«Мания встречи (сборник)»

Мания встречи (сборник) (fb2) - Мания встречи (сборник) 1384K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вера Исааковна Чайковская

Вера Чайковская Мания встречи (сборник)

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 годы)

© В. Чайковская, 2014

© ООО ТД «Современная интеллектуальная книга», 2014

* * *

Повести

Шармарская Венера

Глава I Журнальные фотографии

Некто Иван Тураев, личность, на взгляд здравомыслящих современных горожан, малоинтересная и даже чем-то подозрительная, обнаружил себя однажды утром лежащим на диване в своей захламленной московской квартире, куда сквозь форточку проникал очень несвежий городской воздух. На столике возле дивана беспорядочной кучей были свалены книги. Обрывки страниц и куски плотных переплетов валялись на полу. Тураев припомнил, что вчера вечером в приступе не то отчаяния, не то ярости стал рвать книги. С наслаждением, с остервенением, со страстью. Вложил в это дело все мускульные силы, так что даже сейчас ощущал боль в руках! Ему показалось, что именно книги во всем виноваты.

Книги были главной его жизненной привязанностью. Но в результате они скрыли от него реальную жизнь. Долгие годы он провел, как крот в своей норе, в общении с ними. И что? Эти годы можно было вычеркнуть как нежизнь! И вот открыл он это только теперь, в годы перемен. Прежде сам воздух вокруг словно бы говорил: сиди в своей норе. Там тускло, а здесь, на улице, еще тусклее. Теперь же Тураеву из форточки повеял пусть и загазованный, но словно бы какой-то совсем другой воздух. Это был уже ветер, движение, натиск каких-то внешних сил, которые требовали ответа сил внутренних, ответного движения навстречу. И меньше всего для этого ответного движения годились книги. Они-то требовали сидения, вживания, раздумий. А время желало действий, причем резких, отчаянных, новых! Иван Тураев прекрасно понимал, что его отторжение от книг совпало с общим потоком, что было по меньшей мере странно и немножко даже стыдно. В общем потоке он никогда не оказывался – всегда на отшибе, в уголке, в сторонке, на краю. Но сейчас! Сильный сквозняк новых времен помог ему выбраться из пещеры и присоединиться к новым варварам. Что это варвары – он почти не сомневался. Но они были живые, они жили! И он тоже хотел жизни, реальных, а не вымышленных событий, реальных чувств! А книги? Их теперь читали редкие чудаки. В особенности книги «ученые». Тома по философии, истории науки и искусства обернулись «музейным хламом». А всем музейным он был сыт по горло – даром что прослужил в музее более тридцати лет.

Вместе с тем бурлящая за окном жизнь его безумно пугала. Но и притягивала тоже безумно. Он прислушивался к шумам бесконечного строительства невдалеке от их дома, к грохоту нескончаемых машин по их тихой некогда улочке с недоверием и жадностью – словно в этом шуме, трескотне, грохоте таился залог того, что и ему что-то удастся, что и он может хотя бы попробовать что-то иное, не похожее на прежнее.

Смешно сказать, но Тураев пристрастился читать иллюстрированные глянцевые журналы. Вот уж, с точки зрения прежнего Тураева, кладезь всяческой пошлости, вульгарности и банальности! Но теперь его привлекали люди действия, решившиеся поплыть в неизвестность и завоевать неподатливое мировое пространство. Кто-то хитрыми и не всегда честными сделками, кто-то накачанными бицепсами, кто-то красивым телом, сильным голосом, деловыми мозгами. У всех героев этих журналов, победительно глядящих на него с цветных фотографий, было чем похвастаться. И та грубая, брутальная и, в сущности, достаточно примитивная энергия, которой веяло от всех этих лиц, была Ивану Тураеву сейчас совершенно необходима. Она напоминала о чем-то смутном, задавленном, о силах, которые в нем бродили, не реализованные, мучительно сдерживаемые…

Все это бесконечно отличалось от его музейного прозябания. От его научных занятий. Он занимался всю жизнь установлением фактов ушедшей степной культуры: с помощью сохранившихся памятников быта, надписей, надгробий пытался воссоздать прошлое. Какое мифотворческое, призрачное занятие! Ведь и его собственная жизнь, задокументированная всевозможными бумагами и документами, не укладывалась ни в какие факты, проскальзывала мимо всех свидетельств, была неуловима и иррациональна! Тут все можно было подвергнуть сомнению, что наводило на размышление об истинности многих исторических «фактов» и их «научных» комментариев. Факт его собственного существования подтверждался лишь хронической болью в правом боку и тоже ставшей уже хронической жаждой любви. Очень смешной в его годы.

Одиночество, одиночество, столько лет одинокой жизни в квартире, в музее, в скорлупе своего «я», безумно надоевшего.

После ранней смерти родителей – отец был профессором-лингвистом, а мать – профессором-литературоведом, они и преподавали в одном институте, и умерли пусть не в один день, но в один год – Тураев дома общался почти исключительно со своей девяностолетней няней, еще бодрой, происходившей из рязанской глубинки и жившей в «профессорской» квартире уже лет шестьдесят. Жизненные передряги помешали ей учиться в школе, ее семья была сослана как «кулацкая» в голую степь, она бежала, где-то работала по найму, добрела до Москвы и устроилась у родителей Тураева, давших ей приют. Кое-как Ваня научил ее читать, ему было тогда лет шесть, и сам он с увлечением постигал эту науку, которая взрослой няне давалась с великим трудом. Няня всю жизнь читала одну и ту же затрепанную и разодранную книгу, обернутую в старую газету. Это был старинный сборник молитв, каким-то чудом к ней попавший. При этом няня очень многое понимала и еще больше интуитивно чувствовала – в особенности то, что касалось ее Ванечки. Ее пожизненной любви. Видимо, другой у нее не случилось. Ей Тураев мог что-то важное о себе сказать, пожаловаться, возмутиться и даже иногда при ней расплакаться. Как-то нелепо и глупо все складывалось. Ведь теперешняя жизнь, которая его так манила, требовала, как он стал все отчетливее понимать, вчитываясь в журнальные страницы, каких-то таких качеств, которых у него начисто не было! Положим, он совершенно не ощущал в себе коммерческой жилки.

Ее не было и у древних шармарских племен, которыми он всю жизнь со страстью занимался. Эти племена были разбросаны на границе со степной Русью и после возникновения Киевского государства очень ему досаждали. Впрочем, были и мирные периоды, когда и создавалась истинная шармарская культура. Но дело было даже не в культуре, дело было в вольной, радостной, свежей жизни, напоенной степными ароматами и горьким запахом ночных догорающих костров. Тураев в последнее время не столько искал каких-либо новых «фактов», сколько представлял в мечтах эту жизнь – нерасчлененную, ускользающую, таинственную, как любая жизнь, даже и его собственная. Но еще – полную степной поэзии, стихийной свободы, природных откровений – того, чего у него давно уже не было. Да и было ли вообще когда-нибудь?

И вот, представляя себе эту жизнь так отчетливо, словно сахарно-сладкий арбуз, поднесенный к губам, он и набросился на свои и чужие ученые фолианты. Измышления кабинетных умов.

Ивану Тураеву, как уже приходилось констатировать в начале повествования, захотелось живой жизни. Глядя на разбросанные по полу, растерзанные книги, он не без изумления вспомнил, что паспортная дата его рождения (некий несомненный «факт», которым так дорожат ученые) возвещает всему миру, что он, Иван Тураев, уже года два как пенсионер. Правда, своей пенсии он все никак не мог оформить. Пугали околичности – безмолвно-покорные очереди в слабо освещенных коридорах, безграмотные наглые чиновницы и чиновники. Он был горд.

И еще кто-то в музее обмолвился, какого размера пенсию ему предстоит получить. Это было существенно меньше даже его сегодняшней скромной музейной зарплаты. Так стоило ли торопиться из-за таких крох? Однако денег катастрофически не хватало. Об этом с сокрушением в голосе говорила ему старая нянька Феня. За ученость в нынешние времена денег не платили. Может быть, и правильно делали? Ату их, этих «архивных юношей», незаметно ставших «архивными старичками»! Кому и зачем они нужны? Самого себя Тураев в «архивных старичках» не числил. И вообще ощущал себя как-то подозрительно молодо. В нем кипели какие-то бурные, юношеские чувства, так и не изжитые в многолетнем музейном затворничестве.

Он порылся в журналах, которые, в отличие от книг, сваленных в кучу или разбросанных по полу, лежали на столике аккуратной стопкой. И сразу нашел среди них тот, который вчера, перед взрывом ярости и отчаяния, привлек его внимание. Нужная страница открылась тоже сразу, словно наэлектризованная его чувством.

Он уставился на фотографии женщины, запечатленной то на экзотическом пляже с пальмами за спиной, то верхом на мудро глядящем верблюде, то на людном горном курорте в костюме, напоминающем скафандр. Она была маленькая и хилая, в открытом купальнике ключицы так и торчали! Но дело было не в ее хилости, скорее согревающей его сердце (сильным должен быть мужчина!), а в лице. А вот лицо было совершенно невыразительным. Его особенные черты скрыли косметологи и визажисты.

И все же – вот странность! – сквозь эту улыбающуюся ровными и невероятно белыми зубами маску словно проступало ее настоящее лицо, которое он таинственным образом прозревал. Он видел в ней едва ли не свою соседку по дому, в которую он школьником был долго, неотступно, тайно и поэтому (или не поэтому?) совершенно безнадежно влюблен. Пожалуй, это была самая сильная и упорная его влюбленность. Всех последующих женщин, привлекших в разные годы его внимание, он сейчас уже совершенно не помнил и не смог бы узнать на улице, даже если бы время оставило их прежними. Конечно, Тураев понимал, что эта женщина и та его соседка не могут совпасть и сделаться одной и той же личностью. Соседка была его ровесницей, даже года на два старше, а эта крошка из журнала сияла глянцем здесь и сейчас. Соседка давно уже превратилась в старушку и жила где-нибудь в Люберцах, а может быть, и в Бостоне, вызванная туда детьми или знакомыми. Нынешние судьбы – Тураев это остро ощущал – складывались часто головокружительно и неправдоподобно. Но как бы они ни складывались, соседка не могла превратиться в нынешнюю журнальную диву. И все же Тураев, лишенный долголетнею службой в музее чувства времени, даже от этой безумной мысли не отказывался. А вдруг? Почему его так поразило это похожее на маску лицо? Что он мог в нем найти? Что ему эта особа?

Вот странность! Словно из десятка совершенно одинаковых глянцевых красоток он выбрал почему-то именно эту, как ту единственную, настоящую, долгожданную, которую находят герои народных сказок под ложными, неразличимыми или подставными обличьями. Ведь угадал же Иван Царевич в лягушке Царевну – еще одна сказочная подстановка! И мало того, что Тураев ее выделил, он еще представил ее маленькой и когда-то им любимой. В незапамятные годы. У той были веснушки на носу и звонкий голос, когда она что-то кричала подружкам из окна во двор.

В какой-то момент разглядывания этих фотографий вся современная жизнь представилась Тураеву незримой борьбой фантомов, пустышек, симулякров – смешное заимствование, очень точно выражающее суть явления! – с редкими подлинниками. Но подчас и подлинникам приходилось скрываться, подделываться под общие вкусы, выдавать себя за нечто менее драгоценное, зато блестящее. Не это ли произошло с ней?

Под одной из фотографий, вероятно, хорошо оплаченных каким-нибудь спонсором, если не самой моделью (Тураев знал уже словечко «пиар», мелькающее в журналах то там, то сям), он прочел, что красотка – концертирующая певица. Ее жанр определить было трудно. В репертуаре назывались как классические оперные арии, так и арии из оперетт и даже современные песенные шлягеры. Тураеву хотелось думать, что она все же оперная певица, которая иногда умеет «пошутить». Но было ли это так? Далее говорилось, что ей приходилось выступать с крупнейшими мастерами «оперного бизнеса» (так выразился журналист!) для многотысячных толп в Германии и России. Многотысячные толпы – тоже ему не понравились. Ангажировалось выступление певицы на каком-то громком московском концерте в самое ближайшее время. И Тураев внутренне решил обязательно на него попасть. Хотя он и понимал, что сделать это для него почти невозможно. Наверняка все билеты распроданы, да и где их искать? И сколько тысяч за них платить? Впрочем, меньше всего он думал о деньгах – как-нибудь выкрутится, что-нибудь продаст из домашнего серебра. Главное – попасть на концерт! Приняв это важное и почти не осуществимое решение, Тураев рывком поднялся с дивана, быстро оделся, выбросил в мусорное ведро кучу бумажного мусора – макулатуру, как называли этот хлам в пионерском детстве, и, наскоро выпив чаю с хлебом и медом, отправился в музей.

Глава II Странные сближения

Тураев вошел со служебного входа, впрочем, парадный вход был с некоторых пор закрыт, и посетители, по российскому обыкновению, входили через «боковушку». В громадном холле, поделенном пополам и частично сдаваемом внаем, благодаря чему музей кое-как держался на плаву, проходила очередная конференция по экономике. Одна группа экономистов доказывала другой, «как дважды два», что все предложения оппонентов – сплошная чушь. Экономика же вела себя, как хотела, совершенно не слушая ни тех, ни этих ученых мужей.

Тураевское место службы находилось невдалеке от Кремля – на самом скрещении московских культурных путей. И как на грех или просто в силу того, что все значительное или мнящее себя таковым пытается на Руси присвоить себе «веселое имя» Пушкина, поблизости находилось сразу три музея с именем поэта в названии. Литературный и художественный носили это славное имя давно, а вот историко-этнографический, в котором со дня его основания служил Тураев, стал так называться с приходом нового директора, подхватившего идею тотальных переименований. Самое забавное, что все они столпились на небольшом пятачке, окруженные несколькими свежевыстроенными башнями, где некоторые пронырливые живописцы разместили свои галереи. Башни словно бы охраняли это «пушкинское гнездо». Происходили курьезы. Туристы, рвавшиеся увидеть пушкинские реликвии, забредали в тураевский музей, где при входе их встречало чучело громадной гориллы, обросшей шерстью и с камнем в руке. Гориллу часто принимали за какого-то далекого «африканского» предка Пушкина и продолжали осмотр, все более испуганно тараща глаза.

Любители живописи тоже нередко попадали прямо в объятия зловещей гориллы с густой зеленоватой шерстью на груди. Внизу, где трое дюжих охранников проверяли сумки, стоял непрерывный возмущенный гул. Разъяренные посетители выясняли, «кто виноват». Виноватым, как всегда, оказывался Пушкин. Впрочем, хотя Тураев и доказывал директору необходимость сменить название, имя Пушкина невольно его радовало. Он миновал охрану и по витой лестнице поднялся на второй этаж. Тут шел какой-то непрерывный ремонт, все более масштабный. Директор лелеял планы построить в музее единственный в мире мемориальный ресторан, где будут подаваться кушанья давно исчезнувших народов. В частности – древних шармарских племен. Некоторые их кулинарные рецепты перевел с шармарского сам Тураев. Но затея ему казалась подозрительной даже и теперь, когда его захватила энергия новой жизни. Энергия энергией, но он не был готов смириться с бездарностью и мелким жульничеством. А именно этими милыми качествами отличался новый директор, немолодой, совершенно лысый и грузный не то армянин, не до азербайджанец (его национальная самоидентификация зависела от конъюнктурных обстоятельств). В музейном деле он ничего не понимал. Образование у него было, конечно же, экономическое, причем и за этот диплом, как догадывался Тураев, было некогда хорошо заплачено. Сидевший многие годы тихо и по макушку занятый шармарскими древностями, Тураев неожиданно для себя ввязался с директором в бесконечный конфликт. Он отстаивал столь очевидные вещи, что это было даже скучно и как-то не по-тураевски. Но остальные сотрудники смирялись с любой нелепостью – с рестораном в музее, с экономистами в музейном холле, с путаницей из-за названия. Впрочем, главный предмет конфликта был в другом. Все уперлось в некую раскрашенную куклу, которую директор хотел сделать гвоздем готовящейся большой выставки древнешармарского искусства.

Это был каким-то чудом сохранившийся в нише древней постройки и откопанный современными археологами глиняный «болван» – голова с намеченной шеей и плечами, с углублениями глаз и выпуклостями губ, когда-то, должно быть, умело раскрашенная.

«Болван» был обнаружен на месте древнего шармарского поселения. Находка вызвала шум в прессе, а директору захотелось сделать из нее громкое шоу. Он тут же отдал ее на реставрацию в какое-то «свое», весьма сомнительное место и через короткое время получил то, что хотел. Идолище вышло на славу – с черными зрачками веселых и наглых, как бы подмигивающих глаз, в черном зверообразном парике, заказанном директором еще в одном «своем» месте. В этом исполнении «болван» обернулся весьма эффектной и смахивающей на современную модель молодой женщиной. Музейные дамы подобострастно восхищались отреставрированной находкой и называли ее не иначе как Шармарской Венерой. Возмущался один Тураев, которому привелось видеть находку до ее, с позволения сказать, реставрации.

Но так как Тураев был главным музейным специалистом по шармарским древностям, он должен был поставить свою подпись в документах, удостоверяющих доброкачественность реставрации. Подпись он ставить отказывался. В сущности, не в подписи было дело – Тиграну Мамедычу не впервой было обходить существующие правила. Но директору безумно хотелось заполучить подпись именно «главного эксперта» по шармарам, а не самозваных знатоков, готовых расписаться под любым фальшаком, разумеется не бескорыстно…

Не успел Тураев явиться и открыть дверь своего малюсенького кабинета, как секретарша тотчас вызвала его к директору. Нервно вздрогнув и не поглядевшись в зеркало, зачем-то висевшее в его кабинете, а следовательно, не поправив задравшегося воротника серенькой с длинными рукавами рубахи, он поплелся к начальству.

Кстати, уж скажем, что тураевская внешность… ну да, эта самая внешность была предметом самого пристального внимания и обсуждения сотрудников музея, в особенности сотрудниц. Да ведь и мужчин там было не густо, только Тураев с директором да два молодца-охранника. В сущности, он был очень красив даже сейчас и сейчас, возможно, красивее, чем в юности. Необыкновенно красивая голова с густыми, легкими, взлетающими седыми волосами, живые темные глаза, широкие плечи при высоком росте, тихий голос приятного вибрирующего тембра. Дело портила чудаческая конфузливость, сутулившая плечи и заставляющая одеваться в незаметные серенькие тона, сливающиеся с домами, переулками, сереньким московским дождиком. Его любовь к «серенькому» музейные дамы давно заметили и с неостывающей насмешливостью много лет обсуждали.

Новый директор, Тигран Мамедыч, напротив, любил все яркое и встретил Тураева в желтой рубашке с фиолетовой поперечной подписью на сравнительно недавно расшифрованном и реконструированном Тураевым шармарском языке. Тураев машинально перевел: «Лови момент!» На всех языках и во все времена определенный сорт людей выбирал в качестве ориентира этот призыв и с бо́льшим или меньшим успехом его осуществлял.

Тураев медленно, с оглядкой, так как ожидал от директора любых подвохов, подошел к большому «начальственному» столу, чтобы сесть в кресло напротив Мамедыча (хотя тот ему сесть не предложил), но вдруг заприметил на столе глянцевую полоску пригласительного билета, частично закрытую бумагами. Однако лицо той самой певицы, какая-то новая ее фотография в огромной нелепой шляпе, выглядывало из-под бумаг.

Тигран Мамедыч мгновенно перехватил его взгляд и, обладая какой-то звериной интуицией, прямо-таки просиял от радости.

– Хотите, дам билетик? Купить нельзя. Не продаются, а распространяются… Прежде, бывало, по партийной номенклатуре, а теперь – коммерческой и элитной. Хотите или нет? Быстрее!

– Х-хочу.

Тураев сделал шаг к необъятному директорскому столу и протянул руку за билетом. Директор с жадностью схватил эту руку и горячо пожал.

– Ах вы, мой родной! Тоже любите нашу Танечку? Мне даже кажется, что в ней есть что-то от нашей шармарочки!

Директор быстро, как фокусник, вытащил откуда-то другой длинный глянцевый билет. На этот раз это было приглашение на музейную выставку. На обложке красовался раскрашенный глиняный болван с густой черной шевелюрой. И Тураев вынужден был признать, что обе «дивы» просто безумно похожи друг на друга и даже их подведенные глаза подмигивают сходным образом, точно те «умельцы», которые подхалтурили Шармарскую Венеру, держали в голове облик этой современной красотки. Шармарке не хватало только огромной шляпы.

Директор, демонстрируя сходство, вытащил билет на концерт из-под бумаг. «Таня Алябьева», – прочел Тураев под изображением дивы. Да он ведь уже знал, что ее зовут Таня. На дураковатый современный манер. Не Татьяна, а Таня – для всех, а не только для самых близких. Он попробовал это имя на вкус – в нем боролся старый Тураев с новым – в «Тане», возможно, было больше энергии, молодости, задора… Но все же слишком интимно для толпы…

Директор, неотступно наблюдая за сменой выражений на тураевском лице, помахал перед его носом билетом с Таней в нелепой шляпе, а потом, опять-таки жестом фокусника, достал откуда-то протокол музейных заседаний. В нем не хватало одной тураевской подписи. Директор протянул ему обе бумажки – глянцевую и официально-скучную. Тураев правой рукой взял праздничную глянцевую, а левой поставил на скучном протоколе какую-то закорючку. Левой он никогда не расписывался. Подпись была явно «не его». Но директор или этого не заметил, или ему это было все равно. Он схватил протокол и потряс им в воздухе, как знаменем. И, перегнувшись через стол, попытался Тураева облобызать, но тот решительно уклонился, сунул билет в карман брюк и, испытывая легкое головокружение, вышел из кабинета.

Глава III На концерте

Через несколько дней после описанных событий Иван Тураев страшно удивил свою старенькую няню, разложив на диване несколько своих старых рубах.

– Все хорошие, теплые!

Старушка ласкала Тураева и его серенькие «фуфаечки» ясным взглядом. Между тем на дворе стоял конец мая и было тепло. Рубашки выглядели безнадежно архаично, к тому же все были из каких-то теплых тканей, не летние. Нужно было купить что-то другое, более легкое и даже не обязательно серое. Тураев в последнее время заприметил, что многие старинные особняки выкрашены в яркие – синие, зеленые, розовые – тона. Он и в голубом, и в зеленом теперь будет сливаться с ландшафтом. Но он не знал, где покупать. Деньги у него были, хотя он не был уверен, что их хватит. Большую часть денег он отдавал няне на хозяйство, а сам тратил очень мало, предпочитая в музейном буфете съесть несколько пирожков с повидлом, напоминавших ему детство. Такие пирожки они ели с мамой в Сокольниках.

Он вынул из кошелька несколько бумажек и побрел по своей улице, свернул к Садовому кольцу и зачем-то нырнул в переход. Интуиция не подвела. Тут его и настигли торговцы летним и всяческим иным товаром. Одни расположились внутри крошечных магазинчиков, другие торговали, развесив на стенах перехода свой яркий товар. Слышался гортанный – кавказский и каркающий – тюркский говор. Словно ковер-самолет перенес Тураева в какую-то другую экзотическую страну. Замаячил стол, заваленный летней одеждой. Тураев приостановился. Ему заулыбалось круглое, румяное, с золотым передним зубом лицо торговки.

Тураев нерешительно ткнул рукой в лежащий на столе товар.

– Это, простите, женское?

– Без разницы, мужчина. Футболки годятся всем. А на вас у меня есть фирменная.

Торговка скрылась под столом и вынырнула, растягивая во все стороны черную футболку с ярко-зеленой клеенчатой вставкой и металлическими заклепками на плечах.

– Фирма «Монблан».

Торговка явно гордилась, что продает изделия столь значительной фирмы.

– Берете, юноша?

Видимо, Тураев все более молодел в ее глазах. Он и вправду как-то приосанился и повеселел.

– Беру!

– Да вы к себе приложите! Хотя я и так вижу, что точно по вам!

Тураев поморщился от такой грамматической неправильности. Но ведь сам он давно забыл, почему, вопреки очевидности, нужно говорить «по вас», а не «по вам». Это были какие-то пережитки ненужных культурных условностей. К дьяволу! Футболка с заклепками ему в самый раз!

Денег ему хватило еще и на светлые летние брюки, и на белые туфли на резиновой подошве, которые продавец называл «красовками». Туфли действительно были ничего себе и очень удобные. А еще он купил большую ковбойскую шляпу с полями. Покупать ему очень понравилось, он развеселился и напоминал ребенка, готового скупить весь магазин игрушек…

…Собираясь на концерт, он облачился в футболку с заклепками, надел удобные «красовки», только ковбойскую шляпу решил пока что не надевать, а просто взять с собой, уцепившись мизинцем за ремешок.

Нянька глядела на него с жалостью.

– Надел бы теплую фуфаечку. Продрогнешь!

Но он и пиджака с собой не захватил. Прочь эти стариковские привычки! Он молодой, начинающий жизнь… Молодой, так сказать, старичок, но все равно молодой, а не молодящийся! На улице дул сильный ветер, и он немного пожалел о невзятом пиджаке. У него и без того ныла поясница и ломило в колене. Шел он, прихрамывая, встречая отсутствующие взгляды проходящих мужчин и женщин, занятых разговорами по мобильным телефонам.

Концерт должен был проходить в давно известном ему месте, которое он сразу даже не узнал. Когда-то это был незаметный желтенький особнячок, где размещался тишайший Институт древней истории. Тураев некогда учился там в аспирантуре и уже в те времена был занят шармарскими племенами.

Теперь особнячок был выкрашен в красный с золотом цвет, а его некогда запущенные стены сияли новеньким ремонтом. В отреставрированном Зеркальном зале проводились «элитные» концерты – что никак не сказывалось на зарплатах сотрудников, до конфуза мизерных.

При входе стояло несколько крепеньких мужичков в нелепо сидящих на их мускулистых торсах удлиненных черных пиджаках.

Гостей пропускали строго по списку. У меньшинства были билеты. Гости подъезжали на иномарках, входили важно, не сомневаясь, что уж их имена в списке значатся. Одеты были по-вечернему – дамы в платьях с глубокими вырезами, мужчины в черном.

Глаза пропускающих с подозрением остановились на Тураеве – очень уж он от всех отличался и своим видом, и своей одежкой. Однако предъявленный билет с Таней Алябьевой в лихой шляпе на обложке подействовал магически. Мужички расступились, и Тураев проник внутрь института, в этот вечер потерявшего все приметы научного учреждения. Теперь это был особняк для балов и увеселений новой знати. С минуту Тураев стоял в нерешительности: не навестить ли старые места – библиотеку, комнату для заседаний, уголок между лестницами, где он любил когда-то сидеть? Но нет, теперь все другое, все перестроено и подчинено новым «коммерческим» проектам. Едва ли и библиотека уцелела. Он оказался прав – библиотеку убрали и за счет ее помещения расширили площадку для выступлений. Впрочем, Тураев о библиотеке жалел меньше всего.

Войдя в зал, он сразу сел с краю, тихо радуясь, что на билете не обозначены места. Он всегда садился с краю. Это было его «метафизическое» место в пространстве. И даже желание новой жизни ничего не могло поделать с этой роковой маргинальностью.

Впереди мелькнула знакомая лысина Мамедыча. Его круглая голова поворачивалась во все стороны, отыскивая знакомых. Тураев пригнулся и закрылся билетом, невольно встретившись взглядом с развеселыми нагловатыми глазами певицы в большой шляпе, запечатленной на его обложке. Сердце вздрогнуло и заныло. Неужели это действительно Таня Алябьева?

Концерт начался. Он в рассеянности следил за сменой номеров, почти не вникая в суть. Его только удивляло причудливое смешение номеров эстрадных, чуть ли не цирковых, с классическим репертуаром. Не успели унести дрессированного говорящего попугая, как выступила классическая балетная пара. Особенно много было номеров пародийных, пользующихся бешеным успехом. Тураеву же и обычные выступления постепенно стали казаться все более пародийными, и чем академичнее это было обставлено, тем более.

Наконец объявили Таню Алябьеву. Зал оживился. Было ясно, что вся эта роскошная публика явилась поглазеть именно на нее. Недаром ее фотография красовалась на билете.

Тураев с нетерпением ждал появления живой Тани. Он не верил фотографиям. Он напрягся и подался вперед. Певица вышла. Во всем ее облике – в наряде со следами национального декора, но по-европейски открытом, в походке, то плавной, как у оперной певицы, а то размашистой и подпрыгивающей, как у певицы совсем другого рода, в лице, смазанно-кукольном, но с грустной ухмылкой, иногда вдруг трогающей губы, – Тураев ощутил следы чудовищного разлада. Это была совершенно потерянная женщина. Ее выход сопровождался такими аплодисментами, что старинный особнячок задрожал. Некоторая горчинка в облике певицы придавала зрелищу необходимую остроту. Таня до середины сцены шла плавно, потом вдруг вприпрыжку подбежала к микрофону и бойко, с завываниями и пританцовыванием, пропела нечто в ритмах рока под аккомпанемент двух статных аккордеонистов в церемонных фраках. И тут тоже ощущался какой-то полный разлад, смешная какофония, безумная путаница. Тем не менее зал неистовствовал.

Внезапно Таня поглядела прямо на Тураева, сидящего сбоку на своем незавидном откидном сиденье. И он, освещенный люстрой, ответил на ее взгляд – так что даже пальцы рук у него похолодели и дрожь прошла по спине.

Возникла пауза. Певица на миг словно замерла, потом быстро подошла к дирижеру оркестра, расположившегося на сцене, и о чем-то попросила. Тот поморщился, но все же сделал знак оркестру. Зашелестели ноты. Таня Алябьева отнесла за кулисы микрофон, вернулась на сцену и объявила, что будет петь «Письмо Татьяны» из оперы «Евгений Онегин».

Зрители бурно захлопали. Им, в сущности, было все равно, что она будет петь. Они пришли на зрелище, где пение было вещью второстепенной. Главное – сама Алябьева и возможность сказать знакомым, что присутствовали на ее выступлении. Ничего особенного. Но эффектна. Или – не эффектна, но нечто особенное.

Однако Тураев заволновался. Что еще за «Письмо Татьяны»? В этом зале? Для этой публики? После пританцовываний и завываний? Да и сам выбор его смущал. Не слишком ли банально, запето, давно известно? Он готов был бежать из зала и чудом усидел.

Начала она плохо. Совсем так, как учили в Московской или в какой-нибудь другой консерватории, – красивый звук, ощущение легкости и текучести голоса, точно спетые ноты. Разве этого мало? Но стоило ли для этого, для этого?..

В какой-то момент он перестал рассуждать, злиться, взвешивать. Он не заметил, как его захватило и понесло. И он словно впервые ощутил всю неслыханность и невозможность такой доверчивости и такого простодушия. Ловил каждый звук, каждую интонацию…

Закончив, Таня быстро юркнула в кулису. Зал взревел, и прежний особнячок наверняка бы рухнул, а этот, обновленный, чудом устоял. Алябьева вышла и пропела нечто бравурное из какой-то всем известной оперетки, впрочем очень миленькое. Хотелось подпевать. Ей аккомпанировали аккордеонисты, демонстрируя виртуозную технику.

Тураев отключился. Он думал, что раздвоенность Тани Алябьевой отчасти сродни его собственной. Он тоже как-то потерялся в новой жизни, не знает, что принять, что отбросить. Но у нее это достигло каких-то чудовищных размеров, надлома. О «Письме Татьяны», спетом словно специально для него, он старался не думать. Скорее всего – это какие-то его собственные фантазии, обман чувств…

Зрители расходились. Тураев зачем-то медлил, стоял у стены, опустив голову.

– Иван?

Визгливый женский голос его окликнул. Он поднял глаза и увидел, что к нему приближается особа с золотым обручем в волосах и в золотых брюках, похожих на восточные шальвары. Блеск наряда настолько затмевал ее внешность, что ему сначала показалось, что у дамы вовсе нет лица, и только приглядевшись, он обнаружил мелкие, хищные черты, ничего ему не говорящие. Оказалось, что это его бывшая однокурсница. Но и в далекие студенческие годы он все время путал ее с подружкой.

– Ты где?

Бывшая однокурсница с любопытством покосилась на его футболку с заклепками, на ковбойскую шляпу в руке.

– Я?..

Действительно, где он? Но тут до него дошел простой смысл вопроса.

– …В музее…

– Где же тебе еще и быть!

Бывшая однокурсница громко расхохоталась и быстро огляделась по сторонам.

– А я в банке. И муж в банке. Оба оказались в одной банке! Как таракашки!

Она еще громче расхохоталась и снова огляделась.

– Двое детей. Может, тебя подвезти? Мы на двух машинах. Муж из офиса, я из дома.

– Что?.. Из дома?..

Он ничего почти не слышал и не понимал. Но и у этой блестевшей обручем и шальварами дамы интуиция оказалась не хуже, чем у Мамедыча. Или это было какое-то звериное чутье на возможную «поживу»?

– Хочешь, познакомлю с Алябьевой? Она – моя приятельница. Ну, не совсем приятельница – клиентка.

– Хочу!

Опять его поманили «волшебным» именем, и снова он не выдержал искушения.

Через какой-то боковой проход перестроенного института они пробрались в комнату для артистов. За дверью было тихо. Видимо, кроме Тани, все ушли. А может, и Таня ушла? Сердце Тураева заныло. Не уходи! Не уходи!

– Таня, это я!

Бывшая тураевская однокурсница чуть приоткрыла дверь. Потом нахально в нее пролезла. Тураев остался стоять возле двери, не решаясь последовать за расторопной знакомой. Его ведь не звали и не ждали. Через минуту та выкатилась.

– Как, ты здесь? А почему не пошел за мной? Я думала – сбежал! Скажи ей что-нибудь!

И она обеими руками, приложив изрядное усилие и выказав неженскую хватку, втолкнула его в полуоткрытую дверь. Получилось, что он не вошел, а влетел в комнату, размахивая руками и огрызаясь.

– Вы кто?

Таня Алябьева повернулась к нему на вертящемся кресле, отвернувшись от зеркала. И снова он не знал, как ответить. Глядя на застывшее лицо Тани с выщипанными бровями и жгуче-черными волосами, торчащими, как зверообразный парик шармарки, он решил промолчать. В считанные, случайные минуты встречи лучше не произносить лишних слов, не извиняться, не оправдываться, не объяснять, что это не тот музей, где Пушкин, а совсем другой…

– Я вас знаю?

Таня недоуменно стала в него вглядываться.

– Нет, нет, не знаете. Я просто… Вообще-то мне не понравилось, но были моменты…

Тураев запутался и замолчал.

Таня вскочила и резво к нему подбежала.

– Так это я вас заприметила в зале? Вы ведь сидели с краю? Как он… У меня был друг – он тоже всегда садился с краю. Вот я и смотрю, кто там сидит. И вообще вы на него похожи. Вы не еврей? Отчего вы не в Штатах, не в Израиле? Странно, что не уехали! Вы старше, оттого и не уехали! Лет на сто старше. Значит, вам не понравилось? А мне не нравится ваш прикид. Где вы его выкопали? У вас вид дирижера, а вы, как… свинопас. Вот уж он был франтом, всегда отутюжен – настоящий музыкант, артист! Не знаю, как сейчас, но тогда он себе такого… Маша!

Таня закричала каким-то хриплым, вовсе не певческим голосом.

Растерянная нескладная девица явилась на крик.

– Шурин фрак у тебя?

Девица что-то невнятно проговорила, оправдываясь.

– Потом почистишь, потом! Неси скорее сюда!

Через минуту фрак был доставлен. Девица несла его на вешалке, бережно, как ребенка. Не этот ли фрак был на аккордеонисте? Но Тураев не успел додумать. Его оглушил Танин голос.

– Снимите эту гадость!

Она ткнула пальцем в его новенькую черную футболку с зеленой вставкой и заклепками на плечах.

– Маша, манишка осталась?

Девица что-то плаксиво пробормотала. Тураев не шевелился, переводя недоумевающий взгляд с Тани Алябьевой на девицу.

– Все. Стриптиз отменяется. Надевайте, как есть. Шура примерно такого же роста и сложения. Как тот. Оттого и взяла эту пьяную свинью.

Тураев никак не прореагировал на Танину команду.

– Надевайте же!

Он взглянул на Таню с прежним недоумением.

– Зачем?

– Как – зачем?

Таня едва не плакала от какой-то непонятной ему досады и раздражения.

– Затем, что я вас прошу. Затем, что он носил фрак. На концертах носил. А сейчас фраки носят какие-то придурки. Ну пожалуйста, наденьте!

Таня сложила руки умоляющим жестом.

Он запутался в рукавах. Потом постарался выпрямить спину. Таня, схватив с подзеркальника щетку для волос, пригладила ему волосы, седые, но по-юношески густые и пушистые.

– Вылитый он! Посмотритесь же в зеркало!

– О ком вы все время говорите?

Тураева стал злить этот неведомый двойник, из-за которого Таня в упор не видела его самого. Она ответила на какой-то другой вопрос.

– Уехал – и все стало безразлично. Больше десяти лет уже… И деньги, и успех, и репертуар. Все!.. Вы точно не музыкант?

– Я занимаюсь древностями. В музее.

– Не в том ли, где Тигран Мамедыч?

Таня неопределенно хмыкнула.

– В том.

Голос Тураева упал. Слышать имя своего начальника из уст Тани ему было неприятно. А вдруг она подумает, что он такой же прохвост?

– Зовет меня выступать в музее. А какой гонорар сулит!

Таня опять коротко хмыкнула, не то от удовольствия, не то от досады. Схватила ковбойскую шляпу, которую Тураев, надевая фрак, положил на стул, и нахлобучила ее Тураеву по самые уши, как сковородку.

– Вот это клево!

И уже не обращая внимания на растерявшегося, обозленного, обезумевшего Тураева, с которого девица пыталась содрать фрак, куда-то исчезла, растворилась в вечернем сумраке или же была увезена одним из тех «очень известных» персон, о которых повествовала светская хроника.

Глава IV Преображение истукана, или Новая жизнь

Новая жизнь – эта вечная утопия закоренелых мечтателей – самым невероятным образом началась у Ивана Тураева. Словно в него вдохнули жизненную энергию. Божество легко коснулось его рукой и сказало: «Живи!»

Короткая и закончившаяся нелепо-оскорбительно для тураевского самолюбия встреча с певицей Таней Алябьевой все преобразила. Даже нахлобученная на уши ковбойская шляпа – и та способствовала преображению его чувств, бурных и очень противоречивых. Да, конечно, Таня над ним поиздевалась, но ведь одновременно она проявила к нему интерес и пела «Письмо Татьяны» словно бы для него. Но тут же в сознании Тураева всплывал какой-то ее неведомый, давний уехавший друг. Тураеву и льстило, что Таня находит его похожим на этого друга, но и мучило чувство, которого он никогда прежде не испытывал. Да, это была самая обыкновенная ревность! Ему мучительно хотелось, чтобы Таня разглядела в нем его особенные черты, чтобы ей понравился он сам, а не тот уехавший музыкант, которого он ей напоминал. Музыкант? Ну да, наверное, музыкант, кажется, Таня назвала его музыкантом. Тураев тоже был в своем деле музыкантом, поэтом, артистом – он тоже мог всех удивить и еще удивит! Он видел себя в мечтах отраженным в зеркалах Зеркального зала – то во фраке, а то с голой грудью, заросшей густыми рыжеватыми волосами. Этих волос он всю жизнь стеснялся, а теперь ему хотелось, чтобы Таня их увидела, и он почти жалел, что не снял тогда футболку.

Облик Тани в его мечтах был другим, не таким, каким он ее увидел в артистической. Даже на сцене в какой-то момент – исполняя «Письмо Татьяны», она была более живой, более похожей на себя и на ту девочку-соседку, которую она порой ему напоминала…

Без конца обдумывая, вспоминая и фантазируя на темы недавних происшествий, Тураев решил заняться шармарским «болваном», истуканом или как его еще назвать? Не Венерой же?!

В музейных архивах он отыскал фотографии истукана до злополучной реставрации и разложил их на своем рабочем столе. Его вдруг осенила догадка, что этот вариант был пробным, оттого-то на нем лежала печать неполноты и недоделанности, оставляющей простор для воображения. Возможно, древний мастер в дальнейшем сделал более проработанный и удачный повтор, не дошедший до наших дней. Но и дошедшая почти что чурка тоже кое-что говорила понимающему глазу. Тураев фиксировал мелкие вмятины и тени вокруг бровей и губ – точно брови были удивленно приподняты, а губы чуть растянуты в улыбке. Все эти «несущественные» для глупцов и халтурщиков детали погибли при реставрации. Брови стали просто выщипанными, как у современных моделей, а выпуклые губы плотно сжаты.

Тураеву не с чем было сравнить эту глиняную головку. Шармарские племена никогда прежде не лепили из глины и не вырезали из дерева человеческих голов и фигур. Утварь они украшали растительным орнаментом. Оттого-то находка Шармарской Венеры вызвала в ученом мире сенсацию. Было несколько версий. Одни ученые доказывали, что хрупкие глиняные головы просто не дошли до наших дней, были уничтожены временем или военными набегами. Тураев еще в девяностых годах, почти не замечая происходящего в стране развала, опубликовал в малотиражном научном сборнике свою версию. И был несказанно удивлен, какую бурную полемику вызвал. О версии, перевирая его аргументы, в издевательском тоне писали даже некоторые газеты. Это было тем более удивительно, что прежде шармары никого не занимали. Газетчикам Тураев, разумеется, отвечать не стал, а научным оппонентам ответил короткой репликой. Он ведь и сам не был точно уверен, что дело обстояло именно так, он только предполагал…

Тураев смутно догадывался, что затронул какую-то больную российскую струну. По неизвестной причине все, что касалось евреев, вызывало тут или резкое неприятие, или (гораздо реже) восторженную любовь. В сущности, это было даже какое-то общемировое наваждение. И недаром евреи то и дело всплывали то в древней, то в новейшей истории как основные персонажи. Шло ли это от них самих или от повышенного интереса к ним окружающих? Тураев этого не знал, и это ставило его в тупик. Короче, в своей давней статье он выдвигал предположение о семитских корнях шармарских племен. Причем некоторые оппоненты стали подозревать в нем скрытого еврея, в статьях он ощутил какое-то странное озлобление против его особы, намеки на то, что он скрывает свое происхождение. А что ему было скрывать? Русский интеллигент в нескольких поколениях, семья отца происходила из древнего рода, восходящего еще к Рюриковичам. О матери, «маме Лиде», как он ее в детстве называл, он почти ничего не знал, слишком рано родители его покинули. Ему не было и шестнадцати, когда он остался вдвоем с няней.

Но все эти злобные шепотки и нападки были какой-то пеной, только затемняющей суть его догадки. В конце концов он хотел не сделать кому-то приятное или досадить, а просто высказал предположение, многое объясняющее. Что, ежели в жилах древних шармарских племен текла кровь тех утраченных во времена вавилонского пленения израильских колен, о которых сокрушенно повествует Ветхий Завет? Рассеянные группы иудеев смешались со степными племенами, способствовали развитию письменности и принесли с собой строгий запрет на изображение «человеческих подобий». Находка Шармарской Венеры внесла некоторые коррективы в его гипотезу. Все же отыскался чудак или изгой, для которого закон не был писан. Таких «одержимых» с платоновских времен называли поэтами. Он-то и решил вылепить женскую головку. Богиню ли он лепил? Дошедшая фотография «болвана», да и то, что сам Тураев запомнил, рассматривая оригинал, – все говорило о том, что изображалось существо, близкое скульптору. Эти асимметричные улыбающиеся губы, эти словно приподнятые в удивлении брови высмотрены большим мастером, которому любовь открывает глаза на характерные мелочи женского облика. Так Рембрандт изобразил смешную гримаску на лице Саскии, исказившую ее черты и сделавшую ее еще милее.

Тураев невольно подумал о Тане Алябьевой в какие-то редкие минуты на сцене. Вполне возможно, что мастер сделал несколько головок, но до наших дней дошел какой-то первоначальный, пробный вариант. Остальные головки могли разбить соплеменники-ортодоксы. Или их уничтожило время.

У Тураева был знакомый керамист. К нему-то он и напросился. И в этой, уставленной обливными тарелками, керамической мастерской вылепил головку шармарки. Он использовал старинный рецепт смешения белых глин, позволяющий добиться более тонкой проработки деталей. Во всяком случае, детское удивление в облике шармарки ему удалось передать. Вынув свое создание из гончарной печи, он тронул головку несколькими красками – черной, красной, золотистой. Лицо почти ожило. Недаром краски он изготовил сам, используя прибрежные камни и глины, собранные керамистом. Но тому древние рецепты были ни к чему – он делал очень качественный и ходкий товар для продажи в салонах.

Тураев забрал свою шармарку домой и там долго рылся в шкафу, отыскивая старинные серьги с изумрудами. Эти серьги достались «маме Лиде» от деда. Это были наследственные драгоценности. Он ими очень дорожил и в какие-то трудные минуты вынимал из коробочки и вглядывался в странно мерцающие изумруды. Они навевали ему странные фантазии. Он видел себя веселым рыжебородым воином, вскакивающим на коня и несущимся по степи, – какой контраст с его прихрамывающей походкой! Но теперь он готов был пожертвовать старинными серьгами ради своей глиняной куклы. В нем проснулся одержимый ваятель, он не мог думать ни о чем – только о своем создании. Тураев осторожно вынул камни из платиновой оправы и вставил их в глазницы куклы, закрепив особым раствором. Так часто делали древние мастера. Глаза ожили и блеснули под удивленно приподнятыми бровями. Но безволосая «черепушка» Тураева раздражала. Некогда шармарский болван был украшен прической из какого-то подручного материала. Может быть, из конского волоса. В любом случае это было мало похоже на тот зверообразный «модерновый» паричок, который сварганили халтурщики-реставраторы. Им было не до тонкостей.

Тураеву помогла рукодельница няня. Она сплела прическу из толстых шелковых ниток, чередуя черные и золотые, а на затылке обхватила волосы медным колечком, затерявшимся в сундуках. Няня была затейница и выдумщица. И тоже хранила древние секреты.

Тураев взглянул на дело своих рук. Это была прелестная, живая и словно бы чем-то опасная женская головка. Так бывают опасны женщины, обладающие необъяснимым обаянием. Губы шармарки чуть изогнулись в улыбке, а брови словно бы от удивления приподнялись. Она напоминала шаловливую девочку, и он наслаждался своей «подделкой», которая говорила его сердцу гораздо больше испорченного реставрацией оригинала…

Временами Тураев читал в журналах, что Таня Алябьева путешествует по пустыне с известным кинорежиссером или отдыхает на Багамах с другом-банкиром. А у Тураева рядом была своя Таня – так он назвал шармарку.

И когда он, окрыленный, влетал теперь в свой маленьких музейный кабинетик, его там, за голубой шелковой шторкой, ждала настоящая Таня Алябьева, а не та, заколдованная, которая блуждала по миру, меняя спутников.

Его собственная внешность преобразилась. Он как-то подзабыл о своей хромоте, ходил быстро и легко, при этом волосы его взвивались, и он свободным движением руки откидывал их со лба. Старушка няня, по его просьбе, смастерила ему из льняного полотна для занавесок, отысканного в бездонных старинных сундуках, две замечательные рубахи. Одну золотисто-бежевую и другую голубовато-синюю – свободного «артистического» покроя, что очень шло всей его повадке, порывистым движениям, меняющемуся выражению глаз, быстрой руке, откидывающей волосы.

И теперь, когда он спешил в музей, проходящие длинноногие девушки порой бросали на него заинтересованные взгляды – откуда такой? Он не был похож ни на бизнесмена, ни на менеджера, ни на финансиста. А «поэтов» на улицах стало так мало, что они удивляли с непривычки, как ожившие мамонты…

К нему в его музейную «келью» зачастили музейные дамы. Пришла и приятельница «той самой Оли». Он недоумевал.

– Что за Оля?

– Разве вы не помните? Вы же ее недавно встретили на концерте! Училась вместе с вами на одном курсе! Ольга Вячеславовна. Такая эффектная, не помните? У них две машины – «форд» и «мерседес». Дача в Переделкине. Перекупили у каких-то родственников не то Нагибина, не то Паустовского.

Тураеву было совершенно не важно, какой марки у них машины и у кого они перекупили дачу, но эта самая «Оля» привела его к Таня Алябьевой, поэтому он сотрудницу не прерывал. Остренькое личико-мордочка и решительные, хищные движения. Внезапно она раздернула голубую шторку.

– Ах, что это?..

Она отступила на шаг, произнося бессмысленные слова:

– Это… Да она же… Правда?

Сотрудница не могла ничего внятного сказать, потому что Бог не дал ей, как выразился бы Кант, «способности суждения». Проще говоря, вкуса. Обычно она ждала какого-нибудь авторитетного мнения в газетке или в кулуарах, чтобы незамедлительно, с апломбом присоединиться.

– Вы это сами?.. Вроде похожа на нашу Шармарскую Венеру? Но та… лучше? Или хуже?.. А Тигран Мамедыч видел?

– Не видел, и прошу ему не говорить!

Сердце Тураева защемило от нехороших предчувствий. И верно! Через некоторое время к нему постучался сам Тигран Мамедыч, постучался, а не просто вломился, что было некоторой новостью.

– Говорят, у вас тут завелась еще одна богинюшка?

Тураев нахмурился.

– Это подделка. Настоящий фальшак. Я развлекался. Шутил.

– Покажите, не томите душу!

Но Тураев показать отказался. Это его труд, его материал, его затраты. Музей тут ни при чем.

– Да ладно вам!

Мамедыч нахально просунул лысую голову под голубую шторку.

– Так себя не ведут порядочные…

Но Мамедыч и не думал вылезать. Тогда Тураев закатал рукава своей новенькой бежево-золотистой рубахи и с силой его оттуда вытащил, как кулек с продуктами, и тут же выставил его за дверь. Директор оказался слабаком и трусом и сопротивления не оказал.

Нужно было спасать Таню. Тураев вышел, заперев дверь кабинетика, и еще несколько раз ее дернул – проверил на всякий случай. Такси он поймал быстро и попросил шофера подождать у служебного входа в музей – он должен на минуту забежать. Вбежал на второй этаж, открыл дверь и отыскал большой пакет, куда положит головку. И только тогда раздернул шторку. Но с мраморного столика не улыбнулась и не подалась ему навстречу Таня. Его создание исчезло.

Глава V Вторая встреча

Тураев загрустил. Снова стал хромать, а временами едва ходил – так ныло все тело. Или это ныла душа?

Скандалить с директором он не стал. Бесполезное унижение. Но он был уверен, что похитил головку именно Тигран Мамедыч. Но для чего? Вскоре, однако, это выяснилось. В одном из глянцевых журналов он прочел, что некий «пробный» реставрационный вариант шармарского шедевра, не представляющий большой художественной ценности, был продан на лондонском аукционе за… Дальше шла значительная сумма в евро. Покупателем оказался русский. То есть, конечно, «новый русский». И его имя Тураеву было отчасти знакомо. Именно с этим субъектом Таня Алябьева посещала (Тураев запамятовал) не то горный курорт, не то пустыню.

Он прочел заметку и задумался. Вдруг померещился ему какой-то просвет в его безнадежности. В новой нежизни, бывшей гораздо тяжелее прежней. Ведь он может пойти к Тане Алябьевой и рассказать ей о краже. Встреча была бы деловой, и это его ободряло. Он не хотел попадать в число фанатов, осаждающих ее дом. Но как и где ее увидеть? Тут ему и пригодилось знакомство с «Олей», то есть с Ольгой Вячеславовной Суетиной. Телефона этой дамы у него не оказалось, но она была приятельницей похожей на хорька музейной сотрудницы, доносчицы, мерзкой бабы, сообщившей Мамедычу о «шармарском двойнике». Но Тураев с некоторых пор стал гораздо терпимее, словно чувство к Тане его смягчило, сделало добрее и снисходительнее. Каково им всем без любви? Вот они и подличают.

Телефон был дан с необыкновенной услужливостью, при этом сотрудница шепотом ему поведала, что готовятся документы о его увольнении. Она очень, очень сожалеет, потому что он был самой необыкновенной достопримечательностью…

Тураев с досадой ее прервал. Каково? Был почти что музейным экспонатом! И в своем кабинете набрал номер «Оли». Ему теперь все стало безразлично, кроме возможной встречи с Таней, какой бы она ни была!

В голосе «Оли», выслушавшей его просьбу и что-то защебетавшей в ответ, послышались торжествующие нотки. Есть все же управа и на таких мумий! Попался не на деньги, главный их с мужем соблазн, а на успех и положение, сопутствующие Тане. О том, что Таня может кого-то привлечь вне успеха, у Ольги Вячеславовны и мысли не было. Но она немного поколебалась – давать ли телефон. Нет, она и не думала выяснить это у самой Алябьевой – такие тонкости ее не волновали. Но мучила какая-то невнятная зависть: а вдруг этот телефон послужит чему-то хорошему? Но любопытство пересилило. Она надеялась потом все выведать у Тани и вместе посмеяться.

Был продиктован сотовый телефон Тани Алябьевой, причем, как уверяла Ольга Вячеславовна, никому не известный. Кроме ну самых, самых…

Он позвонил в тот же день, опасаясь, что решимость его покинет. Только вернулся домой из музея и еще даже не снял своей красивой золотисто-бежевой рубахи. Уже вечерело. Весь этот день в музее он репетировал разговор. Няня звала его из кухни – поесть «картошечки в мундире». Пока горячая.

Он услышал:

– Вы? Приезжайте!

– Когда?

– Как – когда? (В голосе Тани послышалось уже знакомое ему раздражение.) Сейчас!

Тураев, очень уставший за день, голодный и вообще неохотно куда-либо перемещающийся из двух своих нор – музея и квартиры, – не возразил ни слова. Конечно, поедет! Раз Таня зовет. Это ведь звала и трубила в рог новая жизнь, которая с потерей глиняной головки словно бы испарилась, истаяла. Машинально пригладил или скорее распушил щеткой, лежащей на подзеркальнике, волосы, как теперь делал каждое утро, вспоминая Таню, сказал няне, что постарается поскорее вернуться, и вышел в почти что ночь, хотя сумерки начала лета были еще светлыми. Но он давно уже никуда не выходил в сумерках.

Хромая, он дошел до шоссе и остановил легковушку. Шофер, наблюдавший в зеркальце, как он, кряхтя, садится на заднее сиденье, сочувственно поинтересовался, есть ли у него инвалидность. Вот его тесть так же мается. Знал бы шофер, что этот «инвалид» едет на свидание. И с кем? У Тураева сердце выпрыгивало от возбуждения и ужаса. А вдруг она его прогонит? А вдруг все закончится?

Таня в тот момент жила на какой-то «чужой» даче, спасаясь от нежеланных гостей и поклонников. Дача по Ярославскому шоссе была недалеко от Москвы, и шофер домчал его, когда сумерки еще длились. В дачном поселке зажглись фонари. Тураев выскочил из машины в самом начале улицы, не доехав до Таниной дачи. Он хотел пройтись. И тут же он окунулся в какой-то совсем иной мир – тут иначе дышалось, иначе пахло. Тут видны были небо, звезды. Тут благоухали за изгородями кусты жасмина, любимого Тураевым с детства. Словно ему решили показать уголок рая, где он хотел бы быть после жизни. Все его чувства были обострены, душа трепетала от умиления и страха. И словно из какого-то давнего детского воспоминания за ним по тропке бежал белый щенок, особенно белый в темноте, как немыслимо белы цветы душистого табака, и тыкался глупой мордой в его ботинки. В конце концов Тураев не выдержал, подхватил щенка и стал его раскачивать в воздухе, а тот облизал ему все лицо. Но тут из какого-то двора раздался свист, щенок навострил уши и, отпущенный Тураевым, важно потрусил к своему дому.

Тураев же, судя по номерам дач, приближался к Таниной. От волнения он снова захромал. Таня стояла у калитки, освещенная уличным фонарем. За ней тонула в массиве темной шелестящей зелени освещенная огнями небольшая дачка-теремок.

– Вы хромаете?

– Ничего. До свадьбы заживет.

– А вы собираетесь жениться?

Он запнулся и хотел что-то сказать, но остановился, пораженный. Может, это свет фонаря ее изменил – только теперь Таня была совсем такая… Да, совсем такая, как он хотел. И все в ней было такое – и прическа, короткая стрижка, слегка растрепавшаяся, и платье, желтенькое в черный горошек, и глаза, удивленные и сияющие. И даже морщинки у губ ему нравились. А он ведь читал в журналах, что у всех знаменитостей, благодаря современным технологиям, теперь не будет никаких морщин и прочих примет возраста. А у Тани были! Но вечерний воздух и неяркий свет фонаря делали ее совсем юной. Она была живой! Она была необыкновенной!

– Что вы так на меня смотрите? Я изменилась?

Тураев откашлялся и смущенно пробормотал:

– Немножко.

– Пойдемте.

Она схватила его руку горячей ладонью и повела в сад. Видно было, что она чего-то опасается. И точно – в доме кто-то был, горели окна, слышались какие-то звуки.

– Посидим в беседке. Так сиживали наши предки, да?

Она ввела его в темную каменную беседку, перевитую какими-то ползучими растениями. Они сели рядом на деревянную скамейку. Таня расправила платье на коленях.

– Простите, не переоделась. Принимаю вас в домашнем наряде. А на вас премиленькая рубашка. И вы еще больше стали походить… Помните, я вам говорила про моего друга? Правда, я его давно не видела.

Тураев нервно вздернул подбородок.

– Я запутался в ваших друзьях… В каждом номере журнала – разные…

– А вы не читайте! И не очень верьте!

Она стала искать сигарету, но раздумала и повернула к нему взволнованное лицо.

– Что вы хотели сказать?

Тураев поерзал на скамейке, всем телом ощущая, что Таня рядом, – это ее духи, ее голос, ее лицо, ее колени… Ему приходилось постоянно приводить себя в чувство, так как он все время «уплывал».

– Я? Ах да! Я… Вы видели Шармарскую Венеру?

– Ту гривастую?

– Я сделал другую. Подделал, то есть просто сделал свою. Как мне хотелось. Но у меня ее украли прямо из кабинета… Я знаю кто… А ваш друг… Я прочел…

Таня с интересом на него смотрела.

– Маркуша купил на аукционе. Ему сказали, что вещь старинная. Скульптор вылепил сначала гривастую, а потом эту. Повторный вариант. Но эта мне нравится гораздо больше.

Таня стала вглядываться в Тураева, словно что-то искала в его чертах, важное и забытое.

– Погодите, а как вас зовут?

– Иваном. Иваном Тураевым.

– Значит, и впрямь русский?

– Да что вы все об этом!

Тураев взъерепенился.

– Видно, ваш друг, тот, который уехал, был евреем. И вы думаете, что я что-то скрываю. Рад был бы вас порадовать, но – каков есть!

Таня поежилась.

– Простите меня! Со мной бывает – вдруг кажется, что все кругом врут. С вами не бывает? А имя у вас – чудесное! Кажется, Тургенева звали Иваном? Придумал каких-то идеальных барышень! Школьницей зачитывалась, слезы проливала…

Тураев снова весь встрепенулся.

– Я заступлюсь! По философии я все разорвал, а вот Тургенева не тронул. Они все живые, настоящие!

Таня снова остановила на нем странный, словно удивленный взгляд.

– Живые! Теперь бы они уже давно все поумирали. От скуки, от досады, от… друзей…

Она все же не выдержала и вытащила откуда-то из кармана сигарету.

– Вот, хотела не курить…

Дым от сигареты она словно специально пускала Тураеву в лицо, он закашлялся, но и это ее не смутило.

– Так, выходит, не вариант, а подделка?

Тураев, все еще кашляя, отозвался с горячностью:

– Она подлиннее подлинного!

Таня хихикнула, размахивая сигаретой.

– Вы уж выберите что-нибудь одно – либо подделка, либо подлинник. Сейчас вернусь. А вы подождите.

Она исчезла в темноте двора, и Тураев видел, как она заходит в освещенную дверь дома-теремка. Маленькая, хрупкая, как девочка. Из открытого настежь верхнего окна до него донеслись неразборчивые голоса: щебечущий и просительный – женский и твердый, небрежный – мужской.

Тураев ждал, как ждут в детстве, не пытаясь что-то предугадать и всей душой надеясь на благость судьбы, природы, космоса. И как в детстве, он погрузился в стихию бесконечного времени. Впитывал таинственные ароматы ночи – травы, отдающей солнечное тепло, жасмина, куст которого рос напротив беседки, легкий аромат Таниных духов. Он радовался, что это не «французские» духи музейных дам, от которых у него тут же начинался насморк.

Таня выскочила из теремка, чем-то победно помахивая. Вбежала в беседку, и Тураев увидел в ее руках свое глиняное диво-дивное. Она протянула его Тураеву.

– Возьмите. Это ваша. Я даже скотч прихватила – запаковать. И газету. У вас сумка есть? Знаете, я с ней по утрам разговаривала. Может, я и изменилась так внешне, потому что… Мне хотелось хоть чуть-чуть стать похожей…

Тураев глядел то на глиняную головку, то на Таню.

– Я, когда лепил, думал о вас!

Таня аж вскрикнула от радости, как делают невоспитанные дети.

– Умора! Я похожа на нее, потому что вы делали ее похожей на меня… Шаманство какое-то! Колдовство! Но она-то не стареет, не злится, не разочаровывает и не разочаровывается. Она лучше! Держите!

Таня протянула шармарку Тураеву. В темноте таинственно блеснули глаза-изумруды. Тураев в нерешительности замялся.

– Вы возвращаете?

Таня рассердилась.

– Сколько же повторять? Возвращаю! Берите.

Тураев принял из ее рук свое глиняное создание и тут же на вытянутых руках протянул его Тане.

– У меня нет ничего более ценного. Я дарю ее вам!

От волнения он задыхался и едва не уронил глиняную головку. Но тут на освещенное крыльцо вышел солидный господин в светлом домашнем костюме, выглядевшем очень театрально. Он стал звать Таню, как зовут загулявшихся собак, капризно и властно одновременно.

– Танюся! Ты где? Домой! Быстренько!

Таня вздрогнула, коснулась холодными губами щеки Тураева, схватила шармарку и исчезла в доме.

Тураев в полной прострации заковылял к станции, но был остановлен молодым парнем, Таниным шофером, который и подбросил его домой. А он мог бы легко доехать на электричке или даже дойти до дому пешком. И господин в белом был противный, и поцелуй какой-то холодный… Душе Тураева, которая в один миг из скукоженной и застывшей сделалась подвижной и живой, хотелось полноты и абсолютности счастья. А тут везде были какие-то рифы, препоны, двусмысленности. И все же чувство счастья его постепенно захватило, и он сдерживался, боясь пролить хоть капельку этого редкостного напитка.

Глава VI Открытие музейной выставки

К открытию выставки, гвоздем которой должна была стать первая с момента реставрации демонстрация Шармарской Венеры, было приурочено два события. Одно – громкое и рассчитанное на коммерческий успех: в музейном концертном зале должна была выступить сама Таня Алябьева в сопровождении специально приглашенного из Америки камерного оркестра под управлением еще одной знаменитости – Дона Дина. Вокруг выставки и концерта роились фантастических слухи. На билете красовалась диковатая шармарка с вздыбленной зверообразной прической. Билеты стоили так дорого, что купить их могли только «новые русские».

Второе же событие произошло очень тихо. Его никто не обсуждал, и даже участники постарались почти «не заметить». Не был продлен трудовой договор с одним незначительным, хотя и давним, сотрудником музея. Он за последнее время резко ухудшил свои научные показатели. Отказывался писать научные отчеты о проделанной работе и вел себя вызывающе, противопоставив себя всему коллективу. Путаную речь Тиграна Мамедыча по этому вопросу сотрудники музея выслушали молча, покорно опустив головы. За Тураева никто не вступился. Все держались за свои места и директора побаивались. Молоденькая практикантка, втайне в Тураева влюбленная, пыталась задать директору какой-то вопрос, но тот сделал вид, что не услышал ее звонкого голоска. А одна из сотрудниц, та, что напоминала Тураеву хорька, потом сделала практикантке строгое внушение.

Перестав ходить на службу, Тураев внезапно испытал огромное облегчение. Точно ему подарили счастье. Теперь ничто не мешало ему целыми днями бродить по пыльным московским бульварам и мечтать, вспоминая все мелочи своего свидания с Таней. Наверное, это называлось влюбленностью, причем какой-то юношеской, смешной, незрелой, но ведь с юным Тураевым никогда ничего подобного не случалось! Какая удача – музейное небытие он променял на жизнь, непредсказуемую и захватывающую!

О деньгах он не думал. Правда, где-то на задворках сознания копошилась мысль, что надо бы оформить пенсию, – сразу же понижая градус счастья. Влюбленный пенсионер!

В день открытия выставки, ему, кстати, не известный, Тураев, как человек свободный, продолжил свое праздношатание по бульварам и явился домой, только чтобы перекусить и пообщаться с няней, всегда без него скучающей. К вечеру он собирался снова прогуляться, ему хотелось натренировать ногу, чтобы в следующую встречу с Таней (а он почему-то в ней не сомневался) уже не хромать.

Няня поджидала его на пороге квартиры.

– Уж звонили-звонили! Телефон оборвали. Ты меня прости, но один гость к тебе напросился, не сумела прогнать. На кухне поджидает. Уж так просил!

На кухне, развалясь в кресле, сидел Мамедыч, попивая чаек.

– Дорогуша! Наконец! Просим вас вернуться. Без вас невозможно работать! Пропадаем всем коллективом! Берем назад с выплатой компенсации за моральный ущерб…

Тураев холодно прервал Мамедыча и сказал, что в музей не вернется.

– На коленях! Умоляю поехать! Сегодня же!

Мамедыч вопил, как на рынке. На крики прибежала няня, и директор, опустившись на одно колено, склонил перед ней лысую голову, словно делал какое-то гимнастическое упражнение. Тураев отвернулся к окну, чтобы не видеть этой комедии. Но няня попросила его поехать. Ежели не на дурное дело.

Мамедыч тут же вскочил.

– Открытие выставки – разве дурное дело?

Мысль о Тане Алябьевой, не оставляющая Тураева ни на минуту, тут его словно обожгла.

– И будет?..

Он не смог произнести ее имени, но директор понял и обрадованно замотал головой.

– Будет, будет! Если я… Если вы… Если мы вас доставим!

Тут директор остановился, побагровел и снова стал кричать о выплате компенсации.

Тураева осенила догадка, что директор нечаянно проговорился. Все дело в Тане Алябьевой. Это она захотела его увидеть на концерте и сказала об этом директору.

– Я еду! Еду!

У подъезда их ждал роскошный белый «мерседес» с шофером. Помчались, как Тураев любил, с ветерком. Даже в пробку не попали. Все им благоприятствовало.

– Капризные, ух и капризные эти певички!

Мамедыч говорил точно с самим собой и время от времени дотрагивался до тураевского плеча рукой, удостоверяясь, на месте ли он, а тот брезгливо отстранялся.

– Как, говорит, нет Тураева? Я, может быть, из-за него и петь согласилась! Доставить немедленно, а то откажусь от выступления!

Тигран Мамедыч забыл про компенсацию и, радуясь удачному обороту дела, все более проговаривался о подлинных причинах своего визита.

Переодеться Тураев не успел. Да и нужно ли было? Ехал в сине-голубой, сшитой няней, рубахе. Ничего лучше в его гардеробе не имелось. Он представил себе нарядный зал, и ему стало весело. Везде он был какой-то «синей» вороной.

Гривастая шармарская фальшивка с наглым подмигивающим глазом была выставлена под стеклом на подиуме и искусно подсвечена. К ней невозможно было пробиться из-за репортеров и публики. Да Тураев вовсе и не жаждал лицезреть эту Шармарскую Венеру. Прочие же шармарские древности, выставленные в залах, были ему хорошо знакомы. Поэтому он ускользнул от Мамедыча и прошел прямо в зал, спеша занять свое любимое крайнее откидное место. Он ловил на себе удивленные и даже несколько раздосадованные взгляды бывших сотрудников, которые не ожидали его встретить в компании с сияющим Тиграном Мамедычем. Какие, в сущности, мелкие людишки! И с ними он проработал столько лет!

Зрители повалили в зал, Тураев опустил голову и затаился. Ему казалось, что его теперь никто не увидит, но его все же отыскали. По проходу к нему ринулась «Оля» и, остановившись, поманила пальцем, как манят неразумных детей и любопытствующих простаков. Он и был ребячливый простак, потому-то он поддался жесту ее руки и побежал, ни секунды не раздумывая. Это его звала судьба, Таня, новая жизнь! Так и оказалось. Конечно, звала Таня. «Оля» исчезла в артистической, а он снова остался стоять у дверей. И вдруг оттуда выскользнула Таня в синем длинном платье, с оголенными плечами, и он, не отрывая глаз от ее милого облика, все же увидел боковым зрением в дверном проеме молодого горбоносого музыканта с надменным неподвижным лицом, поправляющего рукой неожиданно седые, при его молодости, пышные волосы.

Как, почему Тураев догадался, что это и есть тот самый, тот самый, о котором Таня?.. На нем был настоящий фрак, а не тот удешевленный вариант «с чужого плеча», который Тураев некогда примерял. Правда, потом, в зале, Тураев понял, что ошибся. На музыканте – а это оказался дирижер Дон Дин или Дин Дон – Тураев все никак не мог запомнить этого скользкого имени – был вовсе не фрак, а какая-то постмодернистская его вариация с разрезами и блестками, чрезвычайно экстравагантная и одновременно добротная.

…Бледная от волнения Таня очень спешила.

– Теперь они вас вернут в музей! Я попросила. И сказала, что без вас не буду петь.

– Я знаю. Спасибо!

Тураев улыбался во весь рот, сиял улыбкой, как новорожденный.

– Так вы вернетесь?

– Ни за что!

Он сказал это так весело, что Таня поневоле тоже улыбнулась, немного все же ошарашенная.

– Посмотрите! Мы с вами совпали по цвету! У вас рубашка такая же синенькая, как мое платье. И тоже премилая – как в прошлый раз. Вам очень подходит. Кто вам шьет?

– Это няня… няня мне сшила. И ту, и эту.

Тураев немного засмущался. Таня его поддела.

– Боже, у него еще няня! Сколько же вам лет?

Он хотел в отчаянии выпалить свой возраст, правда, нужно было его еще вспомнить, сосчитать, но Таня его опередила, заговорив быстро и нервно.

– Мне трудно петь, как он велит. Вы мне потом скажете, как я пела, ладно? Я вам одному доверяю. Одному!

Она взялась за ручку двери артистической, но вдруг обернулась.

– Телефон!

Тураев проговорил цифры своего домашнего телефона.

– Не то!

Таня с досадой поморщилась.

– Сотовый! Скорее же!

– У меня нет.

Он развел руками, все еще глупо улыбаясь.

– Нет сотового?

Таня посмотрела на него, как на инопланетянина, и скрылась за дверью артистической.

Он сел на прежнее место, его все еще не заняли, желающих сидеть на откидном стуле не нашлось. На огромном экране в глубине сцены появилось изображение Шармарской Венеры, вызвав овацию в зале. Дикой густоты зверообразный паричок на голове раскрашенной куклы очень напоминал прически (парики?) многих сидящих в зале дам. Возможно, это сходство и вызывало столь бурный восторг.

Тураев ждал появления Тани. Она вышла очень плавно, без тех резких, почти конвульсивных движений, которые сопровождали ее выход в тот, первый, раз. Теперь в ней не было ничего общего с шармарской куклой, красующейся на экране. Но Тураев снова ее не узнавал! Это была очень красивая, ослепительная певица с тонкой талией и хрупкими плечами, выделенными длинным узким платьем. И пела она очень ровно, прекрасно, кантиленно, любуясь каждой ноткой и модуляцией и заставляя слушателей тоже всем этим наслаждаться. Не было уже никаких рывков в цыганщину или оперетту. В основном исполнялись итальянские арии, для которых этот стиль больше всего подходил. Она пела теперь… корректно – вот то слово, которое Тураев наконец нашел, – никому не залезая в душу и не открывая своей, – блистательно, волшебно, артистично, холодно, искусственно, плоско. И с такой же блистательной корректностью играл оркестр под управлением молодого горбоносого дирижера. Все катилось так свободно и плавно, словно играть в оркестре было очень легко и продолжаться это может бесконечно, без отдыха и без усталости. А уверенные, отточенные взмахи дирижерских рук гарантировали самое высокое качество, высший европейский уровень.

Исполнив очередную арию, Таня остановилась, пережидая бурю аплодисментов, и вдруг как-то явственно заволновалась, отыскала глазами дирижера, потом досадливо отвернулась от него и стала всматриваться в зал. Тураев приподнял голову – их взгляды встретились. Тогда Таня откашлялась и сказала, обращаясь к залу, что споет русскую народную песню.

Тураев видел, как поморщился и сделал удивленное лицо дирижер. Таня явно отошла от сценария. Это была отсебятина, но, к счастью, ее песня не нуждалась в сопровождении оркестра или какого-либо инструмента. Она запела старинную песню, которую Тураев знал и любил, причем в двух ее музыкальных вариантах. Таня выбрала тот, где возгласы дочери, обращенные к матери, звучат, как крики о помощи. А мать поначалу словно бы готова спасти свое дитятко от венчания с нелюбимым. Но все меньше остается этой уверенности, и все отчаяннее звучат крики бедной девушки: «Матушка, матушка, образа снимают!» Таня пела эту песню с такой поразительной достоверностью, с такой доверчивостью к тому, что любящая и сильная матушка ее защитит, и так ужасно было это финальное предательство матушки, которая мирилась с неизбежным, что возникало ощущение какой-то настоящей трагедии, истинной беды, которая каждого может поджидать за углом. Это ощущение столь противоречило всему настрою концерта, всему его общему тону и ожиданиям зрителей, что после последней ноты певицы возникла какая-то неловкая пауза. Словно произошло что-то не совсем приличное и неуместное, словно в зал вошел смертельно больной человек и стал жаловаться и плакать. Пауза грозила затянуться, но тут дирижер взмахнул палочкой, и оркестр заиграл один из штраусовских вальсов, который мгновенно стер всякие следы тревоги и возникшего было конфуза. А потом и Таня, улыбаясь, спела одну за другой несколько ярких итальянских арий, где страдания были так красивы, что ими хотелось упиваться и длить их до бесконечности.

Но Тураев все не мог прийти в себя после старинной народной песни. Какие-то тревожные предчувствия им овладели. Он подумал, что судьба готовит ему и Тане немало сюрпризов, и какой-то уже на пороге. И вещая Танина душа его об этом предупредила. В их когдатошнем, запредельном прошлом тоже было немало тревожного и трагичного. Тураев представил себя в ночной степи убежавшим от злобных преследований соплеменников. Его спасла тогда, как пушкинского Алеко, юная дева, нашедшая его, голодного и продрогшего. Она привела его в свое племя. Он стал нести охранную службу на рубежах шармарских земель, но каждую свободную минуту использовал, чтобы в тайной мастерской лепить из глины головку своей спасительницы – искусство, которому научил его старый эллин, правда, тот предпочитал ваять фигуры из камня… Он хотел уловить и запечатлеть навечно эти неуловимые, зыбкие, детски-наивные черты, этот удивленный излом бровей, шаловливую полуулыбку на губах. Между тем его спасительницу выдали замуж за сына старейшины. И теперь он мог ее видеть только украдкой, тайком… И так редко теперь она улыбалась…

Зал содрогнулся от аплодисментов, пробудив Тураева. Таню Алябьеву и Дона Дина забросали цветами. Они выходили кланяться, взявшись за руки, и все видели перед собой необычайно эффектную пару молодых знаменитостей. Седые пышные волосы у молодого дирижера делали его еще интереснее, а Таня Алябьева, правда, немножко костлявая для оперной певицы и порой, в задумчивости, морщившая лоб, тоже вполне соответствовала стандартам «европейской звезды»…

Тураев задыхался от смешанных, противоречивых чувств разочарования, восторга, упоения, тревоги. Он кинулся в артистическую, потом выскочил на залитую дождем, всю в огнях, вечернюю Пречистенку. Силуэт синей машины мелькнул неподалеку от служебного входа и скрылся, смешавшись с сотнями машин.

Возвращаясь домой пешком и подставив разгоряченную голову дождю, Тураев припомнил, что видел этого Дона в недавней телевизионной передаче. Тураеву эта личность так не понравилась, что он почти сразу переключил телевизор на другую программу – но и там он наткнулся на горбоносого, отвечающего на вопросы вальяжного музыковеда с бархатным голосом.

Вальяжный ослепительно улыбался.

– Помнится, вы из российских вундеркиндов?

Горбоносый сделал ироническую гримасу – точно речь шла о ком-то другом. Вальяжный, улыбаясь еще ослепительнее, продолжил тему.

– И звали вас тогда иначе, не правда ли? Помню, помню сольные концерты пианиста Лени Гуркина. Вся Москва сбегалась.

И опять горбоносый не проявил никаких ностальгических чувств.

– Мне давно кажется, что этого не было. По-русски говорят: «Давно и неправда!»

Горбоносый рассмеялся отрывистым смехом, в котором не было ничего от веселости.

Вальяжный не отставал. В его тоне насмешливость прихотливо сочеталась с восхищением.

– Зачем же отказываться от такого прошлого?

Горбоносый отчеканил:

– Зачем? Я не в прошлом, я в будущем! А перемена имени – это и перемена имиджа. Я давно живу в другой стране, даже в других странах, потому что я все время гастролирую. И теперь я уже не пианист, а дирижер. И тот Гуркин мне ни о чем не говорит. Я удивлен, что вы его еще помните.

– И не скучаете?

– О, какой русский вопрос! Здесь все скучают, все вспоминают, все бездельничают. А мне некогда скучать – мой график гастролей расписан на пять лет…

Тураев тогда раздраженно выключил телевизор. Этот человек его взвинтил, несмотря на свою «корректность».

Идя домой, Тураев пришел к неутешительному выводу, что он горбоносому во всем уступает. Тот благодаря таланту, который он сумел удачно приспособить ко вкусам элитной публики, прорвался к самому ядру современной жизни – ко всем ее безумным возможностям, включая яхты, клубы, путешествия, встречи. Тураев же, улавливая ядовито-притягательные испарения этой жизни почти исключительно в иллюстрированных журналах, жил по старинке, в какой-то почти норе, вне технического прогресса и современных заморочек. Подумать только – ни сотового телефона, ни Интернета, ни солидной суммы в банке! И видя себя глазами Тани Алябьевой, безработным прихрамывающим пенсионером, который ни в чем не сумел себя как следует проявить, разве что в изучении шармаров, мало кому интересных, Тураев понял, что Гуркин, Дин Дон, горбоносый положили его на обе лопатки, и сравнение только оттеняет эту победу. Что Тураев мог положить на весы? Только свою запоздалую любовь – только любовь…

Глава VII Возвращение шармарки

Той же ночью, часа в два, раздался телефонный звонок. Тураев чудом еще не ложился. Обычно в это время он давно уже спал, но после концерта он долго добирался домой и потом все никак не мог успокоиться – думал, что-то жевал, вздыхал, смотрел в темное окно. И чего-то ждал. И вот дождался – звонок.

– Не спите?

Это был Танин голос.

– Не сплю.

Оба задохнулись и некоторое время молчали. Потом заговорила Таня, часто-часто, без пауз, точно боялась, что он перебьет.

– Я завтра уезжаю. Ах нет, уже сегодня. Вечером. Мы с Доном уезжаем. Простите меня. Я все же хочу оставить вам вашу, нет – нашу шармарку. У меня такое чувство, что это моя душа. Глупости говорю, понимаю. Диктуйте адрес – я вам сейчас привезу.

Тураев молчал. Таня несколько раз нетерпеливым тоном позвала его по имени. Тогда только он тусклым голосом продиктовал адрес. И потом стоял посреди комнаты, позабыв положить трубку на рычаг. Уезжает? С Доном? Но ведь он сам пришел к выводу, что Дон его во всем обошел! И все же он не ожидал. И так скоро? Зачем же ему новая, да любая жизнь, если в ней не будет Тани? Только для нее он мог бы попытаться что-то предпринять, как-то устроиться в новых условиях. Открыть курсы по изучению шармарского языка для любознательных богатых бездельников, наладить производство глиняных кукол, стилизованных под Шармарскую Венеру!.. А сейчас? Зачем ему шевелиться, если рядом не будет Тани Алябьевой?

Тут из своей комнаты, точно что-то почуяв, вышла няня, и Тураев кинулся к ней. Старушка, не зная причин его горя, как могла его утешала. Твердила, что «не в деньгах счастье» и уж как-нибудь они проживут. Она заварила в чашках зеленого чая, вынула из заветного ящика припасенные пряники и конфеты, и они посреди ночи устроили небольшой праздник, чтобы «заклясть злые силы». Средство было испытанное, но на этот раз не помогло. Няня ушла к себе, а Тураев остался на кухне в каком-то оцепенении всех чувств. Но вдруг его охватила паника. Зачем она к нему едет? Неужели только отдать шармарку? А если в ней живет та самая тургеневская барышня, безрассудная и слушающаяся только голоса сердца?

Он ей не откроет! Попросит няню сказать, что внезапно заболел. Что у него бронхит, радикулит, воспаление мозга, лихорадка! Он пенсионер, в конце концов, старый и больной человек! Что нужно от него этой безумной женщине?!

Но он все же не смог ей не открыть и, вглядываясь, не сразу пропустил в квартиру, так что она, проходя, его почти оттолкнула. В ней клокотали какие-то злые силы, она была красная, возбужденная, недобрая. В блестящей куртке, с которой стекала вода. Волосы мокрые. Очевидно, и она прошлась под дождем. Она резким движением сунула на полку в прихожей сверток с куклой и повернулась уходить.

– Не поминайте лихом!

– Погодите!

Тут уж он заволновался.

– Негоже так уходить! Давайте хоть… хоть чаю попьем, что ли.

– Некогда! Мы ведь сегодня, я вам говорила… Какое у вас жилище… доисторическое.

– Нора, – подсказал он и добавил невесело: – А вам, должно быть, нравится европейский ремонт.

– Ненавижу! – змеей прошипела Таня. – Не надо вам европейского. Просто человеческий – обои подклеить.

Она мимолетно, точно случайно на него взглянула, и тогда он, не помня себя, ее обнял. Обхватил руками мокрую скользкую куртку.

Таня с досадой отстранилась.

– Ну нет!.. Тут другое… Хотя бы тут!.. А как пела, не спрашиваю. Знаю, что как заведенная кукла. Но Дон говорит, что такая манера пользуется сейчас спросом. Русскую песню пела для вас – вы поняли? Дон лучше Маркуши и остальных… Но… знаете? Вы с ним совсем не похожи!

Не похож? Таня наконец поняла? Обрадованный, он уже более решительно ее обнял, даже неловко попытался коснуться губами щеки.

Но Таня снова высвободилась.

– Ну нет! Нет и нет!.. Что мне тут делать? Стать женой безработного? Петь по ресторанам? Прорываться в какие-нибудь отвратительные телевизионные шоу? Вон Маркуша предлагал…

Он хотел ей сказать о своих грандиозных планах. Ради нее он все сделает, все сможет, но понял, что все это она сочтет за какие-то химеры, детские фантазии. Да так ведь и есть.

Таня шагнула к зеркалу, судорожно вынула помаду и, глядя на свое смутное отражение, подмазала губы, и без того красные.

Он, стоя у стены, позвал тихо:

– Таня. Таня.

Она не оборачивалась.

– Звонить не буду… Боже, это невыносимо. Не думала, что так привяжусь… Может, эта шармарка – заколдованная?

Повернула к нему, понуро прислонившемуся к стене с выцветшими обоями, сердитое, возбужденное лицо, выкрикнула свое «ну нет!» и выскочила из квартиры. Тураев схватил сверток, вынул глиняную головку и хотел было в избытке чувств хлопнуть ее об пол, но невольно загляделся на показавшееся необыкновенно доверчивым и живым лицо шармарки. Колдуньи, в которой таилась душа Тани Алябьевой. Ее зеленые глаза таинственно мерцали. И снова он не поверил своему несчастью, снова, как мальчишка, отмахнулся от очевидности разлуки, а стал грезить наяву, воображая, что и Таня его любит. И они еще встретятся, встретятся…

Глава VIII Неожиданный поворот

Через некоторое время читатели разделов «Светская хроника» смогли познакомиться с описанием знаменитого лондонского аукциона, на котором была выставлена Шармарская Венера № 2, как теперь стали ее обозначать в каталогах и прессе. Ее рейтинги резко возросли. С некоторых пор именно эта Венера вызывала внимание коллекционеров и охочей до сенсаций публики. Между тем о Шармарской Венере № 1, выставленной в залах музея, где директорствовал Тигран Мамедыч, как-то сразу забыли. За ней клубился шлейф ядовитых публикаций некоторых искусствоведов и расторопных газетчиков, имеющих длинные уши для улавливания тусовочных шумов. Зато Шармарская Венера № 2 вызвала бурное одобрение авторитетнейшего английского культуролога сэра Джона Траля, который занимался исследованием «пограничных» культур, в частности скифов, славян и шармаров.

Траль счел именно этот вариант более аутентичным и художественно совершенным.

Организаторы лондонского аукциона, до того как выставить «прелестную глиняную головку» (выражение Джона Траля) на торги, связались с прежним ее владельцем – известным российским режиссером. Тот сказал, что скульптуру подарил и не имеет материальных претензий к тем, кто решился теперь ее продать. Газетчики бросились угадывать имя нового владельца и сошлись на том, что это, скорее всего, известная оперная дива русского происхождения, недавно выехавшая на жительство в Америку. Прежде она довольно часто мелькала на фотографиях в паре с этим режиссером. Но толком все равно было ничего не известно – ни кто продал, ни кто купил. Единственное, что просочилось в прессу, – что заплаченная за Шармарскую Венеру № 2 сумма была в несколько раз больше той, за которую ее приобрел режиссер.

Российским любителям искусства увидеть ее так и не привелось – им приходилось довольствоваться музейной шармаркой в зверообразном парике и словно подмигивающими наглыми глазами. Но если раньше это зрителей восхищало, то теперь вызывало досаду. Казалось несправедливым, что «настоящая» глиняная Венера где-то на чужой стороне у богатенького коллекционера.

Тигран Мамедыч в целях «сбора информации» решил нанести визит бывшему сотруднику музея Ивану Тураеву. Тот в музей так и не вернулся и компенсацию за «моральный ущерб» не получил. Впрочем, Тигран Мамедыч ввернул тогда эту «компенсацию» для пользы своего дела, а выдавать ее вовсе не собирался.

До директора донеслось, что Иван Тураев сам стал директором, да где? Невероятное везение! В информационном листке, брошенном Мамедычу как-то поутру в почтовый ящик, он вычитал, что шармарские древности вновь входят в мировую моду и стали гвоздем нескольких лондонских аукционов. Стоимость выставляемых лотов во время торгов баснословно росла. Многие ценные шармарские экспонаты долгие годы хранились у безвестных московских коллекционеров, которые и не мечтали попасть на европейский рынок. В Москве срочно был организован филиал европейского Центра по реставрации и продаже памятников «пограничных» культур, находящихся в частных собраниях. Центр финансировался аукционным бизнесом. Его генеральным директором был назначен (Тигран Мамедыч протер очки) россиянин Иван Тураев… Далее изумленный Мамедыч прочел краткую характеристику своего незадачливого подчиненного, уволенного им из музея. Оказывается, тот был рекомендован дирекции Центра самим Джоном Тралем, который назвал своего протеже блестящим ученым, чьи статьи и книги некогда побудили его заняться шармарами. Тут же сообщалось о многолетнем тураевском опыте музейной работы, выполняемой им без оглядки на «руководящих ослов». Вероятно, это была какая-то тураевская фраза, подхваченная журналистами. Директор был так изумлен, что даже не обиделся. Итак, в один из дней он направился по указанному в листке адресу. Офис, расположившийся в памятном для Тиграна Мамедыча доме, откуда они с Тураевым некогда неслись на машине в музей, директора ошеломил. В огромном фойе стояли экраны во всю стену, на которых сменялись картинки, связанные с находками и реставрацией шармарских древностей. Сияли красками утварь, украшения, ремни, оружие. На столь же масштабных табло высвечивались цены продаваемых изделий в долларах, евро и рублях. Все пространство фойе было уставлено инсталляциями современных художников, сооруженными из черепков и обломков, удачно имитирующих те, что были найдены на раскопках шармарских поселений. Впрочем, одна или две инсталляции были сделаны из настоящих древнешармарских обломков. Но разобраться, где имитация, а где настоящие обломки, могли только очень дотошные специалисты. Да и то не всегда.

Сам генеральный директор стоял в своем стилизованном под шармарское жилище кабинете в белоснежном костюме с вырезами по бокам и узорчатым, в шармарском духе, поясом и разговаривал одновременно по двум сотовым телефонам.

Тигран Мамедыч был вежливо принят и вежливо спрошен о причинах его визита. Самому же директору ничего нового выведать не удалось. Когда он спросил у Тураева о Шармарской Венере № 2, тот взглянул на него с брезгливым удивлением и поинтересовался, нормально ли обстоят дела с его памятью. Спрашивать об этой Венере должен был Тураев, и не тут, а в суде по делам о хищениях. Тигран Мамедыч вскипел и выкрикнул – а хотел утаить! – что забросал Джона Траля электронными письмами, где Венера № 2 называлась подделкой, выполненной Тураевым. Не удалось вскипевшему Мамедычу скрыть и свое недовольство Тралем – тот на его письма не отреагировал!

Тураев только плечами пожал.

– Кто ж отвечает на анонимки, пусть и электронные?!

И ведь попал в точку! Тигран Мамедыч использовал электронный адрес мифической фирмы.

Два представительных молодца подошли к директору, чтобы «проводить его до выхода». А Тураев вдогонку крикнул, что у них освободилось место вахтера. Не угодно ли Тиграну Мамедычу? Тот сначала страшно оскорбился, но эта идея, чем дальше он уходил от тураевского офиса, тем больше ему нравилась.

После увольнения Тураева музей пришел в полный упадок, точно Тураев был атлантом, поддерживающим эту хрупкую конструкцию. Как ни удивительно, но никакая европейская мода на шармарские древности музей не затронула. Впрочем, Тигран Мамедыч узнал об этой моде из случайно брошенного в его почтовый ящик информационного листка и, в сущности, не имел представления, как ее использовать. Между тем городские власти давно мечтали закрыть нерентабельный музей в лакомом центре города. Возник проект распределения его экспонатов по нескольким музеям сходной ориентации и строительства на этом месте детского компьютерного центра. Слово «детский» всех завораживало. Для детей, «нашего будущего», ничего было не жаль, тем более что самый распиаренный экспонат музея вызывал у ряда ученых сильные подозрения.

Тигран Мамедыч был такому повороту дела даже рад. Он уже израсходовал весь скромный запас своей «пассионарности» на раскрутку Шармарской Венеры № 1 и тайную продажу, через подставных лиц, Шармарской Венеры № 2. Полученные от этой сделки деньги хранились в надежном банке. Много энергии потребовало и выдворение из музея этого строптивца – Тураева. Директора не смущало, что все им содеянное на общественном поприще обладало минусовым эффектом, вело к упадку и деградации. Его личная программа была, в общем-то, выполнена, на остальные грандиозные планы – к счастью для мира! – пороху не хватило. Теперь он мечтал о тихом и прибыльном местечке. И всерьез стал подумывать о тураевском предложении. Благоразумная жена его торопила – могли ведь и уволить, и отдать под суд! А детки… детки давно разлетелись по всему свету – вплоть до Новой Зеландии, и им было все равно, чем занимается и против кого интригует их папаша…

Визит директора Тураева взволновал. Ему припомнилось, с какой легкостью многолетние сотрудники согласились с его увольнением. Припомнилась и бессовестная кража шармарки, да и все последующие радостные и горестные события, которые вращались вокруг Тани Алябьевой.

Бросив дела, которыми, кстати говоря, он так и не сумел увлечься, Тураев петляющими коридорами прошел в комнату няни, где все было, как прежде. И ей, и ему так хотелось. Пришел он неизвестно зачем, просто в минуты волнения он, как в детстве, прибегал к няне. Та, надев очки, что-то мастерила, сидя в глубоком уютном кресле.

– Хочу тебе, Ванечка, рубашку сшить. На этот раз зелененькую. Как травка по весне. Нашла в сундуке хорошую материю. Покупали для занавесок. Зачем добру пропадать? Будешь в ней еще красивше!

Тураев неуверенно улыбнулся и вдруг почувствовал, что злость, досада и тоска куда-то улетучились! И это все его няня! Рубашке он был страшно рад. Какие-то они получались колдовские. Приносили ему удачу. В них он чувствовал себя молодым. И еще они нравились Тане Алябьевой.

– Няня, поедешь со мной, если я уеду?

Няня приподняла голову с красиво уложенными седыми волосами, сняла очки и взглянула на Тураева тем обожающим взглядом, каким смотрела всегда.

– Умный ты, Ванечка, а глупый. Ты поедешь, а я останусь дом сторожить да тебя поджидать. Здесь ведь твой дом. Девочки твои, секретарши, ко мне все время забегают. Я их чаем пою с бубликами. А одна, Анюта, и поживет, если приглашу. Очень уж ей с родителями несладко. Кажись, на тебя заглядывается. Видная такая девица, в теле, сдобная. И куда же ты собрался?

Тураев в волнении прошелся по няниной комнате.

– Это я так спросил, на всякий случай. А ты молодец, что секретарш подкармливаешь. Вот только Аня не в моем вкусе.

Он перешел в свою комнату, оставшуюся прежней. Даже потолок не позволил побелить, только переклеил обои, вспомнив, что старые не понравились Тане. А все прочее осталось родным, прежним, привычно-приветливым, запущенным.

Под офис дирекцией Центра в спешном порядке была куплена часть дома, в котором жил Тураев, – дирекции понравилось его местоположение. Жильцов срочно выселили в спальные районы Москвы, из-за чего в печати даже возникла полемика. Кто-то из журналистов ополчился на «власть капитала», наплевавшего на простых людей, а кто-то возражал, что эти простые люди теперь будут жить в экологически более здоровом месте. Сами же переселенцы не то промолчали, не то их голос не был услышан журналистами. Купленная часть дома изнутри вся была перестроена, однако квартира Тураева осталась почти в прежнем виде. Нора норой. Но уютная, своя, привычная. Он отдал под офис лишь бывшую комнату родителей, в которую прежде почти не заходил. Какая-то врожденная деликатность его удерживала. Перед ремонтом он зашел забрать кое-какие бумаги и вещи.

Он тогда открыл шкаф и достал с верхней полки шкатулку с документами. И тут же из шкафа вывалилась пачка старых-престарых родительских писем, перевязанная красной шелковой ленточкой. Он, музейный работник, историк, архивист, никогда этих писем не читал. Эти письма были тайной, касающейся только двоих – его матери и отца. Но пока он подбирал упавшие письма из рассыпавшейся пачки, он невольно прочел, что отец называл «маму Лиду» вовсе не Лидой, а Идой, и мать подписывала свои девические письма фамилией Каплан.

Таким странным образом выяснилось, что злобные газетчики в свое время были правы, и Тураев оказался не без еврейской крови. И ведь Таня тоже угадывала в нем еврея. Только он этого не скрывал, а просто не знал. Родители с ним об этом не заговаривали. Вероятно, у них были на то свои причины. Они его оберегали, тревожились о его будущем. В тураевском паспорте советских времен всегда значилось, что он русский, и таковым он себя ощущал. Неожиданное открытие его смутило, он вспомнил, как горячо убеждал Таню, что не еврей, и еще несколько случаев такого рода. А ведь евреев он всегда любил и отличал. Было подарком судьбы приобщиться хоть отчасти к их трагической и необыкновенной истории. Только он хотел за это заплатить, как платили они, – всей жизнью и судьбой. При этом он понимал, что его корни все равно в России и смешная, наивная, юродивая его «русскость» тоже всегда при нем.

Открытие заставило Тураева еще раз призадуматься об обманчивости очевидных фактов, зафиксированных документами. Все подлинное просачивалось между фактами, дышало иным, нездешним, космическим воздухом тайны и свободы. Вот и родительские письма он решил приобщить к этому воздуху. Он сжег их, не читая. В нем жило детское убеждение, что все настоящие чувства, слова, переживания все равно нельзя уничтожить. Они витают вокруг нас, в космосе, давая человечеству возможность жить и дышать…

В своей комнате Тураев полистал свежие глянцевые журналы, лежащие на журнальном столике. О Тане Алябьевой теперь почти не писали, а если писали, то как о подруге известного дирижера Дона Дина. Один бойкий журналист навестил ее под Бостоном, где она купила дом. В журнале были разбросаны фотографии этого дома, ухоженного дворика, машины. На фотографиях мелькало горбоносое лицо известного дирижера с маленькой бородкой и Тани Алябьевой, причем было ясно, что фотографироваться она не хотела. Вид у нее был грустный и растерянный.

Однако журналист не жалел красок, расписывая внешние приметы хорошо устроенной и комфортной жизни бывшей российской певицы.

По ночам в квартире Тураева временами раздавались телефонные звонки. Между двенадцатью и часом. Он теперь старался раньше этого времени не ложиться и ждал звонков с нетерпением. В Америке был день, люди занимались бизнесом, но Таню что-то тревожило. В трубке никто не отзывался. Однако Тураев знал, что звонит Таня. И не вешал трубку, прислушиваясь к гулкой тишине. Однажды он даже крикнул, от волнения перейдя на «ты»:

– Таня! Потерпи чуть-чуть. Я скоро приеду! Я уже не безработный. Заработал кучу денег. Я теперь, смешно сказать, директор…

В трубке что-то зашуршало и послышались гудки.

Господи, что он ей говорит! Какой он стал крутой и отмороженный. Директор, деньги, дела. Ни слова о том, что его действительно волновало. Но Тане ведь не нравилось, что он безработный, да и сам он мечтал о новой, деятельной и полной событий жизни. И вот… Свершилось. Он человек дела, ведущий бесконечные переговоры с клиентами и партнерами, улаживающий правовые и финансовые вопросы с помощью штата финансистов и правоведов. Все тут вертелось вокруг искусства, но само оно совершенно исчезло за потоком сделок, выставок, предложений. Тут тоже произошла подмена – живое подменили неживым… В этом, должно быть, и крылась примета времени – все подлинное и горячее оно охлаждало и извращало, облекая в формы интеллектуальной игры, коммерции, делового партнерства. Но этот с таким трудом завоеванный мир остался для Тураева чужим и чуждым. И все же он был ему благодарен. Он очнулся от музейной спячки и встретил Таню Алябьеву. Этот мир, сам того не желая, помог ощутить вкус живой жизни, снова, как в детстве, подставить лицо летнему дождю, гулять до изнеможения по бульварам, предаваться лени и мечтам…

– Таня, потерпите! Потерпи!

Он теперь заклинал ее и наяву, во время ее ночных звонков, и во сне, блуждая в шармарских степях, отыскивая кибитку, где юная шармарка поселилась с другим, замешивая глину в своей тайной мастерской… А также во время деловых встреч в офисе, бесед с няней, прогулок по ночным бульварам перед Таниным звонком…

Глава IX Встреча

Настал день, и Тураев прилетел в Бостон. Одет в зеленую, сшитую няней, рубашку и новые джинсы, лицо загорелое и очень решительное, и все же что-то в его облике – слишком длинные седые, пушистые волосы, некоторая рассеянность во взгляде, когда он терял бдительность, – заставляло предположить, что это человек вольной профессии. И уж точно не американец.

Он так был взволнован своим приездом, что решил явиться к Тане без звонка, хотя знал, что в Америке это не принято. Но что ему был чужой закон, если даже возможность встречи с горбоносым его не остановила?

И вот он уже звонит в дверь ее загородного дома – того самого, фотографии которого он видел в журнале. Шофера он отпустил, договорившись, что вызовет его, когда будет нужно. Водить машину Тураев так и не выучился. К счастью, в Бостоне находился филиал Центра, и его опекали.

Открыла Таня в каком-то коротком светлом платье, но с лицом озабоченным, даже угрюмым. Он не знал у нее такого выражения. И вдруг ее лицо начало меняться, оживать, на нем засияли глаза, заиграла улыбка.

– Боже мой, Тураев!

Она бросилась к нему, подставив щеку для символического европейского поцелуя, но он ее прямо-таки закружил. Оба потом довольно долго опоминались, растерянно и почти тупо глядя друг на друга.

Тураев запутался в словах.

– Не мог… с собой… поделать… совладать…

Как же он жалел, что не сохранил хладнокровия и не предстал перед Таней «важным господином».

Но и с Таней что-то делалось. Она и радовалась, и почти плакала. И бормотала что-то несообразное.

– Какое счастье!.. Напрасно, напрасно приехали…

– Как напрасно, Таня? Меня… меня принесло… Не мог не приехать.

Таня вся съежилась, стала совсем маленькой.

– Вы ведь скажете: уходи от Дона. Верно? А я боюсь… Мне кажется, он специально меня сюда заманил. Чтобы я потеряла всякую уверенность, почву… Никому тут не нужна. Пою для горстки эмигрантов. А он! О, он великий артист. Кружит по всему миру. Зарабатывает уйму долларов… Я целиком от него завишу. Этот дом купил он. Тут моего ничего нет.

Тураев, поколебавшись секунду, стал все же говорить ей «ты». Ведь она была самым родным ему человеком.

– Я действительно хотел, чтобы ты… Этот Дон Карлос тут лишний. Словом, уходи от Дина. Таня, мы так прекрасно будем жить! Ты будешь петь, я… я, может быть, займусь скульптурой или живописью… Еще не решил… Нас в России ждет няня. Погляди, она сшила эту рубашку. Тебе, кажется, нравилось?

Таня покачала головой, вновь сделалась угрюмой.

– Ждет няня… Займешься живописью… Все это, милый, слишком… фантастично, слишком по-детски! Все это может лопнуть, как воздушный шарик. Фьють! И что останется? Ничего не останется! А к Дону я привыкла. Его можно вытерпеть.

У Тураева внезапно похолодели руки.

– Я… не понимаю. Ты не хочешь возвращаться в Россию?

– Нет!

Он помолчал, не зная, что сказать.

– Погоди, но может быть, ты не поняла… У меня теперь есть офис, есть деньги. Есть даже шофер. Мы с тобой можем поехать куда угодно. Хоть в Швейцарию!

Он старался не смотреть на Танино лицо, которое словно закрылось тучами.

– Я ведь там уже бывала! Это так скучно! И не для нас с вами.

Она все же заметила, что он вздрогнул от этого «с вами», и поправилась: «с тобой». Наш мир – мечты. С этим нужно смириться. Иначе мы все потеряем. Все! Даже то, что есть сейчас.

– Мои чувства реальны!

Тураев с силой ее обнял, но Таня, как уже было при расставании в Москве, отстранилась.

– Не нужно! Я Дона вымечтала, а он оказался… Скучнее, что ли? Обыденнее? А ты… У тебя вон няня до сих пор…

Тураев вскипел, голос стал резче и выше.

– При чем тут няня? Я вполне взрослый! (В душе он в этом сильно сомневался.)И я знаю, что ты, ты тут погибаешь. Разве не ты звонила по ночам? Не ты?

Таня тоже повысила голос.

– Ничего не значит! Пусть плохо, но я тут живу. Я хочу быть живой – грешной, шальной, некрасивой, злой! А не твоей бескровной мечтой. Я другая!

Тураев почувствовал, что Таня ускользает, что он ее теряет.

– Таня, послушай. У меня, кроме тебя… Я изорвал книги… Я продал шармарку… Осталась только ты… Я понимаю, ты не любишь… Меня женщины мало любили. Не любишь, скажи?

Таня ответила не сразу и на какой-то свой вопрос.

– А вдруг мы друг другу не подойдем, вот в этой грубой реальности, не в мечтах? Вдруг я тебя разочарую, а ты меня? И что у нас останется? Время – мой кошмар. Я всегда думаю о будущем.

– Давай же попробуем!

Она зло усмехнулась.

– Пробуют суп! Достаточно ли соли. Я, мой милый, напробовалась!

Тураев повернулся уходить. Он был зелен, как его рубашка. Руки и ноги мелко дрожали, перед глазами – пелена.

Таня скрылась в смежной комнате и вернулась с глиняной куклой. Его шармаркой.

– Дон мне сделал такой чудесный подарок! Купил на аукционе. А я снова отдаю ее вам… тебе…

Таня протянула ему шармарку. Изумрудные глаза куклы вдруг сверкнули коварством и злостью, напомнив Тураеву халтурно отреставрированную Шармарскую Венеру № 1, выставленную в зале московского музея. И волосы словно бы поднялись дыбом, сделав прическу зверообразной. Невероятно, но теперь к чертам его шармарки, доброй и милой, словно бы присоединились черты этой грубо сработанной и аляповато раскрашенной куклы. А ведь он сам лепил эту глиняную головку! И прежде ничего такого не замечал. Жестокая, коварная, злая, опасная, вульгарная, наивная, обольстительная Шармарская Венера!

Пора кончать эту сказку про белого бычка. Тураев схватил глиняную головку и с силой хлопнул ее об пол. Со звоном разлетелись осколки. Таня ахнула, громко зарыдала и стала ползать по полу, подбирая черепки и стараясь их соединить. А Тураев обхватил ее за талию, поднял с пола, вглядываясь в заплаканное лицо, ставшее совсем детским, совсем похожим на лицо его соседки-школьницы из далеких незнаемых лет, и внезапно ощутил, что Таня обмякла в его руках и стала податливой, как глина. Словно это шармарка все время стояла между ними. Но теперь… Теперь ему показалось, что разбившаяся головка отдала им свою таинственную энергию и повела за собой. И они с Таней теперь уходят, убегают, проваливаются в тот мир, о существовании которого в редкие счастливые миги догадываются поэты и влюбленные, предназначенные друг для друга самой судьбой, но долго блуждающие в поисках… Только чур без возврата, без возврата! Он испытывал мучительный страх и робкую безумную надежду. Бедная няня, прощай! Прощайте, людные московские бульвары, светлые и тихие летние закаты, вечерние чаепития с няней, вся эта почти бессмысленная и такая дорогая жизнь. Ему с Таней больше нечего тут делать, Таня не хочет в Россию, а ему не нужна Америка. Он хочет только любить, только быть с Таней. Этот новый мир был без времени, без утрат и горечи разлуки. Он был и не жизнь, и не смерть. Для жизни ему не хватало движения, смены дней, радости возмужания и терпкой горечи старения, а для смерти… для смерти он был слишком пропитан ароматами земли, ее шорохами и трепетанием, ночным пением соловьев, вздохами весенних рощ после дождя. Он был прекрасен, как альтовый женский голос, как головка из глины, чуть тонированная рукой художника, как смешной белый щенок, радостно ковыляющий к своему хозяину…

Уроки философии

Где причина, а где следствие – в нашем случае понять затруднительно. Известно, что один крупный современный историк науки, работающий в Америке, создал фундаментальный труд под названием «Философия как прошлое». На русский язык сие исследование было на редкость быстро переведено под более «крутым» заголовком «Философия как наше прошлое». По поводу этой книги в Москве был спешно проведен «круглый стол», участие в котором приняли не столько философы (весьма скептически оценившие исследование коллеги), сколько политологи, экономисты и религиозные деятели основных конфессий. Книгу почти никто из них не читал, обсуждение вертелось вокруг философии как дисциплины, которая в современном мире давно сдала позиции и своими схоластическими умозрениями может только помешать развитию общества. При этом ссылались на труд американского корифея, который лучше других знает, что в прошлом, а что в будущем. Когда один из немногих присутствующих философов попытался объяснить, что речь в книге идет вовсе не о конце философии и, во всяком случае, этот мнимый конец предполагает новое начало, новый виток свободной творческой мысли, его ошикали и отключили микрофон.

Короче, вскоре после этих событий был закрыт московский Институт старой и новой философии. Впрочем, в прессе утверждалось, что закрыли его вовсе не в результате упомянутой дискуссии, совсем нет.

Здание, в котором располагался институт, было очень ветхим и нуждалось в полной реконструкции. Причем после реконструкции его предполагалось отдать под приют для малолетних сирот, опекаемых монастырской братией. А немногочисленных сотрудников института легко можно было трудоустроить в институтах смежного профиля…

Юный очкарик, похожий на легкую стрекозу, худой и длинный Одя (в детстве он так произносил свое имя и, поскольку поблизости не осталось людей, которые бы это помнили, решил культивировать свое детское имя сам) только-только поступил в аспирантуру Института старой и новой философии. Это было одним из самых лучезарных и обнадеживающих событий его молодой жизни.

Его реферат очень понравился замечательному философу Ксан Ксанычу Либману, который согласился взять Одю к себе в ученики. Одя ходил по Москве, опьяненный счастьем. Мечтал и грезил, грезил и мечтал, как влюбленный.

И вдруг по Москве разнесся слух, что институт прикрывают. Одя, обладавший безошибочной интуицией, этому слуху тотчас поверил и примчался к старинному особняку, располагавшемуся на Пречистенке, в тот самый момент, когда внушительная техника сносила его с лица земли. Видимо, проект реконструкции показался слишком дорогостоящим или, напротив, сами архитекторы решили начать строительство с нуля, чтобы получить побольше бюджетных денег. Все это осталось не выясненным. Тем не менее здание сносили.

В зимней Москве вечерело, но почему-то было гораздо темнее, чем обычно бывает в это время суток, – точно сама природа выражала свое отношение к происходящему. Рядом с совершенно оцепеневшим от отчаяния, негодования и крепкого мороза Одей оказалась девушка в пушистой белой шапочке. Она смотрела на сносимое здание и плакала.

– Вы о Спинозе? Или об Адорно? Я имею в виду… о старой или о новой философии? – наивно спросил Одя. (Он и был очень наивным юношей, хотя написал «ученый» реферат и поступил в «серьезную» аспирантуру.)

– Я вовсе не о философии. В левом крыле – жилые квартиры. Я тут прожила много лет! А теперь нас переселили на окраину. Говорят, кому-то понадобилась здешняя земля.

Девушка скорчила злющую гримасу и погрозила кулаком страшной машине с билом, разрушающей построенное в классическом стиле, благородно и просто, здание.

Белая Шапочка на Одю не смотрела и разговаривала точно сама с собой. Потом развернулась, вскинула на плечо сумку на длинном ремне и куда-то заторопилась.

Одя двинулся за ней. После потери института и аспирантуры он опять стал как бездомная собака, которой все время хочется к кому-то прибиться, если не к старому, то хотя бы к новому хозяину.

– А я поступил… – начал было он.

Но в эту минуту из разрушаемого особняка выскочил человек. Одя вгляделся: это был его научный руководитель – Ксан Ксаныч Либман, в длинном распахнутом пальто (ему всегда было жарко), красный и страшный, как разгневанный Саваоф. Без шапки, без перчаток, хотя стоял мороз. Правда, там, где он только что побывал, едва ли ему было холодно. К груди он прижимал какую-то папку красненького цвета.

Учитель шел и бормотал матерные ругательства. Одя с его острым слухом слышал их на весьма значительном расстоянии. Он бросил тоскливый взгляд на удаляющуюся Белую Шапочку (в сумерках он плохо различал черты ее лица, но что-то в ней его тронуло) и кинулся к Либману.

– Ксан Ксаныч! Вас ведь могло завалить!

Учитель поднял голову, узнал Одю и, не улыбнувшись, как обычно улыбался (что Оде в нем очень нравилось), процедил:

– Свободно. И рукопись. Вот спас совершенно чудом. Уже все трещало. Оставили как ненужный хлам.

– А что это?

– Докторская. С нее машинистка перепечатывала. Все повадились писать о конце. Вот и тут о конце исторического сознания. Но талантливо, живо! Я – против, но мне интересно. Вот и спас.

Учитель Оди был убежденный материалист, кажется, даже марксист, что считалось странным консерватизмом и преследовалось. Впрочем, он был и эстет, и гурман, и большой любитель живописи, а также поклонник Гераклита и Спинозы.

Одя просто терялся, когда думал о его разносторонней всеохватности, и очень радовался, что заполучил себе такого Учителя!

– Так вы спасли свою рукопись? – спросил Одя, который не очень-то разобрал торопливую речь Либмана.

– Какая моя? Свою бы не стал спасать! «Не надо заводить архивов, над рукописями трястись»! Совершенно согласен с поэтом! Это рукопись одного дурика. Его уже нет. В Москве его нет. Спасти, кроме меня, было некому. Акцию разрушения провели, как видите, молниеносно. Лежала в старом шкафу, оставленном как хлам. Только я знал, что она там полеживает. А он, кажется, вообще не интересовался. Мы с ним, между прочим, много лет спорили. Он за голое пространство, исчезнувшее время, обескровленное мышление. А я за огонь, за Гегеля, за развитие. За мощное начало жизни. Начало, а не конец! Там и «клейкие листочки», и тому подобная дребедень – жалко было отдавать! Но, видно, его взяла! Конец, всему конец!

Учитель мрачно поглядел на разрушенное здание института в клубах строительной и морозной пыли. Редкие зеваки останавливались и глазели на это унылое и зловещее зрелище.

– Торжествует анархия, энтропия, все рушится, – бормотал Учитель сквозь зубы.

– А я? А что делать мне? – в волнении пискнул Одя.

– Вы для чего поступали? От армии косили? – с непонятной злобой спросил Учитель.

– Нет, у меня плоскостопие. И зрение… Я хотел… хотел… Я хотел мыслить!

Одя коснулся дужки очков, словно проверяя, на месте ли они. Очки-то были на месте, а вот пушистая енотовая шапка, доставшаяся Оде от отца, свалилась в сугроб. Одя неловко стал доставать ее из сугроба, окончательно вываляв в снегу, и слышал над собой голос Либмана:

– Так мыслите! Для моего друга это было единственной реальностью. Надеюсь, мыслить не запретят. А вот излагать – не уверен!

– Я вам давал на прочтение свой реферат о Боге, – еще более разволновавшись, пискнул Одя.

– Помню. Очень смешной. Что Бог – это каждая букашка и жучок. Впрочем, не ново все это. Но по-своему, прочувствованно. Мне понравилось.

– Можно, я буду к вам приходить? – Одя опять пискнул и сам ужасно сконфузился. Что-то делалось с его голосом, как всегда, когда он волновался.

– Приходите, – не слишком любезно буркнул Либман. – Постойте, как вас зовут? Включу вас в список виртуальных аспирантов, раз уж институт перешел в виртуальное состояние. Вы ведь Владимир Варенец?

– Волынец, – поправил Одя. И тихо добавил: – Я еврей, но сейчас принимают.

– В виртуальную аспирантуру, – язвительно рассмеялся Либман. – Впрочем, раньше ни в какую не принимали. Но знаете? Стипендию получать будете тоже виртуально. Покажут купюры на экране – и будьте довольны. А деньги пойдут (якобы!) на детей-инвалидов и сирот. У нас ведь всегда все разрушают ради детей.

Он опять тихонько матюгнулся, но Одя услышал.

– Прощайте, Володя Варенец! Пардон, Волынец! Жду звонка и визита. И придумайте что-нибудь веселенькое. Как у вас там в реферате. Надо же противодействовать энтропии и хаосу! Надоели эти мрачные прогнозы – все о концах, о концах. Вы, милый, – о началах. О бабочках, о хорошем лете без удушающей жары и иссушающего дыма, о жизни, в конце концов!

Учитель кинул яростный взгляд в сторону уже полностью разрушенного особняка, где располагался Институт старой и новой философии и где жила Белая Шапочка, слегка запахнул длинное черное пальто и исчез в морозном тумане…

Одя поглубже нахлобучил пушистую диковатую свою шапку, оставляющую на лице едва ли не одни очки. Отец, подаривший Оде эту раритетную вещь, недавно укатил в американский штат Флорида, где теплых шапок не требовалось. Там и зимы-то не было, во всяком случае до недавнего времени. Климат на планете явственно менялся.

Мимоходом представив себе эту райскую землю (на ослепительном солнце росла пальма, сплошь покрытая ананасами), Одя поплелся к троллейбусной остановке, чтобы, сев на «букашку», поехать к себе на Чистые пруды. Народу в троллейбусе почти не было. Одя сел у оледенелого окошка, сосредоточенно сохраняя тепло от сегодняшнего мимолетного общения со случайной девушкой – Белой Шапочкой и своим Учителем – Ксан Ксанычем Либманом. Он жил очень одиноко, обособленно. Мать сбежала в Америку, когда ему было десять лет. От нее доходили скудные и уклончивые вести. И ни капли тепла. На это у Оди был нюх, интуиция замерзающего человека. А через двенадцать лет, совсем недавно туда же отправился Один отец, не выдержав здешней неразберихи и собственной невостребованности. Отец был из ученых энтузиастов, ему необходимо было настоящее дело. Но голоса ученых смолкли под натиском чиновников. Одаренность и смелость научной мысли перестали быть в цене. И тогда он сдался. Уехал вслед за женой, хотя Одя не был уверен, что там, в Америке, они воссоединятся. Слишком много вынужденного холода им пришлось испытать в результате таких переездов – а это убивает любовь.

Отец предлагал взять Одю с собой – тот как раз закончил филфак университета. Но Одя, проявив неожиданное не только для отца, но и для самого себя упорство, отказался. Засел за книжки и сумел-таки еще до отъезда отца поступить в одну из самых престижных московских аспирантур – аспирантуру Института старой и новой философии. Но и ее, как и сам институт, смыло волной чиновничьих перестановок, едва ли имеющих какой-то глубокий смысл. Впрочем (эту мысль он слышал от Либмана), возможно, в России снова наступили времена, когда философов требовалось насильственно удалить из страны, как это случилось в эпоху революции.

Отец великодушно оставил Оде двухкомнатную квартиру и деньги от продажи легковой машины (сам Одя машину водить так и не научился: плохо видел, нервничал, завидев собаку или пешехода, – короче, трусил).

Деньги таяли, и Одя, рассеянно глядя сквозь троллейбусное окошко на слабо освещенные московские улицы, кое-где вспыхивающие оставшимися после Нового года огоньками, думал, что надо бы устроиться на какую-нибудь самую простую «пролетарскую», идиотическую работу – дворником, истопником, рабочим сцены. На должность охранника, не менее идиотическую, но престижную и высокооплачиваемую, Одя не претендовал – не те были габариты.

Так, его отец некогда работал дворником в соседнем с домом дворе, чтобы оставалось время для свободной научной работы, никем не контролируемой. Он сочинял некие астрономические фантазии, которые, как он утверждал, объясняют многие необъясненные до сих пор явления – природу шаровой молнии, странные круги на полях… Он все надеялся, что его услышат на родине. Напрасно. Между тем в Америке вышла его книга. Пришел успех. И тогда он устремился в Америку за своей «птицей счастья». Но Одя, как ни старался, себя там не видел. А если видел, то жалким придатком, придурком при умном талантливом отце.

Отец всегда его расхолаживал, не верил в его способности, с некоторым брезгливым изумлением слушал Одины «бредни» о Боге и смотрел на его немужественную «стрекозиную» физиономию. Словно и не его сын – он-то атлет, спортсмен, физически сильный. И гуманитарные дисциплины, которым хотел посвятить себя Одя, вызывали у отца большое сомнение. Что «научного» в философии и в этих бреднях, одобренных его научным руководителем?!

Одя остался тут, в «сумрачной России», в холодной заледеневшей Москве, чтобы в гордом одиночестве, где-нибудь подрабатывая – ведь нужно было платить за квартиру и электричество, свет и тепло, а также еще и питаться, пусть и всухомятку, – поразить… нет, не отца, отца поразить он отчаялся, а Учителя своими нетривиальными неожиданными мыслями. А если бы их еще и опубликовали и заплатили бы пусть крошечный, почти символический, но гонорар! Размышляя обо всем этом, он не забывал хранить и лелеять в себе то самое тепло, маленькое, но очень важное, от общения с двумя повстречавшимися ему на месте уничтоженного института людьми. Это давало силы жить. Он мог жить, только думая о своих любимых, представляя, что и он кому-то хоть немного, хоть капельку дорог. (Так бездомная собака еще долго обнюхивает следы погладившего ее за ухом прохожего.)

Одя привык ценить самые крохи тепла, которого в его жизни всегда недоставало. Мать вышла замуж не по любви, и эта нелюбовь к мужу переадресовалась сыну. Отец, казалось, любил и замечал одну Астрономию (именно так, с большой буквы).

И сейчас Одя стал думать, что когда-нибудь (в скором времени) еще встретится с Белой Шапочкой, она его вспомнит, вглядится в его дурацкое лицо с приплюснутым носом и очками в случайно купленной модной оправе. Глаза были небольшие, но умные и печальные – еврейские. И вот Белая Шапочка сумеет его понять и станет родной – невестой, сестрой, мамой, самой близкой и красивой, но и чуть отдаленной, чтобы он мог со стороны ею восхищаться. Ее красота, которую он едва разглядел в темных зимних сумерках, была несовременной. Она ничуть не напоминала девиц на подиумах и в глянцевых журналах, она была как Суламифь, как Татьяна…

Размечтавшись, он едва не проехал свою остановку, но все же успел спрыгнуть со ступеньки троллейбуса. Купил в супермаркете орехов в шоколаде и банку вишневого варенья (для настроения). И потом на пустынной кухне – с перегоревшей лампочкой, освещенной отраженным светом прихожей – выпил горячего зеленого чая с вареньем, заедая его орешками. Кайф и драйф, честное слово! В этот миг он не мыслил. Нет, все же мыслил, и мысль эта была о том, что всякое мышление никогда не сравнится с блаженством безмысленного и безглагольного существования. Все настоящее – любовь, поэзия, музыка – в мышлении не нуждается. И все же… Все же Оде хотелось испытать эту свою волнующую способность. Впрочем, он давно знал, что «чистое мышление» – не его сфера, ему подавай границу, где оно смыкается с интуицией, с поэзией! И ведь Учитель одобрил его «малонаучный» реферат! Он собирался, ободренный похвалой, продолжить тянуть эту ниточку. Ему представился рай – он давно недоумевал, почему всем людям в христианстве дается одинаковый образ блаженства. Может, кто-то не переносит солнца и жары, а его помещают в этот жаркий южный климат! Нет, рай потому и рай, что каждый его вымечтал сам – кому-то представляется зеленая поляна с поющими девушками, а кому-то тихий и прохладный уголок кабинета, где можно читать и размышлять. Кто-то жаждет любви и оказывается вместе с той, без которой не мыслил жизни (как Фет: «И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!»), а кто-то жаждет одиночества, свободы, покоя и отраженного света вечной любви (как Лермонтов: «Чтоб всю ночь, весь день, мой слух лелея, про любовь мне сладкий голос пел»). А каким представляется рай ему самому, Оде? Весь ужас в том, что он еще не обрел своего земного «райского» образца, ему еще искать и…

В дверь позвонили. Это забежала соседка по этажу, тетя Катя, одинокая немолодая женщина, у которой все поумирали. Она Одю опекала – принесла ему на этот раз пирожки с повидлом и вареное яйцо всмятку, как Одя любил. Иногда Одя просил тетю Катю у него прибраться, платя ей за это небольшие деньги, и каждый раз горячо убеждал их взять – иначе в следующий раз не попросит! Наверное, она и сама не понимала, как важна была для Оди мысль, что в доме на Чистых прудах его ждет соседка. Это давало ощущение некоторой укорененности, почти семьи. Не будь тети Кати, Одя, скорее всего, не смог бы выжить в своей берлоге и устремился бы во Флориду за своим аскетическим, трезвым отцом, занятым всю жизнь проблемами отдаленными и астральными.

Но ведь и Одя давал соседке некую иллюзию утраченной семьи. Вечерами она подходила к двери и слушала, не гремит ли лифт, не открывается ли Одина дверь – Одя вешал ей постиранные гардины на окна, вкручивал перегоревшие лампочки. Правда, на этот раз именно тетя Катя, заметив, что Одя сидит на кухне в темноте, принесла ему лампочку. Ему оставалось поблагодарить и вкрутить. При этом он доедал пирожок с повидлом (очень похожие продавались некогда в школьном буфете), а потом отдал соседке пустую тарелку. Говорить им было почти не о чем и незачем. В огромной Москве они были как родственники, породненные одиночеством и утратами. На глазах у взрослеющего Оди соседка, работающая на каком-то чахлом предприятии, потеряла сначала родителей, а потом пьянчужку мужа. Это совпало с отъездом в Америку Одиной матери, беззаботной, как бабочка, веселой и ни в ком не нуждающейся, странно холодной, точно в жилах ее текла кровь андерсеновской Снежной королевы. И не за эту ли «астральность» полюбил ее Один отец?

Тогда, подростком, Одя придумал себе Бога, который живет в неувядающем летнем мире жучков и птах и воспринимает окружающее с помощью их недочеловеческих, безглагольных, но таких ярких и всеохватных предощущений. И капля, и жучок, и листик хвалят Творца за дар жизни. Для жучка каждая травинка, каждый камешек и капля влаги – огромный таинственный подарок неведомого мира. И придуманный Одей Бог владел этим миром весело и беспечно, не подозревая, а возможно, просто не желая вдаваться в грозные обстоятельства жизни людей, в их расставания, разрывающиеся сердца, в их любовь, которой хронически недостает.

Там, в мире жучков и бабочек, разноцветных камешков и гибких травинок, дождя и ветра, солнца и песка, все было пронизано не любовью, о нет! – а чем-то гораздо более захватывающим – ее бесконечным предощущением, приближением к ней, не выразимом на языке человеческих слов и чувств, а только живительным веянием ветра и крупными каплями грозового ливня, легкими темными крапинками на крылышках желтоватых капустниц и ослепляющим сиянием желто-молочных закатных вечеров.

Именно эти озарения двигали его детской рукой, когда он подростком заполнял рисунками бесчисленные альбомы… Однажды уже взрослый, закончивший университет Одя под влиянием неясного чувства вытащил из дальнего ящика письменного стола один из таких альбомов. Альбом был заполнен смешными и внезапно погружающими Одю в самую гущу «солнечного» живого мира рисунками только наполовину.

Одя наточил цветные карандаши, томящиеся в коробке в полном бездействии с детских времен, включил настольную лампу и… начал рисовать. Думать, мечтать, уноситься в иные измерения. Он был не обучен рисованию. Получались все те же детские «каляки-маляки», но душа ликовала. На листах альбома расположились жучки, камешки, травинки, которым радовался и с помощью которых воспринимал Вселенную сам Бог.

…Из этих чувств, предощущений, озарений и смешных рисунков возник Один «ученый» реферат, с которым он поступил в вожделенную аспирантуру престижнейшего института. Реферат, его, Один, реферат, над которым он смеялся и плакал, был одобрен Ксан Ксанычем Либманом! Блаженнейший день!

И вот… Но не будем повторяться. (Хотя в сознании Оди эти события с их взлетом и последующим падением прокручивались беспрестанно!)

…На следующее утро (после разрушения института и встречи с Белой Шапочкой и Учителем) Одя, пробегая мимо Дома художественного творчества, приостановился завязать шнурок и, поднявшись, углядел висящее при входе объявление. Срочно требовался преподаватель рисования для ведения художественной студии. Иногда Одя вдруг становился решительным и почти нахальным. Он чувствовал, что какая-то сила его несет, и доверялся этой силе. Он туго затянул шнурок на башмаке, поправил очки и вошел в дверь. В длинном коридоре было пустынно. Одя постучался в дверь с надписью «Администраторская». На его стук в дверях вырос усатый крупный человек, какими бывают бывшие военные, и оглядел Одю с недоумением и лаской, как змея, приманивающая жертву. Но Одя не хотел быть жертвой. Он подобрался и постарался сделать лицо более решительным.

– Я по объявлению, – сказал он четким голосом без всяких чудаческих высоких ноток. – Вам ведь требуется преподаватель в студию рисования? Срочно? – добавил Одя, помедлив. В этом «срочно» был, кажется, его единственный шанс.

– Что кончали? – ласково спросил администратор.

– Филфак МГУ, – так же четко, без выражения ответил Одя.

Последовала пауза. Усатый, видимо, обдумывал ответ и, судя по всему, остался им доволен.

– Преподавали?

Одя кивнул, вспомнив, как старшеклассником провел урок арифметики в младших классах.

– Но рисовать-то умеете?

Одя собирался что-то приврать, однако администратор его опередил.

– Настоящего художника мы все равно не найдем… на такие деньги. Да и где они, настоящие? Все мазня, фокусы, эстрада!

Одя хихикнул, что могло означать вежливое согласие с суждением Усатого.

– Да, я про деньги… Вашу ставку мы поделим пополам и половину отдадим уборщице. Без уборщицы, как говорится, не проживешь. Ну так как, пойдете?

Одя опять хихикнул и глупо улыбнулся.

– Пойду.

Зачем-то он же остался в этой стране Иванушек-дурачков (и сам был одним из Иванушек)?! Вот он и будет приумножать число виртуальных аспирантов и преподавать предмет, который не изучал!

Но ведь всегда, всегда восхищался живописью и живописцами. Усатый методично перечислил ему те бесчисленные бумажки, которые требуется принести для оформления, а также заверил Одю, что сумасшедшие мамаши будут привозить своих чад со всех концов Москвы в любую погоду!

Таким неожиданным образом решился вопрос Одиного трудоустройства. Через некоторое время он уже знал, что все преподаватели этого случайно выжившего Дома либо люди преклонного возраста, либо недозрелые юнцы – вроде него самого. Солидные зрелые люди предпочитали места более престижные и лучше оплачиваемые. Приметил Одя и еще одну особенность здешнего заведения. Однажды Усатый случайно забыл на столе какую-то бумагу – типа ведомости по зарплате, но с некоторой дополнительной информацией. Любопытствуя, Одя в нее заглянул и с удивлением обнаружил там множество фамилий людей, которые в этом здании никогда не появлялись, кружков не вели, но возле имен которых стояли цифры, во много раз превышающие скудную Одину зарплату – даже если бы он не делил ее с уборщицей!

Под этими сводами совершались какие-то грандиозные аферы, перемещались огромные финансовые потоки, а Одя и еще несколько престарелых преподавателей кружков пения, шахмат и собаководства, скорее всего, были неким прикрытием этой разветвленной и таинственной системы.

Одя бессознательно запомнил первую фамилию, возглавляющую список: Акинфеев Р. И. Прочитал он и адрес: Чертановская, дом 21, – словно этот фиктивный преподаватель обитал где-то в чертовом логове…

Одя, однако, старался поменьше вникать в эти некрасивые дела. И ему это удавалось тем лучше, чем веселее и беззаботнее проходили занятия кружка рисования.

Занятия с дошкольной мелкотой оборачивались акробатическими прыжками и кувырками, веселыми песенками, бегом взапуски, рисованием вверх ногами, а также с помощью языка и пальцев и тому подобными, не дозволенными ни в одном детском, а тем более художественном кружке приемами и приемчиками. Зато все были счастливы – и дети, и преподаватель, и мамаши, успевающие за эти несколько часов обегать все близлежащие магазины.

Взлохмаченный Никитка становился возле дверей – «на стреме», остальные кидались кувыркаться и прыгать. И только крошечная Леночка без конца рисовала на белом листе гуашью извилистую разноцветную линию, которая должна была обозначать дым, идущий из печи избушки (это был сказочный детский дым, а не то чудовищное летнее задымление, которое грозит превратить Москву в мертвый город).

Сама извилистая линия сияла всеми тонами спектра, что говорило о неординарности Леночкиного живописного мышления.

Благодаря своему кружку Одя обрел хорошую физическую форму, позволяющую добегать до троллейбуса, не задыхаясь, и свободно рисовать в любом положении.

Однажды он подсунул талантливой Леночке фотографию Ксан Ксаныча Либмана, сделанную одним придурком, который некогда вместе с Одей явился на консультацию в Институт старой и новой философии. Придурок пришел с архаическим фотоаппаратом, выдающим мгновенные снимки, – теперь такой не достать!

На аспирантском экзамене придурок так и не появился, так что Оде стало казаться, что вся его роль свелась к тому, чтобы запечатлеть Либмана на фотографии и затем – широким жестом – подарить фотографию осчастливленному Оде.

Учитель на ней явился во всей импозантной значительности своего обличья, высокий и плотный, с большой красивой головой, которую лысина не портила, с живым и веселым выражением темных глаз, потому что он почти всегда улыбался, хотя и несколько загадочно, будто он знает какой-то секрет. Это была улыбка мужского воплощения Джоконды.

Кого-то он Оде здорово напоминал – в особенности на этой фотографии. Ну да! Так выглядели Фрейд и Маркс или наш Петр Чаадаев – люди выдающейся мысли, привлекающие человеческие взоры и сердца, но всегда отъединенные, бесконечно сосредоточенные на своих «безумных» идеях.

Леночка, завидев фотографию важного дяди в строгом черном костюме, тут же принялась за дело. Она рисовала Либмана в радостном воодушевлении, перемешивая яркие краски гуаши. Мощная, окрашенная желтым голова с дыбом вставшими красными волосками была посажена на небольшое четырехугольное туловище с маленькими ножками-палочками.

Леночка интуитивно усекла, что ножки и туловище были не самой важной частью облика Учителя. Зато над головой она потрудилась, тщательно пририсовав к глазам своего героя веером разошедшиеся ресницы и растянув рот в подобии клоунской улыбки.

Учитель смотрел и улыбался. Леночка ухватила самую суть. Потому что Ксан Ксаныч Либман не любил мрака и хаоса, ненавидел распад и энтропию. Он был «аполлонист», материалист, человек смелой, но упорядоченной мысли. Он не просто смотрел, он видел, но видел не только «идеи» вещей, но и сам их прельстительный и живой, воплощенный в красках и звуках, в линиях и трепетаниях облик.

– Шедевр! – вскричал Одя и заставил Леночку подписаться под своим творением. В уголке листа она поставила желтую корявую, похожую на избушку, букву «Л».

Дома Одя вставил рисунок в самодельную бумажную рамку и принял внезапное решение навестить Учителя и преподнести ему неожиданный подарок…

* * *

Ксан Ксаныч обитал в квартире аскетического убранства, где, казалось, были только книги да столы с приставленными к ним строгими прямыми стульями. Еще, правда, был небольшой камин, вделанный в угол рабочей комнаты, придающий ей какой-то уютный домашний вид.

Внезапно явившегося к нему Одю он принял весьма приветливо, а портретом так прямо восхитился и тут же, вооружившись молотком, повесил его над камином на гвоздик. Он тоже сказал, что портрет похож – внутренне да и внешне. В Учителе проявлялась его потаенная детская природа, очень сильно закамуфлированная мужественной и представительной внешностью.

– Все дети – гении! – повторял он.

– И жучки, и паучки, и бабочки! – вторил Одя.

– Ну да! Все, кроме «человека разумного», – вот этот подкачал! – продолжал Учитель. – Столько низости и подлости! Я хочу вам, Володя, назвать одну фамилию. Давайте ее вместе будем помнить. А вдруг эти «списки» когда-нибудь пригодятся? Я случайно видел бумагу, уничтожавшую наш институт. Под ней стояла подпись некоего Акинфеева…

– Акинфеева Р. И.? – вскричал Одя на самых высоких и визгливых своих нотах и подпрыгнул чуть не до потолка, впрочем невысокого. Учитель жил в малогабаритной квартире, совершенно не соответствующей его росту и стати.

– Р. И.? – повторил Либман в раздумье. – Не помню. Возможно, что так. Руслан Иванович? Роман Игоревич? Реваз Исаакович? Кто его знает! Но фамилию я запомнил точно. А вы о нем что-то знаете, Володя?

Одя торопливо рассказал Либману о списке мнимых преподавателей в Доме художественного творчества, который начинался с фамилии Акинфеева Р. И. И цифра зарплаты возле этой фамилии стояла весьма внушительная.

– Вот пролаза! Думаю, что он и есть. Узнаю по гнусности поступков, – с горечью сказал Либман.

– А где вы теперь работаете? – решился спросить Одя.

– Нигде, – спокойно ответил Либман с непонятной улыбкой на губах. – Приглашали в Институт актуальной политики и в Институт актуальной экономики. Я отказался. Проныры, обманщики, лгуны! А больше никуда не звали. Институт актуального искусства, видимо, полностью укомплектован. Заметьте, Володя, как они любят все «актуальное». Типичные временщики!

Они посидели молча. Учитель глядел на огонь в камине, а Одя с грустью думал, что болезнь одиночества поразила самых достойных людей. Разумеется, он имел в виду Либмана, а не себя, недоумевая, как такой человек мог оказаться в одиночестве. Где его родственники, друзья, где его семья? Не похоже, что он окружен людьми!

Внезапно, точно откликнувшись на Одины мысли, в дверь позвонили. Одя вздрогнул, а Либман пошел открывать с видом человека, который никого не ждет, но никому и не удивится.

В комнату шумно вошел человек, который показался Оде братом Либмана, – такой же высокий, вальяжный, представительный, но какой-то более сумрачный, без всегдашней либмановской улыбки на губах, как бы потухший.

– Знакомьтесь. Игорь Игоревич Сиринов, – представил его Учитель отрывисто и весело. – А это мой ученик Володя Варенец. – Учитель сделал жест в сторону Оди.

Разволновавшись оттого, что Учитель вслух назвал его своим учеником, Одя даже не поправил неверно произнесенную фамилию. Его Учитель был ужасно рассеян.

Выяснилось, что Сиринов приехал улаживать дела фирмы по производству компьютеров, где состоял менеджером.

– А философия? – подняв брови, спросил Либман.

– Завязал, Саша! Там этими игрушками не проживешь.

– А для себя? – наступал Либман.

– Э нет, уволь, – язвительно хохотнул Сиринов. – Хватило здешней философии! Так хватило, что еще долго кошмары преследовали. Строгие дяди, все давно постигшие, изводили, мытарили. Докторскую защитить не дали. Ты помнишь обсуждение на секторе? Всеобщий бойкот моих идей, ну, кроме тебя, разумеется? Так обсудили, что я даже рукопись в шкафу оставил, не взял ни одного машинописного экземпляра – ешьте! Провались все пропадом вместе с вашей философией! Там от всего этого отдыхаю. Путешествую с женой. Что ты уставился? С новой американской женой! Зовут Кларой. Объездили полмира. Ей нравится, а я за ней. Мне, признаться, все равно, в какой точке пространства находиться. Даже скучновато, но для жены – развлечение. Зато отсюда сбежал – от этих кошмаров…

– Не верю, Игорь, – перебил Либман. – Не бывает таких превращений! Ты же был по-настоящему увлечен! Как мы спорили! И плевать тебе было на хамов, которые…

Тут перебил Сиринов, возвысив голос.

– Климат тут такой, что ли? Тут из всего делают философию. А там просто живут. Яблоки кушают. Я ведь уже когда-то написал: историческое сознание – фикция. История, друг мой Саша, закончилась. Началась жизнь – обычная жизнь, мещанская, как мы ее когда-то трактовали. Третировали, пренебрегали. А зря! Бизнес, путешествия, маленькие семейные радости…

Сиринов придвинул к себе стоящее на столе блюдо с большими зелеными яблоками, которые у нас в России называют «симиренко» (а чаще «симиринка»), и, выбрав самое большое и самое зеленое, захрустел, выражая на лице живейшее удовольствие.

Либман в волнении закружился по комнате, остановился у книжных стеллажей и достал с самого верхнего красненькую папку, завязанную белыми тесемками. Отер ладонью пыль с краев.

– Вот твоя докторская, Саша. Рукопись, которую ты оставил в шкафу… Я ее вытащил в последний момент…

– Откуда? Откуда ты ее вытащил? – доедая яблоко, спросил Сиринов. – У вас тут невероятно напряженная жизнь. Что-то откуда-то вытаскивают, что-то засовывают, что-то перепрятывают, а потом забывают куда… И главное – зачем.

Либман словно не слышал этой саркастической тирады.

– Помнишь, сколько было споров? Истерик? Телефонных звонков? Последних и предпоследних разговоров? Ты пытался зачеркнуть историческое сознание, а они пытались вычеркнуть тебя. Из списка ученых. Из списка русских ученых. Да не из-за этой ли травли от тебя жена ушла? Или просто совпало? Блестящая работа, по-моему.

– Другую нашел, – глухо проговорил Сиринов. – Лучше, моложе. Кларочку. Вместе объездили Индию и Бангладеш. Она в восторге. Мне понравилось меньше. Но я вообще поклонник сидения на одном месте…

Говоря все это, Сиринов придвинулся к папке и громко, с нарочитой дураковатостью прочел заглавие: «Историческое сознание как фикция». На его лице появилась гримаса отвращения.

– Неужели я занимался такой галиматьей? Сочинял такую гиль? Нет, я понимаю: наши великие романисты – вот они оставили нечто стоящее, дали примеры – незабываемые. Я так накрепко запомнил одну сцену из классика…

Тут Сиринов схватил красненькую папку обеими руками и ловко бросил ее в огонь камина. Одя вскрикнул и, подбежав к камину, стал орудовать совком, пытаясь спасти рукопись.

– Пусть горит! – нервно похохатывал Сиринов. – Не вытаскивайте!

Либман внезапно тоже расхохотался. Но по-другому – громко и раскатисто.

– Да ты, Игорь, стал настоящим философом. Стоиком. Тебе уже ничего не надо!

– Э нет, – всем корпусом в добротной коричневой куртке на меху повернулся к нему Сиринов. – Мне, Саша, много чего надо. У меня красивая молодая жена. Дом под Бостоном в экологически чистом месте, овчарка Дэзи, машина японской марки, очень удобная и надежная. Кларочкин сын работает в автобизнесе – помог выбрать. Моя деятельность, слава богу, не связана с профессиональной философией. Она скучновата, если честно, но меня не обливают грязью и не травят. Я свободен думать о чем хочу и как хочу. А что у тебя, Саша, что у тебя?

– Почти не сгорела. – Одя положил слегка обгоревшую по краям папку на стол, умоляющими глазами глядя на Учителя. Ему хотелось как-то сгладить обострившуюся ситуацию. Либман улыбнулся своей непонятной улыбкой.

– У меня, Игорь, ничего. Книги не публикуются и не переиздаются. Любимая женщина не со мной. Нет работы и нет денег. Сдаю вот книги в букинистический, да и те не берут. Но… Но у меня… есть ученик. (Он отыскал глазами застывшего от неожиданности Одю.) Мне кажется, он верный ученик. Володя, не тушуйтесь! И еще: есть необыкновенный портрет. Это из недавнего, ты не видел, взгляни!

Сиринов вслед за Либманом приблизился к камину, вынул из кармана куртки очки и воззрился на Леночкин шедевр – с глазами, опушенными веером синих ресниц, и растянутой в улыбке верхней губой.

– Это твой портрет? Ну, знаешь!

Он в шумном негодовании засунул очки обратно в карман.

– Вы тут все – сумасшедшие! Я уже как-то отвык. Простите, дела. Бизнес, как говорится.

Он строго взглянул на Одю и произнес:

– Рукопись лучше все-таки сжечь. Она из разряда «горящих» – никому не нужна, включая автора.

Либман его не проводил до дверей, а молча стоял у стеллажей с книгами в позе Чаадаева…

…Одя мчался по Чистопрудному бульвару вслед за девушкой, напомнившей ему Белую Шапочку. Эта плакавшая у разрушаемого института девушка ему так хорошо запомнилась, что несколько раз приснилась. И даже совсем недавно, когда он вернулся от Учителя расстроенный и ошарашенный, но и необыкновенно ободренный – ведь Ксан Ксаныч Либман назвал его своим верным учеником. Одя и во сне был робок. Его зажатость распространилась и на подсознание – вопреки мнению дядюшки Фрейда. Девушка просто гладила его по голове, и во сне он испытывал блаженство от этой невинной ласки.

Зимний день, как и в первую встречу, клонился к вечеру. Все предметы потеряли четкость очертаний, расплывались в морозном воздухе, в испарениях снега и льда, в отблесках желтых фонарей вдоль замерзших и ставших катком прудов, в холодном отрешенном сиянии сумрачного неба.

На Белой Шапочке в этот раз не было белой шапочки, а была и вовсе черная, правда, с серебристым отворотом. Одя, вырвавшись вперед, забежал спереди, отчаянно боясь ее потерять. Он тяжело дышал от бега и волнения.

– Это ведь вы? Я вас видел… – Он не договорил, пытаясь понять, она это или не она. Эта была вовсе не девушкой, а взрослой женщиной с нервным худым лицом. Но какие-то токи, которые улавливал Одя, напоминали ту первую Белую Шапочку. Она казалась столь же таинственной, благодаря сумраку и отраженному свету фонарей.

– Вы-то кто? – рассмеялась Черная Шапочка, разглядывая растерянное и смешное Одино лицо в малюсеньких очках и с пушистой енотовой шапкой на голове. Он казался подростком, «ботаником», как называют таких в школе – хилых и неприспособленных к жизни. – А, вы, наверное, мой ученик? – неуверенно спросила она. – Мой бывший ученик?

– Да, да, я ученик! – радостно подтвердил Одя. Он ведь и впрямь был вечным учеником – и по натуре, и в реальности. – Но я и сам преподаю. Рисование.

– Неужели? – теперь обрадовалась Черная Шапочка. – Значит, не зря я вас обучала? Пошли по моим стопам?

– Так вы художница? – догадался Одя.

Черная Шапочка взглянула с недоумением.

– А вы разве не знали? Вы учились в нашей студии или нет?

Одя предпочел не отвечать на этот прямой вопрос, а спросил, существует ли студия сейчас.

– Увы, ее закрыли! – ответила Черная Шапочка и вздохнула. – Живопись никому не нужна. Меня вот выселяют из мастерской… В течение месяца… Ума не приложу, куда деть картины…

Одя почувствовал, что встретил такую же одинокую душу, как и он сам, готовую поделиться горестями с первым встречным – реальным или выдуманным учеником.

– Давайте их продадим! – предложил он.

– Продадим? Кому? – рассмеялась Черная Шапочка, и даже довольно весело. – Это же не попса. Не мусор. Не инсталляции. Традиционные жанры – портретики, пейзажики. Разная мелочишка. Для плебеев – слишком замысловато, для галеристов – слишком просто.

– А посмотреть? – закинул удочку Одя.

– Хотите? И покажу! А что? Давно никому не показывала, а скоро отнимут мастерскую.

Она опять хрипловато рассмеялась. Смех был нервический. Видно, Черная Шапочка была в том состоянии, когда любое сочувствие принимается с благодарностью. А Одя искренне сочувствовал.

– Едем! – обрадовался он.

Но ехать не пришлось – мастерская располагалась недалеко от Чистопрудного бульвара – в одном из переулков Мясницкой. Пошли пешком. По дороге Одя спросил, как ее зовут.

– Фира. Для вас – Фира Семеновна. Так я и знала, что вы лжеученик. Хотя похожи на одного. Я даже начала вас вспоминать.

– Но вы тоже не та… но похожи, – оправдывался Одя. – А имя… Это от Глафиры?

– Нет. Я – Эсфирь.

Одя смутился, точно выведал какую-то страшную тайну. Его собственное имя было нейтральным и не выдавало национальной принадлежности. И отчество было нейтральным – Анатольевич.

– Я думал, таких имен больше нет.

– Каких?

– Таких красивых. Таких древних. Таких ветхозаветных. Я, как вы, должно быть, поняли, тоже еврей. Но у меня имя самое обыкновенное – Владимир. (Нет, нет, пел в его душе тайный голос, ты ведь не Володя, не Вова, не Вовка, ты Одя, а таких имен больше нет!)

– Тоже красивое имя, – утешила Фира. – Княжеское.

Они вышли на Мясницкую и свернули в Банковский.

– Не пугайтесь моей берлоги. Она в подвале.

Фира завела Одю в какой-то пустынный и по виду совсем нежилой подъезд. По шаткой лестнице они спустились вниз, в подвал. Фира открыла растрескавшуюся скрипучую дверь и включила свет, очень тусклый, какой-то зеленоватый.

– И эту развалюху у вас отнимают? – возмутился Одя, оглядывая обшарпанные стены с маленьким окошком наверху, которое, должно быть, днем почти не пропускало солнечного света. Холсты в беспорядке жались по стенам.

Черная Шапочка вертела в руках роковую бумагу.

– Вот, на днях получила. Извольте, мол, выселиться в течение месяца.

– Покажите!

Одя с чувством какого-то тайного узнавания почти выхватил из ее рук начальственную грамоту и, взглянув, присвистнул.

– Что вы? – изумилась Фира.

– Я точно чувствовал… Опять этот Акинфеев Р. И. Видите, кто подписался под распоряжением?

Фира, склонившись к бумаге, стала разглядывать крючок подписи.

– А-кин-фе-ев. Прочли? – торопил Одя.

– Вы его знаете?

В голосе Фиры звучала растерянность.

– Еще как! Это он подписал приказ об уничтожении Института старой и новой философии. А меня туда взяли аспирантом. Такое разочарование, Фира!

– Я понимаю, Володя. И институт этот знаю. – Она помедлила. – Там работали… некоторые мои друзья.

– Правда? – Одя обрадовался сквозь накатившуюся печаль. – Я, значит, не случайно спутал вас с Белой Шапочкой. Она плакала, когда сносили. Она, должно быть, была вашим прообразом. Намеком на то, что я вас встречу. Так бывает. Вот ведь и Ромео… – Он умолк, понимая, что его занесло. И продолжил тему Акинфеева: – Этот же Акинфеев значится в ведомости по зарплате в нашем Доме художественного творчества. Но его там в глаза не видели! Недаром Ксан Ксаныч просил запомнить его гнусную фамилию.

– Ксан Ксаныч? – насторожилась Фира. – Кто это?

В ходе разговора она повернула одну из своих работ лицом к Оде, и он увидел…

Должно быть, это был ее автопортрет, но в образе библейской царицы – с мерцающей драгоценностями диадемой на голове, в браслетах на руках и длинных серьгах в ушах. Но вокруг нее было что-то из другой реальности – облупленные стены, обтрепанные стулья, старый чайник на газовой плите… И все это сияло и переливалось в таинственной и значительной красно-коричневой «рембрандтовской» гамме. Это была библейская царица, оказавшаяся на каких-то жизненных задворках, угнетенная и замученная, но все равно излучающая свет и женственную прелесть…

– Я вас спросила о Ксан Ксаныче, Володя! Кто это?

Почему-то она зацепилась за это имя.

– Простите, Фира. Я засмотрелся. Не думал, что вы так талантливы. И еще вы… вы… прекрасны.

– Я вам гожусь в мамы, мальчик, – смеясь, сказала Фира.

– И в тетушки, и в сестры, и в племянницы. У меня никого нет. То есть есть, но так далеко, что словно бы и нет. Возьмете меня в родственники, Фира?

– Возьму! – снова рассмеялась она. – У меня тоже с родственниками напряженка. Вроде и есть, и нет. Чужие. А этот Ксан Ксаныч – ваш родственник?

– Это мой учитель, – серьезно сказал Одя и почувствовал тепло в груди. – Вот же он!

Он вытащил из кармана фотографию Либмана, подаренную придурком, которую всегда с тех пор носил с собой. Она его грела.

– Видите как… – Фира глубоко вздохнула. – Я ведь его знала… Давно. У вас, Володя, действительно интуиция… У него был друг… Но это совершенно не важно. Лучше я поимпровизирую на его тему.

Одя даже не успел выразить свое изумление, как Фира начала свое колдовское действо – работу над портретом Либмана. Она рисовала его, как в трансе, приплясывая и что-то напевая, но не веселое, а заунывное, протяжное. Учитель предстал на акварели сумрачным Богом, изведавшим все яды людских отношений, все хитросплетения лжи, все бедствия несправедливости, весь абсурд измен и ухода любимых. Он был мрачен, и вид его говорил, что больше всего ему хочется «закрыть лавочку». Да он и в самом деле уже начал свертывать небеса, как свиток, коснувшись рукой черно-белых грозовых облаков. И сами черно-бело-синие краски акварели разили, как молния, насквозь просвеченные скрытым таинственным электричеством.

– Я и не думал! – Одя опять запищал, потеряв равновесие. – Отдайте, отдайте мне, Фира! Я покажу Ксан Ксанычу, а потом вам верну!

– Можете не возвращать! – Фира сделала такой жест рукой, как улетающая птица крылом. И птице, и Фире ничего не было жаль.

– Да, я теперь понимаю, что вы его знали. И как знали! Но, Фира, он у вас похож скорее на другого человека…

– Игоря? – устало спросила Фира.

– Вы и Сиринова знали?

– В доисторические времена.

– Он сейчас в Москве… недавно приехал, – проговорил Одя, стараясь не смотреть, как меняется лицо у Фиры – вспыхивает, бледнеет, как она в волнении кусает губы…

И тут раздался звонок.

– Это он! – в ужасе проговорила Фира. – Я чувствую! Знаю! Я не возьму трубку!

– Возьмите же, Фира!

Одя подбежал к телефону, снял трубку и подал ее застывшей Фире. Она приложила ухо к трубке и с минуту молча слушала. Потом сказала звенящим голосом, зло и надменно:

– Я не хочу тебя видеть. Никогда. Ты слишком поздно обо мне вспомнил.

И повесила трубку.

– Это Сиринов? – спросил Одя, прекрасно понимая, что о таких вещах не спрашивают.

Фира не ответила, села на продавленный диван, стоящий в углу, и разрыдалась. Одя стоял рядом, не понимая, что делать. И сделал самое бестактное – задал вопрос, который его мучил:

– Фира, простите, но неужели вы от него ушли… из-за этой диссертации, которая… ну, которую ему не дали защитить?

– Кто вам сказал?

Теперь она и с Одей разговаривала зло и надменно.

– Ушла, потому что ушла. Потому что захотелось, поняли, глупый мальчишка? Кто в силах удержать любовь? Надеюсь, читали Пушкина? Надоел этот бесконечный сумрак. Надоело, что небо вот-вот упадет на землю.

– Да, мой Учитель – совсем другой, – вклинился Одя. – Он веселый, жадный до жизни, он эпикуреец по привычкам, хотя и живет очень скромно. Странно, что он одинок.

– До сих пор? – тихо спросила Фира, выглядывая из своего угла.

Одя встрепенулся.

– А вы… Вы, случайно, не та?..

Он смутился и замолчал.

– Я совершенно не та! – сердито отрезала Фира. – И вообще, глупый мальчишка, вы мне надоели. Я от вас устала.

– Ухожу, – смиренно проговорил Одя и исчез, прижимая к груди завернутую в газету акварель…

* * *

Одя долго звонил в дверь, но Учитель и не думал открывать. Неужели ушел? Внезапно дверь распахнулась. Одя подумал, что это Либман его впускает, но не тут-то было! Из квартиры Учителя резво выбежал Сиринов. Он был в таком состоянии, что, столкнувшись лицом к лицу с Одей, его не узнал и быстрыми шагами гулко побежал вниз по лестнице, пренебрегая лифтом. На одной из ступенек он приостановился, повернулся лицом к Оде и громко выкрикнул:

– А, это вы опять? Не к добру встречаемся!

И побежал дальше. Одя, до того все еще окрыленный встречей с Фирой, теперь совсем сник, растерялся… Но дверь была распахнута, и он вошел.

Учитель стоял у ночного окна, отвернувшись от двери и повернувшись к окну лицом, в излюбленной «чаадаевской» позе.

– Это я! – смешно пискнул Одя. Он уже ничего не мог поделать ни со своими нервами, ни со своими голосовыми связками.

Ксан Ксаныч не откликнулся, не повернул головы.

– Знаете, Володя, зачем он приходил? – спросил он, все так же не поворачиваясь.

– Неужели за рукописью? – пискнул Одя.

– Вы поразительно догадливы, – донесся до него голос Ксан Ксаныча.

– И вы отдали?

– Я сказал, что выбросил ее в мусорный бак у нас во дворе. Ему была не нужна и мне – тем более.

– Скорее скажите, в какой бак! Я вытащу, пока мусор не увезли. Отмою, очищу. Только скажите где!

Оде до слез было жаль этой рукописи, бесхозной, скитающейся, никому не нужной.

– Глупый вы, Володя! Хотя и умный вроде бы, – рассмеялся Учитель. – Вовсе я ее не выбрасывал! Просто хотел его проучить. С такой легкостью бросаемся всем, чем одарила судьба, – талантом, дружбой, замечательной женщиной…

– Я только что был у нее.

Одя хотел бы произнести эти слова солидно и важно, но пискнул выше и пронзительнее прежнего – и все от волнения!

– У кого вы были? И почему вы все время такой взъерошенный?

Учитель не смотрел на Одю, но как-то чувствовал, что тот «взъерошенный».

– У Фиры был.

Ему наконец удалось произнести фразу почти нормально.

Учитель рывком повернулся к Оде.

– Как? Где вы ее нашли? Я все время ощущал, что она где-то рядом… Сиринов мне, до того как попросил отдать рукопись, все заливал про свою Кларочку. Они даже ребенка запланировали: при нынешних технологиях можно в любом возрасте – имей только деньги. А эта Кларочка, кажется, из богатеньких. И все так важно, с такой значительностью. Это ты, мол, тут сидишь кулек кульком и думаешь, что все с тобой кончено. А у нас если и не начинается, то движется в правильном направлении – бизнес, карьера, детишки. Дети, думаю, нужны Кларочке для укрепления брака. Без них он подвержен катаклизмам. А, Володя, как считаете? Вот у Сиринова и Фиры детей не было – может, она из-за этого ушла? Я никогда ничего не понимал в жизни женщин, в их мышлении… Нет, это все же непостижимо – как вы ее нашли? Видите, Володя, я все откладываю ваш рассказ, а сам в нетерпении. Мороженое откладывал в детстве на потом – очень его любил, а покупали редко. Жили плоховато. Мне очень, очень любопытно. Вы даже не представляете как.

Одя не заставил себя просить дважды. Ему самому не терпелось все рассказать Учителю.

– Увидел совершенно случайно. На Чистых. То есть на Чистых прудах – на бульваре. Напросился к таинственной незнакомке в гости. Посмотреть картины в мастерской.

По лицу Либмана скользнула тень не то недовольства, не то недоумения. Но тут же он вновь улыбнулся.

– Она… Она выглядит такой юной, что к ней можно запросто подойти на бульваре?

– Не знаю, – честно признался Одя. – Не знаю, юная она или нет. Но на нее хочется смотреть. С ней интересно разговаривать и хорошо молчать. И еще она ужасно талантлива!

Тут Одя жестом фокусника (или волшебника?) развернул газету и выложил на стол акварель.

– Ваш портрет работы Фиры.

Либман стремительно схватил акварель обеими руками, секунду вглядывался и произнес сокрушенно:

– Это не я. Это Игорь.

– Она делала по вашей фотографии!

– И все равно получился он! Вот, сравните!

Учитель приложил акварель к стене у камина, где висела Леночкина акварелька. И впрямь на ней Либман был сама природа, веселость, естественность. А тут торжествовал холод и мрак завершения исторического процесса, конца времен.

Одя и сам понимал, что Учитель прав (и ведь даже говорил об этом Фире), но все же возразил с отчаянной интонацией:

– Фира рисовала вас! А с Сириновым она не захотела разговаривать.

– Как это? – заинтересовался Либман.

– Сиринов позвонил ей по телефону, а она сказала, что не желает с ним встречаться.

– Дается же вам все увидеть и услышать, – устало проговорил Либман. И пробормотал себе под нос: – Там получил отлуп, и у меня отлуп. Можно посочувствовать.

Открыл какой-то ящичек в столе, достал гвоздик и молоток и повесил Фирину акварель рядом с Леночкиной – над горящим камином.

– Может, и это у меня есть, – бормотал он, – и даже наверняка есть! Вся палитра человеческих эмоций – от приятия до отказа!

– Есть, и это есть! – радостно повторял Одя, подпрыгивая вокруг Либмана. – А знаете, кто ее выселяет из мастерской?

Одя был буквально напичкан интересными для Учителя подробностями и очень радовался этому обстоятельству.

– Ее выселяют из мастерской?

– Ну да! И я знаю кто. Догадайтесь с трех раз!

Либман хлопнул себя по лбу и расхохотался.

– С одного раза догадаюсь! Кто все вокруг уничтожает, причем исключительно ценное, нужное, уникальное? Господин Акинфеев, кто же еще?!

– Акинфеев Р. И., – радостно подтвердил Одя. Его голос был теперь немного хрипловат, но благородного баритонального тембра.

Либман застыл на миг с молотком в руке, словно бог Гефест у наковальни, только Учитель был мощнее сложением и открытее нравом.

– Володя, я считаю, что нам следует взглянуть на эту фантастическую личность. А, как вы считаете?

– Непременно!

– Адрес знаете?

– Заучил наизусть, как стихи!

– Тогда назначаю нашу встречу на десять часов в воскресенье. В сквере возле моего дома… А (тут Либман немного смутился) вы не могли бы, Володя, пригласить Фиру? Что, если и ей захочется присединиться к нашей компании? В воскресенье, правда, чиновники не работают. Но вы ведь поведете нас к нему домой?

– Я по… попробую позвать Фиру, – с запинкой произнес Одя. Он был убежден, что она откажется. Но интуиция на сей раз его обманула.

Фира согласилась.

Одя пришел к ней в мастерскую с букетиком тех желтых цветов, которые так не любил один крупный российский писатель, предпочитая им классические розы. Но розы Одя преподнести постеснялся, да и денег на них не хватало. Фира обрадовалась цветам.

– Ах, мимоза, да какая пушистая! Скоро весна?

Последнюю фразу она произнесла вопросительно, словно о скором пришествии весны не догадывалась или подзабыла.

– Ну да! – обрадовался Одя. – Пойдемте, Фира, с нами на поиски Акинфеева, а? Я имею в виду себя и Ксан Ксаныча Либмана. Мы с ним уже договорились.

– Непременно пойду! – Фира обрадовалась не меньше Оди. – Надоело сидеть в мастерской, в четырех стенах. А квартиру свою я и вовсе не люблю. Там совсем пустыня, тут хоть картины. Нужно же и на людей поглядеть, и себя показать!

Фира кокетливо покружилась перед зеркалом. Она была в простой одежде – темной блузке и синих брюках, но Одя все время мысленно примерял к ней корону – принцесса, царица! Она успела поставить веточки мимозы в банку с водой и принялась их рисовать. В ее голосе и поведении ощущалась какая-то лихорадочная возбужденность.

– Не уверен, что Акинфеев – человек, – проговорил Одя. – А вот Ксан Ксаныча увидеть всегда приятно. Мне, во всяком случае.

И взглянул, замирая, на Фиру.

– И мне очень приятно, – просто отозвалась она.

Одя обрадовался и загрустил. Его мучили противоречивые чувства – радость за Учителя и что-то похожее на ревность. Ему не хотелось делиться Черной Шапочкой даже с Учителем…

…Фира с Либманом шли впереди, Одя едва поспевал за ними – так они разогнались. Оба были высокие и длинноногие. Одя – тоже высокий и длинноногий, но худющий и неловкий. А они – почти летели! Как он им завидовал, как он хотел, чтобы они его подозвали, заговорили с ним, ободрили… Он казался себе третьим лишним…

Легковая машина, остановленная возле либмановского сквера, домчала их до Чертановской. Расплачивался Либман, который властно пресек все попытки Фиры и Оди расплатиться с шофером вместе с ним. Все трое были из породы малоимущих, но шикануть любили.

На Чертановской снег никто не убирал, и он, подтаяв, застыл скользкой коркой. Дворники-тюрки, собравшись в кружок, только еще готовились расчищать снежные завалы, провожая необычную троицу безразличными печальными глазами. Одя подумал, что мысленно они у себя на родине и тут им ничто не интересно. Он на всякий случай вынул из кармана бумажку с адресом, хотя помнил его и так. Снял очки, протер варежкой, потом снова надел.

– Куда вы? – отчаянно крикнул вслед все дальше уходящим (улетавшим!) Либману и Фире. – Дом номер двадцать один должен быть по левой стороне!

Но те или не слыхали его крика, или же им было абсолютно все равно, где находится этот злополучный дом. Они все так же шли по правой стороне улицы, держась за руки, как подростки. И при этом они молчали. Одя видел – они молчали и при встрече, и по дороге сюда. Иногда Фира, повернув в сторону Оди разгоряченное лицо, спрашивала у него какую-нибудь ерунду. А он ревновал, радовался, злился. Это их молчание было красноречивее и страстнее любых слов!

– Дошли? – радостно крикнула Фира, помахивая Оде свободной рукой в кожаной перчатке.

– Не уверен, – буркнул Одя.

Он окончательно расстроился. Он любил Учителя и любил Фиру. Они стали для него близкими людьми. Но теперь они удалялись от него, он стал им не нужен. А с кем же остается он? Неужели только с сердобольной соседкой тетей Катей? И ведь это он, он их свел – какой же осел!

Дом номер двадцать один должен был находиться на Чертановской улице непременно. Ведь Одя самолично видел таблички соседних с ним домов – девятнадцатого и двадцать третьего. Однако этот злокозненный дом отсутствовал. Раздосадованный и обескураженный Одя стал спрашивать о пропавшем доме у всех подряд – дворников, прохожих, мамаш с колясками, старушек на скамейках. Он, кажется, готов был спросить о нем и у бредущих за ним трех худых бездомных собак, которые, умей они говорить, наверняка бы ответили – так заинтересованно и преданно они за ним шли. Три громадные желто-серые дворняги с доверчивыми и немного испуганными мордами.

Дома номер двадцать один, вопреки всем правилам логики и градостроительства, на улице не обнаруживалось. Исчез.

Фира и Либман были полностью погружены в свое странное страстное молчание, и их это отсутствие, казалось, совершенно не занимало.

– Его нет! – сказал сам себе Одя и нахлобучил поглубже енотовую шапку.

Собаки остановились и с интересом за ним наблюдали.

– Мифическая личность! Фикция! – выкрикнул с другой стороны улицы Либман, повернувшись к Оде. – Я так и предполагал!

И громко отрывисто расхохотался, нарушив окружавшую их с Фирой тишину, – так что Фира вздрогнула, словно очнувшись от сна, и взглянула на него с недоумением. В ту же секунду она выдернула руку из его руки и стала ею поправлять черную шапочку с серебристым ободком. Рука Либмана тревожно искала ее руку, но Фира все поправляла и поправляла шапочку…

– Нет дома? Или нет господина Акинфеева? – выкрикнула Фира, тоже повернувшись лицом к Оде. В голосе и в лице читалось раздражение.

– Ничего нет! – глупейшим образом ответил Одя.

– Вот как? Нас выселило из домов, из мастерских, из нашего мира какое-то мифическое лицо, подпоручик Киже, – заключил Либман и хотел было снова расхохотаться, но оглянулся на раздраженную Фиру и сдержался.

– Сиринов никогда не смеялся, – сказала она едко.

– А что мне ваш Сиринов? – в голосе Либмана тоже прорезалось раздражение. – Что он, Господь Бог, чтобы не смеяться? А вот я, Александр Либман, люблю посмеяться, даже похохотать. Знаете, такой безудержный «чревный» смех?!

– Сиринов не смеялся, – не слушая, продолжала Фира, – он только издевался и иронизировал. Над всем. Я устала от этой иронии. Мне хотелось чего-то более простого, человеческого…

– Но и мой смех вам не понравился, – тихо проговорил Либман. – Не возражайте. Я понял.

Но Фира и не думала возражать. Молчала, опустив голову и разглядывая под ногами грязноватую льдистую корку. А руки держала в карманах пальто. Той же дорогой пошли назад. Впереди теперь брел Одя, Фира за ним, а Либман за ней, сердито размахивая руками при ходьбе. Одя на них оглядывался и невесело усмехался. Глупые люди! (А ведь умнейшие и талантливейшие!) Наконец-то нашли друг друга, но готовы снова разбежаться из-за какой-то чепухи, из-за смеха!

В начале улицы располагался мясной ларек. Одя попросил продавщицу взвесить три говяжьи сосиски – только побыстрее! (А то еще убегут!) Продавщица глядела на него с ужасом.

– Сырыми будете есть? – спросила брезгливо, видя, как он снимает с них оболочку.

– А как же!

Одя нашел место почище, положил сосиски в снег и свистнул трем дворнягам. Они на секунду застыли и вдруг быстро-быстро подбежали к сосискам, и каждая схватила в зубы по одной, не посягая на долю другой. Если бы и люди были столь благородны! Собаки убежали, унося в зубах свою мелкую добычу, которая, как с грустью думал Одя, едва ли утолит их голод. Но что он мог для них сделать? И что он мог сделать для двух этих безумных людей, встретившихся, казалось, для вечного счастья и вот уже расстающихся – расстающихся, кажется, навсегда?!

К Оде подбежал хулиганистого вида подросток.

– Вам какой дом нужен? Двадцать первый? А его слили с двадцать третьим! Слева до арки один, а после – другой.

– А где же табличка с номером?

– А мы все и так знаем, – ответил подросток обезоруживающе просто.

– Вернемся? – повернулся к спутникам Одя.

– Нет, нет, – нервно поеживаясь, проговорила Фира.

– Не стоит, – подхватил Либман. – Мы все и так поняли.

Он остановил такси и сел с шофером. Сзади разместились Фира с Одей. Сначала довезли до дома Фиру. Потом доехали до дома Учителя. Одя вышел с ним вместе и добрался до своего дома частично пешком, частично на троллейбусе…

* * *

На следующий день (был понедельник) Одя сам поехал на Чертановскую улицу. Всю ночь она ему снилась. Ему снилось, что он, уже достигнув акинфеевского логова-жилища, все же поворачивает назад, а Акинфеев в облике не то Змея Горыныча, не то древнерусского Скомороха, делает ему, высунувшись из окна, страшные и дурацкие рожи.

Было ясно, что в понедельник с утра Акинфеева Р. И. дома не застать. Но ведь и поездки в любые другие дни недели могли быть неудачными (что доказала их прошлая поездка). Заложенный в генах Оди инстинкт завершенности властно требовал, чтобы он исчерпал этот сюжет и хотя бы попытался к Акинфееву прорваться.

Дом номер двадцать один (после арки) был совсем ветхий, запущенный. Вход в подъезд – свободный, хотя уже везде в Москве либо сидели злющие консьержки, либо были домофоны. Все это приводило к мысли, что адрес фиктивный. Одя поднялся на третий этаж пешком (он боялся незнакомых лифтов, его нетерпеливая нервная натура не вынесла бы сидения в застрявшей «одиночке» лифта, а этот был допотопной конструкции, с громоздким и гулким ажурным металлическим каркасом).

«Не может, не может быть!» – настраивал он себя на очередную неудачу. Приблизившись к необитой двери (не может быть!), он позвонил. Ему открыли, даже не спросив, кто он и что ему нужно, – что было неправдоподобно, как в сказке. Открыл какой-то высокий всклокоченный черноволосый до синевы молодой человек с покрасневшей правой щекой. Одя мгновенно представил, как он только что читал книгу, опираясь о щеку рукой. У него самого была такая же привычка.

– Вы кто? – с выражением надменного недоумения спросил открывший. (Надменность была несколько наигранной.)

– А вы, случайно, не Акинфеев? – спросил Одя, тоже с недоумением на лице, но не надменно, а несколько глуповато – от растерянности.

– Я Акинфеев! – еще важнее произнес юноша.

– Не может быть! – выпалил Одя фразу, которая крутилась у него в голове.

– Почему не может быть? – Юноша выпятил губу. – Я Акинфеев Петя. (Сама детски-простодушная форма имени мгновенно подсказала Оде, что важность у его владельца напускная.) А вы, должно быть, к дядюшке? Но он тут не живет. Да и не жил никогда.

– Так вы… Простите, что вы читали перед тем, как открыли дверь?

Вопрос был совершенно дурацким. Но ведь дурацким было все, что предпринимал Одя. И Учитель поощрял его на этом пути «детской» спонтанности, следования интуиции…

– А откуда вы узнали, что я что-то читал? – с подозрением спросил юноша, приглаживая свои жесткие волосы, из-за чего они и вовсе встали дыбом.

– По щеке… У вас одна щека покраснела, словно вы на нее оперлись кулаком. Я так всегда делаю при чтении.

– Вам бы в сыщики, – съязвил юноша. – Вы, кстати, не следователь? Знайте, что я к делам дяди не имею никакого отношения. И вообще он мне почти не дядя. Сводный дядя по приемному отцу. Можно сказать – никто. Хотя жилье – это его подарок. И бумаги кое-какие из его архива. Есть весьма любопытные. Я ведь по профессии – архивист. Работал в архиве, пока…

– Пока не выгнали? – догадался Одя. Он все еще стоял у дверей, переминаясь с ноги на ногу.

– Сам ушел, – важно проговорил юноша. – Не терплю хамства. Словно я у них мальчик на побегушках! А я там был самый главный человек! Я все знал, что где лежит, какой папки недостает, а какая на месте. Им наплевать на профессионализм! Только бы покомандовать!

– Правда! – с живостью подхватил Одя. – Меня тоже оскорбляет повсеместное пренебрежение к делу, к блеску, к знаниям! Вот уничтожили зачем-то Институт старой и новой философии – ваш сводный дядюшка подписал распоряжение…

– Да вы проходите, – вдруг засуетился юноша, слегка даже улыбнувшись. – Что вы в дверях стоите? Вас тоже интересует философия? А я тут как раз читал… Вы ведь об этом меня спросили? Я читал…

Петя провел Одю в комнату, сверху донизу забитую какими-то пухлыми папками. В углу стоял простой деревянный стол на четырех ножках с настольной лампой – все, как в патриархальной районной библиотеке. На столе лежала раскрытая папка со стопкой отпечатанных на машинке листов. Петя важно кивнул на листы головой.

– Машинопись одной философской работы. Ее так и не издали. Рукопись исчезла. Постарались такие, как мой дядюшка. А эту машинописную копию, единственную, между прочим, я отыскал в дядином архиве и сейчас изучаю.

– А что за работа?

Голос Оди опять предательски повысился, так он заволновался. Что-то ему подсказывало, что он попал в эту квартиру не случайно. Петя взял со стола листочки и со значительным выражением лица повертел их перед глазами Оди.

– Работа некоего Сиринова. Он давно за рубежом.

– Игоря Игоревича? – всполошился Одя.

– Вы его знали?

Петя был явно удивлен и даже несколько обескуражен. Одя его озадачил.

– Да, как вас зовут? (Наконец догадался спросить.)

– Владимиром, – пискнул Одя.

– Вы его знали? – повторил вопрос Петя. – Мне казалось, что он давным-давно умер. Никаких публикаций с тех пор. И жил не то в Канаде, не то в Австралии.

– Он живет в Америке, – скромно уточнил Одя.

– Значит, все же жив.

Петю это обстоятельство, судя по всему, огорчило. Архивисту лучше иметь дело с давно прошедшим – так объяснил это себе Одя.

– Машинописный экземпляр совсем пожелтел. Был напечатан на такой маленькой портативной машинке «Эрика», лет тридцать тому назад. Компьютеров тогда не было, текст печатали на машинке, под копирку. А мой дядюшка велел закладывать только один экземпляр, без всяких копирок…

Одя ерзал от нетерпения. Ему поскорее хотелось проверить свою догадку, да нет – уверенность!

– Это не работа, в которой историческое сознание объявляется фикцией?

Петя ответил не сразу, переваривая информацию.

– Странно. Мне казалось, я единственный ее читатель. Копия-то одна. Уникальная, так сказать. Здесь вообще хранятся только такие копии – уникальные. Дядя велел уничтожать рукописи, но один машинописный экземпляр оставлял в своей библиотеке, уж не знаю зачем. Он их не читал. Ему они все были без надобности, а я над ними дрожу. Так вы читали или нет? Прямо отвечайте!

– Не читал, – честно признался Одя. – Но хотел бы прочесть.

– А откуда вы о ней знаете? – перешел в наступление Петя. – Никто не знает! Никто! Я – хранитель единственной копии. И единственный читатель.

– Вовсе вы не единственный! – Одя тоже раззадорился. – Рукопись не исчезла. Она сейчас хранится у моего учителя – Ксан Ксаныча Либмана. Он ее хвалил, называл талантливой…

– Без вашего Либмана вижу, что талантливая! – еще сильнее разозлился Петя. – Там, если хотите знать, человеческая история вообще зачеркивается – нет ее и не было! Все это только наши субъективные бредни, коллективный сон. В «чистом» сознании, к которому все разумные существа должны стремиться (оно словно бы и не наше, и вообще – не человеческое, это какое-то идеальное сознание, сознание как нечто универсальное, бесконечно длящееся и не зависящее от внешних событий. Оно скорее божественное, чем человеческое)… Так вот, в этом «чистом» сознании нет никакой истории. Она – пустая фикция, выдумка! Не было никогда никаких войн, не было холокоста, Крестовых походов, царей и императоров. Нет и не было! Только длящееся «чистое» сознание. Я могу его уловить, только отрешившись от своего субъективного «я» и от того, что на меня навешивает окружающий мир. Все эти теракты, заложники, бесконечные местные войны, заказные убийства – вся мерзость исторической жизни – ничего этого нет. И не было. Фикция коллективного галлюцинирующего сознания! Какая радость! Какое облегчение разом покончить со всем этим!..

Тут Петя приостановился и словно очнулся.

– Так, говорите, рукопись цела?

Одя кивнул, глядя на Петю с восхищением. Как он пылко рассказывал чужое, как живо воспринял чужую странную, парадоксальную мысль, сделав ее почти своей!

Оде человеческая история, и в особенности история собственной страны, не очень нравилась, но ему все же не хотелось ее зачеркивать – ведь там были Сократ и Наполеон, Пушкин и Тургенев, там были колоссальные взлеты духа самых простых неизвестных людей, которые, напитываясь «энергией времени», любили, страдали, сопротивлялись, жили…

И его Учителя эти идеи наверняка не увлекали. В них было что-то окостеневшее, застывшее, обредшее раз и навсегда законченную форму. А Учитель приветствовал желание Оди рассматривать «божественное» сознание в его бесконечных субъективных проявлениях, в его развитии и становлении от жучков и бабочек до войн и Крестовых походов, но ведь и до поразительных откровений индивидуальной любви, страдания, радости!

Однако сам Петя его увлек – ведь, в сущности, его ровесник и тоже, скорее всего, плывущий в одиночку, без родителей и семьи. Какой-то «сводный» дядя…

– Чем же вы живете, Петя? То есть на какие деньги? – почти нормальным голосом спросил Одя. Он хотел сравнить свою ситуацию с Петиной. – Вас, должно быть, дядюшка финансирует? Или родители?

– От родителей я давно ушел. – Рот Пети искривила надменная гримаса. – А с дядюшкой тоже ни имею никаких контактов. В архиве платили чудовищно мало, но мне хватало. А теперь нашелся один меценат. Некто Галаган. Английский лорд, между прочим. Еврей и лорд. Он решил спонсировать мой проект – архив уникальных копий. Никто до этого не додумывался прежде. Я уж не знаю, как он на меня вышел. Он почти не говорит по-русски, но все понимает. Бабка была из Одессы. Он уже открыл счет на мое имя. Но вы мне не ответили про рукопись.

Одя понимал, что известие о существовании рукописи Сиринова расстроит Петю, видимо, ее единственный машинописный экземпляр был из самых ценных экспонатов коллекции. Но его ценность подрывалась наличием уникальной рукописи. И все же солгать он не захотел.

– Рукопись я видел у Либмана.

– И что он хочет с ней сделать?

– Сначала хотел вернуть Сиринову, а потом – уничтожить.

В глазах Пети загорелись хищные огоньки.

– Это было бы хорошо!

Одя его отрезвил.

– Нет, не уничтожит! Это он так сказал, от огорчения. Скорее всего, спрячет где-нибудь на верхней полке стеллажа и забудет…

– Слушай, давай на «ты», – внезапно предложил Петя. – Ты мне симпатичен. И дружишь с интересными людьми.

Одя поежился. А вдруг это ирония? Беда быть таким простодушным и принимать все за чистую монету!

– А что, если нам сходить к твоему Либману и попросить у него эту рукопись? – предложил Петя.

– Пожалуй, – неуверенно произнес Одя.

– Ну, так идем сейчас!

Петя подбежал к вешалке и стал надевать куртку, разглядывая себя в зеркале.

– Подарок Балагана, – показал он на куртку. Тут только Одя разглядел, какая она заметная – с золотыми пуговицами, темно-синего цвета и на вид очень теплая.

Петя шел по улице, демонстрируя себя – свою красивую куртку, свои дыбом стоящие иссиня-черные волосы. Одю, скромно идущего с ним рядом, смешила Петина важность. Но он понимал ее истоки. В основе была уязвленность, защитная реакция, – таким смешным способом Петя оборонял свою «самость». Но все же Петя немного напоминал сумасшедших, которых Одя видел однажды в каком-то журнале. Они были одержимы манией величия и держались соответственно. Сумасшедшим Петя, конечно, не был. Но мания у него, несомненно была – мания создания фонда уникальных копий, захватившая все его помыслы.

Одя мучился сомнениями. Правильно ли он делает, что ведет «одержимого манией» Петю к своему учителю? А вдруг тот рассердится, что Одя привел к нему незнамо кого? А вдруг… Но Одя запретил себе думать о возможных неприятностях. Ведет и ведет. Так получилось. Так подсказала интуиция. Ведь и прежде он поступал спонтанно, приходил к Учителю, когда вздумается, и все это ему сходило с рук.

С Петей они составляли странную пару – дураковатый долговязый Одя, в круглых очочках и пушистой енотовой шапке, падающей на глаза, и важный Петя в английской куртке с перекинутым через плечо белым шарфом. Хозяин куртки и шарфа окидывал проходящих, в особенности девушек, высокомерным взглядом, но это ни на кого не производило особенного впечатления. Москвичи спешили по делам, на бегу разговаривали по мобильным телефонам и не глядели на проходящих мимо.

Одя утешал себя тем, что Учителю все интересно, он жаден до впечатлений. Но получилось гораздо хуже, чем Одя мог предположить. Учитель открыл им с досадливой улыбкой, впустил с явной неохотой, а на Петю бросил уничтожающий взгляд, из-за чего тот еще более заважничал.

– Вы кто? – спросил Либман, с трудом скрывая раздражение (Одя это сразу почувствовал).

– Я – архивист Акинфеев, – ответил Петя с вызовом.

Либман повернулся к Оде.

– Так Акинфеев еще и архивист?

– Он не тот! – вступился Одя за Петю. – Он его двоюродный племянник. Или сводный. Какой-то очень дальний родственник.

– Я сам могу ответить!

Петя сердито тряхнул головой со вздыбленными волосами.

– Господин Акинфеев мне никто, но я ему кое-чем обязан. К примеру, он мне передал свой архив уникальных копий. Там есть и машинописный экземпляр рукописи Сиринова.

Либман отчего-то взволновался, стал кружить по комнате. Тут в разговор вступил Одя, который тоже разволновался, наблюдая за Учителем.

– Петя хотел бы получить рукопись Сиринова. Вам же она не нужна?

Интуиция Оди подсказывала, что все идет не так, все очень плохо идет, но его несло. Не мог же он бросить Петю в беде!

– Не понимаю, – глухо произнес Либман. – Не понимаю. Столько лет пролежала в институтском шкафу, покрылась слоем пыли. Никого не интересовала. А тут вдруг всем понадобилась. Нет у меня этой рукописи!

– Как нет? – с обидой спросил Петя.

– Все же выбросили? – Голос Оди вибрировал на самых высоких нотках.

Либман остановил свой круговой бег, взглянул на Одю как-то странно, точно впервые его видел, и сказал тихо, но отчетливо:

– Идите вон! Я вас не звал. И не желаю, чтобы вы за мной шпионили. Да еще вдвоем.

– Ксан Ксаныч! – кинулся к нему Одя, подавляя нервный смешок. – Это же я, Володя! Ваш ученик!

– Вон! – еще тише повторил Либман. – Не желаю ничего объяснять. Оставьте меня в покое.

И отвернулся к окну. Сейчас он был очень похож на Бога, сворачивающего небеса и прикрывающего лавочку. И Одя, подавленный и несчастный, все же не мог этого не отметить. Именно таким Либмана нарисовала Фира.

– Вы от меня… отказываетесь?

Голос Оди дрогнул и сорвался. Но Либман не повернул головы и не удостоил его ответа.

* * *

Они с Петей понуро вышли из подъезда. Петя потерял всю свою важность.

– Это я виноват, – сказал он, приостановившись у дома. – Я приношу несчастья. Какая-то необъяснимая злая энергия.

Одя стал его утешать:

– Брось! Дело во мне. Я неудачник. Во всем. Поступил в аспирантуру – снесли институт. Нашел Учителя – и потерял. Отыскал Фиру…

Он застыл на месте, ловя собственную мысль.

– Теперь нужно идти к Фире, – сказал он мрачно. Он ведь прекрасно знал, нет, чувствовал, что ничем хорошим это не кончится, но не мог побороть своего стремления к спонтанным действиям, доводимым до конца.

– А кто эта Фира и зачем к ней идти?

Петя спросил это тихо и устало, точно неудача с Либманом породнила его с Одей, заставив сбросить всегдашнюю маску.

Но Одя не стал ничего объяснять. Он, как античный герой, был одержим печальной решимостью идти к Фире. И еще он был убежден, что во всей этой чертовщине с рукописью Фира как-то замешана. Возможно, это она взяла рукопись у Либмана. Зачем? Захотела прочесть или, может быть, ее попросил об этом Сиринов? Она с ним при Оде отказалась разговаривать и встречаться. Но ведь она изменчива, капризна. Он же видел, как резко она изменила свое отношение к Либману. Не то ей и в самом деле не понравился его смех, не то это был предлог? Кроткая, беспомощная Фира могла быть дьяволицей!

Одя себя успокаивал тем, что к нему она проявляла нежные чувства, ценила его заботливость, его восхищение, его всегдашнее желание помочь… Он шел к Фире с присмиревшим Петей и знал, что ничем хорошим это не кончится. Но шел. Вдруг Петя сказал, что к Фире не пойдет. Пусть идет один Володя. Видно, он почувствовал внутреннюю обреченность приятеля и решил устраниться. Акинфеевская «темная энергия» тут будет ни при чем. Прощаясь, Петя дал Оде свою визитку. В ней значилось, что он, Акинфеев Петр Натанович, – ответственный секретарь Фонда уникальных копий при Международном обществе частных архивистов и коллекционеров. Одя прочел все эти важные слова, совершенно в них не вникая. Сознание было настроено только на Фиру и на грядущую катастрофу, которую он предчувствовал.

– Петя, не уходи! – пытался он остановить новоприобретенного приятеля. Но у того была своя «маниакальная» траектория – он двинулся к Фонду Галагана.

* * *

Ранним вечером, в сумерках, в обычное для встреч с Фирой время, Одя добрался до мастерской. Он подумал, что Фира уже могла уйти домой (и это было бы спасением!). В самом деле полуподвальное окошко мастерской темнело мрачным пятном на фоне ярко освещенного дома. Он спустился по лестнице вниз и нажал на звонок. Никто не отозвался. Зачем-то он вытащил мобильник и позвонил в мастерскую. К своему удивлению, он услышал голос Фиры, но неузнаваемый! Растерянный, странно звонкий.

– Я слушаю… Кто это?

– Это я, Володя, я возле дверей вашей мастерской.

– Какой Володя? Ах, Володя? Но зачем вы… Я вас не звала… Я занята…

– Рукопись Сиринова не у вас? – спросил Одя, точно дьявол толкал его в бок.

В трубке настала зловещая тишина, которую нарушил звонкий негодующий Фирин голос:

– Откуда вы знаете про эту рукопись? Вы что, за мной следите? Или вам сказал ваш Либман? Что вы всех стравливаете, скверный мальчишка! Не желаю вас больше видеть! Никогда!

– Фира! – зашептал в трубку Одя. – Фира, не надо, только не это! Может быть, вы меня не узнали, ведь это я – Володя! Фира! Вы взяли меня в родственники, помните?

– Что вы там шепчете? Какая-то чушь! Не верю вам больше!

И повесила трубку.

Все… Он со своей «манией завершенности» добился-таки разрыва с Фирой. И кто же у него остался? Нет ни Учителя, ни Фиры (странное дело, о родителях, затерявшихся в Америке, он и не вспомнил, только чуть-чуть об отце, но ведь и тот никогда не вернется).

Ему захотелось громко крикнуть:

– Фира! Фира!

Но и на это он не решился. Понуро стоял возле Фириной мастерской. Из-за чего же все это с ним произошло? Что он сделал? Ах да! Он хотел получить рукопись Сиринова, которая ему вовсе не нужна. По пересказу Пети он понял, что она для него – чужая. «Чистое» сознание, оторванное от человеческой сердцевины, его не привлекало. Одя хотел жить в мире, где есть снежинки и звезды, где есть трамваи и спешащие пешеходы, где есть (какое затасканное слово!) любовь, отогревающая каждую клеточку продрогшего на морозе тела. Но где, где его любовь? Где люди, к которым он, как собака, привязался? И тут в сознании Оди вспыхнула еще одна спонтанная «безумная» идея. Всех, кого он любил, он потерял из-за Сиринова. Теперь ему следует отыскать самого Сиринова. Врага или почти врага, относящегося к Оде с иронией и недоверием. «Сюжет» без этой встречи не завершен. Но где, где его искать? Одя знал лишь одну фешенебельную гостиницу, о которой ему рассказывал еще отец. Возможно, Сиринов остановился совсем в другой. Или у него в Москве остались родственники, давшие ему приют. Но Одя долго не размышлял. Образ гостиницы – сталинской высотки – возник перед его глазами, и он решил ехать туда, чтобы только не возвращаться в одинокую комнату, не искать сочувствия у бестолковой тети Кати…

Гостиница располагалась по дороге к Учителю, если ехать на троллейбусе. И Одя направился к троллейбусной остановке. Его вела интуиция – самое сильное и замечательное, что в нем было. Он жил, как крот, в потемках и доверял только огоньку интуиции да еще любви, которая порой его захлестывала, заставляя совершать странные поступки… Ему везло – он находил единственно важных для себя людей, но и одновременно страшно не везло – он их терял. Его любовь разбивалась о волны враждебного мира, который жил совсем по иным законам – законам корысти, прибыли, деловой хватки или тяги к удовольствиям. Казалось, только Одя и жил любовью. Никто и представить себе не мог, сколько в нем накопилось любви – не нужной или не узнанной. И правда, знай Фира или Учитель об этой любви, разве бы они отказались от нее? Они ведь тоже одинокие. Когда-то Одя читал пьесу с таким названием и потом долго над ней размышлял. У тех одиноких были семьи, дети, а у этих нет никакой заслонки, никакого, пусть мнимого, прикрытия. И он тоже один из этих горделивых бедолаг. Но ему-то страстно хочется избавиться от одиночества. А эти гордецы, Фира и Учитель, едва встретившись после долгой разлуки, так и норовят снова разбежаться. Но и это Одя способен был понять – большое чувство чревато вспышками ярости (как это меня угораздило привязаться?) и манит к разрывам, как сказал поэт.

Троллейбус, в котором ехал Одя, то и дело останавливался из-за пробок и наконец надолго остановился – какая-то машина нагло перегородила ему движение, а шофер ушел не то за покупками, не то по делам. Пассажиры терпеливо ждали. А Одя терпением не отличался. Он сделал знак шоферу, и тот открыл дверь. Одя выскочил на тротуар и даже не сразу понял, куда идти. Да вот же – вдоль запруженного машинами шоссе. О эти выхлопы, делающие невозможным нормальное дыхание! Но во время ходьбы Одя, как ни странно, успокоился. В дороге можно было ни о чем не думать, полностью сосредоточившись на ходьбе, взмахах рук, дыхании (очень неровном!), осанке. Одя по привычке старался не сутулиться. Но зачем? Кто это оценит? Его никто не любит. Фира не желает его больше видеть. Нет, не об этом, только не об этом! Он идет к Сиринову, чтобы… Да, и зачем он идет к Сиринову? И с какой стати он ожидает его найти в этой архаической, правда, кажется, обновленной гостинице? Сиринов ведь – эстет, ему подавай самое лучшее! Но Одя упорно шел в сторону высотки.

Озираясь и нервничая, он миновал контроль и вошел в холл. И тут же подбежал к выгородке администратора, который повернул к нему важное неподвижное лицо.

– Сиринов… Игорь Игоревич Сиринов… Не у вас?

Администратор взглянул на экран компьютера, потом полистал какую-то толстую тетрадь.

– Имеется прибытием, – пророкотал он воркующим басом.

Одя был так удивлен, что тут же хотел выбежать из гостиницы, словно приходил только для того, чтобы удостовериться в безошибочности своей интуиции. Но администратор смотрел на него не грозно, а выжидательно. И Одя не убежал, а сделал движение по направлению к лифту, даже не к лифту – незнакомых лифтов он опасался, а к лестнице, пусть даже взбираться придется на тридцатый этаж. Да, а на какой?

– Погодите, – остановил его администратор. – Я позвоню в номер. Может, вас не примут.

Одя замер, раздумывая, что будет, если Сиринов его и в самом деле не примет. Куда он тогда пойдет? Ему стало страшно. Не зря ведь интуиция его сюда привела? Да, но что он ему скажет? Зачем в самом деле он сюда приплелся?..

– К господину Сиринову пришел молодой человек, – рокотал администратор. – По делу. («Вы ведь по делу?» – беззвучно спросил у Оди администратор, и тот ошарашенно кивнул.) – Администратор окинул Одю оценивающим взглядом. – Лет восемнадцати. (Оде было на пять лет больше.) Пустить к вам или отправить восвояси?

Одя тупо ожидал решения, переминаясь с ноги на ногу. С ботинок и с пальто стекал растаявший снег. Очень хотелось посидеть – ноги устали от полуторачасовой ходьбы до гостиницы.

Администратор положил трубку и задумчиво взглянул на Одю.

– Сиринова нет. Но есть его жена, – еще более воркующим голосом сказал он. – Сегодняшним прибытием из Штатов.

Он сделал значительную паузу и продолжил:

– Она желает вас видеть.

Одя рванулся к выходу, но администратор положил руку на его плечо, успокаивая.

– На лифте до седьмого, семьсот пятый номер. Выходить не позже двенадцати. Это строго. Вперед, молодой человек!

Администратор точно толкал Одю на какую-то рискованную авантюру, возможно, даже любовного свойства, и сам себя этим развлекал, «тасуя» посетителей и придумывая разные комбинации.

Ну и ладно! Жена так жена! Ведь и Сиринову ему нечего было сказать! Он пешком взбежал на седьмой этаж и, еще задыхаясь от бега, постучался в семьсот пятый номер. Открыла холеная дама неопределенных лет и неотчетливой внешности. Единственное, что сразу бросалось в глаза, – ухоженность лица, рук, ногтей, словно дама все свои дни проводила в косметическом кабинете. Отчасти она напоминала раскрашенную мумию, приучившую себя непрерывно улыбаться.

– Вы к Игорю? – жеманно спросила дама, поправляя рукой короткие светлые волосы, уложенные волосок к волоску, что Оде всегда не нравилось.

– Не знаю… – глупо признался Одя.

– Но все равно мне интересно… С кем тут Игорь, словом, у кого он бывает…

– Я случайно…

Однако дама вовсе не принимала к сведению его лепета и говорила свое. Одя даже заметил, что она взволнована не меньше, а пожалуй что и больше него. Просто на грани истерики…

– Быть может, вы мне скажете, где Игорь?

Дама стала поправлять волосы другой рукой, близко придвинувшись к запыхавшемуся Оде.

– Он знал, он знал, что я прилетаю. Не встретил, нет, каково? Я приехала в гостиницу – его нет. Где он? Что с ним? Мобильник молчит. Мы идеальная пара, между прочим! Самая идеальная из всех людей нашего круга!

– Я не знаю. – Одя вновь повторил свою глупейшую фразу, пятясь к коридору, но дама чуть ли не насильно втянула его в номер и захлопнула дверь.

– Клара. – Она протянула ему руку, вероятно, для поцелуя, но Одя ее пожал двумя пальцами.

Дама брезгливо отдернула руку и спросила, растягивая слова:

– А вас как? То есть как ваше имя?

– Владимир, – прочистив горло, прохрипел Одя. Он боялся сорваться в писк.

– Вы ведь встречаетесь с Игорем, да? Где он бывает? Где он может быть?

– Я не знаю, – в третий раз повторил Одя, но Клара снова его не услышала.

– Вы-то мне и нужны! – Клара схватила его за пуговицу пальто. – Да снимите же эту, эту… (Она снова брезгливо отдернула руку.) Что на вас?

Одя покорно снял свое пальто-плащ, одежку на все сезоны. Пушистую шапку из енота он, как вошел, снял и теперь держал ее в руках. Но Клара раздраженно ее выхватила и положила на стул вместе с пальто. Рассеянный Одя все же отметил, что она не предложила ему повесить пальто и шапку на вешалку. Была так раздражена или так поглощена своим?

– Вот вы мне и расскажете о ней! – Клара уселась в кресло, положив ногу на ногу – поза долгого слушания.

– О ком?

Одя вытаращил глаза, хотя догадывался, о ком Клара хочет у него выведать.

– Ну об этой… Этой сумасшедшей, с которой… я так и не поняла, что там было. Он ее бросил или она его? Из его рассказов не ясно. Вы ведь ее знаете?

– Кого?

Одя имитировал полное непонимание. Ему не хотелось рассказывать этой даме о Фире.

– Не отлынивайте! Вы прекрасно поняли о ком и кого! Она сейчас замужем? У нее есть дети? Свой бизнес? Большой загородный дом, как тут принято? Она водит машину?

– Нет, – пробормотал Одя, опустив голову, – нет…

– Что нет? Я не понимаю!

В голосе Клары появились раздраженно-капризные нотки.

– Так она не водит машину?

Клара не усидела в своей горделивой позе, вскочила с кресла и стала нервно переставлять на полке какие-то баночки и тюбики – батальоны своей косметики. Одя все еще стоял. Сесть ему не предложили, и это невнимание к его личности стало его угнетать. Он очень устал, и ноги гудели.

– Машину? Может быть, и умеет водить. Только у нее нет.

– Нет машины?

Клара впервые удивилась вполне натурально.

– Но это не важно. Не так уж важно. А остальное – муж, дети, бизнес?

– Зачем вам?

Одя спросил очень тихо. Вопросы этой дамы заставили его задуматься не только о Фире, но о всех них – одиноких, чья жизнь не подпадает под ранжиры благополучной и успешной. И у него, на взгляд Клары, тоже «ничего не было». Клара с минуту неподвижным застывшим взором смотрела на Одю и, вероятно, сделала какие-то свои выводы. Потом она решительно подошла к зеркалу и стала прихорашиваться.

– Так я и думала. Нет ничегошеньки? Ничего! Она мне не конкурентка! Нет, не конкурентка. У меня, слава Господу, все есть и еще будет! Вот даже дети. Казалось бы, немножко поздновато. Но и это для состоятельных людей не помеха. Надо только Игоря уломать, а то он, как Гамлет: «К чему плодить детей?» А есть к чему. В Америке так принято. Хоть из приюта, из Африки, из Китая, но чтобы были! Лучше уж свой, как вы считаете?

Клара игриво улыбнулась Оде, которому этот разговор ужасно не нравился. Ему даже стало казаться, что эта безумная Клара сейчас схватит его за рукав рубашки, а он, убегая, оставит в ее руках лоскут от порванного рукава. Что-то из истории с библейским Иосифом и женой Потифара. Но Иосиф тогда счастливо отделался, впрочем, его, кажется, все же бросили в темницу? А как он, Одя, пройдет мимо администратора и охраны в порванной рубашке, без пальто, с пылающим лицом? Его же схватят, как экстремиста!

Эта истеричная дама была ему неприятна, но и чем-то притягивала. Словно она была неким тайным теневым подобием Фиры, словно что-то их связывало. И эта ускользающая связь с Фирой была для Оди притягательна. Он оглянулся на дверь, но тут Клара в самом деле цепко ухватила его за рукав.

– Не уходите!

Она придвинулась еще ближе, так что ее лицо с красными шевелящимися губами распласталось перед ним, отливая искусственной матовостью.

– Вы знаете, где ее можно найти? Знаете? Вы у нее бывали?

Одя был патологически правдив, к тому же Клара действовала на него гипнотически. Он не ответил, но по его истерзанному сомнениями лицу можно было догадаться, что он знает и бывал. Однако Кларе и этого было не нужно. Она и не глядела на его лицо, так как не в силах была ни на чем сосредоточиться. В ее возбужденном сознании внезапно явившийся к ней в номер Одя стал воплощением тех деструктивных сил, тех негативных российских энергий, которые грозили ее спокойствию и процветанию, грубо ее оттесняли. С ними нужно было бороться. За Игоря, за свою спокойную с ним жизнь. Два билета на самолет до Нью-Йорка были уже заказаны. Немедленно, немедленно увезти его из этого злополучного места, где летом всегда дымная мгла, а зимой непроходимый гололед, из этой злополучной страны, где все всегда рушится!

– Немедленно! – выкрикнула Клара, словно выплескивая то нетерпение и ту жажду действий, которые в ней накопились за этот день. И продолжила по странной ассоциации: – Вы должны повезти меня к ней! Немедленно.

– К кому? – пролепетал Одя, притворяясь еще более бестолковым, чем он был на самом деле.

Но Клара ничего не стала объяснять. Она быстро накинула на плечи манто из куньего меха, не дожидаясь, что Одя его подаст. Он и в самом деле этого не умел и презирал это умение.

В Америке Клара носить такое манто не могла, там охраняли животных, а тут никому не было дела даже до людей. Манто Кларе шло, и она заранее радовалась, что Сиринов, встречая ее в аэропорту, увидит ее в этих мехах. Но, увы, он ее не встретил. Не встретил!

– Да идемте же!

Клара вновь цепко ухватила остолбеневшего Одю за рукав. Нет, она точно была неким повторением, «реинкарнацией» жены Потифара и так же отвратительно-притягательна. Одя попал под действие каких-то неведомых чар. Клара была, на его вкус, ужасна и противна, но он почти не мог сопротивляться.

Конечно, Фира уже ушла из мастерской. А вдруг нет? Для него это посещение было последним шансом ее увидеть. А если убежать от этой безумной Клары? Возможно, даже рукав останется целым!

– Идемте! – сказал Одя.

Он отцепился от Клары и взял со стула свое мокрое от растаявшего снега убогое пальтецо с искусственным мехом и нахлобучил на голову роскошную енотовую шапку, не соответствующую убогости пальтеца да и сезону – зима шла на убыль. Клара тут же снова ухватила его под руку. Ему пришлось сесть с ней в лифт (на котором он сам старался не ездить) и внизу продефилировать через огромный холл к выходу мимо администратора, который ему незаметно подмигнул. В светской тусовке в моду вошли романы, где партнер был лет на двадцать младше дамы.

– Пешком? – глупо спросил Одя, стоя с Кларой у ярко освещенного выхода.

Клара, не слушая, по обыкновению, его слова, размахивала перчаткой перед легковушками. Наконец одна остановилась.

– Куда? – мрачно спросил шофер.

Клара, не отвечая, села рядом с ним.

Одя притулился сзади.

– Куда? – снова спросил шофер, глядя в пространство перед собой.

– В Ба-ба-банковский. – Неизвестно почему Одя стал заикаться. И это его так смутило, что он надолго замолчал.

А Клара обсуждала с шофером плохо очищенную от наледи дорогу, пробки, климат тут и климат там, экологию, возможности в России американского бизнеса и особенности подмосковной дачной жизни, в которую шофер был погружен по макушку – он ремонтировал дачу в трех часах езды от Москвы.

– Это недалеко, – пояснял шофер самому себе (Клара его не слушала), – у соседа дочка в институт оттуда каждый день ездит. Каждый день.

Свернули в Банковский. Одя забыл номер дома и вообще не хотел вылезать. Клара его буквально выволокла из машины, заплатив шоферу гораздо меньше, чем он ожидал от такой «шикарной» дамочки. Это было даже меньше, чем платили бедные бюджетники.

– Тут ее квартира? – спросила Клара, поднимая воротник манто, хотя ветра не было. Ночь стояла тихая и влажная, предвещающая весну.

– Мастерская, – прохрипел Одя.

Клара быстро, слегка раскачиваясь, пошла по обледеневшем тротуару. Шла она на высоких каблуках, что было актом женского героизма, поддерживая под руку Одю, который пошатывался и спотыкался.

«Я – подлец! Я – подлец! – кричал в его душе безумный голос. – Зачем я веду к Фире эту ужасную Клару? Эту дьяволицу, эту жену Потифара, которая и на меня почти польстилась, но почувствовала, что мне противна. Или потому и польстилась?» Одя как-то непроизвольно углубился в навязчивые размышления, из которых его вывел истерический выкрик Клары:

– Горит!

Он вздрогнул, вскинул глаза и близоруко вгляделся в темноту. О, он с первого мгновения понял! Он понял (может, поэтому он сюда и пришел? Его привело). Горел дом, где была Фирина мастерская. Большой, еще довоенный, прочный… Пылал в темноте ночи. С шумом подъезжали пожарные машины. Возле дома суетились пожарные со шлангами. В сторонке стояли жильцы, успевшие выбежать из горящего дома. Вокруг толпились зеваки и любопытствующие. Внезапно Одя сообразил, что горит именно в той части дома и даже в том углу, где находится (или уже находилась?) Фирина мастерская.

– Это Фи‑фи‑ра. Ее ма‑ма-стерская г-горит! – снова заикаясь, выкрикнул Одя, выскользнув из цепких Клариных рук. Клара тут же, картинным жестом, вскинула их к небу, словно благодарила Господа за этот пожар в мастерской соперницы.

Напрасно! Напрасно она так торопилась! Господь поступает совсем не так, как его просят глупые людишки, пытаясь по-своему интерпретировать его поступки, не зная дальних умыслов. Одя внимательнее взглянул на кучку толпившихся возле дома погорельцев и вдруг припустил к ним со всех ног – так ему, во всяком случае, казалось. На самом деле он еле шел, ноги разъезжались от волнения и усталости на обледеневшем тротуаре. В отблесках пожара он увидел двоих. Они, они… Ну да! Они были очень похожи на Фиру и Сиринова, но только какие-то неузнаваемые, немыслимо другие! Или это от огня, волнения? Или это с Одей произошло нечто такое, что он с трудом их узнавал? Видимо, они убегали из мастерской впопыхах, хватая из одежды, что придется. На Фире болтался мужской пиджак, а поверх него было накинуто мужское пальто – Одя узнал пальто, в котором видел Сиринова, убегавшего от Либмана. Сам же Сиринов был в одной замшевой куртке, сильно обгоревшей с одного боку. В руках он держал куклу, которую Одя прежде видел в Фириной мастерской. Видимо, это была с детства любимая Фирой кукла, кукла-талисман, которую она любила и хранила. И вот Сиринов спас ее из огня. А Фира прижимала к себе какой-то сверток.

Но дело было не в нелепой одежде, не в кукле, не в свертке… Их лица были неузнаваемы. И странно было видеть, как они сияют счастьем. Не убиты горем, не опечалены, а буквально сияют счастьем! Он никогда их такими не видел. Он вообще никогда не видел людей, на чьих лицах бы запечатлелось выражение столь несомненного счастья. Но как же так? Ведь у многих горе, пожар! Да и они сами, конечно, пострадали. Но тут же Одя подумал, что счастье не выбирает мига. Оно есть – и прекрасно! Они стояли, отделенные от происходящего, прижавшись друг к другу, погруженные в какой-то свой сон.

– Фира! – тихо позвал Одя. – Фира!

Она подняла счастливый непонимающий взгляд на Одю.

Он ужасно смутился и, не зная, что сказать, снова маниакально продолжил тему рукописи, из-за которой Фира с ним порвала.

– Это у вас рукопись?

Он показал на сверток в ее руке. Фира наконец его узнала и заулыбалась еще ослепительнее.

– А, это вы, Володя!

(Точно в его появлении не было ничего исключительного!)

– Нет, не рукопись, к счастью, – тоже улыбаясь, ответил за Фиру Сиринов. – Рукопись, как ей и полагалось, сгорела. А это Фирочкин автопортрет. Единственная спасенная работа.

– Как? – ужаснулся Одя. – Фира, сгорели ваши картины? Надо же попытаться спасти!

Он бросился в ту сторону дома, где была Фирина мастерская, но его не пустили пожарные.

– Там картины! Пустите! – кричал он тонким голосом, вытирая кулаком внезапно хлынувшие слезы.

– Сгорело. А что не сгорело – подберем. Не волнуйтесь, граждане!

Пожарные оттесняли Одю все дальше от того места, где была мастерская. Вдруг Одя услышал знакомый женский голос, но необычайно пронзительный, усиленный до крика. Оглянувшись, он увидел Клару, которая вцепилась в куртку Сиринова и пыталась оттащить его от Фиры. При этом она что-то злобно выкрикнула по-английски. Несколько дюжих молодцов-полицейских подошли к Кларе, оторвали от Сиринова и отвели в сторонку, посадив на обгоревший колченогий табурет.

– Не волнуйтесь, женщина, вам заплатят страховку. Если застраховано.

Клара продолжала что-то выкрикивать на смеси английского и русского. Одя встретился взглядом с Сириновым, и тот его поманил.

– Послушайте, юноша! Я ведь с вами знаком, правда? Вы – ученик Саши Либмана, я не ошибаюсь? Сделайте мне одолжение. Эта женщина, которая сидит на табуретке, видите? Она имела ко мне отношение. Она – моя бывшая жена. Как бишь ее зовут? Кира? Оксана? Совсем вышибло из головы. Но неважно. Скажите ей, что я все ей оставляю. Все, что нажил там, в Америке. И это ее успокоит, вот увидите.

Одя оглянулся на сидевшую Клару, но он не хотел уходить от Фиры и Сиринова – он боялся потерять их из виду. И в самом деле они стали выбираться из толпы.

– Уходите?

Одя вырос на их пути.

Ответил Сиринов, придерживая за локоть дрожащую Фиру:

– Уходим, юноша, уходим…

– Но там, в этом вашем сознании… Там же так холодно, так одиноко… О котором вы писали в своей рукописи…

– Вы о чем? – В голосе Сиринова прозвучали надменные нотки. – Я же вам сказал – рукопись сгорела. Ее нет! А мы… Мы в леса и поля. Как там пелось в пионерском детстве? «Бегут, бегут, бегут над нами облака!» Честное слово, ничего счастливее не было в жизни, чем эта дурацкая песенка. Пели ее в походе… Буду что-нибудь преподавать. Может быть, физику, математику. А может быть, эстетику. В клубе, техникуме – где возьмут. А Фирочка – рисование. Важнейший предмет!

Фира повернула к Володе свое ставшее совершенно прекрасным лицо, несмотря на сажу или копоть от пожара на лбу.

– Правда, Володя! Мы… в леса и поля. У моего отчима есть дом под Рязанью. Совсем пустой. Там рядом маленький городок… Скорее всего, ничего у нас не получится, но мы попробуем.

И рассмеялась, словно была совсем дурочкой или ребенком. И Сиринов не зря спас из пожара ее детскую куклу. Впрочем, судя по всему, они оба впали в детство.

Одя подошел ближе к Фире.

– Фира, а картины? Вам не жаль?

– Ах, Володя! Ничего, ничего не жаль! Лучше напишу, смелее! Только автопортрет останется от этих времен. Он все вобрал!

– Фира, а я? – совсем тихо спросил Одя. – Как же быть мне? Я так к вам привязался! Можно мне с вами? Я не буду мешать. Пристроюсь где-нибудь в сторонке, в уголке. Тоже что-нибудь буду преподавать. Да хоть вам помогать, Фира! Мне бы только рядом с вами!

– Э нет! – сердито проговорил Сиринов. – Это не годится, да, Фира? Третий – лишний. Хватит нам третьих. Мы уж как-нибудь без вас. Идите же успокойте мадам. Это вы ее сюда привели? И зачем? Впрочем, может, к лучшему. Разом с этим покончить. Да, Фира?

– Володя, – ласково сказала Фира, – я вам напишу, скажите мне свой адрес – я запомню. Мы устроимся, и я вам обязательно напишу. Скорее говорите!

Одя пробормотал свой адрес, но так тихо и таким дрожащим голосом, что едва ли она что-либо разобрала. Но она кивнула, точно разобрала, и продолжала, все так же ласково:

– Я о вас, Володя, буду вспоминать и об Александре Александровиче…

Сиринов повернул лицо к ней, она – к Сиринову. И они оба опять точно застыли…

…Возле Клары, не желающей успокоиться, суетились полицейские. Потом подбежал врач из «скорой» и дал ей валерьянки.

– Не волнуйтесь, дамочка! Всех расселим и трудоустроим. Если удастся, конечно, – успокаивал Клару дюжий полицейский.

Она ухватила его за рукав шинели, и он какое-то время постоял возле этой смешной, злой и красивой дамочки, похожей на иностранку или на злую волшебницу.

…Все. С ними все. И с ним, Одей, тоже все. Едва ли Фира ему напишет! Забудет адрес. Вообще едва ли. У него теперь окончательно никого нет. Тут Одя внезапно подумал об Учителе. У того ведь тоже теперь никого нет – ни друга, ни любимой женщины. Это Фира, Фира забрала рукопись у Либмана и отдала ее Сиринову. Тот ее попросил. На самом деле это был предлог для их новой встречи. Через ее «никогда». И Учитель сразу все потерял. Кто выиграл в результате всех этих обстоятельств, так это Петя Акинфеев и Фонд Галагана. Рукопись Сиринова таки сгорела в случайном пожаре. Случайном? Высшие силы, видимо, давно задумали этот пожар, чтобы накрепко соединить двоих строптивцев.

Да, а Учитель Оди потерял, пожалуй, больше всех. Сейчас он наверняка захочет «свернуть небесный свод», как делал это на Фириной картинке, одной из двух уцелевших. Захочет прикрыть лавочку.

Одя рванулся было к Учителю. Но нужно было доделать дела – выполнить задание Сиринова. Он подошел к Кларе, все еще сидевшей на табуретке и пудрившей нос. Он не хотел называть ее по имени и решил не обращаться никак.

– Сиринов мне велел передать, что не претендует на имущество!

– А книги? – вскрикнула Клара. – Загромоздил квартиру книгами. Пусть забирает, или я их выкину!

И рассмеялась – или тому, что он ей все оставляет, или тому, что ей предстоит выбросить его книги (едва ли он их заберет!), Одя так и не понял.

– Поймайте мне такси! – это было сказано другим тоном, холодным и безличным, точно Одя был ее слугой. – Еду за багажом в гостиницу и потом в аэропорт. Один билет надо сдать. Он еще оплатит мне моральный ущерб. Дурная страна, безумные люди! Зачем я здесь?

Одя поймал такси и усадил в него собравшуюся, в роскошных мехах Клару, которая копила силы для новых приключений на житейском и женском поприще. А это, кажется, было исчерпано. Одя Кларе не подошел даже в роли Иосифа. Она его просто проигнорировала. Усевшись в такси, она с ним не попрощалась, не поблагодарила за хлопоты, он был для нее теперь «табуреткой», которую она отпихнула ногой, вставая, и сделала это не по злобе, а по невниманию и равнодушию.

Одя все же пробормотал:

– Прощайте!

Но ответа не последовало.

* * *

Была поздняя непроглядная ночь, когда измученный Одя добрался до дома Учителя. Однако окошко Ксан Ксаныча – одно из двух во всем доме – еще светилось. Он не спал.

Одя не стал даже размышлять на тему, прилично или нет заявляться к Учителю в столь поздний час. Он был полон решимости и позвонил бы в дверь, даже если бы окошко не светилось. Его неудержимо влекло к завершению, к исчерпанию сюжета – сюжета его взаимоотношений с несколькими важными для него людьми, сюжета поисков тепла и участия, сюжета всей его жизни.

Вот сейчас Учитель скажет:

– Володя, хотите уйти вместе со мной?

И он тотчас согласится.

Сюжет их жизни завершен. Любовь, столь ценимая и им, и Учителем, – навсегда потеряна. Впереди – мрак, такой же, как эта ночь. Учитель прожил тысячи жизней, он понял язык травы и букашек, грозовых раскатов в летние сумерки и соловьиного цоканья в березовой роще. Он пережил ужасы войн и природных катастроф, истребление целых народов и случайную смерть подростка, пораженного молнией, он впитал все миазмы ненависти во время терактов, все отчаяние самоубийц, все бесплодные муки отвергнутых влюбленных… Он все это понял, прочувствовал, пропустил через себя. (Во всяком случае, воображению Оди так представлялось.) Вот сейчас он увидит яростного Бога, которому вся эта кутерьма безмерно надоела, все опостылело, как и ему, Оде. Только бы Учитель не отказал ему в возможности уйти с ним вместе. Только бы…

Одя позвонил. В тишине спящего дома, спящей предвесенней Москвы звонок прозвучал, как колокол, как набат. И Учитель открыл почти тотчас, словно ждал этого звонка, ждал Одиного прихода.

– А, Володя… – пробормотал он, запахивая коричневый плюшевый халат. – Вы ловите мысли? Я про вас только что думал. Зря я на вас тогда накричал. Вы… Вы… Как бы это? Вы – простодушный. А вовсе не злокозненный, как мне поначалу показалось. Ничего заранее не продумываете, а тем более не подстраиваете. Верно?

Одя так разволновался, что не мог ответить. Промолчал.

– Проходите, дружок! Какой вы промокший, встрепанный.

Учитель попытался улыбнуться, но у него не очень получилось. Одя, дрожа всем телом, вошел.

– Пойдемте-ка на кухню. Чай будем пить. Вон как вы замерзли – зубами стучите. Вам, кажется, тоже не спится?

– Мне… Я… – забормотал Одя, глотая внезапные слезы. – Вы не сердитесь? Простили?

– Э, ладно. Что вы как барышня!

Учитель поставил перед Одей большущую фарфоровую кружку с красной розочкой на боку.

– Давайте лучше выпьем крепкого цейлонского чая с хлебом. Есть колбаса. И по стопочке, чтобы не простудились, а? Как полагается мужчинам. Что вы так раскисли, дружок? Ничего. Всякое бывает. Мы же с вами мужчины, Володя. Мы – крепкие мужики. Нас так просто не возьмешь. – Учитель вдруг задумался и замолчал.

– Да, да, правда, – всхлипывал Одя, похрустывая сухариком из тарелки на кухонном столе.

Ксан Ксаныч отрезал ему огромный кусок докторской колбасы, положил его на горбушку белого хлеба. Нашелся и соленый огурчик. Ел он сегодня или не ел? А вот Учитель его обогрел и накормил.

Они чокнулись и выпили красного вина. Тоста не говорили.

– Оставлю вас сегодня у себя, – бурчал Учитель. – Что вам по ночам шастать? А у меня есть комнатка для гостей. Приходите, когда вздумается. Буду рад. Да, все хочу спросить: как вас покороче зовут? Влад? Вова?

– Я – Одя.

Впервые Одя произнес свое тайное имя.

Учитель кивнул.

– Хорошо. Симпатично.

Они пили чай и молчали. Было нечто гораздо более важное и значительное, о чем они не говорили, но что оба чувствовали и что их тайно сближало…

Прибалтийские сны

Ларисе

Ольга с отвращением выключила телевизор. И что происходит в мире? В какой точке пространства ни окажись, везде показывают одно и то же. Члены парламента, взрослые серьезные дяди, – то белые, то черные, то серо-буро-малиновые – ожесточенно тузят друг друга.

Вот и на спокойном прибалтийском курорте экран показывает все те же сцены человеческого безумия, происходящие в этой стране. Не так-то она, видимо, спокойна, как кажется из курортного уголка.

Шарик накаляется – это точно. Ольга по себе чувствовала, что какие-то скрытые энергии начинают прорываться. Выплескиваются наружу. Последний ее живописный цикл…

Она и сама не понимала, как это на нее накатило. Писала залпом, без остановки, словно считывая какие-то давние смутные видения.

Пророки, сивиллы, гадалки. Люди вещих снов, ощущающие веяния судьбы.

Какой-то всплеск неконтролируемых, смутных, но невероятно мощных сил. Да ведь никогда она ни одной сивиллы или пророка не видела. Вспоминались только работы Александра Иванова и Врубеля. Но это ведь не живые, непосредственные впечатления! А ей хотелось, чтобы это обжигало узнаваемостью. Вот она и придала сивиллам и пророкам черты своих немногочисленных родственников, годами сохранявшиеся в ее памяти. Все они, эти родственники, в основном тетушки и дяди со стороны отца, из Харькова, Гомеля, Полтавы, давно уже умерли, а их дети уехали в Израиль или Америку. Это были тишайшие люди, с тихими голосами и неяркими лицами. В детстве они ее часто раздражали. Тетушки, приезжая в гости, шумно восторгались ее «ангельской внешностью» и без конца целовали, что очень ей не нравилось. Глупенькие, добренькие, старенькие тетушки! Большой вальяжный дядя из Гомеля называл ее зайчиком и умилялся ее сходству с отцом.

Ольга героизировала их черты, давала их в ореоле страдания и тайны. Ведь она и в самом деле почти ничего о них не знала. А то, что знала, поражало: как эти тихие люди смогли пережить такое? У вальяжного дяди, пока он сражался на фронте, немцы убили всех родных. У тетушки, бежавшей из Харькова с двумя детьми-подростками, дети погибли от голода. Другая тетушка ездила на фронте за своим мужем – начальником госпиталя, а после войны долгие годы за ним, безнадежно больным, ухаживала… Их простые, суровые, словно высеченные из камня черты можно было угадать в ее сивиллах и пророках.

Черный и золотисто-огненный боролись на этих ее холстах. Семитский тип боролся со славянским. Причем семитский явно побеждал, как победил он и в Ольгиной внешности. Евреем у нее был только отец. Но, взглянув на нее, никто не сомневался, что она еврейка.

Вид был вполне библейский, и с годами яркость ее облика не блекла, а напротив – раскрывалась и утончалась. Волосы сильнее курчавились, глаза разгорались фаюмским огнем, походка становилась все стремительнее. Ольга, дожив до весьма зрелых лет, все еще не вполне определилась ни во внешности, ни в творчестве. Она ждала от себя чудес.

Вероятно, поэтому она словно бы пропустила, не осознав и не загрустив, все моменты женского старения, а жила, как птица, сегодняшним днем и сегодняшним полетом…

«Пророческий» цикл успеха у публики не имел, хотя в узком кругу профессионалов он произвел своеобразный взрыв, заставив снова заговорить о правах реализма и о его магическом воздействии.

Сама же Ольга так вымоталась, что в начале лета устремилась с мужем в небольшой прибалтийский городок, где прежде никогда не бывала. По просьбе мужа им сняли там квартиру какие-то его знакомые. Муж ей случайно сказал, что один сослуживец собирается в прибалтийский городок, и Ольга сразу же решилась тоже туда поехать.

Между тем муж, рассказывая об этом сослуживце (и его жене, которую он тоже несколько раз видел), всегда использовал ироническую интонацию. Они попадали в разряд «мещан», которых, несмотря на новые веяния, не только реабилитирующие, но и превозносящие эту категорию людей, он продолжал глубоко презирать. Муж в этом смысле был из «староверов». И сам занимался вещами немодными и непопулярными – теоретической физикой. Если за границей за нее еще иногда давали гранты, то Нобеля получали почти исключительно люди дела – экспериментаторы. В России же физикам-теоретикам не светили ни гранты, ни тем более премии. Тут оставались только люди идеи и призвания. Прочим же казалось, что Вселенная уже не таит в себе никаких загадок. Все давно раскрыто и растолковано. Осталось только разобраться с хиггсовским бозоном, и все окончательно прояснится. (Муж считал суету вокруг бозона плясками вокруг золотого тельца, так как под него давали особенно «золотые» гранты, а ситуацию в теоретической физике – почти безнадежной. Тут снова нужно было добираться до «начал», которые с течением времени исказились и замутились.) Он работал во второразрядном институте, считался аутсайдером, и более удачливые коллеги делали вид, что его в науке не существует, хотя он со своими вопросами изрядно портил их «законченную» физическую картину…

…С чего вдруг она стала размышлять об этих мещанистых знакомых? Ольга приостановилась в раздумье в одной из двух, снятых с их помощью, комнат – большой и светлой, с окном во всю стену. Всего же их было две – невыразимое удобство. Они с мужем не мешают друг другу думать, как всегда мешают даже самые близкие люди – при них думаешь уже как-то иначе. Да, но зачем ей эти Элькины? За ту неделю, что они тут были, Гриша Элькин успел намозолить ей глаза и уши. Ах да! Элькины сняли квартиру (и надо признать, удачную!) не только им, но и еще какому-то знакомому знакомых. И вот сегодня Ольга, выбежав в магазин, случайно увидела Гришу Элькина, который, судя по всему, встречал на вокзале этого знакомого знакомых и теперь вел его в снятую квартиру.

Вид этого человека Ольгу поразил и несколько испугал. В руках у него был какой-то небольшой узелок, как у приехавшего из Швейцарии в Россию князя Мышкина. На щеках – недельная щетина (а ехать – не больше суток). Высокий, но сутулый и какой-то расплывшийся, с большим животом, что Ольгу всегда отталкивало в молодых и немолодых мужчинах, с седыми неопрятными космами вокруг лысины. В какой-то мышиного цвета рубашечке, измятой и застиранной.

Все в облике, в фигуре, в лице – абсолютно мертвое.

Зачем такому человеку приезжать на людный курорт? Демонстрировать свои болезни, старость, неудачи, одиночество?

Он шел, уставившись в землю (на самом деле это была красиво подобранная цветная плитка), а Гриша Элькин не закрывал рта.

На лице у этого знакомого знакомых застыло выражение не то злое, не то страдальческое. Может, у него что-то болело? Или болтающий Гриша его раздражал?

Проходя мимо Ольги, с которой Гриша обменялся кивками и улыбками, знакомый знакомых внезапно приостановился и поднял глаза.

Ее прожгло насквозь, словно по ней прошел ток. Что это? Она его знает? Да нет, не было у нее никогда таких тяжелых и мрачных знакомых. Таких опустившихся, небритых, толстых, ужасных…

Они одновременно друг от друга отшатнулись, и он почти побежал по улице, подволакивая ногу. Гриша за ним, причем Ольга почему-то подумала о том, с какой невероятной скоростью должен теперь двигаться не умолкающий ни на минуту Гришин рот.

– Олечка, за продуктами? – Гриша успел-таки обернуться и помахать ей рукой, догоняя небритого.

Она кивнула ошарашенно.

И вот с тех пор не понимает, что такое с ней случилось. Да ведь ничего и не случилось! Встретился какой-то тип. Пугающий. Неприятный. Ужасного вида.

Ольга ведь была художницей. И визуальные впечатления оказывались для нее важнейшими. Она взяла карандаш и лист бумаги. Может, нарисовать? И это избавит от наваждения? Но очень не захотелось припоминать эти черты, это мертвое лицо.

Бог с ним совсем!

Вечером они с мужем отправились гулять на мол, как ходили туда почти каждый вечер. Тут возникло поветрие – наблюдать закат. Они с мужем были людьми свободных решений, но на такой закат грех было не полюбоваться. И вообще они жили тут по разработанному ритуалу, так как нужно было занять время между работой – муж сидел за компьютером, она рисовала. Но это было в середине дня. А по утрам они ходили в местный старинный парк с ухоженными аллеями и прудом с двумя белыми лебедями. Вечером же выбирались к морю поглядеть на очередной фантастический закат.

Не успели выйти, их окликнули:

– Оля! Борис!

Гриша Элькин снял им квартиру в соседнем со своей квартирой доме и постоянно с ними сталкивался по дороге на пляж и в парк. Вечерний холодок его не брал – он был в длинных красных шортах и желтой футболке.

– Маечка немного простудилась, – с живостью сообщил он. – Вот купил с лотка малины – пусть ест. Свежая малина не хуже помогает от простуды, чем малиновое варенье. Знаю по собственному опыту.

Он радостно рассмеялся своим собственным словам. (Мещанство Гриши, по мнению Бориса, как раз и состояло в том, что он не умел и не хотел слышать других, довольствуясь собственными сентенциями.)

Но тут Гриша что-то припомнил и ближе подошел к Ольге.

– А как вам, Олечка, этот?

Он не назвал его по имени, что было странно. Гриша в тонкостях человеческой натуры мало разбирался, но, видно, «этот» и его удивил.

– Кто? – подошел к ним Борис, поправляя очки. Он не был любопытен и спросил из вежливости, для порядка.

– Ты не знаешь, – быстро и раздраженно проговорила Ольга и сама себе удивилась: откуда это раздражение? – Похож на шизика, – сказала она, несколько огрубляя свое впечатление.

Гриша заулыбался заговорщицки.

– И мне так показалось! Приличные люди за него просили. Брат – доктор или, может быть, кандидат химических наук. Мой сосед по подъезду. Попросил последить, потому что кто-то у них там умер. Какая-то тетка. Или кого-то убили. Словом, что-то случилось. И его отправили… но почему-то одного. Не то потом кто-то из женщин приедет, не то сам брат. Я снял комнату на двоих, как они просили. Даже задаток прислали для хозяев…

– А как зовут? – помявшись, спросила Ольга. Спрашивать не хотелось, но какое-то странное любопытство мучило.

– Вот это-то и смешно, – хохотнул Гриша. – Он свое имя не назвал.

– Как не назвал? – машинально спросил Борис.

Разговор ему был совершенно не интересен, и он не понимал, о ком идет речь.

– Значит, это капитан Немо, раз не назвал! – рассеянно добавил он.

– Правильно! – восхитился Гриша. – Так и будем его называть. А, Олечка Михайловна? Вы что-то тепло оделись, в куртке. Тут двадцать градусов – большая редкость! Настоящее лето – все купаться бегут!

– Еще не адаптировалась к здешней погоде, – буркнула Ольга и потянула Бориса к морю.

К морю, к молу, к простору!

Бог с ними, с этими странными людьми, с этими смутными воспоминаниями. Что-то такое в ней зашевелилось, но она противилась, не хотела. Сердце холодело от ужаса. Туда нельзя!

Но в покое ее не оставляли. На следующий день, когда она уселась перед зеркалом, положив на столик лист плотной французской бумаги (ей вздумалось нарисовать пастелью автопортрет), зазвонил мобильный.

Звонил Гриша Элькин. Голос был растерянный.

– Олечка, это вы?

Она не ответила, ожидая продолжения.

– Вы знаете, мне пришлось…

Гриша мялся, а при той степени бесцеремонности, которая была ему свойственна, это казалось очень странным.

– Олечка, мне пришлось… Меня просто вынудили дать ваш адрес…

– Кто вынудил?

Ольга облегченно рассмеялась. Ерунда какая-то! Кому она тут нужна? Ее и в Москве-то знают только профессионалы, никакой «народной молвы». Неужели тут нашлись поклонники?

– Нашлись почитатели моих картин? Или, может, покупатели?

Она говорила шутливым тоном. Глупая растерянность Гриши Элькина ей не нравилась. Не тот был типаж.

– Тут одна дама… Она жена моего соседа. Ну, того доктора или кандидата… Я вам говорил. Брата этого… Вы вчера его видели…

– Гриша, я ничего не понимаю! При чем тут жена брата? Какого брата? Что за бред вы несете, простите меня?!

– Олечка, они меня совсем истерзали! Я зарекся кому-либо помогать. На мне все, все ездят! Она – бывшая жена брата. Зачем-то приехала сюда, к этому Немо. И стала просить ваши координаты.

Ольга заволновалась.

– Гриша, надеюсь, вы не дали? Они там, видно, все шизики, но вы-то нет?

В эту минуту в дверь позвонили. Ольга извинилась перед Гришей, дала отбой и пошла открывать. Кто бы это мог быть? Скорее всего, кто-то из знакомых хозяев, сдавших им квартиру. Не знают, что их нет в…

За дверью стояла женщина. Скорее пожилая, чем молодая, но тщательно ухоженная, что, как это часто бывает, только прибавляло ей возраста. Черные пряди пробивались сквозь кокетливую желтизну. С огромными серьгами, как у цыганок, и в модной, длинной и почему-то почти совсем прозрачной юбке. Хотелось рассматривать, что там под юбкой. У Ольги это было не извращением чувств, а инстинктом художника – видеть, наблюдать, угадывать…

– Вы, должно быть, ошиблись, – сказала она, глядя на расфуфыренную мадам, – мы сняли эту квартиру. А вам, вероятно, нужны хозяева?

Женщина молчала, не делая никаких попыток войти. И глядела на Ольгу во все глаза. Порывшись в сумке, она водрузила на нос очки в модной оправе и продолжила лицезрение.

– Что вы? Зачем?

Ольга возмущенно захлопнула дверь. Но женщина опять позвонила. Открыть? Может, это и есть та сумасшедшая, жена или даже бывшая жена какого-то брата? Безумные люди и хотят свести с ума всех вокруг! Ольга приоткрыла дверь.

– Я сейчас позову мужа.

Разряженная дама сняла очки и положила в сумочку. И сказала, манерно растягивая слова, как кондовые дикторши:

– Хотелось увидеть, как выглядят женщины мечты.

– Что? Какой мечты? Что за ерунда!

Ольга с силой захлопнула дверь и остановилась в коридоре. Сердце сильно билось. Что случилось? Что происходит? Что это за человек, который напустил на нее такую даму? (А она инстинктивно почувствовала, что импульс исходит от него.) Может, она его знала? Знает? Почему ей стало так… так… (даже трудно было подобрать слово!), когда она его увидела?

За дверью послышался стук женских каблучков, спускавшихся по лестнице вниз. Ольга никогда, даже в юности, не ходила на таких высоких. Предпочитала легкую удобную обувь, в которой можно было почти летать.

Но неужели они вдвоем теперь будут ее терроризировать? Женщина мечты? Из какого-то дурного голливудского фильма. Этот шизик видел ее всего один раз, но с таких станется! Зачислил ее в разряд «женщин мечты». А она теперь должна отдуваться!

Она плохо спала ночь, пила успокаивающий травяной настой. И утром голова болела. Муж был занят важной теоретической проблемой из области ядерной физики, но все же поглядывал на нее с беспокойством.

– Олишон, тебе нездоровится?

– Да нет, все хорошо.

В голове прокручивалось что-то черное и бликующее, какая-то «засвеченная пленка», хотя интуиция подсказывала, что должно что-то быть. Где-то в самой-самой потаенной глубине…

…Гуляя по парку, они столкнулись с Гришей Элькиным. Тот, снова радостный и полный сил, подбежал к Ольге.

– Ура! Она уехала. Собрала распакованный чемодан и уехала сегодня утром. Я проводил. Бедная одинокая женщина. Мой сосед, брат Немо, говорил, что настоящая мегера. Он с ней уже лет пять как развелся. Она бухгалтер в фирме по продаже холодильников. Едва ее узнал – потолстела страшно. Вцепилась в меня мертвой хваткой. Так и не понял, зачем вы ей понадобились. Может, и впрямь хотела что-то купить? Я ей сказал, что вы художница…

Гриша на минуту остановился перевести дыхание.

– Олишон, у тебя хотят купить графику? – спросил Борис, который выделил самое интересное в этом непонятном для него разговоре. – Какая-то женщина хочет купить рисунок?

– Успокойся, она уже уехала. И без рисунка, как видишь.

Ольга нервно хмыкнула.

– А вы много тут нарисовали? – заинтересовался Гриша. – Может, поискать вам клиентов?

– Нет, нет! – испугалась Ольга. – Рисую для себя – не для продажи. И пожалуйста, впредь никому не давайте…

– Конечно, конечно, – забормотал Гриша. – Вот несу моей Маечке апельсины. Она любит. Все еще болеет, бедняжка.

– А лекарства давать не пробовали? – поинтересовался Борис.

Заболевая простудой, он тут же начинал глотать свой любимый и, кажется, кроме него никому не ведомый гугенотал. И на следующий день все проходило.

– Могу одолжить редкое по воздействию лекарство, – продолжил Борис.

Гриша страшно обрадовался подброшенной идее.

– Тут в аптеках ничего не допросишься. Все только по рецептам. Забегу к вам вечерком, если позволите! – выкрикнул он, убегая. Только мелькнули между деревьями его длинные красные шорты.

Ольга неприязненно подумала, что Гриша забежит не столько из-за лекарства, сколько поболтать. Опять будет ее выспрашивать про визит этой женщины. Жены или бывшей жены мифического брата. Может, и ей удастся что-то узнать об этом… этом… Хотя нужно ли узнавать?..

…Она и в самом деле занялась тут рисованием. С автопортретом ничего не вышло – лицо получалось каким-то непривычно растерянным, с безумно вытаращенными глазами. Этот рисунок она бросила, не докончив. Принялась за другой.

Вариации на темы балтийской мифологии. Два брата – мифических близнеца – сражаются друг с другом за одну женщину. Солнце и Луна соперничают из-за Земли…

Свой рисунок она слегка стилизовала под «скандинавскую древность». Братья напоминали древних викингов, а женщина – северную деву с длинной желтой косой.

Смешной эпизод с вульгарной женой брата (или даже бывшей женой брата), прискакавшей на курорт за ужасным Немо, преобразился в живую поэзию, стал прозрачным, холодно-сияющим, ритмичным. Ольга была довольна результатом – рисунок получился славным, с красивыми изгибами фигур, которые как бы вторили друг другу. Это был как бы общий танец, а не борьба.

Разглядывая сделанный цветной пастелью рисунок, Ольга продолжала размышлять, почему все же этот человек назвал ее женщиной мечты. Скорее всего, он не знал, как спровадить эту настырную бабенку, – она не желала уезжать. Вот он и указал на первую попавшуюся на глаза женщину, встретившуюся ему по дороге с вокзала. Решило дело то, что Гриша Элькин мог ему что-то о ней сказать. Сказал, должно быть, что художница, и это прибавило «поэтического флеру».

И тогда этот Немо нажал на самый сильный и болезненный рычаг – ревность, чтобы несносная бабенка-бухгалтерша убралась восвояси.

Ольга прямо-таки зауважала себя после этого объяснения. Все-таки она умная, хотя больше всего ценит интуицию. И в своей работе полагается только на нее…

Забежавший вечером Гриша подтвердил ее догадки. Действительно, уехавшая бывшая жена брата (ее звали Аллой) спрашивала у Гриши, что за женщину встретили они с Немо по пути к дому и не может ли Гриша дать ее адрес. А отказать он ей не мог, потому что… Тут такое странное совпадение. Жена ректора в институте, где он тоже немного подрабатывает – ведет курс современного делопроизводства, – дружит с этой Аллой. Алла его, можно сказать, и устроила на это место, еще когда жила в их доме. Гриша знал (вероятно, от самой Аллы), что она к Ольге заходила. Но вот зачем? – об этом он мог только гадать. Любопытство его распирало. Но Ольга хранила молчание. Да и что можно было сказать? Пришла на нее поглазеть? Глупо и странно! (Но ведь так и было!)

Гриша, заболтавшись, забыл бы, наверное, зачем пришел, если бы вышедший в коридор Борис (Ольга не хотела приглашать Гришу в комнату, где были разбросаны рисунки) не вручил ему несколько малюсеньких зеленоватых таблеток гугенотала.

– Владейте. Три раза в день после еды, и простуду как рукой снимет.

– Если не начнется что-то другое, – язвительно добавила Ольга, которая любое лекарство считала ядом и лечилась исключительно травами.

Гриша привычно рассмеялся, положил таблетки в карман брюк и добавил некстати (он ведь чужих слов почти не слышал):

– Представьте, Олечка, наш Немо оказался старым Казановой. Потасканным Дон Жуаном. Выяснилось, что Алла от него всю жизнь была без ума. Говорит, что из-за него развелась с мужем. Думаю, заливает. Он мне сам за бутылкой коньяка признавался, что терпеть ее не может. У них, правда, есть дочка. Сейчас уже взрослая. Живет отдельно… Олечка, а я так понимаю, что Немо и на вас глаз положил. Заприметил по дороге. Борис, вашу жену заприметил один сумасшедший!

Борис поправил очки и произнес совершенно серьезно:

– А почему вы думаете, Гриша, что мою жену может заприметить только сумасшедший?

Тут уж они все втроем расхохотались, причем громче всех сама Ольга…

…Она не замечала времени. Шла, словно сквозь него, рисуя, ловя образы проходящих мимо людей, радуясь солнцу, облакам, дождику, собакам, своим летящим, легким, перламутровым нарядам. Своей свободе, своей творческой искре, которая озаряла ей жизнь. Тому, что рядом с ней надежный и талантливый Борис.

Старый Казанова ее заприметил? Положил на нее глаз?

Как смешно, как нелепо, как трогательно! А пусть! Приятно, если она еще может кого-то увлечь! А вот сам Казанова вызывал у нее большие сомнения. Разве может он кого-то прельстить, кроме чудовищно вульгарной Аллы? Все явные признаки болезни, депрессии, маниакальности словно бы свидетельствовали о недосягаемой для нее самой, Аллы, утонченности и интеллигентности!

И все же напрасно, ой напрасно не поверила Ольга в чары старого Дон Жуана! Буквально на следующий день, когда они с Борисом шли к морю, Ольга зацепилась глазами за идущую впереди них пару. Она сразу узнала эту согнутую, еле переступающую ногами фигуру, одетую все в ту же застиранную серенькую рубашечку. А рядом порхала какая-то молодая особа в коротенькой цветной юбочке, длинноногая, тоненькая и юркая.

Бог мой! Еще одна! Откуда он их берет? Непостижимо!

Потянув мужа за собой, она свернула на другую дорожку. Сказала, что тут тенистее.

Вездесущий Гриша Элькин, у которого появилось наконец-то некое «дело» (и ощущающий живой интерес к этому «делу» Ольги), восторженно сообщил ей по телефону, что к Немо приехала нынешняя жена брата. Утешить его в горе. У них с братом, оказывается, умерла какая-то девяностолетняя тетка. И вдобавок какого-то родственника убили. Троюродного брата или дядю. Коммерсанта. И Немо впал в жуткую депрессию. Эту Катю Гриша прекрасно знает. Та еще штучка! И почему это приличные евреи каждый раз выбирают русских баб? (Гриша словно забыл, что сам был женат на русской.) Вот эти бабы и начинают чудить. С этой Катей сосед постоянно ругался, крики были слышны даже на их с Маечкой этаже – а они живут двумя этажами выше. Но Гриша не подозревал, что и вторая жена влюбилась в брата мужа и, судя по теперешнему приезду, собирается с ним остаться.

– Старикан стариканом, – хохотал Гриша, – а любому молодому даст фору. Вторую жену отбивает у собственного брата. Я его в доме видел считанные разы, а он не дремал. Скажите, Олечка, ну чем такой может привлечь женское сердце?

Ольга ответила резко и раздраженно:

– Ничем!

– Вот и я так думаю!

Гриша расхохотался и повесил трубку, довольный окончанием разговора.

…На плотных розоватых листах французской бумаги Ольга продолжила свою северную серию. Два витязя сражаются друг с другом, а за ними наблюдают три желтокосые северные девы. Луна борется с Солнцем, а три природные стихии – Земля, Вода и Воздух – ожидают исхода поединка.

И опять все круглится, все рифмуется, все бликует и отражается на этих праздничных светлых листах. Потому что Большой космос очищает все низменные и тяжелые страсти, делает их прозрачными и прохладными, как прибалтийский воздух, как прибалтийская вода и прибалтийская земля, на которой произрастают нежные, умеренно сладкие плоды.

Три девушки соответствуют трем стихиям. Ольга преображала реальность, колдовала над ней. Может, она и себя подставляла в этот колдовской хоровод? Ведь сумасшедший братец, как выразился Гриша, ее «заприметил»? Да, но где же стихия огня, которую она, Ольга, так любит, – бурная, чувственная, жгучая? Ольга интуитивно приберегала ее для следующих рисунков. Необходима ведь драматургия цвета, развитие внутреннего конфликта.

Да и в реальной жизни, в этой праздной, пустой, в этой счастливой и беззаботной курортной жизни что-то подспудно назревало. И вещее сердце Ольги ловило тайные сигналы…

Как-то так получилось, что она много размышляла о человеке, встреченном ею на дороге, ведущей с вокзала. Ужасном, тяжелом, но почему-то «положившим на нее глаз». Впрочем, занимало ее скорее другое. Сама она была из породы женщин, о которых Лермонтов сказал: «Полюбит не скоро, зато не разлюбит уж даром». И вот феномен отчаянных дам, которые, все бросив, устремлялись за ужасного видом, опустившимся, старым, да к тому же явно больным, погруженным в тяжелую меланхолию человеком, раздражал ее любопытство.

Быть может, это ей чего-то недостает, а с ними все в порядке? Ведь написал же умный и прозорливый Шекспир пьесу, где прелестная фея влюбляется в ослиную морду!

Ну та, старая вульгарная Алла, – еще куда ни шло. Ей, кроме такого урода, ничего не светило. Но зачем этот Немо, этот «потасканный Дон Жуан» (как назвал его Гриша), а Ольга бы добавила: «Ходячий мертвец», – совсем молодой особе? Ольга видела эту Катю только со спины, но ее художническое воображение мгновенно дорисовало остальное. Она даже мысленно предугадала некую «лисью» хитроватость в ее миленьком, округлом личике. Нет, логика Ольге явно изменяла! Раз уж она дошла до мысли о влюбленности в ослиную морду, все доводы разума сами собой отметались…

…Ольга с мужем, выполняя ежевечерний ритуал, шли по направлению к молу. Вечерело. С серебристо-пепельного моря веял ветерок, трепавший серебристо-перламутровую, легкую юбку Ольги и пышные «летучие» рукава ее светлой кофточки. Она выглядела летящей серебристой птицей. Муж придерживал ее за руку, чтобы и впрямь не улетела.

Ветреная погода отпугнула купальщиков. Народу на молу и на пляже было немного. Быстрым шагом Ольга с мужем подходили к молу, длинной кишкой выступавшем в море.

У самого начала мола, рядом с лесенкой, ведущей на песчаный пляж, стоял, оборотившись лицом к морю, человек. Ольга мгновенно поняла, что это Немо: согнутая спина, высокая и полная фигура в бедной бесцветной одежке. Все другое, не такое, как у здоровых и нарядных местных курортников. Стояла бы рядом жестянка – ему бы бросали медяки.

Ольга заметила его слишком поздно, пришлось продолжать идти вперед – к концу мола. Она надеялась, что он их не увидит – так погружен в созерцание. Но стоящий, словно что-то почувствовав, неожиданно обернулся. Судорожно, с каким-то глухим стоном. Обычно полузакрытые глаза на миг вспыхнули, и он, сорвавшись с места, побежал вниз по лестнице, спрыгнув через несколько ступенек в песок. И затих, собравшись в комок, на прибрежном песке.

Борис быстрее Ольги спустился с лестницы и склонился над упавшим, что-то у него спрашивая. Подоспевшая Ольга прошептала мужу, что это – знакомый Гриши. Она его уже прежде видела. Он недавно приехал. Болен. И скорее всего, не вполне нормален.

Человек не шевелился.

Вокруг собралась небольшая толпа курортников.

– Нужно его отвести к Грише, – решительно сказал Борис. – Идемте. Встать сможете?

Несколько высоченных молодых литовцев в модных цветных шортах до колен поставили беднягу на ноги.

– Мы его доведем до дому, – объявил Борис окружающим и взял его под руку.

Ольга боялась до него дотронуться и шла рядом – со стороны мужа.

Сердце билось ужасно. Что его так испугало? Неужели она? Безумный больной человек! Борис по дороге позвонил на Гришин мобильник и сказал, что они ведут к нему одного его знакомца. Тот упал с лестницы и еле ходит. На вопросы о местожительстве не отвечает.

– Выбегаю! – бодро выкрикнул Гриша. Судя по всему, ему нравилось, что сонная курортная жизнь неожиданно прибавила обороты.

Немо всю дорогу к Грише был в какой-то тяжелой отключке и смотрел себе под ноги. Но перед самым домом Гриши, за несколько минут до того, как тот выскочил из подъезда и повел его в снятую им же квартиру, поднял голову и прямо посмотрел на Ольгу. Каким-то неожиданно светлым, ласкающим взглядом. Ольга уловила этот взгляд, ощутила его теплоту. Ее поразило прояснившееся лицо незнакомца, худое и печальное.

– Как вас зовут? – спросила она.

– А вы не знаете? – прошелестел он одними губами, почти без голоса.

– Я знаю? Почему? Разве мы знакомы?

Гриша выдернул Немо из рук Бориса (тот не без брезгливости отстранился от пострадавшего, что Ольга отметила, уступив место Элькину). Они с Ольгой снова пошли к морю, но прогулка была безнадежно испорчена. Оба молчали. Борис никаких вопросов Ольге не задавал – видно, думал, что она сама ничего не знает. Она и не знала. Не знала даже больше прежнего! Этот человек ей прямо намекнул, что они знакомы. Но ее память отказывалась его вспоминать!

Может, это какой-то давний знакомый ее детских лет? Сосед по двору, наблюдавший, как она скачет через веревочку? Или приятель по летнему пионерскому лагерю, совершенно выветрившийся из памяти? Был еще какой-то тип, который подмигивал ей в Ленинской библиотеке, где она писала реферат об искусстве. Может, это он? Или один назойливый поклонник, который в юности поджидал ее у подъезда? Она совершенно не помнит ни его лица, ни имени… Странно, она художница, а ее память на лица так капризна и избирательна!

Борис в некоторой задумчивости вошел в комнату Ольги. В это время он обычно сидел за компьютером.

– Можно? Я знаешь, что подумал? Ведь тот человек спрыгнул с лестницы, завидев нас с тобой, так? Значит, это мы его чем-то напугали, так? Я стал вспоминать и, кажется, припомнил, что знавал его когда-то. Если это не ошибка памяти, то много лет назад мы с ним работали в одном конструкторском бюро. Причем он работал под моим началом. Работал из рук вон плохо. В сущности, не делал ничего. Просто сидел. Другие хоть видимость производили некой работы, а этот сидел и все. Постоянно опаздывал. Уходил на перекуры и часами не возвращался. Ты знаешь, как я либерален. И работа в бюро, скучная и почти бесполезная, меня тоже мало устраивала. Но этот Анатолий или Аркадий (сейчас уже не помню) выходил за всякие рамки. В конце концов я подал начальству рапорт, что его следует уволить. Тогда это было не так просто – профсоюзы и все прочее. Но от него все же как-то избавились… И вот я подумал: а что, если это он? Неузнаваемый, страшно постаревший, но все такой же никчемный. Он меня узнал и дал деру. Вспомнил наши с ним, не слишком мирные, отношения. А, как думаешь?

Ольга слушала очень внимательно.

– А я могла его видеть?

– Не думаю. Если только на какой-нибудь вечеринке. Помнишь, я тебя брал несколько раз в институт? Еще при старом директоре? Сам это припоминаю весьма смутно.

– Ты говоришь, Анатолий…

– Или Аркадий, – добавил Борис.

– А фамилию ты его не помнишь? Может, и я бы что-то вспомнила. А то как заклинило.

– Фамилию не помню. Какая-то еврейская, кажется. Представляешь, при таком равнодушии к делу – он был еврей!

– Может, он чем-то другим увлекался? – с улыбкой спросила Ольга. – Женщинами, например?

– Женщинами – возможно, – мрачно-шутливым тоном заметил Борис. – А вот чем-то серьезным – нет! Даже в шахматы не играл. Тупо сидел без всяких занятий. Это-то меня и бесило. Хоть книжку бы почитал – «Мойдодыра» или там «Колобка», если взрослые книжки не интересовали! Уникальный был «деятель советской эпохи»!

Ольга повеселела. Как хорошо, если Борис прав и это его знакомый. А ее он видел один-два раза на вечеринках в институте у Бориса. Она его знать не знала, но донжуанам ведь всегда кажется, что они в центре внимания…

…Ольга рисовала цветной пастелью космический хоровод. Луна и Солнце, грозные мужчины-викинги, обнявшись, кружились в голубом эфире. Это был бой-объятие.

А внизу, на траве, резвились три девушки. Одна была загорелая, плотная, полноватая – Земля (с вульгарным лицом Аллы). Другую Ольга изобразила со спины – в светло-голубом воздушном платьице, тоненькая и гибкая – Вода (она напоминала ту особу, которую Ольга видела с Немо). А себя она изобразила воздушной и летящей, переливчатой и прозрачной. Она была стихией Воздуха, прохладной, но способной вспыхивать и загораться.

Рисуя, она вспоминала длинные, извилистые, изысканные линии Боттичелли, его обворожительную «Весну», его ломаный и плавный, холодный и безумный, отстраненно-космический и обжигающе-человечный ритм…

…Гриша по телефону опять каялся и извинялся. Его снова вынудили дать их адрес.

– Как это? Кто вынудил?

Гриша, по обыкновению, не слышал чужих вопросов и плачущим голосом тянул свое. Они же соседи – он не мог отказать. К тому же благодарность – святое дело.

– Какая благодарность? – недоумевала Ольга.

Но Гриша уже перешел к другой волнующей его теме – Маечке. Борино лекарство таки помогло. Она наконец выздоровела.

– Замечательно! – с несколько наигранным энтузиазмом отреагировала на это сообщение Ольга. «Маечку» она ни разу не видела и подозревала, что та едва ли ей очень понравится.

– И уезжает в Москву, – быстро добавил Гриша.

– Как? Почему?

Выяснилось, что Маечке показалось, будто он, Гриша, чересчур ретиво опекает Катю.

– Катю? Что еще за Катя?

Но он вовсе и не думал за ней ухаживать! Но сами посудите, Олечка, когда молодая хорошенькая женщина оказывается в чужом городе, мало того – в чужой стране, в таком тяжелом, можно сказать, отчаянном положении, когда ее выпроваживают, выгоняют…

– Кто выпроваживает?

Но Гриша, как уже говорилось, чужих вопросов не слышал, а был озабочен исключительно собственным словоизлиянием.

Тогда Ольга, резко его прервав, спросила, не узнал ли он хоть что-нибудь о Немо? Хотя бы имя?

Гриша примолк и через минуту снова залепетал, что благодарность – великая вещь и не может обидеть. Он вот постоянно сталкивается с неблагодарностью… Ольга потеряла терпение и отключила мобильник.

Когда в дверь позвонили, она была наготове. Одета в красивое платье. Курчавые волосы приглажены, а не стояли дыбом над головой, как бывало во время рисования. (В прошлый раз Алла застала ее в халате и именно с такой прической.) Интуиция ее не подвела. Это и впрямь была та особа, которую она со спины видела в парке с Немо. Должно быть, она и есть Катя, к которой «Маечка» приревновала Гришу.

Смущенная, робеющая, заплаканная Катя (Ольга сразу почувствовала наигрыш!) с порога протянула ей коробку конфет.

– Это зачем? – спросила Ольга, взглядом художницы отметив ту самую «хитринку» в лице гостьи, которую она предугадала, увидев ее со спины.

Катя, хоть и хотела показаться испуганной и робкой, буквально впрыгнула в комнату Ольги и коробку конфет, которую та у нее не брала, положила на столик с рисунками.

– Это вам. Я знаю, вы любите шоколадные конфеты. Мне Григорий Осипович сказал.

– Вовсе не люблю! Терпеть не могу! – огрызнулась Ольга (что было истинной правдой).

Эта особа действовала ей на нервы. Явилась незваной. Принесла ненужные конфеты. К тому же Ольга ей не верила.

В комнату заглянул было Борис, но, завидев Катю, сразу же ретировался. Он панически боялся «бабья», а в ней угадал ненавистный ему типаж.

Гостья вдруг на ровном месте сморщила хорошенькое лисье личико и залилась слезами. («Какая актриса пропадает!» – холодно подумала Ольга.) Катя словно разыгрывала роль из мелодраматического сериала.

– Помогите мне, Олечка Михайловна! Он вас послушается! Он гонит меня домой, но один он тут пропадет – я же знаю! Он в жутком состоянии. Боится людей, боится чувств, всего боится! Он даже за продуктами не выходит!

Ольга остановила этот словесный поток.

– Катя, если не ошибаюсь? Это очень странно. Я не имею к вашему другу никакого отношения! С какой стати он меня послушается?

– Он все время твердит, что вы – женщина его мечты!

(Опять эта дурацкая фраза из голливудского фильма.)

– Глупости! Не слушайте. Я даже не знаю, как его зовут. Стали с мужем вспоминать – не то Аркадий, не то Анатолий…

(Спасительные имена, за которые она цеплялась.)

– Нет, он Яся…

– Как? Это невозможно!

У Ольги сердце упало и руки похолодели.

– Ясей его зовут. То есть, конечно, Яшей. Но близкие называют Ясей. Он в детстве не выговаривал букву «ш». Как многие еврейские дети…

– Звук «ш», – машинально поправила Ольга. – И не только еврейские…

Ей хотелось, чтобы гостья ушла. Немедленно. На нее сейчас свалилось такое… Немыслимо! Непредставимо! Чудовищно! Яков Кольман – само обаяние, блестящий и элегантный, в белых импортных костюмах, которые привозил ему родственник-музыкант. Астроном, скрипач, переводчик. Любимец женщин. Влюбленный в нее до безумия, звонивший ей по ночам (что пугало и возмущало родителей), поджидавший ее у подъезда дома, возле института…

– Нет, нет! Ничем не могу помочь! Ничем!

– А вы – злая!

Слезы как-то сами собой высохли на Катиных щеках. Она напружинилась, как кошка.

– И ничего в вас такого особенного нет! Я лучше, моложе! У меня еще вся жизнь впереди. У меня еще все будет – и дети, и любящий мужчина, и деньги. А что у вас? Мне Григорий Осипович все о вас рассказал! Вы же неудачница! Неудачливая непопулярная художница с неудачливым мужем. И ничего у вас нет, даже дачи нет!

– Да, да. Ничего нет. Даже дачи. Только уходите поскорее. И конфеты забирайте!

Ольга стала всовывать конфеты в руки Кати. Та отчаянно сопротивлялась. Коробка треснула – конфеты рассыпались по полу.

– Да тут битва! – Борис все-таки решился зайти в комнату Ольги. – Дамы, как им и полагается, сражаются с помощью конфет.

С шумом отшвырнув коробку ногой на шпильке и проткнув этой шпилькой шоколадную шашечку, непрошеная гостья наконец выскочила из их квартиры. Ольга принесла веник и совок, собрала рассыпанные по полу конфеты и выбросила их в мусорное ведро.

Борис поглядел на Ольгу и не задал ей ни одного вопроса…

…Все краски смешались. Какой там Боттичелли с его утонченной прозрачной ясностью! Ни линий, ни предметов, ни земли, ни неба, ни воды, ни воздуха!

Сплошной огонь, идущий стеной и все вокруг сжигающий. Красно-желтый, сверкающий огонь. Может, она заболела? Это сон или воспоминание?

Сначала он удивлял. Он ей, начинающей художнице, студентке Худграфа, сначала очень не нравился. Слишком красив, слишком ухожен, слишком избалован женским вниманием! Правда, сокурсники ей тоже очень не нравились. Эти, напротив, были все сплошь лохматые, с нестрижеными бородами, большущие, потеющие, режущие в разговоре правду-матку. Тип российского (или даже расейского) расхристанного художника, воссоздающийся в любой социальной обстановке.

Ее отпугивали их грубость, их напор, их шершавая, утрированная русскость.

Но и этот, женственный и мягкий, был скорее неприятен.

Они случайно встретились на лекции известного ученого, на которые сбегалась «вся Москва». В какой-то момент Ольге почудилось в лекции что-то ядовито-антисемитское (впоследствии она пришла к выводу, что ее подозрения были слишком поспешными и едва ли верными). Но тогда она, тихонько встав, начала пробираться к выходу. У раздевалки ее догнал курчавый юноша.

– И вам показалось? – с улыбкой спросил он.

Небольшие, но выразительные и необычайно живые глаза с желтой искринкой, чувственный рот, очень высокий…

Он напомнил ей юношу с фаюмского портрета – того, что в золотом венке. Самого ее любимого. Папа был необычайно похож на этого юношу с портрета. Папа вообще был самым красивым из всех виденных ею мужчин. Но с папой отношения были сложные, бурные, часто раздраженно-неприязненные. И вот теперь этот!

– Евреи не вписываются в предложенную схему, – с молодой категоричностью сказала тогда Ольга. – Их пассионарность со временем не только не угасает, а разгорается! И солнечная активность тут ни при чем!

– Евреи вообще ни в какие схемы не вписываются. Это их и роднит, – рассмеялся юноша. – Меня зовут Яков Кольман. А вас?

Он был существенно старше, что, впрочем, тогда не чувствовалось. И если он за ней ухаживал, то странно. Иногда пропадал и месяцами ей не звонил. А в какие-то моменты звонил каждый день и все по ночам, раздражая родителей, в особенности папу. На улицах Москвы она несколько раз встречала его с другими девушками. Он ей признался, что у него есть дочь. Потом сказал, что, возможно, есть и сын. Несколько девушек постоянно твердят, что у них от него дети. Хотят, чтобы он женился. Но он, разумеется, не женится.

Она недоуменно пожимала плечами – приличная девушка из приличной семьи. Что за нравы? Что за распущенность?

– Яша, зачем вы мне звоните? Я никогда не буду вашей девушкой!

– Оля, зовите меня Ясей. Мне так приятно слышать свое детское имя из ваших уст. Я вам говорил, что без вас не могу? Без шуток. Вы самая главная моя женщина. Вы придаете смысл моей нелепой жизни…

Она только смеялась, не верила.

Он был довольно безалаберный субъект. Разносторонне одаренный, но ни в чем не проявивший себя полностью. Музыкант, но дилетантствующий. Астроном, но не доучившийся в университете. Переводчик (он закончил курсы испанского), зарабатывающий переводами технической литературы, которая была ему чужда и скучна. Поэтому переводы он делал неряшливо, с ошибками, и работу ему давали в последнюю очередь, оплачивая ее по минимальной ставке.

Зато он ходил на все интересные лекции, музыкальные концерты, поэтические вечера, чаруя девушек блеском глаз, живостью, остроумием, элегантными костюмами, которые прекрасно на нем сидели.

– Оля, вы меня совсем не знаете. Я слабый, бесконечно слабый, но я и сильный, в чувстве сильный. Это единственное, что у меня есть и что мною движет!

Как ему это удалось? Внезапно она открыла, что он заполнил все пространство ее жизни. Она думала только о нем. Таких безумных слов, такой нежности, такого упоения не мог бы ей дать никто из современных мужчин. Грубых, прагматичных, занятых делом. И ее уже не волновало, с какой новой девушкой он встречается. Все они были заменами. А настоящей – только она!

Но, даже когда она приходила к нему в однокомнатную квартиру (а дело дошло до того), он всегда в последний момент он нее отшатывался.

– Нет! Я тогда погиб. Не смогу без тебя жить. Ни минуты! Я слабый, я тебе говорил? А чувствую сверхсильно. Ты же меня бросишь, Оля? Ведь бросишь?

– Я тебя не брошу! – горячо говорила она.

Но он не верил. Он боялся, что любовь к ней его совсем подавит и поработит. Парадоксальным образом она, всегда строгая и сдержанная, чувствовала себя с ним чуть ли не вакханкой. А он убегал.

– Яся, ты не любишь?

– Люблю и очень сильно! Потому и не хочу. Ты меня совсем заморочила. Других я не люблю, и с ними все легко, а с тобой…

Это было что-то безвыходное, безнадежное, но почему-то все равно радостное.

– Может, нам пожениться? – мечтательно говорила она.

– Нет, только не это! У меня комплекс. Смертельный страх перед женитьбой. А если я тебя разлюблю, что же у меня останется? Ты – мой единственный шанс! Ты даже не подозреваешь, какой я слабый.

– Так что же нам делать? – вздыхала она.

Но и тут в ее голосе слышалось какое-то потаенное ликование.

Пожар заполнил все закоулки ее жизни. Ольга забросила книжки, забросила учебники, забросила свои рисунки. Пропускала занятия в институте, не являлась на практику.

Целыми днями она могла лежать на диване и думать о Ясе. Как он хорош. Как он ее любит. Как все у них необыкновенно!

Такой полноты счастья у нее после никогда не было. Все, и дома и в институте, заметили, как она расцвела и похорошела. Как заблестели глаза, какой летящей стала походка. Кровь окрасила щеки горячим румянцем. На улице к ней подходили незнакомые импозантные мужчины и предлагали познакомиться.

Однажды, после встречи с Ясей, она зашла в магазинчик недалеко от их дома. Продавщица, молодая провинциалка, ее знала, видела чуть ли не каждый день.

– Какая вы, какая вы сегодня… – Продавщица подыскивала слово, вероятно, очень редко попадающее ей на язык. – Что-то случилось? Вы такая счастливая!

Даже глупенькая девчонка-продавщица заметила эту переполнявшую ее радость. Трудно было не заметить.

Она тогда впервые ощутила свою женскую привлекательность, свою бурную чувственность, свою талантливость, свое еврейство, роднящее ее с Ясей…

Но странно (или не странно?), ей, кроме любви Яси, словно ничего было не нужно. Ни живописи, ни музеев, ни карьеры, ни успеха и званий. Он заразил ее своей безоглядностью, своей поглощенностью чувством. Но и своей безалаберностью, своей бесконечной ленью.

Она ощущала в этом какую-то ненормальность, аномалию, родственную болезни.

Выискались новые Ромео и Джульетта! (Тем ведь тоже, кроме любви, не нужно было ничего!)

Но у них с Ясей были какие-то не ведомые Ромео и Джульетте сложности. После безумных поцелуев он отбегал, дрожа всем телом.

– Нет и нет! Это было бы счастьем, – я знаю. Но я стану совсем твоим рабом, твоей собакой. Я дышать без тебя не смогу…

– И не надо, не надо! – смеялась она. – И не дыши!

Однажды он сказал, что решился. Они поедут летом в Прибалтику (он назвал известный курорт). Он попросит знакомых снять им комнату. И там, на море, все само собой решится.

– Ты выйдешь за меня?

– Ни за что! – смеялась она. – Ты слишком тянул с предложением. И мама говорит, что ты бездельник.

– Она права, – искренне сокрушался он. – Вот чем мы будем жить? Догадайся! Я буду водить на ленточке дрессированного кота, а ты будешь собирать с зевак деньги. Идет?

(В самом деле, Яся явно не готов был содержать семью. Ольга это видела. Но ее это мало волновало. Какое-то бесконечное счастливое томление заменило ей логику и мозги.)

Светлое, яркое, сияющее пламя. Пламя не опаляющего костра, а ночного неба или восхода, когда розовые сполохи разбросаны по всей небесной тверди. Ольга постоянно ощущала родственность своего чувства всей природе, всему космосу. Это они в нее вселили нечто неистовое и непомерное! И там, в Прибалтике, о, какой там будет закат, какое море, какая свобода!

Кое-как она сдала летние экзамены и зачеты. Что-то быстренько нарисовала, что-то подмалевала, сделала кое-какие копии с известных картин. Все наспех, без души! А ведь как прежде горела! Скорее, скорее к Ясе!

Они решили поехать в июле. Ольга дала Ясе деньги на свой билет – ему не хватало на двоих, а ей помогала мама. Милая мамочка помогала Ольге во всем, они с мамой были подружками, и мама, по складу – технарь, восхищалась художественными способностями Ольги. Ей нравилось все, что Ольга рисовала или писала. Но вот Яся ей очень не нравился. Однако милая мамочка старалась не влезать в их отношения. (Как Ольге до сих не хватает бурного, живого, радостного маминого одобрения. Это касалось и Ольгиной внешности, и нарядов, и картинок, которые она писала.)

Яся жил на свои, очень небольшие, гонорары переводчика. Родители его давно умерли, а воспитывала его в детстве какая-то родственница со стороны матери, страшно ревнивая и капризная.

– Больше всего она боится, что я женюсь, – говорил Яся. – Значит, ты у нее – главный враг.

– Не заливай, – опять смеялась Ольга (она тогда всему и всегда смеялась). – Я сумею ей понравиться! А и не сумею… Что с того! Мы сами по себе. Мы – как герои Библии. Мы – как ветер, как звезды, как небо. Никто нам не указ!

Они оба ожидали поездки в Прибалтику как какого-то чуда. Это была заповедная страна, где сбываются все желания, где все преграды, все комплексы, все страхи уничтожаются.

Осталась неделя, четыре дня, два…

Яся должен был за ней заехать, и они вдвоем отправятся на вокзал. Такси она заранее заказала.

Такси приехало. А Яси все не было. Она оборвала телефон – звонила ему домой, звонила кому-то из общих знакомых. Он исчез…

Сначала она решила, что с ним что-то произошло. Несчастный случай помешал приехать.

А потом, как молния, ее пронзила догадка: он испугался! Он слабый, он постоянно ей об этом говорил. Он испугался и отступил.

Пламя заполнило все пространство картины. Все пространство жизни. И это были уже не розовые сполохи, чарующие своим сиянием, не тихий и проникновенный закат, а беспощадный лесной пожар, сжигающий все на своем пути…

Ольга долго болела. Мама взяла отпуск и ухаживала за ней. Очнулась Ольга другим человеком. Какие глупости ее едва не погубили! Какого странного, ненадежного человека она к себе приблизила! Все, что было, представлялось бредом, безумием. Как хорошо, что это оборвалось!

Ольга набросилась на живопись с жадностью изголодавшегося человека. Несколько уважаемых ею старых преподавателей ее хвалили и поддерживали. Ее дипломная работа «Гадалка на Киевском вокзале» была выставлена на одной из молодежных выставок, и ее отметили критики. А вскоре Ольге встретился замечательный Борис Астахов, умный, рассудительный, любящий.

Жизнь вошла в нормальную колею. Она все, все забыла. Она никогда не вспоминала этого человека. Никогда! Ей даже сны о нем не снились. Черный провал, засвеченная пленка…

Но что это с ней? Она с ужасом поняла, что ее вновь, как когда-то, закрутило. Что ей необходимо его увидеть. Зачем? Чтобы узнать, как он жил все эти годы. Но зачем ей это знать? Ах, ничего, ничего она не хотела узнать! Она просто хотела его увидеть. Может быть, теперь, когда она знает, что это он, она хоть что-то прежнее в нем найдет? А не найдет – тем лучше! Спокойно отойдет в сторонку. Зато избавится от наваждения. В его разгаре она нарисовала несколько рисунков. Почти машинально, доверяясь руке и внутреннему напору. Вот когда все на листах запылало, зажглось, окрасилось пурпуром и чернотой пожара!

Она прекрасно понимала, что лучше не вступать в спор со своим безумием. От спора оно лишь сильнее разгорится. А так, глядишь, и само собой утихнет, пройдет…

Она позвонила все тому же Грише Элькину.

– Так мы, Григорий Осипович, неудачники? – язвительно начала она. (Ей просто необходимо было выплеснуть накопившиеся эмоции.)

– Кто вам сказал? – Гриша возмутился с преувеличенной горячностью.

– Ваша Катя, причем с ваших слов!

– Она меня не так поняла! Напротив, я ценю ваш талант, Олечка, и Борис Евгеньевич…

– Да ладно! – рассмеялась Ольга. – Речь не о том. Может, и неудачники, кстати. Как-то это честнее в нынешней жизни. Все кругом удачники, бизнесмены, олигархи, любимцы счастья… Мне нужен адрес Немо. Он ведь тоже неудачник, как думаете?

– Зачем вам, Олечка? Неудачник – это про него слабо сказано. Он сумасшедший! Вторая женщина от него уезжает за одну неделю. Катя мне о нем такого наговорила!

– Ваша Катя просто интриганка! Попыталась вас поссорить с нами. Поссорила вас с вашей Маечкой… – (Ольга запудривала ему мозги.)

– Мы уже помирились! – сообщил Гриша с радостным хихиканьем. – А Катя уехала. Терроризировала нас с Маечкой звонками и визитами. Даже к вам явилась и наговорила на меня… Она тоже сумасшедшая!

– Адрес! – напомнила Ольга решительным тоном.

И Гриша назвал ей улицу, дом и квартиру. Но идти туда следует только вдвоем с Борисом.

– Конечно, с Борисом! – весело проговорила Ольга. (Как легко она стала врать, а ведь всегда предпочитала говорить правду!)

Днем Борис прилег вздремнуть, а Ольга сказала, что выйдет прошвырнуться. В квартире душно.

– Не заблудись! – крикнул Борис вдогонку. – Возьми мобильник, позвонишь, если что. Я встречу.

– Угу.

Какой благородный, тонкий, какой заботливый человек ее Борис! Чего же еще ей надо?

Она бежала к улице, названной Гришей. Недалеко от мола. Каждый день они с мужем по ней проходили.

Может, его нет дома? Может, он не откроет? Может, Катя еще не уехала, а только собирает вещички?

Но Ольгу несло. Наплевать ей было на все. Если не попытается с ним встретиться, взорвется от странных, противоречивых, бурных чувств, в которых лучше не разбираться.

А так – увидит, снова увидит эту старую больную развалину, полуживого ипохондрика, и само собой, само собой все пройдет.

Лучше всего испытать отвращение. Гадливость. Брезгливое чувство. Лучше всего испытать именно это! Еще Овидий, кажется, советовал, чтобы разлюбить, представить что-то очень гадкое, что произошло с возлюбленным. (Боже, неужели ей мало того, как они его вели, полуживого, бессловесного, после падения с лестницы и как Борис, передавая его Грише, брезгливо отстранился? Неужели ей мало?!)

Она решительно позвонила, не давая себе опомниться. Шаркающие старческие шаги. Дверь медленно, издавая противные ржавые звуки, отворилась.

Она увидела только глаза. Только два прежних горящих глаза, устремленных на нее.

– Оля?

Он говорил теперь тихим, надтреснутым голосом, глухим и сиплым, но интонацию она узнала.

– Яся? – проговорила она и внезапно очутилась в его объятиях.

Он, этот старый и, казалось, почти мертвый человек, поднял ее легко, как перышко, и понес. С ее глазами что-то определенно случилось – она никак не могла представить его теперь тем неопрятным стариканом, который встретился ей на дороге. Теперь он тоже был небрит, но это ему почему-то шло, добавляло мужественности.

Он принес ее в гостиную и положил на диван.

– Подожди. Я приму душ. Это быстро. – (В его сознании, судя по всему, время сместилось, и их новую встречу словно не разделяла бездна прожитых отдельно лет.)

Она хотела сказать, что он сошел с ума. Что она замужем. Что пришла для другого. Но и с ее головой что-то сделалось. Все помутилось.

– Да, вот свежие простыни. Хозяйка оставила.

Ольга послушно, как загипнотизированная, постелила на диван свежую накрахмаленную простыню (Тут еще их крахмалили – какая патриархальность!)

Может, убежать? Она любит своего мужа! Этого человека она не видела много лет! И не вспоминала о нем! Это похоже на бред, страшный сон…

Он вошел в дверь совершенно голый. Он и прежде, несмотря на боязнь близости, любил демонстрировать перед ней свою наготу.

Ей тогда чудилось в этом что-то мазохистское, что-то от древних библейских времен, когда наготы еще стыдились. Когда она еще не мозолила глаза на экранах и на обложках журналов. Когда царица Мелхола могла попенять мужу, царю Давиду, что он, танцуя, заголялся перед всем народом. Когда тот же Давид прельстился наготой чужой жены, увиденной им с крыши купающейся.

Нагота была священна, соблазнительна, пагубна…

…Некогда он был стройным и поджарым, со втянутым животом. Теперь живот отвис, он располнел. Волосы на груди поседели.

Но что-то и впрямь сделалось с ее глазами. Он ей и теперь понравился.

– Ты красивый, – сказала она, преодолевая горловой спазм. – Ты очень, ты очень…

Он с таким нетерпением схватился за ее блузку, что посыпались мелкие декоративные пуговицы.

А когда-то он просто умолял ее ничего не снимать – он ведь не железный!

– Боже мой, мы не зашторили окна! – вскрикнула она.

В комнату и в самом деле пробился яркий солнечный луч, всю ее залив светом.

– Ты стала еще прелестнее, – тихо, на глухих, вибрирующих тонах проговорил он. Разве мог кто-нибудь, кроме Яси, сказать ей это, да еще с такой невыразимой нежностью?!

Может, все это было в фантастическом сне? С какими-то другими людьми?..

– Я когда-то догадывался, что так будет. И боялся. А теперь… теперь я уже словно за чертой жизни. Теперь мне уже ничто не страшно! Ты – первая за много-много лет.

– А Катя? А Алла?

– Кто это? – с изумлением спросил он. Неужели он и в самом деле напрочь о них забыл?

Надо было уходить. Борис мог ее хватиться. Но зачем ей теперь Борис?

– Хочешь, я останусь с тобой? Хочешь? Ну скажи!

Он молчал. Потом пробормотал, раскрыв до того закрытые глаза:

– Я теперь без тебя не смогу. Я твой теперь навсегда.

Она быстро собралась. Пуговиц на блузке не хватает – плевать! На случайной бумажке, лежащей на столе, записала свой мобильный телефон. Бежала домой в состоянии полного очумения, которое не прошло и дома. Температура? Бред? Как могло случиться, что их юношеские мечты об этом прибалтийском городке вдруг так странно, так убийственно, так сладко осуществились? Вероятно, подспудно и он, и она сюда стремились всю жизнь!

Ее лихорадочное состояние, по счастью, совпало с научной лихорадкой у Бориса. Чуть ли не через каждые полчаса ему звонил из Москвы аспирант, у которого что-то не ладилось с задачей. И Борис ему подробно объяснял, как нужно действовать. Потом они сверяли результаты. Потом аспирант опять звонил.

Как это было кстати! Она то ложилась на диван, то вскакивала. Ее охватывал то приступ отчаяния, то невероятного, безумного, давно не испытанного счастья. Что с ними со всеми теперь будет? Яся дважды ей звонил. Первые секунды он вообще молчал, потом говорил очень тихо, на вибрирующих низах: «Это я». Вероятно, он совсем обессилел и на большее его не хватало.

Она мучительно думала, как быть с Борисом. Он не заслужил ее предательства. Вот бы и Борис у нее остался, и Яся! Но, кажется, это невозможно. А если возможно? Бесконечный круговорот одних и тех же, одних и тех же мыслей! Безумных, отчаянных, счастливых чувств! День прошел быстро, в каком-то головокружительном ощущении не то полета, не то падения.

Но утром следующего дня она почувствовала какое-то изменение. Словно космические сигналы перестали к ней поступать. Словно кругом – в мировом пространстве – стало вдруг тихо и бессолнечно. И космический пожар сам собой затих…

Что это? О, ее интуиция! Она выглянула в окно: ветер с силой раскачивал деревья, солнце исчезло.

– Олишон, ты что маешься? Что-нибудь болит?

У Бориса тоже была прекрасная интуиция, но, по счастью, он думал о другом. У аспиранта вот-вот должен был состояться доклад. А с задачей заклинило.

– Нет, все ничего! Может, это магнитная буря? – (Хотя в Прибалтике никто слыхом не слыхивал о магнитных бурях. Это были московские заморочки.)

Выбежав на балкон, она набрала Ясин телефон. Но его мобильник был отключен. Тогда она набрала номер Гриши. Ответил женский голос – должно быть, «Маечка».

– Ах, это Ольга Михайловна? Много слышала о вас от Григория Осиповича. А его нет. Он с утра поехал на вокзал – проводить одного знакомого. Пожилой человек, инвалид, нуждается в помощи. Может, вы с ним тоже знакомы?

– Да, знакома, – отозвалась Ольга. – Вернее, когда-то была знакома…

«Маечка» продолжала ей что-то говорить, но Ольга не в силах была ее слушать. Просто повесила трубку.

Она ведь знала, знала! Этот человек не может вынести и малейшего напряжения. Он убегает! Всегда убегает!

Так уже было однажды!

В сильном волнении она подошла к чистому холсту. Зачем-то на днях его натянула на подрамник. Мало ей рисунков!

Рисунки валялись на столике – разные стадии пожара. Сначала бурный, красно-желтый, языкастый. И потом уже с некоторой чернотой пепла и тления, уходящий в бесконечную глубину пространства. Какой-то абстрактный экспрессионизм!..

Но как она предугадала эту траурную ноту расставания! И этот бесконечный огненный отзвук!

Борис заглянул к ней в комнату.

– Работаешь? Как-то мы закисли в последнее время, нет? Особенно я. Не пойти ли нам, Олишон, в ресторацию? Не выпить ли там по бокалу местного яблочного вина?

Ольга не возражала.

…Они сидели на открытой веранде местной «кавины», выходящей к морю. Серо-сизое небо почти сливалось с перламутровым оттенком воды. И на Ольге было ее любимое, перламутровых тонов, платье с широкими «русалочьими» рукавами. Она старалась успокоиться и расслабиться, ощущая себя как после внезапного припадка.

Громко и грозно кричали чайки.

– А ты загорела, – сказал Борис. – Отдых пошел тебе на пользу.

Повертел в руках бокал с желтым яблочным вином и произнес в задумчивости:

– Ты знаешь, я тогда ошибся. Это был вовсе не Анатолий и не Аркадий. Кто-то другой. Я вспомнил, что мне рассказали дальнейшую историю того бездельника. В смысле – Анатолия-Аркадия. Я тебе говорил, что он был евреем? Так он не преминул этим воспользоваться. Оказывается, его тут, в России, угнетали, уволили с работы, не давали проявить свои способности. Кто бы говорил! Я знаю множество случаев, когда это было бы истинной правдой. Но не в его! В результате он, как беженец, очутился в Штатах. И что ты думаешь? Стал, как миленький, работать агентом по продаже недвижимости. Не думаю, что это намного интереснее работы в конструкторском бюро! Может, денежнее. Но неужели в этом вся приманка? Потом сам возглавил фирму. Мне говорили, что зашибает большие доллары. И это тот самый бездельник, который не желал в конструкторском бюро даже в шахматы играть! Я уж о математических расчетах не говорю! Сидел, уставившись в одну точку. Феноменально!

– Но ты, кажется, и в этом случае не испытываешь восторга? Тебе и этот вариант не слишком нравится, верно? – спросила Ольга с удивившей Бориса горячностью.

– Разумеется, не нравится. Мы в России все из Обломовки. Штольцы нам гораздо антипатичнее Ильи Ильича. Но какова деловая энергия в этой самой Америке! Мертвого подняли на ноги, и он тут же взялся за бизнес!

– А что нужно делать? Ты знаешь?

Ольга снова заволновалась. В ней накопилось столько безумных невнятных вопросов, столько смятенных противоречивых чувств, столько утаенного и невысказанного, что уверенный тон Бориса ее удивлял, если не раздражал.

– И ты знаешь, между прочим. Это называется несколько высокопарным словом – «творить».

– А любить? – совсем тихо спросила Ольга.

Борис поморщился.

– Но я же о серьезных вещах говорю, о «хлебе» жизни, а любовь – конфетки. Да, что вы не поделили с той девицей, ну, которая разбросала по полу конфеты?

– Конфеты и не поделили, – невесело рассмеялась Ольга. – Всякую конфетную ерунду.

– Как бы то ни было, – продолжил Борис, обостренной интуицией уловив настроение жены, – я просто везунчик, что тебя встретил.

– Правда? – Ольга просияла и, перегнувшись через столик, чмокнула Бориса в лоб. И тут же подумала, что того нельзя было бы «чмокнуть», можно было только припасть к губам и не отрываться.

Дома она снова подошла к чистому холсту, который ее все это время ждал. Схватив кисть, она обмакнула ее в синюю краску – свою любимую лазурь. Это было небо, вода, воздух. Ее всегдашние холодные и прозрачные стихии. Это был ее рай. Он было вспыхнул и забурлил, но, кажется, она вернулась к прохладной голубизне. С кем она там будет?

О, конечно же, с Борисом! Она слегка обозначила на холсте две прозрачные фигуры, скользящие по эфиру. Небо, Солнце, Луна, море, звезды, и они вдвоем. Мифологизированный двойной портрет на космическом фоне. Все, больше не нужно ничего!

Но потом, ночью, ей приснилось или привиделось нечто иное, не вошедшее в холст.

Ее воздушная тень вдруг круто развернулась и устремилась к другой тени. Той, что затаилась где-то в скалистой расщелине, в пропасти, откуда вырывалось красно-желтое пламя. И та, другая, тень, колышущаяся на ветру, с искаженными страдальческими чертами, быстро-быстро отвернулась от нее и забилась в глубь расщелины.

Зачем отвернулась?

Не затем ли, чтобы в своем укрытии бесконечно о ней мечтать, не испытывая уже ни страха, ни горечи, ни сожалений, а только обжигающее легкое прикосновение земной любви, ставшей отзвуком и мелодией?

И шептать, почти беззвучно, на вибрирующих низких тонах, как воет ночной ветер:

– Еще, еще, еще прелестн‑е-е‑е…

Десять глав из жизни художника

Глава 1

К художнику, чья квартира размещалась на верхнем (чердачном) этаже (там была и мастерская), зашел сосед, живущий на нижнем этаже в этом же подъезде. Оба жили замкнуто и друг друга почти не знали. Только здоровались, встретившись в подъезде у почтового ящика.

– Спасибо, что впустили, – нервно затараторил сосед. Вид у него был растерянный, но и какой-то «петушиный», словно он приготовился к отпору. – Сейчас без предварительной договоренности не впускают. Все, как в Америке.

Художник бросил хмурый взгляд на незваного гостя. В Америке у него жила бывшая жена с двумя дочерьми. Он к ним частенько наведывался. И кое-чем в этой стране восхищался. Злобный тон соседа ему не понравился. Он немного помедлил и протянул руку.

– Давайте познакомимся. Как полагается в России. Сол.

– Сол? – переспросил сосед, позабыв назваться. – Это на американский лад?

– Это на русско-еврейский лад, – съязвил художник.

– Ага, – неожиданно широко улыбнувшись, закивал головой сосед. – Я, знаете ли, тоже… частично. Бабушка со стороны отца, говорят, была… Но родители это всячески от меня скрывали. Узнал совершенно случайно. Не приняли на физфак университета, вот и узнал. Давно это было, сейчас, говорят, принимают. Да все поразъехались. А тогда – как обухом по голове.

– И где же учились? – без особого интереса спросил художник. Он был занят предстоящей выставкой и недоумевал, зачем ввалился сосед.

– Учился… Как думаете, где? Ну конечно, в самом заштатном – стали и сплавов. Туда брали. Вот когда я понял, что бьют не по паспорту…

– Поздно.

– Что поздно?

– Поздно поняли. Мне еще в детском саду многое стало ясно. Когда воспитательница стала называть меня Сашулечкой. Не Соломончиком же звать. Это она показывала свое хорошее отношение…

Художник осекся и опять хмуро поглядел на гостя. Времени у него было в обрез. Он хотел успеть продумать экспозицию. Вот-вот должна была вернуться с прогулки новая жена с новым сыном.

– Ну и?.. – спросил он с нетерпением в голосе, ожидая, что сосед попросит стремянку или лампочку – что-нибудь из бытового обихода.

– Вы удивитесь… я пришел… мне стало любопытно, что вы – художник. В наши дни, когда только деньги… Случайно узнал, мне на улице на вас показали. Она давно за вами следит… То есть сестра, но это не важно. Мне бы, знаете, только не смейтесь, мне бы очень хотелось что-нибудь у вас купить.

Художник поглядел на гостя еще более хмуро.

– Не выйдет.

– Почему? Не продаете?

– Отчего же не продать? Но я дорогой художник. Любая картинка – несколько тысяч долларов. Вы не потянете.

Он холодно-язвительным взглядом окинул тщедушную фигуру гостя, его взволнованное лицо с мелкими незначительными чертами, его обвисшие домашние брюки. Не удосужился даже переодеться. Сам художник любил мятые, заляпанные краской брюки, но на то он и был художником. Гость явственно поежился, внутренняя тонкость у него была – он реагировал на интонацию и взгляд.

– Вам не кажется, что мы как-то неправильно начали этот разговор? Сразу о деньгах. То есть это, конечно, очень по-современному. Но речь все же не о мебели, не о холодильнике новой марки.

– Поглядеть хотите? – торопливо спросил художник. – Но мне, к несчастью, сейчас совершенно некогда. Выставка на носу. (И зачем он стал оправдываться?) Нужно что-то новое написать. Я ведь не актуальщик, там и писать не надо. Тяп-ляп и что-то сочинили – техническое, компьютерно-экранное, зловеще-патологическое. А я по-прежнему рукой и кистью работаю. Архаист, так сказать. А они все сплошь новаторы…

Гость, видимо, не слушал этих оправданий и, думая о своем, проворно повернул одну из стоящих у стены картин лицом к себе.

– Ага, портрет. Я и хотел портрет. Только почему пол-лица? Это ведь женщина? Какой странный ракурс. Не польстили, это точно. Волосы дыбом. Все расплывается. Краски какие-то блеклые. Вот только губы чуть краснеют. Постойте, постойте, я ее, кажется, знаю!

– Кого? – насторожился художник. – Кого вы знаете? Это писалось по воображению. И кстати, эту работу я вообще не продаю!

– Нет, я ее точно знаю! – не слушая, продолжал гость. – Нужно же так совпасть. Я бы… ну да, я бы купил у вас этот портрет.

– Не продаю, – монотонно повторил художник. – Да хоть бы и продавал, у вас денег на него не хватит! Тысяч пятьдесят долларов, слабо?

– Все же оценили? – с неожиданной злостью сказал гость. – Нет у меня таких денег, это вы правильно догадались. Даже и за пять тысяч долларов не знаю, смог бы купить. Если бы уж очень захотел. Одолжил бы, напрягся, квартиру отдал банку…

– Вам что, делать нечего? – потерял терпение художник. – Зачем вам вообще картина? Это же сейчас бизнес. Люди деньги вкладывают. Как в недвижимость. Покупают, почти не глядя. По несколько работ за раз. Главное – имя. А оно у меня, слава Господу, есть. Вам-то зачем?

В эту минуту в квартиру стремительно влетел семилетний сын художника, ушастый, с разбойничьей физиономией, а следом за ним устало вошла худая женщина с бледным недовольным лицом, сухая и плоская, как модель современных подиумов.

Гость попятился к двери.

– Простите, не буду мешать. Но повторю еще раз – эту женщину я знаю. У вас получилось что-то интригующее и магическое. Впрочем, не берусь судить. Но мне по душе.

Сын художника цепко ухватил гостя за потертые мятые брюки и изо всех сил стал тянуть к двери.

– Уходи, уходи, дядька! Уходи, пока цел!

– Андрей, иди помой руки. Сейчас будем обедать, – резким голосом сказала женщина. На выходку сына она не обратила никакого внимания.

– А вас-то как зовут? – встрепенулся художник.

– Что вам мое имя? Я вам лучше назову ее. Хотите? Все равно назову – Лилия Михайловна. Ведь угадал?

– Не придумывайте, – возмутился художник. – Писалось по воображению!

– Да ведь она наша с вами соседка, – с каким-то странным торжеством в глазах сказал гость.

– Кто соседка? – спросила жена с истерикой в голосе. – Андрей, ты меня слышал? Немедленно, слышишь, немедленно…

Андрей, стоя у входной вешалки, нахлобучивал лежащие наверху пыльные шляпы и кепки на голову соседа. Тот смущенно увертывался, подняв над головой руки, точно сдаваясь.

– Надеюсь, еще увидимся, – торопливо проговорил гость и почти побежал к двери, испуганно оглядываясь на Андрея. Видимо, он ожидал, что тот стрельнет ему в спину из рогатки или еще что-нибудь вытворит. Но обошлось.

Художник гостя не проводил и не ответил на его слова о встрече. Он ее не жаждал. Как все же странно. Неужели в этом женском портрете, который он действительно писал по воображению, скрыто нечто тайное, нечто такое, что говорит о его смутных душевных привязанностях и пристрастиях? Неужели даже посторонние люди могут угадать в его живописи то, что он сам скрывает от себя?

Глава 2

Соседка жила этажом ниже. Ее звали Лиля. Ее отчество он впервые услышал от зашедшего незваного гостя. Странно, но ее присутствие в доме Сол все время ощущал. И когда ее не было на месте – куда-то уезжала, уходила за покупками или по делам, – он это тоже все время чувствовал. Какая-то таинственная связь… (Вот они, магические нотки, увиденные соседом!)

Он ее встретил впервые много лет назад. Он еще не был вновь женат, и его будущая жена только еще замаячила на горизонте – робкая приезжая из российской глубинки, живущая в переполненном общежитии от третьеразрядного учебного заведения, что-то вроде «кулинарного техникума» в том жалком значении, которое придала ему миниатюра в исполнении Геннадия Хазанова. Это теперь он ее устроил в Союз дизайнеров и делает совместные с ней выставки, причем она претендует на первенство и удивляется, что в рецензиях пишут только о нем…

Да, так ведь он хотел вспомнить не о жене (нынешней). Поразительно, что мысли о ней приносят такую волну негатива и злобы. А тогда была тихая забитая девчонка, которую он навещал в общежитии. Из этого ничего серьезного не следовало. Просто он ей покровительствовал, помогал в житейских невзгодах, урывками воровато лаская, из чего тоже ничего не следовало. Она сшила ему осенний плащ. У него, как всегда, не было приличной одежды. И не из-за отсутствия денег, а по небрежности и нелюбви хождения по магазинам. И новая одежда на нем тотчас же приобретала вид старой – он ее заляпывал краской, рвал, сразу же протирал на локтях и коленях. Но плащик сидел довольно ловко – его это умилило. Он впервые зашел к соседке в этом новеньком, сшитом будущей женой (но тогда он об этом не догадывался) светлом плаще. На его вкус, чересчур светлом. Он любил темные, сероватые тона, а этот был цвета сливок. Ему нужно было от всех жильцов подъезда получить разрешение на то, что он будет перестраивать чердак под квартиру и мастерскую. Вот он и позвонил в дверь этажом ниже, не зная, кто ему откроет и откроет ли вообще.

Открыла девушка. Вид, во всяком случае, был девический, хотя, вероятно, она и была замужем. Потом он узнал, что не только была, но уже успела развестись, жила со старой больной теткой, сестрой матери.

Он выглядел да и вел себя в то время крайне нагло. Этакий хлыщ в кепочке и модном светлом плаще, плотный, с красивой гладкой физиономией и выпуклыми дерзкими глазами. Лысина уже намечалась, но была почти незаметна.

Без слов, прищурив глаза в нагловатой улыбке, он протянул ей бумажку на подпись. Она удивилась, рассмеялась, спросила, что это. И тут же подписала. Почему-то не захотелось уходить так сразу.

– Вы тут одна? – поинтересовался он.

Она взглянула рассеянно и удивленно.

– Я здесь с тетушкой. Маминой сестрой. Мама недавно умерла.

– А муж?

Она ответила не сразу, с запинкой.

– Зачем вам? Я же не спрашиваю, женаты вы или нет?

– И напрасно. Я не женат. Это к сведению. И еще я предпочитаю женщин постарше.

Она смерила его надменным взглядом, в котором читалось: «Ну и хам!»

Но его и это не проняло, напротив, подзадорило.

– Между прочим, могу вас ссудить деньгами на ремонт. У вас тут, как я вижу, полное запустение. А у меня сейчас будут строить. Перестраивать чердак. Хотите, попрошу поработать и у вас? За мой счет, разумеется.

И снова она ответила не сразу. Ей нужно было время, чтобы осмыслить меру его наглости.

– Неужели вы думаете, что я возьму ваши деньги?

Не возьмет? Он поглядел на нее внимательнее. Ну да, красивая еврейская женщина. В каком-то позднем – втором? третьем? – расцвете. Умница, видно по глазам. И гордячка – тоже по глазам. Все хорохорится, хотя и не такие сейчас тонут в житейском море…

Деньги у него брали все знакомые дамы, если он им предлагал. Он и был им интересен в основном деньгами, которые у него водились. После развала Союза он подрабатывал тем, что рисовал узоры для гобеленов, которые потом ткались и за большие деньги продавались «новым русским». Дело шло бойко. И он был достаточно щедр, чтобы давать полученные деньги взаймы, а чаще просто дарить своим мимолетным подружкам.

Кроме того, он содержал семью в Америке, посылая бывшей жене и дочкам каждые несколько месяцев крупные суммы.

От ее ответа он просто остолбенел. Что-то с ним случилось, даже в теле все разладилось. Вдруг дико заболел живот. Пробормотав что-то невнятное, он зашел в туалет. Чужой туалет в чужой квартире – такого с ним еще не случалось!

И чем она, интересно, зарабатывает? Да еще с теткой!

Живот скрутил какой-то спазм – от нервности и внезапного волнения. Потоптавшись в туалете, он вышел. Воду на всякий случай спустил.

В коридоре ее не было, но она тут же появилась. Оба были смущены.

– Простите, – сказал он, избегая на нее глядеть. – Вообще-то я художник.

И понял, что с этого надо было начинать. Ее лицо загорелось интересом.

– Разве еще остались художники? Впрочем, у меня профессия не менее архаичная. Литературовед. Да еще занимаюсь Пушкиным! Ранней лирикой.

– Об этом даже я кое-что слыхал. Лицейский период – в школе это так называлось.

– Фантастический период! – подхватила она. – Один исследователь придрался к строчкам: «слыхали ль вы?» Ему там почудились львы. А музыки он не услышал.

Она посмотрела на Сола с сомнением, но все же прочла, растягивая звуки, словно это была песня:

Слыхали ль вы за рощей в час ночной Певца любви, певца своей печали…

– И что, этим можно сейчас жить? – вклинился он со своим «реалистическим» вопросом, стараясь не поддаваться поэтическому гипнозу.

– Нет, конечно, это для души. А вообще-то преподаю литературу в школе. В старших классах. Там, где лицейский период.

– И где вспоминаются львы. Клетка со львами, – заметил он.

– Очень точно, – рассмеялась она. – Помню, в первый раз я должна была замещать внезапно заболевшего учителя. Так меня директор прямо втолкнула в класс. А там уж пришлось выкручиваться. Как со львами, тиграми и маленькими хваткими собачками.

– Лиля, с кем это ты так долго разговариваешь? – послышался из глубины квартиры дребезжащий старческий голос.

– Сейчас приду.

Она вновь замкнулась и посмотрела на него отрешенным взглядом.

Он понял, что нужно уходить, но уходить не хотелось, словно он пришел домой. Словно наконец нашел свою квартиру, свою женщину, свою старую родственницу. (Родители Сола умерли в его раннем детстве, а со всеми «доброжелательными» родственниками он впоследствии резко порвал. Воспитавшая его няня тоже давно умерла – единственный по-настоящему близкий ему человек.)

– Я пойду, – сказал он нерешительно, точно ждал, что она его остановит.

Не остановила.

Он вышел из этой квартиры очень счастливый и очень несчастный. Словно понимал, что ничего простого и легкого тут не будет. Но такой окрыленности, такой радости, таких нелепых и странных, таких мучительных и страстных ощущений у него прежде никогда не было.

Вечером в своей квартире ему стало нестерпимо одиноко, и он, накинув светлый плащ, покатил к своей студентке «кулинарного техникума». Она давно обещала сшить ему еще и куртку. И все их отношения словно бы строились вокруг вполне материальных вещей: сшитых ею плаща и куртки, бутылки шампанского и пирожных в коробке, купленных им по дороге в супермаркете, – и сопровождали все дальнейшее, довольно приятное своей новизной, но лишенное какой-либо поэзии и тайны. «Львы» тут, может быть, и пребывали, но музыки – никакой, говоря словами соседки. А теперь исчезли и новизна, и львиный задиристый рык. Остались только злость и досада. Злость и досада.

Глава 3

Сол, как ни странно, был одержим живописью. Это было, выражаясь высоким слогом, его призвание. И он не собирался жертвовать им в угоду тягостным и неблагоприятным жизненным обстоятельствам – нескольким неудачным женитьбам, детям, которые непрерывно чего-то от него требовали, халтуре, отнимавшей много сил. Да и само время не способствовало творческим задачам. Сухое, деловое, прагматичное, оно благоприятствовало исполнительным чиновникам.

Сол до сих пор рисовал узоры для гобеленов. Мало того, он в последние годы наловчился делать эскизы для росписи новых православных храмов, а иногда каких-то языческих капищ, и возглавил бригаду мастеров, которые все это воплощали в жизнь. Капища заказывали не часто, но платили по высшему разряду. Однажды им заказали расписать подземные лабиринты замка «нового русского» подобием наскальной живописи. Он и тут не сплоховал – наметил на эскизах сцену охоты на молодых мамонтят, а его друг выполнил эти сюжеты в технике мозаики. Из темноты лабиринта мерцали смешные морды мамонтят с сияющими белыми бивнями. А первобытный охотник уже поднял копье и целился. Жуть и благолепие. Получилось здорово. Этой работой он гордился. Но и гобелены были хороши. И церковь Николая Чудотворца, расписанная по его эскизам и при его участии, привлекала внимание знатоков. Туда стали водить иностранных туристов.

Сол был, говоря современным языком, где английские словечки передают какой-то неведомый русским оттенок значения, перфекционист. По-русски это можно передать только словом «отличник» с неизбежным оттенком иронии, которой в английском слове нет. Это говорит лишь о том, что у нас к таким людям всегда относились с подозрением. И чего это он старается? Выпендривается, что ли? Но Сол органически не умел работать плохо, спустя рукава. Даже халтуру он делал на пределе сил. Однако подобного рода работа безумно изматывала. А ведь нужны были переговоры с клиентами и подрядчиками, бесконечное доставание стройматериалов и столь же бесконечное оформление документов, за которыми тоже нужно было следить. А ведь были еще семейные заботы, поездки в Америку, чуть ли не ежедневные телефонные разговоры с американскими дочками. Он был «безумный» еврейский папа, которому все хотелось о них знать и во всем участвовать.

Когда же картины писать?

Но он писал, и это было самым главным. И самым окрыляющим в его, как ему казалось, неудачливой жизни.

На подготавливаемой им выставке, которая, как обычно, должна была проходить в одной из фешенебельных московских галерей (правда, коммерческий успех двум предыдущим не сопутствовал), он решил сразить всех новыми работами, выполненными по мотивам старых. Так сказать, проехаться по собственному творчеству и кое-что переиначить, видоизменить. Если б можно было так изменить что-то в собственном прошлом! Он, например, очень сожалел, что ушел от двух предыдущих жен. Каждая последующая жена была гораздо хуже предыдущей. Детей от второй жены он безумно любил, и его терзало, что они так далеко. Машка и Дашка – имена у них были русские. И все его жены тоже были русскими. От первой он и не уходил вовсе. Это она от него ушла, вернулась через полгода брака к матери в подмосковный «женский» городок. Пожалуй, была самая спокойная и нетребовательная. Это антисемитка теща ненавидела Сола и, завидуя счастью дочери, их развела. Что-то ей постоянно нашептывала. Потом Ленка куда-то делась, возможно уехала в Америку или Израиль (и такое нынче случается с русскими женщинами). Он потерял ее след, иначе и ей бы помогал деньгами, как помогал Ленке номер два, живущей с дочерьми в Америке.

Та в свое время была крикливая и настырная, упертая, как теперь говорят. Упертости и у него хватало. Ей вздумалось уехать в Америку (по беженской линии), а он не желал. Вот они и развелись.

В это время у него был бурный роман с одной важной, лет на двадцать его старше, дамой. Женой французского посла, как он ее называл, используя выражение из песенки Городницкого. Она и в самом деле ошивалась при французском посольстве. Кем-то там кому-то приходилась – в подробности он не вдавался, да его и не посвящали. Ему тогда казалось, что он влюблен не на шутку. Все эти встречи в чужих квартирах, ее вычурные туалеты, странная неестественная косметика, бурный смех в самые неподходящие минуты и то, что она была много старше и опытнее, его как-то возбуждало. Закончилось все очень противно. Случайно включив телевизор, он наткнулся на ток-шоу, где «жена французского посла» со знанием дела рассказывала о русских мужчинах. Они оказались очень наивными и глуповатыми, клюют на любую чушь, верят любой нелепости. Даже в романтическую любовь. Но при этом не забывают приносить дорогие подарки…

На назначенное уже свидание он не пошел. Как отрезало. (Может быть, она таким образом хотела спровоцировать желаемый разрыв?) Теперь он мог вспомнить только ее красное лицо с раздраженной от неумеренной косметики кожей. И хитрый, убегающий, какой-то вороватый взгляд. И то, с какой алчностью она разрывала пакеты с подарками. Действительно олух! И что в ней могло понравиться? Насквозь лживая старая баба!

А следующая жена… Это был уже «кулинарный техникум» (на самом деле что-то текстильное), куда он ездил на стареньком «жигуленке». Рождение Андрея, как бывает в плохих мелодрамах, подвигло его на женитьбу.

Где же тут было что-нибудь настоящее? Что-нибудь романтическое и обнадеживающее? Где же тут были живые пылкие чувства (а ведь он был пылким и горячим!)? Он бы погиб, если бы не живопись. Вот тут и жила его душа. Тут нужны были его пылкость и горячность.

Какие-то пламенеющие закатные города, луга под голубыми небесами, обычные предметы, столы, шкафы, вешалки, стулья, которые вдруг начинали излучать свет, потому что люди отдали им свое тепло и свою любовь.

Мечты и реальность – все сплелось в его картинах. В самые тяжелые моменты он подходил к холсту и освобождался от груза гнетущих забот, от бремени безлюбовной жизни.

Он оглядывал холсты, в которых запечатлелось то, о чем он мечтал, что давало силы жить.

Когда же он написал этот портрет? Ни на одной прежней выставке он его не выставлял. А на новой решил показать. Этот портрет был ему дорог, а спроси чем, он и не ответит. Все в сфере тайного, интуитивного, бессознательного.

Из-за дверей видна только часть лица и фигуры убегающей темноволосой красавицы. Или она нехороша? Все тут двоится, все неопределенно, миражно. Тут есть и шарж, и издевка, и злобное отторжение, но и безумное желание запечатлеть на века эти ускользающие черты…

Возле их подъезда топтался какой-то человек. Высокий и худой, с неспортивным сложением и печальным выражением страшно бледного, плохо выбритого лица. Что он делал возле их подъезда? Кого-то ждал?

– Забыли код? – спросил Сол, подходя к двери, и, не дожидаясь ответа, впустил гостя в подъезд.

Они вместе сели в лифт. Человек был рассеян и почему-то слегка улыбался. Может, он улыбался Солу, впустившему его в дом? Или своим мыслям?

– Мы знакомы? – нервно спросил Сол, оглядывая свои запачканные на стройке брюки.

Человек вздрогнул, точно его вспугнули.

– Н‑нет, – проговорил он неуверенно. – Вы ведь художник?

– Вы по испачканным брюкам догадались? – спросил Сол еще нервнее.

Незнакомец не ответил, продолжая улыбаться.

Вышел он на предпоследнем этаже.

Так он к Лиле! Как Сол сразу не догадался?! Нет, догадался, догадался, только не умом, а интуицией. Оттого и нервничал. Ему нужно было работать, но не выходило. Не мог сосредоточиться. Перед глазами мелькали картинки, возмущающие и воспламеняющие воображение. На эти «сайты» лучше было не заходить. Нужно было как-то их перекрыть.

Он позвонил ей на мобильный.

Она откликнулась расслабленным голосом, совсем в духе его картинок. И даже не сразу поняла, что это он.

– Лиля, я хочу зайти. Сейчас!

– Не надо… Сейчас не надо…

Говорит с паузами, точно у нее кружится голова. И это впервые со дня их знакомства она не захотела, чтобы он ее навестил! Всегда этому радовалась!

– Я зайду сегодня вечером, – ледяным тоном сказал он.

Но вечером он к ней не зашел…

…Он гулял по своему раю.

Рай состоял из воспоминаний детства и любимых картин.

Он видел себя почти по макушку в густой траве. Это вторая территория их лагеря, куда его послали родители в третьем классе. На этой территории находился только клуб, где проходили праздничные вечера, а вокруг были луга, заросшие травой и цветами. Он тонет в траве и собирает цветы. Рвет высокие липкие стебли с розоватыми соцветиями. Вероятно, это была какая-то одичавшая гвоздика, но тогда цветы представлялись таинственными и приносящими счастье. Его детскую душу, душу городского ребенка, чье детство прошло вблизи Рязанского шоссе, несказанно трогает, что цветов так много, целое поле. И их можно совершенно свободно рвать. Он рвет и рвет эти волшебные цветы, а их не становится меньше.

И ветерок дует ему в разгоряченное лицо, и шмель жужжит у щеки, и небо такое солнечное, просторное и близкое.

Теперь, когда он тяжело болел, он всегда вспоминал эту картинку первозданного и безмерного счастья.

Но был и другой мир, где он тонул с головой уже не в траве и цветах, а в огненной лаве, в которой погибал целый город.

Огонь и камнепад. Но он почему-то испытывает огромный прилив сил. В этом огненном мареве для него все светится любовью.

Старинный художник возмечтал умереть в разгар своей любви вместе с возлюбленной. Чтобы все грядущее, смутное и тяжелое, как он не без основания предполагал, их миновало. А осталась бы блаженная смерть на самом пике счастья.

Рука сама стала писать лицо возлюбленной бесчисленное число раз. Все женщины на холсте напоминали ту таинственную и несчастную графиню, которая всегда так победно и озорно смеялась на балах…

И в каждой своей картине Сол находил то отблеск бесконечного луга, заросшего цветами, то трагический призыв гибнущего города, где горе сплелось с радостью.

И всегда, всегда в его живописи была эта романтическая окрыленность, этот порыв, это парение чуть-чуть над землей. Почему же так бездарно складывалась его жизнь?

Он к ней больше никогда не придет. Она его предала. Он-то думал, что у них есть одна общая тайна. Как в любимой картине, где трагические трубы не могут заставить замолчать ликующие флейты и литавры…

Глава 4

На выставку он почти никого из своих друзей не пригласил. Но огромные залы внизу и наверху были забиты посетителями до отказа. Какой-то неведомый столичный люд, шатающийся по вернисажам и закусывающий на дармовщинку пирожными, запивая их шампанским.

Но мелькнуло и несколько знакомых лиц, неведомо как прознавших про его выставку.

Где-то в стороне, ближе к стенке, жался тот самый сосед, который навестил его некоторое время назад и захотел купить картину. Ха-ха – купить!

Сол через несколько дней после визита соседа зашел в банк и увидел этого соседа, одетого в форменную банковскую одежду. Оказался банковским служащим низшего звена. Был приставлен к банкоматам, помогая старушкам получить их копеечную пенсию. На груди у него болталась табличка с именем. Сол машинально прочел: «Олег». Таким нетривиальным образом он все же узнал имя непредставившегося соседа. Сол к нему тихонько подкрался и спросил не без ехидства:

– А как же сталь и сплавы?

– Никому не нужны, – нервно ответил тот, потирая переносицу. – Производство остановлено. Да вы не той стороной вставляете. (Это – очередной старушке.) Все сейчас занимаются банковской деятельностью и экономикой. Я только не понимаю, почему у нас экономика в такой яме? Но не моего ума это дело. Я тоже взял и закончил платные курсы. Всего несколько месяцев проучился, и вот я при важном деле, в банке!

Было видно, что встреча с Солом в банке, где он мелкий служащий, Олега уязвила. Служба здесь, по всей видимости, не давала ему уверенности в себе. Напротив, не то он ее презирал, не то презирал себя за то, что не сумел противостоять «духу времени». Короче, на лице Олега играла такая гремучая смесь выражений, что Солу даже захотелось написать его портрет. Портрет героя времени. Совершенно потерявшегося человека…

Теперь Олег, прижавшись к стенке, пожирал глазами портрет. Тот самый портрет, который Сол впервые выставил и который сосед, углядев его в мастерской, неожиданно пожелал купить. От взглядов Сола сосед уклонялся. Никакой попытки подойти он не сделал. И было видно, что больше всего ему хочется стать невидимкой, раствориться в толпе посетелей.

Отвернувшись от Олега, Сол, окруженный приятелями с бокалами в руках, вдруг приметил еще одну знакомую физиономию. Это тот худой, неразговорчивый субъект, которого он недавно встретил у подъезда и потом ехал с ним в лифте. Он быстро ходил от картины к картине, словно ни одна была не в силах удержать его внимание. Почувствовав взгляд Сола, он обернулся. Их взгляды скрестились, и незнакомец попытался дружески улыбнуться. Но улыбка перешла в кривую ухмылку, и субъект резко и очень невежливо шагнул куда-то в сторону. Солу было на него наплевать, он искал глазами его спутницу. Не сам же он сюда пришел! Его наверняка привели. И только Сол почти различил в толпе живое лицо Лили (как она узнала про его выставку?), к нему неторопливо приблизился солидный господин в темном костюме и при галстуке. По виду, одежде, гладкому ухоженному лицу без всякого выражения это был человек дела, бизнесмен.

– Вы Соломон Кривин? – низким голосом с какими-то бархатистыми обертонами спросил господин, глядя Солу прямо в лицо.

Сол улыбнулся (кто тут его не знал?).

– Не ошиблись.

Господин продолжил без паузы:

– Ваша выставка мне понравилась. И есть деловое предложение.

– Все переговоры ведутся с владельцами галереи, – нетерпеливо проговорил Сол, отыскивая глазами Лилю или женщину, на нее похожую… В самом деле, она ли это? Какая-то необычная прическа. И что она делает у стола с закусками? Она никогда не ест на вернисажах!

Бизнесмена нетерпеливый тон Сола не смутил.

– В прайс-листе этой картины нет.

– Значит, не продается, – отрезал Сол. Он начал догадываться, о какой картине речь. Да что они, все с ума посходили? Или впрямь от нее идут какие-то особенные флюиды?

– Я бы все же хотел продолжить разговор, – спокойно сказал бизнесмен. – Не думаю, что для вас безразлична сумма, которую я мог бы заплатить.

– Речь о женском портрете? Вы о нем?

– Вот именно. Именно о нем.

– Не продается, – почти выкрикнул Сол.

Приятели, галдящие рядом, подняли головы и взглянули на него с недоумением. Он им всем ослепительно улыбнулся. И слегка, по-актерски, поклонился, паясничая.

Бизнесмен подошел почти вплотную к Солу, и его губы выдохнули цифру.

Таких денег за одну картину Сол не получал никогда. Продажа могла бы изменить его сегодняшнюю плачевную ситуацию. Он бы наконец выкупил дом в Америке, достроил много лет как начатую дачу в Подмосковье, определил Андрея в престижный частный колледж. И все это спокойно, без рывков и сверхусилий. Просто продать одну картину.

– Не продается, – хрипло проговорил Сол.

Бизнесмен помедлил и удвоил сумму.

– По… подумаю, – сказал Сол в некотором замешательстве.

Они обменялись визитками, и бизнесмен сразу куда-то исчез, словно это был дьявол, пришедший его искушать. Звали дьявола благородным еврейским именем Иосиф. Иосиф да еще Гутман.

Сол обегал всю галерею, но ни Лили, ни ее знакомца не встретил. Вероятно, они успели уйти. Зато Олег все так же стоял, как приклеенный, у портрета. Сола он стал раздражать. Он от него поскорее отбежал.

Приятели поднесли ему бокал шампанского. Он выпил. Поднесли еще. Жена еле довела его до машины и сама села за руль.

Глава 5

На другой день, проспавшись после выставки, Сол взял из стоявшей на столе вазы с цветами две красные розы. Одну из суеверия выбросил (чтобы оставалось нечетное число), а с другой в руке спустился вниз на один этаж. Было воскресенье, Лиля наверняка дома. Открыла она не сразу. Заставила его ждать на лестнице, пока переодевалась и прихорашивалась. Наконец открыла, показавшись в дверях в светлых тонов девчоночьем платье.

– Цветешь, как роза, – хмуро сказал Сол, протягивая цветок. – Можешь воткнуть в волосы, как Кармен. Ты же, кажется, из испанских евреев?

– Это догадки. Я все сочинила. Но когда читаю народные испанские романсы, словно все узнаю. Ты не поверишь – рыдаю.

– Поверю. Одинокая женщина с больной старой теткой на руках. Да еще в наше тяжелое время. Я сам бы все время рыдал.

Она перестала улыбаться.

– Зачем ты мне это говоришь? Хочешь обидеть?

– Хочу! – Он не мог уже остановиться. – Тебе просто необходимо замуж! Одна ты не выживешь!

– И за кого? За тебя?

– Себя я не предлагал никогда. (Это правда. Все его браки заканчивались катастрофой. Он боялся за их с Лилей очень хрупкие и такие важные для него отношения.) Ты знаешь, что я женат и у меня куча детей. И вообще… Может, тебе выйти за того?..

– За кого?

– Того, который… я видел его в лифте. И на выставке.

Она вспыхнула.

– Что ты в этом понимаешь? В моей жизни?

– Понимаю, что ты пропадешь! И ты перестала быть откровенной. Я-то перед тобой, как на духу. (А вот это неправда. Рассказывает только о внешних событиях и ничего о внутренних, тайных.)

– Я говорю тебе правду. Но не всю.

– Ага, то есть все время неправда. Но хоть созналась.

– Ненавижу, когда мне хамят. Я бы за тебя никогда не вышла! А художник ты прекрасный. Выставка мне очень понравилась.

– Отчего же не подошла?

– Вокруг тебя была такая толпа! И я была не одна.

– Я видел. Кто он?

– О, еще один ужасный человек. Когда-то он мне говорил о своей немыслимой любви, а потом вдруг исчез. И вот снова появился.

– Лиля, ты уверена?..

– Ах, Сол, я давно ни в чем не уверена. Меня вот с работы выгоняют.

– Как это?

– Да вот так! То есть не выгоняют пока, но если я останусь, то обязательно выгонят. Пришла новая директриса, по виду просто дворничиха. И на педсовете говорила исключительно про уборку классов и школьной территории. С ней я работать не смогу. Нужно срочно искать другую школу.

– Предложил бы тебе место в моей бригаде, да ты слишком хилая. (Он не добавил, что жена, работавшая в этой бригаде, ни за что бы этого не потерпела.)

– Ну нет! Я стараюсь работать по специальности.

– Сеять разумное, доброе, вечное…

– Не язви!

– Только из этого ничего хорошего не получается. Как сама видишь. Уже столько после перестройки, а все хуже и хуже. И куда ты пойдешь?

– В любую окрестную школу. Я привыкла приходить с улицы. Без всяких рекомендаций.

– Я бы тебя не взял. Какая-то дамочка в брючном костюме (а ты не слышала, что в школе для учителей собираются ввести дресс-код? Юбку и блузку, как пионеркам?). Да еще без семьи. Печатает статьи в умных журналах. Современной школе не нужны такие учителя. Ей нужны смирные граждане, чтобы никаких вольных мыслей. И все время начальству «под козырек».

Она вдруг разрыдалась.

– И всегда, всегда ты так… Вместо того, чтобы как-то успокоить…

– Да, я не умею. Не умею. Прости. Может, тот умеет?

Она сквозь слезы улыбнулась.

– Его самого нужно постоянно успокаивать. Он говорит, что гораздо слабее меня.

– Зачем он тебе, Лиля? (Ему хотелось продолжить: «Разве тебе не хватает меня?»)

Она ничего не ответила, пошла в ванную и появилась припудренная и повеселевшая.

– Как-нибудь проживем!

Тут ее позвала тетка, и Сол поспешил уйти.

«Все не так, все не так!» – вертелось в голове. Сердце не только не успокоилось, а сильнее заколотилось. Вечное его нервическое сердцебиение. Из них троих, может быть, он – самый слабый?

В тот день оно зачастило еще сильнее, так как вечером нагрянули без предупреждения американские дочки. Решили сделать сюрприз дорогому папочке. А мать им в этом потворствовала. Потратили на самолет все деньги, которые он послал им на жизнь. И какие смелые, дурехи! В аэропорту взяли такси, переплатив вдвое. Лучше бы он их встречал!

Машка и Дашка были погодки, шестнадцати и пятнадцати лет. Обе беленькие, разбитные и узенькие, как балерины. Обе с хитренькими и тоже узенькими личиками и наивно-жесткими, какими-то кошачьими глазами. И грация у них была кошачья – плавная и одновременно пружинистая.

Галя их ненавидела, и сейчас она демонстративно скрылась в своей комнате.

А Андрей, по своему обыкновению, стал тянуть их за легкие коротенькие юбочки.

– Уходите, уходите, каракатицы! Вы нам не нужны!

Девчонки смеялись и щелкали его по круглому «пуговичному» носу.

И висли на «дорогом папочке», щебеча, целуя, выпрашивая подарки. О, им так много нужно! И новый компьютер, и айпад, и новую машину. Хотя бы пока одну на двоих. Машка на ней будет возить Дашку в школу, когда ей выдадут права. А это очень скоро. И когда Дашка поступит в художественный лицей. Она уже посещает некоторые занятия и учится лепке из пластилина. Ее пригласили сниматься в школьном фильме. И там она сначала в роли мафиози – с чулком на голове. А потом снимает чулок – и такая сразу хорошенькая! В нее по фильму влюбляется один военный моряк. Он тоже мафиози.

А у мамы, между прочим, совсем нет денег. Ее новый друг ничего не зарабатывает. Потерял работу или вообще никогда не имел. Она говорит: «Езжайте к своему Солику, он вам все даст». Мы и приехали.

– Ты ведь дашь?

И с визгом виснут на нем, целуют и обнимают.

Он поймал себя на мысли, что к Лиле ему неловко было бы их вести. Необузданные, шумные, неинтеллигентные.

– Вы Пушкина читали? – спросил с осторожностью.

Андрей рассмеялся диким хохотом и выкрикнул:

– Златая цепь на дубе том!

Андрей, слава богу, Пушкина читал.

Машка и Дашка в изумлении смотрели на Андрея.

– Это Пушкин? – спросила Машка, более решительная, чем Дашка. И продолжила: – Мы не учим стихов наизусть. У нас ведь есть книжки. А у вас, должно быть, нехватка электронных книжек, айфонов и айпадов.

– У лукоморья дуб зеленый! – снова выкрикнул Андрей.

Девчонки захихикали.

– Какое смешное слово – «лукоморье», – сказала Дашка, более смешливая, чем Машка.

– А Шекспира? – как бы между прочим поинтересовался Сол.

– А ты «Гарри Поттера» читал? – перешла в наступление Машка. – А «Звездные войны» смотрел?

– Закроем тему, – смеясь, сказал Сол.

Да, к Лиле на этот раз он их не поведет. А совсем маленькими водил – были такие светленькие и хорошенькие, что старушки на улицах останавливались, особенно когда он шел с ними и Лилей по бульвару.

– Это ваши?

Контраст их с Лилей жгучей черноты и светленьких головок девчонок, вероятно, интриговал любопытных старушек.

Сейчас лица девчонок заострились, и в них появилось что-то хищное. Словно он наблюдал преображение инфанты Маргариты на портретах Веласкеса. И все равно он любил этих дурех, этих глупеньких хитрых куколок. Готов был расшибиться в лепешку, только бы они не чувствовали себя брошенными и несчастными. В этой своей Америке с идиоткой мамашей.

«Продам картину, – подумал он. – Жизнь мне диктует. Нужно продать. Тут не до капризов».

Последующие десять дней он был, как в вихре. Возил куда-то девчонок, покупал им подарки, платья, юбки, брошки, заколки. Водил в цирк, в кино, в парки, но только не на свою выставку – не поймут! И видел из разных углов квартиры злые глаза жены, которая ему с Машкой и Дашкой не помогала. И даже готовить перестала.

– Мне бы с Андреем управиться, – говорила она. – Няня ушла так некстати. С ним вообще не задерживаются няни. Он слишком развитой ребенок. Слишком интеллектуальный.

Интеллектуальный? Андрей? Пусть бы так. Но Солу порой казалось, что Андрей не совсем нормален. С истерическим каким-то уклоном. Весь в Галину. Возможно, правда, все дети таковы. Однако Машка и Дашка с детства были совсем другие. Веселые, позитивные и очень нахальные – во многом в него, что его в собственных глазах не возвышало. Хотелось бы умных и талантливых «еврейских детей», но – какие есть!

Глава 6

Выставка закрылась. Рецензий, ни хороших ни плохих, не было. Да и остались ли критики? Не все ли они заделались менеджерами и кураторами? Никто не хотел писать о других. Только о себе любимом.

Да ведь и выставку Сол делал не для публики или критики. Делал для себя. А галерея это оплачивала в надежде на весьма солидный процент от продаж (если что-нибудь купят).

Ему сказали, что на две работы уже нашлись покупатели.

Портрет он просил не ставить в прайс-лист, так как не желал его продавать.

Но теперь…

Он захотел позвонить покупателю, пока не пропала решимость. Машка с Дашкой завтра уезжают. Нужно что-то им сказать, что-то пообещать. Он ненавидел, когда они дулись. А дулись они всякий раз, когда он им в чем-то отказывал. Общались они только с ним. Ни Галины, ни Андрея словно не замечали, хотя Андрея трудно было не заметить – он все время что-то подстраивал. Но изобретательные девчонки ухитрялись отвечать ему тем же, да еще похлеще. То скамеечка под ним подломилась, то панамка взлетела на воздух, умело подвешенная за ниточку.

И Галя с девчонками не общалась, точно их не было в квартире. Ему приходилось их кормить, советовать, что надеть, водить по Москве… Он не сможет им завтра сказать, что у него нет денег на новую машину. Там ведь это не роскошь, а необходимость. Он должен подарить Машке машину. Машка чуть подрастет и будет возить Дашку в художественный лицей. А Дашка станет там лепить из пластилина крокодилов и жирафов. Почему, кстати, не из глины? Можно было бы обжечь и раскрасить. Долговечнее и красивее. И профессиональнее – вот в чем суть…

Он позвонил по номеру, который был указан в визитке. Вероятно, мобильный. Но никто ему не ответил, хотя он терпеливо (конечно, нетерпеливо!) ждал.

Тогда он позвонил в офис. Мужской корректный голос сказал: «Офис „За семью печатями“. Чем могу служить?»

Сол попросил к телефону Гутмана.

– Как вас представить?

– Соломон Кривин.

– Минутку. Подождите.

И впрямь ровно через минуту референт попросил Сола позвонить минут через двадцать. Господин Гутман разговаривает с клиентом.

Звонить или не звонить? Сол почувствовал раздражение. Получается, что это он упрашивает Гутмана купить портрет, точно не тот его уговаривал.

Все же через двадцать минут он перезвонил.

– Пардон, – сухо сказал референт. – Перезвоните через две-три минуты. Он не закончил.

Никогда он больше звонить не будет! Пусть теперь сами за ним гоняются! Скорее всего, Гутман этим издевательством дает понять, что слишком дорого оценил портрет. И теперь собирается идти на попятную.

Через две минуты, злой, красный, с прыгающим сердцем, Сол все же перезвонил.

– Пожалуйста, господина Гутмана, – сказал резким, невежливым, смертельно обиженным голосом.

– А я как раз сам собирался вам позвонить, – мягким, чуть хрипловатым баском отозвался Гутман. – Я совсем закрутился. Но помню, что выставка сегодня завершилась. Надеюсь, пресса хорошая?

– Нету. Прессы нету. А как дела с нашей договоренностью?

(Он был уверен, что Гутман откажется.)

Но тот сказал, что рад сложившейся ситуации. Ему портрет понравился независимо от того, была о нем пресса или не была. Он сам, между прочим, кое-что в этом понимает, и на газетчиков ему плевать. Когда он может забрать холст?

– Когда угодно. Только вы еще не заплатили.

Бизнесмен рассмеялся коротким смешком.

– О, это пустяки. Это самое простое. Но давайте все же договоримся, как вам удобнее получить деньги. Меня восхищают ваш талант и ваше трудолюбие.

– Нету никакого трудолюбия. Одно легкомыслие. А деньги я хочу получить наличными.

– Некоторые русские слова я давно не слышал. Даже подзабыл. Мы еще выпьем в конце нашей сделки за легкомыслие. Ваше, да и мое тоже.

Он снова рассмеялся, делая это весьма обаятельно, точно был на сцене.

Назначили встречу через два дня. В кафе. Сол привезет картину, а Гутман передаст деньги. Гутман поинтересовался, как Сол собирается их пересчитывать.

– Никак не собираюсь. Надеюсь, что не обманете. Вы же не думаете, что я подменю картину?

– О, это мысль! Можно подменить? Хорошо, надеюсь, что мы будем вести себя по-джентльменски. Обычно я более тщателен в такого рода делах, но ваше – как вы сказали? – легкомыслие меня заразило.

Сол повесил трубку.

На душе скребли кошки. Как он расстанется с портретом? Надеялся всю жизнь иметь его перед глазами. В нем было выражено нечто очень важное. Романтическое, злое, возвышенное, но и ироничное. О женщинах, о любви, о странностях этой непонятной жизни. И высказано емко, красиво, остро, с воздухом и отлетом…

В дверь позвонили, и Сол почти не удивился, вновь увидев соседа снизу. Олега из банка.

Тот, даже не поздоровавшись, приступил к допросу.

– Вы работы уже привезли?

– Привез.

– А тот портрет?

– Предположим.

– Вы хотите его продать? Я случайно услышал ваш разговор с одним известным банкиром.

– Вы его знаете?

– Это владелец нашего банка, а сам он живет в Брюсселе. То тут, то там. У него жена русская, из Москвы. Но вы не ответили. Вы хотите продать портрет?

– Предположим.

Сол ужасно злился на себя и еще больше на этого неряшливо одетого, какого-то полубезумного человека, постоянно наступавшего на его больную мозоль.

– Зачем, ну зачем вы его продаете? Этот человек ничего не смыслит в живописи. Он смыслит только в деньгах. Он хочет сделать на нем деньги. Много денег.

– Я тоже не воздухом питаюсь. Что вы ко мне пристали? Что, мне его подарить вам, что ли?

Сосед застыл с открытым ртом.

– Не надо! Я и не прошу подарить. Я понимаю – у вас свои обстоятельства… Но я бы потихоньку ежемесячно вам выплачивал, как в Америке за квартиру. В течение двадцати лет. Можно составить такой договор.

– А душу продать вы не пробовали? – зло сказал Сол. – Короче, не пойдет. Мне сейчас деньги нужны. У меня дочери-невесты. Без машины и всякой электроники! Без приличной квартиры! И это в Америке. Мне нужно их устроить. Зачем вам портрет? Вы свихнулись, что ли?

– Это единственное, да, единственное, что меня еще греет. Что дает радость и надежду. Только этот портрет! Мне все немило. Мне ничего не нужно – ни работа, ни деньги, ни женщины. Если бы вы видели этих алчных девиц в нашем банке! Глаза разгораются только при разговорах о процентах. Стервозные, злющие, эгоистичные. Я их просто боюсь! А они надо мной смеются. Я для них «инженеришка», случайно попавший в их круг.

– Переключитесь на что-нибудь другое. Начните собирать марки, играть в шахматы с компьютером, ходить в бассейн. Что вы зациклились на этом портрете?

– Там изображена женщина, которая…

Сол насторожился.

– Что вы хотите сказать? Влюблены вы в нее, что ли? Что вы все темните?

– О, куда мне… но я… благоговею… благоговею…

– Слова-то какие! – возмутился Сол. – Так идите к ней! Портрет тут ни при чем! Он не с нее писался. Я вам уже говорил – по воображению. И хватит об этом. Я сам не хотел его продавать.

Их разговор снова прервали. На этот раз не Андрей, а Машка и Дашка, которые вернулись из кино. И повисли на Соле, не обращая внимания на чужого, угрюмого и некрасивого «дядю». Тот в каком-то оцепенении воззрился на девчонок и побежал к двери еще более резво, чем от Андрея.

– Папочка, ты ведь купишь нам машину? Маленькую, хорошенькую машину? – мурлыкала Машка, более решительная.

– Маленькую, да удаленькую, – хихикала Дашка, более смешливая.

– Куплю, куплю, куплю, – со смешанным чувством нежности и отчаяния повторял Сол.

Глава 7

А, это вы, лейтенант? Я давно собирался в вашу хижину. Но как-то не получалось. С самого детства собирался, как только узнал про вас.

Мне так все нравилось в том мире, где жили вы. Мне нравилось ваше мужественное лицо, и то, что вы – лейтенант, и то, что живете в лесу, одиноко, но внутренне страстно, и то, что любите глупую кривляку и прощаете ей ее кривлянье.

Лейтенант, вы меня с детства заворожили! Я так давно рвался к вам в эту хижину! А где ваши ружья? Ваши сухие целебные травы? А где та самая простая и замечательная еда, которой вы питаетесь? Можно, я возьму со стола этот кусочек сыра? Ого, как засох! А чаем вы меня напоите? А потом мы пойдем по лесу, и вы мне все покажете, ладно?

Лейтенант, я буду вам хорошим напарником. А может быть, даже другом. Я тоже настоящий мужчина, мужик, добытчик. Я сам кормлю свою семью, но люблю одиночество. Только в городе трудно его обрести. У меня большая семья – дочки, сын. У меня жены – прежние и нынешняя. Мне хотелось бы взглянуть на вашу Эдварду. Не знаю почему, но мне кажется, что она похожа на мой портрет. Тот, который я не хотел продавать. Я писал его по воображению. И думал о вашей Эдварде. Какая она дурочка, в сущности! И как такая дурочка может скрутить мужчину в бараний рог!

Пойдемте же, лейтенант! Как давно я не слышал пения птиц. Вы берете ружье? Надеюсь, вы не будете стрелять в птиц? Мне жалко всех зверей. Этим я на вас не похож. Но, возможно, если бы жил с вами в хижине, мне пришлось бы охотиться…

Вот пришлось же мне в городе согласиться продать портрет. Но не надо об этом.

Пойдемте к Эдварде! Покажите мне ее. Вам же самому нестерпимо хочется ее увидеть! Не она ли сходит с крыльца этого аккуратненького белого дома?

Мне нравится, лейтенант, что она такая небольшая. И шляпка ее мне нравится. И грациозная ножка в розовой туфельке. И как она бросает на всех важные взоры. Хороша ли она, а, лейтенант? Я не знаю. То есть мне кажется, что не очень. Наши топ-модели на подиумах изысканнее. А у этой – веснушки на носу, царапина на коленке. Видите, видите вы эту царапину чуть пониже колена? А морщинки у губ?

Нет, лейтенант, я соврал. Не сердитесь. Она высший класс! Она просто чудо! Лейтенант, можно мне побыть у вас некоторое время? Денек-другой. Можно? Мне так нравится ваше загорелое лицо, лохматые рыжеватые волосы, заросшие рыжей щетиной щеки. Я хотел бы переждать у вас несколько дней. Я трушу в городе. Мне там не по себе. Я должен продать картину, которой дорожу.

На картине, лейтенант, женщина, напоминающая Эдварду. Самую сладкую и самую горькую, убегающую, и исчезающую, и неизменно пребывающую в том месте, где должна быть душа. Или она нигде не находится? Она ведь не материальна?

Лейтенант, я вам не надоем. Мы будем мечтать. Или петь песни. Вы любите петь песни? В детстве я пел у костра в лагере. А потом перестал. Как-то было стыдно. И голос стал грубый, басовитый.

Но мне у вас так захотелось запеть! Есть одна песня про страну Мадагаскар. Стихи напоминают Киплинга. Он ведь вам близок, лейтенант? Мы бы с вами спели вместе про эту таинственную страну. И про туземцев, которые точат стрелы. И про Южный Крест на небе.

Сколько стран я объездил, лейтенант! Я был и в Париже, и в Мадриде, и в Лондоне, и в Бостоне!

Но ни одна страна в мире не сравнится с этим фантастически прекрасным опасным местом – Мадагаскаром. Да и с вашей хижиной в лесу. Чему вы смеетесь? Не верите?

Я знаю, вам пришлось несладко. Но это – жизнь, а не будничные дрязги, это подлинные чувства, а не их имитация. Я завидую вам, лейтенант. И всю жизнь, всю жизнь я вам завидовал!

– Ты спишь? – Галя ткнула его в бок острым локтем. – Я тебе хотела сказать… Наконец-то они уехали, и я могу сказать. Ты слышишь?

Сол застонал, просыпаясь.

– Что?

– У нас будет ребенок. Сказали, что девочка. Ты же хотел. Ты всегда хотел девочку. Мальчик и девочка. Это же классно! Правда?

– Правда, – безучастно согласился Сол. А в голове уже завертелось – правильно, что решил продать. Тут и душу прозакладываешь – такая жизнь!

– Ты не рад? – трагическим голосом спросила жена.

– Я устал. Возил девчонок в аэропорт. Давай завтра поговорим.

Жена обиженно отвернулась.

Глава 8

К Солу пришел участковый полицейский вместе с соседом Олегом. Выражение лица у того было несколько смущенное. И прежде бледный, он стал каким-то прозрачно-зеленоватым. Взглянув на него, Сол понял значение выражения «лица на нем не было».

Полицейский бодро отрапортовал:

– Вот, пришел к вам по жалобе соседей. Говорят, что видели, как этот гражданин Ишаков Олег Александрович, шестидесятого года рождения, залез на крышу дома и что-то там пытался отвинтить. Они вызвали полицию, и гражданин Ишаков сознался, что хотел открыть люк, который ведет на ваш чердак. Спрошенный же, зачем ему это понадобилось, ответил, что на предмет грабежа.

Сол не выдержал и расхохотался.

Лицо у полицейского вытянулось.

– Вы чего? Будем составлять протокол?

– Нет, конечно. Я к этому гражданину претензий не имею. Он этот люк все равно бы не открыл. Я его как следует законопатил.

– А вот бы и открыл – внезапно подал голос Ишаков. – Спорим, что открыл бы?

– Странный вы человек, – стал стыдить его полицейский. – Вас бы надо в тюрьму. В суд это дело. Вам бы могли дать лет пять по всей строгости закона. А он вас с миром отпускает. Так вы еще с ним в спор вступаете.

Полицейскому вся эта канитель, видно, страшно надоела. Он откозырял Солу и оставил соседей вдвоем.

– Глупый вы, Олег Александрович, шестидесятого года рождения! – зло сказал Сол. – И что вам неймется? Вам бы мои проблемы, не стали бы лазить по крышам.

Сосед смотрел в одну точку.

– Я мог бы открыть этот люк. Его заделывали при мне, когда я еще был мальчишкой. И лазил по крышам, а потом через люк попадал на чердак…

– Спохватились! После этого уже сто раз все переделали. Я лично проверял этот люк, чтобы со стороны крыши не смогли открыть. Кстати, где ваши родные? Вы что, совсем один?

Сол уже готов был пожалеть этого бедолагу.

– Почему один? Мать есть, сестра. Живут в соседнем подъезде. Только они мне как чужие.

Сол вскипел.

– С головой у вас плохо, вот что! Как бы я хотел, чтобы у меня были близкие родственники – мать и сестра. Родственники, которые любят меня просто так. Потому что я есть. Не очень красивый, не очень богатый, не очень удачливый. Не ко времени родившийся в России с талантом и душой. Никому не нужным талантом живописца. А им на это наплевать. И чем я неудачливее, тем больше меня любят. Жалеют – кажется, так говорят про русских женщин. Им можно поплакаться, пожаловаться на судьбу. Не жене же жаловаться? И уж конечно, не детям! Тем нужны удачливые, успешные люди с большими деньгами. Нет, я просто не понимаю, как можно, имея мать и сестру, да еще живущих с вами в одном доме – немыслимая удача! – зациклиться на каком-то портрете. Не понимаю! Давайте я напишу вашу мать или, на худой конец, вашу сестру. Без денег. Нарисую карандашом. И вы повесите в своей берлоге. Идет? Вы мне надоели своей постной, опрокинутой физиономией. Пусть придет ваша сестра, и я ее нарисую. Неужели не равноценная замена? Там – никто для вас, а здесь – родной человек. И перестаньте мне говорить всякие глупости. «Благоговею» и тому подобное. Вы же ее совсем не знаете. Вот узнали бы, узнали…

Сосед взглянул на Сола с бесконечным презрением и, повернувшись, удалился, гордо выпрямив спину. На этот раз он ушел сам, никем не выгнанный.

Самое занятное, что через некоторое время к Солу заявилась сестра Олега. Это была довольно еще молодая особа, брюнетка, коротко стриженная, с решительными движениями и громким уверенным голосом. Одета она была в молодежное чересчур короткое розовое платье.

– Вы хотели написать мой портрет? – с места в карьер начала она, жестом кинозвезды поправляя волосы.

– Ничего я не хотел! – взвился Сол. – Я вас впервые вижу. Но ваш брат так мне надоел…

– Он всем надоел, – подхватила сестра, – уж на что моя мамочка легкий человек, а и та говорит – чтобы ноги твоей не было… Я еще с ним кое-как общаюсь. Он грубиян, ни с чем не соглашается, мамочкиных советов не слушается. Я скрываю от нее, что с ним вижусь, представляете? И сейчас, вы думаете, он мне сказал, что вы захотели меня написать? Нет, я из него просто клещами вытягивала по словечку. Он все возмущался вашим предложением. А что в этом такого? Я постоянно читаю книги про художников. У них всегда бывали натурщицы. Надеюсь, вы не ню с меня собираетесь писать?

– Именно ню! – хмуро выпалил Сол, оглядывая ее фигуру в коротком, каком-то детсадовском, с рюшами, розовом платьице. Скорее всего, старая дева. Но решительная, бурная, даже не без некоторой пикантности.

– Так сразу и ню. – Гостья была явно польщена и снова медленно провела рукой по волосам. – Признайтесь, вы меня приметили во дворе, да? Мой шеф, я работаю секретаршей в фирме, часто говорит, что не понимает современных мужчин. Куда смотрят их глаза? Ему-то уже за восемьдесят. Он так мне надоедает!

– Именно ню! – решительно повторил Сол.

У него столько накопилось злобы и раздражения, что хотелось чего-то «остренького». Он «нюшек» не писал со студенческих лет. Так уж вышло.

– А где же ширма? – деловито спросила гостья. – Ведь должна быть ширма. (Это она, вероятно, усвоила из чтения книг про художников.)

– В смежной комнате диван. Раздевайтесь и ложитесь в позе Данаи. Вы видели рембрандтовскую Данаю?

– Видела в Эрмитаже. Но ее потом сильно попортили.

– Или в позе Олимпии.

– И Мане я знаю. Я читала все книжки о художниках в серии ЖЗЛ. А вас я давно заметила. Видела, как вы то с этюдником, то с картиной из подъезда выходите. Я и брату про вас сказала. Он-то, лопух, ничего вокруг не замечает.

Она шмыгнула в соседнюю комнату. Сол должен был ехать на очередную стройку, но ради такого дела решил задержаться. Может быть, это немного развлечет? И проверит свои возможности. А вдруг ню – его призвание? Он открыл коробку с новой масляной пастелью. Нарисует ее пастелью, а в случае удачи – повторит в масле.

Она лежала чуть боком, вытянувшись на зеленом диване и прикрыв живот розовым платьем. Получилось даже живописно. В ее решимости было что-то бесстыдное или что-то отчаянное. Скорее второе. Дама явно заждалась своего принца и в нетерпении хотела открыть свои прелести хоть кому-нибудь.

В расслабленной позе, в порозовевшем лице было столько желания понравиться, показаться красивой и бывалой. Но ощущалось и что-то жалкое, вульгарно-комичное, от тулуз-лотрековских героинь. И все затопляла такая нерастраченная и никому не нужная чувственность, столько скрытых желаний и разбитых надежд, что он даже посочувствовал бедным российским женщинам средних лет. Никому-то они не нужны!

Работал он с неожиданным увлечением. Резкими линиями и плавными кружениями пастели, оттеняющими эмоциональный безудерж модели. Уж не девица ли она до сих пор?

Галя пришла, как всегда, не вовремя. Окинула взглядом раскрасневшуюся на диване гостью, рисунок на листе и быстро ушла к себе в комнату, не сказав ни слова. Будто застала его с любовницей.

– Вы, надеюсь, тоже Ишакова? – спросил он, когда она влезла в свое броско-молодежное или даже детсадовское платьице.

– Ага. (Так и есть. Не замужем.)

– И тоже русская? – это он спросил из хулиганских побуждений.

– Конечно. Это вы из-за волос спросили? Думали, дагестанка? Так они у меня крашеные…

– Хорошо, хорошо, – заторопился он. – А имя?

– Зовут Нона. Нона Ишакова.

– Так вот, Нона. Я вам этот эскиз пока не отдам. Хочу написать большую картину. А потом отдам эскиз вашему брату.

– Нет, ему не надо! Отдайте мне!

– Я ему обещал.

– Ему совсем ни к чему. Он меня не замечает. В грош не ставит. Называет курицей. Ему не надо. Я мамочке покажу. Она будет рада. Мы с ней живем душа в душу, не то что с Олегом.

– Хорошо, я подумаю.

– А больше не надо позировать?

(Ей, вероятно, очень понравилось.)

Он промолчал. Что-то пробежало по телу, вроде судороги.

– Я, возможно, позвоню, – сказал Сол, отводя глаза. Он уже знал, что обязательно позвонит и сделает это в субботу, когда Галя с Андреем поедет к матери.

Глава 9

Нет, может, ему бросить Галю и жениться на этой курице? Как ее? И имя какое противное – Нона. Что-то очень претенциозное и простоватое одновременно. Но ей подходит. Галя в последнее время была просто невыносима. Проигнорировала его американских девочек. С ним разговаривала истеричным тоном или целыми днями молчала.

Да, она ждет ребенка. Их ребенка. Обычная уловка, когда женщина понимает, что надеяться ей больше не на что и никакой любви больше нет. Тогда и является ребенок в качестве палочки-выручалочки для пошатнувшегося скучного брака.

Он бы ей, конечно, платил. Не оставил бы ее с двумя детьми без помощи. Пришлось бы отдать ей эту квартиру с мастерской и машину.

Но ведь он бы оказался на свободе! Какая свобода, если он тут же хочет жениться на новой «нюшке», собственно говоря, ничем не лучше прежней. Только, может быть, добрее и без глупых творческих претензий. И она его обожает. Это она доказала, прибежав по первому его зову. И какая пылкость, какое нетерпение! И ведь он оказался прав – девица. Лет до сорока (или сколько ей там?) – все девица. Не зря она на него так накинулась. Он и ахнуть не успел, как она уже была в его постели и ждала, как опытная дама. А вышло, что он с ней намучился – ничего не знала, ничего не понимала, боялась, кричала, дико хохотала. Словом, вела себя, как ненормальная. И все повторяла, что давно его высмотрела, и теперь исполнилась ее самая большая мечта. Самая ее неисполнимая мечта исполнилась. И она рыдала, смеялась, целовала его горячими толстыми губами.

– Может, тебе денег надо? – спросил он. Он вовсе не желал ее обидеть. Просто все кругом, а в особенности женщины, хотели от него денег.

– Денег? Вы думаете, я из-за денег? Что я из таких?

– Да ничего я не думаю! – раскипятился Сол. – Просто живете вы вдвоем. Мать – пенсионерка. Брат – псих. Вот я и подумал…

– Нам хватает, – поджав губы, сказала она. – Шеф мне обещал прибавить осенью. Но нам и так хватает. Мы с мамочкой живем скромно. Правда, я покупаю книжки о художниках в серии ЖЗЛ, они дорогие, но я стараюсь не каждый месяц покупать.

Он подумал, что это вторая в его жизни женщина, отказавшаяся от денег. Не стоит ли даже из-за этого к ней присмотреться? Боже, он с ума сошел!

Корова, клуша, глупа, как курица. Правильно ее называет братец-псих. Манерная, с какими-то «женскими», канувшими в Лету лет сто назад причудами. Да ведь он и не влюблен и даже не увлечен! У него ни одной поэтической мысли на ее счет. Только судорога по телу. Он сходит с ума от тесноты своей жизни. Ему хочется простора, свободы, поэзии. Пушкина и Шекспира, а не «Гарри Поттера» (или это детская книжка? Но сейчас и взрослые поглупели). Серьезного чувства, а не интрижки, которую он, по своему обыкновению, готов завершить нелепым браком. Еще одной катастрофой в веренице семейных катастроф…

Раздался телефонный звонок. Оказалось – Лиля. Голос встревоженный.

– Сол, ты не мог бы зайти? Очень надо!

– Сейчас, только переоденусь. А то весь в краске.

Что с ней случилось? Есть светлая точка в его жизни.

Словно Лиля и существует для того, чтобы ему было хорошо. В самой тайной точке души.

Одета, как всегда, нарядно. Глаза, по обыкновению, блестящие и вопрошающие. Но все вскакивает со стула, все куда-то бежит, все взмахивает руками.

– Ну, и что с тобой?

– Ты знаешь, Сол, мне кажется, что он исчез. Снова исчез. Прежде он каждый день звонил. Иногда по два раза на дню. Но уже вторую неделю не подает голоса, а его мобильный не отвечает…

– Это с ним, ты говоришь, бывало?

– Да. Он когда-то ходил за мной неотступно. Но я была замужем и разводиться не собиралась. И в какой-то момент он исчез. Я почти и не заметила. Просто немного странно было – говорил о какой-то немыслимой любви… Я думала, он женился. Но нет. Мы с ним недавно снова встретились случайно на улице. И снова он стал говорить о любви. Что он обо мне все эти годы помнил и тайно следил за моей жизнью.

– Что значит «тайно следил»? – раздраженно спросил Сол. – Что он, агентов нанимал, сыщиков? Что за дичь такая!

– Может, он под окнами стоял? – по-детски спросила Лиля. – Мне иногда мерещилось, когда я была замужем, и знаешь, так несчастливо замужем, что он где-то поблизости…

Сол поморщился, ему показалось обидным, что она говорит все это не о нем, а ведь он все последние годы и в самом деле был поблизости.

– Этот твой чувак мне сразу не понравился, – сказал он. – И вид у него какой-то растерянный. Расслабленный. Кислый. Это человек без обязанностей. Никому не поможет.

– Как ты прав! Как ты верно сказал! – подхватила Лиля. – Ему тяжело любое усилие. Любое включение в обычную жизнь, даже если он влюблен и ищет взаимности. Ему легче стоять в сторонке.

– Под окнами, – буркнул Сол. – Забудь о нем, Лиля! Мы тебе найдем такого раскрасавца! Современного, с бритой лоснящейся черепушкой, громадного роста, с американской челюстью – неправдоподобно белыми зубами!

Лиля рассмеялась.

– Да не нужен мне такой!

И немного помолчав, сказала:

– А ведь себя ты не предлагаешь. А между прочим… От тебя всегда идет такое тепло!

– Как от печки, – нахмурился Сол. – Я не гожусь. И рад бы, да грехи…

Он даже отошел от нее подальше. Она села к столу и опустила голову на руки.

– Я уже ничего не понимаю. Ничего! Прости, но мне некому пожаловаться. Тетушку я стараюсь не огорчать. Да она уже в этом не разбирается – стара. Почему все так нелепо складывается, ну почему?

Его это тоже всегда удивляло. Почему? Ему хотелось повести ее в свои сны. Взять за руку и повести.

Пойдем со мной на вторую территорию – в моем детском лагере сто лет назад. Видишь, сколько тут цветов! Мне кажется, это дикая гвоздика, но я сомневаюсь. Может, ты знаешь их правильное название? У меня от них руки были всегда мокрые и липкие.

Давай соберем букет, а? Ты собирай с того края, а я пойду тебе навстречу. Лиля, сколько здесь солнца, воздуха, как жужжат шмели! Лиля, это – свобода! Погляди, какой у меня огромный букет, а цветов не стало меньше. И никто не запрещает их рвать. Это, наверное, и есть счастье.

Пойдем, я покажу тебе одну картину. Ты ее знаешь, но ее как-то неверно понимают. Всех обманул исторический сюжет. А это история влюбленных. Влюбленных, которым ничего не светит, только трагическая смерть в самом разгаре их любви. Мне всегда казалось, что ты напоминаешь эту девушку с кувшином. Впрочем, все женщины на картине похожи на нее. Художник заметал следы или был одержим этим лицом. А скорее всего – и то и то! Лиля, это такое счастье пройти сквозь жар и бред этой картины, сквозь ее красные, сверкающие, трагические сполохи!

Но это не все.

Мы пойдем с тобой к одному замечательному лейтенанту. Я покажу тебя ему. Ведь он показал мне свою Эдварду. Вы немножечко похожи – капризные, непостоянные, по-детски непосредственные. И гордые. Ужасно гордые…

– Я пошел, – сказал Сол. – Советую тебе поменьше о нем думать и побольше думать о работе. Кстати, ты нашла себе место?

– Место? Нет, не нашла. Завтра хочу пойти в соседнюю школу. Вдруг там нужен преподаватель литературы?

Сол приостановился.

– Так не делается. Ты кого-нибудь там знаешь? Рекомендации у тебя есть?

– Нету рекомендаций. И никого я там не знаю.

Раздался телефонный звонок, и Лиля, вспыхнув, побежала к телефону, но тут же вернулась.

– Реклама.

– Не примут, – заключил Сол, глядя на ее расстроенное лицо. – Тогда возьму тебя к себе подавать ведра с краской. (Не выйдет. Галя не даст!)

– А я верю в удачу! – неожиданно звонким голосом проговорила Лиля. – Вот надену завтра красные туфли на каблуках и пойду!

– Ну, если на каблуках, да еще красные, – то другое дело.

– Сол?

– Ну?

– Я просто так, не обижайся на меня и не обращай внимания на мои глупости.

– Да что ты, Лиля! Я перед тобой, как перед Спинозой. Ты умница, а я блуждаю в потемках. Одна интуиция, как у собаки.

– Сол?

– Да?

– Нет, ничего. Спасибо, что навестил. Вот тебе вкусная шоколадная конфетка.

Он взял конфету и положил в карман куртки.

– Отдам Андрею.

Она хотела чмокнуть его в щеку, но он сердито уклонился.

Вышел. Ноги дрожали. Что это с ней? И зачем она его испытывает? Он тоже не железный!

Глава 10

Срок, как говорится, настал. Сол упаковал портрет, постоял с ним немного в мастерской и вышел на улицу. Лето разгоралось. Солнце еще светило слабеньким светом, но скоро, по обыкновению последних лет, раскалится. Природа не знала пощады, свирепела в ответ на человеческие измены.

Он сел в машину. И снова помедлил, словно забыл, куда ехать. Он и впрямь забыл. Какие-то смутные чувства одолевали. Наконец завел мотор и тронулся. Они договорились встретиться в кафе на Тверской. Он отдаст картину, покупатель – деньги. А пересчитывать их он не намерен. Или попросить положить на его счет в банке?

Банкир уже сидел в кафе, и Сол издалека увидел его холеное лоснящееся лицо. Совершенно спокойное. Что ему этот портрет? Какая-то игра с живой человеческой личностью. Ах, тебе это дорого? Но ты все равно сломаешься, все равно продашь! Какие у него еще могут быть резоны? Не любовь же к живописи?

Банкир оглянулся на Сола и со спокойным важным выражением лица помахал рукой. Слуга явился. Принес добычу. И он сейчас совершит свою сделку. Дьявольскую.

Сол сам не понял, что произошло. Он развернулся, крепче сжал упакованную картину и покинул кафе.

Сел в машину. Сердце выпрыгивало из груди. Кажется, он совершил поступок. Вот уж, должно быть, недоумевает клиент!

Раздался звонок мобильного.

Бешеный шепот.

– Вы что, раздумали? Я сразу понял, что вы не деловой человек, но чтобы уж до такой степени!

– И даже больше! – прошипел Сол в трубку не менее яростно. – Больше, чем вы способны предположить.

Домой! Он едет домой, то есть в свою мастерскую, которая заменяет ему дом.

Поставив в угол упакованную картину, он набрал мобильный Ноны. Та была в это время на службе. Он попросил у нее телефон психованного братца, та удивилась, но дала. Брат тоже был на службе в своем банке, но обещал забежать в обеденный перерыв. Через пятнадцать минут.

– А для чего? – недоверчиво спросил он.

– Узнаете.

Сол уже не сомневался. Он отдаст портрет тому, кому он скрасит жизнь. Бедолаге, от которого отвернулась даже мать.

– Не пробовали с матерью помириться? – тут же и довольно бестактно начал Сол, впустив соседа.

– А, это Нонка нажужжала! – зло пробормотал Олег. – Вы ее меньше слушайте, она вам напоет. И мать с ней в один голос. Все время учат меня жить. Я для них неудачник, простофиля, нюня. Разве правильно, когда мать ни в чем не поддерживает сына?

Сол промолчал. Он тоже считал, что неправильно. Но кто разберется в чужом семейном клубке? Он и сам в своем не может разобраться!

– Зачем звали? – спросил Олег, косясь на дверь. – Говорите скорее. Я пойду хоть что-нибудь съем в кафе. Утром проспал и не успел позавтракать.

Сол показал на стоящую в углу завернутую картину.

– Ваша. Дарю.

– То есть как? – взвился Олег. – Это вы мне портрет дарите? Но я ведь хотел заплатить! Я могу частями…

– Вы, конечно, можете, но и я… Могу я исполнить свой каприз? Не надо мне портить настроение. Надоели мне вечные разговоры и мысли о деньгах. Могу я подарить свою картину? Могу или не могу?

– В принципе, конечно, можете…

– Вот я и дарю.

Олег смутился, просиял, нахмурился. Сделал движение к картине, потом отступил к двери, словно приготовился бежать.

– Это вы из жалости? Из жалости и презрения ко мне, да? Или, может, из-за Нонки? Я догадываюсь, что у вас роман. Скажите мне честно!

– А я всегда говорю честно! Я уже ответил – это мой каприз. Я это делаю не для вас, а для себя. Доказываю самому себе, что еще не стал винтиком.

Он подошел к столу и поймал на плеере нечто афро-американское, бурное и дикое. В самый раз для них.

– Не хотите попрыгать? Вы давно в последний раз прыгали? В школе это называлось – беситься.

И чудо – они, два взрослых, невеселых мужика, запрыгали в диком танце. Олег схватил картину и скакал, прижимая ее к груди.

В разгар танца он вдруг подскочил к окну и стал вглядываться.

– Это, кажется, Лилия Михайловна куда-то пошла, – проговорил он, еще задыхаясь от непривычной встряски. Картину он осторожно поставил рядом с собой, у окна.

– Лиля? Постойте, я возьму бинокль.

Сол взял со стола бинокль и навел его на улицу. И в самом деле увидел Лилю. Она решительным шагом, правда, порой слегка подпрыгивая, шла куда-то в сереньком коротком платьице и в красных туфлях на высоких каблуках.

– Как гусь! – рассмеялся Сол. – И куда ей на каблуках? Она и без каблуков постоянно спотыкается.

Сосед взглянул на него глазами, в которых еще горел восторг, явно не слыша его слов.

– И надо же, опять как совпало! Вы мне дарите портрет, а тут и сама Лилия Михайловна! Благоговею!

– Чушь, чушь! Нормальная женщина. Идет устраиваться на работу в школу. Что вы себе опять придумали? Погодите, погодите…

Сол зачем-то навел бинокль на кусты, росшие вдоль дороги, и ему показалось, что он видит прячущуюся за кустами темную фигуру человека, которого он видел однажды в лифте.

Может, и впрямь наблюдает? Следит за каждым шагом, но издалека?

Сол опустил бинокль. Как много непонятного в мире. И сам он себе не понятен. И его поступки ему не понятны. И что теперь вообще делать? Куда плыть? – как выразился Пушкин.

Сосед открыл окно и перегнулся через него так, что это уже было опасно для жизни. В мастерской загулял веселый ветерок. Музыка продолжала греметь, и Сол снова погрузился в стихию безумного танца, ощутив все свои клеточки и поры, всю свою буйную чувственную энергию и еще какую-то глухую смутную боль, непонятно где. Но если болит, значит, он еще живой?!

Новеллы

Из цикла «Анекдоты из пушкинских времен»

Триптих № 2

Оленина и Змей

В родном Приютные Аннет стало бесприютно. Ей казалось, что родителям невыносим сам ее вид. Да и то сказать, сколько можно испытывать их терпение?! Каждую петербургскую зиму, танцуя вальс или мазурку с очередным воздыхателем, она давала себе зарок: вот за этого выйдет непременно! Но посватавшийся к ней некогда поэт, вероятно, был сам дьявол. Он что-то такое с ней сделал, что скучны ей стали все мужчины!

Вот ведь даже разумнейший дяденька Иван Андреевич предостерегал, подняв кустистые брови. Не иди, мол, Анетка, за этого курчавого. Вертопрах! Повеса! Пиит! И родители к нему не благоволили. И ее сердце к нему не лежало. А вот как станет она сравнивать «вертопраха» с тем, кто танцует с ней мазурку, – и так скучно, так невыносимо скучно сделается! Словно тот «вертопрах» каким зельем ее опоил, чтобы в девах она засиделась, раз за него не пошла.

И наряды Аннет меняла, и прическу, но встретит матушкин придирчивый взгляд или отцовский – сожалеющий – хоть из дому беги! Вот и решила она летом доставить родителям удовольствие и на месяц покинуть Приютино. Пусть узнают, как живется без «милой Анетеньки»!

Покатила в подмосковную усадьбу к своей приятельнице Алине Разумовской, которая давно уж ее зазывала и письмами, и через общих знакомых.

Ехала Аннет без радости. Алина, хоть и была двумя годами младше, уже несколько лет как выскочила замуж за милейшего Ванечку Разумовского, и у нее уже было трое крошек. А Аннет все не везло да не везло! К тому же она боялась, что Алина замучит ее своими крошками. Малолетних детей Аннет не жаловала. В глубине души она сама считала себя малым ребенком. Росту она и впрямь была совсем невысокого, а о маленькой ее ножке «вертопрах» раструбил всему свету.

Но за детьми был уход и присмотр. Над ними тряслись няньки. Их лелеяли родители. А ее, бедную маленькую Аннет, все бросили на произвол судьбы. И судьба принялась ее терзать со странным ожесточением.

Всем казалось, что раз она такая хорошенькая («вертопрах» даже находил ее красавицей), так богата и такого достойного рода, то замуж выйти ей очень просто. И ей все время хотелось крикнуть всем этим тетушкам и двоюродным бабкам, гневно топнув маленькой своей ножкой, что она не виновата! И никогда, никогда она не была той смешной разборчивой невестой, которую так зло изобразил дяденька Иван Андреевич в своей басенке. (Изобразить-то изобразил, а ведь отсоветовал Аннет бросаться в тот зыбкий, манящий, таинственный омут!)

Она бы вышла сейчас ну почти за любого! Но не удавалось! Даже те воздыхатели, которых сама Аннет считала смертельно скучными, покружив возле их дома месяц-другой, куда-то пропадали. И Аннет оставалось гадать, тревожно вглядываясь в венецианское зеркало, она ли в том виновата или просто «планида» ее такая, как говаривала старая нянька Анфиса, перешедшая теперь к детям сестрицы Вареньки. Даже няньку, которая так была привязана к Аннет, и ту у нее отняли!

Заколдовал! Уж точно заколдовал ее тот чернявый, гибкий, мускулистый, с быстрым огненным взглядом, похожий на Змея из сказки, которую в детстве рассказывала им с Варенькой Анфиса. Как проклятый Змей похитил из терема красавицу девицу и, скрутив хоботьем (нянька так и говорила: «хоботьем») ее белое тело, унес за моря и леса в свое логово.

Аннет нравилось слушать эту сказку, и она все просила, чтобы Анфиса повторила. А Варенька слушала вполуха, вышивала гладью полевые цветки и потом так удачно вышла за красавца!

Алина встретила Аннет без лишних сантиментов. Сразу показала ее комнату наверху, спросила о родителях, прошлась с Аннет по прелестной липовой аллее парка и, запоздало восхитившись обдуманным нарядом подруги – светло-сливочным платьем с высоким лифом и кружевной отделкой тонкой ручной работы, – побежала к своим крошкам. На бегу она крикнула, что в распоряжении Аннет молодая лошадка.

Алина показалась Аннет веселой, хозяйственной, цветущей. И Аннет невольно ей позавидовала.

Она решила, не теряя времени, осмотреть окрестности и, усевшись с помощью слуги на лошадку, поскакала по парку. Всадницей она была неутомимой и отважной.

По выезде из парка, там, где дорога сворачивала в березовую рощу, повстречался ей всадник на прекрасной белой лошади. Их лошади, противоположных мастей, почти столкнулись мордами. Оба всадника спешились. И всадник-мужчина, весело поклонившись даме, представился. Это был сосед Разумовских, помещик Михаил Клязьмин. Ведя за собой лошадей и беседуя, они прошлись по цветущей липовой аллее до усадьбы. Впрочем, Клязьмин больше молчал и лишь изредка взглядывал на свою даму, раскрасневшуюся от езды и беседы.

Кое-что Аннет узнать все же удалось. Оказалось, что Клязьмин некогда приятельствовал с «вертопрахом», соревнуясь с ним в умении различать на вкус сорта французских вин. В этом соревновании, как поняла Аннет по отрывочным намекам, Клязьмин был удачливее. Она, потупившись, проговорила, что его приятель делал ей предложение. Клязьмин оживился, даже засвистал что-то из Россини.

– В самом деле? Ну а вы?

Аннет подняла на Клязьмина ясный взгляд, который «вертопрах» сравнивал с ангельским.

– Ах да! – Клязьмин, видно, припомнил светские толки. Мадам Пушкина. Говорят, красавица.

Он засвистал громче и фальшивее. Этот свист был неприличен, но шел ее новому знакомому, как иному идет трубка, а иному – трость.

Аннет вдруг подумала, что Клязьмин ужас как похож на «вертопраха» – чернокудрая голова, не высокий, но очень мускулистый, часто улыбается, скаля белые зубы, весь быстрый, пружинистый, гибкий. Что-то пугающее и одновременно привлекательное в темном быстром взоре, в упругих, как у зверя, движениях. Но «вертопрах» Аннет почему-то не нравился, а Клязьмин просто очаровал. И поблизости не было ни добрых родителей, ни благоразумного дяденьки Ивана Андреевича, чтобы предостеречь ее от этого увлечения.

Гость провел в семействе Разумовских почти целый день. Он с ними обедал и ужинал, еще раза два выезжал с Аннет на верховую прогулку и вечером, переждав грозу, покинул гостеприимных хозяев, поцеловав ручки Алине и кинув рассеянный, но и чрезвычайно внимательный взгляд на Аннет.

Провожая подругу наверх, Алина вскользь заметила, что Клязьмин помолвлен с княжной Оболенской. Сюда приехал приводить в порядок имущественные дела. Аннет не сказала о госте ни слова, а стала расхваливать «милых крошек», которых, признаться, толком не разглядела.

Горничная, застилая ей постель, рассказывала, что сосед-помещик, тот, что сегодня гулял с барышней, по всему, чернокнижник. Слуга сказывал, что барин сидит в своем кабинете и часами смотрит в какую-то трубку, подложив под нее то липовый цвет, то камушек с большой дороги. Да и лошадь у него необычная. Ходит за хозяином, как собака. Горничная рассказывала с увлечением, и Аннет заподозрила ее в особом пристрастии к молодому помещику. Ничто не могло поколебать ее проснувшихся надежд. Помолвлен? Но ведь еще не женат! А слухи о чернокнижии – и вовсе пустые выдумки!

На следующее утро Аннет вынула из саквояжа уже другое платье – на этот раз розовое с белой бахромой на рукавах, но тоже с высоким лифом, как требовала мода. Ей вздумалось пешком пройти до поместья Клязьмина, находящегося в нескольких верстах от Разумовского.

Она добежала до него играючи. Барский дом был мал и неказист, а слуга, выскочивший на ее звонок в колокольчик, был простой деревенский парень. Но все это Аннет скорее обрадовало. Она ведь была богата и могла поправить «имущественные дела» своего избранника.

Хозяин подчеркнуто удивился ее приходу. Сказал, что занимается разборкой бумаг и вообще у него в деревне день расписан. В его тоне сквозила досада. Он не пригласил ее в дом и не показал кабинет с чудесной трубкой – а Аннет так хотелось на нее взглянуть! И ее нарядного розового платья он, кажется, тоже не заметил. Холодность приема Аннет уязвила. Ей по-детски захотелось расхныкаться.

Клязьмин проводил ее до ворот усадьбы. Прощаясь, он пребольно сжал ей ладонь, так что образовалось красное пятнышко. Не то кожа Аннет была столь нежна, не то пожатие столь сильно, но пятнышко сохранялось в течение всего дня. Аннет то и дело подносила руку к глазам и внимательно ее разглядывала. А потом касалась ладонью пылающих щек. Жара ее донимала.

В этот вечер Клязьмин у них не был. Но вечером следующего дня он пожаловал. Муж Алины был в Петербурге. Они сидели в гостиной втроем. Из детской доносились голоса детей и воркование няньки. Алина с Клязьминым увлеченно разучивали какой-то новый романс. Аннет казалось, что она лишняя, но, когда она собиралась уходить, гость каждый раз кидал в ее сторону тот самый рассеянно-внимательный взгляд. И она оставалась. Вечером Аннет предложила Клязьмину прокатиться на лошадях. Он согласился не вдруг, точно ему не очень хотелось. Может быть, он боялся, что невеста узнает о его ухаживаниях?

Они проехались по цветущей липовой аллее. Не от липового ли запаха у Аннет так кружилась голова? Они молчали, точно все уже было сказано. У выхода из парка они спешились. Клязьмин, улыбаясь, пробормотал что-то о приятном вечере. Повернулся уходить, но приостановился, обернулся и, крепко обхватив руками прозрачное в вечернем сумраке личико Аннет, не поцеловал, а словно ужалил ее в губы. Она вскрикнула не то от ужаса, не то от радости. А он тотчас вскочил на свою лошадку и скрылся за деревьями.

Шли дни, а он не появлялся. Аннет перестала спать. Ела за обедом так мало и так рассеянно подносила ко рту ложку, что даже занятая детьми Алина это заметила.

– Аннет! А ты побледнела! С чего бы? Дети, не берите примера с моей подруги! Ешьте больше французских булочек!

Аннет удивляло, что соседа нет так долго. Значит, его сюда не тянет? Сама она томилась и ждала. А ведь ей давно пора было возвращаться! Она решительно не понимала его поведения. На возможного жениха он не был похож вовсе. Но и влюбленного он мало напоминал. В таком случае что значат его странные выходки? Может быть, он хоть немножко, хоть капельку ею увлечен?

Клязьмина не было. А Аннет, в один из дней прогуливаясь в задумчивости по липовой аллее, вдруг увидела родительскую коляску, стоящую возле дома. И тут же кинулась назад, к калитке, за которой начиналась березовая роща, ведущая в имение Клязьмина. Скорее к нему! Он ее спасет!

Сам герой ее дум встретился ей в роще – он неторопливо шел в Разумовское: невысокий, белозубый, мускулистый. В какой-то простой, переливчатого цвета блузе, ладно на нем сидящей. Невыразимо прекрасный! Таким, должно быть, был дьявол, искушающий робких дев, или Змей, уносящий их за тридевять земель!

– Ах, Мишель! Как вы кстати! Я шла проститься!

Она не в силах была скрыть смятения. В это время в траве ей померещилась змея. Ее маленькая головка с хищным жалом мелькнула и скрылась.

– Змея!

Аннет взвизгнула и упала без чувств прямо на руки Клязьмина. Ей мерещилось, что змея обвивает хоботьем ее тело, больно жалит в губы, сжимает грудь с такой яростной силой, что почти невозможно дышать, бьет по ногам чешуйчатым хвостом.

О, такой радости позора, такого счастья унижения, такой сладости безумия не удалось испытать ни одной из робких дев! Только бедной прелестной Аннет в те минуты, пока Клязьмин приводил ее в чувство. Дул ей в лицо, обтирал шею и грудь платком, смоченным в ближайшем ручье.

Очнувшись, она тотчас оглядела свое нарядное платье. Оно было измарано придорожной грязью.

– И часто с вами такие обмороки?

Клязьмин с обычной своей насмешливой полуулыбкой склонился над Аннет.

– Впервые.

Он подал ей руку, и она легко поднялась с травы.

– Вы, Мишель, вы… Змея… Я благодарна… Коляска…

Она расплакалась, по-детски широко раскрывая рот и некрасиво надувая губы. Она уже ничего не понимала. Где явь? Где сон?

Клязьмин отвернулся и засвистал ту же россиниевскую арию. Фальшиво и громко. Аннет тотчас перестала плакать и гневно топнула маленькой своей ножкой.

Он проводил ее до Разумовского. Кучер Еремеич устал ждать и расхаживал по двору, распугивая павлинов, которых Ванечка Разумовский несколько дней как завез в имение.

Прощаясь с Клязьминым, Аннет все пыталась отыскать в его лице хоть капельку огорчения, хоть тень влюбленности! Бесчувственный дьявол! Змей с насмешливыми, наглыми, обворожительными глазами! Она скользнула взглядом по его сильным рукам, которые могли так крепко сжать ее хилую ладошку, по холодно улыбающимся губам, умеющим так больно и сладко ужалить. Ах, ей не хотелось уезжать!

Через час Аннет покинула поместье подруги. Если бы она только знала, сколько томительных лет ей еще до замужества!..

В московском Пушкинском музее хранится бальная туфелька Анны Алексеевны Олениной – неправдоподобно крошечная. Влюбленный поэт, воспевший ее «маленькую ножку», был точен.

Поцелуй

Сей поцелуй, дарованный тобой, Преследует мое воображенье… Е. Баратынский

Одного русского искусствоведа, по глупой случайности отставшего от туристической группы, колесившей на автобусе по знойным городам Италии, и ожидавшего какой-нибудь недорогой оказии до Болоньи, занесло в небольшой придорожный музей. Служитель, взглянув на его растерянное потное лицо со съехавшими с носа очками и судорожно зажатым в кулаке скромным искусствоведческим удостоверением в синенькой коже, пропустил его бесплатно – жест, который заставил искусствоведа на миг забыть о преследующих его неприятностях.

В музее он почти сразу наткнулся на документ, который прямо касался предмета его научных интересов. Под стеклом витрины лежала записка, написанная на русском языке и посланная в прошлом веке неким князем Мятлевым художнику Андрею Попову. Андрей же Попов входил в круг самого пристального внимания нашего путешественника. У искусствоведа мелькнула безумная мысль, что ему разрешат сделать ксерокс с этой записки. Он спросил служителя, обожженного солнцем до черноты старика-итальянца, нет ли у них копировального аппарата. Спросил по-английски и, с некоторой запинкой, по-немецки. Служитель только приветливо улыбался, показывая свои, а не искусственные зубы, что казалось уже почти противоестественным. Итальянского искусствовед не знал. Опасаясь за судьбу документа (который и в самом деле через некоторое время куда-то исчез), искусствовед переписал содержание записки в свою записную книжку. Записка была делового характера и живописи гениального Андрея Попова не касалась. Тем не менее она оказалась необыкновенно любопытной и поднимала кучу новых проблем.

Князь Мятлев удостоверял художника, что все шесть живописных полотен, посланных из Италии, они с женой, благодарение Богу, получили. И теперь он может наконец расплатиться с художником. А поскольку тот цену упорно не называет, он вынужден установить ее сам.

Он надеется, что сумма (следовали цифры в ассигнациях) художника удовлетворит. Соображения его на этот счет просты: именно таковую сумму заплатил Попову государь за одну большую картину. Об этом писано было в «Ведомостях». Здесь же шесть картин, но маленького размера. Далее князь Мятлев желал художнику благополучия и слал поклон от своей супруги. Под запиской стояла дата: сентябрь 1835 года. Андрей Попов провел этот год в Италии. Искусствоведа удивило, что художник сохранил такой ничтожный документ (каким-то образом осевший в музее небольшого итальянского городка), в то время как даже к важнейшим бумагам он всегда относился с небрежностью. Архива после него практически не осталось.

Было что-то издевательское в тоне князя, тем более странно, что гордый до неистовства живописец эту записку тотчас не уничтожил.

История с государем была искусствоведу известна не только из «Ведомостей», но из самых разных источников. Она была в те времена, что называется, на слуху.

После первого возвращения Андрея Попова из Италии Общество поощрения художников устроило ему в Петербурге выставку, на которую устремился цвет аристократии. Пожаловал и государь, «изволивший одобрить» (пассаж из «Ведомостей») один крупного размера пейзаж, изображавший волов на пастбище. Художник запросил за картину такую сумму, которую государь привык платить только именитым иностранным живописцам. Современники рассказывали, что государь поинтересовался у Андрея Попова, русское или итальянское это пастбище, и, услыхав, что пастбище русское, тотчас велел заплатить художнику испрошенную сумму, а картину повесить в Эрмитаже. Верноподданническая пресса пришла в восторг, заявляя о приверженности государя «национальной идее»…

Уже в Москве искусствовед полазил по архивам, но ничего нового касательно итальянского документа не отыскал. Более того, картины Андрея Попова из собрания князя Мятлева нигде не значились и не упоминались. Искусствовед навел справки о самом князе. Сведения оказались скудными. При Николае I князь Виктор Сергеевич Мятлев сделал блестящую карьеру, дослужившись до камергера. Умер уже после Крымской кампании, обласканный новым государем Александром II. Но об интересах князя в сфере искусства нигде ни одного слова, зато много о его контактах с иезуитами.

Спустя некоторое время искусствоведу удалось опубликовать в малотиражном академическом сборнике статью, где он выдвигал хитроумнейшую гипотезу о возможных связях Андрея Попова с кругом итальянских иезуитов, к которым был причастен князь Мятлев. Завязалась полемика. Оппоненты категорически отрицали связь живописца с иезуитами.

Не двигалось дело и с вопросом о мятлевском собрании картин Попова. Проще всего было предположить, что после революции это неизвестное ученым собрание оказалось бесхозным и растеклось по разным владельцам. А потом, тем или иным путем, попало в крупнейшие музеи страны. Но возможна была и сенсационная гипотеза о том, что шесть неизвестных на родине картин гениального Андрея Попова хранятся в каком-то частном западноевропейском или американском собрании. По этому поводу тоже разгорелась полемика, но вскоре затихла, так как новых материалов не обнаруживалось. Да и сам Андрей Попов, пусть и общеизвестный на родине, занимал теперь только горстку специалистов, которые сами влачили довольно жалкое существование…

О княгине Наталье Мятлевой в свете ходили разнообразнейшие слухи. Говорили, что у нее два основных чудачества: безудержность в желаниях, которые непременно должны были осуществляться, сколь бы ни казалось это затруднительным, и какая-то невозможная, не принятая в свете искренность, из-за которой многие считали княгиню безнадежной дурой. Внешность ее тоже вызывала пересуды. То являлась она в нарядное собрание, одетая в мрачное черное платье, правда, всегда изящного покроя и из тончайшего атласа. То приезжала на бал в розовом, почти девическом туалете, не слишком соответствующем ее возрасту и положению в свете. Но и недоброжелатели вынуждены были признать, что в черном княгиня значительна, а в розовом – хороша.

Муж ее успешно продвигался по служебной лестнице, и чудачества жены, достаточно, впрочем, невинные, этому не препятствовали.

Однажды на балу в Аничковом дворце государь, завидев в толпе приглашенных до неприличия живое лицо княгини Мятлевой, подошел к ней и, чуть кокетничая, спросил, каковы у нее дела. Княгиня задумалась, опустив взор. Когда же собралась наконец ответить, плечистая фигура государя была уже далеко. Этот случай совсем было закрепил за княгиней репутацию дуры. Но на следующем балу к ней подлетел поэт Пушкин, до того в наполеоновской позе мрачно стоявший у колонны, и, сверкая белками африканских глаз, спросил, какой княгиня предпочитает цвет. Она, улыбаясь, протянула поэту красную розу со своего корсажа. А тот мгновенно приладил цветок к петлице своего камер-юнкерского мундира. Злая молва о глупости княгини несколько поутихла. Впрочем, от княгини ждали чего угодно. В это самое время посетила она выставку вернувшегося из Италии живописца Андрея Попова. Один из его пейзажей поразил ее воображение. Она с удивлением смотрела, как остальные посетители равнодушно проходят мимо картины, которую она выделила из всех и сразу пожелала приобрести. Пейзаж напомнил ей места ее детства, проведенного в Малороссии, но так, как они являлись ей уже во сне, счастливо преображенные. Белые украинские хатки, извив реки, облака клочьями, и все это тонет в густом, влажном, постепенно синеющем воздухе. Муж с трудом ее от этого пейзажа оторвал. Дома она поняла, что просто не сможет без него жить. Недолго думая, княгиня написала художнику записку и попросила слугу ее отнести по адресу, который был ей, как и прочим почитателям таланта живописца, известен. В записке она писала, что очарована «Пейзажем с хатами» и хотела бы его купить за любую назначенную художником цену. Записку она подписала собственным именем, не имея обыкновения скрываться за псевдонимами.

Андрей Попов расположился на Невке в петербургской гостинице средней руки, так как роскоши не любил. Он был незаконнорожденным сыном крестьянки и аристократа, и это сделало его характер резким, желчным и исполненным презрения к тем, кто добивался почестей с помощью знатного рода, богатства и наследственных связей. Он всю жизнь пробивался сам и верил в свой дар, несмотря на то, что преподаватели в Академии всячески пытались его унизить, сломить «гордыню» и навязать шаблонные представления о красоте и искусстве.

Опыты жизни не прошли для него даром. Он наблюдал за людьми, как посетитель зверинца наблюдает за волком, зайцем или обезьяной, – с некоторым любопытством, но без участия. Женщин же вообще старался избегать, столкнувшись несколько раз с их хитростью и жадностью. Он требовал невозможного – абсолютной честности. Ни одна женщина этого вынести не могла.

Получив от слуги записку от неизвестной ему княгини Мятлевой, художник тут же намарал на клочке бумаги ответ. Он сожалеет, но сей холст не продается. Слуга вернулся к взволнованно ожидавшей ответа княгине и подал ей клочок желтоватой бумаги, исписанный резким, суровым почерком. Отказ художника княгиню не отрезвил. Она решилась поехать к нему сама и убедить продать картину, без которой не мыслила жизни.

Во всем черном, в шелковой кружевной накидке и вуали, наброшенной на лицо, она поехала в экипаже к гостинице, где остановился художник. Судьба ей благоприятствовала – он оказался дома. Старый слуга Степаныч, сопровождавший художника в Италию, сказал, что его спрашивает внизу какая-то дама, назвавшаяся княгиней Мятлевой.

– Не пускать!

Художник полулежал на кушетке в припадке меланхолии, часто на него накатывающей. Спутанные волосы, беспорядок в одежде, хриплый голос и воспаленный взгляд – все это было не для дам. Но княгине удалось уломать мягкосердечного Степаныча, который пропустил ее к своему хозяину. Тот не потрудился встать с кушетки, почти и не взглянул на княгиню, которая, в свою очередь, не приподняла вуали, из чего художник заключил, что она стара и безобразна.

– Не продаю! Я же вам уже написал!

Княгиня с жаром сказала, что в этом пейзаже увидела свое детство. Свои смутные сны о детстве, которые так трудно удержать в памяти. И пейзаж ей в этом помог. Волнуясь, она откинула вуаль. Художник приподнялся с кушетки и взглянул на говорящую. Два взгляда, мужской и женский, встретились. Княгиня увидела худое измученное, еще не старое лицо с печатью суровой избранности. Он углядел в ее облике спесивую и самонадеянную капризность, которая так всегда раздражала его в дамах высшего света. При том, что любовался он, как правило, только ими. Дело же имел с женщинами иных сословий.

– Не могу помочь!

– Не отказывайте, умоляю!

Он присел на кушетке, нашаривая босой ногой домашние туфли.

– Степаныч, принеси стул!

Но и без Степаныча он освободил стул от каких-то своих вещей и усадил княгиню.

– Не можете без нее жить?

– Не могу!

Художник подумал, что дама изволит играть словами. Ей хочется перед ним и перед собой покрасоваться. До живописи в высоком смысле ей дела нет.

Этот пейзаж не был столь ему дорог, что он бы не мог его продать. Но его что-то сильно задело. Он оскорбился, что эта богатая аристократка почитает его рабом, готовым за деньги продать все, что ей вздумается приобрести.

Между тем княгиня продолжала свой натиск.

– Хотите, я дам вам взамен любую картину из нашего с мужем собрания? У нас есть Тинторетто, есть гравюры Рембрандта, есть головки Ротари… А еще у нас превосходная коллекция фарфора. Я отдам вам любой сервиз. Много старинных часов русской и иностранной работы. Собирал еще мой дед. Есть восточные ковры ручного изготовления. Старинные перстни и ожерелья. Выбирайте, что хотите!

Художник молчал, опустив голову.

– Договоримся так.

Он взглянул на княгиню, которая не была ни стара, ни безобразна. Напротив, именно о таких женщинах он всегда тайно грезил. Тем более ему хотелось убедиться, что она похожа на всех прочих.

– Дайте мне взамен моего пейзажа нечто такое, что считаете самым ценным. Это будет справедливо. Ведь я отдаю вам в пейзаже и свою душу, и свою жизнь!

Княгиня взволнованно поднялась, кивнула художнику, набросила на лицо вуаль и исчезла.

Он злорадно думал, что привезет она ему какой-нибудь дешевенький перстенек – «драгоценный подарок маменьки» или «бесценные» часы, которые Степаныч тут же снесет на барахолку. Богатые – жадны. А он дал ей возможность проявить хитрость и изворотливость.

На следующий день он ждал княгиню уже в более приличном виде: надел итальянскую бархатную куртку – синюю, как итальянское небо, пригладил щеткой светлые курчавые, начинающие седеть волосы и то и дело подходил к окну, узнать, не остановилась ли у ворот гостиницы ее карета. Как и княгиня, он не отличался терпеливостью. Он ждал мига ее унижения, потому что был уверен: равноценного его картине у нее ничего не сыщется – ни одна вещь из ее коллекции, мертвенно висящая или стоящая в тишине гулких залов, не сравнится с его живым, пропитанным чувством, жаром, безумием пейзажем! Ни один из самых больших драгоценных камней, холодно сверкающих в перстне или ожерелье! Как бы то ни было, он уже приготовил свой пейзаж к отправке, упаковал и обвязал, чтобы холст не попортился в дороге.

Он пропустил ее приезд. Княгиня вошла, как и в прошлый раз, решительно и быстро. Откинула вуаль, поглядела вокруг слегка расширенными и словно бы удивленными глазами. В ее руках не было никакого свертка. Художник подумал, что предмет, принесенный ею в обмен на его картину, лежит в карете и она попросит Степаныча…

Он не успел додумать. Княгиня метнулась к нему, обхватила его шею тонкими руками и поцеловала. Он стоял некоторое время неподвижно, пораженный. Потом, когда он сделал какое-то безотчетное движение к ней, она испуганно отшатнулась и отбежала на другой конец комнаты.

Задыхаясь, она проговорила, что в этом поцелуе ее душа и ее жизнь. Ценнее этого у нее ничего нет.

Он молча вынес из соседней комнаты уже запакованный пейзаж и отдал Степанычу, чтобы тот донес его до кареты.

Княгиня уехала, а он все не мог успокоиться. Ее поцелуй ему грезился. И словно бы в нем была заключена сама таинственная эссенция жизни, ее радостный, детский, упоительный настой! Он беспрестанно думал о княгине – как она живет, счастлива ли и часто ли раздает такие поцелуи. Сердце ему подсказывало, что такие поцелуи единичны, единственны. За ними любовь, которая сильнее смерти. Любовь, которой он в жизни не испытал.

Несколько дней он провел в состоянии блаженного отупения. Он лежал на кушетке и вспоминал мельчайшие подробности визита княгини: какой была тогда комната, как луч солнца пробился сквозь приспущенные жалюзи и как сверкнули на солнце волосы княгини. И все, решительно все преобразилось в тот миг, когда она запечатлела на его губах свой поцелуй. Она отдала ему свою душу и свою жизнь! Это не его выдумки, она сама об этом сказала!

Да что слова – словам он давно не верил. Но такой поцелуй не мог обмануть!

Степаныч считал барина больным и носил ему из соседнего трактира дымящийся куриный бульон в чашке.

Спустя время художник точно что-то надумал. Он нанял извозчика и съездил к одному из своих знакомцев-аристократов, который служил по торговому ведомству, а втайне пописывал стихи и печатал их в журналах под псевдонимом. Об этой его слабости знали немногие. Приятели отдали дань Бахусу, помянули «прекрасную Италию» (оба были ее горячими поклонниками), и художник спросил невзначай о княгине Мятлевой. Наталье, если он не ошибается. Где можно ее увидеть. У него есть до нее дело.

«Э, брат, знаем мы эти дела», – подумал чиновник торгового ведомства, он же поэт, – не без тайной зависти. Двойная жизнь обессиливала – ему уже ничего не хотелось. Тем не менее он педантично перечислил все те места в Петербурге, где бывают княгиня и ее муж.

И вот жизнь Андрея Попова превратилась в странную погоню за княгиней, которую он везде теперь выслеживал. Ему хотелось ее видеть и более ничего. Ведь за те два ее мимолетных визита он не успел ее толком разглядеть. Но он был до мозга костей художником и хотел знать, как она выглядит в разных жизненных ситуациях – как ходит, смеется, говорит.

Он очень живо теперь представлял себе, как она садится в карету, всегда неловко, оступаясь и посмеиваясь над собой. И как выходит из нее – бурно, порывисто, точно вырываясь на волю. Какие у нее на солнце отливающие золотом, сияющие волосы. И как она хороша, когда на балу тихо беседует с теми, кто ее занимает, – без тени кокетства, просто и естественно. Сам он старался не попадаться ей на глаза. Эти встречи поддерживали жар, охвативший его после поцелуя. Но недоверчивый ум упорно сомневался в достоинствах княгини. Художнику временами казалось, что это какой-то тонкий, изощренный обман. Что на княгине такая же маска, как и на всех прочих, только более искусно прилаженная.

Поцелуй не забывался.

Он уехал в Италию, в небольшой городок на берегу Адриатики, где предпочитал останавливаться, и написал там несколько лирических пейзажей (впоследствии именно Андрей Попов будет считаться родоначальником жанра лирического пейзажа). Тот пейзаж, который она у него забрала, вызывал у него теперь чувство досады. Он не все там сделал, что хотел и мог. И душа его не была выражена в нем с той предельной отдачей, простотой и силой, которых он добивался в новых своих работах.

«Пейзаж с хатами» не стоил ее поцелуя! Художник оставался должником княгини. И теперь последовательно, по мере написания, он посылал ей в Петербург с верным человеком все шесть своих новых холстов.

На них запечатлены были разные стадии его чувства. На первом, где итальянская природа сияла первозданной свежестью, было воссоздано первоначальное радостное удивление. Последний являл уже страсть во всем ее бурном и испепеляющем развитии. Взвивались облака, бурлили волны, грозно клонились под ураганным ветром деревья…

Он не хотел останавливаться на этом. Его грубо прервали. Муж княгини прислал ему в Италию деньги за отправленные ей в дар картины. Причастна ли была к этому княгиня? Что, если ей самой хотелось как-то остановить поток его даров?

Он явился в Петербург для объяснения. Встреча с княгиней была ему совершенно необходима. От того самого приятеля-аристократа, который тайком пописывал стихи, он узнал о маскараде, где Мятлевы будут непременно, и поспешил туда явиться.

Его пропустили: у него много было почитателей среди знати. Но вид его был странен. Это был вид человека, который, постоянно думая о чем-то своем, не озаботился тем, чтобы выглядеть прилично: штиблеты в пыли, перчатки потерты, сюртучишко совсем ветхий и вышедшая из моды круглая шляпа. Но взгляд настолько горяч, что гости, наряженные в маскарадные костюмы, случайно взглянув на этого «диковатого господина», опускали глаза и потом оглядывались вслед – что за птица? Впрочем, его одежду можно было при желании тоже принять за маскарадную. Он выглядел как средневековый пилигрим.

Издалека он увидел идущую сквозь толпу княгиню – в красном с золотым шлейфом платье и без маски на лице, хотя все кругом были в масках. Она приметила художника, и они устремились друг к другу. Лицо княгини было взволнованным и надменным.

– Давно вы из Италии?

– Вчера.

– Мы вам теперь ничего не должны?

– Я ваш вечный должник.

Она поглядела на него, пытаясь понять, обычные ли это слова светского этикета или за ними нечто большее.

– О нет! Вы переплатили! Ваши новые пейзажи, в особенности присланный последним…

Он задохнулся.

– Простите. Я неважно себя чувствую. Какие-то приступы… Но там все правда. И вы умеете это читать, раз вы оценили даже… даже «Пейзаж с хатами».

Во взгляде княгини победила надменность.

– Вы поставили меня в очень неловкое положение. Должны же вы понимать…

Художник не дослушал.

– Помните, вы говорили, что не можете без моей картины? Я… я, кажется, не могу без вас.

Он выговорил наконец то, что хотел, и неловко улыбнулся.

Княгиня покраснела, нахмурилась и вдруг вся просияла: лицо, улыбка, смуглые плечи, красное платье с позолотой шлейфа, – все вспыхнуло и обдало художника светом и жаром. Склонившись к нему, она что-то тихо проговорила.

Проходивший мимо этой пары тайный советник Клюев, наряженный в костюм восточного звездочета, навострил уши и услышал отдельные слова:

– …мою душу… это лучшее…

Пока княгиня шептала, взгляд художника из требовательного, гневного, настойчивого превратился почти в молитвенный.

Он схватил ее руку.

– Навсегда, правда?

Она кивнула, чуть улыбаясь:

– Навсегда!

– Бессмертна?

– О да, да, да!

Андрей Попов покидал маскарад в странной для этого места задумчивости. Слуга сказал, что барин забыл взять трость. Тот не услышал, пошел без трости, и слуге пришлось его догонять и чуть ли не насильно отдавать эту злополучную трость. Лицо княгини, улыбающееся, растерянное, гордое, сияющее, стояло перед его глазами.

Через день он снова уехал в Италию. Его лучшие творения были еще впереди.

Деньги, полученные от князя Мятлева он употребил на строительство странноприимного дома, где одна из небольших комнат с голубыми штофными обоями и видом на Адриатику всегда была в его распоряжении.

Крестьянка-барышня

Злословили о соседях-помещиках. Почти все они были людьми старого толка и у молодых вызывали удивление, а часто и злую насмешку.

Иван Горецкий, который бывал в своем тверском имении крайне редко, предпочитая английские ландшафты, сказал, что более скаредного человека, чем его сосед Савел Степанович Прыгунов, встречать ему не доводилось. Ключница Горецкого намедни покупала у них яйца, так Савел Степаныч самолично пустился в торги.

– Кого он бережет, так это кухарку.

Молодой граф Воронов привычно охорошился, пригладив блестящие черные волосы, – точно выступал перед парламентом. Ему, недавнему выпускнику Оксфорда, тоже все в деревне было в диковинку.

– Кухарку? Умеет экономить на продуктах?

– Да нет. Говорят, готовит ему какие-то необыкновенные крапивные щи.

Приятели посмеялись над кулинарными пристрастиями провинциальных желудков, а потом поспорили, решится ли Прыгунов продать свою кухарку (которая, по слухам, была ему более чем кухаркой) за кругленькую сумму или все же откажется.

В этой паре Горецкий представлял самый мизантропический взгляд на человеческий род, граф же Воронов был к человечеству менее суров.

– Не продаст, – настаивал он, вызывая взрыв иронии приятеля.

– Не продаст из-за щей?

– Там ведь еще что-то замешано. Даже у скряг иногда имеется сердце.

Но мрачно глядевший на человека Горецкий оказался в этом деле прозорливее. Когда он явился к Прыгунову и предложил ему за Лукерью Абрамову (так звали кухарку) сумму, которую дают за дюжего работника, Савел Степаныч дрогнул. Покряхтел, покрякал, поканючил, чтобы добавили ему несколько золотых рубликов, и продал-таки свою кухарку.

– На что вам, сударь, смею спросить? – полюбопытствовал, почесывая круглую лысину, когда сделка уже состоялась.

– Захотелось, знаете, попробовать щец из крапивы.

Оба были злы и довольны. Савел Степаныч печалился о Лукерье, но радовался барышу. Иван Горецкий радовался, что его худшие предположения о людях оправдываются, но ума не мог приложить, что делать с приобретением. Это была сирота, воспитанная в доме Прыгуновых, по крестьянским меркам, уже далеко не молодая.

Он велел старосте позвать Лукерью, когда та явится от бывшего своего хозяина. Лукерья шмыгнула в его кабинет, зареванная, в повседневной крестьянской одежде, но не в лаптях, а в матерчатых туфлях, пропыленных с дороги. Выгоревшие на солнце волосы и брови, нос «уточкой» и светлые дурашливые ресницы на заплаканных глазах. Некрасиво же его приобретение!

Горецкий схватил со столика флакон с духами и на всякий случай опрыснулся. Потом строго сказал, что намерен дать ей вольную.

Лукерья заплакала безутешнее.

– Не оставьте сироту! Возьмите с собою! Пропаду я на воле.

Горецкому ничего не оставалось, как взять Лукерью в Москву и определить горничной, которая, по правде говоря, была ему совершенно не нужна. Он обходился услугами пожилого, туповатого, но преданного камердинера Василия. Однако работа ей нашлась. Лукерья стирала пыль с мебели, картин и статуэток, а также со старого черного рояля в гостиной, на котором Горецкий вечерами порой музицировал. Вела она себя тихо, он ее почти не видел и забыл о ее существовании.

Однажды, проходя мимо комнаты горничной, он услышал женское пение на французском языке. Пелась с детства известная ему озорная французская песенка, звучавшая неожиданно уныло и протяжно, с грустными повторами в конце куплета, напоминающими вздохи. Приглушенный женский голос был красивого низкого тембра. Горецкий, не стучась, вошел к горничной. Лукерья оборвала пение и испуганно вскочила с диванчика.

– Ты поешь на французском?

– Меня выучила мамзель Жаннет. Гувернантка у господ Прыгуновых.

– Ну-ка, пойдем!

Горецкий привел Лукерью в гостиную и открыл крышку рояля, с которого она сегодня поутру стирала пыль, а он, читая сочинение по естественному праву, рассеянно за этим наблюдал.

Он заиграл песенку, занесенную в Россию, скорее всего, наполеоновскими солдатами. И они вдвоем пропели ее уже не уныло, а живо и даже бравурно – как полагалось и как он певал ее в детстве. В некоторых местах Лукерья его поправляла. Нет, барин, тут не так. Не так вы поете! И Горецкому почти всегда приходилось соглашаться с ее замечаниями. Слух у нее оказался просто редкостным. Не зная французского, она точно усвоила произношение и вытвердила слова. И теперь, не боясь, что ее услышат, пела звучным и свежим контральто. Ну и Лукерья!

Горецкий окинул ее с головы до ног каким-то новым взглядом. На ней была допотопная скуфейка, вытащенная Василием из старых «бабушкиных» сундуков. Но и она сидела на Лукерье ладно. Синий платок стягивал светлые волосы, оттеняя загорелое лицо с веснушками возле носа «уточкой». Робко опущенные глаза с густыми рыжеватыми ресницами. Пожалуй что и недурна.

– Буду заниматься с тобою пением!

Он гулко захлопнул крышку рояля, ощущая прилив сил, какого давно не испытывал. Все же умеют французы зажечь! И сами, должно быть, обогревались этой песенкой в обледенелой Москве.

Лукерья стояла потупившись.

– Да, и попроси Василия, чтобы нашел тебе что-нибудь поприличнее. Что ты ходишь в таких обносках? Впрочем, я сам распоряжусь.

Обещания Горецкий не забыл, и Василию было велено купить для Лукерьи кое-какой гардероб, как-то: платьица, ленточки, чулочки, косыночки и прочую ерунду, которая преобразила нашу крестьянку до неузнаваемости.

Василий, который прежде принес покупки из модной французской лавки, увидев Лукерью, переодетой в «барское платье», долго бурчал, что барин испортит девку. Разве дело – наряжать крестьянку барышней?

Лукерья же и тут показала поразительную переимчивость. Вспомнила, как носила наряды кокетливая мамзель Жаннет, от скуки занимавшаяся пением с бедной способной сироткой, и так же точно повязала шарфик.

Вечером следующего дня Горецкий ждал ее в гостиной, нетерпеливо перебирая ноты русских и французских романсов.

Лукерья вошла, и он обомлел. Молодая и красивая дама стояла перед ним, но не кукольно-жеманная и неестественная, а живая и трогательная в своей застенчивой робости.

Они вновь пропели что-то бравурное, повышающее жизненный тонус, который у Горецкого все последние годы был сильно пониженным. Мрачный взгляд на мир этому способствовал. Да и Лукерье не мешало чуть повеселеть.

Французские слова она запоминала мгновенно, а произношение у нее было, как у «мамзель Жаннет», то есть совершенно парижским, что Горецкий с первого раза отметил. А вот правильному произношению русских звуков ее приходилось учить.

– Что ты поешь с малоросским «г»? – досадовал Горецкий. – Слушай, как произношу я: гора, гореть, Горецкий. Произнеси же мою фамилию правильно!

Он по несколько раз заставлял Лукерью произносить собственную его фамилию, звучание которой в ее устах было ему приятно.

Лукерья же оказалась музыкальнее и говорила, что барин «не дотянул» или «спел не в лад».

Обоим музицирование доставляло громадное удовольствие. Василий давненько не видел, чтобы его хозяин так смеялся, так по-детски бегал за Лукерьей, которой вздумалось отнять у него ноты, так жадно и много ел за поздним ужином, угощая Лукерью красным французским вином и черной икрой.

По временам Горецкий на Лукерью взглядывал, и теперь в ее облике он уже не замечал ничего, что хотелось бы ему изменить.

– Я женюсь?

Поздней ночью Горецкий остановился перед большим старинным зеркалом, глядя на смутное в мерцании свечи свое отражение. В голове замелькали картины милой его сердцу Англии, где все возникающие в России юридические и прочие неудобства можно было легко разрешить.

– Я женюсь.

Это было сказано на следующее утро Василию, у которого ощутимо вытянулась и без того длинная физиономия. Камердинер счел за лучшее промолчать и продолжил чистить серебряные приборы – любимое его занятие, почти не требующее ни умственных, ни физических усилий.

– Лукерья, я женюсь.

А это было сказано вечером в гостиной во время очередного урока пения.

Лукерья застыла с открытым ртом, не допев музыкальной фразы.

– На тебе, – продолжил Горецкий и с чувством доиграл аккомпанемент.

– Нет, барин! – услышал он. – Вы можете меня заставить, но по своей воле я за вас не пойду.

– Не пойдешь?!

– Не пойду!

Тут накатила на Горецкого волна такого бешенства, о котором он что-то слышал от бабки, отрывочно рассказывающей об умершем своем муже, подполковнике в отставке Иване Горецком, который крушил, бывало, все в доме. Белый от гнева, с дрожащими губами, он вызвал Василия.

– Отведи эту девку на конюшню и всыпь ей там как следует.

Василий застыл в остолбенении.

– А не дать ли ей переодеться, Иван Алексеевич? Все же неудобно – в барском-то обличье!

– Именно в таком! В этом хорошеньком розовом платьице!

Василий увел гордо молчавшую Лукерью из гостиной, а Горецкий уронил голову на крышку рояля. Вот и все его европейское образование – разом ничего не осталось! Где Руссо и Кант? Где естественное право и общественный договор? Где идея вольности?

Он схватился за голову и поспешил на конюшню, на которой, сколько он себя помнил, никаких экзекуций не производилось.

Василий важно прохаживался вокруг Лукерьи, положенной им на деревянную скамью. Воздушные юбки, купленные в модной французской лавке, бесстыдно задраны. В руках Василий вертел нечто вроде метелки, которой смахивают пыль с дорогой мебели. Он ею слабо замахнулся, но Горецкий успел выхватить это «орудие» из рук камердинера. Лукерья мгновенно расправила юбки и резво соскочила со скамьи.

– Никогда я за вас волею не пойду!

И ушла, оставив Горецкого с окончательно сбитым с толку Василием, которого ему хотелось незамедлительно убить. Он с трудом подавил в себе это кровожадное желание.

Уроки пения прекратились. Лукерья облачилась в прежние свои обноски и ожесточенно выбивала во дворе барские ковры. Василий ходил с потерянным видом и постоянно вздыхал. А барин заперся в кабинете и никого к себе не допускал.

Через неделю под вечер Горецкий постучался в комнату горничной. Ему разрешили войти. Войдя, он примостился на диванчике рядом с Лукерьей. Стула в комнате не было.

– Лукерья!

Она не подняла опущенных глаз, занятая вязаньем.

– Не люб я тебе, оттого не хочешь за меня идти? Скажи, не люб?

Она молчала, перебирая пальцами спицы.

Горецкого внезапно снова охватила волна «дедушкиного» гнева, о возможных приступах которого он прежде не подозревал.

– Ах, не люб?

Он вскочил, сорвал с себя сюртук, белую, тонкого сукна, рубашку, обнажив сильную безволосую грудь.

– Погляди! Не хорош? Твой плешивый был лучше? Красивее, сильнее меня?

– Женились бы вы лучше на барышне! – Лукерья тоже вскочила, поддавшись накатившей волне чувств. – Я ведь потому и отказываюсь, что знаю: будете вы меня этим «плешивым» каждую ноченьку попрекать. Ведь будете?

– Буду! – Горецкий с силой прижал голову Лукерьи к своей груди. – Буду непременно! Каждую ночь! Всю жизнь!

Камердинер Василий на цыпочках проходил мимо комнаты горничной и услышал тихий смех Лукерьи, потом она и барин что-то пропели на басурманском наречии, а после Лукерья уже громче попросила прохладительного напитка, и барин опрометью бросился за напитком, который стоял в гостиной, охлаждаясь в ведерке со льдом…

Воспитанник мадемуазель Жаннет Степан Савелыч Прыгунов, став впоследствии музыкантом-любителем, записал по памяти несколько мелодий, которые напевала эта бойкая и музыкально одаренная француженка. Семейные предания Прыгуновых уверяют, что одну из них в свое время услышал Петр Ильич Чайковский, положив в основу своей знаменитой старинной французской песенки. Впрочем, серьезные музыковеды этих сведений не подтверждают.

Триптих № 3

Тройственный союз

Князь Владимир Орловский считался в свете чудаком. Обучившись химическим наукам в Кембридже, он в своем московском доме на Покровке что-то беспрестанно изобретал (никто не знал что, но все были уверены в абсолютной непригодности его изобретений в реальной жизни, что согласовывалось с рассеянной и чудаковатой натурой князя).

В свет он являлся то с развязанным галстухом, то в домашних матерчатых тапочках, то забывал дома цилиндр или, о чем-то размышляя, стряхивал пепел с длинной своей турецкой трубки прямо на лаковый пол, вызывая ужас дам и кривые ухмылки мужчин.

Князь рано осиротел, но у него была тетушка, принимающая в нем живое участие, – княгиня Авдотья, в голове которой, по выражению светского острослова, помещался целый английский парламент.

Ей пришло на ум, что племянника следует женить, чтобы уж жена следила за ним, как за малым дитятей. Но дело осложнялось тем, что князь Орловский не обращал на женщин (как, впрочем, и на мужчин) ни малейшего внимания. Под купленный в Англии микроскоп он клал все, что попадалось ему под руку, и мог подолгу рассматривать увиденное.

Само собой, что при таком внимании к мельчайшему обычный человеческий мир уходил из поля его зрения. Умная тетушка понимала, что случай с племянником не прост. Мало кто из прелестных московских барышень пленится таким бирюком. Все они были (так, по крайней мере, казалось, когда они на балах чинно сидели возле своих маменек) скромницы и недотроги. А ее чудака племянника нужно было как-то расшевелить, отвлечь от «микроскопических изысканий» (в те поры в Англии выходил журнал под таким названием, и князь Орловский был ревностным его подписчиком). Навещая племянника, тетушка ужасалась груде запыленных журналов, заваливших резной стол в гостиной, отделанной при жизни матушки князя белым мрамором с голубыми прожилками и обставленной гнутой мебелью эпохи Павла I.

В это самое время княгиня Авдотья вознамерилась выдворить из своего дома горничную. Та была из семьи коммерсанта-ювелира, не то немецкого, не то, прости господи, еврейского происхождения, притом вконец разорившегося и умершего с горя. Дочка осталась совсем без средств. Она была весьма образованна, но по причине смутного происхождения гувернанткой в приличные дома ее не брали. Не брали ее даже и горничной. Княгиня Авдотья, взглянув на живую мордашку, блестящие черные глаза, крутые пряди жестких волос, чуть не дыбом стоящих над головой, тоже было засомневалась – не слишком ли резва?

Но решила рискнуть. И просчиталась.

Эжени в первый же месяц своего пребывания в доме княгини Авдотьи проявила такую прыть, что из-за нее тишайший и весьма степенный барский лакей Осип, вдовец, подрался с камердинером Семеном, разбитным малым лет тридцати, слывшим покорителем сердец местных кухарок и прачек. Оба ходили мрачные, с подбитыми глазами и друг на друга не смотрели.

Княгиня Авдотья вызвала для разговора виновницу происшествия. Компаньонка княгини ей уже шепнула, что резвая девица строила глазки сразу обоим.

– Как же так, мать моя?

Княгиня Авдотья не без любопытства взглянула на впорхнувшую к ней в гостиную маленькую пухленькую Эжени с яркими черными глазами и голубым атласным бантом в жестких, крупными кольцами вьющихся черных волосах.

– Зачем тебе двое? Ты уж скажи мне, старухе.

Эжени ничуть не смутилась, подняла на княгиню два своих огненных ока и слегка улыбнулась.

– Это надежнее, Авдотья Петровна! Вот вы – вдова. Ваш муж умер в расцвете лет. А представьте, что был бы у вас еще один муж!

– Что ты мелешь!

Княгиня Авдотья аж побагровела от негодования, даже не от негодования, а от удивления. Такого ей слыхивать не приходилось!

– Мы же в христианской стране живем – не магометане какие, да и не иудейской веры. Покойный мой батюшка сказывал, что у иудейского царя Соломона было без счету жен. Да ведь он мужчина. Но чтобы женщина так рассуждала!..

Эжени по-прежнему чуть улыбалась, нисколько не пристыженная.

– И что ж ты, – княгиня понизила зычный свой голос, – обоих их ублажала?

Эжени стала горячо уверять, что все было очень невинно, но княгиня не верила. Два здоровых мужика так просто не расквасят друг другу физиономии.

И вот эту-то Эжени, уже выгнанную (ей был дан день на сборы), княгиня Авдотья решила «напустить на своего племянника». Бывшей горничной деться было некуда. Компаньонка шепнула барыне, что та все утро проплакала, собирая скудные свои вещички. Авдотья Петровна вновь вызвала Эжени, явившуюся уже без банта и с покрасневшими глазами, и сказала, что сердце у нее доброе и она попробует устроить Эжени горничной к своему племяннику, князю Орловскому.

Эжени следует знать, что князь – большой оригинал, запустил весь дом, так как ежеминутно занят «микроскопическими изысканиями» (это словосочетание прочно засело в голове княгини). Но она надеется, что Эжени сумеет навести в доме князя хоть какой-то порядок. При этом княгиня выразительно поглядела в заплаканные, но начинающие оживать глаза своей бывшей горничной.

Ей было дано рекомендательное письмо, которое надлежало передать непосредственно в руки рассеянному и забывчивому князю Орловскому.

Предложение княгини Эжени приняла с искренней благодарностью, говоря, что всегда верила в доброе сердце Авдотьи Петровны. Лакей Осип и камердинер Семен, не глядя друг на друга, с начинающими багроветь синяками, снесли вещички бывшей горничной в тарантас, выделенный в честь такого дела княгиней Авдотьей, обычно скуповатой.

Стоя у парадного входа великолепного своего особняка, княгиня крикнула зычным голосом:

– Трогай!

И тарантас покатил.

Но в тот самый момент, когда тарантас остановился у дома князя Орловского, к крыльцу подкатила роскошная карета приятеля князя – князя Мишеля Холмского, который резво вбежал по ступеням и скрылся в дверях. С некоторых пор он бывал у Орловского ежевечерне. Оба, выпускники Кембриджа (правда, князь Холмский кончал по историко-философской части), смертельно скучали в Москве, не находя ничего интересного ни для глаза, ни для слуха. «Микроскопические изыскания» и в виде журнала, пылящегося на полках, и в виде собственных исследований, князю Орловскому давным-давно приелись, но светские балы казались еще скучнее, а попытки тетушки ограничить его свободу безмерно пугали. Князь Холмский был снисходительнее к балам и милым дамам, но и ему надоели лицемерные улыбки мамаш и алчные взгляды засидевшихся московских невест. В живой беседе приятели, как правило, коротали осенние вечера. Они друг друга дополняли. Один – чудак с аскетическими привычками, другой – эстет и гурман, но оба презирающие свой «торгашеский» век и корыстных, мелких, приземленных своих соплеменников.

Услыхав от лакея, что к нему пришла девица с рекомендательным письмом от тетушки, князь Орловский обрадовался, что эта деловая встреча произойдет в присутствии приятеля. Сам князь в обыденных делах ничего не смыслил. Холмский, на его взгляд, гораздо более разбирался в жизни и людях.

И вот в кабинет князя Орловского, где уже удобно расположился князь Мишель Холмский, вытянувшись на мягком диване во весь свой немалый рост, пугливо вошла скромная девица, невысокая, пухленькая, с опущенным взором и в серенькой блеклой одежонке, на ходу снимая с волос серенькую же шляпку, и протянула князю Холмскому рекомендательное письмо.

– О, не мне!

Холмский, довольный ошибкой, рассмеялся и направил ее к высокому, очень худому и сутулому от постоянного сидения у микроскопа Орловскому, который нервно расхаживал по кабинету.

– Не знаю, что это тетушка выдумала! Горничной сроду у меня не было!

Князь говорил это Холмскому, одновременно с некоторой опаской беря из рук Эжени письмо. Но по привычке замечать не то, что относится до дела, он заметил вдруг на пальце у девушки нечто, блеснувшее ярко и загадочно.

– Что это?

Орловский внезапно остановился, в рассеянности отложив письмо тетушки на столик, и внимательно поглядел на руку Эжени с блеснувшим перстнем, а потом вскользь на саму девицу.

– Откуда это?

Эжени подняла наконец глаза, блеснувшие в полутьме кабинета не менее ярко и загадочно, чем драгоценный камень.

– Это старинный перстень-талисман. Мне удалось его сохранить. Подарок моей бабушки. Моей голландской бабушки. Была еще и немецкая…

– Занятная горничная!

Холмский проговорил это по-английски, пошевельнувшись на диване и приподняв светловолосую голову.

– И хорошенькая!

Эжени оглянулась на Холмского и слегка пожала плечами в скромной серенькой пелеринке.

– Осторожнее, господа. Я понимаю по-английски.

Мишель привстал с дивана и проговорил по-испански:

– Ба, да она сама драгоценность!

– Испанский мне тоже известен.

Девица склонилась в почтительном реверансе.

– Мои предки из Испании.

Князь Мишель Холмский снова рассмеялся и стал напевать бархатным баритоном недавно вошедший в моду романс «Пред испанской благородной…».

Князь Владимир Орловский до неприличия близко подошел к девице и воззрился на нее уставшими от «микроскопических изысканий» глазами.

– Дайте мне взглянуть на ваш перстень!

Эжени ловко сняла с пальца сияющий светлым пламенем подарок своей голландской бабушки и осторожно положила его в раскрытую ладонь князя. От этого простого движения князь ощутил столь неожиданный и странный толчок в сердце, что даже раздумал класть перстень под микроскоп. Волнуясь, он поднес его близко к глазам.

– Мишель, погляди! Как я и думал, тут есть надпись на древнееврейском. Мой кембриджский профессор Исаак Врей носил на безымянном пальце очень похожий перстень. Я сразу это заметил. И тоже с древнееврейской надписью.

Князь Орловский повернулся к девице и даже слегка зажмурился, встретив ее внезапно ставший ярким и почти дерзким взгляд.

– Скажите, имя профессора Исаака Врея из Лондона вам ничего не говорит?

Он разговаривал с Эжени, как с дамой, а вовсе не как с особой, пришедшей наниматься в горничные. Но и Эжени на глазах преобразилась, ожила и разрумянилась. Особенно ее красили черные вьющиеся волосы, не по моде короткие и пышные, как у молодого венецианского пажа.

– Я припоминаю, что в детстве слышала это имя от дедушки. Он был ювелир. Это наше семейное занятие. Я ведь еврейка. У меня много родственников по всему свету. Из Испании кто-то бежал в Голландию, кто-то в Германию. Мои двоюродные братья живут в Англии. А вот мой отец, он тоже был известный на всю Баварию ювелир, приехал искать счастья в Россию. Но тут разорился и умер. Он говорил, что вся беда России в чиновниках и воровстве.

Оба князя невесело рассмеялись.

– Неискоренимо!

Мишель Холмский встал с дивана и, прислонившись к книжной полке, с интересом разглядывал Эжени.

Владимир Орловский осторожно взял руку Эжени и надел ей на палец перстень. При этом он испытал точно такой же необъяснимый толчок в сердце.

– Я не знаю, зачем вы пришли. Но уверяю вас, это очень приятно.

По своей обычной рассеянности, князь и впрямь забыл причину появления Эжени в его доме. Он неотрывно смотрел на неуловимо меняющееся ее лицо, на котором удивление сменилось выражением легкой досады.

– Как не знаете? Ваша тетушка дала мне к вам рекомендательное письмо. Вон оно лежит на журнальном столике. Я сочла бы за счастье служить у вас горничной.

– Горничной?

Мишель Холмский шумно захлопнул книгу, которую только что взял с полки, и сильно покраснел.

– Что? Что?

Князь Орловский совершенно потерялся.

– Как вы сказали – горничной?

– Ну да! Чистить ковры, стирать пыль с ваших журналов.

– Простите, но это невозможно. Я не могу взять вас горничной…

Князь Орловский в растерянности не находил слов.

– Вы… вы так образованны, так милы… так удивительны. Так отличаетесь от наших дам…

Эжени с ужасом поняла, что ей отказывают. Идти ей было решительно некуда.

– Я просто мечтаю быть горничной!

– Возьми, Вольдемар! Или я ее возьму!

Мишель Холмский, чуть красуясь, встал за спиной Орловского, который в полном смятении, почти в отчаянии не знал, что делать.

– А ко мне?

Холмский выпрямил стан в красиво сшитом из английского сукна синем сюртуке и тряхнул светлыми волосами.

– Ко мне вы… пошли бы в услужение?

– О да, с радостью!

Эжени тоже тряхнула жесткой своей гривой.

– Нет, Мишель, постой!

Князь Орловский пытался разобраться в этой сложной житейской ситуации.

– Тетушка послала ее ко мне. Вот и письмо у меня от тетушки. – Князь победно помахал письмом и даже зачитал его начало: «Дорогой Владимир, рекомендую тебе в горничные благонравную девицу». – Как вас зовут, милая фея?

– Эжени.

Оба князя про себя произнесли это имя, и было ясно, что обоим оно по нраву.

– Вольдемар, я не понимаю, зачем тебе горничная! Разбирать твои журналы и стряхивать с них пыль может лакей Степка. А у меня ковры, красивая мебель, картины. Мне больше нужна… словом, женское существо, которое приведет все это в порядок и само будет украшением…

Орловский в растерянности смотрел то на приятеля, то на Эжени.

– А вы к кому хотите, милое дитя? Ко мне или вот к Мишелю? Это князь Холмский.

Эжени поглядела на обоих раскрасневшихся мужчин, тихо рассмеялась, потупила взор и ничего не отвечала…

Через некоторое время свет был как громом поражен неожиданной вестью.

Сибарит и прожигатель жизни князь Михаил Холмский скоропалительно женился на какой-то бывшей горничной княгини Авдотьи, темной особе, не то цыганке, не то венгерке, не то и вовсе еврейке, и отправился с ней в Париж. Пару сопровождал князь Владимир Орловский, который спешно и себе в убыток продал дом на Покровке и построил небольшой флигель по собственному проекту рядом с их загородной виллой в Версале. Летом можно было наблюдать, как они втроем неспешно гуляют по аллеям версальского парка: она, маленькая, с черной копной волос надо лбом, и двое крепких и высоких светловолосых мужчин по бокам. Князь Холмский нежно обнимает ее за тонкую талию, а она крепко держит за руку князя Орловского. На пальце у нее блестит перстень-талисман. Говорят, что именно этот перстень помог ей покорить сердце разом двух русских богатырей.

Княгиня Авдотья долго не могла поверить в случившееся. Именно она сыграла роковую роль в этой встрече, но, кажется, плутовка Эжени сумела ее переиграть.

Княгиня не погнушалась навестить своего заблудшего племянника в Версале. Но ей мало что удалось узнать. В кабинете князя на сей раз был порядок, проклятый микроскоп задвинут в дальний угол и скрыт чехлом, а стопки «Микроскопических изысканий» и вовсе не видать. Правда, когда княгиня в сопровождении племянника пошла в гости к своей давней парижской приятельнице, галстух у того съехал совершенно на сторону, а сам он был редкостно рассеян.

На расспросы княгини Авдотьи, обращенные к Эжени, о том, какую роль тут играет ее бедный Владимир, та, смеясь, отвечала, что все у них очень невинно. Княгиня Авдотья терялась в догадках. Впрочем, мужчины имели вид дружественный и вступать в кулачный бой явно не собирались.

* * *

Род Орловских, происходивший из Орловской губернии, был, по преданиям, в отдаленном родстве с Тургеневыми. Поневоле задумаешься, не явилась ли прообразом тургеневского пожизненного союза с семейством Полины Виардо эта милая троица? Но сведений о жизни Эжени Холмской не сохранилось. История эта считалась в свете скандальной. А свет в те времена скандалов не прощал.

Графиня Потоцкая

Друзья оказались в Сибири или в парижском изгнании. С ним император обошелся милостивее. За внутреннее неповиновение, ощутимое даже в переводах (кои, к его удивлению и радости, делались самими блистательными русскими поэтами), он был только сослан. Да не в Тамбов или Пензу – в Москву. Но так далеко от милой своей Варшавы. Граф Потоцкий: черная прядь, спадающая на лоб, черные, огненные, обведенные тенями глаза, крутой белый лоб с нервно пульсирующей синей жилкой на виске, худая высокая фигура. Никто не признал бы в нем поляка, притом из такого знатного рода. Поговаривали, что мать его была из какого-то польского местечка. Но доподлинно никто ничего не знал. А он был наследником рода Потоцких, да к тому же с юности пристрастился к стихам. Вся Польша пела его баллады, положенные на музыку его другом-музыкантом, – о благородных разбойниках, пылких польских паннах и спесивых панах, дерущихся друг с другом и ни за грош отдающих свою землю врагу.

Гордость и замкнутость. Да, все же было в нем нечто неискоренимо польское: это нежелание вступать в тесные отношения ни с кем, эта холодная отстраненность от другого и равнодушно-брезгливый взгляд на окружающих – кому до него есть дело и зачем? Но и польский блеск, польская колкая огненность, польское соблазнительное обаяние, присущее равно и женщинам, и мужчинам, которые манят, делают знаки, а потом холодно и удивленно отстраняются от обвороженного ими человека.

А этот еще и поэт, и изгнанник, и красавец с романтическим прошлым и неясным происхождением. Лет сорока – пора мужского расцвета, когда женщины слетаются, как бабочки на огонь. Но огонь холодный, и пылающий взгляд в одночасье удивленно-надменный: «А вы-то, мадам, здесь зачем? Только вас мне не хватало!»

Авдотьи, Натальи, Нины – все кружатся поблизости, но ни одна не мила и не занимает одинокого сердца.

Однажды на балу, где он, по обыкновению, подпирал колонну, рассеянно слушая, что говорит ему чернокудрый и необыкновенно живой русский поэт-аристократ, из тех, кто удостоил его стихи своими переводами, граф Потоцкий (Стах, как называли его в близком кругу) увидел женщину, которую тотчас узнал. Он так оживился, что чернокудрый тоже повернул голову по направлению его взгляда и заразительно рассмеялся.

– Вас влечет к подобному! Это графиня Потоцкая. Амалия. Вам лучше знать – родственница или однофамилица. Ухаживать не советую. Муж убьет на дуэли. Ревнив. Но неужели она вам нравится? Эти худые плечи, бледное лицо, синева под глазами. Она же в чахотке, скорее всего…

– Из каких она Потоцких?

Стах с гримасой нетерпения перебил поэта, которому так некстати пришла охота его поддразнить.

– Муж, кажется, из Варшавы. Здесь подвизается на дипломатической службе… Да, но эта Амалия Потоцкая – она ведь уже и немолода?!

Чернокудрый остановил живой взгляд на взволнованном лице Стаха Потоцкого. Тот почти и не слышал колкостей чернокудрого. Он издалека неотрывно глядел на графиню и думал вслух.

– Мужа я знавал когда-то в Варшаве. Мой четвероюродный брат Алекс. Ничтожнейшая личность! Мне говорили, что он пристроился при французах.

– О да! И за приличное жалованье. А вот жена, говорят, без гроша.

– Представьте меня.

– Извольте.

Оба поэта, внешне различные до противоположности, но схожие чем-то, что напоминало причастность к тайному ордену, после мазурки подошли к Амалии Потоцкой.

– Рекомендую дальнего родственника вашего мужа.

Чернокудрый поцеловал смуглую руку Амалии, быстро, с ревнивой жадностью взглянул на обоих и скрылся в бальной толпе.

– Узнали?

В голосе Станислава Потоцкого ощущалась такая взволнованность, что, услышь его сейчас Натальи, Авдотьи и Нины, они бы очень удивились.

Амалия испуганно вскинула голову, торопливо извлекла из ридикюля лорнет и наставила его на графа.

– Простите. Ужасная близорукость. Ах!

Она выронила лорнет, и Потоцкому показалось, что она сама готова упасть. Тогда он быстро взял ее руку и склонился в поцелуе. Этим церемонным целованием ручки, которым он обычно пренебрегал, он думал ее успокоить, но только сам сильнее разволновался. Он поднял лорнет, задыхаясь от волнения и скрывая от окружающих лицо.

– Я, между прочим, приезжал к вам через три года. Ровно через три. Но там уже ничего не было: ни гостиницы, ни корчмы. И никто из местных не мог сказать, куда вы подевались. Боже, как я рыдал! Единственный раз в жизни. У меня с собой были деньги, паспорта. Я хотел вам предложить сразу, не раздумывая, как в тот, первый раз…

Графиня отвернулась, достала платок все из того же ридикюля и стала комкать его в руке.

– Простите. Я сейчас не могу говорить. Сюда идет мой муж… Стах, я ждала два года, больше не могла!

К ним приближался немолодой мужчина низенького роста, но с гибкой талией и по виду очень самоуверенный. Амалия представила мужу его дальнего родственника.

– А, так это вы из поэтов Потоцких?

Муж Амалии скорчил любезнейшую мину.

– С чего вы взяли? Две-три баллады. Это все сильно преувеличено. Раздули из мухи слона – так, кажется, в России говорят? Вот перевели превосходно. А стихи так себе. Да и мудрено по-польски рифмовать!

Они обменялись с мужем еще какими-то любезными фразами. Ни Стах, ни Амалия друг на друга более не смотрели. Алекс Потоцкий пригласил своего родственника бывать у них по средам. На том и расстались.

Сидя за одиноким ужином с бутылкой «Вдовы Клико» и потом, рассеянно листая только что изданный и сладко пахнущий типографской краской томик стихов чернокудрого (чего-то как будто недостает? Не злости ли и отчаяния?), Станислав Потоцкий в который раз прокручивал в сознании свою историю с Амалией, уже давно сложившуюся в балладу. Но из суеверия он ее не записывал.

Тогда ее звали Рутой. Еврейская девчонка, дочка владельца корчмы и небольшой гостиницы для проезжающих – рыжего длиннорукого еврея-вдовца. Видимо, тот махнул на дочку рукой. Она казалась странной и евреям, и неевреям. Хозяйством не занималась, религиозных книг не читала, а бродила по двору с томом новелл истасканного и затертого Сервантеса, невесть как попавшего к отцу Руты, – зачем-то пыталась учить испанский. В белом коротком платье, до кофейного оттенка загоревшая на солнце, худая, с выступающими ключицами и непроглядной чернотой сияющих глаз, легконогая и легкомысленная. Проезжающие мужчины окидывали ее любопытствующими взглядами, на которые она отвечала своим горячим и наивно-беззастенчивым. Давно пора было папаше Якову выдавать ее замуж. Да никто из солидных достойных евреев ее не брал. Слава у нее была дурная.

Она дружила с цыганкой, жившей оседло у русского помещика в прачках. По вечерам цыганка раскидывала карты и гадала. И все про женихов, все про женихов.

А тут по дороге в Варшаву, застигнутый ливнем, остановился в гостинице Якова сам пан Потоцкий с племянником – мальчиком лет пятнадцати.

Дядя вез его учиться в университет. Помешал ливень, да вдобавок что-то разладилось в коляске. Пришлось остановиться у еврея, хоть и не жаловал пан Потоцкий сие племя. Вел переговоры с Яковом через своего камердинера, беспрестанно прикладывая к носу раздушенный платок.

А племянник выскочил из коляски на пахнущий дождем двор, весь заросший ромашками, и тут же увидел дочку рыжего Якова Руту, в белом платье, кофейно-смуглую, с громадной затрепанной книгой в руках.

– Ты кто?

Стах сразу почувствовал, что она ничуть не напоминает тех девушек, которых он прежде видел в гостиных у родственников. Она была словно его сестренка, такая же черная и худая и такая же странная среди девушек, как он среди юнцов.

– Я – Рута. Дочка Якова-корчмаря. Я еврейка – ты, надеюсь, понял? А ты кто?

Юноша приосанился, оправил щегольский мундир, сшитый специально для университета, и проговорил срывающимся басом:

– Я – граф Потоцкий. Наследник Леонтия Потоцкого. Меня зовут Станислав. Стах.

Рута вдруг подпрыгнула, завизжала и забегала по двору, бросая в Стаха только что сорванными мокрыми от прошедшего дождя ромашками. Растрепанный том Сервантеса лежал тут же – на мокрой траве.

– Не может быть, чтобы ты был Потоцкий! Мне Мара нагадала, что я выйду за графа Потоцкого. А ты еще сосунок! Я не могу за тебя выйти!

Глаза юного Потоцкого запылали. Поэт в нем впервые проснулся. Это свою судьбу он встретил во дворе еврея-корчмаря.

– Рута, я на тебе обязательно женюсь! Слышишь? Но меня отправляют в университет. И я еще не достиг совершеннолетия. Но через три года, Рута, я тебя тут разыщу и непременно женюсь. У меня чувство, что я тебя давно знаю и что сбывается какой-то мой давний сон.

– Ты мой жених! И Мара так нагадала!

Еврейка подбежала к молодому графу Потоцкому и повисла у него на шее. Белобрысый кучер, проходивший мимо по двору, остановился и в изумлении цокнул языком. Но молодой пан, вместо того чтобы отогнать от себя сумасшедшую девчонку, кинулся ее обнимать, гладить спутанные черные волосы. А потом они и вовсе куда-то исчезли. Видно, девчонка завлекла молодого графа в свой вертеп. Кучер хотел пойти рассказать все старому пану, но потом решил дождаться молодого. Может, тот даст ему больше злотых?

Молодой пан явился через полчаса, совершенно обалдевший, с травинками в волосах и испачканном мундире, который он отдал чистить камердинеру дяди. Дождь давно кончился, и поломку устранили. Дядя решил ехать тотчас, тем более что вид племянника очень ему не понравился.

– Останемся до завтра, дядя!

Это были первые слова, которые неслыханный гордец племянник произнес за всю дорогу. Но дядя был неумолим.

– Немедленно выезжаем!

Белобрысый кучер, повернувшись к панам, начал было говорить про сумасшедшую дочку корчмаря Якова, но молодой граф незаметно для дяди сунул ему в карман горсть злотых.

– Что говоришь? У этого еврея есть дочка?

Дядя напрягся, почувствовав, что напал на верный след.

– Нету у него дочки. Бобыль.

Кучер с веселым озорством оглянулся на молодого пана и стал нахлестывать лошадей. Стах Потоцкий тотчас по прибытии в Варшаву оставил кучера у себя и сделал своим доверенным лицом. Тот знал, ну, почти что знал его тайну. Когда Потоцкому хотелось поделиться воспоминаниями, он призывал к себе Марека.

– А помнишь, Марек, корчму еврея Якова?

– Как же не помнить, пан Станислав? Там еще была красавица дочка!

– Правда ведь, необыкновенная красавица?

– Раскрасавица, пан Станислав!

Марек лукавил. Ему худышки и чернявки не нравились. Нравились сдобные, белые польские панны. Но чего не скажешь из любви к доброму пану?..

…В следующую среду Стах Потоцкий явился на вечер к Потоцким. Лихорадочный румянец вместо всегдашней бледности и порывистые движения вместо замедленных и ленивых делали его облик неузнаваемым. Его огненного взгляда никто не мог выдержать. Чернокудрый поэт, тоже приглашенный, издалека завидев приятеля, поставил мрачный диагноз: неизлечим!

Едва появилась хозяйка – в чем-то воздушном, сильфидном, крылатом, – граф кинулся к ней.

Но ей было не до него – она разговаривала с другими. Разговор их состоялся только к концу вечера, когда Стах Потоцкий был уже совершенно измучен ожиданием. Графиня Потоцкая, обмахиваясь веером, вышла на балкон. Он за ней последовал.

– Рута!

Графиня болезненно вздрогнула.

– Прошу вас, не называйте меня этим именем. Я теперь Амалия.

– Для меня вы Рута. И нет прекраснее имени!

– Боже мой, остались таким же мальчишкой! Не повзрослели!

– Нет, Рута, повзрослел! Много видел, много пережил!

Он хотел взять ее за руку, худую, смуглую, в перстнях, но она ее отдернула.

– Рута!

– Амалия – прошу вас!

– Рута!

Он был упрям. Он не хотел ее слышать. И не желал принимать как должное всех этих карнавальных переодеваний, обмана, подмены, когда вместо истинного имени появляется чужое и вместо настоящего графа Потоцкого – его серенький и незначительный двойник. Лже-Потоцкий!

– Рута, я вам уже хотел когда-то предложить ехать во Францию… Теперь я вновь предлагаю вам это. Там мои друзья. Я обеспечен. И… моя душа…

Он не стал продолжать.

Она стояла, полуотвернув лицо, словно боялась обжечься его взглядом.

– Успокойтесь, Стах… Сюда могут войти. Муж мой ревнив… Я тоже, тоже вас не забывала! Но я не могу его бросить. Он меня спас. Отец заставлял выйти за старого резника. Все кругом считали дурочкой, безумной. И тут он явился тоже в дождливый летний грозовой день. И увез меня с собой. Я не могу его бросить!

– Рута! Умоляю вас, не жертвуйте любовью. Это редкость. Этого нигде в мире нет. Мир пуст и холоден – я убедился. Этого нет почти ни у кого. И у меня не было с тех самых пор!

– Как не было? А Натали Корсакова? А Авдотья Толстая? А Нина Горчакова? Господи боже, о ваших романах судачат на всех балах. Даже до меня донеслось, хотя я домоседка. Мара мне все про вас докладывает. Эта та самая цыганка, которая…

Он все же добрался до ее руки и прижал к своей пылающей щеке.

– Я их не любил! Я их не любил никогда! Разве можно сравнить то, что вызываете во мне вы… Это колдовство, порча. Скажите, те мокрые ромашки, которые вы в меня бросали, они были заговоренные?! И не рассказывайте мне про мужа. Я же выполнил обещание. Я тогда приехал!

В смятении она повернула к нему лицо. Теперь они уже ничего не видели вокруг – только глаза друг друга. Странно похожие, сумрачно-пламенные.

– Стах, я не поеду с вами в Париж. Я не могу.

Она замолчала, жалобно сжавшись.

Он даже пожалел свою Руту, которая, постоянно бывая в несносном свете и живя с таким ничтожным мужем, растеряла былую дерзость. Все-то ей, бедной, приходится скрывать – происхождение, имя, прошлое, мысли и чувства…

Он сжал ее руки с яростной силой.

– Где и когда?

Она испуганно замотала головой, не отрывая от него глаз.

– Где и когда?

Она быстро проговорила несколько слов и, обмахиваясь веером, зажатом в покрасневших пальцах, быстро ушла с балкона.

* * *

Те, кто видел Стаха Потоцкого в последние полгода его пребывания в России, пишут в своих воспоминаниях, что он был поистине обворожителен. Сияющее лицо с откинутыми назад черными, красиво седеющими волосами, стремительная походка, пленительная живость манер. Вдруг раскрылись неведомые прежде его дарования. Он оказался превосходным музыкантом и для узкого круга друзей играл на рояле мазурки, только что сочиненные его польским другом. Даже без особых упрашиваний он читал свои баллады на польском. Особенно же всех удивляла его способность к стихотворным импровизациям. Он любил импровизировать в салоне своего дальнего родственника Алекса Потоцкого и его жены Амалии, принимавших его с радушием. К Амалии Потоцкой, уже отцветающей, худой, блеклой дурнушке, он, по наблюдению света, относился прямо-таки с сыновней почтительностью. Однако именно с этим салоном был связан катастрофический финал его пребывания в России.

В неопубликованных воспоминаниях княгини Веры Вяземской есть несколько фраз о его импровизации в салоне Потоцких, приведшей к дуэли с Алексом Потоцким. На беду, была задана романтическая тема: любовный мезальянс. Сочиняя любовную балладу, импровизатор столь неотрывно смотрел на сидящую в третьем ряду хозяйку, эту маленькую дурнушку, что муж бешено приревновал ее, как всегда, без всякого основания («Кому нужны эти кости?» – замечает Вера Вяземская).

Импровизатор был вызван на дуэль. Сам чернокудрый поэт пытался примирить дуэлянтов, но безуспешно.

В записках князя Петра Вяземского тоже есть нечто любопытное, касающееся этих событий. После столь катастрофически закончившейся импровизации (но тогда этого еще никто не знал) князь Вяземский и чернокудрый возвращались домой в одной коляске, и чернокудрый с восторженной злостью всю дорогу повторял, меняя междометия:

– Ах, злодей! Ну, злодей! Ну и злодей!

А сам Вяземский педантично перечислял изъяны сего скороспелого творения: банальный сюжет, недостаток иронии…

Дуэль закончилась без кровопролития. Но узнавший о ней государь был разгневан и велел опальному поэту тотчас оставить пределы России. Пусть едет, куда ему вздумается, кроме Польши, разумеется.

Вера Вяземская в дневнике отмечает, что немногочисленные провожавшие поэта друзья были просто поражены его видом. Он тяжело, как старик, опирался на плечо своего камердинера, который, по слухам, был его лучшим другом, и рыдал навзрыд. Эти рыдания, по замечанию Вяземской, примирили с ним многих недоброжелателей и показали, что, несмотря на резкие высказывания и язвительные поэтические строки, Россию он все же любил.

* * *

Долгое время импровизации Станислава Потоцкого, которыми так восхищались современники, считались бесследно утраченными.

Но недавно в архивах Института славяноведения были найдены листки, исписанные мелким, судя по всему, женским почерком. На листках в верхнем углу красовались инициалы Станислава Потоцкого. Нашедший листки архивист выдвинул версию, что это записанный «под присмотром» самого графа пересказ одной из импровизаций, скорее всего, той, что привела к дуэли.

Архивисту пришлось обратиться к переводчикам. Оказалось, что запись сделана на испанском языке и повествует о любви знатного польского пана к красавице еврейке, дочке пекаря. Неизвестным осталось, кто записал эту импровизацию и почему запись сделана по-испански. Польский поэт импровизировал всегда только на французском…

Игрушечная мельница

Клариса Сергеевна Лопухина, вдова генерала, решилась наконец оставить Москву для жизни в небольшом белорусском имении, доставшемся ей по наследству от мужа. Другое, более крупное и богатое, поместье было завещано генералом сыну от первого брака, с которым он долгие годы не имел никаких сношений. Сведущие люди говорили, что Клариса Сергеевна могла бы оспорить завещание. Но она судов не любила, не верила в их справедливость да и судиться с сыном покойного мужа считала ниже своего достоинства.

Между тем ее ожидала бедность. Московский дом ей пришлось спешно продать – у мужа оказались неизвестные ей долги. Никаких накоплений у нее не было. Родители ее давно умерли, а спесивой родни она избегала. Так что надеяться оставалось лишь на себя да на судьбу.

Она рассчитала прислугу – кухарку и горничную. С собой она взяла только старую няньку Пелагею, растившую еще сына генерала, и Ксению, приблудную девчонку лет четырнадцати, которая барыню «оченно полюбила». Клариса Сергеевна давала ей уроки русской словесности и французского, скорее для собственного развлечения. Ксения, дитя неизвестных родителей, на книжную мудрость была туповата. Зато, кажется, и впрямь к Клариссе Сергеевне привязана. А та, ощущая страшную свою обделенность любовью, ценила теперь малейшее ее проявление.

Бог не дал ей любимого мужа. В юности у нее был бурный роман, закончившийся печально. Ее избранник женился на другой.

Она ощутила себя непонятой пушкинской героиней и, как Татьяна, вышла за генерала. К несчастью, холодность супругов была обоюдной.

Если бы ее спросили, как она прожила эти двадцать лет, она ответила бы, что и сама не знает. Словно в долгом скучном сне!

Старый бревенчатый барский дом на взгорье был совершенно запущен. Крыша прохудилась, ступени сгнили. В гостиной не было книжной полки, на которую Клариса Сергеевна намеревалась сразу же поставить любимые свои книги – единственную отраду в деревенской глуши. Она спросила у немногочисленной дворни, кто мог бы ей помочь. И все в один голос назвали какого-то Мотла из соседнего местечка. Тышлером прозывается. Он все может починить и сделать, правда, нехристь. Но Кларисе Сергеевне это было все равно.

Она велела вызвать Мотла. Мотл явился. Высокий, крепкий, спокойный, аккуратно и неброско одетый, с картузом на вьющихся рыжеватых волосах, который он не снял, даже войдя в гостиную, с умным взглядом светлых глаз, он не суетился и не заискивал. Это странно, но он напомнил Кларисе эстляндского барона, поразившего ее в отрочестве мужским обаянием. Барон был приятелем брата ее подруги по пансиону, и она страшно завидовала Надин, которая могла хоть изредка его видеть.

– Вас, кажется, Мотлом зовут?

– Мотлом.

– А меня Кларисой Сергеевной.

Она в бессознательном порыве протянула ему руку для пожатия – манера, которую она усвоила во время своих с мужем продолжительных вояжей на австрийские курорты и которая еще не вошла в российский обиход, где дамам обычно ручки целовали. Причем она явно спутала Мотла с эстляндским бароном, но когда поняла свою оплошность, было уже поздно.

Мотл пожал руку хозяйки не без удивления, но столь крепко, что она ойкнула и потрясла в воздухе рукой.

– Не рассчитал.

Он улыбнулся, однако и улыбка не была хамски-угодливой, подобострастной, как часто улыбались ей тут дворовые.

– Держите столярную мастерскую?

– Пока нет возможности. Местные помещики выручают заказами.

И отвечал он без угодливости, низким красивым голосом. Он совсем не походил на того извивающегося от низменных чувств, картавого и неопрятного еврея, какими изображали их недоброжелатели, в частности ее муж генерал. Правильный выговор Мотла ее удивил, но она не решилась спросить, где он так хорошо выучился по-русски. Разве евреи в России учатся светским наукам? Но позже кто-то из дворни ей сказал, что сын генерала Павел в детстве был с Мотлом неразлучен. Все-то они что-то мастерили во дворе – то каких-то деревянных летающих птиц, то скачущих лягушек. За эту дружбу Павлу сильно доставалось от папеньки. В конце концов их сиятельство топнул ножкой и выгнал Павла из дому – иди, говорит, к своему Мотлу! Тот возьми да и отправься к тетке в Казань.

Вероятно, эта детская дружба с Павлом и сказалась на правильном выговоре Мотла.

– Когда приступите к работе?

Клариса Сергеевна спросила с унынием в голосе, полагая, что он надолго отложит этот не очень выгодный заказ. Она слыхала, что евреи жадны и расчетливы.

– Завтра и приступлю.

Она залилась краской от удовольствия, но тут же испугалась.

– Я не в силах платить много.

– Сочтемся.

Он все с той же спокойной улыбкой пояснил, что знает это имение с давних пор и работать тут ему гораздо приятнее, чем у других заказчиков.

Прощаясь, она в рассеянности вновь протянула руку. Он пожал ее с прежней силой, словно давая понять, что ей или вовсе не следует протягивать руки, или уж смириться с его привычками.

И снова ей вспомнился эстляндский барон, неотразимо мужественный.

Тут вбежала вся встрепанная Ксения, закричала, забегала, выражая свой восторг и при виде Кларисы Сергеевны, и при виде Мотла.

– Сделайте мне такую же мельницу, как нашему Никитке! Чтобы от ветра вертелась!

Мотл возражать не стал.

– Сделаю.

Ксения в порыве радости кинулась к Мотлу, потом к хозяйке, закружила, затормошила их в общем хороводе. Даже Мотл смутился, а уж Клариса Сергеевна так просто вся заалела, как девица на выданье, и мысленно клялась поругать несносную девчонку. Но как-то позабыла. В мутном зеркале старенького трельяжа она вдруг увидела свое лицо – и не узнала. Столько в нем было непривычного оживления! Впервые за долгие годы она себе понравилась.

Разбирая сундук, она нашла залежавшийся там голубенький муслин, и они с Ксенией решили обновить гардероб легкими летними кофточками. Ксения побежала искать среди местных баб портниху.

А Клариса Сергеевна, разгоряченная, с блестящими глазами, не могла усидеть за книгой.

– Как думаешь, няня, неужели евреи Христа распяли?

Старая Пелагея, вязавшая чулок, ответила ворчливым голосом:

– Давно это было, даже я, старуха, не застала. А вот Мотла знаю с его измальства. Мухи не обидит. С нашим Павлом были не разлей вода. Сказывают, Павел Степаныч зазывают его ныне к себе в поместье по столярной части. Раньше-то лето проводили тут, а зимой живали там. Дом там крепкий, теплый. Но тоже уже ветшает.

Клариса Сергеевна знала, что имение Павла, завещанное ему отцом-генералом, находится где-то поблизости. Но она никогда прежде не бывала ни в том, ни в этом доме. Генерал, выгнав сына и женившись на ней, предпочел жить в Москве. А лето они проводили на заграничных курортах, где он лечил свои многочисленные недуги, а она, отчаявшись вылечить хоть один, скучала и томилась.

То, что Павел зовет к себе Мотла, было для нее новостью.

– А Мотл?

Пелагея снова разворчалась.

– Спроси у него сама, Кларисочка, что мне, старой, слухи-то разносить? У Мотла в Мостках дом, семейство, хозяйство. Так не кинешь.

Услыхав о семействе Мотла, Клариса Сергеевна огорчилась. Ей почему-то представлялось, что и он вдовец.

– Большое семейство?

– Что, Кларисочка?

– И большое у Мотла семейство?

– Матерь старая, жена да малец.

Клариса Сергеевна совсем сникла и хотела отказаться от нарядной летней кофточки, да Ксения уже где-то отыскала девку-портниху, и та ожидала в передней, чтобы снять мерки и взяться за крой.

На другой день с утра Мотл явился работать с сынком – рыжим подростком, ровесником Ксении. Та сразу же потащила мальчишку на речку.

Клариса Сергеевна вышла на крыльцо, где Мотл, так и не снявший картуза, приладился делать новые перила.

– Как зовут вашего сына?

– Давидка.

– А жену?

– Вы про имя? Сарра.

Все библейские, непривычные для русского слуха имена.

– Говорят, вас Павел Степаныч зовет к себе?

– Зовет!

И больше об этом ни слова. Занят делом, и так красиво, так ловко у него выходит – любо-дорого поглядеть.

– Приходите с нами чай пить. Пелагея напекла пирогов с мясом.

Он поднял голову и ответил с уже знакомой ей спокойной улыбкой:

– Я этого есть не могу.

– А баню? Баню не запрещено? Мы сегодня топим.

– В баню, пожалуй, схожу. Павел меня приучил. Как свечереет, можно?

Клариса Сергеевна послала Никитку навязать свежих березовых веников, ходила проверить воду в котле, горяча ли, повесила в предбаннике голубое полотенце со своей вышивкой гладью и полотняную простую мужскую рубаху. На всякий случай – вдруг он захочет надеть.

Часа в четыре нянька Пелагея повела Мотла в баню. А Давидка как исчез с утра с Ксенией, так и не появлялся. Но Мотл не тревожился. Тревожилась барыня – вот сумасшедшая девчонка!

Мотл скрылся в бревенчатой баньке, а Клариса Сергеевна все поглядывала из гостиной в окошко: не появился ли? Маялась, о чем-то думала – давнем, девическом. Когда он наконец появился на крылечке баньки в оставленной ею длинной белой рубахе, с пушистыми, золотящимися на закатном солнце волосами, весь какой-то сияющий, как ангел на иконах, она, не выдержав, выскочила из гостиной, накинув на плечи белую, тонкого кружева, шаль. В разгоряченное, отчаянное ее лицо дул прохладный вечерний ветер. Но оказавшись на крылечке рядом с Мотлом, она почувствовала, что теряет силы. И ничего не может ни сделать, ни сказать. Не может объяснить Мотлу, зачем она, задыхаясь, вбежала на это крылечко. Однако говорить ей не пришлось. Мотл на миг словно застыл, окинув ее удивленно-вопрошающим взглядом, и крепко, как прежде, сжал ее руку. Бесплотные ангелы так не могут! Но теперь он эту руку уже не выпускал из своей горячей ладони. Забрав из баньки одежду, решительным шагом повел ее, смущенную и потерявшуюся, словно совсем еще юную девицу, к дому. В полутьме гостиной, с приспущенными тяжелыми шторами, сквозь которые закатный солнечный луч высветил полоску паркета, он подвел Кларису Сергеевна к большому дивану с разодранной котом Тишкой кожаной обивкой и осторожно снял с ее плеч кружевную шаль. Она порывисто обвила его руками и задохнулась, ощущая, что ей так хорошо, как никогда не бывало…

Во дворе слышались голоса Давидки и Ксении. Мотл заторопился домой, а ей вставать совсем не хотелось.

Боже, неужели она полюбила?

Она сама себе удивлялась.

– Впервые со мной после женитьбы.

Мотл стоял одетый и говорил уже почти обычным своим голосом, а не тем прежним – необыкновенным.

Точно в каком-то сомнении подошел к окну, выглянул, потоптался на месте, стоя к ней спиной.

– Вот уж не думал, не гадал… Я ведь Сарру свою люблю!

Сказал, словно сердясь на себя и на Кларису Сергеевну.

– А я? А меня?

Он не ответил. Излишне резким движением открыл запертую на крючок дверь и вышел во двор. Почти сразу в гостиную вошла нянька Пелагея и озабоченно снова прикрыла дверь на крючок.

– И что ты удумала, Кларисочка! Грех-то какой! Я Ксении сказала, что Мотл стол укрепляет, чтобы не шатался.

– Ах, няня, я сама не понимаю!

Сказала, ужасаясь и тихо радуясь.

Мотл с сыном ушли. Очевидно, с Ксенией тоже произошло нечто необыкновенное. Но обе, и барыня и воспитанница, помалкивали, внезапно застывая то на крыльце, то в саду, то у трельяжа с мутным зеркалом…

Работать Мотл больше не приходил. Когда Клариса Сергеевна, отчаявшись, послала ему какую-то непомерно крупную сумму за сделанную работу, он всю ее до копейки вернул с дворовым Никиткой.

И Клариса Сергеевна с ожесточением в голосе говорила няньке Пелагее, что она теперь окончательно уверилась – евреи распяли Христа.

Но сердце ее этому не верило.

А через некоторое время Давидка принес Ксении обещанную мельницу. Да не одну, а целых две. Одна – побольше, другая – поменьше. Обе раскрашенные в яркие, желто-синие цвета, солнечные и радостные.

Ту, что побольше, Клариса Сергеевна взяла себе. Это был дар ее Мотла. Его тайное признание в любви, крепкой, как виноградное вино, и непобедимой, как смерть.

На службу к Павлу Степанычу Мотл не пошел. Клариса Сергеевна неожиданно сама сдружилась со своим пасынком, одиноким лысеющим человеком, на лице которого застыло какое-то извиняющееся выражение. Словно он у всех заранее просил прощения. Он любил рассказывать о своих детских выдумках с Мотлом, и тогда его лицо оживало и становилось совсем мальчишеским. Очевидно, это было самым ярким, что случилось с ним в жизни. Клариса Сергеевна слушала с жадностью, прощая пасынку лакея, который то и дело подносил барину стопку и соленый огурчик на тонком китайского фарфора блюдце…

Однажды летом, проезжая в возке, подаренном Павлом, по дороге в город, Клариса Сергеевна увидела высокого еврея в этой их нелепой шапчонке-ермолке, который, согнувшись в три погибели, тащил на спине тяжеленный мешок. Рядом, переваливаясь на коротких ножках, шла низенькая полная женщина с решительным некрасивым лицом. А впереди бежал, поднимая пыль, рыжий мальчишка. Все трое сделали вид, что ее не заметили, да и Клариса Сергеевна никак не могла совместить своего удивительного Мотла с этим жалким и таким обыкновенным евреем…

* * *

Семейные предания банковского дома Столярских, наследники которого проживают ныне в Америке, говорят о том, что их российский предок был и впрямь искусным столяром и звался Тышлером, что на языке местечковых евреев и значило «столяр». Впоследствие Тышлера переделали на русский манер в Столяра или даже в Столляра, что, видимо, должно было означать большую степень интеллигентности. Попавшие в Америку потомки Тышлера закрепили за собой «полонический» вариант фамилии – Столярские.

Про того, первого, Тышлера известно, что он был настоящим артистом своего дела. У Столярских сохранилось несколько деревянных игрушек его изготовления. Особенно ему удавались мельницы, необыкновенно изящно вырезанные из липы и чудесно раскрашенные. Одну из самых красивых мельниц семейство приобрело на престижном лондонском аукционе, где мельница значилась как произведение неизвестного еврейско-белорусского мастера первой половины XIX века. Нанятые Столярскими эксперты опознали в неизвестном мастере того самого первого Тышлера – основателя рода. На приобретенной мельнице ближе к основанию можно различить две русские буквы, выдолбленные в дереве и раскрашенные потускневшей красной краской: «К» и «М». Предполагают, что это инициалы русского владельца-собирателя деревянных игрушек.

Интересно, что один из представителей этого рода, оставшийся в России и сохранивший первоначальную фамилию Тышлер, стал знаменитым российским живописцем XX столетия. Его предки перебрались на Украину. В исследованиях последних лет отмечается поразительная перекличка нарядно раскрашенных мельниц первого Тышлера и фантастических деревянных скульптур его знаменитого потомка-художника…

Из цикла «Гений места»

Триптих № 1

Болезненные синдромы

Санаторий был совсем плохонький. А когда-то гремел. Назывался он не то «Энергия», не то «Энтузиазм» – словечками из словаря бурных тридцатых годов прошлого века, на которые и пришелся пик его славы. Располагался он на территории старинной усадьбы, о которой (и о прежних постройках, и о парке) почти ничто уже не напоминало. Исключением были чудом не вырубленная липовая аллея, ведущая к центральному корпусу, и жалкие остатки каменных ворот при въезде с нечитаемой старинной надписью, некогда выложенной цветной керамической плиткой. Что-то вроде «Ютъ ви» или «Утъ ви». Отдыхающие изощрялись в угадывании недостающих букв, как в популярной телевизионной игре. Получалось «Уют лови!» или «Тут живи!» – кому как больше нравилось.

Да, от прежнего великолепия остался еще полуразрушенный каменный флигелек, заброшенный вид которого как нельзя более соответствовал нынешней заброшенности всего этого лечебно-оздоровительного заведения.

Богатенькие «новые русские» его избегали. Их оздоровительные маршруты пролегали через модные курорты Европы, Азии и Африки. Сюда же по бесплатным путевкам попадали инвалиды и ветераны. Оставшиеся путевки раскупались теми бедолагами, которые не могли себе позволить отдыха на Багамах или на Маврикии.

Ник (это было его домашнее имя, вытеснившее солидное «Николай») приехал сюда от крайности.

Кстати сказать, англизированное сокращение очень подходило к его изысканно-неяркому лицу, тихому, но не вялому голосу и общей какой-то «джентльменской» воспитанности, казавшейся уже несколько старомодной, как слишком тонкие и умные шутки в эпоху Пушкина.

Долгие годы он жил с матерью, бывшей балериной, старушкой капризной и привередливой. Ник сносил ее капризы с редкостной выдержкой. Однако в пику матери, желавшей его видеть «артистом», получил техническое образование. Впрочем, по специальности он не работал, а использовал какие-то побочные свои познания. Так, в последние годы он зарабатывал на жизнь переводами с различных европейских языков того мутного потока научно-популярной, а порой просто популярной и даже псевдонаучной литературы, который хлынул в Россию после снятия запретов. Делал он это весело и отстраненно.

Врачей не любил и боялся смертельно. И вот, оставшись один, умудрился так разрушить свое здоровье, что еле доковылял до центрального санаторного корпуса грязно-белой окраски.

Ник был еще далеко не стар. Так ему, во всяком случае, казалось. Но первый же врач районной поликлиники, тучная, задыхающаяся женщина, закричала ему, когда он только еще входил в кабинет:

– Чего же вы хотите? Возраст! Рак уже не излечивается!

Ник безошибочно определил в тучной врачихе (благо под рукой была популярная психологическая литература) последовательницу кровожадно-сладострастного маркиза. И постарался побыстрее улизнуть, забыв в кабинете майку. За этой майкой, совсем почти новой, он так и не зашел.

Вот тогда-то он и позвонил в санаторий, о котором что-то слышал еще от матери. Денег на отдых у него не было, но он решил занять у приятеля. Его пугали трудности оформления медицинской карты в той самой злополучной поликлинике, из которой он бежал, как древний грек с поля боя, бросив не щит, а майку. Но оказалось, что «хождение по медицинским мукам» было уделом только тех, кто ехал в санаторий бесплатно (вот когда им в первый и, увы, не в последний раз припомнился бесплатный сыр!). Ник, заплативший «живые» денежки, от этой муки, скуки и докуки был избавлен.

Итак, наш герой приковылял в санаторий с тощим саквояжем в руках и без ног свалился на постель в крошечном одноместном номере, где, кроме кровати, стоял еще столик с допотопным телевизором и непонятного назначения маленькая скамейка, смешно и трогательно сочетающая в себе приметы утонченной старины и бесстильной новизны. Какой-то местный Левша натянул на грубо сработанную деревянную скамейку старинную ветхую ткань. Ник часто с непонятным интересом разглядывал фантастические узоры ткани, раскладывая на ней всякую мелочь: бритву, одеколон, очки… Он занял номер «люкс», вся люксовость которого заключалась в его одноместности. В своем нынешнем душевном и физическом состоянии соседа бы Ник не вынес. Но что нужно лечить – не знал.

Разладилось все. Ныли кости. Кружилась голова. Что-то мешало в горле. Произвольно меняло ритм сердце. Ну и, конечно, наблюдались «классические» резь в глазах и шум в ушах. Многочисленность «синдромов» его даже немного смешила, потому что, несмотря ни на что, он все еще чувствовал себя молодым.

Чтобы в этом не разувериться, он твердо решил к врачам не ходить. Вид человека в белом халате (иногда это была приемщица белья или сторожиха на вахте) вызывал у него приступ ужаса. Зачем же он сюда приехал? – спросит читатель. Тут крылась своя тонкая стратегия. В отличие от пансионата в санатории все же была некая «аура лечения», которая могла благотворно подействовать и на тех, кто этим лечением пренебрегал. А в отличие от заурядной больницы тут допускалась большая доля свободы при некотором отлаженном бытовом режиме. Ник, по природе очень несобранный, иногда садящийся за срочный перевод в двенадцатом часу ночи, хотел отдохнуть «по графику». Есть, ходить на прогулку, ложиться спать в определенные часы. Он очень надеялся, что именно это и оздоровит его организм.

Таким образом, наш герой не ходил на процедуры, радуясь, как школьник, прогулявший контрольную работу. В столовую являлся позже всех, когда работницы уже убирали посуду, и торопливо ел рисовую кашу и яйцо всмятку, оставляя суп и котлету домашним животным обслуживающего персонала. Он даже не знал, кто еще сидит за его столиком, и только на третий день своего пребывания, граничащего с почти полным отсутствием, случайно застал за столиком припозднившуюся соседку. Для этого места она была на редкость молода и одета с тем агрессивным вызовом, который Ника несколько даже шокировал. Голубенький топик, надетый прямо на голое тело, и более темного тона штанишки, оставляющие открытой часть живота. Но все это в комплекте Ник увидел позже, когда красотка встала. Сама же она на Ника вовсе не глядела, занятая компотом и какими-то своими мыслями.

– Вы давно тут?

В голосе Ника слышалась спокойная и открытая доброжелательность. Он женщин любил и предпочитал их общество мужскому. Но уже несколько лет ему неловко было флиртовать с женщинами, потому что ему не хотелось их разочаровывать. Боялся он и собственного великого разочарования.

– Я тут?

Девица тупо, не видя, уставилась на него подмазанными черной тушью глазами и продолжила пить компот.

– Вы тут давно отдыхаете?

В тихом голосе Ника прорезалось раздражение. Соседка допила компот, встала, окинув всю столовую взглядом полководца (тут-то Ник углядел ее голый живот и довольно волосатые ноги, тем не менее выставленные напоказ), и, перекинув через плечо белую сумку, резво прошла мимо него. Точно его тут не было!

Нет, такого нахальства он не ожидал! Его реакция была парадоксальной. Теперь он старался как можно чаще попадаться на глаза блондинистой красотке, выслеживал ее то в столовой, то возле речки, то на пошлейших танцах, куда прибредал, плохо скрывая ироническую усмешку. Впрочем, иронизировал он скорее над собой.

Однако девица было до упора заполнена чем-то своим, и Ник для нее, судя по всему, сливался с сереньким пейзажем, со всеми ковыляющими по санаторию ветеранами и инвалидами, тем более что ходил он прихрамывая, носил не по сезону темную рубашку, давно не стригся, отчего полуседые волосы вокруг лысины постоянно трепал ветер.

Непостижимо! Он, Ник, был для нее не блестящим, остроумным, изысканным, каким считали его мама и несколько преданных женщин, а просто бревном на дороге, которое она перешагивала, почти на замечая. Это его задело! Это вывело его из себя. Это стоило того, чтобы что-то предпринять!

Он даже переоделся в купленную тут же, на санаторном лотке, голубую футболку, коротко подстригся в местной парикмахерской и стал ежедневно душиться тем, давно когда-то подаренным, одеколоном, который он «для важности» поставил на самодельную скамеечку, обтянутую старинной тканью.

Он выследил, что девица частенько прохаживается под руку с немолодой усатой дамой, одетой не без элегантности. Дама в подружки ей явно не годилась, вероятно, они просто проживали в одном номере, что порой сплачивает людей разных социальных групп и возрастов.

Ник уже знал, что девицу зовут Лизой. Этим именем назвала ее как-то усатая дама, стоя на балконе своего корпуса, в то время как Ник проходил мимо, делая вид, что все эти переговоры с балкона его не интересуют. Вот кто им точно интересовался, так это усатая. На танцах она просто впивалась в него глазами, в то время как Ник жадно следил за «собачьей возней» вокруг Лизы. Какие-то парни подходили, какие-то отходили, красуясь тренированными телами и мощными бицепсами.

Однажды Лизина «сокамерница» повстречалась с Ником на липовой аллее, приостановилась, а потом решительно подошла.

– Я вам никого не напоминаю?

– Вы?

Ник удивленно в нее вгляделся.

Темные усики над верхней губой. Мелкие морщинки под глазами. Полновата, но лицо довольно милое, приветливое и живое. Он хотел уже сказать, что нет. Не напоминает. Потом подумал, что есть что-то общее с мамой. Овал лица. И как смеется, щуря глаза.

– Я – Лиля. Ваша двоюродная сестра. Вы ведь Николай Григорьевич? Ник?

– Вы – Лиля?

Вот уж чего он не ожидал! В какой-то момент он перестал общаться с родственниками. Ему никто не был нужен. Все раздражали. Эту Лилю он помнит студенткой биофака. Хорошенькая была. С тех пор прошла уйма лет. Стала старовата и полновата. Но лицо осталось светлым и тонким. На маму похожа.

Они вместе молча пошли по аллее. К его спутнице подбежала Лиза и, нагнувшись, что-то ей горячо зашептала. Обе расхохотались. Лиза обернулась и внимательно поглядела на Ника подмалеванными тушью глазами. Лиля их познакомила.

– Николай Григорьевич. Лиза.

Ник взглянул на эту нахальную блондинку, и она ему совсем не понравилась. Из нее просто перла вульгарность.

– Неудачный роман с парнем из здешнего поселка.

Лиля понизила голос, чтобы слышал только он, а не все любопытствующие. Лиза издалека им махала рукой, улыбаясь победительной улыбкой.

– Но она быстро нашла замену. Охранник из местного педучилища. Наверное, видели? Такой громадный с детским личиком, нет?

– Нашла замену?

Ник даже приостановился и с каким-то новым чувством поглядел на свою нежданно найденную двоюродную сестру. Когда-то он был в нее влюблен. А она смотрела мимо. Была гордячка и колючка. Издевалась над его рассеянностью. Как же ему хотелось хоть мимолетно дотронуться до ее ключицы, худой, выпирающей, загорелой, видной в круглом вырезе летнего синего платья из марлевки. Они тогда вместе оказались на даче у родственников. Эта ключица стала его навязчивой идеей, бредом! Он боялся нечаянно с Лилей встретиться, чтобы чего-нибудь этакого не выкинуть! И мечтал о нечаянной встрече. Постыдные, преступные, неслыханные желания!

– У меня тут отдельный номер.

Он сказал это более взволнованно, чем хотел.

– Неужели есть отдельные? Можно посмотреть?

И рассмеялась, сощурив глаза, что выглядело нелепо и мило.

Он пошел впереди, почти не хромая, очень быстро. Убрал ли он со скамейки носки? Она едва за ним поспевала, с эпической интонацией рассказывая про отложение солей, язву, колики, нервное истощение и другие очень нехорошие болезни…

Это почти невероятно, но он осуществил свое давнее навязчивое желание – дотронулся до Лилиной ключицы! В этом крылось нечто почти мистическое. Точно жизнь намекнула на свой тайный смысл, показала, что прошлое не случайно и не бессмысленно.

На скамейке действительно лежали скомканные носки. Но ничего страшного – ведь Лиля совсем своя. И он ее почти не боялся.

Этим же вечером он выскочил из номера, обуреваемый желанием что-то сделать. Может, сбегать в поселковый магазин за шампанским? Но они оба вина не пили. Тогда он решил нарвать на лугу возле санатория желтеньких цветочков, кажется лютиков. Они были такие безыскусные, наивные, свежие! Так надышались чистым луговым воздухом, напитались грозовыми дождями!

Ник бежал по липовой аллее, а следом трусил какой-то мужчина в светлых шортах. Совершал вечерний моцион.

– Ух, как вы рванули! Не догнать!

В голосе бегуна слышалась обида.

А Нику ужасно захотелось вновь дотронуться до Лилиной ключицы. Может, это была какая-то болезнь? Мания? Возвращение вытесненных в юности желаний?

Так или иначе, но все остальные болезненные синдромы его в то лето оставили.

Энергия

В санатории «Энергия» художник Алексей Отвалов был уже не в первый раз. Санаторий считался элитным. Тут отдыхали пусть не сами вожди, но люди каким-то боком к ним приближенные, все больше художники и поэты. Кто-то из них был в свое время отмечен правительственной премией, кто-то получал престижные государственные заказы и представлял искусство Страны Советов за рубежом. Впрочем, встречались тут и люди полуопальные. Шепотом передавался рассказ об известном дореволюционном поэте, который после двухнедельного безмятежного отдыха был препровожден на воронке прямехонько в Лефортово.

Прежде здесь располагалась усадьба какого-то графа, после революции бежавшего за границу. Потом был пожар и разграбление. Из графских построек остался небольшой каменный флигелек, где предпочитали селиться художники-графики. Рядом пристроили офортные мастерские, и Отвалов, проживавший во флигеле, порой ловил чутким носом едкий запах кислоты, безмерно его раздражавший. Сам он офортов не травил, и ему не нравилось, что коллеги его «подтравливают». Первые ростки экологического сознания. Но при этом он сам в санатории не просто отдыхал, но работал.

Отвалов был художник известный, но не лауреат. Его восхождению препятствовали как внешние, так и внутренние обстоятельства. Отец Отвалова происходил из рода богатых тверских купцов-чаеторговцев, что сыну приходилось скрывать. Он выдавал отца за грузчика.

Мешала ему и какая-то постоянная внутренняя раздвоенность. Словно, как говаривалось в романтические времена, в нем жило два человека. Первый – смелый и свободный, талантливый и страстный. А второй – бесконечно зависимый, мгновенно и безоговорочно подчиняющийся любой силе, будь то политическая власть или чужая творческая воля.

Один Бог знает, сколько энергии Отвалову пришлось потратить, чтобы избавиться от почти гипнотического влияния преподавателя из творческой мастерской ВХУТЕМАСа.

Преподаватель вовсе не заставлял своих учеников писать, как писал он, мастер мощного таланта и незаурядного ума, ухитрявшийся, не лицемеря и не пригибаясь, создавать искусство новых ритмов и ускоренного дыхания. И тематическая картина, и пейзаж, и портрет – все у него дышало свежестью и внутренней силой.

И это подкупало и захватывало Отвалова до такой степени, что он несколько лет все никак не мог отлепиться от учителя.

Причем работы ученика отличались каким-то странным усилением принципов учителя. Учитель любил писать лошадей, увеличивая на холсте их умные морды. Отвалов стал увеличивать эти морды в пропорциях уже просто болезненных. И ничего с собой не мог поделать. Захваченный какой-то идеей, он несся без удержу, как древний скиф. Но в этом случае его безудерж только подчеркивал постыдную творческую зависимость.

Избавиться от влияния учителя ему удалось лишь после того, как он почти обожествил политических вождей. Стал увлеченно и в известной степени бескорыстно писать их портреты. Ему платили гонорары, но дело было не в них. Он верил, что это необыкновенные люди.

Первый человек, в нем сидящий, свободный и легкомысленный, подозревал, что тут произошло обыкновенное переключение энергий, психологическая компенсация. Более всего Отвалова поражало, что вожди, и в особенности главный Вождь, не только сами знают, как жить и куда идти, но и очень уверенно распоряжаются жизнью других.

Сам же Отвалов не обладал умением распознавать правильную дорогу, норовил заблудиться в лесу или утонуть в речке, как малый ребенок.

В повседневной жизни его вытягивала и спасала жена, Варвара Степановна, женщина мощного сложения и крепкой хватки, старше его годков на десять. В его сознании она отождествилась с богатыршей былинных времен, готовой вступить в бой с кем угодно – хоть со Змеем Горынычем, хоть с Ильей Муромцем, а хоть и с самим Временем, оскалившем железные зубы.

Свою Варвару Отвалов, кажется, любил, но уж ненавидел без всяких «кажется». Ненавидел за то презрение, которое вызывали в ней его нерешительность и слабость. Однако норовил укрыться за ее мощными телесами от железных зубов, давно бы его перемоловших.

На этот раз Отвалов оказался в санатории без Варвары Степановны. Ему перепал очень ответственный заказ: запечатлеть женский трудовой энтузиазм, характерный для новой России.

Отвалов в Академии художеств считался специалистом по «новым» женщинам.

Сразу после женитьбы в порыве вдохновения он изобразил свою грузную Варвару с винтовкой через плечо, возглавляющей отряд детишек детсадовского возраста, написанных нежной и легкой кистью, что составляло выразительный контраст с брутально, резко, сильно вылепленной богатыршей-предводительницей.

Картина понравилась всем: и зрителям, и художникам, и власти. И вот теперь из Президиума Академии поступил заказ написать женщин-ремонтниц, обновляющих старинную железную дорогу Ленинград – Москва. Ожидался какой-то юбилей не то Академии, не то железной дороги. Короче, Отвалову намекнули, что в случае удачи работы попадут в Третьяковку или в Русский музей. И это в придачу к солидному гонорару!

За счет Академии ему выделили путевку в этот санаторий, расположенный вблизи с тем участком дороги, где советские женщины демонстрировали ударный труд. Выделили ему и машину с шофером, который должен был его на этот участок возить.

Отвалов вспомнил свою Варвару, которую писал в этом же санатории, и загорелся. За несколько дней закончил почти все этюды. Работал он теперь не долго и кропотливо, как прежде, когда во всем подражал гениальному учителю, а быстро, спонтанным рывком, мгновенно выбрасывая «скифскую», как он ее называл, энергию, копившуюся годами.

Он решил остановиться на серии этюдов и не переходить к маслу и большим холстам. Конечно, монументальные полотна на темы труда ценились властями особенно высоко. Но он понимал, что его огня на большие полотна не хватит, будет безжизненно и вяло. А этюды получились живые, кипучие, энергичные! Он рисовал их, сочетая акварель, тушь, гуашь, на больших белых листах особой тонкой выделки.

На первом он словно бы наблюдал издалека за общей панорамой работы, как это в свое время сделал бездарный передвижник Савицкий в мрачнейшей картине «Ремонтные работы на железной дороге».

У Отвалова женщины-ремонтницы в ярких косынках и комбинезонах создавали впечатление каких-то скручивающихся спиралей и гирлянд.

У Савицкого – унылое обличение. У Отвалова – праздник труда.

Первый свой этюд он ухитрился нарисовать, не вылезая из машины. Только попросил шофера прогуляться и выполнил этюд буквально в полчаса – свежий, красочный, полный ощущения какого-то ускоренного движения времени.

Прочие этюды рисовались с близкого расстояния. Он уселся на складном стульчике прямо напротив насыпи, где работали женщины. От яркого солнца его защищала большая соломенная шляпа, которую он то надевал, то снимал, когда солнце скрывалось за тучку, показывая ремонтницам еще густые темно-курчавые волосы с легкой проседью. Ему часто говорили, что он хорош собой, и даже эти женщины, выполняющие тяжелую и, в сущности, мужскую работу, с тачками, ломами, лопатами в руках успевали бросить на него дерзкий взгляд, уколоть острым насмешливым словцом, что-то выкрикнуть о его «кудрях» и «шляпе». Одна все приглашала присоединиться к их работе, а она будет его рисовать. Все это сопровождалось шутками, смехом, громкими перебранками.

Вот эту молодую, дерзкую и смелую энергию он и пытался уловить.

Теперь, просматривая у себя в номере крепко, в вихреобразном ритме выполненные этюды, он подумал, что не хватает крупного плана, которым он, бывало, удостаивал даже лошадиные морды. Есть фигуры, нет лиц.

Беда, однако, была поправимой. Написать крупным планом лицо работницы технически гораздо проще. Для этого не нужно самому ехать на участок, а можно попросить начальника стройки прислать в санаторий какую-нибудь ремонтницу.

Все и в самом деле быстро уладилось. По телефону ему твердо обещали, что ремонтницу пришлют. Он продиктовал адрес и объяснил, как его найти. Нужно пройти от центрального корпуса к флигелю. Его дверь зеленого цвета. Отвалов не стал вдаваться в подробности, говорить, что с другой стороны живет еще одна художница. Он, кстати, ее ни разу не видел. И работ не видел и не интересовался увидеть. О художнице поговаривали, что не то из бывших троцкистов, не то из бундовцев. Но Отвалов не старался завязать с ней знакомство не только из-за этого. Он вообще был очень осторожен в выборе знакомств. Да и время не располагало к тесному общению, к свободным разговорам и вольным шуткам. За это можно было легко поплатиться годами пребывания в «залетейских» областях.

Он решил посадить ремонтницу на смешной низенький табуретик, сохранившийся, вероятно, еще с графских времен, сверху обитый серебристой тканью с птицами и цветами. На этюде он этот архаический табурет или вовсе не изобразит, или заменит простым и грубым. Ремонтницу он представит уже не на насыпи, а где-нибудь в рабочем общежитии, в минуты отдыха, когда она, присев и повернув в сторону зрителя голову, задумается о той, ну да, о той прекрасной жизни, которая…

Свободный и легкомысленный человек, в нем сидящий, начинал просто выть от смеха, когда Отвалов впадал в подобый пафос. Но тут не было лжи! Он был искренне увлечен грандиозностью задач, выдвинутых временем! И эту новую женщину он нарисует хорошо! Он гениально нарисует эту ремонтницу с грозным и вдохновенным лицом современной валькирии! Дайте же ему на это лицо поглядеть!

Явилась хилейшего сложения девчушка с тонким, бледным, бескровным личиком. В ярко-синем комбинезоне, который был ей велик, прячущая за спиной руку, всю в ссадинах и зеленке. Оказывается, она ударилась о какую-то железяку, и ее на сегодня освободили от работы. И прислали сюда. Тихий голосок ее дрожал, и вся она дрожала от испуга, застывшего в синих серьезных глазах, еще более ярких, чем ее комбинезон.

– Я не гожусь?

Он рассмеялся и возмутился одновременно.

– Да годитесь вы, птенчик! Для меня вы годитесь. Для такой работы только совершенно не подходите! Кто вас взял?

– Я сама попросилась. Тут дают жилье и кормят… Я ищу своего дядю, он где-то в Москве…

Синие глаза смотрели на него все с той же детской серьезностью.

– А вы из каких мест?

Она не ответила, обвела глазами комнату и вдруг, просияв, кинулась к смешному табурету.

– Пуфик! Какой же ты стал старый!

– Вы тут бывали прежде?

И снова она пропустила вопрос мимо ушей. Второй человек, сидевший в Отвалове, стал панически нашептывать, что ее нужно немедленно, немедленно отправить назад.

– А ванная у вас есть? Позвольте мне отмыться от копоти. Вы такую грязнулю рисовать не захотите!

Он проводил ее в роскошно отделанную душевую, дал чистое полотенце и свой розово-синий махровый халат. Разумеется, рисовать он будет не этот халат, а ее лицо – хотя меньше всего оно подходило для «труженицы рабочего фронта».

– Вы, случаем, не графиня?

Он прижался носом к двери душевой.

– Угадали. Графиня. Из этого поместья. Когда все переменилось, мне было пятнадцать. Мы с мамой остались, а отец уехал. Мы работали в лазарете, в рабочей столовой…

– Вы шутите?

– А вы подумали – правда?

– Ничего я не подумал! Вылезайте поскорее!

И что мелет, дурочка! Неужели не понимает, что сейчас бывает с графинями?! С такими вот – юными и привлекательными?!

Ему захотелось скорее начать рисовать, чтобы избавиться от страха и сомнений, сжавших сердце.

– Вылезайте!

Она вышла в его розово-синем халате, в котором могло поместиться ровно две птички ее сложения.

– Пичуга вы такая!

– Пичуга? Есть еще что-то птичье? Меня в детстве называли воробушком.

И взглянула на него ярко-синими серьезными глазами девочки-ребенка. Неужели так ничему и не выучилась за эти годы? Мать, должно быть, сидит… Он отвел глаза, не в силах выдержать этой детской беззащитной серьезности.

– На пуфик ваш садитесь. Есть хотите?

– Очень!

Он даже растерялся немного.

– У меня из еды ничего нет. Нас в столовой кормят. Конфеты будете? Трюфели из коробки.

– Мои любимые.

Он развернул конфету и поднес к ее губам на раскрытой, пахнущей красками ладони. Она мгновенно слизнула трюфель, оставив ощущение теплого, нежного, острого язычка, как у теленка, которого он в детстве подкармливал булками.

– Еще?

– Если можно.

– Конечно, можно.

Протянул ей еще конфету, а она, тихо и серьезно ее проглотив, слегка потерлась щекою о его ладонь.

– Бедный мой воробушек!

И тут внезапно она к нему кинулась, неудержимо плача и закрывая лицо кулачками – один весь в зеленке.

Он осторожно, чтобы не навредить ее ушибленной руке, прижал к себе ее нежное, птичье тельце.

– Родная моя…

В дверь флигеля громко постучались.

– Я занят! Нельзя!

Отвалов не стал даже спрашивать кто. Неважно. Стук повторился, громкий и какой-то безмерно наглый.

Медленно, на непослушных ногах он подошел к двери и открыл. Стояли двое безликих в штатском.

– Нам нужна гражданка Урюкова.

Один из этой страшной пары оглядел его и птаху хамским взглядом. Та, дрожа, отвернулась к стене.

– Не дам! Я ее вам не отдам! Она ни в чем не виновата! Я известный художник! Я буду жаловаться Калинину, Ворошилову! Я писал их портреты!

В дверь просунулась лысая голова местного дворника.

– Граждане дорогие! Я же вам сказал – с той стороны подходите. Там ее вход, ежели вам, конечно, нужна Дюкова Надежда, а не кто иной.

Безликая пара, не извинившись, исчезла. Они несколько минут молчали. Отвалов ощущал бесконечную усталость, изнеможение.

– Я думал – за тобой.

Она все еще прижималась к стене, точно боялась упасть.

Он прошелся по комнате. Ноги нормально ходили. В руках ощущалась сила. Сердце билось. Он жил!

– Садись скорее на пуфик! Буду тебя рисовать.

Какое счастье! Он будет ее рисовать не для Академии, не для юбилея, а для себя! Она безмолвно села и устремила на него синие серьезные глаза.

– Это поместье прежде называлось «Приютом любви». До революции.

Ее голос, раньше почти не слышный, звенел, как хрусталь.

И рисуя акварелью ее легкий птичий профиль с внимательным ярко-синим, «египетским», глазом, он думал, что даром ничто не проходит. Вот и это место накопило такую энергию любви, что и ему хватило. Он эту пичугу никому не отдаст.

Тот первый, свободный, страстный и легкомысленный, будет теперь его внутренним вожаком. Но в обыденной жизни, на ее поверхности все пусть останется прежним или почти прежним: Варвара Степановна, ответственные заказы, отдых в элитном санатории.

Все настоящее и важное для себя он будет теперь держать в тайне, отбрехиваясь от времени фальшивыми статьями о своих полотнах.

И лишь в творчестве, в моменты безумных порывов, освобождающих потаенную жизнь души, будет порой посверкивать это настоящее. Слабая ручка в ссадинах и зеленке, птичье нежное личико с синими внимательными глазами, почти полностью перекрытые мощными телесами женщин-богатырш, разгрызающих крепкими зубами железные орешки века-волкодава.

«Приют любви»

Что дедушка у него был сумасшедший, Алексей с детства усвоил твердо. Нянька из крепостных рассказывала малолетнему Алешеньке вместо сказок про чудачества старого графа. Их сиятельство привели к себе в поместье, не знамо откуда, не то испанку, не то итальянку, по-русски не говорящую ни словечка, скорее всего, актерку, брошенную смазливым адъютантом или кем-нибудь еще…

А дедушка подобрал, поселил во флигеле, велел домашним и слугам относиться с почтением и всенепременно ставить ей прибор при совместных семейных трапезах в столовой.

Сколько бабушка тогда разбила драгоценной фарфоровой посуды, привезенной еще ее матерью из Германии! Сколько толков было по всей округе! Да что округа – говорят, до самого государя дошло, и тот выразил свое высочайшее неодобрение! Дедушка был боевой генерал. Принимал участие в нескольких славных кампаниях.

Особенно отличился при взятии Измаила, за что получил награду из рук самого Суворова, который с той поры всегда с ним советовался. А тут – такое дело…

Нянька и прочие домочадцы чего-то недоговаривали, а малолетнему Алешеньке как раз и хотелось узнать то тайное, что они не хотели или не умели рассказать.

– А красивая была?

Не дожидаясь ответа, он начинал марать белый лист, рисуя отточенным итальянским карандашом горбоносый профиль с толстой, выпяченной губой. Он уже знал, что ему ответят. Страшна как смертный грех. Черная, худющая и смуглая, с изогнутым носом и ртом аж до самых ушей.

Во флигеле она певала на своем заморском наречье. А дедушка, заслышав издалека ее пение, выходил из кабинета, где проводил большую часть дня, подкрадывался к раскрытым окнам флигеля, как был, в халате, и, слушая, вытирал слезы шелковым рукавом. А потом она куда-то сбежала, и дедушка помер с горя. Совсем был не в уме.

Как нравился Алешеньке этот непонятный рассказ! Как завораживал зловещий облик дедушкиной актерки!

По всей видимости, сумасшедший дедушка как-то пробудился в Алексее, когда он, выйдя в отставку после злосчастного бунта на Сенатской, приехал в завещанное ему дедом имение, издавна называемое «Приютом любви».

Был он уже женатым, остепенившимся человеком, но хозяйством не занимался, предоставив дела жене, а сам без конца призывал в кабинет гувернантку детей – англичанку, некрасивую стареющую девицу, и рисовал тонко отточенным итальянским карандашом ее портреты.

Весь кабинет Алексея, где когда-то скрывался от всех дедушка, был увешан карандашными портретами этой страшной как смертный грех (так наверняка отозвалась бы о ней няня!) англичанки, говорившей исключительно на английском, которого Алексей не знал.

Жена хотела было гувернантку изгнать. Но дети были к ней привязаны, и Алексей ни в чем другом, кроме портретов, уличен не был. По-видимому, его страсть, если можно так назвать это безумие, была, как и у дедушки-генерала, исключительно платонической.

Впрочем, какой была страсть генерала, Алексей из-за недомолвок няни мог только предполагать: поселил в отдельном, увитом цветами флигеле. Слушал пение, притаившись у открытых окон. Глядел, не отрываясь, во время трапез. Это Алексей накрепко запомнил о деде.

Сам он своей англичанки почти боялся. Боялся, что малейшее сближение с ней убьет то тайное, терпкое, необъяснимое, что находил он в ее непривычном облике, гибкой походке, тихом, глуховатом голосе, твердящем непонятные речи.

И тогда жизнь его будет столь бесцветной, правильной и однообразной, что хоть волком вой!

Домашние в конце концов привыкли к необъяснимому чудачеству Алексея. Жена изливала свои чувства исключительно на пуфике, который муж постоянно забирал из гостиной и ставил в кабинет. На этот пуфик он сажал свое чудо-юдо, ужаснейшую англичанку, которая, казалось, боялась его не менее, чем он ее. Но беспрекословно садилась на означенный пуфик, всегда в одной и той же позе, сложив на груди тонкие, в веснушках, руки и опустив голову с небрежно забранными вверх рыжеватыми волосами.

Оба словно впадали в транс во время этих часовых сеансов. Не произносили ни слова и не меняли поз. Он у стены со стопкой тонкой французской бумаги и отточенным карандашом в руке – на обитом черной кожей стуле. Она возле открытого в цветущий сад окна – на пуфике. Жена прикладывала ухо к двери – молчат. Заглядывала в замочную скважину – сидят на своих местах. Несколько раз врывалась в кабинет, будто бы нечаянно, и видела, как оба они вздрагивают и словно бы пробуждаются, возвращаясь из каких-то незнаемых земель.

Да и как им разговаривать, если она по-русски ни бельмеса? Только «спасиба», «пожалста» и еще несколько расхожих слов.

– Киселя хотите?

– Лублю. Лублю. Лублю.

И с радостным удивлением смотрит на Алексея. А тот ест, по обыкновению, очень нервно. То встанет, то сядет, то привскочит, будто его ужалили.

– Будете пирог с осетриной?

– Лублю. Я лублю.

Несут ей пирог, а Алексей вдруг как привскочит, как забегает по столовой, словно у него живот разболелся.

– А ты, Алексей, пирог будешь? Ты ведь, кажись, с осетринкой любишь?

Заботливая жена Пелагея Ивановна сладко смотрит на супруга.

– Люблю… Люблю… Люблю… – бормочет тот в странной задумчивости, не глядя ни на супругу, ни на англичанку, ни на блюдо с пирогом. И снова кружит, кружит по столовой.

А дети, бедные крошки, Саша и Таня, сидят за своими тарелками, переводя взгляды с багровой маменьки на бледного папеньку, и прыскают в розовые кулачки. Англичанка раньше всех встает из-за стола, благодарит, путая «спасибо» и «пожалуйста», и уходит к себе в комнату. Папенька убегает в кабинет. А маменька хватает пуфик, выносит его из гостиной в сад и начинает выбивать из него пыль специальной щеткой. И лицо у нее такое недоброе, что дети боятся к ней подходить.

Триптих № 2

Потерянный портрет

Вале было тогда лет пятнадцать. Ну да, она еще не вполне ощущала себя взрослой – это она прекрасно помнит. Робела от каждого пустячного мужского взгляда, краснела, прятала глаза. И еще одно – она совершенно не понимала, какое у нее лицо, какая фигура, улыбка. Хороша ли она? Или ужасная дурнушка? Соседка по этажу, одноклассница Райка, троечница и сплетница, навязывалась ей в подружки и шептала, пригнувшись к Валиному уху: «Кто в нашем возрасте урод – потом красотун». Райка, кажется, объединяла себя и Валю в одну команду «уродов». Валю это бесило. Райка и впрямь была уродиной, а вот Валя – нет! Или – да? Вопрос был не решен. Зеркала молчали или отвечали двусмысленно. И каждый раз она удивлялась и не знала, как оценить собственный вид, отраженный то в ручном зеркальце, то в зеркале школьного туалета, то в блестящем металлическом чайнике на кухне – со странно искаженными, смешно вытянутыми очертаниями. И каждый раз она себя не могла узнать – то гибкая, стройная, легкая, то жесткая, нелепая, неповоротливая (в особенности на уроках физкультуры, где нужно было прыгать через козла и залезать на канат). И одноклассники предпочитали ей других девочек, которые ей тоже казались гораздо соблазнительнее.

Мама была строгих правил. Писала докторскую диссертацию по химии за их круглым обеденным столом, надев очки в глухой черной оправе. Мама этими глупостями не интересовалась. И за внешность никогда Валю не хвалила, только за пятерки. И вообще – у тебя и впредь будет из одежды две блузки и две юбки. Не смотри на других! Ты же знаешь, как нам тяжело достаются деньги! Валя знала, знала! Но эти «две блузки и две юбки» ее убивали. Ей хотелось чудес, праздников, необыкновенных нарядов! Она все что-то придумывала, вытаскивала из шкафа какие-то старые бабушкины кружева, длинные юбки с цветной каймой, старые продавленные мужские шляпы из фетра. И все это, включая шляпы, она надевала на себя. Обматывалась какими-то древними, расползающимися прямо на ней шалями из бабушкиного сундука, где лежало все негодное и ненужное. И потом кружилась перед зеркалом, радуясь и недоумевая. Какая она? Хороша ли? А может, урод?

Однажды в этом ее наряде Валю застала пожилая соседка, пришедшая попросить спичек. Эта дама «из бывших» (как про нее говорили) жила с котом. И больше у нее никого не было. Она с котом занимала маленькую десятиметровку, а в большой комнате разместилось семейство слесаря, всегда пьяного и частенько лежащего поперек коридора в полной отключке. Соседка говорила об этом маме с улыбкой на красивом лице, которое морщинки не портили. Вале с мамой повезло, у них соседкой была тихая старушка, правда, излишне любопытная. Выскакивая из своей комнаты после очередного разговора с мамой, Валя частенько заставала старушку неподалеку от их дверей. Старушка была глуховата, и ей приходилось подходить совсем близко, чтобы расслышать даже громкий разговор соседей.

«Две блузки и две юбки!» – кричала мама, а Валя в слезах выбегала на кухню, чуть не сшибая старушку соседку, в немыслимых своих нарядах и с волосами, собранными во взрослый пучок, который ее еще более молодил…

Старая дама поглядела на Валю в этой ее кофте-распашонке, к которой она приделала бабушкины кружева, в длиннющей черной шелковой юбке с красными оборками, вероятно еще прабабушкиной, и с этой ее взрослой прической, ахнула и сказала, что Валя, да, девочка, «как две капли воды» похожа на один акварельный портрет. Дама не знала или не помнила имени художника, но он, несомненно, был из очень известных. Современник Пушкина… А видела она этот портрет очень давно, в начале тридцатых в небольшом городке со странным названием Скопин. Там, в доме купцов не то Перегудовых, не то Переплясовых, после революции возник приют для беспризорных детей. Она в этом приюте работала… (дама запнулась и, видимо, не пожелав говорить, кем она там работала, снова перешла к портрету). Акварель, довольно большого размера и очень тонко нарисованная, висела в самодельной рамочке в бывшей гостиной, из которой сделали столовую для детей. Но дети норовили испачкать акварель или что-то пририсовать. И вот как-то поздним вечером дама ее потихоньку сняла со стены и отнесла на чердак, где лежала всяческая рухлядь.

– А почему не в музей? – Валя искренне недоумевала.

Соседка тихо улыбнулась степени Валиного непонимания.

Какие музеи? Разруха и голод. И террор. Ее муж тогда уже был во Франции, а она… но это другая история.

– А потом вы его нашли?

– Портрет?

Вале, конечно, хотелось узнать про портрет, но она из вежливости спросила про мужа.

– Представь, несколько лет назад отыскался. В доме для престарелых инвалидов. Обзавелся во Франции новой семьей, но и ее потерял. Фотографию свою не прислал, а вот я взяла и послала.

«Еще бы! – подумала Валя. – Такая красавица!» Валя в возрастах ничего не понимала: «красавице» было лет под восемьдесят.

– А портрет?

Все же Валя не удержалась, чтобы не спросить.

– Ты точная, точная копия. Прямо удивительно. Девочка в советской семье, в нашем государстве. Какой-то большой художник рисовал. У меня на это глаз. Отец собрал превосходную коллекцию русской живописи и графики, еще до катастрофы. Когда рисовалась эта акварель, по всей видимости, были живы Пушкин и Гоголь, Тургенев только начинал. Жаль, что ты ее не увидишь! Тебе было бы интересно!

Еще бы не интересно! С той самой минуты, как услышала, Валя просто заболела этим акварельным портретом. Ей казалось, что там, только там запечатлен какой-то ее настоящий, истинный облик, который от нее в жизни ускользает. И поэтому она не знает, какая она. Хороша ли? Урод?

Через много лет на отдыхе в маленьком латвийском курортном городке, куда она поехала вместе с подругой, все той же Райкой, вовсе не расцветшей, а напоминающей теперь разжиревшую дворняжку, Валя случайно познакомилась на пляже с одним человеком, назвавшимся (не без некоторой запинки) художником. Он сказал об этом, потому что захотел ее написать. Не согласилась бы она… Нет, нет, зачем это? Она сразу испуганно отказалась, хотя художник ей понравился. В особенности голос – тихий и неяркий, но захватывающий. Они познакомились возле пляжа у киоска с мороженым. Пока ели мороженое – разговаривали. У Вали в пакете таяло мороженое для Райки – но уйти было невозможно, невозможно! Хотя разговор был пустячный. Он сожалел, что она отказалась позировать. Возможно, что-то бы получилось. Впрочем, он все равно бы не успел написать портрет. Он скоро уезжает. Сегодня. Высокий, с чуть седеющей головой, в джинсовой молодежной куртке, но совсем не юнец. Старше Вали на… На сколько же?..

Она так и не научилась распознавать возраст, но чувствовала, что он старше, хотя бы по тому, как он держал себя с ней и как она робела. А ведь уже закончила аспирантуру по химии, продолжая дело мамы, самой Валей не очень-то любимое, и начала преподавать в обычной школе, потому что больше ее никуда не брали. У нее была нежелательная национальность. В отделах кадров разных учреждений панически боялись, что Валя уедет на свою «исконную» родину и их всех повыгоняют. О школе можно было порассказать много смешного и не очень. Райка, кстати, работала в Валиной школе буфетчицей, и там они снова встретились. Ведь жили они теперь в разных местах. Вале с мамой дали отдельную квартиру, а любопытную старушку-соседку переселили в другую коммуналку.

И вот теперь на пляже в латвийском городке Валя с неизвестным ей человеком, назвавшимся художником, ела эскимо и как-то поразительно легко разговаривала. Правда, о чем был разговор, она потом вспомнить не могла. Только чувство счастья и полета. Единственное, что она запомнила, – это то, что неизвестно почему рассказала ему, как разыскивала один акварельный портрет, говорят, похожий на нее «как две капли воды». После окончания аспирантуры она поехала в древний русский городок Скопин. Когда-то в детстве ей сказали, что этот портрет видели в Скопине. Валя поехала туда с автобусной экскурсией, которая должна была осмотреть города Рязанщины. В Скопине остановились всего на два часа. Все ринулись осматривать керамический завод, а Валя осталась на раскаленной от жары площади, выложенной булыжником и окруженной одноэтажными каменными домами. У проходившего мимо коренастого загорелого мужичка Валя спросила, где дом купцов… Перегудовых, кажется. Спросила наугад. Возможно, этот дом давно снесли. Тот не знал. Потом, уже отойдя от нее, повернулся и, улыбаясь всем лицом, крикнул, что вспомнил. Там музей. И показал на дом, рядом с которым Валя стояла. Ошалев, она кинулась к особняку с чугунной оградой и медной табличкой, оповещающей, что это Музей города Скопина. Но на витой чугунной калитке висел замок. И хотя, судя по расписанию, красовавшемуся на доске рядом, музей в этот день и час должен был работать, он – хоть ты тресни! – не работал! Не работал, и все тут! Валя даже подошла к милиционеру, стоящему в центре площади рядом с почтой, и поинтересовалась про музей. Почему не работает? Ведь должен работать! Будни и самые те часы – с двенадцати до шестнадцати. Тот улыбнулся (все жители городка отличались необыкновенной улыбчивостью) и развел руками: не знаю, мол, гражданка-сударыня. Не в курсе этих событий. А вы сходите на керамический завод! Туда всех водят!

Но опечаленная Валя все два часа, отведенные на осмотр городка, простояла вблизи музея – авось кто-нибудь подойдет. Но не подошел. Заглядывая в окна, закрытые тонким светлым тюлем, она увидела на стенах картины, и ей даже показалось, что на одной…

Художник, слушая, чертил носком сандалии узоры на желтом прибрежном песке возле ларька с мороженым и изредка поглядывал на Валю, посверкивая зоркими глазами. И как же ей хотелось под этим взглядом хоть немного походить на тот старый акварельный портрет, который она когда-то почти увидела сквозь тюлевую занавеску!

Но вот мороженое было съедено. Художник куда-то заторопился. Да и ей давно пора было возвращаться. Прощаясь, он пробормотал несколько жалких слов, что был рад… что сожалеет… что жаль ненаписанного портрета и, может быть, когда-нибудь еще увидятся… Глупые, жалкие, этикетные слова. Он опаздывал, и она спешила. Улыбаясь каменными улыбками, они разбежались. Он, наверное, в гостиницу и потом на вокзал. А она – на пляж, к Райке. Но загорать ей расхотелось. Да и отдыхать в этом городке тоже. И все оставшееся время Валя проплакала в снятой ими комнате с видом на море и сосны. Горестно и безутешно. Словно случилось нечто непоправимое. Ну что ей этот человек? Даже ведь и не познакомились! И что? И зачем? Плакала и плакала, как дура, пока Райка плюнула и не обменяла билеты на более ранний срок. Все материальные потери от этого обмена Валя взяла на себя. И, возвращаясь на поезде в Москву, она, уже внешне почти спокойная, все думала о том, что было у нее две возможности узнать свой настоящий облик, свою настоящую суть. У нее, рожденной под знаком Весов, вечно колеблющейся, неопределившейся, сомневающейся в каждом своем поступке и так до сих пор не понявшей, хороша ли она? Или урод? И обе эти возможности – внимательно рассмотреть старинную акварель в скопинском музее или же дать себя нарисовать случайно встретившемуся на пляже, но, судя по всему, удивительному художнику, – обе эти возможности она упустила. И теперь ей остается только гадать, думать, мечтать, воображать себе, что бы могло быть и как бы все могло повернуться, если бы… То есть витать в той самой неопределенной, прозрачной, зыбкой воздушной стихии, которой она была от рождения причастна…

Временная остановка

Проездом в… Как назывался этот городок? Он любил заштатные городки, потому что его там никто не знал. И даже имени не слыхивали. В Париже слыхали, в Риме слыхали, а тут, на задворках родины, ни одна собака не слыхала. Но это не огорчало. Слава ему надоела. Хотелось свободы и чтобы никто не докучал. Любимый его поэт, на беду обладавший гадкой непоэтической внешностью, сказал об этом безумные и точные слова: «Забыться и уснуть!» Едва ли в рязанском имении друзей, куда он направлялся, можно было «забыться», но, по крайней мере, он там отоспится. И немного поработает в свое удовольствие. Конечно же, все семейство Белозерских, включая мальчишек-близнецов, жаждет заполучить портреты. Но это как получится, по вдохновению. Из расчета он вообще никогда не писал. И многие светские красавицы на него дулись, а их мужья уж такие гонорары сулили! Но он бегал и от этих глупых красавиц, и от их тщеславных мужей. Слава и нужна была, чтобы освободиться. Выбирает он, а не они. И никакие высочества, светлости, преосвященства не вынудят его поступать иначе. Гордыня? Да, его обвиняли в гордыне. А он с юности был очень неловок и застенчив, и гордыня была его щитом, его способом отстоять себя. Сын бедного ремесленника с императорских фарфоровых заводов, ставший самым громким именем среди своих соплеменников-живописцев. Но соплеменники – что?! Он с ними не состязался. Мелкие, ничтожные, жадные до денег и пития. Получив академический пенсион, кинулись в Италию прожигать жизнь, да так бездарно и, в соответствии с размерами пенсиона, копеечно. И все до единого подражали его итальянке, собирающей персики! Все до единого! Нет, он равнялся на Тициана, на Рембрандта! А эти? Только и годились, чтобы сочинять про него злые и бездарные анекдоты. Горд и несговорчив, заносчив, нетерпелив, язвителен, ядовит, колок, надменен, аки змий, и своеволен до неприличия. Все в лес, а он уж точно по дрова! А уж что сочиняли про его дам! Кто-то утопился из-за него, кто-то отравился. Все почти выдумки, враки! А он сам был ранен, едва ли не смертельно. Но об этом никто не знал. Не нравилась даже его внешность – слишком не приглаженная для эпохи шагистики и казенных мундиров – необычная, живая! Со своими медными кудрями в крупных кольцах, с красивой головой, ладным телом юноши-атлета, пружинистой походкой барса, мгновенно поражающим взглядом серых глаз, одетый всегда изящно, но не так, как требовала мода, а с уклоном в свободный полет артистического воображения, он вызывал зависть и злоречие, злоречие и зависть. И у мужчин, и у дам. У мужчин – своим высокомерием. У дам – отсутствием к ним интереса. Того специфического интереса, которого требовала светская жизнь, – флирта, волокитства, легких влюбленностей. Но при всей своей внешней легкости в этом деле он был тяжел. И тут он часто повторял строчку поэта, под обаянием которого находился уже несколько лет: «Полюбит не скоро, зато не разлюбит уж даром».

В этом крошечном городке, приехав к обеду, он решился заночевать. Белозерские рекомендовали ему местных купцов Перегудовых, у которых можно было остановиться. Младший Перегудов получил хорошее образование в Петербурге по юридической части, но вернулся домой и вместе с отцом продолжал торговлю чаем, открыв в городке и окрестностях несколько современных магазинов, где продавали не только чай, но и мед, пряники, варенья. Белозерский говорил также, что сынок Перегудов пописывает стихи. Но это Павла Брунста не отпугнуло. Вот если бы он узнал, что хозяин дома, где он собирается заночевать, малюет картины, – его бы туда не затащить! Еще станет показывать да ждать одобрений! А стихи – кто их не пишет?

Даже она, графиня, язва, умница, и та что-то такое пописывала и, кажется, Жуковскому показывала, проезжающему через Рим. И добрейший Василий Андреевич сказал ей несколько невнятных и высоковитийственных слов, из-за которых она еще более гордо стала задирать свою маленькую изящную головку. Тоже гордячка! В этом они похожи. Только в этом. Она – графиня. Он – плебей. Но не это встало между ними. Не это. А что же, что? Через некоторое время после их встречи, столь катастрофической для него, она, жертвуя титулом, вышла замуж за танцора из итальянского кордебалета, а он почти тотчас женился на юной английской леди, играющей со скуки на флейте. И оба быстро, с каким-то привычным отчаянием, ожесточением, горечью, бежали – она от мужа, он от жены. Гордецы. Непоседы. Неисцелимые, в сущности, люди. Может, это кровь бурлит и все гонит куда-то к неведомому, чужому, новому?

Вот зачем он потащился в Рязань к Белозерским? Мало ему Петербурга? Парижа? Рима? И уж совсем заштатный этот городок – он-то зачем?

Между тем кучер Антон, единственный его дорожный друг и собеседник, доставил его к дому купцов Перегудовых.

– Не вашей ли работы будет Приам, оплакивающий тело Гектора? – осторожно поинтересовался молодой Перегудов, довольно лощеный для такой глуши, с мягкими, но невыразительными чертами округлого лица. Таких Брунст никогда не писал. – Видел в бытность мою в Петербурге на выставке академической живописи.

– Не моей, – буркнул в ответ. Все же его злило, что его до такой степени тут не знают. Кстати, работу запомнил: неплохую, может быть, единственно неплохую на той выставке. Вечного своего соперника, даровитого, но какого-то вялого, раздражающего своей медлительностью, отсутствием горячности, огня!

За обедом он сидел с двумя мужчинами, старшим и младшим Перегудовыми. Старший Перегудов, седенький, кругленький, клевал носом и не проронил ни слова, видимо, стесняясь гостя. Прислуживал верзила лакей. Было невыносимо скучно. Но тут в дверь заглянула девушка лет пятнадцати с черной косой, закинутой за спину, и с такими быстрыми лукавыми глазами, с такой непроизвольной грацией движений, что Брунсту захотелось еще на нее взглянуть. Кого-то ужасно напоминала. Но девушка тут же исчезла, или испугавшись гостя, или устыдившись своего несуразного наряда: на ней было что-то недошитое или перешитое из какого-то «взрослого» платья, впрочем, как он любил, свободное и причудливое. Он всегда был «плохо воспитан», как считали в свете, – привык не сдерживать порывов. Эту девушку он нарисует хотя бы акварелью, раз нет под рукой холста и красок. Брунст выскочил из-за стола с такой поспешностью, что недопитая чашка ароматнейшего чая зазвенела, стукнувшись о тонкое блюдце с синим драконом.

– Одну минуту!

И кинулся на поиски девушки, но та была неуловима. Бегала от него по всему дому – то наверху, на лестнице, то внизу он слышал стук ее башмаков. И в зеркале гостиной не ее ли лукавое лицо мелькнуло, тут же спрятавшееся за розовой портьерой? И не она ли пробежала по саду, вызвав переполох среди птиц, защебетавших с неистовой силой?

– Агаша! – крикнул низкий грудной женский голос. – Куда ты запропастилась? Иди кружовник чистить. На варенье.

Он остановился у двери, выходящей в сад. Что-то ему подсказывало, что сейчас он ее встретит.

– Агаша же!

В женском голосе послышалось ленивое неудовольствие. Тут она и выросла в проеме дверей, увидев его, зарделась и, перекинув темную косу с плеча за спину, быстро пробежала на кухню.

– Кто эта Агаша? – спросил он у молодого хозяина, вернувшись в столовую.

– Воспитанница.

Отвечая, тот улыбался и хмурился одновременно. Все же провинциальная непривычка к общению давала о себе знать.

– Женина дальняя родня. Жена сейчас у своей маменьки в Рязани. Вот Агаша и безобразит. Как с цепи сорвалась. Жена с ней строга. А мы с папашей балуем.

И, словно желая непосредственно продемонстрировать это «баловство», он громко позвал Агашу. Он принес ей пряников из лавки. И орехов. Агаша, видно, очень любила сладости, ибо дважды ее звать не пришлось. Выросла перед ними в какой-то розовой распашонке, отороченной сильно поеденным молью мехом лисицы.

– Разорила бабушкин сундук. Пока нет жены…

Молодой хозяин снова улыбался и немного хмурился.

Но, судя по всему, был рад той свободе, которая воцарилась с отъездом хозяйки.

– Познакомься с гостем. Павел Андреевич Брунст из Петербурга. Профессор живописи.

Агаша взглянула совсем неиспуганно, с любопытством, чинно полуприсела, как дама, потом, забывшись, схватила со стола тарелку со сладостями и убежала.

В комнате, где он временно расположился (хозяин хотел поселить его в лучшей, наверху, которую должны были убрать), он думал: на кого ж похожа? Бумагу и акварель он, кажется, не позабыл. Вытащил из саквояжа все, что было ему нужно для работы. Налил из кувшина воды в какую-то плошку. И засел за акварель. Их он писал экспромтом, по памяти. Работал, по сути, стоя, возбужденно пританцовывая, с азартом и некоторой небрежностью водил тонкой кисточкой, как всегда, не уверенный, получится ли на этот раз то, что он так ясно видел в воображении.

Пробегая мимо его комнаты, Агаша увидела в приоткрытую дверь акварель и закричала:

– Не похожа! У меня лицо потолще и брови прямые, а не прогнутые!

Он рассмеялся. Да, кажется, не похожа, хотя он мастер был рисовать и писать похоже. Рисовал-то он не ее. Девчонка была занятная, но, кажется, совсем не развита. Наверняка ничего не читала, нос вытирает рукавом причудливого своего наряда. Взгляд звериный, туповатый при всем лукавстве…

Он подумал, что в последние годы еще несколько портретируемых дам и девиц говорили: «Не похожа». Видели в портретах что-то чужеродное, не свое. Ей-богу, у него это получалось бессознательно, он не хотел! Вот даже мальчишку-итальянца, чудного малого, начинающего архитектора, написал так, что тот долго не мог понять, в чем дело. Черты лица похожи, но не он! Не он! А просто сквозь эти милые мальчишеские черты словно просвечивали другие. Другое лицо. И не мужское вовсе. Любимое, восхитительное, злое, незабываемое. Как там написал поэт с отталкивающей внешностью? «Не с тобой я сердцем говорю».

Агаша схватила со стола листок с акварелью, не спросись, как дикарка.

– Вы ведь мне подарите?

– Погоди, сначала отдам Антону. Сделает паспарту.

Антон по-своему был столь же виртуозен, как Брунст, и Брунст эту виртуозность во всяких мелких хозяйственных делах необыкновенно ценил.

Агаша внезапно выросла перед ним и поставила блюдо с малиной.

– Будете с молоком или так?

– Без молока. Давай вместе. Я тебе отсыплю на тарелку.

Ела она, как дикарка, пальцами, обмазавшись красным соком, который тек у нее по рукам. И все поглядывала на него, словно они ели наперегонки.

А вот он не спешил, ел серебряной ложкой, по ягодке, припоминая что-то свое, давнее, итальянское…

Остаться здесь, затеряться в глуши, есть летом малину, жениться на этой дикарке (Пушкин, кажется, хотел остаться с цыганами или калмыками?). Писать портреты местных купцов, мещан, гарнизонных офицериков… Как тот… забыл фамилию… талантливейший живописец, но только очень не уверенный в себе… Но сердце… Что делать с этим безумным сердцем? И где бы он ни был, где бы ни был, его всегда, как магнитом, тянет туда, туда… И все кажется, что еще они увидятся, хоть напоследок…

Кошка спрыгнула с дивана. От неожиданности он разбил-таки блюдце с синим драконом. Малина рассыпалась по паркетному полу.

– Я подберу!

Агаша кинулась собирать осколки, он стал ей помогать, опустившись на корточки, и случайно коснулся ее пальцев. Поднес ее перемазанный соком малины палец к губам полушутя – полусерьезно.

– Я бы за вас пошла! – выдохнула дерзкая девчонка, поднялась, осколки полетели во все стороны из ее рук, и она выскочила из комнаты. Пришел верзила лакей с веником и совком и безмолвно все убрал.

Разве остаться? Еще на несколько дней? Антон явился сказать, что верхняя комната готова. Немного душновата, но окошко в сад, и вид красивый.

– Запрягай, Антон. Уезжаем.

Нужно бежать, пока не натворил здесь бед и пока самого не затянуло.

– Едем, Антон. К ночи поспеем к Белозерскому. Или к утру. Какая нам с тобой разница, холостякам?

Антон все понимал без объяснений, лишних вопросов на задавал.

Когда уезжали, в саду показалось улыбчиво-расстроенное лицо молодого хозяина, махнувшего им на прощание пухлой рукой, и за яблоней мелькнуло белое платье со старинными оборками. Лицо от него скрыли, отвернувшись и показав толстую темную косу с красной ленточкой на конце.

Закатная встреча

Уже проехал было Скопин – указатель мелькнул и скрылся, – но зачем-то развернулся и, въехав в каменную арку, покатил по неровной, ухабистой, времен царя Гороха дороге. В Германии такую дорогу можно показывать, как тигра в зоопарке, – неужели это бывает? Про Германию Лев Крупицын знал все досконально, так как с начала 90‑х годов туда уехал, а вернулся в Москву совсем недавно. Уезжая в Германию, он развелся с женой, не желавшей уезжать. Возвращаясь в Москву, он оставил в Германии новую жену, не желавшую возвращаться. Все это выглядело почти комично и весьма поучительно. Значит, сам он, Лев Крупицын, независимо от места проживания, никого не захватил, да и его не захватили!

Теперь он направлялся в Рязань, где, по некоторым сведениям, на чердаке одного старого дома до сих пор могли храниться работы Павла Брунста, на вывоз которых из России после революции хозяева не успели или не сумели получить разрешения. В музейных каталогах Брунста эти работы не значились, так что кое-какие шансы на то, что они «залежались» на чердаке, были. А вот в Скопине Крупицын оказался неизвестно почему, томимый каким-то смутным чувством-воспоминанием. Но не о городке – здесь он уж точно никогда не бывал. Однако делать умственное усилие не хотелось. Возможно, срабатывал давний эмигрантский рефлекс, запрещавший вспоминать что-либо о России, способное сильно всколыхнуть чувства.

Машину он остановил на центральной площади. Что это центр – говорило ее название, сохранившееся с прежних времен, – площадь Ленина. Но памятника вождю нигде не было. Все же времена изменились. Вокруг стояли приземистые серенькие каменные домишки довольно жалкого вида. Чахлые деревья, начинавшие желтеть, не скрывали их убожества. Но воздух был пропитан не автомобильной гарью, а осенней горьковатой прелью, и это хоть немного успокаивало раздерганные нервы.

Крупицын дошел до здания с табличкой, обозначавшей, что это городской музей, и, обрадованный приятной неожиданностью, вошел в ажурную чугунную калитку. Музей был именно то место, которое ему следовало посетить. Какие-то смутные воспоминания тоже вертелись вокруг музея. Он оказался в помещении прохладном, гулком и словно необитаемом. У двери дремал пушистый кот, рядом на табурете прикорнул старичок, чуть ли не в ватнике, вероятно сторож или, выражаясь современным языком, охранник, и, пристроившись за перегородкой, пожилая билетерша что-то читала, но с таким осоловелым выражением, что поневоле думалось, что и она полудремлет. Однако посетителю билет был тут же выдан, причем по несуразно низкой цене. Столько стоило обычное мороженое.

– На керамическом заводе уже были?

Видимо, билетерша была убеждена, что всякий посетитель музея должен был прежде отметиться на этом заводе.

Крупицын неопределенно хмыкнул и поднялся по лестнице на второй этаж. Это был какой-то старинный особнячок, правда, сильно покореженный и обветшавший, но с паркетными полами и высокими светлыми окнами. В залах никто из смотрителей не сидел, да и воровать тут было нечего. В нескольких первых залах, которые он пробежал с содроганием, висели фотографии дореволюционного, а потом послереволюционного Скопина, одинаково убогого. Наконец Крупицьш углядел нечто более интересное: сбоку на стене располагалась весьма неумелая старая акварель с изображением дома, где ныне находился музей, а за акварелью в золоченых рамах висели портреты бывших владельцев особнячка – купцов-чаеторговцев Перегудовых. И акварель, и портреты, как гласила табличка, были выполнены местным художником Собакиным. Портреты оказались презанятными. Собакин подражал каким-то старинным образцам XVIII века, хотя писались портреты уже в 30‑е годы следующего столетия. Отец и сын были изображены статично, важно, с вылупленными глазами и дотошно выписанными блестящими пуговицами на армяке у отца и сюртуке у сына. Лицо сына было чуть поживее и лишено той чрезмерной растительности, которая закрывала подбородок старика отца, чем-то похожего на здешнего охранника. Видимо, это был местный мужской тип, особенно ярко проявляющийся в старости. Таблица на стене сообщала, что Перегудов-сын, кроме всего прочего, построил в городе керамическую мастерскую, использующую местную белую глину, а на ее основе потом был создан керамический завод. О Собакине же говорилось, что он был самоучкой, но испытал сильное влияние Павла Брунста, который, как гласит молва, однажды останавливался в доме Перегудовых проездом в Рязань.

Крупицын в волнении перечитал текст. Какая нелепость! Влияние Брунста! Влияние Антропова и древнерусской парсуны еще куда ни шло! Но Брунста с его живой, легкой, артистичной кистью! Но одновременно Крупицын пытался что-то вспомнить про какой-то портрет на чердаке скопинского музея. Работы Брунста. Или он перепутал и речь шла о портретах Брунста, спрятанных где-то в Рязани? И все же Скопин прочно сидел в голове. Он снова, уже более внимательно, рассмотрел экспозицию. Какая-то она была несуразная и асимметричная. Начиналась с акварели, затем шли два портрета маслом, а дальше было свободное пространство стены. Так не вешают в провинции!

Тут Крупицын и в самом деле обнаружил светлое пятно квадратной формы невдалеке от портрета Перегудова-сына, словно со стены недавно что-то сняли и она еще хранила отпечаток снятого экспоната. Так и есть! Вероятно, тут тоже висела акварель, симметрично замыкающая экспозиционный ряд.

Наверх, кряхтя, поднялась билетерша, судя по всему, бывшая по совместительству смотрительницей. Крупицын кинулся к ней.

– Простите, тут ведь что-то висело? Акварель? Портрет?

Зевающая билетерша так и застыла с раскрытым ртом.

– Откуда вам известно?

Крупицын рассмеялся.

– Понимаю в этом деле. Сам художник.

Билетерша взглянула с интересом. Художников в городке, видимо, не водилось.

– Был тут портрет, был! Но сейчас он подлежит реставрации. Директорша велела снять.

Потом, оглянувшись, зашептала, тараща глаза от сознания собственной смелости:

– Продать она его хочет. Говорит, художественной ценности в нем нет, документов на этот портрет никаких не имеется, как попал в музей, неизвестно. А один местный воротила недавно случайно заглянул в музей и пожелал его купить. Мы крышу починим. У нас по весне ужасно течет.

– А где портрет? Не могли бы показать?

У Крупицына аж руки похолодели от волнения.

– К чему вам? Документов нет… Неизвестно, как тут оказался. Ценности не представляет…

Крупицын вложил не слишком большую денежную купюру ей в руку.

– Да что вы? Да зачем? Чего на него смотреть? По бумаге шаляй-валяй. Вот и вышел человечек.

Между тем купюра исчезла в кармане билетерши, и она повела Крупицына куда-то еще выше по лестнице.

На чердак?!

Эта простая мысль Крупицына почему-то ошеломила. Лестница уперлась в железную дверь, и билетерша, подойдя к ней вплотную, достала из того же кармана, где исчезла купюра, ключ и повернула в замке.

У Крупицына точно так же перевернулось сердце. Вслед за билетершей он вошел в небольшую, уставленную вещами комнату с круглым окошком наверху. У стены он углядел изящный столик с чем-то прикрытым газетой. В странной уверенности он рванулся к столику, откинул газету и ахнул. Брунст! Несомненный Брунст! И из самых блистательных! Эти зыбкие линии и пятна акварели, безошибочно очерчивающие форму! Эти мерцающие, мягкие, нежнейшие полутона!

Билетерша в который раз впала в остолбенение от его догадливости. А это было вдохновение, его несло, как никогда в жизни, каким-то дружественным, сочувствующим ему ветром.

И, глядя на смешную, живую, прелестную девушку-черноглазку на акварели, он тотчас вспомнил солнечный день на прибалтийском пляже, будку с мороженым и застенчивую девочку, которую ему захотелось написать, но она отказалась. Это воспоминание хранилось под такими завалами, что нужно было нечто из ряда вон выходящее, чтобы оно встало перед глазами, как живое и никуда не ушедшее, мучительное и желанное, пламенное и горестное.

И годы, проведенные в Германии, где пришлось отказаться от живописи и заняться коммерцией, связанной с покупкой и продажей картин, показались такими постылыми, ненужными, чужими! Может быть, это все произошло из-за того, что он на прибалтийском пляже чрезмерно поспешил? Уехал? Отказался от мысли написать ее портрет?

– Можно поговорить с директором?

Крупицын понял, что акварель нужно вызволять, и срочно.

Билетерша совсем растерялась.

– Вы только меня не выдавайте, ладно?

Вероятно, она имела в виду ту мелкую денежку, которую он ей дал.

Но самое поразительное, что акварель гениального Брунста Крупицын приобрел за сумму не многим большую. Директорша в искусстве не смыслила ни аза и была рада, что нашелся чудак, готовый купить эту акварельку, «не представляющую художественной ценности». Судя по всему, местный воротила посулил за нее меньшую сумму, а купить хотел, потому что «приглянулась девчонка». Народ в городке был жуликоватый, но добросердечный. Лишнего не брал и не просил. На ремонт крыши этих денег должно было хватить.

Крупицын продолжил свое путешествие. В Рязани он, разумеется, никаких новых «Брунстов» не нашел. Но его все равно переполняла радость, точно найденная акварель должна была перевернуть его жизнь.

Он твердо решил не отдавать ее хозяину галереи, оборотистому немцу, который тут же продаст ее какому-нибудь коллекционеру. А тот, как Скупой рыцарь, будет в одиночестве наслаждаться приобретением. И сам Крупицын не хотел ее продавать. «Бешеные» деньги были ему противны. Он надумал подарить работу в столичный музей. Такого Брунста обязательно повесят в зале! Скажет, что приобрел ее в провинции. А историю акварели пусть распутывают сами!

Столь неожиданный и ценный дар, преподнесенный Крупицыным в один из лучших московских музеев, сделал его самого известным. По крайней мере, на какое-то время. О нем писали в газетах, брали у него интервью, показывали по телевидению его самого и подаренную им акварель. При этом он вякал что-то не слишком оригинальное о гениальном Брунсте и замечательной акварели.

Место в галерее он потерял, но не расстроился, а словно даже приободрился и решил попробовать вернуться к живописи, казалось, безвозвратно оставленной. Он задумал серию акварелей, изображающих играющих малолетних детей и странных взрослых, тоже занятых смешными детскими играми, чуждыми духу электронного века. Крупицына вдохновлял пример Павла Брунста, свободного художника, не идущего в ногу со временем. Свои работы он хотел стилизовать под Брунста, чтобы испытать радость возникшей, пусть только воображаемой, совместности. Но Крупицын никак не решался начать серию: ему не хватало уверенности, энергии; казалось, что он растерял и растратил все, что имел, и первая же работа ему это покажет. И тут опять какой-то незримый дух ему помог. Может быть, Павел Брунст стал его высоким покровителем?

К Крупицыну, живущему в Москве одиноко и уединенно, однажды явилась гостья, не удосужившаяся предварительно с ним созвониться. Видимо, это был какой-то порыв, который, если начнешь размышлять и обдумывать, тут же угасает. Она увидела Крупицына по телевизору, разглядела акварель, не без труда узнала его адрес и в тот же день приехала к нему на трамвае – любимом своем виде транспорта, благо между их улицами существовала трамвайная связь. В руках она держала цветы – астры, поражающие яркостью раскраски в этот сумрачный и слякотный день поздней осени.

Он узнал ее мгновенно. Что ему помогло – глаз художника? Интуиция? Сердце?

Была одна особенность у этой взрослой женщины, и он ее тоже сразу отметил: годы ничего не могли сделать с этой ее подростковой заполошностью, неосновательностью, какой-то мотыльковой легкостью и воздушной неопределенностью облика, которые он отметил еще в тот, первый раз на прибалтийском пляже.

Она топталась на пороге, протягивая цветы, и, кажется, хотела тут же убежать. Он ее почти втащил в квартиру, не веря глазам, сомневаясь, ликуя, отчаиваясь, недоумевая.

– Я вас, кажется, узнал.

– Правда?

Она села на стул, все еще сжимая букет, как метелку, – было видно, что силы ее покинули. А он, напротив, испытал огромный прилив сил, бурную радость. Но тоже был вынужден сесть на табурет: ноги не держали.

Они оба не умели взрослеть – вот что! Не умели остепеняться, сдерживать порывы, хитрить. Должно быть, и у нее нет ничего, что полагается иметь современной успешной женщине. Все так же похожа на вбегающую из сада девчонку Брунста, только менее задорную, погрустневшую, отчаявшуюся, но по-прежнему следующую в одежде прихотям личного вкуса, что выглядит смешно и мило…

И тут он понял, что первая акварель серии у него будет, будет! Он вскочил с табурета и забегал по комнате, отыскивая бумагу, акварельные краски, кисточку, карандаши. Стал прикидывать, где больше света. Он словно бы забыл про гостью, тихо сидевшую в уголке. Их должна была спасти живопись. В новом портрете будет все – и образ, созданный Брунстом, и она, такой, как он ее увидел и запомнил много лет назад, и она теперешняя. И весь маршрут странной, прерывистой, отчаянной его жизни. Получится ли что-нибудь из этой встречи? Из этого портрета? Он целиком положился на своего бурного и великодушного покровителя.

Из диптиха

Изгой

Группу сколотили быстро и беспорядочно. Нужно было срочно обживать недавно отстроенный для художников пансионат, к тому же подоспели профсоюзные деньги для бесплатных путевок.

В число попавших вошли представители разных группировок, уже несколько лет как благополучно слившихся в единый Союз художников. Но кучковались и объединялись по двое для проживания в комнатах все же по прежним групповым пристрастиям.

Лишь один художник, не найдя пары (или не желая селиться со своими), поселился с местным молодым работягой Николаем, Коляном, как его тут все называли, исполняющим обязанности пожарника, сантехника и электрика. Во всех этих профессиях Колян был самоучкой, но тянулся к любому «основательному» знанию и умению, в особенности же к художеству, пытливо присматриваясь к своему соседу Лохматому (Колян дал ему такое прозвище за густые темные, дыбом стоящие волосы). Работяга скрывал от администрации пансионата, давшей ему работу и жилье, что его отец погиб в соловецком лагере. Вот отец был слесарем высшего разряда, исполнял заказы любой сложности, но однажды его угораздило на кухне своей коммуналки что-то шутливо сказать о «вожде народов» (присутствовали два его приятеля-соседа, все трое сильно навеселе). И все. Жизнь пошла прахом. Мать уехала к сестре в Свердловск, а Колян перебивался случайной работой, пока не причалил к пансионату художников. Но это было какое-то глухое, потаенное существование на задворках жизни. Не потому ли он с непонятным для окружающих восхищением относился к Лохматому, державшемуся очень независимо и не гнувшемуся перед руководителем группы, могучего сложения бородачом из секции монументалистов?

Однажды, перекусывая в столовой (местная повариха, жалея за неприкаянность, потихоньку его подкармливала), Колян услышал, как бородач предложил собравшимся художникам выполнить ответственный заказ Академии художеств – написать большое батальное полотно на тему «Буденовцы побеждают», что было приурочено к какой-то дате. В пансионате имелась просторная общая мастерская и огромных размеров холст. Бородач (Колян запомнил его «нечеловеческую» фамилию – Осьминогов) посулил художникам хорошие гонорары. И, в случае успеха и одобрения Академией, премию от академического начальства. Все художники дружно согласились, бурно обсуждая преимущества заказа от Академии перед заказом от Союза художников. Отказался только Колянов сосед, сказав, что обучался он на графика и в монументальных делах не смыслит ни аза.

Колян с усмешкой подмечал, как продвигалась работа. Сначала Осьминогов намалевал нечто вроде общего эскиза. Потом каждый разобрал себе отдельные «участки». Работа кипела. Кто-то малевал на большом холсте лошадиные крупы, кто-то взялся за повозки, кто-то трудился над фигурами буденовцев и над их лицами. Впрочем, как Колян заметил, до лиц дело не доходило. Фигуры писались в таких положениях, что красноармейских физиономий было не разобрать. Разве что маршал, намалеванный самим Осьминоговым и удививший Коляна какой-то непропорциональной по сравнению с красноармейцами громадностью, точно он был великан среди лилипутов, отличался большущими усами – наиболее примечательной деталью обличья.

Колян, смиренно считая себя даже не самоучкой, а недоучкой, в любом деле ценил мастерство. И относился к работе «артели» с презрительным недоверием, подозревая халтуру.

Тем с большим восхищением наблюдал он за Лохматым. Ему нравилось все. Внешность Лохматого, который чем-то неуловимым (слово «изящество» было не из Колянова лексикона) отличался от других прочих, его красивые, как у детей, коробочки с красками, его кисти и кисточки, всегда аккуратно вымытые, его остро отточенные черные карандаши, его бумага, вроде бы такая простая и понятная, но разных оттенков, разной плотности. Все это завораживало, как в детстве, о котором Колян давно думать забыл.

По утрам Лохматый убегал на соседний луг, весь заросший травой и цветами, и рисовал там своими карандашами (он их почему-то называл «постелью») траву, бабочек, васильки. Колян потом с изумлением рассматривал прикрепленные к стене большие, молочного цвета, листы, почти сплошь заполненные травой и цветами. Лишь кое-где виднелась ослепительная синева неба, словно насквозь просвеченного солнцем. Колян никогда не думал, что окружающий мир такой причудливый и живой. Теперь, даже проходя по пансионатскому двору, он старался не наступить на случайную ромашку и, складывая ржавые трубы, выбирал песок, а не траву. Это стало каким-то «суеверием», над которым он сам посмеивался.

Однажды Колян услышал, как Осьминогов, где-то углядевший картинки Лохматого, говорил «артельщикам», что тот теперь «поджал хвост». Прежде все предметы разлагал «на кубы», а теперь ударился в какой-то детский натурализм. Но в голосе Осьминогова Колян расслышал странную неуверенность, точно и этот «детский натурализм» был ему совершенно непонятен.

Вообще Лохматый удивлял не только рисунками. В столовой он не ел мясных блюд, чем крайне раздражал своих коллег, несмотря даже на то, что им доставались его порции.

Все эти мелочи Колян старался подмечать и «коллекционировать», чтобы потом совместно с двенадцатилетней Наткой, беленькой и светлоглазой дочкой местной уборщицы, сотворить о художнике-изгое некий миф, которому суждена была долгая жизнь.

Лишь прибудет новая группа, Колян, в своей неизменной кепке и драном комбинезоне, затягиваясь одолженной у случайного собеседника папироской, и Натка, в основном на торжественных пансионатских застольях (она стала впоследствии директором пансионата), рассказывают: «А вот когда-то был тут такой необыкновенный…» (фамилии художника оба не запомнили или подсознательно избегали называть).

– Видите эти ели и сосны? А прежде тут была просто свалка мусора, пустырь! – говорила Натка, нынешняя Наталья Степановна, в красивом, темного бархата, платье и пылающими от всеобщего внимания щеками на простом, округлом лице, показывая рукой с поднятым бокалом по направлению к большим окнам пансионатской столовой, за которыми качались от ветра деревья.

И далее выяснялось, что «один художник» (Наталья Степановна предпочитала вообще никак его не называть) много лет назад притащил на эту запущенную территорию несколько молодых елочек и сосен и посадил их вокруг пансионатского здания. А еще он где-то раздобыл цветочную рассаду и соорудил потрясающий цветник, где некоторые цветы пахли по утрам, а другие – вечером (что Натку, вероятно, когда-то больше всего поразило).

Колян рассказывал о садоводческой деятельность Лохматого более скупо, без женского «сиропа», но при этом он всегда испытывал не то что угрызения совести, а некое тайное сожаление, что все сложилось именно так. Ведь он художнику в его «садоводстве» не помогал. Ему хватало своего «физического труда», который он люто ненавидел. Зато Натка разделяла все труды Лохматого, ходила за художником, как загипнотизированная, а за Наткой брела очень худая и нервная рыжая дворняга Джек.

Художник сажал цветы, Натка поливала их из лейки, а Джек лежал где-нибудь поблизости, помахивая хвостом и переводя обожающий взгляд с Натки на художника.

Колян же, время от времени пересекая двор «по хозяйственным надобностям» (на самом деле его просто сжигало любопытство), видел, как весело и вдохновенно работает на земле его сосед, точно и тут рисует свои картинки. Особенно же потрясало, что художника об этом никто не просил, никто им не руководил, не давал распоряжений. Напротив, директор, военный в отставке, время от времени выглядывая в окошко кабинета с перекошенной от страха физиономией, кричал сотрудникам, что он «эту самодеятельность» скоро пресечет. Понятно, что директор страховался на случай, если кто-то что-нибудь известно куда напишет. И у Коляна был опыт, говоривший, что даже такой «ерунде» придается неерундовое значение, тем более что и Осьминогов говорил «артельщикам» об «элементах контрреволюции» в несанкционированных действиях Лохматого…

С чувством безнадежности (словечко «фатализм» тоже было не из его словаря) ждал Колян ужасной развязки, когда Лохматого оторвут от рисунков, луга, земли и погонят по этапу на Соловки. Но… обошлось, видно, был из счастливчиков, чародеев, отгоняющих злые силы, что тоже вошло в его «миф».

Более того, через несколько лет он приехал в пансионат уже по платной путевке. Повзрослевшая Натка и еще бодрый Джек с криком и лаем вместе кинулись ему навстречу, обнимая, целуя и даже слегка покусывая (это, конечно, нервный Джек). Тот же Джек так прыгал ему на грудь, что художник едва устоял на ногах, хотя был не из хилых.

Колян слонялся поодаль, стесняясь подойти из-за своей грязной рабочей одежонки, небритости и нетрезвости. Потом все же кое-как боком подступился. Лохматый обернулся, и они обнялись. Коляна проняло до слез, может, потому, что был в подпитии. Повариха, с которой он с недавних пор жил, пить запрещала, но сама же и приносила в обед «для настроения». Уж очень он был «малохольный», как она выражалась. С приездом Лохматого Колян ожил, перестал пить и постоянно сопровождал художника в его прогулках, помогая поставить зонт от солнца, нес складной стульчик, а когда Лохматый пристраивался работать, Колян садился на пенек и грелся на солнышке, как любил в детстве. Работы у Коляна было мало, пожары случались редко, а мелкие проблемы по части сантехники и лампочек решали сами художники…

Натка же в день второго приезда художника сразу же принесла ему показать те три рисунка с травами, которые он ей подарил, а она вставила в красивые деревянные рамочки, специально заказанные столяру в мастерской на местном рынке. Три эти пастели, к несчастью неподписанные, впоследствии висели на «экспозиционной» стене пансионата, удивляя небывалой свежестью исполнения и невероятной свободой выражения чувств, что как-то не укладывалось в сложившуюся картину искусства «сталинской эпохи».

Один нынешний искусствовед академической выучки, увидев эти пастели, восхитился и стал определять автора. Тут же вспомнился Давид Штеренберг, начинавший как крутой авангардист, а впоследствии с наслаждением писавший те же листья и травы. Но травы неизвестного художника были экспрессивнее и фантастичнее. К тому же легенда гласила, что он был высокий и очень красивый. К Штеренбергу это не подходило. Но тогда, может быть, Александр Тышлер? Вот уж красавец, фантаст, всегда выбирающий свою тропку. Но и Тышлер был невысокого роста, а мясо, в особенности хорошо приготовленное, очень даже любил.

Со временем это превратилось в своеобразную игру посетителей пансионата – попытка выяснить, кто был тот «культурный герой», оставивший о себе такую мощную память, разросшиеся деревья, цветы, которые словно с тех самых пор все расцветали и расцветали, и неугасающую любовь двух старейших сотрудников пансионата, которые, впрочем, тоже через некоторое время стали «легендой». Наталья Степановна ушла на «заслуженный отдых», а Колян совсем спился и был уволен новой директоршей.

Перебирали десятки имен, удивляясь, как много было в те трудные времена «изгоев». Но ведь Наталья Степановна могла кое-что приукрасить? Да и спившийся сантехник Николай Николаевич мог все выдумать! И вся эта история вполне могла оказаться фантазией двух не очень образованных людей – пьющего работяги и недалекой администраторши?!

Однако три пастели в красивых рамочках на стене все же висели, удивляя и восхищая профессионалов. К тому же в пользу «легенды» говорило и то обстоятельство, что в подвалах пансионата был найден свернутый огромный холст, в котором все тот же искусствовед опознал батальную композицию «Буденовцы побеждают», известную по архивным записям Академии художеств. По неясным причинам комиссия Академии отклонила закупку этой работы.

Холст был сильно попорчен, краски, и без того мрачные, пожухли, и на лице столпообразного маршала сохранились только усы (из-за чего нашедшие холст рабочие, менявшие в подвале трубы, приняли его за Сталина).

На средства Союза художников холст был отреставрирован и вскоре продан за бешеные деньги анонимному коллекционеру – любителю «казенных» советских раритетов. Спор об этих деньгах (впрочем, бесследно куда-то канувших) до сих пор идет между Академией художеств и Союзом художников.

Опирающаяся на палку, седая и очень уже дряхлая Наталья Степановна, всю жизнь прожившая в деревянном домике вблизи пансионата, имеет обыкновение летом, до жары, ковылять на луг, где когда-то рисовал художник, оставивший такой след в ее душе.

Впереди бежит беленькая внучка, а позади них медленно переваливается толстый белый щенок неизвестной породы, подобранный внучкой в поселке.

Наталье Степановне хочется рассказать внучке о художнике, какой он был необыкновенный, красивый, веселый, но внучка ничего не понимает, смеется и начинает играть со щенком.

На лугу же какие-то богатые людишки понастроили одинаковых серых кирпичных домов, похожих на казармы. В поселке говорят, что они их собираются сдавать за большие деньги. Буквально на глазах от луга ничего не осталось. Но Наталья Степановна продолжает сюда приходить.

Ей кажется, что ее художник, Лохматый, «изгой», обязательно откуда-нибудь появится, такой же высокий, веселый, молодой, с чудесными жесткими волосами, стоящими дыбом, такой же независимый и неуязвимый.

И прогонит всех этих торгашей с луга. Сознание старушки уже мутится, она, по словам местной участковой врачихи, совсем «того», «впала в детство», не отсюда ли эта ее неколебимая вера?

Из цикла «Мания встречи»

Неожиданный порыв

Некто Архаров, тридцатипятилетний помещик, бывший гусар, сохранивший и военную выправку, и военный блеск, и привычку к решительным действиям, при том что на досуге занимался вполне мирными делами – обустраивал поместье в преддверии женитьбы, приехал в Петербург к довольно известному в его кругу живописцу, к тому же своему приятелю, Скворцову, чтобы заказать акварельный портрет невесты.

Сама невеста ни о чем не знала. Это был предсвадебный сюрприз. Слуга впустил его в просторную мастерскую с античными слепками вдоль стен, где Скворцов еще разговаривал с предыдущим заказчиком. И за ту минуту, что Архаров ждал, он приметил на столе небольшую, в изящной рамке акварель. Женское лицо – уже не очень юное, но необыкновенно приветливое, с волной темных волос надо лбом и доверчивым взглядом темных глаз, – тонко очерченное плавной линией, ему кого-то живо напомнило, да так, что вся кровь бросилась к щекам.

Что это? Или былая возлюбленная, имя которой он забыл, однако ее облик запечатлелся в памяти?

– Кто сия дама? – спросил Архаров художника, выпроводившего посетителя.

– Госпожа Каюрова, – ответствовал тот, с интересом глядя на запылавшее лицо гостя. – Вам знакома?

Архаров напряг память.

– Каюрова? Боюсь, что нет. Но акварель чудо как хороша! Не сделаете ли для меня копию, Петр Никанорыч?

У художника дрогнуло лицо.

– Не волен. Портрет заказал муж. Если хотите копию – спросите у него. Да и заберут его сегодня-завтра, а по памяти не восстановлю.

И добавил извиняющимся тоном:

– Я бы исполнил, Иван Георгиевич, дорогой. И с большим удовольствием. Но муж – важный сановник, с гонором. Боюсь вызвать неудовольствие.

Архаров оборвал этот разговор. Внес аванс за акварельный портрет невесты, договорился о днях и часах позирования. (Скворцов рисовал свои акварели быстро, в «импровизационной» манере, но долго изучал модель и делал предварительные карандашные наброски.)

Архаров повернулся уходить, но задержался.

– Так не сделаете?

– Не могу, Иван Георгиевич. Очень горяч муж. А если прознает, что без разрешения…

– А когда, говорите, за ним приедут?

Архаров близко подошел к акварели, но снова взглянуть не решался.

Художник объяснил, что обещались вот-вот приехать. Муж портрет уже видел и велел вставить в раму. Деньги тоже заплачены. За портретом приедет лакей.

Архаров наконец решился и взглянул. И снова тот же внезапный холодок узнавания! Что за притча?

Спускаясь по узкой лестнице, он встретил спешащего наверх человека, по виду похожего на лакея.

– Не от Каюровых будешь?

Лакей кивнул и заулыбался.

– А не мог бы свезти меня к своему барину? У меня до него дело. За вознаграждение, разумеется.

– Отчего бы не свезти? Только погодите, получу заказанную вещь.

И вот Архаров уже мчится в карете в загородное поместье Каюровых – Суглинки. А его спутник-лакей прижимает к груди тщательно упакованный художником портрет.

По дороге Архаров лениво расспрашивал лакея, продает ли барин лес, есть ли для продажи хорошие жеребцы. Все это могло пригодиться в делах по устройству собственного имения. Лакей отвечал толково, видно, был хорошо обучен и не запуган. Архарову почему-то подумалось, что он служит барыне, а не барину.

– А хороша мадам Каюрова? – внезапно спросил он. – Вернее, так ли хороша, как на портрете?

– Анна Эрастовна? Ангел, чистый ангел, – залепетал лакей с обожанием в голосе. – Но хворает. Которую неделю хворает. В лихорадке. Боимся за жизнь.

И тихо добавил:

– Уж больно строг барин. Ни словечка ему не скажи. Все не так… Не нашего ума, конечно, дело…

Архаров выпрыгнул из кареты и велел лакею доложить о себе. Когда он входил в просторную залу каменного деревенского дома Каюровых, хозяин как раз рассматривал акварель, держа ее в вытянутых руках и поворачивая к свету.

– Превосходная работа, – сказал Архаров, входя. – Я тоже заказал Скворцову портрет невесты. И у меня до вас небольшая просьба. Не разрешите ли художнику скопировать вашу акварель? Скворцову много времени не понадобится, так что он вас своим присутствием не обременит.

Хозяин уставился на гостя холодными неподвижными глазами.

– Странная просьба. Вы не находите? Зачем вам копия?

Архаров замялся. Он и сам не мог себе объяснить, зачем она ему. И все же понимал, что нужна, что даже необходима. Что без этого портрета, хотя бы копии, авторского повторения, он чего-то важного лишится в жизни…

– Мне понравилось исполнение. Я вам уже говорил. – В его голосе слышалось нетерпение и легкая досада. – Я поклонник таланта Скворцова. Уже и прежде заказывал ему портрет матушки, теперь – невесты.

Хозяин холодно пожал плечами.

– Вот, кстати. Вы разрешили бы мне заказать копию с портрета вашей невесты? Вам не показалась бы подобная просьба нескромной?

Архаров ответил, пожалуй, с излишней горячностью:

– Сколько угодно! Сколько угодно копий! Я разрешил бы незамедлительно!

В эту минуту в залу вошла женщина в белой легкой, развевающейся одежде (Архаров вспомнил лакеева «ангела»), с лицом бледным и истощенным болезнью, но в ее глазах все еще светилось выражение той милой, детской доверчивости, которую так тонко передал художник.

Архаров всматривался в нее с жадностью. Но этой женщины он не знал!

– Аннета, – обратился к ней муж, – ты не вовремя. Впрочем… Вы не знакомы?

Госпожа Каюрова, запрокинув бледное лицо и чуть приподнявшись на цыпочки (она была невысокого роста в отличие от Архарова), взглянула на него с растерянной полуулыбкой.

– Ах, нет! Я так близорука, Алексей. Ты же знаешь! Но голос… Этот голос я слышала прежде… Я и пришла на звуки голоса, как на дудочку крысолова…

– Но мы не знакомы, сударыня! – быстро проговорил Архаров. Ему вовсе не хотелось предстать перед Каюровым лжецом, который что-то скрывает. Его совесть была чиста.

Каюров недоверчиво поглядел сначала на него, потом на жену.

– Так ты не припоминаешь этого господина? Он хочет иметь копию твоего портрета! Какова наглость!

– Я ведь вас не знаю, не правда ли, сударь?

В тихом, дрожащем от волнения голосе госпожи Каюровой Архарову почудилась какая-то скрытая мольба, словно он мог что-то для нее сделать. Спасти. Безумно полюбить. Увезти на край света. Вылечить от горячки. От ночных кошмаров. От жизни. Словно он был учеником чародея, заговаривающим все недуги и душевные скорби.

– Мне жаль, но мы не знакомы, сударыня, – повторил Архаров, стараясь вложить в эту фразу всю мягкость и нежность, которые у него имелись.

Госпожа Каюрова внезапно бурно разрыдалась и, пошатываясь, хватаясь за стены, удалилась из залы. Архаров в смятении следил, как белое развевающееся платье мелькнуло в коридоре.

– Она больна, – сухо проговорил муж, побагровевший от бешенства, – но вам, сударь, я не спущу вашей наглости! Извольте принять мой вызов. Завтра в девять утра я жду вас у въезда в Суглинки.

– К вашим услугам!

К Архарову вернулось самообладание. Он поклонился и вышел. До дому его довез какой-то случайно подвернувшийся помещик, ехавший в коляске в город.

И на следующее утро, падая в мокрую траву, задетый пулей Каюрова, Иван Архаров припомнил лицо своей няни – молодой крестьянки, ходившей за ним в детстве. Оно светилось той же добротой и доверчивостью, что и лицо Аннеты Каюровой, столь тонко и воздушно запечатленное на акварели. Няня пела ему колыбельную, утешала и нашептывала своему Ванечке смешные, глупые, ласковые слова…

Столкновение маний

Владимиру Шацу нравилось рыться в старых бумагах, письмах, дневниках. По образованию он был физик, закончил физический факультет Московского университета, но когда в 90‑е годы XX века в стране «все рухнуло», он перепробовал множество профессий. Однако больше всего ему понравилось распутывать хитросплетения прошлых жизней. Про себя он тихо радовался, что все «так мрачно» сложилось. К удивлению окружающих, он превратился в историка, архивиста, почти писателя. А деньги зарабатывал тем, что поставлял свои «исторические хитросплетения» одному ловкому сценаристу, который, прибавив «горяченького», выпекал из них сценарии для телевизионных сериалов. Эти сериалы Шац старался не смотреть – все, что он с таким увлечением откапывал в старых бумагах и потом, невольно огрубляя, воссоздавал в занимательных мелодраматических сюжетах, в сериалах и вовсе опошлялось.

Теперь на его столе всегда лежали ксерокопии писем и документов преимущественно XIX века – наиболее любимой им поры.

Вот и сейчас он вышел на след одной приватной, но тем не менее (или даже потому) особенно для него интересной человеческой истории, случившейся в конце 30‑х годов XIX века. Пушкин уже погиб, декабристы томились в «мрачных пропастях земли», но жизнь продолжалась, пусть и менее яркая и деятельная, чем в начале тех же 30‑х годов.

В руки Шацу случайно попали частные письма некой Анны Каюровой, жены крупного петербургского чиновника, которые та с регулярностью, обличающей полное отсутствие собеседников дома, отсылала своей кузине в Ревель.

В письмах фигурировал «злой муж», который «желал ее смерти», а также художник Скворцов – единственное светлое пятно в ее тоскливой и мучительной деревенской жизни. На сеансы позирования Скворцову в его петербургскую мастерскую муж ее отпускал. Они подолгу беседовали, обсуждали новейшие журналы, прозу и поэзию. Художнику не нравился ее угнетенный вид, и он ее все время смешил. В результате получилась чудная акварель («Варя, я даже немного загордилась»), которую муж запер в своем кабинете и никого к ней не подпускал. Это было что-то патологическое. Скворцову хотелось поглядеть, как акварель повешена («он говорил, Варя, что это любимейшее его творение»), но муж ему отказал. Даже она видела акварель со своим изображением только в мастерской художника, когда он, взволнованный и окрыленный, ее показывал.

Во всех этих письмах Анна Каюрова описывала свое нервическое состояние, слабость, лихорадку… Чуть ли не прощалась с кузиной и с жизнью, но вдруг… тон писем резко переменился. В них стали слышаться какие-то новые живые нотки, намеки и умолчания.

Была неожиданная встреча… Акварель оказалась волшебным окошком в душу. Она и привела гостя к ним в дом. Но посетитель ее не узнал. Однако ее душа его узнала и вспомнила былое счастье. Помнишь, Варя, какие мы были проказницы? И помнишь, как к нам в деревню приехал сосед? Как же звали? Нет, не вспоминай! Вполне возможно, что это был другой! Но голос… Она узнала голос. И этот голос ее звал. Из болезни и мрака, отчаяния, безысходности к жизни, Варя, к радости! И, о чудо, она стала оживать. И только потом, позже, когда ей стало гораздо лучше, слуги ей рассказали… Ах, Варя, ты не поверишь!..

Шац перелистнул несколько писем, их сентиментальный тон начал его усыплять. Забавно, но он опустил описание именно тех «кровавых» событий, которые произошли в реальности, а не были выдумкой ловкого сценариста. Обычный «казус» историка.

Но вдруг он увидел письма с иностранными штемпелями, приходившие кузине Варе уже не из Петербурга и Суглинок, а из Венеции. Он стал читать внимательнее. Впрочем, тут были почти одни эмоции и восклицания. Никакого «злого мужа», одно счастье и безграничная любовь. Но с кем она там оказалась? Со Скворцовым? С тем, кого встретила в доме мужа? Или с кем-то другим?

Шац, поразмыслив, избрал второй, более «сценичный» и правдоподобный вариант и стал набрасывать сюжет, подходящий для мелодраматического «костюмного» сериала о любви «по портрету», известной с рыцарских времен.

Молодой петербургский аристократ с поэтической жилкой влюбился в неизвестную даму, случайно увидев ее портрет, и потом постарался сделать все возможное, чтобы встретиться с оригиналом.

Вот он подкупает слуг, являясь в поместье переряженным в торговца благовониями. И хитроумным способом, в коробочке из-под благовоний, подбрасывает даме, которую ревнивый муж почти что запер, записку с просьбой о встрече. «Болезнь» дамы Шац превратил в «нервическую хандру», в женскую причуду (словно позабыв, что все свои «настоящие» болезни приписывал исключительно «нервам»). Наконец в липовой аллее произошла встреча.

Тут Шац тоже кое-что изменил. Анна Каюрова в письмах к кузине давала своей встрече какое-то мистическое толкование. Она, мол, узнала не человека, а голос. Шац всю мистику убрал. Аристократ сначала узнает даму «по портрету», а потом вспоминает, что много лет назад видел ее в деревне – девочкой. И она узнает в нем соседа, который когда-то приезжал в поместье родителей. Ловкий сценарист подбавит сюда дворцовых интриг и «кровавых сцен», вплоть до дуэли с мужем.

И потом красавец аристократ увозит свою Анну в Венецию. Далее… далее кто-нибудь из них должен погибнуть – не тянуть же эту историю вечно…

Но Шац отвлекся от сюжета и стал думать о портрете, который ведь и в самом деле что-то решительно переменил в жизни его героини, этой бедной Анны Каюровой.

Что же такое в нем было? И подействовала бы сейчас на него, Шаца, эта старинная магия? Где же находится портрет?

Неизвестно как, постепенно и подспудно, Владимиром Шацем овладело нечто, похожее на манию, – найти этот портрет и вглядеться в лицо Анны, Анюты, Нюши Каюровой, на нем изображенной. Зачем? Он не знал. Но почему-то это было необходимо. Странно, с такой одержимостью он не любил ни одной женщины и никогда так не рвался на свидание! Может, он и вовсе не любил? Ему мерещилось, что портрету под силу что-то изменить в его жизни, лишенной воздуха, поэтического опьянения, всего того, чем так было пропитано почти каждое письмо, каждая строчка, каждый живописный образ любимого им века!

Шац вычитал в доступной ему литературе, что Петр Скворцов был в свое время известным художником академического склада. Ученик Карла Брюллова, унаследовавший от учителя виртуозную технику акварели в сочетании с белилами или графитным карандашом. Но у ученика манера изображения была более «классичной», хотя и не без вспышек романтического чувства. Героинями акварелей художника становились в основном молодые богатые аристократки. Приводился список работ художника, в том числе и портрет Анны Каюровой, упоминаемый рядом исследователей второй половины XIX века как безусловный шедевр Скворцова. Но тут же Шац прочел пометку: «местонахождение неизвестно».

Однако на то и мания, чтобы прошибать лбом стены! Шацу посчастливилось познакомиться с одним старым москвичом-коллекционером, который и навел его на след акварельного портрета Анны Каюровой работы Петра Скворцова. Акварель, как выяснилось, находилась в частном собрании одного собирателя, безвылазно живущего в Москве. Шац тут же взялся за поиски и нашел-таки адрес и телефон этого человека. Связавшись с ним по телефону, он осторожно сказал, что собирает акварельные портреты «круга Брюллова» и хотел бы побеседовать об этом предмете.

Ему была назначена встреча. Шац заранее ликовал и радовался. Голос собирателя по телефону был бодрым и совсем не старым. На деле же он оказался глубоким стариком с белыми развевающимися вокруг лысины волосами и живым, цепким взглядом, вдруг выстреливающим из-под очков.

Он ввел гостя в свое совсем обветшавшее жилище, которым явно не занимался. Мебель тут была вовсе не старинная, а просто очень старая, с потолка сваливалась штукатурка, обои отходили от стен. Хозяин предложил гостю сесть в строгое черное кресло, кожа на котором совсем вытерлась и побелела. Сам сел напротив в такое же.

Владимир Шац, измученный нетерпением, решил больше не темнить и сразу открыл карты.

У него имеются ксерокопии писем некой Анны Каюровой, жившей в Петербурге в конце 30‑х годов позапрошлого века. В письмах она упоминает о своем акварельном портрете работы Скворцова. Сведения о портрете он встречал и в некоторых исследованиях. Его, Шаца, очень занимают и эта женщина, и этот портрет. Хотелось бы на него взглянуть.

Шац воззрился на старого собирателя. Тот молчал. Пауза затягивалась. Шац занервничал и заерзал в своем кресле. Наконец старик заговорил гулким глубоким голосом – в комнате были непривычно высокие потолки и прекрасная акустика.

– Портрет у меня. Но я вам его не покажу.

Как? Что? Шац задохнулся от изумления.

– Как не покажете? Я же вовсе не собираюсь его фотографировать или приобретать! Только взглянуть!

Старик усмехнулся.

– Скажите, молодой человек, сколько раз вы были женаты?

Шац еще более изумился. Тема была для него щекотливой.

– Женат? Два раза. Нет, постойте, все же три… Но сейчас я…

Старик не дослушал.

– Так я и знал! В современном духе.

Он выпрямился в кресле, с видом властителя оглядывая свои жалкие владения.

– А я, мой дорогой, был женат единожды. И боготворил свою жену, боготворил! Несколько лет назад она умерла. При ней тут все сверкало… Я свои чувства не размениваю и свои привязанности оберегаю. Кто бы ни воцарялся – Сталин, Хрущев, Брежнев, – я хранил свои сокровища. Вы думаете, я легко отыскал этот портрет? Один коллекционер мне сказал, что Каюрова схожа с Шурой. Так и оказалось! Но чтобы убедиться в этом, я охотился за ним несколько лет. А потом отдал за него все деньги, которые удалось скопить, – я не Ротшильд, я всего лишь инженер. Был инженером. Я хотел его иметь – и портрет у меня. Шуры нет, но есть этот портрет. И я не хочу ни с кем делиться!

Шац, завороженный горячностью старика, не сразу нашел что сказать.

– Да, но что будет с ним потом, когда?..

Он не докончил фразы, но собиратель понял.

– Я его прежде сожгу, как сжег нашу с женой переписку. Это касается только нас двоих. Мне вовсе не хочется, чтобы кто-нибудь потом рылся в письмах…

Он выразительно взглянул на Шаца.

– Да, – пробормотал тот, впавший почти в столбняк от услышанного, – да… Вы мне напоминаете мужа Анны Каюровой. Он даже ей не показывал портрет.

– А что ж? – Старик повертел в руках старую стеклянную и давно, вероятно, не нужную пепельницу, стоявшую на столе «со времен жены». – Вот у вас ведь возникло непереоборимое желание взглянуть на портрет Каюровой, не так ли? Или даже купить его? А у нас с тем человеком – противоположное желание, назовите это хоть манией, – никому не давать смотреть на дорогие для нас вещи. Оставить их для себя и для космоса. Пусть их видят ангелы. А не люди, которые все делают товаром, все изгаживают!

Старик закашлялся и тут же встал с кресла, давая понять, что аудиенция окончена.

Невероятно, но Владимир Шац уходил от собирателя в приподнятом состоянии духа.

Старик его поразил, заставил что-то совсем затихшее услышать в собственном душе. Он, как незрелый юноша, стал вдруг думать, что, может быть, не все для него потеряно, что жизнь таит неведомые возможности и какая-то встреча все же его ждет…

Через некоторое время ему привелось присутствовать на съемках сериала по своему сюжету, над которым славно потрудился ловкий сценарист.

Раздался крик: «Мотор!» – и молодая, взволнованная дебютом актриса, вся в чем-то белом, легком, струящемся, легко пошла по липовой аллее прямо на камеру. Шац замер. Словно он это когда-то уже видел. Так и должна была идти Каюрова, пригрезившаяся своему аристократу. Так должна была идти – парить – любимая кем-то женщина. «Стоп! Что за тарковщина? – яростно закричал режиссер. – Иди нормальным шагом, не взлетай! Снимаем для народа, а не для психов».

Шац тут же припомнил старика-коллекционера с его репликой в адрес «народа», людей, все делающих товаром, – и, раздосадованный, покинул съемки.

Три рассказа (из старой тетради)

Невеста

Надя вышла в сад, запущенный, заросший сорной травой, одичавший без многолетнего присутствия хозяев. В этом деревенском доме, купленном еще бабушкой, прошли все летние месяцы ее детства. Потом, когда в России началась великая смута перестройки, она с родителями уехала в Италию. Там она увлеченно училась вокалу – у нее обнаружились прекрасные данные, которые, по мнению итальянских маэстро, в будущем обещали еще более развиться – певческий аппарат формируется поздно. Надя старалась изо всех сил, занималась сольфеджио, играла на фортепьяно, брала уроки пения у лучших профессоров маленького приморского городка, в котором поселилась. К этому времени ее родители уже перебрались в Америку и посылали ей деньги на жизнь и ученье, львиная доля которых уходила на оплату комнатенки, которую Надя снимала у набожной католички Лизы. И сколько слез Надя пролила по ночам, вспоминая Москву, бабушку, дачу, далеких родителей, никто не узнает! Однако к тридцати годам выяснилось, что певицы из нее не выйдет. Голос до конца «вытащить» не удалось. Верхи были прекрасные, точные, серебристые и звонкие, а вот средний регистр начисто отсутствовал. В полном отчаянии Надя вернулась в Москву, где еще жила ее бабушка. Лето в Москве выдалось жарким, почти как в Италии. И они с бабушкой, наскоро собравшись и наняв за баснословную сумму такси, покатили в свое «рязанское имение», которое все эти годы стояло заколоченным.

«Purina, purina – бедняжка, бедняжка», – жалобно ныло в Надиной груди, пока они тряслись по ухабам, подъезжая к деревушке, где стоял их дом. Ей было невыносимо жаль себя и жаль бабушку, храбрившуюся, но сильно сдавшую за эти годы, совсем слабенькую. Однако она не потеряла привычки бывшей учительницы говорить в повелительном наклонении и без «пожалуйста», что Надю сильно обижало.

– Принеси воды! Убери со стола! Не шуми!

Как с Золушкой! Надя и чувствовала себя этакой Золушкой, проведшей «лучшие годы», как говорили в старину, в заколдованном королевстве, где все было чужим и только квартирная хозяйка Лиза сочувствовала русской девушке и называла ее на своем диалекте «purina», вместо литературного «poverina». Получалось жалостнее и ласковее. Иногда Надя ей пела высоким и чистым, колокольчатым голоском, а та, расчувствовавшись и даже всплакнув, наставляла ее в искусстве жизни. Пение – это баловство. Неверное и неприбыльное занятие. Замуж надо – вот что!

Но вся девическая Италия изнывала в поиске женихов. Странное дело! Не то все мужчины брачного возраста сделались священниками, не то смертельно боялись тягот брака, не подлежащего расторжению, но все Надины подружки-итальянки были одиноки. Может, поэтому и Лиза считала замужество самым важным и трудным делом.

Наде давно, с первой встречи нравился сосед, напоминавший юношу с портрета Джорджоне: столь же благородное, строгое, горделивое лицо в темных густых кудрях. Все в нем было породистым, патрицианским. Антонио был сыном профессора консерватории, в которой Надя долгие годы училась. Однако сам увлекся техникой, что сильно не нравилось его отцу. Антонио снимал комнату в соседнем доме и по утрам, понурив худые плечи, шел в какую-то свою фирму по починке компьютеров. Иногда к нему захаживали приятели, чаще приятельницы, все очень худые и длинноногие, с незапоминающимися, словно стертыми лицами. А когда Надя с ним здоровалась, он делал такое недоуменное лицо, точно видел впервые. Вероятно, она была не в его вкусе, белокожая и рыжеволосая, крепко сбитая и здоровая, что на Руси называется «кровь с молоком».

Перед отъездом из Италии Надя случайно встретила соседа.

– Уезжаю вот.

Она с излишней веселостью взглянула на смуглое точеное невозмутимое лицо Антонио.

– Как уезжаешь? Когда?

Его лицо внезапно дрогнуло и потемнело, а волосы откинулись назад, как от дуновения ветра.

– В Россию еду. Завтра.

– Но папа говорил, что тебе еще нужно учиться. У тебя проблемы с тесетурой. Нужно разрабатывать средний регистр.

Он даже это знал!

– Дома доучусь. Да мне и верхнего хватает.

И она пропела несколько верхних нот из припева «Санта-Лючии»:

Лодка моя легка, Весла большие!

Да так нежно, таким серебристо-лунным голоском!

Он заговорил быстро, бессвязно, задыхаясь и временами останавливаясь, словно в каком-то остолбенении.

– Еще хотя бы год… Съемная квартира… Моя фирма прогорает… Папа говорил… Сольная карьера в Италии… Папа считает…

Сам он своего папу не послушался, а ей советовал слушаться! И откуда вдруг такой пыл! Он ее с усилием узнавал на улице!

Сосед прервал свою околесицу и взглянул на Надю долгим серьезным взглядом. Взглядом какого-то зверя. Волка. Волчонка.

– Не уезжай!

Она вынула из сумочки билет на самолет и повертела перед его глазами.

– Вот, гляди. Билет!

Он уставился на билет, потом на Надино пылающее лицо – они стояли на самом солнцепеке.

– Погоди минуточку. Я схожу к себе.

И через минуту вложил ей в ладонь холодный белый камешек с черными прожилками.

– Нашел на берегу. Это тебе на счастье. И на память.

И тут же удалился, вновь совершенно невозмутимый.

А для Нади этот смешной камешек стал самой драгоценной вещью. Его она сжимала в руке, подъезжая с бабушкой к даче…

В саду Надя села на старые, еще с ее детских лет повешенные папой качели и попыталась раскачаться. Что-то ей мешало. Она оглянулась. Сосед смотрел на нее через забор. И не подумал улыбнуться и что-то сказать. Стоял и нагло смотрел. Невоспитанный человек! Хам!

Сосед был москвич, и бабушка хорошо знала его родителей и его самого, когда он еще учился в каком-то техническом вузе.

Но в этот приезд бабушка его не узнала – он поборовел и облысел, и вид у него был деловой и совершенно непроницаемый. Сосед скупил уже несколько домов вокруг их дачи. В деревне говорили, что он собирается построить тут роскошный особняк. Пока что он жил на старой даче, еще родительской, но обновленной, с баней и гаражом. Бабушке кто-то сказал, что сосед – директор фирмы по продаже сотовых телефонов. Он и ходил по деревенским улицам в гирлянде из телефонов, поднося к уху то один, то другой, и разговаривал по ним громко, с напором и важностью. Точно без этого делового разговора мир перевернется. Выглядел он пожившим, но бабушка высчитала, что ему никак не больше сорока пяти.

Лысых Надя не любила. Ей все мерещились кудри Антонио. И по сотовому разговаривала очень редко, в критических ситуациях. Сотовый словно что-то важное нарушал в течении жизни, в ее праве на тайну, молчание и тишину. На забытость и безответность, на долгий, сбивчивый, страстный мысленный разговор…

Сосед чуть прищурил от солнца глаза. Его лицо и лысина блестели. Он был в светлых шортах и светлой футболке, весь увешанный телефонами, большой, крепкий, наглый.

Наде расхотелось качаться, она соскочила с качелей и пошла в дом.

– Борис! Идите к нам чай пить!

Бабушка звала соседа воркующим «светским» голоском. Она твердила Наде, что с соседом нужно поддерживать хорошие отношения – у него есть машина, в случае чего отвезет, куда потребуется. Они обе трусили жить в такой глуши. Деревня затаилась, колхоз ликвидировали, библиотеку и школу закрыли… Каждый перебивался, как мог. Поблизости не было ни почты, ни аптеки, ни медпункта. Каменный век!

Сосед крикнул бабушке из-за забора, что непременно придет к вечеру на чай. Готовьте варенье. А уж о торте он позаботится. И действительно явился часов в шесть к ним на веранду, притащив какой-то немыслимых размеров и, вероятно, очень дорогой торт, весь в крупных розах из крема ядовитого цвета. Надя брезгливо отставила тарелку с этим тортом, которую ей сунула бабушка, и молча слушала разговор. Бабушка вспоминала, какую она прежде настаивала наливку из черной смородины, а сосед тянул свою песню про сотовые телефоны, которые вскоре опояшут весь мир. И, словно в подтверждение их вездесущности, ему то и дело звонили, и он, не извинившись, говорил что-то непонятно-деловое громким и четким голосом, в явном упоении от самого процесса. При этом он упирался взглядом в Надю, и ей все время хотелось встать и уйти. Но бабушка глядела на нее сердито и умоляюще.

Теперь вечерами сосед, посвистывая, расхаживал вдоль забора, высматривая Надю. А она от него пряталась за густыми, разросшимися деревьями сада. Она соседа боялась. Словно у нее не было от него никакой защиты. И дело было не только в его деньгах, машине, телефонах, но и в этой наглой наступательной мужественности, в крепкой фигуре, радующейся деревенской свободе, всем этим ярким футболкам, шортам, сандалиям на босу ногу. При этом сосед не забывал обливаться какой-то дорогой туалетной водой, запах которой вызывал у Нади отвращение, но и странное желание понюхать еще… еще… Словно вода была наркотиком, ее одурманившим. А бабушка ничего не понимала, жаловалась на жжение в груди и на память. Вот даже лицо Риты (Надиной мамы) не может припомнить.

Как-то утром сосед заявился к бабушке завтракать на веранду, а Надя закрылась в своей комнатенке, и ее буквально била дрожь – так она чего-то боялась.

Потом она проскользнула мимо них в сад – к своим деревьям, травам, полевым цветам. Деревья помнили ее еще девочкой. Она видела, как сосед уходит с веранды, разговаривая по двум сотовым телефонам. Мелькнула сквозь зелень его мощная спина в синей футболке и крупная загорелая голова со светлыми, младенчески выгоревшими волосами вокруг лысины.

– Надя! Надюша!

Бабушка спешила к ней, спотыкаясь о коряги и помогая себе руками, как пловец.

– Надя, он хочет… Борис Васильевич, наш сосед… Он готов на тебе жениться. У него в Москве большая квартира. Есть взрослый сын. Он разведен. То есть не сын, конечно, а сам Борис. Надя, какая удача! Как обрадуются родители!

Надя оцепенела. Хорош женишок! Объяснился через бабушку. С ней не сказал и нескольких слов. Словно разговоры вообще не важны, а нужно что-то другое – то постыдное, ужасное, сладостное, о чем и она сама постоянно, постоянно!..

Бабушка кричала каркающим голосом плохо слышащего человека, поразительно похожим на голос Надиной хозяйки-католички. И говорили они примерно об одном. Наде давно пора замуж. У нее нет профессии. Нет денег. На что они будут жить? Ну хорошо, давай еще подождем принца. Принца на белом коне…

Каркающий голос бабушки пересекся с голосом популярного барда, унылым и тускло-скрипучим, как ржавое колесо. Это сосед завел магнитофон. Этого «ржавого» пения Надя уже вовсе не могла вынести и крикнула, обернувшись к даче соседа:

– Сделайте тише!

Пение тотчас прервалось. Она сможет им командовать? Господи, да она о нем уже почти мечтает! Ведь у нее в голове все какие-то безумные мысли – броситься в речку или на шею первому встречному! Ведь она уже вспоминает его синюю футболку, мощный торс, его уверенные интонации по телефону, запах его туалетной воды… Броситься, как в омут, не размышляя!

Поздно ночью она позвонила маме в Америку и сказала, что ее, как бы это выразиться, «сватают», на старинный манер, через бабушку. Сосед, «новый русский». Может, ты его помнишь? Борис Васильевич. Но мама его вспомнить не могла.

– Мама, что мне делать?

Надя хотела, чтобы ее умная и тонкая мама все за нее решила, потому что она сама уже ничего не понимала, совсем запуталась. Но мама говорила какие-то обтекаемые фразы, спрашивала о бабушке, жаловалась на жару и на чудовищную загруженность.

– Может, ты к нему привыкнешь.

В голосе мамы слышалась легкая досада. Проблемы с дочерью не решались. Напротив, их становилось все больше и больше.

Тут их рассоединили.

Привыкнет? А как же любовь? Как же бессонные ночи? Случайные встречи? Переписка по Интернету? Неясные, глупые, безумные слова и желания? Как же весь любовный бред, который важнее, важнее, важнее?..

Она достала из сумочки белый камушек с черными прожилками. Он был для нее теперь единственным ориентиром, единственным воплощением «бреда» в размеренном и умном, взрослом мире. Что делать? – ей не дался средний регистр. У нее только верхние ноты. Purina, ox purina!

Утром она твердо знала, что делать. Она кинулась к бабушке и предложила уехать. Побыстрее. Сосед – Колька, бывший колхозный тракторист, – их довезет. Она договорится за бутылку водки или за две. Вещей у них немного. А там в Москве ванная, удобства, аптеки! Едем, милая бабушка!

Когда загружались в старый «жигуль» бывшего тракториста Кольки, из своей дачи неторопливо вышел Борис Васильевич и встал у забора, картинно поигрывая сотовыми телефонами. Бабушка в испуге поскорее спряталась в машину.

А Надя вскинула голову и вдруг запела своим высоким колокольчатым голоском:

Лодка моя легка, Весла большие!

Оборвала себя на самой верхней ноте, села в машину, и они с бабушкой покатили в Москву.

Неподвижное солнце

– Я же тебя просила не оставлять чашку на столе!

– Прости, забыл.

– Но я же просила, чтобы не оставлял!

– А я тебе ответил, что забыл!

– Но я же просила!

И так до бесконечности. Что-то тупое, недочеловеческое было в этих взаимных упреках, выдававших подспудное, годами копившееся раздражение. Он свою жену терпеть не мог и догадывался, что с ней дело обстоит примерно так же. Оставался сын-подросток, но и сын, всегда принимавший сторону матери, не вызывал теплых чувств. Абсолютная безлюбовность. Окончательно эту неутешительную мысль Игорь Петрович сформулировал по дороге от станции к своей халупе, покосившейся, с облезлой синей краской на бревенчатых стенах, да просто убогой рядом с немыслимыми «фантазийными» постройками «новых русских», столь же хамскими и наглыми, как их владельцы. Так бывают собаки внешне и даже в поведении очень похожи на своих хозяев.

С собой он захватил портативный компьютер, чтобы поработать над книгой о нерешенных, а возможно, и нерешаемых проблемах мировой культуры. Его лично занимала проблема соотношения иррациональных и рациональных моментов.

Но помимо научных «проектов», просто хотелось отдохнуть от домашних дрязг, мелких, скучных и злых, оставляющих чудовищный осадок.

Спасало только воспоминание о маме, которая его любила, несмотря на все его «закидоны». И целовала в рыжую макушку, а он вырывался и фыркал.

– Все равно люблю! – напевал мамин голос откуда-то из залетейских глубин. И было неколебимо ясно, что с этой любовью не совладать ни времени, ни смерти.

Проходя к своей даче по соседней улице, где был поворот прямо к нему на участок, он, обычно очень рассеянный и не замечающий дороги, внезапно углядел развалюху, похожую на его собственную и тоже стоящую в окружении наглых соседей – с зубчатыми каменными башенками и внушительными бетонными заборами.

Он припомнил, что в этот голубенький домик они с мамой часто наведывались в его детстве. Тут жила мамина приятельница Полина Михайловна, тоже медичка, к тому же работавшая с мамой в одной поликлинике. Она сразу сажала Игоря за стол на веранде или в саду, наливала какого-то особенно ароматного чая (Игорю он не нравился) и накладывала ему варенья из райских яблочек, собранных в своем саду. Варенье ему тоже не нравилось, и он, настороженно косясь на оживленно беседующих Полину Михайловну и маму, отставлял розетку в сторону – приторное какое-то! И жевал кусок хлеба – вот хлеб был вкусный. Иногда из своей комнаты выбегала дочь Полины Михайловны – Катя, быстро хватала что-то со стола – пряник или конфету и убегала к себе, почти не взглянув на Игоря. Он был еще школьник, девятиклассник. А она готовилась поступать на художественно-графический факультет Педагогического и корпела над рисунком. Игорю эта выбегающая на минутку девушка, пышноволосая, тоненькая, темноглазая, казалась существом с другой планеты. У нее уже была какая-то своя, взрослая, захватывающая жизнь! И он ждал ее появления всегда с таким напряжением и пылом, точно их связывали какие-то романтические, тайные отношения. И то, что она его не замечает, – это ее «взрослая» игра. Впрочем, и это ему нравилось, и это захватывало, как потом уже мало что…

Встрепенувшись, Игорь Петрович сдержал шаг и направился к калитке знакомой дачи. Если Полины Михайловны нет, он хотя бы узнает, где она. Жива ли. Мама бы одобрила. Вообще он шел к этой даче словно бы для мамы.

Приоткрыл незапертую калитку и вошел. Лет тридцать тут не был. С отрочества.

Навстречу побежала не злая собака, гремящая цепью, как у «крепких» хозяев, а протрусил толстый белый щенок с глупой прелестной мордой. В глубине сада за столом пила чай женщина, совершенно седая и, вероятно, очень долго уже живущая, но с красивым лицом мягких очертаний и с величественной осанкой. Он вздохнул облегченно, словно нашел подтверждение давней своей догадке, что мама и в старости осталась бы красивой.

– Игорек! Боже мой! – вскричала женщина, опередив его вопросы. – Какой ты умница, что зашел! А то мы с Катей думали, что ты нами пренебрегаешь. Гордо проходишь мимо.

Игорь Петрович кинулся к ней, и они расцеловались, как родные, словно и не прошло столько лет.

– Такой же рыжий. Но стал гораздо интереснее. Небось доктор наук? Вид профессорский.

Полина Михайловна ласково потрепала его по жестким волосам.

– Седеешь уже. Постой, ты ведь младше моей Катьки?

Тут она стала звать Катю, сидевшую в своей комнате.

Но та не выходила. Наконец за ней побежал белый щенок, до того все время вертевшийся возле Игоря Петровича и тыкающийся в его ботинки глупой, смешной, прелестной мордой. Даже глупый щенок понял, что Катю заждались. Наконец она вышла – страшно бледная, с лихорадочным неподвижным взглядом, худая, как не снилось тем, кто мечтает похудеть. Только волосы остались пышными, точно пушинки у одуванчика. И сама она напоминала худенький, подставленный ветру стебелек.

– Это Игорь, помнишь? Сын Ларисы. Моей подружки. Ну, такой красивой, черненькой…

Полина Михайловна всем лицом – глазами, бровями, всеми складочками и морщинками, – казалось, хотела напомнить дочери о ненужных и неинтересных ей людях. Каком-то Игоре, какой-то Ларисе.

Катя непонимающе, с досадой поглядела на мать, потом скользнула равнодушным взглядом по Игорю Петровичу, задержавшись на его волосах, вероятно, вследствие их яркости, безотчетно притягивающих, зябко завернулась в темно-бордовую накидку, слишком теплую для летнего дня, и медленно, с пошаткой, точно слепая, удалилась в дом. Щенок побежал за ней, но скоро вернулся.

– Не обращай внимания, Игорек!

Бедная старушка покраснела от неловкости.

– Конечно, помнит. Просто у нее очередной творческий кризис. Не покупают у нее картины, хоть ты тресни! Я говорю – Ван Гог! А она – плевала я на Ван Гога! Что тут скажешь? И с мужем развелась. И болеет.

– Чем болеет?

Он спросил машинально, пораженный видом Кати, запомнившейся ему живой, стремительной, яркой.

– А бог ее знает! Я хоть и врач – не пойму. Всем. Я ее и не пытаюсь лечить. А к другим она не ходит, считает шарлатанами. Только деньги дерут. В этом она, Игорек, права.

По старой традиции Полина Михайловна стала поить его чаем, усадив за столик в саду. Вынула она и банку варенья.

– Не обессудь – райских давно уже не варим. Это сливовое. И знаешь, для покупного очень даже неплохое. Нет уже сил возиться, честно говоря.

Уходил он со смешанным чувством. Его грело, что нашлось место, где, по крайней мере, двое – щенок и старушка – будут ему рады! Дачное одиночество тяготило. Но что случилось с Катей? Банальное «постарела» тут не годилось. Не постарела вовсе, а словно бы выползла из-под руин!

Кажется, Одинцова в «Отцах и детях» говорила, что в деревне необходим режим – иначе помрешь с тоски. У него режим сложился. Утром он совершал оздоровительную пробежку вдоль лесочка и ходил в местную лавку за продуктами. После обеда работал над книгой. А к вечеру захаживал к соседям – пить чай с Полиной Михайловной и помочь по хозяйству: принести воды, починить кран или крыльцо. Женщины были абсолютно не приспособлены к деревенской жизни – Полина Михайловна в силу преклонного возраста, а Катя из-за полной отрешенности от быта. И как они обходились прежде, было загадкой.

Щенок с гордым именем Дон Педро бежал к калитке его встречать, радостно тявкая и срываясь на визг. Полина Михайловна в кружевной шали с улыбкой поджидала его за столом в саду. И только Катя не выражала никаких чувств, но хотя бы не уходила при его появлении, а сидела в шезлонге под яблоней, прикрыв глаза. Яблоня раскачивалась от легкого ветерка, спускались сумерки, и тени на Катином лице становились гуще и загадочнее. Она зябко куталась в свою просторную бордовую накидку, не открывая глаз.

– Иди к нам чай пить!

В голосе Полины Михайловны появлялись интонации, с какими детей зовут поглядеть восхитительный аттракцион. Но Катя не соблазнялась.

– Не хочется.

Он из деликатности не делал ни малейших попыток заговорить с ней, и, по-видимому, она это оценила. Через некоторое время она молча присоединилась к их чаепитию. Пила чай маленькими глоточками и где-то витала, не вступая в разговор, бывший для нее, судя по всему, совершенно неинтересным. А между тем Игорь Петрович старался блеснуть, рассказывал о своих идеях в области культурологии. Полина Михайловна слушала очень внимательно и вслух им восхищалась:

– Умница! Умница! Правда, Катя?

Катя не отвечала, но токи от нее шли дружественные. И он это чувствовал.

Порой, оглядываясь, нет ли поблизости Кати, Полина Михайловна шептала ему, как она тревожится за дочь, ведь у них никого нет. Случись что, Катя совершенно беспомощна. И глядела на него с недоумением на лице. А он хмурился и совершенно не знал, что сказать и как себя вести. Было глупо говорить, что он Катю не оставит. Кто он ей? Она его почти не замечает. Но Полина Михайловна и сама понимала, что у него своя семья, свои обязанности. Просто ей хотелось поделиться тревогами с сочувствующим человеком.

Смешно, но за все это время он Катю толком ни разу не видел – она всегда или отворачивалась, или сидела с закрытыми глазами в шезлонге, или скрывалась за соломенной шляпой, надвинутой на глаза, очень смешной, с искусственными ягодками и листьями, вероятно, найденной среди детского хлама на чердаке. И все же в ее ускользающем облике ему порой мерещилось что-то прежнее, зверино-грациозное, ослепительное, что когда-то так его поразило.

Пока что она снова взялась за рисунки. Сидела в саду на табуретке перед мольбертом с листом бумаги и рисовала цветной пастелью. Игорь Петрович как-то незаметно взглянул – на листе вились и переплетались прямо райские кущи. И все это сплетение листьев, трав, ветвей скрывалось в воздушной голубоватой дымке, все трепетало и дрожало, все дышало жизнью и радостью.

Дон Педро бодро перебегал от Кати к Игорю Петровичу. Тот хватал щенка и сажал к себе на колени. Но пес, капризничая, соскакивал с колен и бежал к своей чашке у входа в дом, где его всегда поджидало что-то вкусненькое. Катя ходила в магазин специально за продуктами для собаки и кормила щенка на убой. Ей все время казалось, что он голодный. Она и привела его, потерявшегося или брошенного, в дом в начале лета.

– Тогда он все ел и ел, – рассказывала Полина Михайловна. – И продолжает в том же духе.

И смеялась звонким, совсем не старческим смехом, а Дон Педро, словно понимая, что речь о нем, начинал лаять почти как взрослая собака, но срывался на визг.

Катя вернулась к живописи, а вот Игорь Петрович к своей книге внезапно и резко охладел. Все эти теоретические изыскания в области культуры стали казаться ему совершенно безжизненными, схоластическими. И он завидовал Кате, которая рисовала живую природу во всех ее драгоценных особенностях, изменчивых и трепетных, как сама жизнь. Он брался за компьютер, а вспоминал соседей, Полину Михайловну, Дона Педро и Катю, рисующую в саду в смешной детской соломенной шляпе.

И еще однажды ему привелось Кате мучительно позавидовать. В тот день он заглянул к соседям раньше обычного и не узнал Катю, стоявшую у калитки в яркой, белой с красными цветами, кофточке и узких бархатных брюках, делающих ее еще худее. Но сейчас это ей шло. Ее лицо, обычно почти неподвижное, бледное, норовящее скрыться, как изменчивое весеннее солнышко, теперь порозовело и осветилось таким бурным и несомненным счастьем, что Игорь Петрович в смятении замедлил шаг. Что с ней? И не его ли она ждет?

Но она ждала не его. Его она почти не заметила, рассеянно и даже чуть досадливо кивнула, пропуская в калитку.

– Кого-то ждете? – спросил он у Полины Михайловны, нервно теребя переносицу.

– Не знаю. Мне не докладывали. Но, думаю, ждем, к несчастью.

Полина Михайловна, по обыкновению, ему чуть-чуть жаловалась, как близкому родственнику.

– Муж?

– Нет. Был бы муж… Из-за него и мужа бросила, а толку… Ты вот мне скажи, Игорек, разве может взрослый мужчина быть совсем без обязанностей? Ни за что не отвечать?

Тут он и явился – высокий, с космами полуседых волос, сумрачный, с шаткой, разлаженной походкой пожившего Казановы и с прозрачным пакетом в руке, на дне которого бултыхался большой оранжевый грейпфрут.

Игорь Петрович заторопился к себе, сказал Полине Михайловне, что зайдет позже, нет, не сегодня и даже, может быть, не завтра. И, уходя, нет, убегая с участка соседей, думал, что такой беззаветной, испепеляющей, мучительной страсти, как у Кати, ему испытать не довелось. Что ж? Она художница. Куда ему за ней? Может, и к лучшему?

Атараксия и апатия – невозмутимость и бесчувствие, по мнению мудрых греческих философов, лучшие человеческие состояния, то, к чему следует стремиться.

И все же оставалась какая-то досада. Тянуло в эту бездну.

Пора было уезжать. Работа разладилась. Да и жена звала по неотложным хозяйственным делам. Сломался холодильник. Утром, поколебавшись, он все же зашел проститься. Полина Михайловна хлопотала в саду. Катя к нему не вышла.

– Еще не вставала.

Вид у Полины Михайловны был встревоженный. Ага, значит, гость не уехал, тут, с Катей.

Полина Михайловна просила его не уезжать или хотя бы подождать немного, а то Катя огорчится, что не простилась. Он взглянул ей в глаза, и прямодушная старушка осеклась. Рассмеялась легким смехом, расправив морщинки на лице, и потрепала его по волосам.

– Не забывай нас. И позванивай в Москве. Телефон прежний.

Дон Педро провожал его до поворота на другую улицу. Боязливо остановился и запальчиво тявкнул ему вслед.

Игорь Петрович ехал в электричке и спокойно, словно на него и впрямь снизошла блаженная атараксия, как про чужого, думал, что, по всей видимости, Катя и есть та единственная его любовь, о которой столько веков твердила мировая культура. Но что ему с этой любовью делать? И нужно ли совершать какие-то поступки? И какие? И зачем ему это сладкое и опустошающее чувство? Этот великий душевный разлад, этот вулкан, который ежесекундно может извергнуться? Ему – книжному человеку, живущему осмыслением чужих судеб и чувств, чужими словами и делами? И зачем, ну зачем ему, нет, все же зачем, зачем, зачем ему то, над чем не властны ни смерть, ни время?!

Визит к художнику

По дороге в мастерскую Турского, куда он наконец выбрался (главный давно ему говорил, что неплохо бы написать заметочку об этом уже пожилом, но малоизвестном в широких кругах московской публики художнике, почтить, так сказать, седины), Павел Сергеевич приостановился у одного из домов малолюдной московской улицы, на которой, собственно, и находилась мастерская. Из полуоткрытого окна типового неприглядного строения, скучного, как половая тряпка, доносилось нестройное пение с претензией на двухголосие. Он сначала даже не понял, в чем дело. Поют, что ли? Был обычный осенний промозглый день, сумрачный и блеклый, словно уже вечерело, с противным моросящим дождем, который ни на минуту не прекращался, – прямо сказать, не самый удачный день для лицезрения живописи. Но Павел Сергеевич в своей записной книжке уже давно отметил именно эту среду для визита к Турскому и заранее договорился с ним по телефону о встрече. Ныл зуб, и, вероятно, поэтому Павел Сергеевич ощущал, как лицо словно бы само собой складывается в хмурую гримасу: морщины собираются на лбу, под глазами, а в них, а также в бороде и усах, скапливается мелкая дождевая влага. Зачем он стоит возле этого дома? Ах да, поют. Ясно было, что поют за накрытым столом, слегка охмелевшие от домашней наливки или от слабого виноградного вина – что еще можно сейчас достать? – поют люди, которым в этот миг, в этом доме хорошо и уютно. И это показалось странным до невероятия. И немного даже обескуражило, что настолько это уже представляется странным, словно милые привычки бытия перестали быть привычными и вкус перестал реагировать на сладкое, любимое с детства. А давно ли, кажется, сам был мальчишкой и пел в школьном хоре, широко открывая зубастый рот и вытирая пионерским галстуком пот со лба, выступивший от радостного возбуждения?

Турской оказался сухим старичком малюсенького роста, с круглой, как шар, головой, покрытой каким-то легким пухом. В старике такой рост был еще терпим, как бы оправдывался годами, испытанными трудностями, опытом прожитых лет, которые, казалось, должны были пригнуть его к земле, но ведь бедняге приходилось же проживать детство, юность, зрелость – все, что положено человеку, и Павел Сергеевич, глядя на тщедушную сухонькую фигурку художника, подумал, что тому, вероятно, довелось-таки хлебнуть лиха, досталось от жизни всякого. Досталось даже независимо от того, что молодость и зрелость его совпали с трудными лихими годами, что он не выставлялся и каждую ночь, вероятно, ждал «гостей дорогих», а может быть, даже и сидел – кто тогда не сидел?

Был Турской немногословен, по-птичьи подвижен, но не суетлив, пропустил Павла Сергеевича в просторную мастерскую с большим окном, за которым зябли нахохлившиеся деревья. Тусклый осенний свет едва освещал мастерскую, придавая всему какой-то призрачный налет. В мастерской пахло красками и пылью. Бо́льшая ее часть была забита повернутыми к стене холстами, видимо, их никто не покупал, и они годами скапливались, грозя со временем вытеснить хозяина.

– Будете смотреть? – нервно спросил Турской, вцепившись худыми, несоразмерно длинными пальцами в какую-то испачканную краской тряпку.

От волнения или растерянности он провел этой тряпкой по лицу, отчего на щеке остался зеленовато-синий развод. И все время, что он находился в мастерской, Павлу Сергеевичу хотелось сказать художнику про этот развод, чтобы он оттер его, умылся, взглянул, наконец, в зеркало – осколок зеркала лежал на небольшом запыленном столике вместе со старыми засохшими красками и какой-то едой на тарелке, по виду не менее засохшей, – но было неловко, неуместно как-то, и вообще Турской ведь не женщина, и Павел Сергеевич пришел не внешностью его любоваться, хотя и картинами особенно полюбоваться не пришлось.

Эта живопись была не в его вкусе и оставляла абсолютно равнодушным. Павел Сергеевич все с большей скукой, едва подавляя зевоту раздражения, смотрел на холсты, которые художник выхватывал из огромной кучи и повертывал к нему лицом. Эти странноватые красочные натюрморты, где погруженные в себя игрушечные человечки и птички жили своей игрушечной жизнью среди каких-то фантастических сооружений, были для Павла Сергеевича чужими и чужеродными, никак не соприкасались с его душой, где было смутно, холодно, горько. Это были какие-то мыслительные конструкции, а жить приходилось сейчас и всерьез. Тут был бы нужен новый Николай Ге с его неистовством и исступленностью, его Голгофой, его ужасом и отчаянием, чтобы подействовать, пронять снаружи задубевшую, оледенелую душу. Немудрено, что Турской не находил зрителя. Два-три критика, хваливших Турского в кулуарах, напирали на колорит, изысканность пространственных решений, безупречность архитектоники, словом, на то, что Павлу Сергеевичу в искусстве нужно было в последнюю очередь.

Ноющий зуб, моросящий за окном дождь, мать, лежащая в больнице с неопределенным диагнозом, всевозможные житейские заботы и огорчения – это было реальностью, неоспоримой и неотменяемой. И вот к этой реальности муляжные птички на фоне странных сооружений не имели ни малейшего отношения.

Павел Сергеевич взглянул на крошечную фигурку художника с зеленовато-синим пятном на щеке, как у клоуна, явно взволнованного посещением – тот знал, что посетитель – редактор отдела крупного художественного журнала, – и подумал, что к реальной жизни этого человека его живопись тоже не имеет отношения. Можно, конечно, бог знает что нафантазировать, отвлечься, помечтать, поискать эту пресловутую самодостаточную красоту формы, но не до седых же волос писать муляжных птичек?

В разгар показа художнику кто-то позвонил, тот схватил трубку, немного послушал, что ему говорят, и вдруг, побагровев, с силой бросил трубку на рычаг.

«Вот это жизнь, – усмехнулся про себя Павел Сергеевич, – а птички…»

Простились они довольно холодно. Художник, вероятно, понял, что посетитель в его гениальности сильно сомневается, а Павлу Сергеевичу было слишком не по себе, чтобы притворяться и делать вид, что все чудненько (как любила говорить его бывшая жена). Он вернулся в редакцию, на вопрос сотрудницы, знавшей о его сегодняшнем визите к Турскому, пробормотал что-то невразумительное и твердо решил никакой заметки не писать. Ругать неудобно – старый, не слишком-то удачливый человек, редко выставлявшийся, – а хвалить не за что, ему во всяком случае. Если главный будет настаивать, пошлет к Турскому Колю Зачеткина: тот может на любую тему и в безошибочно верном ключе.

В этот день, возвращаясь из редакции, он еще заехал в больницу к матери, где пробыл около двадцати минут – на большее его не хватало, хотя он и мучился потом и, уже уходя, знал, что будет мучиться.

Потом заскочил в стоматологическую поликлинику, но талонов уже давно не было, а регистраторша оказалась на редкость зловредной особой, к тому же, видимо, мужененавистницей, так что возникало впечатление, будто слова об острой зубной боли в устах у рослого бородатого мужчины доставляют ей невиданное наслаждение. Так ничего и не добившись в поликлинике и высказав под конец этой особе все, что он про нее думает, он помчался в гастроном, вспомнив, что на ужин ничего нет, сопровождаемый все тем же мелким дождем. Было около семи, и опустевшие полки, так же как опустошенные лица продавцов, словно бы говорили о битве, еще недавно разгоравшейся у прилавков. Павел Сергеевич купил банку килек в томате и буханку зачерствелого черного хлеба.

В довершение ко всем прочим прелестям жизни лифт не работал. Поднимаясь пешком на свой седьмой, он почему-то вспомнил соседку с шестого, которая одно время попадалась ему на лестнице, когда он пешком спускался вниз за газетой. Они не здоровались, но улыбались друг другу. Вернее, улыбалась она, а он только хмурился, так как мускулы лица отвыкли от обыкновенной дружеской улыбки. Эта соседка уже давно куда-то исчезла, и не у кого было даже спросить куда, вернется ли, что с ней случилось. Никого из соседей по подъезду он не знал настолько, чтобы затеять этот разговор.

В квартире стоял запах нежилого помещения. Павел Сергеевич открыл форточку, поставил на плиту чайник и, даже не сняв плаща, принялся за кильку в томате, которую ел прямо из банки, заедая горьковатые консервы большими неровными ломтями черного хлеба, отрываемыми прямо от буханки. Женщин в доме не было – он мог себе это позволить. Зуб как-то сам собой прошел, и это даже немного огорчило – надо было чем-то наполнить мозги.

Он включил телевизор, уселся за столом напротив, открыл поздние безрадостные дневники Толстого и стал читать, изредка бросая взгляд на экран, где бесновались у микрофона «Бравые ребята», одна из очередных рок-групп…

Странно, что этой ночью ему снились сны. Прежде они ему, возможно, тоже снились, но он их, просыпаясь, тут же забывал. А на этот раз помнил, хотя и смутно, словно сквозь пелену бредовых видений. Получалось так, словно бы его сны наконец-то обрели долгожданную форму и потому остались в сознании, прежде же реяли бесформенные и неузнанные. Ему снилось, что он ищет место, где можно укрыться, – и такого места на Земле нет, кроме… кроме странных натюрмортных пространств, куда можно было нырнуть и затаиться, ощутив всем телом, каждой жилкой и нервом глубокое спокойствие. О, как там было легко дышать и как, засыпая в прекрасном мире под пение яркооперенных птиц, укрытый и защищенный постройкой, напоминающей античный храм, он ощутил вдруг всю неистовую силу охватившей его любви и с недоумением вспоминал, проснувшись, кого же он так умопомрачительно любит, он, которого мать и бывшая жена постоянно упрекали в черствости (а он втайне считал, что они еще не все в этом плане о нем знают), бесчувственности, холодности. Странно-трогательное детское личико соседки возникало где-то в центре, она улыбалась ласково и наивно, и он слушал, замирая, этот живой, пленительный, прозрачный смех, переходящий в звон капели, в блики солнца на речной глади, в узор снежинок, медленно падающих на ладонь…

Утром он позвонил Турскому и сказал, что ему хотелось бы снова прийти в его мастерскую, необходимо кое-что уточнить. Художник, казалось, вовсе не удивился, словно ждал этого повторного визита, и назначил Павлу Сергеевичу для встречи следующую среду.

Этой второй встречи Павел Сергеевич ждал с нетерпением. Казалось, она что-то должна была изменить в жизни и в нем самом, приоткрыть какую-то потаенную забытую дверь, за которой спасение. Но когда он пришел в мастерскую и вновь увидел холсты, то с тайным облегчением ощутил все то же разочарование и скуку. Ничего в этих работах не было. Он просто все придумал, нафантазировал во сне. Жизненный нерв был в этих натюрмортах полностью умертвлен, контакты с живой, страдающей и мучающейся личностью отсутствовали. Как ни пытался Павел Сергеевич себя накачать, чтобы хоть что-нибудь ощутить, ничего не выходило, в душе было пусто и холодно. И лишь взглянув на тщедушную, устало нахохлившуюся фигурку хозяина, на его круглую голову с пухом и большие детски прозрачные глаза, он немного оттаял и подумал вдруг (впоследствии сам факт возникновения подобной мысли у него, человека достаточно трезвого, очень его удивлял), что, по всей видимости, ночные миры художника и его самого по неизвестной причине соприкоснулись. И художнику удалось этот мир запечатлеть.

Простившись с Турским, обменявшись с ним на пороге мастерской взглядами, которые по заинтересованности и теплоте явно не соответствовали тому впечатлению, которое каждый произвел на другого, Павел Сергеевич ушел с тем, чтобы больше сюда, в эту мастерскую, не приходить. Заметку о Турском, профессионально грамотную и написанную хорошим слогом, по заданию редакции подмахнул Коля Зачеткин.

А через некоторое время к Павлу Сергеевичу вернулась его бывшая жена, сначала «ненадолго», но время шло, а она не торопилась уходить, пропылесосила ковер, стерла пыль с подоконника и стала ждать его вечером с ужином. Теперь у них, хотя они официально не зарегистрировали свой повторный брак, снова было все «чудненько», как говорила жена по телефону подружкам. Иногда, после особенно трудного дня, редакционной нервотрепки, тяжелых раздумий над бездарно проживаемой жизнью, Павлу Сергеевичу снова снился тот сон, где в прекрасном, закрытом от чужих натюрмортном пространстве он обретал спокойствие, тихую радость и любовь к полузнакомой женщине. Однажды морозным зимним вечером он даже погнался за какой-то женщиной, вышедшей из их подъезда и чем-то, то ли шапочкой с нарядным помпоном, то ли легкой походкой, напомнившей ему соседку. Женщина перепугалась, резко повернула голову в вязаной шапочке, и он догадался в темноте, что это не она, хотя было в лице незнакомки что-то неуловимо сходное с соседкой. Ему даже подумалось, что если он спросит у этой чужой испуганной женщины об исчезнувшей соседке, то она должна непременно что-нибудь о ней знать. Но это было уже из области бреда, и столько-то благоразумия, чтобы не ставить себя и ее в глупое положение, у него оставалось. Просыпаясь утром с головной болью, тупой унылостью и нежеланием начинать день и что-то делать (но отчего? Отчего? Он не болен, не под следствием, не стар!), он теперь все чаще думал, что именно в снах переживает нечто настоящее и подлинное, а его бессмертная душа, как смерть у Кащея, словно бы отделилась от тела и жила сама по себе в далеких загадочных краях. И все чаще ему хотелось войти каким-нибудь сумрачным, блеклым днем в мастерскую Турского, ощутить запах краски и пыли, окинуть взглядом маленькую фигурку взволнованного художника с настороженно-доверчивыми глазами и затем погрузиться в загадочный мир его картин, поплыть, расслабиться в яркой и счастливой их прозрачности, и чтобы прохладные воды сомкнулись над его головой…

Из цикла «Не читатель, а писатель»

Триптих

Амбивалентность

Философское образование прояснило для Андрея Геннадиевича только одну несомненную вещь – что никто ничего не знает. То есть не знает существеннейшего, а ерунды – сколько угодно! И самые глубокие, умные и честные из философов просто осознавали это свое незнание сильнее, чем прочие. Вот и все различие. Лучше, может быть, его не осознавать? Жить себе и жить, не задавая вопросов?

Мало ему было этого, затрудняющего жизнь незнания! Он имел еще несчастную слабость: писал прозу и прятал в стол. Никому, в сущности, не мешал. Печатать это в прежние времена было невозможно. Не из идеологических соображений, о нет! Просто существовали очень серьезные корпоративные заслоны. Не наш? Так сиди себе в сторонке. Он и сидел.

Но с некоторых пор его прозу стали потихоньку печатать. Вышла книга. Правда, небольшим тиражом, и гонорар смехотворный.

Но один ехидный институтский сотрудник, завидев его в коридоре, процедил новенькое приветствие:

– Здрасьте, господин писатель!

Еще одна напасть! Не уважаемый, хоть и весьма низкооплачиваемый, ученый грозящего вот-вот рухнуть академического института, а писатель, что звучит уже почти комично. Дескать, не читатель, а писатель, как чукча. И ведь взрослый, реализовавшийся человек! Доктор наук. Выпустил несколько книг по теории литературы. А тут вдруг – беллетристика. Да какая! Все про любовь, любовь, любовь!!!

Он очень надеялся, что жена и дочь его книгу только перелистают. Жена как-то вообще не верила в серьезность его писательства. Дочке же было не до того. Замучило желание лидировать в группе очень подкованной аспирантской молодежи, занимающейся политологией. Она привыкла быть лучше всех, но тут вперед вырвались другие, причем тоже девицы, что дочку особенно терзало.

Она целые дни проводила у компьютера, часами сидела в Интернете, выуживая политические новости. У них шла какая-то своя крупная игра. Молодые дамы в будущем метили, вероятно, на пост премьер-министров…

Но обе – и жена, и дочь – его книгу, как ни странно, прочли, хотя подробного разговора о впечатлении не было. Да он и не хотел таких разговоров. Он их избегал не из-за того, что был не уверен в себе. Напротив, был даже слишком уверен. И не нуждался в том, чтобы жена и дочь его «по-семейному» одобрили.

Но он по каким-то неуловимым признакам понял, что обе усекли одну ужасную, тщательно скрываемую им всю жизнь вещь: он их не любил!

Ни одной черточки не было в его литературных героинях от его коротконогой, похожей на таксу, умной, злой и очень деловой жены, почему-то неколебимо уверенной, что все, что сделал в науке он, на самом деле сделала она. Иногда он с ней советовался (теперь все реже) – это правда. Обсуждал те или иные положения своих статей, выслушивая замечания. Она тоже была филологом и кое-что в этом деле понимала. Но ее желание выдать себя за «генератора идей» удивляло и раздражало. Однако в случае с беллетристикой она демонстративно устранилась. Это были его дела, его причуды и глупости. Доктор наук – беллетрист. Это же смехотворно!

И вот теперь она наверняка вычитала между строк, в ритмах, паузах, задыханиях его прозы, во всем ее строе, накале, безудержности, ярости, – не любима!

И дочка вычитала, что к политике он относится с брезгливостью. А уж политизированных женщин не терпит вовсе. Недаром один из его героев сделал замечание зубному врачу, сидя в зубоврачебном кресле, почему, мол, у вас по радио звучит не классическая музыка, а политические бредни. У меня от них зубы сильнее болят, и наркоз перестает действовать.

Умная дочка, конечно, догадалась, что это он о себе, о себе. И еще поняла, что его оскорбляет ее неженственность и то, что она в свои тридцать пять живет все еще с ними.

Обе его женщины вдруг почувствовали, как далеко он от них если не в реальности, то в мыслях. Его вежливость обернулась холодностью, его желание иметь отдельный кабинет и спать там стало формой развода. А легкая насмешливость в голосе, когда он говорил с дочерью о ее тяжелых проблемах, теперь стала неопровержимым доказательством его равнодушия.

Его нелюбви. Чудовищной нелюбви. Обе женщины обиделись и затаились.

В институте же к его писаниям отнеслись не слишком серьезно. Это было объяснимо.

Если он и вправду писатель, да еще высокого полета, то что он делает в их академическом институте? Недоброжелатели как раз и говорили, что его научные успехи – плод беллетристической одаренности. Он умеет, как мало кто, запудривать мозги и вешать лапшу на уши. А вот они пишут пусть коряво, без блеска и вычур, зато серьезные научные труды. Они – философы, филологи, ученые, а он – беллетрист. Стрекозел какой-то!

Другие, кому его проза была не близка и которые, в сущности, не могли ее прочесть, потому что беллетристику читали «на скорость», удивлялись, зачем ему, солидному ученому, это несолидное занятие.

Ведь не Тургенев и не Лев Толстой. И даже не Василий Аксенов. Причем для этих доброжелателей и вопроса не стояло, почему он не Толстой и не Аксенов. Какие разговоры? Писатель творит смолоду.

А этот в сорок пять лет что-то прозаическое опубликовал, будучи уже профессором.

Да ведь он наш коллега, сосед по даче, давний знакомый. По одним институтским коридорам ходили. А все это совершенно исключает возможность стать вровень не то что с Толстым и Тургеневым, о которых пишут в учебниках литературы, но даже и с теми, кого читают в метро и электричке, передают книжки друг другу, отыскивают сведения в Интернете.

Между тем Андрей Геннадиевич себя ценил высоко и, не будь этого, при его гордости (дочь некстати унаследовала это его качество) ни за что бы не стал публиковать свою прозу. Он-то мерил себя по вершинам, а вовсе не по суетливой мелюзге, создающей «рынок».

Но может быть, и не стоило прозу публиковать? Книга плохо продавалась. О ней не слыхивали. Гения в нем никто не признал. По крайней мере, не нашлось никакого нового Белинского, который провозгласил бы его новым Гоголем! Правда, и на горизонте что-то не видно было новых Белинских!

Его семейная жизнь разладилась. А в институте директор ни с того ни с сего попросил его написать список опубликованных за последний год научных работ. Судя по всему, директор хотел проверить, не занимается ли он ерундой (писанием прозы), вместо того чтобы заниматься своим прямым делом, за которое он получает деньги (сущие гроши!)…

О какой же любви шла речь в его книге, если вся его жизнь состояла сплошь из нелюбви, раздражения, подозрений, страха, неуверенности, негодования и «неблагородной» злости?

Любви не было!

Однажды крепко удивившись этому обстоятельству, он и засел за прозу. И вот проза неведомо как одарила его скрытой, тайной, полувыдуманной любовью, собравшей в себе все не распустившиеся бутончики его великой любви.

Он загибал, как в детстве, пальцы: мама, старший брат, собака Тарзан на даче, одноклассница с красным пухлым ртом, чье присутствие в классе он ощущал каждой порой, долговязая студентка с философского, бросающая на него смелые взгляды, чем его и отпугнула… И еще одна давняя знакомая, давняя сослуживица, которую он и не знал, что любит, и только начав писать, это осознал. И уже не останавливался, проваливаясь в фантазии. Все о ней, все о ней. Она была, кажется, замужем. У нее, кажется, был сын. И кажется, он уехал не то в Америку, не то в Австралию. Ничего достоверного. Зато в прозе можно было ощутить бесконечную свободу, придумать ее и свою жизнь.

Временами они встречались в институте, обмениваясь ничего не значащими фразами. Он похвалит ее очередную статью.

– Интересная мысль об амбивалентности лермонтовских Ангела и Демона.

А она что-нибудь хвалебное проговорит о его комментариях к лермонтовскому «Фаталисту».

Но тут она решительно направилась к нему и наговорила о его книге такого, о чем он даже и не мечтал.

– Неужели понравилась?

– Я же говорю! На таком страшном безрыбье вдруг ваша удивительная книга!

Она вынула из сумки его книгу, купленную самостоятельно, потому что он стеснялся ей ее подарить, и протянула ему, чтобы надписал. Как школьница, ей-богу! И зачем ей эта надпись?!

Он нашарил в портфеле ручку и написал на первой странице одно слово: «Любимой» Застыл на мгновение, задумался, хотел еще что-то добавить. Но не получилось. Поставил подпись, число и год. И протянул ей, опуская глаза. Она, словно чего-то испугавшись, схватила книгу и, не прочитав надписи, засунула обратно в сумку.

В сущности, он почти объяснился, и, кажется, она почти поняла. Постоял возле двери в кабинет директора, куда нес свой отчет. Но не вошел. Таким все это показалось мелким, мелочным. Унижающим его любовь, его писательство…

Жена и дочка молча ужинали на кухне и кивком с ним поздоровались, не задавая никаких вопросов и не проявляя особого интереса.

– Маша, Надя! Да люблю я вас, чертей!

Из него рвались чувства, клокотали, кипели. Он не только их любил, он любил весь мир, природу, солнце, ветер…

Обе поглядели в его сторону. Одна с недоверием, другая с удивлением.

– Мы тоже!

Дочка заулыбалась, и он подумал, что лицо у нее еще вполне молодое и красивые свои собственные зубы.

– Иди есть. Купила твои любимые котлеты. Их собаки не едят. Один хлеб.

Жена быстро поставила на кухонный столик еще пустую тарелку.

– Писатель ты наш!

И тут им овладел приступ такого хохота, про который уж точно ни один философ не знает, смех это или плач. Или то и другое вместе. Гремучая смесь…

Собачий хор

То лето ему очень запомнилось необычайной московской духотой, от которой в доме ничто не спасало, и даже кондиционер, который он в конце концов приобрел, раздражал искусственностью холодного потока. Хотелось настоящего дождя и ветра. Неудержимо тянуло на природу.

И не с этим ли навязчивым желанием были связаны его внезапные наезды на дачу к ней? Жене он говорил, что в Москве больше не может и уезжает к тетке в Кратово. У тетки на даче телефона не было, а сотовый он с собой не брал. Проверить, где он, жена не могла. Да и не привыкла за ним следить, был хоть и не совсем «путевый», но надежный.

А он ехал, злясь, в душной, битком набитой электричке и думал, что это в последний раз. Что все это из-за жары. Случайно и несерьезно. Так же злясь на себя, на нее, обстоятельства, пресную жену, свое пуританское воспитание и эту внезапную безумную слабость и уязвимость, он через полчаса сходил с платформы и решительным шагом шел к ее развалюхе, удивляющей среди домиков-картинок. Скорее всего, ее придется продать. Нет денег все это приводить в порядок, нет сил. Нет, как она говорила, подражая кому-то из простых, рукастого мужичка в доме.

Все еще в очень плохом настроении подходил к даче, где она спасалась от московской жары, и слышал, как нервный Джек, ирландский терьер, при его приближении начинал важно и радостно лаять. Через минуту раздавался тонкий визгливый голосок маленькой белой собачонки – шпица с соседней дачи. Потом вступали два густых звучных собачьих баса – бульдоги соседей. Словом, его встречал настоящий собачий хор, где заводилой был Джек, выбегавший его встречать на улицу, для чего лбом и лапой с шумом открывал тугую калитку. Рыжий, холеный, с умной профессорской мордой. Она не встречала – лихорадочно переодевалась, потому что он всегда приезжал внезапно. По дороге он строил планы похода на озеро. Вдвоем с Джеком. Двое сильных мужчин, которым не нужны женщины. Ведь он ехал сюда не из-за нее, а из-за жары и плохого настроения. Но весь долгий вечер не показывался даже в саду – проводил с ней в маленькой тесной комнате в обморочном невозможном объятии, прервать которое не было сил.

Что-то на него накатывало. Так не должно было случиться. И в ней не было ничего такого, из-за чего мужчина его возраста, уже далеко не юношеского, мог бы так потерять голову. И не была она молоденькой дурочкой, из тех, свежих, как апельсин, от вида которых порой плавятся мужские мозги. И знал он ее тысячу лет. И никаких мыслей. Ну почти никаких. Встречалась ему в институтских коридорах, скромная, одетая в темное, с опущенными глазами. Прямо монашка. Почему-то он стал о ней мечтать. Подарил свою книжку с дурацкой надписью.

Однажды он встретил ее в уголке возле лестницы. Она курила. Сам он не курил и курящих ненавидел. А тут зачем-то подошел, недовольно развеивая рукой дым от ее сигареты. Они оба участвовали в институтском сборнике по Лермонтову. Глядя на ее склоненную, с темной челкой голову, он подумал о лермонтовском Ангеле. Она и написала статью об Ангеле, удивившую его безмерно. Она писала о самом высоком и недостижимом так, как будто это стояло у дверей. В жизни он редко испытывал подобные состояния. Пожалуй, только когда писал прозу. И его удивило, что эта неяркая женщина все это тайное и невыразимое тоже знала и умела о нем написать. Но разговор был из пустячных. Он спросил о том о сем, о лете и куда она собирается ехать. Она ответила, что на дачу в Кратово, хотя дача вот-вот развалится. А чинить – нет денег и сил. Он вдруг заметил, какие у нее красивые руки, изящные, тонкие пальцы. Почему-то она стала приходить в его глухие беспамятные сны. Как свет и как радость. Крылатым ангелом с нежным лицом.

И как-то внезапно, неожиданно даже для себя он нагрянул к ней на дачу, которая располагалась на той же улице, что и дача его тетки. Он и приехал словно бы к тетке, но и не подумал тетку навестить.

В тот раз Джек залаял яростно и ожесточенно, и все окрестные собаки подхватили эту его злобную, угрожающую ноту, кто пискляво, кто визгливо, кто басовито.

И с первого же раза была эта невозможность разжать руки. Какое-то наваждение!

Уезжал он обычно утром следующего дня, умиротворенный, со светлым лицом, с подзабытой уже улыбкой на губах. Улыбкой, а не улыбочкой или ухмылкой. Если бы он себя в эти минуты ожидания электрички на пригородной платформе увидел, ей-богу, не узнал бы! А рыжий Джек провожал его из боковушки, где спал, мирным урчанием. Он еще не совсем проснулся и открывал только один глаз, помахивая по цветной подстилке обрубком хвоста…

В тот раз его встретил собачий хор, где солировал, как всегда, Джек, выбежавший его встречать на заросшую одуванчиками улицу. Но вышла и она, непривычно нарядная, с распущенными волосами, что было ей уже не совсем по возрасту. От нее пахло духами и вином. Смеясь, она обернулась к дому.

– У меня гости.

Тут на крыльцо выскочил какой-то бравый молодец в шортах и с голой грудью, блестевшей, как у танцора.

– Крышу мне чинит. И крыльцо.

Она точно оправдывалась, с робкой улыбкой заглядывая ему в глаза.

– Ты же не чинишь!

– А вино? Зачем ты пила вино?

– Какое вино? Ах, должна же я была его угостить! Он сын соседей. У которых собачка – шпиц.

Молодец не обращал на него никакого внимания и вел себя, как хозяин. Принес воды из колодца, хотя в доме был водопровод. Но она говорила, что в колодце вкуснее. Тот выслуживался перед ней колодезной водичкой. Потом стал чинить забор. Словом, он совершенно испортил их встречу. Испортил настолько, что даже состоялась прогулка Андрея Геннадиевича с Джеком к озеру. Он шел и все думал: и что она? А как там молодец? И прогулка оказалась не в удовольствие. А когда возвращался с бегущим впереди Джеком, углядел возле свежевыкрашенного соседского забора новенькую легковушку. Ага, значит, тот на своей машине. И молодой. И все может в отличие от него.

Домой в Москву он вернулся в тот же вечер. И собаки, чуткие до оттенков человеческих чувств, провожали его каким-то истерическим, отчаянным лаем. Особенно надрывался Джек, скуливший и подвывавший так истошно, словно навсегда прощался с хозяином.

Умножение незнания

Новую жизнь либо начинаешь, либо нет. У Андрея Геннадиевича не вышло начать. Книжка, появление которой должно было абсолютно все переменить, залеживалась на прилавках, из-за чего издатель страшно на него сердился. Впрочем, сам издатель палец о палец не ударил, дабы возвестить миру о явлении нового писателя. Чудака, который еще чего-то не знает. Еще большего, чем прежние чудаки.

Новая, вторая книжка обреталась теперь уже не в столе, как некогда первая, а в компьютере. Авось-либо кто-нибудь когда-нибудь…

Но в России слишком многого навидались и нахлебались: одним талантом меньше, одним больше – какая разница? Мы не в Монако, где все таланты учтены, да, кажется, их и нет? Словом, надежд на издание второй книжки было мало. И даже ехидный сотрудник отдела культурологии через какое-то время перестал называть Андрея Геннадиевича «господином писателем», что его даже несколько уязвляло. Все вошло в обычное русло: писание полугодовых планов, потом отчеты по ним, сдача рукописей о «лучшей в мире» русской литературе, которые, не будучи, вероятно, «лучшими в мире», скапливались грудой в секретариате, дожидаясь своей очереди на издание. Денег под это дело у института, как всегда, недоставало. Удивительно, ну почему, если все они были такие умные, были они такими беспомощными и бедными? А уж как гордились своей избранностью! Каста ученых.

Ужасные его женщины, жена и дочь, оставаясь ужасными, были все же немного любимы. Других Бог не дал. И не ожидалось, что даст. О той он старался не вспоминать, как о сне, пусть и не страшном, но после которого начинало глухо ныть сердце. В институте он ее тоже перестал встречать и слышал краем уха, что она уехала чуть ли не в Америку.

Следующим, кажется, летом (он очень плохо ощущал течение времени, представляя его синхронно развернутым, как свиток с письменами: вверху – начало, внизу – конец) Андрей Геннадиевич, подхваченный духотой, ветром, воспоминаниями, всей силой несбывшихся и отгоревших надежд, сел на электричку (машины у него все еще не было и не предвиделось) и покатил «к тетке на дачу». Так было сказано жене. Кажется, она уже тоже стала понимать эти его метафоры, но относилась к ним спокойно и с долей злого цинизма. Куда денется при такой неприспособленности? Только свои и терпят, да и то из последних сил!

В каких-то романах, рассказах, фильмах он читал, видел, помнит эти эпизоды запоздалого возвращения. Бродячий сюжет! Безумец Гомер насочинял, что Улисса еще кто-то ждет. Но и это, как ни странно, банальность. Что делать, если жизнь и впрямь состоит из таких банальностей, которые каждый, обжигаясь, морщась, с трудом глотая, переживает на свой собственный, таинственный лад?!

Джек с осунувшейся, неузнаваемой мордой бомжа, а не профессора отчаянно кинулся ему под ноги. Потом встал на задние лапы, опершись передними о его грудь, и лизнул в лицо, радостно, грозно, жалобно лая. Его лай сопровождался уже менее мощным, чем в былые времена, собачьим хором. Не слышно было тоненького повизгивания белой собачки с соседней дачи. Только нервно басили братцы-бульдоги. Неужели не уехала?

Желчно думая, что курящие мужчины, вопреки устоявшемуся мнению, не укорачивают, а удлиняют себе жизнь, снимая сигаретой невыносимое напряжение, он вошел в калитку на пару с обезумевшим Джеком. Но нет. Какие-то чужие люди. Из дома вышла молодая женщина в пестром халате и узнав, кого он ищет, охотно сообщила, что Людмила Ивановна давно уехала. Почти год уже как в Америке. Вот в каком городе, не помнит.

На свежем личике хозяйки отразилось усилие. Она была из простых. Накопила на дачу, работая уборщицей в нескольких местах сразу. Часок поработает в одном офисе и бегом в другой. Как белка в колесе крутилась. Вот и заработала на дачу. Людмила-то спешила, недорого продала. Теперь вон помидоры сажаем. Всю жизнь мечтала поесть помидорчик со своей грядки. А Людмила Ивановна очень уезжать не хотела. Но нету у нее тут родственников. Никого близкого. Говорит, был один, из-за которого бы осталась, да оказался дурак дураком.

Женщина поглядела на Андрея Геннадиевича наивным и одновременно оценивающим взглядом – может, этот и есть?

И собаку нам оставила. Да он уже привык. Правда, Джек? Джек никак не отреагировал на обращение хозяйки, продолжая вертеться у ног Андрея Геннадиевича.

– А собаку… вы бы мне не продали?

Он спросил неожиданно для себя. Жена ни за что не пустит его с собакой! Ни за что!

– Да я вам так отдам! Без денег! Все помидоры мне помял. Ест он их, что ли? Глядите, как к вам ластится. Наверное, часто тут бывали?

– Бывал.

Он помолчал, стараясь сохранить хотя бы видимость спокойствия.

– Ошейник у вас есть?

Женщина повернулась к дому и громко крикнула Коле, вероятно сыну, чтобы нес ошейник. Джека отдаем. Слава тебе, господи! А то все помидоры помял.

– Вот возьмите.

Он сунул ей мятую бумажку, довольно крупную при его бедности. Но эта бумажка для него ничего не значила. А взамен он получал живое, горячее, сочувствующее ему существо. Друга. Спасал его от неумных неинтеллигентных новых хозяев, которых Джек полюбить не сумел. Привык к доброте и чуткости.

Женщина, отказываясь и смущаясь, быстро сунула деньги в карман халата. Ошейник на Джека сумел надеть только Андрей Геннадиевич. Коле, белесенькому пареньку лет четырнадцати, Джек не давался, угрожающе рыча.

– А телефончик вам не нужен?

Вопрос был задан уже под занавес, когда они с Джеком собрались уходить.

Шумели сосны. Ветер создавал в природе то самое качание, шелестение, трепет, которые соответствовали внутреннему состоянию Андрея Геннадиевича. Надвигалась гроза. В небе несколько раз блеснула ослепительная синяя молния, словно намекая на что-то, чего он своим умом, бедным человеческим умом, постичь не мог. Не дождавшись ответа, но почему-то уверенная, что телефончик нужно дать, хозяйка кинулась к даче. Ветер с шумом распахнул деревянную входную дверь, и Андрей Геннадиевич увидел кусочек того рая, где провел неведомо сколько блаженных часов.

Сжимая в руке написанный карандашом на клочке учебной тетрадки американский телефон, он шел к станции, ведя на поводке гордо выступающего Джека, которому должно быть, казалось, что это он ведет Андрея Геннадиевича. По всему судя, собака была безумно рада подобной перемене участи. А новый хозяин с какой-то поразившей его самого нежностью разглядывал эту важную и смешную животину и думал: что же теперь будет? Разразится ли по дороге гроза или они успеют доехать до дождя? Что будет с Джеком, которому в Москве гораздо труднее организовать собачий хор и стать его запевалой? Как примут их его ужасные женщины? И полюбит ли их Джек? А они его? И что будет с тем раем, образ которого он носил в душе как самое обидное, мучительное, тайное и самое важное воспоминание своей жизни? И будет ли он звонить? И к чему это может привести? И что станет с его писательством, найдет ли он в себе силы его продолжить? И что будет со всеми на этой хрупкой, раздираемой враждой планете? А ветер завывал, и дождь стал стучать в окно электрички, размывая виды проносящихся мимо домиков, деревьев, людей. О, эти бесконечные, жгучие, неразрешимые вопросы!..

Правда поэтов

Человек, конечно, накладывает отпечаток на профессию, которую он выбрал. Но и профессия неизгладима.

Андрей Андреевич Евгеньев познал опасность своей безобиднейшей профессии на собственной шкуре.

Он был искусствоведом, причем не современным art-критиком, что еще как-то сопрягается с «мужским родом», а историком искусства, что в наш век невольно ставит под сомнение «мужественность» субъекта. Разве «настоящие мужчины» станут заниматься столь неденежным и эфемерным делом?

К тому же его угораздило выбрать самый вялый и идиллический раздел русского искусства – сентиментализм.

А ведь по виду был вполне «мужик» – росту высокого, статен и бородат. Но невольно приходило на ум, что все это маскировка. Что избранная профессия затаилась где-то в глубине и определяет жизнь. Да так оно, в сущности, и было!

Нет, он не был мямлей или того хуже – «бабой». Мог и за себя постоять, и приятеля защитить. И голос у него был не писклявый, а басовитого тембра, и борода росла густая и красивая.

Профессия сказалась в другом. Он на дух не переносил грубости и хамства. «Репортерского» стиля, «рекламных» интонаций. Не любил «политических новостей» и «злободневных» сюжетов. Не переносил в отношениях лжи и панибратства. Кроме того, у него была идиосинкразия к курящим женщинам, к навязчивой косметике, к вульгарным манерам…

Короче, это был очень странный тип, которому трудно было отыскать просто «подружку», не говоря уже о чем-то более серьезном.

Ведь всех этих современных молодых девиц он измерял масштабами «бедной Лизы», безоглядностью чувств, искренностью душевных движений и утонченностью их проявлений.

Где же такие женщины ныне? Где же прошлогодний снег? – как с мстительным удовлетворением констатировал поэт.

И остаться бы нашему Андрею Андреевичу, уже давно защитившему кандидатскую и работающему над докторской, вечным одиночкой, брюзгой и женоненавистником, если бы судьба не подбросила ему шанс.

Он давал уроки абитуриентам, собиравшимся поступать на искусствоведческий. Профанный ЕГЭ тут не котировался. Студентов продолжали опрашивать «по старинке», следовательно, требовались знания. И вот среди учеников-мальчиков к нему затесалась девица. С точки зрения современных вкусов – дурнушка дурнушкой, краснощекая, толстая, с какой-то подпрыгивающей походкой, глупо и странно одетая, что бросалось в глаза в чопорных стенах искусствоведческого факультета, где красотки демонстрировали привезенный из Франции, а то и с островов Океании прикид.

Она же ходила в чем-то темном, вышедшем из моды или даже никогда в нее не входившем, и ясно было, что мода интересует нашу Нюшу (ее звали Анной) в последнюю очередь.

Но зато с каким старанием она записывала себе в тетрадку продиктованную Андреем Андреевичем библиографию! С каким восторгом читала тексты поэтов-сентименталистов! Как пылко анализировала портреты кисти Левицкого и Боровиковского, почти дословно воспроизводя комментарии Андрея Андреевича из недавно им подготовленного альбома!

Нет, к этой Анюте, Нюсе, Аннушке необходимо было присмотреться!

Современную женскую красоту Андрей Андреевич ни в грош не ставил. Она вся была искусственная, сделанная. Его же сердце жаждало естественности, наива, простодушия – всего того, что давно вошло в Красную книгу, растаяв вместе с прошлогодним снегом.

Анна Скворцова приехала из какого-то глухого провинциального городка, не то Калуги, не то Рязани, жила в Москве, как он случайно узнал, у тетки. И вероятно, поэтому сохранила некоторую провинциальную несделанность и простоту облика, а также стремление лгать хотя бы через слово.

Давая ей уроки, Андрей Андреевич был строг и сдержан. Говорил только по делу, лишних вопросов не задавал. Но иногда бросал на нее, как ему казалось, незаметные взгляды.

Да-да, вот эта естественная полнота фигуры, над которой не стали издеваться с помощью различных диет. И эти красные щеки – признак здоровья, а не изобретательного макияжа.

И эта широкая, правда несколько косолапая и неуклюжая, походка. С девочкой не занимались балетом и не старались заменить естественную грацию искусственной, придуманной жеманными и женоподобными «дядями»-балетмейстерами…

Ему казалось, что Анна Скворцова не замечает его как бы случайных взглядов. Но она их замечала и истолковывала совершенно превратно. Она думала, что красавец преподаватель всем своим видом дает понять, что таких непроходимых дур и уродин он никогда не видал. Что он ее выносит только из вежливости и из-за тех денег, которые она ему платит. (Анна знала о ничтожных ставках профессоров-искусствоведов, но даже это не смогло ее отвратить от безумной мечты – поступить на искусствоведческий!)

Попав в Москву, она сильно понизила уровень самооценки своей внешности. Если в родной Рязани ей ставили за нее, метафорически выражаясь, твердую четверку, то здесь она балансировала где-то между двойкой и единицей. Она боялась, что высокомерный и капризный преподаватель вот-вот от нее откажется.

Нужно было что-то срочно предпринимать! Его отстраненный вид, брюзгливая и недоверчивая мина на лице, его иронические взгляды ее прямо-таки пугали.

Она решилась выкрасить волосы в желтый цвет. У нее они были темно-русые, тусклого и неброского оттенка. В Москве же по бульварам ходили длинноногие блондинки с пышными распущенными волосами.

В парикмахерской-салоне «Луч» неподалеку от дома тетки на Чистых прудах ей не только выкрасили волосы в бледно-желтый цвет, но еще и выщипали брови, которые стали теперь не широкими и густыми, а узенькими, как ниточки.

Молодая, яркая и нахальная парикмахерша окинула Анюту, робко вжавшуюся в кресло, ястребиным взглядом и сказала, что можно еще покрасить тушью ресницы.

– Может, в следующий раз? – пролепетала Анюта.

Лицо парикмахерши сделалось скучным и безразличным.

– Как желаете, – проговорила она, сдергивая с Анюты покрывало – попону.

– Давайте сейчас! – решилась Анюта.

Оставив в салоне «Луч» значительную часть денег из той суммы, что присылали ей родители на месячное проживание, Анна Скворцова поначалу даже боялась подойти к зеркалу. Но потом подошла. Какая-то незнакомая девушка с волосами цвета сливочного масла и громадными черными ресницами, делающими ее небольшое круглое личико еще меньше, с ужасом глядела на нее. Впрочем, тетка перемену облика племянницы одобрила. Ей, давней столичной жительнице (тетка работала буфетчицей в школьной столовой), хотелось, чтобы Нюша была побойчее и поярче. Иначе тут, в Москве, можно и затеряться. Анюта тоже постепенно привыкла к своему новому облику, и он ей даже понравился.

А единственная ее подружка Ритка, тоже приехавшая из Рязани и уже поступившая в Финансовую академию, увидев Анютку, глупо захихикала и сказала, что таких толстых русалок даже в сказках не бывает. Но Анюта не обиделась. Русалок же, а не крокодилов!

И смело пошла на занятия к Андрею Андреевичу в его квартиру возле метро «Таганская». (Он жил с матерью, которая при Анютиных визитах ни разу не появилась, вымуштрованная строгим сыном.)

На этот раз взгляды Андрея Андреевича были не косвенные и словно бы случайные, а прямые и прямо-таки грозные.

Анюта так перепугалась, что стала путаться в именах художников. Портреты работы Рокотова приписывала Левицкому, а Левицкого – Боровиковскому.

Андрей Андреевич нервно ее поправлял и хмурился, гневно сводя брови, как Господь Саваоф на иконе «Спас – Ярое око». А в конце занятий не утерпел и произнес, язвительнее некуда:

– И зачем вам понадобилось так себя изуродовать?

– И‑зу‑родовать?

Анюта от неожиданности раскашлялась, а потом залилась бурными отчаянными слезами. Тушь с ресниц потекла на ее белый кружевной платочек – подарок мамы.

– А что? А как? А что бы вам понравило‑о‑сь? – прорыдала она, хлюпая в платок.

Андрей Андреевич встал и заходил по комнате. Такой грубости он от себя не ожидал! Но эта девчонка, о которой он стал было думать, спутала все его карты! Теперь ему на нее неприятно и противно было смотреть (хотя почему-то очень тянуло).

– Вот вы, Анна, пишете реферат о портрете восемнадцатого века, так? – сказал он по возможности спокойным голосом, стараясь не замечать ее слез. – Почему бы вам, да, почему бы не позаимствовать хоть что-нибудь у этих… этих восхитительных женщин? Ведь это было бы вам в плюс! Ну, если до Нелидовой вам не дотянуться, то хотя бы до Агаши, дочери Левицкого! Поглядите, как они одеты, какая у них естественная грация в движениях, сколько прелести в каждой черте. А тут намазали себе ресницы какой-то сажей! И что у вас с прической? Были нормальные волосы, уж не помню, черного или каштанового цвета, но нормальные. А сейчас… Поймите, я искусствовед, мне тяжело на это смотреть. Тем более что прежний ваш облик был… естественнее, что ли, милее, интереснее…

Уходя от преподавателя, Анюта все еще рыдала, но уже менее безутешно. Ее немного успокаивало то, что он так бурно отреагировал на перемену ее облика. Значит, она его задела! Значит, он ее видит, а не просто терпит! Значит, она на правильном пути!

Но только ей следует двигаться в обратном направлении – не к современным топ-моделям, а назад – к Левицкому и Боровиковскому. Кажется, это называлось «ретро-стиль». Ей нужно было как-то стилизовать свой облик под XVIII век, чтобы придирчивый Андрей Андреевич перестал говорить ей гадости.

И Анюта принялась за дело. Нужно было сотворить свой новый облик. Нет уж, не под Агашу (кажется, простую деревенскую девку), а под барышню, выпускницу Смольного института Нелидову, ставшую фавориткой самого безумного Павла I. (Андрей Андреевич, распекая Анюту, был не менее безумен, и она это интуитивно чувствовала.) Та, кажется, бросалась в Павла башмаками. Вот и она, Анюта, когда-нибудь бросит туфельку в физиономию Андрея Андреевича. Эта мысль ее совсем утешила и развеселила.

На искусствоведческом факультете, где Анюта время от времени появлялась, на нее стали оглядываться длинноногие студентки в нарядах из Парижа и Океании. Иногда она ловила и мужские взгляды, удивленные и почти восхищенные. Это выражение лица можно было определить фразой: «Во дает!»

А всего и делов-то было пойти все к той же нагловатой парикмахерше из салона «Луч» и попросить, чтобы она выкрасила ей волосы в пепельно-серебристый цвет и взбила прическу, как парик. При этом Анюта несколько минут держала перед глазами парикмахерши картинку, выдранную из альбома, выпущенного Андреем Андреевичем.

– Вот так! Сделайте мне вот так!

– Да я еще лучше сделаю, – хвасталась парикмахерша. Но ведь и точно – сделала!

Тетушка умела шить, и Анюта, подольстившись, попросила сшить ей зелененькое платьишко, все такое воздушненькое, с розовыми лентами. И опять она совала тетушке ту же картинку. Веселая барышня кружилась на лужайке-сцене, приподняв прозрачный фартук.

Анюта спустилась в магазин тканей, расположенный прямо в их доме, и купила зеленоватую итальянскую ткань, страшно дорогую, но полупрозрачную и легкую. Тетушка выбор одобрила.

– Сошьем как на королеву, – бормотала она, – а то все готовое покупают, все, как у всех.

– Не на королеву, а на графиню, – капризничала Анюта. – Или на баронессу!

– Что-то с походкой нужно делать! – включилась в игру Ритка. – Очень уж ты косолапишь. Так баронессы не ходят!

Но с походкой не получалось. Это от Бога – что дал!

И вот с этими своими серебристо-пепельными волосами, вставшими дыбом вокруг небольшого округлого лица, с ярчайшим румянцем (отчасти естественного, отчасти искусственного происхождения), в зеленоватом полупрозрачном платьице «пастушки», потупив большие глаза с «кошачьей» желтизной, Анюта и явилась на занятия к Андрею Андреевичу.

Тот взглянул, и лицо его не оживилось и не просияло от восхищения (как у некоторых студентов с искусствоведческого факультета), а как-то странно перекосилось и передернулось.

– Ну, Анна, ну, дочь моя, что с вами сделалось? – вскричал он, даже не дожидаясь, когда она вытащит из сумки тетрадку с записями его лекций. – Это же все пародийно, смехотворно! Больно на вас глядеть! Те девицы смеялись, играли, представлялись поселянками. Но в этой игре проявлялась их натура – игривость, детскость, непосредственность. Найдите свои записи. Я все это вам диктовал! А что у вас? Одно слепое подражание. Без смеха, без детскости, без игры. Суть исчезла. Осталась карикатура.

– Не нравится?

Анюта опять готова была разрыдаться. Ее сдерживали только накрашенные ресницы (парикмахерша убедила ее, что от этого ее глаза становятся еще более «кошачьими»).

– Так чего же вам надо?

Андрей Андреевич остановился и осекся. В самом деле, чего ему надо от этой девчонки? Что он к ней привязался? Пусть делает с собой все, что ей будет угодно. Ему-то что до этого?

Он стал осторожно подбирать слова, уясняя для самого себя причину своих «взрывов».

– Мне, Анна, очень хотелось, чтобы ваша суть – а она, как мне представляется, интересна и не банальна – больше коррелировала с вашей внешностью! Но, увы, не получается.

Тут Анюта неожиданно хихикнула, а потом и вовсе расхохоталась. «Суть», «коррелирует» – какие важные слова! Сказал бы проще: вы мне не нравитесь, Анюта! И прекрасно! И не нуждаемся! Ей вон один студент на искусствоведческом все время рожи корчит – дает понять, что она нравится.

Занятия прошли кое-как. Анюта преподавателя не слушала и ничего не конспектировала. А Андрей Андреевич сбивался и терял мысль, натыкаясь на этот ее новый, карикатурный, как он выразился, облик.

Расстались они ужасно недовольные друг другом. Анна Скворцова расплатилась за все предыдущие занятия, хотя они договорились, что оплата будет в самом конце, и, уходя, громко хлопнула дверью, что испугало мать Андрея Андреевича.

Она высунулась из своей комнаты, прижимая к виску мокрый носовой платок – у нее разыгралась мигрень.

– Да это одна дура набитая, – объяснил матери Андрей Андреевич, очень ее удивив. Он редко употреблял такие грубые выражения, да еще по отношению к женщине.

Анюта, выйдя из подъезда Андрея Андреевича, почувствовала полное освобождение. Все. Хватит с нее искусствоведения, всех этих «корреляций» и прочих премудростей. Не для того, видать, она рождена (о чем и твердили ей родители, простые люди, работавшие всю жизнь на заводе). И Андрей Андреевич – противный! (А прежде очень ей нравился.)

Присоединившись к Ритке, она по результатам школьного ЕГЭ сумела поступить в Финансовую академию и срочно поменяла свой внешний вид.

Ей жаль было полностью расставаться с мечтой о башмаке Катеньки Нелидовой, запущенной в Павла I. От ретро Нюша оставила свое зелененькое платьице и пепельные волосы, которые теперь, правда, лежали на голове гладкими прядями. Накрашенные ресницы она тоже оставила, а вот брови ниточкой ей не понравились. Она вернулась к своим – широким и густым. Невысокая полноватая фигура, красные щеки, косолапая походка и большие лукаво-наивные глаза с «кошачьей» желтизной – все это оставалось при ней.

И все это вместе у нее как-то утряслось, приросло к коже, стало родным. И не производило больше несколько комического впечатления. Теперь и в Москве она выглядела на крепкую четверку, а кое-кто из поступивших вместе с ней в Финансовую академию поставил бы ей оценку и повыше…

А что же Андрей Андреевич? Это странно, но исчезновение Анны Скворцовой он воспринял болезненно.

Он как-то привык уже о ней думать, меланхолически сопоставляя в воображении все три ее облика. Каждый его чем-то не устраивал. Ему не вполне нравилась Анна, явившаяся прямо из провинции, простодушная и естественная, но грубоватая и не изящная.

Не нравилась и желтоволосая девица, вульгарная и по-современному напористая.

Но и стилизованный под старину облик Анны казался ему чересчур театральным, придуманным.

Почему же тогда он о ней думал? Почему она его не отпускала?

В какой-то момент он вдруг понял, что, кроме этих ее «личин», он словно бы прозревал какое-то иное ее лицо, ощущал ее настоящую самость. Быть может, это и было то, что русские поэты и философы называли «вечной женственностью»? Эта «вечная женственность» явилась Андрею Андреевичу в глупых и странных воплощениях одной современной провинциалки. И он не мог от этих воплощений отделаться!

В юности он прочел книгу одного польского писателя, который, в свою очередь, словно бы пересказывал на польский манер пушкинского «Онегина». На польский манер – то есть (как это представлялось Андрею Андреевичу) с каким-то безумным усилением, с истерикой и надрывом.

В романе герою, высокоумному и высокородному пану, сватали одну простушку. Но она ему совсем не понравилась. Простушка вышла замуж за другого, и тут-то пан потерял от нее голову и, кажется, в финале из-за нее погиб…

Этот сентиментальный роман прочно сидел в памяти Андрея Андреевича. И вот теперь он, сам того не желая, словно воспроизводил его сюжет.

Изменчивый облик строптивой ученицы все время теперь стоял перед его глазами. Он без конца сопоставлял все ее обличья, перебирал в памяти их детали и находил во всех них ту непостижимую глубину загадочного, женственного, ускользающего, которая его затягивала.

Он не понимал, что он в ней любил. Ни в одном своем облике она ему не нравилась! Но ведь любил, мечтал, думал, лелеял в воображении!

Даже рассеянная мать, занятая своим больным желудком и мигренью, заметила, что с сыном что-то не то.

Он перестал ездить в библиотеку, по вечерам не сидел у компьютера, а часами лежал на диване с бессмысленным и почти блаженным выражением лица.

– Ты нездоров, Андрюша? – пугалась мать.

Иногда он отзывался, иногда нет. Она видела, что ее вопросы его от чего-то важного отвлекают, что он от ее голоса вздрагивает, и спрашивать перестала. А только положила на видное место в коридоре упаковку аспирина и термометр в синем футляре.

Но простого «мечтания» в какой-то момент стало мало даже Андрею Андреевичу. Сильные эмоции требовали разрядки, действия. Страсть бурлила и не давала покоя. Он вспомнил, что у него где-то был записан (на всякий случай) адрес тетки, у которой жила Анна Скворцова. На отысканном наконец (после долгих нервных поисков) клочке бумаги был записан не только адрес, но и телефон тетки. Иначе говоря, это был и телефон Анны.

Но не станет же он ей звонить? В самом деле то, что с ним происходило, не укладывалось в схему обычного романа, пошлых ухаживаний, встреч в разных точках Москвы в скверах возле памятников. Нет, все это оскорбляло его чувство и низводило его до простой влюбленности, которая сегодня есть, а завтра ее нет. Он и рад был бы такому обороту дела, но, не будучи Дон Жуаном, имел все-таки кое-какой опыт отношений с женщинами. И все эти «влюбленности» он прекрасно знал. Они были непродолжительными и не затрагивали его существа. Он с трудом припоминал несколько женских имен, каждый раз сомневаясь, то ли он вспомнил.

С Анной Скворцовой было что-то другое. Она ведь ему даже не нравилась! Какие уж тут телефонные разговоры, о чем? К тому же (и это, вероятно, был самый важный резон) он все же считался ее преподавателем и ему невыносимо было представить себя в роли униженного и сбитого с толку просителя.

Но что тогда? Все его «чувство», в сущности, сводилось к захватывающим размышлениям над ее обликом и к «впитыванию» этого облика – ох, недаром он был искусствоведом!

И сейчас ему больше всего хотелось ее увидеть. Понять, изменилась ли она еще и осталось ли в ее облике то магическое и непонятное, что почему-то его притягивало.

Но как раз это сделать было несложно. Нужно было просто подкараулить ее у подъезда, причем так, чтобы она его не заметила.

Его научный график был почти свободным. А ей, скорее всего, приходилось с утра бежать по делам – на курсы, в институт, в библиотеку или на какую-нибудь подработку…

…Он стоял «в засаде» у ее подъезда уже несколько часов. Около двенадцати она неожиданно вышла.

Андрей Андреевич отпрянул в сторону, хотя за кустами и деревьями она едва ли могла его увидеть. У него был с собой бинокль, но он предпочел смотреть на нее глазами, причем близорукими.

Когда она появилась в дверях, он почувствовал в груди сильный толчок и в легкие ему повеял невероятно свежий, полный морских брызг и соли ветер. Он стоял, но его словно бы поднимало и несло. Тучи то открывали, то закрывали небо. Было то темно, то светло. Солнце и луна, играя, менялись местами.

Мгновенно, разом Андрей Андреевич охватил взглядом всю ее полноватую фигуру с большой грудью, делавшей ее женственнее, но и взрослее. Пепельные волосы ветер колыхал во все стороны, она их отбрасывала со лба загорелой рукой.

Весь вид ее говорил о свободе и лени. Бог с ней – с наукой! Бог с ним – с искусством! Она живая! Она вышла «подышать». Она вертела в руке сумочку, а зелененькое платье, которое он узнал, теперь вовсе не казалось «театральным». Оно было по времени, по сезону, по этой полненькой и крепкой девичьей фигуре. На ногах ее он заметил золотистые босоножки, надетые и впрямь на босу ногу, что его почему-то восхитило. В эту минуту он, увидевший «золотой узор» этих современных сандалий, был и впрямь самым счастливым человеком если не в Египте (где все не кончалась братоубийственная война), то хотя бы в России (где тоже что-то такое назревало).

Глядя на удаляющуюся фигуру Анны Скворцовой, явно прогуливающей занятия, Андрей Андреевич подумал, что если хотя бы раз в год сумеет увидеть этот «золотой узор», то счастье ему гарантировано.

И самое странное, что безумные стихи смуглого, похожего на мага поэта, певшего некогда в гостиных свои простые, исполненные чувства песенки, оказались правдой!

Андрей Андреевич завороженно повторял про себя строки о сандалиях, возвращаясь домой шаткой походкой полупьяного.

Чувство счастья отнимало много энергии.

Оглавление

Повести

  Шармарская Венера

    Глава I Журнальные фотографии

    Глава II Странные сближения

    Глава III На концерте

    Глава IV Преображение истукана, или Новая жизнь

    Глава V Вторая встреча

    Глава VI Открытие музейной выставки

    Глава VII Возвращение шармарки

    Глава VIII Неожиданный поворот

    Глава IX Встреча

  Уроки философии

  Прибалтийские сны

  Десять глав из жизни художника

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

Новеллы

  Из цикла «Анекдоты из пушкинских времен»

    Триптих № 2

      Оленина и Змей

      Поцелуй

      Крестьянка-барышня

    Триптих № 3

      Тройственный союз

      Графиня Потоцкая

      Игрушечная мельница

  Из цикла «Гений места»

    Триптих № 1

      Болезненные синдромы

      Энергия

      «Приют любви»

    Триптих № 2

      Потерянный портрет

      Временная остановка

      Закатная встреча

    Из диптиха

      Изгой

  Из цикла «Мания встречи»

    Неожиданный порыв

    Столкновение маний

  Три рассказа (из старой тетради)

    Невеста

    Неподвижное солнце

    Визит к художнику

  Из цикла «Не читатель, а писатель»

    Триптих

      Амбивалентность

      Собачий хор

      Умножение незнания

  Правда поэтов Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg