«Машина»

Машина (fb2) - Машина 399K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Александрович Андреев

Анатолий Андреев МАШИНА

1

Василий Фомич вошел в цех. Рабочий день еще не начался, не взметнулся от станков плотным металлическим пением, не заполнил пролеты осязаемой слитностью моторного гула. Тихо было пока. Вязкая тишина перекатывала звуки голосов и лязг приготовляемого инструмента, придавала им банную неразборчивую гулкость. Чувствовалась объемность заставленного механизмами пространства. Включился где-то станок, зашелестел пронзительным железным шелестом, набрал обороты до высокой пылесосной ноты и смолк, выключенный,— кто-то из токарей проверил. Так музыканты настраивают перед концертом инструменты.

Беспокойная предрабочая тишина со всеми своими стуками, звяками, обрывками разговоров и смеха показалась Василию Фомичу тревожной. Она несла в себе зародыш мерного рабочего жужжания и гудения, и, настроенный уже на него, слух ждал и томился в ожидании — шумы сопровождают производство, как биение сердца сопутствует жизни. И как перебои пульса больного встревожили бы медиков, так отсутствие привычных звуков действовало на Василия Фомича угнетающе.

Непроизвольно прислушиваясь, он прошагал на свой участок, задержался у конторки, выглядывая диспетчера Зину. Не углядел, поймал за рукав пробегавшего слесаренка, распорядился. Тот помчался искать, а Василий Фомич не торопясь снял пиджак, надел белый халат и устроился поудобнее за столом.

Не успел он разложить бумаги, как прибежала Зина. Крупное, тяжелое лицо начальника участка подобрело: Зина росла в соседях. Он помнил ее совсем пигалицей, а может, не столько ее, смешную девчонку, помнил, сколько тихую, почти деревенскую улочку, деревянные домишки и себя, совсем еще тогда молодого.

Василий Фомич  пригладил свои  начинающие седеть волосы и весело пробасил:

— Ну, Зинок, докладывай, как там со сто пятыми втулками? Не вернулись с гальваники?

— Втулки, дядь Вась, вчера во второй смене получили, все триста штук. А вот валиков для ноль-семнадцатой все нет. Так гальваника и держит...

Фомич вздохнул — чуял же, понимаешь, что из-за этих валиков сборка встанет...

А за тонкой стенкой конторки низко бормотнул, включаясь, станок. Потом звук стал плотнее и выше, еще выше, еще — и повел, потянул станок свою мелодию. Ее подхватил второй, потом третий. И уже не слышно стало голосов в отдалении, и звук стал монолитным и успокаивающим.

Фомич отпустил Зину и подумал примирительно: «Ну что ж, валики так валики. Все время чего-то недостает, что-то в избытке, и нужно что-то добывать, на ходу перераспределять работу, и никуда от этого не денешься...»

В общем, день начался обычно. Пошли бригадиры с нарядами, прибежал мастер с жалобой на инструментальщиков, и начальник инструментального бюро кричал из телефонной трубки, что на них метчиков не напасешься... Эта круговерть так засосала Фомича, что он чуть не опоздал на планерку.

Начальник цеха уже месяц лежал в больнице, и всеми делами заправлял заместитель, Виктор Афанасьевич Фросин.

В кабинете Фросина все уже были в сборе.

«Гогочут,— брюзгливо подумал Василий Фомич, открывая дверь,— и все на посторонние темы...»

— Ну что ж,— резко, как всегда, развернулся в кресле Фросин, дождавшийся, пока Фомич устроит поудобнее на стуле свое большое тело.— Давай ты, Селиванов.

Селиванов уныло забубнил. Василий Фомич его не слушал. Его вообще мало кто слушал. Только Фросин отмечал что-то в бумагах, вскидывая иногда на Селиванова пронзительно-голубой взгляд. Тот спотыкался от этого взгляда и опять монотонно объяснял свое.

Селиванова можно было не слушать — дела у него шли неплохо. Просто весь он был какой-то развинченный. И Василий Фомич невольно сравнил его с Фросиным. Тот сидел подобранный, как пружина. Галстук у него был повязан безукоризненным узлом, аккуратным и в то же время достаточно небрежным, и рукава белоснежной рубашки он поддернул этаким небрежным жестом... Фомич поймал себя на том, что поправляет свой узенький, на резинке, галстук, и разозлился.

Селиванов благополучно доплыл до конца доклада и сел, не скрывая облегчения и радуясь, что уложился в отведенные три минуты.

Дошла очередь и до Василия Фомича.

— Ну, как дела на механосборочном? — Голос Фросина показался Фомичу ледяным. И глаза Фросина уже не голубели. Серым и свинцовым стал его взгляд. Забыл Фомич, что только что злился, захотелось встать и вытянуться, руки по швам. И каблуками прищелкнуть. Даже пятки  зачесались. «Вот  ведь,  наваждение  какое!» — так, примерно, думала одна половина Василия Фомича. А другая половина, не чувствуя за, собой особой вины, валила все на валики да на гальванику, где они сидят вот уже неделю...

— У тебя там на них чистый хром?— неожиданно спросил Фросин, и Василий Фомич сбился.

Почему-то слово «хром» ассоциировалось у него с хромовыми сапогами, и он невольно глянул вниз, словно ожидая увидеть их на полу. Фросин заметил его растерянность и спокойно пояснил:

— На этих валиках у тебя просто хром или хром с подслоем меди?

— А черт его знает!— чистосердечно ответил Фомич.

— Так узнай и сразу после планерки доложи мне.

Василий Фомич вдруг обиделся.

— Мне что, делать больше нечего?— повышенным то­ном начал он.— Мне валики нужны! Валики, а не теории всякие. Я с этим гальваническим цехом уже ноги до колен износил!

Он с натугой приподнял и повертел в воздухе ногой в круглоносом слоновьем башмаке. Все с интересом посмотрели на башмак, а Фомич объявил:

— Я бирюльками этими заниматься не стану. Вот есть у вас службы, пусть они и смотрят, какой там подслой!

— Все?— холодно осведомился Фросин. Василий Фомич молчал, и Фросин после паузы сказал: — Резон в твоих словах есть. Действительно, технологи мне чертеж найдут быстрее...

Начальник техбюро черкнул в блокнотике, закивал с готовностью головой, и Фросин закончил:

— А ты, Фомич, после планерки задержись. Я тебе объясню, зачем мне эти бирюльки.

Планерка закончилась. Фросин подождал, пока все выйдут, с наслаждением закурил, протянул сигареты Василию Фомичу. Фомич уже успел остыть, жалел о своей вспышке и мрачно отказался.

Солнце сзади, из-за спины Фросина, било в окно, серебряным нимбом высвечивало его и без того светлые волосы, скользило по столу, чтобы, отразившись, расплескаться по потолку.

— Ты ведь знаешь, что стальные детали покрывают хромом или сразу, или наносят предварительно слой меди,— мирно, без накала сказал Фросин.

— Не первый год на заводе работаю, знаю, что на медь хром ложится прочнее,— буркнул    Фомич.— Ну и что?

— А то, что Селиванов вчера хромированные детали с гальваники получил. Да и ты, наверное, тоже получил все, кроме валиков.

— Ну!..— подтвердил Фомич.

— Не нукай. Если на этих валиках хром заложен с подслоем меди — значит, начальник гальванического цеха специально придерживает детали. Понимаешь? Ему выгоднее большую партию прогнать, вот он ее и набирает. Ну ничего, я ему сегодня наберу!

— Вот ведь гад, а?— неуверенно сказал Василий Фомич.

До него наконец-то дошло, что он совершенно напрасно раскипятился. Если бы Фросин дал ему сейчас нагоняй, Фомичу было бы легче.

— Ну я, пожалуй, пойду?— предположил он.

— Ты опять до девяти в цехе торчишь?— спросил вместо ответа Фросин.— Плохо, значит, работаешь, если задерживаться приходится. Имей в виду, мне подвижников не надо, мне работники нужны. Ну ладно, ладно, шучу!— добавил он, заметив неясное шевеление Василия Фомича. И, когда тот уже выходил из кабинета, проронил ему вслед, уверенный, что он задержится в дверях  и все услышит:

— А еще раз в цехе после пяти увижу — прогрессивки лишу, имей в виду!

Так и ушел от него Василий Фомич: вроде и не в обиде, но с досадой и с чувством вины. А поскольку быть виноватым Фомичу не хотелось, он опять начал злиться на Фросина — развел тут, понимаешь, психологию всякую! Все с каким-то подходом, с философией. Скорей бы уж, что ли, начальник цеха возвращался!

Василий Фомич постоял немного, выбрасывая из головы мысли о Фросине, и медленно пошел к своей конторке, где возбужденно приплясывала — видать, опять какой-то дефицит появился — ожидавшая его диспетчер Зинка.

Дефицит действительно появился, и появилась куча новых дел, и время до обеда пролетело незаметно. А после обеда Василия Фомича разыскал старый друг Макаров. Стал Макаров теперь большим начальником, заместителем директора по кадрам, а все не забывал прежних друзей, то и дело заворачивал в цех. Подозревал Василий Фомич, что Макаров просто скучает в большом своем кабинете без этой вот беготни и сутолоки, без запаха разогретого масла и визга обдираемого железа. Скучает, оттого и удирает от полированной кабинетной официальности при каждом удобном случае, и ходит по заводу. Ходит и приговаривает, что он теперь по кадрам, а кадры-то вон они где, все здесь, в цехах.

Они шли по цеху, наклоняясь к уху друг друга, чтобы лучше слышно было: если надо посекретничать, то лучшего места, чем цех, не найти.

— Трудно работать стало, молодежь одна кругом, — громко и весело жаловался Макаров Фомичу.— Ты кричишь на него, а он смеется. Никакого страха перед начальством нету!

Непохоже было, чтобы это его очень расстраивало. Он стоял, тоже смеясь, и лукаво поглядывал на Василия Фомича. И чем-то он, большой и грузный, неуловимо вдруг напомнил Фомичу поджарого, подобранного Фросина.

— Ты, Иваныч, давай выкладывай, зачем пожаловал,— в шутку вроде бы прокричал Василий Фомич. Он хорошо знал, что Макаров просто так ничего не делает. И Макаров действительно посерьезнел, повел Василия Фомича в его  конторку, остановил посередине клетушки и, глядя в упор, спросил:

— Какое твое мнение о Фросине? У тебя ведь он начинал... Хотим его на цех поставить.

И смолк, выжидательно глядя на собеседника.

И что сегодня за день был у Василия Фомича? Опять вроде бы разделился Фомич на две половинки. Одна половинка прикинула, куда бы это Фросина могут начальником поставить, вспомнила, что плохо в четвертом цехе дела идут, сопоставила все это со словами Макарова... А вторая половинка бойко и ехидно говорила вслух:

— А чего? Молодой товарищ, энергичный. Деловой, понимаешь! Все бегом, все вприпрыжку. Да и вид у него...соответствует. Галстуки вона какие цветные носит... А начинал — чего начинал? Не у меня он начинал, а конструктором. Год, почитай, до меня конструктором работал... Смеялся, похохатывал в ответ Макаров, цепко держа Фомича в прищуре глаз. А сам гнул свое:

— Так как нам, ставить его на цех, али погодить еще?

И сам не заметил Василий Фомич, как вырвалось у него:

— А кого ж тогда и ставить начальником, если не таких, как Фросин?— И неожиданно добавил: — А если бы я сказал: «Нет!», поставили бы?

— Все равно бы поставили,— засмеялся Макаров. И заторопился, распрощался с Василием Фомичом.

А Василий Фомич вспомнил вдруг давнюю обиду — что обошли его когда-то повышением, Фросина замом поставили,— и шевельнулась мыслишка: уйдет Фросин — ему, Фомичу, прямая дорога в замы.

Испугался Фомич, что так и поймет его Макаров, припомнит застарелую нелюбовь к Фросину за вечные Фросинские штучки-дрючки, подумает, что сплавить его из цеха хочет. Но опять отвлекли Василия Фомича, не дали развести самокритику. А потом он и сам успокоился, решил, что все правильно. А как его Макаров поймет, так это его, Макарова, дело.

Подошел к концу рабочий день. Солнце низко било в застекленные пролеты. Притих, отлеживаясь между сменами, гул станков. Дощатые ящики, именуемые тарой, сыто поблескивали рядами готовых деталей. Деловито бегали мастера второй смены. Василий Фомич, уже уходя, вспомнил что-то, подозвал одного из них и внушительно выговорил:

— Смотри, еще раз увижу,  что сам со слесарями сборкой занимаешься — премии лишу, понимаешь!  А то приучил, на лямочках-тесемочках их водишь!

И ушел, довольный. А мастер, молодой, после техникума, парень, так и остался стоять, глядя ему вслед и недоумевая, какая это муха вдруг укусила вечно озабоченного Фомича.

2

По утрам уже примораживало. Поскрипывал — осень пришла рано — свежий ночной снежок. Днем морозец отпускал, и снег превращался в мерзкую осеннюю мокрядь.

Погода была осенняя, скверная. И на душе у Фомича было скверно. От этого все чаще начинало вдруг ныть сердце. А может быть, наоборот — побаливало сердце, и на душе от этого становилось нехорошо.

Василий Фомич не знал, что отчего болит. Он уходил в свою конторку, толстыми пальцами неуклюже доставал из хрупкой стеклянной трубочки таблетку валидола и причмокивал, пока сердце не отпускало.

День был обычный. Ничем не примечательный рабочий день. Среда. Фомич стоял посреди прохода, заложив руки за спину. Вид у него был внушительный. Его обходили. А он думал о том, что заболели сразу два бригадира, и детали опять задерживаются, значит, опять Фросин прочешет его на планерке за неритмичность.

Кто-то замаячил рядом, у локтя, не проходил и не уходил: его дожидался. Фомич медленно развернулся всем корпусом — табельщица. Она торопливо говорила что-то, задрав к нему голову, быстро шевеля губами. Шея у нее была тонкая, прямо-таки детская. Фомич сделал усилие, отключился от своих мыслей, вник в ее слова и кивнул. Она зацокала каблучками прочь по бетонному полу. Затылок у нее тоже был детский, несмотря на модную прическу. Впрочем, в прическах Василий Фомич не разбирался. А вот ноги, на высоких каблуках, были вполне взрослыми. Красивые ноги. В этом он разбирался. «Раньше разбирался»,— с сожалением подумал он. Он хорошо помнил мать этой девушки, тоже тоненькую, только не такую ухоженную — время было не то. И он еще думал об этом по дороге в заводоуправление.

Партком размещался на первом этаже. Фомич бывал здесь не часто и сейчас, входя в большую, обшитую светлым деревом приемную, хмыкнул: «Хорошо живут, просторно!» Но кабинет у секретаря парткома был невелик. Василий Фомич, чтобы показать свою независимость, пробасил:

— Чего это приемную-то отделал? Лучше кабинета, понимаешь, стала!

Секретарь парткома Гусев, пожимая ему руку, ответил:

— А ты чего, Василий Фомич, за мой кабинет беспокоишься? В кабинете я один сижу, а в приёмной людям ждать приходится.

— А ты их, понимаешь, не заставляй ждать-то,— посоветовал Фомич и засмеялся — последнее слово за ним осталось.

Секретарь тоже засмеялся, поглядывая на сидящего в сторонке Макарова. Всем своим видом секретарь показывал: «Ох и язва ты, Василий Фомич!» Фомич понял и остался доволен — не подкачал, значит. Не ударил в грязь лицом. Поддержал рабочую марку.

Фомич всегда говорил о себе: «Мы, рабочий класс!» И неважно, что он относился к инженерно-техническим работникам. Просто он не отделял себя от того, что принято называть «рабочим классом». А если уж смотреть в корень, то он действительно был им, классом. Был и остался. Остался, когда его выдвинули в мастера. Остался, когда кончил заочный институт. Оставался и сейчас. В самом деле, разве не на его плечах лежит производство? Маленькая его часть, какие-то узлы и сборки, но делает-то их он, Фомич. Пусть не один и не собственноручно, но он является неотделимой частью того целого, которое зовется производством и которое даёт нам станки и оборудование, машины и холодильники, телевизоры и ботинки.

Так примерно чувствовал Фомич, хотя специально над этим не задумывался. Более того, никогда бы он не признался, что именно такой смысл вкладывает в слова «рабочий класс». Он всегда брюзжал и ворчал, когда слышал подобные рассуждения — не любил он громких слов и красивых фраз. Но марку держал высоко и сейчас был доволен, что не уронил ее. И не так уж важно, что в марку входила этакая грубоватость — пусть его, не страшно. Не в грубоватости и не в напускной простоватости дело, в конце концов...

Отсмеялся секретарь парткома. Уселись все втроем за бюрократическим — буквой «Т» — столом. Гусев не сел на свое законное, у короткой перекладины, место. Он сел напротив Василия Фомича, и это Фомичу понравилось. Сбоку притулился Макаров — сидит себе, как будто случайно здесь оказался.

— Хочу я спросить тебя, Василий Фомич, что ты слышал о новом заказе?— негромко спросил секретарь.

Фомич близко, через стол, смотрел на него и не торопился ответить. Лицо у секретаря было моложавое, но мешочки под глазами выдавали возраст и усталость. Василий Фомич вдруг подумал, что Гусев чуть только постарше Фросина, и что Фросин-то ведь тоже уже не мальчишка. Знал он это, конечно, и раньше, но сейчас удивился как какому-то открытию.

Эти мысли не помешали ему уклончиво ответить, что слышать-то слышал, да толком ничего не знает. Так оно и было, толком Фомич ничего не знал, но ответил таким тоном, чтобы ясно стало: знает что-то Фомич. Знает, но расскажите ему еще раз, а он послушает!

Гусев глянул на Фомича понимающе и перешел к делу:

— Я, Василий Фомич, издалека заходить не буду. Дело решенное, во все планы включено. Начинаем освоение нового изделия. Заказ ответственный — мы будем выпускать машину для  комплексных геофизических исследований. «Тележку» повышенной проходимости автомобиле­строители уже подготовили к выпуску. Наша задача — начинить ее оборудованием.

Фомич сидел спокойно, не ерничал и не переспрашивал. Большие его руки спокойно лежали на столе. Макаров сидел в сторонке и тоже, словно слышал все это впервые, смотрел в рот Гусеву.

— Машины такой еще нет ни у нас, ни за рубежом,— доверительно продолжал тот.— А нужда в ней большая. Нужна машина, которая могла бы пройти по любому бездорожью, не застряла бы в снегах, форсировала бы водные преграды...

Он так и сказал: «форсировала», и Василий Фомич непроизвольно кивнул головой этому армейскому словечку.

— ...Форсировала  бы  водные  преграды,— со вкусом повторил секретарь парткома,— прошла бы по тайге и по тундре в любое время года и в любых погодных условиях.

Он увлекся и говорил как по-писаному:

— Но просто проехать по тайге мало — нужно снять десятки замеров: измерить магнитное поле, провести сейсморазведку, взять пробы воды и грунта, измерить электропроводность почвы. Да мало ли что еще! По секрету скажу,— Гусев поднял палец вверх,— этот заказ взят на контроль в Комитете по науке и технике! И неудивительно — давно пора сделать что-то для геологов и геофизиков. Ведь они до сих пор землю своими ногами меряют! Что им дала техника? Новые приборы? Так их на своем горбу по болотам таскать надо. Радиостанции для связи да вертолеты, чтобы забросить партию в район изысканий и забрать в конце сезона. Вот и бьются геофизики — все больше зимой, когда ручьи да болота замерзают. Тащат оборудование в тайгу тракторами, на санях... А много ли тракторами по тайге пройдешь?

Василий Фомич слушал внимательно, но все же едва сдержал улыбку: очень уж гладко говорил Гусев, как газету читал! А тот продолжал:

— А мы им дадим машину, которая будет не только транспортом, это будет передвижная лаборатория. На тех же вертолетах забросим в тайгу горючее, устроим склады по маршруту  движения. А остальное — и главное!— сделает сама экспедиция, оснащенная нашей машиной.

Гусев резко, словно натолкнувшись на что-то, остановился. Василий Фомич молчал. Его подмывало сказать Гусеву, что не надо его агитировать, что все он понимает. Да и смысла нет в этой агитации, раз уж дело решенное... Но тут же сообразил, что не следует так говорить, не время и не место. Не стоит шпильки вставлять, всерьез разговор идет...

В беседу вступил Макаров. Он поднялся, грузно заходил по кабинету, сунув руки в карманы пиджака. Ковровая дорожка глушила шаги. Время от времени он останавливался и взглядывал на Фомича:

— Теперь о том, что это даст нам. Ты знаешь, что сейчас мы делаем мелочь. Сиди, сиди, не дергайся — именно мелочь! По сравнению с новым заказом, разумеется. А теперь мы получили шанс стать заводом союзного значения. Головным заводом, выпускающим уникальную машину. Нам будут поставлять только автомобиль — «тележку» — и малую толику геофизического и электронного оборудования. Все остальное мы будем делать сами. Сами изготовим оборудование, сами его установим и отладим. От нас будет уходить полностью готовая машина.

Макаров остановился против Фомича и говорил, в упор глядя на него:

— А с головного завода много спрашивается, но многое и дается. Это и новые производственные мощности, и новое оборудование, и ассигнования на строительство жилья, наконец… Он замолк на мгновение и безо всякого перехода сказал:

— В общем, вот что, Фомич! Создается новый цех, сорок четвертый. Головной цех, который будет производить окончательную сборку и регулировку машины. Начальник цеха — Фросин. Замом рекомендовали тебя.

Честное слово, предчувствовал Фомич, к чему дело идет. Лестным было такое предложение. И страшновато браться. Но как только почувствовал Фомич, что страшно, так понял, что примерился на эту работу и уже согласен. Но надо было блюсти себя. И, ничем не показав своих размышлений, он степенно откашлялся и открыл было рот, чтобы сказать, что на ходу дела не решаются, что надо подумать, посоветоваться... Но сказать этого не успел.

— Молчи, молчи!— махнул на него рукой старый друг Макаров.— На ходу такие дела не решаются. Подумай, посоветуйся с кем нужно. А вот послезавтра дай нам окончательный ответ, чтобы уже не передумывать.

И все. И кончился разговор. Ушел Фомич. Шел и по дороге пытался настроить себя на привычный скептический лад. «Тоже мне, психологи. Заместитель директора по кадрам,— брюзжал он на Макарова,— к себе вызвать не мог! Обязательно в партком надо! Для торжественности, что ли? А машина! Подумаешь, машина! — про себя ворчал он, пыхтя и фыркая, оскользаясь на осенней слякоти и яростно сопя.— Электрификация плюс геофизикация! Великое дело — без этой машины прожить не могли!»

Но получалось что-то уж совсем не то, и он сам это понял. А тут и в цех свой пришел. Остановился, окинул цех взглядом — свой, да уже не свой. Бежала по пролету электрокара с заготовками. Два мальчонка из ГПТУ — опять от работы отлынивают, стервецы!— выскочили откуда-то из-за верстаков и шмыгнули обратно, заметив его. Привычно пахло разогретым металлом, перекатывались под сводами гул вентиляторов, шуршание станков, постукивание железа по железу, обрывки голосов. На все смотрел Фомич словно издалека, прощаясь. И когда поймал себя на этом, у него привычно защемило сердце, и он грузно потопал по проходу в свою конторку, чтобы опять сунуть под язык противно отдающую мятой и ментолом таблетку.

3

Сорок четвертый цех разместился на антресолях механосборочного. Да какой там цех — одно название. Две комнатушки, в одной Фросин с Василием Фомичом, в другой еще шесть человек — начальники участков, начальник цеховой измерительной лаборатории да два мастера.

Василий Фомич пока командовал один. Фросин был в Москве, и Фомич явственно представил себе, как он там дает жару разработчикам. Еще здесь, на месте, детально ознакомившись — и когда только успел! — с чертежами, он принародно заявил главному инженеру:

— Пускай они это сами изготавливают!

«Они» — относилось к разработчикам, а «это» — к тем ворохам бумаги, на которых было изображено все, отно­сящееся к машине.

После бурного разговора, в котором досталось и конструкторам («смотреть должны, что вам из Москвы передают»), после ряда совещаний у главного инженера, на которые Фросин ходил один, без Василия Фомича, в Москву вылетела целая бригада, в качестве «бригадира» которой выступал главный инженер. Фросин не мог не поехать — и сам рвался, и главный, которому от Фросина уже тошно стало, не преминул взять его с собой. Он надеялся, что там-то с Фросина собьют спесь. Хотелось ему насладиться зрелищем притихшего Фросина — что поделать, слаб человек...

А здесь заканчивалась первая очередь корпуса, в котором должен был разместиться их цех. Фомич хотя бы раз в день появлялся на строительной площадке. Его гнали, на него жаловались — он упрямо полагал, что только под его хозяйским надзором все будет сделано как следует.

Стройплощадка притулилась к заводской территории сзади, с противоположной от проходной стороны. С завода туда было не попасть, и Фомич, чтобы выйти к своему цеху, долго шел парком с бесстыдно голыми деревьями. Двух пролетов еще не было, лишь крыша угрюмо висела на восьмиметровых бетонных столбах. Ветер перегонял грязную снежную пыль. Все было изъезжено, и Василий Фомич в который раз удивился тому, что колеса машин пробили в мерзлом грунте такие глубокие колеи.

Третий, самый маленький пролет, отделенный от двух других капитальной стеной, уже остеклили. К нему подвели отопление и протянули толстый, измазанный в глине кабель—времянку. Внутри было тепло, грязно и шумно. Вспыхивал в углу шипящий синий огонь электросварки, громко бухало железо. В этой сутолоке и неразберихе Василий Фомич уже различал будущую чистоту и будущий порядок. Привычным глазом хозяйственника он видел, что мусор и неполадки уже не заслоняют собой цеха и что через неделю, самое большее — полторы, можно будет переезжать на новое место.

Василий Фомич стоял посреди пролета в распахнутом — руки в карманы — пальто и думал о том, что часть рабочих — монтажницы, слесари, регулировщики — уже набраны, хотя и работают пока на своих старых местах. Он думал о том, что приказ о переводе их в сорок четвертый цех уже подписан, и порадовался, что срок перевода совпадает с теми сроками, которые он определил про себя. Он думал о том, что напрасно Фросин, принимавший личное участие в отборе этой первой партии рабочих, выбирал в основном молодежь...

Он не успел додумать до конца. Впереди, там, где монтировали перегородки для служб и для кабинета начальника, возникла заминка. Он стремительно зашагал туда, издали выкрикивая:

— Ну и что вы тут, понимаешь, делаете? Я вас буду учить заборки ставить? Здесь должна лаборатория быть, а не хижина дяди Тома!..

4

По институту они ходили кучкой. Их представляли: «Наши уральские гости». Только главный инженер выделялся из общей массы. Он уже много лет был главным. Чуть барская начальственность пропитывала его насквозь.

Фросин тоже не был «нашим уральским гостем». Фросина часто принимали за своего. Он был просто Фросин. «Я — Фросин, который ходит сам по себе!» — сказал он главному однажды. Главный Киплинга не читал, а если и читал, то забыл. Но эту фразу он помнил и юмор Фросина оценил.

Главный тоже «ходил сам по себе». Пожалуй, лишь они с Фросиным видели не только то, что им показывали, но и то, что сами хотели и считали нужным видеть. Несмотря на то, что главный инженер много лет был главным, он продолжал оставаться инженером. Его память хранила сотни случаев, когда изделия «не шли». Он помнил — почему, помнил, что делалось, чтобы выправить положение.

Он-то углядел уже недостатки спроектированной москвичами машины. Удивило его то, что Фросин тоже почувствовал их.

Главный был дипломат. Свои опасения он держал при себе, и имел на то причины. Фросин же шел напролом.

Он добился, как ехидно заметил потом главный, «индульгенции» — оговорил заводу право при изготовлении первых пяти образцов отступать от утвержденной документации. Правда, с оговорками: «Не меняя общего технического решения», «Приводя к нормальным режимам»,— но получил.

Главный инженер помалкивал не зря. Во-первых, в полученном разрешении отступать от проекта особого криминала не было. Право есть право, это еще не обязанность. А во-вторых, он уже заранее прикидывал, что и это лыко можно будет поставить в строку, если машина не получится. И проект, мол, недоработан, и вообще у разработчиков в нем уверенности не было — заранее согласились на любые изменения.

А основной причиной молчания главного было то, что у хозяев не было в этом вопросе единства. Неопределенные у них были настроения. Разнообразные. Не положено было им выпускать машину из рук. За ними должны были оставаться все доработки проекта, и за это стояли местные ортодоксы. Но Фросин, фактически, предлагал и ответственность поровну делить, и на это многие клюнули. И, наконец, часть специалистов поддерживала Фросина по существу.

Все сводилось к тому, что, если делать по правилам, серийный выпуск машин мог начаться лишь года через два с лишком, да и то, если все гладко пройдет. Такая уж получалась раскладка: опытный образец, его испытания, корректировка чертежей... Потом — второй опытный образец, и опять испытания, и решения в высших сферах. А еще опытная партия, и полевые испытания, и опытная эксплуатация, и опять изменения в конструкции... Не меньше двух-трех лет, но зато ни риска особого, ни ответственности.

Фросин же предлагал совместить этапы, для чего требовался активный подход к делу. Потому и хотел он с ходу, по месту, подгонять все, что нужно. Второй образец при этом можно было бы готовить в параллель с первым, на опытную партию выйти уже через полгода, а через год — говорить о серийном выпуске.

Это было ново. Кое-кому это казалось смешным, попахивало недомыслием. Примечательно, что о сокращении сроков освоения машины все стыдливо помалкивали. Разработчики — ясно почему, а Фросину тоже ни к чему было «борцом за идею» выглядеть. Это же готовый ярлык «чудака», если не «дурака»,— все, видите ли, перестраховщики и волокитчики, один он за государственные интересы болеет! Реформатор он! Не хотел Фросин давать даже такого пустячного повода для укусов. Да и впрямую так не думал — о государственных интересах. Просто в нем было заложено стремление наиболее эффективно использовать все имеющиеся возможности, в данном случае — завод и свой новорожденный цех. Он к этому стремился, и его поддержали. Ортодоксы остались в меньшинстве, и Фросин своего добился, а добившись, судить строго никого не стал и если уж не дождался со стороны своего главного инженера поддержки, то был ему благодарен хотя бы за нейтралитет.

Теперь у Фросина появилась возможность вплотную заняться машиной. Он ходил из лаборатории в лабораторию, разбирался в конструкциях и схемах, просил показать ему результаты испытаний опытных образцов. В голове у него откладывались не только окончательные варианты узлов и блоков, но и все испытанные при их разработке трудности. К концу двухнедельной командировки он почувствовал себя гораздо увереннее, чем раньше.

Побочным результатом его въедливости явилось то, что уже через неделю он был на «ты» со всеми начальниками лабораторий и руководителями секторов, с которыми сталкивался. Они не могли не оценить Фросинской хватки, хотя их несколько забавлял его, как они говорили, сугубо практический подход. Сами они этим не страдали — еще бы, столичный институт, разработчики! — хотя их явственно заметная академичность в решении технических вопросов и таила в себе еще более узкий, чем у него, прагматизм.

Особо сошелся Фросин не с кем-либо из разработчиков, а с временно прикомандированным к институту представителем «заказчика» машины — геофизиком Сергеем Шубиным. Возраст его, как и Фросинский, тоже можно было определить, как промежуточный между «за тридцать» и «под сорок». Они с Фросиным даже внешне были похожи — выше среднего роста, поджарые, светловолосые, с одинаковым спокойно-ироническим выражением лица.

Вначале Фросин заметил только замедленную походку Сергея и пижонскую, с витой рукояткой, трость. Он так и считал его пижоном, пока не увидел, как неловко, прикусив губу, спускается тот с обледенелого крыльца. Фросину стало стыдно за свои мысли о нем. Из неосознанного желания заглушить их и появилось стремление познакомиться поближе. Фросин проникся к Сергею симпатией, еще не зная его. А познакомившись и сойдясь во мнениях по многим вопросам будущего производства, они подружились, если можно назвать дружбой приятельские, сложившиеся за столь короткое время, отношения. На совещаниях Сергей занимал выжидательную позицию, хотя в конце концов поддержал Фросина. Здесь, в институте, они с Фросиным были несколько на особом положении. Получалось так, что москвичи были заинтересованы в том, чтобы «продать» им машину. Они же, напротив, выискивали в ней слабые места, чтобы этих мест в будущем не оказалось. Это их в известной мере сближало, и Фросин так и сказал Сергею, на что тот со своей обычной слабой улыбкой возразил, что это ненадолго — в дальнейшем им по роду службы суждено стать антагонистами. Продавать будет Фросин, а он, Сергей, будет придирчивым покупателем. Если, конечно, на завод пошлют именно его.

Гости с Урала держались кучкой, но улетали порознь — с билетами было туго. Фросину выпал билет через Казань. Он не огорчился. В Москву он летел тоже через Казань.

Сергей решил проводить его. Они вышли из института. Начались часы пик. Люди обгоняли их, спешили навстречу, разъединяли и вновь сводили вместе. На остановке троллейбуса стояла очередь. Вагон был переполнен. Их затолкали, развернули спиной друг к другу. Сергей вышел раньше, чем следовало. Фросин не успел остановить его, ринулся следом и все-таки вытолкался на растоптанный, расслякоченный снег.

Чуть заметно искрился в воздухе падающий невесомый снежок. Вечер еще не наступил, но в ярком свете фонарей, окон и витрин небо казалось темным. Его было почти не видно из залитого светом ущелья улицы.

Они шли по самому краю тротуара. По краю, где сквозь асфальт торчали промерзшие деревья. Через каждый десяток шагов Фросин с Сергеем расходились, чтобы обойти дерево, и вновь сходились. Разговор от этого не прерывался. И начал его Шубин:

— Слушай, я человек со стороны и не во всем пока разбираюсь... Понимаешь, мне не совсем ясен смысл: отступать от документации, не отступать от документации... Не усек я этого, понимаешь? Зачем ты тянешь на себя доработку машины?

Фросин строго глянул на него и ответил хоть и сразу, но медленно, словно раздумывая:

— Не валяй дурака, ты прекрасно все понял. Другое дело — ты меня за авантюриста держишь. А ведь я не просто так, с кондачка, вперед рвусь. Мы, брат, с нашими конструкторами капита-а-ально над машиной посидели! Они меня крепенько плечами подпирать будут. Вот только здесь мне начинать пришлось. А им бы больше с руки...

Тень скользнула по его лицу. Сергей уловил ее и понял, что это отголосок каких-то своих, заводских, и не во всем, видать, простых дел. Тут бы следовало перевести разговор, но он задел Сергея за живое. У него постепенно стало появляться свое, личное, помимо служебного долга, отношение к машине. Сергей пока не вдумывался в него, не анализировал — не подошло для этого время. Он сказал Фросину почти правду, объявив себя «человеком со стороны», признавшись, что многого не понимает. Геофизик до мозга костей, пролазивший по тайге не один сезон, замерзавший и тонувший, он внезапно и грубо был вырван изо всего, что его окружало. Он был вытолкнут и сунут сюда, в совершенно иную жизнь. Хотя речь шла о машине для геофизических исследований, Сергею все здесь было ново и чуждо. Машина служила единственным связующим звеном между прежним и новым его миром.

Память о разыгравшейся в тайге трагедии жила в нем, звенела голосами погибших, и он согласен был заниматься не только Машиной — чертом, дьяволом,— лишь бы уменьшить вероятность аварий, подстерегающих в «поле» геофизиков.

Сергей сдружился с Фросиным потому, что почуял в нем такое же нестандартное, отнюдь не корректно-официальное отношение к машине! Что, до корректности и официальности — за два месяца, пока Сергей толкался в институте, он насмотрелся на деятелей, которым машина до лампочки, хотя это они ее и рожали. Без особых, впрочем, мук.

Поэтому Сергей и спросил Фросина, почти наверно зная, что тот насупится:

— Ну, ладно, здесь ты своего добился. Разрешили вам доработку машины, позволили  отступать от документации. А заводская-то верхушка на это с какого боку смотреть будет?

Против ожидания, Фросин улыбнулся:

— Хочешь, открою секрет? Только строго между нами? В главке поторопились.— денежки выделили. А наше начальство тоже не лыком шито — «освоили» их, цех открыли. По правилам-то опытные образцы надо на существующих производственных мощностях делать. А теперь — что ж! Цех есть, давай заказ. Я снизу буду давить, а директор, хоть со скрипом, пойдет навстречу. Если министерство разрешит ускорить работы, то затея с организацией цеха будет выглядеть как его, директора, дальновидная политика. Если же нет — вина опять-таки его, директора. Торопливость, неумение распределить средства... Сергей понимающе кивнул. Он хорошо знал, что никакой начальник, особенно высокого ранга, не любит выглядеть дураком. Похоже, что Фросин хорошо изучил раскладку сил, а тогда его настырность вовсе не чудачество, как ее расценил кое-кто в институте, а лишь основа для большой работы, которую Фросин предвидел в самом ближайшем будущем. И Сергей спросил:

— А ты не боишься?

Тот пожал плечами:

— Конечно, если не спешить, то все проще. Прокукарекал, а там хоть не рассветай... Без синяков и шишек наверняка не обойтись. Но должны вытянуть — и с москвичами в контакте будем работать, да и свои инженеры, в конце  концов,  есть.  Триста гавриков — конструкторов — за что-то же кормим! Такие же дипломы у них, как и у этих,— он ткнул большим пальцем через плечо в сторону института.— Да и завод, как-никак, свой, а дома и стены помогают... Но риск, конечно, есть...

— Не зря ваш главный помалкивал...

— Главный,— Фросин так и выговорил, с большой буквы,— Главный четко знает, что почем. Он диплома-ат, наш Главный...

Фросин махнул рукой и умолк. Сергей больше ничего уточнять не стал. Разговор сам собой переключился на другое и вскоре увял.

У гостиницы Фросин распрощался с Шубиным. Он быстро собрался и вышел, задержавшись на мгновение в дверях и окинув взглядом номер. «Надо бы посидеть перед дорогой»,— мелькнула мысль. Он усмехнулся, выключил свет и запер дверь.

На Казанский вокзал он приехал не спеша. Поднимаясь на бесконечном эскалаторе станции «Комсомольская», он глянул на часы. До отправления электрички оставалось десять минут. Так же не спеша он купил билет, затем вышел на перрон и, не торопясь, поднялся в вагон. Через минуту поезд тронулся. Только теперь он почувствовал, что здорово устал за этот суматошный день.

В Быково оказалось заметно холоднее, чем в Москве. Он шагал от станции вдоль редкой цепочки фонарей. Прохожих было мало. Разноцветьем штор уютно теплились окна домов. На снег ложился их мягкий, вяловатый отблеск. Вокруг дремала сероватая, как этот электрический полусвет, тишина. Только впереди, у аэровокзала, репродукторы объявляли что-то насморочным голосом. За расстоянием не разобрать было — что. Как всегда в дороге, стало немного тревожно и захотелось поскорее добраться до места. Фросин вздохнул и ускорил шаг.

5

Кресло под Фросиным оказалось продавленным. Пол самолета дрожал мелкой дрожью. На одной ноте уныло зудели двигатели. Далеко впереди, на переборке, тускло светились — по-русски и по-английски — надписи: «Не курить! Пристегнуть ремни!» Фросин попытался пристроиться поудобнее. Сидеть было неловко. Прощупывался трубчатый каркас кресла, колени задевали спинку переднего сиденья. Кое-как он разместился и прикрыл глаза.

Он сразу понял, что не удастся задремать, как дремало, неудобно откинув головы, большинство пассажиров. Чтобы отвлечься, он начал вспоминать, что же не успел сделать за время командировки. Но вспомнилось другое, совсем недавнее, получасовой давности — телефон-автомат в аэропорту, длинные спокойные гудки. Она сама сняла трубку. Когда раздался щелчок, и монета с лязгом провалилась в нутро телефона, он вдруг с запоздалым испугом подумал, что трубку может взять тот, другой, ее муж... Но в трубке послышалось: «Алло!» — и он почувствовал облегчение и опустошенность, и молчал, слушая гудение тока, продирающегося сквозь путаницу телефонных кабелей.

— Алло!—спокойно повторила она. Это был ее голос. Он узнал бы его среди сотен    голосов, одновременно бьющихся из телефонной мембраны,— голос его бывшей жены.

— Вас слушают!— уже с ноткой нетерпения выплеснулось ему в ухо,

— Здравствуй...— не сразу сказал он. Шум в трубке вдруг прекратился, и он ясно услышал ее дыхание. Она чуть помедлила, прежде чем спросить:

— Кто это?

Голос ее был таким знакомым, таким чужим и спокойно-безразличным, что на него разом нахлынуло ощущение ненужности всего этого, и он чуть не повесил трубку, но не успел. Она спросила:

— Виктор ты? Ты откуда?

— Скорее — куда,— он криво усмехнулся. Телефон, похоже, передал его вымученную улыбку,  потому что молчание на том конце провода стало чуть иным. Более внимательным, что ли. Он это ясно почувствовал, хотя и не смог бы объяснить.— Вылетаю к себе, на Урал...

— Ты давно в Москве?

— Нет, несколько дней,— солгал он. Похоже, она и это поняла.

— Ты в командировке?

— Нет,— не сразу ответил он, и опять солгал.— В отпуске. Приезжал поглазеть на столицу...

— Что же ты отпуск так проводишь! Надо было по путевке...

— Какие уж зимой путевки! Да и на юг я теперь не езжу...

Это было нечестно. Это был удар ниже пояса. Но удержаться он не смог, хотя сразу пожалел о сказанном. Со своим новым мужем она познакомилась на юге, куда поехала без Фросина, одна, по горящей путевке. Она ушла от него через две недели после возвращения, уехала в Москву. Они расстались по-хорошему, и Фросин все эти годы не думал о ней плохо. Ему уже казалось, что он вообще о ней не думает. Номер телефона сам вдруг всплыл сегодня у него в памяти. Только номер. Он не смог бы даже сказать, откуда его знает. И она как будто не удивилась звонку и не обиделась сейчас на его слова. Он понял, что это — все. И понял также, что правильно сделал, позвонив ей. Надо было позвонить — что-то еще оставалось, чего не должно оставаться. Что прошло, то прошло и вновь никогда не повторится. И он сказал, торопясь перевести разговор на другое:

— Ну, как ты живешь?

Вместо ответа она спросила:

— Что же ты сразу не позвонил, когда приехал?

Он даже засмеялся, настолько нелепой показалась ему эта мысль:

— Ты считаешь, что надо было позвонить?

Для нее все давно кончилось, и в своем вопросе она не увидела ничего необычного. Или женщины вообще по-другому относятся к таким вещам? Во всяком случае, она почувствовала горечь в его смехе и поняла, что каждый из них слышит в этом разговоре свое. Она промолчала. Он тоже молчал, зная, что она боится задеть его каким-нибудь неосторожным словом. Он был благодарен ей за это, хотя знал, что она уже тяготится разговором, тяготится не из-за себя, а из-за него.

В трубку опять прорвался беспокойный фон электрического тока, дальний отголосок чужих слов. Он обрадовался этому и торопливо прокричал:

— Мне объявили посадку. Я улетаю. Слышишь, улетаю!

Он запнулся на мгновение. Ему не хотелось сказать ей «до свидания» и он не мог сказать «прощай». Нехорошее это слово. Он не любил его. Она пришла ему на помощь:

— Всего тебе хорошего, Витя...

— Всего хорошего,— откликнулся он и не вешал трубку, пока не услышал торопливые гнусавые гудки.

В это время и в самом деле объявили посадку, и он обрадованно заспешил, доставая на ходу билет...

Самолет резко пошел вниз. Уши заложило, и Фросин несколько раз сглотнул. Давить на уши перестало, слышнее стал надсадный рев моторов. Освещенная прожекторами, вывернулась снизу земля. Стукнула, поддала под колеса. Самолет побежал по бетонке, его затрясло, он бежал все медленнее, подруливая поближе к зданию аэровокзала.

В Казани их не задержали. Фросин успел только выпить в буфете кофе, как объявили посадку. Фросин прошел в зону контроля. Багаж его остался в самолете, он стоял налегке, сунув руки в карманы.

Пришла дежурная по посадке, ночным невыспавшимся голосом выкрикнула номер рейса. Пассажиры столпились в дверях. На поле они растянулись, разбрелись редкой цепочкой к самолету. Перед Фросиным — черная шубка, плоский портфель-дипломат — шла девушка. Походка у нее была хорошая. Спокойная походка, свободная. По этой походке и по портфелю Фросин узнал ее: две недели назад она летела в Казань тем же рейсом, что и он. Ему запомнилось ее яркое, с тонкими восточными чертами лицо. Сейчас он лица не видел и, с неожиданным для самого себя интересом, ожидал случая убедиться, она ли это.

У трапа опять замешкались, чего-то ждали — не то какие-то документы, не то бортпроводницу. Аэродромные огни в ночи казались яркими и недобрыми. Ветер задувал порывами, нес сухую снежную пыль. Фросин поднял воротник. Девушка в шубке стояла прямо перед ним. Ее волосы под ветром были неподвижны, как литые. Даже в отдаленном свете прожекторов, вырисовывающем от всех предметов угольные тени и превращающем мир в его черно-белый вариант, они заметно отливали синевой.

То ли почувствовав взгляд, то ли поеживаясь от ветра, она повернула голову и встретилась глазами с Фросиным. Это была она. Фросин удивился, насколько точно, оказывается, запомнил ее лицо. И теперь он узнал ее сразу. Это было как удар — мгновенное узнавание. У него ослабло все внутри, как в юности, когда он робел и терялся в присутствии красивых женщин. А она была красива, это он почувствовал, еще не рассмотрев ее.

Лицо ее действительно было хорошо, даже в беспощадном свете прожекторов, выхватившем из ночи тонкие черты лица, смуглую кожу, нерусский разрез глаз, яркие припухлые губы. Все это сразу увидел, вобрал в себя Фросин. Увидел и спокойно-неприступное, надменное выражение этого лица, растерялся и испугался, что сейчас все кончится, пройдет это мгновение, оставив после себя чувство утраты и неясную тоску.

Прежде чем он успел все это почувствовать и понять, сделал короткие полшага вперед и улыбнулся. Улыбнулся, выплеснув в улыбку все, что ощутил в этот миг. Улыбнулся и заметил, как чуть дрогнуло ее лицо, расширились неотвергающе глаза. Она рассмеялась и еще раз взглянула на него, чтобы найти в его лице подтверждение своей улыбке. Взглянула и отвернулась вперед, туда, где загорелась лампочка над входом в темное нутро корабля. Он понял, что, и не глядя на него, она чувствует его присутствие. Рифления на перекладинках трапа были забиты снегом, и он уверенно подхватил ее под локоть, когда она поставила ногу на первую ступеньку. Она поднималась вверх, а он стоял внизу, и рука его хранила ощущение шелковистого тепла ее шубки.

Все это произошло в считанные секунды. Да и что, собственно, произошло?— мимолетный взгляд, улыбка, вежливая помощь девушке на скользкой заледенелой лесенке в самолет...

А Фросин вновь почувствовал себя на гребне удачи — ощущение, которое несло его сегодня, прервавшись тем телефонным разговором и вновь подхватив сейчас в свои ласковые ладони.

Он прошел в сумеречно освещенный салон и пошел по проходу, глядя, как впереди она устраивается в кресле. Она бросила в его сторону взгляд — он не мог увидеть его в полумраке, но знал, что бросила. Он подошел к ней, уже чувствуя себя хозяином положения, спросил: «Разрешите?» — уверенный, что она ответит согласием, и сел рядом.

6

Несмотря на выходной, конструкторы работали. Начала поступать электроника, в цехах были уже готовы некоторые узлы и детали. Со дня на день должен был поступить сам автомобиль — «тележка», как его все называли.

Работа заводских конструкторов отличается от работы конструкторов в институтах. Сами они разрабатывают мало. Не конструируют. Основная их задача — обеспечить производство документацией. Они следят за тем, чтобы конструкция изделий наилучшим образом соответствовала требованиям производства.

Сейчас они спешно подчищали чертежи. Чертежи, в принципе, были готовы. Мелкие неточности можно было пока и не устранять. Фросин знал, что после первого образца будет множество изменений. В них наверняка попадут и эти уточнения. Но говорить ничего не стал.

Он расспросил о полученных электронных блоках, поговорил с ребятами, которые на неделе присутствовали при испытаниях изготовленных на заводе узлов.

Да, машина становилась реальностью. Это чувствовалось по всему. Это чувствовалось и по деловитой озабоченности конструкторов. Правда, Фросину эта озабоченность показалась излишней, и он так и сказал об этом Дюкову, начальнику четвертого отдела. Отдел организовался недавно. Начальника его, Дюкова, невысокого плотного мужчину, Фросин хорошо знал по старым производствам. Его молодое круглое лицо, всегда непроницаемое, сегодня было заметно оживлено. На правах старого знакомого Фросин и сказал ему вполголоса:

— Слушай, Володя, чего это ты горячку порешь? Что за необходимость работать в воскресенье?

Дюков покосился назад, туда где шуршали бумагами и негромко переговаривались его подчиненные:

— А это не я, это они сами решили. Я только не стал их отговаривать.

Он повернулся и пошел-покатился по коридору, подальше от дверей отдела, чтобы там не было слышно. Речь Дюкова, размеренная и какая-то весомая, резко контрастировала с его обликом, обликом круглого плотного мальчишки. И неподвижное лицо, и отличные (всегда почему-то светлые) костюмы, и степенные движения Дюкова — все казалось Фросину нарочитым, и он всегда ждал, что вот сейчас Володя Дюков расхохочется, подмигнет и отколет какую-нибудь совсем мальчишескую штуку. Но он штук не откалывал, был неизменно ровен в обращении, голоса никогда не повышал. В отделе его любили и побаивались — спуску он не давал, хотя был неизменно справедлив.

Чуть отойдя от двери, Дюков повернулся к Фросину:

— Понимаешь, пощупали они блоки, покрутили их и заволновались. Машина-то вот-вот придет.

Он достал сигарету, размял ее и закурил. Курить в коридоре запрещалось, и он, не торопясь, повел Фросина к курилке, хотя все сегодня пустовало и заметить нарушение порядка было некому.

— Им сейчас беспокойно, и пусть себе беспокоятся.— Дюков стоял, навалившись спиной на подоконник, щуря от дыма свои и без того узкие глаза.— По-моему, это лучше, чем потом их накачивать — давай, давай!.. Ну, а ты как съездил?— спросил он Фросина после паузы.

— Можно подумать, что ты там не бывал,— буркнул Фросин. Начинать серьезный разговор не хотелось, но все-таки он не выдержал:

— Чего спрашивать, как там? Там все в норме. Разрешили нам отступления от чертежей. Причем, с радостью разрешили,— он немного лукавил, не хотел говорить о тех боях, которые пришлось вести в  институте.— Посмотрим, что нам здесь разрешат! Боюсь, что ничего...

— Ну, это мы поглядим,— протянул Дюков. Он тоже был упрям и свою точку зрения мог отстаивать где угодно и перед кем угодно. Фросин знал это, но буркнул:

— Не плюй против ветра, пригодится водицы напиться...

— А ты не пугай...— обиделся Дюков. Они докурили и вернулись в отдел.

Дюкова с порога окликнули, и он сразу закопался в какую-то техническую проблему. Фросин посмотрел еще немного на их работу и тихо, не прощаясь, вышел.

Жил Фросин недалеко от завода, в получасе ходьбы. Но сейчас ему не хотелось оставаться одному, тянуло к людям, и он сел в подошедший трамвай. В вагоне включили освещение и изнутри стало видно, что на улице уже сгущаются ранние зимние сумерки.

Дома было пусто, темно и одиноко. Не зажигая света, Фросин разделся и прошел в комнату. От батарей веяло сухим теплом. Фросин порадовался этому. С теплом всегда связано представление об уюте.

Синел из комнаты прямоугольник окна. С папиросы упал на пол столбик пепла. Фросин не шевельнулся — убирать все равно некому и ругать тоже некому. Но, встав с дивана, перешагнул через то место, куда упал пепел, чтобы не растоптать, и включил торшер.

Щелкнул выключатель проигрывателя. Фросин сунул на вращающийся диск первую попавшуюся пластинку, заранее убавил громкость, чтобы не спугнуть привычную уже тишину. Комнату наполнил приглушенный, рвущийся из динамика голос Высоцкого.

Фросин слушал и не слышал. Вчера ночью, в самолете, она рассказала, что была в Венгрии и Болгарии — по туристической путевке. Его остро кольнула зависть: он нигде не бывал, ему всегда было некогда. Но раньше он не жалел об этом. Чтобы заглушить сожаление, свести его к шутке, он напомнил ей Высоцкого: «Куда мне до нее, она была в Париже...» Она не поняла. Она мало знала Высоцкого. И он с грустью подумал: «Они не знают Высоцкого. Ансамбли там разные, трали-вали — это да, это знают. А Высоцкого — нет». Он немного кокетничал сам перед собой: ансамбли и трали-вали он тоже знал. И они знали Высоцкого. Но он так и подумал — «они». О ней и о ее сверстниках и друзьях, как бы проводя границу между собой и ими. И подумал, что это другое поколение, хотя между ним и ими легло всего лишь лет десять-пятнадцать.

С внезапной жесткостью он сказал ей об этом — о Высоцком и о поколениях. Он помнил полет Гагарина, который был для нее историей. Он помнил, как начинали выступать Эдита Пьеха и Эдуард Хиль, помнил Братскую ГЭС и мост через Енисей. Он помнил все, что составляло его молодость. Об этом он тоже сказал ей. Ее это мало задело. Да и почему бы это должно было ее задеть? Но слушала она с интересом, как слушают захватывающую сказку...

Пластинка кончилась. Фросин выключил проигрыватель, открыл форточку и лег. Дотянулся до торшера, щелкнул выключателем. Торшер погас. В темноте медленно разматывалась лента воспоминаний...

Он прошел вперед, спросил: «Разрешите?» — уверенный, что она ответит согласием — и сел, глядя перед собой и не торопясь повернуть голову и взглянуть на нее.

Включили полный свет. Прошла стюардесса, проверила, все ли пристегнулись. Фросин помог соседке укоротить привязной ремень.

Теперь он хорошо рассмотрел ее. Она почти не пользовалась косметикой. Лишь легкими мазками были подкрашены губы. Ее лицо, стремительное и необычное, не нуждалось в красках. Оно было ярким само по себе. Ровный красноватый загар, правильные черты лица, волнующе очерченные губы, вороненое обрамление волос. Ей было лет двадцать, от силы — двадцать два, и Фросин почувствовал непрошенную горечь от того, что через полтора часа она встанет с кресла, выйдет из самолета — уже не соседка ему, а одна из множества пассажиров,— и затеряется в многотысячном городе, и ему останется только память об этом мимолетном ощущении горечи.

Фросина подхватила и понесла мистическая волна удачи. Он решил разговорить свою попутчицу. Это можно было сделать легко, используя инерцию того взаимопонимания, которое мелькнуло между ними у трапа, которое позволило ей, не оборачиваясь, чувствовать, что он идет следом и сейчас сядет в соседнее кресло.

Мощно взревели перед разбегом двигатели. Самолет задрожал и присел на амортизаторах. Скрипнули отпускаемые колодки тормозов. Самолет коротко пробежал по полосе, чуть приподнялся и сразу накренился, поворачивая на свой заранее вычисленный и выверенный курс.

Полтора часа полета. Девяносто минут. Это много, если в минуты впрессован простой на первый взгляд, но важный скрытым своим смыслом разговор. Надо только внимательно следить и за разговором, и за собеседником, за выражением его лица, за настроением, за теми бесчисленными оттенками, которые может принимать любой разговор и которые не всегда легко уловить.

С ней было легко разговаривать, стоило только стронуть с места тоненький ледок отчужденности. Скоро он знал о ней очень много. Знал не только из слов — знал из выражения ее лица, из реакции на его слова. Надменность и взрослость слетели с нее, как защитный чехол с парашюта в момент прыжка.

В тоне ее он уловил благодарность за то, что оказался ненавязчивым и лёгким собеседником, и почти испугался этого и того, что сам испытывает к ней что-то вроде благодарности за то, что она сидит с ним рядом, доверчиво слушает его и отвечает ему.

Самолет приземлился. Все вышли. Багаж задерживался. Некому было выгружать, не явились рабочие — досматривали где-то короткий предутренний сон. Фросин обрадовался этому. Он помахал прощально своей спутнице рукой, вскарабкался в грузовой отсек и начал бойко распоряжаться там, поднимая и передавая вниз сумки, портфели, чемоданы.

Наконец все было выгружено. Он подхватил свою сумку, спрыгнул вниз и сквозь крепкий — уже не московский, а уральский — морозец зашагал к аэропорту. У самого здания аэровокзала он догнал медленно идущую фигурку в черной шубке.

Трудно сохранять достоинство, ожидая кого-то или что-то. Да еще на морозе. Но у нее был такой же неприступный вид, как и тогда, когда он впервые увидел ее. Она ждала его, но умела не подавать вида, что ждет. Он, пожалуй, все-таки обрадовался ей. И тут же огорчился — все это было ни к чему.

— Шикзаль!— сказал он, больше себе, чем ей. Она не поняла.— Судьба,— пояснил он. Она промолчала.

Они прошли к ночному автобусу. Скорее, это был утренний автобус. Они остановились на задней площадке.

Их руки в перчатках лежали на поручне почти рядом. Тряхнуло, и они соприкоснулись. Автобус бежал уже по ровной, накатанной дороге, но ее рука все еще лежала на его. Он чувствовал прикосновение и знал, что она тоже чувствует. Оба делали вид, что ничего не замечают, но разговор прервался и, когда молчание затянулось дольше, чем на это можно было не обращать внимание, она убрала руку и смутилась, как будто выдала какую-то тайну.

«Ну что?— подумал Фросин.— Ты этого хотел? Этого добивался? Заговорил, заморочил девчонку. А для чего? К чему эти разговоры — с угадыванием ответов и вопросов, с повисшим рядом, между вами и над, «родством душ», которое так и ждет, чтобы заявить о себе, которого нет и вовсе не нужно? Зачем это все, если в тебе вдруг на какой-то короткий миг ворохнулась забытая, усохшая, давно и навсегда умершая надежда на что-то, чего все равно не будет, а может быть, и не бывает и уж точно не должно быть между тобой, Виктором Афанасьевичем Фросиным, тридцати шести лет отроду, человеком без семьи, иллюзий и царя в голове, и ею, твоей умной, чуткой, случайной и очень молоденькой попутчицей...»

Они вышли в центре. Было около шести утра. С перекалом горели фонари. На улицах было пусто. Они прошли вместе до остановки троллейбуса. Фросину надо было на трамвай, но он стоял рядом с ней и молчал. Молчание надо было разрядить. Он начал злиться, что ведет себя как мальчишка, злиться на себя и на нее. От злости он грубо спросил:

— Ну так что, приглашаешь в гости? Чаем напоишь?

Только сказав, он понял, как грубо это прозвучало, и мрачно обрадовался. Действительно, все это ни к чему, и пусть у нее не останется сожалений и приятных воспоминаний. Пусть она вычеркнет его из памяти раз и навсегда.

Она не ответила. Настроение Фросина окончательно испортилось.

Показался троллейбус. Она повернулась к Фросину и быстро сказала:

— Приходи... Но не сегодня и не завтра... Приходи в понедельник. Угощу  чаем...— И она  вымученно улыбнулась.

Фросин растерялся и от растерянности ненужно спросил:

— Куда приходить?

Она торопливо выхватила из кармана шубки бумажку. Фросин, путаясь в шарфе, достал из внутреннего кармана ручку. Она написала адрес. Троллейбус подкатил к остановке, с шипением открыл дверцы. Она передала Фросину бумажку и ручку. Он, не глядя, сунул их в карман. Она подхватила портфель, но вагон уже тронулся.

— Шикзаль,— опять сказал он. Он вычитал где-то это слово, кажется, у Шефнера.— Судьба, по-немецки. Даже не судьба — рок. Ты учишь немецкий?

— Нет, английский,— она покачала головой. Она не уехала и теперь чувствовала неловкость оттого, что поддалась порыву и пригласила его.

Говорить было нечего. Все уже было сказано, и что бы еще ни сказать, все оказалось бы лишним. Он украдкой разглядывал ее. Она вновь стала неприступной — маленькая беззащитная дама в черной пушистой шубке.

Он знал, что не пойдет к ней и почувствовал сожаление, что все уже кончилось. Кончилось, так и не начавшись.

— Троллейбус...— он тронул ее за локоть. Его ладонь была без перчатки, и он вновь, как тогда, у самолета, ощутил шелковистую мягкость шубки и податливость ее руки. Не было лишь того ощущения удачи и везения. Она вошла в салон. Фросин подхватил сумку и пошел, не дожидаясь, пока троллейбус тронется. На ходу достал из кармана бумажку, развернул одной рукой. Это был ее авиабилет. На обороте было нацарапано: «Короткая 27 - 172». Он смял бумажку и бросил в урну. Все кончилось. Он поспешил на трамвай.

7

Фросина тянуло прийти пораньше, осмотреться. Но в этом не было смысла, и он пришел в цех почти к восьми. Показав вахтеру у входа пропуск, он медленно прошагал внутрь, с любопытством огляделся — просторный пустой пролет, раздевалка в углу, длинные столы посередине. У стены — отгороженные двухметровыми перегородками службы цеха. Он прошел вдоль них, читая таблички на дверях: «Лаборатория», «Архив», «БИХ», «Нач. цеха».

В крохотном «предбаннике» приютился столик табельщицы. Дверь кабинета была не заперта. Он снял пальто, мельком окинул кабинет взглядом: два стола, у стены ряд стульев, шкаф, железный ящик, именуемый сейфом.

Вышел в цех, остановился, наблюдая. На него не обращали внимания — не знали. А он цепким взглядом схватил сразу все: и торопливо входящих, скидывающих на ходу пальто рабочих, и необжитую пока пустоту помещения, и то, что рабочие мало между собой разговаривают — не перезнакомились еще.

Появился Василий Фомич. Вошел уверенной походкой, отдуваясь от ходьбы. Перед ним расступались, здоровались. Он направился прямо к Фросину, крепко сдавил пухлой рукой его руку. Вслух подивился:

— Ну и рука у тебя, Виктор, как сучок. Жму ее, а она, понимаешь, как деревяшка — твердая и не поддается!

Видно было, что он рад Фросину и ждет одобрения. И Фросин не преминул сказать:

— Просто не верится, Фомич,— ведь цех уже!  Когда успел?

Василий Фомич довольно ухмыльнулся:

— По твоему же заданию все заранее готовил!— И деловито спросил, показывая, что не обратил внимания на похвалу, считает ее ни к чему, и без того все сделано, как положено.— Цех сейчас пойдем смотреть или попозже?

— А чего тут смотреть?— удивился Фросин.— Я и так вижу, что все в порядке. Давай начинать работать.

На первое в истории цеха диспетчерское совещание собрались все ИТР. Почти половину Фросин знал. С этого он и начал:

— Кое-кого из вас я знаю. С остальными  познакомлюсь в работе. Вы меня теперь тоже знаете. Зовут меня Виктором Афанасьевичем, прошу любить и жаловать.

Фросин смолк. Наступила тишина. Слова были самые банальные, никакой реакции не требовали, и все выжидали. Он продолжил:

— У нас была неделя на раскачку. Сейчас цех практически полностью укомплектован. Люди еще будут приходить, но мало. Давайте начнем работать. Вы — механик?— он обратился к сидящему у двери низенькому, бесцветному, словно полинявшему, мужчине  лет тридцати. Тот встал.— Сидите, сидите! У меня к вам пока два вопроса. Первое,  в  каком состоянии кран-балка? Второе, как обстоит дело с подводкой напряжения на столы монтажниц?

Фомич тихонько хмыкнул — и когда углядел, что напряжение не подано? Механик тихим, каким-то испуганным голосом ответил Фросину, глядя в пол. Это Фросину не понравилось. Не любил он таких людей. Но говорил он толково. Видно было, что во всем уже разобрался, и Фросин переборол в себе антипатию. Все же голос его прозвучал сухо:

— Сколько времени вам потребуется на монтаж крана и подводку питания?

— Дня  четыре...— прикинул механик  и  повторил уверенно: — четыре дня.

— Хорошо. Добавим еще четыре дня на всякие случайности. Итого — восемь. Через восемь дней, к следующему вторнику, чтобы все было  готово. И еще одно — сегодня же сделайте в дверях архива окошечко для выдачи документации.

— Да ведь дверь-то железная...— растерянно сказал механик.

— В самом деле?— язвительно осведомился Фросин. По лицам сидящих  проскользнула    улыбка. Механик растерянно замолчал. Нет, он Фросину определенно не нравился. А Фросин уже обратился к начальнику лаборатории:

— К тебе я зайду сразу после планерки. У всех, у всех побываю,— обратился он ко всем сразу. И опять начальнику лаборатории: — А к двум часам подготовь перечень контрольно-измерительной аппаратуры.

— Есть!— бойко отрапортовал тот. Он уже успел поработать с Фросиным, успел почувствовать, что дело тот знает. Успел также усвоить, что Фросин терпеть не может разгильдяйства. Свое дело начальник лаборатории тоже знал; в том, что у него в лаборатории все в порядке, был уверен, а потому и вообще чувствовал себя уверенно.

Планерка шла хорошо. Бойко шла. В темпе. Впервые Фомич присутствовал на совещании, сидя не на стульчике у стены, а за столом. Дела, которые обсуждались сейчас, были простые и нужные. Фросин говорил то, что нужно, что сказал бы и сам Фомич. Впервые за последние две недели он почувствовал облегчение. Как-то вдруг оказалось, что не нужно все помнить и обо всем беспокоиться, и он поймал себя на том, что опять, понимаешь, попал в зависимость от Фросина. И он опять внутренне заершился, сам зная, что это смешно.

Диспетчерское закончилось. Все разошлись. Фросин делал в календаре какие-то пометки.

— Останься,— сказал он Фомичу,  видя,  что тот тоже собирается  идти.— Ну,  Василий  Фомич, ты молодец! За неделю, собственно говоря, основную работу сделал!

Фомич возмущенно фыркнул, хотя от похвалы было приятно. Фросин отложил карандаш:

— Тебе у меня персональное  задание: проследи за получением блоков и деталей машины.    Все блоки, что прошли проверку ОТК,  забирай из цехов-изготовителей, тащи сюда и организуй склад. И еще — на завтра я думаю пригласить товарищей из парткома, пусть проведут собрание. Пора нам  выбирать секретаря  парторганизации. Так что ты обдумай этот вопрос хорошенько,    кого мы будем рекомендовать. Как ты насчет Логашова? В общем, подумай, а вечерком переговорим.

Василий Фомич ушел. Фросин встал из-за стола, прошелся пружинисто по кабинету. Потом вызвал табельщицу, дал ей задание — подобрать кое-какие данные — и заторопился в лабораторию. Проходя мимо архива, он заметил, что двери там уже нет. «Оперативно работает механик»,— подумал он с одобрением, входя в лабораторию.

Прошла неделя. В цехе избрали партбюро, комсомольское бюро и цеховой комитет. В четверг после работы Фросин решил провести заседание «четырехугольника» цеха.

Фомича он тоже попросил остаться.

Все были в сборе. Не хватало только парторга, начальника цехового бюро труда и заработной платы Логашова

— Ну что, может, проведем заседание треугольника раз четвертый «угол» не явился? — в шутку спросил Фросин, приглядываясь к присутствующим. Те тоже присматривались к нему и друг к другу.

Секретарь комсомольской организации слесарь Саша Белов явно не успел освоиться со своей новой ролью. Он смущался Фросина и Фомича, то прятал ноги под стул, то закладывал их одна на другую. Его лицо, с тонкой незагоревшей кожей, порозовело. От смущения он хмурил густые пшеничные брови, иногда вскидывал на Фросина ясные зеленоватые глаза. Он не знал, куда девать свои большие красные руки, далеко вылезающие из рукавов: халат был ему маловат.

Фросин черкнул в настольном календаре: «АХЧ — халаты». «Не забыть завтра накрутить хвоста — лень халаты большого размера получить!» — подумал он.

Послышались голоса. В кабинет вошли Логашов и с ним Макаров.

— Сидите, сидите! — махнул рукой Макаров, хотя ни кто и не подумал вставать.— Не  возражаете, если  я поприсутствую? — Он обошел всех, пожимая руки, и уселся в уголок.

«Мог бы и предупредить»,— подумал Фросин, открывая совещание.

— Ну  что,  познакомиться  мы  с  вами  познакомились, пора начинать работать,— несколько   замедленно начал он.— Я напомню вам наши задачи, изложу свои соображения по поводу первоочередных мероприятий  и подумаем вместе, что можно еще сделать. Согласны?

Все промолчали, только Саша Белов шевельнулся было на стуле, открыл беззвучно рот: «Согласны!», но застеснялся и тоже промолчал.

— Ну так вот, машина уже в пути. К концу недели будет здесь. Блоки и узлы на первые два комплекта полностью настроены, проверены и получены. Сложены на стеллажах в дальнем углу,— пояснил Фросин Макарову. Тот молча кивнул головой.— Из Москвы вылетает бригада разработчиков.    Первую машину будут собирать они. С помощью наших монтажниц и слесарей. И заберут себе для испытаний и исследований. Вторую мы будем делать уже сами.

Его телеграфный стиль завораживающе действовал на слушателей. Фомич поймал себя на том, что кивает головой каждой его фразе, и рассердился на себя — чего кивать-то понимаешь! Можно подумать, что не он, Фомич, принимал эти блоки и складывал их на стеллажи, и распорядился закрыть стеллажи пленкой от пыли и от соблазна — мальчишки ведь одни в цех набраны! — покрутить и потрогать их.

— Это, так сказать, общая постановка задач,— Фросин достал из стола папиросы, закурил, подвинул папиросы приглашающе на край стола.— Теперь, что мы имеем в наличии. Наши три участка — слесарно-сборочный, монтажный и регулировка — человек по тридцать каждый. И из этих человек только регулировщики имеют о машине представление. Самое смутное, успели «по диагонали» прочитать описание и просмотреть схемы.

— Учиться всем придется на ходу,— продолжал он.— Наша с вами задача — настроить людей на важность работы. Они должны знать, что для успешной работы надо отдать все. И не только знать, но и быть готовыми трудиться, не считаясь со временем. Для этого нужно провести следующие  мероприятия.— Он придвинул ближе исписанный лист бумаги и мельком глянул в него.— Во-первых, проведем общее собрание или митинг, как вам больше нравится. Чтобы это не прошло впустую, чтобы людей задело, собрание проведем, когда  прибудет «тележка». Я думаю, готовить выступающих заранее, как это обычно практикуется, не следует,— он поморщился.— Народ к этому с недоверием относится. Надо выступить для начала самим, да так, чтобы расшевелить остальных.

Как это, не готовить собрание? Фомич запыхтел неодобрительно, глянул на всех — сидят, переваривают. Глянул на Макарова — вид у того непроницаемый. Фомич тоже промолчал. Не нравилось ему это. Разве можно собрание на самотек пускать?

А Фросин продолжал:

— Во-вторых,— оформление цеха.— Он  покосился  на Макарова.— Вы здесь у нас официально или нет? Ах, неофициально! Тогда я признаюсь — я взял художника. На ставку слесаря. Завтра он выйдет на работу, и мы ему сразу поручим всю наглядную агитацию. Василий Фомич, щиты еще не готовы?

— Готовы, сегодня с двадцать четвертым цехом говорил. Завтра с утра можно забирать.

Ну так вот, у нас десять щитов. Два из них тебе, Саша. Оформляй на них «Комсомольскую жизнь». Пойди посмотри в других цехах, посоветуйся и подойди с материалами ко мне. Дальше... Четыре щита — профсоюзу.— Фросин улыбнулся предцехкому.— Передовиков у нас пока нет, но ты помести туда соцобязательства, график чистоты...

Логашов негромко пробасил:

— Хорошо бы и ту, торцовую стену занять агитацией. Лозунг большой написать, что ли...

Фросин удовлетворенно кивнул, сразу же записал в свою бумажку:

— Лады. Я художнику так задачу и поставлю. Пусть подумает. Да не просто лозунг, а панно... Если только,— он опять покосился на Макарова,— мне нарушение финансовой дисциплины не припаяют.

Все засмеялись. Макаров тоже засмеялся:

— Да бери своего художника! Я же говорю — я здесь неофициально!

Ободренный смехом и хорошей деловой обстановкой, в разговор вступил Саша Белов:

— Вот бы кружки для молодежи. И красный уголок...

— Об этом я и хотел говорить сейчас, о молодежи.— Фросин придвинул к себе стопку листков с какими-то не то таблицами, не то списками.— Я дал задание табельщице, и она подготовила мне такие сведения по всему личному составу цеха: возраст, семейное положение, образование, стаж работы на заводе. Ну и еще  ряд данных — где живет, с родителями или один, далеко ли ездит на работу... Полностью я обработать не успел, но предварительно можно уже обсудить. Средний возраст — двадцать два года. Средний стаж работы на заводе — два с половиной года. Образование: с десятью классами — сорок три процента, с неполным средним образованием — семнадцать процентов, со средним техническим и незаконченным высшим — двенадцать процентов и двадцать восемь процентов — с высшим образованием. Для справки: самый старый человек в цехе — Василий Фомич.

Фомич, тоже вдруг проникшийся этой несерьезной атмосферой, выкрикнул:

— Ну да! А Евграфовна?

Все сразу вспомнили уборщицу Евграфовну, сухонькую бойкую старушонку, и расхохотались.

— Ну так что,— спросил, отсмеявшись, Фросин,— ясна картина? Придется нам и кружки организовывать — это по твоей части, Логашов,— и стенгазеты выпускать, и в школу рабочей молодежи загонять, и за морально-политическим состоянием следить...

Он вздохнул, и всё с готовностью улыбнулись — и вздоху его, и казенным словам «морально-политическое состояние».

— Нет, я говорю совершенно серьезно — придется. Я намеренно умолчал о производственных вопросах. Это наша с Василием Фомичом забота. Вас я сюда не впутываю, мы с ним сами знаем, что делать надо. Так что давайте без улыбок, и оформление, раз уж с него начали, должно быть сделано быстро и качественно. И договоримся,— в голосе Фросина проскользнули жесткие нотки, и Макаров подумал про себя: «Ого!»,— это не моя блажь, а первоочередная задача!

Фомич не поднимал головы, разглядывал свои руки с толстыми ногтями — руки не начальника, а слесаря, монтажника — руки мастерового. Обстановка становилась напряженной. Фросин, словно не замечая этого, гнул свое:

— И еще одно. Коллектива у нас пока  нет, работа тоже... скажем, специфическая... Так что, если кто сачковать вздумает, а это пока легко,— это уже ЧП. Ясно?

Он замолчал. Все тоже молчали — показалось, что крутовато Фросин забирает. Еще и работать не начали, а он уже: «сачковать», «ЧП». Макаров подал голос из угла, чуть разрядил напряжение:

— Могу дать совет: не бегите к начальнику бегом. Сначала сами разберитесь, при всех скажите о непорядках. Если обо всем будет говориться прямо и при всех, люди поймут правильно, сами будут стремиться поддерживать дисциплину!

Фросин пожал плечами:

— Я, в общем-то, это же имел в виду... Это само собой разумеется... Вроде бы у меня все. Кто еще хочет добавить? Вопросы есть?

Вопросов и добавлений не было. Все разошлись. Фросин шел между Макаровым и Василием Фомичом. Макаров придержал его:

— Не беги так. Чай, Фомич у тебя самый старый в цехе. Да и я не моложе...

— Набрали, понимаешь, мальчишек...  Черта лысого с ними наработаешь...— проворчал Василий Фомич.

— В самом деле, Виктор Афанасьевич, удивил ты меня сегодня своей статистикой,— голос у Макарова был недовольный.

— Во-первых, после драки кулаками не машут,— отозвался после паузы Фросин.— А во-вторых, цех создается не ради двух-трех машин!

— Ну-ну, ты поясни! — все таким же недобрым голосом сказал Макаров.

— А тут и пояснять нечего. Производство будет расти. Вот и надо молодежь брать. Это же резерв! Они же, как освоят машину, играючи все планы выполнять будут!

— Ты смотри, резерв,— передразнил  его  Макаров.— Шею себе не сломай, пока машину с детским садом своим осваивать будешь.

— Да вы что, не понимаете, что со старыми рабочими нам ее не поднять? — всерьез разозлился Фросин.— На хрена мне их опыт, если изделие совершенно новое? В машине молодежь имеет такой же опыт, что и старики,— никакой! Так молодежь, по крайней мере, ориентируется быстрее! Нам бы только пару машин сделать! А там уже я и не беспокоюсь, дело пойдет!

— Вот именно: нам бы только сделать, а там пойдет...— ворчливо, но уже без прежнего недовольства съязвил Макаров. Видимо, вспышка Фросина убедила его в чем-то.— А вот как твои мальчишки и две-то машины сделают, это еще вопрос... Ну ладно, вон твой трамвай. Беги, а мы с Фомичом пройдемся по-стариковски, пешочком.

Фросин еще не остыл и потому ушел от них к трамвайной остановке.

Макаров проводил его взглядом и неожиданно захохотал.

— А ведь и меня провел — приказы-то по личному составу я сам подписывал! И ведь знал бы, кого он набирает, ни за что бы не допустил!

Фомич, за все время перепалки не проронивший ни слова, буркнул:

— Мальчишка...— И опять  не понять было, осуждает он Фросина или нет.

— Точно, мальчишка! По всем повадкам — мальчишка! — Макаров  Фросина  явно  одобрял.— Но  ведь умеет работать! Нам бы с тобой так в его годы...

И хотя его годы от Фросинских отделяло всего около пятнадцати лет — не так уж и много, и сам Макаров был еще мужик хоть куда,— но он, а за ним и Фомич вздохнули каким-то своим мыслям.

Некоторое время шли молча. Фомич поднял — задувало с севера — воротник и буркнул, как будто не было паузы:

— Два щита — рационализация, два — передовики... Да чтобы места свободного не оставалось... А в цехе верстаков не хватает, паяльников нет. Да что говорить — тапочки до сих пор не получили!

Он ожесточенно крутанул головой. Макаров коротко хохотнул:

— Да брось ты к нему цепляться! Ты в корень смотри — вишь ведь, за оформление ухватился, да крепко! Стало быть, ему виднее. Может, с этого и нужно начинать? А как он об этом говорил — дело пятое. Может, он по-другому и разговаривать не умеет...

— Должен уметь, на то и начальник...— Раздражение не исчезало из голоса Василия Фомича, и Макаров заговорил уже холодно:

— Правильно,  начальник! А сам-то ты  догадался бы заняться этими планшетами? На месте Фросина? Вроде и не главное это дело на первый взгляд, а?

— Чего на месте Фросина? Я на своем месте сижу!

Мне эта агитация по штату не положена. У меня своей работы, понимаешь, хватает!

— Ну-ну, работай, работай...

Фомич надулся. Макаров тоже смолк, искоса поглядывая на его тучную фигуру и думая, что не так все просто, и не одной только этой «агитацией» недоволен Василий Фомич. Не на жесткий же тон Фросина в конце совещания он отреагировал — его, Фомича, и криком не возьмешь, всяких он видал крикунов и по столу колотунов. Нет, не в этом соль, а во всем стиле работы Фросина, который кажется порой, и не одному Фомичу, легковесным, без той освященной временем истовости, какую многие еще считают единственно допустимым подходом к делу.

«И если ты, Фомич, за время прежней работы с Фросиным этого не понял,— думал Макаров,— то поймешь теперь, на новом уровне ваших с ним отношений. Поймешь, Фросин тебя заставит! Вот так же несерьезно, походя, а заставит!».

И Макаров вновь повеселел и ткнул Фомича кулаком в бок, а тот рассерженно зашипел на него — не отошёл еще. Это вовсе рассмешило Макарова, и он расстался с приятелем совсем в хорошем настроении.

Фомич пошел дальше один, недоумевая, чего бы это Макарову веселиться, и чувствуя, как злость на Фросина и на все на свете проходит, уступая место неосознанному пока восприятию правоты Макаровских слов.

По этой ли причине, или почему еще, но на душе у него стало не так сумрачно. Он расправил плечи, выставил живот и дальше двигался уже обычной своей походкой, чуть косолапя и ставя ноги носками врозь, медленно и вальяжно.

8

Секретарь парткома Гусев был занят плотно, прочно и с самого утра. В половине девятого он проводил «аппаратное», после совещания чуть ли не час разбирался с бумагами — и накопилось порядком, и отвлекали. Потом Гусев собрался было в цеха, но пришел главный инженер. С ним Гусев чувствовал себя не вполне уверенно — не в силу своей слабости или там еще чего, а просто потому, что так и не понял, как к нему относиться. Это ощущение появилось в нем с самого начала, как только его избрали секретарем, то есть уже год.

Выдвижение в секретари парткома не оказалось для Гусева неожиданностью. Он знал о нем, ждал его и внутренне готовился. Кандидатура Гусева рассматривалась и здесь, на заводе, и в райкоме, и ему известно было, кто и что по этому поводу сказал: наш век — век информации. Секретарь райкома после обязательных вопросов поинтересовался: хочет ли он, Гусев, стать секретарем парткома? Партком находится на правах райкома партии, значит и ответственность, и работа будет... Гусев подумал и честно ответил, что хочет. Потом добавил, что побаивается. Секретарь райкома, ни к кому конкретно не обращаясь, изрек, что для партийного работника тоже нужно честолюбие. Гусев понял это, как одобрение своему ответу. А секретарь поправился: «Здоровое честолюбие.— И добавил: Можно сказать и так: желание наиболее полно использовать свои возможности...»

Присутствовавшие промолчали. Первого секретаря уважали. В райком он пришел с понижением — не сработался с начальством. Здесь он показал себя человеком честным, а это всегда главное, тем паче для партийного работника. Вдобавок он оказался мужиком умным и цепким, хватался всегда за самую суть, и ему прощали жесткость характера, поначалу чуть не рассорившую его со всем аппаратом райкома. Аппарат сложился и приработался, и новый первый менять его не стал, а это тоже говорило в его пользу. Он был еще не стар, и поговаривали, что он снова пойдет в гору, и скоро...

Гусев тогда ещё не знал этого человека, но его слова честолюбии запомнил в  их прямой  и угрюмоватой обнаженности.

Они всплыли сейчас в памяти, но применительно не к самому Гусеву, а к Фросину, ибо с приходом главного инженера мысли Гусева сделали скачок и сместились к Фросину, и Гусев стал думать о нем и понял, что не случайно связывает их воедино — главного инженера и начальника цеха Фросина. Чувствовал Гусев, что тесно им вместе на заводе — Фросину и главному. Внешне это особо не проявлялось, и подумал так Гусев лишь потому, что сам приглядывался к главному инженеру с той самой поры, когда главный вслед за директором пожал ему руку: «Будем работать вместе!»

Гусев давно работал на заводе, долго и неспециально шел к сегодняшнему своему месту. И главного он давно знал, но как-то с другого бока. А теперь заново его постигал: и здесь, да не весь, и Федот, да не тот...

Вроде и говорит все верно, и за завод болеет, но приглядывался к нему Гусев. Может быть, потому, что и главный присматривался к новому секретарю парткома — что в нем, Гусеве, есть за его работоспособностью да за слабостью правильно, «по-газетному» говорить? Знал Гусев за собой такую слабость, посмеивался и не очень старался от нее избавиться — ведь не она же заставляла второе на заводе лицо быть к нему, Гусеву, как сказал бы Василий Фомич, сильно внимательным? С чего бы это быть главному таким чутким — прочно он сидит на своем месте, и в главке его знают, порой больше, чем к директору, прислушиваются — успел уже Гусев всю раскладку и здесь, и «наверху» изучить.

Главный инженер зашел, конечно, по делу: на следующем заседании парткома должно рассматриваться внедрение новой техники — его, главного, епархия. И вообще он, главный инженер, демократ и не бюрократ — не по телефону, а сам, лично...

Как и ожидал Гусев, разговор перешел на сорок четвертый цех, но вскользь, мельком. И в этом ничего не было особого — сорок четвертый и машина были сейчас в голове у каждого.

Для Гусева не было секретом, что скрытно, но настойчиво противился назначению Фросина не кто иной, как главный. На словах он был «за», но... и в дело шли недомолвки, вздохи и сомнения — тяжелая артиллерия искушенного в боях руководителя, хорошо знающего, что самые важные решения большей частью принимаются не в тихих кабинетах и не на шумных совещаниях, а так вот, мимоходом, в коридорах да в паузах между другими, не столь важными делами.

Не то чтобы главный инженер боялся или не мог прямо действовать... В конце концов, кто такой Фросин? Так, темная лошадка пока. И никто не знал, что назначение Фросина в какой-то миг повисло на волоске. Замы во всех цехах, по неписанным правилам, относятся к неофициальной номенклатуре главного инженера. Он с ними работает. Директор — тот больше с начальниками общается. Поэтому мнение главного, да еще поднесенное с изрядной долей объективности, значило для директора очень много. Но уж слишком оно было объективным, его мнение. Лезла она изо всех щелей, эта объективность. И директор приостановился, не откинул сходу непонятную ему кандидатуру, вокруг которой разгорелись неожиданные подспудные страсти. Случилось это в тот момент, когда главный инженер успокоился, уверовав, что не выйдет Фросин из-под его руки, так и останется в замах. А чаша весов колебалась, и перевесил ее Макаров, который вслух и своими словами сказал все, что он об этом думает.

Непрост был директор. Не был бы он директором, если бы так уж всегда к чужому мнению прислушивался. Но и Макаров не в мальчиках ходил, хоть и любил показаться шибко простоватым с виду. Он вовремя отвлек внимание на себя, заявив, что все это происки, и он знает, чьи именно. И что это не впервой: как только он, Макаров, найдет нужного человека, так и появляются разные сомнения и возражения. И не надо говорить, что это не так (никто, между прочим, и не говорил). И не надо его, Макарова, успокаивать (никто и не успокаивал). И начихать ему на все. Ему, Макарову, принцип важен, а в принципе получается, что ему во всем кто-то — не будем говорить, кто — палки в колеса ставит...

Директор про себя посмеялся, а фокус внимания сместился меж тем с Фросина. Соскользнул Фросин с точки неустойчивого равновесия, сам не подозревая, какие подводные течения схлестнулись было вокруг него. Так и ушел он из-под главного, попал в «номенклатуру директора».

Справедливости ради следует отметить, что все это происходило не впрямую. Сами главные участники этой чуть обозначившейся, но обещающей стать затяжной, распри (кроме, пожалуй, Макарова) едва ли подозревали о своих в ней ролях. По крайней мере, сознательно этого не обдумывали, а так — симпатия, антипатия... Не хотел главный инженер видеть во главе нового цеха Фросина и сам бы не мог объяснить, почему. И директор вдруг заколебался, а потом утвердил...

Главный добросовестно старался быть приветливым с Фросиным. Он стремился помогать Фросину в первых шагах на новом месте и помогал. И Фросин не мог без главного инженера шагу ступить — ведь новое производство, а все новое на заводе через главного инженера движется...

Гусев во все это вник, но не вмешался. Меньше всего ему хотелось оказаться на положении лихого комиссара, встревающего всюду, надо или не надо. Но и в стороне он стоять не мог. По его мнению, он во всем должен был участвовать, но ненавязчиво — так он свое дело понимал. Ведь не вредители же производством руководят! Помогать им — его дело. И личное, и всей парторганизации: ни много, ни мало — почти две тысячи коммунистов! Вот и вникал секретарь парткома Гусев, и радовался, что все идет как надо.

Правда, задевало немного, что директор и еще кое-кто считают его «удобным» секретарем — не скандалист, соглашается... Посмеивался Гусев за это над собой — тоже, наполеончик выискался! Самоутверждаться ему, видите ли, надо! Ведь для дела-то вреда нет, если его таким покладистым считают. Да и поводов, чтобы крепко на своем настоять, пока не было, мирно пока обо всем договаривались. Гусев себя в этом не переоценивал — и директора заслуга в этом есть, идет, где надо, на уступки, да и все с умом подходят...

В общем, занимался Гусев своими секретарскими делами — ох, как немало их! — и ко всему внимательно присматривался. И эти вот неоформившиеся в мысли настроения, вызванные появлением главного инженера,— тоже его, секретаря, работа. И не из самых простых...

Ушел главный инженер, и Гусев тоже оделся и вышел, сказав секретарше, где его искать, если очень уж срочно понадобится...

9

Машина прибыла ночью. Со станции ее пригнали на завод, не дожидаясь утра. К восьми часам вокруг образовалась толпа. Вот тут и провели собрание, или митинг, как его упорно называл Фросин. Он с разбегу прогремел ногами по металлическим ступеням лестницы, вскочил на спину машине — уснувшему шестиколесному чудовищу.

— Вот она, смотрите! — Фросин топнул ногой, и пустое нутро машины отозвалось глухим утробным звуком.— Ведь это для нас ее делали, специально! Руду копали, сталь варили. Инженеры головы ломали... Вы знаете, какой здесь мотор?

Фросин снова гулко топнул, потом еще. Дождавшись пока стих бочоночный пустотный звон и стало слышно дыхание обступивших машину людей, Фросин торжествующе вскинул голову:

— Ага! Не знаете! Пятьсот лошадей! Как у хорошего танка! А проходимость? Трактор застрянет, а она по любой  грязи  пролезет. Сама трактор вытащит! А надежность? Да она никогда не откажет, в ней ничего не сломается — вот какую нам тележку приготовили! А ведь она еще и плавает! И эту красоту специально для нас с вами делали — нате! Берите, пожалуйста! Собирали  машину: «Это на Урал пойдет!» И в Москве беспокоятся: «Как там, на Урале, получили машину?»

Фросин несколько понизил тон, в голосе зазвучал металл:

— Ну и что? Думаете, потому, что мы с вами здесь такие красивые и талантливые? — И Фросин снова загремел так, что мурашки по спинам побежали: — Нет! Не для того эту тележку придумали,   чтобы только работу нам дать! Не потому директора завода в министерстве спрашивают: «Как там сорок четвертый цех?» Это вот ее ждут, красавицу...— Фросин ткнул пальцем вниз, себе под ноги.

Толпа вокруг машины загудела. Между рабочими и Фросиным протянулась незримая высоковольтная связь, заряжающая их друг от друга. Теперь Фросин мог не бояться, что его не поймут. И он взмахнул кулаком:

— А вот мы ее начиним умными приборами! Мы навесим на нее буровой станок! Она у нас все будет делать автоматически!  Вот чего все ждут! Вот почему все для нас — это мы из простой тележки Машину сделаем! Таких машин нигде в мире нет — а мы сделаем! Мы с вами сейчас самые передовые — пусть на нас равняются капиталисты! А то мы привыкли — у них техника, у них качество... Нет уж, дудки! Мы будем делать то, чего до нас никто не делал...

Голос Фросина зазвучал вкрадчиво:

— Вот вы представьте: мы здесь, в этом самом помещении,— он обвел широко раскинутыми руками пространство вокруг,— вот тут вот соберем электронные блоки, настроим автоматику, укрепим все это на Машине, обучим ее всему, что она должна знать и уметь. И пойдет она по лесам и болотам, поплывет по рекам и будет сама определять и магнитное поле Земли, и где сила притяжения больше или меньше, и всякие другие аномалии. Она и скважину пробурит, и вообще все, что нужно, сделает. И будет в ней сидеть экипаж, как в космическом корабле. Перед ними приборы, за бортом мороз сорок градусов, а Машине все нипочем, она все равно свое дело выполняет... А от кого все это зависит? Кто из простого автомобиля повышенной проходимости такое чудо техники сотворит? Да мы с вами! Мы просто будем сверлить  и паять, просто привинчивать и прикручивать, а через пару месяцев сами удивимся — да неужели это мы сделали? А чтобы все вышло так, как я вам рассказал, от нас требуется только одно — работать! Работать на совесть — и ничего больше! Все. Я все сказал...

Фросин умолк, подбоченившись и обводя взглядом поднятые к нему лица.

Во время его выступления Саша Белов судорожно комкал в кулаке ветошь. Подстегнутый чувством долга — как же, секретарь! — но более потребностью сказать что-то в ответ на речь Фросина, он не выдержал:

— Да что там говорить! Сделаем! Сделаем мы ее! — И он через головы обернувшихся к нему ребят указал кулачищем на машину. Смущенный раздавшимся в ответ смехом, испугавшийся, что недостаточно точно выразился, повторил: — И эту сделаем, и другие!

И смолк окончательно.

Смех ребят не был обидным! Смех был разрядкой — збулгачил всех Фросин, переступали все с ноги на ногу, не терпелось взяться за работу. «Сделаем!» — было общее настроение.

Фросин стоял наверху в расстегнутом пиджаке, уперев руки в бока. Широкая улыбка сияла на его лице, отражаясь как в зеркале, в сотне улыбок внизу. Спрыгнув с машины и пробравшись сквозь толпу, он ткнул Фомичу кулаком в бок, и Фомич ответил ему такой же открытой улыбкой, как и у всех вокруг.

Фросин возвращался с диспетчерского совещания начальников цехов злой до предела. Час, который на ней просидел, Фросин считал потерянным напрасно. Так, коту под хвост. По окончании, Фросина окликнул главный инженер. Фросин подошел. Главный стоял с директором и секретарем парткома. С приближением Фросина они прекратили разговор..

— Ну, как дела, Виктор Афанасьевич? Чем голова занята? — чуть покровительственно спросил директор.

— Да вот, телевизионные фильмы вспоминаю. Там все диспетчерские по селектору проводятся...

Несмотря на улыбку, с которой это было сказано, директор остро глянул на него — снизу вверх.

— А я, может, хочу вас всех живьем видеть! — Директор тоже улыбнулся, лицо его совсем    расплылось, обозначился второй подбородок и мешки под глазами.— А я, может, не хочу, чтобы вы мне по селектору бормотали, что попало, а сами фигу в микрофон казали!

— Потому у нас на заводе и нет селекторной связи?

— Ты посмотри — он  критикует! — с той же улыбкой обратился директор к главному и опять повернулся к Фросину: — А ты, говорят, уже успел у себя в цехе селектор поставить?

Фросин пожал плечами. Разговор начал его тяготить, как и улыбка, которая чувствовалась на лице, словно приклеенная. Но и снять ее он не мог —  директор, и Гусев с главным инженером улыбались, и он не хотел попасть не в тон — отношения с главным в последние дни и без того стали натянутыми. Не хватало еще показать себя букой, который и на шутки-то обижается. Не хотел Фросин, чтобы главный мог после его ухода сделать постное лицо и фальшиво-заботливо сказать: «Ничего, его понять можно. У него в цехе сейчас и без того...» — и замысловато-глубокомысленно повертеть в воздухе рукой. Нет, никак не хотел Фросин дать ему повод для великодушия. Потому и продолжал светски улыбаться, не выпуская из поля зрения главного инженера и не замечая, что Гусев тоже наблюдает — за ними обоими. Только директор не присматривался ни к кому — чихать он хотел на эти тонкости — и продолжал гнуть свое:

— Так где же ты раздобыл селектор? Для меня не найти, а у тебя есть! Придется, видно, снабженцев пощупать — почему это все к тебе идет!

3нал он, конечно, откуда у Фросина селектор, знал. И не так прост был, как это могло показаться. Неизвестно, о чем бы он еще спросил, но не выдержал главный инженер и вмешался в разговор:

— А к чему ему снабженцы? У него там такие добры молодцы,  что не только селектор сами сделают, блоху подкуют. Левши! Кулибины!

И чуть только по плечу Фросина не похлопал. Улыбка Фросина на мгновение стала искренней — надо же, прет из человека натура, истинное его нутро! Никаким воспитанием ее не скроешь, разве что вместо грубости ехидство проявляется! Вот ведь и прицепиться-то вроде не к чему, а поди ты — прицепляется!

— Неужто сами сделали?  Молодцы-ы! — восхитился директор.

Фросин знал, что не далее как два дня назад директор был в цехе и досконально все оглядел. Самого Фросина в это время не было, но Фомич, во всегдашней своей манере пробурчать фразу-две и замолкнуть, чтобы через час, как будто и не было паузы, снова добавить пару слов, подробно ему рассказал, что видел и чем интересовался директор. Поэтому Фросин в ответ попросил:

— Вы бы, Василий Александрович, приказали снабженцам выдать громкоговорители. Есть у них,  я узнавал, а они зажали. А я трансляцию в цехе пустить не могу — все готово, кроме громкоговорителей.

— Так ты сейчас иди прямиком к начальнику отдела снабжения  и скажи, что  я  приказал  выдать.— Директор прямо-таки лучился добродушием, источал готовность всем, что в силах сделать, помочь Фросину.— Иди, иди... А не поверит — пусть мне позвонит, убедится...

И засмеялся громко. Крут бывал порой Василий Александрович, ох крут! Самому смешно показалось, что начальник отдела снабжения не поверит и будет перепроверять. И он еще раз сказал:

— Прямо к нему и иди... Иди, иди... И нам пора идти,— обратился он  к главному инженеру, уже поворачиваясь, чтобы двинуться к своему кабинету. Гусев успел еще заметить, что главный инженер не сразу кивнул ему: «Да, да...», продолжал думать о чем-то своем. И еще — Гусев внутренне усмехнулся: главный забыл, что подозвал Фросина по какому-то делу, так ни о чем его и не спросил...

Выйдя из заводоуправления, Фросин не успел остыть. Лицо еще хранило усталость от улыбки. Поэтому он, скользнув безразличным взглядом, прошел мимо уступившего ему дорогу человека в полушубке (теперь их стали называть дубленками) и с палочкой. И только потом вдруг спохватился, остановился, поскользнувшись на утоптанном снегу, и резко обернулся:

— Сергей! Вот черт, с этой работой уже и людей узнавать не стал...

— Здравствуй, здравствуй, Виктор!

— Какими судьбами?

— Тебе настроение прибыл портить.

— Неужто к нам? Надолго?

— А это от вас зависит. Будете скверно работать, так надолго.

— Да что же мы стоим  на морозе! Пошли,  пошли ко мне!

Он подхватил не сопротивлявшегося Сергея под руку и они зашагали мимо корпусов, оживленно разговаривая, выдыхая облачка пара при каждом слове.

— А раньше мы через парк топали, весь завод вокруг обходили,— говорил Фросин, пропуская гостя в дверь  и забыв, что «раньше» было всего три дня назад. Тут же он спохватился и с гордостью добавил: — У нас здесь сейчас, как в военное  время,  счет не на дни,  а на часы идет! Представляешь, когда мы с тобой в Москве разработчикам кровь портили, здесь  еще только  котлованы под фундаменты копали! А сейчас — вот! — И он повел рукой перед собой.

Не мог Фросин удержаться, чтобы не приврать насчет котлованов. Безобидное это было хвастовство. Очень уж быстро все — тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! — двинулось. Не грех было и приукрасить.

Шагая следом за Сергеем, Фросин окинул все вокруг быстрым взглядом, словно не своими глазами, а глазами гостя, появившегося здесь впервые. Нет, все было в порядке. Никто не болтался попусту, все было на месте, все выглядело прилично. И не скажешь, что это жилье только временное — основные площади были еще не достроены, и через полгода придется перетаскиваться и окапываться на новом месте, уже капитально.

— Вот так мы и живем,— сказал он больше себе, чем Сергею.

Тот только кивнул — необычно, непривычно было ему.

Восхищение ворохнулось в груди, затеснило там: просторное светлое помещение, десятки людей в белых халатах, занимающихся своими делами, непонятными ему пока — и все это ради Машины. Чувствовались размах и серьезность, и Машина, представлявшаяся Сергею некоей весьма неблизкой абстракцией, придвинулась вдруг, выросла перед его мысленным взором, стала еще более нужной и важной.

А Фросин провел его вглубь цеха, и Сергей вдруг понял, что то большое, непонятно-зеленое, защитного цвета, глыбой металла стоявшее в углу, то, по чему лазили и что-то делали люди, и которое он принял за какое-то заводское оборудование, и есть Машина. Пустая, неначиненная умными потрохами, но на колесах и с фарами, готовая уже принять в свое нутро все, что нужно, чтобы стать той Машиной, которую ждут, о которой говорят, о которой думают...

Сергей подошел вплотную, провел рукой по металлу, посмотрел зачем-то на пальцы, сказал ненужно:

— А почему зеленая?

— Это грунтовка зеленая. Перекрасим, не бойся. Голубенькая будет,— засмеялся Фросин.

А Сергей уже повернулся и пошел прочь, не желая, чтобы первая встреча с Машиной происходила вот так, на ходу, без осмысленного внимания, в пустых вопросах и праздном любопытстве.

Войдя в кабинет, раздевшись и устроившись за столом, Фросин придвинул Сергею пепельницу:

— Ты извини, у меня одно маленькое дело есть.

Он нажал кнопку селектора:

— Надя, разыщи мне начальника лаборатории.

И сразу взялся за телефон, набрал номер отдела снабжения:

— Раков? Фросин говорит. Послушай, я только что разговаривал с Василием Александровичем, и он распорядился, чтобы ты выдал мне громкоговорители.— Он засмеялся в трубку.— Нет, уж ты сам позвони ему, проверь. Он, между прочим, так и сказал: если, говорит, не поверит, пусть сам убедится. Так что я сейчас присылаю к тебе человека. С большим мешком.

Он, не прощаясь, положил трубку и нажал кнопку селектора, тихо зуммерившего и подмигивающего красным глазком.

— Да? Да, я просил тебя найти — пошли двух ребят порасторопней к Ракову, с накладной на громкоговорители. И пусть от него сразу бегут на склад и получают. Подпишет, подпишет, я с ним только что говорил. Да, вот еще одно дело есть — ты как меня слышишь? Ну, а у меня что-то хрипит. У тебя кто сегодня во вторую выходит? Дай задание, пусть пульт посмотрят — раздражает этот хрип. Ключ от кабинета возьмешь у секретаря. Он нажал еще кнопку, потом еще одну.

— Надя? Я телефон на тебя переключил.  Я занят, у меня совещание.— И, отпустив кнопку и обращаясь уже к Сергею, пояснил.— А то ведь и поговорить не дадут. Ну, давай, рассказывай!

— Да что рассказывать? Все новое сейчас у вас.

— Когда приехал?

— Третий день.

— Что ж не позвонил? Встретились бы, посидели.

— Устраивался пока, да пропуск на завод оформлял. Так и думал сегодня, что тебя встречу...

— Где тебя устроили?

— Пока дали комнату в общежитии. А потом обещали с  квартирой  что-нибудь сделать.  Я  ведь  надолго  к вам. У нас наверху,— он ткнул пальцем в потолок,— ждут машину, как из печки пирога. По-видимому, так я и буду при вашем заводе, представителем заказчика.  У нас считают, что такая штука, как машина, должна приниматься не только вашим ОТК, но и нами. Не будильник, в магазин не вернешь. Да и мастерских в тайге нету...

Он сказал это вроде так же, как и все остальное, но Фросину опять почудилось за его последними словами что-то более глубокое, чем просто информация о положении дел, и он покивал головой, хотя чего тут было кивать — ничего нового он не услышал. Еще в Москве Фросин знал о решении организовать при заводе службу «заказчиков» — проверять машину после ОТК. «Прямо как военпреды в военное время»,— подумал он, помнится, тогда. Но решение это он принял как должное — не лишена была смысла идея дополнительного контроля, не подчиняющегося заводу, имеющего свое, геофизическое начальство. Так сказать, доверяй, но проверяй. В конце концов, от машины будут люди зависеть, а коль скоро речь о безопасности людей пошла, тут уж никакие проверки лишними не окажутся.

Долго поговорить им не дали. В дверях появилась Надя-секретарь, она же табельщица:

— Виктор Афанасьевич, к вам из ОКБ пришли, говорят, что очень срочно...

Фросин посмотрел на Сергея и виновато развел руками. Тот улыбнулся:

— Я ведь в заводоуправление шел, кабинет получать. Так что пойду, а то не достанется...

Фросин повернулся к ожидавшей ответа девушке:

— Пусть заходят, Надя. И запиши вот товарищу номера моих телефонов — здесь и домашнего.

Он кивнул Сергею и проводил взглядом его и пропустившую его в дверь впереди себя табельщицу — стриженую под комсомолку двадцатых годов худенькую черноволосую девушку.

10

Надя-секретарь попала в цех (Фросин никому бы в этом не признался) из-за прически. Как-то раз Фросин зашел по своим делам в отдел кадров. Дела времени отняли немного. Он шел к выходу длинным коридором, гулко ступая по зашитому бакелитовой фанерой, крытому светлым лаком полу. По сторонам он вроде не смотрел, глаз от пола не поднимал, шагал сосредоточенно, инстинктивно избегая наступать на стыки листов, но вдруг остановился. Толкнуло его что-то изнутри, и он сразу понял — что, и повернулся, медленно и всем корпусом.

В расширении коридора, за столом для писания заявлений, на котором всегда лежат чистые и исчирканные бланки, к которому привязаны суровой ниткой шариковые ручки, за сиротливым и голым почтово-канцелярским столом сидела девушка. Она сидела вполоборота к Фросину. Окно было за ее спиной. Из него сочился пасмурно-трезвый утренний свет. Казенный светильник двумя рядами люминесцентных трубок давал из-под потолка унылое маломощное освещение. Оно терялось в дневном оконном свете и не помогало делу — лицо девушки оставалось в тени. Да оно и без того было не видно — черные стриженые волосы закрывали глаза и часть щеки. Фросин шагнул к ней, потом еще, девушка подняла голову — конечно же, это была не она, не его тогдашняя попутчица. Да и не могло ее здесь быть. Напрасно сердце вдруг сдвоило удары, чтобы пропустить один и вновь застучать, ровно и мощно, как машина.

Что-то, видимо, промелькнуло в глазах Фросина,— девушка выжидательно смотрела на него. Он спросил коротко и почти равнодушно, справившись с волнением и ничем его не выдавая — прошедшее уже волнение:

— На работу к нам?

Она молча кивнула.

— Что умеете делать?

— Печатать немного — я после школы четыре месяца в конторе работала.

— И все?

Она чуть смутилась:

— Все...

Он секунду размышлял.

— Пойдете секретарем-машинисткой?

— Не знаю...— Она явно растерялась,  да и не очень представляла себе работу, больше по картинкам в «Крокодиле» — сидит фифа и ногти полирует.

— Соглашайтесь, не пожалеете. Сколько вы в своей конторе получали? Ну вот, у нас оклад такой же, да плюс премия. Работы, правда, побольше будет. Ну, а не понравится — осмотритесь,  место подыщете и перейдете.— Он улыбнулся.— Насильно удерживать не буду, даю слово. Согласны?

Она робко кивнула, ошеломленная быстротой, с какой все решилось, и несмело пошла за ним. Он распахнул дверь, из которой вышел три минуты назад:

— Раиса Александровна, эта девушка,— он сделал шаг в сторону, чтобы ее было видно,— хочет  оформиться  к нам, секретарем-машинисткой. А у меня монтажница в секретарях сидит и  уже назад  на участок просится. Так что оформляйтесь,— он  повернулся к  девушке,— и  поскорее выходите на работу.

И он ушел, в душе чувствуя смущение,— начальники цехов сами не занимаются подбором табельщиц. Так уж заведено, что этим отдел кадров ведает. И еще он понимал, что причина смущения не столько в этом, сколько в том воспоминании, что появилось, едва он увидел ее простую, незатейливую прическу.

Надя быстро освоилась с работой. Она оказалась деловитой, ко всему, что касалось ее обязанностей, относилась крайне серьезно, и Фросину временами приходило в голову, что любопытно было бы посмотреть — пустит или нет она директора, если Фросин велит ей никого в кабинет не пускать.

Нет, с секретарем ему определенно повезло. И лишь одно в ней мешало Фросину — ее прическа. Всякий раз, как Надя попадалась ему на глаза, где-то в глубине сознания  всплывали ночной аэропорт, прожектора на летном  поле, сухой колючий снег и доверчивые глаза его попутчицы.  Они всплывали и уходили,  и оставалось сухое и шершавое чувство утраты.  Фросин видел Надю каждый день и потому  все  время  вспоминал — нет,  помнил — Алию (так звали девушку-попутчицу).

Горьковатый след досады на себя,  что остался после того ночного рейса, исчез постепенно,  выветренный временем. Сохранилась лишь легкая тоска, как по чему-то несбывшемуся, хорошему и ясному, и он становился излишне сух с Надей, что было совсем уж ни к чему.

11

Время неслось, как состав с горы, лишь глухо постукивали дни-колеса на стыках-событиях.

Фросин крутился с утра до вечера. Он загонял Фомича. Фомич похудел на пять килограммов. На работу он приходил в белоснежной сорочке и отутюженном старомодном костюме. Сердце у него больше не болело — видимо, было просто некогда болеть.

Дел было множество. Как Фросин сумел это поставить, как ухитрялся контролировать — неизвестно, но работы хватало всем. Фросин создал из монтажниц и слесарей бригады и прикрепил их к разработчикам, для сборки машины. Регулировку собирались делать сами москвичи, но Фросину удалось подсунуть им своих регулировщиков в качестве «мальчиков за все-про все».

— Смотрите, слушайте, запоминайте. А самое главное — вы должны запомнить и рассказать всем, что ничего страшного в той машине нет.

Присутствовавший при этом Фомич был слегка шокирован таким необычным производственным заданием, но виду не подал — уже привык к штучкам Фросина.

Остальные готовили к сборке детали на вторую машину. Было решено все, что можно, собирать сейчас, не дожидаясь прихода второй тележки. Технологам и конструкторам пришлось поломать голову, чтобы придумать новый порядок сборки.

Фросин настоял на испытании гидравлики до установки в машину. Приспособлений никаких не было, и механик за три дня ухитрился сварить из водопроводных труб неуклюжее сооружение, на котором, однако, можно был поставить и проверить гидроцилиндры. Несмотря на это Фросин продолжал относиться к механику настороженно.

Что там говорить, даже когда производство налажено у начальника цеха полно забот. А у Фросина их было выше головы.

Вдобавок выявилось много огрехов как заводских, так и разработчика. Детали не собирались, электронные блоки, превосходно работавшие поодиночке, начинали чудить как только их подключали друг к другу.

— Я бы удивился, если бы сразу все получилось. Даже испугался бы...— сказал Фросин на очередном совещании у главного инженера.

Главный хмыкнул:

— Так, может, это ты специально неполадки устраиваешь? Может быть, тебя наказать за это надо?— И успокоил: — Впрочем, найду за что наказать и без  этого, не беспокойся!

Главный был немного фаталистом. Удачливость Фросина, легкость, с которой тот справлялся с трудностями, пугали его. Он ждал, что за полосой удач наступит полоса невезения. Поэтому надо было разбить первую полосу, в надежде, что и вторая полоса — невезения — не наступит. Главный страшно бы оскорбился, если бы его поймали на этом маленьком суеверии. Фросина наказывать он, конечно, не собирался, даже если и было бы за что. Не время было для этого — в другой момент Фросин получил бы сполна и главный порадовался бы от души любой его ошибке. Но сейчас, если он и «лягал» его (по выражению самого Фросина), то только потому, что не мог сдержаться. Фросин нутром чуял настроение главного и старался не ошибаться.

А вообще недоработок и ошибок или, как их называли на заводе, «хомутов» накопилось много. Фросин требовал пунктуальности во всем, что касалось документации. Однажды он заглянул в потрепанную амбарную книгу, в которую записывались замечания по конструкции машины и остолбенел. Этих замечаний было больше тысячи. «Придется Дюкову попотеть»,— невесело подумал он, представив уйму бумажной работы, которую нужно будет выполнить конструкторам, убирая ошибки в чертежах. А эта работа, в свою очередь, обязательно повлечет за собой новые ошибки...

Придвинулся и вступил в свои права новый год. Для Фросина он пришел почти незаметно. Сменилась только дата на документах, которые ему приходилось писать и подписывать.

На работе Фросину приходилось бегать за троих. А дома у него было все спокойно. Так спокойно, что не хотелось идти домой.

Одинокими зимними вечерами он все чаще вспоминал ту девчонку, свою попутчицу. Он почти забыл ее лицо, память вынесла только впечатление чего-то доверчивого  и детски-строгого, да рука хранила пушистое и теплое ощущение ее шубки.

Все было правильно. Он не жалел,  что выбросил ее адрес. Ни к чему было вновь встречаться с ней. Он просто вспоминал ее, и ему было тепло от этого.

Телефон на столике в прихожей не звонил, некому было звонить. Фросин иногда подходил к телефону, поднимал трубку и слушал длинный непрерывный гудок, чтобы убедиться, что аппарат работает.

Фросин и сам не смог бы объяснить, почему вдруг вспомнил о старом приятеле, университетском преподавателе. Фросин виделся с ним не чаще раза в два года. Такова участь всех старых приятелей. И позвонил Фросин ему вроде безо всякой задней мысли...

— Ну, как она, ничего? — спросил Фросин, не здороваясь.

— Бьет ключом...— ответил тот, дожевывая что-то. Слышен был голос его жены — спрашивала, кто звонит.

— Она должна бить. На то она и такова — се ля ви.

Видимо, таким манером и нужно говорить со старыми приятелями. Фросин был в этом не уверен, но разговаривал почему-то именно так. И они отвечали ему тем же. Вот и сейчас — на том конце провода засмеялись и удовлетворенно сказали:

— Правильно, такова се ля ви. А также — ищи шерше ля фам!

И захихикали — Фросин-то замолчал! Крыть ему, Фросину, нечем! А Фросину крыть было действительно нечем. И незачем. И он сказал серьезно:

— Ищу... Ля фам...

— А зачем? Я бы не стал искать! — Приятель не мог сразу сойти с наезженных рельсов разговора.

— Откуда я знаю, зачем...— Фросин говорил всерьез и вроде в шутку, и приятель наконец заинтересовался:

— А конкретнее?

— Учится у вас. На третьем курсе. Кажется, физфак. Зовут Алия. Подрабатывает вечером лаборанткой, на полставки.— Фросин замолчал, соображая, все сказал или нет. Кажется, все. И он повторил вслух: — Кажется, все...

В трубке присвистнули:

— Ну, ты даешь!

Фросин начал было говорить, что у него поручение, что ему надо передать... и сбился, услышав иронически-поощрительное:

— Давай, давай...

Он замолчал. Приятель был в восторге:

— Ну, и как ты ее собираешься найти? Ах да, это ведь я ее найду... Ну, лады, я тебе ее вышлю наложенным платежом! Найду, упакую и вышлю!

Он бы еще изощрялся — жаль упускать такой случай,— но опять подошла жена, и он бодро прокричал в трубку:

— Лады, старик!  Если эта книга в нашей библиотеке есть, я тебе  сообщу. Телефон-то у тебя не сменился? Давай заодно и служебный. Диктуй, я записываю... Всего хорошего!

И он положил трубку. Фросин невольно улыбнулся — похоже, что старый приятель панически боится жены. Значит, будет случай отыграться.

Фросин постоял еще немного у телефона. Его слегка смущало, что он сделал первый шаг, и все закружилось, и движется уже само, без его участия. Было в этом что-то бесповоротное. У него даже мелькнула мысль позвонить снова и сказать, что это шутка. Розыгрыш. Он не стал звонить — вот это было бы действительно смешно.

У разработчиков дела не клеились. Они ничего конкретного не говорили, но Фросин видел — не клеилось.

Он прошел в угол цеха, где, почти готовая, стояла машина. Длинная приземистая туша ее была выкрашена в яркий синий цвет. «В красный бы лучше, заметнее,— подумал Фросин,— но уж очень на пожарную походить будет». Она действительно слегка смахивала на пожарную машину. Как лестница, лежала на ее спине шестиметровая буровая вышка. Сходство дополняло отсутствие окон на боках, но этим оно и ограничивалось. Тупая, словно обрубленная, морда ее была остеклена почти сплошь. Закрытые чехлами, дремали под потолком кабины теодолиты, ожидая, пока их разбудят, вытащат наружу, поставят на суставчатые голенастые треноги и бережно снимут крышечки с выпуклых фиолетовых зрачков...

Хотя «тележка» и была до отказа напичкана электроникой, внутри еще оставалось довольно много места. Фросин удивился — сколько, оказывается, человек могут набиться внутрь! И не просто набиться, а работать, переговариваясь в слитном звенящем гуле вентиляторов и гудении включенной аппаратуры. Ею были заняты обе стены салона. Собственно, обе стены и были аппаратурой: два сплошных каркаса с плотно вставленными выдвижными блоками. Спереди салон переходил в кабину, сзади кончался дверкой в двигательный отсек. Сейчас двигатели не работали. Приборы питались от сети. Фросин встал, согнувшись, в кабине, вглядываясь в мерцание экранов, перемигивание лампочек, дрожание стрелок на стенках салона. Эта картина волновала его, но волновала скорее предчувствием, а не сама по себе. Это была еще «не наша» Машина — так ее воспринимал Фросин. Она была напоминанием о второй, «своей», Машине. Ее предчувствием.

Фросин окликнул старшего из разработчиков. Они вылезли из машины, пошли вдоль ее блестевшего свежей краской борта. Старший знал, о чем будет говорить Фросин, но сам разговора не начинал. Он с преувеличенным вниманием оглядел метровое колесо машины, пнул его ногой.

— Молодцы автомобилестроители! Шесть проколов, а давление все равно держит! — Он покосился на Фросина. Тот молчал.— И рвы преодолевает до двух метров...

Фросин и сам знал, что машина, с ее шестью колесами, расположенными попарно в носу, корме и посередине шасси, обладает высокой проходимостью. Он и сам мог бы рассказать про систему автоподкачки, про бескамерные шины и про независимый привод на каждое колесо. Но вместо этого он язвительно посоветовал:

— Ты мне про  гидромуфту расскажи,  про бесступенчатую коробку передач. И про гидроусилители руля!

Тот молчал, и Фросин добил его:

— И  как все шесть  колес поворачиваются, чтобы  радиус поворота меньше был!

Разработчик не выдержал:

— Ты что, думаешь, я сам не знаю, что сроки выходят? Ты пойми — все работает, мелочи какие-то не получаются. Там точность поймать не можем, тут помехи какие-то идут...

Фросин жестко прервал его:

— Ну и сколько ты еще эту точность ловить будешь? Это ты пойми,— он сделал ударение на слове ты,— все сроки вышли. Не выходят, а вышли. Если мы вам машину не передали, значит, мы, завод, плохо сработали.

Разработчик попытался возразить, но Фросин продолжал:

— Есть только два варианта: или мы едем в министерство и ставим всех перед фактом, что разработка не готова к производству, то есть машина не работоспособна,  или  вы  ее  забираете,  как  она есть.  Для  вас  второй вариант  предпочтительнее,   поскольку  тогда всю ответственность за следующие машины фактически мы берем на  себя.  Нас,— он  снова выделил  ударением слово «нас»,— нас будут спрашивать, если мы не сможем в срок выпускать изделия.  И  никто не посмотрит, что первый,— он кивнул на машину,— образец тоже не работал. Уловил?

Он уловил сразу. Тут нечего было улавливать. Разработчикам это было выгодно. Это был для них выход из положения, их спасение. Он не мог первый завести разговор об этом, потому что это значило бы признать поражение. У него было конкретное задание — собрать и настроить машину, поэтому он не мог так сразу, сходу, согласиться на предложение Фросина. Это тоже означало поражение. Его личное, маленькое поражение. Пораженьице. Он понимал, конечно, что в таком крупном изделии, как машина, не может все получаться сразу. Он знал, что это понимают и Фросин, и те, кто планировал разработку и производство машин. Ясно было также, что Фросин действует не от себя, что вопрос согласован с руководством завода, но сразу согласиться на это разработчик не мог. Может быть, у него было чрезмерно развито чувство долга, подогреваемое надеждой, что вот-вот все наладится. Но в словах Фросина чувствовалось что-то, не оставляющее места для размышлений. И все же разработчик, понимая, что ничего другого не остается, сказал, что должен переговорить со своим начальством. Сам он принимать такое предложение не мог. И не хотел.

Фросин действительно все согласовал с руководством. Это было не просто, ему пришлось выдержать нелегкую схватку. И первым на него набросился главный инженер:

— Нет, это авантюризм! Прикрывать чьи-то грехи, подставлять за кого-то свою шею — нет, увольте! — Он картинно развел руками.

Фросин враждебно глянул на него:

— Нам,  конечно, спокойнее сидеть и ждать справедливости. Разберутся, вложат по первое число. Им. И нам, за компанию. Потом протянут с полгода, и все начнется снова!

— Выражайтесь   яснее.  Что значит — снова? — вступил  в разговор директор. Его отечное лицо было мрачно. Он переводил маленькие глазки с одного на другого.

— Да ясно же, что кардинальных изменений не будет. Кое-какие недоделы устранят и сунут документацию снова нам. И опять пойдет — часть старых ошибок плюс новые.

Все молчали, и Фросин добавил:

— По части технологии вообще никаких изменений не будет. А конструкция — можете спросить конструкторов — что в ней изменить можно!

Главный технолог молча кивнул головой, ни к кому, собственно, не обращаясь. Главный конструктор процедил:

— А ты, Дюков, как считаешь?

Володя Дюков не торопился с ответом.  Он заговорил, как всегда, медленно, не поднимая взгляда от стола. — Я считаю, что Фросин прав. Кардинально ничего не изменишь. А то, что они изменят у себя, может опять не пойти в заводских условиях.

Его манера говорить подействовала на всех убеждающе, только главный инженер пожал плечами. Директор сорвался почти на крик:

— Так что же вы предлагаете? Подпишем мы липовые акты и останемся один на один с этим, извините, дерьмом? — Он ткнул рукой в лежащий перед ним большой фотоснимок машины.

Наступило неловкое молчание.

— Я  думаю,  мы  напрасно бросаемся  в  крайности,— подал голос секретарь парткома Гусев, о котором почти забыли — так тихо  он сидел почти  все  время.— Василий Александрович,— обратился  он  к директору,— зачем же мы будем  подписывать липовые акты? Давайте  во  всех протоколах отметим  истинное положение вещей,   перечислим все недостатки. Но доводку машины, как предлагает Виктор  Афанасьевич,— он  повернулся  к  Фросину,— возьмем на себя. Насколько я понял, для этого у нас имеются все возможности.  Это будет более  реально, чем сидеть и ждать, пока все сделают разработчики. Впрочем, их мы тоже можем обязать заниматься доработкой совместно с нами.

Наступившая тишина была уже совсем иной, чем тольчто накапливающееся грозовое молчание.  А  Гусев улыбнулся и добавил:

— Тем более, что здесь играет роль и чисто человеческий фактор. Машину мы делать все равно будем. У нас уже и цех создан. А такая проволочка размагнитит людей. Это уже не цех будет, а черт знает что. Да и чем их занять эти полгода, пока разработчики будут переделывать машину?

Все оказалось настолько же просто и очевидно, как то, что Волга впадает в Каспийское море. Во всяком случае, сказать что-либо в поддержку ли Гусевских слов, в опровержение ли никто не рискнул.

Директор, отводя глаза, буркнул Фросину:

— Вот ты и скажи об этом ихнему представителю. Тебе это сподручнее. По уровню. Вы с ним одного ранга...

И застучал раздраженно, забарабанил пальцами по столу. Фросин избегал глядеть на директора, чтобы не выдать торжество во взгляде. Радовался он не столько тому, что победил, сколько тому, что оказался прав в своих предположениях: директора удалось вынудить дать добро на доработку своими силами. Сам Фросин не хотел заострять вопрос на проблеме цеха, подчеркивать промашку директора и иже с ним. За него это сделал Гусев. И, похоже, сделал, сам не ведая, что творит. А может, и ведая. Во всяком случае, он оказался единственным, кто, хоть и не прямо, но ткнул директору — поторопились, мол, с цехом-то! Фросин-то для вас же выход показывает!

Фросин глянул на Гусева — сидит себе, очки наивно посверкивают, квадратное лицо непроницаемо. Фросин пожал мысленно плечами: «Надо же, а я его тюфяком считал!»

Директор явно был разозлен тем, что решение ему, по сути дела, навязали. Он был взбешен. Повода выплеснуть настроение пока не подвернулось. Это видели все и потому быстренько и тихо разошлись. Гусев выскочил из кабинета первым. Фросин вышел следом и отметил, что в коридоре-то Гусев спешить сразу перестал — значит, знал, что говорит и зачем, потому и улизнул впереди всех.

И Фросин совсем зауважал Гусева.

12

Разработчики уехали и увезли с собой машину. Если говорить предельно точно — не с собой. Ее погрузили на платформу, зачехлили и она пошла в Москву малой скоростью. Там, в Москве, ей предстояло показать все, на что она способна. Ее должны были испытывать, регулировать и собирать. Ее должны были рассматривать и осматривать, выстукивать и выслушивать. Нужно было сделать соответствующие выводы из болезней машины, чтобы их не было у ее младших сестер. На все это требовалось время. Потери времени были — во всяком случае, так казалось москвичам,— неизбежны.

Почти одновременно с разработчиками в Москву, в главк, вылетел директор. Он был мрачен. В главк лететь Василию Александровичу страх как не хотелось. Если бы явиться туда с целью подставить под удар разработчиков — это бы с дорогой душой. Бывало такое в его директорской жизни. С азартом он подставлял других. И сейчас все так и просилось на это, очень уж сырая была документация. Но он торопился в министерство совсем с другим — просить разрешения на изготовление еще одного опытного образца в счет будущей опытной серии. И на изготовление немедленное, сиюминутное, не дожидаясь обкатки первой машины, безо всякой помощи от института-разработчика.

Он представлял себе, как на него будут смотреть в главке — какой хомут сдуру на себя человек надевает,— и у него совсем портилось настроение. Все его существо противилось нынешнему течению событий, хотя после того памятного совещания, на котором он сам же все и решил, эта поездка была неоднократно обговорена, выверена и взвешена.

И совещание это он хорошо помнил, не забыл, как все на цыпочках из кабинета улизнули — поняли, значит, как он сам себя за горло схватил и решать заставил. Воспоминание, конечно, тоже не улучшило настроение, хоть он и выдал вчера всем сестрицам по сережкам.

Масла в огонь подливал еще и главный инженер. Он, конечно, остался при своем мнении и ходил по заводу с оскорбленно-мрачным лицом. Фросина это забавляло. Директора вид главного раздражал. А Гусев вспоминал последний разговор с директором и директорское, вроде ни к селу ни к городу сказанное:

— Черт его знает — кажется, все у нас в порядке! И новую технику внедряем, и перевооружаемся. Технически. Станочный парк обновляется, прогрессивные методы обработки чуть ли не первыми в министерстве осваиваем. По всем показателям у нас все хорошо, отлично работает главный инженер...— И раздраженно махнул рукой, колыхнувшись при этом всем телом    и выразившись так, что Гусев, отлично зная, что они одни в кабинете, все же невольно оглянулся — не слышал ли кто.

В общем, у директора кошки на душе скребли.

Фросин собрал регулировщиков. К их удивлению, он заговорил совсем не о первой машине. Наоборот, он заявил:

— О первой машине забудьте. Ее нет. И можете считать, что и не было. Это дитя оказалось мертворожденным.

В ответ на скептические ухмылки он пояснил:

— Да-да, мертворожденным! И нам с вами нужно не допустить этого в следующей, нашей машине,— он выделил слово «нашей».— Разработчики после сборки столкнулись с самым неприятным — все в машине работало, но не так, как надо. Верно я говорю? — неожиданно обратился он к принимавшим участие в настройке первого образца регулировщикам. Те растерялись, промямлили что-то невразумительное. Фросин расхохотался, повернулся к остальным:

— Вот так же и разработчики плечами пожимали. А я вам открою секрет — почти во всем виноваты мы, завод. Наша технология, наши детали. Все то, что у них в институте испытывалось и работало превосходно, у нас безбожно врет.

Все слушали его с некоторым недоумением — к чему он клонит? Фросин заметил удивление на лицах:

— Я веду разговор к тому,  что только на заводе, только самим можно довести до ума все системы и машину в целом. Поэтому с сегодняшнего дня и до прихода следующей  «тележки» — это  примерно месяц — вы будете заниматься сборкой  и  проверкой всех устройств машины. Разрешаю вам переделывать все по-своему, но с одним условием:  чтобы все изменения записывались аккуратнейшим образом. Теперь дальше. Всю машину мы с вами поделим на части.  За каждой частью закрепим бригаду — два регулировщика и конструктор. Ясно? Конструкторы будут сидеть в цехе вместе с вами, не отходя ни на шаг. Все вопросы решайте сразу, на месте. И не забывайте, что главные здесь — вы. Вы машину делаете, с вас я спрашивать буду, если что не так. С вас, а не с конструкторов. Ясно? Вижу, что ничего не ясно... Во всяком случае, запомните: машину мы должны сдать ровно в срок. Должны и сдадим!

Регулировщики, все двадцать шесть человек, были молодыми специалистами. На заводе они не проработали и года. Все, что они знали о производстве до сих пор, никак не связывалось с полученным разрешением изменять схему машины, изменять самим, прямо на ходу...

Фросин оглядел их и улыбнулся:

— Срок нам — до конца апреля. И сделать надо так, чтобы все работало, как положено.

Шел февраль. До конца апреля оставалось неполных три месяца.

13

Фросин торопливо вошел в кабинет, уселся за стол. Отодвинул папку с пометкой «На подпись», придвинул телефон, набрал номер. Отозвался знакомый размеренный голос:

— Слушает Дюков!

— Володя? Фросин у телефона. Знаешь, мы добили-таки эту схему! Что? Нет, не там. Как мы и думали, все дело было в помехах. Электрический сигнал шел с искажениями. Да нет, там все было исправно...

С минуту Фросин слушал, нетерпеливо кивая головой, потом выкрикнул:

— Если ты  будешь  перебивать, я никогда не кончу! А я, что ли, перебиваю? Так вот, все дело было в экранировке. В экранировке, говорю! Нет, уже сделали! Сами, сами! Ты проконтролируй своих ребят, пусть сразу в документации отразят. Ну, у меня все. Всего хорошего!

Он положил трубку и некоторое время сидел, глядя перед собой. Он рисковал, предоставив молодым рабочим, пусть и с высшим образованием, такую самостоятельность. Риск оправдался. Это была первая крупная победа. Но Фросин почти не радовался, словно для этого у него не оставалось сил. Умом он, конечно, был рад, но принял все как должное. Собственно, так и должно было быть. Он в этом не сомневался, иначе не решился бы на такой эксперимент. «Экспериментом» называли его решение главный конструктор и главный инженер. Они привыкли, что все принципиальные изменения изделий производятся конструкторами. Активная роль цеха была для них чем-то из ряда вон выходящим. Они приняли предложение Фросина в штыки. Совещание проходило в кабинете главного. Обстановка складывалась неблагоприятная, На сторону Фросина опять встал Гусев.

Задумчиво и словно про себя Гусев заговорил о научно-технической революции. Его слова прозвучали странно на сугубо техническом совещании. Диковато прозвучали. Главный инженер не преминул уколоть его, заявив, что все это отвлеченное философствование. Гусев сделал терпеливое лицо, тогда главный добавил, что научно-техническая революция делается в лабораториях институтов, большими научными коллективами, а здесь, у нас — он широко повел рукой,— ее проводят в жизнь коллективы ИТР, в частности — конструкторы.

Нарочито скучным, чтобы не разжигать дискуссии, голосом Гусев парировал: он никого не собирается учить, но без творческого, включая и техническое творчество, отношения широких масс к своему делу невозможна никакая революция. В том числе и научно-техническая.

В кабинете главного инженера воцарилась тишина. В форточку долетал стук деревянных лопат по мерзлой земле — ночью пал обильный снег, и дворовой команде хватало дела.

Главный инженер сидел в кресле небрежно, развалясь, иронически поглядывая на Гусева. Руки его неподвижно лежали на подлокотниках кресла, но было видно, что он крепко сдавил их, словно проверяя на прочность.

Хотя разговор совсем свернул в сторону, за его внешне отвлеченными рамками ощутимо проглядывали в корне различные принципиальные позиции, не по отношению к научно-технической революции, а по своим, здешним, заводским делам.

Круг лиц был небольшим — главный, Гусев, Фросин да Володя Дюков, получивший уже повышение: его только что назначили заместителем главного конструктора завода. Были еще Сергей Шубин и главный технолог, но те и вовсе помалкивали.

Шубин успел уже пообтереться на заводе, перезнакомился со всеми, но не перестал удивляться той внешней обыденности, приземленной будничности, которой оказалось окутано рождение заводских изделий, нареченных смутным словом «продукция». Он не успел еще вырваться из обширной когорты потребителей, для которых продукция возникает сразу в прилавочно-магазинном варианте сверкает хромо-никелевым совершенством, заставляя уважать неизвестное таинство своего рождения.

Сергей жадно впитывал заводскую атмосферу, по инерции удивляясь отсутствию всемогущества родителей продукции, с готовностью проникаясь обычными, общечеловеческими заботами их и бедами. Он незаметно для себя пропитывался ритмом заводского бытия и уже отстраненно вспоминал совсем иную, с иными проблемами и горестями, полукочевую геофизическую жизнь...

Здесь были все свои. Это дало внутреннюю свободу главному инженеру, и он мысленно ругнулся: кой хрен принес сюда этого Гусева? И не выгонишь, хоть и не приглашал! Да хоть бы сидел молча, а то вмешивается...

Он был интеллигент, главный инженер, и ругался крайне редко, даже про себя. С ядовитой корректностью он обвинил Гусева в недостаточном знании техники. Гусев на выпад никак не отреагировал. Чувствовалось, что позиций своих он не изменил.

Действительно, возразить Гусеву было трудно. Главный инженер попытался было презрительно фыркнуть:

— Демагогия!

Но параллель между обсуждаемой ситуацией и «философскими» высказываниями Гусева была настолько очевидной, что почва под ногами главного инженера и главного конструктора явно заколебалась. Почувствовав это, Фросин опять кинулся в бой. Его, несмотря на недоброе молчание главного конструктора, своего прямого начальника, поддержал Дюков. Они все-таки сумели добиться, чего хотели.

Негромко задребезжал телефон. Фросин поднял трубку.

Это был старый приятель. Фросин растерялся. Он в эти дни несколько раз порывался позвонить ему, но что-то удерживало. Может быть, он боялся узнать, что поиски ночной попутчицы оказались напрасными...

Сейчас он испугался, пожалуй, того, что они прошли успешно. Он хотел было положить трубку, но уже произнес автоматически:

— Фросин у телефона! — и бросить трубку стало нельзя.

— Слушает Фросин! — повторил он.

— Я тоже слушаю,— довольно засмеялся приятель. Фросин взял себя в руки:

— Ну, и что ты хочешь услышать?

— Что ты ночей не спал, ждал моего звонка.— Приятель пока держался в рамках приличий, но Фросин знал, что если    вовремя не остановить,  его начнет заносить. Поэтому Фросин ответил как можно более равнодушно;

— А я не ждал. Я звонил. Два раза. Правда, оба раза на твою жену попал...

— Когда это было? — обеспокоенно спросил приятель.

— Да с недельку назад. Я спросил, как дела с Алией. Она ответила,  что  не знает, и спросила — что еще за Алия. Но ты  не волнуйся — я ответил, что так,  просто знакомая.

Фросин был отомщен. На противоположном конце провода надолго замолчали. Фросину пришлось спросить самому:

— Так как с Алией?

— Да нашел, нашел я тебе Алию...— он уже не предлагал выслать ее наложенным платежом.— У тебя была хорошая информация: она действительно учится на физтехе и действительно  подрабатывает на полставки...

— На том стоим...— скромно ответил Фросин.

Приятель промолчал. Ему не давала покоя мысль: действительно ли Фросин спрашивал про Алию? При характере жены это могло обернуться крупными семейными неприятностями. Но Фросин сказал — неделю назад. Поскольку за эту неделю  никаких мер не последовало, можно было надеяться, что их не будет и в будущем. Кроме того, не исключалось, что Фросин просто-напросто наврал. Успокоившись, он деловито сообщил:

— Фамилия ее Гарипова. Алия Гарипова. Адрес: Короткая, 27—172.— И поинтересовался: — Что ты в ней нашел? Замухрышка какая-то, и посмотреть не на что...

Фросин только хмыкнул в ответ. Ему разом вспомнился скомканный авиабилет и прыгающая надпись на его обратной стороне: «Короткая, 27—172».

А старый приятель совсем ожил. Этого допускать было нельзя, и Фросин поинтересовался:

— Эти вопросы ты задаешь не от жены? Ей тоже имя показалось необычным...

Приятель увял. Фросин, сердечно с ним распрощавшись, положил трубку.

Он заслуживал лучшей участи, но Фросину было не до него. Фросин не знал даже, что к нему чувствует — благодарность или досаду. Все чувства в нем поднялись и смешались. Ему не хотелось этой сумятицы. Он не собирался встречаться с Алией, но адрес отпечатался в памяти, и он знал, что больше его не забудет.

Фросин ехал в трамвае и ругал себя на все корки. В руках он держал завернутую в газету коробку конфет. Коробка прорвала углами бумагу, сверток разъезжался, и Фросин чувствовал раздражение. Он не думал о том, что можно вернуться. Раз уж решил поехать, нужно довести дело до конца. Он ехал, чтобы решить все раз и навсегда, теперь уже окончательно.

Под номером 27 значилась башня-девятиэтажка. Фросин позавидовал: «В наше время таких общежитий не было!»

Зайдя в подъезд, он понял, что попал в обычный жилой дом. Под общежитие была, видимо, отдана лишь часть квартир. Фросин порадовался этому: не хотелось объясняться с вахтером — к кому да зачем... А этого бы не миновать, окажись здесь обычная «общага».

Она открыла дверь сама. Фросин не удивился. Внутренне он приготовился именно к тому, что дверь отойдет назад и в неприютной незнакомости чужого коридора, в настороженно приоткрытом проеме входа появится именно ее забытое лицо. Фросин осознал эту готовность только тогда, когда Алия возникла перед ним. Она оказалась совсем не такой, какой он ее помнил. С момента их встречи и прощания прошло уже столько времени, что Фросин совершенно не знал, что сказать. Он только переступил с ноги на ногу, с отчаянием подумав, что все это напрасно и лучше бы ее не оказалось дома.

Ее лицо дрогнуло. Она молча посторонилась, шире распахнув дверь, пропуская его в прихожую. Это была обычная двухкомнатная квартира, каждая комната на двоих. Он ничего не замечал. Он прошел за ней как во сне, и очнулся, только обнаружив себя сидящим у стола и держащим в руках лохматый, рваный пакет. Алия тоже была растеряна. Заметив это, Фросин вновь почувствовал себя хозяином положения и протянул ей конфеты: — Вот, к чаю...

Она совсем смутилась — его слова прозвучали как напоминание о той странной ночи, их странном разговоре и ее раздерганном состоянии, когда она, совсем не понимая, что делает, и чувствуя себя так, словно ее поступками руководит кто-то другой, пригласила его «на чашку чая». Пробормотав извинение, она убежала на кухню, оставив открытой дверь. Послышались плеск воды и лязг чайника. Затем она вновь возникла в дверях, глядя на него с недоверием, словно он привиделся ей и вот-вот исчезнет.

Она была уже более уверенной в себе, чем вначале — успела сделать что-то с лицом и прической. Фросин не уловил изменений в ее облике, но знал, что они есть. Это знание ставило его опять не на одну ступень с ней — он почувствовал себя старым и мудрым. Захотелось приласкать ее, как ребенка, отбросить тугие волосы со лба и щеки. Он даже почувствовал рукой прохладную сухость ее кожи и упругость вороненых волос...

Алия принесла чайник. Он вдохнул тонкий, влажный аромат, подняв чашку к лицу, чувствуя сквозь фаянс тепло золотистого напитка. Вымытое теплом, из пальцев ушло воспоминание шелковистости ее шубки и придуманное ощущение ее щеки и прически. Фросин улыбнулся Алии. Она покраснела и уткнулась в чашку.

— А где твоя подруга? — Он  почувствовал двусмысленность вопроса, только задав его. Она тоже почувствовала, но не подала вида:

— Уехала к сестре.— И уточнила  зачем-то: — У нее сестра в соцгороде живет...

Уловив чуть заметную паузу-заминку в ее ответе, Фросин подумал: «Не надо было про подругу спрашивать. Ладно еще, не поинтересовался, надолго ли ушла...» Фросин не знал, что подруга, уходя, предупредила Алию о том, что заночует у сестры. Поэтому-то Фросинский вопрос и прозвучал для Алии намеком: как, мол, хочешь, так и понимай. Был в нем терпкий привкус, неуловимый и чуть порочный.

Здесь, дома, Алия уже не так чувствовала скованность в мыслях, которую вызвал тогда в ней Фросин и которая возникала в ней всякий раз, когда память воскрешала тусклое нутро самолета, притягивающие и отталкивающие глаза Фросина, угадывающиеся в нем боль и растерянность. Было в нем что-то, отчего она терялась, пыталась замкнуться в себе, но не могла. И разговор с ним поддерживала тогда против воли, ужасаясь в глубине души тому, что не может ничего с собой поделать, что у нее само говорится, само спрашивается и само отвечается на его вопросы. А потом вдруг, как бросаясь в воду, она со сладким страхом сняла с себя запреты и сама не поняла, как пригласила его в гости. Зная, что Фросин никогда не придет, она все-таки помнила о своем приглашении, придавая ему какое-то мистическое значение. Это приглашение, повторенное беззвучно много раз, потеряло смысл, таящийся в словах, превратилось в звукосочетание, обладающее неизвестной магической силой. В заклинание, непонятным образом все же подействовавшее и вызвавшее духа, которому было посвящено.

Вихрем пронеслись в голове Алии все тогдашние настроения — это Фросин так на нее подействовал. Он сидел напротив. Вокруг была знакомая до последней царапинки обстановка. С облегчением Алия поняла, что ни одно из тех ощущений не подходит ей сегодняшней. Она поняла, что придумала их, взбудораженная встречей с человеком, не похожим на тех, кто окружал ее до сих пор. Наконец-то она стала самой собой, и Фросин, пришедший-таки в гости, тоже был самим собой — обычный человек в обычной комнате, с обычной чашкой в руке. Ничья чужая воля больше на Алию не действовала, только ее собственная. Алия старательно разгладила ладошкой складку на скатерти и подняла глаза на Фросина, мрачно и сосредоточенно наливавшегося чаем.

Она уже освоилась с его присутствием. Прошла к подоконнику, включила светильник за полупрозрачной шторой, выключила верхний свет. Поднявшись на носках, взяла со шкафа пластинку. Платье чуть вздернулось, обтянуло ее тоненькую фигурку. Фросин отвел глаза. Пластинка зашипела еле слышно. Раздался голос Высоцкого. Это было неожиданностью для Фросина. Она быстро взглянула на него — понял ли? Он понял. Пластинка была почти признанием. Признанием в том, что она помнила о нем. Помнила его слова о Высоцком. И хотела тоже знать его песни.

Отражается небо                           в лесу, как в воде, И деревья                стоят голубые...

— рвал тишину приглушенный голос из динамика. Фросин вспомнил вечер после своего возвращения из Москвы — так же звучали в полутьме слова песни. Тогда он думал о ней. Сейчас он думал о ней и о себе. Он решил: пусть только докрутится до конца маленький черный диск — он встанет и уйдет. Уйдет к освещенному изнутри тоскливо-пустому трамваю. К трамваю, под стук колес которого можно спокойно — совсем спокойно!— вспоминать звучавшую несколько минут назад музыку...

Пластинка еще крутилась. Фросин встал. Алия тотчас поднялась и близко подошла к нему. Она была ему по плечо. Ей пришлось запрокинуть голову, чтобы взглянуть в его лицо.

— Ну вот,— голос ее прозвучал неуверенно.— И чай тебе не понравился, и вообще все как-то плохо вышло... Почему это, когда чего-нибудь ждешь-ждешь, всегда получается не так?..

Фросин, не отвечая, смотрел на нее сверху вниз. В полумраке лицо ее, поднятое к нему, опять поразило его тонкой резьбой черт, узким правильным овалом, смелым очерком губ. Ее рука, поднятая, чтобы отбросить со щеки прядку волос, и забытая, медленно сползала, стекала вниз — по щеке, шее, по худенькой ключице...

14

Алия работала по вечерам, после занятий. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо — потому что Фросину не пришлось сегодня рассчитывать время, делить его между работой и Алией. Напротив, нужно было занять себя, пока она не освободится, так что заведенный им распорядок не нарушился.

Но это было и плохо, потому что встретиться они смогли только поздно вечером, а что в этом хорошего? Не встретиться же вечером означало: дожидаться далекого выходного, который будет только в конце недели.

Пойти в это время было уже некуда, гулять по улицам под сырым пронизывающим ветром — неуютно. Предложить зайти к себе Фросин поначалу не решался, боясь, что она неправильно поймет его и обидится. Только всмотревшись в ее усталое к ночи лицо, он объявил не допускающим возражений тоном, что теперь его очередь угощать чаем.

Алия действительно устала и озябла. Кроме того, у девчонок есть особое чутье — когда с кем что происходит. Вернись она сейчас в общежитие, они тут же начнут ее расспрашивать, как и что. А она и сама еще не знала — как, и разговаривать на эту тему ей не хотелось. Поэтому, хоть что-то в ней и противилось, она позволила взять себя под руку и молча пошла рядом с Фросиным — к нему...

Алия сидела на тахте с ногами, укрытая пледом, чувствуя, как все внутри согревается с каждым глотком. Чашку она держала обеими руками. От чая поднимался едва заметный парок. Ей становилось тепло и оттого уютно. Исподтишка она оглядывала комнату, привыкая к ней. В комнате не было ничего лишнего. Порядок в комнате был, но какой-то не такой. «Типично мужской»,— с умилением подумала Алия. Ее скованность совсем прошла, и она порадовалась, что не поддалась настроению и не отказалась пойти сюда.

Впервые за этот длинный день Алия открыто и без смущения вспомнила о том, что между ними произошло. Она вообще не склонна была делать из этого трагедию (про себя она так и называла случившееся — «это»). Просто она не ожидала, что это так с ней будет. Видимо, никто не ожидает — как. Неожиданно все получилось, словно ее закружило и понесло, и очнулась она только сегодня утром, на лекциях, прислушиваясь к себе с изумлением, словно не к себе, а к кому-то другому. Но это была она, и случилось это именно с ней, и она заставила себя не думать об этом, потому что кругом были люди — как будто они могли подслушать ее мысли или помешать им. Дать волю мыслям она могла только вечером, в лаборатории, где было пусто и тихо, но не дала — теперь она мешала сама себе. И она поняла только — и удивилась этому,— что не чувствует сожаления или  раскаяния, хотя оно вроде бы и должно.

А потом она вышла из университета и, как само собой разумеющееся, восприняла дожидавшегося ее на ветру Фросина. Он был такой уверенный и спокойный, такой взрослый и такой знающий что и как сказать, что вся ее маленькая, обретенная в прислушиваниях к себе взрослость и уверенность испарилась. Он взял ее под руку, и она сквозь смятение увидела, как естественно это у него получилось — она сама невольно подалась к нему, словно они всегда, давным-давно, много раз ходили так,- прижавшись плечом к плечу. Фросин спросил ее о чем-то, она ответила сквозь сумбур в голове, стараясь, чтобы голос прозвучал спокойно, даже прозаично: подумаешь, встретил, идут вместе, ну и что? Она следила за ним исподтишка и изо всех сил, начиная тихо отчаиваться — такой он был весь как в броне: рядом, но чужой, спокойный и далекий.

Фросин не подозревал, что она пытается разглядеть в нем что-то неуловимо важное, чтобы убедить себя в неслучайности произошедшего, а может,— в исключительности его, Фросина. А он, как назло, был ординарен, и сосущее тоскливое чувство шевельнулось у нее в груди, но она увидела его задубевшее — долго пришлось ожидать на морозе — лицо, и теплая жалость кольнула ее, она уже внимательно прислушалась к его словам, начиная понимать, что они такими и должны быть — нейтральными.

И уже с затаенным восторгом оттого, что понимает, ожидала случая убедиться в верности своего восприятия. И это оказалось так здорово — подметить стылую непослушность его губ, обдутых злым февральским ветром, связать с этим спокойную четкость его слов, показавшуюся ей поначалу зловещей,— что она тоненько засмеялась и прижала крепче его руку, сделав вид, что поскользнулась. И здорово было углядеть легкую заминку, вызванную этим ее почти естественным движением, и знать, что так они и должны были сегодня встретиться: не кинуться друг к другу, а присматриваться в смущении.

За несколько минут Алия сконструировала целый мир, вращающийся вокруг них с Фросиным. Она более и более убеждалась, что вся вселенная подчиняется законам этого мира. Она не знала, что таких миров существует бесчисленное множество, столько, сколько людей вокруг. Это было к лучшему, что она не знала. Даже и того, что открылось, было слишком много для нее. Она выглядывала из тревожной уютности своей маленькой вселенной, жадно присматриваясь к Фросину и вначале робко, а потом все более уверенно опираясь на его руку...

И вот Алия сидела здесь, отогревалась и вспоминала. Сидеть напротив Фросина и вспоминать было все же немножко стыдно, и она чуть покраснела.

От смущения она зажмурилась и жалобно попросила:

— Поцелуй меня...

15

Прошел еще день, и наступил опять вечер. Фомич и Фросин сидели в кабинете. Слышался негромкий гул, голоса, металлический стук и лязганье — в цехе работали. Работа шла в три смены. Людей для этого было маловато, но оно было и хорошо — меньше толкотни.

Фросин бегло просматривал бумаги, рассортировывал их. Одни, наложив резолюцию, совал в папку, другие, требовавшие размышления, собирал отдельно, на третьих писал «В дело», недовольно морщась при этом. Фомич искоса наблюдал за ним и вдруг изрек:

— А говорят, у врачей писанины много... кой черт, их бы к нам сюда...

— Их сюда, а нас — туда...— машинально откликнулся Фросин, не поднимая головы. Он явно не вник в суть слов Фомича. Тот фыркнул.

Фросин торопливо дописал, подравнял бумаги в аккуратные стопочки, устало откинулся на стуле.

— Ты что-то сказал?

— Сказал, сказал... Время, говорю, много...

— Полдевятого,— с ноткой удивления воскликнул Фросин.— Действительно, давай-ка, Василий Фомич, домой.

Он внимательно посмотрел на Фомича — усталый был у него вид. Не сдал бы Фомич, не сломался   бы.  Забота послышалась в голосе Фросина, и Фомич тотчас отреагировал на это: — Будешь в цехе торчать — прогрессивки лишу!

Он скривился, что должно было означать — копирует Фросина, его же давние слова припомнил.

Фросин засмеялся:

— Ты чего, брат, с белены взбесился? Сравнил божий дар с яичницей! К нам с тобой это не относится. Мы с тобой должны здесь допоздна торчать. Сидеть в кабинете и ни во что не вмешиваться.

— Не вмешиваться...  Перетомился  ты, Виктор...— Вздохнул Василий Фомич.

— Ага!— охотно согласился тот.— Но ты со мной, Фомич, не спорь. Наша, Фомич, с тобой сермяжная правда — быть всегда здесь. Чтоб знали: если что, можно обратиться в любой момент. Но не более того — мы с тобой должны незримо воодушевлять. Морально поддерживать.

— Это ты поддерживать вчера пораньше удрал?

— Ага!— так же легковесно поддакнул Фросин. — Дело у меня было важное...

— То-то ты седни весь день улыбишься...

— Ну, это ты, брат, напрасно. Я ведь шибко серьезный человек...

— Оно и видно...

Так поперекидывались  словами для  отдыха, потом Фросин пошел к машине, а Василий Фомич опять взялся за спецификацию. Следовало побыстрее ее закончить да и в самом деле идти домой.

Ребят у машины не оказалось. «Перекур»,— сообразил Фросин. Все, действительно, сидели в курилке. Увидев начальника, они потеснились, освободив ему место на скамейке. Высокий длинноволосый парень продолжал рассказывать:

— Ну, получил он, значит, посылочку. Съел икру, одеколон выпил и письмо домой пишет: «Спасибо, значит, за гостинцы. Самогон-то шибко хороший был, крепкий да духовитый. А брусника у вас нонче подкачала — селедкой воняет».

Взрыв хохота покачнул скамейку. Фросин тоже засмеялся нехитрому старому анекдоту, с удовольствием вглядываясь в молодые лица. Все они были чем-то похожи друг на друга. Не понять было, кто из них регулировщик, а кто слесарь, кто из армии в цех пришел, а кто — из института.

Время было еще зимнее, на улице давно стемнело. В стекле окна отражались светильники, скамейка и эти ребята. Фросин смотрел на них в тусклое зеркало вечернего стекла и воспринимал не как отражение, а как еще одну курилку, сумрачную и немую — звуки остались здесь, а там были только жесты, поворот головы и шевеление губами. Он видел себя, но не отождествился с тем, зазеркальным Фросиным, увидел просто как средних лет мужчину, неподвижного, не принимающего участия в разговоре молодежи — там, за окном. Тот Фросин сидел, чуть ссутулившись, и глядел сюда, на себя самого и на молодых рабочих. Потом у Фросина в сознании что-то включилось, он узнал себя, услышал смех и разговоры рядом и подумал: «Свихиваешься, брат Фросин!»

А парни поднялись и гурьбой пошли обратно в цех. Видно было, что это они не потому, что появился начальник и надо уходить, а действительно покурили. У Фросина появилось теплое чувство, чувство общности, связанности делом, воспринятое от ребят. Не вставая со скамейки, чуть исподлобья, он смотрел в их спины, неторопливые и уверенные. Подумалось о том, что все идет как надо, не с машиной — с ней тоже шло, как положено,— а именно с парнями, из которых заметно получаются рабочие.

Ворохнулось ощущение, что это-то и есть главное, то единство, вызванное общей целью, которое чувствуется у ребят и которое захватило и его. Это главное, а уже оно, появившись и оставшись с ними, даст и Машину и все, что еще понадобится сделать.

Фросину вдруг не захотелось, чтобы они так и ушли, потребовалось продлить это чувство сопричастности.

 — Гена!— окликнул он одного из регулировщиков. Тот остановился, подошел, свободно переставляя обтянутые джинсами ноги.

— Как там с твоей электроникой? Получается?

— Да вроде  нормально, Виктор Афанасьевич. К третьей смене думаем закончить эти блоки. Ребята ночью смогут их уже полностью погонять. На всех режимах.

— А как под нагрузкой?

— Да вроде держат нагрузку...

Фросин кивнул:

— Хорошо бы к третьей смене кончили.

— Должны, Виктор Афанасьевич.

На Гену приятно было смотреть. Он держался со спокойной уверенностью. Это подкупало Фросина во всех них. Это пришлось по душе и Василию Фомичу, судя по его воркотне про «заморские штаны», которые «самый хип», и про то, что «этот молодняк надо за ручку водить, а то ничего не знают».

Фросин чувствовал себя с ними легко и просто, хотя редко удавалось выкроить минутку, чтобы так вот, запросто и не спеша, посидеть среди них. Эта простота не переходила в панибратство. Отчасти оттого, что Фррсин выработал за свои заводские годы чувство меры, отчасти оттого, что все они были умными парнями и девчонками, с чувством такта. Во всяком случае, они сами поддерживали определенную дистанцию, но без тени чинопочитания. Фросин с легкой завистью подумал, что мастерам, должно быть, легко с ними работать.

Все они были ровесниками Алии, и Фросин, сам не подозревая о том, искал и находил в них что-то общее с ней — в манере держаться, в интересах, в той подчеркнутой независимости, которая сквозила во всем.

Разумеется, ему и в голову не приходило сравнивать Алию — Альку — с кем бы то ни было. Смешно это было бы и бесполезно. Но он все же приглядывался к своей молодой гвардии — нравилась она ему. И на губах его то и дело появлялась легкая улыбка — отражение его настроения. Вот и Фомич заметил...

Но настроение настроением, а дело делом. Гена стоял перед Фросиным так, словно замер на мгновенье, но весь оставался в движении, прервавшемся и готовом возобновиться, как только Фросин его отпустит. Фросин почти телепатически уловил его нетерпение и кивнул парню: «Иди». Гена так же спокойно повернулся и не спеша, но и не мешкая, двинулся в цех, к машине. Фросин вдруг остро позавидовал ему и остальным рабочим. С завистью смешалось и удовлетворение собой, тем, что не поддался на днях главному и не стал «наводить дисциплину». По мнению главного инженера, понятие дисциплины несовместимо было с теми шуточками и розыгрышами, которыми перекидывался во время работы фросинский «детсад», нимало не смущаясь присутствием при этом посторонних. Несерьезное это было отношение к делу, не понимал его главный и не принимал, о чем и объявил Фросину в довольно-таки резкой форме. Фросину же это нравилось. «Чувство ответственности вовсе не требует, чтобы все сычами друг на друга смотрели,— парировал он.— И вообще, унылые и занудные люди — плохие работники!»

После такого безапелляционного утверждения главный смолк и с Фросиным больше не заговаривал — не хотел связываться по пустякам.

Фомич уже ушел. Фросин тоже заторопился — надо было успеть встретить Альку.

Она обрадованно прижалась к нему плечом и вздохнула прерывисто от избытка чувств. У Фросина защемило сердце: он узнал уже этот ее полувсхлип-полусмех, как узнавал в ней новые и новые милые привычки. Его пугала неожиданно обнаружившаяся готовность открывать ее и принимать такой как есть, находя и ее, и все ей принадлежащее, замечательным и очень важным. Он опять почувствовал неуверенность, но все прошло от ее непосредственности, и осталось тихое тревожное ожидание счастья.

Они шли пустынными улицами, и он старался шагать помельче, чтобы растянуть прогулку. Алия, чуть забежав вперед, виновато заглянула ему в лицо:

— Проводи меня до общежития, ладно? А то со мной девчонки не разговаривают, что я вчера не вернулась...

Он тоже виновато, но и чуть разочарованно кивнул головой, и она облегченно спросила:

— Ты не рассердился ведь?

Он засмеялся в ответ, обезоруженный ее доверчивой простотой.

Они дошли до общежития и стояли у подъезда, пока она не продрогла. Она вообще замерзала быстро, как ребенок. Фросин вскользь подумал об этом и проглотил комок подкатившего к горлу расслабляющего умиления. Они прошли дальше и вошли в какой-то подъезд. Лампочка горела только где-то на верхнем этаже, в полумраке поблескивали глаза Алии. Таинственным шепотом она сообщила:

— А я никогда не целовалась в подъездах...— и хихикнула, и он по чуть слышному смеху нашел в темноте ее податливые с мороза губы.

Их спугнул запоздалый жилец. Они чинно прошли мимо него на улицу и там дали волю смеху. Потом он проводил ее до общежития, на этот раз — окончательно.

Идти одному по пустынным улицам было неуютно. Фонари горели редко, даже не через один — не то энергетический кризис докатился, наконец, и до Урала, не то просто городские власти мышей не ловят. Во всяком случае, идти сквозь поземку в тусклом свете окон было не-приятно. Потом он, чтобы сократить путь, свернул с большой улицы в маленькую и сразу чуть не упал, негромко выругавшись при этом,— здесь снег с тротуаров вообще не убирали, и он смерзся в уродливые ледяные наросты, на которых поминутно разъезжались ноги. Хорошо хоть, что трамвай не пришлось долго ждать, но зато он мерзко грохотал на стыках рельсов. Вагон был безобразно ярко освещен неживым электрическим светом. Пустые ряды кресел вызывающе лоснились плотоядным красным колером. На заднем сиденьи раскачивался вместе с вагоном и, наконец, повалился на повороте, не просыпаясь, пьяница. Когда Фросин вошел в свою квартиру, встретившую его пустой одинокой темнотой, настроение его, резко упавшее сразу после прощания с Алией и отнюдь не повысившееся по дороге, было ничуть не выше ртутного столбика барометра, который уже день показывающего бурю.

Раздевшись, он нервно прошелся по комнате, включил и тут же выключил торшер, принялся было стелить постель и бросил. Потом Фросин пошел на кухню, поставил на газ чайник, прикурил от газовой горелки и уселся на табуретку, сгорбившись и глядя в пол.

Он был полностью опустошен. Он почти не спал последние две ночи. Дни эти тоже были тяжелыми — машина обрастала плотью. Нужно было подгонять отдельные ее части, добиваться слаженной их работы, как в едином организме. У разработчиков это не получилось. У них пока — тьфу, тьфу, не сглазить!— получалось. Правда, большой кровью. И в значительной мере это была кровь Фросина. Заключительный этап работы только начинался. Все еще было впереди, и главное сейчас стало — не потерять темпа. А это значило бесконечное «давай, давай!». Фросин целыми днями, по собственному выражению, крутился колесом. Он не мог позволить себе расслабиться ни на минуту. Контроль, контроль и еще раз контроль — за мастерами, за изготовлением деталей, за соблюдением распорядка работы... На стене его кабинета висел огромный график — множество квадратиков, соединенных между собой линиями. Каждый квадратик обозначал какую-то деталь, узел или блок. Многие из них были заштрихованы красным цветом, другие — заштрихованы наполовину, третьи — сверкали девственной белизной. Ежедневно Фросин собственноручно наносил на график «оперативную обстановку». Незаштрихованных узлов и блоков оставалось еще много.

Но не Машина навалилась сейчас на Фросина, согнула тоскливо его прямые плечи. В ушах его звучал затаенный смех Алии, ее робкий шепот, губы помнили солоноватый привкус ее поцелуев. Фросина вновь охватило ощущение ненужности происходящего, окутала глухая безысходная тоска. Он даже застонал и закачался на стуле, как от острого приступа зубной боли — зачем, зачем? Мохнатая лапа несчастья сдавила сердце и не отпускала, не давая дышать. Он вдруг с ясностью обреченности увидел, что ничего хорошего у них с Алией не может быть. Что может быть хорошего? Все на нервах, на подтексте, на угадывании несказанного... Бросило их навстречу, столкнуло.

Ухватились, спасаясь, друг за друга, боясь отпустить и потерять и зная, что встреча их случайна. Что может быть у них общего? Что может ждать впереди? Закружит их, пронесет вихрем дальше и выше и разъединит, раскидает, разбросает — одни обломки. Ну, ладно, он — упрямства хватит и дальше тянуть, да есть что тянуть и куда: Машина... Машина, его беда и сила, его цель и средство.

А она? Алия, Алька?

Фросин, не обращая внимания на дребезжащую на закипевшем чайнике крышку, достал из холодильника чуть начатую — третий месяц стоит — бутылку водки, налил полстакана, подумал и плеснул еще. Выпил залпом, не почувствовав вкуса, приложил к губам тыльную сторону руки, подышал часто и глубоко. Выключил чайник, опять закурил. Подождал, пока тепло из желудка разольется по телу. Он не ел с обеда, да и бессонные ночи давали себя знать, поэтому захорошел быстро. Потом Фросин налил и выпил еще полстакана — отчаяние отступило, спряталось, скрылось. Теплая усталость окутала его ворсистой накидкой, приглушила все и притупила. Фросин встал и прошел в ванную. Он долго стоял под душем — горячим, потом холодным и опять горячим. Босой и совсем трезвый он прошлепал в комнату, машинально постелил, открыл форточку, лег и уснул. Свет на кухне и в ванной горел всю ночь.

Утром он встал отдохнувшим, бесстрастным и спокойно-решительным. Он долго брился, глядя на себя в зеркало и видя только бритву и тот участок лица, по которому водил ею в данный момент. Думал он в это время - и когда завтракал, и по дороге на завод — только о Машине.  Вспоминать о своем вчерашнем настроении он не хотел.  Это было неприятно, как неприятно было утром проснувшись, увидеть в полумраке комнаты падавшие в дверной проем  желтые электрические отблески непогашенного вечером на кухне света.

Спокойствия  и  решительной размеренности ему едва-едва хватило до вечера.

16

Куранты хрипло отбивали время с башни над застывшим прудом. Пруд лежал, постаревший от безделья, вспоминая о временах, когда его падающая на колеса вода служила единственной на тех допотопных заводишках движущей силой. Куранты тоже все помнили. Натужно добавляли они час за часом к уже прошедшим, потом еще час и еще. Бой их терялся на заснеженном льду, словно опасаясь выйти на берег, в обступившие пруд новые кварталы. Трудно поворачивая свои износившиеся большие шестерни, старые часы делали время, творили его, изымали из ничего и втягивали в себя, чтобы возвестить — вот и еще передвинута стрелка, выкована еще частица суток. Так, всеми забытые, медленно, но верно довели они до конца рабочую неделю, выносили и выпустили в свет, подарили городу воскресенье. Выходной для всех, кроме Машины и тех, кто ее делает: Фросин перевел цех на непрерывный график работы.

Фросин с утра побывал в цехе, посидел в кабинете, Полазил по Машине. В нем тикали свои собственные, спешившие сегодня, часы, и он скоро засобирался уходить, заторопив и почти силой заставив идти домой Фомича. Василий Фомич норовил остаться — считал, что нужен «догляд». Тогда Фросин сказал, что парням нужен не догляд, а техническое руководство, а какая им техническая помощь от него, старого шиша Василия Фомича, да еще в выходной день? «Старый шиш» обиделся немного, но внял, и с завода они вышли вместе.

Дома Фросин переоделся, послонялся по квартире — все в ней, казалось, кричало о незримом присутствии Алии — и направился в общежитие. Сегодня они с Алией должны были пойти в кино. А если говорить точнее — сегодня Фросин должен был показаться ее подругам. Так у них с Алией было решено, хотя и не вслух. А вслух позавчера Фросин нарочито сурово сказал:

— Что это мы, яко тати в нощи, вечерами по городу шляемся! Давай хоть в кино, как все люди, сходим,— и он сдвинул брови.— В выходной. И не вечером, а на дневной сеанс. Я за тобой зайду часиков в двенадцать, в час...

Алия обрадовалась. Не столько кино, сколько тому, что Фросин зайдет за ней. Нужно было показать его девчонкам, и не мимоходом, вечером, после университета, а именно так, днем.

Трудно что-то стало Алии с подругами. Неодобряли девчата ее. Чуть ли не бойкот объявили. Кто знает — не то завидовали, не то считали, что не так должно все проистекать, а по порядку. Он должен ухаживать, в кино там приглашать, в гости прийти... Да чтобы не мимо них это прошло, ни в коем разе...

По-видимому Фросин им не поглянулся, потому что девчонки, все трое (Алия не в счет) сидели злые, разговаривали с ним сквозь зубы и явно ждали повода, чтобы указать ему на дверь.

Фросин взъярился, но виду не показывал. Он нашел бы, что им ответить, но помнил об Алии и смирял себя. Вежливо, как ни в чем не бывало, он попрощался и вышел с Алией на улицу. Алия дрожала и едва сдерживала слезы.

А вдоль улицы торопился чуть оттаявший первый весенний ветер. Его босые следы пахли грибами, волглыми деревенскими изгородями и дымом. Чувствовалось, что там, откуда он пришел, еще вовсю лежат синеватые промороженные снега, там живут пока хрусткие утренние заморозки, но уже горчат — раскуси, пожуй, почувствуй — пригретые солнцем почки на покачивающихся ожидающе ветвях. Ветер лез нахально за пазухи и в рукава, гладил нахолодавшими ладошками теплые женские шеи, щекотали ноздри негородскими, бесстыдно будоражащими запахами.

На улицах было ярко и людно. Женщины жмурили обещающе глаза — не то от солнечной синевы высоко над головой, не то от проделок ветра-озорника, не то в щемящем предвидении весны. «Жигули» и «Москвичи» улыбчиво шуршали резиновыми лапами, троллейбусы резво кидались вдоль своей привязи и тут же забывали о ней, принимаясь ловить стеклами бегущие назад отражения. В смуглую щеку Алии уперся теплый солнечный лучик. Ветерок попытался смахнуть его и не смог. Алия прерывисто втянула в себя пропитанный звуками воздух, глянула сбоку в лицо Фросина, тоже омытое расплескавшимся вокруг нетерпением. Что-то в ней дрогнуло и ослабло. Отпустило. Фросин повернулся, неуверенно улыбнулся ей. Улыбка тут же окрепла — обоих захватил и повел неслышный ритм движения вокруг.

И Фросин, и Алия поначалу пытались притвориться, что выходка девчонок нисколько их не задела. Но незаметно у них и вправду отлегло от сердца, и они почувствовали облегчение и благодарность друг к другу — что все обошлось, что не сломалось ничто между ними, не пробежало даже тени. И с неожиданной признательностью оба подумали о девчонках, своей дурацкой эскападой давших им возможность испытать эту благодарность.

Они шли по улицам. Морозец пощипывал уши, пригревало солнце — у него хватало уже силы дать почувствовать свое тепло, но не хватало отогнать мороз. Они вдруг заметили и небо, синей стеной встающее прямо за башнями-девятиэтажками, и ветер, пахнущий талой водой и прелыми листьями, и оголтелое чириканье воробьев на голых пружинистых ветвях.

Фросину вдруг захотелось познакомить Алию с Шубиными, с Сергеем и его женой Ритой, и он тут же сказал Алии об этом. Блаженное состояние умиротворения еще не прошло, еще переживали и он, и Алия освобождение от неловкости, испытанной по милости Алькиных подружек, поэтому обоим мысль Фросина показалась великолепной. Ее наскоро обсудили и решили прямо сейчас сходить к Шубиным. Алия должна была подождать на улице, а Фросин («Только ты недолго, ладно?») — пригласить Сергея с Ритой к себе в гости. Сегодня же вечером — чего откладывать?

Ни Фросин, ни Алия не заметили, что ситуация смотрин повторяется. А может быть, они неосознанно стремились к ее повторению, но на ином уровне и с другим потенциальным исходом, как альтернативу давешнему неудачному знакомству.

17

Несмотря на помощь Фросина, Алия с уборкой справилась быстро. Остановившись — руки в худенькие бедра — посреди комнаты, она озабоченно огляделась и скомандовала:

— Стол сюда, на середину! Чувствовалось, что ей нравится командовать. Поддерживая воробьиным усилием плывущий по комнате стол, она деловито сообщила:

— Не люблю, когда гости придут, а не готово.

По холостяцкому Фросинскому положению и готовить-то было нечего, но Фросин спорить не стал. Изгнанный с поля боя, он расположился на тахте, с блаженно-растерянным видом поглядывая за происходящими, возникающими ежеминутно переменами. Их не много было числом, перемен. Фросин с удивлением отметил, что их, в общем-то, и нет — все в комнате, кроме стола, по-прежнему. Но и все по-другому. Он не вдумывался, почему вдруг те же вещи, стоящие в тех же местах, сплели баюкающую иллюзию новизны и уюта. Это ясно было и так — достаточно прикрыть глаза и вслушаться в легкие до головокружения шаги и сладкий, чуть слышный, как полузабытый аромат духов, шелест платья.

Алия громко хмыкнула. Фросин открыл глаза. Она вытаскивала из шифоньера чайные чашки. Фросин смущенно улыбнулся ей в спину. В улыбке крылся легкий вызов — конечно же, им там не место, ну и что? И ничего смешного...

Он не заметил, что Алия не спрашивает, где что лежит. Она не задумывалась — где. Она просто шла и брала вещь, сверхъестественным, свойственным лишь кошкам и женщинам, чутьем угадывая, какую дверцу надо открыть, чтобы безошибочно найти искомое.

А день уже кончался. Вступал в свои права воскресный вечер. Спокойный уют приглушенно утверждался в квартирах — и по соседству, и наверху, и в домах напротив. Фросин встал, прошел к окну, откинул занавеску, закурил, глядя в стекло. Дым уносило в форточку. Стекло было двуликим и услужливым. Оно могло показать что угодно, только знай, как в него смотреть. Если всмотреться вдаль, то видны разноцветные окна домов и ясно, что такое же разноцветье и здесь — справа, слева и внизу, только его можно рассмотреть лишь оттуда, из тех электрических теплых прямоугольников. Если же перевести взгляд, то, кроме своего силуэта и красной точки сигареты, светофорящей в глубине окна, можно увидеть худенькие прямые плечи и шевелящиеся под тонкой тканью платья лопатки — Алия перетирает чашки, и чувствуется, что руки ее действуют сами по себе; механически, а мысли разбрелись...

Рационалист Фросин видел все сразу. Это было противоестественно — не может быть здесь, в комнате, чужих, своим светом высветленных окон. Так же, как не может быть там, в пустой темноте ночного пространства, узкой спины с затаенно угадывающейся под шелком запретной тугой полоской лифчика.

От этой равнодушной раздвоенности тронутого морозом стекла Фросину стало нехорошо. Мохнато пробежало по спине недоброе предчувствие. Чтобы прогнать его, надо было немедленно что-то сделать, и Фросин повергнулся, помолчал, глядя в такую уже знакомую, худенькую впрямую спину, и грубовато, старательно избегая готовых прорваться сентиментальных интонаций, пошутил:

— Будет тебе стараться-то. Или ты это для меня? Так я тебя и без того замуж возьму, хоть бы ты и совсем ничего не умела по дому...

Тонкое пение фарфора под льняным полотенечным прикосновением оборвалось. Оно было чуть слышным, скорее воображаемым, но отсутствие его показалось оглушительным.

Это была нехорошая шутка. Глупая. Грубая. Она покоробила Алию. Причем здесь «замуж»? Нельзя так говорить, шутить так нельзя, ведь этим можно спугнуть то нежное и мягкое, что обволакивает их с Фросиным, несет и качает, влечет их друг к другу. Так можно все испортить.

Прошло три недели с тех пор, как Фросин чуть ли не силой привел себя к общежитию. Они пролетели незаметно. Каждый день был растянут в вечность. Дни, как и связывающие их ночи, скрепили Фросина с Алией неотвратимостью встречи и жадным стремлением видеть друг друга, быть рядом, вместе. Это было время узнавания друг в друге давно ожидаемого, радостного открытия мельчайших душевных движений, про которые заранее знаешь, какими они будут, и чувствуешь тихое удовлетворение, убеждаясь, что они именно таковы.

Эти три недели были полностью, счастливо заполнены. В них было все. И только одного в них не было — ни Алия, ни Фросин ни разу не заговорили о будущем. Его еще не было, будущего. Было нескончаемое, вечное, непрерывающееся настоящее. И первые же Фросинские слова о будущем, как робко произнесенное вслух заклинание, вызвали духа — будущее появилось здесь, опахнуло лица краем своего крыла. Все затихло, перестали стучать сердца и часы — время дрогнуло и остановилось, и помялось внезапно и отчетливо-резко, что настоящее имеет свой конец, границу, предел — там, где оно переходит в будущее. Оно, еще не сбывшееся, может оказаться лучше сегодняшнего, но все же оно будет другим, не тем, что есть сейчас, и в тревожном ожидании этого будущего прервалась связь времен. Прервалась и вновь возобновилась звонком у входной двери. Фросин пошел открывать. Время заспешило своим обычным ходом, двинулись в небе по своим орбитам планеты и прочие звезды, побежали вновь по проводам маленькие упругие электрончики, из прихожей послышались голоса. Алия отстранилась от стола, окинула его быстрым оценивающим взглядом, пересекла комнату и опустилась на тахту — не хозяйка, а тоже гостья.

Шубины вошли, внося с собой морозное оживление и доброжелательное любопытство. Сергей, знакомясь, двумя сухими горячими ладонями охватил утонувшую в них руку Алии. «Очень приятно!» — и стало видно, что действительно приятно. Было совсем не поздно, и вечер был весь впереди. Звуки Фросинской шутки про женитьбу давно рассеялись хаотическим движением молекул газов, составляющих воздух. След ее остался только в сознании, там, где ничего не теряется и рано или поздно возникает вновь.

Алия поначалу крепко смущалась — боялась попасть не в тон. Опасение показаться смешной, детская боязнь внимания к себе заставили ее замкнуться. В самом деле, о чем говорить? Не о лекциях же и зачетах рассказывать! Прошло какое-то время, прежде чем она убедилась, что умничать и измышлять солидные темы для разговора нет нужды. И это оказалось здорово — что не надо ничего придумывать и все время стараться не выпасть из придуманной себя. Это было как с Фросиным, когда каждый из них оставался таким, каков есть, и чувствовал, что другой это понимает и ценит. Алия невольно вспомнила девчонок и мальчишек своей группы — каждый что-то из себя изображал, пусть неосознанно, но это чувствовалось.

Умница Рита, заметив, что Алия не в своей тарелке, заговорщицки ей подмигнула, состроив легкую гримаску в сторону увлеченных разговором мужчин.

За день Алия устала и перенервничала. Ее охватило баюкающее усыпляющее тепло. Она отдалась его ласковому и ласкающему потоку, чуть со стороны наблюдая за происходящим. Рита покорила ее — и спокойной, взрослой красотой, и уверенно-хозяйским отношением к Сергею, которое оказалось открытием для Алии, и открытием счастливым — столько любви, тихой и властной, было в нем. Алия сейчас вся была  настроена на любовь, как радиоприемник на радиостанцию. Она разглядела любовь и позавидовала Рите с Сергеем, ощутив прилив радости оттого, что этот вечер у нее общий с ними и с Фросиным. Главное — с Фросиным. Радость внезапным комом подкатила к горлу, и она почувствовала неодолимое желание пожертвовать собой для Фросина, отдать, если нужно, всю кровь до последней капли, сделать все, все, все, чтобы ему было хорошо. Краешком сознания она понимала детскость своих мыслей и слегка покраснела. Но желание жертвовать собой — непонятно, как и в чем — не проходило.  Оно оказалось так велико,  что она согласна была как угодно долго ждать, ждать терпеливо и смиренно, ждать того момента, когда потребуется ее жертва...

А потом пили чай. С тортом. Рита вогнала Алию в краску, пообещав научить печь домашние торты, не чета этому, магазинному. Сказано было вполголоса, чтобы не огорчить Фросина «магазинностью» его покупки. Из-за приглушенности тона фраза прозвучала как намек: пора, пора самой учиться хозяйничать, положить конец Фросинскому холостяцкому житью! Скрытая связь между домашними пирогами и их с Фросиным отношениями смутила Алию, но и была приятна. Алия слабо улыбнулась Рите в ответ. Не смотревший в этот миг на нее Фросин тоже улыбнулся. В одновременности их улыбок оказалось столько непридуманной синхронности, что Рита украдкой постучала по деревяшке: не сглазить, не сглазить! Пусть все будет хорошо!

На нее тоже подействовала царившая здесь сегодня атмосфера.

На улицу вышли все вместе.

— Пойдемте пешком,— предложила Рита.— Недалеко, да и на пьяные рожи в трамвае смотреть неохота.

Ей никто не возразил. Сергей, чтобы не подумали, что ему тяжело идти (идти пешком ему действительно было тяжело), Алия — потому что вечер был хорош и не хотелось в гремящий по рельсам вагон, да и насчет пьяных Рита была в какой-то мере права. Что-то похожее, видать, подумалось и Фросину, потому что он сказал неожиданно:

— Только что я двух парней по тридцать третьей уволил. Одному двадцать четыре, другому двадцать шесть лет. Одного хоть на лечение удалось направить, а второй так...

— Толку-то от вашего лечения...— махнула Рита рукой.

Алия во время этого короткого разговора с удивлением вдруг отметила во Фросине новое для себя. Даже не в том, что он говорил, а как. В тоне, в прозвучавших уверенных нотках. «Только что... уволил». Окончательность прозвучала в этом «уволил». Возможность где-то там, за пределами ее студенческой жизни, распоряжаться чужими судьбами, решать — уволить или не уволить. Только что близкий и весь знакомый Фросин показался чужим, далеким и властным. У нее появилось смутное беспокойство и беспредметная тревога — не весь он здесь, Фросин, с ней. Есть и еще один Фросин, другой, незнакомый, крутой и бесповоротный...

Спустились к берегу пруда, пошли не спеша по заснеженной набережной. Пруд выглядел угрюмо в свете луны. Луна была желтой, а свет ее — голубым. Голубыми же лежали на снегу тени. Только лунная дорожка на белой равнине пруда оставалась желтой.

Шли не спеша. Говорили мало, хорошо было и без разговоров. Поравнялись с группой вмерзших в берег ветел, черных и едва различимых — луна заглядывала в лица, забивала своим тусклым диском все впереди.

— Смотрите, как блестит! Как зеркало! — воскликнула Рита.

— Родники,— буднично отозвался Фросин.— Оттепель была, они и пробились, разлились по льду. А сейчас прихватило.

— Нет, правда,  как стекло,— опять сказала Рита.

— А давайте покатаемся! — вырвалось у Алии. В ее голосе прозвучала неуверенность — не будут ведь, не станут. Несерьезно...

— А давай! Разок! — Фросин схватил ее за руку, потянул к откосу.

— Виктор, прекрати мальчишество! — беспокойно сказал Сергей.— Это ведь наледь, с ней шутки плохи. Вдруг промоина!

— Не! Я знаю — здесь у берега пробивает, да и то не сейчас, а когда тепло,— беспечно отозвался Фросин, уже выбираясь на лед.— А сегодня тут хоть на машине езди.

Он разбежался и заскользил, балансируя руками. Сергей отвернулся и закурил — смотреть,  как он катится по лунной полосе, похожей на водную гладь, было выше его сил. На миг прозвучали в ушах гул тракторных моторов громкие и оттого бестолковые голоса людей, предстала перед глазами растекающаяся, клубящаяся на морозе паром вода...

Алия налетела на Фросина  и оба упали. Она приподнялась, но он потянул ее, и она вновь оказалась на льду. Лица их оказались рядом и Фросин не удержался, поцеловал ее. Она притихла, потом низким шепотом сказала сердито:

— Бесстыжий, смотрят ведь...

Тут же она гибким движением вскочила на ноги и побежала к берегу, оскользаясь, но легко удерживая равновесие, как танцовщица на туго натянутой проволоке. Фросин, не шевелясь, смотрел ей вслед. Спиной он чувствовал плоскую, холодную твердость льда. На секунду ему вдруг стало страшно — почудилось,  что  она  уходит навсегда. Совсем. Представилось, что он так и останется лежать здесь, не в силах не только подняться и идти, но даже пошевелиться, потому что она уходит, не оглядываясь и становясь все неразличимее во мраке. Алия подбежала уже к засыпанной снегом береговой кромке,    когда Фросин шевельнулся, быстро перевернулся  и встал.

Они проводили Риту с Сергеем, потом он проводил Алию. Он зашел в коридор, в который выходила неприятно-настороженная дверь комнаты. Из-под двери пробивалась полоска света. Чувствовалось, что за дверью слышали их приход. Фросин склонил к Альке лицо. Она провела по его щеке тонкими вздрагивающими пальцами, потом легонько толкнула его в грудь.

— Иди, иди...— голос был бесплотным и ласковым.

Он молча кивнул, спиной открыл дверь и вышел, поворачиваясь на ходу. Лифта он ждать не стал и пошел по лестнице, четко перебирая ступени, не пропуская ни одной и не оборачиваясь.

18

Сорок четвертый цех работал на едином дыхании. Нудная и неблагодарная работа — доводка. Труднее всего — доводка. Все работает, все крутится, все показывает, измеряет. Только немного перегреваются блоки, только немного врет аппаратура. И это «немного» растягивается в дни и недели, и начинает казаться, что невозможно добиться, чтобы все работало как положено. Но вот начинает вести себя как следует одно из десятков устройств, и ты вдруг видишь новые неполадки, совсем в другом блоке. Надо вновь тратить часы и дни на поиски и устранение их причин...

Фросин подошел к машине. Дверцы были открыты. Изнутри доносился ровный, успокаивающий гул — работали приборы. Как всегда, внутри было полно регулировщиков. На этот раз шли последние проверки. Машина была почти готова. Фросину не верилось, что позади эти суматошные два с половиной месяца. Казалось, что все неправда и как только дойдет до дела, так сразу и выяснится, что ничего не работает. Он гнал от себя такие мысли. Во-первых, для них не могло быть никаких оснований: уж Фросин-то знал, как и что делалось, он-то мог быть уверен, что все сработано на. совесть и не выйдет из строя. Во-вторых, нельзя, чтобы кто-то узнал об этих мыслях. Скверное настроение, как и невезение — тьфу, тьфу! — прилипчиво. Не дай бог, начнет гулять по цеху — тогда все пойдет наперекосяк...

Сейчас, когда все позади и машина призывно голубеет, почти готовая уйти из цеха, Фросин смог наконец позволить себе расслабиться. Это выразилось в его — про себя, только про себя! — нытье и брюзжанье. Да и суеверие проснулось в Фросине: надо, мол, поворчать и поругать машину, чтобы все гладко прошло. И это смог позволить себе сегодня Фросин.

Он постоял немного, поприслушивался к доносящимся четким и отрывистым фразам ребят. Его не видели. Он хотел было заглянуть внутрь, но передумал — чего мельтешить перед глазами. Короткие реплики, если не вдумываться в смысл (а Фросин сейчас не вздумывался), сливались в сплошную тарабарщину. Однако и ее было приятно слушать, она говорила о налаженной работе, о полном взаимопонимании парней:

— Проверь на выходе!

— Есть импульс.

— Длительность?

— Тридцать...

— Добавь!

— Норма, норма,— это уже третий голос.— Давай нагрузку.

— Есть!

 И вдруг истошный вопль:

— Кто взял мои плоскогубцы?

Смешки, потом бас:

— У Петьки посмотри!

Сразу загалдели — голосов пять или шесть:

— У него, у него...

— У Петра Никифоровича проверь.

— Да не брал я плоскогубцы!

— Нет, уж что потерялось — ищи у Петьки!

— Петух, верни человеку плоскогубцы.

— Где мои плоскогубцы?

— Он, он спрятал!..

— Он их за пазуху, того...

Шутливая перебранка прекратилась так же быстро, как и началась. Не понять было, почему предположение о том, что плоскогубцы взял именно Петька, вызвало такое веселое оживление. А из машины опять неслось:

— Врубай пуск.

— Пошел импульс!

— Частота?

— Двадцать.

— Кабель, кабель подключи...

— Эх вы, лопухи! Дайте-ка я...

Фросин собрался отойти. В это время разом смолкла — выключили — аппаратура. Кто-то рассказал анекдот. Взрыв хохота гулко отдался в металлическом нутре машины.

— Ну, так что? Пора начинать работать! — пробасил внутри тот же голос. В нем явственно прорезывались его, Фросинские, нотки. Из открытых дверок кабины вновь вылилась волна смеха. Фросин тоже улыбнулся, покачал головой и отошел, обходя машину сзади, чтобы его не заметили из кабины.

У самодельного, из труб, стенда возились с гидравликой слесари. К Фросину подошел такой же чумазый, как и остальные, мастер.

— После переделки — во! — Он  показал большой  палец.— Никаких вопросов больше нет. И захваты работают как надо!

К ним повернулись, прислушиваясь, рабочие. Над всеми возвышался комсорг Саша Белов. Он смущенно улыбался — хотелось тоже похвалиться, уж очень все хорошо работало, но он постеснялся.

— Ну, так что? Испытали? Теперь на машину ставить. И — быстро, быстро! Работать надо! — Фросин тут же вспомнил смех в машине и сам засмеялся. Вслед за ним засмеялись и все остальные. Засмеялись яркому солнечному дню, тому, что капризная гидравлика укрощена, и тому, что пора ставить ее на машину — ставить едва ли не последний узел.

Фросин кивнул им и пошел. Через весь цех, пересекая косые полосы солнечного света из окон, подтянутый и легкий. Перед ним стояла смущенная улыбка Саши, и он в который раз подумал: «Повезло мне! И Саша, несмотря на неопытность, развернулся, шевелит комсомольскую работу. И механик, тюха-тюхой, а оказался неплохим работником!» Единственное, чего Фросин не смог пока сделать,— это добиться, чтобы механик изменился внешне. Он остался таким же, каким был вначале — бесцветным, неприметным среди всех ремонтников, электриков и сварщиков. Фросин, у которого была проверенная временем теория насчет того, как должен выглядеть и как должен отличаться от своих подчиненных начальник, махнул на него рукой. В конце концов он к механику привык и очень бы удивился, увидев однажды его подобранным и подтянутым, в отглаженном костюме и с галстуком.

С таким настроением не вошел — влетел Фросин в кабинет. За своим столом колдовал над графиком Василий Фомич. Выбивать комплектующие, крепеж, разъемы приходилось Фомичу, Вся работа по организации сварки и монтажа легла на Фомича. В отличие от отлаженного и идущего по наезженному пути производства, на машину все это барахлишко Фомичу приходилось выписывать, пробивать, выбивать и отвоевывать.

Фомич гонял до седьмого пота распределителей и кладовщиков, организовывал трехсменную работу склада, подгонял мастеров, привлекал регулировщиков к проверке деталей.

Фросин сейчас ощутил к Фомичу то же чувство приязни, что и ко всем в цехе. Он прошел к своему столу, но не сел за него, а примостился сбоку.

— Фомич, а Фомич! — громко позвал он.

Василий Фомич поднял голову от бумаги, придерживая толстым пальцем нужную позицию.

— Послушай, ты бы поговорил с транспортным цехом насчет автобусов на следующую неделю.

— Это еще зачем? — Голос Фомича был, как всегда, брюзгливым, а кустистые брови заинтересованно задергались и приподнялись, открыв быстрые темные глаза.

— Как зачем? На той неделе машину за город на испытания  повезем, так нельзя же народ оставить здесь в такой день!

Фомич разочарованно протянул:

— Вот еще! — И снова уткнулся в бумаги. Спустя минуту, он вновь поднял голову и так же ворчливо спросил: — Трех автобусов хватит?

— Хватит, Фомич, хватит! — Фросин не мог сдержать переполнявшей его энергии и опять помчался в цех. Там должны были  производить окончательную регулировку бурильной автоматики, и он не хотел пропустить этого важного дела.

Машина ушла с утра, чуть только рассвело. Сергей, от волнения прихрамывающий больше обычного, уехал с ней. «Пробег был пробный, делать ему там, в сущности, было нечего, кроме как посмотреть на мир из ее качающегося нутра, но у Фросина даже мысли не появилось отказать ему.

Без машины в цехе стало непривычно пусто и как-то неприкаянно. Все слонялись из угла в угол, собирались Кучками. Разговаривали вполголоса.

Несколько раз по цеху прошел Фросин. Лицо его было озабочено. Никогда за все эти месяцы он не чувствовал себя не у дел. Машина пошла в первый пробег. Ей еще предстояло пройти  всевозможные испытания, после которых в ее паспорте появятся штампы ОТК. А сейчас от него ничего не зависело, и он прятал свою растерянность под маской деловитости.

Когда он в очередной раз зашел в кабинет, Фомич, сидевший все утро над бумагами, почти силой усадил его за стол.

— Как, понимаешь, мальчишка — бегаешь туда-сюда! — проворчал он.— Тебе что, делать нечего?

Фросин только хмыкнул — несмотря на свое растрепанное состояние, он углядел, что Фомич с утра сидит над одной и той же спецификацией, проработал которую еще два дня назад.

— Слушай, Виктор, неужели мы каждую машину по два-три месяца делать будем?

Фросин не спешил с ответом. Он встал, прошелся по кабинету, сел боком за стол, вытянув длинные ноги.

— Видишь ли, при нынешнем составе цеха мы  могли бы делать по две-три машины  в месяц,— наконец ответил он.

Василий Фомич только присвистнул в ответ.

— Не свисти, Фомич, денежки водиться не будут... Не забывай, что на этой машине все мы тыкались вслепую. Вот народ пообтешется, переведем на поток, выделим заготовительный участок — пойдет дело! С регулировкой потруднее. Но и то — ведь сейчас практически никто машины толком не знает. Так, общее представление.— Он помахал в воздухе рукой, изобразив это «общее представление».— Регулировщики знают только свои системы, свои блоки... Для них машина — сборище транзисторов и шестеренок. По-моему, они больше всех удивляются, что все это работает!

— Ну, это ты загнул!

— Я серьезно говорю. Понимаешь, как-то я, еще мальчишкой, впервые увидел самодельный радиоприемник. Лежит на столе куча деталей, соединены между собой проволочками, а оттуда — музыка. Вот и они так — смотрят на машину и удивляются: надо же, работает! Обязательно в лес их вывезем, чтобы посмотрели — вот ведь что у нас получилось!

— Психо-о-олог..,— протянул  Фомич. И спохватился: по времени должны были подойти автобусы.  Фросин тоже глянул на часы, заторопился. Вышли в цех, остановились, разные, как два полюса магнита. Как к магниту, потянулись к ним люди со всех концов цеха.

— Команда не расходиться была?— выкрикнул Фросин.

— Была, была! — откликнулись из задних рядов. Передние стояли молча, с улыбчивой внимательностью выжидая, что начальник скажет дальше.

— Ну, раз была — все, за исключением дежурного по цеху, направляются к гаражу. Там нас ждут три автобуса. Садиться без шума, ехать  с песнями. По приезде на место — не разбредаться. Ясно? Выполняйте,— легко перекрыл он голосом возникший гул.

Фомич на всякий случай зашел в каждый автобус и еще раз предупредил — насчет не разбредаться. Показался Фросин. Кто-то тут же выкрикнул:

— Ну что, пора начинать работать! — И все захохотали. Фросин сделал сердитое лицо и зашагал именно к этому автобусу. Ему уступили место. Следом за ним в салон, пыхтя, влез Фомич. «Распустились, понимаешь!— беззлобно думал он.— Дразнят начальника — хоть бы те что!»

В окна бил пронзительный солнечный свет, не летний еще и уже не зимний — весенний, предмайский солнечный свет. Автобус покачнулся, вперевалку выбрался за ворота и зашелестел шинами по прогретому асфальту.

19

К удивлению Фросина, на месте он увидел завкомовкий УАЗик. Ругнувшись про себя, он направился к кучке людей около него, сразу узнав среди них плотную приземистую фигуру директора.

— Пикник решил устроить! — кивнул на Фросина директор, когда тот подошел вплотную. Окружающие дружелюбно засмеялись.— Весь цех привез?

— Кроме дежурных...— улыбнулся Фросин.

— Ну-ну...— Директор крутнул головой.— Посмотрим, что у тебя вышло.

— Вышло, вышло,— подошел поближе Гусев, ведя под руку слегка смущенного присутствием всего заводского начальства парторга цеха.— Он ведь, как в двадцатые годы, ежедневно по митингу в цехе проводил. Верно я говорю? — обратился он к Фросину. За Фросина ответил парторг:

— Митинги не митинги, а собрания были. Не каждый день, но были.

Фросин засмеялся:

— Только давайте сегодня без собраний обойдемся...

От группы молодежи в стороне послышался крик:

— Вон она! Идет, идет!

Земля, уже подсохшая, была бурой от прошлогодней листвы. Здесь, на пригорке, успела пустить робкие изумрудные  стрелки  молодая  трава. Пронизанный солнцем лес, еще прозрачный в своей весенней обнаженности, был тоже бурым. Даль размывали поднимающиеся от земли испарения. Два цвета преобладали  на  земле:  серый и коричневый — чуть  розоватый,  живой и теплый коричневый  цвет. Надо всем этим опрокинулась пронзительно голубая чаша неба.

Фросин не сразу увидел  впереди, на скрывающейся за деревьями  серой  ленте  дороги, синюю, как осколок неба, Машину.

Она приближалась. Переваливаясь, съехала с дороги и покатила по целине, проминая своей тушей глубокие колеи во влажной оттаявшей земле. У пригорка она остановилась, мощно взревела двигателем. Пятьсот лошадиных сил бархатисто рокотали, звук  празднично сливался с ярким солнечным светом, прохладным ветерком и восторженными улыбками людей.

Из Машины никто не вышел, лишь распахнулась дверца кабины. Фросин махнул рукой, в кабине кивнули ему в ответ.

Рокот моторов стал иным. В него вплелся новый, протяжный и упрямый звук. Медленно поднялась, выпрямилась за кормой Машины буровая вышка. Разошлись в стороны и уперлись в землю стальные лапы — опоры. Металлическая рука подхватила, поставила стоймя и вдвинула в вышку четырехметровый карандаш трубы. Мотор заревел надсадно. Труба завертелась и на глазах пошла вниз. Захват уже держал наготове следующую трубу. Ее приняли зажимы, свинтили с первой и она тоже ушла в землю.

— Достаточно! — дал отмашку обеими руками Фросин. Он стоял чуть впереди остальных, пристально следя за Машиной, ловя каждый доносящийся от нее звук.

Бурильная колонна была так же быстро извлечена из земли, развинчена и убрана на место. Легла на спину Машине буровая вышка. Машина отползла вперед, взревела в последний раз и смолкла. Из кабины выпрыгнули на землю водитель и двое регулировщиков, слегка оглушенные шумом двигателя и осознанием важности происходящего. Сергей выдвинулся из глубины Машины, но выходить не стал. Сел на водительское место у распахнутой дверцы, подставил лицо солнцу. Фросин не стал его окликать.

Водитель и регулировщики подошли к Фросину.

— Как аппаратура? — спросил он. Ему молча показали большой палец: на «пять», мол.

— Сколько километров накрутили?

— Сто пятнадцать.

Фросин удовлетворенно кивнул головой. Начальство молча стояло за его спиной.

— Ну что, пора обратно,— голос Фросина был обыденным.— Как и что — расспросим вас после.

Он огляделся. Весь цех стоял рядом, окружив их и Машину полукольцом. Он скользнул взглядом по серьезным мальчишеским и девчоночьим лицам — лицам слесарей, монтажниц, регулировщиков — и громко крикнул:

— Митинга не будет! Все ясно и так! Десять минут на сборы — и домой!

Никто не пошевелился — не верилось, что праздник кончился. И Фросин, чувствуя спиной пронзительный директорский взгляд, крикнул:

— От имени руководства — всем по два отгула! Сейчас приедете на завод, напишете заявления, отдадите мастерам — и гуляйте до пятницы. Ясно? Тогда выполняйте! Он с улыбкой проводил взглядом кинувшуюся с веселыми  выкриками  к автобусам ораву и с преувеличенно виноватым видом повернулся к директору.

— Ох и достукаешься ты, Фросин! — покачал тот головой. Фросин только развел  руками.— Психолог, так тебя и так!

Тут он спохватился, что рядом стоит «экипаж» Машины и прикрикнул:

— А вы чего стоите? Была команда — на завод? Марш-марш! — И  остановил  Фросина: — Поедешь  с  нами,  Виктор  Афанасьевич. Ты уж, Василий Фомич, проследи там за народом, чтобы все в порядке было.

Фомич кивнул и грузно пошел-побежал  к автобусам. Фросин посмотрел ему вслед и без всякой связи с окружающим  подумал: «Как  вернусь,  надо  сразу домой  позвонить. Алия уже должна вернуться». На лицо его, как всегда, когда он думал об  Алии,  пробилась счастливая улыбка  (блаженная — назвал эту улыбку однажды  Фомич).  Фросин  не  поворачивался  к  остальным еще некоторое время, потому что эта улыбка была только его. Его И ее...

Укатили автобусы. Взревела и уползла, набрав скорость, как только вышла на шоссе, Машина. Все уже собрались к УАЗику, как вдруг Гусев, показав рукой, по-детски восторженно воскликнул:

— Смотрите — родник!

Там, где только что Машина пробила упревшую бурую корку прошлогодней травы и палой листы, из глубины, снизу, выбивалась на поверхность и растекалась, отсвечивая синевой безоблачного неба, кристальная ледяная вода.

20

Пришла осень. Незаметно, поверху, по макушкам деревьев в парках и скверах просочилась в бетонные городские заросли. Неожиданно увиделось, что она обосновалась давно, прочно и надолго — до зимы.

Не глубина неба, льдистая где-то там, далеко вверху, не летящие по ветру прозрачные паутинки — лес выдавал присутствие осени, ее спокойное и чуть печальное дыхание. Листья вяли на деревьях. Они цеплялись за ветви, продлевали свое сезонное существование, желтели и багровели. Это было красиво — деревья пламенели, подожженные прохладными осенними рассветами. Красота их была непрочной, до первого ветерка, с которым она ссыпалась вниз, картонно шурша пересохшими, покоробленными своими одеждами.

Алия набрала в лесу целую охапку веток, уже не живых, но еще и не мертвых. Фросин смеялся и предрекал, что она их не довезет. Алия довезла и теперь, высыпав их на тахту, в плаще и босиком — снять плащ и сунуть ноги в тапочки ей, конечно, было некогда — перебирала их и объясняла, что если их немедленно прогладить горячим утюгом, то они, во-первых, расправятся, а во-вторых — простоят так чуть не всю зиму.

Фросин знал, что от электрического утюжного жара листья обесцветятся, но не возражал.

Солнце садилось или уже село — из-за домов виднелась только узкая раскаленно-прозрачная полоска неба над горизонтом. Самого горизонта видно не было. В комнате клубились теплые сумерки. По ногам ползла домашняя воскресная усталость. Приглушенно тинькнул звонок. Фросин прошел к двери, молча открыл. Через порог, впустив за собой желтоватый лестничный электросвет и обрубив его щелчком прикрытой двери, перешагнула Рита. Свет остался в прихожей, более чистый, чем на лестнице - Фросин щелкнул выключателем.

Рита улыбнулась Фросину и проплыла в комнату. У них с Алькой тут же завязался разговор, и Фросин удалился на кухню — покурить в форточку и поприслушиваться к невнятному гулу голосов — со смехом, переспрашиваниями и понижением до шепота.

Сергей Шубин, муж Риты, укатил в Якутию или еще в какую-то Тюмень и увез с собой в муках рожденную заводом первую партию машин. Уже не одну, а целую партию — три одинаковые, похожие, как сестры-близняшки.

Но это только профану они могли показаться схожими. Фросин-то знал, что они — каждая сама по себе, со своим характером, норовом и капризами. Да что знал — он по голосу отличил бы их одну от другой, пройди они за три квартала отсюда и донеси до него сквозь хрупкий осенний воздух бархатистый рокот моторов.

Неслышный за три тысячи верст моторный гул, перестук клапанов, натужный посвист на подъеме, победный гром бьющихся в цилиндрах лошадиных сил собрали сегодня вместе, свели в этот недождливо-сухой осенний вечер, заставили беспокоиться Риту и Фросина с Алией. Риту — за Сергея, Фросина — за машины, Алию — за компанию.

Фросин  поставил на газ чайник,  приготовил  заварной чайничек, пошарил в шкафу насчет остатков индийской заварки. Рита была хорошей гостьей и поить ее грузинским чаем рязанского разлива, то бишь развеса, не годилось. Тут бы  надо цейлонский,  но знакомств  у Фросина было маловато, да и те, что были, подходили больше насчет гаек и болтов, но никак не чая.

Фросин  упустил  момент,  когда запрыгала  крышка  на чайнике. Он задумался — ни о чем, вслушиваясь в негромкое журчание голосов и в самого себя, неосознанно глядя на подоконник, на котором за день проступил обычный налет городской то ли  копоти-сажи, то ли пыли. Было приятно слышать звук голосов, выделяя то Алькин — с хрипотцой, чуть надтреснутый, то Ритин, глубокий и грудной. Он пустил женские голоса поверх сознания, не примая их вглубь, оставляя лишь звуки, позволяя им обволакивать, баюкать и успокаивать. С  приходом Риты появилась какая-то завершенность, домашность и успокоеность. Как будто чего-то не хватало, какого-то последнего звена, чтобы все стало прочно, устойчиво и неколебимо.

Чай  настоялся. Фросин  вошел в комнату — в одной руке фырчащий чайник, в другой — фаянсовый слоненок-чайничек с коричневой терпкой жидкостью внутри.

— Чайник сегодня поет — к чему бы это?— негромко спросил Фросин. От его кухонно-одинокого настроения не осталось и следа, стоило только заняться делом — хлопотать с чайником,  заваривать,  укутывать. Словно бы  все зависело от того, сидит ли он неподвижно или перемещается в  пространстве,  выполняя  любые,  пусть  даже  неосмысленные действия...

— Это — к большим деньгам,— тут же отозвалась Рита. Она даже не улыбнулась при этом.

Фросин поставил заварной чайничек на стол и опустился на стул, осторожно, без стука пристроив рядом на полу чайник.

Алия выговорила Фросину — кто чайник на пол ставит! — потом налила, спокойно и улыбчиво, и Фросин вдруг удивился, как много общего у нее с Ритой — в выражении лица, в интонациях и движениях.

Фросин сидел, помешивая ложечкой в чашке, и наблюдал за оживленными подвижными лицами женщин. Лицо оставались в тени, розовой от низко висящего над столом оранжевого матерчатого абажура — недавнего приобретения Алии. Снизу, от скатерти, на них ложился ровный белый отблеск. Фросин не мог понять, всегда ли они были похожи — порывистая, как птичка, Алия и крупная, спокойная Рита — и он просто не замечал их сходства, или это сейчас, посидев рядышком и посудачив о своих милых женских заботах, незаметно обменялись они повадками и всей своей статью. Он не мог понять, и вывел его из задумчивости смех. Он не сразу услышал его. Просто лица повернулись к нему и губы раздвинулись в улыбке — красивые полные губы Алии, обрисованные, как на рекламе губной помады, четкие до ненастоящести, каких немного найдешь в наших уральских краях, с их мягкой расплывчатостью лиц, и губы Риты,- тоже красивые. Влажно блеснула белизна зубов, и Фросин, охватив взглядом лица, понял, что женщины смеются, и сообразил, что они к нему обратились, а он не услышал вопроса...

Хорошо было за столом. Потом Рита ушла, не позволив проводить себя. Было еще не поздно, ей было недалеко, и Фросин не стал настаивать.

21

Погода, наконец, испортилась. Пошли дожди. Алия уехала в колхоз. Сразу стало пусто и одиноко. На работе скучать было некогда, но настроение, которому Фросин вообще-то не давал ходу, все же пробивалось, окрашивая все вокруг в минорные тона.

И дернул же черт его вмешиваться — предложить Алии не ездить. Она сделала большие глаза: «Но ведь вся группа едет!» Фросин пренебрежительно усмехнулся: «Чепуха! Хочешь, завтра тебя вызовут в деканат и предложат остаться? Здесь ведь тоже рабочие руки нужны...»

Алия оскорбилась. Все, видите ли, едут, в холоде и сырости работают, а Фросин, видите ли, с усмешечкой посматривает и решает, что вот захочу и тебя освобожу. «Да что это — на особом положении я, что ли? — вырвалось у Алии.— А почему? Потому что тебе так хочется? Вот еще! И не вздумай — все равно поеду!»

 Фросин, которому больно было представить ее тонкие смуглые руки замерзшими, вцепившимися в неподъемный мешок с чем-то сельскохозяйственным — с картошкой ли, с зерном,— пытался еще убедить ее, но добился лишь того, что они поссорились. Нет, Алия больше не возмущалась, не было ссоры в обычном понимании этого слова.

Алия замкнулась, ушла в себя, пристально и как-то недобро на него поглядывая. Или это так ему казалось? Во сяком случае, он старался делать вид, что ничего не про-зошло, и весь вечер обращался к ней как ни в чем не бывало. Она на все реагировала однозначно — либо враждебно молчала, либо отвечала односложно, всем своим видом изображая презрение и неповиновение.

Фросин вначале усмехался про себя — ну и характерец! — чуть даже умиляясь ее непримиримости. Потом это начало раздражать его, а под конец он почувствовал глухое отчаяние и вынужден был сцепить зубы, чтобы не подать виду и обращаться к ней всегдашним, приветливым и ласковым тоном, чувствуя бессилие, от которого хочется взвыть и схватиться руками за голову, и раскачиваться, как в приступе зубной боли.

Она постелила себе отдельно, и он долго лежал без сна, закинув руки за голову. От бессонницы и несправедливости (он-то хотел сделать, как лучше!) Фросин не только раз вставал и тихонько прокрадывался на кухню но — покурить. Алия лежала тихо, и он не знал, спит она или нет.

Наутро она приготовила завтрак. Ели молча, избегая смотреть друг на друга. Алия была в походно-колхозной форме, в сапожках, и у дверей ее ждала собранная сумка.  Какой-то  его  вопрос — из попытки разбить молчание — повис в воздухе, и от тишины ему стало нехорошо и опять засосало в груди, как от чего-то непоправимого. ЯТЬсле  паузы  она  все же ответила,  но ответила голосом размеренным и безжизненным, и лучше от этого не стало. Фросин намеренно долго пил чай и, когда Алия заторопилась идти, он своим всегдашним, обычным своим голосом предложил проводить ее, но она сухо ответила:  «Не стоит труда» — и он остался  и сидел за столом, слушая, как по квартире перекатывается, отражаясь от стен, эхо захлопнувшейся двери  и затихает,  затихает с каждым отражением и все никак не может затихнуть...

Он не видел своего лица в этот миг, как не знал, что Алия, выйдя на площадку и притянув за собой дверь, установилась в нерешительности, привалилась к косяку, раздираемая желанием вернуться, подойти к нему, потереться носом и щекой о его плечо, и необходимостью выскочить из полумрака подъезда в разверстые осннние хляби и бежать — торопиться к университету, где уже мокнет и мерзнет под дождем почти вся ее группа — за исключением больных и тех, кто прикинулся таковыми.

Вверху хлопнула дверь, послышались голоса и шаги, и она очнулась, подхватила сумку и бросилась вниз по лестнице, на ходу ожесточаясь и до слез злясь на Фросина за его бесчувственность, с какой он весь вечер, не понимая, как ей тяжело от их размолвки, не замечал ничего. Ему все было трын-трава и на все наплевать. Она весь вечер места себе не находила, а у него даже голос не дрогнул, не изменился. И потом, ночью, она давилась в тишине тоскливыми обидными слезами, а он — и ведь не спал, вставал курить свои противные сигареты! — даже не подошел, не присел к ней, не погладил по голове и плечу, чтобы она перестала прикусывать край одеяла и могла, не таясь, захлюпать носом и пожаловаться ему, какой он противный и бесчувственный.

Пока она ехала — на трамвае, потом на троллейбусе, пока шла по мокрому асфальту с намертво прилипшими листьями, пока спускалась в подземный переход у университетского корпуса, она успела (мысленно) все ему высказать и насладиться его раскаянием, потом снова высказать и уже не встретить понимания. И он уже закоснел в своем бездушии, и ей оказалось вдруг сладко и стало жалко себя, и дело дошло уже до ухода назад, в общежитие — пусть походит, попросит, позовет обратно! Напрасно — она не вернется.

От всего этого она безмерно устала, но увидев ребят, почувствовала облегчение и забыла о Фросине, забыла на бесконечные несколько минут, забыла, обрадовавшись ребятам, как родным. А когда снова вспомнила о Фросине, то вспомнила словно через толстое полупрозрачное стекло, как о давно прошедшей болезни — то, что было плохого, уже ушло, и не помнилось, а помнилось только, что было нечто плохое и оно не связывалось больше с Фросиным.

Еще через несколько минут она уже пела вместе со всеми — когда едут, всегда поют. Особенно поначалу. Алие было смешно, что так заведено, и она пела и улыбалась.

Фросин сидел и копался  бумагах. Фомич  входил и выходил, совался под руку. У Фросина было теперь два зама. Фомич — по производству, и зам по технике — бывший механик. Раскачал-таки его Фросин, расшевелил.

У замов был теперь свой, отдельный кабинет. Он соединялся с Фросинским через приемную, в которой властвовала все та же Надя-секретарша. Она прижилась в цехе, приработалась, и Фросин мимолетом думал иногда: «Жаль будет, если уйдет». Здесь же сидела табельщица — цех вырос, и по штату положено было иметь в цехе отдельную табельщицу.

Цех не только вырос. Он расширился. Он переехал на новые площади. Переезд прошел безболезненно, вопреки мрачным прогнозам Василия Фомича — один, дескать, переезд хуже двух пожаров. Цех уже был цех, и коллектив уже сложился. И не только переезд — безболезненно принимал в себя и ассимилировал пополнение коллектив цеха, объединенный памятью о самых трудных первых Машинах.

Сейчас уже можно было подвести итоги, можно было посмотреть по сторонам и сделать выводы, и если Фросин — из скромности  или  в самом деле считая,  что еще рано,— этого  не  делал, то те,  кому следовало,  уже посмотрели, подвели и вывели.

Уже было сказано  вслух о «Фросинской школе», и говорено  было  о  «методах  Фросина»  и организации  работы «по-фросински». Фросина это выводило из себя. Не было проще способа нажить себе заклятого врага, чем на каком-нибудь совещании упомянуть сорок четвертый цех с присовокуплением «фросинского» ярлычка.

А практически это означало, что Фросин, да заодно и Фомич со вторым замом, работали легко и без напряжения. Ушли в прошлое дни с лихорадочной сборкой первой машины. Пообтерся, поуспокоился народ.Сами делали все, что надо, мастера. Сами могли, при случае, и горлом взять, если подводили цеха-смежники. Отучил их Фросин из-за каждой гайки к начальнику бегать. Вернее — и не приучал. Теперь он «осуществлял  общее руководство», как не без издевки сказал Фомич. И к тому же Фросин склонял мастеров. Василий Фомич напрасно ехидничал — сам он теперь работал так же. Оказалось, что времени при этом хватает на все. Фросину времени хватало и на то, чтобы разбираться в делах соседних цехов. Его пытались щелкнуть по носу — чтобы не совал, куда не следует. Но на очередном диспетчерском совещании он неожиданно выступил и доказал, что из-за плохой организации производства страдают прежде всего не те цеха, а его цех, сорок четвертый. Поднялся гвалт, но директор без труда успокоил совещание и дал Фросину выговориться до конца. Главный инженер сидел в первом ряду с видом, будто его все это не касается. Это его и не коснулось — было дано задание начальнику производственного отдела досконально разобраться с выкладками Фросина. Он разобрался, и изготовление многих узлов было передано в другие цеха. Хотя Фросин полностью не был удовлетворен, он понимал, что с маху, так просто ничего не сломаешь и не изменишь. Его идея о специализации цехов медленно, по-пластунски, начала претворяться в жизнь.

Все прошло мимо главного инженера. Он был доволен — не хотел соприкасаться ни с чем, что исходило от Фросина. Он уже, видимо, старел — главный. Терял чутье. Иначе его бы насторожило, что перемены его не задели. Тревожный это был симптом. Тревожный — обходили его, как столб посреди дороги. Без него решали, что и как будет делать завод.

Василий Фомич сегодня уже несколько раз заскакивал к Фросину, и Фросин невесело усмехнулся — почуял Фомич, что Фросин не в себе. Будет теперь сопереживать, отвлекать и загружать. Вопросы какие-то у него появляются, помощь Фросина требуется...

Василий Фомич и Фросин окончательно приработались. Понимали друг друга с полуслова. Эти отношения, сложившиеся сами собой и как надо, вовсе не означали их совсем уж приятельских отношений, с дружбой домами. Оставался у каждого в душе уголок, куда другой не лез. Ни к чему это было. И без того Фросин сказал однажды:

— Ты мне, Фомич, родней жены стал. Ее я в сутки вижу часов пять: полчаса утром да часа четыре вечером. А тебя — восемь часов, да плюс обед...

Зазвонил телефон. «Фросин»,— сказал Фросин в трубку.

— С вами говорит секретарь. Соединяю с директором,— нараспев, с московским акающим выговором прозвучала мембрана. Затем в трубке щелкнуло и знакомый напористый голос произнес:

— День добрый, Виктор Афанасьевич.

— Здравствуйте,— чуть настороженно отозвался Фросин.

— Чем заняты с утра?

Фросин не успел ответить. Директор продолжил:

— Хочу ваше хозяйство осмотреть. Не возражаете?

Фросин не возражал. Через пару минут он увидел в окно, как у корпуса остановилась вишневая директорская «Волга», и Василий Александрович собственной персоной явился миру из распахнувшейся, метнув в сыром дождливом свете лаковый блик, дверцы.

Фросин хмыкнул — опять чудит Васенька, по заводу на машине раскатывает. И ведь имел уже неприятности, кто-то капнул в обком про его барские замашки. Но не унимался Васенька и не оправдывался. Никто, ни одна живая душа — ни здесь, ни в обкоме — так и не узнала, что у директора завода расширение вен и тягучие, унылые, мозжащие боли в ногах. С утра, пока полегче, он на своих кривоватых «ходулях» пехом обегал все, что нужно. А потом, попозднее, опять начинал «чудить», важно усаживаясь в машину и смачно шлепая дверцей, чтобы через пару сотен метров так же вальяжно выдвинуться из кабины.

Сейчас он что-то очень уж бойко выскочил наружу. Фросин деловито прикинул — стало быть, не миновать за что-то «вздрючку» получить — и, как положено хозяину, заспешил к дверям встретить гостя.

22

Одному было тоскливо. В квартире все кричало об Алии. Фросин невольно вспоминал, как они впервые увидели друг друга. С тех пор прошло меньше года, но казалось, что это было давным-давно, так насыщены были событиями эти десять с небольшим месяцев.

Прошедший год основательно вымотал Фросина. Он иногда задавал себе вопрос: выдержал бы он, приведись ему сейчас опять начать все сначала? А ведь еще наложилось и свое, сугубо личное — Алия. Он отыскал, увлек ее, сорвал со студенческой накатанной орбиты и сам оказался в плену ее притяжения. Он потерял голову, в нем слились воедино завод, Машина и Алия. Фросин не подозревал, что именно Алия давала ему силы справиться со всем, что на него навалилось — самим существованием на свете, тем, что она есть, что она теперь его, что она нужна ему.

Без Алии Фросину было тоскливо. Он приходил с работы и тщательно готовил ужин. Готовил он на один раз, чтобы назавтра снова заняться этим нехитрым делом,— копаясь на кухне, Фросин невольно вызывал воспоминание о том, как быстро, незаметно и словно играючи все получалось у Алии. Это, а также желание не разрушать установившийся за последние месяцы порядок, заведенный Алькой, удерживали его от колбасного холостяцкого существования.

Поужинав, он старательно мыл посуду, включал телевизор и читал, спохватываясь временами, что не помнит, о чем говорилось на последних прочитанных страницах. Тогда он все вырубал и долго лежал, постепенно погружаясь в дремоту и переставая отличать, первый ли это сон или воспоминание об их с Алией поездке к ее матери...

... В июне Фросин взял отпуск. Сессия у Алии заканчивалась. Они уже подали заявление в загс, поэтому с «трудовым семестром» в деканате к Алие не особо прицеплялись. Кроме того, она работала последние два года лаборантом, а завкафедрой был и деканом, он охотно пошел ей навстречу и даже предложил зачесть ее лаборантство в счет отработки — мол, и полставочникам положен отпуск. Словом, все складывалось как нельзя лучше, и вскоре они уже сидели в грязном вагоне местного поезда, который в пыльной июньской духоте неторопливо вез их в маленький районный городок. Там их уже ждала Алькина мать.

Алия загодя начала готовить почву. Она несколько раз писала матери о Фросине — сначала вскользь, мимоходом, что живет хорошо, все есть, всего хватает. Вечерами ходит в кино. Познакомилась с одним человеком, он покупает билеты, потому как самой некогда — столько занятий, что просто ужас. И еще про занятия, но мать в письме встревоженно спрашивала — что за человек, кто он и хороший ли... И Алия, пребывавшая уже третий месяц в горячечном счастливом сне, написала рассудительный ответ, где, вроде между прочим, вроде просто отвечая матери и успокаивая ее, излагала: он работает на заводе, образование у него высшее и он хорошо к ней относится, и покупает билеты в кино и в театр. А ей очень некогда, потому что скоро сессия...

Алия писала матери в читалке, потому что письма эти требовали сосредоточенности. Приходилось следить за собой, чтобы в них не просочилась переполнившая ее радость. Она в эти дни уже перебралась к Фросину. Так получилось нечаянно, она вовсе не хотела уходить из общежития, но не могла не быть с Фросиным. В глазах девчонок-соседок, встречаясь на занятиях, она читала жалостливое любопытство, но это ее не трогало — ведь все произошло само собой. Ей наплевать было на девчонок и на то, что будет потом. Боясь спугнуть невесть откуда свалившееся на нее неизведанное, оказавшееся огромным счастье, она чуралась всяких перемен и изо всех сил сопротивлялась настойчивым предложениям Фросина пожениться. «Пожениться» — само слово вызывало у нее смущение и смех. Ей в нем чудилось что-то стыдное, в отличие от их с Фросиным безоглядного, только  их, ничьего больше, счастья.

Она влюбилась впервые и безоглядно. Это было вовсе непохоже на тайные и безответные маленькие девчоночьи влюбленности, приходившие и уходившие еще в школе.

Чувство переполняло ее, и она не могла отказать Фросину, которому непонятно зачем непременно нужно было идти в загс...

Алия писала матери в читалке. Она не могла писать дома, в их с Фросиным квартире, потому что все вокруг было полно любви, и она чувствовала себя маленькой счастливой преступницей, обманывая мать, ничего не говоря о том, как ей, Алии Гариповой, повезло...

Ждать регистрации надо было целых два месяца. Чуть свыкнувшись с мыслью о замужестве, признав его неизбежность, Алия по секрету сообщила о нем подругам. Те с удовлетворением восприняли эту новость. Она их успокоила. Было что-то пугающее в неожиданном порыве Алии, а теперь все вставало на свои места, все становилось как у людей. Девчонки готовы были вновь принять Алию в свой кружок, не понимая, что она уже отдалилась от них.

Матери она написала, что ей нравится этот человек — «помнишь, я тебе о нем писала?» Она сообщила, что хотела бы показать его матери и, может быть, они приедут летом...

Они приехали и шли пыльными улицами, и Алия подхватила Фросина под руку, хоть это было и не принято среди местной  молодежи. Под руку ходили только степенные супружеские пары. Только перед домом, разволновавшись, она отпустила руку Фросина и толкнула скрипучую дощатую  калитку. Они остановились во  дворе, а из огорода уже спешила, прикрываясь рукой от солнца, мать... Вера Игнатьевна была простая женщина, всю жизнь работала медсестрой и потому в городке ее уважали почти как врача. Она понравилась Фросину, как и он ей.

Фросин и Алия отдыхали в необычно замедленном, деревенском ритме жизни городка. Они бродили по сонным улочкам, вместе с матерью сходили за земляникой, сладко рдеющей на прогретых солнцем косогорах.

Матери было и радостно, и немного горько смотреть на них — Алия, Аленушка стала совсем взрослой! Вера Игнатьевна безоговорочно приняла Фросина, бесхитростно выпытав у него в первый же вечер, кто он и что из себя представляет. Фросин легко и просто рассказывал о себе. Она верила каждому его слову, поэтому он ничего не скрывал и не приукрашивал.

Мать определила Алию в ее прежнюю девичью клетушку за дощатой перегородкой. В ней прошли детство и школьная юность Алии. Они нахлынули на нее, стоило ей остаться одной, и комнатушка показалась ей родной и совсем маленькой.

Фросину Вера Игнатьевна норовила уступить свою кровать в «зале», как называлась большая комната. Фросин отказался, и его устроили под навесом во дворе. Вера Игнатьевна сокрушалась — как басурманы, гостя из дому выжили. Но Фросину так было спокойнее. К тому же он настроился ночевать на сеновале. За неимением сеновала топчан под навесом вполне обеспечивал Фросина свежим воздухом и идиллическими деревенскими звуками. Под них трудно засыпалось и крепко спалось.

На следующий же день, пока Фросин ходил на колонку за водой, Вера Игнатьевна спросила Алию, не было ли чего промеж ней и Фросиным. Она при этом ужасно стеснялась. Алия неуклюже соврала, что не было. Мать обрадовалась и, понижая голос до шепота, рассказала, как соседская Надька нынешней весной вышла замуж за агронома, а через месяц родила девочку. И в голосе ее, и в лице читалось нескрываемое осуждение. Алии не было стыдно ни за то, что соврала матери, ни за то, что у них с Фросиным было все, что только может быть. Она даже не посочувствовала Надьке, которую все осуждали — то, что произошло с Надькой, не имело никакого отношения к ним с Фросиным, ничего ей не напоминало. Того, что связывало ее с Фросиным, никогда не было на Земле, нет и ни с кем никогда не случится.

На третью ночь Алия не выдержала. Не дыша, замирая от страха, она прокралась из избы и убежала к Фросину. Он проснулся сразу, словно и не спал, лишь только она легкими босыми ногами пересекла двор. Она вернулась в дом под утро и постыдно проспала. Мать хотела было разбудить ее, но уступила настояниям смущенного Фросина, а более — умилению, которое охватило ее при виде сладко спящей и показавшейся ей совсем девчонкой, дочери, по губам которой бродила во сне легкая счастливая улыбка.

Проснувшись, Алия устроила  скандал. Она радостно кричала:

— Почему это вы меня не разбудили? Это нечестно, я из-за вас все утро проспала! — Как будто ей необходимо было срочно что-то делать.

Мать была счастлива в своем неведении. Мир и радость поселились в доме. И когда Алия днем отковыряла с окна в своей комнате засохшую замазку и сдобрила растительным маслом петли, чтобы рама не скрипнула, распахиваясь ночью, ей впервые стало совестно обманывать мать. Но она не могла остановиться и тайком даже от Фросина, подтащила к окну чурбак, чтобы ночью легче было забраться в дом, возвращаясь в свою узкую девичью постель.

А вечером они пошли в кино. Они смотрели чудесный фильм. Возвратясь, они сидели в сумерках на крыльце было тепло, но Фросин обнял ее за плечи, а потом Алия забралась к нему на колени и угрелась, и они сидели, не шевелясь, слушая тишину и не замечая, как темнота густеет и все ярче становится квадрат электрическоого света из окна.

Они прислушивались к озадаченному писку одинокого комара, который никак не мог отыскать их в темноте и кружил, то приближаясь, то отдаляясь, а может быть, это были разные комары, прилетавшие поочередно. Ни Алия, ни Фросин не расслышали легких шагов Веры Игнатьевны, вышедшей в сенки и в открытую дверь увидавшей их. Она тихонько вернулась обратно и легко всплакнула, собирая

на стол. Затем она позвала их негромко, и они услышали ее голос. Внезапно, словно прорвав плотину, до них донеслась относительная тишина людского поселения — с отдаленным шумом мотора, с долетающими откуда-то музыкой и голосами, заполошным криком телевизора в соседних домах.

Войдя и жмурясь от света, они разглядели не обычный нехитрый ужин, а нечто большее, хотя большее-то заключалось всего-навсего в стоявшей посреди стола бутылке «белого вина». Эта бутылка водки была распечатана и недопита в день приезда. Алия подбежала к матери, полуобняла ее: «Ой, мам...»,— скользнула в комнату к серванту, за рюмками.

Они уселись и налили. Алия незаметно касалась под столом своей ногой ноги Фросина. Он чувствовал ее горячее бедро так, словно не было материи. Это было приятно, но не будоражило. Было просто хорошо сидеть за столом и чувствовать рядом Альку. Он взялся за рюмку, и все повторили его жест. Он сказал:

— Вера Игнатьевна, а ведь я у вас заберу Алию.

На минуту повисла тишина, легкая, как этот вечер. Мать молчала, потому что он еще не все сказал. И Фросин продолжал:

— Мы с Алией любим друг друга и решили пожениться.

Мать уже поняла, знала и ждала этих слов. Услышав их, она улыбнулась дрожащими губами и подняла рюмку. Она хотела что-то сказать, но не смогла или не стала, только закивала головой и выпила.

Мать все же не освоилась окончательно с новостью. Чтобы справиться с ней, она заговорила о том, что надо как-то посвататься, или еще чего... Она сама не знала — чего... Алия тоже не знала. Ее разбирал смех и было жалко маму, которая вдруг стала потерянной и беззащитной. Маму, которая всегда, сколько помнила себя Алька, была взрослой, знающей, что и как надо делать... Маму, которая всегда могла помочь и защитить... И вдруг увиделось и осозналось, что мама постарела и настал черед заботиться уже о ней, помогать ей и защищать.

И Алия, сразу войдя в свою новую роль, сказала маме, что надо просто пригласить родственников да старых школьных подружек, чтобы представить им всем Фросина. И все. И не надо ничего придумывать...

А у Веры  Игнатьевны  всплыло в  памяти полузабытое слово «помолвка». Оно всплыло и понравилось ей, но она не рискнула вслух произнести его, потому что оно было старомодным. Но «помолвка» было красивым словом, и она не хотела с ним расстаться.

Все прошло хорошо. Были родственники, их набралось немного. Были две подружки Алии да заглянула третья, с младенцем на руках. Она посидела немного и убежала — младенец начал кряхтеть, испачкал пеленки и разорался.

Пили по-деревенски — Вера Игнатьевна набрала водки, чтобы хватило, чтобы никто не сказал, что пожадничала.

Вспоминали отца, потом двоюродный дядя Алии начал кричать: «Горько!» Его урезонивали, но он не унимался, пока Алия не встала, взяла двумя руками голову Фросина и громко, со чмоком, поцеловала его в губы. Дядька был страшно доволен. Он ерошил рукой остатки кудрей, кричал, что «вот это — по-нашенски!» Ему поднесли еще полстакана, потом пристроили в Алькиной клетушке. Он сразу уснул, а когда через час жена, тетя Шура, растолкала его и повела домой, он не сопротивлялся, только все порывался запеть какую-то песню и обижался, что никто не подсказывает слова.

А потом была свадьба.  Были  фата и белое платье,  и катанье на автомобилях к чугунному трехметровому медведю,  стоявшему у  шоссе на  подступах к городу. Это была традиция — привозить медведю цветы. Все невесты в городе высыпали к его лапам богатые букеты. Предприимчивые бабки тут же собирали их и, пока цветы не завяли, везли снова в город продавать. Бабки делали благое дело, ведь иначе медведь, давно был бы с головой завален почерневшими увядшими стеблями. Это была традиция, и хоть Алия с Фросиным смеялись — какое значение имеют любые формальности,— но подчинились ей, и не без удовольствия.

На свадьбу приехали родители. Были друзья Фросина, подруги Алии. Василий Фомич, неожиданно нарядный, изменил своей привычке бояться громких слов и разразился целой речью. Сергей Шубин с Ритой сидели рядом с женихом и невестой. Рита была беременна и не пила. Сергей пил, и Рита зорко на него поглядывала. Сергей и Рита были свидетелями.

Свадьбу провели без обрядов, без таскания невестой воды на коромысле и прочей ерунды. Нашлась парочка ревнителей старины, но Фросин повел бровью, и Василий Фомич, все понимающий без слов, живо их успокоил. Он тоже, как и Фросин, считал, что девяносто процентов этих «старых обычаев» выдуманы сегодня из пьяного желания покуражиться, отколоть чего-нибудь позаковыристее. И без обрядов все прошло хорошо.Родители стали вдруг называть друг друга «сват» и «сватья», и молодожены едва уразумели, что это не в шутку, а вполне всерьез.

Словом, все было хорошо.

23

Фросин стоял у окна. По стеклу снаружи сбегали медленные редкие капли. Настроение у Фросина было под стать погоде.

Чуть помедлив, он вернулся к столу и нажал клавишу телефонного аппарата. Дробный треск автонабора, длинные гудки, затем голос секретаря:

— Вас слушают! Фросин взял трубку.

— Доброе утро, девушка. Скажите, а Шубин не вернулся?

Выслушав ответ, он подержал трубку в руке — она тоненько попискивала,— затем аккуратно пристроил ее на аппарат и вышел в цех.

Работать не хотелось. Не хотелось появляться на заводе. Апатия навалилась на Фросина — не сегодня, не сразу, уже давно. Все Фросин делал через силу. И нельзя было показать, что все обрыдло, что надоели дела, которых никогда не переделаешь, сколько бы ими не занимался — люди вокруг и нельзя размагничиваться у них на глазах.

Бывало такое с Фросиным и раньше, но перебарывал как-то себя. То аврал какой случится, то начальник в отпуск уйдет, придется за него остаться. Вначале за шиворот себя в дело втаскиваешь, а там и пошло, пошло, поехало... Словом, как заржавевший механизм, который начало заедать и который приходится разрабатывать под усиленной нагрузкой.

Похоже было, что сейчас у него душа заржавела прочно, потому что такой тоски он давно не испытывал. Скрывай, не скрывай — в цехе начали чувствовать неладное. Самостоятельность подчиненных Фросина достигла такого уровня, что они забеспокоились. Нет, Фросин не пустил все на самотек. Он контролировал работу, давал «ценные у», как расшифровывали в сорок четвертом цехе расхожее словечко «ЦэУ». Он и вздрючить мог за промашку, но уж если работает человек без души, то найдется тому множество мелких примет. И неехидным Фросин сделался, и покладистым. Да что говорить — раньше письмо или там служебную записку по три раза переделывать приходилось, вылизывать их до телеграфной «лиричности». А теперь из сорок четвертого цеха шли записки как записки, ничем не отличающиеся от других таких же...

Даже до самого Фросина стало доходить затаенное внимание к нему подчиненных. Или это был результат самокопания, сопутствующего нынешней его «мерихлюндии»? Комплекс вины, входящей в разъедавшую его депрессию? Не знал Фросин, ничего не знал.

Вот такой,  ничего не знающий, ничего  не желающий, весь угасший, но внешне, как всегда, собранный и подтянутый, возник Фросин на пороге. Приостановился, бросил привычно  руки  за спину,  неторопливо двинулся  по  цеху. Оттого, что  руки были заведены назад, плечи  распрямились   и   фигура  выпрямилась. Подбородок вздернулся, глаза примечали все вокруг.

— «Сам» идет,— понеслось неслышно по цеху. Подтянулись  люди,  подобрались. «Сам» никогда не придирался по пустякам. Если тыкал носом, то всегда за дело. А этого не хотелось — уважали Фросина. И немного побаивались, так уж было поставлено.  Побаивались все, кроме  регулировщиков. Тем ничего не было страшно: голубая кровь, элита. Да и остальные тоже боялись в рамках некоей игры, правила которой предписывали именно такую реакцию на «хозяина». Особенно истово боялись при посторонних, чтобы те тоже зауважали их Фросина.

Шел Фросин по цеху, руки за спину. «Ну, вылитый зек!» — сплюнул как-то Сергей Шубин.

«Тебе видней»,— дернул плечом Фросин, но привычек не изменил. Всегда у него руки либо в карманах халата до упора, чтобы натянулись полы, чтоб не парусил халат, либо так вот, за спину.

Шел Фросин по цеху, и успокаивалось у него на душе от целенаправленной слаженной людской возни. Размягченно отметил он про себя, что каждый делает какую-то маленькую частичку большого целого, хоть и имеет порой обо всем этом целом весьма абстрактное представление. Это здорово, что вон та, например, рамка на шести винтах, которую сосредоточенно собирает совсем молодой парнишечка, встанет завтра на свое место под пультом управления и без нее этот пульт не собрать. И парнишка тот знает, что встанет она на место как надо и все дырки совпадут, и что нужна она позарез, а значит, нужен и он, и без него, начинающего слесаря, тоже, значит, нельзя эту большую, непонятную и сложную Машину сделать...

К этому вел их всех Фросин — к чувству ответственности за целое, хоть и делаешь ты частицу. И привел, похоже, достиг, добился. Набрал скорость механизм цеха, ожил, задышал. Получил свой момент инерции, и его, Фросинское, усилие теперь уже ни к чему. Как будто хотел навалиться, подтолкнуть грузовик на подъеме, а он, оказывается, сам идет в гору и уходит у тебя из-под рук, и твой толчок приходится в пустоту за задним бортом, и ты проваливаешься от своего усилия, силясь удержать равновесие, с горечью осознавая ненужность своих стараний и тоскливо гордясь, что начальный-то толчок дал машине все-таки ты...

Фросин прошел в соседний пролет — их старое, первое помещение. Отсюда начинался цех. Теперь здесь были заготовительные участки. Здесь «обрастала мясом» Машина. Здесь на «тележку» ставили каркасы для электронных блоков, подвешивали механику, укладывали толстые косы разноцветных проводов. Здесь в углу стояла новая, только что пришедшая со станции тележка, которой не подошел еще черед стать Машиной.

Фросин подошел к ней, постоял рядом, провел ладонью по гладкой маслянистой поверхности металла. Он тут же повернулся бы и ушел, но из-за машины послышались голоса. Он вслушался — двое мастеров злостно нарушали противопожарные правила, то есть курили в неположенном месте и чесали языки. Он уже хотел было вставить им фитиль, чтоб впредь неповадно было, но один из мастеров, попыхав сигаретой, сказал задумчиво: «Слышь, Фросин-то саночки смазывает куда-то...» И Фросин дрогнул, не вышел из своего нечаянного укрытия, не обогнул машину, чтобы предстать перед ними — Великим и Ужасным. Второй мастер, так же задумчиво и уверенно, зная все лучше самого Фросина, подтвердил: «Факт! Вон как всех натаскивает последнее время. На самостоятельность давит. Не рассчитывали чтобы, значит, на новое-то начальство».

И тут еще не поздно было явиться: акт первый, действие второе, те же и Фросин. «Дальнейшее покрыто неизвестным мраком»,— любил говаривать про такие ситуации Фросин. В лучшие времена, конечно. Но вместо этого он затаил дыхание, словно там его могли услышать. Услышать его не могли, токовали, как два глухаря. Фросин неслышно повернулся и тихонечко, озадаченно и умиленно улыбаясь, пошел прочь.

Еще бродила по лицу улыбка, когда Фросин заметил Гену-регулировщика, озабоченно бегущего мимо, и остановил его чуть заметным кивком головы. Руки Фросин уже упрятал в карманы и сходу, не задумываясь, огорошил Гену:

— В бога веруешь?— А сам стриг глазами, знал: дрогнут зрачки, промелькнет в них что-то, ежели ходит по цеху такой слух, если там, за машиной, не просто досужая болтовня.

Но у Гены в глазах ничего не мелькало. Истово ответил Гена:

— Верую, Виктор Афанасьевич! Вот те святой истинный крест — верую! — И только что лба не перекрестил.

— Напрасно. Нету бога, Гена. Сам читал. Беги, Гена, работай. Верь лучше в теорию вероятностей...

А Гена скептически поинтересовался:

— Это про бутерброды-то? Чтобы маслом вниз падают? — И добавил убежденно: — Уж лучше я, Викт-Афанасьич, по старинке, в бога...

И он побежал дальше, нисколько не удивившись Фросину и его дурацким вопросам. А Фросин пошел к себе, еще раз позвонил Сергею, еще раз узнал, что вестей от него пока никаких, и велел вызвать мастеров. Тех, двоих.

Те пришли, ничего не подозревая, получили «ценное у» — насчет на базу съездить, пробить, выбить, получить и привезти оборудование — и хором взвыли: «За что, Виктор Афанасьевич?» Услышав в ответ спокойное: «За пожарную опасность — чтобы знали, где курить можно, а где не можно»,— опешили, переглянулись растерянно и вышли, недоумевая. Фросин поглядел им вслед, чуть ли не слыша, как ворочается у них в головах один и тот же вопрос: «Как узнал, ведь только что курили-то?» С расстройства мастера совсем позабыли о своих недавних прогнозах. Фросин тоже забыл, но потом вспомнил и опять затосковал, но уже более по привычке.

24

Через неделю Фросин получил от Алии из колхоза письмо. Обида у Фросина уже отгорела. Было только больно за Алию, что уехала расстроенная, да в глубине души осталась убежденность, что отпускать ее было не след, не для нее это — холод, сырость и колхозная тяжелая работа.

Фросин забывал, что Алия росла в деревне, что здесь, в городе, она живет всего только три года, а там ей все знакомо. Его собственное деревенское детство было далеко в прошлом, заслоненное сегодняшними, сиюминутными заботами, толстым слоем незаметно откладывающихся городских, заводских воспоминаний. Фросин воспринимал Алию не воедино с ее маленьким школьным прошлым, а только рядом с собой. Для него она появилась в самолете, на продутой ледяными ветрами взлетной полосе, на заснеженном асфальте меж свеч-девятиэтажек с разноцветными в ранней зимней ночи окнами,— но не там, вдали от него. Алия казалась ему хрупкой и беззащитной. Ее надо было оберегать.

Письмо оказалось хорошим и спокойным. Чувствовалось, что Алия сожалеет о ссоре и хочет, чтобы все скорее оказалось позабыто. Тщательно замаскированное между строк и оттого еще более заметное раскаяние умилило Фросина. Он перестал корить себя за размолвку.

Потом он получил еще письмо, а потом им овладело вдруг беспокойство. До возвращения студентов оставалось еще больше недели, и Фросин понял, что не усидит в городе. Он позвонил директору. Тот был занят, грубо-раздражителен и тороплив, но отпустил Фросина на завтра. Фросин выехал к Альке.

Машину он взял у приятеля — когда-то вместе работали мастерами, на одном участке. Приятель вверх не пошел, но мастером был хорошим и цену себе знал. Фросин считал, что он правильно делает, не вырываясь из всех сил в начальство,— тут, в мастерах, ему самое место. Вслух Фросин никогда этого не говорил — успех у нас, к сожалению, зачастую отмеряют количеством ступенек, на которые ты сумел или успел взобраться. Поэтому мнением своим, пусть искренним, человека можно и обидеть. Тем более, что сам ты, хоть и невысоко, но поднялся, а сверху судить и решать, кто на что способен, сподручнее, и это тоже задевает.

Ждать утра было невтерпеж, и Фросин выехал сразу после работы. Моросило. Асфальт тускло блестел. По нему расстилалась сизая водяная пленка. Она шипела, лопаясь под колесами, и Фросин знал, что сзади остается сдвоенный след — две полоски черного на фоне этой белесой пакости, высушенного резиной асфальта.

Приемник он не включал, а вот печку врубил, и она шелестела успокоительно да ритмично постукивали дворники, заботливо убирая со стекла мутноватый водяной налет. В машине стало тепло и уютно. Фросин приоткрыл форточку и закурил. Дым скручивало длинными нитями, целеустремленно протаскивало по салону и выталкивало наружу. Было не поздно, темнеть не должно было еще пару часов, но все обложили тучи и вокруг повисли промокшие, напитанные влагой сумерки. Лишь впереди, куда уходила лента дороги, простерлась светлая полоса, не давая серому набрякшему небу сомкнуться с горизонтом и напоминая, что на свете существуют солнце, синева и рафинад облаков. Фросин включил подфарники, и в салоне успокоительно замерцала подсветка приборов. Беспокойство отпустило Фросина, как всегда, когда сделал то, что надо, продолжаешь делать и большего пока сделать не в силах. И само движение успокаивало — быстрое, плавное и почти бесшумное. Осталось только нетерпение, но Фросин ему не поддавался, не гнал машину. Он ездил нечасто и не переоценивал себя, да и знал — добавь немного газу, и ровный услужливый асфальт станет коварно-скользким. Пленочка воды на нем уподобится маслу, и загуляет «Жигуль», заводит его от обочины к обочине, и останется тогда уповать на чутье, на умение скользить, не сбиваясь со своей полосы, да на везение. А на везение полагаться Фросин не любил.

Потом он свернул на грунтовку и прогулка кончилась.

Началась работа. По нынешним погодам, да по разбитой грузовиками дороге проехать было почти невозможно. Фросин уже думал, что машину придется бросить и идти пешком, потому как оставалось уже всего-ничего, но ему повезло: самый паршивый участок он проскочил и все-таки пробился до деревни.

В саму деревню, единственная улица которой была вконец разъезжена тракторами и растоптана скотом, Фросин сунуться не рискнул. Он остановился у околицы, приткнувшись к крайнему дому, поближе к поленнице сложенных у забора дров. Дрова были свежие, березовые. Он учуял их сырой горьковатый запах, лишь только вышел из машины. Этот запах, осенняя сырость, сразу охватившая его и запустившая влажные пальцы за воротник и в рукава, и беззвучная темнота с теплыми огнями смутно угадывающихся домов заставили его зябко передернуть плечами и повыше подтянуть молнию на куртке. Фросин запер дверцу и заспешил, зашлепал в нетерпении по грязи — вперед, к огонькам и к Алии.

Чутье не подвело его — Алия болела. У нее была ангина. От высокой температуры блестели глаза и горели щеки, и она была очень хороша. Или он просто успел соскучиться? В клуб, где жили студенты, тут же прибежала руководительница — полная рыжеватая женщина средних лет с простоватым, чуть обрюзгшим лицом. Она была одета в телогрейку и замызганные сапоги — не гнушалась работой, вкалывала вместе со всеми, хотя могла и не работать. Алия писала об этом, и Фросин заочно уважал «Маришу» — так ее звали студенты. Она озабоченно сообщила, что Алия, оказывается, захворала еще два дня назад, но перемогалась, пока сегодня не хлопнулась в обморок.

— Ну уж, в обморок... Просто голова чего-то закружилась...— виновато запротестовала Алия.

Фросин с болью смотрел на ее осунувшееся лицо. И так-то была кожица да косточки... Он вдруг вновь ощутил снедавшее его эти дни нетерпение. Теперь оно стало целенаправленным. Флюиды его передались Марише и та заспешила, зараспоряжалась. Девчонки забегали, собирая Алькины вещички. Мариша командовала бодро-напористым, неестественно—деловитым тоном, каким обладают массовики-затейники да долго работавшие учителя. Фросин машинально отметил это и тут же мысленно одернул себя — тон ее, видишь ли, неестественным ему показался...

Алия встала, ее качнуло от слабости. С неожиданным для ее комплекции проворством Мариша первой успела к ней, поддержала.

— Что вы, Марь Сергеевна, это я так...— смутилась Алия.

Мариша прошла с ними немного, потом остановилась у ворот — здесь квартировала.

— Ты, Гарипова,— в институтских документах Алия была на старой, девичьей фамилии,— завтра же в деканат позвони. Обязательно. Ну, до свидания!

Она размашисто, по-мужски тряхнула руку Фросина и нырнула в калитку, загремела сапогами по доскам тротуарчика во дворе.

Девчонки, провожавшие Алию, все время украдкой разглядывавшие Фросина, оживились, защебетали. Как же, уже сегодня в городе будешь!

Идти было неудобно. Алия, которую он плотно взял под руку, то и дело оскользалась. Получалась подножка, Фросин спотыкался, и они вместе ловили равновесие, и Алия тихонечко хихикала во тьме.

Сквозь беспокойство Фросин подумал о Марии Сергеевне, Марише. Даже не о ней, а о чем-то связанном с ней, что скользнуло по сознанию, чуть задев, и сейчас не поддавалось, уходило, не желало вспоминаться. И только в машине, устроив Алию и ответив на церемонное «до свидания» девчонок, обращенное к нему (Алии пришлось удовольствоваться расхожим «пока»), он понял, что его задело. Студенты относились  к Марише, как к старушке. Нет — как к существу без пола и возраста. И она принимала такое отношение, как должное. Она не знала другого — другого и быть не должно. Это, вкупе со стеснительным отношением к нему Алькиных подруг, и укололо фросина — Мариша была не старше его. Он поддался было гипнозу, взглянул на нее глазами Алии и других студенток, а теперь вдруг все сдвинулось на свои места, и настроение у него испортилось. Но не надолго. Пора было ехать. И он поехал. И не мог пока думать ни о чем, кроме дороги.

В темноте стало совсем скверно. Свет фар обманывал, высвечивая несуществующие колдобины. Пока добрались до асфальта, Фросин оказался полностью выжат. Он поднял теперь, за что шоферам платят денежки. По шоссе после грунтовки ехать оказалось совсем легко. Опасение, засесть до утра забылось. Алия включила музыку, неотрывно смотрела вперед, в высверленный фарами во мраке туннель- и радостно молчала. Придорожные кусты в свете фар вспыхивали немногими неопавшими листьями. Там, где отблески падали на траву, она благодарно изумрудилась — совсем еще летним, сочным от дождя цветом.

Тихонечко, чтобы не помешать, Алия просунула руку, обхватила локоть Фросина и сидела так, чутко отзываясь та его движения. Завороженная плавностью передвижения в пространстве, она несмело спросила:

— Вить, а мы машину купим когда-нибудь?

И Фросин, от которого напрочь отлетели  все невесёлые мысли, ответил ей ласково, как ребенку:

— Купим-купим. Обязательно купим...

25

Послышался тихий гудок, замигала красная лампочка. Фросин снял трубку и нажал кнопку:

— Слушает Фросин!

— Здравствуйте, Виктор Афанасьевич...

Эти барские интонации, лениво растянутые окончания слов Фросин никогда не спутал бы ни с чьими другими. Так говорил только главный. Фросин настороженно поздоровался, почти зримо представляя его холеную руку, чуть наотлет держащую трубку венгерского аппарата. Он любил такие вещи, главный инженер. Телефонный аппарат у него был венгерский, калькулятор — японский, даже шариковыми ручками он писал не нашими, а немецкими. Не из ГДР, а прямо из ФРГ...

— Как  поживает  установочка, Виктор Афанасьевич? Вы начали ее монтаж? А то я уже подумываю отдать ее другому цеху...

Гэдээровская установка, полученная для сорок четвертого цеха, вот уже месяц стояла без дела. Насчет передать ее другому цеху главный, конечно, всерьез не думал — в любом другом цехе загрузить ее могли максимум на тридцать процентов. Но Фросин насупился — главный мог попытаться сделать это только для того, чтобы насолить ему, Фросину. Фросин помнил, как главный чуть не продал ее соседнему заводу. Поэтому он перешел в наступление:

— Где же мне ее монтировать? Ведь вы же знаете, что сроки ремонта дополнительных помещений опять сорваны. Установка будет лежать, пока мне не сдадут для второго участка мои сто пятьдесят метров!

— А нынешнее помещение вас не устраивает? Я, Виктор Афанасьевич, вам удивляюсь. Вас привыкли считать руководителем, у вас такой коллектив, а мне приходится учить вас, куда оборудование поставить...

Это он любил — учить. Фросин помнил, как пришел к нему с письмом в институт. Главный долго втолковывал ему, что письмо разработчикам должны писать конструкторы, это их дело. А дело Фросина — просить их написать это письмо. Фросин, который уже неделю безуспешно пытался заставить конструкторов решить этот вопрос, брякнул в лоб: «Значит, не подпишете? Только из-за того, что не конструкторы, а цех подготовил письмо?» Он вышел из кабинета не попрощавшись, поехал в город до ближайшего отделения связи и оттуда, из автомата, скармливая ему пятиалтынные один за другим, дозвонился в Москву, до института. Он специально не стал звонить с завода, чтобы не иметь ничего общего ни с главным инженером, ни с конструкторами, ни вообще с заводом. Он мстительно продиктовал письмо по телефону, озаглавив его «Телефонограмма» и назвав вместо подписи свою фамилию. Он спросил у девочки-секретарши: «Кто принял?» Услышав ее фамилию, он сказал: «Передал Фросин», повесил трубку и вышел из будки, ощущая, как его распирает сложная смесь чувств: бессильная злоба, мстительная удовлетворенность и легкое смущение от своей мальчишеской выходки. Не было только раскаяния. Не появилось оно и до сих пор.

Фросин чувствовал себя правым, поэтому отвечал главному инженеру спокойно:

— Лазарь Леонович, по-моему, спешить сейчас не стоит. Конструктора готовят большие изменения документации по результатам испытаний. Жгуты придется переделывать, так что если мы еще недельки три подождем, можно будет готовить программы сразу по новой документации...

— Вы мне, Фросин, лазаря не пойте! Я вас спрашиваю, почему не начали монтаж. Что на заводе делается, я и без вас знаю...

Фросин запасся терпением надолго. Резкий тон не мог сбить его, вывести из себя. Он даже улыбнулся нечаянному каламбуру главного инженера и примирительно сказал:

— Лазарь Леонович, ну нет же смысла сейчас заниматься монтажом, а через месяц перетаскивать установку на новое место. Нам же поработать на ней не удастся. Да и вообще, Лазарь Леонович, мне же с народом работать. Я им постоянно о добросовестности, об экономии говорю.

И как же я их буду заставлять работать,  если на их глазах буду переливанием из пустого в порожнее заниматься...

Фросин не знал, что главный успел раструбить в главке об успешном освоении импортной автоматической техники. Ему позарез нужно было отчитаться, представив акты внедрения. А теперь все уперлось в этого упрямца Фросина. Он уже порядком навяз у главного в зубах. Он не простил Фросину его тогдашней выходки с письмом, хотя сделал вид, что ничего не знает о ней. Да и еще много чего за Фросиным накопилось. Теперь уже делом чести было поставить на своем. И разговор начал накаляться.

Василий Фомич, вошедший в «предбанник», слышал доносившиеся сквозь плотно прикрытую дверь обрывки реплик Фросина — разговор шел уже на том градусе, когда звукоизоляция не помогает. Фомич понял, что главный по телефону «выкручивает» Фросину руки из-за новой установки. Фомича охватило сосущее безнадежное чувство, как всегда, когда надо бы вмешаться, но не в силах. А слова продолжали цепляться друг за друга. Фомич не знал, что сказал Фросину главный, но Фросин его тоже назвал. Надя-секретарша больше половины слов не поняла. Она догадалась только, Что они ничуть не лучше тех, что она поняла, поскольку ей их приходилось слышать раньше — на улицах и вообще. Надя съежилась, опустив голову и страдая оттого, что здесь оказался Василий Фомич и что она при нем слышит доносящиеся из кабинета слова. А еще она страдала оттого, что слышит их от Фросина, и ей стало совсем жалко себя, по какой-то необъяснимой логике — жалко Фросина, и она боялась пошевелиться. Пока она сидела неподвижно, полыхая в безмолвии «предбанника» горящими щеками и шеей, ее здесь вроде бы даже и не было..

Потом из кабинета донесся удар, словно кто-то изо всех сил стукнул по полу молотком. Фомич не выдержан и с неожиданным для его габаритов проворством метнулся в кабинет. Фросин сидел за столом с белым, как бумага, лицом. В ладони его был зажат обломок телефонной трубки. Из обломка торчали провода. Куски пластмассы валялись на полу и на столе, о край которого Фросин разбил трубку. Полировка на столе была выщерблена.

Остановившимся непонимающим взглядом Фросин посмотрел на Фомича, потом попытался пристроить обломок на аппарат. У него ничего не получилось и он положил его рядом, с видимым усилием разжав пальцы. Так же удивленно он посмотрел на свою руку, несколько раз сжав ее в кулак и снова растопырив пальцы. Пальцы не дрожали. Тогда Фросин поднялся из-за стола и размеренным шагом двинулся к выходу. Василия Фомича он обогнул, как неодушевленный предмет. У самой двери он приостановился, посоображал что-то и вернулся. Достал из шкафа, надел и тщательно застегнул на все пуговицы пальто, стряхнул с рукава невидимую соринку и лишь тогда проговорил ровным неживым голосом:

— Заболел я что-то, Василий Фомич. Останешься за меня. Не забудь получить блоки из одиннадцатого цеха — они там на нулевых доработках...

Василий Фомич, который сам отправлял эти блоки в одиннадцатый цех, только кивнул, а Фросин уже прикрыл аккуратно за собой дверь, пересек, пустую — Надя-секретарь успела выбежать, как только ушел Фомич — приемную и толкнул дверь в коридор.

Василий Фомич тронулся было следом за ним и остановился в коридоре, глядя на неслышно удаляющуюся прямую фигуру Фросина. Знакомой была походка, как всегда развернуты плечи, сунута в карман левая рука, в правой зажаты перчатки...

Первым делом Фомич собственноручно заменил трубку у Фросинского аппарата. Это заняло у него сорок минут механической работы. Толстые пальбы Фомича сами отвинчивали, подкручивали, зачищали, а голова была свободна и думала о своем. Потом Василий Фомич позвонил с исправленного Фросинского аппарата  заместителю  директора завода по кадрам Макарову. Макаров был у себя, и Василий Фомич надел свое новенькое, выглядевшее безнадежно старомодным на его плотной фигуре пальто и пошел к Макарову. Василий Фомич не выбирал слов и рассказал все как есть, может быть, слегка сгустив краски — главного инженера он тоже недолюбливал.

Пару раз кто-то совался в дверь, и Макаров, не глядя, рявкал: «Занят!», после чего нажал клавишу и наорал на секретаря. Мешать им перестали, и они просидели еще полчаса. Макаров исподволь вытянул из Фомича все, что относилось и не относилось к делу. Фомич ушел успокоенный, хотя Макаров дал ему единственный совет, какой можно было дать: помалкивать. Сам Макаров не был так спокоен. Случай был из ряда вон выходящим, и по долгу службы он должен был им заняться. Посидев еще минут двадцать в одиночестве и позанимавшись для отвлечения какими-то бумажными делами, Макаров вдруг понял, что самое лучшее, что он может сделать — запрятать произошедшее в дальний угол памяти и постараться забыть о нем если не навсегда, то хотя бы до той поры, пока его не принудят официально этим делом заниматься.

Решив так, он повеселел, вспомнил о томящихся в приемной посетителях и ворчливо скомандовал секретарю по интеркому:

— Просите, кто там на прием...

А Василий Фомич битый час слонялся по улицам, месил слоновьими шагами мягкий влажноватый снежок, пока не наткнулся случайно на спешившую домой Алию. Очень удачно  изобразив на лице удивление приятной  встречей, он  изъявил желание проводить Алию, грациозно подхватил ее под руку и два квартала прошел рядом, отвлеченно разговаривая на разные темы. Решив, что неуклюжих околичностей уже достаточно, он как бы между прочим сообщил, что Фросин заболел. Так, ничего серьезного. Переутомился. И сквозняки там, в цехе, ужасные...

Для большей убедительности Фомич покашлял, постучал кулаком в свою необъятную грудь и удалился, искренне радуясь и удивляясь ловкости, с которой провел в жизнь так удачно мелькнувшую у него счастливую мысль.

Расставшись с Фомичом, Алия бежала домой, не чувствуя под собой ног. Одним махом взлетев по лестнице, она не сразу попала ключом в замочную скважину и в квартиру вошла, замирая от предчувствия непоправимого несчастья.

Фросин был дома и не производил впечатления неизлечимого больного. Алия бросилась к нему и он обхватил руками ее худенькие плечи, постепенно отмякая, чувствуя безмерную усталость. Алия попыталась не теребить его, как посоветовал ей Фомич, но от этого Фросину было только хуже.

Фросин проболел три дня. Он отлеживался дома, не высовывая носа наружу. Алия старалась подольше не возвращаться, чтобы дать ему побыть одному, но так, чтобы он не обеспокоился ее отсутствием.

Фросин делал вид, что все в порядке, и жаловался на горло. Алия поила его горячим молоком с медом. Фросин с отвращением пил молоко, читал и валялся на диване. Он боялся самого себя — раньше с ним подобных срывов не случалось. На третий день острота воспоминания сгладилась. Он отлично спал в эту ночь и утром, как обычно, пошел на завод.

Ни Фросин, ни Фомич, ни Макаров не знали, что главный инженер тоже сообщил в тот день директору о своем внезапном недомогании. Но он не заболел и работал в последующие дни по обычному, раз и навсегда установленному распорядку. О Фросине он не вспоминал, по крайней мере — вслух.

26

На городском партийно-хозяйственном активе секретарь парткома Гусев и директор сидели рядом. Василий Александрович удобно устроился в кресле, сложив руки на животе. Узкие глаза его были полуприкрыты, лицо сделалось сонным. Актив был для директора передышкой — выступать он не собирался, о чем пойдет речь было известно заранее, за завод он не беспокоился. Все было в ажуре, завод уже несколько лет удерживал переходящее Красное знамя министерства, в плане помощи сельскому хозяйству было тоже все благополучно, так что никаких подвохов директор не ждал.

 Актив проходил вяло. Выступавшие говорили однообразно. Они заостряли, ставили, заверяли и обещали. По залу исподволь пополз легкий шумок — ораторов слушали мало. Первого секретаря горкома на активе не было, его прихватила язва и ему пришлось лечь в партлечебницу.

Гусев подумал, что первый заболел не вовремя, самая бы пора навести порядок, на носу — конец года.

Потом Гусев покосился на директора. Василий Александрович так ни разу и не пошевелился — живое воплощение Будды. Лишь острый темный взгляд из-под набрякших век показывал, что он не спит. Гусев попытался сложить руки таким же макаром. У него ничего не получилось, руки съехали на колени, поскольку не было поддерживающего их живота. Гусев усмехнулся и больше пробовать не стал.

Они с директором поссорились две недели тому назад. Поводом послужило исключение из партии начальничка цеха, которого Василий Александрович перетянул за кобой с прежней своей работы. Тот за это время спился. Цех он не развалил окончательно только благодаря заместителям. Они тянули на себе цех молча и безнадежно. Василий Александрович убирать его не хотел — не любил менять раз сложившееся мнение. Тогда Гусев, чувствуя, что безнаказанность дальше грозит метастазами, поставил на повестку заседания парткома персональное дело коммуниста — начальника  цеха. Партком  проходил рурно. Директор взбеленился, но сдерживал себя. Пьяницу исключили из партии, и директору ничего не оставалось, как снять его. Директор выплеснул все на Гусева потом, с глазу на глаз. Затаенное ощущение своей неправоты, в которой он не хотел признаться даже себе, еще больше подогревало Василия Александровича. Гусев спуску тоже не дал.

Сейчас, по прошествии времени, оба осознавали, что погорячились. Каждый искал повод для первого шага к примирению.

Директора дожидалась машина. Выйдя из Дворца культуры металлургов,  в котором обычно проводились все городские и областные мероприятия, директор с Гусевым направились к стоянке. Гусев знал о привычке директора раскатывать на «Волге» и догадывался о ее истинной причине. Но сегодня Василий Александрович отпустил машину и, когда она мигнула удаляющимися красными фонариками, повернулся к Гусеву:

— Может, пройдемся по холодку? А то и ты себе пузо такое же отростишь...

Гусев пожал плечами:

— Отчего же не пройтись — пройдемся... Подморозило. Снег стал крупитчатым и было не скользко. Шли не торопясь. Гусев чувствовал, что директора беспокоит что-то серьезное, потому и потянул его на прогулку. Не хочется ему говорить в кабинете, где все напоминает об их недавней ссоре. Но помогать директору завязать разговор Гусев не стал. Директор еще помолчал, посопел и плюнул на дипломатию — решил, что молчали и вздыхали достаточно, показали друг другу, что помнят о своей драчке при закрытых дверях, а посему можно уже о ней и забыть.

— Ты знаешь, что Скурихина в министерство забирают?— без обиняков спросил он.

— Знаю,— спокойно отозвался Гусев.

— И кого бы ты ожидал увидеть на его месте?

— А вот это нужно подумать... А сам Скурихин кого предлагает?

— Скурихин...— пропыхтел директор и надолго смолк. Могло даже показаться, что он забыл о вопросе. Гусев не спешил, выжидал:

Скурихин был заместителем главного инженера по техническому перевооружению. Он работал на перспективу. Правда, многого он сделать не успел, ибо должность такую ввели недавно. До этого он работал просто заместителем, подчищал грехи главного. Он был наиболее вероятным кандидатом на пост главного инженера. Ему еще не было сорока, в должности зама он проработал всего четыре года, а теперь его забирали в Главное техническое управление министерства, и не кем-нибудь, а сразу начальником ГТУ.

Гусев знал, что когда пополз об этом первый слушок, директор землю рыл — доискивался, где у Скурихина лапа и кто его тащит наверх. Не доискался, был вынужден успокоиться на том, что Скурихин хорошо себя зарекомендовал, а такой неожиданный скачок объяснялся попросту тем, что на пост начальника ГТУ было два своих, министерских, кандидата, и интриги шли там вовсю. Так что Скурихин попал в струю почти случайно. Замминистра, вдоволь поманежив интриганов, вдруг назвал свою кандидатуру. Со Скурихиным он познакомился в одной из комиссий по проверке предприятий, тот ему понравился, он его запомнил, частенько включал в разные комиссии и вытаскивал на совещания. А сейчас он его вспомнил назло жаждущим.

Василий Александрович, убедившись, что козни никто за его спиной не строит, быстро сообразил, что такой шанс посадить наверху еще одного своего человека повторится нескоро, и тоже начал подталкивать Скурихина верх. Теперь, видимо, вопрос решился окончательно, раз уж директор заговорил об этом вслух.

Поскольку директор не отвечал, Гусев добросовестно поразмыслил и честно признался:

— Не знаю, Василий Александрович. Ума не приложу — очень уж неожиданно вопрос возник...

— Это ты брось, Гусев,— в голосе директора звучала насмешка,— где уж неожиданно. Вот что не знаешь — поверю. А что неожиданно — это ты брось...

— Так, все-таки что же Скурихин сказал?

— В том-то и дело, что Скурихин сказал такое, что хоть сколько гадай — не угадаешь. Фросина Скурихин предлагает вместо себя!

— Фросина?

— Вот именно, Фросина...

— Ну, и что?

— Что, что... А я откуда знаю — что... Думаю вот... С тобой, вишь, советуюсь...— За насмешливым тоном директора сквозила немалая доля растерянности. О Фросине в роли заместителя главного инженера он явно раньше не думал.

— То-то главный обрадуется...— нарочито, до идиотизма простодушно выговорил Гусев.

Такой поворот событий нравился ему своей неожиданностью.

— А может, оно и к лучшему?— тут же откликнулся Гусеву директор.

Он все время, с того момента, как Скурихин назвал своего преемника, думал о предложении Фросина ввести специализацию цехов. Эта идея не была для него внове, он и с Фросиным как-то имел полуторачасовую беседу на эту тему. Но опасения главного поломать налаженное производство тоже были весомыми, и Василий Александрович оставил все на потом. А теперь, как только вспоминал о Фросине, он вспоминал о Фросинской идее фикс. Он пока еще не проникся ею и не собирался еще ничего менять, но существующее положение ему не нравилось своей стабильностью и привычностью. Глубоко заложенный в нем инстинкт руководителя требовал динамичности, и директор исподволь, чисто интуитивно готовил себя к восприятию необходимости перемен в организации производства. А Гусев в это время подумал о другом. Ему интересно было, знает ли директор о последней стычке Фросина с главным инженером, когда у Фросина сдали нервы и он разбил телефон. Гусеву рассказал об этом Макаров. Макаров боялся, что Фросин надорвался за последний год и потому пришел к Гусеву — надо последить, не угробить бы мужика. Гусев посоветовал Макарову то же самое, что тот Фомичу,— помалкивать. Пока все шло нормально, но Гусев все-таки уточнил:

— Что к лучшему? Что главный обрадуется?

Директор раздраженно дернул щекой:

— Во-первых, на то и щука в море, чтобы карась не дремал. А во-вторых, сферы деятельности у них едва соприкасаются, так что при желании они друг другу мешать не будут...

Гусев, мысленно обругав себя авантюристом, сказал:

— Насколько я понимаю, вы у меня хотели поинтересоваться, как на это смотрит партком?— Он выделил слово партком.— Так я отвечу, что секретарю парткома Фросин нравится. А вы что думаете об этом, Василий Александрович?

Директор буркнул:

— Я об этом думаю, что секретарь парткома не девица на выданье — нравится, не нравится... Потянет ли?

— Я же говорю — нравится, значит считаю — потянет! Ну, а все же? Я свое мнение высказал, так жду и от вас!

Директор Гусеву так ничего и не ответил.

27

Мир тесен. Фросин в этом еще раз убедился, когда Гена, один из лучших его регулировщиков, женился на Наташке, девчонке из одной с Алией группы. Свадьбу сделали молодежную. Фросину было на ней скучновато. У студентов были свои, студенческие интересы, примкнуть к кружку родителей новобрачных и немногих пожилых он не решился, так и маялся — плясал, пел, вел псевдоинтеллектуальные разговоры о судьбах человечества.

Студенточки косили глазом на Фросина, распускали перед ним перышки — свои ребята им примелькались, в них не было мужского романтического начала. Дома Алия, ластясь к Фросину, сообщила, что он «очень-очень» понравился всем девчонкам. Теперь Алия — через Наташку — оказалась в курсе всех цеховых дел.

А дела в цехе были круто замешаны на тревожном, нервном «быстрей, быстрей». Машина пошла в серию, и все доработки теперь доставались большой кровью. Когда-то Фросину казалось — только бы она пошла, только бы заработала. Но вот, наконец, заработала, и появились новые проблемы. Необходимо стало что-то улучшать, повышать надежность, экономичность, удобство обслуживания. Все чаще Фросин, сцепив зубы, принужден был откладывать эти улучшения до лучших времен, ибо прежде всего необходимо было выпускать машины, пусть и не вполне совершенные, но выпускать.

Было решено все изменения, как предложенные на заводе, так и продиктованные полевыми испытаниями, свести воедино в модернизированном варианте машины. Его все называли М-вариантом. Готовить М-вариант в параллель с выпуском обычных машин было не просто, и Фросин весь издергался.

Цех вырос. Основа у него была здоровая, все получили крещение первыми машинами. Но, как всегда в большой людской массе, появилась и накипь. Фросин безжалостно ее отдирал.

В аппарат ОТК при цехе приняли нового контролера, Сафарова, бывшего преподавателя математики из университета. Он польстился на легкий хлеб и, действительно, устроил себе вольготную жизнь.

Технический контроль — дело деликатное, требующее глубочайшей принципиальности. Сафаров быстро понял, что регулировщикам можно доверять, что после ОТК машину проверяют еще и заказчики, и свел свою работу к простановке подписей на документах. Он был мужик обаятельный и умный, и к тому моменту, когда за него взялся Фросин, у него уже появились значительный авторитет и несколько подражателей. Как только Фросин попытался поприжать бездельников, поднялся страшный крик. К несчастью, кое-кто из регулировщиков, кого вполне устраивали покладистые контролеры, тоже начали роптать. Фросин, в запальчивости, пообещал Сафарову выкинуть его вон с завода. Сафаров только ухмыльнулся — ОТК цеху не подчиняется. Фросина заело. Он дошел до директора. Он положил на стол Макарову заявление с просьбой дать ему расчет по собственному желанию. Конечно, раз уж всерьез пошел разговор: «Или он, или я»,— Сафарова уволили. Но трещинка осталась и в душе Фросина, и в отношениях с людьми.

Алия с неподдельной заинтересованностью разбиралась во всех событиях. Фросин вдруг обнаружил, что в Алии, как в зеркале, отражается через Наташу и Гену мнение рядовых работников цеха обо всем, в нем происходящем. Временами это начинало раздражать Фросина. Тем не менее, он не жалел времени, рассказывая Алие о сути и подоплеке конфликтов. Наградой ему служило глубокомысленное: «Да, Виктор, ты был прав». Это очень его умиляло.

Впрочем, однажды они чуть не поссорились. Это случилось, когда Фросин сравнил производство с хорошо отлаженным механизмом, в котором порча одной шестеренки сразу сказывается на общей работе. Он подробно аргументировал свой пример. На это-то и обиделась Алия:

— По-твоему, людей можно сравнивать с шестеренками? С винтиками и болтиками? Тебя послушать, так все мы не люди, а роботы, и не живем, а функционируем! Нет уж, Фросин, ты эти свои замашки брось!

Ну что она понимает? И Фросин с трудом перевел разговор на другое, и еще долго между ними заметен был некоторый холодок.

Гроза разразилась неожиданно. Молодежь, избалованная самостоятельностью, заявилась к Фросину с очередной сногсшибательной идеей. Фросин, вначале слушавший вполуха и думавший о том, что надо бы отправить Фомича или самому съездить на автозавод, чтобы поторопить автомобилестроителей с поставкой «тележек», вдруг заинтересовался и попросил Гену рассказать все снова и не спеша. Гена, подбадриваемый товарищем, начал сначала. Фросин закурил и слушал, уже не отвлекаясь. Когда Гена замолчал, Фросин еще некоторое время курил, не говоря ни слова.

Негромко гудел электрический камин. Оранжевые лампочки подсвечивали снизу нарисованные уголья. От камина несло электрическим теплом. В зеленоватой воде аквариума тыкались в стекло носами барбусы и меченосцы. Интерьером кабинета занималась секретарь Надя. Фросин ей не мешал, она неведомо как выколачивала из снабженцев и камин, и аквариум, и холодильник-бар, в котором всегда было на выбор несколько бутылок минералки и разных соков.

Слов нет, головы у ребят работали. Фросин не задавал им вопросов, поскольку идею уловил сразу. Ему даже показалось, что он тоже думал о чем-то подобном...

Для обработки данных сейсмозондирования в машине предусмотрен был специальный блок. Москвичи, недолго думая, приспособили для этой цели похожий блок от армейской техники. Разрабатывалась эта техника лет пятнадцать назад и содержала реле, контакторы, следящие системы и прочую белиберду. В блоке во время работы постоянно что-то жужжало, щелкало и вращалось. Ясно, что там, где крутится, там и заедает время от времени. Ребята предложили этот блок не дорабатывать, а вообще выкинуть. Вместо него они решили приспособить стандартную мини-ЭВМ, процессоры для которых недавно начали выпускать сразу несколько электронных заводов. Фросин уже уловил, что регулировщики оригинально и надежно решили проблему стыковки ЭВМ с машиной, обеспечив практически полную взаимозаменяемость блоков.

Но молчал Фросин не зря. Эта идея была как нельзя более некстати. Фросин пробивал в масштабе завода целый комплекс организационных мероприятий, связанных с перецеховкой блоков. С внедрением этих мероприятий каждый цех приобрел бы свой отличный от других профиль. Ведущая роль отводилась при этом самому сложному блоку — блоку обработки данных. Заменив его на ЭВМ, завод получал немалую, в десятки и сотни тысяч рублей, экономию, не говоря о надежности, качестве и прочем. Но производство оставалось бы на том же уровне, проблема специализации цехов теряла свою остроту. Фросин сейчас не думал, чем поступиться. Не стоял перед ним этот выбор. Он думал, как объяснить регулировщикам, что к их идее надо будет вернуться года через два-три.

Фросин нашел слова, прозвучавшие достаточно убедительно, но тут же понял, что парни остались при своем мнении. Как последний аргумент, он прибегнул к сакраментальному: «Я запрещаю»... Получилось совсем скверно — Гена оскорбленно-язвительно поинтересовался, следует ли понимать это, как запрещение вообще думать, и вместе с товарищем непримиримо покинул кабинет.

Дальше все завертелось неправдоподобно быстро. Гена написал рацпредложение. Предложения такого масштаба встречаются нечасто, поэтому рассматривал его техсовет. Фросин так и не узнал, сыграло ли свою роль то, что главный получил возможность отклонить предложения Фросина. Скорее всего, нет. Главный инженер и так бы не согласился перестраивать работу цехов. Цехи его устраивали и в том виде, что имели сейчас. Просто с внедрением микроЭВМ острота и необходимость перестройки сглаживалась, поэтому техсовет благополучно поставил крест на всех начинаниях Фросина.

Фросин вызвал Гену. Сейчас в этом долговязом флегматичном парне воплотилось для него все, что мешает ему работать. Фросин высказал Гене все, что думает о нем и его мышиной возне за спиной начальника. Гена, не потеряв хладнокровия, ответил, что не видит связи между новой конструкцией блока и перестройкой производства. Поэтому ставить одно в зависимость от другого — преступление с государственной точки зрения. Напротив, нужно всемерно пробивать и то, и другое. А что удалось сделать раньше, то пусть так и останется.

В общем, Гена ответил правильно. Хорошо ответил. Так его учил Фросин, к этому его готовила вся предыдущая жизнь. Но Фросин не захотел или не смог увидеть в его словах жизненной правды. Он уже свыкся с мыслью, что нужно многим поступиться, чтобы получить позиционное преимущество в игре, называемой «промышленное производство». Крепко зажав руками край стола, чтобы не хлопнуть по нему с маху кулаком, Фросин тихо и внятно предложил Гене написать заявление о переводе в другой цех, в конструкторы, к черту на рога... А он, Фросин, видеть его в своем цехе больше не желает. Гена взбеленился и выскочил из кабинета, на ходу вытаскивая из кармана авторучку. Через две минуты он положил перед Фросиным заявление: «Прошу дать мне расчет по собственному желанию».

Еще через минуту заявление украсилось резолюцией Фросина: «Отдел кадров. Согласен на увольнение без отработки. Нач. цеха Фросин».

28

Алия пришла, чем-то крепко расстроенная. Ужинали в молчании. Фросин пытался шутить, но шутки повисали в воздухе. Тогда он озлился, ушел в комнату и плюхнулся на диван. Из кухни доносилось непримиримое позвякивание посуды. Фросин вслушался, потом раздражительно хмыкнул и отгородился газетой — чтобы  не видеть,  как она домоет и войдет.

Она вошла. Фросин слышал ее шаги по комнате. Она остановилась у стола, потом села, разложила свои тетрадки. Фросин уже решил, что она начала заниматься, но она неожиданно спросила:

— Как у тебя дела?

— Нормально.— Он пожал плечами, не опуская газеты.

Алия клонила к чему-то своему, неясному пока Фросину, потому что снова начала:

— На работе у тебя как? На работе? Фросин снова пожал плечами:

— Нормально...

— Витя, ты можешь поговорить со мной серьезно?

Он настороженно опустил газету. Алия сидела за столом, положив перед собой руки, выпрямившись. Отсюда, с дивана, видны были под столом ее длинные точеные ноги. Он перевел взгляд с них на лицо и ответил:

— А я с тобой всегда серьезно разговариваю.

— Ты мне можешь сказать правду,  что у вас с Геной произошло?

Это было как раз той темой, на которую Фросину разговаривать не хотелось. Гена попортил ему столько крови, что даже вспоминать о нем было неприятно. Поэтому Фросин пробормотал скороговоркой:

— Ну, подписал, подписал я ему заявление. Все тип-топ, все ладом...

— А с чего это он вдруг написал заявление?

Тон был прокурорский. Алию окутывала торжественная строгость, и Фросин понял, что отвязаться не удастся, он со вздохом сел. Диван скрипнул от его движения.

— Ну, чего ты от меня хочешь?— голос вышел жалостливым, но на Алию и это не подействовало.

Выждав суровую паузу, она ровным голосом предупредила:

— Имей в виду — мне все известно!

И эта туда же! Фросин бросил газету, поднялся, заходил по комнате. Алия следила за ним взглядом. Фросин сердито бросил:

— Раз уж тебе все известно, то не спрашивай, что у нас с ним произошло.— Он сделал ударение на словах «у нас с ним».— У нас с ним ничего не могло произойти. У нас с ним слишком мало общих точек. А вот у него произошло.

Фросин снова выделил слова «у него».

— У него, раз уж ты так   интересуешься, произошли сущие пустяки. Он только ослушался моего прямого приказания, чем загубил очень важное  дело.  А потом он только подал мне заявление, а я только написал: «Не возражаю»!

Алия не сводила с Фросина глаз. Фросин почувствовал вдруг злой азарт и прилив сил, как всегда перед схваткой. Действительно, все вдруг оказалось против него — начиная с проклятого щенка Гены с его проклятой идеей и кончая Алией. Впрочем, Алия поет с голоса Наташки, Гениной жены. Что ж, придется выдержать и это объяснение.

Алия выбрала неудачное время для выяснения отношений. Очень неудачное. Неудачнее найти было просто нельзя.

Алия сидела за столом и чувствовала холод. Он охватывал шею, полз вдоль спины. От него немели губы. Шевелить ими было тяжело и она с трудом выговорила:

— Витя, неужели ты правда уволил Гену? Неужели ты даже не попытался выяснить, прав он или нет?

— Слушай, Алька, если бы ты разбиралась в производстве, я тебе все объяснил бы. А так, уволь, не могу!

— Но Геннадий прав или нет?

— А может, прекратишь допрос?

— Ты не виляй. Я в твою технику не лезу.. Ты мне ответь только, пытался разобраться с Геной или нет?

Фросин взорвался:

— Этот твой Гена такую свинью мне подложил! Чистоплюи подобрались! Один чище другого. И ты туда же лезешь — все закопать меня хотят. Все!

Он с маху уселся на диван, откинулся, спросил с издевкой:

— А у тебя-то информация откуда? От Генки? От Натальи?

— Какая тебе разница — от Гены, от Наташи... Значит, правда. А я, дура, не поверила. Как же ты мог, Витя?

— Что — мог? Что — мог? Я что — убил кого, ограбил?

— Но ведь ты Геннадия назвал непорядочным человеком, сказал, что он землю роет, лишь бы себя показать. Или этого тоже не было?

— Вали на меня, все вали! А я оправдываться не буду — сказал, так сказал. А еще что? Что еще тебя интересует? Хочешь, я расскажу, какой бледненький вид у твоего Гены был, когда я ему подписал заявление?

У Алии лицо стало непослушным. Она его не чувствовала. Пришлось прижать щеки ладонями. Под пальцами кожа лица пылала. Это было странным — ведь Алия ощущала холод...

Слегка раскачиваясь, она простонала:

— Ах, какой же ты, Витя... Ах, какой ты...

Алия как будто на что-то решилась. Она отняла руки от лица, быстро и решительно складывала стопочкой тетради, разбросанные по столу. Пальцы ее дрожали. Она не поднимала глаз на Фросина, как будто от одного взгляда на него ее решимость могла исчезнуть. Потом она все же посмотрела на него в упор, и у Фросина ослабло внутри. И она сказала опять, удивленно и словно про себя:

— Ах, какой же ты, Фросин... Значит, винтики мы все? Функционируем помаленьку? А если я не хочу быть винтиком?

Она кричала шепотом, забирая со стола и засовывая в сумку тетради. Тетради не лезли. Они упирались углами. Углы завернулись, и Алия силой втолкнула тетради. Сумка перекосилась и раздулась.

Пока она сидела за столом, Фросину казалось, что еще не все потеряно, что, может, и обойдется как-нибудь. Но она вскочила на ноги, схватила перекошенную сумку, и на Фросина дунуло холодом, перехватило дыхание. Чувство непоправимости происходящего парализовало волю. Чтобы сделать хоть что-то, остановить, предотвратить, Фросин сказал со спокойствием хватающегося за соломинку:

— Ладно тебе, Аль... Чего ты? Ерунда это, мелочь. Нет повода для паники, подумаешь — заявление...

Его голос прозвучал ровно. Это подлило масла в огонь:

— Не могу я, не могу... Я-то думала — случайно все... А ты не случайно, нет... Для тебя все — ерунда. Все вокруг винтики... Да я не могу на тебя смотреть. Я не забуду никогда,  что ты Геннадия прогнал, ты его под ноги себе бросил, когда он стал не нужен, когда осмелился сам то-то сделать!

Фросин сделал было движение к Алии. Она отпрянула:

— Не подходи!

И столько страха было в ее лице и голосе, что он не осмел больше встать и так и смотрел сидя, как она выбежала  в  прихожую,  оделась, процокала  каблучками  на кухню, пробежала опять в прихожую и выскочила, наконец, из квартиры.

Фросин долго просидел в трансе. Он не заметил, сколько прошло времени. Потом пустота в душе сменилась едкой горечью. Он встал, машинально привел комнату в порядок, постелил и лег. Нет, звонить, узнавать он не будет! На него все ополчились. Но его не добить. Это все делается специально. И Альку настроили против него. Это все Геннадий через Наталью действовал. Хотят его лишить Альки, бьют ниже пояса. Ждут, что он сломается...

... Это даже хорошо, что так вышло. По крайней мере, ему теперь все стало ясно. Рассчитывать нельзя ни на кого. Даже Алия — и та против оказалась. Это у нее непроизвольно получилось — ударить, его побольней. Слабого бьют все, скопом. Добивают. Она тоже решила добавить. Это ведь всегда так — стоит упасть, и все. Запинают ногами.

Но в этот раз все ошиблись. И Алия ошиблась. Он еще крепко стоит на ногах. Его так просто не сбить. Он еще всем покажет...

Фросин представился себе большим раненым зверем, на которого кинулись осмелевшие собаки, рвут его, почуяв близкий конец. И как зверь, знающий свою силу и злорадствующий печальной участи просчитавшейся своры, Фросин лежал без сна, чувствуя, как мышцы наливаются злобой. Его трясло от злобы и от силы, переполнявшей каждую клетку тела. Ему не терпелось, хотелось поскорее встретить новый день, чтобы опять идти всем навстречу, не сворачивая с дороги, не обращая внимания на укусы и на предсмертный хрип тех, кто не успел увернуться от тяжелого удара его лапы...

29

Фросин словно переродился. Он и раньше был подтянутым, а теперь перещеголял себя. Рядом с ним даже холеный главный выглядел оборванцем. Поджар, корректен, стремителен и бесшумен — Фросин успевал всюду. Он и раньше никогда за словом в карман не лез, а сейчас из него бил фонтан остроумия. За три дня он переделал все, что накопилось за последние несколько месяцев, все, до чего не доходили за занятостью руки. Он создал бригаду по оформлению цеха; нашлись-таки в цехе таланты: и чеканку умеют, и гипс резать — барельефы, панно... Эскизы интерьера он просматривал сам и забраковал первые два варианта. Дизайнеры из художественного бюро, снобы и эстеты, презиравшие всех на свете технарей, живо растеряли спесь и перестали говорить заумные фразы: «Цветовое решение», «Использование объема», «Играть на плоскостях», «Объем не решается»... В конце концов пришел их начальник, любимец директора, Баранин. Он потеребил неопрятную бороду, стреляя вокруг быстрыми диковатыми глазами пропойцы, и с ходу пробурчал несколько фантастических вариантов. Это было уже интересно, но Фросин зарубил их. Ему надо было что-то реальное, чтоб можно было сделать самим и быстро. Борода свое дело знал. К Фросину он проникся симпатией. Поскольку всучить Фросину туфту не удалось, он взялся всерьез. Через день Фросин уже раздобыл металл и профили, и помещение начало принимать вид ангара, поскольку незаконченные элементы оформления своим самолетным алюминиевым блеском могли смутить кого угодно. Тут же нашлись и нытики, заглазно осуждавшие Фросина за дурацкое украшательство.

К исходу второй недели скептики и маловеры были посрамлены. Рифленые металлические поверхности, матово отражающие лучи скрытых светильников, уже не выглядели вызывающе. Они вписались в общий ансамбль. Василий Фомич каждый день, входя в цех, оглядывался вокруг, словно оказался здесь впервые. Фросин, глядя на него, убеждался, что все сделано как надо. Путево сделано.

Сам он этого не понимал. Брал только рассудком. Внутри все замерзло и не оттаивало, и Фросин устраивал себе сумасшедшую гонку, но легче от этого не становилось.

У Фросина хватало времени на все. Он ничего не забывал. Он снова, и тщательно, начал обосновывать необходимость исключить дублирование в работе цехов, специализировать их, выстроить структуру завода по технологическому признаку. Неудача была лишь очередным препятствием на пути Фросина. Куда вел этот путь? Фросин не знал, но идти было нужно, и он шел, и делал все так, чтобы пройти его как можно лучше, быстрее и с высоким качеством. И он устранял все препятствия быстро, энергично и фантастически целеустремленно.

Алия не звонила. Он ее тоже не искал. Она приходила домой на следующий день, когда он был на работе. Она забрала кое-какие свои  вещички  и оставила на столе ключ. Увидев ключ, Фросин без сил опустился на стул. Ключ говорил больше любой записки. В нем таился звук захлопывающейся двери. Сухой металлический щелчок замка бил Фросина изнутри, сверлил мозг. От него нельзя было избавиться, даже зажав уши. Ключ блестел в темноте. Когда бы Фросин ни зашел в комнату, его взгляд прежде всего натыкался на ключ.

Фросин убрал его со стола только через несколько дней.

30

Фомич вошел в цех, остановился, потопал ногами. От его топанья пошел гул — ну, чисто слон! Потом он поразглядывал носки своих ботинок — сбил ли снег? Чтобы удалось разглядеть, ему пришлось заметно перегнуться вперед. И лишь после этого он стряхивающим движением провел по плечам и рукавам пальто и пошел к себе.

Утреннее появление Василия Фомича являло целый ритуал. Выявили его, конечно, регулировщики — для этих зубоскалов не было ничего святого. Это они пустили слух, что вчера Фомич, наклонившись, сколько дает комплекция, вперед, что-то удивленно разглядывал на полу, а потом спросил дежурного, показывая вниз толстым волосатым пальцем:

— Это что, ноги?

— Ноги, Василий Фомич, ноги,— охотно подтвердил дежурный.

— Вот и я смотрю — ноги! — Фомич помолчал и озадаченно добавил: — Не мои, наверное. Своих я уже лет десять не вижу, живот мешает...

Ритуал появления Фомича повторялся изо дня в день во всех деталях. К его приходу регулировщики занимали позицию напротив двери. К ним постепенно стали примыкать слесаря. Наиболее несознательная часть зрителей заключала между собой пари — как далеко наклонится сегодня Василий Фомич и разглядит ли носки ботинок.

Насладившись зрелищем отряхивающегося от снега Фомича, регулировщики живо разбегались по местам — вот-вот должен был появиться Фросин. Над ним не посмеешься, даже за спиной. Он и спиной все видит. На два метра. Наскрозь. Ежели чего такое углядит — сам обсмеет. Оборжет. Обхохочет. Ухо с ним надо держать востро. Приятно с ним работать, он всегда держит в напряжении. Не страхом держит, нет, упаси бог. Не хочется в грязь лицом ударить. От постоянной приподнятости, напряженности мышц и ума и работа идет веселее.

С последней машиной, модернизированной, назревал кризис. Это почувствовали все. И машина делалась как-то с трудом, на нервах, и сдавали ее туго. ОТК зверствовало, заказчики цеплялись. Совсем было ее из цеха угнали, уже и эксплуатационники появились, подавленные непонятной заводской жизнью, изо всех сил изображающие равнодушие и невольно глазеющие, как на металлическом скелете будущей машины сосредоточенно возятся страх какие деловые работяги, парни и девчонки. Они по виду были совсем обычными, эти девчонки и ребята, и тем изумительнее казалась их причастность к машине, бесцеремонность, с какой они обращались с ней. Они не боялись лазать в ее нутро, с треском выдирали оттуда чего-то, что-то совали обратно.

Эксплуатационники, замороченные инструкцией, боявшиеся на машину дохнуть, протиравшие ее влажной тряпочкой, впадали в транс от вольностей, которые здесь позволялись с их божеством — Машиной. Люди, могущие такое себе разрешить, несомненно знали что-то, неизвестное простым смертным.

Уже пошла на прогон машина М-варианта, уже комсорг цеха Саша Белов подозрительно следил за растерянными геофизиками, чтобы на этот раз вовремя углядеть и   пресечь нахально пытающиеся  стать традицией  розыгрыши. Конечно, он не уследил. Когда он спохватился, два приехавших за  машиной  парня  уже битый час молча сидели за столом. Один из них ритмично соединял и разъединял два проводочка, а другой добросовестно пялился на  мигающую лампочку, чтобы закричать:  «Конец режима»,— как только она погаснет. Каждый из них не знал о выданном другому задании, каждый был уверен, что без его помощи сорвется   регулировка. Под разными предлогами около них перебывали уже все слесаря. Они давились от сдерживаемого смеха. Саша примчался взбешенный. Он сказал чудакам, что все уже настроили и отрегулировали,  и спасибо за помощь. Они ничего не подозревали  и  вежливо ответили:  «Что  вы,  что вы!  Может, еще что помочь надо?» Они не поняли, почему этот детина с  нежным девичьим лицом и  пшеничными  выгоревшими  волосами  вдруг всхлипнул и умчался, выглядывая кого-то. А Саша думал, что опять придется на бюро ставить персональное дело, и опять это будут парнишки с их слесарного участка. Регулировщики в таких шутках участия не принимали, они были выше этого. Да и в самом деле, какой примитив — лампочка, батарейка и две проволочки... Нет, со слесарями еще работать и работать...

Машина неожиданно вернулась обратно, и никто не знал, почему именно. Всеми брошенная, она простояла весь вечер, всю ночь и все утро. Где-то шли совещания, и Фросин примчался в цех и умчался обратно. Он никого не замечал, и ему торопливо давали дорогу. Потом вдруг вокруг машины опять засуетились, и она ожила, загудела и зарычала. Все обошлось, и ее увезли, а тревога осталась.

Несколько дней цех пребывал в неведении. Возможно, регулировщики что-то знали, но молчали. Затем Фросин собрал общее собрание. Фросина любили за эти собрания, прижившиеся в цехе со времен первой машины. Они созывались по разным поводам, но всегда напоминали рабочим те первые собрания и собственные их тогдашние ощущения.

Фросин заговорил:

— Товарищи, вот уже шестая машина ушла из цеха. Вы знаете куда — в Сибирь, в тайгу! Предыдущие пять машин уже во всю работают. Вы вдумайтесь — вот эта «тележка»,  каждый винтик на которой вы знаете, ползет сейчас по снегу. В ней сидят геофизики: Они не знают нас с вами. Они нас никогда не видели. Но они сидят в тех креслах, в которых сидели вы, проверяя, как они закреплены. Они смотрят на экраны приборов,  которые вы настраивали. Они  верят  вам.  Перед ними — Машина!  Они не знают, сколько в ней транзисторов. Им невдомек, как трудно настраивать измерительный блок, они не подозревают, как Саша Белов по три часа, скрючившись, лежал на полу кабины, чтобы затянуть снизу гайки...

Голос Фросина креп. Он пронизывал каждого. Простые вещи говорил Фросин, известные. Но, видимо, нужно их повторять время от времени, если хочешь, чтобы в работе была цель, чтобы работа стала не только способом зарабатывать деньги. Фросин сам увлекся. Он продолжал:

—  Нужно нам с вами не забывать об этом. Мы отработали смену и едем в трамвае, сидим в  кино, читаем книгу — а они идут по тайге, наша машина и люди в ней. А заметили, как на нас смотрят эксплуатационники, получающие машины? Да они в рот всем нам заглядывают! Они в нас видят тех, кто делает Машины! И нам нужно помнить о Машине. Кто мы без нее? Кто Саша Белов, умеющий прочитать чертеж и собрать по нему детали? Кто Вася Перевощиков, сварщик шестого разряда? Ты, Вася, не обижайся — сварщиков много, и хороших тоже. Но ты есть Вася-который-варит-Машину. Ты у нас незаменимый человек, потому что связал свою трудовую судьбу с ней. К тебе ходят советоваться инженеры, конструктора — Вася-который-варит-Машину имеет решающее слово. Он авторитет! А вот наши регулировщики, белая косточка! Вот они, сзади стоят, ухмыляются. Им все трын-трава, им смешно, что начальник цеха воздух сотрясает, рассказывает то, что всем и так известно. Им смешно, будто это не они по две смены вкалывали, будто не им самая тяжелая задача доставалась — после того, как мы с вами что-то сделали, они из этого что-то долгой настройкой, терпением Машину создавали. И от того, как они заставят блоки работать, зависит, будут ли это просто блоки, укрепленные на автомобиле, или это станет Машиной, на которой не страшно к черту на рога отправиться!

Общеизвестен «эффект присутствия». Как только его не называют: и «феноменом толпы», и «стадным чувством», и «чувством локтя», и даже «единым порывом». Все зависит от того, на что этот феномен направлен. Но он есть, этот эффект. Хорошо, когда рядом товарищ, когда вы вместе слушаете, одинаково реагируете. Тогда слова не летят мимо, они находят цель. Каждое слово бьет прямо в тебя, и ты их ловишь на лету, осознаешь, как они правдивы. Ты чувствуешь рядом друга, уверен, что он переживает то же самое, и тебе хочется сказать, что ты все понял, все-все, и что все, о чем говорит сейчас Фросин,— святая истинная правда!

Общий порыв захватил и Фросина. Он смело мог говорить теперь то, что обычно   не говорят,   поскольку пафос в обыденных условиях смешон. Но сейчас его слушали, на него смотрели четыре сотни глаз, и он еще форсировал голос, и в голосе звенел металл:

— Мы с вами всем обязаны Машине! Машина сделала нас специалистами. Благодаря Машине мы не просто Саша, Вася, Петя — мы коллектив! Нам, вместе взятым, цены нет — благодаря Машине! Мы делаем Машину — Машина сделала нас. Машина — лучшая нам всем и каждому из нас рекомендация.

Я хочу, чтобы вы запомнили мои слова — оглянитесь, посмотрите друг на друга! Ведь это мы, мы с вами провода припаивали, гайки завинчивали, транзисторы с конденсаторами включали. А из этих гаек и транзисторов родилась Машина. Каждый из нас положил в общую кучу по камешку, и выросла гора. До тех пор, пока мы вместе — мы коллектив. Пока мы коллектив — мы можем все. Нам под силу и большее, чем эта Машина!

Фросин внезапно устал. Разом. Это был сигнал — надо сменить тон, надо переводить разговор на конкретные рельсы, иначе его перестанут слушать. И он будничным голосом упрекнул:

— Ну, а что получилось у нас с М-вариантом? Заметили, не маленькие, как мы с ней заплюхались? И ведь на все конкретные причины есть. Кто из слесарей механизм бурения собирал? Я не хочу выискивать виноватых, пусть это на первый  раз пройдет безнаказанно, на совести самого слесаря  останется — того, по чьей  вине  механизм заедало. Шплинты ставить разучились, гайки перетягиваем, забываем  подшипник  смазкой  набить. А подшипник опорный, на него нагрузка семь тонн, он после трех включений  разлетелся.  А  кто  из  регулировщиков стал таким рассеянным,  что забыл после настройки зажимы убрать, и целую смену вторая  бригада мучилась,  искала, откуда на экране прибора непонятная загогулина появилась? Или давайте вокруг посмотрим — вон там, на заготовительном участке, почему провода как попало разбросаны? А обрезков проводов на полу валяется, как будто год не подметали! А  на себя посмотрите — у половины халаты без пуговиц, неглаженные. Стыд  и срам — взрослым людям, квалифицированным специалистам приходится замечания делать! Так скоро до того дойдем, что я вам командовать буду: «Вытри сопли! Не ковыряй в носу!» Так я этого делать не хочу и не буду! Все! Я сказал. Вы слышали.

Фросин смолк. Какое-то мгновение стояла тишина. Еще дышали все враз, еще думалось в лад, бились сердца в унисон. Сзади, из толпы, не понять — кто, выкрикнул:

— Виктор Афанасьевич, дак ведь нечаянно я! Чес-слово, не нарочно!

Головы поворачивались на голос, глаза искали говорившего. Он возник вдруг надо всеми, видать, влез на что-то. На лице его было отчаяние:

— Ведь это я смазку в обойму не набил! Я, если бы вспомнил, сказал бы. А то узнал-то, когда подшипник полетел. А тут, конешно, струсил. Все равно, думал, ничего не изменишь, дак чего и говорить!

Его никто не корил, не осуждал вслух и оттого парню стало совсем плохо. Он позаикался  немного, выкрикнул:

— Вот увидите — больше никогда...  Чес-слово! Увидите,— и исчез, спрыгнул.

Фросин ожидал этого. Он поднял руку, сказал властно:

— Нет уж, давайте сейчас не будем искать, кто чего нахомутал. Если у нас есть конкретные предложения по улучшению работы, давайте выступим. А так вот — чего же себя корить понапрасну? Я и так знаю, Алеша, что ты не из кулацкой семьи, не специально песок в подшипник сыпал, вредительством занимался!

Виноватый Алеша, не уловив юмора, заорал было:

— Дак ведь не сыпал я песок, Виктор Афанасьевич! Я же нечаянно!  Не было песка! — И смолк, заглушенный хохотом.

Фросин тоже смеялся. Он знал, что теперь бедному Алеше будут чуть не каждый день подходить друзья и предлагать, воровато озираясь:

— Слышь, Алешка, айда бомбу подложим! Рванем ихнюю машину, чтоб знали наших!

Но Фросин все-таки расшевелил людей — заговорили всерьез, и предложения были толковые. Доставалось, в основном, ИТР — организация труда еще хромала, были перебои в обеспечении деталями.

Фросин отгорел и слушал невнимательно — откровений он не ожидал, да их и не было. Но поскольку один ум хорошо, а много — лучше, а также поскольку снизу виднее, все замечания следовало учесть и причины устранить. Начальник техбюро записывал, и Фросин был спокоен — ни одно из предложений не пропадет, они все попадут к Василию Фомичу и к нему. Их, не торопясь, в рабочем порядке обсудят и обсосут. Если в них есть хоть малейшее зерно — они войдут в цеховой план мероприятий и обязательно внедрятся в жизнь.

Высшую пользу от собраний Фросин видел не в том, чтобы сразу получить от рабочих сверхценные предложения, а в том, чтобы разбудить в них саму готовность подавать эти предложения, работать сознательно и активно.

По внезапной аналогии ему подумалось: чтобы не были винтиками. И сразу защемило, засосало в груди, прополз тоскливый муравей вдоль спины. Вспомнился Фросину Алькин упрек — насчет винтиков. Жгло его воспоминание. И впервые он задумался: а может, неправ он был, добиваясь своего любой ценой? Может, прав был Гена?

Правда — хитрая штука. Она всегда не одна. Их несколько. У каждого своя правда. Все дело только в том, что настоящая из всех правд лишь одна, а она-то обычно и не лежит на поверхности. И путь к ней тоже обычно всего один, и не всякому дано сразу его отыскать.

Поэтому не стоит корить Фросина, что не к той правде и не тот он выбрал путь. Задним числом всегда ясно, что не так бы надо поступать, не теми средствами добиваться своей цели, даже цели, достойной всяческого уважения.

Алия не звонила и не появлялась. Фросин вкладывал в работу столько энергии, сколько никогда раньше. Никто не знал, что Алия ушла, что он одинок, растерян и держит себя в кулаке — все время, каждую минуту.

Гусев в последнее время присматривался к Фросину. Директор все решал — кого предлагать главку для утверждения на место Скурихина. Гусев боялся, что невероятный, сумасшедший последний год доконал Фросина. Он боялся, что Фросин опять сорвется, как тогда с главным. Соваться сам Гусев не стал, но через цепочку «Макаров — главный конструктор — главный инженер» Фросину предложили вылететь в Сибирь вместе с регулировщиками, проследить за доработками машин и ознакомиться с их эксплуатацией.

Такое решение устраивало всех:

Гусева — поскольку давало Фросину передышку; а Гусев твердо знал, что кадры решают все и в задачи парткома входит забота о кадрах, поэтому нужно было дать Фросину сменить обстановку и передохнуть от заводских забот;

Фросина — поскольку подсознательное ощущение вины не отпускало его; он обрадовался возможности лично понаблюдать за работой машины; и вообще ему невмоготу уже было возвращаться в пустую квартиру с тишиной и пыльным слепым бельмом телевизора в комнате;

главного инженера — поскольку он мог проявить власть над Фросиным, отправив его в командировку.

31

На место Алии поселили хорошенькую тихую девчонку-первокурсницу. Когда Алия заявилась в свою прежнюю комнату и попросилась пожить несколько дней, девчонки тут же приволокли с балкона замаскированную там раскладушку, предназначенную для проведывавших их мамаш. Раскладушка пряталась, ибо учинявшая еженедельные внезапные проверки комендантша, обнаружив раскладушку, тут же решила бы, что они «устраивают». По этой причине прятались и сигареты — с комендантшей связываться не хотелось. Заподозрив, она могла замучить рейдами-проверками и душещипательными беседами.

Девчонки устроили Алию, ни о чем ее не расспрашивая. Они сгорали от любопытства, поэтому про себя сочинили несколько версий, в каждой из которых Фросин выглядел злодеем, а Алия — жертвой. Эти версии были так далеки от истины, что Алия по неестественной предупредительности девчонок сообразила о существовании таких предположений.

Когда прошло первое ослепление обидой и злостью на Фросина, когда прошла боль возмущения им, Алия вдруг с некоторым смущением поняла, что, возвратись время вспять и вернись она к тому разговору с Фросиным, ей было бы нелегко принять такое бесповоротное решение.

Если тогда ее заставило уйти отвращение к любым компромиссам, как бы они ни проявлялись, то теперь она не могла вспомнить ни одного серьезного обвинения, которое можно было бы предъявить Фросину. В мыслях она все время возвращалась к тому вечеру, пытаясь вызвать в себе овладевшие ею тогда ярость и отвращение. Она искала все новые слова, которых не нашла, не бросила этому лицемеру Фросину. С каждым днем эти слова теряли силу, уже не вызывали в ней благородного негодования, которое подвигло ее, чуть не теряющую сознание от непоправимости поступка, встать и уйти — уйти, чтобы не возвращаться...

Прошла неделя, потом вторая. Алия ходила на лекции; подшучивала над наивной букваришкой — «букварями» называли первокурсников. По вечерам она занималась, готовилась к семинарам. Параллельно со всем этим внешним потоком бытия в Алии шла внутренняя работа, происходило переосмысление порядка вещей, их переоценка. Фросин сказал бы, что Алия теряет детскость. Поймав себя на этой мысли, Алия рассердилась — с какой это стати она мысленно прислушивается к несуществующим оценкам вычеркнутого ею из жизни Фросина? Но и эта злость на себя вновь кольнула ее — значит, и в этом она не свободна от Фросина, и тут он не оставляет ее равнодушной. Сразу вспомнились прежние их ночные беседы, исповеди и рассуждения — о себе и обо всем на свете.

«Самое главное,— говорил в темноту Фросин,— не оставаться друг, к другу равнодушными. Пока мы любим, сердимся, ненавидим друг друга — для нас ничего не будет потеряно. Даже из ненависти все может родиться вновь. Только если мы станем равнодушны, тогда все пропало...» Алия лежала, прильнув всем телом к растянувшемуся на спине Фросину. Она прижалась щекой и ухом к его груди. Она слышала его голос и обычным, и одновременно — из груди — гулким и незнакомым. Это было смешно, и она сказала: «Я тебя изнутри слушаю, вот здесь...» Она щекотно провела кончиками пальцев по его груди, и он понял, что она не слушала, но не рассердился. Она попросила: «Скажи еще что-нибудь». Он повторил последние свои слова — насчет равнодушия. Алия чуть приподнялась и приложила ухо к груди. В груди гулко билось сердце. Она обхватила эту грудь руками. Его грудь была широкой, рук не хватало. Их бы хватило, но ведь надо было не только обнять, но и погладить, и она шепнула ему чуть слышно: «Глупый, какое уж равнодушие...» — и уловила в темноте, как напряглось его тело: он поднял с подушки голову, потянулся на шепот. Она, не переставая обнимать, оторвалась от его груди и подалась навстречу его губам...

В один из вечеров пришла комендантша. Не раздеваясь, заглянула в каждую комнату, в туалет и кухню. Убедившись, что все в порядке и никого не прячут, она размотала платок ч и сняла мужскую дубленку. Девчонки тут же взгромоздили на газ чайник — визиты комендантши воспринимались как неизбежное приложение к условиям существования. Комендантша любила почаевничать в «аспирантской». Соломенная вдова, она давным-давно жила при общежитии. Но там, в пятиэтажном старом здании, все было как-то казенно и неуютно. Привыкнув и не отдавая уже себе отчета в этом неуюте, она тем не менее отдыхала здесь от неумолчного коридорного шарканья ног и переклички голосов, никогда не смолкавших за дверью ее комнаты на первом этаже.

Прочно умостившись в ожидании чая на стуле, она сложила на стол руки, на руки — грудь и прогудела свое обычное:

— Как у Христа за пазухой, девоньки, живете...

Тут же, по комендантской своей привычке, уткнулась взглядом в шторы и скомандовала:

— Завтра придите-ко в кастелянскую, тама новые шторки  получили.  Я  скажу — она  вам  заместо этой срамоты выдаст...

Она мечтательно смотрела еще какое-то время на шторы, мысленно прикидывая на их месте новые. Потом перевела взгляд на Алию, сосредоточенно писавшую что-то здесь же, на уголке стола.

Порывшись в необъятной, как ее талия, памяти, комендантша вспомнила фамилию и доброжелательно поинтересовалась:

— А ты,  Гарипова,  не забываешь подружек-то?  Ну  и правильно, не след    подружек-то    забывать.   Да  и то — жила    ты  здесь    вона в  какой  красоте.— И она окинула комнату гордым  глазом. Она считала себя  причастной  к этой  красоте  и  всегда,    что бы  новенького    ни  удалось выцарапать в институте, обязательно здесь что-нибудь да меняла — все хотела, как лучше.

Алия промычала что-то в ответ, но та и не вслушивалась. Ей не нужны были ответы. Ей нужны были слушатели. Да не просто, чтобы на ходу или по делу чего, а так вот — посидеть да поговорить. И она с добродушной завистью протянула:

— Да ведь у тебя, чай, обстановка-то не хуже. У тебя, слышь, муж-то в больших начальниках ходит?

Алии неприятны были расспросы. Помогли девочки. Они бывали у Алии с Фросиным и рассказали комендантше. Она заинтересованно слушала, переспросила кое-чего про мебель, а потом безапелляционно заявила:

—  Да не  шибко-то большой начальник! И  квартирка однокомнатная, и мебеля не шибко... Нет, девки, вам на меня богу молиться надобно...

Дождавшись чаю, выдув чуть не полведра, рассказав с практической целью о коварстве мужчин, она засобиралась обратно, к себе. Отлучившись из общежития на столь долгий срок, да в самое опасное, вечернее, время, она чувствовала себя беспокойно. Девчонки проводили ее с облегчением — она баба была хоть и ничего, но очень уж нудная.

По уходе комендантши они беззлобно позубоскалили еще на ее счет. От ее назидательных историй попахивало нафталином. Рассказывая, она призывала в союзницы Алию — в ее понятии замужняя Гарипова была в чем-то ей теперь ровня, не то что эти свиристелки. Она уверена была, что Алька будет теперь положительно влиять на подружек.

Комендантша уже много лет жила среди студентов. Бесчисленные поколения их прошли перед ней. Она привязывалась к ним, но студенческое житье скоротечно, и одни привязанности безболезненно вытеснялись другими. Постепенно безалаберные студенческие порядки накрепко въелись в ее душу. Комендантша и не замечала, что становится малость чудаковатой, и тем более не замечали этого студенты. Сегодня Алия, взбудораженная и настороженная переломами в своей жизни, с умилением обнаружила, что у толстухи с детства впитанные представления о долженствующем порядке вещей мирно сосуществуют с ухватками и словечками молодежи. «Залипуха», «лажа», «клево» и «чувиха» сменялись более поздними напластованиями. «Путево» и «хиппово» она произносила так, что это казалось в ней совершенно естественно. Если она что-то хвалила, то «не слабо!» являлось эквивалентом наивысшей оценки. Комендантша была находкой для лингвиста, возжелавшего бы написать монографию о студенческом сленге, то бишь, жаргоне от время оно до наших дней.

Алия опять вспомнила комендантшу, устроившись на скрипучей раскладушке и попытавшись вызвать сон. Сны не приходили и к девчонкам. Начался в темноте бесполезный разговор — о тряпках и о мальчиках, о преподавателях и о лекциях. Алия помалкивала. Ей было о чем думать и вспоминать. С комендантши мысли переключились на Фросина. Алия уже не могла вспомнить, за что его осуждает. Точнее, она это знала, но мотивы казались уже совершенно неубедительными. Подумаешь, в запальчивости назвал себя и других винтиками, да и смысл-то был необидный. Фросин хотел подчеркнуть, что каждый должен на своем месте быть до конца добросовестным. Это уж она сама потом придралась, к форме, а не содержанию... И другое все ерундой было — то ей пренебрежение к людям увиделось, то еще чего. Единственное реальное обвинение, которое переполнило ее негодованием, и то сейчас казалось уже не столь тяжким. Чувствовала Алия, что погорячилась...

Незаметно Алия уснула. Ей приснился Фросин. От радости она проснулась и не сразу осознала себя на раскладушке в аспирантской квартире с сонным дыханием девчонок. Потом ей суало себя жалко и она чуть не заплакала. Ругая себя за слезливость, она вдруг подумала о Фросине — как он? Тут же она честно призналась себе, что больше всего ее возмущает не его проступок по отношению к Геннадию, проступок, который теперь выглядел не таким уж доказательным, а то пренебрежение, которое явствовало из нежелания разыскать ее и попросить прощения. Она мучается, спит кое-как на раскладушке, а ему безразлично, где она и что с ней. Нет, он ее никогда не любил. Она так и заснула с этой мыслью и со слезами.

А утром ей подумалось, что она в корне не права, бросив Фросина одного и не попытавшись развить то хорошее, что в нем есть. Алия уверила себя, что, оставшись безнадзорным, Фросин немедленно даст волю самым худшим чертам своего характера и будет на заводе всех подводить, администрировать, заниматься интригами и злоупотреблять властью. На лекциях она окончательно уверилась, что надо было принести в жертву себя, ради общества, перетерпеть несправедливости и всерьез заняться облагораживанием Фросина. К концу лекций она все поняла, взвесила и решила только дождаться, когда во Фросине проснется совесть и он начнет искать ее. Выходя из университета, она специально замешкалась, чтобы не проглядеть его в толпе. Фросина не было. Алия не знала, что Фросин в Сибири и что он вернется в город послезавтра, в понедельник. А завтра еще только воскресенье.

32

Наступило воскресенье. Вставать и спешить куда-то было не нужно, но не спалось. Проснулись все трое и лежали, лениво переговариваясь в темноте — светало уже по-зимнему поздно. Алия чувствовала, что тело, впервые за эти долгие горькие дни, налито веселой бодростью. Она с удовольствием вспомнила свой сон и Фросина в нем и с улыбкой прислушалась, как ее однокурсница Валентина поддразнивает букваришку. Та уже несколько раз ходила в кино с мальчиком из своей группы. Мальчик был красив и застенчив. Валентина тоже была красива — налитая девица, с тонкой талией и яркими пухлыми губами. Пока мальчик, стесняясь, ждал свою подружку, Валентина расхаживала по квартире, вызывающе покачивая бедрами и отводя назад плечи. Свитеры на ней всегда были на два размера меньше, чем надо, а лифчиков она дома не признавала. Ей нравилось, что мальчик краснеет и отводит взгляд.

Сейчас Валентина рассказывала сон. Во сне она видело этого мальчика и целовалась с ним. Сон она пересказывала с подробностями. Она врала самым бессовестным образом, девочка-первокурсница это отчетливо понимала, но страдала. Сегодня они с мальчиком опять должны были идти в кино.

Алия не выдержала и прикрикнула:

— Перестань, Валька! Ты ее не слушай, она все врет.

Потом она выскочила из постели и прошлепала к окну — открыть форточку. С улицы пахнуло талым воздухом — первые, не то еще осенние, не то уже зимние морозы сменились оттепелью. Постояв так и озябнув, Алия шмыгнула к Валентининой кровати и, завопив:

— Ты угомонишься, наконец? — прыгнула к ней.

Началась веселая возня, прекратившаяся только после того, как обе изнемогающие от хохота противницы вывалились на пол, потянув за собой одеяло и подушку. Первокурсница включила настольную лампу и весело посверкивала на них глазами. Ей тоже хотелось принять участие.

Все утро Алия была беспричинно весела. Сходив с девчонками в столовую, она поплескалась под душем и долго наглаживала выстиранную вчера юбку. Одевшись, она покрутилась перед зеркалом, размышляя, стоит ли подмазаться, но решила, что не стоит и только чуть тронула за ушами стеклянной пробкой от духов. Тонкий аромат чувствовался некоторое время, потом исчез, но Алия знала, что просто привыкла к нему, он никуда не делся, он здесь, с нею. Это были хорошие духи. Рижские. Подарок Фросина — она сама сказала ему, какие подарить.

Алия вышла из дому в шубке и чуть не вернулась надеть пальто, но вдоль улицы подул ветерок. Он был сырым и весенним, заставлял зябко ежиться, и она не стала переодеваться. Снег на тротуарах, уже притоптанный за последнюю неделю, отволг, стал серым и податливым. Он похрупывал под ногами, не сухим льдистым хрустом, а влажноватым коротким всхлипом.

Фросина дома не оказалось. Никто не отозвался на ее условные звонки. Она постояла с бьющимся сердцем перед дверью, еще позвонила, потом нехотя вышла из подъезда.

Фросин мог отправиться в магазин, а мог оказаться и на заводе. В магазине его не было, не встретился он ей и по пути, поэтому она решила подождать пару часов, зная, что заполдень он уж точно вернется из своего распрекрасного цеха.

Чтобы не удаляться далеко от дома, Алия спустилась вниз, к набережной. Пруд уже застыл. Он был припорошен снежком. На нем выделялись тропки. Там и сям на нем пингвинами сидели рыбаки.

Алия двинулась по набережной, время от времени поглядывая на часы. Стрелки словно примерзли к циферблату. Она даже послушала часы — нет, идут. Потом Алия поравнялась с ветлами, одиноко торчавшими на ветру, графический рисунок их ветвей на снегу и белесом небе, черно-белый и четкий, вызвал в памяти давний вечер, когда они с Фросиным провожали Сергея с Ритой. Алия тогда впервые увидела Шубиных. Они славно посидели у Фросина и славно шли по морозцу. Алия только что с головой кинулась в любовь к Фросину. Она ничего не могла с собой поделать, ей хотелось все время быть с ним рядом, видеть его, разговаривать с ним, касаться его руки. Они не торопясь шли по набережной, и Алия краснела в темноте. Ей казалось, что Рита и Сергей догадываются, что она сегодня не пойдет к себе в общежитие, а вернется к Фросину. Она боялась, что Рита и Сергей будут меж собой говорить об этом, как только останутся одни.

Алии приятно было вспоминать себя, тогдашнюю, и свое тогдашнее счастливое нетерпение. Нынешнее ее состояние было таким же счастливым и нетерпеливым.

За ветлами обширный участок пруда был выметен ветрами и блестел. Он манил прокатиться. Алия вспомнила, как в тот вечер они с Фросиным катались здесь и упали, и он поцеловал ее. Сергей с Ритой стояли на берегу, и Сергей очень нервничал и что-то сердито кричал.

Скоро должен был прийти Фросин. Осталось совсем немного подождать-погулять и можно будет вернуться и стоять перед дверью, слушая хлопотливый дребезг звонка и быстрые шаги... Все-таки как глупо было оставить ключ — все хотела доказать что-то. А как бы здорово получилось, если бы без Фросина войти домой, раздеться и лечь на диван, свернувшись клубочком и притворившись спящей, чтобы, подглядев сквозь ресницы его неуверенные шаги, обхватить неожиданно его за шею и проворчать сердито: «Конечно, и поесть нечего, и к чаю ничего нет... Совсем разленился без жены...»

Время еще оставалось, и Алия решительно сбежала по некрутому откосу. Надо было прокатиться разок-другой, может быть, упасть, как тогда, на спину. Правда, Фросина сейчас нет, и когда, поднявшись, побежишь к берегу, не  будет слышно  за  спиной  затаенного негромкого смеха.  Но зато он уже пришел с завода, ждет в пустой квартире, поставив на газ чайник и по глупой мужской привычке сторожа его, словно чайник может куда-то деться...

Один из тех смешных рыболовов на льду поднялся на ноги и замахал ей руками. Чудак, боится, что она испугает рыбу! Алия засмеялась и махнула в ответ рукой в варежке: «Сиди спокойно, дядя! До тебя вон сколько, а я катнусь вот тут, где блестит и скользко, да и побегу обратно. Мне некогда, я спешу!»

Она разбежалась и лихо покатила по льду, балансируя разведенными в стороны руками. Она не успела ничего сообразить, услышав предательский треск льда. Она не успела испугаться и не почувствовала холода, оказавшись в ледяной воде. Лед вдруг оказался совсем близко, перед самыми глазами, и она инстинктивно задрала голову. От всплеска на лед вокруг набежала вода. Алия попыталась ухватиться за кромку, но она обломилась и Алия окунулась с головой. От неожиданности и от обжигающего холода мысли остановились. Вынырнув, она увидела, что рыбак, махавший ей руками, медленно, как в кино при ускоренной съемке, бежит к ней. Там, за его спиной, так же медленно вставали на ноги и поворачивались в ее сторону еще люди. Разом, словно лопнула в ушах какая-то перегородка, она вдруг услышала слабый плеск воды и шипение, с которым она выплескивается на лед. Потом вдруг в уши ворвался крик Сергея Шубина. Он стоял на берегу и кричал о родниках и о промоинах, и она осознала, что он кричит о ней, о том, что родниками подмыло в этом месте лед и это здесь она тонет. Она так и подумала: «Тонет»,— и ей захотелось повернуться и посмотреть, здесь ли еще Сергей, но у нее не было сил, все силы уходили на то, чтобы удерживать над поверхностью голову. Да и не могло тут быть Сергея, ведь Сергей там, где лунная ночь и хорошо, где Фросин и все в порядке, а сейчас день, и тот мужчина бежит и все не может добежать до нее.

Холод наконец добрался до Алии. Он дошел до самого сердца, и она поняла, что эта боль, пронизывающая ее, острая, как нож, означает конец. Она попробовала вздохнуть и не смогла. Еще смотрела она низко вдоль льда, еще видела, как рыбак подбежал поближе, потом лег плашмя и пополз. Алия успела подумать: какой молодец, поступает по всем правилам, где-то я читала, что когда проваливаются под лед, надо всегда ложиться и ползти, а Фросин ждет, ее и ничего не подозревает. Ах, как жаль, как жаль! Бедный Фросин, и ничего нельзя сделать. Почему же мне не страшно? Это у меня шок от холода и страха, страшно будет потом, а сейчас от шока и холода может остановиться сердце, оно уже остановилось. Тогда что же так стучит в ушах? Бедный Фросин! Как все глупо...

33

От совещания, которое проводил директор, увильнуть не удалось. Фросин захватил с собой блокнот и славно поработал, подготовив проект приказа по заводу и подробнейший план мероприятий, касающийся централизации внутризаводских перевозок и вообще погрузочно-разгрузочного хозяйства. Фросин не мог спокойно смотреть, как на территории завода целый день толчея — все куда-то бегут, что-то тащат, доставляют и перемещают. И это при хронической нехватке рабочих рук! Если удастся пробить приказ, то сутолока заметно поредеет...

Директор благосклонно поглядывал на Фросина. Ему нравилось, что тот все время что-то записывает. Фиксирует, так сказать.

Фросин перехватил директорский взгляд и внутренне ухмыльнулся. Васеньку перевоспитывать поздно. С понятиями о том, как нужно руководить, он все равно не расстанется. И так грех на него жаловаться — он показал себя достаточно гибким руководителем, рискнул довериться специалистам в таких ситуациях, когда весь его опыт хозяйственника старого закала кричал: «Нельзя! Прихлопнуть их, чтоб не шевелились, и ни в какую!». Но директор сломил себя, нехотя пошел на поводу у обстоятельств, подталкиваемый подчиненными,— и вышел неожиданно на новый фарватер, широкий и свободный, и смотрел с удивлением на своих лоцманов: неужели они это предвидели? Требовать от него чего-либо сверх этого было нельзя. Оставалось примениться и делать вид, что с увлечением играешь в игру под названием «совещание». Вообще говоря, Фросин не был против совещаний как таковых. Отнюдь. Он слишком хорошо помнил, что получилось, когда за дело принялся новый, энергичный и шибко прогрессивный начальник производственного отдела. Едва появившись на заводе, он принял активное участие во внедрении селекторной связи. Он страстно желал увеличить оперативность решения всех вопросов. На него это было похоже — страстно желать.

Невысокий, тонкий в талии и широкоплечий, с узким и смуглым сумрачным лицом, он втайне страдал от своего роста и носил, туфли на высоком каблуке. К его чеканному лицу очень подошла бы фамилия Бек-Мурад или Хаз-Мухамедов, но фамилия у него была исконно русская, да и имя простое — Афанасий. Мужик он оказался жесткий, но справедливый, хотя кое в чем и перегибал, например с оперативками по селектору. За непреклонность и сумрачную твердость характера заводские острословы быстро прозвали его «черным полковником». Прозвище неожиданно пришлось впору его внешности и темпераменту и прижилось. Помимо утреннего часа селекторной оперативки «черный полковник» ввел и вечерний, с Пяти до шести, иногда — до семи и дольше. Пока по кольцу ругались двое-трое начальников цехов и Афанасий принимал «суровое, но справедливое» решение, остальные начальники изнывали, не смея отойти от «матюгальника», то бишь селектора. Правда, они быстро научились связываться между собой по телефону, комментировали события, травили анекдоты. Безвестные изобретатели из числа начальников цехов сообразили создавать второе, телефонное, кольцо, в отличие от селекторной кольцевой связи — тайное. Оно бывало куда оживленнее и интереснее первого. Так длилось до тех пор, пока битый и хитрый начальник шестого цеха не завлек обманом к себе на это время Васеньку. Он изобразил на лице ужас и смущение, когда директор догадался включиться во второе кольцо, молча весь час слушал информацию по тому и по другому, а потом ушел с непроницаемым лицом. В результате оперативки резко сократились, а начальник шестого цеха получил от директора один за другим два незаслуженных выговора. Он не расстроился и на сочувственные вопросы отвечал коротко и загадочно: «За отсутствие солидарности...» Фросину он сказал более определенно, хотя тоже непонятно: «За донос...»

После совещания Фросин вернулся к себе. По директорскому каналу он связался с главком и вновь напомнил об импортной поточной линии, с которой его водили за нос уже три месяца. В Москве еще не закончился рабочий день, а здесь уже наступил вечер. Фросин быстро рассортировал бумаги, выключил настольную лампу и начал одеваться. В дверь постучали и сразу, не дожидаясь ответа, вошли. Фросин раздраженно обернулся, но увидел Василия Фомича и раздражение погасло, не успев выйти наружу.

Василий Фомич совершенно не изменился, заняв место Фросина в сорок четвертом цехе. Да и как, собственно, было ему меняться — цех был настолько же его, насколько Фросина. Вместе они начинали с нуля, обживали просторное гулкое помещение, лихорадочно торопили сборку первых машин, стараясь в то же время не допустить нервозности, пагубной для только еще складывающегося коллектива.

И если Фросин занимался в значительной мере политикой, направлял вкупе с конструкторами развитие нового для завода изделия, то Фомич оставался заземленным, в эмпиреях этих не летал, твердо знал, что нужно делать — и делал. Они неплохо дополняли друг друга — начальник цеха Виктор Фросин и его зам Василий Фомич. А теперь, когда машина пошла в серию, когда Фросину предложили стать заместителем главного инженера, трудно было бы найти более подходящего человека на должность начальника сорок четвертого цеха, нежели Василий Фомич. Некоторые опасения Фросина относительно недостаточной инициативности Фомича не оправдались. Возможно, Василий Фомич набрался-таки от Фросина за время совместной работы, возможно, Фросин не давал ему полностью развернуться, подавлял и оставлял в тени, но Василий Фомич работал, и претензий к нему не было. Он вступил в должность начальника по-фросински, и на эту тему долго хохотал директор, заговорщицки Фросину подмигивая. Василий Фомич начал с того, что переставил местами мастеров, заставил переделать половину наглядной агитации и передвинул в цехе второстепенное оборудование. Доказав таким образом, кто есть начальник, Василий Фомич сурово приструнил разболтавшихся было работников и зажил припеваючи — все время до предела занятый, умело и толково работающий сам и заставляющий работать подчиненных, принимающий своевременные и не дурацкие решения начальник цеха. И сразу оказалось, что цеху только и не хватало суровой воркотни и мрачного юмора нового начальника, и уход из цеха Фросина прошел безболезненно, а этого только и было нужно Василию Фомичу.

— Ты по делу?— в лоб спросил Фросин, перестав застегивать пальто.

— Да нет, домой пошел, дай, думаю, загляну...— пробасил в ответ Фомич.

— Ну ладно, пошли...

Они спустились по гулкой лестнице, миновали проходную с вращающимся никелированным турникетом и пошли рядом — стройный подтянутый Фросин и грузный Василий Фомич.

Зима пришла рано, засыпала, запорошила все снегом. Он лежал плотно, утоптанный многими тысячами ног. Этого было мало — он сыпался сверху, неприметный и легкий, взблескивая в свете фонарей невидимыми кристалликами.

Василий Фомич покосился на Фросина: «Вот, понимаешь, заместитель главного инженера, а никакой солидности. До сих пор в демисезонном пальте бегает. Как, все равно, надеть ему нечего!» Сам Фомич с первым же снегом облачился в драповое солидное пальто с шалевым воротником.

Словно почуяв его взгляд, Фросин повернулся — нет, не мог бы Фомич сказать сейчас, сей момент, глядя в моложавое Фросинское лицо с чужими, распахнуто и неподвижно глядящими глазами, что несолидный Фросин человек. Не такое бывает лицо у несолидного человека, не такие глаза. А Фросин улыбнулся, и лицо ожило, и дошел до Фомича смысл вопроса, и он ответил, подвигав бровями и с расстановкой:

— Да есть у меня предложение, есть... Я вот все думаю — надо бы в «Парус» заглянуть, отметиться. А то вроде как давно там не бывали...

Синим неоном горела вывеска рыбьего кафе «Парус», специализированного, от фирмы «Океан». На бойком месте было кафе, у самой проходной. Давно грозился директор закрыть его, да руки то ли не доходили, то ли коротки были... Во всяком случае, «Парус» процветал, и Фросин с Василием Фомичом свернули к тускло освещенному стеклянному параллелепипеду, прилепившемуся к подножию жилой двенадцатиэтажной башни.

В зал не пошли, остановились у стойки. Фросин показал бармену пальцами. Бармен кивнул, и перед Фросиным с Василием Фомичом, появилось по бутылке пива.

— Для разгону...— буркнул Фросин.

Фомич пил пиво, молчал и сопел. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Пиджак был ему тесен, и на стойку он не мог так небрежно, как Фросин, навалиться — комплекция не та, смешно к стойке пузом прижиматься.

Фомич бывал здесь всего несколько раз. Он вообще редко бывал в ресторанах, а также в барах и кафе. Потягивая пиво, он исподтишка оглядывался — приглушенный свет, блестящие металлические цилиндры светильников, свисающие с потолка. Дерево и кожа. На стенах — чеканка,, набившая оскомину в зубах даже у него, старого шиша Василия Фомича. Не нравилось ему здесь. И публика не нравилась — полно молодежи, совсем пацанов. Пьют и курят, а на стене плакат: «Курить воспрещается». И девки тоже курят. И пьют.

Фросин, не глядя, сказал:

— Не все, конечно, подонки. Хорошие ребята тоже бывают. Культурно, так сказать, отдыхают...

Василий Фомич неожиданно вновь ощутил сложное чувство, которое раньше всегда вызывал у него Фросин. Черт его знает, как все равно мысли читает! Невольно ощущается при этом его превосходство. И всегда у Василия Фомича бунт в душе поднимался, восставало в нем что-то. Чувствовал Фомич себя ничуть не ниже фросина. Во многом он, по логике вещей, должен бы и первенствовать — старше и опытнее все же. Но вот появился новый какой-то штрих, и все вернулось на свои места. Проявлялось это всегда по-разному — и на работе, и по технике, а и то в простом каком-нибудь житейском вопросе, в котором сам бог велел Фомичу первее быть. А временами думалось Василию Фомичу, что невыявленное их соперничество-то и заставляет его не складывать оружия, не пуститься по воле волн, а двигаться, бороться, выходить победителем в борьбе с обстоятельствами и расти. Внутренне — служебный рост всего лишь отражение роста внутреннего.

Парень рядом, крепко уже на взводе, возмущенно завозился, услышав фросинскую реплику. Фросин глянул на него в упор, как на неодушевленный предмет, и так же спокойно добавил:

— Но и дерьма тут тоже, конечно, хватает...

Парень отвел глаза и стих, и Фросин спокойно закончил:

— «Парус» этот давно надо прикрыть, прав Васенька. В обыкновенную пивнушку превратился, даром что музыка играет.

Фомич опять почувствовал укол — везде Фросин чувствует себя как дома. Слов не выбирает, но все у него к месту получается. И парня взглядом утихомирил, а тот явно на скандал начинал нарываться. И вообще — Фросин здесь бывал не чаще Фомича, а смотри ты — и пивко нашлось, и бармен по знаку Фросина налил по рюмке водки, а как только Фросин покачал головой и пальцем показал на фужеры, кивнул чуть заметно и поставил перед ними по полному фужеру, чуть наклонившись и сказав доверительно:

— Только побыстрее, ребята. У нас ведь тоже контроль...

Фомич взял толстыми пальцами хрупкую стеклянную ножку и смотрел на Фросина. Взгляд Фросина был устремлен прямо, но Фомич мог поклясться, что тот ничего сейчас не видит. Лицо у него было такое, как только что, когда они вышли из проходной.

Сегодня был год. Ровно год, день в день. Сегодня был понедельник, а год назад в этот день случилось воскресенье, Фросин был в командировке и должен был прилететь назавтра, а Алия не знала этого и спешила, бежала, торопилась домой. Не застав Фросина, она пошла бродить по городу, чтобы убить время до его возвращения, и забрела на набережную...

Фомич помнил сегодня весь день, что прошел год. Он боялся за Фросина. Фросин тогда окаменел. Он начал оттаивать только спустя несколько месяцев. До конца он так и не отошел. Фомичу стало страшно — ведь сегодня годовщина, и вдруг Фросин опять станет таким, каким был тогда — все понимающим, делающим все, как надо, разумным и спокойным, спокойным, спокойным... Функционирующим — нет другого слова. Как машина.

А Фросин не заметил паузы. У него был холодный взгляд и твердая рука. Пальцы его не дрожали. Он не вспомнил о годовщине только потому, что ни на миг об этом не забывал. В нем словно шли какие-то часы, отсчитывающие время с той роковой минуты, когда Алия заскользила по предательской зеркальной глади, раскинув для равновесия руки. Они шли в нем весь этот год, не останавливаясь даже тогда, когда он с головой бывал увлечен каким-нибудь делом или книгой, или еще чем. Они стучали в висках, когда Фомич, испуганный его рассудительностью, ровным голосом и спокойными замедленными движениями, заманил его к врачу. Кабинет был хирургическим, врач выслушал Фросина, потом быстро царапнул по животу, с интересом наблюдая непроизвольное сокращение мышц. Все это время он разговаривал с Фросиным и выспрашивал его. Фросин без возмущения или удивления спросил его в лоб:

— Вы психиатр!

Тот смутился:

— С чего вы взяли?

— Я не сошел с ума. Хотите, я скажу вам, какое сегодня число и как зовут президента Франции?— И он улыбнулся.

Врачу стало жутковато от этой улыбки. Он действительно был психиатром и навидался всякого. Но этот случай был не по его части, и он так и сказал об этом Фомичу, когда тот, выйдя с Фросиным из больницы и пройдя с ним для отвода глаз пару кварталов, поспешно вернулся обратно. Подумав, он добавил, что Фросин, по его мнению, еще находится в шоке и не осознает всего.

Врач ошибался. Фросин осознавал. Потому и был в шоке. Именно шок дал ему возможность перенести ощущение вины перед Алией — груз, который дано вынести не каждому.

Фросин не сошел с ума. Он продолжал жить, дышать, работать. Он пришел сейчас с Василием Фомичом сюда, и держал в руках фужер с водкой, и молчал. В нем стучали несуществующие часы, отсчитывая секунду за секундой, секунду за секундой. А может, это кровь пульсировала, стучалась изнутри в барабанные перепонки, разносила тепло и жизнь по всем клеткам его большого, сильного и живого тела.

Фросин не забывал о случившемся. Он пришел сейчас сюда, потому что единственное, что он мог для Алии сделать,— это помнить. Хотя для нее это уже не имело никакого значения, это было важно. Для него и, значит,— для нее. Он не мог бы объяснить, он просто чувствовал это. Единственное, что остается живым — память.

Фросин повернулся к Василию Фомичу, и они молча подняли фужеры и молча выпили не чокаясь. Потом Фросин подозвал бармена и коротко сказал:

— Еще...

И тот не смел ослушаться. Что-то в них было, что выделяло из толпы обычных посетителей. Насмотрелся бармен на всякую пьянь. Работа приучила его к философским рассуждениям. И он понял, что — надо, налил им опять по полному и даже не напомнил про контроль. Плевать на проверки — достаточно он получает «на хвост» от обычных посетителей, чтобы позволить себе не убояться штрафа или там потери премии. Надо иногда делать то, что нужно, пусть даже и не положено.

Водка догнала Василия Фомича. Ему стало тепло и исчезла скованность. Он прислушался к музыке, гремевшей в зале. Играли что-то незнакомое Фомичу — он не знал этой современной музыки,— но приятное. Это было что-то печальное, несмотря на четкий джазовый ритм. Гитара вела соло. Не рисунок мелодии и не окраска звука, а что-то неуловимое пронизывало воздух тоской, легкой и тоже неуловимой, подчеркнутой почти человеческой жалобой электрооргана.

Фомич сидел на высоком табурете, упершись локтем в стойку и подперев кулаком щеку. Сизое бритое лицо его мягко съехало набок. Он слушал, забыв, что всегда осуждал и эту «хипповую» музыку, и эти табуреты, называемые им «пеньками», и вообще очень многое. Он отмяк.

Когда музыка кончилась, накопившаяся от нее тоска закопошилась в душе, и Фомичу остро захотелось домой, в окружение привычных вещей и в привычную воркотню жены. От воспоминания о жене его охватило чувство вины перед Фросиным. Но Фросин сам — Фомич готов был поклясться, что тот колдун — встал, положил на стойку деньги и полуобнял на мгновение Фомича:

— Пора... Пойдем, Фомич...

На крыльце Фомич полез было за кошельком. Фросин только глянул на него в упор, ничего не сказав, и Фомич аж чуть не присел — такой у него был взгляд. Василий Фомич понял того парня у стойки — взгляд был безжалостный, не обещающий ничего хорошего. Это был взгляд человека, не ожидающего ничего, человека, которого ничто не может остановить. Это был мертвый взгляд. И тут же глаза Фросина потеплели, он дружески качнулся к Василию Фомичу:

— Ты уж меня, Фомич, извини — я сегодня немного не в себе... Я тебя провожу до трамвая...

Он проводил, и они молча подождали нужный маршрут. Фомич косолапо полез в вагон, а когда обернулся, увидел, что Фросин стоит, заложив в карманы руки, и в фигуре его нет горя, отчаяния или тоски. Если бы не жуткие его глаза, в которые удалось заглянуть Василию Фомичу, он бы не заметил этого — что в облике Фросина нет тоски, отчаяния и горя.

Снег пошел гуще. Теперь он был хорошо виден в потоках света над вечерними улицами. Снежинки несло ветром. Фросин шел по улицам, снежок похрустывал в такт его шагам. Водка на него совсем не подействовала, только разболелась голова и начало постукивать в висках. Он шел уверенной, размеренной походкой и думал, что грубоватый, нарочито простоватый Фомич на редкость, удивительно деликатен. Он молчал и сопел рядом, и так и не решился прямо сказать: «Помянем Аленушку...» — как сказала и заплакала мать Алии на сороковой день. Она приехала сюда, жила несколько дней у Фросина, сдерживалась изо всех сил и заплакала лишь дважды: когда поминали и на следующий день, когда уезжала и жалобно попросила:

— Витя, ты приезжай ко мне хоть на несколько денечков...

Фросин был единственной нитью, связывающей ее с Алией, вернее — с памятью о ней. Фросин торопливо кивнул, зная, что не приедет — точно так же, как она отказалась переехать в город к нему. Оба отлично понимали, что между ними вечно будет стоять память об Алии и им этого не вынести.

Потом Фросин принялся думать о Машине и о том, что сейчас, наверное, где-то идет или стоит, окруженная снегами, Машина. Он ей так много отдал, что она стала для него почти одушевленным предметом. Он попытался представить рев ее мотора в лесной тишине, но память сорвалась, соскользнула, покатилась вспять, и уже ревели самолетные двигатели, и несло ветром колючую снежную пыль, и он вспоминал и не мог вспомнить — мучительно ускользали, не давались, не возникали перед мысленным взором,— иссиня черные пряди волос в мертвенном свете аэродромных прожекторов, летящую легкую походку, строгие и замкнутые в себе глаза Алии.

А Машины шли в ночи. Они работали. Ночь была обычной, не праздничной, не новогодней. Днем были замеры, днем бурили мерзлый грунт, днем были другие дела. Но время не ждало, время торопило. Их, Машин, было так еще мало, а Земля — так велика, что не следовало терять впустую эти никчемные ночные часы. И Машины пробивались сквозь темноту вперед и вперед, чтобы оказаться наутро еще на десяток километров ближе к «точке», чтобы взять еще одну «станцию», чтобы выполнить то, для чего они, Машины, и существуют.

г. Ижевск

1978—1982

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg