«Город на воде, хлебе и облаках»

Город на воде, хлебе и облаках (fb2) - Город на воде, хлебе и облаках 9589K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Федорович Липскеров

Михаил Федорович Липскеров Город на воде, хлебе и облаках

© Липскеров М. Ф., 2015

© Иллюстрации. Литманович И. В., 2015

© Издание. Оформление.

ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015

* * *

Вейзмир!

Больно мне! (идиш)

Так, наверное, захотел Бог. Бог Авраама и Исаака, Иакова и Иосифа и Бог всей длинной цепочки людей, которых родили они и продолжают рождать их потомки. Помедленнее, правда, чем в первые времена, ханаанские столетия, египетские, обетованные, прочие. Такие и сякие, счастливые и так себе, но чтобы не гневить Его, приемлемые для моего народа. А что такое приемлемые времена для моего народа? Это времена, когда нас не сильно убивают. Согласитесь, господа, это не так уж плохо, когда тебя убивают не постоянно, а дают какую-никакую передышку, чтобы поднакопилось народонаселения, чтобы поубивать его в свое удовольствие, превосходство свое проявить и слабость свою утишить. А заодно имуществом его, златом-серебром попользоваться. Женщинами его плоть свою усмирити. Извините, господа, что язык мой перемешивает разные стили, разные речевые обороты, ибо времена, в которых довелось проживать моему народу, тоже свое влияние на язык оказывают. А иначе и быть не может. Потому что, кроме как во временах, нам жить негде. И каждое время – морщина на лице народа, шрамы на его теле и вздувшиеся вены на икроножных мышцах. И язык, соответственно, шеволится по-всякому. И извилина с извилиной изъясняется на суржике. Стремно, господа, стремно. И душа кувыркается в непонятке: а скажите, вы на самом деле или просто так, делаете вид…

И вот сейчас как раз образовался такой вот вакуум в жизни моего народа. Когда меня уже сколько-то десятилетий не гнобят, не плюют в рожу, называют по имени-отчеству и самое главное – не рассказывают с уродливым, как им кажется еврейским, акцентом очень плохие еврейские-нееврейские анекдоты. И во мне устаканилась некая душевная энтропия.

Чтобы оживить Город, который был нарисован несколько тысяч лет назад, а точнее – в 2002 году, девицей (а может быть, и не девицей, но выглядела девицей) по имени Ирка со странной вненациональной фамилией Бунжурна. («В доме Ирен всегда весело, всегда музыка, танцы…» в исполнении французской шансонье Пиа Коломба.)

И вот он передо мной – этот Город формата А-4 в пластиковом файле, чтобы события, происходящие в нем, не истрепали бумагу, чтобы пот на пальцах не растворил контуры домов, чтобы покинувшая мой нос капля не устроила лужу около дома Мордехая Вайнштейна и как скажите пожалуйста только честно он в своих лакированных штиблетах от Моше Лукича Риббентропа дойдет до своего лечение всех зубов без боли а впрочем осиротевшая капля ему не помешает потому что лечение всех зубов без боли во втором этаже а Моше Лукич Риббентроп на первом а сам реб Мордехай Вайнштейн на третьем этаже и капля отправившаяся в свободный полет никоим образом не может капнуть на лестницу со второго этажа на первый потому что на картинке ее не видно так что судари чуваки вы мои разлюбезные пластиковый файл на самом деле для того существует чтобы я не нырнул в Город не растворился в его немногочисленных улочках не нашел себе в доме 17 на улице Убитых еврейских поэтов кровать с шишечками и никогда-никогда не вернулся в этот мир потому что а что скажите на милость я в нем забыл кроме разве этой самой девицы а может и не девицы Ирки со странной вненациональной фамилией Бунжурна нарисовавшей этот Город несколько тысяч лет назад а точнее в 2002 году и я смогу описать эти события со стороны не от первого лица за что меня клеймит позором мой старший сын Митя младший Алеша относится со снисхождением потому что в борьбе за качество жизни времени на литературные экзерсисы отца родного папаньки единственного у него остается маловато чтоб не сказать совсем.

Итак, волею Бога и девицы Ирки на картинке нарисовано невнятное количество улиц, шестнадцать домов, в которые я поселю жильцов по своему усмотрению и настоятельным требованиям воображения, а в междомовом пространстве обретаются в разного рода деятельности восемнадцать обитателей Города. Конечно, скажете вы, что это за Город из шестнадцати домов, не морочьте мне голову, и восемнадцать человек в междомовом пространстве, среди которых нет, вы послушайте, одна собака и один осел не в метафорическом смысле этого слова.

– И это Город? – спросите вы.

– А вот и Город, – отвечу я. И все тут.

И в этот «а вот и Город» я вложил свою душу со слабыми надеждами на спасение, свои потасканные мыслишки, истерзанные ошметки генетической памяти и непрекращающийся смех, смех, смех… Замешенный на вневременной имманентной печали…

Все началось тогда, когда раным-рано поутру в Город забрел никому не известный Ослик. Который по климатическим условиям бытия ну никак не должен был находиться в Городе. Да и по другим параметрам не материального характера этот Ослик был не наш ослик. Что бы ему вот так вот запросто болтаться на площади Обрезания? Хотя мусульмане из арабского квартала тоже имели виды на площадь Обрезания, мотивируя некую свою причастность к сакральной составляющей процесса. Но евреи это начали практиковать раньше, так что и разговора быть не должно. Но не только в этом дело.

Айв том еще, что проблемы проживания Ослика и его трудоустройства в Городе не просто не были решены, но и не могли решиться. Потому что Город и его обитатели настолько были притерты друг к другу, что не только Ослик, но и любой пришлый шмок благородных кровей, будь это даже пан Кобечинский, Городу пришелся бы не по вкусу. (Я забыл уточнить – второй пан Кобечинский, потому что один пан Кобечинский в Городе уже был, и его было уже выше крыши.) Не говоря уж о кармане, который, несмотря на всю притертость жителей, у каждого был свой, и запускать в него руку ради какого-то Ослика любой горожанин счел бы посягательством на его частную жизнь без возмещения убытков.

И был один молодой еврей, недавно (лет 527 назад) прошедший курс юного еврея, то есть подвергнувшийся бармицве, по имени Шломо и по прозвищу Грамотный, сын Пини (Пинхуса) Гогенцоллерна. А матери у него не было. То есть она у него наверняка была, так как история не зафиксировала случая, чтобы дети рождались без матери. Но когда Шломо родился, у его отца, Пини (Пинхуса) Гогенцоллерна, родилось еще несколько детей. Ибо у него было пятьсот жен и наложниц без числа. Как у одного моего знакомого Соломона. И все родившиеся в этот день детишки перепутались. И установить материнство – ну никак. За Шломо приглядывала некая Ривка, по возрасту утратившая статус наложницы, коя и воспитывала Шломо и учила его грамоте, пока ее не угнали в первое ассирийское пленение. И научить Шломо грамоте ей удалось, и, полагаю я, удалось весьма и весьма, но прозвище Грамотный он приобрел позже. И заслуженно. Так что не ради красивости языка я употребил этот эпитет, а по необходимости указать на специфические особенности этого самого Шломо. И на то, что в будущем вам помогло бы отличить его от Шломо Сироты, с улицы Распоясавшегося Соломона, у которого отца тоже не было, как, впрочем, и матери. Так как было ему 94 года, а сейчас не начало времен, чтобы евреи жили безразмерно (во всяком случае, рядовые евреи, без претензий), даже если им это никто не запрещает. И передвигался Шломо Грамотный ногами, а Шломо Сирота – на инвалидной коляске.

Так вот, Шломо Грамотный, обнаружив на площади Обрезания безродного Осла, огляделся вокруг и, не найдя в нем соответствия эстетике Города, попытался вытеснить его с площади Обрезания в квартал, носящий иной этнический колорит, в котором Осел чувствовал бы себя более комфортно, прижился бы там, обрел любовь, и, возможно, великий арабский поэт арабского квартала нашего Города Муслим Фаттах сложил бы об этой любви поэму. А то вот в соседних местах Омар Хайам вовсю свирепствует со своими рубаями. И есть подозрения, что их запомнят в позжие времена. Об этом туманно рассуждал некий Бенцион Оскер, вернувшийся из тех краев и общавшийся с тем самым Омаром Хайямом. Зачем Омару Хайяму общаться с Бенционом Оскером, осталось неясным и по прошествии столетий, а может, Бенцион Оскер и не общался с Омаром Хайямом, во всяком случае посторонних свидетелей общения не было. И вообще неизвестно, зачем Бенцион Оскер подался в те края. Есть у меня большие подозрения, что мотался он туда только для того, чтобы вернуться. Но в память об этом событии он открыл в переулке Маккавеев (бывший Котовского) хлебную лавку. Почему нужно было в честь встречи с Омаром Хайямом открывать хлебную лавку, а не винную, осталось неясным, но вот уже несколько веков Бенцион Оскер продавал совершенно потрясающие пятничные халы. Есть сведения, что он вообще никуда не мотался, а прибыл в Город совсем не так и хлебную лавку открыл по другим, не столь возвышенным, соображениям. (Это я придумаю потом.) А в промежутках между субботами, временем совершенно никчемным, толковал о Хайяме с садовником Абубакаром Фаттахом, братом великого арабского поэта Муслима Фаттаха, обитавшего в арабском квартале. Так вот, полагаю я, а возможно так полагал и Шломо Грамотный, поэт Муслим Фаттах, брат садовника Абубакара Фаттаха, напишет поэму. И эта поэма о великой ослиной любви прославила бы в веках арабский квартал наравне с цифрой 0, врачом Абу Али ибн Синой и камнем Каабы.

Но Осел уходить не собирался. Ничего не хочу утверждать, но, возможно, у него были на Город политические виды типа приобщения еврействующих обитателей Города к миру Аллаха, Милостивого, Милосердного, дабы спасти их для спасения, где их ожидают семьдесят девственниц и гурий без числа. Вот он и упирался. Не знаю. Но уходить не собирался. И мадам Гурвиц, жена портного Зиновия Ицхаковича, опять же Гурвица, прогуливающаяся по площади Обрезания с малолеткой Шерой, опять же Гурвиц, в процессе изгнания Осла участия не принимали. Потому что, миль пардон, Осел и женская половина Гурвицей складываются в неприличный моветон. А уж о мадам Пеперштейн, что слева, и говорить не приходится. Она просто отвернулась, делая вид, что пребывание Осла на площади Обрезания к ней не имеет никакого отношения. Мол, где она – и где Осел. И какая между ними может быть связь – это, вы, сочинитель, слишком много на себя берете, и если бы был жив реб Пеперштейн (или если бы он хотя бы когда-нибудь существовал в природе, так как никаких следов его пребывания в Городе ни в начале начал, ни во времена рассеяния, ни во времена Реконкисты, ни при присоединении к России во время второго (или третьего?) раздела Польши, ни в советские времена я не обнаружил. Пока. То вам, господин сочинитель, я даже не знаю что!

Сидящая собачка смутного происхождения в осломахии участия не принимала, опасаясь, что гонения на ослов могут перекинуться и на собак. Тем более что происхождение у нее было смутное! И никакого свидетельства о гиюре – посвящении в еврейство – у нее не было.

И были еще на первом плане картины девицы Ирки Бунжурны кой-какие евреи, но сколько я ни вглядывался в их фигуры, идеи о помощи Шломо Грамотному в изгнании Осла я не обнаружил.

И тут маклер Гутен Моргенович де Сааведра, проживающий в окне, выходившем на площадь Обрезания – а какая у него была квартира, я знать не могу, потому что свет в ней не горел и разглядеть, что там внутри, да еще сквозь пластиковый файл, было невозможно, а свет в квартире не горел потому, что зачем ему гореть, если на картине и, соответственно, в Городе белый день, – придумал, не то чтобы сам придумал, а в веках устаканилось, что на все важные вопросы ответ евреи находят у раввина. А где можно найти раввина?.. А?.. Правильно! В синагоге! Молодцы! И вот, когда евреи покинули свои дома и устремились к синагоге, выяснилось, что девица Ирка Бунжурна синагогу на картине не нарисовала. И сейчас мне нужно отложить написание этого текста, чтобы позвонить этой юной чувишке по скайпу и узнать, как она хотя бы представляет себе эту самую синагогу. Потому что синагога на бывшей улице Архипова и синагоги в мировых центрах, виды которых мне прислал по имейлу из Канады мой однокашник Миша Животовский, в абрис Иркиной картины не вписываются. А, любезные мои читатели, правда жизни заключается не в жизни, а в правде. Засим я оставляю вас разбираться в смысле сказанной мною сентенции и звоню Ирке… Не в Сети… Может, уже ускакала на студию… Всю плешь переела мне этим фильмом… Ну да ладно… Пусть себе… За кино хоть платят… А за эту картинку?.. Копейки. И то, если мне удастся продать эту книгу, в самом начале которой я живу.

Так что попробуем сами представить эту синагогу. Это не такая роскошная синагога, которую могут позволить себе богатые общины и в которой роскоши больше, чем синагоги, как, скажем, в Гранаде, Амстердаме, Нью-Йорке или Антиохии, но вполне себе синагога, в которой помещаются Тора и пришедшие к ней евреи. И для молитвы, и для деловой беседы, и для обсуждения сводок с полей Столетней войны. Ну и для «а просто поговорить».

И вот поутру, я уже не помню точно день и час этого события, но состоялось оно где-то между месяцем Сиван 5162 года 14-м числом и 16-м числом месяца Ав 5665 года, Город стал стекаться к синагоге, чтобы разрешить вопрос инородного Осла.

И пришелся этот день на Шаббат, когда Господь наш отдыхал, и народ Его тоже отдыхал, – так что тут же встал вопрос, является ли обсуждение вопроса о пребывании Ослика на площади Обрезания работой или так себе, ничего. Я не могу передать обсуждение этого вопроса своими словами, потому что язык мой беден, изъязвлен всеми диалектами немецкого языка, потерял плавность и тягучесть ночных ветерков над пустыней Негев, всплески Тивериадского моря, прохладу редких снегов и сладость возлежания на горячем песке Яффы. Все это осталось в далеком прошлом, и язык обрел некую функциональность. Как, впрочем, и другие языки мира. И все становится безликим, малопонятным и огорчающим душу человека моих годов, когда разборки двух бандитов в Кимрах называются «спором хозяйствующих субъектов», а в выстрелы и живой человеческий мат вплетаются тексты о толерантности и бесконечные fuck'и, что уже непонятно что и обозначают.

Так что по мере сил и убогих возможностей постараюсь перевести на русский дискуссию о возможности обсуждения вопроса о пришлом Ослике в Шаббат, согласно Закону, не нарушая Закон и во имя Закона.

В 10 утра после молитвы евреи сняли талиты, переналадили шляпы на более залихватский манер, в зависимости от воспитания и положения в обществе, стряхнули с лапсердаков вчерашнюю перхоть и установили дежурство по наблюдению за взаимным поведением Шломо Грамотного и Осла на площади Обрезания. А так как в состоянии взаимного противостояния они уже пребывали порядка десяти – двенадцати дней, то, по свидетельству реб Аарона Шпигеля, смутной профессии то ли ювелира, то ли фальшивомонетчика, живо напоминали ему композицию скульптора Клодта на Аничковом мосту в столице Российской империи, запечатленной на открытке типографского заведения по Сенной, дом номер 5, второй подвал от угла в одна тысяча восемьсот пятьдесят втором году. А попал реб Аарон в столицу Российской империи в принудительном порядке по смутному подозрению то ли в ювелирной деятельности, то ли в фальшивомонетнической. Но был отпущен в связи с признанием его невменяемым еще до суда. А невменяемым его признали после того, как между допросами он изготовил из обрывка газеты «Ведомости» двадцатипятирублевую ассигнацию, жутко похожую на пятидесятирублевую. И выдавал ее за сторублевую. Тут уж куда деться, ясное дело – невменяемый… Когда это была вовсе не двадцатипятирублевая ассигнация, похожая на пятидесятирублевую и выдаваемая за сторублевую, а сотня марок графства Ольбург-Гессенского. И после следственного эксперимента, состоящего из превращения подшивки газеты «Голос» за 1848 год в пятидесятирублевые ассигнации, как две капли воды похожие на десятифранковые купюры, был этапирован обратно в Город самолично следователем П.П. Суходольским, который и остался в Городе жить, рассказывая юной городской поросли о петербургских тайнах, связанных в основном с бытом столичных прелестниц, обитавших в столичных же борделях.

Так вот после того, как реб Аарон сообщил евреям об ассоциативной связи Шломо Грамотного и клодтовской скульптуры на Аничковом мосту, со своего места вскочил реб Гутен Моргенович де Сааведра, маклер, живший в квартире неясного содержания, одним окном выходившей на площадь Обрезания, о котором я вам уже сообщал.

– Евреи! – степенно, не срываясь на крик, а он и не собирался на него срываться, начал реб де Сааведра, – бедный мальчик не ел, не пил уже восемь дней! И то же самое я могу сказать и об Осле.

– А он еще и не брился, – вскользь пробросил дремавший портной Гурвиц.

– Осел?.. – ошарашенно спросил реб Аарон.

– Это вы осел, реб Аарон. Где вы видели, чтобы ослы брились?

– Нигде, – машинально ответил реб Аарон.

– То-то и оно. Мальчик, – подняв кверху палец, сказал портной Гурвиц и снова задремал.

И тут старик, которого девица Ирка Бунжурна поместила на втором плане слева картины в инвалидном кресле, но в данный момент, естественно, находящийся в синагоге, ибо видели ли вы где-нибудь, в каком-нибудь городе, селении, поселке городского типа, чтобы какой-либо вопрос решался без инвалида в коляске? Нет, не видели. Так вот, этот старик, а звали его Шломо Сирота, тоже поднял кверху палец (а почему портному Гурвицу можно поднимать кверху палец, а инвалиду Шломо Сироте – нет?) и трагически произнес вместе с поднятием пальца:

– Таким образом, евреи, мы имеем ужасную картину. На площади Обрезания мы имеем плохую копию композиции на Аничковом мосту в Санкт-Петербурге, как говорит реб Аарон, чему я не очень склонен верить, ибо, кроме него, ни этой композиции, ни моста, ни Санкт-Петербурга никто никогда не видел. А слепо доверять, реб Файтель, я не вас имел в виду (реб Файтель был слепым часовщиком с Третьего Маккавейского проулка), слепо доверять человеку межеумочной межювелирной и фальшивомонетнической профессии я бы не стал. Так что остановимся на том, что нет никакого Клодта, Аничкова моста, Санкт-Петербурга. А вас, реб Аарон, не спрашивают. А есть мальчик Шломо Грамотный и Осел, имени которого мы не знаем, потому что он не представился. И оба небритые. И что прикажете делать с этим положением вещей? Я имею в виду небритых мальчика и Осла.

Евреи было встрепенулись, но всех осадил раввин реб Шмуэль по прозвищу Многодетный. А прозвали его так потому, что детей у него и вправду было много, а сколько – сосчитать никому не удалось. Вот его и звали Многодетным, а не, скажем, Семи– или Двенадцатидетным.

– Евреи забыли, – сказал Шмуэль Многодетный, – что сегодня Шаббат и что-либо ДЕЛАТЬ в этот день мы ничего не можем. Потому что – суббота. А с другой стороны – небритый Шломо и еще более небритый Ослик. Оставить их небритыми в Шаббат нельзя, а думать, как их побрить, тоже нельзя. Потому что, как говорят, думать – тоже работа.

И евреи задумались, опустив бороды на грудь и закусив в задумчивости пейсы. А когда реб Файтель сжевал левый пейс и сыто отрыгнул, портной Гурвиц поднял руку. Все с надеждой посмотрели на него. Так как портной Гурвиц в давние времена служил в Севилье евреем при севильском халифе по образованию, а после изгнания мавров, а и попутно евреев (как без этого) из Испании окольным путями добрался до нашего Города в качестве портного. Потому что, помимо службы евреем по образованию, он еще и немножечко шил. Но умственных навыков не утерял и в критических ситуациях, периодически происходивших в Городе, выход находил и мог бы даже стать раввином. Но не стал. Потому что, будучи евреем по образованию, сам полноценного образования не получил. То есть хедер (и медресе – а как быть еврею по образованию при исламском Халифе) он окончил, а ешибот не успел из-за Реконкисты, когда испанцы-христиане разрушили и хедеры, и ешиботы, и медресе, как задолго до того мавры разрушили испанские школы. Ну, и ешиботы совокупно. И только евреи ничего не разрушили. Так как еще римляне, а до них ассирийцы и филистимляне, приучили евреев, что, разрушая кого-то, прежде всего разрушаешь себя. И где сейчас римляне, ассирийцы, филистимляне? А евреи – вот они, туточки. Живут себе, не то чтобы припеваючи, но – живут. Так что не разрушай, а то сам разрушенным станешь. (Тянет на приличную заповедь.)

– Так вот, евреи, – начал свое веское слово реб Гурвиц, предварительно опустив руку, а то как-то глупо говорить с поднятой рукой, как будто присягу принимаешь или клятву юного пионэра даешь, хотя время для этого еще не пришло, чтобы еврейские дети болтались по Городу с поднятой и согбенной над головой рукой. – Так вот, евреи, – для большей убедительности повторил реб Гурвиц, – прежде чем брить Шломо Грамотного и Ослика, нужно осведомиться, настаивают ли на этом оба субъекта изгнания Ослика с площади Обрезания или может быть уже привыкли, может быть, им это нравится. Вот садовник Абубакар Фаттах с младенческих лет царапал бородой грудь матери своей, почтенной Гульнар, и так с тех пор и ходит небритым, неназойливо показывая женщинам Города, что чего-чего, а тестостерона ему хватает. И если мы побреем Шломо Грамотного, то у девиц Города могут возникнуть сомнения в репродуктивной способности Шломо Грамотного, а в эти смутные времена, когда погромы перестали быть обыкновенным человеческим грабежом и почти дружеским мордобоем, а превратились в способ передела собственности на религиозно-этнической почве, а статьи 282-й по поводу разжигания посредством убийства еще не существовало, то еврейство могло бы выклиниться, если бы, как сказал один военачальник, еврей, как я думаю, ибо так умно гой (не еврей, если кто забыл) сказать не может, еврейские бабы еще нарожают. А если мы побреем Шломо Грамотного, то с волосами, я думаю, упадет и уровень тестостерона в Шломо Грамотном, и послепогромные потери не смогут быть возмещены. И получится, что военачальник лгал.

И реб Гурвиц замолчал. И все замолчали. Хотя бы потому, что и до этого не говорили. И после недолгого неговорения реб Шмуэль Многодетный высказался в том духе, что реб Гурвиц нарушил Шаббат. Потому что то, что он наговорил, очень походит на процесс думания, а значит… а значит… и выбраться из многочисленных «и значит» не мог, пока реб Файтель, закончив жевать оставшийся пейс, не высказал предположения, что реб Гурвиц думал не то чтобы в качестве деятельности, а просто так себе, для собственного удовольствия, и никакого нарушения Шаббата он в поведении реб Гурвица не усматривает.

– Это надо было обговорить зараньше, – не смог не развить конфликт реб Шмуэль – ибо чем еще заниматься еврею в синагоге в Шаббат после молитвы? – До того как реб Гурвиц начал думать. Чтобы у простых евреев, которые не были евреями по образованию у халифа Севильи, не возникало разномыслия по части того, по какой надобности думал реб Гурвиц: по рабочей или развлеченческой. И прошу размышления реб Гурвица не вносить в протокол.

И глубокомысленные размышления реб Гурвица о связи небритости, тестостерона и еврейских погромов в протокол не внесли как процессуально неоговоренные – раз, и потому что протокола никто не вел – два.

Меж тем с улицы, ведущей к Храму и, о чем я забыл упомянуть, носящей такое же название… А какое еще название должна носить улица, ведущая к храму, как не «Улица, ведущая к Храму»? Я бы сам никогда не додумался до этого и назвал бы улицу как-нибудь попрозаичнее, но на этом названии настояла девица Ирка Бунжурна, хотя ее никто, в смысле я, об этом не просил. И уже нарисовала ее! Я имею в виду – табличку с названием! На шести языках: иврите, идише, русском, польском, немецком и Брайля.

– А Брайля-то зачем? – спросил я. Не споря. Потому что спорить с этой сучкой смысла нет никакого. Потому что ее полудетское личико перекашивается, глаз становится злым, и ты чувствуешь себя распоследним тупым старым негодяем с изъеденным молью мозгом. (А моль у нас в доме откуда-то действительно появилась, и девица Ирка, время от времени посещавшая мой дом по творческим соображениям, с упоением гоняла ее на пару с моей женой Олей. Так что Иркины соображения по части мозга, изъеденного молью, были не лишены основания.)

– Как вы не понимаете, Михаил Федорович, как реб Файтель, будучи слепым, определит, что он идет по улице Улица, ведущая к Храму, а не ковыляет по своему Третьему Маккавейскому переулку, не видя пути, а таблички все слепые, и ему непонятно, где он и что он, а все евреи уже в синагоге, а он скитается по Городу, и неизвестно, где реб Файтель и где – синагога. И получается дурная бесконечность… И все сначала, и все по кругу, и я ему говорю, что это неправильно… – И нос у девицы Ирки заострился, нос нервически зашумел, и глаза нерадостно заблестели. Я жутко растрогался: как совсем юная девчоночка, мерзавка, прелесть моя принимает к сердцу жизнь вымышленных героев.

Так и появилась на углу площади Обрезания табличка с названием «Улица, ведущая к Храму» на шести языках, включая Брайля. И я, когда по субботам иду в синагогу, ощупываю табличку, как и реб Файтель. Катаракта, знаете ли…

Так о чем я говорил?.. А…

Меж тем с Улицы, ведущей к Храму в синагогу вошел припозднившийся маклер Гутен бен Морген де Сааведра, обликом своим, обращенным к людям, отличающийся от остальных евреев некоторым легкомыслием, а именно – красным платочком в белый горошек, торчащим из нагрудного кармана лапсердака. О внутреннем облике Гутена бен Моргена говорить не будем. Ибо какой может быть внутренний облик у маклера. Ну его… Стыдно сказать… В общем, был он не женат, что для еврея просто неприлично, тем более живущего на площади Обрезания, что для его состояния носило скрытый смысл. Получалось, что обрезание ему делали лишь по Закону, а не для красоты общего вида дополнительно. Конечно, отдельные философы, ушибленные политкорректностью, утверждают, что обрезанный пенис у арабов тоже смотрится неплохо, но это уже выглядит полной несообразностью. И таких философов в Городе не очень принимали, потому что они сюда не заглядывали из-за отсутствия философских центров, потому что непонятно, зачем Городу философы, когда уже есть раввин, священник для русских, мулла для арабов и околоточный надзиратель Василий Швайко, чего вполне достаточно для преферанса, и вы мне никогда не докажете, что тут еще нужен политкорректный философ. Так что насчет визуальной составляющей обрезания арабских пенисов в Городе никто особо, да и не особо, не заморачивался. Не еврейское это дело – думать за арабские пенисы. Еще хуже, чем летать на самолетах. О метлах я уж и не говорю. А если между нами, то арабы из арабского квартала, в том числе и садовник Абубакар Фаттах, считали, что арабский пенис услаждает взор в значительной степени больше еврейского и в раю гурии, а также и семьдесят девственниц наверняка отдадут предпочтение арабам, потому что евреям, даже и таким приличным, как булочник Бенцион Оскер, в раю делать нечего. Ну уж а об античной красоте обрезанного арабского пениса и говорить не приходится.

Так вот, вызывающий маклер (назвать его «реб» у меня язык не поворачивается, ибо какой уважающий себя реб станет скрывать свой пенис от еврейских женщин и обнажать его в Варшаве или Вюрцбурге, не говоря уж о Санкт-Петербурге, для непотребных девок в метафорическом смысле этого слова, а в прямом – очень даже и очень, потому что что эти непотребные девки в метафорическом смысле этого слова, а в прямом – очень даже и очень понимают в мужской красоте) вошел в синагогу и сказал:

– Господа, Осел под окнами моего дома орет как охрипший Фаринелли, мешая спать. И не только. Два дня назад он своим криком сорвал тайную сделку по поставке вооружения пятого поколения Франции, в результате чего французы проиграли битву при Ватерлоо. Ну, сослались на насморк Наполеона, но этому мало кто поверил. А вчера он орал так, что не позволил мне дать ссуду Басанио, из-за чего в пиесе английского актера Шекспира «Венецианский купец» все пошло не так и мне пришлось носить имя Гутен вместо данного мне при рождении имени Шейлок. А незадолго до первой звезды накануне Шаббата Осел заорал так, что звезда от испуга вздрогнула, выкатилась на одну квинтиллионную часть миллисекунды позднее, и теперь (тут бывший Шейлок, а ныне маклер Гутен бен Морген зачем-то взглянул на часы, об истории которых я расскажу позднее) через почти 326 лет, а точнее – полторы-две тысячи лет назад, а если уж быть точным до конца, понятия не имею, наступит последний день Помпеи. Вот…

И Гутен бен Морген устало сел на скамью, обмахиваясь красным в белый горошек платочком.

– И чего вы от нас хотите, Гутен Моргенович? – вежливо спросил реб Шмуэль.

– Я хочу, чтобы вы что-то придумали, чтобы убрать осла с площади Обрезания. Ибо в Европе наступит финансовый кризис, рухнет вся мировая драматургия, а в Гражданской войне в России победят белые. Вот к чему может привести крик Осла на площади Обрезания в Городе.

– Не так быстро, Гутен Моргенович, не так быстро. Мы сейчас как раз размышляем, можно ли в Шаббат думать, как побрить Шломо Грамотного.

– А зачем брить Шломо Грамотного? – не понял Гутен Моргенович.

– А вы считаете, что на площади Обрезания должен торчать молодой небритый еврей, как будто в Городе не хватает молодых небритых арабов из арабского квартала?

– Нет, я так не считаю, – ответил Гутен Моргенович, потому что именно так он и не считал.

– Так вот, если вас, конечно, не затруднит, – язвительно спросил реб Гурвиц, – как нам решить вопрос о бритье Шломо Грамотного как о первом этапе ненасильственного изъятия Осла с площади Обрезания, не выяснив соответствия мыслительного этапа этого процесса Закону, касающегося Шаббата?.. – И реб Гурвиц многозначительно замолчал. Евреям, как, впрочем, и другим нациям, в области образования свойственно многозначительно молчать. Хотя говорят они тоже достаточно многозначительно, но значимости в их говорении намного меньше, чем в молчании.

И тут маклера Гутен Моргеновича пробил сарказм. Он саркастически окинул евреев саркастическим взглядом с переливающимся через края сарказмом (по-моему, эта фраза мне удалась как наиболее точно передающая суть взгляда Гутен Моргеновича) и спросил:

– А скажите мне, пожалуйста, я никого не хочу обидеть: никому из сидящих в этой синагоге идиотов не приходило в голову пригласить кого-нибудь из гоев?

– Зачем?!?! – хором спросили не успевшие обидеться идиоты. (Хотя лично я мало встречал среди наших такое количество идиотов в одной синагоге.)

– А затем, идиоты, – уже не извиняясь, с удовольствием выплюнул последнее слово бывший Шейлок, – чтобы во время Шаббата он подумал за вас и решил вопрос о бритье Шломо Грамотного, освободив вас от этого непосильного труда.

И все вздохнули.

И образовалась пауза, чтобы рассказать об истории часов маклера Гутен Моргеновича де Сааведры.

История часов Гутен Моргеновича

А началась эта история, господа мои, разлюбезнейшие мои читатели, с того момента, когда Христофор Колумб вытер со лба, закаленного всеми морскими ветрами, пот и сказал фразу, которую не сыскать ни в одном аннале истории, если бы кто-нибудь соизволил покопаться в нем. Не запечатлена в рукописях мореплавателей, которые по тем временам не сильно умели грамоте. Так, карты кое-как читали, а вот написать что-либо путное самостоятельно не могли. Потому что на фиг им это было нужно, если вот тут под рукой сидит сведущий в письменном изложении своих и чужих мыслей маран, так, чтобы их, кроме него, мог понять еще кто-нибудь по имени Гутен Морген Изабель Франсиско Кастелан де Сааведра.

И произошло это утирание пота в 1504 году по Рождеству Христову, или, как втихаря считал Гутен Моргенович, в 5202 году от Сотворения мира, и это, на наш взгляд, цифра более точная, ибо в годе Рождества Христова путались даже апостолы, а с днем

Сотворения мира все проще. Вот 5202 года назад мира еще не было, а через, можно сказать, глазом моргнуть – и вот он, мир. Во всей своей красе.

И Адам и Ева голенькие, чего и вам желаю, коль на то будет ваше искреннее хотение. Вот и Гутен Моргенович де Сааведра считал так же, как и мы с вами. Поэтому, когда чувак на мачте заорал по-испански «Земля!», то Гутен Моргенович в задумчивости записал в судовом журнале слово, услышанное от другого мальца, делившего с Гутен Моргеновичем свободное время, не будем в целях конфиденции обнародовать имя этого мальца, которое по эмоциональной до боли в суставах, мышцах и чреслах насыщенности напоминало крик матроса. И открытая земля была записана как «Джамаааайка, Джамааааайка». Позднейшие исследователи, несколько понедоумевали, зачем называть остров два раза одним и тем же словом, которое к тому же без музыкального сопровождения слушать совершенно невозможно, и сократили его до приемлемого слова «Ямайка». Которая позже прославилась ямайским ромом, дредами и воплем «Раста Джа», переводить которое я не считаю для себя возможным, потому что на мой еврейский слух он звучит ничуть не лучше, чем «Аллах акбар» хором, сопровождаемый маханиями саблей. Ну, и потому что перевод его мне абсолютно неизвестен. И, открыв Ямайку, Колумб, нажравшийся Америкой под завязку шляпы, вернулся в Испанию, которая за время его отсутствия успела завоевать Неаполь и Сицилию с Сардинией. И на Ямайку положила с прибором. И Колумб, которого кинули с башлями за Ямайку, вынужден был отпустить верного своего марана Гутен Моргеновича де Сааведру на вольные хлеба, которых на те времена в Европе было не чтобы уж очень как. К тому же в Испании намечалась Реконкиста, и евреям, хоть и маранам, светиться там было уже ни к чему. Я понимаю, что в глазах нееврейского мира (а он есть!) светиться евреям, после того что они натворили (на вопрос «А что они натворили?» обычно следовал разящий, как клинок Д’Артаньяна, ответ «Ну как же!»), вообще не след. Мол, пусть себе сидят тихо, ну а когда надо, то тут уж ничего не поделаешь.

И Гутен Моргенович де Сааведра тихо-тихо убрался в германские земли, где в городе Нюрнберге нашел себе работенку у одного германца (так называли жителей германских земель) механического склада ума по имени Питер Хенлейн. А этот Питер Хенлейн страдал проблемами в области желудочно-кишечного тракта. Решить которые можно было только строгой диетой и регулярным приемом продуктов тамошней фармацевтической промышленности.

А вот с регулярным приемом дела обстояли не совсем славно. Потому что водяные часы работали с перебоями из-за перепадов воды в Рейне, солнечные – из-за перебоев в работе Солнца, а с песочными все время путались со счетом при переворачивании. И с желудочно-кишечным трактом дела… Ох-хо-хо… короче говоря, диарея стала недостижимой мечтой. И вот в сентябрьскую ночь 1510 года по Рождеству Христову (в 5208-м по-человечески) Гутен Моргенович де Сааведра услышал звонкий мальчишеский голос, выкрикивающий «Так! Так! Так!». У Гутена словно что-то ТИКНУЛО в голове.

Он прогнал мальчишку, помчался, как был, в ночной рубашке на хозяйскую половину, а точнее – в сортир, где проводил последнее время Питер Хенлейн, и прокричал: «Тик-так, тик-так, тик-так!» – и Питер Хенлейн, будучи человеком механистического склада ума, тут же, не отходя от дырки в насесте, изобрел механические карманные часы!

И таким образом, стал принимать продукты фармацевтики регулярно, в результате чего запор прекратился и Питер Хенлейн скончался счастливым человеком от бесконечной диареи. А перед смертью завещал часы их истинному изобретателю Гутен Моргеновичу де Сааведре. Маклеру нашего Города.

А какую фразу он сказал после утирания пота со лба, так и осталось неизвестным..

И в синагоге стали думать (не в качестве работы, нет, а в качестве развлечения) о склонностях разных народов к мыслительному процессу. О евреях разговор даже не заходил: во-первых, Шаббат, почему и не, а во-вторых, и так ясно. Так что (на всякий случай) стали не думать, а перебирать имеющихся в городе гоев, которые смогут решить проблему небритости Шломо Грамотного.

Околоточного надзирателя Василия Акимовича Швайко отвергли сразу. Преферанс преферансом, а здесь ум должен иметь психологический намек с художественным оттенком, на предмет гармонии временной небритости Шломо Грамотного, постоянной же небритости Осла и сакрального облика площади Обрезания.

Альгвазил, которого так и называли – Альгвазил, на ум не претендовал. Да и уличить его в этом еще никому не удавалось. Вот таким уж он был. А что вы хотите, если вас сбросить с крепостной стены головой вниз во время безымянной битвы у безымянной крепости. И когда идет дождь. Который в Андалусии идет раз в год. От такого совпадения дождя с головой вниз даже у еврея голова пойдет кругом. А уж у рядового Альгвазила – тем более. И шлем на голове Альгвазила сполз до шеи. И лица Альгвазила много веков никто не видел. И даже очень может быть, что под шлемом был вовсе и не Альгвазил. Но видеть он ничего не мог, поэтому ходил по Городу кругами. Потому что правая нога у человечества длиннее левой и при слепоте заставляет человечество ходить кругами. Что в каком-то смысле было для Города полезно. Ибо ходящая по кругу Альгвазилова голова с каждым кругом аккурат обходила весь Город на предмет если что. (Я потому так подробно объясняю утилитарную прелесть кругового устройства, что, как я полагаю, мою книгу могут читать и не евреи, и им, моим разлюбезнейшим читателям с таким вот национальным дефектом, будет трудно сообразить, как можно использовать испанского Альгвазила с круговым движением головы в утилитарном смысле. Даже без дождя. Так что где Альгвазил, а где – Шломо Грамотный.

Были еще садовник Абубакар Фаттах, шмок (ныне – чмо) пан Кобечинский и пара пруссаков, о которых, кроме того, что они прусские шпионы, никто ничего не знал. И чего о них знать. Есть прусские шпионы и есть. А что они там шпионствуют в нашем Городе, в котором не было ни одной тайны, которая не была бы известна всему Городу, – это их дело. Не считать же тайной воскресные походы на прогулку мадам Пеперштейн с реб Аароном Шпигелем, то ли ювелиром, то ли фальшивомонетчиком, к старому замку. Которые были тайной разве что для реб Пеперштейна. И то только потому, что реб Пеперштейна в обозримой природе не существовало. Так что приставать к прусским шпионам, которые свою деятельность не афишировали, ходили с фильдеперсовыми чулками на голове, в париках с оселедцем и говорили на испорченном идиш, было бы непристойностью.

Православный священник отец Ипохондрий был человеком умным и порядочным, но суббота для него, в отличие от Шаббата, была не днем отдыха, а, наоборот, каторжным рабочим днем. В первую половину дня русские и прочий христианский люд венчался, во вторую – крестили плоды предыдущих венчаний, а в третью половину, то есть вечер субботы и все воскресенье, отмечали нонешние венчания и крещение плодов давешних венчаний. А без отца Ипохондрия это дело было никак! Так что обдумать за бритье Шломо Грамотного посредством отца Ипохондрия не складывалось.

А больше на данный момент неевреев вроде в Городе не было. То есть они были, но не поблизости, а где-то в отдалении. Давеча проскакали на запад казаки атамана Платова. Или на восток – казаки Тараса Бульбы. А потом обратно на запад – казаки Буденного. Но даже если бы казаки и скакали через Город, то к ним за умом никто бы обращаться и не стал. Какой уж ум?.. Так себе ум… Да и зачем?.. Рубить еврейские головы на скаку с востока на запад и обратно большого ума, кроме большой глупости, не надо. И синагога отчаялась. В тихой тоске. Вот ведь какой Город, а подумать в Шаббат некому.

И все евреи поникли головой. И в таком поникшем состоянии отправили как бы случайно наблюдавшего за порядком около синагоги околоточного надзирателя Василия Акимовича Швайко (я его среди неевреев не упоминал не потому, что он был евреем, а потому, что был не по мыслительной части, а таких и среди евреев было немало, так чего его упоминать до поры, которая как раз и настала) в винную лавку, которую по совместительству со своим основным занятием держал «Лечение всех зубов без боли» реб Мордехай Вайнштейн. Не ради извлечения прибыли, а в медицинских целях. Так как лечил-то он без боли, но после лечения боль все-таки наступала, и тут вот оно – обезболивающее. На первом этаже. Рядышком с мастерской Моше Лукича Риббентропа. Что по части лакированных штиблет. Но редко. Потому что соседство винной лавки с производством лакированных штиблет плохо влияет на это самое производство. То есть с лакировкой вроде все в порядке, а вот с самими штиблетами хуже.

Конечно, для снятия боли после лечения зубов без боли можно было бы открыть не винную лавку, а аптеку… Но это уж чересчур… Оставлять сапожника без… А о Городе я уж и не говорю. Так что вскорости в синагогу возвернулся околоточный надзиратель Василий Акимович Швайко с четвертью (а чего каждый раз бегать) хлебного сорокаградусного вина. И к его приходу евреи уже сидели кругом за походным столом, оставшимся после мести вещего Олега неразумным хазарам. Хотя кто разумный, а кто отнюдь, напротив, нет – большой вопрос. Где вещий Олег, а столик – вот он… А вокруг столика?.. Не будем, как говорилось в моем детстве, определять голосом.

И стояла на нем снедь. Не то чтобы для полноценного обеда, а так, чтобы восприятие хлебного вина воспринималось не как самостоятельное занятие, а в качестве гармонического единства его вместе с закуской. Которую изготовила Фира, супруга раввина Шмуэля Многодетного. А то вы уже могли подумать, что у раввина Шмуэля Многодетного не было супруги. То есть совершенно не обязательно, чтобы вы об этом подумали. То есть было бы странно, если бы вы об этом подумали. Потому что если бы не было супруги, то откуда тогда у раввина Шмуэля взялось прозвище Многодетный? А от кого взялись дети? Много, судя по прозвищу? Нет, я понимаю, что от Шмуэля Многодетного, но процесс создания детей – двусторонний. В нем участвуют сперматозоид и яйцеклетка, и как раз в процессе слияния этих двух начал и происходят дети. И если сперматозоиды у реб Шмуэля водились, то с яйцеклетками приходилось прибегать к посторонней помощи. А чтобы далеко не ходить, реб Шмуэль и держал под рукой супругу свою по имени Фира. И держал, судя по многодетности, часто. И Фира, судя по ее цветущему виду, была вовсе даже не против. И это было видно по той радости, с которой она подавала на походный столик еду для единства водки с закуской. Что, как я полагаю, не менее важно для сохранения мира во всем мире, как и единство сперматозоида и яйцеклетки.

И вот, когда евреи выпили и закусили и прочувствовали всей душой, сердцем и желудком, что Шаббат действительно шалом, то вновь возникла проблема тождественности думания и работы. Родилось было мнение, что думание является работой, если в результате его зарабатываются деньги… Аргумент был таков: неоплачиваемая работа теряет смысл, а так как заработать деньги процессом думания за бритье Шломо Грамотного шансов не было, то и думание работой не является. Все было обрадовались, но тут реб Шломо Сирота 94 лет сказал, что много лет назад он работал в одном польском городишке совершенно бесплатно, кроме заработал хромоту по линии сердца, в доказательство чего предъявил евреям татуировку на руке – 697384. Евреи знали эту историю, поэтому умозаключение о сопряжении работы, в данном случае думания, с денежным эквивалентом отмели как несостоятельное. Кстати, история с бесплатной работой была единственной, которую помнил Шломо Сирота. Некоторые польские города отбивают память.

И тут уже стал наступать вечер. Евреи с облегчением ждали наступления этого события, чтобы Шаббат покинул Город и евреи смогли бы думать невозбранно. Как делали это тысячи лет, и, по разным свидетельствам, делать это умели. Правда, то, что это делали евреи, свидетельства большей частью стыдливо умалчивали. Ну там, великий американский ученый Альберт Эйнштейн, великий голландский ученый Нильс Бор, великий русский ученый Илья Мечников и так далее – так да. Но великий еврейский ученый Альберт Эйнштейн, великий еврейский ученый Нильс Бор, великий еврейский ученый Илья Мечников и так далее – так нет. Так что национальная гордость, как выленилось, имеет свои пределы. Интернационализм стал для евреев чертой оседлости.

И когда солнце уже готово было окончательно упасть за западные окраины Города, реб Гурвиц, недолюбливавший Гутен Моргеновича де Сааведру, язвительно глянул на него сквозь верхние веки, которые навевали подозрения на некие отношения матери реб Гурвица мадам Гурвиц с неким Вием, прославившимся длиной верхних век. Но это дело не наше. А наше дело в том, что реб Гурвиц глянул на Гутен Моргеновича де Сааведру и воскликнул:

– Да ведь вот же гой! Крещенный еще в пятнадцатом веке! До Реконкисты! Ведь вы, уж и не знаю, как к вам теперь обращаться… А, вот… Так ведь вы ж, батенька, маран. То есть еврей, конечно, но не совсем! И не тварь дрожащая, а право думать имеющий в славный день Шаббат!

Евреи пытались замять бестактность реб Гурвица, ибо под давлением внешних обстоятельств типа смерти еврей может для вида принять веру иную, но этническая составляющая еврейства от него никуда не денется. Выкрест Спиноза, атеист Ботвинник, троцкист Троцкий как были евреями, так ими и остались. Так что нечего и негоже. Просто как-то некрасиво…

Но Гутен Моргенович де Сааведра на выпад реб Гурвица отреагировал достойно. Он обмахнулся красным в белый горошек платочком и сказал:

– Побрить этого чертова Шломо Грамотного к чертовой матери!

И в это время Шаббат закончился. И все евреи отправились по своим делам.

А пока они отправляются по своим делам, я должен поведать вам историю происхождения прозвища «Грамотный» молодого человека Шломо, пытающегося удалить Осла с площади Обрезания.

История прозвища Шломо Грамотного

Сразу должен вам сказать: папа Шломо Грамотного еще до того, как Шломо стал Грамотным, и до того, как он стал Шломо, внешне был так себе еврей. Не из тех, которые из знания делают фетиш, чтобы потом из фетиша делать деньги. Звали его, как я уже говорил, Пинхус Гогенцоллерн, но не потому, что он действительно был Гогенцоллерн, а потому, что он так считал. Кто может запретить еврею носить фамилию Гогенцоллерн, если другие Гогенцоллерны ничего не имеют против? А чего им иметь против, если они о существовании Пини Гогенцоллерна не имели ни малейшего представления.

И в суд за нарушение авторских прав на фамилию Гогенцоллерн не подавали. Так и жили сами по себе Гогенцоллерны австрийские, Гогенцоллерны прусские, Гогенцоллерны испанские, прочие Гогенцоллерны и Пиня Гогенцоллерн из нашего Города.

И почему бы среди такого обилия разнонациональных Гогенцоллернов не быть Гогенцоллерну еврейскому. Вон он с палкой, чуть правее центра второго плана картинки девицы Ирки Бунжурны, идет к площади Обрезания. Идет с улицы Убитых еврейских поэтов. Хотя возрастом тянул на пару, и то и на тройку Пинхусов.

Пиня (а его все звали «Пиня», а не «Пинхус», потому что на Пинхуса он ну никак не тянул) появился в нашем Городе сразу же после первого года Хиджры, когда араб Мохаммед из Мекки пришел в Медину, как будто его в Медине просто заждались ждать. И был этот Мохаммед арабом поэтического сложения ума и даже выпустил ограниченным тиражом неплохую книгу стихов по мотивам нашей Книги, где достаточно вольно трактовал Закон и Пророков. Но никто из наших особо не протестовал, потому что поэт – он и есть поэт и недостойно одному поэту клеймить другого поэта, потому что – корпоративная этика. И каждому поэту Господь наш Всемогущий дал частицу себя, и каждый поэт и есть эта самая частица Господа, одно из слов Его, одно из Его дыханий. Но Мохаммед возревновал еврейских поэтов к Господу и вырезал их в Медине всех до единого 16 июля 622 года. И этим единым был Пиня Гогенцоллерн, который в это время мотался по всему миру с чтением своей поэмы «Песня песней» В истории народов такой процесс по случаю ревности был зафиксирован в Книге вскорости после Сотворения мира, и Мохаммед просто повторил историю с Каином и Авелем. А потом, много позже, 12 августа 1952 года были казнены другим поэтом 13 еврейских поэтов. С сыном одного из них, Додиком Маркишем, я был однажды рукопожатным. Сейчас он живет на своей родине (Шма Исроэл!) и тоже поэт. Но по прозаической части.

И когда Пиня Гогенцоллерн узнал об этом событии, то посчитал своим долгом обратиться в городской Магистрат с прошением о переименовании улицы Спящих красавиц в улицу Убитых еврейских поэтов. Зафиксировав таким образом традицию убийства поэтами разных национальностей поэтов еврейской национальности. Что касается улицы Спящих красавиц – это отдельная история, и я ее доведу до вашего сведения, если дойдут руки и если я вспомню об этом. Ох! (Это девица Ирка Бунжурна ткнула меня острым пальцем в ребро, но промахнулась. Попав в то ребро, из которого она и была изготовлена, со словами «Вспомните! Обязательно вспомните! Я вам напомню!».)

Так что со временем, господа, со временем…

И Пиня отправился в Магистрат с прошением о переименовании улицы Спящих красавиц в улицу Убитых еврейских поэтов. И тут возник казус. Пиня написал прошение на арамейском языке! Языке, в нашем Городе малоизвестном – в смысле того, что его знало мало обитателей, а точнее, один горожанин – Пиня Гогенцоллерн. Более того, оно было написано стихами! В стилистике первого года хиджры. Которые, даже если бы кто в Городе и знал арамейский язык, никто не признал бы стихами.

А уж за прошение в казенное учреждение – тем более. Волосы дыбом! И только один человек в Городе по внешнему виду прошения определил, что это стихи. И был этот человек поэтом. И жил в арабском квартале Города, и звали его Муслим Фаттах. Именно ему в прежних строках своей книги я отвел роль будущего автора поэмы о возможной любви Осла.

К кому-нибудь. А то как же без любви, Михаил Федорович? (Это не я задал вопрос. А сами понимаете кто… Горе мое…). Так вот этот Муслим Фаттах пошел пешком к Пине Гогенцоллерну, чтобы засвидетельствовать свое почтение. И удивление от того, что после Мохаммеда и его последователей кто-то из поэтов остался жив. А заодно и попытаться узнать, чего Пиня хотел от Магистрата, потому что там уже начали гневаться, и по достижении гневом критической точки Пиня вполне смог бы пополнить список убитых поэтов. Потому что им было обидно, что они не знают арамейского языка. И более того, не знают, что этот язык – арамейский. А Пиня был в расстроенных чувствах из-за того, что его сын Шломо начал погуливать еще до бармицве (совершеннолетия, 13 лет), в папаньку пошел, что уж ни в какие ворота, и в городе поговаривали, что дочка мадам Пеперштейн имеет к нему какое-то отношение. Раз самого Пеперштейна никто в глаза не видел. Хотя другая партия исследователей происхождения пеперштейновской дочки считала, что к ней большее отношение имеет Аарон Шпигель, то ли ювелир, то ли фальшивомонетчик, во время прогулок к старому замку. Хотя все было не совсем так, точнее совсем не так.

Так вот, Пиня печалился по поводу Шломо, хотя кто как не Пиня не мог не знать, в кого мог пойти сын автора «Песни песней». Не могший даже сосчитать своих наложниц. Да потому что к Пине толпами ходили городские папаши и мамаши на предмет выяснения! А как выяснить, кто кто, когда у Шломо всегда было алиби. Когда зубной врач Мордехай Вайнштейн хотел переломать ему ноги и еще кое-что по поводу своей дочки Руфи на Никитском бульваре, что уже чересчур, приходил околоточный надзиратель Василий Швайко с тем же желанием, ибо в то же самое время он видел Шломо со своей сестрой Ксенией Ивановной на сеновале (и где они, Шломо и Ксения Ивановна, нашли в нашем Городе сеновал?.. Город – он на то и город, что в нем нет сеновалов, где по стариной русской традиции совершалось большинство добрачных соитий, – но вот нашли же!). И уже после них являлся какой-нибудь Ровшан Али Рахмон из арабского квартала насчет его четвертой жены, к которой он только собирался взойти на брачное ложе – и видел молодого еврея, который с этого ложа только-только сошел. И каждый раз у Шломо, когда ему кто-нибудь из горожан собирался переломать ноги и еще кое-что, что уже чересчур, находилось алиби. Так что кое-что оставалось непереломанным и было причиной тайных воздыханий многих городских девиц и тайных завистей молодых городских еврейцев.

И вот Пиня сидел и печалился. Он подозревал, что рано или поздно Шломо таки застукают и таки переломают кое-что, и прервется род Гогенцоллернов. Хотя печалился он напрасно, так как в своей поэме «Песня песней» сам признавался, что жен у него было пятьсот и наложниц без числа и считать, что все они были бесплодны, было бы нарушением теории вероятностей, которая наука и против которой не попрешь. Да и бесчисленные Гогенцоллерны в рассеянии по королевским домам Европы являлись доказательством, что стенания Пини о прерывании рода были некоторым образом беспочвенными.

И тут как раз и появился поэт Муслим Фаттах из арабского квартала, брат садовника Абубакара Фаттаха, с проблемой прошения в Магистрат, суть которого состояла о переименовании улицы Спящих красавиц в улицу Убитых еврейских поэтов, но сути этой никто не понимал, потому что, во-первых, стих, а во-вторых – на арамейском языке. Но, как я уже говорил, стихотворность процесса просек Муслим Фаттах, и дело оставалось лишь за переводом с арамейского на какой-нибудь приличный язык. Вплоть до русского. Что для Магистрата предпочтительней. Странный народец этот Магистрат… И вот оба поэта думали. И тут в дом ворвался Шломо и, ворвавшись, захлопнул дверь перед носом портного Гурвица, пана Кобечинского и околоточного надзирателя Василия Швайко. Они были готовы разнести дом Пини, когда Муслим высунулся из окна и поставил перед ними вопрос, как мог Шломо в одно и то же время… Сару Гурвиц, Ванду Кобечинскую и Ксению Ивановну. Этот вопрос поставил Гурвица-отца, Кобечинского-отца и Швайко – околоточного надзирателя в тупик, выход из коего они направились искать в винную лавку, которую держал зубной врач Мордехай Вайнштейн.

И тогда оба поэта для перевода прошения с арамейского языка на приличный (русский, что для Магистрата предпочтительней: странный народец этот Магистрат) решили отправить Шломо на учебу. Сначала в Кордову, где практиковал Моше бен Маймон, он же Маймонид, он же Рамбам, великий врач, философ, что нас мало интересует, что у нас в Городе не хватает врачей и философов, но есть знаток арамейского, а потом с рекомендациями Моше бен Маймона – в Москву, в только что открывшийся Московский университет, к Михайло Васильевичу Ломоносову, знатоку всех наук. Не было о ту пору в Европе открыто закона, который бы незадолго до этого не был бы открыт Михайло Васильевичем Ломоносовым (так меня, во всяком случае, учили в 186-й школе, где я кантовался с 1946 по 1956 год). Но самое главное, и уж этого ни один русофоб отрицать не сможет, был он и великим русским поэтом. И именно поэтому Пиня и Муслим наладили Шломо учиться русскому языку у поэта, а не к педагогу по русскому и литературе. Знаете ли… «Аз» пиши через «з», образ Кончака в «Слове о полку Игореве», хорей в «Повести временных лет»… Увольте…

И вот через пару сотен лет или три года четыре месяца шестнадцать дней, точно не упомню, Шломо вернулся в Город, отягощенный знанием арамейского, русского, вопросами стихосложения, структуралистскими заморочками тамошнего еврея Шкловского и какой-то странной целомудренностью. Очевидно, смесь изощренных кордовских половых церемониалов и упрощенных подходов к этому вопросу в кругах Москвы, посещаемых Шломо, шваркнули по нему когнитивным диссонансом, и местные отцы и матери могли без опаски отпускать своих дочерей, а мужья – жен в прогулки по улице Спящих красавиц. Шломо сидел в отцовском доме и вдумчиво сублимировал свое либидо в перевод прошения с арамейского на русский. Кстати, термин «либидо» вышел из нашего Города, где один еврейский человек жил одно время на улице под этим названием и у него возникали желания, которым он и дал название улицы пребывания. А откуда у улицы появилось название «Либидо», не помнят даже самые старые старожилы. Говорят, оно появилось после каких-то делишек некоего Давида с некоей Вирсавией, женщиной мужней. Надо сказать, что либидо этого малого возникало как-то странно. Сначала он должен был кого-нибудь прибить из пращи, и только так это самое либидо к Вирсавии у него и возникало. А когда ее поблизости не было, потому что и муж своего требовал, то Давид сублимировал себя, начав строительство Храма.

Вот и Шломо тоже, вместо того чтобы оказывать девицам и дамам нашего Города внимание, выходящее за пределы одной из Моисеевых заповедей, прилежно переводил с арамейского на русский прошение о переименовании улицы Спящих красавиц в улицу Убитых еврейских поэтов. И по истечении некоего срока в два года три месяца и восемь дней Пинхус Гогенцоллерн (Пиня) понес прошение в Магистрат в трех экземплярах: на пергаменте, папирусе и бумаге «Снежинка» формата А-4. Сам он перевод прочесть не мог, так как говорил только на идиш, а писал и читал – на арамейском, а перевод был на русском.

И вот он принес эти три экземпляра в Магистрат к начальнику Магистрата экс-адмиралу князю Аверкию Гундосовичу Желтову-Иорданскому. Тот прочитал сначала пергаментный вариант, потом – папирусный, под конец – бумажный, удостоверил аутентичность текста на всех трех носителях и мгновенно подписал прошение о переименовании улицы Спящих красавиц в улицу Убитых еврейских поэтов. И что это был за русский перевод и соответствовал ли он арамейскому исходнику, так и осталось неизвестным. Ибо никто в нашем Городе не знал одновременно обоих языков. Но через некоторое время русский текст стихотворного прошения просочился в массы нашего Города и жители его сочли прошение достаточно убедительным для переименования улицы Спящих красавиц в улицу Убитых еврейских поэтов. И оно гласило:

Когда громокипящий Зевс, глаза свои продрав, На Город глянет огненным взглядом, И откушав амброзии с нектаром, Геей сотворенных, По ступеням, сотканным из облаков, спустится в Город И прелюбы сотворит с розовоперстой Нинель Желтовой-Иорданской, Ежели Отец ея, благословленный Посейдоном, не почтит                                                                      память…

И все. Остальную суть прошения Шломо передал на словах. На русском языке. И был этот язык в громокипящих устах Шломо настолько велик и могуч, что экс-адмирал князь Желтов-Иорданский счел доводы убедительными. И хотя в Зевса верил не очень, будучи православным, но слава Шломо и взгляд его огненный подвигнули начальника Магистрата мгновенно подписать прошение. И с той поры в Городе вместо улицы Спящих красавиц появилась улица Убитых еврейских поэтов.

А Шломо получил прозвище Грамотный.

И вот этот Шломо Грамотный уже который день стоял на площади Обрезания в позе Аничкова моста с заросшим густым волосом лицом и сильно напоминал выпускников Дагестанского университета. Что как-то неправильно. Потому что Шломо Грамотный окончил всего-навсего хедер в нашем Городе, Кордовский и Московский университеты и на ученую лицевую поросль не имел никакого права.

И вот уже цирюльник реб Шмилович, не успев вернуться из синагоги, вынужден был собрать свой инструментарий и отправиться на площадь Обрезания, чтобы вернуть Шломо Грамотному лицо еврейской национальности. То есть если уж небритый, то уж будь любезен как положено. А если по недоразумению – то опять же будь любезен.

Краткая история реб Шмиловича

(Почему «краткая»?

А потому, что его пребывание в этой книге также невелико.)

Реб Шмилович испокон веку справлял в нашем городе работу цирюльника. Как и все его предыдущие поколения. Еще со времен первого рассеяния. Когда Город был не Город, а так себе… Плевок народа на нежилом месте. Местные кельты брились топорами. Ну, иногда промахивались. Ну и что? Одним кельтом меньше. Да и кому придет в голову считать кельтов… А мыло ему доставляли с альпийских лугов, где тамошние Шмиловичи выращивали шоколад «Альпен Голд» и гнали мыло из эдельвейсов. А золингеновские Шмиловичи плавили из местных золингеновцев золингеновскую сталь для бритвенных станков, ножей, плугов и других хозяйственных надобностей. Но разбогатели по-настоящему в 1793 году, когда их сталь потребовалась для нужд Великой французской революции.

Шерсть для кисточек ему доставляли российские Шмиловичи, пробавлявшиеся скорняжьим мастерством, имели вес, в том числе и при дворе, так что одного из них называли Шмиловичем Двора Его Императорского Величества.

Ну, вот и все о Шмиловичах.

И только реб Шмилович сладострастно взбил пену в фамильной бронзовой чашке, вывезенной из Иудеи во время Вавилонского пленения, и окунул в нее кисточку, как, ну что ты с ней поделаешь, на площади Обрезания образовалась девица Ирка Бунжурна. И перехватила занесенную над щетиной Шломо Грамотного шмиловическую длань, вооруженную намыленной кистью для переноса мыла на щеки и подбородок Шломо Грамотного. Должен заметить, что все это время Шломо Грамотный с Ослом как стояли в позе, нарисованной девицей Иркой Бунжурной, так в ней и застыли. Я подозреваю, что эта поза была с этой Иркой как-то связана и ждала ее появления для хоть какого-то развития событий на площади Обрезания, во всем Городе, в жизни его насельников и, что самое главное, какого-то движения в моей книге.

И девица Ирка Бунжурна, держа своей маленькой, но железной рукой (похоже, такой рукой пытались загнать человечество в счастье) руку Шмиловича (ни для чего, кроме бритья, не приспособленную) с намыленной кистью, посмотрела на лицо Шломо Грамотного и сказала мне, сидящему за компьютером с этой стороны картинки:

– Не, Михаил Федорович, брить его не надо. Он таким мне больше нравится…

На этих словах Ирка провела рукой по щетине Шломо Грамотного, от чего та покраснела! Это у Шломо! Которого еще не так давно в нашем городе хотели кастрировать, в Кордове таки кастрировали, что не помогло, и, возможно, из-за него у халифа Кордовы расформировали гарем. Из-за его шашней с королевой Арагона Изабеллой евреев изгнали из Испании. У генералиссимуса Франко был странный для испанца нос, а сама фашистская Испания в Холокосте гулять отказалась. При обучении в Москве Шломо из общаги в университет и обратно в общагу водили под конвоем из преображенцев, и то он как-то ухитрился втесаться между брательников Орловых к матушке-императрице и графского титула не получил из-за отсутствия в святоотческой традиции давать иудеям графские титулы. А когда Шломо по окончании университета покинул Россию, то матушка-императрица однажды по забывчивости назвала Григория Александровича Потемкина-Таврического Шлемой, на что тот сладко вздохнул и поправил:

– Его звали Шломо.

Так вот, после того как девица Ирка Бунжурна провела по щетине Шломо рукой, щетина этого кобеля милостью Божьей покраснела. И уже тогда у меня зародилось что-то!

Девица Ирка Бунжурна еще раз провела рукой по щетине Шломо и сказала:

– Нет, брить его не будем. Мне так больше нравится.

– Крошечка-Хаврошечка, – мягко сказал я, – это моя книга…

Она окинула меня злым глазом, потом – вторым злым глазом:

– Михаил Федорович, между прочим, Ваша! Книга! Написана! По! Моей! Картине! Так что придумайте что-нибудь. А то как глупости про меня писать, так вы…

– Какие глупости?! – изумился я.

– А кто меня сучкой назвал?

– Когда?! – по второму заезду изумился я.

– А в начале книги. И еще – мерзавкой. Где-то там же рядом. – И она затрясла губами и окинула меня чрезмерно жалостным глазом, потом – вторым чрезмерно жалостным глазом. И ведь я же знал, что эта сучка и мерзавка играет, но не выдержал:

– Реб Шмилович, идите домой. Сегодня бритья не будет. Вам будет заплачено.

– Нет, – сказал девица Ирка Бунжурна, – раз он уже тут, пусть подровняет волосы с боков, немного сверху, а сзади на нет, – и вышла из картины и из моей комнаты. Потом они о чем-то говорили на кухне с моей женой, а потом это горе ушло куда-то «по своим делам».

«Свои дела» у нее, видите ли!

Шломо Грамотный перехватил уздечку Осла другой рукой, провел свободной от осла рукой по волосам с боков, немного сверху, а сзади на нет, посмотрел в правый ослиный глаз на свою свежеподстриженную голову и остался доволен. А почему я решил, что он остался доволен, так это потому, что он довольно усмехнулся. А уж довольную улыбку я всегда отличу от недовольной. Довольная улыбка выглядит как «Ххех!», а недовольная – совсем наоборот, как «Ххех!». Чувствуете разницу?.. И еще Шломо посмотрел сквозь картину на меня. Но не так чтобы прямо на меня, а немного в сторону. В ту сторону, куда удалилась девица Ирка Бунжурна «по своим делам». «Свои дела» у нее, видите ли! Но этот взгляд мне не понравился. Вам уже знакома репутация Шломо Грамотного, поэтому на ночь картинку надо завешивать, чтобы этот образцовый либидоносец не шагнул в мой мир и ненароком не отвлек девицу Ирку Бунжурну от чистого искусства в сторону не очень чистой любви. Оставив Осла на площади Обрезания без человеческого присмотра, в одиночестве. А одинокие ослы тоже ненадежны. Им запросто может прийти в голову сойти в мой мир в поисках одинокой ослицы. Или какой-никакой захудалой кобылки. Ну и, на худой конец, разгульной верблюдицы. И лови их потом по всему Черкизову.

– Живите себе, Ослик, в картинке, в Городе, на площади Обрезания, под присмотром Шломо Грамотного. Нет в моем Городе одинокой ослицы, захудалой кобылки, и никакие разгульные верблюдицы вот так вот запросто в метро не ездят. Урбанизм такой развелся, что только дикие собаки, бомжи и ОМОН. Так что даже самый ослиный осел может на старости лет умереть девственником. А у тебя в картинке вполне может настать светлое будущее, и ты увидишь ее и положишь свою голову на ее шею, а потом взгромоздишься на нее – и произойдет слияние двух лун в ослином исполнении. И только очень черствый еврей может прогнать их из-под окон своего дома. А не черствый толкнет локтем спящую жену и шепнет в ее заспанное ухо:

– Циля, сделай мне хорошо, Циля.

И поцелует ее в другое заспанное ухо. И Циля, кокетливо улыбнувшись заспанными глазами, как бы во сне случайно Невзначай Во сне Не сознавая Раздвинет рыхлые в синих прожилках бедра Согнет в коленях траченные тромбофлебитом ноги И призывно зевнет И он войдет в нее и Циля сделает ему хорошо и Он сделает Циле хорошо И потом утром им обоим будет хорошо И за завтраком им будет хорошо И за обедом им будет хорошо Потому что фиш и фаршированные шейки будут чудо как хороши Потому что ты ей хорошо. И она тебе хорошо…

А все потому, что на площади Обрезания Осел и Ослица сделали друг другу хорошо…

И вот что я подумал, милые читатели мои: не запустить ли на улицы русских городов ослов? Чтобы русским женщинам было хорошо… И щи будут особенно хороши. Обратно – демография. Вот в Средней Азии, на Кавказе – ослы кругом. И демография, сами знаете. А тут… Как представлю себе «опель», взгромоздившийся на «мазду»… И никакой тебе Тинто Брасс… Он же, в конце концов, не подъемный кран.

Ну, я несколько отвлекся от плавного течения жизни в моем и Ирки Бунжурны Городе, когда субботнее солнце слиняло за башни замка, разрушенного Фридрихом Вторым на втором году Семилетней войны, когда загорелась первая воскресная звезда и православные Города потянулись к вечере в церковь Св. Емельяна Пугачева. (Не забыть сказать Ирке, чтобы нарисовала ее, а также мечеть в арабском квартале, а буддизма в нашем Городе еще не было, а уж о богине Аматерасу никто и слыхом не слыхивал. Хотя выражение «япона мама» в русской транскрипции в некоторых кругах Города хождение имело. Во времена престольных праздников и прочих гулеваний в русской части населения. И что характерно, имело успех и среди коренного населения Города. Его вкрапления в идиш придавали ему дополнительную эмоциональную окраску. Особенно в торговых беседах. В пылу спора евреи обращались к Нему не с традиционным «вейзмир!», а не хочу повторять.

А пан Кобечинский национальное речевое достояние Речи Посполитой «пся крев» и «Матка Воска Ченстоховска» вообще стыдился упоминать в светских беседах. На каковые его, правда, никто не звал. Очень был вспыльчивый пан. Чуть что – сразу хватался за саблю. Справедливости ради скажем, что сабли у него не было, но он все равно за нее хватался. Как кто при нем скажет «Тарас Бульба», так он сразу – за саблю. Ну и, разумеется, «япона мама» в русской транскрипции. И понять его можно. Потому что этот Тарас сынка своего Андрия поубивал со словами «Я тебя породил, я тебя и убью». И это что же получается? Если я, к примеру, родил своих сыновей, Митю и Алешу, так я их и убить право имею?! Это же «япона мама» в русской транскрипции! А поубивал сынка своего этот пресловутый Тарас за любовь к дочке этого самого пана Кобечинского. И дочка этого пана Кобечинского родила от Андрия человечка. Не польского, не русского, не запорожского, а просто человеческого человечка, которого вместе с маменькой сжег в костеле Города Тарас Бульба, когда мстил за другого сына своего, Остапа. И осталась у пана Кобечинского одна лишь дочка Ванда, чудом спасшаяся от казацкой сабли. Вот пан Кобечинский и хватался за несуществующую саблю со словами «япона мать» в русской транскрипции, когда слышал имя Тараса Бульбы.

Но в этот погожий субботний вечер никто этого ненавистного имени не упоминал. Евреям оно ни к чему. Не Тевье-молочник, прямо скажем. Русские вспомнили о нем три раза.

Первый раз – когда к столетию со дня рождения Николая Васильевича Гоголя Николаевскую улицу, названную в честь императора Николая Александровича, переименовали в Николаевскую, но уже в честь писателя Николая Васильевича.

Второй раз – когда к 150-летию Гоголя улицу наградили Ленинской премией мира в области литературы.

И третий – когда из Москвы, где в это время была очередная заварушка, пришла бумага о возвращении Николаевской улице ее исторического названия Николаевская. Которую она и продолжала носить и в 17-м, и в 18-м, и в 19-м веках, и даже в 3760 году, когда наш Город с неофициальным визитом посетил Иисус. И зря, между прочим. Визит, по разным обстоятельствам, превратился в официальный. И кончился для него невесело.

Так что Тараса Бульбу у нас вспоминали, прямо говоря, не к каждому завтраку. И пили за него не каждую субботу. Точнее – никогда.

Так вот, православные потянулись к вечере в церковь Св. Емельяна Пугачева (не забыть сказать Ирке Бунжурна нарисовать ее), и вместе с ними в нее потянулся и пан Кобечинский, чтобы и помолиться (костел-то Тарас сжег, «япона мать» в русской транскрипции), и не мыкать сто, а то и более лет одиночества в одиночестве в этот теплый субботний вечер. Да и кто будет вспоминать о разнице западной и восточной ортодоксий, если Бог – вот тут вот. И его мало волнует, кто и как Его славит. Строго между нами, антр ну суади, положив руку на свое ишемическое сердце, я полагаю, что Он довольно равнодушен к способам богослужения. Думаю, что у Него других забот хватает. Да чего там «думаю»! Он сам мне говорил, когда мы с Ним лежали в 16-й палате 30-го отделения больницы имени Алексеева (в девичестве – Кащенко).

И по пути из замка (справа вверху картинки) в церковь, которая, по моим предположениям, находится слева за рамками картинки, пан Кобечинский должен был пройти через площадь Обрезания. А раз должен был пройти, то и прошел. Было прошел. Но наткнулся на Осла со Шломо Грамотным, или на Шломо Грамотного с Ослом, кому как угодно, и удивился. И на месте пана Кобечинского удивился бы любой пан Кобечинский, ибо ни один пан Кобечинский из рода Кобечинских за многовековую историю рода Кобечинских не встречал еврея, усмиряющего осла.

– И как тебя звать, пан еврей, япона мать? – вежливо спросил Шломо Грамотного пан Кобечинский. А как еще спрашивать, если сабли-то у тебя нет?

Но Шломо на этот вопрос ответить не успел, потому что Осел, возможно, принял вопрос как относящийся к нему. Почему «возможно»? Да потому что точно сказать невозможно, так как полиглотов, знающих ослиный язык, в нашем городе не было. И точно перевести «иа-иа» на доступный язык некому. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. Да и в «Повести временных лет» упоминаний об этом не было, как не было и упоминаний о нашем Городе. Так что вопрос о владении кем-то из обитателей Города ослиным языком, кроме других ослов, ничего достоверно не известно. А искать среди местных ослов осла, владеющего хоть одним человеческим языком, было затруднительно, потому что, как я уже говорил, других ослов в Городе не было.

Вы можете меня спросить, с чего я решил, что Осел, возможно, принял вопрос об имени на свой счет… Спросите… Ну… Сделаем вид, что спросили. А вот почему. Если вы стоите на площади Обрезания с каким-нибудь евреем по делу, а иначе зачем двум евреям стоять на площади Обрезания как не по делу, и к вам подходит пан Кобечинский и вежливо спрашивает: «И как тебя звать, пан еврей, япона мать?», то каждый из вас вправе принять «япону маму» на свой счет. Так и Осел, возможно, принял его на свой счет и ответил, как я вам уже сообщал, словами «иа-иа». Вот почему, дорогие мои, я и сказал, что Осел, возможно, принял вопрос на свой счет. А иначе чего бы ему отвечать на вопрос пана Кобечинского «И как тебя звать, пан еврей, япона мать?» ответом «иа-иа»? Который при некотором доброжелательном отношении можно было принять за имя. И вот такое вот доброжелательное отношение и было у пана Кобечинского. Поэтому на ослиное «иа-иа» он ответил:

– Очень приятно. А я, проше пана, – пан Кобечинский. – И протянул Ослу руку. Но Осел ответить на рукопожатие не мог, потому что даже при ОЧЕНЬ доброжелательном отношении назвать ослиное копыто рукой, было бы неприкрытым лицемерием. А мы с вами не лицемеры а так, фарисействуем помаленьку, поэтому честно и даже с некоторым фрондерством называем копыто копытом. Тем более если руки стоят на брусчатке площади Обрезания, и руки эти не принадлежат сапожнику Моше Лукичу Риббентропу, вынужденному неумеренно алкогольничать в оправдание профессии (и по другим причинам, чему свое время) и таким образом осуществлять метафизическую связь между еврейским и русским населением Города. Поговаривали, что где-то в России у него есть внук биндюжнической профессии, коего звали Мендель Крик. И были с ним какие-то истории. Но это, скорее всего, апокриф. Так как никто в нашем Городе инстинкта размножения за Моше Лукичом Риббентропом не замечал.

Да, такое ощущение, что я несколько отвлекся от нарратива в моем повествовании (или, наоборот, чрезмерно увлекся им), поэтому вернемся в начало эпизода о вопросе пана Кобечинского об имени пана еврея. И постольку-поскольку будем считать, что Осел на вопрос ответил, настала очередь Шломо Грамотного. Тем более что у него было не меньше оснований, чем у Осла, считать себя евреем. Возникли краткосекундные сомнения в панстве – но кто в наше время обращает внимание на такие мелочи? Пан так пан… Не «товарищ» же! А потому Шломо вежливо ответил:

«А зовут меня, пан Кобечинский, Шломо. Шломо Грамотный». – И протянул пану Кобечинскому свободную от Осла руку. Которая, в отличие от ослиного копыта и рук сапожника Моше Лукича Риббентропа, находилась не на брусчатке площади Обрезания, а на весу. И была доступна для дружелюбного или просто вежливого рукопожатия. В коем виде Шломо Грамотный ее и предъявил пану Кобечинскому. Они несколько переговорили о погоде, о страшном поражении французов в битве при Кресси, продолжении этой традиции в битве под Ватерлоо и жутком мщении французов в битве при Гастингсе. В результате чего французы (в то время они назывались норманнами) в массовом порядке воспользовались специфическими благодарностями саксонок за освобождение от англов. И англичанок – в благодарность за освобождение от саксов. И вот до сих пор ученый мир бьется в попытке понять, как из скрещения норманнов (так назывались в то время французы) с саксонками и англичанками появились чистокровные англосаксы. Футбол – еще туда-сюда, хотя какое отношение ко всей этой бодяге имеет футбол, я ответить не могу. Пришло на ум, а если пришло, то грех не поделиться с вами. А вот для чего это пришло на ум, решать вам. А когда решите, сообщите куда следует. (Магистрат, третий этаж, 36-й застенок.)

После этого пан Кобечинский и Шломо Грамотный вдругорядь пожали друг другу руки и продолжили заниматься своими делами. Шломо Грамотный сдерживать Осла, а пан Кобечинский пошел в церковь Св. Емельяна Пугачева, чтобы принять участие в вечерней литургии. И его дочка Ванда была при нем. Но на Шломо не среагировала. (Так что то, что об ней было сказано выше, скорее всего – навет. А может, и не навет. Я еще не придумал. Девица Ирка еще не нарисовала.)

По пути в церковь пан Кобечинский наткнулся на маклера Гутен Моргеновича де Сааведру, который тоже шел в церковь. А шел он туда по профессиональным маклерским соображениям. Так как он вел дела не только с иудейским населением Города, но и с христианским, и с… то не худо в таких делах заручиться поддержкой всей семьи. С Богом-Отцом он уже перекинулся парой слов в синагоге, так что теперь следовало бы засвидетельствовать свое почтение сынишке, Господу нашему Иисусу. К которому тоже имел отношение. Об мусульманской общине я пока закочумаю, потому что еще не знаю, что с ней делать. Из-за недавнего прибытия в Город, созданный девицей Иркой Бунжурной по воле Божьей, хотя она это и отрицает – какой, на фиг, Бог, – я не успел проникнуться во все тонкости взаимоотношений еврейской и арабской общин. Хотя кое-что, типа общения Пини Гогенцоллерна с брательниками Абубакаром и Муслимом Фаттахами, имело место быть себя в наличии, и не в сторону конфронтации, а наоборот. В стиле Мир, Труд, Май. Но какие-никакие трения в трактовке 51-го аята 5-й Суры: «О вы, которые уверовали! Не дружите с иудеями и христианами: они дружат между собой. Если же кто-либо из вас дружит с ними, то он сам из них. Воистину, Аллах не ведет прямым путем нечестивцев» – намечались, но в горячую фазу типа «Разрази его Аллах!» или «Разрази его Элогим!» не переходили. Что касалось и присутствовавших в Городе христиан. Со времен Крестовых походов никто из них, в том числе и пан Кобечинский, и Альгвазил, и Василий Акимович Швайко, и даже адмирал Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский, никаких претензий к мусульманам не имели. Ходят какие-то люди в чалмах – ну и что?.. Мало ли какие у людей понятия о красоте. Вон Альгвазил ходит в шлеме с опущенным забралом, так что лица не видно, и неизвестно, есть ли оно вообще, – и никому это спать не мешает. И ни один насельник не скажет ему: «Гюльчатай, открой личико». Потому что такт надо иметь. А не хухры-мухры какие, злобные, националистические, нетолерантные.

Так что, думаю, вскорости мы сможем встретить маклера Гутен Моргеновича де Сааведру в мечети арабского квартала. Бизнес – это, знаете ли, вещь глобалистская, интернациональная, в отношении веры безразличная. Прибыль – она прибыль и есть, и всякая тварь по-своему ее славит. А пока Гутен Моргенович шел в церковь Св. Емельяна Пугачева, и по пути, как я уже говорил, на него наткнулся пан Кобечинский. И вот они раскланялись, обнялись, втихаря доброжелательно сплюнули, посмотрели на часы и увидели, что время вечерней службы еще не гонит их в храм, а посему остановились для беседы. Тема которой была в них уже посеяна, проросла, дала буйные всходы и просилась наружу. А именно – нахождение на площади Обрезания Шломо Грамотного вкупе с Ослом. И если евреи во время Шаббата эту проблему разрешить не могли по теологическим противоречиям о процессе думания, то как нехристианам не подступиться к ней и не доказать таким неназойливым образом преимущество Нового Завета перед Ветхим. (Сразу замечу, что «Ветхим» Ветхий Завет считали лишь христиане, а отнюдь не евреи, которые, в свою очередь, Новый Завет и вовсе за Завет не держали.) Но на данный исторический момент к выдворению пародии на великого Клодта с площади Обрезания этот вопрос отношения не имел. Каждая тварь по-своему Осла со Шломо Грамотным с площади Обрезания гонит.

И вот они стали изыскивать способ исполнения этого процесса в душевном разговоре.

– Понимаете, пан Кобечинский, мои соплеменники, проявляя известную всему миру осторожность и по теологическим соображениям не могли даже решить вопрос о бритье лица Шломо Грамотного, чья поросль на лице с эстетической точки зрения искажает интерьер не менее, чем само его пребывание на площади Обрезания в компании с приблудным Ослом. К тому же эта поросль намекает женской половине нашего Города о чрезмерном наличии в теле Шломо Грамотного тестостерона. Что и уловила некая неместная девица, исчезнувшая сразу после уловления. А свободный тестостерон по рыночным ценам… Туризм, инвестиции и так далее… Так что, я полагаю, нам с вами как христианам необходимо принять на себя всю ответственность за… Ну, вы меня понимаете…

Пану Кобечинскому, который из всей этой лабуды понял только «нам как христианам», а против этого он ничего не имел, ничего не оставалось, как кивнуть головой и схватиться за несуществующую саблю.

Но дальше этого размышления о судьбах туризма, инвестициях и… ну, вы меня понимаете, разговор не пошел. Потому что каждый из собеседников ждал конкретного предложения от другого, а при таком подходе конкретного предложения ожидать не приходилось. А посему оба-два образовали новую композицию, весьма смахивающую на «Ленина и Сталина в Горках», только стоя. А когда это Ленин и Сталин способствовали туризму, инвестициям и… ну, вы меня понимаете.

Неизвестно, что было бы дальше. Возможно, они превратились бы в соляной столб, как жена одного еврея из соседнего городка. Возможно, они бы окаменели как… не помню кто, сами вспомните. Но по-любому, соляные или каменные Гутен Моргенович с паном Кобечинским способны отпугнуть любого туриста, кроме американского – этот просто купит скульптуру, чтобы через пару веков загнать ее на аукционе Сотбис как неизвестного Родена. Или нового русского туриста, которому американский турист ее и загонит через пару веков на аукционе Сотбис как неизвестного Родена.

Но тут на них наткнулся начальник Магистрата Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский. И здесь я не могу не рассказать историю Аверкия Гундосовича о том, как Аверьюшка Желтов стал адмиралом Аверкием Гундосовичем Желтовым-Иорданским.

История адмирала Желтова-Иорданского

В детстве, а детство Аверьюшки протекало в поместье его батюшки, расположенном в треугольнике с одним углом в городе Берлине, столице великой Пруссии, другим углом – в Севилье, городе иберийско-мавританского происхождения, и третьим углом – в Таганроге, городишке непонятном со смутным оттенком чего-то татарского, от чего этот третий угол несколько страдал. Впоследствии, когда в Таганроге родился доктор Чехов, таганрогский угол несколько воспрял духом и даже стал приторговывать вяленым рыбцом, что в его глазах прибавляло величия. И питье пива в таганрогском углу стало делом вкусным и прибыльным.

И вот там-то, в этом треугольнике меж Берлином, Севильей и Таганрогом, а точнее – в шести верстах от Таганрога, и родился Аверьюшка. Ну, родился и родился, мало ли детишек рождается в треугольнике Берлин-Севилья-Таганрог, но Аверьюшка очень быстро стал в Таганроге известным ребятенком. А славился он тем, что с первых дней пребывания на этом свете стал писаться в необыкновенных количествах. А пил материнского (коровьего, козьего) молока ничуть не более остальных младенцев в оси «Берлин-Севилья-Таганрог». Из чего окружающий люд с первых лет утвердился в мысли о морском будущем маленького Аверкия. Так оно и произошло. После того как Аверкий окончил Высшие курсы по ловле и засолке рыбца и неистощимым продуктом своей жизнедеятельности окончательно засолил Азовское море, папенька его, отставной гардемарин, списанный с корабля «Св. Пигмалион» капитаном Горацио Нельсоном (имя ему дал его крестный отец Горацио, замешанный в каких-то делишках в Дании, но вылезший из них с неподмоченной репутацией, так как к морю не имел никакого отношения) за постоянное мочеиспускание с борта «Св. Пигмалиона», из-за чего капли летели на мостик в глаза Горацио Нельсону, и непонятно, как он смог выиграть битву при Трафальгаре, правда ослеп на один глаз, так вот папенька Аверкия сдал его по протекции Горацио Нельсона в юнги на флагманский корабль турецкой эскадры под командованием Гюльбек-паши. Тот в самый разгар сражения при

Корфу ослеп от попавших в глаза капель юнги Аверкин Желтова (остальные капли сожгли и сам флагман, потому что юнга писал против ветра) и слил битву русскому адмиралу Федору Ушакову. В благодарность Федор присвоил Аверкию звание лейтенанта и отправил на дальнейшее обучение флотоводческому делу в город Брюссель, где моря нет и ни один флотоводец не рискует подвергнуться ослеплению. Там Аверкию поставили памятник в виде писающего мальчика. А самого его отправили в Трансиорданию, где какое-никакое море было, но морских сражений не намечалось. Там Аверкий Гундосович (уже капитан!) основал на Тивериадском море завод по засолке оставшихся после Христова кормления рыб. Солью служило сами понимаете что. Но рыба пользовалась большим успехом у паломников, шла хорошо, но никогда не бывает, чтобы хорошо было все. Вот не бывает, и все. В реке Иордан креститься стало невозможно. Народ слеп, Иисус был распят, а академик Федоров еще не родился. Тогда Аверкий Гундосович и получил добавку к своей родовой фамилии Желтов и стал именоваться Желтовым-Иорданским. Но так как во времена его правления поток паломников измельчал, освобождать Гроб Господень никто не рвался, да и сарацины ушли, и Трансиордания стала чем-то напоминать город Припять, где выжили отдельные евреи (я имею в виду Трансиорданию, а не Припять), то на тусовке великих держав было принято по геополитическим соображениям Аверкия Гундосовича Желтова-Иорданского из Трансиордании выслать. И сослать в Город Ирки Бунжурны, присвоить звание адмирала и поставить во главе городского Магистрата. Мол, эти евреи ко всему привычны. А если и не выдержат, то, в конце концов, не последние же. Но евреи, после вымирания остальных народов, населяющих Город, выписали, воспользовавшись связями маклера Гутен Моргеновича де Сааведры из Москвы уролога Михаила Васильевича, который вырезал из Аверкия Гундосовича аденому величиной… (нет слов!). На деньги от вырученной операции был построен крупнейший в мире НИИ аденомы, побочным (и секретным!) эффектом деятельности которого стало изобретение нервно-паралитического газа, от воздействия коего на войска те начинали мочиться прямо на поле боя. И это могло стать нашим ответом на многовековые происки мировой закулисы.

Но наш Город вздохнул свободно, проветрил себя, и в него стали постепенно возвращаться другие (помимо евреев) племена и народы.

Вот такая вот незамысловатая история правителя нашего Города.

И вот сейчас православный адмирал Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский наткнулся по пути в церковь Св. Емельяна Пугачева на католического пана Кобечинского с дочкой Вандой и неустойчивого в вере Гутен Моргеновича де Сааведры. Ну да неустойчивость в вере не помеха туризму и инвестициям, кои, как я уже говорил, могла отпугнуть композиция в виде дихотомии Осла и Шломо Грамотного.

А раз эти трое в меру уважаемых жителей Города (дочка Ванда не считалась. Просто была дочкой, а не для того, чтобы думать) встретились, то, сами понимаете, как тут не… во всех подробностях… чтобы всем было хорошо, а то как же иначе, пан Кобечинский – паном Кобечинским, Гутен – Гутеном, за адмирала я уж и не говорю, но проблему решать надо. И если уж евреи всей синагогой не смогли решить вопрос, то самое время заступить сполнить свой долг последователям Нового Завета, применить всю его мудрость, мудрость Священного Предания, мудрость старцев, прислушаться к воплям младенцев, устами которых глаголет истина (семь младенцев было у меня, но истину я так и не познал. Не повезло!), расшифровать выкрики юродивых (дурак-дурак, а как сказанул!..), а также испросить совета у отца Ипохондрия, настоятеля церкви Св. Емельяна Пугачева, который раньше носил гордое имя Св. Вараввы. А почему церкви поменяли имя, вопрос глупый. Почему Фишман меняет свою фамилию на «Рыбаков», а потом опять на «Фишман»?.. А?.. Да потому что Фишман в Кимрах – то же самое, что Рыбаков в Ашдоде. Сплошные недоумения, переходящие в сплошные недоразумения. И вот они стояли и думали, тихо думали. Это пусть евреи думают громко. Им бы лишь на весь мир заявить, что они думают. «Что» – не в смысле «о чем», а «что» – в смысле «вообще»: мол, они, евреи, думают, а другие, не евреи, так вот с бухты-барахты, просто раз – и все… и открыли, не подумавши, Антарктиду, а вот и нет, а потому что подумали… Одного полюса мало! Вот! И в принципе: не пальцем деланные, тысячу раз… прежде чем сортир на фазенде… а то один чудик, из кривичей правда, как свои шесть соток получил, сортир в центре соорудил… ну так, чтобы со всех сторон было видно, куда бежать, и зимой тепло… и когда все сразу… а когда все заценили, то дом… где ставить?.. А?.. И стройматериал на говно пошел. И вот с того самого кривича народ христианский, прежде чем что сотворить, задумываться начал, крепко задумываться – так крепко, что уж и забывал, об чем задумался. Так, к примеру, тот же Христофор Колумб, начальничек нашего де Сааведры, за Индию думал. Крепко думал. Все время, пока плыл, думал. А приплыл в Америку. А Кук о дружбе народов размышлял, за общечеловеческие ценности размышлял, а об том, что аборигены его за человека не держат, а на уровне говядины или там свинины, только в капитанской форме, не размышлял – так ведь и примитивный банан очистить надо, прежде чем. Вообще христианский люд о многом зазря думал. Фурье там разный, Хрущев, Томас Мор (не из шиллеровских Моров, а из других, аглицких), Сен-Симон блюз… И что?., коммунизма нет как нет. На Марсе ни одной яблони не выросло… Пенсии только на лекарства хватает. Так что думать надо в меру. Эй, евреи, это и вас касается! Так что, мой драгоценный читатель, я останавливаю процесс мышления трех моих героев и отправляю их в церковь, где отец Ипохондрий уже отхлебнул кагорчику, чтобы убедиться, что это действительно кровь Христова, а не контрафакт. Кровь апостола Петра или вообще какого-нибудь регионального святого. Такое уже случалось во время толковищ меж гугенотами и католиками, когда адмирал Колиньи захватил город Кагор, по пути спалив половину нашего Города с населением, и гугеноты выпили половину всего винища. А вторую выпили католики герцога Гиза после убийства Колиньи в Варфоломеевскую ночь и паления второй половины нашего Города с населением. Так уж устроена человеческая история, что во всех войнах обязательно убивают население. А если оно еврейское, то какие могут быть вообще разговоры!

Так что кагор на соответствие обязательно надо проверять. Вот отец Ипохондрий его и проверял. Вместе с околоточным надзирателем Василием Акимовичем Швайко. И они сочли кагор вполне соответствующим для претворения его в кровь Господню.

И местный христианский люд, коего было в Городе не так уж много, но все же, уже стекся в храм, когда в него вошла со своей заботой тройка наших озабоченных прихожан. Отец Ипохондрий озабоченность углядел, а посему службу провел по сокращенному чину: кого мог исповедовал и кровью Христовой, кого нужно и кому хватило, причастил. А католикам, в числе одного (помешанного Альгвазила в шлеме), пропихнул сквозь забрало просфору (кусочек белого хлеба из магазина «Хлеб» Бенциона Оскера, что в левом нижнем углу картинки, нарисованной девицей Иркой Бунжурной).

И после службы Аверкий Гундосович всех присутствующих пригласил на совещание в Магистрат для обсуждения чрезвычайного положения, сложившегося в результате взаимодействия анонимного Осла со всем известным Шломо Грамотным.

И вот через весь город из церкви Св. Емельяна Пугачева из-за слева снизу картинки в Магистрат, что справа и выше картинки, потянулась вереница христиан всех конфессий и просто людишек, зашедших в церковь поучаствовать в молитве об избавлении Города от Осла и послушать баяниста Алеху сына Петрова. Играл он чрезвычайно задушевно и в конце бывал вознаграждаем обильным причащением. После чего они вместе с отцом Ипохондрием и наиболее уважаемыми прихожанами послали старушку Исааковну в винную лавку зубного врача Мордехая Вайнштейна на предмет водки на ужин. Ибо какой же ужин без водки? Это, судари мои, вовсе и не ужин даже, а завтрак. А кто же из уважающих себя горожан завтракает вечером? Завтракают, милостивые государи мои, утром. А ужинают вечером? А какой же ужин без водки? Это вечерний завтрак. Чистой воды нонсенс, абсурд, оксюморон. А такой иностранной лабуды честные (с ударением на «Ы») христиане Города позволить себе не могли. Как, впрочем, и честны́е (с ударением на «Ы») иудеи. За мусульман говорить не берусь. Но с поэтом Муслимом Фаттахом пришлось как-то испить. А куда денешься, если к нему неожиданно нагрянули Хайям и Низами. Ну как таких гостей не встретить по-лю́дски (с ударением на «Ю»)? Так. А чего я делал в арабском квартале Города, которого нет даже на картинке девицы Ирки Бунжурны?.. Ну как чего?.. Выпивал вместе с Муслимом Фаттахом, Хайямом и Низами. А как бы иначе я мог написать об этой выпивке, если бы сам в ней не выпивал? Вот такое вот объяснение, в достоверность которого я сам не верю.

Но не об том, мой читатель, идет речь. А об том, что христиане, по большей части русского содержания, не считая помутившегося головой Альгвазила без имени, а зачем ему имя, если он из-за нахлобученного на голову шлема все равно имени слышать не мог, даже если оно у него и было, и еврея Гутен Моргеновича де Сааведры, о вероисповедании которого ничего никто точно утверждать не мог, ибо встречали его по пятницам и в мечети, устремившим задницу в небо ровно 122-миллиметровая гаубица М-38. Был еще пан Кобечинский с дочкой Вандой, из поляков. А поляки – это те же самые русские, только помутившиеся головой. Два прусских шпиона. Которые вполне могли быть русскими, работавшими на прусскую разведку. А русских было в достатке. Кроме упоминавшихся, были следователь П.П. Суходольский, Василий Акимович Швайко, сестра Ксения Ивановна при нем. Ну и сапожник Моше Лукич Риббентроп, которого все население за выдающееся пианство держало за носителя русской культуры, ну и еще кое-кто, которых я пока не успел придумать. Люд, в принципе, приличный, но в больших количествах вызывавший опасения у коренной части населения. Хотя русские тоже считали себя коренным населением. Не говоря уж о пане Кобечинском. Вон там, на картинке, обломки его замка возвышаются над Городом. А если бы Альгвазил мог слышать и говорить, то за причисление его к пристяжной части населения мог проткнуть именной алебардой. И ваше счастье, что он не слышал, не говорил, да и именной алебарды у него быть не могло, потому что, как я говорил, имени у него не было. Возможно, оно когда-нибудь и было, не исключаю, мало ли на белом свете загадок – озеро Титикака, скажем, – но на момент раздачи именных алебард имя как таковое у него отсутствовало.

В общем, все в нашем Городе были коренные. А если кто попытается возразить, то того мерзавца я из книги своей немедля удалю. Оруэлла небось читывали? Так вот, если что – так тут же то. Вы меня поняли? Не местных в нашем Городе нет. Никакой лимиты, гастарбайтеров. А если и шел какой человек через Город с гаста на вест или с норда на зюйд, то, пока шел, даже если и не шел, а чего-нибудь останавливался по рабочей тематике, он и был местным, потому как на этом месте, в смысле нашего Города, он и был. А как доходил до веста или зюйда, то был уже и не в Городе. И чего его как-то называть, когда у нас и своих проблем с названиями хватало. Я вам уже об улице Убитых еврейских поэтов говорил. Которая Спящих красавиц была. Об этой истории речь впереди. Я ее еще не придумал. Точнее говоря, я ее пока не вспомнил. И это не считая жуткой проблемы с именами детей раввина Шмуэля Многодетного.

Жуткая проблема с детьми Шмуэля Многодетного

Он достался нам из времен Первой книги Царств, с тех пор жена его Эсфирь рожала ежегодно, и много их было: Саул, Самуил, Иезекиль, Исайя, трое Ездр. Второго и третьего назвали от лености ума и с некими сомнениями по части отцовства, как, впрочем, и материнства, так как они появились в семействе внезапно. Уже готовым Ездрами. Ну не выкидывать же их на улицу. Да и где в те библейские времена было взять улицы? Сколько я ни читал Закон и Пророков, ни одного упоминания за улицы я не встречал. Так что их взяли. Где одного Ездру кормить, там и двое других Ездр с голоду не помрут. А когда шла ежевековая перепись детей равви Шмуэля, их тоже считали за детей, но не шибко канонических. Ну, это были имена вполне приличные, а вот на детей, родившихся в последние три-пять сотен лет, имен в Танахе просто не хватало. Вы хочете песен, а их нет у меня.

И детей уже называли совсем дикими именами: Людовик, к примеру. Их вообще 18 штук насчитывалось. Диаспора, Гетто, Владилен, Сталина, Реконкиста, Консьюмеризм, Пархатый… Был один Холокост. Странный парнишка. А когда и девочка. Реб Шмуэль и так и так… Ну ничего! Никак расти не хотел. Не растет, и все тут! А налицо и прочий интерфейс был, вы не поверите, жутко изменчив. Миллион разных интерфейсов в одном ребенке! И номера на левой руке разные вытатуированы. Странный ребенок…

Ну, было несколько Жидовских Морд, уж больно красиво звучали. А нескольких детей без различия пола назвали Погромами. В память о событиях, посетивших наш Город в разные составные части его бытия на этой прекрасной земле… А последний Погром родился как раз в сейчас. И не вписать это событие, сами понимаете, в хронику текущих событий я не могу. Но об этом чуточку позжее. Вы уж потерпите. Мы столько терпели, что до очередного Погрома как-нибудь дотянем. И переживем. Ассирийцы ботинки чистят, а филистимляне вообще на пособия живут. В том числе и от народа Израилева. Вон оно как история складывается. У нас в Городе живет один филистимлянин. Как-нибудь потом. А сейчас…

Вот так вот плавно я от прошлого перешел к сегодняшнему бытию моего Города. (К чему я вам сказал «Вот так вот плавно»? А потому что – а литература?..) А именно – к походу городских христиан в Магистрат для разрешения вопроса о пребывании на площади Обрезания неведомого Осла и Шломо Грамотного, вошедшего с этим Ослом в конфликтные отношения.

И вот они пошли. «Мы длинной вереницей идем за Синей Птицей…» Не обращайте внимания, это кусочек моего детства забрел в мою старость, вспыхнул на мгновение в мозгу и потух в сгущающихся сумерках моей жизни… (По-моему, красиво. Чем-то напоминает стиль влюбленного телеграфиста конца девятнадцатого века). И шли они мимо винной лавки зубного врача Мордехая Вайнштейна. А скажите мне, какой честной христианин пройдет мимо винной лавки? Особливо если большинство из христиан – православные? Да при походе на судьбоносное для Города собрание? Нет, господа, ни у кого из вас рука не поднимется пройти мимо винной лавки. Лично я никогда мимо нее не прохожу. Раньше все пути мои куда-либо шли через винные лавки, продмаги, гастрономы, магазины смешанных товаров, ларьки, чепки, рюмочные и другие места общего пользования. А если таковых по пути куда-либо не намечалось, то я куда-либо и не шел. А зачем куда-либо идти, если по пути нет винных лавок, продмагов, гастрономов, магазинов смешанных товаров, ларьков, чепков, рюмочных и других мест общего пользования? А я тогда даже и православным не был. А уж когда стал, то в куда-либо, кроме винных лавок, продмагов, гастрономов, магазинов смешанных товаров, ларьков, чепков, рюмочных и других мест общего пользования, и вовсе не ходил.

И вот идут они слева направо картинки из церкви в Магистрат. И водка у них есть, и винишко какое-никакое для слабеньких христиан и для лакировки водочки – для сильных духом. И еврейское население Города, видя такое скопление христианского люда посреди своих кварталов, несколько обеспокоилось. Молодежь-то чисто инстинктивно, генетическим образом обеспокоилась. Ну, а старики типа Шломо Сироты обеспокоились на почве конкретной, собственноручной памяти. Потому что папашку, Шломо-старшего, убили сначала в Гранаде воины короля Фердинанда, потом его убили в Константинополе во время завоевания крестоносцами, потом порубила красная кавалерия, о чем былинники речистые утаили в ведении рассказа, ну и напоследок, но кто это может знать, утопили в Висле чертовы ляхи, в Днепре – запорожские казаки, а останки закопали в Бабьем Яру. Причем все это произошло еще до рождения Шломо Сироты, а мамашку его, Розалию Израилевну, попользовал второй взвод артиллерийского лейтенанта Василия Шумова при добитии врага в его собственном логове. Она как раз только вылезла из подвала некоей полячки Ванды (не Ванды Кобечинской, а просто Ванды), которая прятала ее от немцев за фамильное серебро, коим расплачивалась за укрытие и душевное тепло Розалия Израилевна. Но семя папашки Шломо в ее чреве таилось, устояло под напорами тугих выплесков артиллерийской спермы и хранилось веками, чтобы рассказать о том, что было, что сплыло. Как будто это кому-то интересно. Как будто есть в этом что-то необычное, что-то новенькое, что-то захватывающее, чтобы евреи поцокали языком, потрясли головами, понакручивали на указательный палец пейсы и сказали: «Спасибо, Шломо, ты нас очень рассмешил. Чисто Зингерталь! Не тот Зингерталь, который торгует на Греческой искусственной кошкой под норку, а тот Зингерталь, который „мой цыпочка, сыграй ты мне на скрипочка“ у Маркони». Нет, не скажут этого евреи. То ли потому, что Зингерталь давно умер, то ли потому, что Зингерталь еще не родился, и вообще кто такой этот Зингерталь, – но не скажут этого ничего евреи. Потому что ничего необычного, экстраординарного в этом нет. И если каждый еврей будет носиться по Городу со своей памятью, то стоном наполнится вся Земля и не останется в ней места для еврейской радости и еврейского смеха. А какой еврей без смеха? Никакой. Как и еврей без печали – тоже никакой. Так что, господа мои хорошие, смейтесь со мной, когда я плачу, и плачьте со мной, когда я смеюсь.

Так вот, увидев колонну христиан, до зубов вооруженных водкой и вином, с адмиралом Аверкием Гундосовичем Желтовым-Иорданским, Шломо Сирота выкатился на коляске из своего дома, чтобы другие евреи не просто не выкатывались из своих домов, но и не высовывали из них своих носов. Как будто можно высунуть чей-то посторонний нос. На что евреи отреагировали адекватно. А именно – высунули носы. А многие даже выскочили на улицу. Помимо тех, кто на ней уже находился. А именно – мадам Гурвиц, жена портного Зиновия Гурвица, с дочкой Шерой, жена несуществующего реб Пеперштейна мадам Пеперштейн, ювелир-фальшивомонетчик и Пиня Гогенцоллерн, чтобы присмотреть за своим сыном Шломо Грамотным с его неотъемлемой частью – безымянным Ослом. По пути на традиционную пулечку с отцом Ипохондрием, околоточным надзирателем Василием Швайко и садовником Абубакаром Фаттахом из арабского квартала в Магистрат, где она обычно и происходила. И он обнаруживает толпы евреев, рвущих на себе волосы, что каждый уважающий еврей делает перед погромом. А то что это за погром, если перед ним не рвать на себе волосы, чтобы избавить погромщиков от этой неквалифицированной работы.

И вот складывается такая ситуация. На авансцене, в центре картины, окаменели Шломо Клодт и Осел Грамотный. Перед ними стоит кодла вооруженных алкоголем христиан, производящих визуальное обследование вышеупомянутого произведения природы, а со всех сторон Города к площади Обрезания стекаются толпы рвущих волосы евреев во главе… Да со всеми во главе!.. Христиане жутко пугаются, и есть чего. Многие из них в далекой молодости были эллинами, захватившими Город, и знали, как с их предками поступили братья Маккавеи, чьими именами названы Большая Маккавейская улица, Второй Маккавейский проезд, Третий Маккавейский, а Первого не было, то есть он был, но после 17-го года его переименовали в Темный переулок – в память об убитой в нем Мурке.

И вот два полчища встречаются на площади Обрезания, и не хватает лишь Пересвета и Челубея в еврейской транскрипции, чтобы начать взаимное истребление. И все стоят и молчат. Редкий случай, когда евреи и христиане молчат. А когда помолчали, уже вроде бы и ни к чему. Причем даже и непонятно: что «вроде бы и ни к чему»? Вот ужас.

И непонятно, сколько бы еще продолжалось это «Стояние на Угре», но тут появляется садовник Абубакар Фаттах из арабского квартала на предмет традиционной пули с отцом Ипохондрием, раввином реб Шмуэлем Многодетным и околоточным надзирателем Василием Акимовичем Швайко. И он просто не может позволить сорвать традицию ежесубботней встречи за карточным столом, которой уже несколько лет. Простите, я ошибся: не несколько лет, а несколько сотен лет.

И вот садовник Абубакар Фаттах, увидев эти, прямо скажем, так себе полчища, но тем не менее трубы уже трубят, барабаны барабанят, кровь разной степени горячности зовет к ножу, пистолю, стоеросовой дубине, и остается только выяснить, во имя чего трубят, барабанят, зовут, и чтобы в рамках приличия: если погром, так и скажите – мы со всем уважением, а если что, то не надо думать глупости, а зачем вы распяли нашего Христа, а вы назовите конкретно, кто распинал, итальяшки распинали, а нас там даже и не было, разве что реб Шмуэль Многодетный, так он по разнарядке присутствовал, типа, не допустим, нет, в нашем Городе, обращайтесь в суд, мол, все легитимно, возбуждение религиозной ненависти, и вообще, если бы мы его не распяли, ах, все-таки вы, нет, вы дайте мне сказать, с чего это я тебе должен дать сказать, это вы, реб Пинхус, совсем зарвались, ну ладно, говорите, а то я с вашего крика прямо не знаю что, так христиан вообще бы не было, а были бы одни иудеи, сойти с ума, это я-то, потомственный адмирал, был иудеем, нет, вы были бы эллином или зороастрийцем, вам от этого легче, нет не легче, и в воздухе уже мелькнули ножи, взвились сизыми орлами курки пистолей, оскалили еросы сто дубин.

И тут садовник Абубакар Фаттах пал на колени. Потому что сил у него уже не стало стоять на прямых ногах. И вы бы пали, если бы у вас сорвалась многовековая пуля, а еще отец Ипохондрий с прошлой субботы остался должен вам ваши кровные 112 вистов.

И стоя на коленях, садовник спросил, типа, об чем шумят народные витии, и тут адмирал Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский сказал:

– А где ты, Абубакар, слышал шум? Стоим себе мирно.

– Да, – поддержала его еврейская сторона в лице, точнее в лицах (смотрите выше), – стоим себе мирно. Потому что – а чего они стоят?

Садовник Абубакар с колен обратился к христианской стороне:

– А чего вы стоите?

– Да мы ничего, – отвечала христианская сторона, – мы вообще не стоим, мы вообще-то идем. Точнее, шли, пока эти жи… граждане евреи с угрожающими лицами, вы только посмотрите на реб Шломо Сироту…

– А чего вы вообще шли?! – взвился реб Шломо Сирота (если можно употребить глагол «взвился» к девяносточетырехлетнему еврею в инвалидной коляске).

Пролетарская часть христианства хотела было указать Шломо Сироте его место, но потом передумала, потому что на этом месте он как раз и сидел.

– А идем мы, реб Шломо, – ответил Шломо Сироте Гутен Моргенович, представлявший в данный момент христианскую составляющую Города, – чтобы в Магистрате обсудить проблему со странствующим Ослом, остановившимся на площади Обрезания, и вашим тезкой Шломо Грамотным, который по своей доброй воле составил компанию Ослу, коя компания не предусмотрена архитектурой Города и не вписывается в дизайн площади Обрезания.

Все замолчали. А как не замолчать? Когда говорит Гутен Моргенович де Сааведра, пушки молчат. У них, у де Сааведров, все были разговорчивые. А если не разговорчивые, то пишущие. Вот все и молчали. И христиане, за которых уже все сказал Гутен Моргенович, и евреи, потому что и Троцкого, и Михоэлса уже убили. И тогда за евреев пришлось отдуваться тому же Гутен Моргеновичу де Сааведре. У них, у де Сааведров, все были разговорчивые.

– Так бы сразу и сказали, – отдулся за евреев Гутен Моргенович.

– А вы об этом спросили? – спросил он со стороны христиан. – Нет. Не спросили, – ответил он с еврейской стороны, чтобы не подумали, что евреи народ лживый и им бы лишь пограбить, шейлокам проклятым.

– Ну вот, – успокоенно сказала христианская половина де Сааведры, – ребята, покажите.

И ребята показали. Они отверзли сумки, саквояжи, вещмешки, внутренние карманы чуек, армяков, пиджаков и фраков. И всюду была водка и зелено вино. И еврейская сторона была враз умиротворена. Ибо с таким количеством водки и зелена вина на погромы не ходят. И окончательно добили евреев, предъявив кассовые чеки винной лавки зубного врача Мордехая Вайнштейна.

Так закончился сейчасный погром, о котором я вам давеча намекал прямым текстом.

И евреи поняли, что если их сидение в синагоге не привело к ощутимым результатам (и к неощутимым тоже), то надо дать возможность и христианам поразмыслить над проблемой. Среди них тоже встречаются умные люди. Говорят, был такой Сахаров, очень, говорят, был умный человек. А почему умный? А потому что женился на еврейке. Вот!

Ну, две общины в знак примирения присели на часок на площади Обрезания, чтобы смыть горечь недоразумения, возникшего по недоразумению, и к вящей славе Божьей не приведшего. Слава Богу.

И над площадью Обрезания взорвалось ликующее «Лехайм!».

А поутру они проснулись. Не то чтобы совсем никак и на площади. Нет. А у себя по домам. Но в смутном ощущении, что что-то сделано не совсем так, не так, как хотелось. А некоторые решили, что не то чтобы не совсем так, а скорее совсем не так. Причем этих некоторых было значительно больше тех, которые «не совсем». Как среди евреев, так и среди неевреев. Первые не очень понимали, как можно напиваться посреди площади Обрезания, а вторые – как можно ТАК напиваться посреди площади Обрезания. Причем и те и другие не помнили, по какой причине весь город ТАК напился посреди площади Обрезания. А раз так, то поутру весь Город стал стекаться к площади Обрезания, чтобы попытаться обрести первопричину всегородского пьянства накануне на площади Обрезания.

Я полагаю, мой читатель, тебя уже давно интересует, почему центральная площадь Города носит столь многозначащее название, не кроется ли здесь какой-нибудь подвох, свойственный людям с некоторыми литературными наклонностями, которые в первом акте вешают на стену ружье, чтобы зритель и читатель мучились, в кого это поганое ружье выстрелит в третьем. Сам бы я не стал заморачиваться подобными мыслями, так как дал это название просто так, по наитию, о чем и сказал девице Ирке Бунжурне, которая однажды позвонила мне в 3.17 ночи с вопросом, что я делаю. После чего наступила пауза, а потом всхлип, перешедший в слова:

– И чеши отсюда. И джинсы свои забери. А рубашка твоя выстиранная в ванной сохнет. Ничего, на улице тепло. Обсохнет… Михал Федорович, какой сакральный смысл заключается в названии «площадь Обрезания»? И нельзя ли применить это обряд к отдельным русским людям? Иди-иди… А это не мое дело куда… Туда, где оставил майки… Да, Михаил Федорович, а каким ножом делают обрезание? И в каком месте? Под корешок? Или можно немного оставить?.. Я тебе, что сказала, гад?… Иди-иди… А вот сейчас!..

И опять раздался всхлип. Но очень уж решительный. С прямой скрытой угрозой.

– Стой, детка! Ни в коем случае не под корешок! Это тебе не елочка. А то с чем он к тебе вернется в очередной раз? С осиротевшими джинсами? Так что пусть идет… Он недостоин обрезания! Раз он такой!.. Нам на него наплевать!.. – поднялся я до высокого пафоса, с которым в кино «Александр Невский» хор сзывал русский народ на Ледовое побоище, пафоса Михаила Юрьевича, призывающего русский народ умереть под Москвой, к вам обращаюсь я, друзья мои, и так далее. Вплоть до мобилизации куда-нибудь против кого-нибудь. А напоследок я перешел на патетический визг:

– Гони его! Мы нам другого найдем!

И услышал в ответ тихий всхлип:

– А я не хочу другого…

Ну что ты будешь делать!.. Я от этой чувихи сойду с ума… От этих сумасшедших перепадов. И почему-то каждый раз это происходит у нее в 3.17 ночи. И каждый раз она будет звонить мне с каким-нибудь идиотским вопросом, на который я буду так же идиотски отвечать, зная, что через пять минут он, сучара, как бы случайно проведет пальцем по ее позвоночнику, а утром эта дуррррра в очередной раз побежит покупать очередные майки. Потому что предыдущие «украли в спортзале, унесло течением реки Серебрянки во время сплава, застряли в пробке, попали под электричку „Москва – Можайск“, сгорели на торфяниках, уехали по обмену в Колумбийский университет, стали нелегалами СВР в Капо-де-Верде…».

Этим дело бы и закончилось. Если бы я сам не задумался, почему я, ни секунды не колеблясь, назвал центральную площадь Иркиной квартиры «площадью Обрезания». Ведь что-то же должно было щелкнуть в моей седой голове, чтобы это название откуда-то появилось, прилепилось намертво, чтобы я и другие жители Города восприняли его как абсолютно органичное и не задавались вопросом почему. А почему небо – небо, мадам Пеперштейн – мадам Пеперштейн, а портной Гурвиц, совсем наоборот, – Гурвиц. А когда неумеренный в своих мудрствованиях горожанин уж очень особо допытывался, почему площадь Обрезания – площадь Обрезания и вышеприведенные доводы разума на него не действовали, то тогда звали на помощь равви Шмуэля, и тот, внимательно выслушав вопрос, опускал очи долу (или у евреев это как-то по-другому звучит?), потом поднимал их горе (или у евреев это как-то по-другому звучит?) и только потом устремлял их в душу проезжего зануды и отвечал вопросом на вопрос (именно так это и звучит у евреев):

– А вы никогда не задумывались, почему после «три» идет «четыре», а не «пять», «двенадцать» или «сто двадцать четыре тысячи восемьдесят шесть»?

Приезжий от этого вопроса обалдевал и, в свою очередь, отвечал вопросом на вопрос (даже если он и не был евреем):

– А при чем здесь это?

– А при чем здесь почему площадь Обрезания называется площадью Обрезания?

– Ну как при чем…

– Вот и я вас спрашиваю: как при чем?..

После этого не горожанин терял суть проблемы и ловил себя на мысли, что площадь Обрезания – это площадь Обрезания, и только крайнему идиоту, коим он и являлся до встречи с равви Шмуэлем, мог прийти вопрос, почему это так, а не иначе.

Но после очередной ночной беседы с девицей Иркой Бунжурной я счел необходимым найти объяснение, почему я назвал ее, девицы Ирки Бунжурны, площадь площадью Обрезания. Думаю, что к завтрашнему утру я это объяснение найду. Или оно найдет меня.

И вот завтрашнее утро настало и наткнулось в моей голове на объяснение.

Почему площадь Обрезания – площадь Обрезания, а не, скажем, Революции или Тверской заставы, например

В старые времена, когда Господь только создал Землю и она Ему еще не успела наскучить, людей было мало. Так мало, что Господь знал всех по именам. Да и как Ему не знать их по именам, когда Он их сам назвал. А потом людишки плодились и размножались, и Господу стало трудно упомнить всех, – а куда это годится, рассуждал Господь сам с собой на досуге, которого у Него было предостаточно. А почему, спросите вы меня, почему это мы работай-работай, а у Него, видите ли, досуг? А потому, отвечу я вам, мало того, что Он создал вас, дал возможность размножаться – не без удовольствия, замечу, – окружил ваше размножение чудесной экологической действительностью, а птички соловьи-тетерева как поутру поют, так заслушаешься, а то, что потом хлеб в поте лица, а рожать в муках, – ну так что ж вы хотите, за удовольствие приходится платить, чать, не в раю живем, а тут, на Земле, которая чудо как хороша, – так почему бы Господу и не отдохнуть? Ибо суббота для нас – суббота, а для Господа суббота – Суббота! Чувствуете разницу?.. А если не чувствуете, то говорить мне с вами, а тем более писать для вас, просто глупо, так как пишу я исключительно для чувствования, а не ума для.

И вот Господь сосредоточился, окинул взглядом землю Ханаанскую (она как раз на глаза попалась) и увидел там мужика еврейской национальности, а других, кавказской, скажем, еще не было. А русские появились чуть ли не позже всех, отчего до сих пор страдают и чуть что – сразу обижаются на все человечество, за исключением, скажем, северных корейцев и палестинцев. А Господь этим делом удивляется, так как (Он это точно помнит) именно северных корейцев Он не создавал. За палестинцев тем более удивляется, потому как по созданной Им Палестине шастало много разных национальностей людей, которых (Он точно помнит) Он создал, а вот палестинской национальности людей (это Он тоже помнит) среди них ну никак не было. Он мне об этом говорил. У меня тогда бессонница была, и я от нее таблетки пил, но бессонница их игнорировала, а вот мозги не игнорировали даже очень. Поэтому долгими бессонными ночами с Ним и разговаривал.

А с кем еще, когда тут у нас по ночам принято спать? А раз принято – то и спят. Ну разве что пописать выскочат. Но в это время они почему-то к душевному разговору о палестинской национальности расположены не были. Дежурно пожурчат – и опять в койку, и ты опять остаешься наедине с Богом.

Так вот, этого мужика еврейской национальности звали Авраам. Раньше Господь имел с ним кое-какие дела, о чем и слова написаны, и картинки нарисованы, и скульптурки порублены. Но не все всё знают, потому что не все слова понаписаны, не все картинки понарисованы и не все скульптурки порублены. Потому что не у всех была бессонница, не все глохтали таблетки и не у всех таблетки встречали у мозга радушный прием. И значит, Господь когда-то сказал Саре (жене Авраама), что она родит сына Исаака, а она сказала об этом Аврааму, и Авраам познал Сару, хотя уже давно не занимался этим делом, и я его могу понять, потому что вряд ли я, к примеру, смогу (я не говорю – не захочу) познать какую-либо женщину, тем более жену, когда чего там познавать за семьдесят лет жизни. Но Господь сказал – Авраам сделал. И ничего. Тогда он снова познал Сару. И обратно ничего. И я уж не знаю, сколько раз он ее познавал, но, кроме тяги евреев к знанию, из этого ничего в смысле сына не вышло. Тут уж Господь призадумался. Как же так, мол? Что же это, мол, такое? И как это, мол, объяснить? И перед всем еврейским народом стыдно!.. И тогда Господь отозвал Авраама в сторонку и сказал:

– А ну покажи…

А Авраам застеснялся – как это он Господу будет свой детородный орган показывать, потому что в низших кругах еврейского общества показать кому-нибудь… означало «бросить через канифас», «кинуть чепуху мусорам», «за бейцалы крутить», и по отношению к Нему не то что в фигуральном смысле, а в натуре – ни в какие ворота не лезет. (Это метафора. Не подумайте, что… ну, вы меня понимаете. Так, средних размеров… На массовку в порнофильмах.) Но Господь был неумолим. И Авраам показал.

– Господи, – воскликнул Господь, – так ведь у тебя самая плодородная часть семени остается под крайней плотью! (С чего это он так решил, мне решительно непонятно. У меня, насколько я помню, ничего не оставалось.)

И Господь откромсал бронзовым ножом крайнюю плоть Авраама. Пошла кровь, и Сара, чтобы утишить боль Авраама, взяла его детородный орган в рот, и тот обрел свою детородность. Авраам уже в который раз познал Сару, и та родила ему сына Исаака.

А Господь, глядя на это дело с неба, радовался и распорядился отныне обрезать у евреев крайнюю плоть, дабы добро (я имею в виду семенной фонд) не пропадало. Вот с тех пор и пошел на Святой Ру… тьфу ты, земле, обычай – обрезать младенцев мужеска пола в память о первом обрезании. Ну а потом и другие народы, увидев, что это, помимо пользы, еще и красиво, тоже переняли этот обычай, Но божественного в этом деле было мало. Чистая медицина и пластическая хирургия.

Ну ладно, revenons chez les moutons – вернемся к нашим баранам, как говаривал один персонаж из пиески «Аббат Патлен» года эдак 1470-го. Встал вопрос, куда девать крайнюю плоть. Ведь это не какой-либо кусок кожи типа заусенца, который взял и выкинул, а по Господней воле… А что с этим «богообрезанным» делать, указаний от Бога не поступало. Поэтому евреи решили все крайние плоти со всех концов Земли со всех евреев собрать и хранить до специального распоряжения Господня. И вот такое местечко нашли как раз в пустынном месте, закопали в глубину земли и посадили человека по имени Эшмиэль его охранять до специального распоряжения. А чтобы где жить, поставили ему домик. А потом постепенно вокруг этого домика вырос наш Город. Домик за ветхостью снесли, Эшмиэлю в целях улучшения жилищных условий построили дом поближе к синагоге, где он вот уже века ходит в раввинах. Имя сократили до Шмуэля, а то язык сломаешь, а образовавшуюся площадь, в глубине которой хранятся миллионы и миллионы еврейской крайней плоти, назвали площадью Обрезания.

И девица Ирка Бунжурна с этой моей идеей согласилась.

А откуда появился человек по имени Эшмиэль – это потом. Не все же сразу. Потому что если все сразу – то что тогда потом?

Так вот, мы разобрались с идеологической и исторической подоплеками, почему площадь Обрезания – площадь Обрезания, а заодно, мимоходом, коснулись таинственной жизни маек джентльмена, делившего с большей или меньшей долей постоянства кров и ложе с девицей Иркой Бунжурной. Которого Ирка Бунжурна считала своим на всю оставшуюся жизнь, с чем он с большей или меньшей долей постоянства соглашалея. Не то чтобы с большей, но все-таки. И она могла спокойно (с большей или меньшей долей постоянства) рисовать свои, а теперь и мои картинки, не задумываясь отдельными частями тела, что всему телу чего-то не хватает. Но временами в 3.17 ночи…

Короче, мыслящая составляющая многоконфессионального населения Города поутру воскресенья собралась на площади Обрезания, чтобы выяснить, для чего она накануне собралась на площади Обрезания. Мусульманская община участия в сборище не принимала. Пока!

– Пусть, мол, – рассуждала мусульманская община (ее мыслящая составляющая), – эта иудеохристианская цивилизация, не понимающая, что учение Мохаммеда истинно, потому что верно, а верно, потому что истинно, пусть разбирается сама, чего она пила накануне на площади Обрезания. Не пригласив мыслящую часть мусульманской общины, которая тоже не абы как, а ой-ой-ой!.. А мы, когда она, иудеохристианская цивилизация, встанет в тупик, а не встать в тупик она не может, потому что – иудеохристианская, вот тогда-то мы шмыг-шмыг-шмыг и бяк-бяк-бяк – к вящей славе Аллаха…

Так рассуждал поэт Муслим Фаттах, брат садовника Абубакара Фаттаха, сидя в моей комнате на Лечебной улице, что на границе Черкизова и Измайлова, пия со мной утренний кофе и поглядывая на второразрядную по мировым масштабам смуту на площади Обрезания. Ну да ладно.

А на площади Обрезания первым делом встал вопрос: кто начал? То есть кто виноват? Вторым делом встал второй вопрос, без которого невозможно было ответить на первый: что именно начал и кто это что и начал? И в зависимости от этого и решать, кто виноват в чем. И, посовещавшись, мыслящие части вышеупомянутой цивилизации в целях разумного решения обоих вопросов поменяли вопросы местами. А именно: попытаться понять: а, собственно говоря, что? И тогда, как сказал равви Шмуэль, удастся обойтись без решения, кто виноват.

– Потому что, – сказал равви Шмуэль, – по моему печальному опыту я прямо сейчас могу сказать, кто виноват в пока еще неопределенном что.

– Это да, – подтвердил Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский, – это и я могу подтвердить, – и целеустремленно глянул взором на мыслящую часть еврейской общины. – Помню, в 1336 году у нас на Европу хлынула чума. И померло двадцать пять миллионов человек. – И замолчал крайне многозначительно. Держал паузу, как русский трагик Геннадий Демьяныч Несчастливцев перед первым стаканом водки.

– Не томи, Аверкий Гундосович, – не выдержал отец Ипохондрий, прерывая паузу стаканом водки, который, истомленный собственно паузой, Желтов-Иорданский и выпил, чтобы продолжить:

– Так вот, среди этих двадцати пяти миллионов ни слова не сказано о померших евреях!

И победительно замолчал. И все замолчали. Кто – победительно, а кто – предвкушая побежденность. Но с каким-то облегчением. С мыслью, что уж если погрому быть, так чем быстрее его начать, тем быстрее он кончится. И всем стало как-то печально. От какой-то дурной предопределенности. Что я кого-то должен бить – или меня кто-то должен бить. Из века в век… Ну что ж, раз суждено, значит…

– А скажите, адмирал, – в мрачной тишине прозвучал голос Гутен Моргеновича де Сааведры, стоявшего пред неразрешимой задачей громить самого себя, – а в ваших сведениях о померших в Европе людях есть какое-либо упоминание о померших голландцах?

Аверкий Гундосович поперхнулся вторым стаканом водки, но, преодолев поперх, нашел на дне его (стакана, а не поперха) ответ.

– Нет, Гутен Моргенович, – зачитал он текст на дне стакана, – о померших голландцах тоже ни слова не было.

Гутен Моргенович молча стоял, сложив на груди руки. Ровно Грушницкий перед выстрелом Печорина. Но с совсем другим настроением. Это я вам говорю. Что-что, а в настроениях я толк понимаю. Как-никак, подмастерье человеческих душ. И держал паузу, как итальянский трагик Сальвини перед удушением Дездемоны. И ему таки, после недолгой паузы, отец Ипохондрий также протянул стакан водки. Де Сааведра принял стакан двумя пальцами и неторопливо выпил. И все это время городское человечество смотрело на процесс с некоторым благоговением. Потому что ТАК водку пить нужно уметь! На это века нужны! А они у Гутен Моргеновича были. Недаром у него на откляченном мизинце правой руки поблескивал перстень с надписью «Все проходит».

– Так что, может быть, – опустошив стакан досуха, спросил окружающую действительность Гутен Моргенович, – во всем виноваты голландцы?

От этого все как-то смутились… А вдруг?.. Тем более не так давно в Городе ошивался на этюдах один голландский парень, Рембрандт ван Рейн, которому позировали мадам Пеперштейн с портным Гурвицем для «Автопортрета с Саскией». И все было согласились, что именно из-за этого голландца Рембрандта ван Рейна и разразилась в Европе чума в 1336 году, и было решили общими усилиями учинить в Городе голландский погром, но тут услышали голос Шломо Грамотного:

– Вы тут все совершенно сошли с ума. Когда была чума – и когда был Рембрандт ван Рейн?..

И все сказали:

– Действительно… Когда была чума, знаем. Со слов Аверкия Гундосовича. А когда был у нас этот голландец, как его, ну и имена у этих голландцев…

И все обратились за знаниями к Шломо Грамотному из композиции «Шломо Грамотный и Осел». Но он молчал. Рот его был занят жеванием чебурека, которым его окормляла девица Ирка Бунжурна.

Никто не мог понять, откуда взялась эта девица, которая окормляла неизвестным продуктом ослиного укротителя. Но делала она это сноровисто, успевая рукой, свободной от чебурека, бить по свободной от Осла руке Шломо Грамотного, пытающейся исследовать ее не бог весть какую попку. Инстинкт! А потом она исчезла, оставив на булыжнике мостовой площади Обрезания рисунок Магистрата. Это была чистой воды мистическая хрень, я бы даже сказал, хрень хреней, – ибо откуда этой сучке знать, что в ее Городе есть Магистрат, если она, боюсь, и слова-то такого не знает. Не иначе как ОН, не будем уточнять кто! Кто знает, тот поймет, а кто не знает, тому и понимать нечего.

И Аверкий Гундосович, увидев на булыжнике рисунок Магистрата, хлопнул себя по лбу, отчего упал на спину и уже со спины выкрикнул:

– Мы же, сорок пять соленых брызг (изощренная матерщина мореплавателей) в Магистрат шли! Чтобы решить проблему!..

Далее он замолчал, потому что решительно не помнил, сорок пять соленых брызг, за каким, сорок пять соленых брызг, они, сорок пять соленых брызг, шли в этот, сорок пять соленых брызг, Магистрат.

И тогда поэт Муслим Фаттах высунулся из окна моей квартиры на Лечебной улице, что на границе Черкизова и Измайлова, и прокричал:

– Дети Осла! (Осел недовольно заорал: мол, на… сорок пять соленых брызг, ему такие дети!) Это я не к иудеям обращаюсь, эти дети Осла, это к русским относится (Осел недовольно… мол… на… брызг… дети), не пограмливать вас шли, а на… (Муслим Фаттах вопросительно посмотрел на меня.)

– На коллоквиум, – подсказал я умственное слово, ни в малейшей степени не зная его сущности.

– На коллоквиум! – выкрикнул Муслим Фаттах толпе, представляющей частицу иудеохристианской цивилизации, не представляющей, что такое слово вообще существует.

Но русская составляющая, сопоставив слово «коллоквиум» с картинкой Магистрата, походом в винную лавку зубного врача Мордехая Вайнштейна и скульптурную композицию «Шломо Грамотный, укрощающий безымянного, как звезда, Осла», сообразила (русские вообще сообразительный народ, что бы об этом ни говорили клеветники России. О пане Кобечинском речь не идет. Он вообще ничего не понял, но он, во-первых, не русский, да этого от него никто и не ожидал. Не он был мозгом нации нашего Города), что шли-то они в Магистрат решать проблему этой самой почему и винная а как без а тут евреи нигде без них а без них тоже никак потому как испокон и вон дети в двенадцать палочек а бабы их и если бы не еврейки так ох ох ох а за погром по поганой морде и колоссальное количество сорок пять соленых брызг в переводе с морского на человеческий. Так что даже некоторые еврейские женщины от этих комплиментов закраснелись, а русские бабы возревновали и разом уперли руки в бока. И быть бы межрусскому погрому, если бы адмирал Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский, вставший с булыжника (а он на нем лежал? Не помню) в позу «не Москва ль за нами», не указал в сторону Магистрата. И вся христианская часть Города двинула за ним решать проблему Осла и Шломо Грамотного, которую не удалось решить еврейской части Города, и тем самым утвердить главенство христианства над иудаизмом. Предварительно посетив винную лавку зубного врача Мордехая Вайнштейна. Тем более что после мирного разрешения несуществующего конфликта Мордехай Вайнштейн отправился к себе на работу. Потому что, судари, вы очевидно запамятовали, что дело происходит в воскресенье, которое для евреев является тем же самым, что и понедельник для русских. То есть суета сует и сильное томление духа… Тем более что Мордехай Вайнштейн родом…

История Мордехая Вайнштейна, зубного врача и хозяина винной лавки нашего славного Города

Папа Мордехая Вайнштейна происходил из старинного рода Вайнштейнов, участвовавших еще в исходе из Египта, глава которого умер вместе с Моисеем в виду города Иерихона по истечении сорока лет блуждания по пустыне, чтобы по человеку выдавить из евреев раба. Так что первый Вайнштейн был из рабов, но все Вайнштейны исчисляли свой род от Иханаана Вайнштейна, первого свободного еврея из доселе живших Вайнштейнов. И я их понимаю. Кому охота происходить из рабов? Евреев это морально угнетает. Один большой русский поэт еврейского происхождения как-то вздумал вступить в ВКП(б), куда без автобиографии вступить было невозможно. И он написал первую фразу: «Мой дед был крепостным у Шолом-Алейхема…» Так он и не вступил в ВКП(б). Вот поэтому Вайнштейны и исчисляют себя от Иханаана. Я настоятельно прошу не путать нашего Вайнштейна с Вайнштейном – купцом по мануфактурной части из Любека, который ведет свой род от Фроима Вайнштейна, который застрял в Вавилонском пленении даже после крушения Вавилонской башни, хотя под шумок можно было и соскочить, выдав себя за кого угодно, тем более что понять, кто еврей, а кто вавилонянин, было невозможно из-за смешения языков. Обратно, и те и другие были обрезаны. Да даже если и не так, то портки их снимать никто не заставлял. Так что у меня есть большие сомнения, что любекские Вайнштейны вообще евреи. Есть у меня подозрение, что они где-то вавилоняне. Уж очень борются за права палестинского народа.

Так что не надо путать честного Вайнштейна с! Не надо! Понятно? Что значит, что «понятно»? Объясняю для тех, кто не понял. «Понятно» – оно и есть «понятно». Ясно?.. И только не надо выяснять, что такое «ясно». Понятно?..

Так вот, дальний предок нашего Вайнштейна по имени Енох бен Гудим стоял рядом с Иисусом Навином напротив города Иерихона, который Господом был завещан евреям, как и вся остальная земля по ту сторону Иерихона. Но жители города Иерихона не знали, что он, в принципе, уже принадлежит евреям. Очевидно, Господь забыл их об этом уведомить. Так что они себе спокойно спали за высокими стенами своего города. За исключением тех, кто спал неспокойно. Потому что что-то такое болталось в воздухе новехонькое, какое-то странное, доселе неведомое наполнение ночи. Запах какой-то… Не то чтобы – аа-аах! А просто пахло евреями. Но иерихонцы, мучающиеся бессонницей, этого не знали, А откуда им было знать, что есть такие евреи, раз Господь им об этом ничего не сказал? Я сам до семи лет не знал, что я еврей, пока в первом классе меня не назвали жидом.

И тут вдруг раздался страшный рев. И стены Иерихона от этого рева пали. И евреи взяли Иерихон без всякого насилия, потому что и иерихонцы от страшного рева тоже пали вместе со стенами. А чего произошло, ребята? А произошло вот что. Когда Иисус Навин поднес к губам трубу, чтобы обрушить стены Иерихона, то он втянул в себя утренний воздух Ханаана. А утра в Ханаане в те времена были холодными. Ну и воздух… А чего от воздуха ждать, когда утра холодные? Он тоже, сволочь такая, холодный.

И эта холодная сволочь попадает в дупло четвертого зуба правой части верхней челюсти Иисуса Навина. И ему уже не до трубы. Вы, конечно, можете меня спросить, чего он раньше не подумал о дупле в четвертом зубе правой части верхней челюсти, но лучше не спрашивайте, чтобы я не подумал о вас, чего вы заслуживаете и об чем вы должны были подумать, прежде чем задать вопрос, если вы, конечно, хотели его задать. Ну не было в синайской пустыне стоматологической поликлиники! А дупло было. И холодный ветер был. И вот они соединились, образовав зубную боль в самый неподходящий момент. (А какой, интересно, момент можно считать для зубной боли подходящим?..)

И вот, вместо того чтобы рушить стены Иерихона трубным гласом, чтобы потом отобразить этот исторический факт в Книге Иисуса Навина, этот самый Навин стонал от боли. Но тут его верный сподвижник, первый свободный гражданин земли Израилевой Енох бен Гудим взял свой меч и одним взмахом вырубил четвертый зуб правой части верхней челюсти Иисуса Навина вместе со всей этой правой частью. Мол, чего мелочиться. Тут-то и раздался страшный рев, и именно от него и рухнули стены Иерихона! Они, глупышки, решили, что этот рев и есть звук трубы, от которого они и должны были рухнуть. Как это и будет написано в Книге Иисуса Навина. Ну, все равно битва состоялась. Как без битвы? Какой это, милостивые государи, блокбастер? Никакой! Всем было очень интересно. Даже солнце задержалось, чтобы посмотреть, чем это дело закончится. Ну, все произошло путем. Все нормально было, мои любезные читатели.

Так с Еноха бен Гудима и пошла рабочая династия зубных врачей Вайнштейнов. А почему бен Гудим стал Вайнштейном, мне неведомо. На все, как гласит народная мудрость, воля Божья. История хранит множество свидетельств, как Вайнштейны становились Воробьевыми, а другие Воробьевы – наоборот, Вайнштейнами. Как-то мы об этом уже упоминали. (Или упомним?.. Не могу вспомнить, кто перед кем или, наоборот, кем перед кто.)

А на трубе потом одно время играл один черный парень, которого звали Майлз. А была ли у него фамилия Навин, об том, судари мои, мне ничего неведомо. Патиной подернулась моя память, а осколки ее улетели в никуда, чтобы в каком-то неведомом будущем и таком же неведомом пространстве возродиться в каком-то другом качестве, в каком-то другом существе, о котором мне также ничего неведомо. Или вообще махнуть в межзвездное пространство, чтобы скрасить бесконечное одиночество межзвездного вакуума. Но не об том речь.

Так вот, когда еврейская часть Города отправилась в томлении духа томиться по своим еврейским будням, то христиане Города, затарившись чем надо, отправились в Магистрат, дабы решить проблему площади Обрезания, Осла и Шломо Грамотного, пред которой оказался бессилен коллективный разум евреев.

Итак, в поход в Магистрат собрались практически все христианские люди нашего Города. Для простоты более глубокого проникновения в глубь сюжета, я вынужден напомнить моему любезному читателю тех христиан различных конфессий, находящихся в нашем с Иркой Бунжурной городе на ПМЖ. С краткими пояснениями в отношении тех, о ком до сего момента я ничего не пояснял.

Ну, о главе Магистрата адмирале Аверкии Гундосовиче Желтове-Иорданском все сказано. Как в одной песне о любви. Также при нем была его дочь Нинель, о которой я вынужден сказать несколько слов, потому что в ее пребывании на этом свете, а точнее в нашем Городе, таилась некоторая таинственная тайна, которую я сейчас и раскрою. Ибо какая, милостивые мои господа, какая промежду нами может быть тайна, если ее нет во всем нашем Городе, а о наличии тайны я написал для интриги. Чтобы вы поняли, что все не так просто, как кажется, а еще проще. Вот в этом-то и заключается тайна. Нинель была Аверкию Гундосовичу не родной дочкой, а двоюродной. Ее отцом был двоюродный брат адмирала, о котором мне ничего не известно, кроме того, что он был двоюродным братом, а не просто братом, племянником или, не приведи Господь, шурином или золовкой жены Аверкия Гундосовича, потому что жены у него отродясь не водилось. Вот и держал он при себе Нинель в качестве двоюродной дочери, ибо какая может быть родная дочь без родной жены, да и кровное родство с Нинелью никакими документами не было подтверждено. То есть наименование «двоюродная дочь» я прилепил к Нинели, дабы не осквернять страницы моей книги словами из милицейских протоколов типа «сожительница» или пошлым «управительница». Что вызывает двусмысленные улыбки типа «мол, знаем, с чем она там управляется». Да и управительница у адмирала уже была, но из арабского квартала. И в христианском походе в Магистрат не участвовала.

О пане Кобечинском мы уже говорили. О его дочке Ванде мы упоминали в связи с повышенным содержанием тестостерона в организме Шломо Грамотного.

В этой же связи мы говорили об околоточном надзирателе Василии Акимовиче Швайко и сестре его Ксении Ивановне. Так вот, Ксения Ивановна тоже шла. А почему «Ивановна», а не «Акимовна», то это потом.

Шел отец Ипохондрий.

Шел лица и имени не имеющий Альгвазил. С его ходьбой были сложности, ибо, как я уже говорил, ходил он кругами и к нему для прямолинейности хождения был приставлен эрзац-органист баянист Алеха Петров. Который шел впереди Альгвазила и все время жарил на баяне, и Альгвазил шел прямо, ориентируясь на звуки баяна, потому что Алеха Петров специально в этих целях тоже шел прямо. Изредка останавливаясь, чтобы подобрать денежку, которую ему бросали встречные евреи, чтобы он побыстрее проходил.

Шел следователь П. П. Суходольский, который нес пожизненный крест в тщетной попытке раскрыть противоправную деятельность то ли ювелира, то ли фальшивомонетчика Аарона Шпигеля. С годами губернская, а также альтгальтская администрации о следователе забыли, и денежное довольствие ему выплачивал то ли ювелир, то ли фальшивомонетчик Аарон Шпигель. А вот чем выплачивал, ювелирными изделиями или фальшивыми монетами, мне доподлинно не известно. Во всяком случае, при оплате товаров повседневного спроса П. П. Суходольского никто не бил. Значит… А может, и потому, что в молодости силища у него была неимоверная, да и сейчас было ее ого-го, несмотря на остриженные некоей дамой по имени Далила, в состоянии алкогольного опьянения обоих, волосы. А почему силища все еще была ого-го?.. А вы догадайтесь… А потому что волосы снова отросли!

Шли прусские шпионы. Числом два. Их все в Городе знали. Потому что как можно не узнать прусских шпионов в ходячем торшере и в гаечном ключе, загримированном под кресло-каталку? Не узнать их мог только русский шпион, но его в Городе никогда и не было.

И, наконец, вы будете смеяться, шел сапожник Моше Лукич Риббентроп. Потому что шел он «на хвосте» в расчете на халявную водку, которую несли упомянутые выше христиане в Магистрат, чтобы решить проблему Осла и Шломо Грамотного, которую накануне не смогли решить евреи.

И шли еще какие-то неконкретные православные, о которых я ни в зуб ногой, но которые всегда присоединяются к какому-либо шествию в расчете на то, что это дело санкционировано и участие в шествии им зачтется.

Короче говоря, шел один верблюд, шел второй верблюд, шел целый караван… Джим-бала-бала, джим-бала-бала…

Да, я совсем забыл про маклера нашего, религиозного бисексуала Гутен Моргеновича де Сааведру. Как мы помним, со своим врожденным иудаизмом он был готов решить проблему частично, касаемо бритья Шломо, и даже намыленная кисточка была выхвачена из мыльно-пенной чаши, и обнажился бритвенный золингеновский станок реб Шмиловича, – но эстетические воззрения девицы Ирки Бунжурны помешали хотя бы частичному решению проблемы.

И вот теперь христианин де Сааведра из рода де Сааведров должен был оказать помощь христианской общине в решении вопроса, с коим не мог справиться иудей де Сааведра из рода де Сааведров. Сложно? А что вы хотите? Чтобы просто?.. Так я тоже хочу. Но не получается. Потому что сложно жить на этом свете, господа.

И вот народ христианский подошел к Магистрату, что привольно раскинулся в доме № 1 по улице Распоясавшегося Соломона. А других домов на этой улице не было. И вот, хочете вы или не хочете, а вам не спрашивают, но я просто вынужден рассказать (не лепо ли, братья, бяшете, а лепо или не лепо, как я уже говорил, вам не спрашивают) историю названия улицы Распоясавшегося Соломона.

История улицы распоясавшегося Соломона

Вы, конечно, понимаете, насколько должен быть распоясаться Соломон, который на самом деле был вовсе даже и не Соломоном, а Бенционом, чтобы его именем назвали улицу. Это тот Бенцион, который сейчас в Городе проходил по хлебному делу. В техные года ему навскидку был тридцатник, а на самом деле – двадцать девять лет. А тридцатник должен был стукнуть к вечеру того злополучного дня, наутро после которого улица и приобрела свое название.

Раньше он прозывался Беня Комедиант. Еще в хедере он проявлял недюжинные актерские способности.

Он запросто протыкал обе щеки сапожной иглой сапожника Моше Лукича Риббентропа, которому платил за иглу небольшую арендную плату. Потому что игла от крови ржавела и обувь, сшитая при посредстве ржавой иглы, не могла считаться кошерной и требовала чистки, которая требовала денег, потому что кто ж в те алчные времена первобытного капитализма будет забесплатно чистить ржавую от крови сапожную иглу.

Помимо протыкания щек, Беня Комедиант мог усмирять медведя. Проверить это было трудновато из-за отсутствия в нашем Городе медведя, но раз Беня утверждал, что может, то какие основания ему не доверять?.. Тем более что проверить обратное было также невозможно по причине все того же отсутствия в Городе медведя. А в карточных фокусах ему вообще не было равных. Особенно в фокусе с тремя картами, именуемом впоследствии «три листика». Потом, после введения в нашем Городе запрета на карточные игры из-за недопоставки в Город карточных колод, он фокус усовершенствовал, заменив карты наперстками.

А когда в Городе появились механические часы, изобретенные в свое время Гутен Моргеновичем де Сааведрой, то Беня Комедиант публично и незаметно снимал их с рук жителей. Но фокус удавался ему наполовину. Снимать-то часы он снимал, публично и незаметно, а вот возвращать их так же публично и незаметно у него пока не получалось. Как, впрочем, непублично и заметно тоже. Многим жителям это не нравилось. Особенно тем, у которых часы исчезали. Когда-то, очень много лет назад, Беня Комедиант снял часы и с меня. И с тех пор я тупо счастлив. Но другие жители не были счастливы, поэтому они вываляли его в дегте и птичьих перьях, из-за чего Город затарился немереным количеством фаршированных куриных шеек и дефицитом дегтя, и вывели Беню Комедианта за пределы Города. (Позже эту историю использовал американский человек Самуэль Клеменс в романе «Приключения Гекльберри Финна.)

На каких сценах подвизался Беня Комедиант вне пределов Города, я сказать не могу, но где-то же он был!.. Во фраке и цилиндре. Из которого периодически без видимых причин порскали дикие кролики.

И как-то вечером он сидел в своей коляске в окружении порскающих туда-сюда диких кроликов на улице под названием «Улица» и громко рассказывал окружающим его местным евреям о покорении им манежей цирков Астлея, Барнума, Никитина, Дю Солей (которого в те времена еще не существовало, во какова волшебная сила искусства: цирка еще нет, а он уже покорен). И среди евреев затесался один парень из русского квартала, который вообще-то шел мимо. И прошел мимо, задержавшись лишь на секунду. К слепому часовщику реб Файтелю на предмет починки часов. И каково же было его удивление, когда он, придя к реб Файтелю, часов-то и не обнаружил. Тогда, СОПОСТАВИВ, он вернулся на улицу Улица, к продолжающему хвастать своими сценическими достижениями Бене Комедианту. Толпа еврейских подростков с упоением слушала его, с разной долей убедительности снимая друг с друга часы. Русский некоторое время слушал и смотрел на эту вакханалию иллюзии и манипуляции, но ничего сделать физического не мог по причине «а чем докажешь», а посему свое отношение к происходящему выразил излишне гневным:

– Распоясанно ведете себя, Соломон!..

И все. И как сказано «в начале было слово» и не сказано «а потом было дело», но улица Улица тут же стала называться улицей Распоясавшегося Соломона, а Беня Комедиант стал хлебником. А почему он стал хлебником, я понятия не имею. Возможно, потому, что в Городе хлебников до него не было и халы к Шаббату приходили из Варшавы черствыми. А чем наш Город хуже Егупца? Ничем. Разве что Егупец славился своими инвалидными колясками, на одной из которых раскатывал по Городу Шломо Сирота. Кстати, если вам нужна инвалидная коляска, то я могу похлопотать. Не потому, что там комиссионные, а исключительно из внутреннего расположения. Ну, и комиссионные тоже не помешают.

Я придумал еще одну версию появления в Городе Бени-булочника, но об этом потом. И ваша вольная воля, какую историю выбрать. Потому что свободу вольной воли никто не отменял.

Вот такая вот история улицы, на которой был расположен Магистрат, к которой подвалила христианская община на предмет, о котором мы уже говорили.

А теперь перестанем возить котенка носом по описанному ботинку и перейдем к сути разговора, который состоится через минуту в Зале для разговоров Магистрата нашего Города. Впрочем, прошу прощения, не через минуту, а… Ну скажите, сколько нужно времени честным (с ударением на «Ы») христианам, чтобы расплескать по случайно оказавшимся в Магистрате рюмкам неслучайно оказавшейся в нем алкогольной водки? Ибо никакой серьезный разговор в городе, а тем более в его твердыне – Магистрате, по определению невозможен. Вы можете меня спросить – по какому такому определению? Кто? Когда? И где это определил? Такие идиотские вопросы постоянно задает Ирка Бунжурна, когда намыливается совершить какую-либо очередную глупость и допытывается у меня, по какому такому случаю ей, Ирке Бунжурне, ее нельзя совершать. И где написано, что ее нельзя совершать именно ей, в то время как другим – запросто. И ответы типа половых связей с валенком в сумасшедшем доме ее не удовлетворяют, а лишь на некоторое время погружают в состояние тихой задумчивости о технических возможностях этого действия, исходя из гендерных различий плотских намерений валенка. Но потом она опять возвращается к своим баранам, и тогда я пускаю в ход единственный ответ, насквозь пропитанный демагогией, а посему и являющийся наиболее убедительным в моих устах, в которых неведомо откуда появляется немыслимое для среднего обитателя черкизовского приграничья количество елея:

– Всей великой русской культурой, Крошечка-Хаврошечка…

И тут она отпадает. Потому что поиски в великой русской культуре точного ответа на точные вопросы не существует. А существует цепь неких весьма спорных рассуждений, опирающихся как на факты, достоверность которых никем не доказана, а если и будет доказана, то это не будет играть никакой роли, потому что именно достоверность придаст великой русской культуре некие твердые основы, из-за которых она и будет разрушена, так и на домыслы, достоверность которых и доказывать не надо, потому что нет, не было и не могло быть в великой русской культуре моральных авторитетов, которые возьмутся доказывать истинность домыслов. Мораль моралью, авторитеты авторитетами, но доказывать домыслы – ну не идиоты же!

Что я написал-то?..

И Ирка Бунжурна отказывала в душевной и прочих близостях очередному носителю вечных ценностей определенного свойства. Но однажды я ее упустил, и один из носителей вечных ценностей определенного свойства ее таки обратал. Если можно применить это русское слово к тому, что произошло и происходит до сих пор между ними. И я никак не мог ей объяснить, что постоянное исчезновение маек в системе вечных ценностей русской культурой не предусмотрено. Были какие-то слабые попытки, но она начинала пускать сопли и сквозь них допытываться, кем, когда и где они не были предусмотрены. А я, несмотря на свой преклонный возраст, бесконечно испорченный человек. И я ее кормил супом. Так как вся ее нехитрая зарплата уходила на майки от Кельвина Кляйна для этого охламона. Чтобы ей не было за него стыдно. Если при всей моей испорченности… Вот такая вот логика.

Так что, основываясь на великой русской культуре, в Магистрате и было принято решение перед обсуждением вопроса о соответствии местонахождения Осла вкупе со Шломо Грамотным на площади Обрезания архитектуре, основам православной, католической, протестантской этик и вообще – несколько выпить. А в ответ на мягкое неприятие женской половиной христианской общины на предмет «с утра?» последовал вопрос мужской половины:

– Вон, евреи вчера на трезвую голову – и что?

И мужская половина глянула на Гутен Моргеновича как на частичного еврея за ответом. Частичный еврей неопределенно пожал плечами. Что мужская половина поняла однозначно, мол, стыдно признаться, мол, умные-умные, а вот поди ж ты… И ответила женской половине:

– А ничего!..

Так что «расплескали гармонь по саратовским страданиям». («Саратовские страдания» – это некая аллюзия, литературного изыска для.)

А после Алеха Петров сбацал на баяне «Богородице Дево, радуйся» как переход от телесной части собрания к духовной. Если считать Осла со Шломо Грамотным духовной частью. У некоторых представителей высокого собрания по этому поводу возникли сомнения. Типа, как в христианском правосознании монтируются Шломо, Осел, площадь Обрезания и Иисус Христос. Но все сомнения горящим взглядом пресек отец Ипохондрий. Этим взглядом он окинул, обросил, окатил сомневающегося в лице Альгвазила, прикрытом забралом. А почему он решил, что Альгвазил – сомневающийся, мне неведомо. Православные священники сомневающихся чутьем чуют. Как и католические. И практически в любой момент готовы сжечь их на близлежащем костре. Как ведьм, соратников дьявола, лютеран, язычников и православных, заподозренных в жидовствующей ереси. Ну, бывают промашки – как без них? Но, как говорится в разных народах, костры горят, искры летят.

Так что прочь сомнения, еще по одной – и за дело. Предложение «еще по одной» было принято единогласно. А вот предложение «и за дело» вызвало некоторые возражения. Причем, сейчас вы сойдете с ума, носило такой же сущностный характер, что и у евреев накануне. Но если у тех возникли проблемы, является ли процесс мышления работой, коей приличным евреям не принято заниматься в субботу, потому что в субботу Господь после хлопот с Сотворением мира отдыхал, то и у христиан возникли близлежащие мысли о Господе. Если в воскресенье Господь воскрес (а речь идет не совсем о том Господе, который отдыхал, но тоже о Господе), то думать в этот светлый день об Осле с евреем, даже грамотным, как-то не след. Либо ты думаешь о Господе нашем, который воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и всем сущим во гробех живот даровав, либо об уже даже и говорить страшно. И тут опять возникло разномыслие. Все тягостно молчали. Близилась перспектива поравняться с евреями, которые, опираясь на ветхозаветные нормы, с решения проблемы соскочили, чего христиане позволить себе не могли, ибо руководствовались новозаветными нормами, по которым не человек для воскресенья, а воскресенье для человека. И проблему решать надо! Но как ее решать?! Если не очень хочется. Поэтому решили поступить традиционным способом – еще по одной. За что и выпили. Но не по той «по одной», а по той «по одной», которая предшествовала решению о «по одной». В результате коей казуистики «по одной» состоялось три раза. С чем, впрочем, никто и не спорил. Разве что Альгвазил – но как об этом узнать, если забрало звук не пропускало? Меня всегда несколько удивляло это свойство Альгвазилового забрала: водку внутрь Альгвазила оно пропускало, а звук из него – никак. Какой-то полупроводник прямо! Иван Сусанин.

И как-то вот так сложилось, что после пяти (я считал) «по одной» высокое собрание как-то запамятовало, ради каких таких высоких целей оно собрались в воскресенье в Магистрате и по какому поводу пять (я считал) раз выпило «по одной». И благостно задумалось над тем, за каким, собственно говоря.

Алеха задумчиво перебирал кнопки баяна и рождал великий мелос нашего Города, из которого через века, годы и дни вышли все песни советских и американских композиторов. Интерфейс многих из которых был как бы продублирован с жителей нашего Города.

И всем было сладко.

Сладко было адмиралу Аверкию Гундосовичу.

Сладко было отцу Ипохондрию.

Сладко было Василию Акимовичу Швайко с Ксенией Ивановной, женщиной смутного родства.

Сладко было следователю П.П. Суходольскому, пану Кобечинскому, религиозному бисекусуалу Гутен Моргеновичу, пьющему аиду сапожнику Моше Лукичу Риббентропу и другому разного рода христианскому люду, пришедшему в Магистрат по утерянной причине.

И только осталось непонятным, было ли сладко прусским шпионам. Очень трудно понять душевное состояние ходячего торшера и гаечного ключа, загримированного под кресло-каталку. Тем более что сейчас они были уже не ходячий торшер и гаечный ключ, загримированный под кресло-каталку, a Yellow Submarine и обертка из-под шоколада Alpen Gold.

И только дочке пана Кобечинского Ванде не было сладко совершенно. Она думала о заросшем лице Шломо Грамотного, чреватого обилием тестостерона, чреватого сами знаете чем, и о той непонятно одетой и неизвестно откуда появляющейся девице, которая, вполне вероятно, хотя и не доказано, на часть тестостерона Шломо Грамотного могла претендовать.

И пока большая часть христианского населения Города пребывала в сладкой истоме от пяти (я считал) «по одной», Ванда решила глянуть, как там в полнейшей бесполезности проводит время тестостерон Шломо Грамотного, в то время как Шломо по непонятным соображениям (а может быть, и по понятным, сейчас я уже и не помню, потому что голова моя способна сохранить в памяти события не далее 10–15 страниц назад) удерживал постороннего Осла от… К вящей озабоченности всего городского населения. А вот от чего «от», не знали ни Шломо, ни Город, ни его население, ни сам Осел. Не знал этого и я. Потому что придумать это еще не придумал. А отловить девицу Ирку Бунжурну для прояснения, за каким… в данный момент не представлялось возможным. Ибо она в данный момент находилась в очередной раз в критической стадии примирения со своим спутником жизни, а именно – в выяснении, куда на этот раз исчезли его поганые майки. Которые она, скотина ты эдакая, только вчера тебе купила за 300 рублей в магазине «Ашан», что на «Красносельской». Так что художественный замысел пребывания Осла на площади Обрезания и композиционного сотрудничества его со Шломо Грамотным оставался загадочным.

И вот Ванда отправилась на площадь Обрезания, чтобы таки узнать! Нет-нет, не что делать с накапливающимися запасами тестостерона, ни в коем случае, не такая девушка Ванда Кобечинская из старинного рода Кобечинских, находящихся в дальнем родстве с графьями Понятовскими, которые сопровождали князя Ольгерда в битве при Гастингсе или Грюнвальде – память девичья таких мелочей сохранить не может, а князь Ольгерд был из тех Ольгердов, предок которых затевал строительство Великой Литовской Руси на предмет объединения с Великими княжествами Галицким и Волынским под именем Речи Посполитой с последующим захватом Московского Царства под руководством одного из Дмитриев на предмет полонизации бывшими русскими русских нынешних. И сколько людей полегло из-за этого «на предмет», уму непостижимо. А евреев – еще больше. И кто, кроме них, виноват, что Андрей Галицкий что-то не поделил с Андреем Боголюбским? Евреи. Потому что кругом одни евреи. А если кругом, то кругом и виноваты. Так что, если бы не неистощимые запасы тестостерона, еврейского народа могло бы и не быть. В общем, древен был род Ванды Кобечинской. Да и Шломо Грамотный, как я вам уже говорил, был не из последних босяков. И думаю я, что род Гогенцоллернов древностью своею запросто мог поспорить с родом Кобечинских, и более того, выиграть этот спор. Но не думаю, что именно этот спор был целью встречи Шломо и Ванды в одну из звездных ночей в живописных, увитых плющом (или дикой виноградной лозой?) развалинах замка Кобечинских в лунном сиянии новорожденного месяца под стрекот влюбленных сверчков да под вздохи спящей в гнезде супружеской пары стрижей. О которой я когда-то упоминал. Нет, не для этого. А для чего? Откуда ж мне это знать? Далеко-далёко остались мои звездные ночи, развалины увитых плющом (или дикой виноградной лозой?) замков, давным-давно онемели сверчки, и в радиусе сотни километров в остатках трухи сгнившего гнезда вечным сном спят вздохи супружеской пары стрижей… Так что не знаю я, господа, для чего в начале начал встречались Шломо из рода Гогенцоллернов и Ванда из рода Кобечинских. Но встреча была… Первая встреча, последняя встреча…

Скайп выплюнул файл с очередной картинкой Ирки…

Ох!..

«Снег кружится, летает, летает, и, поземкою клубя, заметает зима, заметает, все, что было до тебя», как много лет назад пел мой дружочек Юра Петерсон из группы «Пламя».

Как, как, как, Крошечка-Хаврошечка, ты прочухала, что было со мной и… Впрочем, не важно…

У стен Донского монастыря…

Сорок с лишком…

Ох, девочка…

Ну да ладно… Что было, то было… Спасибо тебе, малыш… (К кому я обращаюсь?..)

И вот сейчас Ванда Кобечинская шла на вторую встречу со Шломо Гогенцоллерном, более известным под именем Шломо Грамотного.

Шломо по-прежнему изображал из себя укротителя мустангов (хотя вряд ли во всем большом мире найдется укротитель мустангов по имени Шломо Гогенцоллерн, да еще и грамотный, да и Осел на мустанга не тянул), торчавшего на площади Обрезания, нарушая общий дизайн.

И вот Ванда, краснея и бледнея одновременно, подошла к паре человек-осел и первым делом, вы не поверите, произнесла:

– Здравствуй, Шломо.

На что Шломо ответил нетривиально:

– Здравствуй, коль не шутишь…

Ванда, которая никогда не училась русскому языку у Михайлы Васильевича Ломоносова и едва освоившая начатки варшавского диалекта украинского, не могла оценить юмористическую составляющую ответа Шломо Грамотного, поэтому ответила просто:

– Нет, не шучу…

Ох уж эта девичья простота! Ох уж эта девичья невинность! А что когда-то было, все давным-давно уплыло, и осталась лишь… Ах, какой это был звон!.. Звон, звон, звон… Когда каждая жилочка, каждый самый маленький нерв, каждая клеточка… Ох, да что там говорить… Не вернется… Да и самая память об том растворяется в бурой повседневности от сих и до сих, от вчерашнего вечера до сегодняшнего утра, из месяца в месяц, из… ну да ладно…

А Шломо на эту девичью простоту не повелся, ибо вестись-то было не на что, но чего-то краем сердца почувствовал, потому что чуждый незамысловатый русский юмор (а каким еще должен быть русский юмор?) сейчас не совсем к месту и к этой польской девчушке, с которой он когда-то что-то, а что – и не упомнишь… Не может статный еврейский хлопец, переполненный тестостероном, упомнить всех польских, русских, украинских и прочих девчушек, которых на краткие мгновения наградил счастьем, а потом пропылесосил память, и вот в ней уже ничего не осталось, кроме будущих рассказов будущим внукам. Поэтому он поправился и совсем по-человечески сказал:

– Здравствуй, Ванда… Как ты?

Ванда от этого дежурного, но и совсем человеческого как-то захорошела, и о чем она думать не думала, ведать не ведала и уж точно не брала в голову спрашивать, тут вот и спросила:

– А что это за девица в портках, которая тебя кормила чем-то таким?

– Да кто ж ее знает… Вот как-то враз появилась, сунула чего-то в рот, подождала, когда прожую, сказала, а ты ничего получился, вполне, жаль, что у меня уже есть один козел, а Боливар не выдержит двух козлов, да и на майки двоим никакой зарплаты не напасешься, а потом вытерла мне губы и исчезла, как с белых яблонь дым…

Бедная Ванда, проведшая детство, отрочество, юность, в людях и мои университеты, так ни разу и не выбравшись из многовековой замшелости Города, ничего не поняла, о связи козлов с майками, потому что козлов в нашем Городе как-то не разводили, а майки как завоевание цивилизации еще не проникли в народное тело, не стали его гигиенической и эстетической составляющей. Да и дым с белых яблонь также оставил некие непонятности, но принес некое приятственное послевкусие, хотя с рубаями Муслима Фаттаха из арабского квартала не шел ни в какое сравнение. Ванда достала из вместительного ридикюля кусок пирога с мясом, специально готовившегося каждый день на случай случайной встречи со Шломо, потому что тогда, в тот самый день, подходящий к своему логическому завершению, все и произошло на почве пирога с мясом, какая-то корявая фраза получилась, но с него-то и началась та кратковременная история меж Вандой и Шломо. Которая напрочь выскользнула из Шломовой памяти и навеки окопалась в мистической половине Ванды Кобечинской, дочки престарелого пана Кобечинского.

Краткий момент, миллисекунда из жизни нашего Города, вроде бы не оставивший никакого следа в его бытии, – но из чего, как не из моментов, миллисекунд и состоит жизнь Города, человека, народа? И некоторые из них охо-хох! В человеке! Был у меня 42 года назад один такой случай… Ну да не обо мне речь идет в этой книге, а о Городе, нарисованном девицей Иркой Бунжурной и наполненном моим воображением, точнее – реконструкцией событий, которые могли произойти в этом Городе или произошли. С его улицами, домами, людьми. На протяжении нашей с ним долгой многовековой жизни. А в частности, о той встрече меж еврейским тестостерононосителем Шломо и пятнадцатилетней дочкой тогда еще крепкого шляхтича пана Кобечинского.

Love Story. Vanda and Shlomo

Должен сразу заявить, что придумывать этот эпизод у меня не было ни малейшего намерения. Но девица Ирка Бунжурна, прочитав ранее написанное – которое прочитала в мое отсутствие, когда пришла ко мне домой пожалиться моей жене Оле на дружественного ей охламона, чтобы получить порцию сочувствия и от нее, а в ожидании моего прихода со второй порцией сочувствия влезла в мой ноутбук и, повторяю, прочитав ранее написанное, – сказала, что в книге не хватает любви. А так как это ее Город, то если в нем не будет любви, то она отберет у меня все авторские права на него и вообще нарисует другой Город, в котором все только и будут делать, что любить друг друга. На мой осторожный вопрос, не будет ли это похоже на бордель, она испепелила меня взглядом и обозвала.

А как, повторять я не буду, так как дал себе слово хотя бы в одной книге НЕ ВЫРАЖАТЬСЯ. Ну и вот…

Был день осенний, и листья с грустью опадали на всей территории Города. Кому-то эта территория может показаться незначительной, но нас она устраивала, а устраивает ли она вас, нас абсолютно не волнует. Каждый волен выбирать себе территорию по вкусу. Кто-то выбирает Варшаву, кто-то – Кордову, кто-то – Бейпин, если таковой существует, а кто-то вообще всю жизнь живет в столице Саудовской Аравии и ухитряется чувствовать себя прилично.

Если он, конечно, не еврей. Да и сущность Города определяется его протяженностью не столько в пространстве, сколько во времени. А об этом можно сказать двояко: он существовал всегда – и его не было никогда. Почему так, мы, жители Города, знаем, а вы имеете полное право верить в это или не верить. Вы можете даже считать его существование воображением молодой чувишки с личными проблемами и моим желанием, чтобы этот Город был. И это является доказательством и свидетельством существования Города – ибо как можно воображать и желать то, чего не существует? Нонсенс, саспенс, фикшенс!

Шломо, тогда еще не Грамотный, а простой Гогенцоллерн, шел по Третьему Маккавейскому переулку… не знаю, куда шел… Шел себе и шел… Откуда шел, я знаю, но не скажу. Чтобы не трепать попусту имя Шеры Пеперштейн. А может, Руфи Вайнштейн, Ксении Ивановны или четвертой жены Равшана Али Рахмона… Тем более что насчет всех у Шломо было алиби. А навстречу ему шла Ванда Кобечинская, дочка пана Кобечинского. И была она… Как бы вам это сказать… В общем, господа, она была! И это великая и единственная заслуга пана Кобечинского, которой, между нами, он не был достоин. Ну не имеет права заполошный и в принципе бесполезный шляхтич вечно преклонного возраста иметь такую сестру! Вон я, уж на что приличный и в принципе полезный не шляхтич, не только сестры не имею, но и дочери, что омрачало жизнь моей мамы, ибо, считала она, еврей мог бы иметь хотя бы одну при наличии троих сыновей, тем более и имя ей уже было готово. Но когда в наш дом по Петровскому бульвару, 17 пришло письмо от слепого часовщика Файтеля с улицы Распоясавшегося Соломона города Города, что у его дочери родилась девочка, мама немедленно назвала ее Катей, в твердой уверенности, что это та долгожданная внучка и теперь она может спокойно умереть, что и моментально осуществила. И никогда не узнала, что я никогда не был в Городе, не знал ни слепого часовщика Файтеля, ни его дочки, ни имени ее, а письмо, по моим предположениям, ей прислал тот же самый не знаю как его назвать, который вот уже века присылает людям «Письма счастья» на самые разные темы, и вот почему они умирают с улыбкой. Кто, конечно, этого заслужил.

И вот посредине переулка Котовского они и встретились. Шломо и Ванда, Ванда и Шломо. По-моему, ничего звучит?.. А?.. Не-не-не… На Ромео и Джульетту я не претендую. Но уж ничуть не хуже каких-нибудь Тристана и Изольды, Лейлы и Меджнуна. Я уж не говорю о Василисе Прекрасной и Иване-царевиче. Это уж совсем… Если восьмой размер – это прекрасно, то на косу до пят никакого шампуня не напасешься. А Ивана-царевича вообще папанька посохом грохнул.

Так что не морочьте мне голову, что Шломо и Ванда не могут украсить собой список великих любовников. Могут! Но не украсят. До поры до времени. А может быть, и вообще. Пока. А там не знаю. Как пойдут дела в Городе и как сложатся отношения Шломо с Вандой, мне самому интересно знать, но на данный момент мне этого знать не дано. А кем не дано, этого мне тоже знать не дано. Так что не будем зачерпывать из будущего, а неторопливо оближем ложку настоящего.

Так что Ванда подошла к Шломо и сказала фразу, от которой ее бедное сердечко рухнуло прямо на булыжник площади Обрезания. Отчего площадь как-то резко помолодела и на камнях выступила роса смущения. А сказала Ванда фразу:

– Здравствуй, Шломо…

И Шломо, который удерживал (или утягивал) Осла в сидячем положении, ибо не может еврей несколько дней стоять на ногах, даже если он и грамотный. Ослы – это другое дело. Ослы, если можно так выразиться, не люди и могут не то что стоять, а даже спать стоя. И Шломо вскочил. Он в Кордове и Москве нахватался приличных манер. К тому же его штаны промокли от обросевшего булыжника.

А вскочив с булыжника, сказал фразу, от которой булыжник покраснел от смущения и моментально высох. А сказал Шломо фразу:

– Здравствуй, Ванда.

Вот ведь как мало надо двум юным сердцам, чтобы вспомнить время золотое и потянуться при помощи губ друг к другу. И вот уже рука – к руке, взгляд – к взгляду, тестостерон – к эстрогену. И уже Осел тактично отвернулся. Но не отвернулся остальной народ нашего Города. Даже те, кто из своих домов, окна которых выходили на противоположную от площади Обрезания сторону, тоже не отвернулись, а напросились в гости к тем жителям, окна домов которых на эту площадь выходили. За разумную плату, разумеется. Евреи все-таки. Они бы, может, и бесплатно пустили, но имидж, подвешенный евреям другими народами, требовал. В размере разумной платы. И еще общеизвестная трусость евреев нашего Города тоже взывала. Так, к примеру, в одной из войн жидочки Города хоть и командовали подводными лодками, в числе первых бомбили город Берлин, закрывали грудью амбразуры, руководили восстаниями в концлагерях, будь то немецкие или русские, но в то же самое время прятались от войны в городе Ташкенте. И по свидетельству русских, прятавшихся в том же городе Ташкенте, евреев в нем было больше, чем во всем остальном мире, включая, разумеется, и Ташкент.

Таким образом, за стремлением тестостерона к эстрогену наблюдало все население Города. В том числе и русское. А население арабского квартала, у которого окна вообще выходили во внутренние дворики, пришло на площадь Обрезания своими ногами. Чтобы увидеть все (а что «все»?) своими глазами. Чтобы рассказать обо всем (а о чем «обо всем»?) тем, у кого ноги уже не могут дотащить глаза из арабского квартала на площадь Обрезания.

И вот все глаза Города, кроме христиан, которые сидят и кушают водочку в Магистрате в целях подвижки мысли на удаление Осла с площади Обрезания, устремлены на антураж этого самого Осла в лице ручкающихся Шломо и Ванды. И должен заметить, что Осел также проявил интерес к зарождающейся «Песне песней», и последнее «иа-иа» прозвучало вкрадчиво, как будто в прошлой жизни Осел подвизался в роли сутенера на площади Пигаль в городе Париже.

– Как ты? – спросила Ванда Шломо.

– А ты? – спросил Шломо Ванду.

И Город выдохнул. Вот-вот…

– Ничего, – ответила Ванда. – Пан Кобечинский вот ослаб…

Шломо на секунду замешкался с ответом. А Город сильно задумался, что бы могли означать слова «Ничего, пан Кобечинский вот ослаб», какой сокровенный смысл они скрывали и что последует дальше. Шломо собрался с мыслями и ответил:

– А-а-а… Жалко…

Город затаил дыхание.

– А сколько ему? – спросил Шломо, заставив Город затаить дыхание в предвкушении продолжения.

И Город получил свое!

– На будущий четверг стукнет много. Скажи, а ты помнишь тот день, когда мы с тобой встретились?..

Вот-вот… встрепенулся Город.

– А мы разве с тобой встречались? – пошуршав в памяти именами дам и девиц Города, с которыми Шломо «встречался», и не обнаружив в ней Ванды, спросил одними бровями Шломо. («Спросил одними бровями» – это я лихо.)

Город заинтригованно замер. Разумеется, кроме тех, которые гужевались в Магистрате по поводу… А вот за повод гужующиеся слегка, чтобы не сказать – напрочь, подзабыли. Да и зачем нужде повод, когда столы накрыты, вина в кубках пенятся и веселье вот-вот взорвет стены старого Магистрата, чего не удавалось при многочисленных осадах крестоносцам, татаро-монголам, Суворовым, Тухачевским и прочему люду, охочему до грабежа и насилия.

А вот с водчонкой может и не совладать. По себе знаю.

– А как же? – ответила Ванда, бросив на грудь длинные ресницы. – В 1652 году, в одну из звездных ночей в живописных, увитых плющом (или дикой виноградной лозой?) развалинах замка Кобечинских в лунном сиянии новорожденного месяца под стрекот влюбленных сверчков да под вздохи спящей в гнезде супружеской пары стрижей. И было мне тогда пятнадцать лет. И еще, еще… шел снег. – И Ванда подняла свои длинные ресницы.

Город выдохнул и сдул спящую в гнезде пару стрижей. Вон оно как бывает… Сколько веков прошло, Ванде уже давно стукнуло шестнадцать, а стрижи как дремлют в гнездах, так и продолжают дремать. И будут дремать, отрываясь от дремы только для того, чтобы полетать. А затем Город вздохнул, потому что нельзя надолго задерживать дыхание, а то можно помереть, как один древний грек по имени Метрокл, философ по происхождению. Ну, суд наехал, допросы тошнехонько, греки догадались деньжонок собрать, осмотрел его лекарь скорехонько и велел поскорей закопать. Потому что жара, а когда он помер, не ясно. Лежит себе и лежит. Не дышит себе и не дышит. А там кто его знает. Может, он вообще не грек, а йог. От этих философов всего ожидать можно. Так что Город, чтобы не помереть, вздохнул. И вовремя… Потому что Шломо вспомнил!

– Конечно! В одну из звездных ночей в живописных, увитых плющом (или дикой виноградной лозой?) развалинах замка Кобечинских в лунном сиянии новорожденного месяца под стрекот влюбленных сверчков да под вздохи спящей в гнезде супружеской пары стрижей ты ела пирог с мясом! И дала мне кусок…

И Шломо взглянул на Ванду так, как будто ей было не шестнадцать лет, а всего пятнадцать, и ресницы Ванды рухнули на площадь Обрезания как подкошенные, и она протянула Шломо кусок пирога с мясом. И довольный Город вернулся к своим занятиям. А какие могут быть занятия у Города в воскресенье? Евреев я не имею в виду.

А когда я по скайпу прочитал этот любовный кусок девице Ирке Бунжурне, по просьбе которой он и был написан, она кратко сказала сильно неприличное слово, неприличествующее юным девицам. Может, я что-то не то про любовь написал?.. Так ведь… Память…

А между тем христианский мир в Магистрате Города продолжал обсуждать проблему бомжующего Осла и Шломы, которого его отец Пиня Гогенцоллерн тщетно ждал в своем доме на улице Убитых еврейских поэтов, бывшей Спящих красавиц, и который уже чем-то стал напоминать Вечный огонь около Осла, чтобы начать переводить с русского на идиш «Протоколы сионских мудрецов». Чтобы сионские мудрецы наконец-то узнали, что они такого понаписали. К тому же предстояло еще выяснить, где именно на Сионе обретаются эти самые мудрецы, потому что шастающие вдоль и поперек Города странники, бывавшие и на Сионе, не то что во множественном числе, но и одного мудреца на нем не встречали. Был один малый с дредами, который пел странные тексты под гитару, накурившись травки, и который даже и евреем не был, ни по крови, ни по вере. А в паузах между травкой, гитарой и странными текстами периодически вскрикивал «Раста Джа». Звали его Боб Марли, не очень типичное для еврея имя, да и Сион у него находился на Ямайке… Стоп! На Ямайке… На Ямайке… На Ямайке… Вейзмир! Так ведь это же последний остров (или первый), который открыл маклер Гутен Моргенович де Сааведра вместе с одним испанским парнишкой итальянского происхождения по имени Христофор! И если о ямайском роме в Городе имели представление, то о ямайских, тож сионских, мудрецах никто из шастающих вдоль и поперек Города странниках никогда не слышал. А переводить для накурившихся травки «Протоколы сионских мудрецов» с русского на идиш вряд ли имело смысл. Хотя бы потому, что ни в русском языке, ни в идиш слов «Раста Джа» никто из странников, шаст… вспомнить не мог. Так размышляли мы с Пиней Гогенцоллерном, покуривая травку, росшую у Пини на заднем дворе, из которой в России гонят конопляное масло, применяемое при лечении катаров верхних дыхательных путей, хронических и острых бронхитов, в том числе заболеваний половых органов. И жарили на нем картошку. А мы вот с Пиней ее курили. И на почве курения немного подзабыли о Пинином сыне Шломо Грамотном, несущем боевую вахту возле Осла неместного происхождения. Потому что мысли у нас в головах текли стремительно, в течении своем обгоняли друг друга, выстраивались в цепочку ДНК, вились змеей, скакали галопом, выстраивались пирамидой, в каре, в формулу с тремя неизвестными, в 164-ю страницу «Британики», присягу молодого бойца, двенадцатиэтажную словесную конструкцию, приписываемую русскому императору Петру Первому, и через немыслимое количество изысков венчались словесной конструкцией, обозначающей один вышеупомянутый половой орган, по мистическому совпадению состоявший из трех букв – как на русском языке, так и на идиш. И на этих трех буквах травка кончилась. И мысли, наши скакуны, погнали нас в Магистрат, с тем чтобы преподать собравшимся в Магистрате ослам, что надо делать с Ослом на площади Обрезания и примкнувшим к нему Пининым сыном Шломо Грамотным, а по пути в Магистрат придумать-таки, что все-таки делать с этой дикой парой.

И вот мы шли себе и шли. И радовались, что идем. Самому процессу радовались. Процессу ходьбы. (Сейчас пойдет философское.)

Процесс имеет не меньшее значение, чем его цель. Вспомните свои молодые ночи… Когда все ох-хо-хо-ох-ох-ох-ах-ах-ах-ах-ух-ух-ух-ух-а-а-а-а-а-о-о-о-о-у-у-у-у – два часа! (10 минут) а потом иээээх! (14 секунд) – и хрр-хрр-хрр…

Так что мы с Пиней Гогенцоллерном шли себе и шли в свое удовольствие, пока не наткнулись на мадам Гурвиц, жену портного Залмана Гурвица, с дочкой Шерой и мадам Пеперштейн, жену несуществующего реб Пеперштейна, беседующих между собой обо всем, о чем только могут беседовать жены портных Залманов Гурвиц и несуществующих реб Пеперштейнов. Пиня Гогенцоллерн остановился подле трех дам, включая малолетнюю Шеру, для поболтать, а я покинул Город, чтобы зафиксировать в электронной памяти происшедшие в Городе события. И в целях объективности понаблюдать за ближайшим будущим со стороны, дабы никоим образом не влиять на него. Ибо, как вы, мои разлюбезные читатели, успели убедиться, я лишь добросовестно фиксирую факты, которые сливаются в события, сложившиеся в Городе после появления в нем потустороннего Осла по воле девицы Ирки Бунжурны. А у этой чувихи узнать ничего невозможно, потому что она и сама не знает, откуда он появился. И как я к ней ни подкатывался, ответ был один:

– Нарисовался, и все! Кстати, посмотрите, я тут майки купила. По-моему, ничего…

Майки и впрямь были ничего, если бы не синие поперечные полосы. Такие майки я привык видеть в фонтане ЦПКиО им. Горького в День десантника. Но представить себе мелкую еврейскую девицу в качестве боевой подруги ВДВ мне не удалось. А так майки ничего. Вполне.

А в Магистрате, куда в предыдущем эпизоде мы с Пиней Гогенцоллерном шли себе и шли для собственного удовольствия, но не дошли по разным причинам, события развивались по традиционным для воскресного дня христианским, а точнее – русским, обычаям. Народишко попивал водчонку, закусывал закусочкой, вел разговорчики и уже готов был приступить к хоровому распеванию песен под баянные переборы Алехи Петрова. Но сложность заключалась в том, что после двенадцатого тоста «Ну, будем!», а о других тостах мы умолчим, потому что их не было, адмирал Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский вдруг озаботился, а за что, собственно говоря, пьем. По какому, мол, поводу? И своей озабоченностью поделился с окружающими, чем озаботил и их. И долго все сидели в тихо озабоченном состоянии, за исключением прусских шпионов, от волнительности (очень люблю это слово: так и вижу благодарственное выступление Н. а. России Гужбана Плешкова на вручении ему медали 4-й степени ордена «За заслуги перед» 3-й степени) все время менявших грим. И за время всеобщего озабоченного состояния успевших побывать таксой Мариной, гильотиной в момент рубки головы Робеспьеру, двуспальным матрасом, гонкой Тур-де-Франс, переходом от зимнего времени на летнее, конем Калигулы в Сенате, самим Калигулой и Сенатом. И всем вышеперечисленным одновременно. И тогда прямым всеобщим открытым голосованием единогласно решили выпить, чтобы прояснить ситуацию. А как ее еще прояснить христианам, в большинстве своем состоявшим из русских? Только через выпить! Лично я другого пути не вижу. Правда, бывают исключения, когда решения принимают не совсем те, которые должны были бы принять, но что уж тут поделать. Вон евреи вчера целый день сидели в синагоге трезвые (практически, поправил Гутен Моргенович де Сааведра, принимавший участие в синагогальном сидении) – и ничего. Правда, что́ евреи решали решить, даже и он не мог вспомнить. Так что как тут, несмотря на встречающиеся кое-где у нас порой отдельные исключения, не выпить. И вот тут-то и нарвались на кое-где у нас порой. Умственный вывих. И христиане сели писать письмо турецкому султану. Почему турецкому султану, зачем турецкому султану – никто толком впоследствии объяснить не мог.

– Ну а как не написать?! Тут у нас народ грамотный… Это вы, господин автор, загнули… Прямо неловко за вас…

Такая вот, мой любезный читатель, сложилась ситуация. И написали текст следующего содержания:

Дорогой товарищ Султан!

Ты, Султан, черт турецкий и проклятого черта брат и товарищ, самого Люцифера секретарь. Какой ты, к черту, рыцарь, когда голой филейной частью человеческого тела ежа не убьешь. Черт высирает, а твое войско пожирает. Не будешь ты, сукин ты сын, сынов христианских под собой иметь, твоего войска мы не боимся, землей и водой будем биться с тобой, распротрах твою мать.

Вавилонский ты повар, Македонский колесник, Иерусалимский пивовар, Александрийский козолуп, Большого и Малого Египта свинопас, Армянская злодеюка, Татарский сагайдак, Каменецкий палач, всего света и подсвета дурак, самого аспида внук и нашего (нецензурное название мужского этого самого) крюк. Свиная ты морда, кобылиная срака, мясницкая собака, некрещеный лоб, мать твою трах.

С уважением и неизменным почтением.

В общем, красиво написали. И уже было намылились отправить письмо «дорогому товарищу Султану», и уже Аверкий Гундосович выписал Альгвазилу подорожную в Истамбул… Как у отца Ипохондрия зародились сомнения, а достаточно ли хорошо «дорогой товарищ Султан» знает русский язык, чтобы, так сказать, оценить! Во всей красоте! Сочности! Напевности! Одной надежде! И опоре! Великого и Могучего! Текст, который ему был написан от всей полноты. И тогда порешили перевести письмо на турецкий язык, которого, правда, никто из присутствовавших не знал.

И тогда Ванда, которая как раз вернулась с кормления Шломо Грамотного, зардевшись (а как иначе, без зардения?) и запинаясь (а как иначе, без запинания?), сказала, обращаясь к пану Кобечинскому (а к кому еще, не может же юная паненка чрез голову отца обращаться к мужчинам):

– Пан отец мой, у нашем Городе есть один только человек, владеющий несколькими языками.

– Кто?! – вскричали тут швамбраны все.

– Шломо Грамотный, пан отец мой, – отвечала Ванда, зардевшись и запинаясь. (Не может же юная паненка обращаться через голову брата к мужчинам без зардения и запинания.)

– Ах! – вскричали тут швамбраны все.

И действительно, все вспомнил эпопею с переименованием улицы Спящих красавиц в улицу Убитых еврейских поэтов и связанную с этим же другую эпопею – с изучением арамейского и русского языков. И вот ведь какая колоссальной мощности логика овладела умами высокого собрания: если человек смог овладеть русским и арамейским языками, изначально владея только идиш, то не может же быть, чтобы по пути от идиш к арамейскому и русскому он не овладел турецким языком! А что еще Шломо было делать в дороге?.. Как вам нравится эта логика?.. Нет, что бы вам ни говорили, долгое совместное проживание русских с евреями сказывается. Нет, я-то это точно знаю. Не далее как вчера моя абсолютно русская жена Оля вдруг заявила МНЕ с акцентом: «Он мне будет говорить!..» Хотя вчера я вообще молчал.

Короче, руководствуясь этой сомнительной логикой, послали к Шломо на площадь Обрезания Василия Акимовича Швайко с текстом письма, чистой бумагой, чернилами и ручкой с заморским пером павлина. Через час он вернулся с текстом, по всей видимости написанном на турецком языке. А на каком еще, если его не поняли русские, знающие русский язык, что не всегда совпадает, пан Кобечинский, думающий, что он помнит польский, Гутен Моргенович де Сааведра, говорящий на идиш, испанском, немецком, русском, а в исключительных случаях и ботавший по фене, и Альгвазил, пользующий при общении язык жестов. Так что на бумаге, написанной Шломо Грамотным, никакого другого языка, кроме турецкого, быть не могло. Иначе с какой стати после получения письма в Истамбуле турецкий флот напал у острова Корфу на русский флот, который тихомирно возвращался в родные Палестины после бряцания оружием в волнах Средиземного моря? Предварительно послав в Зимний дворец тугомент на турецком языке, который в переводе на русский Назыма Хикмета звучал так:

Дорогой Ваше Императорское Величество! Ты, царь, черт русский, и проклятого черта брат и товарищ, самого Люцифера секретарь. Какой ты к черту витязь, когда голой дупой дикобраза не убьешь. Черт выссывает, а твое войско выпивает. Не будешь ты, сукин ты сын, сынов мусульманских под собой иметь, твоего войска мы не боимся, землей и водой будем биться с тобой, распрошворь твою мать.

Великорусский ты повар, Малая Руси колесник, Белая Руси пивовар, Финляндский козолуп, Большой Москвы и Малого Подмосковья свинопас, Грузинская злодеюка, Татарский сагайдак, Польский палач, всего света и подсвета дурак, самого аспида внук и нашего великого и могучего елдака крюк. Свиная ты морда, кобылиная срака, мясницкая собака, необрезанный лоб, мать твою шворь.

С уважением и неизменным почтением,Турецкий Султан.

Но все это было потом. А пока люд, с сознанием выполненного долга, продолжал произносить неизменное «Ну, будем!», и была весна, цвели дрова, и даже пень, и так далее. Пока не кончилась водка!!! А день-то еще ого-го, а светило еще тока-тока склонилось к закату, а душа продолжает гореть, и денежка в магистратской казне не исчахла, и как тут не послать все того же Василия Акимовича Швайко с сестрой Ксенией Ивановной (сами Василий Акимович в ногах слабость поимели) в винную лавку зубного врача Мордехая Вайнштейна за. Выдав денежку из неисчахнувшей магистратской казны – дело-то государственное! А в ожидании возвращения гонцов стали размышлять, как хорошо вот так вот всем обществом, всей христианской общиной собраться и душевно порешать наболевшие проблемы. Без всякого этикету и разного неравенства, ибо сказано, нет «ни еллина, ни иудея», ибо какой же Гутен Моргенович иудей, да и за еллина его в Городе никто не считал, «ни обрезанного, ни необрезанного», когда все в портках и наружу не выставляют, «ни раба, ни господина». Тем более выходной день, когда каждый раб имеет конституционное право на отдых. И может выпить со своим господином.

И вот Василий Акимович с сестрой Ксенией Ивановной принесли! Кстати, мне интересно знать, почему вам не интересно, почему это Василий Акимович – Акимович, а сестра его Ксения Ивановна – Ивановна? И нет ли тут какого подвоха, а то мы вас (нет, ничего против евреев мы не имеем, как можно, 282-я статья, разжигание и прочее) знаем! Так вот, объясняю. Никакого подвоха тут нет. Просто Василий Акимович и Ксения Ивановна – не родные брат и сестра, а двоюродные. Или троюродные. А может быть, и вовсе не брат и сестра. А просто в Городе так привыкли: Василий Акимович Швайко и сестра его Ксения Ивановна. А если вам интересно, как фамилия Ксении Ивановны, то подойдите и спросите. Лично меня этот вопрос – ни капли. Девица Бунжурна что-то знает, но, как я ее ни пытал, молчит, только, сучка, улыбается загадочно.

И вот они принесли. И Ксения Ивановна, вынув последнюю наполовину пустую бутылку, сказала:

– Пришлось Шломо Грамотному плеснуть немного и Ослу, а то мясной пирог, который ему Вандка приволокла, насухую не идет.

И после этих слов, можете мне не верить, я не настаиваю, случилась сцена – ну вылитый Гоголь! Вы, надеюсь, как люди образованные, поняли, что я имею в виду?.. А?.. Немая сцена!!! Из пиески «Ревизор»!!! Гоголя Николая Васильевича!!! Всех вдруг торкнуло, по какому такому поводу христианское население Города в воскресный неприсутственный день пьет-выпивает в присутственном месте. Ну и как после этого не выпить? И что нехарактерно, предложение это поступило не от русского, не от поляка, не от испанца, не от марана, а от самого что ни есть еврея. И не от сапожника по национальности Моше Лукича Риббентропа, а от самого что ни на есть еврейского человека Пини (Пинхуса) Гогенцоллерна, который закончил свою беседу с женой портного Гурвица, ее дочерью Шерой, мадам Пеперштейн, женой несуществующего реб Пеперштейна и прибыл-таки в Магистрат. Об задать вопрос, что этот Магистрат сам себе думает о его сыночке Шломо Грамотном, застрявшем на площади Обрезания с Ослом, ровно какой Апулей. Но прежде чем задать этот вопрос, Пиня намекнул, что хоть у евреев воскресенье рабочий день, но он как пенсионер Городского значения может выпить и в воскресенье, потому что у пенсионеров, будь они хоть трижды евреями, воскресенье не рабочий день. Если только в этот день не назначен субботник. Тогда тем более. А на пенсию Пиня вышел в возрасте между 750 и 1126 годами, по личному указу императора Нерона, за особые заслуги в связи с введением в Римской империи христианства. Тогда Пиню по ошибке бросили в клетку ко львам вместе с христианами. И львы этих христиан сожрали. Всех, включая актрису Дебору Керр. Как те ни молились Христу. А Пиню не сожрали. А почему – неизвестно. И тогда Пиня задумался: стоило ли обращать людей в христианство, чтобы их сожрали львы?.. И возблагодарил Господа (но уже своего) за чудесное спасение. И все римляне поняли, что Господь предпочитает евреев, а почему – это Его личное дело, и не надо Его мытарить, что да почему. Вон Иисус в свое время доспрашивался. Мол, почто оставил меня, Господи? Ну вот… Результат всем известен. Но люди – народ странный. Ведь все видели, что бывает. Все знают. Вон львы в империи ходят перекормленные. Евреев уже не жрут, сволочи волосатые, хипня поганая! А Пиня вон уже три тыщи лет как с нами в Городе. Так вот пенсию он выслужил за то, что наглядно доказал, что в Римской империи быть евреем лучше, чем христианином. И это последний случай в истории человечества, когда евреям было лучше. Наш Город не считается. Девица Ирка Бунжурна нарисовала его, чтобы в нем всем было хорошо. Но с помещением в центр композиции сцену пародии на тавромахию она опростоволосилась. Потому что если уж на старух бывает проруха, то на таких молодых девиц, как Ирка Бунжурна, прорухи слетаются как на… таких девиц, как Ирка Бунжурна. Я знаю, я сам в молодости на них слетался.

Так что Пиня вполне мог выпить и в воскресенье. Тем более что праздник. День Победы. Ровно в 2524 году Юдифь отрубила голову Олоферну мечом, который ей и передал Пиня Гогенцоллерн, и все филистимляне превратились в рабов. А раз Пиня мог выпить, то он и выпил. И обрел ясность мысли:

– Посмотрите за окно. Не за то, что справа, а за то, что слева. И что вы там видите? Ничего. Впрочем, как и за тем окном, что справа. Но! Спрашиваю я вас: чем отличается «ничего» за левым окном от «ничего» за правым? А тем, что за левым окном «ничего» – вот солнце зашло, и наступила ночь. И все кошки серы. И не только кошки. Но и Ослы! И кровиночка моя, Шломо Грамотный, тоже скрылся в ночном тумане, как милая Одесса. И не найти нам его вместе с Ослом, пока за правым окном не взойдет солнце. И скроется тьма! А утро, как говорят, вечера мудренее. Открываются винные лавки, и все такое…

Потрясенное тысячелетней мудростью Пини, городское христианство допило скудные остатки – потому что откуда ж взяться нескудным, если ее, родимую, кушать с утра, – и порешило с утра спустить вопрос в арабский квартал. Потому как у всех остальных рабочий день. А арабы в лице своей конфессиональной принадлежности к исламу – единственная община в Городе, которая еще не участвовала в определении участи Осла без определенного места жительства и ослоборца Шломо Гогенцоллерна по прозвищу Грамотный. И все разошлись. Только паненка Ванда осталась коротать ночь на площади Обрезания, чтобы скрасить Шломо ожидание рассвета. Порывалась также остаться на площади Обрезания Ксения Ивановна, сестра Василия Акимовича Швайко, чтобы приглядывать за Вандкой, желающей скрасить Шломо ожидание рассвета, но Василий Акимович это желание пресек.

И пока ночь гуляет по моему Городу, а его обитатели спят по своим жилищам, дарованным им Господом нашим, да пребудет Он вечно с народом моим, а если мы и ропщем иногда на Тебя, Господи, то Ты уж не обижайся на нас. Мы слабые, даже когда мы сильные, и не всегда можем выдержать испытания, которые Ты нам посылаешь. Ты, конечно, извини, но иногда я Тебя не понимаю, да и не могу понять, ибо нельзя четырьмя правилами арифметики объяснить матричное исчисление. То есть объяснить, наверное, можно. Но понять!.. Вы извините!

Но вот каким таким макаром сапожник Моше Лукич Риббентроп докатился до того, что русские алкаши держали его за своего, а многие даже завидовали стойкости его пред алкоголем, и когда весь наличествующий в Городе русский народ выпадал в осадок, то честь его сохранял Моше Лукич Риббентроп, который выпадал в осадок последним. И надо сказать, что отчество «Лукич» было не совсем его. То есть совсем не его. Да и «Риббентроп» – нельзя сказать, чтобы это была такая фамилия для еврея, с которой было бы не стыдно в свет выйти. Но постольку-поскольку Моше Лукич в свет не выходил, то и стыдиться было нечего. Лукичом его прозвали потому, что он лысиной был похож на Ленина, а кто это такой, вам знать необязательно. А Риббентропом его нарек адмирал Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский, когда Моше Лукич принес налоговую декларацию, что в прошлом налоговом году он прибил две набойки на сандалии Шеры, дочери портного Гурвица, и поменял подметку левого сапожка мадам Пеперштейн, жены реб Пеперштейна, которого никто никогда не видел. Потому что историю его я еще не придумал. Прочитав декларацию, адмирал поднял на сапожника строгие глаза и спросил:

– Это все?..

Шломо Лукич потупил взор. И Аверкий Гундосович потупил взор. И оба взора уперлись в ботфорты адмирала, которые Моше Лукич собственноручно сработал аккурат к Новому году. И у обоих перед потупленными взорами проплыли туфли, башмаки, ботинки, сапожки, опорки от Гуччи, мокасины от Гальяно, которые одним молотком да долотом сбил-сколотил расторопный еврейский мужик Моше Лукич для жителей Города. И что никак не соответствовало годовому доходу в 2 рубля 37 копеек. И адмирал поднял временно потупленный взор и ничего не сказал, а только посмотрел с укоризною. И тогда Моше Лукич горестно вздохнул. Вы бы тоже вздыхали горестно, если бы были евреем и на вас смотрел с укоризной начальник городского Магистрата. Вы бы враз поняли, что быть евреем не беда, а – вина. А после горестного вздоха Моше Лукич вторично горестно вздохнул, достал из нагрудного кармана сложенный вдвое лист бумаги, протянул его Аверкию Гундосовичу и деликатно отвернулся. Желтов-Иорданский развернул листок и прочел: «Тор secret. Дополнительное соглашение: остальное – пополам. Моше Лукич Розенклотц». Адмирал восхитился и воскликнул:

– Ну ты, Моше Лукич, прямо Риббентроп!

И все! Моше Лукич Розенклотц для народа умер. На свет появился Моше Лукич Риббентроп. И паспорт пришлось поменять.

А как он стал пить – это история особая. Давняя. В книгах иудейских не описанная, на скрижалях Израилевых не запечатленная, гуслярами самарийскими не спетая, а рожденная в самой глубине народа моего, в памяти моей генетической, а более ни в чьей. Иначе вся история человечества пошла бы по-другому. А так все можно свалить на больное воображение автора, подхлестываемое картинкой Ирки Бунжурны, которая только что в 5 утра спросонок вышла в Сеть, перепутав ее с туалетом. Но не об этом речь. Ирка спит. А я увидел историю, из которой станет ясно, как Моше, в девичестве Розенклотц, стал пить-попивать и сделался сапожником, хотя до того занимался разведением голубей.

История пианства Моше Лукича Розенклотца (Риббентропа)

Как-то в одно из солнечных утр в самом начале начал Моше Лукич поднялся из-под крыши дома своего на крышу того же дома своего и выпустил одного голубя, которого он и развел из яичка, которое принес ему Господь. А кто еще, если в округе голубей, не говоря уж о евреях, не водилось. Да и округа тоже была так себе. 3×5 с пальмой посредине. Во всяком случае, Моше Розенклотц до этого голубей никогда в жизни не видел и слышать о них ни от кого не слышал. А от кого он мог слышать, если в округе никого, кроме Моше и голубя, не было? И вообще Моше считал, что его звали Адамом. А кто звал, он понятия не имел.

И вот однажды утром Моше выпустил своего посланного Богом голубя на просторы моря, которое окружало остров, на котором он жил. А сам сел ждать у моря погоды. Хотя кой-какая погода была, но уж очень! Нет, вы представляете себе – сорок дней и ночей хляби небесные только и делают, что разверзаются, и из них льет и льет дождь, и вся обстановка говорит о том, что потоп уже на носу. В прямом смысле этого слова. А Моше сидит на последнем кусочке земли, который пригоден лишь для того, чтобы на нем сидеть. А уже походить или сбегать в магазин за хлебом – не может быть и речи. Да и какая может быть речь, если вокруг ни живой души. А дождь между тем закончился, и выглянуло какое-никакое солнце. И Моше кое-как обсох и сидит себе на острове под пальмой, ровно герой газетных карикатур. И тут голубь возвращается и приносит оливковую ветвь. Что Моше несколько порадовало. Он умозаключил, что эта ветвь откуда-то с другой земли, где водятся оливковые пальмы, так как на его земле единственная пальма была исключительно кокосовой. И Моше стал бегать по своей земле вокруг кокосовой пальмы и орать – а вдруг кто услышит? День бегал вокруг пальмы и орал. Два бегал и орал. Три бегал и орал. И на четвертый день из дали морей послышался отдаленный мужской крик и еще несколько криков различной гендерной окраски, а также рев различных зверей. А каких зверей – да кто их знает, если у тебя на земле один зверь, и тот голубь. Который не то что не орет, но и петь толком не умеет. А тут сразу тыща звуков. И земля, между прочим, увеличивается. И к ней из дальней морской дали приплывает ковчег. А как, спросите вы, Моше узнал, что это именно ковчег, а не лодка, пирога или вовсе даже броненосец «Потемкин»? А так и узнал. По надписи на борту – «КОВЧЕГ». А откуда, опять настырно спросите вы, Моше смог прочесть надпись на борту, если научить читать его никто не мог?

Если на его земле, кроме него, никого не было вообще, а уж что касается учителей словесности, то все проблемы с ними будут еще впереди. А вот оттуда, отвечу вам я, – по надписи на борту и научился читать. А по чему еще, если других слов еще не было?! Так что вот! И с борта ковчега на берег сошли четырнадцать еврейских моряков. А земля под ласковым солнцем все увеличивалась в размерах и увеличивалась. И вот она превратилась в громадную территорию, посредине которой торчала гора с торчащей из нее кокосовой пальмой. И вот на эту самую громадную землю спустились, как я уже вам сказал, четырнадцать еврейских моряков а может быть больше или меньше я не считал а Моше и вовсе считать не умел разве что до семи а почему до семи потому что число семь число священное а почему священное кто ж его знает а с ними женщины и дети и семь пар чистых и семь пар нечистых вот откуда и священность числа семь потому что если бы священным было другое число типа восемнадцать или квадратный корень из тринадцати то и пар чистых и нечистых было бы типа восемнадцать или квадратный корень из тринадцати но их было семь и весь разговор.

А капитана ковчега звали Ноем. И было у него три сына: старший, Сим, умный был детина, средний, Хам, был так и сяк, младший, Иафет, вовсе был дурак. Это не мои оценочные суждения, почерпнутые из общения с ними, а просто Ной так шутейно представил их Моше.

Ну, они, как интеллигентные люди, побеседовали о том о сем, в том числе о видах на урожай, хотя какой может быть урожай от одной кокосовой пальмы, о детях, о которых Моше не имел ни малейшего представления, так что беседовал один Ной, у которого детей было три штуки: старший, Сим, умный был детина, средний, Хам, был так и сяк, младший, Иафет, вовсе был дурак. Ну, и о женах, которых у Ноя тоже было, а сколько – неизвестно, да кто их считать будет. Чать, не деньги. А Моше вообще не знал, что такое жены, и даже представить себе не мог, для чего они нужны.

А ведь если жены существуют, значит, это для кого-нибудь нужно. И действительно, одна из жен мигом всползла на верх кокосовой пальмы, сбила пару кокосов, и через пару недель интеллигентного разговора из кокосового молока образовалась штука, которую Ной ласково назвал вином. Ну, и с ковчега пару бочек прикатили. Оказывается, помимо семи пар чистых и семи пар нечистых, или каждой твари по паре, хранились еще и бочки-с!

И Ной хитро подмигнул. А вот с едой была проблема. И не то чтобы проблема, а просто еды не было.

В простом смысле закусить вино. И из кокосов, и из бочек. Тут-то голубь и пригодился. А чего его беречь? Конец потопа обозначил, оливковую ветвь приволок, так ведь закусить чем-то надо.

– Что мы, жлобы какие, – сказал Ной, – без закуски конец потопа гулять? – И свернул голубю шею. – И только не надо со мной спорить!

Это он Хаму сказал, когда тот намекнул, что, мол, Пикассо… И какая, мол, без голубя борьба за мир? За что Сим закатал ему в лоб, после чего Хам разумом стал походить на Иафета.

В общем, выпили кокосового и того, которое в бочках, до самого дна, и все под одного голубя, а там, глядишь, расторопные жены еще на пальму слазали, еще нагнали, а там и виноград поспел, и твари, которые чистые, сильно размножились, и виноград поспел, и винища и закуски хоть залейся и заешься. Чем Ной и Моше и занимались пять глав книги «Бытие». И все было в рамках приличия. Пока не наступило лето, которое, справедливости ради, никогда и не отступало, и стало жарко. На Земле летом всегда жарко, а зимой холодно. Чем, собственно, и отличается зима от лета. И Ной для приятственности соприкосновения с природой хитон с себя снял и в таком виде задремал. И Хам, увидя папу голым, невесть чему рассмеялся. А чего с него взять после того, как ему Сим в лоб закатал?

И Иафет рассмеялся, так как и без закатывания в лоб, был смешливым парнишкой. Но рассмеялся он над Моше, который тоже был без хитона. Но не потому, что он его снял, а потому что хитона у него отродясь не было. Так что Иафет рассмеялся с запозданием. А чего с него взять, с вовсе дурака? И все это дело было записано на пергаменте из кож отдельных чистых и нечистых тварей. А из остатков кож Моше смастерил на ноги всему расплодившемуся на Земле люду башмаки для красоты ноги и от осколков битого стекла, которое расплодилось по Земле из-за человеческой пакости, которая так и норовит бутылки из-под пива где ни попадя бросать.

Но вот какая странность: обнаженность Моше из книги «Бытие» исчезла. Почему – я не знаю, но думаю, что без цензуры тут не обошлось. Но может, и чистая случайность. Я сам видел, как Хам хохотал, когда страничку из книги на косячок пустил.

Но как бы то ни было, Моше с тех библейских времен стал пить безобразно, из-за чего Господь и дал ему жизнь вечную, чтобы показать, как винище любого толка превращает нормального поначалу Адама в сапожника Моше.

А почему «Лукич», а почему «Риббентроп», я вам уже рассказывал.

Так к чему я рассказал вам историю Моше Лукича Риббентропа? А к тому, чтобы знали. Но не только, а к тому, что он самым активным образом примет участие в событиях ночи с воскресенья на понедельник, происходящих на площади Обрезания, которые повлекут последствия, сравнимые с… Ну вот представьте себе, что… Представили?.. И ровно через полчаса… И тут такое началось!.. Что ни в сказке сказать, ни пером описать… Так вот, этот ужас не идет ни в какое сравнение с тем, что произошло на площади Обрезания в ночь с воскресенья на понедельник.

А произошло вот что. Когда все христиане в добром расположении духа отошли ко сну в своих жилищах, чтобы проснуться в злом расположении духа из-за традиционной тяжести понедельника, Моше Лукич ко сну не отошел. А отошел он на площадь Обрезания, через которую лежал путь к его жилищу, что на первом этаже дома зубного стоматолога Мордехая Вайнштейна, в коем еще и помещалась его же винная лавка в качестве анестезии. И вот на площади Обрезания он видит Осла и держателя его Шломо Грамотного. И при них девицу Ванду Кобечинскую, которая скрашивала ночь Шломо Грамотного и в какой-то степени Осла. Потому что куда же он денется, если деваться он никуда не хочет. И Моше Лукич Риббентроп жутко этому удивляется, потому что, как оказалось, он единственный человек в Городе, которого миновал ослиный бум. Потому что он был перманентно неадекватен ко всему, за исключением сапожного мастерства и винной лавки зубного стоматолога Мордехая Вайнштейна. И в Магистрат его пригласили из-за уважения именно к этим талантам, превосходящим в этой области таланты русского народа, а вовсе не их практической пользы в коллизии площади Обрезания, Осла и Шломо Грамотного. Так что Моше Лукич ничего об ней и не знал. И нет ничего удивительного, что он пришел в некий ужас от когнитивного диссонанса (будет время, объясните мне, что это такое), возникшего при виде вышеописанного ансамбля. А тут еще и Осел заорал от когнитивного диссонанса, возникшего от возникновения на площади ползущего человека, путающегося в собственных пейсах. Моше, услышав рев Осла, опять впал в когнитивный диссонанс, не выйдя из первого, приняв рев Осла за Глас Божий, возвещающий о чем-то нехорошем. И я могу его понять, ибо никто, за исключением Пророков, не слышал Гласа Божьего, да и те не оставили свидетельств, как он звучит, так что он вполне может походить и на рев Осла. Равно как и на крик раненого кабана, звук сломанного саксофона, взрыв шахида, «Колыбельную Светланы» и вопль человека, которому на ногу наехал рояль. Да все что угодно может быть Гласом Божьим, а если он гласит ночью, то это наверняка к чему-то экстремальному. Правда, Моше думал об этом другими словами, часто употребляемыми работниками ЖКХ и дамами либеральной направленности ума. А так как Моше думал об этом исключительно вслух и громко, то проснулись окружающие улицы и переулки. Точнее говоря, люди, их населяющие. А улицы и переулки проснулись метафорически. Как метафорически просыпается с рассветом вся советская страна. Так вот, продолжая метафорический ход повествования, проснулись все Маккавеевские, Улица, ведущая к Храму, улица Распоясавшегося Соломона, улица Убитых еврейских поэтов и даже арабский квартал, улицы которого носили имена 11 имамов, имени которых никто из арабов не помнил, потому что – а зачем. А христиане не проснулись, потому что не спали. Не успели заснуть, взбудораженные долгим сидением в Магистрате. Вспомните, сколько раз вы не могли заснуть после крутой пьянки, пережевывая застольные споры и зализывая их следы.

Короче говоря, Город не спал. Все жители высыпали на улицы, чтобы подготовиться к Страшному суду, который предвещал совместный рев Осла и Моше Лукича Риббентропа.

И это спасло Город. Ибо под стенами его скопилось войско графа Витгенштейна из вшивенького даже по европейским меркам 16-го столетия княжества в ста двадцати лигах пути от центра Священной Римской империи вправо по ходу солнца. Когда оно было. А в пасмурную погоду – сколько получится, потому как указателя, куда ехать, не было. Да и зачем, когда за последние полета лет в это княжество никто не собирался. Да и чего там делать? Нечего. Никаких достопримечательностей, которые могли бы усладить взоры любознательных туристов, в нем не было. А японский туризм еще развит не был, чтобы ихние тысячи валили сюда, чтобы полюбоваться камнем в ста двадцати локтях от центра княжества, памятником последнего ледникового периода. (Это если по ходу солнца, а…) Так что полста лет сюда никто не заглядывал, вплоть до последнего времени. А вот тут как раз и заглянул. Казачий атаман Олешко Гусь, которого нанял князь Понятовский, чтобы свести счеты с татарским мурзой Улугом по причине спора, сути которого никто не помнил. Да и какая разница Олешко Гусю, для чего его нанимают. И кто. Это немаловажное дополнение, потому что его попеременно нанимали то князь Понятовский, то мурза Улуг. И платили справно. Но казаки, чтобы соблюсти декор, всякий раз бросались в бой за веру православную, за Русь Святую, за кровь отцев и слезы матерей, о которых в большинстве случаев понятия не имели. Включая и Русь Святую. Которую терпеть ненавидели по причине москалей. Включая и местных татар. Так вот, во время похода солнца не было, и казачье войско заблудилось, поскольку во всех картах было упоминание «по ходу солнца». А тут его и нет. И вместо улуговской Орды набрели на княжество графа Витгенштейна. Решили было повоевать его, но остановились в недоумении. Кто за это дело заплатит? Конечно, оно за веру православную и прочую лабуду… но без оплаты – это выглядело как-то непрофессионально. Хотели было взять выкуп, но в княжестве, кроме камня, памятника последнего ледникового периода, ничего ценного не было. Да и то лишь для японских туристов. Да и их, как я уже говорил, тоже не было, чтобы продать им камень для оправдания расходов по походу. Так что казаки остановились в раздумье под стенами столицы княжества Витгенштейна: куда идти? В картах было написано, что идти от столицы нужно влево по ходу солнца, а его-то как раз и не было! И они пошли куда глаза глядят. Шли-шли в надежде на солнце, и оно таки выглянуло, чтобы тут же зайти. По случаю окончания дня. И вышла луна. По случаю ночи. А насчет луны в картах никаких указаниях не было. И казаки опять пошли, но на сей раз не куда глаза глядят, а куда кривая вывезет. Потому что кому ночью нужны глаза, а кривая, как показывает практика существования Государства Российского, куда-нибудь да вывозила. Не всегда это доставляло радость местному населению, но каждый раз население утешалось идеей, что могло быть и хуже, А когда было «и хуже», то опять же находилось утешение, что могло быть «гораздо хуже». Так и жили, лишь изредка заморачиваясь вопросом, что может быть хуже, чем «гораздо хуже».

Так вот. В данный пространственно-временной континуум кривая вывезла войско казачьего атамана Олешко Гуся прямиком на войско графа Витгенштейна, шедшего крестовым походом в целях пополнения казны княжества в 1260 лигах пути от столицы графства наискосок и левее хода солнца. А солнца-то как раз и не было. И все произошло как с войском казачьего атамана Олешко Гуся. Так что это абсолютно научная судьба, что оба войска встретились. А то, что это произошло в ночь с воскресенья на понедельник под стенами Города, нарисованного девицей Иркой Бунжурной, судьба не научная. Ибо в Европе столько живых, ненарисованных городов, что набрести на нарисованный – это уничтожение теории вероятностей. И это, как мне кажется, подтверждает высказывание известного скрипача Альберта Эйнштейна насчет того, что Бог в кости не играет. И напрочь уничтожает научный атеизм. А заодно и материализм с эмпириокритицизмом.

И раз уж оба войска встретились в ночь под стенами моего Города, чтобы поутру, на свежую голову, пограбить его всласть для пополнения казны графства Витгенштейнского и за «веру православную, Русь Святую, кровь отцев, и слезы матерей». Ну и подзаработать маненечко. Потому что вера верой, Русь там Святая, кровь отцев и слезы матерей – оно, конечно, дело святое, но пить-есть тоже надо.

И вот уже вынуты из ножен сабли вострые, наклонены копья колючие, и первые отряды с лестницами наперевес бросились на штурм городских стен и с изумлением обнаружили, что штурмовать нечего! Стен нет! Девица Ирка Бунжурна их не нарисовала! Она представить себе не могла, что ее Город кто-то может взять силой. Хотя в мирное время была крайне воинственна. И войска остановились из-за нарушения канонов взятия городов. Сначала – лестницы на стены, там – кипящая смола на головы, камни, рубка, а уж потом – резня и честной грабеж. А так что получается: сразу резня и грабеж?.. И граф Витгенштейн с казачьим атаманом Олешко Гусем собрались на совет. Как быть с таким вопиющим нарушеним правил средневековой войны. И решили, что, очевидно, возобладали какие-то модернизационные веяния в ведении войн, в смысле отсутствия лишнего звена во взятии городов, заключающегося в строительстве и штурме стен, и можно прямо приступать к резне и грабежу. И тут возникло новое затруднение. Раз канон нарушен, то стало непонятно, что сначала: резня, а потом грабеж или грабеж, а уж потом резня? Хотя если пограбили, то зачем резать? А удовольствие? Тоже верно. И уже когда решили вести грабеж и резню параллельно, тут-то на площади Обрезания и заорал Осел.

И все население Города, как я уже писал (или не писал?) высыпало на свои улицы и потекло на площадь Обрезания, чтоб выяснить, с чего бы это посторонний Городу Осел орет, будя мирных граждан, которым завтра на службу, в хедеры, медресе, приходскую школу, в ремесла, а вот тут приходится вставать и бегти полностью неглиже на люди, среди которых – противоположный пол. И не все хотят, чтобы этот противоположный пол видел их неглиже. И все ошиваются на площади Обрезания, чтобы узнать, чего орет Осел и чего орет Моше Лукич Риббентроп. И ничего не понимают. Потому что те орут из-за когнитивного диссонанса, а что это такое, не знают ни они, ни никто в Городе. И я тоже не знал, хотя многократно читал про это в Википедии, но также многократно это забывал. Ну, точно так же забывал значение слов «семиотика» и «семантика», хотя и получил однажды благодарность от известнейшей чувихи по этому делу из города Тарту за глубокое понимание проблемы, связанной с семиотикой и семантикой. Хотя суть самой проблемы для меня оказалась скрытой. Но не в этом дело! А в том, что войско графа Витгенштейна и казаки казачьего атамана Олешко Гуся, войдя в целях резни и грабежа или грабежа и резни в Город, наткнулись не на тихое безропотное обывательство, с радостью открывающее свои денежные тайники, а затем любезно подставляющие горло под сабли и ножи победителей, а озлобленную от недосыпа экуменическую толпу, ищущую повод, чтобы хоть на ком-нибудь сорвать свой гнев по случаю недосыпа. И совместный рев Осла и Моше Лукича очень этот гнев стимулирует. Разумеется, никто из жителей даже и не пытался посягнуть на источники рева, потому что Осел уже начал приобретать некие сакральные черты, так что девица Ирка Бунжурна уже попыталась пририсовать ему некое подобие нимба. Но тут домой вернулся он. На сей раз он был при майке, чем вверг Ирку в ступор, и карандаш выпал из ее руки. Но не совсем потому, что он был при майке, а потому, что он был только при майке, а больше ни при чем. Потому что все остальное (по его словам) он обменял на галстук в горошек и букет из одного тюльпана И даже почти трезвый. И это было такое счастье, что девица Ирка забыла за карандаш, за Осла, набирающего сакральности, и за нимб, легитимизирующий эту самую сакральность. И это счастье было у Ирки Бунжурны три или даже четыре раза подряд. Ведь может же, когда хочет! Ох…

А Моше Лукич уже был фигурой сакральной. Он был в Городе с самого его основания и до него. Можно было сказать, что на нем был основан Город его. И все его любили, несмотря на пианство и некоторую глуповатость. А может быть, именно за нее. Потому что, как думаю я, Город жив, пока в нем живет хотя бы один дурачок. А уж за алкашей я и не говорю. Это чистой воды когнитивный диссонанс.

Так что немцы и казаки, вошедшие на площадь Обрезания с меркантильными целями, а по ходу дела – за веру православную, за Русь Святую, за кровь отцев и слезы матерей, огребли по полной. Гремучая смесь иудаизма, христианства и ислама сокрушила нечестивцев в лице немецкого казачества, и опустела Запорожская Сечь на Днепре, и Запорожская Сечь на Рейне. Хотя… Вот ведь какой парадокс: порогов на Рейне не было, а Запорожская Сечь была, хотя это факт недостоверный. Никому, кроме меня, неизвестный, а потому никем и нигде не подтвержденный. Так что ваша вольная воля – верить мне или нет. А казаки как начали бежать из-под отсутствующих стен Города, так и бежали, пока незаметно для себя не оказались в канадской провинции Квебек, где занялись хлебопашеством, как будто на Запорожье для этого не было места. А немцы Витгенштейна оказались в американском штате Пенсильвания, где занялись тем же, что и казаки в канадской провинции Квебек.

А население Города, одержав победу, разошлось по домам досыпать. Ну, а на площади Обрезания остались лишь Осел и Шломо Грамотный. А Ванду Кобечинскую увел домой пан Кобечинский, посчитавший неприличным нахождение несовершеннолетней девушки в компании чуждого Осла и Шломо Грамотного, не славящегося в Городе высокими моральными устоями. И что мне показалось странным, то этому обстоятельству была рада девица Ирка Бунжурна, хотя только что три или даже четыре раза была счастлива. Ох, чувствую, что…

Да, и когда все, казалось бы, стихло, на площадь Обрезания на коляске въехал Шломо Сирота, который из-за невысокой скорости к толковищу не поспел, но не принять участие в разборке хотя бы постфактум посчитал для себя неприличным, так как еще в молодости… И раз прозвучало это сакраментальное выражение «так как еще в молодости», то мы, господа, окунемся в слегка подплесневевшую молодость Шломо Сироты и почерпнем чуток из реки по имени «Начало Шломо Сироты».

Начало Шломо Сироты

Надо тебе (прости, не помню, мы перешли на «ты» или нет; пили ли мы брудершафт или нет, но не обессудь, я со столькими людьми пил брудершафт и со столькими не пил, что всех и не упомню, так что второй раз не обессудь, если я то «ты», то «вы», но можешь(те) быть уверен(ы) – со всем уважением), любезный мой читатель, мой верный попутчик по векам, судьбам и улицам моего Города, сказать, что Шломо Сирота не всегда был сиротой.

Было время, когда у него были родители, весьма себе приличные люди, тихие незамысловатые евреи. А кем же еще могли быть родители ребенка по имени Шломо, если не евреями?

Они жили в местечке с нередким для еврейских местечек названием Хацепетовка, что не так уж далеко от Севильи и уж совсем пару шагов до Бердичева, когда он еще не был Бердичевом. Более того, его вообще еще не было. Но должен быть, ибо не может быть так, чтобы Бердичева совсем не было. А если он нужен, то в конце концов он и появился. И вот недалеко от него, пока его не было, и жили родители будущего Шломо Сироты. Отца будущего Шломо звали Гиршем бен Гиршем, и был он шорником. Из местечка Хацепетовка. А местечко Хацепетовка, скажу я тебе (вам) – это не мой город Город, но тоже ничего себе, иначе кто бы в этом местечке жил. А раз в местечке жил будущий отец будущего Шломо, будущего Сироты, то где-то должна была жить и его будущая мать. А раз должна, то где-то жила. А если где-то жила, то почему бы этому где-то не быть в Хацепетовке? Так вот так вот оно и было. И звали ее Сима. И она по неизвестным причинам была сиротой. А как попала в местечко Хацепетовка, было неизвестно. Просто однажды утром, когда в местечке Хацепетовка и в его окрестностях была весна и шел дождь, но не такой хрестоматийный весенний дождичек ситцевого состояния, а какой-то невеселый дождь, Гирш бен Гирш шел себе неосмысленно, подгоняемый бродившими в нем весенними соками. Так как уже год как отпраздновали бармицве, а это для тех, кто понимает, сами понимаете что. И вот он идет себе и идет, и в нем все бродит и бродит, а тут он видит, как на мертвом дереве, которое много веков назад давало яблоки сорта ранет, а уже много веков яблок не дает, а лишь память о них, распустились сиреневые цветы. Или фиолетовые. Я всегда путаю сиреневый и фиолетовый цвета. Об этом лучше спросить девицу Ирку Бунжурну, которая нарисовала эту яблоню сорта ранет, нарисовала невеселый, но весенний, дождь и поместила под ним себя, а себя – под зонтиком. И вид у нее тоже был так себе. Когда она прислала мне эту картинку, я понял, что ее блуждающий по непонятным орбитам спутник жизни в настоящее время опять отсутствует, но не безнадежно отсутствует, а с надеждой на возвращение, иначе бы Ирка никогда не нарисовала на многовеково мертвой яблоне сиреневые (фиолетовые) цветы.

И вот шорник Гирш бен Гирш с бродящими в нем весенними соками натыкается на стоящую под дождем девицу под зонтиком. Не то чтобы впрямую натыкается, а метафорически. То есть он натыкается на нее взглядом и мгновенно понимает, что бродящие в нем весенние соки бродили в верном направлении. И он останавливается перед девицей под зонтиком, под ранетовым деревом, под невеселым весенним дождем. И дождь пошел как-то повеселее. Не то чтобы прямо в пляс, а с хорошим настроением. И девица сказала что ее зовут Сима это я ее так назвал а почему ее так зовут и кто ее так назвал она же не знает что это я так ее назвал и кто ее привел в местечко Хацепетовка и поставил под яблоневое дерево сорта ранет она не знает потому что не знает что ее нарисовала девица Ирка Бунжурна и ей было очень печально но когда пришел ты мне почему-то стало лучше и я очень не хочу чтобы ты уходил а если и уйдешь то вместе со мной и мне не важно кто ты такой но я знаю что это Господь поставил меня под это яблоневое дерево сорта ранет а тебя насытил весенним соками чтобы ты наткнулся на меня возьми меня за руку какая теплая и мы вместе пройдем с тобой под хупой и у нас родится мальчик и мы назовем его Шломо и он будет жить долго долго долго долго…

И Гирш бен Гирш взял ее за руку, и они прошли под хупой, и она понесла… И было уже вот-вот…

И тут в местечко Хацепетовку пришло Горе. И Горе сожгло местечко Хацепетовку. И жителей его сожгло Горе. И дома их сожгло Горе. А раз Горе сожгло всех жителей, то почему бы ему не сжечь Гирша бен Гирша, жену его Симу и будущего их сына, которого они хотели назвать Шломо? Так Горе и поступило.

И покинуло местечко Хацепетовку. И пошел невеселый весенний дождь и залил не до конца сгоревшее тело Симы. А перед тем как уйти совсем, Сима выплюнула из себя мальчика. Который еще до своего рождения стал сиротой. И тот, кто спас его, а кто, я пока не знаю, назвал его Шломо, принес в наш Город. Который очень хорошо знал, что такое Горе, и приютил младенца, дав ему прозвище Сирота. Но ноги его ходили не очень хорошо, поэтому Магистрат выделил ему деньги на инвалидную коляску, и вот уже 94 года Шломо Сирота жил в нашем Городе.

А от местечка Хацепетовка осталась лишь яблоня сорта ранет вечно покрытая сиреневыми (фиолетовыми) цветами. Под которым изредка встречаю девушку под зонтиком под весенним дождем. Да минует ее, будущего мужа ее, детей ее Горе. И да будет вечно стоять Оно – это Дерево. Неопалимая купина моего народа.

Так вот, от доставки кем-то в наш Город Шломо Сироты до его нынешнего девяносточетырехлетнего состояния, вы будете смеяться, прошло 94 года, и большую часть своей жизни Шломо катался в своей вечной коляске по Городу, и каждый еврей Города приносил ему еду и питье, а ввечеру пятницы – кусок халы из булочной и немного сладкого вина, чтобы Шломо мог отпраздновать Шаббат. Потому что каждый еврей Города знал, что такое Горе, даже если никогда его и не знал. И в Песах кто-нибудь обязательно звал его к седеру – пасхальному ужину, чтобы в этот светлый праздник Шломо мог вместе со всем Городом возблагодарить Господа за свое и своего народа спасение. А на следующей неделе русские таскали ему куски кулича и крашеные яйца и наливали рюмку водки, чтобы Шломо мог отпраздновать Воскресение Господне и возблагодарить Его за свое спасение. Так считали русские, и пусть себе считают, и дай им Бог здоровья, если они добавляют Шломо Сироте лишний праздник. И каждый русский считал себя обязанным похристосоваться со Шломо, потому что каждый русский Города знал, что такое Горе, даже если никогда его не знал. И вы уже совсем будете смеяться, когда я вам скажу, что каждый Курбан-байрам Шломо получал кусок вареной баранины. Не такой чтоб уже совсем, но вполне себе приличный, чтобы Шломо мог возблагодарить Аллаха (Бога, если кто не знает) за… За все, в общем. А от поэта Муслима Фаттаха в память о другом поэте, Омаре Хайяме, – немного винца. А почему арабы и прочие мусульмане приносили Шломо кусок вареной баранины? А от поэта Муслима Фаттаха – немного винца? А потому, что, вы будете смеяться, арабы и прочие мусульмане тоже знали, что такое Горе. И вы будете просто жутко хохотать, если я вам скажу, что нет на Божьей Земле народа, который бы не знал, что такое Горе. И есть у меня смутная надежда, что когда народы сильно поднадоедят друг другу и приготовятся к забаве уничтожения друг друга, то каждый человек каждого народа вспомнит о Горе своего народа и сам, без помощи Бога, опустит нож, чтобы Горе окончательно не завладело Землей и чтобы на ней осталось место для радости. Немного радости, о большем я не прошу. Чтобы у моих детей, ваших детей, моих внуков, ваших внуков была радость жизни во всем. И чтоб вы все были здоровенькими.

Именно эти слова – «Чтоб вы все были здоровенькими» – и сказал Шломо Сирота Шломо Грамотному и Ослу. Но так как ночь пришлась на между всеми праздниками, на которые приходились винные подарки, то Шломо Грамотный сказал:

– Дядя Шломо, мое воспитание (какое такое уж у него было воспитание!) не позволяет вот так вот просто быть мне здоровеньким, когда винная лавка зубного врача реб Мордехая Вайнштейна еще открыта. Вы не будете так любезны подержать Осла, пока я не достану деньги, чтобы вы…

– Шломо, – прервал Шломо Грамотного Шломо Сирота, – зачем так много слов? Я уже его держу, – и перехватил у Шломо Грамотного уздечку Осла. Чтобы Шломо Грамотный сходил в карман, где он держал деньги, за деньгами. Чтобы Шломо Сирота схромал в винную лавку зубного врача Мордехая Вайнштейна. Чтобы все были здоровенькими по как у людей. Тем более что у Шломо Сироты были колеса в лице инвалидной коляски. И хотя у Шломо Грамотного были колеса в виде Осла, но вы уже знаете, что проблема об сдвинуть его с места на данный момент была нерешаемой. Так что на краткий миг Шломо Сирота принял бразды Осла в свои руки, и этого мига оказалось достаточно… Нет, не думайте, что за этот миг произошло что-то экстраординарное, нет, просто это краткого мига хватило, чтобы Шломо Грамотный достал из кармана, где деньги лежат, что?.. Правильно, деньги. В виде серебряного рубля. Который и протянул Шломо Сироте. Шломо Сирота вернул временно вверенные ему бразды от Осла законному браздодержателю Шломо Грамотному и взял серебряный рубль.

– Шломо, – сказал Шломо Сирота Шломо Грамотному, – где ты видел, чтобы на рубель можно было купить, чтобы мы все были здоровенькими? Сейчас не царское время, когда на рубель можно было купить одну пятую коровы. Сейчас другие времена…

Шломо Грамотный задумался, и, нет, вы опять будете смеяться, серебряный рубель в руке Шломо Сироты превратился в золотой червонец с двуглавым орлом, а это, я вам скажу, по всем временам ого-го… И Шломо Сирота покатил к винной лавке Мордехая Вайнштейна, чтобы купить что? Правильно, вина! А в винной лавке коротал время за рюмочкой портвейна реб Аарон Шпигель, то ли ювелир, то ли фальшивомонетчик. И когда Шломо Сирота протянул Мордехаю Вайнштейну золотой червонец, то Мордехай Вайнштейн протянул золотой червонец реб Аарону Шпигелю. Посчитав на данный момент его фальшивомонетчиком, потому что откуда у Шломо Грамотного может быть живой золотой червонец. Реб Аарон Шпигель, потупив спрятавшийся под моноклем выцветший глаз, тут же распотупил его и со словами «Я вообще-то ювелир» взял золотой (под подозрением) червонец на золотой же зуб.

– Настоящий. Печатан в 1763 году на Монетном дворе в Петропавловской крепости города Санкт-Петербурга.

А так как второго фальшивомонетчика в Городе не было, чтобы проверить слова реб Аарона Шпигеля, золотой червонец был признан золотым, и на него была отпущена толика вина (не будем уточнять, насколько велика была эта толика и что это было за вино), и была дана сдача в размере рублями серебром и медной монетой, а недостающую сдачу реб Мордехай Вайнштейн выдал выставочной верхней вставной челюстью. Пообещав возместить ее вскоре после намечавшейся на ближайшей драке стенка на стенку в русском квартале. Но Шломо Сирота челюсть взять отказался, мотивировав тем, что Шломо Грамотный, получая сдачу рублями серебром, медной монетой и вставной челюстью, может воспринять ее как намек и разгневаться. А Шломо Грамотный в гневе был страшен. Во всяком случае, так говорили, потому что в гневе его никто никогда не видел. И эта троица устроила коллоквиум, как поступить с выставочной вставной верхней челюстью. И порешили за разрешением вопроса обратиться к равви Шмуэлю Многодетному, которого дома не оказалось. А оказался он в хлебной лавке реб Бенциона Оскера, бывшего Бени Комедианта, знававшего в своих комедиантских странствиях Омара Хайяма, где в компании арабского поэта Муслима Фаттаха из арабского же квартала и брата его, садовника Абубакара Фаттаха, обсуждали тонкости мугамов Джаббара Гарягды-оглы. И по очереди эти тонкости выпевали, отчего Третий Маккавейский переулок, бывший Котовского, спал не очень хорошо, чтобы не сказать совсем не. И вот Шломо Сирота, зубник Мордехай Вайнштейн, то ли ювелир, то ли фальшивомонетчик Аарон Шпигель и выставочная вставная верхняя челюсть пришли в хлебную лавку, где (читайте выше) распевали мугамы Джаббара Гарягды-оглы. А должен вам сказать, что мугамы – штука продолжительная во времени, так что после часа вежливого ожидания конца этой в высшей степени музыкальной тягомотины Шломо Сирота случайно клацнул вставной челюстью. Чем нарушил мелодичный вой исполнителей мугамов Джаббара Гарягды-оглы. И тогда пришельцы из винной лавки в хлебную донесли до равви Шмуэля Многодетного свои сомнения в благоприятном исходе вручения Шломо Сироте сдачи в виде выставочной вставной верхней челюсти. Равви Шмуэль долго наматывал вокруг шеи и разматывал с той же шеи свои безразмерные пейсы, пока чуть не задушил себя, ровно какой турецкий паша, получивший от султана шелковый шнурок. А отдышавшись, изрек:

– Инфляция, акцизы, налог с продаж…

Никто ничего не понял. Все смотрели на раввина с некоторым недоумением. И страхом. Ибо не может Город жить без раввина. А какой же это раввин, если произносит какие-то чудовищные слова, которые ни один нормальный еврей слыхом не слыхивал, в глаза не видывал? Хорошо, что дети этого не слышали. Но их слышал маклер Гутен Моргенович де Сааведра, пришедший на звуки мугамов по причине бессонницы, возникшей по причине мугамов.

– Это значит, евреи и прочие господа, что цены на вино выросли на величину стоимости выставочной вставной верхней челюсти. Так это и надо объяснить Шломо Грамотному.

Народишко успокоился и решил, раз уж он в хлебной лавке, прикупить хлебца, потому что… потому что… ну как без хлеба? Эко вы, господа. И вот надо же случиться такому дикому совпадению. В тот самый момент, когда Шломо Сирота, Мордехай Вайнштейн и Аарон Шпигель решили прикупить хлебца в хлебной лавке Бенциона Оскера, выяснилось, что инфляция, акцизы и налог с продаж к хлебцу тоже отношение имеют. Пришедшие глянули на Гутен Моргеновича, тот глянул на Бенциона Оскера. И зачем-то вертел в руке пистоль, подарок капитана Флинта. И Бенцион Оскер наполовину скостил инфляцию, акцизы и налог с продаж. А вторую половину согласился обменять на выставочную вставную верхнюю челюсть, которой зачем-то клацал Мордехай Вайнштейн. И через некоторое время из хлебной лавки снова зазвучали мугамы, в которых появился пятый голос. Голос Гутен Моргеновича де Сааведры. Раз уж все равно бессонница.

И вот наша троица с вином и хлебом вернулась на площадь Обрезания к Шломо Грамотному, ну и Ослу при нем, чтобы немножко выпить вина и съесть хлеба. Не просто так выпить и не просто так съесть, упаси боже, а чтобы все были здоровеньки. И вот, когда выпил Шломо Сирота, когда выпил Мордехай Вайнштейн, когда выпил то ли ювелир, то ли фальшивомонетчик Аарон Шпигель и пришла пора выпивать Шломо Грамотному (чтобы, вы помните, все были здоровеньки), на арене во всей своей красе явилась – кто бы вы думали? – эта несносная девица Ирка Бунжурна, которая без всякого на то моего разрешения как автора книги пришла в этот мир, который она не без оснований считала своим. Что она мне и заявила, когда я сказал (очень мягко сказал, относительно мягко, в меру крича), что она сбивает ритм повествования, в который я погрузился, чтобы ты, мой благосклонный читатель, благосклонно принял некоторые сбои в моем повествовании и простил отсутствие нарратива, без которого нонешняя литература и не литература вовсе, а так, альтернативный дым и постмодернистское выкаблучивание. Так вот эта девица заявила что в этом «своем» вы видите в своем мире она не позволит чтобы главный персонаж а именно Шломо Грамотный пил вино посреди ночи даже если чтобы все были здоровенькими а хлеб туда-сюда хватит ей того что она только только выгнала из дома своего охламона в очередной раз явившегося без майки которая разбилась при испытании новой модели самолета-амфибии ТУ-194 по пьяному делу в котором одновременно оказались охламон майка и самолет-амфибия ТУ-194 и она пришла в этот мир навеки поселиться читала Ильфа и Петрова и готова нести тяжкий крест по окормлению телесной и духовной пищей Шломы Грамотного если он будет бережно относиться к хранению маек которые пропадают по пьяному делу а значит пить Шломо сейчас фиг с маслом.

Шломо от такого напора несколько потерял свое лицо и покорно отдал свой стакан Ирке Бунжурне, которая его по рассеянности и расстройству чувств тут же и выпила и куснула хлебца. И я ее понимаю: как тут не выпить и не куснуть хлебца, если и то и другое имеется в наличии себя быть. А если эта причина вам покажется недостаточной, то присовокупите к ней изгнание охламона, на которого было потрачено колоссальное количество искреннего чувства и немереное число очень и очень приличных маек. Но местные евреи этого не знали, поэтому смотрели на Бунжурну с подозрением. Так как у них не было привычки, чтобы посреди ночи в Город являлась девица, встревала в дела евреев, выпивала вино одного из них и закусывала его хлебцем. Шломо, который с Иркой был знаком по чебуреку и еще по чему-то, о чем я уже писал, но не помню, отнесся к ее поступку спокойно. Спокойно попросил у евреев налить вина, отломить хлебца, после чего выпил вино, съел кусочек хлебца и произнес долгожданное «Чтобы все были здоровеньки». После чего свободной от Осла рукой взял за одну из Иркиных рук, не рассмотрел какую, потому что в Городе стояла ночь и деталей было не рассмотреть. И вот они, Шломо и девица Ирка Бунжурна, сидели, взявшись за руки, на площади Обрезания в компании вежливо молчащего Осла, потому что троица евреев вежливо и молча влилась в ночь и разошлась по своим домам, чтобы на следующее утро на площади Обрезания собрался весь Город для осмотра места пришествия совершенно посторонней девицы, которая выпила вино Шломо Грамотного и осталась после этого живой, и еще до рассвета держала Шломо за руку, и рука у нее не отсохла, бесстыжей, мир не встречал таких евреек, понятно, если это полячка Ванда Кобечинская, русская сестра Василия Акимовича Швайко Ксения Ивановна, впрочем, за это никто ничего точно сказать не мог. В том числе и я, который придумал всю эту историю, но в точности любовные линии в книге прочертить еще не успел. И не знаю, как быть дальше, когда Ирка Бунжурна поломала все мои планы и без всякого спроса прорвала достаточно ровную и крепкую ткань моего повествования, чтобы влезть посторонней заплатой и сбить весь ход нарратива, а без нарратива нонче никуда. Причем, сучка такая, делает это не в первый раз. И у меня есть основания полагать, что и не в последний. Потому что я ее знаю. И, чтобы вернуть течение в русло, в котором оно должно течь, запустим-ка мы на площадь Обрезания только что упоминавшуюся Ксению Ивановну. Надо вам сказать, что, несмотря на свои годы, а какие это такие «свои», я знать не могу, да и не хочу, потому что а зачем, если женщина – женщина как Ксения Ивановна, дай вам Бог всю жизнь иметь такую женщину, это я мужчинам говорю, а женщинам – не дай Бог. Потому что рядом с ней ни одна даже самая клевая чувиха не канает. И вот Ксения Ивановна встает посреди ночи в своей половине дома и чувствует необходимость пойти по воду на колодец. А должен вам заметить, что колодцев в Городе не было, а имел место водопровод, сработанный еще рабами Рима. Но если русская женщина Ксения Ивановна решила посреди ночи пойти по воду на колодец, то этот колодец непременно образуется. А если образовался колодец, то почему бы в доме Ксении Ивановны не образоваться и коромыслу с ведрами? А раз внятного ответа на вопрос «почему» нет, потому что на такие дурацкие вопросы ответов вообще не бывает, как не бывает ответа на вопросы типа «кто бы мог подумать?», «за что, Господи?» и «а по по не хо-хо?», вопросы, ходящие среди людей под лейблом «риторические», то почему бы и нет? И вот Ксения Ивановна взяла коромысло с ведрами и пошла по воду на колодец. И путь ее, как вы должны были бы догадаться, пролегал (по-моему, очень красивый оборот я придумал – «путь пролегал». Эпически звучит) через площадь Обрезания. И что видит Ксения Ивановна на площади Обрезания?! Ах! Она видит Шломо Грамотного с Ослом в одной руке и с рукой нездешней девицы – в другой. И это наносит укол в ее израненное сердце. (Чем оно уж так было изранено, сказать не могу, но уж больно красиво звучит. А я для красоты звучания продам любой нарратив, не говоря уж о правде жизни.)

И вот тут Ксения Ивановна вздрагивает своим, как я уже говорил, израненным сердцем, и площадь Обрезания расплывается в ее потускневших, но по-прежнему прекрасных глазах, и на ее месте появляется картинка, нарисованная, вы знаете кем, а я не буду называть ее имени, ибо – вот она! Сидит себе дева-разлучница и держит за руку дролю ее бывшего Шломо Грамотного, как держала ее некогда Ксюша…

Дивная история Ксюши (Ксении Ивановны)

…единственной дочки купца Ивана Никитина из купецкой слободы нашего Города, который однажды уплыл за три моря-окияна и сгибнул то ли в одном из морей-окиянов, то ли в землях враждебных, сарацинских иль эфиопских, иль, упаси господь, был сожран какими-нибудь псоглавцами, слухи о которых доходили до Города приблизительно раз в 50–60 лет. Зверями жутко небрезгливыми, жрущими все подряд в сыром виде. Ну где ж это видано… Некошерно как-то… И было о ту пору Ксюше 15 годков. Лет 120 тому. И была Ксюша в самом соку. А вещь эта для девиц опасная, потому как соки эти на волю брызнуть готовы – стоит только пальцем ласковым мужским прикоснуться. А глаза папенькиного присмотреть нет как нет, а почему нет как нет, я уже говорил.

А о маменьке летописи-сказания умалчивают. Так что и маменькиного глаза для пригляда, соответственно, тоже не было. А раз девушка созрела, то палец ласковый мужской вскорости и образовался.

И кому, скажите вы мне, принадлежал этот палец? Еврею, можно сказать жиду, Шломо Гогенцоллерну, жиду, надо отдать ему должное, красивому, здоровому и грамотному. Который в разных столицах обучался, мог оду или стих скласть и, самое главное, разные языки знал, особливо язык любви, подхваченный в разных Кордовах и Московиях, местах в любви поднатасканных. И вот, когда Ксюша наша сидела на набережной реки, коя в те года протекала посреди нашего Города, а почему ее нет сейчас, я объясню несколько позже, когда тому придет черед в моем повествовании, и глядела на ту ея сторону, откуда, как грезилось ей, и появится тот палец мужской и ласковый, от которого ее ручки-ножки враз ослабнут и соки ее скопившиеся выплеснутся из тела ее горячего и зальют набережную, хлынут в реку, достигнут той ея стороны, и любовь девичья поглотит Город на время. И он выйдет из этой неземной (земной) любви очищенным.

Но любовь вместе с пальцем пришла к Ксюше не с того берега, а с этого. И звали любовь Шломо Гогенцоллерн, и прозвище у нее было Грамотный.

И сердце девичье затуманилось, и соки насторожились, как театральный актер, ждущий слов «Ваш выход», и глаза ее карие (а может, голубые) повлажнели. И Шломо Грамотный тоже почувствовал что-то в себе нездешнее, непривычное и, вместо того чтобы, как это и было у него принято, завалить младую деву по месту нахождения, а именно – на набережной реки, сел рядом с ней, и взял ее за руку, и стал вместе с ней смотреть на ту сторону реки. Неизвестно для чего. И вот уже рука к руке, и одна коленка как бы невзначай касается другой, и все в их младых телах трепещет и ждет, когда на Город опустится ночь и ничей жадный взгляд не проникнет в их маленький прекрасный мир и не увидит сладкого мига соития, и только спящий в гнезде синиц, утомившийся за прошедший день, вздрогнет от девичьего крика и снова заснет, чтобы отдохнуть перед завтрашним утомлением.

И вот ночь пришла в Город и на набережную, и вместе с ночью на набережную пришел купец Иван Никитин, некстати вернувшийся из-за трех морей-окиянов, не сгибнув ни в одном из них, ни в землях враждебных, сарацинских иль эфиопских, и не оказавшийся сожранным, упаси господь, какими-нибудь псоглавцами, слухи о которых доходили до Города приблизительно раз в 50–60 лет. Зверями жутко небрезгливыми, жрущими все подряд в сыром виде. Ну где ж это видано…

И пришел не один, а с аленьким цветочком и мужиком страшным до чудовищности – весь в тине и грязи, – короче говоря, с Чудищем Болотным, который потребовал поцелуя, чтобы преобразиться в красавца добра молодца, чтобы опосля поцелуя пожениться на Ксюше и наплодить тут уж что получится. То ли Чудищ Болотных, то ли добрых молодцев. А еще пообещал Ксюше катанье как сыра в масле и злате-серебре. И простить батюшке ее, купцу Ивану Никитину, карточный долг, полученный во время плавания за три моря-окияна. И на обратном пути.

И тут встал еврейский богатырь Шломо Грамотный. Одной могучей рукой он скинул Чудище Болотное в реку, где оно мгновенно утопло, потому что Болотное, а не речное и в чистой воде жить не может, а второй рукой, уже не могучей, а могутной, зашвырнул купца Ивана Никитина за три моря-окияна, где он таки сгибнул в одном из морей-окиянов, в землях враждебных, сарацинских иль эфиопских, и оказался сожранным, упаси господь, какими-нибудь псоглавцами, слухи о которых доходили до Города приблизительно раз в 50–60 лет. Зверем жутко небрезгливым, жрущим все подряд в сыром виде. Ну где ж это видано… И вся эта благодать досталась одному купцу.

А Чудище Болотное так загадило реку, что Магистрат порешил ее засыпать и разбить на ее месте бульвар, который назвали Никитским. А Ксюша стала носить траур по батюшке своему, купцу Ивану Никитину, и соки ее высохли безвозвратно.

А там каким-то образом объявился Василий Акимович Швайко, назвавшийся ее сводным братом, и так и остался жить с ней сводно-братской жизнью.

И вот уже 150 лет минуло, а пожухшее сердце Ксении Ивановны нет-нет да и вздрогнет при виде полудроли ее бывшего окаянного Шломы Грамотного, который за годы эти никак не изменился и вот сейчас с какой-то странной девицей за руку держится. Как она 150 лет назад на берегу бывшей реки, а ныне Никитского бульвара. И стерпеть это нет никакой возможности, потому что все былое в душе мгновенно ожило. И вот это ожившее былое выразило себя тем, что коромысло слетело с мягких покатых плеч Ксении Ивановны и полетело в сторону злой разлучницы. Должен вам заметить, мои разлюбезные читатели, что русским женщинам в их душевных порывах не всегда сопутствует разум. И чтобы меня не обвинили в русофобстве, сообщу, что и у женщин других национальностей он тоже не всегда. А вы, Циля Соломоновна, молчите. Я все за вас знаю. Так что не надо! Так вот, у меня сложилось такое ощущение, что Господь в неизмеримом своем остроумии (и мудрости) создал женщину, чтобы отвлечь нас, я имею ввиду человечество, от кардинальных вопросов бытия, чтобы мы каждый день, неделю, месяц, год и всю жизнь мучились вопросом «И как ей это пришло в голову?». К примеру, Закон всемирного тяготения был бы открыт не Исааком Ньютоном в 1687 году нашей эры, а в 576-м до нашей Исааком бен Галеби, которому как раз свалилось на голову яблоко, и он уже вот-вот, потому что впервые в жизни яблоко свалилось с груши, и это что-то таки значило, но в это время он задавался вопросом, почему неподалеку жена его Руфь мешает суп справа налево, а не наоборот. А может быть, это был бы не Закон всемирного тяготения, а еще что-нибудь типа «если тело, погруженное в воду…». Потому что, когда с груши на него свалилось яблоко, он сел в бочку с водой для омовения, и вода выплеснулась. И он задумался, и тут – суп справа налево… Так что, если бы Господь не создал женщину, мы бы уже решили все вопросы мироздания – и чтобы мы тогда сейчас делали?.. Так что, Господи, благослови женщину, а то бы мы все умерли от скуки.

Так вот коромысло полетело в сторону Ирки Бунжурны, которая ни сном ни духом не знала о существовании Ксении Ивановны и истории стопятидесятилетней давности промежду Ксюшей, Шломо Грамотным и Чудищем Болотным. Потому что, когда она рисовала картинку «Город», она вообще не знала, кто в этом Городе живет, а имена всему в нем сущему дал я, и это горе мое, девица Ирка Бунжурна, стала шастать в него, заводить знакомства без всякой на то моей воли и желания. И менять связь времен, человеков и событий. И мне, помимо фиксирования того, что в Городе происходит, воспоминаний о том, что в нем произошло, приходится при каждом написанном слове оглядываться на эту картинку, чтобы узнать, что пришлая из этого мира босота успела в нем натворить. И по возможности удержать ее от этого. Если таковая возможность вообще существует.

А коромысло между тем летело в сторону головы Ирки, которая уже начала поискивать удобное место на плече Шломо Грамотного, чтобы прилечь на него. Как бы случайно, как бы невзначай, как бы от усталости, а другого плеча или места для девичьей головы поблизости нет! А головка вот-вот… От усталости. А мне не хотелось прямого насилия над развивающимися событиями и могучей рукой 72-летнего инвалида перехватывать коромысло, летящее в вышеупомянутую голову. А может, пусть себе летит?.. Не, не надо… Мне без этой девицы здесь будет скучновато… Так что же?.. О! Застывший Осел на краткий миг своего существования на площади Обрезания ожил. Ожил хвостом! Который перехватил коромысло, швырнутое Ксенией Ивановной (а вообще неплохой вид спорта – метание коромысел. Надо звякнуть в МОК), и швырнул его в… Ой!.. Сейчас оно висит у меня на стене между городских пейзажей саратовского художника Ромы Мерцлина. А голова Ирки Бунжурны нашла временное успокоение на плече Шломо Грамотного. И было ей (голове) хорошо. А было ли хорошо самой Ирке, плечу Шломо Грамотного и самому Шломо Грамотному, я, господа, не знаю. Пока!

И Ксения Ивановна, лишившись коромысла и оставшись в компании двух ведер и отсутствия колодца, идти по воду на него раздумала и в расстроенных чувствах вернулась домой и дала волю слезам. И эти слезы, получив волю, утекли в неизвестном направлении, чтобы принять участие в круговороте воды в природе.

Но если вы думаете, что произошло слияние двух лун, Шломо Грамотного и Ирки Бунжурны, так нет. Вы, надеюсь, не забыли о Ванде Кобечинской, которая вот уже несметное количество лет пребывает в возрасте цветущей свежести, а именно – шестнадцати лет, и что ей делать столько времени в шестнадцати годах, я не знаю. А почему не знаю, я и сам не знаю. Так уж текут события в нашем Городе, что перемешались все начала, все середины, а потому при такой каше конца нашему Городу не будет. Потому что какой может быть конец у Города без начала и середины. Или с множеством начал и самых разных середин. А почему середины разные, спросите вы. И я вас понимаю: вам интересно… Именно поэтому я вам и отвечаю. Какая и где может быть середина, когда неизвестно начало, а конца вообще не будет? А?..

Так вот, дорогие мои, паненка Ванда Кобечинская, уже пару-тройку сотен лет пребывающая в шестнадцатилетней свежести, выбрела в эту отчаянную ночь из замка, томимая. А чем томимая, родные мои, спросите у любой шестнадцатилетней паненки Ванды Кобечинской, и она, краснея, смущаясь и теребя подол передника (шестнадцатилетние девицы в смущении всегда теребят подол передника, я знаю, я читал, они специально в целях теребения таскают с собой передники), туманно намекнет, что, мол, экзамены в гимназии, папенька прихворнули, вместо прошлогоднего скворца прилетел его сын, вон оно как, и ранетки вот дали цвет и цветут, цветут, цветут… А запах!.. И вам, сердешные мои, разом все станет ясно. Ведь проходили же мы все это, пробегали, промчались и помним, как экзамены, папенька, скворец-сын… А цвет с ранеток наших давно облетел, и ранетки наши давно высохли, а память о них останется до последнего нашего часа. Ибо не было в нашей жизни ничего лучше запаха цветущих ранеток. Так что не надо, сердешные мои, ничего спрашивать у любой шестнадцатилетней паненки Ванды Кобечинской, не надо. Просто давайте посмотрим, как разрешится коллизия на площади Обрезания, где рука об руку сидят Шломо Грамотный и девица Ирка Бунжурна под присмотром инородного Осла, откуда только что свалила Ксения Ивановна и куда бредет паненка Ванда Кобечинская. Подгоняемая постаревшим запахом несуществующих ранеток. А там Шломо Грамотный уже приобнял девицу Ирку Бунжурну за плечи и удивился, как у такой мелкоразмерной девицы все при делах и на своем месте и как все это гармонично сложилось в одно очень и очень теплое живое и сильно женственное. Можете мне поверить, я как-то, когда вправлял ей мозги за что-то, а это что-то всегда было при ней, сам отметил эту вызывающую женственность, выплескивающуюся из ее тельца, невесть каким образом сбежавшего из витрины «Детского мира». Шломо Грамотный закрыл глаза. И Ирка Бунжурна закрыла глаза. И все бы сложилось, может быть, прямо сейчас, здесь. На булыжнике площади Обрезания. И Город закрыл бы на это глаза. И все наши священнослужители тоже закрыли бы глаза, и даже я закрыл бы глаза. Хотя и должен бы держать их открытыми, чтобы бесстрастным пером летописца засвидетельствовать со всей доступной мне поэтичностью этот факт из жизни моего Города. Ведь, шутка сказать, там и тут соединятся в одно целое. Одной плотью станут есть. Да, я забыл сказать: Осел тоже закрыл бы глаза.

И вот тут-то на площади Обрезания появилась паненка Ванда Кобечинская. И увидев ЭТО, тихо вскрикнула. И от этого тихого вскрика весь Город открыл глаза. И Осел открыл глаза и остался этим крайне недоволен, а потому и заорал, как до него не орал ни один Осел. И тем самым прервал несколько зачатий. Прежде, чем их участники закрыли бы глаза. Двое – в русском квартале, и шестеро – в арабском. И только в еврейском квартале равви Шмуэль Многодетный не прервал зачатие очередного раввинчика, потому что завершил его до ослиного вопля. Должен вам заметить, что евреи вообще очень предусмотрительный народ. И все высыпали на улицы Города и поспешили на площадь Обрезания, чтобы узнать причину ослиного недовольства.

И что же они увидели? А увидели они орущего Осла, Шломо Грамотного, одной рукой держащего ослиную уздечку, а другой – обнимающего девицу Ирку Бунжурну, на что до крика Осла все готовы были закрыть глаза. При условии, чтобы все было тихо. Пусть уж себе, если им не терпится, если им, в конце концов, станет хорошо, ну да, грех, но кто из нас без… камень и все такое прочее… Но чтобы тихо! А тут у всех прямо на глазах?!. Евреи, вы с ума посходили?! Аллах, как ты позволяешь подобное?! Вставайте, люди русские! Польские! Испанские! И прусские шпионы, тоже вставайте! Нефиг шпионить неизвестно за кем и чем, когда тут такое!!! И все от дикого возмущения тем, что еще пять минут назад готовы были понять и простить, разом замолчали. И в этом молчании услышали тихий плач паненки Ванды Кобечинской. И к нему присоединился плач девицы Ирки Бунжурны. И я могу их понять. И у той и у этой не сбылось. Не сложилось. Не склеилось.

Город смотрел на этих двух плачущих девиц. На одну, которая плачет уже два или даже три столетия, и на эту неизвестную, странно одетую и такую махонькую, что было непонятно, как в ней помещается такое количество слез. А помимо плачущего женского дуэта, Город смотрел на Шломо Грамотного. Причем смотрение у мужской и женской половин было разное. Мужчины смотрели с завистью, и женщины смотрели с завистью. Но! Мужчины завидовали Шломо, что его хотят две такие девицы. И пусть одной из них было уже два-три века шестнадцать, а вторая была такая маленькая – но женственности! И они с печалью посмотрели на своих жен, которые конечно же тоже были… В общем… Но как-то что-то в этом недомерке было! И вся мужская составляющая Города цокнула языком и щелкнула пальцами. А женщины наши завидовали этим девицам. Это же надо, Фира Марковна, этой-то Вандке уже шестнадцать как два-три века, а эта, чуждая, такая, такая, Гульназ Рахимовна, невидная, что даже и непонятно, Василиса Прокудьевна, куда ей Шломо свой… приспособит, а уж я бы его, Фира Марковна, Гульназ Рахимовна, Василиса Прокудьевна… И все дамы сладко прикрыли глаза.

И вот эта Вандка идет себе тихо к замку рода Кобечинских, в котором нет намека на былую роскошь, а есть только невидимая память о сражениях у его стен с татарами, казаками, немцами, русскими, по многолюдным пирам по случаю побед и малочисленным поминкам по случаю поражения. И вот она входит в ворота, которых нет, и ступает на замковую площадь, по которой миллион лет не проезжали кареты с родовитыми шляхтичами и их прелестными женами, не звучал цокот копыт рыцарей, вернувшихся со щитом из очередного крестового похода, не скользили на соломе по булыжнику, присыпанному соломой, повозки с рыцарями, вернувшимися из очередного крестового похода на щите. Да и булыжника нет. Продан был для мощения площади Обрезания в возмещение убытка, нанесенного визитом в замок императора Наполеона Буонапарте. Император тогда изволили оказать знаки внимания юной шестнадцатилетней полячке, но та еще не оправилась от того, сто(двухсот?)летней давности свидания со Шломо Грамотным и только глянула в глаза маршалу Мюрату, когда тот пригласил ее в опочивальню императора. И старый боевой конь Мюрат все понял, нанес Ванде низкий поклон, сообщил о взгляде императору, и старый боевой конь Наполеон Буонапарте все понял, нанес через шестнадцать залов гордой паненке низкий поклон и провел ночь с Мюратом. Наутро два старых боевых коня жутко мучились от похмелья. Хороший напиток польская «Водка Выборова». Конечно, скажете вы, быть такого не может, да чтобы самому Наполеону, чтобы какая-то соплячка, ну, это ты, автор, совсем уже… Признаю, господа, возможно, вы правы, что такого… и все такое… Но это моя книга, и в моей книге я хозяин, и пусть хотя бы в моей книге сохранится понятие о девичьей этой самой (забыл слово), о том, как понимаю ее я, старый козел, и как ее представляли в раньшие времена юные козы моего поколения…

И кстати, о козах. Вот одна такая коза сидит у меня на диване, поджав ноги, хрустит жареным цыпленком с гарниром из шоколадного набора «Альпен Голд», приготовленного мной, как и цыпленок, для других целей, и рисует какой-то дополнительной рукой картинку с одуванчиками и о чем-то размышляющей посреди поля козой.

– И что, скажи мне, Крошечка-Хаврошечка, делает коза на поле из одуванчиков: будет по очереди обдувать их, обдумывать рецепт вина, составлять из них невозможный букет – что, скажи мне? И перестань грызть коробку из-под шоколада.

Чувишка посмотрела на меня взглядом, который на самом деле смотрел не на меня, и ответила:

– Она будет на них гадать: любит – не любит.

– Крошечка, ты забыла: гадают не на одуванчиках, а на ромашках…

И тут это горе мое перестало жевать коробку из-под шоколада «Альпен Голд», потому что та закончилась, на секунду задумалось, потом торжествующе улыбнулось и заявило:

– А это Вандка! Коза рогатая.

И я посмотрел. И я увидел. По бесконечному полю из одуванчиков идет коза, сдувает с каждого из них пух и после каждого говорит «Любит», а потом «Не любит». И постепенно белое поле зеленеет, а над ним летает белый пух, в котором скрылась коза Вандка, и я уже начинаю волноваться, вернется ли она, как вдруг пух враз слетает, оседает – и на поле, покрытом белым пухом, стоит с голеньким стебельком коза Вандка.

– Вот-вот! – захлопала в ладоши Ирка.

– Что «вот-вот»? На стебле нет ни одной пушинки… Так что про Вандку ничего не известно…

Девица Ирка Бунжурна задумалась, потом сходила на мою кухню, принесла кастрюлю с холодным супом из головы форели, стала хлебать его, закусывая шарлоткой из яблок, а какой-то дополнительной рукой нарисовала почему-то снежное поле и себя самую само собой разумеется красивую самую само собой разумеется обаятельную и самую само собой разумеется привлекательную ибо ни у кого в целом мире в том числе и у английской королевы в исполнении Кейт Бланшетт нет на голове такой суперской шляпки с букетом ромашек.

И слова слева внизу картинки: «Любит – не любит».

– Ща буду гадать.

– На кого?

– На кого-нибудь. Ведь не может же быть, чтобы меня никто не любил.

– Конечно не может, Крошечка-Хаврошечка. Наверняка. Просто он, возможно, этого не знает. На это же нужно время. Чтобы узнать, кого ты любишь и кто любит тебя. Я вот сорок лет назад не знал, что люблю бабушку, потому что и ее не знал. Как и она не знала, что любит меня. Так и тебя любит какой-то человек, который об этом пока не знает, потому что не знает, что ты есть на этом свете…

Бывшая коза Ванда стояла на некогда замощенной площади замка, а сейчас усыпанной то ли белым одуванчиковым пухом, то ли снегом, и держала в руке голенький стылый стебелек. А об что говорит этот бедняк Ванде, ни я, ни Ирка понять не можем.

А на площади Обрезания сидели Шломо Грамотный с Ослом. А вокруг них стояли обитатели моего Города и размышляли, что же все-таки делать с этим не местным Ослом, который своим видом искажает форму и выбивается из эстетического ряда площади Обрезания. Каждый находящийся на площади имел право на высказывание, потому что в Городе имела место быть демократия в рамках абсолютной монархии. Но, где Город, а где – абсолютная монархия, да к тому же еще неизвестная какая. Может – российская, может – прусская, может – австро-венгерская, а может – и еще какая. Мало ли на земле империй. Для того и существует империализм, чтобы в нем существовали империи. Но демократия в Городе была просвещенная. Ну а как иначе, когда и хедер, и церковно-приходское, и медресе. Конечно просвещенная. И голос имели только просвещенные, которые либо хедер, либо церковноприходское, либо медресе. А потому Шломо Грамотный, несмотря на свою грамотность, слова не имел, потому что окончил только Кордовский и Московский университеты, а хедер, церковно-приходское и медресе – нет. А раз нет, то и слова нет. Стой при Осле и молчи. Поэтому после недолгого размышления слово дали портному Зиновию Гурвицу, мужу мадам Гурвиц и отцу Шеры Гурвиц. А почему ему дали слово, а не кому-нибудь другому, спросите вы, и получите ответ: а потому что он его взял. И потому еще, что в моей книге он пока ни разу не появлялся самостоятельно, а только в гипотетическом существовании – в качестве мужа мадам Гурвиц, жены портного Зиновия Гурвица, и отца Шеры, дочери портного Зиновия Гурвица. И я вытащил его на свет божий, чтобы самому посмотреть, что такое из себя этот портной Зиновий Гурвиц. Портной Зиновий Гурвиц попросил принести стол – нет, не для того, чтобы на нем кто-то записывал его слова, а для того, чтобы на него сесть. Поджав под себя ноги. Именно так во всех фильмах ведут себя еврейские портные. И, сев на стол и поджав под себя ноги, портной Зиновий Гурвиц сказал:

– Евреи и примкнувшие к ним гои, к вам обращаюсь я, друзья мои!

После чего речь завершил, выпустил из-под себя ноги, слез со стола и велел унести его с площади Обрезания, потому что что делать столу на площади Обрезания, если на нем не сидит портной Зиновий Гурвиц. Так и поступили после долгих продолжительных аплодисментов, переходящих во что-то, что я забыл. И гордая мадам Гурвиц посмотрела на него так, что портной Зиновий Гурвиц почувствовал, что ночь, полная огня, наступит еще до вечера. Так оно и произошло. Причем на столе, на котором он обычно сидел. И теперь вот лежал со своей любимой женой, женой портного Гурвица, и портняжные предметы типа иголок периодически впивались в нее, от чего она вскрикивала и судорожно подпрыгивала, что увеличивало плотоядность портного, и он усиливал свои усилия, которые завершились криком мадам Гурвиц, жены портного Гурвица, криком, на который чужеродный Осел ответил одобрительным ревом, а площадь проскандировала:

– «Хапоэль» – чемпион!

А после этого слово взял адмирал Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский.

– Господа, – вернул взявшее слово адмирал, – и прочие инородцы! Вот стоят перед нами Осел и еврейский молодой человек Шломо Грамотный, славящийся своим жизнелюбием к определенной части рода человеческого, что могут подтвердить многие здесь представители этой определенной части, а также их отцы, мужья, братья и дети. И этот Шломо желает увести Осла с площади Обрезания, за что ему большое спасибо, и в это время удерживает свои инстинкты в штанах, за что ему еще большее спасибо! И от имени Магистрата я считаю, что пусть лучше Шломо будет вечно стоять на этой площади, чем будут стоять его инстинкты.

В ответ на эти слова определенная часть рода человеческого печально выдохнула, а отцы, мужья, братья и дети опять крикнули:

– «Хапоэль» – чемпион!

И только два человека не кричали «Хапоэль» – чемпион!». И были это раввин Шмуэль Многодетный и батя Шломо – Пиня Гогенцоллерн. Который, если вы помните, тоже был не без детей. И было это по разным причинам. Пине Гогенцоллерну сын был нужен для составления петиции в Магистрат о переименовании Улицы, ведущей к Храму, в Улицу, ведущую к синагоге, потому что храмов в Городе было три: синагога, церковь и мечеть. И простое название «Улица, ведущая к Храму» могло дезориентировать приезжих. И добропорядочный проезжий христианин был бы обескуражен необходимостью креститься на синагогу, хасид решил бы, что он сошел с ума, встретив взглядом исламские задницы, устремленные на запад, а какой-нибудь аятолла повесился бы на распятии. Вот причина, по которой Пиня Гогенцоллерн не кричал «„Хапоэль“ – чемпион!». А причина, по которой «„Хапоэль“ – чемпион» не кричал равви Шмуэль Многодетный, заключалась в том, что он знал, что чемпион не «Хапоэль», а «Маккаби».

– И что, сын мой, вы хотите сказать, что эта пара, – начал отец Ипохондрий, обращаясь к адмиралу, – будет стоять здесь на площади Обрезания вечно?..

Почему я сказал «начал», а не, скажем, «спросил»? А потому что отец Ипохондрий всегда начинал свои словесные деяния с вопроса, затягивая ответчика в словесные тенета, которыми так славилась христианская церковь, из которых путь был либо на костер, либо в святые, либо сначала на костер, а потом в святые. Поэтому Аверкий Гундосович несколько заменжевался, мысленно выбирая один из трех вариантов, ни один из которых его не устраивал. А после заменжевания ответил уклончиво:

– Да как вам сказать…

– А так! – набрал воздуха в тощую грудь о. Ипохондрий, но переборщил и закашлялся. А откашлявшись, продолжил: – Всем нам известна маленькая слабость этого молодого человека… – И он широким жестом обвел площадь Обрезания, часть которой, на мой взгляд, считала эту маленькую слабость не слабостью, а вовсе даже и наоборот – которая в отсутствии подходящего предмета, может обратить эту маленькую слабость на Осла.

Площадь Обрезания ахнула, не веря даже в возможность такого ужаса. И только пара-тройка джентльменов из мусульманского квартала не ахнула. А чего ахать, если все в руках Аллаха, милостивого, милосердного, и если он посчитает, чтобы Шломо обратил свою маленькую слабость на Осла, то чего уж тут, против Аллаха не попрешь, и жаль этого еврея, потому что не попасть ему в рай и не будет ему семидесяти девственниц…

Очевидно, кто-то из двух-трех мусульманских джентльменов высказал свое сожаление вслух, потому что присутствовавший на площади Гутен Моргенович де Сааведра резонно заметил:

– Не думаю, чтобы Шломо стремился попасть в рай именно по этим соображениям, – и замолчал. Чтобы площадь заинтриговалась, после чего привести убийственный довод против стремления Шломо Грамотного в рай именно по этим соображениям. И когда площадь действительно заинтересовалась, вжарил по ней текстом следующего содержания: – Зачем Шломо рай, если только в нашем Городе он насладился вниманием не менее семидесяти пяти не гурий, между прочим. И это не считая Кордовы и Москвы, откуда ему до сих пор идут алименты золотом. В чем мог убедиться реб Моше Лукич Риббентроп, а также реб Бенцион Оскер и реб Мордехай Вайнштейн. И истинность того, что золото является золотом, подтвердил зубом уважаемый реб Аарон Шпигель… – И Гутен Моргенович замолчал. И все задумались над вопросом, а зачем, собственно говоря, Гутен Моргенович все это сказал. То ли чтобы что-то делать с этим странным кентавром, то ли не делать ничего? С этими маклерами, да еще и смутного вероисповедания, вечные проблемы. Вон был такой маклер Менахем Мендл, чистой воды наш, а и то вся Касриловка с ним нахлебалась. А этот… Не кажется ли вам, реб Тевье, что в этом Гутен Моргеновиче проглядывает что-то от пророка Мохаммеда?

Меж тем о. Ипохондрий под влиянием выпада Гутен Моргеновича взбудоражился и рассказал дикую фантазию, что однажды в двух городах, Содоме и Гоморре, евреи совсем съехали с глузду и практиковали интимные отношения, невзирая на пол, а также на непринадлежность к роду человеческому. То есть предавались содомскому греху – по названию одного из городов, которые Господь за это и разрушил.

– И не хотите ли вы, – возвысил голос о. Ипохондрий, – чтобы Господь из-за этого мальца, – показал он на Шломо, – и из-за этого животного, – показал он на Осла, – разрушил и наш город?

Вы будете смеяться, но ни один обитатель Города не сказал: «Да, хочу».

Нет, таковых не было. Наоборот, все рухнули на колени и взмолили Господа, чтобы он не разрушил Город из-за возможного содомского греха Шломо и Осла. И все молчали и обливались горючими слезами. И глядишь, всё (а что «всё»?) каким-то образом рассосалось бы, если бы не неумная тяга самого Шломо к знаниям, (мало ему, что прозвище у него было Грамотный), но он спросил, одной рукой держа Осла за гриву, а второй эту гриву поглаживая:

– А скажите, отец Ипохондрий, а за какой грех Господь разрушил Гоморру, если есть грех содомитства, но никто никогда не слышал о грехе гоморства? Может такое быть, чтобы Господь ахнул Гоморру просто за компанию?

Все присутствующие на площади Обрезания мгновенно потеряли дар речи. Кроме Осла, который заорал со страшной силой. И в этом оре многие услышали хохот.

А прусские шпионы, которые в данный момент выглядели как господин Пеперштейн, то есть не выглядели совсем, потому что никто не знал, как выглядел господин Пеперштейн, потому что его никто не видел, присутствовали незримо. И только какой-нибудь обыватель, перемещаясь по площади, натыкался на пустоту и безумел, услышав от этой пустоты:

– Вергебен, их бин прусский шпион.

И каков был его ужас, когда он, сбежав от немецкоговорящей пустоты на противоположную сторону площади, снова натыкался на вещающую пустоту:

– Вергебен, их бин прусский шпион.

Следователь Суходольский сгоряча предложил кастрировать Шломо, чтобы не случилось греха имени нашего Города, на что Осел ответил заинтересованным взглядом, дамы – возмущенным гулом, отдельные мужчины, питающие к Шломо неприязненные чувства, – одобрительным гулом, а Бенцион Оскер отправился в свою хлебную лавку за ножом. И тут свое слово сказал Гутен Моргенович (А чье слово он еще мог сказать?..):

– Ну, хорошо, кастрируем мы Шломо, генофонд нации, и что – Осел исчезнет с площади Обрезания?

И ни один присутствовавший на площади Обрезания не мог ответить твердым «Да». Как, впрочем, и нетвердым. К тому же глава Магистрата адмирал Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский привел неотразимый довод против кастрации:

– И что, площадь Обрезания придется переименовывать в площадь Кастрации? Это ж всю документацию придется менять, в бюджете на это денег нет.

Равви Шмуэль Многодетный поддержал Аверкия Гундосовича:

– К тому же, когда придет Судный день, Господь будет искать посвященную ему крайнюю плоть поколений нашего Города и вместо нее обнаружит тестикулы Шломо Грамотного. Куда это годится? Никуда. Это в Его глазах будет неравномерной заменой, несмотря на выдающиеся качества тестикул Шломо Грамотного.

Мусульмане в лице брательников Абубакара и Муслима Фаттахов также были против кастрации, мотивировав свой протест рубаи (как это будет в единственном числе, я не знаю):

Евнухами переполнен гарем С отсутствующими красавицами.

И вся площадь Обрезания мучительно замолчала. Воцарилась тишина, изредка прерываемая прусскими шпионами, превратившимися в капающий водопроводный кран и слесаря-сантехника дядю Васю. И от звуков, издаваемых этой парой, покраснел даже баянист Алеха Петров и, позабыв свою должность органиста, вжарил на баяне автобиографическую песню:

Алеха жарил на баяне, Шумел посудою шалман, А в дыму табачном, как в тумане, Плясал одесский шарлатан.

Отец Ипохондрий пустился было в пляс, но вовремя опомнился, а опомниться было от чего…

Тягостная история отца Ипохондрия

Не лепо ли, бяше, братие…

(Нет, это не отсюда.)

Ой ты, гой еси… (Какой «гой», когда евреев в Городе конституционное большинство?)

А сейчас, дружок, я расскажу тебе сказку… Далеко-далеко простирался от нашего Города город Одесса. Тоже неплохой город. И было в нем, друзья мои, сорок сороков синагог. Ну и храмы христианские, православные, тоже были. Не сорок сороков, конечно, но перекреститься было на что. Иногда какой заблудший православный крестился на храмы, крестился, да и забывал дорогу домой. Оказывался на городском кладбище, где крестов было предостаточно, но дорогу домой искать уже не было необходимости.

Но дружбы между храмами не было. Обычное добрососедство. Евреи и разные там славяне из чистой публики при встрече раскланивались, а простой люд хлопал друг друга по плечу и шел в ближайшую пивную дернуть пивка. Почему не дернуть пивка двум хорошим людям? Если пиво хорошее, да и люди пиву в хорошести не уступают.

А на Пересыпи, на улице Госпитальная, жил молодой парень по кузнечному делу Ипатий. Из старинного кузнечного рода Кузнецовых. А какую вам еще надо фамилию для кузнеца?

И, вы будете смеяться, на Молдаванке, на Мясоедовской, в то же самое время жил молодой парень Абрам по хлебному делу и по фамилии Оскер.

И вы будете еще долго смеяться, когда узнаете, что эти два парня не имели друг к другу никакого отношения. И вообще даже не подозревали о существовании друг друга! Ну разве не смешно?..

И вот как-то Ипатий и Абрам встретились на Привозе, что недалеко от Вокзала, дабы затариться свежезасоленной таранькой, чтоб если когда тому и другому встретится невзначай пивная, то все уже было под рукой. Тем более что на Дерибасовской, недалеко от Летнего сада, как идти от нее к Греческой площади, открылася пивная. Естественно, раки там подавались, потому что какая же пивная без раков! Чистый воды оксюморон. Погуще будет только безалкогольная рюмочная. Ну, это вообще horror! Но свежезасоленной тараньки там не было. Дело в том, что в тот момент в порту города Одесса стоял броненосец «Потемкин», в воздухе попахивало революцией, социализмом и, естественно, что-то должно было пропасть. И неудивительно, что в пивной пропала таранька. Это нормально, когда в магазине «Молоко» молока нет и неизвестно. И вот сейчас я начинаю понимать, что, скорее всего, при социализме наличие раков в пивной было чистой воды оксюмороном. Как, скажем, мясо – в отделе «Мясо» (сатира).

И вот Ипатий и Абрам совершенно случайно оказались перед пивной на Дерибасовской, над которой висела радостная вывеска «Мы открылись!», с запасом свежезасоленной тараньки. И вот какая штука. Между таранькой и пивом была дверь, которую охранял мордожоп из компании Фроима Грача. Потому что пивную занял цвет этой блатной компании Васька Шмаровоз вместе с девочками Марусей, Розой, Раей и другими достойными людьми типа Арончика, побочного сына мадам Алешкер тети Еси, известной бандерши в замечательном городе Одессе. И были там и Мендель Крик, и Тартаковский Полтора Жида, и все Бабели, и Ильф и Петров до встречи с Петровым, и караим Лифшиц, и мальчуган Лёдя Вайсбейн, который потом Леонид Утесов. Потому что в стране победившего интернационализма эстрадник по имени Лёдя Вайнштейн – чистой воды оксюморон. А для одной истории два оксюморона – это уже, вы меня простите, двадцать два. А в пивной он зарабатывал малую денежку тем, что канифолил смычок скрипача Зеева Гуревича.

И вот Ипатий и Абрам стоят перед «Мы открылись!», и таранька тут – а пиво там. А между ними – мордожоп из компании Фроима Грача. И тут, вы будете смеяться, через витрину пивной Абрама Оскера замечает упомянутый выше скрипач Зеев Гуревич, мой прадед по маме моего папы, муж привилегированной повивальной бабки мадам Гуревич, которая лет десять лет назад принимала роды у мадам Вайсбейн. И роды эти были Лёди Вайсбейна, будущего Леонида Утесова, потому что… Ну да ладно…

И скрипач Зеев Гуревич знает Абрама, потому что по пятницам покупает у него халу для Шаббата, и он знает Ипатия, а откуда знает, неизвестно. Да и какая разница, откуда знает, если мордожоп из компании Фроима Грача пропускает их в пивную.

И они себе стоят и пьют пиво со свежезасоленной таранькой. И, естественно, пьют его брудершафт.

И пьют, и пьют. И пьют, и пьют. И им хорошо. И все было бы и дальше хорошо, если бы к красотке Розе, чувихе Шмаровоза, не подкатил Арончик с приглашением на танец. Ну, вы знаете, что было дальше. Нет и не было в мире среди людей особого образа чувствования более популярной одесской былины, чем «На Дерибасовской открылася пивная». Много на нашем земном шаре пивных, но ни одна не была удостоена столь высокой чести быть увековеченной в музыке и стихе. И соперничать с нею по популярности могут лишь «Очи черные» и «Семь сорок». (Когда-нибудь я выясню, откуда взялись «семь сорок», а не, скажем, «три четырнадцать» или сакральные «два восемьдесят семь».) Но то, что началось в пивной на Дерибасовской, имело свое продолжение. Толковище выкатилось на саму Дерибасовскую, перевалило на Греческую площадь, а там через мордобой и локальное размахивание ножами и кастетами растеклось по улицам и переулкам города «порто-франко». И появились по дворам первые жирные лужицы крови, и задергались в агонии первые тела зарезанных одесситов. А кое-где взвились соколами первые языки пламени.

А Ипатий и Абрам, обменявшись объятиями и поцелуями, как я люблю тебя, Абрам, что ты мне говоришь, Ипатий, это я тебя люблю, не спорь, Абрам, никто тебя не любит так, как я, Ипатий, извини, Абрам, надо бежать узнать, как там мои, а как мне надо бежать, Ипатий, вейзмир, как там сыночек Беня, да и мне как там батя и побежали один на Госпитальную как там батя второй на Мясоедовскую как там Беня и Ипатий на Госпитальной узнал что батя с другими мужиками побежал на Мясоедовскую потому что кто-то сказал что бандюганы Фроима Грача а именно Васька Шмаровоз с сыновьями Менделя Крика метелили на Мясоедовской русских девушек Марусю Розу Раю которых начали метелить еще в пивной на Дерибасовской потому что этим жидам нужна кровь христианских младенцев для ихней пасхальной мацы и никому не было дела что Маруся Роза Рая не совсем христианские младенцы и если уж на то пошло то какой здравомыслящий еврей будет пользовать кровь сильно разбавленную пивом для мацы к тому же до Пасхи еще ого-го и холодильники в мир еще не пришли какое кому до этого когда кровь кипит правая рука тянется к ножу а в левой уже булыжник который летит в булочную Абрама Оскера который как раз подбежал к своей булочной и успел подставить свою пьяную голову под этот самый булыжник брошенный рукой кузнеца Кузнецова в окно и раскололась голова Абрама Оскера но уцелела головка Бени Оскера и это единственное что уцелело в доме Абрама Оскера потому что жену его и двух незамужненных сестер сами знаете что и тут вслед за батей прибежал пьяный Ипатий с пивной кружкой из пивной что сегодня открылась на Дерибасовской угол Ришельевской в память о старушке у которой некогда шестеро налетчиков отняли честь и Ипатий увидел убитого кореша своего Абрама и по пьяному делу пивной кружкой шарахнул по голове бати своего кузнеца Кузнецова не признав по пьяному делу его за своего отца родного и вот мы имеем две расколотые головы бати Ипатия другана его Абрама Оскера трех женщин которых сами знаете что и пускающего сопли еврейского мелкого человека по имени Беня на пеленке вышитой гладью и вот Ипатий мгновенно трезвеет берет еврейского младенчика Беню и бежит из славного города Одессы куда глядят его глаза и через разного рода жизненные перипетии и года прибывает пешим ходом в наш Город в поповской рясе и с еврейским подростком в череде жизненных перипетий и годов бывал комедиантом а потом вернулся к потомственному ремеслу хлебопека о котором ему поведал Ипатий а ныне отец Ипохондрий и вот уже настали времена когда о. Ипохондрий служит настоятелем в Храме а Бенцион Оскер держит булочную и снабжает Город хлебом и халами на Шаббат.

Вот такая вот печальная история. Не счесть слез, которые я пролил, пока ее сочинял, и до сих пор шмыгаю носом. Конечно, вы можете сказать, что все это отдает дурновкусием, но, скажу вам я, других слагателей слов о нашем Городе, кроме меня, у вас нет. Так что хотите есть – ешьте. Не хотите – оставайтесь голодными.

Но это так, к слову. Так незаметно-незаметно вы, мои разлюбезные, поближе познакомитесь с людом моего Города. «И моего тоже», – как подсказывает грызущая второго жареного цыпленка сами знаете кто.

И вот я уже не слышу хруста костей цыпленка и не вижу ее за моей спиной на диване, и вот ее уже вообще нет в моей комнате, в моей квартире, в моем доме, в моей Москве. И наоборот – ее есть в моем (нашем с ней) Городе. Городе, выросшем из нашей с ней памяти и из воображения, выросшего из этой же памяти. Я вижу, как она пробирается сквозь толпу горожан, и понимаю, что вопрос кастрации Шломо Грамотного на повестке дня окончательно не стоит и стоять не будет. Чтобы стояло что-то более важное. На чем стояла, стоит и будет стоять русская и другие земли. И вообще!

Ирка Бунжурна взрезала толпу горожан, вызвав некоторый шум среди нее, включая «Доннер-веттер» текущего водопроводного крана и «Бисмарк капут» от невидимого сантехника дяди Васи. В которые превратились невидимые прусские шпионы. А следователь П. П. Суходольский вежливо похлопал в ладони, переглянулся с ювелиром (или фальшивомонетчиком) Аароном Шпигелем, от чего тот похолодел без особых причин. Причем похолодание в нем возникало каждый раз уже лет сто – сто двадцать, когда он встречался взглядами со следователем П.П. Суходольским. Есть, есть у людей отдельных профессий, вне зависимости от национальности, некое неудобство от встречи взглядами с представителями правоохранительных органов. Так что будем считать, что похолодел не еврей Аарон Шпигель, а ювелир (фальшивомонетчик) гражданин Аарон Шпигель. Но это к деятельности Ирки Бунжурны, творимой на площади Обрезания, отношения не имеет. Она подошла к дуэту Осел – Шломо Грамотный, грозящему превратиться в попугаев-неразлучников, с недоеденным цыпленком в левой руке и протянула его Шломо. И Шломо взял этого цыпленка и разделил его на две части: для себя и для второго попугая-неразлучника. И вся площадь стала ждать, когда они съедят этого цыпленка, чтобы оба уже на сытый желудок приняли приговор горожан относительно себя, каким бы суровым он ни был. Не думаю, чтобы приговор был суровым, потому что того, кто бы его вынес, я внес бы в плашку «Правка», нашел бы его имя и нажал клавишу «Delete». Не хочу жестокостей в моем Городе. А то вон в Мадриде кодла авангардистов устроила акцию протеста. Они построили помост со столбом посредине, обложили его хворостом и сырыми дровами, вокруг построили королевскую гвардию в парадном облачении и под «Ave Maria» в исполнении оркестра барабанщиков и на медленном огне сожгли местного шута. Он орал (дрова-то были сырые). А эти авангардисты назвали эти вопли протестом против сжигания серьезных людей. Назвали все это перфомансом и получили Гран-при на биеннале «Контемпорари Арт» в Священной Римской империи. Серьезных людей все равно продолжали сжигать, а шута не было, как нет. Не будет такого в моем Городе. Наверное, я говорил это вслух, потому что поймал на себе глаза жителей моего Города, которые смотрели на меня из картинки девицы Ирки Бунжурны и согласились со мной кивками головы, а брательники Абубакар и Салим Фаттахи прикоснулись к чалмам и поклонились. И этот поклон мне что-то напомнил. И не только мне. Потому что Гутен Моргенович де Сааведра улыбнулся, подмигнул мне обоими глазами по очереди, что-то шепнул девице Ирке Бунжурне, та что-то шепнула ему, а потом сказала:

– Михаил Федорович, нам нужно закупить репейник. Осел предпочитает его. А цыпленок – это он из вежливости.

Я думаю, нет необходимости говорить вам, милые моему сердцу читатели, что говорила она, сидя на моем диване в моей квартире в моем доме в моем городе Москве Московской области. А пока я размышлял, зачем нужно закупать репейник в качестве корма для Осла, вместо того чтобы какими-либо способами (исключая насильственные) удалить его с площади Обрезания, к жителям обратился Гутен Моргенович де Сааведра:

– Господа, – начал он, – вот уже третий день на священной земле нашего Города находится неизвестный нам Осел. И гражданин нашего Города Шломо Грамотный пытается выдворить его со священных булыжников священной площади Обрезания. За эти три дня в Городе произошло немало событий. Лучшие умы Города пытались разрешить проблему. Сначала этим занимались евреи, потом этим занимались христиане, что завершилось грандиозными опьянениями обеих общин. Но в Городе существует община, а именно – мусульманская, которая, слава Аллаху, Милостивому и Милосердному, не пьет. Во всяком случае, постулирует это положение, а что там и почему на самом деле, нас не касается. Поэтому я думаю, что настало время попросить наших сограждан взять на себя решение проблемы Осла. Потому что есть у меня подозрение, что этот Осел – неверный, и мусульманам лучше знать, как надо поступать с неверными согласно воле Аллаха и Мохаммеда, пророка его. И поручить донести нашу, я думаю, общую просьбу имаму Кемалю уль Ислами братьям Абубакару и Муслиму Фаттахам. Кто-нибудь имеет что сказать?..

Имели сказать все. И сказали. И это было одно слово. И это слово было:

– Yes!!!

И братья Абубакар и Муслим двинулись в исламский квартал, чтобы донести до правоверных «Yes!!!» неверных. И если правоверные положительно решат вопрос с Ослом на площади Обрезания, то это будет первым шагом к победе ислама на территории Земли. Причем можно будет обойтись и без джихада. И как мудро сказал имам Кемаль уль Ислами по этому поводу:

– Ослы решают судьбы народов.

А неверная часть Города осталась на площади Обрезания ждать именно этого ответа. Пели песни разных народов, водили хороводы, рассказывали анекдоты, совершали торговые сделки, питались пищей, поились поиловом, кто-то за кем-то ухаживал, кто-то кого-то гнал к чертовой матери. В общем, занимались всякой ерундой, кроме работы. Ибо какая может быть работа, если на площади Обрезания… Ну, в общем, вы уже знаете… А я сидел у себя и думал, почему весь Город ни хрена не делает из-за Осла на площади Обрезания, если никто на этой самой площади Обрезания не работает. А все, господа, общинное мышление жителей нашего Города, заключающееся в простой идее: если один ни хрена, то с какого хрена мы хрена?

Но, справедливости ради, должен отметить, что по части работы такой общинности в Городе не отмечалось. Если кто-то в поте лица добывал хлеб свой, то это не значило, что весь Город обливался потом. Потому что потение – это глубоко личное дело каждого горожанина. Вот из такой вот смеси общинности в безделье и такого же индивидуализма в этом же вопросе и выросла, на мой взгляд, русская либеральная идея. (Термин «либеральная» я употребил в целях избежания обвинения в русофобстве.)

Так что народ моего Города гулеванил, и понедельник стал и для евреев и для христианского населения вторым выходным днем. А пока все ждут возвращения братьев Фаттахов из мусульманского квартала с решением имама Кемаля уль Ислами, у меня есть возможность рассказать историю происхождения названия улицы Спящих красавиц, ныне улицы Убитых еврейских поэтов. Если вы помните, я вам это когда-то, почти в самом начале книги, обещал. А я свои обещания выполняю всегда, кроме тех случаев, когда я их не выполняю. Если это невозможно или, по меньшей мере, затруднительно. К примеру, я просто не в силах жениться на всех, кому обещал, ибо Гражданский кодекс Российской Федерации мне это запрещает. Ну и прочее… Но обещание рассказать историю появления названия улицы Спящих красавиц я выполню, потому что все равно делать нечего. Ее мне поведал слепой часовщик реб Файтель, живущий в подвале дома № 6 по Третьему Маккавейскому переулку, так что самому мне ничего придумывать не надо.

История улицы Спящих красавиц

Как всегда, все началось с начала.

Реб Файтель тогда был совсем молодым, хотя сути слова «молодой» он не пояснил, потому что она была расплывчата, ибо и меня, когда я сидел у него в подвале дома № 6 по Третьему Маккавейскому на предмет замены сносившихся песчинок в моих песочных часах, он называл молодым человеком. Хотя так меня уже лет пять не называли даже продавщицы в магазинах шаговой доступности. Но для его возраста я действительно был молодым, так как сам он родился во времена, когда царь Давид только-только умер, а Соломон только-только приступил к царствованию, был в самом соку, в самом расцвете мужской силы.

И было у него, по разным источникам, то ли четыреста, то ли пятьсот жен, а наложниц вообще никто не считал. А чего их считать? Они ж не для упражнений в арифметике содержались. И если жен еще как-то считали – четыреста или пятьсот, не так страшно, но жена – это какая-никакая духовность: хупа… обряд… перед Богом… и прочее, – то наложницы проходили исключительно по разряду чистых, не замутненных посторонними сущностями плотских утех.

И была одна… (Вот я уже чувствую, как вы напряглись, решив, что сейчас этот старый шмок опять начнет перелопачивать книгу и, перейдя на бесподобный слог «Песни Песней», продолжит историю Соломона и Суламифи и выйдет на рождение и дальнейшую историю слепого часовщика реб Файтеля. Нет, нет и еще раз нет. Категорически нет.) Это была совсем другая наложница. И ее даже и наложницей-то нельзя было назвать. Так, кратковременный миг соития у родника, куда безымянная девочка пришла за водой, а вовсе не для соития. А Соломон как раз возвращался от Суламифи, опустошив в нее свои чресла, но, очевидно, не полностью, потому что что-то в нем еще осталось, и это что-то перешло в эту девочку так, что она в одно мгновение ощутила и боль, и сладость, и это было так хорошо, но так кратковременно, что девочке захотелось испытать эту боль-сладость еще раз. А потом – еще. И жить уже без этого ощущения она не могла. И каждое утро ходила к роднику, и каждый раз находился кто-то, проходивший мимо, чтобы дать ей это ощущение боли и сладости одновременно, но, увы, мои разлюбезные читатели, это у женщин бывает только раз в жизни. (Так думал я, начиная слушать рассказ реб Файтеля). А дальше… Либо сладость – либо боль. В зависимости от того, кого она встретит у родника. А сквозь землю Израилеву шло множество отдельных людей и целых народов, и каждый останавливался у родника, чтобы испить воды и соком своим наполнить чрево девочки, но сердце ее оставалось пустым, ибо для полноты счастья всегда нужно немножко боли.

И вот году эдак в сороковом хиджры арабы несметным войском шли на запад, чтобы нести неверным зеленое знамя ислама и огнем и… правильно, мечом вернуть земли Аллаху, как и повелел в свое время Пророк Мохаммед. И теми же огнем и… правильно, мечом вернуть самих неверных в ислам, в коем они, как гласит Коран, а каждое слово в нем священно, были рождены, но вот отпали от Аллаха, Милостивого, Милосердного, и должна восторжествовать воля Его, а если нет, то теми же огнем и… правильно, мечом отправить их к Аллаху сразу. Ну, не совсем сразу, а чтобы помучились.

Это, дорогие мои, я описываю вам исторический момент, который предшествовал появлению на свет реб Файтеля, а сейчас перейду к историческому моменту, при котором, собственно, и состоялось зачатие реб Файтеля, слепого часовщика в моем Городе. Не влияющего на ход событий, но без которого мой Город был бы неполным. Но, подумал я сейчас, как так – кто-то живущий не влияет?.. Так быть не может. Разные капли текут в потоке жизни, большие и маленькие, соленые и пресные, чистые и мутноватые, но все они тем не менее капли, и без каждой из них поток будет на самую чуточку другим. А уж без реб Файтеля, часовщика песочных часов, измеряющих время этого самого потока, – просто никак.

И вот эта девочка каждое утро приходила к роднику, садилась на песок около него в ожидании, и каждое утро ее брали проходящие мимо люди и народы, давали ей сладость – но что это за сладость, если в ней нет хоть чуть-чуть боли? Но однажды девочка не вышла к роднику, ибо почувствовала тягучее нарастание чего-то нового в чреве ее и дикую боль в нем, а потом чрево ее раскрылось, и она выкинула из себя младенчика, и получила то самое слияние боли и сладости, которого не ощущала с того позабытого утра, в которое много веков назад ее взял Соломон, возвращавшийся от Суламифи. И испытав это, она умерла. Потому что зачем быть дальше, если уже все было. А младенчик оказался слепеньким и маленьким. Именно таким его и подобрал в 1187 году воин Салах-эд-Дина Абдель Хаким перед осадой Иерусалима. А подобрал он его с тем, чтобы продать на рынке в Тире за хоть какие-никакие деньги, чтобы купить себе воинское снаряжение (старое сносились) для войны с неверными в Византии, где и пал, пронзенный копьем евнуха Малафии при защите женской половины дворца на холме Палатин кесаря Константина Одиннадцатого в 1457 году при взятии Константинополя.

Но до своей смерти Абдель Хаким таки продал слепого мальчонку, а иначе в чем бы он поперся брать Константинополь, но это ему не помогло, потому что серебра за слепого мальчонку в Тире дали не много, и на стальной нагрудник его не хватило, а обтянутый буйволиной кожей щит не выдержал удара копья евнуха Малафии. А мало серебра заплатил купец из евреев, выдававший себя за уроженца Леванта, Гилель бен Халиль. Купил мальчонку он исключительно из дешевизны, в смутной надежде извлечь из него хоть какую-то пользу.

– Не может же быть так, – рассуждал сам с собой Гилель бен Халиль, – чтобы великий Адонаи создал настолько непригодное ни к чему существо, чтобы из него нельзя было извлечь хоть небольшую, но прибавочную стоимость…

И он оказался прав. Во время своих торговых странствий караван Гилеля бен Халиля остановился у родника вблизи полуразрушенного Иерусалима, и купец заметил, что враз превратившийся в старика мальчонка с необычайной для слепого сноровкой перебирает песчинки около родника, раскладывает их на кучки. На две, на три… Любопытства ради Гилель пересчитал песчинки в кучках и с превеликим изумлением обнаружил, что число песчинок в кучках совпадало до единой.

И Гилель бен Халиль взял с собой песок и мальчонку, которому дал имя Файтель, в дальнейшие странствия и прибыл в наш Город как раз во время одной из осеней, когда из неба текли ленивые сопли, когда солнце от стылой мороси куталось в облака, чтобы согреться, когда лес обнажился, поля опустели, когда дороги отказались пропускать любой транспорт, включая верблюдов, а любой транспорт, включая верблюдов, отказался по ним ходить, потому что, ребята, это уж совсем, на Город опустилась великая скука. Потому что подвоз товара в винную лавку стоматолога Мордехая Вайнштейна прекратился. И последнее, что прибыло в Город, был караван Гилеля бен Халиля с грузом песка и слепым Файтелем – магом и королем песка. И это для Города было весьма кстати. Ибо великая скука уже достала до сил моих больше нет. Скучали все общины Города. Скучали иудеи, скучали христиане, скучали мусульмане. Конечно, можно было бы устроить межконфессиональные и межнациональные разборки, благо 282-й статьи УК не было, но постольку-поскольку винная лавка Мордехая Вайнштейна стояла пустой и болеутоляющего в ней не было, боль при толковище унять было бы нечем, а какой здравомыслящий горожанин, будь то иудей, христианин и даже мусульманин, начнет разборки без болеутоляющего. Может быть, где-то и практиковалось, но не в нашем Городе. И опять – чем отметить мировую после разборок? Нечем! А без мировой, мой родный читатель, всякие разборки теряют смысл. Какой уж тут смысл, когда выпить нечего. В общем, ребята, скука была немыслимая, вплоть до адюльтера. Нравы сильно пошатнулись вместе с вековыми устоями. А когда вековые устои – то это уже совсем гибель!

И тут как раз Гилель бен Халиль со своим слепым песочным человеком со вполне человеческим именем Файтель. И нарвавшись в Городе на великую скуку, Гилель бен Халиль таки придумал, как извлечь из способностей Файтеля прибавочную стоимость.

Он на стенах Магистрата повесил афишу, на которой на иврите, идиш, арабском, фарси, русском, польском, немецком и арамейском (как без арамейского? Никак!) было написано: «Слепой уникум человек Файтель считает, не глядя, песчинки! А где они их считает? Везде! Гривенник с человека! Пятак – с женщины».

И тут началось. На площадь Обрезания потек человеческий (и женский) люд. И каждый из них нес гривенник или пятак. И каждый подходил к каравану с песком, платил гривенник или пятак, зачерпывал горсть песка, подходил к афишной тумбе (откуда появилась в Городе афишная тумба, я расскажу позже), на которой сидел реб Файтель, платил Гилелю бен Халилю гривенник (или пятак), и реб Файтель, воздев слепые глаза к небу и приложив ладонь к уху, как бы спрашивал у Него, сколько песчинок в горсти гривенника или пятака. Что Он отвечал реб Файтелю, достоверно никто не слышал, но реб Файтель тут же давал ответ. И все человеки и женщины воздевали руки вместе с глазами к небу и восклицали: «Вейзмир! Аллах! Мать твою!» А потом кто-то решил проверить, так ли уж «Вейзмир! Аллах! Мать твою!», и вы будете смеяться, но через два-три-четыре часа пересчета (в зависимости от объема горсти и умения считать) оказывалось, что реб Файтель подсчитал все абсолютно точно. Гривенники и пятаки сыпались в шапку Гилеля бен Халиля, пока в Городе денег не осталось совсем.

В том числе четвертаков, полтинников и рублей. Куда девались четвертаки, полтинники и рубли, спросите вы, и я вам отвечу: в Егупец, в котором люди и женщины меняли их на гривенники и пятаки, чтобы заплатить Гилелю бен Халилю, чтобы реб Файтель считал песчинки. А когда денежки у людей и женщин кончились, люди отобрали их у Гилеля бен Халиля в назад, изгнали его из Города, а реб Файтеля оставили в Городе, и мудрый раввин реб Шмуэль, посоветовавшись с не менее мудрыми отцом Ипохондрием и муллой Кемалем уль Ислами (за него я расскажу позже, поверьте, у меня будет время вам это рассказывать, а у вас – это читать) приспособили Файтеля делать из каравана песка песочные часы для всех округ Города, от Касриловки до Парижа. И налога на прибыль хватало Городу на бесплатное образование в хедере, церковно-приходском училище и медресе. А потом Гутен Моргенович де Сааведра изобрел механические часы, о чем я уже говорил, и если у вас есть память, то вы должны об этом помнить, и песочные часы усвистали в прошлое, как прялка, подзорная труба и шарманка с попугаем, обещающим счастье. Вот и нет ни попугая, ни счастья. И только у меня остались песочные часы, купленные по нетрезвости на Измайловском блошином рынке. И вот часть песчинок пришла в негодность, и я пришел к дому № 6 по Третьему Маккавейскому переулку, где реб Файтель, заменяя их на новые, рассказал мне историю улицы Спящих красавиц, ныне улицы Убитых еврейских поэтов.

История улицы Спящих красавиц ЧАСТЬ ВТОРАЯ (как выяснилось)

– Раньше, Моше, эта улица не имела названия. И была просто улицей, по которой ходили пешие люди и проезжали отдельные повозки с отдельными проезжими людьми. И в стародавние времена, когда Гилель бен Халиль только привез меня в Город, на этой просто улице была пошивочная мастерская портного Зиновия Гурвица. И что я говорю «была», когда она есть и сейчас. И был портной Гурвиц весьма зажиточным евреем, а если быть честным до конца, он и сейчас не беден. И был он по этой причине, а также по причине красивости носа, такого носа не видел никто со времен Карлика Носа. Верите, Моше, посмотреть на его нос приезжали даже из Петербурга, а император Петр Алексеевич даже хотел определить по смерти Зиновия Гурвица его нос в кунсткамеру, но помер раньше, но место в кунсткамере для него держат. (Там, мой любезный читатель, где в банке с формалином содержится пенис Карлика Носа. Тоже вещь интересная, но с носом портного Зиновия Гурвица не идет ни в какое сравнение. К тому же кому нужен заспиртованный пенис? Так, кое-какие школьницы интересовались. Но лишь для сравнения с пенисом Давида Микеланджело Буонарроти, не в пользу последнего. Я имею в виду пенис Давида, а не Микеланджело Буонарроти. О нем, мой любезный читатель, мне ничего не известно.)

И был этот портной Зиновий Гурвиц холост. Известная в округе сваха мадам Кураж и своих дочерей ему так и так невзначай предлагала, и других девушек на выданье, но Зиновий жаждал любви необыкновенной, любви невероломной, но такой большой, такой огромной, как я не помню что, которую ему не могли дать местные дщери Израилевы, а также дщери Аллаха и Иисуса. И вот когда в Городе уже не осталось юных и не очень дев, которых бы не отверг портной Зиновий Гурвиц, по Городу пронесся слух, что в России за горами, за лесами, за глубокими долами, в глухой дубраве стоит терем, в котором в стеклянном гробу спит заколдованная красавица, покой которой, Моше, охраняют тридцать три богатыря и семь гномов. По очереди, Моше, по очереди. В России, Моше, всюду очереди. И эта спящая красавица ждет витязя, который ее поцелует, и она оживет, юная и вечно прекрасная. Только не надо, Моше, никаких аллюзий. Я вас умоляю. Нет витязя для того, о чем вы подумали, никто не поцелует вашу спящую красавицу. И медведь не проснется, А если и проснется, то не дай вам бог. Навеки вечные уснут красавицы и погибнут витязи, которые должны их поцеловать. И морок упадет на Землю. И падет она к ногам людей с раскосыми и жадными очами. Но не тех, Моше, о которых вы вспомнили, ох, не тех… Но я не об том…

Я об том, что портной Зиновий Гурвиц, услышавший слух о спящей красавице, вознамерился отправиться к этой спящей красавице, чтобы… Ну, читайте реб Пушкина, смотрите реб Диснея, они об этом слухе так живописно рассказали, что только совершенно бесчеловечный человек им не поверил.

И многие витязи, рыцари и багатуры отправлялись в дубраву, чтобы поцеловать спящую красавицу. Но тридцать три богатыря и семь гномов рубили их под корень. Потому что если каждый витязь, рыцарь, багатур будет целовать спящую красавицу на пробу, а она не проснется, то это же, Моше, никаких губ не хватит! Для того единственного, от поцелуя которого она проснется. Но как определить этого единственного, ни один из богатырей и гномов не знал, поэтому рубили всех, как я уже говорил, под корень.

И в эту очередь (я вам говорил о русских очередях?., говорил) витязей, богатырей и багатуров затесался наш совсем не витязь, не рыцарь, не багатур – обыкновенный портной нашего Города Зиновий Гурвиц в жажде любви. Но, Моше, он не то что не затесался в этой толпе, нет – он подождал, когда очередь естественным образом рассосется под мечами богатырей и топорами гномов, и пришел к хрустальному гробу, когда богатыри и гномы обедали обед, чтобы набраться сил перед очередной рубкой. Увидев еврея небольших размеров с большим носом, претендующего на поцелуй с последующим оживлением, охрана долго смеялась. Я бы сказал, Моше, она хохотала. Я бы добавил – до слез. А когда охрана прослезилась и утерла слезы, то увидела, что крышка хрустального гроба откинута в сторону, а спящая красавица уже не спящая, а совсем даже наоборот – обнимающая мелкого еврея и целующего его в неимоверный нос. И Зиновий Гурвиц забрал ее в наш Город, прошел с ней под хупой. И настала первая брачная ночь. И Спящая красавица поняла, что не зря она так долго спала, не зря тридцать три богатыря и семь гномов рубили приходящих богатырей, витязей, багатуров. А почему, спросите вы меня? А потому, что то, что нужно, вполне соответствовало носу портного Гурвица и, вы меня простите, заспиртованному пенису Карлика Носа в кунсткамере города Санкт-Петербурга.

И они родили дочку Шеру. И живут в мире и счастье. И мадам Гурвиц – такая же красавица, каковой была и во сне. И такая же молодая. Во всяком случае, в глазах реб Гурвица. Так почему бы нам с вами, Моше, не посмотреть на нее его глазами? Что, вас от этого убудет? Так когда у вас будет время, подойдите к ней и скажите: «Мадам Гурвиц, вы чудесно выглядите. И дочка ваша, Шера, тоже чудо как хороша». И она зардеется, и захорошеет, и ей будет хорошо, и дочке Шере будет хорошо, и вам будет хорошо. Потому что еврею, а может быть, и другим людям, становится хорошо, когда становится хорошо другим евреям, а может быть, и другим людям.

А главное, станет хорошо портному Гурвицу, и он сошьет вам настоящие штаны. Штаны, интересные людям, а не коровам. И юбку девице, которая шляется туда и обратно из мира в мир, чтобы оба мира наконец увидели, как выглядят ее ноги, укрытые этими коровьими штанами.

И реб Файтель замолчал. Мои песочные часы были готовы.

– Реб Файтель, – спросил я его, – так вы так и не сказали причины, почему нынешняя улица Убитых еврейских поэтов раньше называлась улицей Спящих красавиц. Ведь, в сущности, Спящая красавица была одна. А?

Реб Файтель помолчал, поперебирал песчинки и поднял на меня такие мертвые и такие видящие глаза.

– Моше, каждому еврею, а может быть, и другим людям, хочется хоть раз в жизни поцеловать Спящую красавицу. Но Спящих красавиц не хватает на всех. Так пусть будет хотя бы мечта. Улица Спящих красавиц.

И реб Файтель опять замолчал.

– Тогда почему ее переименовали в улицу Убитых еврейских поэтов?

Реб Файтель опять помолчал, его пальцы выстроили из песка терем. А вокруг стояли могучие дубы.

А потом в окно подвала дома № 6 по Третьему Маккавейскому переулку подул ветерок и сдул терем вместе с дубравой.

– А потому, Моше, что вместе с убитыми поэтами были убиты и спящие красавицы.

И вот как раз тогда, когда я закончил эту повесть, печальнее которой я на свете не встречал, из арабского квартала вернулись братья Фаттахи. Садовник и поэт. Но не одни. А в сопровождении совсем уж замшелого старичка. Точнее было бы сказать, что это они сопровождали старичка, потому что держали его под руки, в то время как два арабских мальчика несли за ним на плечах старичкову бороду. Которой, судя по годовым кольцам, было лет под триста, а то и все 672 года. А может, даже и больше. Потому что, окинув взглядом Город, он остановился правым глазом, который вынул из кармана халата, на полуразрушенном замке пана Кобечинского, запел «От Севильи до Гренады в тихом сумраке ночей раздаются серенады, раздается звон мечей», прошелся в зикре вокруг композиции Осла со Шломо Грамотным, после чего упал ниц на булыжник площади Обрезания. Все это время он что-то вопил по-арабски. А может, по-турецки. Или, упаси господь, на фарси. Уж очень персы в последнее время стали агрессивны. Давеча вон зарезали Александра Сергеича Грибоедова. За триста спартанцев я уж помалкиваю, там хоть какая-никакая, а войнушка шла. А когда он закончил вопить, поэт Муслим Фаттах перевел нам, что вот под этим булыжником лежит с 522 года хиджры его крайняя плоть. Рядом с крайней плотью Маймонида по прозвищу Рамбам, с которым позжее он водил дружбу в городе Кордове на тему испанских девиц и космогонических теорий о вращении Солнца вокруг Земли или сначала – вокруг Юпитера. В общем, хорошие были времена, – завершил перевод вопля старичка поэт Муслим Фаттах. На что садовник Абубакар Фаттах сдержанно кивнул головой.

– И вот для этих мемуаров вы притащили этого сильно пожилого араба, турка, перса на площадь Обрезания, в то время как?!. – почти спокойно спросил этих арабских Кастора и Поллукса Гутен Моргенович де Сааведра.

– Нет, не для этих мемуаров, а для того, чтобы он, вкусив памяти своей молодости, дал совет, как очистить священную площадь трех религий от скверны Осла и Шломо Грамотного, да побрейте же вы его наконец! – И садовник Абубакар Фаттах опять мотнул головой для подтверждения слов. Но мотнул менее сдержанно. Так что от ветра Гутен Моргеновича де Сааведру сбило с ног прямо на надгробие крайних плотей Кемаля уль Ислами (а именно так звали старичка, и был он по должности и по сути имамом арабского квартала) и Маймонида по прозвищу Рамбам. Он упал, но не разбился. А сделал вид, что вот это – то самое оно, на котором он, Гутен Моргенович де Сааведра, мечтал полежать, но за делами все было как-то недосуг.

К тому же головным ветром сдуло и одного из прусских шпионов, который на сей раз выглядел коробейником, только что вышедшим из высокой ржи. И они с Гутен Моргеновичем прямо на могилах крайней плоти двух народов заключили сделку о поставке в Город из Москвы двух вагонов тополиного пуха. Ибо в Городе с недавних пор ощущался дефицит аллергии.

Между тем мусульманский старичок, отвопив свое, замолчал. А почему замолчал, неизвестно, потому что молчание в Городе перевести было некому. Не было у нас в Городе знатоков языка молчания. Вот почтить память минутой молчания – это любой человек. Еврей, араб, перс, турок и даже русский – с превеликим удовольствием! Был бы покойник… А тут покойника нет, а старичок молчит. И жителям это невдомек. Его не для того звали, чтобы он молчал. А чтобы решил, как быть, я уже устал говорить с чем. И в народе начал нарастать гнев. И старичка запросто могли побить камнями. Которые вот они – прямо под ногами. Как на Красной площади. Потому что гнев! Потому что сколько же можно?! Потому что для чего звали?! И вот уже руки потянулись к оружию еврейского пролетариата, но тут Мордехай Вайнштейн заметил, что старичок вовсе не молчит! Просто слова его путаются в бороде, скитаются в ее завитках и, не найдя выхода на свободу, бессмысленно умирают от безысходности в прямом смысле этого слова. И тогда он раздвинул бороду, и слова с облегчением вырвались на свободу. И их тут же стал переводить поэт Муслим Фаттах. С выражением и придыханием:

– И-и-иль, Аллах! Во имя Тебя, Милостивого, Милосердного, что я хотел сказать?.. И где я, Ал-л-ла иль Ал-л-ла, нахожусь… Да сгинут враги его и мои… И четвертая жена Хадиджа пусть тоже и-и-иль Аллах… А вот та, и-и-иль Алла, бисмила, беленька-а-а-а-а-а-ая, пусть не сгинет… Да благословят ее Пророки Мусса, Исса и Мохаммед, да святится имя Его, да пребудет слава Твоя… Хлеб наш насущный дай нам днесь…

На этих словах отец Ипохондрий грохнулся на колени вместе с христианским населением. И с мыслью о свершившемся чуде, но это было временное помешательство имама Керима уль Ислами, и он тут же вернулся к привычному:

– Алла и-и-и-иль Алла!..

И так далее. И всех уже притомил. И опять руки потянулись к… Братья Фаттахи, уловив народное недовольство и памятуя братьев Маккавеев, решили, что гнев евреев страшнее русского бунта, бессмысленного, беспощадного, за которым тоже не надо далеко ходить, вон Алеха Петров уже отложил в сторону баян, заткнули имаму маленький, но громкоголосый рот, прислушались к прорывающемуся сквозь бороду бормотанию, и поэт перевел:

– В пятницу после праздничной молитвы исламский мир Города сообщит свое решение. Именем Аллаха!

После чего имама, закутанного в бороду от легкого ветерка, подувшего с городской свалки отбросов прошлого, оттащили в арабский квартал.

(Убейте меня, если я знаю, что такое «отбросы прошлого», но как красиво звучит!.. А я, милостивые мои государи, как вы могли убедиться, истинный адепт изящной словесности. Красота – это все, в смысле!.. Закончите мысль, пожалуйста, а то тут ко мне пришли. Не перепутайте, ради Бога: ко мне, а не за мной. И кто бы вы думали, ко мне пришли?..)

Девица Ирка Бунжурна ко мне пришли. И я уже не очень хорошо представляю себе, откуда явилось это горе: из собственноручно нарисованной картинки или со съемной квартиры, в которой она осталась одна-одинешенька после изгнания спутника жизни, вечно теряющего свои майки.

Скорее всего, все-таки из картинки, потому что Шломо Грамотный как-то потерянно оглядывался. Почему я говорю «потерянно»? А потому что вид у него был потерянный, а это означает, что не ясно, кто кого потерял: он или его! Вот такая вот экзистенция, вот такое вот курикулум вите. (Это еще что такое? Несут меня кони…)

– Михаил Федорович, нет, спасибо, я завтракала… Как чем?.. Ну, кофе с этими… печенюшками…

– И сколько было печенюшек?

– Ну что вы, в самом деле, – что я, считала?..

– А если честно?..

– Если честно, то я бы съела омлет…

– С помидорами?

– С помидорами.

– С вымоченным в молоке хлебом?

– И с копченым окороком.

– Ты же не ешь копченый окорок.

– Ну, Михаил Федорович, что вы цепляетесь за мелочи? Вчера я не ела, а сегодня у меня разгрузочный день.

– Это ты называешь разгрузочным днем? – задал я ей вопрос, разбивая яйца, нарезая помидоры, хлеб и окорок.

– Да. Называю. Я разгружаюсь от диеты. Яиц, пожалуйста, пять штук… И окорока тоже еще пять кусочков. А помидоры небось израильские?

– На них что, звезда Давида нарисована? – не шибко съязвил я.

– Нет, это я к тому, кошерные они или трефные?

Я отложил нож. Так, на всякий случай, чтобы не поранить кого невзначай. Стиснул зубы и сквозь них КАК МОЖНО мягко спросил:

– Скажи, пожалуйста, Крошечка-Хаврошечка, что со мной сделают на Преображенском рынке, если я задам вопрос о кошерности помидоров?

– Ну, Михаил Федорович, откуда ж мне знать… В следующий раз спросите и узнаете, что вам ответят.

Из картины донесся рев Осла. Я глянул в нее. Осел сплюнул и вытер копытом рот. Рядом с ним валялась обертка от печенья «Юбилейное». А когда я отвернулся от картины в комнату, сковороды с яичницей не было. Как не было и девицы Ирки Бунжурны. А когда я отвернулся от комнаты, то Осел и Шломо Грамотный ели яичницу с помидорами, хлебом, вымоченным в молоке, и копченым окороком прямо со сковороды.

– Кошерный? – спросил Шломо Грамотный Осла, показывая кусок окорока.

Осел присмотрелся и отрицательно покачал головой. Потом посмотрел на Шломо Грамотного. Шломо Грамотный посмотрел на Осла. Оба задумались. А так как они на площади Обрезания были не одни, а, почитай, в окружении всего города, то вот все и задумались, кошерный окорок или трефной. С одной стороны – трефной, как и всякая свинина, а с другой… может быть, и кошерный.

Как это может быть? – спросите вы. Я понимаю, что не все мои читатели осведомлены о тонкостях кашрута – еврейского питания, поэтому поясню, что свинина, выращенная на досках, уже как и не совсем свинина и очень даже может быть кошерной. И вопрос стоит лишь в том, чтобы узнать, выращена свинина на досках или не на досках. Но ни Ирка Бунжурна, держащая сковороду в картине, ни я, сидящий в своем кресле, ответа не знали. И ни она, ни я не в силах были разрубить гордиев узел соответствия копченого окорока правилам кашрута.

И это была тягчайшая проблема для обитателей Города еврейского происхождения. Христианский люд этой проблемой был не сильно отягощен, однако, уважая чувства верующих другой конфессии, усиленно делал вид, что также отягощен. И неизвестно, сколь долго длилось бы отягощение, а окорок меж тем остывал, и положение становилось отчаянным, ибо какая может быть сытость у двух здоровых мужчин без окорока. А в здоровости Шломо Грамотного и Осла сомнений у обитателей Города не было.

И взгляды горожан обратились к Богу. Каждый – к своему. Не так чтобы уж совсем напрямую: Бог, мол, так и так… Такая вот фигня… И что делать, на ум взять не можем!

Нет. Не так в лоб, а опосредованно. Вон они стоят рядышком, отец Ипохондрий и раввин реб Шмуэль Многодетный, и беседуют, будто их это не касается! Будто вопрос копченого окорока вообще!.. Как будто никакого окорока нет! Как будто и проблемы Осла тоже нет! И вообще вокруг сплошной идеализм, и этот самый окорок, и Осел, и все-все суть продукт нашего воображения! И молчат. А между прочим, из-за такой вот ерунды может все!.. Что угодно!.. Вон, где-то там одна баба предложила людям, вместо хлеба есть пирожные. И не учла, дура, даром что королева, что среди народа масса диабетиков. Вот головку ей и того. И мужику ее тоже. Хотя он ничего такого не предлагал. И вообще был не при делах. Ну и что, что король… Королей без головы не бывает. Вон, у бубнового вполне себе очевидная голова. У трефового похуже, но ведь голова ж!..

Так что в Городе вот из-за такого остывающего копченого окорока вполне могла бы произойти революция, если бы не Гутен Моргенович де Сааведра. Во всеобщем молчании он вздохнул и произнес фразу, которая в несколько измененном состоянии прошла в века и осталась в них навеки.

– Не человек, – произнес он, – для окорока, а окорок – для человека…

Город вздохнул, и на этом вздохе последние куски не вконец остывшего окорока исчезли в Осле и Шломо Грамотном.

Город зааплодировал, а прусские шпионы, превратившиеся в радиорепродукторы, крикнули «Браво!».

Меж тем до пятницы, до послепятничной молитвы, когда мусульмане Города должны были вынести свой, а других пока не было, вердикт по поводу пребывания на площади Обрезания Осла, точнее, по путям вывода этого самого Осла с этой самой площади Обрезания, оставалось три дня. И встал вопрос, как провести эти самые три дня. Тут, мой читатель, у тебя может возникнуть подозрение, и я тебя понимаю, что автор может снова-заново по второму кругу затеять церковно-синагогальные коллоквиумы, чтобы, во-первых, убить время, не работать же, когда тут такое, а во-вторых, довести это повествование до приличных размеров, дабы получить за него приличную копейку, чтобы там ни говорили о самовыражении, о творчестве как о способе познания. Так-то оно так, но плату за продукты питания никто не отменял. А овес, как говаривали в старые времена в еврейских местечках, нынче дорог. И в размышлении о дальнейшем течении творческого процесса я глянул на календарь, нарисованный девицей Иркой Бунжурной, для еврейской диаспоры города Москвы, и обнаружил, что завтра у нас 1 июля 2012 года по РХ и 1 Тамуза 5772 года по Сотворению мира. И по странному совпадению я родился в один день и по еврейскому летосчислению, и по христианскому. И этому событию была посвящена картинка в календаре. А изображено на ней было мое родное местечко, находящееся в двух верстах от Города. В какую сторону ни глянь, в какую сторону ни пойди. И спросите меня, что мешает мне с вами провести один денечек из оставшихся трех (вы не забыли о пятничной молитве и так далее?., ну и славно), а именно – вторник, на моей малой исторической родине, в штетле под названием Липск, из названия которого выклюнулась моя нынешняя фамилия и откуда вышли многие разные евреи. Рассеянные по всему миру. Многие из них носят вполне себе приличные фамилии, не провоцирующие на мгновенное желание дать носителю по поганой, сальной, носатой морде, но часть сохранила в фамилии свои липские корни. Вот и шастают по странам и континентам Липскеры, Липские, Липовецкие, Липскеровы, Липсюковы и просто Липсы. И было у штетла Липска еще одно название, которое вы не найдете ни на одной карте мира. И это понятно. Если на карте мира нет названия Город, а он вполне ничего себе, то о каком названии на карте мира может идти речь о местечке в двух верстах от него? Ни о каком. Поэтому между своими мы называем его Хеломом. И вот из него-то, можете мне не верить, и вышли всякие Эйнштейны, Мендельсоны, Спинозы, Фрейды, Даяны, Шагалы, Ванниковы, сестры Берри, Лавочкины, Мили, Дунаевские и разные прочие Моисеевы (не те, которые Боря, а те, которые ансамбль). А почему мы называем его Хеломом? А почему вы называете Мценск Мценском, а Нижний Тагил Нижним Тагилом, а не, скажем, Верхним Гуданом? Вот так вот!

И было в этом Хеломе семеро мудрецов. О которых еврейский мир слагал легенды, мифы, притчи, былины, большие и малые эдды. И одна из этих легенд, притч, былин, больших и малых эдд гласила о том, как семеро мудрецов из местечка Хелом придумали Город, который нарисовала девица Ирка Бунжурна, который населил я, придумал историю с Ослом, которая и развивается на ваших глазах. А может быть, я не исключаю такой вариант, семеро мудрецов придумали Город, который придумал меня, чтобы я написал о нем. А до того Город при посредстве папы и мамы Бунжурнов придумал девицу Ирку Бунжурну, чтобы она нарисовала придуманный семью хеломскими мудрецами Город, а я его оживил, чтобы вы сейчас мучительно искали смысл в образовавшейся конструкции из хеломских мудрецов, меня, Города и девицы Ирки Бунжурны…

А кому сейчас легко?!.

Итак, я приступаю к истории создания семью хеломскими мудрецами Города.

История создания Города

Начнем с того, что семерых мудрецов было ровно семеро. Не пять, не восемь, не, упаси господь, двадцать шесть. Ибо где же у него наберется мудрости на двадцать шесть евреев из Хелома. Он с семерыми-то замучился. Итак, их было семеро. И вот однажды (я настаиваю на «однажды», потому что это произошло именно однажды, а не в какой либо другой день) мутной осенью, когда в сердце нет места ни для чего, кроме печали, они встретились на улочке Хелома для того, чтобы на ней встретиться. И звали их реб Аарон, реб Метцль, реб Хаим, реб Ицхак, реб Додик, реб Кардан-Штуцер и реб Реб, потому что имени его уже лет триста как никто не помнил. (А вообще-то его звали Эшмиэль.)

Семеро мудрецов осмотрели Хелом, окинули мудрым взором его серые домишки, живо напоминающие русскую деревню в разгар мерзких осенних дождей, если бы только вдали не маячили развалины какого-то то ли монастыря, то ли шинка, то ли замка, разрушенного крестоносцами в отместку за разрушение его арабами в прошлом полутысячелетии, и им пришла в голову, всем семерым, мудрая идея покинуть Хелом, чтобы найти на Земле место для Города, в котором никогда не наступает мутная тоскливая осень.

И каждый из них пошел на свою из всех семи сторон света потому что сторон было именно семь а сколько еще если еврейских мудрецов было семь и абсолютно каждому еврею ясно что на одной стороне света может поместиться лишь один хеломский мудрец потому что двух ни одна сторона света не выдержит и провалится под двойной тяжестью мудрости. Вот почему сторон и было семь, а не шесть, не восемь и, упаси господь, не двадцать шесть, ибо мудрецов у него было семь, а не шесть, не восемь и, упаси господь, не двадцать шесть. Ибо столько мудрости Земля просто не выдержит.

И договорились встретиться через год на этом самом месте, чтобы сравнить места, которые увидят, которые будут хороши, в которых живет мирный человеческий люд, где есть какая-никакая работа, и выбрать среди них одно, в котором найдется место для евреев Хелома. Ну и конечно же, непременным условием было, чтобы в этом месте никогда не наступала мутная тоскливая осень.

Долго ли, коротко ли шли семеро мудрецов по большой-большой земле, жили-поживали в разных местах…

Реб Аарон побывал в Москве, откуда его выперли по причине того, что и так вас уже развелось, типа – евреи, евреи, кругом одни евреи.

Реб Метцль побывал в Сингапуре, где на фоне китайцев выглядел инородным телом, что соответствовало истине, и выперся из него сам.

Реб Хаим побывал в Эфиопии, где на фоне эфиопов выглядел китайцем и не смог доказать, что он не китаец, а еврей, над чем эфиопы лишь посмеялись в уверенности, что не может быть еврея с такой белой кожей. И реб Хаим сбежал из Эфиопии, оставив без обеда семью эфиопского императора.

Реб Ицхак побывал в Великобритании. Побывал премьер-министром Дизраэли, бароном Ротшильдом, но покинул Туманный Альбион как раз по причине его туманности, так напоминающей мутную тоскливую осень Хелома.

Реб Кардан-Штуцер побывал в Лос-Анджелесе, где основал Голливуд, но сбежал оттуда из-за наглости кинематографических евреев.

Реб Додик тоже побывал в Лос-Анджелесе, откуда сбежал из-за наглости реб Кардан-Штуцера.

А реб Реб (Эшмиэль на самом деле) тоже пошел. Небыстро пошел. И сел на пригорок, невдалеке от Хелома. И молился, чтобы остальные мудрецы не затерялись в пространстве, а нашли место, где никогда не будет мутной тоскливой осени. И к нему однажды пришел Господь и сказал, что эта земля будет его, и народа его, и других народов, с которыми он, Эшмиэль, будет жить в мире. И залогом этого взял у Эшмиэля крайнюю плоть. И реб Эшмиэль закопал ее в землю и стал хранителем ее до наступления последних времен.

А все остальные мудрецы, обойдя Землю по кругу, пришли в Хелом. Но не совсем. (Правда, эта история сильно отличается от анекдота о еврее, который из-за душевной тоски ушел из своего местечка, на дороге заснул, во сне перевернулся и на следующий день вернулся в местечко, как две капли воды, похожее на его местечко, нашел дом, женщину, детей, как две капли воды похожих на его дом, жену, детей, стал с ними жить, но всю жизнь тосковал по дому.) Смысл моей истории другой. Из-за вращения Земли вокруг Солнца и лунных приливов, они пришли на место, находящееся в двух верстах от их родного Хелома. И так сложилось, что в этом месте на пригорке сидел реб Реб (Эшмиэль).

Была весна, и ощущение вечности этой весны, а когда пришла осень, она уже не казалась такой мутной и тоскливой, потому что впереди была весна и ощущение вечности этой весны. И мудрецы стали жить в этом месте. В двух верстах от их родного Хелома. Там текла красивая река, плыли песенные облака, пекли душистые хлеба. Там было мало людей. Всего семеро. Семеро мудрецов из Хелома. Потом пришли другие люди. Евреи, русские, арабы, поляки, еще много кого. И я не знаю, сколько лет, веков, тысячелетий прошло с тех пор. Мудрецы назвали место Городом на воде, хлебе и облаках, но до самой своей смерти в душе называли его Хеломом. Ибо где есть хоть один еврей, там и будет Хелом.

А под пригорком, где была закопана первая крайняя плоть, все кому положено стали хранить до последних времен свою крайнюю плоть. И… Впрочем, все это я вам уже рассказывал. За исключением того, что вместе с обрезанием крайней плоти Господь откромсал для удобства речи от имени реб Реба пару букв, и он стал реб Шмуэлем. Раввином синагоги нашего Города.

Итак, за историей возникновения Города незаметно пролетел понедельник. Не хочу сказать, что Город весь понедельник только тем и занимался, что слушал мои сомнительные с исторической точки зрения измышления на предмет истории Города из местечка, появившегося через несколько тысяч лет после возникновения Города, который из него вышел. Конечно, что-то он делал обыденное, но описывать это так же скучно, как потом про это читать. Поэтому я этого и не буду делать, а предоставлю вам возможность выпутаться из позапрошлой фразы, на что, надеюсь, у вас уйдет вторник, и тем самым сокращу время ожидания пятничной молитвы, после которой и должно произойти разрешение мучившей Город проблемы.

Но во вторник произошло событие, которое не позволило Городу и вам поразмышлять о сущности возникновения Города. Шломо Грамотный, волею рока приставленный к упрямому бомжу, остался голодным. Ни Ванда, ни Ксения Ивановна, ни Ирка Бунжурна не принесли Шломо ни крошки хлеба, чтобы наполнить желудок, ни капли воды, чтобы оросить нёбо. А почему? А потому, что Ванда решила, что это сделает мерзкая девица с той стороны мира. Ксению Ивановну перехватил ее якобы брат околоточный надзиратель Василий Акимович Швайко, отнял бутылку перцовки и жареного куренка, которые выпил и съел сам. После чего заснул, приковав Ксению Ивановну к ножке кровати именными наручниками, пожалованными за верную службу князем Ромодановским во времена Анны Иоанновны.

С Иркой Бунжурной дело было несколько сложнее. Она сварила кастрюлю борща и поволокла ее ко мне домой. Чтобы доставить его Шломо Грамотному. Но по пути к ней пристал с нескромными намерениями какой-то старый козел, состоящий из одного профиля. Он сделал ей лестное предложение разделить с ним свадебное ложе в его однокомнатных чертогах на Большой Никитской, но свадьбы перед этим почему-то не предлагал. Вместо этого он доказал серьезность намерений тем, что хватанул ее за попку. Первый раз Ирка это стерпела. Что делать, человек давно не трогал женской попки. Кто ж ему, старому, это позволит. Второй раз Ирка это тоже стерпела. Потому что руки были заняты кастрюлей с борщом. А на третий не стерпела и дала человеку-профилю кулачком в левую сторону лица. Предварительно освободив руки от кастрюли, потому что она была уже без борща, потому что борщ был уже на профиле человека-профиля, который от борща обрел фас, потому что борщ был горячий. Не знаю, что стало с человеком-профилем, но борща, чтобы накормить Шломо Грамотного, у девицы Ирки Бунжурны не осталось.

Вот так и сложилось, что при трех потенциальных кормилицах Шломо Грамотный во вторник остался без еды. И Осел, кстати, тоже, но остался достаточно спокойным, представив себя кораблем пустыни, способным по неделям обходиться без еды и питья. Но он недолго оставался спокойным. Он не учел, что, в отличие от кораблей пустыни, у Ослов нет горбов, в которых хранились бы запасы пищи и воды. Конечно, он мог бы уйти куда-нибудь в поисках пожрать, но для него уже было делом принципа не уходить с площади Обрезания. Из интереса. И из принципа. Ослы очень принципиальные животные. И на исходе ночи вторника на среду он стал просто орать. И разбудил Гутен Моргеновича де Сааведру, который спал в своей квартире над Шломо Грамотным и орущим Ослом. А иначе как бы Осел его разбудил, если бы он не спал?.. То-то и оно.

Ну и хорошо, что разбудил. Потому как настало во всей красе утро среды. А надо сказать, мои разлюбезные читатели, что утро среды – это вам не вечер вторника и уже никаким боком не пятничный полдень. Кто со мной не согласен, приводите свои доводы, и, если это будет убедительно, я соглашусь даже на то, что утро среды – это практически четверговая ночь. Но пока процесс приведения доказательств не произошел, мы будем считать, что утро среды – это утро среды, и не лезьте ко мне с намеками на понедельничьи сумерки. А по средам Гутен Моргенович де Сааведра выходил на площадь Обрезания, чтобы узнать, какие в Городе произошли события за ночь со вторника на среду. Правда, в это срединное утро кое-что ему стало известно не выходя из дома. А что стало известно? А то, что Осел орет. А если он орет, то он чем-то недоволен. Или, наоборот, доволен. Или же орет просто так. Других причин для ослиного крика Гутен Моргенович де Сааведра не видел. Поэтому Гутен Моргенович де Сааведра побрился, съел яичницу с помидорами, приготовленную мадам Пеперштейн, которая, как вы помните, прислуживала у Гутен Моргеновича де Сааведры на предмет заработка, так как реб Пеперштейн отсутствовал и кормить мадам Пеперштейн было некому. А впрочем, помнить вы этого не можете, потому что я вам этого не говорил. А почему я вам этого не говорил? А потому что и сам узнал об этом только сейчас, увидев мадам Пеперштейн, жарящую яичницу в кухне Гутен Моргеновича де Сааведры.

Съев яичницу, Гутен Моргенович де Сааведра оделся в штучные брюки и сюртук от портного Гурвица, надел канотье, оставшееся после героической гибели Бубы Касторского, лакированные штиблеты Моше Лукича Риббентропа и вышел в окрашенный юной утренней зарей Город. Который от этого стал моложе на пару сотен лет. И что же увидел Гутен Моргенович, выйдя из дома? Правильно. Орущего Осла и Шломо Грамотного при нем.

– О чем кричим? – спросил Осла Гутен Моргенович. Не рассчитывая на ответ от Осла, а рассчитывая на ответ Шломо Грамотного.

– Есть хочет регулярно, – ожидаемо ответил Шломо.

Гутен Моргенович задумался на какое-то время. Но потом решительно придушил мысли. Потому что эти мысли, эти умственные скакуны понеслись по наезженной колее, натоптанной тропинке, проторенной дороге, а именно – в сторону синагоги, где и решались подобные вопросы.

– А если, – рассуждал Гутен Моргенович, – мы не могли в синагоге решить вопрос бритья Осла и Шломо Грамотного, то вопрос их пропитания на время до пятничной молитвы в мечети мусульманского квартала и подавно не решить.

А пока он так размышлял, пока Шломо Грамотный за этими размышлениями следил, Осел внезапно замолчал, но ни размышляющий, ни наблюдающий за размышлениями тишины не услышали. Ибо нельзя делать два дела сразу: размышлять и слушать тишину или наблюдать за этими размышлениями и слушать все ту же тишину. Потому что есть время размышлять – и есть время слушать. А наблюдать за размышлениями и слушать тишину можно только на очень сытый желудок. Которого у Шломо Грамотного-то и не было. Не в смысле желудка, а в смысле сытости.

Но всему рано или поздно приходит конец. Так и размышления Гутен Моргеновича пришли к бесплодному концу, и он попытался почесать голову в поисках решения вопроса. И почесал. А потом застыл в недоумении.

– Шломо, – спросил он, – у меня к тебе есть два вопроса. Только не торопись с ответом.

– Что вы, что вы… – поспешил согласиться Шломо Грамотный. А зачем торопиться, если не знаешь куда?

– Вопрос первый, – как-то печально начал Гутен Моргенович, – я вышел из дома в канотье?

Шломо окунулся в свою недавнюю память и увидел Гутен Моргеновича, выходящего из дома в штучных штанах и сюртуке от портного Гурвица, лакированных штиблетах от Моше Лукича Риббентропа и канотье от Бубы Касторского.

– В канотье, – ответил он на первый вопрос и приготовился к ответу на второй вопрос, который не замедлил поступить:

– А где оно сейчас?

Действительно, канотье на голове Гутен Моргеновича не было. Оба-два человека синхронно задумались:

– Как это так…

– Как это так…

– …чтобы канотье…

– …чтобы канотье…

– …вот сейчас было…

– …вот сейчас было…

– …а сейчас нет?

– …а сейчас нет?

А об что еще думать, они не знали, потому задумались не думая.

И тут над своим головами услышали смешок. Сытый смешок! Оба-два человека вздрогнули и поняли, что смешок отменил ор Осла. Они подняли головы и увидели на правом ухе Осла бант от канотье, а в левом краю рта исчезающую в нем соломинку.

И раз Осел, насытившись канотье Гутен Моргеновича, орать прекратил, то Гутен Моргенович мог бы вернуться домой. А это было нужно, так как из Егупца к нему должен был приехать некий Менахем Мендл (не упомню, упоминал ли я его в этой книге, но кто-то в какой-то другой книге его точно упоминал) на предмет продажи для нужд Города двух вагонов воздуха из Егупца. Собственно говоря, это была не чистая продажа, а некий бартер. В обмен на два вагона воздуха из Егупца Менахем Мендл покупал два вагона воздуха Города для нужд Егупца. И какой, спросите вы меня, смысл в этом ченче? Чем уж так хорош воздух нашего Города для горожан Егупца, а воздух Егупца – для горожан Города? А ничем, отвечу вам я. Оба воздуха были вполне себе одинаковы. Но между нами, такие евреи, как Гутен Моргенович и Менахем Мендл, никогда не делают ничего за просто так. Дело в том, что воздух закупался Городом и Егупцем в порядке культурного обмена через банк «де Сааведра и Мендл» в Варшаве, который имел с этого по 10 % комиссионных с каждой стороны. С бюджета Города и бюджета Егупца. Из коих каждый совладелец отстегивал по 10 % комиссионных своему Магистрату черным налом. И при этом подписывался договор о взаимных поставках двух вагонов воздуха. И все были довольны вот уже двести двадцать лет. Все имели свое. Горожане обоих городов радовались укреплению дружеских связей между собой, Гутен Моргенович и Менахем Мендл – полученной прибыли, Магистраты в лице конкретных лиц – 10 % с 10 %. Причем никаких расходов по перевозке вагонов туда и сюда не было, да и откуда им взяться, если железной дороги между Городом и Егупцем никогда не было? А если бы и была, то какой идиот будет гонять вагоны с воздухом туда и сюда? Когда все и так довольны.

Вот такая вот сделка намечалась в то утро. И как раз тогда, когда обнаружилось исчезновение канотье в Осле, на площади Обрезания появился Менахем Мендл. Возникло небольшое недоразумение из-за отсутствия на Гутен Моргеновиче канотье. Которое он по протоколу должен был приподнять двумя пальцами правой руки. И вот все хорошо. И Гутен Моргенович есть, и два пальца есть – а канотье нет. И сделка вот-вот могла сорваться. Потому что голодный Осел под форс-мажорные обстоятельства не подходил. И у каких-нибудь там немцев сделка наверняка бы сорвалась, и международные осложнения всякие, но мы, евреи, народ простой, не мелочный, поэтому сделка состоялась. Но вагон нашего воздуха пошел немного дешевле егупецкого. Ну стоит ли говорить о (коммерческая тайна) рублях?

И коммерсанты это отметили в доме Гутен Моргеновича, где усилиями мадам Пеперштейн были приготовлены фаршированные шейки, фаршированный же карп, суп из куриных грудок с клецками и жареный гусь. А как же без жареного гуся? Без жареного гуся никак. И запах от этих пищ из окон квартиры Гутен Моргеновича словно быстрокрылая птица долетел до ноздрей голодного Шломо Грамотного. И он громко вздохнул. От вздоха вылетели стекла из окон квартиры Гутен Моргеновича, и он вспомнил страдания Шломо Грамотного. И у него к этим страданиям появилось большое человеческое сострадание, и он дал мадам Пеперштейн распоряжение вынести для Шломо Грамотного понемногу от всего. И вот она собрала мисочки, тарелочки, рюмочки, что заняло какое-то время. И этого времени хватило, чтобы к моменту выноса мисочек, тарелочек, рюмочек около Шломо Грамотного обнаружились Ванда Кобечинская, Ксения Ивановна и… Правильно. Девица Ирка Бунжурна.

Как она там оказалась, уму непостижимо. Картинка с Городом лежит у меня на журнальном столике, и попасть в Город, минуя журнальный столик и мои близорукие, но всевидящие Ирку Бунжурну глаза, физически невозможно. Однако вот так оно и произошло. В комнате ее не было, а вот в картинке ее есть. А рядом с этой картинкой лежит другая, свежеотваянная, и в ней тоже отсутствует минимальное представление о путях проникновения ее на мой журнальный столик. А на картинке…

Такая у меня работа.

Рассказ о неведомом еврее

Где-то в невообразимой дали времен в отдаленной части Российской империи, которой суждено прирастать могущество империи, жил один еврей. Почему я акцентирую внимание на словах «один еврей»? Потому что он в этой части империи был единственным евреем, настолько единственным, что окрестное население даже не представляло себе, что имеют среди себя еврея. Они думали, что это такой странный якут. А почему якут? Да потому, что якутов в этой части империи знавали, а вот евреев не было никогда.

Теперь вы понимаете, какая это была глушь. Так вот местное население и решило, что это такой странный якут.

Прибрел он с той стороны, в которую уходит день и с которой приходит ночь. И приход Неведомого Еврея совпал с приходом ночи. С ним не было ничего, кроме маленького саквояжа, что дало населению лишний повод думать, что это такой странный якут. Хотя они до этого никогда не видели саквояжа. Но они себя успокоили, что странному якуту и положено носить такую странную котомку. А иначе чего бы ему быть странным? Мощный нос – это еще ни о чем не говорит. Может быть, основная масса якутов, проживающая вне мест проживания местного населения, как раз и носит такие носы, а якуты с плоскими носами, изредка появляющиеся в местных местах, как раз и являются странностью для якутов, живущих где-то там, в местах коренных гнездовий якутов.

Неведомый Еврей и имя носил неведомое – а раз неведомое, то чего его и запоминать? Разве что для коллекции редких имен, а постольку-поскольку такую коллекцию никто не собирал, то и имя вносить было некуда, а раз некуда, то кого оно вообще волнует! Если ты якут, то и имя должен иметь какое-никакое, а якутское, а какое такое якутское, знать не знаем, ведать не ведаем.

Короче говоря, Неведомого Еврея называли просто Евреем. А как еще прикажете называть странного якута с саквояжем и с именем, не пригодным для хранения?

Еврей нашел себе место проживания в странноприимном доме мадам Синебрюховой в долг, когда он немного развернется. Что такое «развернется», мадам Синебрюхова не понимала, но в тоне Еврея было что-то такое проникновенное, что мадам Синебрюхова ПРОНИКЛАСЬ и поселила его в своей персональной опочивальне, где Еврей расплачивался за кров и стол, читая мадам Синебрюховой безразмерный роман некоего Эжена Сю «Парижские тайны».

Первые дни Еврей ходил по Месту, куда он пришел вместе с ночью, и приглядывался.

Он приглядывался к скотобойне, но не приглянулся местным скотобоям – из-за переизбытка рабочей силы на скотобойном рынке труда.

Он приглядывался к войлочной фабрике и приглянулся г-же Рябоконь, по коей причине сильно не приглянулся ее супругу г-ну Рябоконю, который по совместительству был владельцем войлочной фабрики.

Он приглядывался к пекарне и даже некоторое время проработал там. Но вместо традиционных для России французских булок у него получались лепешки, при виде которых отдельные некоренные жители Места пускались в лезгинку с криками «Асса!», которые пугали русских младенцев. И даже взрослых. А кто не испугается при виде лезгинки с лепешкой в руке и кинжалом в зубах? Так что Еврея из пекарни – «гей вег, жидовская морда». Заметьте проницательность русского народа в отдаленных местах Российской империи: не зная, что такое евреи, назвать предполагаемого якута евреем и жидовской мордой. Из чего я делаю вывод, что жидовская морда живет в крови каждого русского человека.

Много к чему приглядывался Еврей в Месте, пока однажды не зашел по какой-то надобности на почту, которая располагалась бок о бок с винокуренным заводиком Апполинария Иерихоновича Абстинентского, купца второй гильдии. И на почте как раз этот Апполинарий Иерихонович Абстинентский и обретался. Получая из окрестных поселений матерные рекламации по поводу протекания при доставке бутылок белого хлебного вина крепостью 40 градусов. Потому что поставщики пробки из Индии поставляли паленую пробку, изготовленную из простреленных во время восстания сипаев пробковых шлемов. Через эти дырки белое хлебное вино крепостью 40 градусов и протекало.

И в это же самое время на почте самостоятельно обретался курьер градоначальника, действительного статского советника, князя Шмурдяк-Курляндского Филипп. Он забирал для канцелярии пакеты, пришедшие в Место, из уезда, из губернии, из Санкт-Петербурга. И этих пакетов было много! И на каждом пакете было по три большие сургучные печати! Еврей пару-тройку раз попереводил взгляд с винокура на курьера, с курьера на винокура и через минуту понял, что наконец-то пригляделся!

Через час из канцелярии градоначальника в сторону винокуренного завода потянулся ряд возов, нагруженных использованными казенными пакетами, скопившимися за времена градоначальничества в городе Место. Причем некоторые, чтобы не сказать многие, то есть почти все, оказались даже нераспечатанными. А зачем? Ну скажите, какие могут быть общие интересы у Места с уездом, губернией, Санкт-Петербургом? Вот и я так думаю. Но мое мнение не имеет никакого значения. Главное, что его придерживался градоначальник князь Шмурдяк-Курляндский. И только одно письмо оказалось распечатанным. И то только потому, что изначально было не запечатано. Такая берестяная грамотка со словами (даю перевод с берестяного): «Ах, князь, Вы мене смущаете. Какой Вы, право, бесстыдник. Я никак этого не могу себе позволить. Только Вам. Пожалте нонеча после заутрени ко мне в опочивальню. Хоромы графа Петрищева, терем № 3, третий этаж. По приставной лестнице». А другие письма были даже не тронуты.

И вот эти возы с государственной эпистоляркой были разгружены во дворе винокуренного завода Апполинария Иерихоновича Абстинентского. Там же стояли на кострах котлы, сильно напоминавшие котлы из сказки «Конек-Горбунок». Но предназначались они не для живой и мертвой воды, как вы могли предположить, если бы верили сказкам, а для более прозаичных целей. А именно – для переплавки содранных с казенных пакетов казенных же сургучных печатей в обыкновенный банальный сургуч. И в этот сургуч специально обученные люди макали горлышки водочных бутылей с водкой! И водка не выливалась! И это великое изобретение дошло до времен расцвета моей младости. Красным сургучом заливалась водка по 21 руб. 20 коп., на которой просто по-русски коричневыми буквами было написано одно слово – «ВОДКА». Ее пили преимущественно в местах общего пользования типа дворов домов, детских садиков, туалетах стадиона «Динамо», сбившись в стайки по три человека. И это общение называлось по-простому «на троих». А отдельные лингвисты, изощренные в семантике, называли этот же акт свидетельства общинности русского человека «по семь рваных».

А потом людишки изобрели алюминиевые пробки, называемые «бескозырками». Но если пустые бутыли сдавались в пункты приема посуды, то «бескозырки» никуда не сдавались. Я подсчитал, что из «бескозырок» от водки, выпиваемой в СССР за год, можно было бы построить до… (много) самолетов ТУ-104 и захватить лидерство на мировом рынке пассажирских авиаперевозок. Но до этого было далеко.

А тогда водка-непроливайка винокуренного завода Апполинария Иерихоновича Абстинентского заполонила российский рынок белого хлебного вина крепостью 40 градусов и выплеснулась на мировой рынок, где ее стали называть попросту «Смирновской». И Апполинарий Иерихонович был вынужден сменить фамилию на «Смирнов». И с каждой бутылки Неведомый Еврей, принимаемый за неправильного якута по прозвищу Еврей, за свое изобретение получал по 3 копейки. А вы знаете, мои любезные читатели, добравшиеся до этой части моей книги, что такое 3 копейки с выпитой в России бутылки водки? Это означает до… (много) денег. Неведомый Еврей выписал себе из Житомира (наверно, у него с Житомиром было что-то связано) невесту, женился на ней, но детей завести не успел, потому что бывшая невеста, а ныне жена сбежала от Неведомого Еврея по неведомой причине неведомо куда.

И с тех пор в Месте о ней ничего не было слышно.

А Неведомый Еврей чудовищно запил, благо было что, и помер. Для похорон искали какие-никакие документы, чтобы что-то написать на чем-нибудь могильном. И нашли. И написали. Прошли времена. Что-то могильное почти ушло в мать сыру землю, но до сих пор на нем видна полустершаяся надпись «ПЕПЕРШТЕЙН».

А теперь, господа-товарищи, слезы текут ручьем от этой печальной истории доселе отсутствовавшего в моей повести об одном Городе господина Пеперштейна, в отличие от присутствующей в ней мадам Пеперштейн. И было бы странно, если бы я об отсутствующем в повести рассказал, а присутствующую проигнорировал. Как-то это неправильно.

История мадам Пеперштейн

Итак, господа, история мадам Пеперштейн началась тогда, когда закончилась история господина Пеперштейна, то есть тогда, когда она от него сбежала. Ну, в этом не было бы ничего необычного – мало ли жен, девиц сбегали от своих вполне себе приличных мужей в неведомую даль, за туманом и за запахом тайги, за любимым в ночь, гусаром, драгуном, кавалергардом. Бывали случаи и похуже. Одна мужняя жена, покинув мужа с положением, убежала на соседнюю улицу, к забулдыге мелких размеров и непонятных достоинств, которого она кормила, поила, опохмеляла и даже подставляла щеку, если тот в связи с потерей по нетрезвости ориентации в пространстве не мог по ней попасть. И так жила с ним много лет в грехе, пока он не умер, после чего она нашла охламона еще мельче, еще грязнее, еще паскуднее. И жила с ним, пока он, утомившись от ее стойкости, не подрос, не помылся душой и телом и не расстался с паскудством. И тут она, поди ж ты, слиняла к совершенному ничтожеству, о котором вообще ничего сказать невозможно. Как нечего сказать о повстречавшейся куче говна в салоне мадам Шерер. Совершеннейшая мерзость. И эта мерзость в конце концов пустила даму на донорскую кровь, отчего та скончалась. И от нее осталась лишь улыбка на устах, которую и сжег в местном крематории ее первый муж с положением. И эта непонятная, кретинская, неосмысленная улыбка летает по белу свету, заставляя вполне себе достойных женщин все бросить и бечь, бечь, бечь в невозможную бестолочь и дичайшую мраку. Вот за это самое я их люблю. А вы, господа, как хочете, и я не понимаю, какого рожна вам еще надо. Когда над Божьим миром туда-сюда чайкой-стрижом полетывает непонятная женская улыбка.

Но от экзистенциальных исканий возвернемся назад и загоним себя в рамки повествования, чтобы оно обрело хоть какой-либо смысл. Итак, мадам Пеперштейн, выписанная из Житомира для создания семейного очага господина Пеперштейна, семейный очаг покинула вскорости после создания и убежала из Места на запад, а потом на юг. Она не знала, куда и зачем бежит. Просто тяга какая-то тянула ее сначала на запад, а потом на юг. И эта самая тяга притянула ее в земли, пахнущие детством ее предков, о которых ей ничего не было известно, и этот запах провел ее сквозь постоянные бегства из одной земли в другую, из одного времени в другое, из одной печали в другую, от одних слез к другим и в конце концов привел ее к рваным шатрам, в которых жили ее предки, измученные тяготами рабства, в котором они пребывали долгие годы. И она осталась с ними, потому что слезы, источаемые этими людьми, были ее слезами, мозоли на их руках были ее мозолями и пот их был ее потом. И пахла она им. Но однажды среди всех запахов тонкий нос ее услышал запах пота, от которого между ног ее стало мокро.

Вы спросите у меня, где запах пота, а где – мокро между ног. И тогда я отвечу вам, что вы обратились не по адресу. Не знаю, ничего не знаю. Обратитесь к матерям вашим, к женам вашим, к дочерям, ставшим женщинами, может, у них найдете ответ, но, скорее всего, нет, потому что, наверное, они и сами не знают ответа на этот вопрос, и ответ на него известен лишь, сами знаете кому. И этот запах заставляет женщин бросать все на свете и идти за ним, и пропади оно все пропадом.

Так и бывшая мадам Пеперштейн услышала этот запах и поняла, что именно он и заставил ее бросить все (я имею в виду г-на Пеперштейна в Месте) и уйти в другие земли и в другие времена.

Его звали Иуда. Он также услышал ее запах. А потом их запахи перемешались и стали одним великим, запахом. Запахом, который две плоти делает одной бысть. И было им счастье. Но как-то так случается, что счастье у моего народа не бывает долгим. Но это не значит, что оно становится менее счастьем. Мой народ знает, что такое краткость счастья, и ценит каждую его секунду, и возносит хвалу Господу за нее, и не слышал я от еврейских женщин стенаний: ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, не стонала душа.

И Иуда и мадам Пеперштейн долгие секунды жили вместе, и счастье их пребывало с ними, пока однажды народ, в подчиненности у которого находился мой народ, не пришел к ним за очередными податями и «так погулять». То есть попить на шару вина, дочерей и жен народа моего понасиловать в меру сил, а мужчин увести с собой в рабство на строительство водопровода. И изнемогший народ готов был уже, как и положено, склонить головы под ярмо, а дочери и жены его покорно взошли на супружеские ложа, чтобы, как и положено, осквернить его вынужденной неверностью, а потом заполнить собой лупанарии и термы покорителей.

И тут случилась маленькая лажа. Мадам Пеперштейн, долго жившая в России (ныне Украина) и каким-то образом (пролетал как-то во времена молодости ее матери через штетл под Житомиром отряд то ли запорожских, то ли донских, то ли кубанских казаков) кровь имела достаточно буйную, что доказывает ее побег из сытого дома г-на Пеперштейна через земли и века на запах Иуды в его рваный шатер. И она никак не захотела осквернять ложе, на котором она провела несчетное количество счастливых секунд, и уж никак не желала заполнить своим телом лупанарии и термы. А потому, когда воин в шлеме с конским хвостом вошел в шатер, чтобы в закономерной последовательности войти в нее, и прижал ее к супружескому ложу, она языком нащупала его яремную жилу, и зубами прокусила ее насквозь. Мужское воина, уже готовое заполнить собой ее женское, опало от потери крови, а сам он захрипел и свалился с ложа. А голая мадам Пеперштейн откусила его бывшее и, держа его над головой, вышла из шатра, залитая чужой кровью, и пошла туда, где чужие воины связывали мужчин ее народа. В том числе и мужа ее Иуду. И увидев ее с чужим над головой, муж ее Иуда разорвал веревки, выхватил из ножен вязавшего его воина меч и пошел рубить врагов направо и налево. А если вы подскажете мне еще какую-нибудь сторону, то и там Иуда рубил своих врагов.

И отогнал врагов от шатров своего и моего народа.

И в конце концов вместе с братьями изгнал их из Ханаана. А по прошествии времени умер от старости на руках у мадам Пеперштейн. А она взяла с собой его запах и пошла туда, откуда пришла.

А так как времён прошло много, то позарастали стежки-дорожки, где проходили ножки мадам Пеперштейн из Места, и след ее подзастерся временем, вместо Места, откуда она ушла, ноги привели ее в Город, который не так давно основали семеро хеломских мудрецов. И в котором только-только начали образовываться некие подобия улочек и переулков. И одну из улиц мадам Пеперштейн назвала Маккавеевской – в честь мужа своего Иуды Маккавея, а три переулка нарекла Маккавеевскими – в честь братьев мужа своего Иуды.

А когда один из хеломских мудрецов, не будем тыкать в него пальцем, а просто скажем, что это был реб Метцль, сделал себе недовольное лицо, мадам Пеперштейн показала ему откушенный мужской конец. Реб Метцль не понял, что это означает: то ли его употребят этим концом, то ли ему отрежут его собственный. Но так как оба варианта его не устраивали, он снял свои возражения. И таким образом, в Городе появились улица и переулки имени Маккавеев, а в отсутствии в цивилизованном мире достаточного количества откушенных мужских достоинств в качестве угрозы стали показывать средний палец.

Чем жила мадам Пеперштейн, не могу сказать достоверно, но чем-то же жила, иначе как бы она могла столько времени оставаться живой. А когда в Городе появился Гутен Моргенович де Сааведра, то она поступила к нему в услужение и услужала, услужает и будет услужать. Сколько надо. А почему нет?

Вот такой вот краковяк.

Меж тем за моими рассказами утро среды незаметно перевалило в день опять же среды, а затем и в вечер.

Есть, я заметил, такое вот свойство у дня. Он вылупляется из утра, а потом тихо-тихо вползает в вечер. И я готов мазать на что угодно, что после вечера наступит ночь. А потом – утро. И что интересно – следующего дня! Каково?!. И все это время около дуэта Шломо-Осел в застывшем состоянии застыли юная Ванда Кобечинская, Ксения Ивановна, девица Ирка Бунжурна и мадам Пеперштейн. И все они пришли, дабы утолить голод Шломо, которому нужно было до решения (возможного) своей участи додержаться до пятницы, когда арабы в своем квартале, вволю отмолившись, решат наконец, как разорвать сложившиеся отношения промежду Шломо Грамотным и Ослом, скотиной такой, обезобразившие светлый образ площади Обрезания и внесшие сильное беспокойство в умы местного населения.

Шломо, оказавшись в окружении четырех дам, пришедших для его окормления, оказался в сильном моральном затруднении: пище которой из дам отдать предпочтение и таким образом внушить ей некоторые надежды? И он решительно не понимал, как выпутаться из этого сложного положения, пока не сообразил, что единственная из четырех дам, НЕ ПРЕТЕНДУЮЩАЯ, была мадам Пеперштейн. А сообразил он это потому, что мадам Пеперштейн, некоторое время стоящая со своими судками, мисочками, тарелочками в безразличном положении души, решилась уходить. Потому что Шломо Шломо, а кровать Гутен Моргеновичу де Сааведре стелить, кроме нее, некому. Других женщин, способных застелить ему постель, в доме не было. Да и неспособных тоже. Вообще никаких. И в этом таилась некая тайна. Какая-то таинственная тайна, которую я пока еще не придумал. Но есть у меня такое ощущение, такое шебуршение в мозжечке, что вот-вот чего-то набухнет в моей седой волюнтаристской голове, и выплеснется на вольную волю, и загуляет на свободе, и разрешатся чьи-то судьбы, и к кому-то вот-вот подберется то самое оно, и все, у кого-то вот-вот яркими красками, и прочее – вспышки там разные, просветление, радость несусветная (а сусветная есть?), и вот образуется то, что я придумаю. И будет это хорошо. Потому что очень хочется придумать что-то хорошее, а не тоску-печаль всяческую, и думаю, что это рано или поздно произойдет, потому что в этом есть свойство моего народа. Из тоски-печали производить что-то хорошее. А куда деться? Если ты сам не придумаешь что-то хорошее, то никто тебе этого хорошего не даст.

Ну да ладно. Этот буриданов Шломо застыл среди четырех баб с едой, и опять возникла финальная сцена из сатирической пьесы Николая Васильевича Гоголя «Ревизор», да простит великий Адонаи ему все, что ему будет угодно простить.

И тут на площади Обрезания появился Альгвазил, которого давно никто не видел, потому что эта паскудная девица Ирка Бунжурна его никак не нарисовала, мотивируя тем, что никогда не видела альгвазилов и даже не представляет, что это такое, и писал я его во первых строках моего письма исключительно по наитию, и вот именно это наитие и появилось на площади Обрезания, ко всеобщему изумлению. Появилось, грохоча латами и щелкая разболтавшимся забралом. Оно совершал свой многовековой бессмысленный обход Города, и, кто знает, может быть, из-за этой бессмысленности Город уже много веков продолжал свою многовековую жизнь. А потому что, милостивые господа, из многовековой бессмыслицы в конце концов выкаблучивается такая мысль, что всем мыслям мысля, типа солнышка, цветов, зверей и гадов, и даже мужика с бабой. Вон оно как бывает. И этот Альгвазил, судьбоносно проходя через площадь Обрезания, остановился у собравшегося на данный момент населения Города плюс неидентифицированного Осла, и все собравшееся на данный момент население Города плюс неидентифицированный Осел услышали глухое клокотание, доносящееся из-под лат Альгвазила в том месте, где под ними подразумевался живот. А щелканье забрала заглушило клацанье зубов (оказывается, они у Альгвазила были, кто бы мог подумать – за столько веков сохранить зубы, а чего им бы не сохраниться, если ими ничего не делать). И женщины поняли.

А чего ж тут не понять, если у условного мужчины (а почему условного, а потому – кто может понять, кто там под латами, мужчина или кто-то другой, типа, скажем, Жанны Д’Арк, которая тоже уважала по делам разгуливать в латах) клокочет в животе и клацают зубы. Поэтому мадам Пеперштейн, как женщина опытная в обращениях с латами, в смысле там нож между четвертой и пятой пластиной или стрелу в глазной проем, быстро освободила ротовое отверстие от забрала и влила, вбросила туда содержимое судков, мисочек, тарелок. И клацанье зубов заменилось звуком мельничных жерновов, завертевшихся от мельничного же колеса, на пересохшие лопасти которого наконец-то хлынул поток воды с гор, вершины которых зажмурились от появившегося солнца и пролились слезами растаявшего снега. (По-моему, круто.) И еда от мадам Пеперштейн исчезла в недрах Альгвазила. И в эти же недра последовал свиной окорок, запеченный в пиве Ксенией Ивановной, о котором потом долго печаловался околоточный надзиратель Василий Акимович Швайко.

Так что для Шломо Грамотного, которому четыре дамы несли хлеб насущный в разных воплощениях, осталось лишь то, что принесли уже бывшие в такой ситуации Ванда Кобечинская и горе мое девица Ирка Бунжурна. Мне вот только было интересно, что могло принести это последнее. Потому что, если вы помните, борщ, который она несла для Шломо, оказался на лице человека-профиля, обретшего в результате этой процедуры доселе отсутствовавший фас, что впоследствии потребовалось для дела по харрасменту бывшего человека-профиля к Даме с собачкой, просившей милостыню в вестибюле м. «Краснопресненская». И чем она собиралась кормить Шломо, мне было непонятно. Но она стала его кормить! Из-за рамок картины мне не было видно, чем именно происходит кормление, но хруст костей вселил в меня смутные подозрения. Что-то он мне напоминал. И я вспомнил! Где-то с час назад точно такой же хруст исходил от меня. И хрустели косточки цыпленка-корнишона по 83 руб. 90 коп. с Преображенского рынка, которого в компании еще трех я зафуговал на гриле. И вот эти три должны были находиться в холодильнике, дожидаясь своего логического конца. И вот их смертный час настал вместо моих зубов на зубах Шломо Грамотного. И приблизила его девица Ирка Бунжурна! Которая мало того что незаметно для меня проникла в картину, так еще, сучка эдакая, прихватила из холодильника моих законных цыплят-корнишонов по 83 руб. 90 коп. с Преображенского рынка, зафугованных на гриле!

Бедная Ванда Кобечинская стояла слегка в стороне со своим маленьким узелком, в котором было несколько сухариков с цукатами, сохранившихся после осады замка Кобечинских в 1248 году тьмами Субудай-Багатура и Джебе-Багатура на предмет пограбить с целью насаждения ислама. Но тогда дело сорвалось. На помощь пану Кобечинскому подвалили недобитые то ли половцы, то ли печенеги, которые тоже помыслили просто пограбить Замок без религиозных изысков и наткнулись на конкуренцию. И в конкурентной борьбе в живых остались лишь два человека: братья Абубакар и Муслим Фаттахи, садовник и поэт. Более нужные, на мой взгляд, Земле люди, чем воины. Ибо без войны, не знаю, как вы, а я обойдусь, а вот без садов и стихов мне будет худо. И они основали арабский квартал… В котором в пятницу…

Ну, я несколько отвлекся. От той осады остались сухарики с цукатами, которые, как самое святое, и принесла бедная девочка для своей недостижимой мечты. Но нет. Не суждено. Шломо уже не мог принять в себя сухарики с цукатами, и не только потому, что переел моих цыплят, а потому, что смотрел глазом вороного коня, на шею которого уже накинул уздечку ловкий конокрад. Смотрел на Ирку Бунжурну. И она смотрела на него глазом вороной кобылицы, на… (вот, просила любви – ну и допросилась! Вот она… Шломо Грамотный… И не спорь. Это моя книга! Рисунки, те – да, твои, так давай рисуй! Рисуй, детка, рисуй… Рисуй мне сад, по которому ты со Шломо идешь, осыпаемая вишневым цветом… Рисуй, детка, рисуй… Рисуй мне облако, по которому ты со Шломо плывешь, а сверху вас греет едва проснувшееся солнышко… Рисуй, детка, рисуй… Рисуй мне зимнюю дорогу, по которой ты со Шломо несешься на счастливой тройке… Рисуй, детка, рисуй… Рисуй мне дом на опушке леса, в котором ты варишь Шломо борщ… Рисуй, детка, рисуй… Рисуй коляску, в которой лежит человек, который пока умеет только плакать… А потом ты нарисуешь его смех, его первые шаги и себя со Шломо в той или этой жизни… Рисуй, детка, рисуй… Господь наградил тебя даром, и в твоей воле нарисовать свою будущую жизнь, в которой не будет козлов, разбрасывающих по жизни майки, человеков-профилей и тех мимолетных, мимоскачущих, мимопрыгающих, на время забирающихся в твою жизнь и усвистывающих дальше, оставляя после себя недоумение и с трудом преодолеваемую брезгливость к собственному телу. Так что рисуй, детка, рисуй… А что не получится нарисовать, то я, детка, допишу, а ты уж потом как-нибудь это и проживешь. И, поверь мне, плохо я тебе не напишу. А уж со Шломо и придумывать ничего не надо.

Я по его глазам вижу что он не чает освободиться от этого дикого Осла взять тебя за руку и привести к папе своему Пине Гогенцоллерну и к своим многочисленным кровным братьям и дочкам коими осчастливили Пиню Гогенцоллерна его многочисленные жены и наложницы и провести тебя под хупой чтобы равви реб Шмуэль Многодетный ох уж мне эта еврейская плодовитость прочел положенные молитвы и евреи Города и прочие его люди а почему бы и нет вы что-нибудь имеете против осыпали вас изюмом и деньгами а почему бы и нет и взойти на свадебное ложе и зачать того человека который поначалу будет уметь только плакать и кусать твои соски и это будет почти так же приятно когда это будет делать Шломо и все будет повторяться и повторяться потому что ох уж эта мне еврейская плодовитость а почему бы и нет вы что-нибудь имеете против я знаю у вас есть много способов уравновесить еврейскую плодовитость еврейской смертностью но мы все равно будем жить вечно и в выживших евреях русских арабах англичанах и даже китайцах потому что их корень живет в моем и находится здесь в Городе созданном по Его воле чтобы жил в нем мой народ и его потомки временно носящие другие названия…

Так что, Крошечка-Хаврошечка, все будет хорошо…

А бедная Ванда опустила голову, окончательно и бесповоротно поняв, что Шломо от нее уплыл и некому отдать сухарики с цукатами, сохранившимися с нашествия Субудай и Джебе багатуров, налетов разномастных казаков, с бесконечно давних времен, когда Город основали хеломские мудрецы реб Аарон, реб Метцль, реб Ицхак, реб Додик, реб Карден-Штуцер и реб Реб. А было это в самом начале начал. То есть совсем недавно. В смысле давным-давно. И Ванда Кобечинская, которая за два-три последних века выросла с пятнадцати до шестнадцати лет, поняла, что оставаться юной больше не для кого, высыпала сухарики с цукатами под забрало Альгвазилу, и начала неудержимо стареть на глазах Шломо с Иркой Бунжурной, Осла, жующего соломинку из канотье Гутен Моргеновича, самого Гутен Моргеновича, наблюдавшего за процессом из окна, и как бы невзначай проходивших мимо прусских шпионов, загримированных под небольшое торнадо (на два грима не хватило). И вот Ванда постарела до немыслимого состояния и упала под страшным грузом лет. И уже совсем было исчезла из жизни Города и моей книги (собственно говоря, я так и собирался сделать, но по глазам Ирки Бунжурны, уже слегка погрузившейся в будущее, понял, что толику счастья она готова уделить этой бедной полячке. А я что?.. Действительно, что я?.. Что я могу сделать?.. Не было в моем Городе Сына Его, чтобы воскрешать мертвых, не было живой и мертвой воды, мы же живем в реальном, а не сказочном Городе. Не было принца на белом коне, чтобы оживить Спящую красавицу. Не было ничего! И никого! Стоп. А, собственно, что здесь делает Альгвазил?.. Которого я придумал в самом начале книги для оживления антуража?.. Ведь что-то ж варилось у меня в сознании, под ним и без него?.. Ведь не может же он шастать по Городу и страницам просто так, в целях бессмысленного комикования?.. Не-е-е-е-е-е, ребята, не мо-о-о-о-о-о-о-ожет… И вот он поднимает свое забрало… А там – пожилое лицо благородного идальго с закрученным усами и изящной эспаньолкой. Как и положено испанцу. Не носить же ему бороду лопатой или заплетенную в косички. Он, чать, испанец, а не из Вологды какой или Шаолиня. И вот у него в глазах загорается жгучая страсть, как у всякого благородного идальго при виде благородной дамы. Я имею в виду благородную даму Ванду Кобечинскую. И тут из своего окна Гутен Моргенович де Сааведра задает ему вопрос:

– Может быть, благородный дон скажет, зачем он несколько сот лет шлялся по периметру Города с опущенным забралом, не показывая людям свое приличное лицо? Уж не думал ли благородный дон, что евреи решат ему мстить за изгнание из Испании? Так евреи не такой народ, чтобы так долго носить в себе злобу к благородному дону.

Благородный дон отрицательно покачал головой, мол, нет, благородный дон не думает, что евреи такой народ, чтобы так долго носить злобу за изгнание из Испании. Вот сколько может показать благородный дон простым покачиванием головы. Но и Гутен Моргенович де Сааведра тоже оказался не лыком шит (откуда в нашем Городе лыко?), поэтому он подмигнул правым глазом – и на площади появился отец Ипохондрий в праздничном одеянии, подмигнул левым глазом – и на площади появился Алеха Петров с баяном и вжарил на баяне венчальную чего-то, и всякая пацанва в белых одеждах вокруг завертелась, и народишко понабежал, а Шломо Сирота, естественно, понаехал. Потому что на инвалидной коляске не очень-то понабежишь. И тут кто-то откуда-то выкатил бочку вина, и все стали пить, петь и плясать на веселой свадьбе бывшего Альгвазила, а ныне благородного дона на пани Ванде Кобечинской. И проходящий мимо бродячий художник из Голландии Антонис Ван Дейк зарисовал благородную пару на картинке, которая до сих пор висит в замке Кобечинских, а та, что висит в Лувре или Эрмитаже, уже не помню, была лишь копией, наваянной ловкой рукой реб Аароном Шпигелем, то ли фальшивомонетчиком, то ли ювелиром, для тренировки перед изготовлением банкноты в 1226 фунтов стерлингов, которая была продана им одной супружеской паре из Крыжополя, отбывающей по религиозным мотивам на ПМЖ в Америку на корабле «Мэйфлауэр», и которую у них по религиозным мотивам изъял один пуританин, Оливер Кромвель, которому потом отрубили голову, но не за банкноту, а по религиозным и контрреволюционным мотивам, а также чтобы не простаивал топор. А у выходцев из Крыжополя сняли скальпы индейцы племени сиу – также по религиозным мотивам. Каким – неизвестно. Ну и чтобы томагавк не простаивал.

Ну, вот эта свадьба пела и плясала, и крылья эту свадьбу вдаль несли, и общая благость охватила все население Города, и вино лилось рекой, и еда падала водопадом, и раввин Шмуэль Многодетный под горячую пьяную руку уже готов был обвенчать Шломо с Иркой Бунжурной, но встал вопрос: куда деть Осла? И практически весь Город в очередной раз впал в ступор. Кроме благородного дона и пани Ванды Кобечинской, которые интенсивно осваивали свою брачную ночь.

И весь Город пребывал в ступоре всю ночь. И вышел из него от крика муэдзина с минарета мечети в арабском квартале, сзывающего правоверных на праздничную пятничную молитву. После которой мусульмане обещали решить проблему Осла на площади Обрезания.

Но, любезный мой читатель (как же ты мне надоел!), я должен тебе рассказать историю арабского квартала, как и каким образом он образовался в Городе, как вырос из двух братьев Фаттахов, кои волей судеб остались в живых после татаро-монгольского нашествия на Город. Оплоте еврейства и выползшего из него христианства.

История рабского квартала

Итак, после неудачного налета татаро-монголов на Город в живых остались лишь два татаро-монгола, которые, в принципе, были арабами из Медины. Абубакаром и Муслимом. Садовником и поэтом. Садовник долго ходил по окрестностям Города, глядя в землю, пытаясь что-то найти. Хотя, как вам должно быть известно, что-нибудь путное можно найти только на небе. Ибо там, на небе, и живет начало всех начал. И неизвестно, сколько бы он так ходил, если бы однажды не встретил на пути Пиню Гогенцоллерна и реб Бенциона Оскера, вторую неделю обсуждавших, что хотел сказать посетивший некогда Город Екклезиаст стихом «Не познаешь ты путей ветра, не знаешь, откуда кости в животе у беременной, – так и не познаешь и дел Бога, который творит все». И после скитаний сели у постороннего камня, чтобы перекусить яблоком (я вас умоляю, не ищите смысла в слове «яблоко», ибо это было простое яблоко сорта ранет, яблоко для еды, а не для соблазна). И вот они ели это яблоко сорта ранет, а семечки сплевывали на землю. И эти семечки присыпал землей Абубакар Фаттах. Аллах (Господь, кто не знает) опустошил над ними облака. И семечко яблока умерло и в смерти дало жизнь. А пришедший брат Абубакара поэт Муслим произнес над ним стих: «Человек бросит семя в землю, и спит, и встает ночью и днем; и как семя всходит и растет, не знает он, ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом росток, потом полное деревце. И так вырастает яблоня». Хороший стих. Я же вам говорил, что садовники и поэты важнее воинов. А вот кто важнее: садовники или поэты, я сказать не могу. (Позднее этот стих переделал несколько на свой лад один человек по имени Исса из Назарета. Тоже, между прочим, поэт. И пророк. Убили его за его пророчества. Недалеко от Назарета. И не стало пророка в своем отечестве. Опасное дело – поэзия. Но без нее нельзя. Яблони без нее не растут.)

И вокруг этой яблони, от семян ее, вырос яблоневый сад сорта ранет, который потом нарисовала девица Ирка Бунжурна и в котором от Симы и Гирша бен Гирша некогда произошел Шломо Сирота. И расположилась деревня Хацепетовка. И когда в нее пришло Горе, то остался один Шломо Сирота. И братья Фаттахи, которые и спасли Шломо Сироту. А выжили они потому, что без садовника и поэта не выживет и Земля.

И у меня уже смешалось в голове, что было раньше: девица Ирка нарисовала яблоневый сад сорта ранет, а потом его посадил Абубакар Фаттах, а озвучил Муслим Фаттах или все было наоборот, – но какое это, я вас спрашиваю, имеет значение, ибо вот вам сад, вот вам садовник и поэт Фаттахи, а где-то в Городе живет Шломо Сирота. И там же на площади Обрезания жители Города ждут, чем закончится арабское совещание в арабском пригороде после пятничного намаза. Ах да… Я обещал вам рассказать, как в нашем Городе образовался арабский квартал.

А вот так вот и образовался. В яблоневом саду. Тот, который на небе, привел в него женщин и мужчин, которые за века после хиджры устали от резни друг друга и других, чтобы они чуток поуспокоились и пожили рядом с теми, кого резали, и подумали… Был среди них такой пророк – Абу Али ибн Сина, который рассказал, что лучше лечить, чем резать. И вот уже много веков в нашем Городе рядом с евреями и христианами живут арабы.

«Аллаху Акбар»,

«Аш-хаду алла илаха иллалах»,

«Аш-хаду анна Мухаммад Расул Аллах»,

«Хайа ‘ала-с-Салах»,

«Хайа ‘ала-л-фалах»,

«Аллаху Акбар»,

«Ла илаха илла-лах», –

кричал муэдзин с минарета, и к мечети со всех концов Города заструились его обитатели в надежде, что наконец-то будет решен вопрос об изводе со священной для всех площади Обрезания всем осточертевшего Осла.

Целый ряд арабов, исключая братьев Фаттахов и имама Кемаля уль Ислами, не участвовавших в предыдущих событиях, были изумлены появлением в квартале такого количества иноверцев и стали готовиться к беженству, предварив его небольшой интифадой, переходящей в джихад. И вот уже были вынуты сабли, сохранившиеся от Салах-эд-Дина, пушчонки от султана Османа, оживили скелет Джавлета, которого таки достал Саид, ну и подсобирали булыжничка, оружия арабского пролетариата. Детишки закатали рукава, женщины натянули на глаза хиджабы, никабы и прочие паранджи, а мужчины сняли башмаки и зашли в мечеть, чтобы помолиться перед джихадом. И забрать хранившиеся там «Калашниковы».

Неверные, увидев не совсем дружественные приготовления, вытащили из-под полы лапсердаков «Узи». А должен вам сказать, несмотря на весь свой российский оружейный патриотизм, что «Калашников» супротив «Узи» – все равно что плотник супротив столяра. И вот-вот могла завязаться кровавая битва, и никакого вам намаза, и никакого мирного сосуществования конфессий, а за дружбу народов я бы даже и не заикался. И если вы в такой ситуации что-нибудь вякнете на предмет Осла на площади Обрезания и связанного с ним одной цепью Шломо Грамотного, то дуэт «Калашникова» и «Узи» это вяканье может сильно заглушить. И вот вам третья мировая война в одном отдельно взятом городе. Вам оно нужно? Вот и мне тоже совершенно нет. Мне война эстетически не близка. Вот поэтому я и выпускаю на арену моего любимца и в какой-то (не знаю в какой) степени альтер эго маклера Гутен Моргеновича де Сааведру. Как вы помните, в нашем Городе его одинаково хорошо принимали и в церкви, и в синагоге. Так почему бы его так же хорошо не принять и в мечети? А? Как вы думаете? Нет, я вам ничего не навязываю. Но если человек в пятницу утром приходит к мечети на зов азана в чалме и задолго до входа снимает лакированные чувяки от Моше Лукича Риббентропа, то ведь на них же не написано, что это глубоко еврейские чувяки. Вполне себе международные чувяки. И выглядит Гутен Моргенович так, как будто только что отзавтракал с имамом Али. И с десятью другими имамами ожидает прихода двенадцатого. По имени Махди.

Я понимаю, что это имя вам, людям, далеким от ислама, ничего не говорит, но я вам намекну, что это мусульманский Иисус. Только к христианам он уже пришел, и уже ждут его второго пришествия, а к этим пацанам он еще даже и по первости не наведывался.

Так вот, появление Гутен Моргеновича отменило третью мировую войну, и мусульмане, поснимав башмаки, сапоги и чувяки, вошли в мечеть. И оттуда послышался практически треснувший голос имама Халиля уль Ислами, вещающий что-то невыносимо божественное.

И тут в толпе раздался голос Пини Гогенцоллерна:

– Евреи, очень похоже, что к этой мусульманской обуви приложил руку Моше Лукич Риббентроп. Более того, я вам скажу: больше к этой обуви руку никто не прикладывал…

Евреи, к которым обращался Пиня Гогенцоллерн, посмотрели на мусульманскую обувь и увидели, что она ничем не отличается от иудейской. А еще через секунду к такому же выводу пришло и христианское население. Только по отношению к христианской обуви. Включая и прусских шпионов, на сей раз загримированных под правый и левый ботинок от Моше Лукича Риббентропа.

И теперь скажите мне, если вам есть что сказать: какой смысл в межрелигиозных распрях, если на всех про всех есть всего один сапожник?

И в моем Городе воцарился мир. Все было бы замечательно, если бы не пресловутый Осел на площади Обрезания. И вся иудеохристианская цивилизация Города обратила свои взгляды на мечеть в ожидании решения вопроса мусульманской цивилизацией.

И через час выяснилось, что мусульманская цивилизация вопрос не решила. То есть от горячих голов поступали предложения зарезать Осла во славу Аллаха, но холодные головы его отвергли, мотивируя, что вряд ли зарезанный Осел добавит Аллаху, Милостивому и Милосердному, лишней славы…

И все, господа, это был финиш.

Ну и что прикажете делать в таком состоянии? Нет конца истории моего Города, нет ее завлекательного завершения. Чтобы все было хорошо. Чтобы катарсис накрыл все своим умиротворяющим лоскутным одеялом. Шекспир, Лопе де Вега, социалистический реализм. Ничего нет.

Город застыл в молчании у мечети арабского квартала, хотя я предпочитал бы увидеть его в повседневной многовековой суете на площади Обрезания, а я тоскливо смотрел на него из своей комнаты через монитор ноутбука. И тут из него раздался голос:

– Михаил Федорович, я придумала! Протяните мне карандаш…

Я протянул в монитор карандаш, который внезапно появился на моем столе. Он исчез в глубинах монитора, и на экране опять воцарилось темное молчание.

И тут его прорвал торжественный, как первомайский салют, крик Осла. Экран вспыхнул ослепительно-слепящим светом. Я закрыл глаза, а когда их вновь открыл, через мою комнату к двери на черкизовские просторы под звуки баяна Алехи Петрова шествовал дымящийся Осел с весьма и весьма пикантной юной Ослицей. И таки прошествовал. Во всяком случае, в комнате этой раскаленной пары нет.

На экране ноутбука промелькнули картины бытия моего Города, о котором вы только что прочли (если прочли). И напоследок мне подмигнул интернациональный Гутен Моргенович де Сааведра. А потом экран погас, потому что я не трогал мышь, боясь что-то спугнуть. И только справа горел зеленый огонек, показывая, что ноутбук работает. А я сидел и ждал…

Появится или нет?

Скажет словечко или нет?

Хоть как-то обозначит себя или нет?

Была она или нет?

Девица Ирка Бунжурна?

– Ты есть, Крошечка-Хаврошечка?!.

Где ты, малыш?..

Как же я?..

Не дает ответа…

Чудным звоном…

Смеркалось…

Оглавление

История часов Гутен Моргеновича

История прозвища Шломо Грамотного

Краткая история реб Шмиловича

История адмирала Желтова-Иорданского

Жуткая проблема с детьми Шмуэля Многодетного

Почему площадь Обрезания – площадь Обрезания, а не, скажем, Революции или Тверской заставы, например

История Мордехая Вайнштейна, зубного врача и хозяина винной лавки нашего славного Города

История улицы распоясавшегося Соломона

Love Story. Vanda and Shlomo

История пианства Моше Лукича Розенклотца (Риббентропа)

Начало Шломо Сироты

Дивная история Ксюши (Ксении Ивановны)

Тягостная история отца Ипохондрия

История улицы Спящих красавиц

История улицы Спящих красавиц ЧАСТЬ ВТОРАЯ (как выяснилось)

История создания Города

Рассказ о неведомом еврее

История мадам Пеперштейн

История рабского квартала Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg