«Первые воспоминания. Рассказы»

Первые воспоминания. Рассказы (fb2) - Первые воспоминания. Рассказы (пер. Наталья Родионовна Малиновская,Наталья Леонидовна Трауберг,Скина Хабибовна Вафа,Л. Архипова) 1776K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ана Мария Матуте

Ана Мария Матуте

Предисловие

С тех пор как был издан на русском языке роман испанской писательницы Аны Марии Матуте (род. в 1926 г.) «Мертвые сыновья», прошло более десяти лет. За эти годы появились русские переводы второй и третьей части ее трилогии «Торгаши» — романов «Солдаты плачут ночью» и «Ловушка», детской повести «Безбилетный пассажир»[1]; несколько рассказов писательницы были опубликованы в толстых журналах, другие вошли в антологии современной испанской новеллы.

Часто писатели начинают с автобиографического романа. Ни «Маленький театр» (1943) — первый роман Матуте, созданный ею в ранней юности, всего семнадцати лет, ни последующие ее романы — «Авели» (1947), «Праздник на Северо-Западе», (1949), «Мертвые сыновья» (1951–1958) — не были таковыми. Но если говорить не о перенесении писателем в книгу событий из собственной жизни, а о том, насколько тот или иной герой близок к автору по своему образу мыслей, миросозерцанию, вкусам, пристрастиям, то в данном случае ближе всех автору, возможно, Матия, героиня «Первых воспоминаний».

Роман «Первые воспоминания» (1959) Матуте написала после поездки на Мальорку, «залпом», за несколько недель. Этот средиземноморский остров — хотя в романе он не назван — она сделала местом действия, введя в книгу мотивы, навеянные его историей.

В пятницу шестого мая 1691 года на возвышенном, расположенном в некотором отдалении от города Пальмы месте, с которого открывался вид на море, собралась большая толпа. На четыре часа пополудни было назначено аутодафе. Для восемнадцати «прощенных» приготовили позорные колпаки и плети, их ждала «легкая» смерть; для троих «отлученных» разложили костры. Служитель инквизиции священник Франсиско Гарау старался не упустить деталей, при этом более всего его внимание привлекали осужденные к сожжению.

Наблюдал он с удовлетворением. Это было третье из четырех аутодафе года; все их с выкладками из Священного писания и сентенциями о пользе аутодафе описал падре Гарау на ста двадцати страницах книги «Триумф веры», оставив потомкам документ, говорящий об эпохе и о поразительной извращенности ума и нравственного чувства самого автора.

Времена инквизиции прошли; в начале прошлого столетия она перестала существовать. Но черный дым инквизиторских костров словно повис над Мальоркой. Во всех процессах, описанных Гарау, обвиненные в преступлениях против веры были евреями христианского вероисповедания. Это способствовало разжиганию расовых предрассудков. Потомков и однофамильцев осужденных стали сторониться как «нечистых», презирать и оскорблять. С ними не садились за один стол, не учились в одной школе, не вступали в брак «полноценные» христиане; их называли «чуэтас» (первоначально чуэта — обращенный в католическую веру еврей), а слово это приобрело значение позорной клички.

Островную аристократию — она появилась на Мальорке в XVII столетии — существование бесправного меньшинства вполне устраивало. Замкнутость, обособленность островной жизни помогала сохранить сословно-иерархические барьеры, уклониться от новых веяний. В XX веке положение чуэтас осталось прежним.

Упомянутые выше исторические события не занимают в сюжете «Первых воспоминаний» ни центрального, ни решающего места. Они заложены в подтекст романа и создают символический фон. Борха находит в бабушкином доме старую книгу о процессах инквизиции (сочинение Гарау!) и, пугая Матию, читает вслух самые страшные места из нее. Матия неоднократно вспоминает старую площадь на окраине селения, которую называли «площадью евреев», потому что в старину это было место их казни. На ней сражаются ребята из двух враждующих компаний: Борхи и Гьема. Причем мальчишки, предводительствуемые Гьемом, вызывая Борху на бой, раскладывают костры и сжигают чучела своих противников (на языке инквизиции это называлось «сожжением в изображении»), и на той же площади женщины селения глумятся над Малене, одной из «меченых».

Действие романа отнесено к первым месяцам гражданской войны, началу самого трагического периода в новейшей истории Испании. Но протекает оно на острове, который сразу же стал тылом мятежников. Матуте выпало пережить войну почти в том же возрасте, что и героине романа Матии. В 1936 году ей исполнилось десять лет, и три военных года в Барселоне были, по словам писательницы, жестокой школой для нее. Однако «Первые воспоминания» — роман не о бедствиях войны, и, хотя его центральному персонажу четырнадцать лет, он написан не для того, чтобы показать войну с точки зрения детства. В нем решается другая задача — здесь подвергаются нравственному суду силы, вскормившие и выносившие идеологию насилия.

Сюжет романа, его пространственные и временные пределы, форма повествования должны были сообщить ему камерность, приблизив к типу романа воспитания. Девочка-подросток попадает на остров, в чужой дом, в непривычную атмосферу деспотии, которой не хочет покориться, но в конце концов, сломленная страхом, покоряется. Но уже с первых страниц дом на склоне, в который бабушка привезла Матию, сама старая хозяйка дома, селение с его почти безмятежной тишиной — а кругом только и разговоров, что об ужасах войны и преступлениях «красных», — даже природа средиземноморского острова — все предстает в зловещем свете. И по мере того как сменяются эпизоды, приближая драматический финал, все настойчивей звучат мотивы зла, насилия, ненависти, все явственнее символическое значение романа, на которое указывает эпиграф.

«Я помню горячий ветер, небо, вздувшееся серым нарывом…» Благодатный солнечный край, земля, покрытая виноградниками, миндальными и апельсиновыми рощами, земля олив, дубов, пальм и ярких благоухающих цветов — во всем этом великолепии Матии чудится что-то недоброе. Всепроникающее солнце, свирепое, безумное, яростное, солнце, подобное налитому кровью глазу, солнце, проступающее сквозь дымку красным ожогом, пламенеет над островом, будто питая его землю и людей злобой. Природа так же обманчива и коварна, как обманчивы тишина и мир в селении. А мир в селении держится страхом. Все боятся доньи Пракседес и размеренного жандармского шага братьев Таронхи, вымещая злость на семье Малене.

В старом доме доньи Пракседес, возвышающемся над селением, слуги верны и покорны. Но Матия знает, что бабушка никогда не отплатит им добром. Челядью она помыкает, к местным властям снисходит. Зная, что Борха лжец и лицемер, поощряет его, потому что превыше прочих добродетелей ценит благовоспитанность, хорошие манеры, а главное — послушание. Себе же позволяет быть бесцеремонной, грубой. В какого бога верит набожная донья Пракседес, Матия не знает. Зато видит, сколь безразлична бабушка ко врем, не исключая дочери и внуков, замечает, как притворны ее вздохи, холодны ласки, и менее всего готова верить ей.

Напротив, не ведая, что за война и почему она идет ни полуострове, Матия принимает сторону бабушкиных врагов, ненавистных «красных», потому что то зло, не мифическое, а реальное, свидетельницей которого она становится, совершается под покровительством и с одобрения доньи Пракседес.

На ненавистном острове Матия бунтует и в то же время хочет спрятаться от «слишком реальной» жизни, ищет истину и страшится правды. Она чувствует, что только в детстве, в неведении — спасение от подлости, от всех зол реального мира, и пытается удержать детство. Свои первые воспоминания Матия заканчивает тем днем, когда проиграла сражение с бабушкой, Борхой, островом — предала друга, а с ним и себя.

Для Матии это поражение не просто важно, оно становится решающим событием ее жизни. Вместе с детством она теряет способность сопротивляться насилию и лжи. Потому так драматичны это крушение детства и финал романа, говорящий о торжестве вековой тирании.

Сама коллизия «Первых воспоминаний» — столкновение детства с реальностью — характерна для произведений Матуте и часто появляется в ее новеллах.

Малая форма прозаического повествования занимает в творчестве Аны Марии Матуте не менее значительное место, чем роман. В пору работы над «Маленьким театром» она уже печатает свои первые рассказы. До середины 50-х годов они появляются в периодической печати. Потом один за другим выходят сборники: «Время» (1957), «Раскаявшийся» (1961), «На середине пути» (1961), «Истории Артамилы» (1961), «Река» (1963). В 1968 году вышел последний: «Необычные мальчишки».

Каждую из названных книг, исключая сборник «Река», составляют рассказы разного типа: написанные от автора или от лица героя, сюжетные и без сюжета, большие, тяготеющие к повести, и короткие. Более того, рассказы разнятся подходом к реальности, способами ее художественного освоения. И с этой последней точки зрения в книгах писательницы можно найти образцы предельного расхождения.

Есть рассказы с условными, фантастическими ситуациями. Эти рассказы заключают в себе иносказательный, аллегорический смысл, который не всегда легко расшифровать, и к ним неприменим критерий правдоподобия. Но есть и новеллы с противоположной тенденцией. Они отвечают стремлению автора фиксировать действительность, вернее, видимую, наблюдаемую ее сторону. Так проявляется писательская и человеческая потребность в правде, когда ее преследуют, — когда больному обществу навязывается миф о его превосходном здоровье. В послевоенной Испании долгие годы внедрялась официальная «триумфалистская» (термин, введенный самими испанцами) версия действительности. Не в пример всему остальному миру — внушала пропаганда — Испания благоденствует, не зная ни социальных, ни каких-либо других противоречий. В противовес этой версии возникла школа объективной прозы, взявшая на себя роль беспристрастного свидетеля. Таким свидетелем — вот нищета нашей жизни! — становится Матуте в рассказах второго типа. Однако беспристрастность для прозы писательницы — свойство редкое и не характерное. Полно проявляется ее талант там, где вымышленное и действительное одинаково реальны, убедительны и неразделимы.

Герои Матуте — те, кого принято называть простыми и миленькими людьми, крестьяне и дети.

Но маленький и простой человек в ее новеллах отнюдь не соразмеряет помыслов со своим положением и ничтожными возможностями. Ему не достаточно жить, а надо знать — зачем жить. Им владеют истинно человеческие и только человеку присущие порывы к красоте, правде, добру, самораскрытию. Таковы герои многих рассказов сборника «Время». «…Можно проиграть или ошибиться, — рассуждает один из них, — не все рождаются для побед, я знаю… Но все, все мы имеем право знать наши пределы, наши возможности!.. Право знать, господи…» Действительность беспощадна к ним, и если не смертью, то жестоким поражением кончается их спор с нею.

В иных рассказах Матуте доминирует социальная тема, мотив материального неравенства людей. Тогда используется прием контраста (мир голодных — мир сытых в рассказе «Не мир, но меч») или уподобления (история слабого животного — символ судьбы слабого человека в «Фаусто») для того, чтобы отчетливей выступали несправедливые законы жизни. Условия существования в их конкретном, предметном воплощении почти никогда не выпадают из поля зрения писательницы: им всегда принадлежит какая-то роль в человеческой драме.

Проза Матуте во многом обязана воспоминаниям и впечатлениям детства, и, в первую очередь, это относится к рассказам.

Путешествуя по Испании, — а природа ее очень разнообразна, — Мигель де Унамуно писал: «Те пейзажи, что были первой пищей для нашей души, те горы, долины или равнины, которые вскормили наш еще бессловесный дух, сопровождают нас до самой смерти и составляют как бы костный мозг, основу основ нашей души…» Детские годы писательницы прошли в двух городах: Барселоне и Мадриде; летние месяцы — В деревне Мансилья, расположенной в юго-западной части Логроньо, одной из провинций Старой Кастилии. Красная земля, вереница тополей вдоль реки, горная цепь на горизонте — таким был пейзаж Мансильи. В прозе Матуте пейзаж всегда конкретен: баскский («Маленький театр»), мальоркский («Первые воспоминания»), североамериканский («Ловушка»). Но любимый и в рассказах преобладающий — старокастильский, пейзаж детства. И кажется, та деревня, по которой тоскует Матия на острове — с ее рекой, тополями и ароматом поздних яблок, — тоже Мансилья.

«Восьми лет, — рассказывает Матуте в автобиографическом очерке, — я заболела, и меня отправили в деревню к деду и бабушке. С ними я прожила почти год. Думаю, что это было решающее для меня время. Оно очень глубоко врезалось в память, и я вошла в мир, который никогда потом не забывала. Люди кастильской деревни… их жестокая борьба за жизнь открылись мне впервые. Я захотела ходить в школу с сельскими ребятами и добилась этого. Из воспоминаний о том времени родился рассказ „Хорошие дети“…» Людям Кастилии посвящены многие из историй Артамилы, часть новелл книги «Река». Некоторые «непридуманные» персонажи, по словам писательницы, попали в рассказы даже помимо ее воли. «Подойдя к школе, — говорит героиня рассказа „Хорошие дети“, — я сразу увидела учителя и никогда, пока жива, не забуду его…» Этого поразившего рассказчицу человека и его судьбу, обычную судьбу сельского учителя вспомнит Матуте во многих своих новеллах. Другое воспоминание: неподалеку от Мансильи стояли лагерные бараки, рядом жили семьи заключенных. Лагерь и «лагерные» воскрешаются в романе «Мертвые сыновья», в повести «Безбилетный пассажир», в рассказах «Лагерные», «Необычные мальчишки»…

Из впечатлений и воспоминаний детства рассказы складываются, точно рисунки в калейдоскопе. Поворот — и из тех же цветных осколков получается новый рисунок. Так меняется угол зрения, и возникают две разных новеллы о бродячих лудильщиках: одна о гонимых, другая о странниках.

Рассказ «Хорошие дети», в котором берет начало тема сельской жизни и детства, открывает цикл лирических новелл. К последнему принадлежат рассказы от первого лица из «Историй Артамилы» и все пятьдесят маленьких новелл книги «Река». Написанные в разное время, они как будто рождены одним настойчивым желанием: найти скрытый рубеж, за которым осталось детство, переступить его и снова увидеть мир в его ослепительной новизне.

Предвосхищенная в «Хороших детях» и артамильских историях, пронизанная тем же чувством грусти, книга «Река» написана скорей по законам поэзии, чем прозы. Она заставляет вспомнить обжигающий холод весенней воды, вкус незрелого плода, запах травы. И первый страх, первую жалость, первые слезы бессилия. Как будто навеянные рассуждениями старого крестьянина из рассказа «А мы еще поживем» о людях, скованных земными страстями, и других, «легких», возникают новеллы о детях, выскальзывающих из жизни, «слишком» добрых, странных, непохожих на всех («Птицы», «Маленькая жизнь Пакито»). Воскрешая в памяти Мансилью своего детства, писательница поэтизирует чуждый суетности крестьянский труд, «суровый, но нежный» крестьянский хлеб, отдает дань любви жестокому, но ясному, «истинному» миру.

Совсем иначе, прибегая к карикатуре и гротеску, изображает Матуте буржуа и аристократов. Буржуа в ее романах и рассказах подобны лоснящемуся от довольства дону Марселино («Не мир, но меч»), — это маски хищности, алчности, духовной глухоты. Отмеченная печатью вырождения, живущая среди тлена, в который превратилась былая роскошь, но еще цепкая, еще диктующая свою волю — такова аристократия, олицетворенная в донье Пракседес. Она же господствует в доме, где задыхается тринадцатилетний Хуан, герой «Необычных мальчишек». Матуте намеренно противополагает этому миру духовной нищеты мир детства и предоставляет острому детскому глазу наблюдать, ясной душе судить фарисеев и торгашей.

Мигель Делибес, соотечественник Аны Марии Матуте, сравнил ее стиль с фейерверком. В самом деле, мир в прозе писательницы многокрасочен, пронзительно ярок. В нем нет только праздничности и умиротворенности. «Я пишу, — говорит Матуте, — чтобы побудить читателя задуматься, чтобы получить от него ответ, которого не знаю, чтобы протестовать».

В. Гинько

___________________

© Составление, предисловие, иллюстрации, переводы, кроме отмеченных *, издательство «Художественная литература», 1977 г.

Первые воспоминания

Этой книгой я начинаю трилогию «Торгаши». Название второй книги — «Солдаты плачут ночью» — строка из Сальваторе Квазимодо; третьей — «Ловушка». Сюжеты этих книг связаны, в них участвуют одни и те же герои, но каждая — самостоятельна, и их можно читать отдельно.

А.-М. М. Перевод Н. Трауберг

Откос

Господь тебя не посылал,

и ты обнадеживаешь народ сей ложно.

Иеремия 28,15

I

Моя бабушка была седой, и белая прядь над лбом придавала ей рассерженный вид. Почти всегда она опиралась на бамбуковую трость с золотым набалдашником, хотя была крепка, как породистый конь. Разглядывая старые фотографии, я нахожу в ее тяжелом, бледном лице и в серых глазах, окруженных тенями, какие-то наши с Борхой черты. Борха, должно быть, унаследовал породу и жестокость. Я — бесконечную печаль.

Бабушкины руки — костлявые, с узелками, но еще красивые — были усеяны кофейными пятнышками. На указательном и безымянном пальцах правой руки она носила кольца с огромными, мутноватыми бриллиантами. После еды бабушка подвигала качалку к окну своего кабинета (духота, горячий влажный ветер бесчинствует в агавах или гонит листья каштанов по земле, к миндальным деревьям, и вздутые свинцовые тучи гасят зеленый блеск моря) и разглядывала в старый театральный бинокль, инкрустированный фальшивыми Сапфирами, белые домики на откосе горы, где жили арендаторы, или море, где не ходили корабли и совсем не было тех ужасов, о которых нам рассказывала ключница Антония. («Говорят, там, у них, целые семьи вырезают, монахов стреляют, выкалывают им глаза… бросают людей в кипящее масло… Господи, смилуйся над ними!») Невозмутимая, как всегда, бабушка слушала зловещие рассказы, только глаза ее сдвигались еще ближе, словно брат и сестра, делящиеся страшной тайной. Мы четверо — бабушка, тетя Эмилия, мой кузен Борха и я — изнывали от жары и одиночества и жадно ждали хоть каких-то вестей (война началась месяца за полтора) здесь, на острове, в самом затерянном на свете уголке — в бабушкином доме. После обеда бывало тише и тревожней всего. Скрипела качалка в кабинете, и мы представляли, как бабушка шпионит за женщинами с откоса и тусклое солнце дробится в огромных бриллиантах. Она часто говорила, что разорена, и клала в рот одну из бесчисленных таблеток, томившихся в темных флаконах на комоде, и тени четко проступали у нее под глазами, а зрачки подергивались студенистым налетом усталости. Она становилась похожа на побитого Будду.

Помню, Борха, словно по команде, срывался с места, когда бамбуковая трость, скользнув по стене, падала на пол. Его длинные темные руки с большими, как у бабушки, суставами, устремлялись вперед (только это и взрывало невыносимый покой ненужной сьесты), и воспитанный мальчик кидался к непослушной трости, чтобы слова прислонить ее к стене, к качалке или к бабушкиным коленям. Когда мы — тетя, Борха и я — собирались в кабинете, как на королевском приеме, говорила только бабушка. Говорила она без интонаций, и, кажется, никто ее не слушал, каждый был поглощен скукой или самим собой. Я ждала знака Борхи, чтобы улизнуть. Тетя Эмилия часто зевала, не открывая рта — только сжимались ее большие челюсти, дергались молочно-белые щеки и увлажнялись маленькие глазки с розовыми белками. Раздувая крылья носа, стискивая зубы, она старалась изо всех сил не открыть рта — с открытым ртом зевали те, с откоса. Время от времени она говорила: «Да, мама», «Нет, мама», «Как хочешь, мама». Только это и развлекало меня, пока я ждала, что Борха чуть-чуть поведет бровями, — такой у нас был знак.

Борхе было пятнадцать, мне — четырнадцать. У бабушки мы очутились не по своей воле, и оба не находили себе места в маслянистой тишине, в лицемерном покое острова. Мы приехали на лето, и вдруг началась какая-то призрачная война — она была и далеко и близко и представлялась, быть может, особенно страшной, потому что мы ее не видели. Наверное, Борха ненавидел бабушку, но притворяться он умел. Мне кажется, с самого раннего детства кто-то привил ему притворство. При бабушке он был благонравен, кроток и прекрасно разбирался в словах «наследство», «деньги», «земля». Да, он умел стать кротким, когда нужно — перед кем-нибудь из взрослых. Но никогда в жизни я не видела такого отпетого вруна, предателя и мошенника; никогда не видела я и такой безысходной тоски. Перед бабушкой он играл невинного, благородного отрока; на самом же деле — Борха, Борха, только сейчас, наверное, я начинаю тебя любить! — он был слабым и надменным, ни во что не верил и слишком много знал.

Вряд ли я была лучше его. Но я хотя бы не упускала случая показать бабушке, что живу у нее против воли. Тем, кого с девяти до четырнадцати лет не передавали, словно вещь, из рук в руки и не таскали с места на место, не понять моей тогдашней ненависти и моего бунта. От бабушки я ничего не ждала: я сносила ее холодность, ее готовые фразы, ее призывы к какому-то особому, только для нее существующему богу, ее безразличные, редкие ласки и безразличные наказания. Рука в розовых и кофейных пятнышках покровительственно ложилась на мою голову, когда, перемежая речь вздохами, бабушка говорила о моем дурном отце, (бесовские идеи, нечестивая жизнь) и о моей несчастной матери (слава господу, скончалась) двум старым кошкам из поместья Сон Льюч, которые приезжали к нам в коляске. (Огромные шляпы, украшенные вялыми цветами, словно кучи отбросов, только мух не хватает.)

По бабушкиным словам, я была тогда непокорным, испорченным созданием. Меня выгнали из монастырской школы за то, что я ударила ногой директрису. Развратил меня нечестивый и мятежный дух моей семьи; погубил — отец, забывший, кто он такой, и бросивший меня после смерти матери на руки старой прислуге. Я, продолжала бабушка, обращаясь к внимательно-злобным кошкам, совсем одичала за три года, проведенных на заложенной отцовской земле, в полуразрушенном доме, с простой крестьянкой. Словом, я жила в горах, в диких лесах, среди темного быдла, без заботы и ласки. (При этих словах бабушка гладила меня по голове.)

— Мы тебя укротим, — сказала она, как только я приехала.

Мне было тогда двенадцать, и я поняла, что останусь тут навеки. Мама умерла четырьмя годами раньше, а Маурисия, моя старая няня, тяжело заболела. Бабушка, по всей видимости, брала на себя заботы обо мне.

В день моего приезда дул сильный ветер. Полусорванные вывески хлопали по дверям лавок. Бабушка привезла меня сперва в город, в мрачную гостиницу, пропахшую сыростью и стиркой. Одно мое окно выходило во дворик, другое — в переулок, в конце которого виднелась аллея и над свинцовой полоской моря колыхались пальмы. Замысловатая железная кровать напугала меня, как незнакомый зверь. Бабушка спала за стеной. На рассвете я проснулась в испуге — я часто просыпалась так — и, протянув руку, стала шарить по столику, чтобы зажечь лампу. Помню холод беленой стены и розовый абажур. Я тихо сидела на кровати, настороженно оглядывая комнату, пугаясь собственных волос, повисших спутанными прядями и смутно темневших у меня на плече. Привыкнув к сумраку, я стала различать царапины на стенах, пятна на потолке, а главное — мудреную тень кровати. Она была как змий, как дракон, как чудище, и я почти не решалась на нее смотреть. Я наклонилась к столику, взяла стакан и вдруг на крутизне стены увидела цепочку муравьев. Стакан упал, разбился, а я с головой закуталась в одеяло. Не решаясь высунуть и палец, я долго лежала так, кусая губы и глотая постыдные слезы. Кажется, я боялась. Должно быть, я думала о том, что осталась совсем одна, и искала чего-то, не помню, чего именно. Я хотела думать о другом, погнать маленький поезд воображения по знакомым лесам и долам, зацепиться за что-то привычное (няня бережно раскладывала яблоки на чердаке, и они пахли так сильно, что и сейчас я, глупая, понюхала стену). И сказала в тоске: «Они пожелтели, сморщились, а я ни одного не съела». Ведь к вечеру няня занемогла и велела написать бабушке — господи, зачем, зачем все так случилось? Мне удалось довести поезд памяти до золоченой решетки сада и до зеленых веток, отражавшихся в лужах (особенно — в одной, над которой вились мошки, тоже зеленые, а я стояла рядом и слышала, как меня зовут, но не отзывалась, потому что в тот день приехала бабушка, — пыль вилась над далекой дорогой, — чтобы меня увезти). Я вспомнила бурые пятна островов на бледной лазури карты в моем любимом атласе. И вдруг эта кровать, и ее перекрученная тень, к которой ползли муравьи, оказалась на желто-зеленом острове, окруженном поблекшей лазурью. Тень изгибалась за моей головой — кровать стояла почти у самой стены, — и мне было очень неспокойно. К счастью, я привезла под свитером мою тряпичную черную куклу, трубочиста Горого, и сейчас он лежал под подушкой. Тут я поняла, что потеряла: там, в горах, в большом, ветхом доме я забыла мой кукольный театр. (Закрыв глаза, я увидела стены из прозрачной бумаги, синее небо, синие окна, желтые окна и розовые и черные буквы на задней стенке — Детский кукольный театр. Размер 3. Декорации к спектаклям «Вифлеемская звезда», «Дух развалин» — и великую укромную тайну прозрачных окошек. Снова, как прежде, я захотела проникнуть туда сквозь бумажные стенки и убежать сквозь леденцовое стекло. А мои альбомы, мои книжки, картинки — «Кай и Герда в своем саду на крыше», «Русалочка обнимает статую», «Дикие лебеди». Я страшно рассердилась на себя и на бабушку — никто не напомнил мне, и вот, театра нет. Он пропал, пропал, как зеленые кузнечики, как осенние яблоки, как ветер в черной трубе. А главное, я забыла, в каком он шкафу; это знала одна няня.) Я не сумела уснуть и увидела рассвет — впервые в жизни, сквозь щели ставен.

Бабушка увезла меня к себе в деревню. Как я удивилась, когда, проснувшись на заре, еще не разлепив как следует век, побежала босиком к окну! Полосатые, белые с синим, шторы, а там, внизу — откос. (Золотые, неповторимые дни, кружево солнца меж черных стволов, сбегающих к морю.) Я очень удивилась. Я и не думала, что за домом, за стеной запущенного сада, где росли темные вишни и сребропалая смоковница, есть откос. Я еще не знала, как все будет, но, удивляясь, словно предчувствовала большую радость и большую беду. Вскоре меня снова отвезли в город и определили в интернат при монастыре Царицы небесной. Сама не знаю, как и почему, я стала там злой и непослушной, словно в сердце у меня засел осколок зеркала, как у бедного Кая. И очень тому радовалась, и скрывала всякую слабость, или то, что я считала слабостью (и воспоминания, и смутную, несмелую любовь к утраченной поре). Я никогда не плакала.

В первое лето я играла с Борхой. Меня сразу сочли дикой и неотесанной, как деревенские, и посулили перевоспитать. Через полтора года, когда мне только исполнилось четырнадцать, меня с большим шумом, хотя и не без смущения, выгнали из интерната.

У бабушки меня встретили холодно и тоже обещали укротить. А Борха наконец, если не полюбил, то хотя бы втайне восхищался мной и поверял мне секреты.

Посреди лета началась война. Тетя Эмилия и Борха не могли вернуться в Испанию, а дядя Альваро — он был полковник — отправился на фронт. Мы с Борхой внезапно оказались в ловушке и поняли, что нам тут сидеть неизвестно сколько. Школы наши были далеко; в воздухе носилось что-то возбуждающее и меняло, расшатывало унылую жизнь — бабушки, тети, священника, доктора. Нарушился мерный распорядок, сдвинулись стародавние обычаи. В любое время дня могли прийти гости. Антония то и дело приносила новости. Старое, хриплое радио, внушавшее бабушке презрение, стало волшебным оракулом, соединявшим, словно заговорщиков, тех, кто раньше так церемонно общался друг с другом. Бабушка почти прижималась к нему своей большой головой, и если вожделенный голос исчезал, яростно трясла приемник, словно это могло помочь. Наверное, потому и потеплели наши отношения с Борхой.

Тишина, покой и долгое ожидание, в которое все погрузились, действовали и на нас, детей. Мы то скучали, то тревожились, словно что-то подстерегало нас и могло выскочить в любую минуту. Я постепенно узнавала большой и странный дом — желтый, с черепичной кровлей, с верандой под деревянным навесом, огороженной каменной балюстрадой; на этой веранде мы с Борхой часто лежали ничком и тихо вели долгие беседы. (Наверное, в доме жутковато отдавались наши голоса, пронесенные сквозь балки и щели какими-то маленькими тварями.) Мы притворялись, что играем в шахматы — старые, дедушкины, слоновой кости. Иногда для виду Борха кричал: «Au roi!»[2] (бабушка и тетя хотели, чтобы мы говорили чаще по-французски, хотя произношение у нас было самое немыслимое). Бабушка на веранду не ходила, она глядела из окна, и только тут можно было укрыться во всем этом невеселом доме, сотрясаемом тяжелыми шагами хозяйки, вечно вынюхивающей, как борзая, не сбежали ли мы в селение, в бухту, на откос, в кафе… Чтобы никто не услышал наших шагов, мы разувались. Но бабушка видела полузакрытыми глазами, как скользят через комнату наши длинные тени. Трость падала, табак высыпался на грудь, и раздавался крик:

— Борха!

Хитрый Борха быстро обувался, согнув ногу, словно аист (я и сейчас вижу, как он криво улыбается, закусывая губу, яркую, словно у женщины. Да, он бывал иногда похож на женщину, а не на мальчика, у которого в пятнадцать лет уже пробивались усы).

— Увидела, гадюка…

(Когда мы оставались одни, мы старались друг перед другом ругаться похлестче.)

Борха медленно удалялся, с невинным видом, а бабушка, постукивая тростью по креслам, гневно сверкая белой прядью и пыхтя, как носорог в воде, подходила ко мне и спрашивала:

— Куда это вы без Лауро?

— К откосу, на минуточку…

(Сейчас я смотрю на зеленый бокал, и сердце у меня ноет. Неужели жизнь начинается с этого? Неужели детьми мы проживаем все, нам отпущенное, — выпиваем все залпом, а потом повторяем, повторяем, без цели и без смысла?)

Борха не любил меня, но не мог без меня обойтись и держал при себе, как Лауро, сына бабушкиной ключницы. Ключница Антония была бабушке ровесницей и прислуживала ей с детства. Бабушка выдала ее замуж за кого ей вздумалось; когда же она осталась вдовой, с маленьким Лауро на руках, снова милостиво взяла ее в дом, а ребенка определила в монастырь, где он был послушником и пел в хоре, а потом — в семинарию. (Лауро-Китаец, Лауро-Китаец. Он говорил иногда: «Старый остров, проклятый остров. Остров купцов и торгашей, шутов и кровопийц. Жадные дельцы! В домах, в оградах, в стенах — всюду золото». А я представляла себе, как золото сокровищ смешалось с блестящими костями, там, под землей, куда уходят корни. Я представляла, как под плитами монастыря, где кишат черви, сверкают монеты, словно горячие уголья.) По вечерам мы часто сидели на откосе. Лауро говорил, его непонятные слова соединяли нас троих, и, слушая его тихий голос, я закрывала глаза. Быть может, только тогда нам бывало с ним хорошо. Ночные бабочки парили в темноте светлыми корабликами, вроде тех, что проплывали над русалочкой и нагоняли на нее печаль. (Бамбуковые мачты, паруса алого шелка и загадочный юноша с черными глазами, который не мог дать ей душу.) Вдруг Лауро умолкал и касался платком лба. Кажется, он потому и рассказывал нам о торгашах, что лишь эти вспышки гнева резрешались ему, подобострастному слуге.

— Ну, дальше, — нетерпеливо понукал Борха. Лауро протирал зеленоватые очки, и мы видели его раскосые глаза с тяжелыми, полуприкрытыми веками.

— Я устал, сеньорито Борха… Голос от сырости садится… и потом, я…

— Говори! — Борха упирался рукой ему в грудь, словно хотел толкнуть его, и Китаец видел его пальцы, похожие на пять кинжалов.

— Отпустите меня, я хочу спать… Худо мне, отпустите… Что вы в этом смыслите? Что вы потеряли? Ничего вы не теряли, никогда!

Борха смеялся, словно мы не понимали его слов. (А я думала: «Потеряла? Не знаю. Знаю только, что не нашла ничего». И мне казалось, что кто-то, когда-то предал меня.) Мы плохо обращались с ним. «Китаец», «Мистер Китаеза»… Мы звали его Переподавателем, желтым Иудой, любым дурацким прозвищем, какое приходило нам в голову, когда мы сидели под вишней или под смоковницей, на которую упрямо садился белый петух из поместья Сон Махор. (Почему я помню петуха? Он был крепкий, смелый, и глаза у него гневно сверкали на солнце. Он являлся к нам из Сон Махора и взлетал на нашу смоковницу.)

Лауро много лет пробыл в семинарии, но священником так и не стал. Бабушка, которая платила за него, была очень недовольна, но тут же взяла его к нам в наставники. Глядя на него, я думала, не случилось ли с ним в семинарии чего-нибудь вроде того, что случилось со мной в интернате.

— Монах недоделанный, — говорили мы. Я честно подражала Борхе.

Недоделанный монах с печальными, раскосыми глазами, желтевшими сквозь зеленое стекло, и жиденькой, шелковистой, черной бородкой. Китаец.

— Ради Христа, ради бога, не зовите меня так при бабушке! Ведите себя пристойно, пожалуйста. А то она меня выгонит.

Китаец глядел на Борху, губы у него дрожали, и были видны редкие, неровные зубы.

Борха, молча смеясь, строгал палочку — нож он отнял у Гьема. Палочка становилась зеленой, пахучей и влажной, а стружки падали на землю и на голову Китайцу. Борха подносил к уху ладонь.

— Как, как? Не слышу. Погляди-ка мне в ухо, что-то жужжит… Может, пчела…

Широкие скулы Китайца розовели. «Только не при бабушке!..» (Но перед бабушкой Борха и сам был примерным. Борха целовал руки и ей и тете. Борха крестился и по-монашески перебирал четки смугло-золотыми пальцами. Да, в сандалиях на босу ногу он был похож на монашка.)

— Тайна страстей господних… — говорил он.

(Борха, шут и притвора… А все же — как невинны были мы тогда!)

Я помню горячий ветер, небо, вздувшееся серым нарывом, чуть зеленеющие смоковницы и землю, катившуюся сверху, с гор, где в дубовых и буковых лесах жили угольщики, в долину, в деревню, позади нашего дома, к морю. Помню медную землю откоса, перегороженную каменными стенами, которые белели, словно огромные челюсти, одна над другой, до самой пены прибоя.

Ветер стихал сразу, и Борха — он сидел в классной комнате со мной и с Лауро — поднимал голову, слушал, словно надеялся услышать что-то важное и таинственное. (Над нами, в кабинете, бабушка разрывала когтями новую пачку газет. Пальцы ее, унизанные бриллиантами, алчно дрожали, — бабушка искала в газетах хоть что-нибудь о зверствах «красной гидры». Она хотела увидеть фото благородных иереев, сваленных в канаву.)

Помню, было часов пять, и ветер уже улегся. Профиль Борхи казался острым, как лезвие ножа. Борха поднимал верхнюю губу странно, по-своему, и длинные, ярко-белые клыки придавали ему свирепый вид.

— Заткнись, — сказал он Китайцу.

Тот осекся на середине Цицероновой речи, растерянно заморгал и пролепетал умоляющим голосом:

— Борха…

Он не договорил, глядя поверх очков мутно-желтыми глазами, и я, в который раз, удивилась, почему он так боится пятнадцатилетнего сопляка. Я тоже его боялась. Иногда, по ночам, я просыпалась от жажды, зажигала в полусне ночную лампу, искала стакан под крахмальной салфеткой (Антония ставила их во всех спальнях) и, погружая губы в прохладную воду, вспоминала свой сон: Борха тащит меня на цепи, как жалкого паяца. Я боюсь, хочу закричать — как тогда, в детстве, в деревне, — а он все тащит и тащит. (Почему я боялась его? Ведь я ничего дурного не сделала, ему нечем было меня пугать.)

Китаец сидел в конце стола и вертел желтый карандаш. Балкон был открыт, и мы видели кусок блестящего серого неба. Борха вышел подышать, я двинулась за ним. Лауро взглянул на меня, и я заметила в его взгляде напряженную ненависть, почти ощутимую на ощупь. Я улыбнулась, как улыбался Борха:

— Ну, чего, старый крот?

Он не был старым, ему едва перевалило за двадцать, но он жил вне возраста, в себе, как будто сам себя пожирал. (Борха говорил, что видел, как он бичует себя, стоя на коленях, — подсмотрел в замочную скважину, у дверей его гнусной каморки под крышей, где стены покрыты эстампами и репродукциями витражей, а на полочке стоит святой — босой, кудреватый, смуглый, похожий на Борху. И фотография: Антония держит за руку подростка Лауро в балахоне послушника и в спущенных носках.) Меня Китаец не боялся.

— Сеньорита Матия, вы останетесь тут.

Вернулся Борха. Лицо у него горело. Он взял карандаш, повертел, полуприкрыв глаза, и сказал:

— Хватит латыни, Переподаватель…

Лауро-Китаец поднес к виску длинный желтый палец, что-то пробормотал, приоткрыв толстый рот, и я увидела его редкие зубы.

— Куда вы идете? Сеньора будет спрашивать…

Борха бросил карандаш на стол, и тот покатился, дробно постукивая гранями.

— Сеньора спросит: «Где дети, Лауро? Как ты оставил их одних?» Что я ей отвечу? Она не любит, когда вы бродите…

Борха закинул руки назад, помахал ими, рывком их поднял и повис на косяке балкона. Потом поджал ноги — коленки блеснули в бледном свете — и закачался, как обезьяна. Если присмотреться, в нем было что-то обезьянье, как и во всех моих родственниках по матери. Он передразнивал:

— Ах, Борха, Борха!..

Как я уже сказала, ветер утих. На Борхе были синие штаны, подвернутые и рваные, и старый коричневый свитер, потерявший всякую форму. Длинная, крепкая шея торчала из круглого ворота. В этой одежде мой брат был еще больше похож на монашка-самозванца.

— Борха, сеньорито Борха! Вот приедет ваш отец, сеньор полковник…

«Ваш отец, Сеньор Полковник». Я прикрыла рот ладошкой, словно мне очень смешно. Сеньор полковник не ехал и вряд ли собирался. (Тетя Эмилия ждала, ждала, ждала. Толстые бело-бархатные щеки, розовые белки, огромная грудь, большой мягкий живот… Что-то непристойное было в ней, в ее ожидании у окна.)

Так мы и жили больше месяца, и ничего не случалось. «Когда кончится война…», «Вот-вот кончится!» — говорили нам, но тут, на острове, война была какой-то странной. Бабушка разглядывала море в бинокль, протирала стекла уголком платка, смотрела снова — нет, ничего. Раза два, очень высоко, пролетели вражеские самолеты. И все-таки что-то страшное творилось под землей, под камнями, черепами, крышами. Когда наступала сьеста и над селением нависали покой и ожидание, по булыжнику с грохотом шагали братья Таронхи. Высокие сапоги, полурасстегнутые мундиры, рыжие волосы, бледные щеки, голубые круглые глаза чудовищных младенцев, большие носы. (Братья Таронхи. Никто на всем острове, во всем селении — даже угрюмые угольщики — не решался взглянуть им в лицо, когда они проходили.) Они уводили подозрительных в кювет у дороги, возле поворота к лесу, за самой площадью, на которой когда-то жгли евреев. Или на скалистый берег, за поместьем Сон Махор.

— Борха, Борха…

Борха все качался. Потом отпустил руки, упал и, потирая запястья, взглянул на нас из-под смуглых, тяжелых век, похожих на ломтики мандарина.

— Обезьяна ты! — сказал он. — Отец приедет, все расскажу. Молись, чтобы не приехал, — да куда тебе, ты ни во что не веришь! Расскажу, а он тебя отдаст братьям Таронхи. Знаешь, что делают с такими распутниками и смутьянами?

Китаец закусил губу. Борха снова подошел к нам, почесывая локоть.

— Сейчас штиль, — сказал он. — Пошли?

— Она еще не кончила перевод… она не может… — забормотал Лауро-Китаец, несчастный наставник юных Борхи и Матии.

(Несчастный, несчастный Китаец — жалобы по вечерам, влажный взгляд бабушкиного приживала, ненависть, плотно увязанная в узелок и засунутая подальше под кровать, словно грязное белье. Бедный Лауро, печальный учитель без юности, без права на грубость и на собственное слово. Китаец — кротовое сердце. Руки оторванного от земли крестьянина, желтые кончики пальцев, обгрызенные ногти.) Я чувствовала, что у них с Борхой есть своя тайна, и Борха даже намекал на нее, но я еще не понимала. Как-то раз Китаец повел нас в свою мансарду, где он жарился в часы сьесты под раскаленной крышей. Он впервые снял при нас свою черную куртку, и мы увидели его потные подмышки. Закатал рукава, и мы увидели черные, тонкие волосы. Снял галстук, расстегнул ворот. Борха вскочил на его койку, она испуганно заскрипела, испустила облако пыли (пылью был набит весь дом). В этой каморке под крышей все говорило о материнской любви. Антония была даже в цветах на окне, в горящих лучах солнца. Я хорошо помню эти цветы — ослепительно алые, чашечками и какие-то дикие, как тайная ненависть Китайца. А за рамкой зеркала торчало фото: Антония обнимает подростка Лауро; он — уродливый, в спущенных носках, волосы фонтанчиком. Антония всякий раз приходила сюда, все убирала, вытирала бесчисленные эстампы, статуэтки, ракушки, вазоны. Если бы бабушка узнала, что и мы тут были, она бы просто лопнула. Китаец обнял нас и подошел к зеркалу. Его рука, как мышь по карнизу, сновала по моей голой спине — было очень жарко, и мы не одевались как следует до самого обеда, то есть до встречи с бабушкой, и, хотя он молчал, мне стало не по себе. Лауро гладил нас обоих сразу.

— Господи, — говорил он, — что за создания, как будто не этого мира…

Наконец, словно стряхнув чары, Борха выскользнул из-под его руки и снял его руку с моего плеча.

— Штиль, — сказал Борха и посмотрел на меня.

Китаец криво улыбнулся, закрыл книгу — поднялось облачко пыли. Сквозь влажный и горячий туман проглянуло солнце.

— Ну, что ж, идем, — с наигранной веселостью сказал Китаец.

— Без тебя, — сказал Борха.

Лауро вынул платок и медленно отер лоб. Подержал платок у носа, прижал ко рту, похлопал как-то странно по губам. Потом вытер шею под воротом рубашки.

Мы с Борхой пошли на откос.

II

Мы всегда выходили черным ходом и двигались, прижавшись к стене, пока нас еще могла увидеть бабушка, которая думала, что мы учимся. Из окна своего кабинета она пристально глядела на белые кубики домов, где жили арендаторы. К вечеру окошки становились желтыми, и казалось, что все это — игрушечная деревня, кукольное царство. Бабушка сидела в качалке или в черном кожаном кресле с золотыми гвоздиками и, подкручивая пожелтевший бинокль, забавлялась своим огромным кукольным театром. Меж черных миндальных деревьев и серебряных листьев оливы виднелся откос. Он вел к берегу, к скалам.

У Борхи была своя лодка — «Леонтина». По ступенькам, высеченным в скале, мы спускались к маленькой пристани. Только мы туда и ходили. На лодке, вдоль скалистого берега, мы плыли в бухточку Святой Екатерины. Другой бухты поблизости не было; эту мы звали лодочным кладбищем, потому что городские рыбаки бросали тут отслужившие лодки.

Было очень жарко. Борха шел впереди, подскакивая на ходу. В бухту лучше всего идти морем: берег был опасный, высокие изломанные камни торчали, как ножи. Тихое море между последними стволами бледно зеленело и отливало серебром.

— А те?

— Ничего, не придут!

Мы имели в виду наших врагов, мальчишек из шайки Гьема. С Борхой дружили ребята управляющего и Хуан Антонио, сын доктора. Вместе с ними он вел постоянную борьбу против Гьема. Но в бухту ходили только мы двое. Мы прыгнули в лодку, она заскрипела, закачалась. Когда-то ее покрасили зеленым и белым, теперь она сильно облезла. Борха взял весла и оттолкнулся ногой от скалы. Лодка мягко сдвинулась с места и вышла в море.

В бухте был маленький пляж, окаймленный золотистыми ракушками. Когда мы спрыгивали с лодки, ракушки дробились под ногами и казалось, что идешь по битому фаянсу. Из твердого песка, на котором почти не отпечатывался след, торчали осока и агавы.

Мне всегда казалось, что в этой бухте есть что-то страшное, словно ветер беды веет над ней. Рядом, выставив кое-где голые ребра, лежали наши старые друзья — лодки «Юный Симон» и «Мархелида». Их имена почти стерлись, а на других лодках они исчезли совсем, и нельзя было представить, как эти лодки звались когда-то. Из середины «Симона», словно зеленое весло, торчал плотный пучок тростника. Ржавый канат лежал на песке.

В этой лодке Борха хранил карабин и железную коробку, где в черном прорезиненном плаще лежали сокровища: деньги, которые мы крали у бабушки и тети, карты, сигареты, фонарь и какие-то непонятные сверточки. Тут же стояли бутылки с остатками коньяка — мы утащили их из дедушкиной комнаты, и фляжка липкого сладкого ликера, который, если говорить честно, нам совсем не нравился (Борха нашел его на кухне). Свои богатства Борха постепенно выуживал из дедушкиного темного шкафа особым крюком, который Гьем, сын кузнеца, сделал ему в одно из перемирий. Иногда те и наши мирились на время и обменивались ценностями; Борха носил на цепочке, вместе с медальоном, ключ от заветного ящика и давал его Гьему в обмен на его зловещие ножи и крюки… И сам он хранил две ржавых железки, чтобы чистить карабин, бережно завернутый в промасленные тряпки, плотно укутанный, словно египетская мумия. Пули Борха держал у себя в комнате. Он все брал у дедушки — таскал, крал, как ястреб крадет кур. Дедушкины покои просто околдовали нас. Как и во всем доме, там стоял какой-то полубарский, полумонашеский дух: драгоценные, старинные вещи, тяжелая мебель, золото, фарфор — подарок короля дедушкиному отцу, шпаги, паутина, ржавчина, грязь (никогда не забуду облупленную ванну в черных язвах и Антонию, подающую нам полотенце, зажмурившись и отвернувшись, а потом ожесточенно растирающую нас, словно ей хотелось вывернуть нас наизнанку).

Дедушкины комнаты запирали — в доме их молчаливо побаивались, словно в этих трех смежных комнатах еще витал жестокий дух хозяина; но Борха проникал туда с веранды. Он карабкался вверх, полз по карнизу до окна, сверкавшего на закате разбитым стеклом, за которым было темно, как в преисподней, и, просунув руку в дыру, открывал задвижку. Потом ступал в зеленоватую тьму, на пол, испещренный пятнами сырости, где валялись мертвые плоские бабочки и скелетик летучей мыши, которая подохла и свалилась с книжного шкафа. Там, в дедушкиных комнатах, Борха нашел книжку о том, как жгли евреев на площади, у дубовой рощи. Страх мокрой мышью шнырял у меня по спине, когда я слушала это чтение в лодке или в полутемной классной комнате, выходившей на откос, или поздно, на веранде, где мы встречались, бесшумно выпрыгнув из окон спящего дома. Борха читал, смакуя и радуясь моему страху. Весь день мы бывали вместе, но только в темноте, куря запрещенные сигареты, мы говорили друг другу то, чего и слушать бы днем не стали. Мы никогда не повторяли это днем, словно и не помнили.

В лодке «Юный Симон» лежали карты, стояли краденые бутылки. (Бедный Лауро… В том же черном, старом плаще хранилось его письмо — жалкое, унизительное доказательство его вины, пропахшее гнилой рыбой, когда-то лежавшей в лодке.) Борха ходил туда и один, загорал, лежа на спине, — он говорил, что солнце ему полезно, и был очень смуглый, просто бронзовый или золотой, в зависимости от того, на свету или в тени он стоял. Да, мы не могли любить друг друга, как брат и сестра, хотя так велит святая церковь, но все же — Борха, Борха! — мы часто бывали вместе. (И теперь я часто думаю — со всей твоей бравадой, с твоей гордыней, с твоей жестокостью, ты был, наверное, мой бедный брат, таким же одиноким зверьком, как я и почти все дети в мире.) Но тогда, в пронизанной солнцем тишине, рядом со страшными Таронхи, с газетными фотографиями, равнодушными людьми, разъединенными себялюбием, как лодки в бухте Святой Екатерины, мы не смели рассказать друг другу о нашей тоске. И вечно тень отца (сеньор полковник!) — жуткие снимки из бабушкиных газет (правда? муляж? — не все ли равно!) — распоротые тела, подвешенные, словно туша, на дверном косяке. (И выстрелы где-то на дороге, над утесами, за Сон Махором. Или крик за деревьями откоса, который услышишь под вечер и перепугаешься.)

Борха научил нас играть в карты. Ни я, ни Хуан Антонио, ни ребята управляющего никогда не видели прежде дамы пик или дамы червей и теперь проигрывали и карманные деньги, и сбереженные, и чужие. Однако играть не прекращали. Даже Гьем, тупой и упрямый хитрец с огромным птичьим носом, разобрался в карточных ходах, которым научила Борху тетя Эмилия.

В тот день бухта пылала от жары. Свет бился в воздухе или в нас, кто его знает.

Едва ступив на песок, Борха остановился.

— Стой, — сказал он.

У нас еще не обсохли ноги, и вокруг Борхиных лодыжек свинцовыми бусинками сверкали песчинки.

Человек лежал ничком, выбросив вперед руку, возле самой лодки, словно собака, уснувшая у стены. Конечно, он скатился к морю и лодка его задержала. Сзади, за скалами, закричала чайка. Тени старых, ободранных ветром лодок становились длиннее.

От песка шел приторный, липкий жар. Сквозь дымные, вздутые тучи, словно нарыв или язва, багровело солнце. Борха пробормотал:

— Мертвый…

Из-за лодки поднялась тень, потом встал мальчик. Кажется, я видела, как он работал в саду, и подумала об этом тогда. Я подумала, что он — из семьи одной женщины с откоса. Эту женщину звали Малене. У нее был домик и сад на бабушкиной земле, почти у моря, и жила она там, как на острове. Подальше, тоже на откосе, у них был участок, но его конфисковали. Семью Малене у нас не любили. Была на острове и другая семья изгоев, но этих чурались особенно, — быть может, потому, что Хосе, муж Малене, приходился двоюродным братом страшным Таронхи и давно с ними враждовал. Мы знали все это от Антонии. Я хорошо помню, что вражда, словно гигантский корень, питала селение, и братья Таронхи сеяли ее от дома к дому, от масличных рощ до самой горы и даже до горных лесов, где жили угольщики. Братья Таронхи и муж Малене носили одну фамилию, они были в родстве, но никто в селении так не враждовал. Их ненависть сверкала в тишине, как солнце, как воспаленный глаз кроваво сверкает сквозь туман. Там, на острове, солнце всегда пугало меня. Оно выжигало камни площади, и они становились блестящими, будто кости или злые клавиши. И по этим камням гулко шагали Таронхи, родичи Хосе, который приходился отцом этому мальчику. Вдруг я вспомнила, что его зовут Мануэль, и подумала: «Что-то случилось, а виноваты Таронхи». (Таронхи, всегда Таронхи. Особый гул их шагов, когда они идут по мостовой или по тем развалинам, где когда-то сгорело прежнее селение и осталась только площадь у самого леса, на которой жгли евреев. Черные стены, большие жуткие дыры, их прикрыли дверями и хранили там солому и дрова.) Тут, на площади, мы иногда встречались с шайкой Гьема, и, увидев этого мальчика, я сразу подумала о них. Гьем, Тони с Абреса, Антонио из Сон Льюча, Рамон и Себастьян. Верховодил в шайке шестнадцатилетний Гьем. Тони и Антонио уже исполнилось пятнадцать, Рамону — тринадцать, но он был самый испорченный и хитрый, хромому Себастьяну — четырнадцать лет и восемь месяцев (он говорил: пятнадцать). Но этот, Мануэль, был не наш и не ихний. (Я снова вспомнила его, я его знала. Я видела, как там, на откосе, он низко склонялся над землей. Иссеченная ветром калитка открыта настежь, а он — склонился к камням, к цветам или к грядкам, к влажной, песчаной земле. Вдруг я увидела, что цветы — алые и живые, словно земля чего-то испугалась, а лепестки их кудрявятся, как срезанная кожура, трепещут на солнце и кричат в тишине. Среди агав был колодец, серые лучи лизали ржавую цепь. За оградой росли какие-то сочные овощи и яркая низенькая зелень, и я смутно подумала, что здесь питаются гневом, скрытым в сердце земли. Мальчик стоял, склонившись, и был всем чужой. Никто не помогал ему собирать оливки и миндаль с нескольких деревьев на их участке. Братья Таронхи увели хозяина, и теперь все делали Малене и ее дети — Мануэль, Мария, Бартоломе. Дом у них был маленький, квадратный, с плоской крышей — белый кубик; над беленым крыльцом рвался на ветру полосатый синий навес. Была тут и собака. Она выла на луну, на волны, на все что угодно и скалила зубы с того самого утра, когда увели хозяина. Тут, в море бабушкиной земли, был еще один островок — дом, колодец, овощи, лиловые, желтые, черные цветы, в которых жужжали пчелы, и медовый свет. Я видела, как босой Мануэль копается в земле, но крестьянином он не был. Отец его служил управляющим в поместье, а потом женился на Малене. Антония говорила, что Малене травят в селении, а помещик подарил им и землю и дом.) Снова, неизвестно почему, словно ветер подул, я вспомнила, как Антония рассказывает бабушке: «У мужа Малене были списки». Пока бабушка слушала, два золотых мотылька жадно прильнули к лампе и погибли, трепеща, и пылью осыпались на пол. Лауро объяснил получше: «У них все было продумано. Поделили поместье, Хосе все распределил — кому жить внизу, кому — наверху. И ваш дом тоже, донья Пракседес…» Так же многозначительно он говорил: «В одной эстремадурской деревне они облили бензином и сожгли двух семинаристов, которые прятались в амбаре. Живьем сожгли, проклятые гады! Они убивают всех достойных людей, в стране все больше мучеников…» (Китаец и мученики. Образы его мертвых братьев на высоких окнах храма, и яростное, злое солнце бьется о рубины, изумруды и горячие топазы витражей. Китаец говорил, как во сне: «Мы возведем алтари, политые кровью, и увидим на новых витражах лики наших бесчисленных братьев…»)

У Мануэля братья Таронхи увели отца — они ходили в кавалерийских сапогах, хотя никогда верхом не ездили, — и Мануэль ушел из монастырской школы, где он жил до этого, и склонился над грядками, потому что никто не помогал его семье. И снова я вспомнила голос Китайца: «Когда-то прокаженные подходили к городу с колокольцем и здоровые скрывались, заслышав звон. Так и теперь мы должны чураться тех дорог, по которым идут носители вредоносных идей…» Из-за лодки встал Мануэль, сын Хосе. Это его склоненную спину мы видели за иссушенной морем калиткой; его темную шею, обожженную солнцем, а не золотую, как у Борхи. Солнце было и в его волосах, в сухих медных прядях. «Рыжий, — сказал тогда Борха. — Все они рыжие. Христосик поганый».

III

Не знаю, плакал он или нет, — лицо его было в поту.

— Дайте мне лодку, — сказал он.

Я думала, голос у него гневный и дрожащий, как те цветы, но он был глухой, тусклый. Кажется, раньше я видела его со спины и заметила сейчас, что лицо его не так загорело, как затылок. Я еле помню это лицо, только глаза — блестящие, иссиня-черные. Таких глаз нет ни у кого. Сам он был высок и крепок для своих лет, и, едва на него взглянув, я подумала, что ему незачем просить у Борхи лодку, — он может сделать еще один шаг, толкнуть моего братца и взять ее. Босые длиннопалые ноги Борхи, с обломанным ногтем на большом пальце, мокрые, в песке, казались сейчас совсем беспомощными. И вдруг я поняла, что Мануэль — не мальчик. Ну конечно (я поняла это, должно быть, еще когда он попросил лодку, а чайка назойливо кричала над бухтой), детство его ушло далеко, и юность, и сама жизнь. А ему ведь не было шестнадцати.

Мертвец, словно моллюск, плотно прилип к лодке. Не помню, боялись ли мы. Наверно, только теперь меня будто сшибает ветер, когда я вспоминаю, как с нами заговорил Мануэль. Я вижу осоку, прорезавшую песок, и резкую синь агав. Одна агава сломалась, и края излома подсохли, словно края раны.

Сперва я подумала, что на щеках у него блестят слезы. Но он был в поту, и точно сказать я не могла. «Как он добрался сюда без лодки?» — подумала я. Наверное, спустился по скалам. Приторный жар сочился с неба и из земли, но мне стало холодно. «Человека застрелили, сбросили вниз». Что-то заблестело, может — земля. Все засверкало, засияло. Я подняла голову и увидела, что солнце, наконец, пробило тучи и озарило яростным, багровым светом и воду и песок. Чайка умолкла, и в тишине (словно безмолвный гром, прокатившийся над нами) Мануэль сказал мне: «Он умер, его убили, он умер».

(Таронхи, Лауро-Китаец, Антония… и еще Лоренса, повариха, и Тон, ее муж. Несколько дней тому назад. «Их повели в загон, всех вместе. Братья Таронхи влезли на стену, а их подручные целились. Эти молчали, не говорили ничего». У Лоренсы слезы текли, когда Тон это рассказывал. Никто не знал, что я слышу, — Борха послал меня за веревкой, и я пробралась в патио за кухней. Они говорили по-своему, но я поняла. Я взобралась на лестницу (сильно пахло золой — тут варили мыло — и скорлупкой миндаля, ссыпанной в кучи), провела пальцем по тусклому стеклу, серому от земли и пыли, и увидела в светлую дырочку, что Лоренса сидит на полу, с ножом в руках, и только этот нож и блестит в полутемной кухне. Она глядела вниз, блестящие капли падали с ее щек. Я старалась не дышать, чтобы услышать Тона, ее мужа. Его я не видела, но тень появлялась порой на красных кирпичах пола, да свистел шепот: «А жена управляющего и говорит: „Он тоже читал „Эль Либераль“ и в церковь не ходил“. Таронхи р-раз его прикладом. Другие навалились на дверь. Прямо как звери, ну, чистые звери! Угольщикам руки за спиной связали, всем троим. Они вверх глядят, смотреть жутко. Тут старший Таронхи велел: „Открывай“. Вывели их. Плюгавый Риера залез в черную машину и мотор заводит. А старший Таронхи посмотрел на меня и говорит: „Иди-ка ты домой. Лучше тебе такое не видеть“. Знал, что она за меня бы заступилась. Что, не веришь? Они ее всегда уважали. Верно я говорю?» И я поняла, что она — это бабушка, и ему кажется, что она защитила бы его от братьев Таронхи. «Нет, — подумала я, — ей на всех наплевать». Тут лестница заскрипела, Лоренса заметила меня и очень испугалась: «Господи, чего вы тут, чего вы?» Лоренса смотрела так странно, губы у нее стали белые, и она назвала меня на «вы», хотя без бабушки всегда звала на «ты». Лицо у нее перекосилось, глаза высохли. Даже не верилось, что она сейчас плакала. Тон, ее муж, исчез — я услышала его быстрые шаги, слезла с лестницы и только тут почувствовала, что сунула в рот какое-то горькое семечко.)

Так оно и было: к лодке «Юный Симон» скатился мертвый.

— Кто это? — хрипло спросил Борха. Мануэль ответил:

— Мой отец.

Я отвернулась. Мне стало страшно. Я много слышала всякого и видела краем глаза снимки в газетах, но это было на самом деле. Рядом лежал мертвый, его сбросили со скал.

— Он хотел убежать, когда их вели…

Мне казалось, что я слышу ложь или вижу страшный сон. Но Мануэль, сын мертвеца, стоял перед нами, и его косая, призрачная тень становилась все длинней. Ноги у него дрожали, но стоял он крепко, говорил медленно и мерно, каким-то тусклым голосом. Мимо носа, к губе, скатилась блестящая капля; это был пот. Ни одной слезы, ни одной. Мануэль опять заговорил, шевеля бесцветными губами, и поднял руку, чтобы показать, как упал мертвый сюда, на песок.

— Дай мне лодку, — повторил он. — Я хочу отвезти его домой.

Борха подошел поближе к скалам. Чайка закричала снова. Мы все трое сели за агаву, совсем рядом, касаясь друг друга ногами. Борха, очень бледный, обхватил колени и, низко опустив голову, глядел в просветы меж широких листьев. Я села, как он. Пошарила, нашла его руку, и он сжал мои пальцы. Его большие, удлиненные глаза как будто опустели — в них были только солнце и страх.

— Мне кажется, — сказал он, — ничего тут плохого не будет. Дадим.

Мануэль перевернул мертвого навзничь, и мы увидели, что песок запачкан темно-красным.

— Давно он здесь? — тихо спросил Борха.

Мануэль потащил мертвого к морю. Тот был без носков, из-под брюк виднелись голые щиколотки. Ботинки были ненадеванные, словно он оделся по-праздничному.

— Да, я знаю, — сказал Борха, глядя как-то нехотя сквозь просветы листьев, — это правда Хосе, его отец. Ах ты, черт!.. Увести вот так мою лодку…

И прибавил:

— Эй, ты, никому ни слова!

Я замотала головой. Мануэль уже ступал по ракушкам, сверкавшим на солнце неподвижной огненной волной. Мертвый сметал их, тянул за собой, они тихонько позвякивали. Вдруг Борха крикнул:

— Быстрей! Хочешь, чтобы наша бабушка узнала?

Мануэль не ответил. В просвет шипастых листьев я видела, как дрожат его ноги. Край рубашки запачкался кровью — наверное, он хотел поднять мертвого и не смог. Он тащил его, как мешок, ничего другого ему не оставалось.

Наконец послышались всплески и тело шлепнулось в лодку, глухо, словно звуку забили кляпом рот. Сразу было ясно, что это упал мертвый. Я встала и посмотрела поверх агавы. Мануэль отталкивал лодку веслом от скал. Потом застыл на корме, и какое-то мгновение весло было нацелено в нас, как ружье. «Леонтина» мягко уходила в море. Вода у бортов кудрявилась, летели комья пены, как будто мы играли в какую-то необычную игру.

Подул ветер, Мануэль сел и, гребя одним веслом, повернул лодку влево, к откосу.

— Пошли отсюда, — сказал Борха.

— Пусти, больно…

Он не отпускал мою руку. Уже не было ни Мануэля, ни «Леонтины» — мы остались одни. Только мы и ветер, швырявший нам в лицо песчаные волны. Песок скрипел на зубах. Мне казалось, что я сплю или меня разыгрывает Лауро-Китаец. Я просто не могла во все это поверить.

Вместе, сразу, мы подошли к «Юному Симону», словно хотели убедиться, что это — не ложь. Борха наклонился и провел пальцем по шершавому, опаленному, серому от старости дереву. Мы увидели черное пятно и две пробоины. Борха присел на корточки, сунул палец в одну дыру, потом в другую. Я вспомнила про Фому, который вкладывал персты в Христовы раны, чтобы убедиться, что он — живой. Все казалось нереальным, как в притче. Я наклонилась и тронула Борху за плечо.

— Что ж, — сказал Борха. — Я думаю, он ее вернет.

— Подождем?

— А если не вернет, что будем делать? Бабушке знать ни за что нельзя. И наверх не полезем!

Я взглянула туда, где торчали скалы и яростно топорщились агавы. Много выше, у самого неба, чернели деревья.

— Может, взберемся… — предложила я.

— Нет, — сказал Борха. — Вернет. Он обещал. Он не посмеет ослушаться меня…

Чайка пролетела над нами и напугала нас. Борха принялся счищать с коленей песок. Мы влезли в лодку, легли. В чистом небе алело солнце, над головой жужжали мухи и мошки. Глухо и монотонно шумело море.

— Хуже всего эти пятна, — сказал Борха.

— Отойдут. Потом, бабушка и тетя сюда не ходят. Они и не помнят про «Леонтину».

Борха помолчал.

— И еще… — сказал он. — Никто, понимаешь, никто не должен знать. Ни ребята, никто. Этим ведь помогать не надо. Им никто не помогает. Они теперь сами жнут… Все боятся им помочь, потому что Малене и ее семья… ну, они на плохом счету, их не любят.

Он опять помолчал, потом прибавил, глядя вдаль:

— Я видел несколько раз, как он копался в огороде…

— И я, — сказала я. Не называя имени, мы оба думали только о нем, о Мануэле, и я все так же четко видела его. А до того дня не замечала, даже не спросила у ребят: «Кто это живет тут рядом, за этой стеной?»

— Чем он виноват? За что их так?

— Ну, — Борха неопределенно махнул рукой. — Они плохие люди. Его отец, которого убили, служил управляющим в Сон Махоре… Говорят, Хорхе женил его на своей любовнице. На Малене, матери Мануэля. Домик им дал, оливы, огород… все, что у них есть.

— Хорхе? — коварно переспросила я, зная, что коснусь больного места.

Мой брат восхищался только одним человеком: Хорхе, владельцем Сон Махора. Он подражал ему, хотел походить на него, мечтал, чтобы о нем, Борхе, сказали когда-нибудь то, что мы слышали о нашем дальнем родиче, жившем на краю селения. Сон Махор ни с кем не знался, кроме своего слуги, чужеземца по имени Санамо. Антония и Тон говорили, что у дона Хорхе не все дома, а бабушка — что он авантюрист и промотал все свои деньги на нелепые греховные плаванья по каким-то островам. Но для Борхи он был героем легенды. Бабушка не виделась с ним много лет.

— Вот так, — сказал Борха.

— А что сделал Хосе Таронхи?

— Сказано тебе, он — хам и плохой человек. Служил управляющим, зазнался, вот и сидел без работы. Хорхе для них столько сделал, а он его не любил. Он его ненавидел. Китаец говорит, у них там были списки, они поделили поместье! Ну вот, сама видишь: его повели куда-то, а он хотел бежать. Пришлось его кокнуть.

Слова эти прозвучали странно. Борха сам это понял и резко замолчал. Солнце светило вовсю, и какие-то минуты я слышала в тишине: «…пришлось кокнуть, пришлось его убить». Так зажмуришься и видишь, как меняют под веками цвет сияющие контуры предметов. Все небо, целиком, вместилось в мои глаза, сверкая, точно граненое стекло, и опаляя нас нестерпимым жаром. У меня засосало под ложечкой — может, потому, что я впервые увидела мертвеца. И я вспомнила первую ночь на острове и тень железной кровати за спиной.

— У меня будет солнечный удар…

Я села. Борха лежал и молчал. Резкий свет измучил меня, он был внутри, во мне, и все вокруг — остовы лодок, песок, агавы, да и я сама — погружалось в слепящую бездну. Шум волн казался мне горячим, от него хотелось пить. Наверное, так прошло много времени.

Я выпрыгнула из лодки и направилась к золотистым ракушкам. Тогда Борха позвал:

— Иди сюда, не дури! Еще увидят сверху. Никто не должен знать.

Я вернулась. Борха лежал ничком, сунув руку под скамью. Он явно делал вид, что ничего не случилось. Ну, хотя бы — что мы все забыли.

Борха вынул карты. Мы сели по-турецки, как всегда. Еще не стемнело, но он зажег фонарь и повесил на проволоку. Когда спустились сумерки, я выиграла два раза, но все равно оставалась в долгу. Никогда мне с ним не рассчитаться! Борха вынул бутылку. Мы отхлебнули без всякой охоты что-то отвратительное, приторное, вязкое. Я спрятала бутылку. Было уже темно. Фонарь — желтый, светящийся язык — облепила жадная мошкара. Нас жалили москиты, и мы то и дело громко шлепали себя по ноге или по руке. Вдруг я спросила:

— Давно они такие?

— Кто?

— Ну, эти… давно они так думают?

— Почем я знаю! Они злятся, Китаец говорит, они завидуют, что мы живем, как люди. Их прямо ест злоба и зависть. Могли бы, всех бы нас перевешали.

Я всегда пугалась таких разговоров — ведь мой отец, кажется, был с этими, по ту сторону. Борха часто изводил меня намеками на отцовские «идеи». Но сейчас он вроде бы забыл про отца и говорил:

— Видишь, какие они, он им столько дал (я заметила, что ими он называл Хосе и его семью), Мануэля определил в монастырскую школу… За все платил, за все… Просто не знаю, как им не стыдно показываться на людях. Мой отец рискует из-за таких жизнью. Отец сражается против этих хамов… А я тут, один.

Последнюю фразу он произнес быстро и очень тихо. Впервые услышала я от него это слово — один. Я удивилась. Фонарь светил слабо, и, конечно, мы не видели друг друга, разве что руки. В полумраке или во тьме — например, когда мы вылезали в пижамах на веранду, чтобы возобновить игру или беседу, — он немножко сбавлял свой гордый, бесшабашный тон. Сейчас мне показалось, что это правда, он один, и я одна, иначе бы мы не водились. Не знаю, какой бес меня попутал, — как тогда, в интернате, — но мне захотелось его уязвить:

— Не ной, у тебя есть Китаец.

Он не ответил и вынул сигареты. В темноте блеснул огонек.

— Дай одну, — сказала я; он вечно их жалел.

Но сейчас дал; табак был горький, черный, — Борха покупал их в порту, у Марине.

— А других нету?

Я с удивлением увидела, что он пошарил в коробке и дал мне одну из тетиных сигарет. Мы курили молча, пока он не сказал:

— Думаешь, не стоило?

— Что?

— Давать ему лодку.

Я подумала.

— Бабушка рассердится. И Лауро тоже.

— А, Лауро!

— Он всегда говорит, что не любит этих. Рассказывает про зверства и всякое такое…

— Говорит, а я не верю. Знаешь, он сам из них. Такой же самый. Завидует… Вот я их правда ненавижу. По-настоящему.

Я заметила, что голос у него дрожит, словно он боится чего-то.

— Пошли… Поздно уже… а его нет, — сказал Борха и погасил окурок о лодку.

— Может, подождем? Сейчас трудней идти.

— Пойдем вдоль берега. Ну и свинья! Давай иди. Лауро помрет со страху. Наверное, прячется от бабушки.

Он визгливо засмеялся. И прибавил тише, про себя:

— А этот гаденыш у меня поплатится!

Он завернул все наши богатства в плащ и повесил ключ от ящика на цепочку, рядом с медальоном. (У нас были золотые одинаковые медальоны — с датами рождения, бабушка подарила. У Борхи — дева Мария, у меня — Христос. Мы никогда их не снимали, даже ночью. «Совсем как у меня», — сказал он, когда мы увиделись впервые, а я ответила: «Только у тебя — божья матерь!» Мы рассматривали медальоны, — он мой, а я его, как будто мы, хотя бы на минуту, и вправду стали братом и сестрой.)

Борха поднял палку и стал злобно хлестать по тростнику. (Я слышала сухой стук и шум волн, разбивавшихся о берег.) Потом он помог мне влезть на камни. Я поцарапала руки и ноги, но жаловаться не стала — ни к чему.

— Здесь дальше, — сказала я.

— Хочешь — уходи, — хмуро сказал он.

Он знал, что я останусь. Я подумала — почему мы его слушаемся все, даже Гьем и его ребята? Небо усыпали крупные звезды, где-то забрезжил лиловый свет. От моря медленно поднималось зеленое сияние. Иногда Борха давал мне руку. На мокрых камнях он поскользнулся и выругался.

— Вот бы бабушка услышала! — сказала я. — Она и не знает, что ты так выражаешься.

— Она ничего не знает, — загадочно ответил он.

Борха остановился и обернулся ко мне. Посветил мне в лицо и засмеялся тем почти женским смехом, который всегда так сердил меня.

— Интересно, — сказал он, — что из тебя будет? Пьешь, куришь, шляешься с парнями. В четырнадцать лет! Как по-твоему, это она знает?

Я попыталась улыбнуться, как улыбался он:

— Да, да…

Мне хотелось обидеть его посильнее, и вдруг меня осенило:

— Мой отец тоже там рискует жизнью из-за ваших.

Сам того не желая, он осекся. Опустил руку с фонарем, и я увидела его темный силуэт в золотом ореоле.

— А, ты, значит, с ними!

Я не ответила. Он никогда меня об этом не спрашивал. Честно говоря, я и сама удивилась своим словам. Что-то мешало мне в ту пору действовать и думать самой. У меня была одна забота: слушаться Борху, а не бабушку. На мои неопределенные вопросы никто не отвечал. Почему-то я снова и снова вспоминала тень железной кровати и цепочку муравьев. Я жила как-будто в тюрьме, в глубокой печали. И все сливалось в то ощущение, которое я испытала здесь, на острове первой ночью: кто-то готовит мне беду, а когда она придет — неизвестно.

Слева, до самого обрыва, до лесистых гор, высились черные скалы. Внизу блестело море. Опять, как почти всегда, мне стало страшно. Не могут же меня бросить одну, когда я ничего не знаю и у меня нет защиты! Не могут, и все.

— Разумеется, — сказала я.

(Так говорил Китаец, когда беседовал с бабушкой.) Борха очертил сигаретой светлый круг. Потом провел рукой по моему лицу, и я ощутила его пальцы на лбу и на щеке. Это было очень неприятно. Я знала, что он так делает, когда, победив Гьема в драке и приперев к стене, хочет его унизить. Я выругалась, хотя не знала, что это ругательство значит.

— Отец научил?

Мне захотелось соврать. Захотелось выдумать про отца что-нибудь невероятное (я ничего не знала о нем — на фронте он, в тылу, за границей). Надо было выдумать себе отца, чтобы защищаться от кого-то или от чего-то. Непременно надо. И вдруг я поняла — сама того не ведая, я выдумываю его давно, днем и ночью. Тогда я горделиво улыбнулась:

— Много ты знаешь! Думаешь, ты очень умный, да? Ох, и надоел ты мне, Борха! Ничего ты не знаешь. Я тебе такое могу рассказать!

Я привыкла к темноте и увидела, как сверкают его глаза. Он схватил меня за руку и встряхнул.

В ту минуту я не сердилась на него, ни капельки не злилась. Но я уже не могла сдержаться.

— Сопляк несчастный, — сказала я.

— Какой есть, — ответил он, — а ты меня слушаешься. И худо тебе будет, если не послушаешься.

Его лицо было теперь совсем рядом с моим. Я заметила, что он встал на цыпочки; одно только и мучило его — мой рост. Я была высокой для своих лет, выше его и всех ребят. (Наверное, роста он мне так и не простил.)

— Ну, что со мной делает Китаец? — ехидно спросил он. — Что делает мой дорогой наставник?

— Ты просто его запугал, беднягу…

— А ты что про это знаешь?

Я засмеялась еще загадочней, как смеялся он. На самом деле я не знала ничего.

— Меня тут скоро не будет, — хвастливо сказала я. — Скорей, чем вы думаете.

Он невольно удивился:

— Когда это?

— Так я тебе и сказала! Ты много чего не знаешь.

— А, ну тебя!

Он отвернулся и снова пошел вперед, стараясь казаться равнодушным. Желтый свет фонаря медленно облизывал трещины скал. Я старательно следила за тонкими щиколотками Борхи, чтобы ступать след в след.

Когда мы дошли до откоса, уже совсем стемнело. Мы спрыгнули на пристань, и Борха посветил фонарем. «Леонтина» стояла на своем месте.

— Привел… Смотри, Борха, она здесь!

— Почему он не отвел ее в бухту? Я ведь приказал.

И, резко повернувшись, Борха поспешил вверх по ступенькам.

Вечером откос казался величественным. Камни беленых стен были похожи на ряды зловещих, насторожившихся голов, стволы олив изогнулись, как живые, миндальные деревья бросали черную тень. За ними, выше, едва светились окна. На самом верху густо темнел силуэт бабушкиного дома. Небо отливало зеленым и розовым.

О борта «Леонтины» бились волны. Мы прошли несколько метров, и Борха остановился. Желтый в свете фонаря, у первой оливы сидел Китаец и терпеливо ждал.

— А! — сказал Борха. — И вы тут, сеньор!

Когда мы заставали Китайца врасплох, в нем было что-то темное, сосредоточенное, жуткое.

— Мы скажем сеньоре, что гуляли… Хороший вечер, полезно заниматься на воздухе… Скажем, а?

Борха пожал плечами. Мы молча пошли вверх, и я, чего-то пугаясь, покосилась вправо — туда, где были грядки, цветы и белый кубик дома за невысокой стеной. Мануэль Таронхи, Малене, Мария, Бартоломе… Наверное, мертвый сейчас там. Я вздрогнула и остановилась. Мы были уже у миндальных деревьев. От земли остро пахло, а справа, словно тусклая звезда, что-то светило — фонарь или свечка. «Тут живет Мануэль», — подумала я.

— Скорей, пожалуйста, скорей! — сдавленным шепотом торопил Китаец.

Окна в домах светились; без сомнения, бабушка глядела сюда в свой театральный бинокль. Я рассердилась на нее. Сидит там, как толстый, обшарпанный Будда или как прожорливое чучело, и дергает за ниточку своих марионеток. Оттуда, из кабинета, все эти домики, и женщины у очагов, и ревущие дети — словно кукольный театр, а она обволакивает их своим жестким, тусклым взглядом. Как длинные щупальца, ее взгляд проникает в дома, лижет, шарит под столами и кроватями. Он рыщет, вползает под крыши и настигает все — усталость, сон, ласку.

Мы дошли до самых домов. Из-за одной двери, неплотно прикрытой тканью, сочился свет, и я подумала: «Они уже знают про Хосе Таронхи». Что-то было в душном воздухе, в блестящей мошкаре, в струе воды, падавшей на землю, и даже в звоне горшка, разбившегося в тишине. Все звуки говорили об одном: «Уже знают…» Я снова покосилась вправо. Отсюда не был виден огонек в окне у Малене; и тут я очень ясно вспомнила ее самое. Вернее — ее волосы. (Как-то раз она склонилась над колодцем, а я глядела на нее сзади, из-за стены. Волосы у нее распустились. Они были густые, ярко-рыжие, как пламя, тронешь — обожжет. Еще ярче, еще пламенней, чем у Мануэля. Красивые, гладкие волосы ослепительно сверкали на солнце.)

IV

Что-то случилось. В кабинете бабушки не было. Качалка у открытого окна мягко покачивалась от ветра.

Все собрались внизу, в большой гостиной, выходившей на веранду. Когда мы явились, бабушка сурово взглянула на Лауро, потом — на Борху и, наконец, на меня.

— Где вы были так поздно? Почему не сказали, что уходите?

Она всегда не давала Китайцу ответить, обрывала его, не глядя, словно вопрос был обращен к кому-то другому. Сейчас она сказала, что нельзя гулять так поздно и выходить без спросу. Китаец слушал, робко кивая. У дверей стояла Антония и, сжав губы, бессмысленно глядела в одну точку. На ней был шелковый передник в складку и самодельный кружевной воротничок. Я представляла себе, как стучит у нее сердце под черным шелком всякий раз, когда бабушка бранит ее сына; однако стояла она так тихо и бесстрастно, словно ничего не слышала и не видела склоненной головы Китайца.

Бабушка сидела в кресле и, сурово выговаривая нам, жевала одну из своих бесчисленных таблеток. В вырезе платья виднелись морщины и складки; выше, на шее, была бархатная ленточка, а над ленточкой, до подбородка, снова шли морщины. Мне казалось, что бабушку туго перевязали у шеи, отделив голову от тела, словно два мешка, причем голова сделана из чего-то одного, а тело — из другого. В руке у бабушки был янтарно-желтый флакон, откуда она и взяла свою таблетку. У кресла, как всегда величественно, сидел отец Майоль, настоятель собора, и рассеянно вертел бокал с матовым вензелем, голубовато-жемчужный, словно свет во время дождя. В ясные вечера настоятель пил прозрачный апельсиновый ликер, а в туманные дни — верно, считая, что напитки связаны с погодой и цветом неба. (В солнечный день — светлое вино, к вечеру — раздумчивые ликеры.) Когда он об этом говорил, я чувствовала резкий вкус напитков и у меня немного кружилась голова. Над бабушкой и отцом Майолем, в тяжелой раме, красовался дед. Судя по мундиру, по синей или алой ленте (точно не помню), он был важной персоной, но кем именно — я так и не усвоила, хотя мне сотни раз говорили. На столике, в серебряной рамке, стояла фотография дяди. Он был страшно уродлив, но очень похож на Борху. (И дедушка, и дядя Альваро жили, в сущности, с нами. Когда мы сидели в гостиной, нельзя было уклониться от их взгляда, от широкой и глупой улыбки деда и дядиного хищного оскала. Они были с нами, — и длинноносый, худой отец Борхи в большом берете карлиста, со шрамом у рта, и целая толпа бывших вельмож и претендентов на престол, даривших ему свои фотографии.) Тетя Эмилия сидела чуть поодаль, возле веранды, и придерживала занавеску. За окном было темно, только в саду сверкали светлячки. Тетя всегда словно ждала чего-то, словно подкарауливала. Мне казалось, что она пропитана чем-то незнакомым и загадочным. «Как большая ромовая баба, — думала я. — На вид — рыхлая, пресная, а внутри-то ром». Тетя почти всегда молчала. Борха говорил: «Мама грустит, беспокоится о папе». Тетя и дядя были для меня тогда непостижимой загадкой. Тетя абсолютно ничего не делала, разве что — плохо играла на рояле, всегда одно и то же. Она даже не читала газет, наваленных у нас повсюду: перелистает, бессмысленно посмотрит на фотографии, а думает о своем. Глаза у нее были голубые, белки — розоватые, и она вечно за кем-то подглядывала, сидя у окна, или смотрела во двор, примостившись у лестницы. Как-то я подумала: «Она совсем не грустит». Иногда она уезжала утром в город и возвращалась к вечеру, обычно — с подарком. Помню, она привезла мне красивую шелковую пижаму, и я рассталась наконец с гнусными рубашками до пят, которые мне дали в интернате. К бабушке тетя подлизывалась, как Борха. Мне было нелегко представить, что она очень любит дядю. Казалось, что он — тут, в доме, на портрете, при всех регалиях, но мы знали, что он воюет, «крушит врагов и казнит солдат, если они ослушаются». (Борха говорил: «У меня отец — полковник, он может кого хочешь расстрелять».) А на самом деле он будто умер. Совсем как дедушка. Уже два месяца от него почти ничего не было — две-три телеграммы да смутные слухи.

Отец Майоль развернул газету и прочитал заголовки. Взяли какой-то город. Китаец покраснел.

— Взяли… — сказал он.

Все заговорили сразу. Бабушка улыбалась, обнажая собачьи клыки. Обычно она улыбалась с закрытым ртом, а так, со вздернутой губой, становилась похожа на того, другого, уличного Борху. «Может, и бабушка таит от нас вторую жизнь», — подумала я, но никак не могла представить, как бабушка хулиганит с деревенскими.

В саду глухо и жарко зашуршало, поднялась занавеска. Газеты на столике ожили, взмахнули крыльями и забились под рукой священника, тяжело упавшей на них.

— Ветер, — сказал бабушка. — Опять этот ветер! Говорила я…

Бабушка почти всегда предсказывала погоду. Занавеска облепила тете лицо. Тетя стала неуклюже отбиваться, а занавеска, словно живая, вступила с ней в борьбу. Борха подбежал, помог. Тетя была совсем белая, и губы у нее дрожали. Я посмотрела в сад. По земле, как зверьки, неслись друг за другом две бумажки. За спиной говорила бабушка:

— Завтра, в одиннадцать, отец Майоль отслужит благодарственный молебен. Мы все пойдем в церковь и возблагодарим господа за победу наших Войск…

Лампа замигала.

— Закройте дверь, — сказала бабушка.

Китаец пошел к веранде. Его желтоватый профиль на мгновение показался над балюстрадой на фоне неба. Потом он распростер руки, взялся за створки. Тетя села рядом с другим гостем, с викарием.

Борха подал мне стул, а сам встал рядом, как солдат. Он только что причесался, и волосы у него были еще влажные. Тонкий, тихий, подтянутый, он глядел на бабушку большими светло-зелеными глазами. Трость, скользя, упала на пол. Борха кинулся к ней. Луч сверкнул в позолоте набалдашника и пробежал по стене, словно золотой жучок.

Антония распахнула настежь двери в столовую. Ужин уже подали. С нами сели за стол вдовый врач, отец Майоль, викарий и Хуан Антонио. Хуан Антонио был старше нас, но казался моложе. Он был маленький, тощий, какой-то зеленоватый, с очень близко посаженными глазами. Над губой чернел противный пушок, а короткие, тупые ручки были всегда влажны. Он исповедовался раза три в неделю и подолгу, сжав голову руками, стоял на коленях перед алтарем. (Как-то я видела, что в церкви он плачет. Борха сказал: «Видно, много нагрешил. Он — великий грешник». А потом пояснил: «Против шестой заповеди, ясно? Грязный он тип. Погибнет. Исповедуется, исповедуется, а сам понимает, что снова согрешит. Что ж ему делать? Бес его держит крепко». — «А ты почем знаешь?» — спросила я. «Говорим иногда… — сказал Борха. — Ну, мне-то эти штуки не страшны!» — И хитро хихикнул. Я тоже засмеялась, стараясь щуриться, как он.) За столом Хуан Антонио сидел серьезно и тихо, терзаемый, как всегда, своим другом и недругом — бесом. Поесть он любил, но ел противно, перемазывая все лицо, просто тошно было смотреть, а никак не оторвешься. С Борхой они очень дружили. Борха говорил, что он — ужасно умный, куда умнее сыновей управляющего.

Было очень душно. Из-за ветра закрыли окна. На лбу у настоятеля, словно венец, сверкала цепочка капель. Отец Майоль был высок и красив, — лет пятидесяти, седой, кареглазый. Китаец краснел всякий раз, как тот к нему обращался. Отец Майоль подносил салфетку ко рту и промокал губы. Он умел вести себя с достоинством и казался мне самым блестящим из всех мужчин. «Он очень хорош, — говорила бабушка. — И служит величаво, царственно. Что может сравниться по красоте с нашей мессой!..» Она считала, что наш настоятель станет по меньшей мере кардиналом. Он носил сутану из толстой ткани, падавшей благородными складками, и, когда он шел — медленно и как-то небрежно, — она громко шуршала. Родом он был не с острова. Все говорили, что священник на удивление начитан. Он часто обедал у нас и перед едой долго расхаживал по веранде, читая требник, а Борха без спроса ходил рядом с ним. Со мной отец Майоль почти не разговаривал, но иногда я замечала, что на меня неодобрительно глядят холодные глаза, блестящие, словно золотые монеты. Несколько раз он обратился ко мне через бабушку и через Борху. Я очень почитала отца Майоля, даже боялась. Кажется, я ни разу не видела его улыбки. Бабушка говорила, что он большой любитель музыки; тетя беседовала с ним о редких, старых партитурах и еще каких-то непонятных вещах. Когда тетя играла при нем, я ему сочувствовала — в глазах у него и впрямь загорался мученический огонь. Голос у него был прекрасно поставлен. По словам Китайца, особенно ему удавался грегорианский напев. «Слушаешь — и словно ты у врат небесных!»

К ночи ветер стих. Когда, ложась спать, я выглянула в окно, от земли пахло сильно и остро. Внизу, под откосом, поблескивало море. Вдруг из-за облаков выскользнул молочно-белый луч, и я увидела, что к нам движется завеса дождя.

Дождь шел всю ночь, до рассвета.

V

Еще не открывая глаз, я поняла, что в комнате кто-то есть. Что-то шевелилось, и как будто шелестели крылья. Я медленно разомкнула веки. Передо мной была желтая, сверкающая стена. Солнце полосками проникало сквозь жалюзи, которые я не любила, потому что они не опускались до конца. (Когда я впервые проснулась тут, я увидела нежный свет, сочащийся сквозь щели, и встала, но закрыть их не сумела. Мне стало душно, и с тех пор я никак не могла свыкнуться с утром.)

Антония стояла у окна и кормила с руки попугая по кличке Гондольер. Я медленно повернулась к ней. Она молча смотрела на меня. Я приподнялась и увидела в зеркале шкафа, в алых отблесках солнца и в белизне простынь, себя с распущенными волосами.

— Вставай, Матия, поздно… — сказала Антония. Я снова легла. Антония говорила: — Глядела я, как ты спишь, и вспомнила твою маму.

Я не любила, чтоб на меня глядели во сне, словно боялась, что подсмотрят мои сны, когда я, беззащитная, отдаюсь на их волю.

— Так ты на нее не похожа, а когда спишь — что-то есть. И мне сдается, я на нее смотрю…

Гондольер забормотал, и Антония очень нежно погладила его пальцем по пестрой полосатой головке.

— Похудела ты что-то, уж не больна ли?

— Не больна!

— А во сне кричишь, — продолжала она смиренно и тихо. — И сейчас кричала…

— Ну и что? Я всегда ночью кричу. Маурисия знала, и ничего.

Гондольер слетел с ее руки, покружил по комнате и сел на спинку кровати, как печальный живой цветок. Я подняла руку, чтоб его согнать, и рука сверкнула в солнечном луче. Старинная мебель отливала вишневым блеском. Раньше в этой комнате жила мама.

— Знаешь, — продолжала Антония, — она тоже во сне кричала.

«Опять про маму! Я ее не помню. Зачем они все время про нее говорят?» Я спрыгнула с кровати и ступила на солнечное пятно. Паркет был горячий.

Мягко открылась дверь. Вошла тетя.

— Поторопись, Матия, — сказала она и направилась к зеркалу.

Антония принялась собирать мои разбросанные вещи, но я знала, что она внимательно слушает, — это было видно по ее восковому, похожему на раковину, уху. Тетя смотрелась в зеркало, поглаживая пальцами щеки, словно жадно искала, нет ли морщин. Она казалась мне пожилой, но ей было, наверное, лет тридцать пять. Волосы у нее были светлые, гладкие, блестящие; бедра — круглые, как и щеки. Красивой никто бы ее не назвал, но мягкость в ней была. Тетя всегда витала где-то, словно вечно о чем-то спрашивала и чему-то удивлялась.

Святой, томившийся среди восковых лилий, глядел на нас с полочки стеклянными жалобными глазами. Изгибались оплывшие свечи в маленьком подсвечнике. Бурый паучок осторожно пробежал к потолку.

— Поторопись, — рассеянно повторила тетя. — Бабушка рассердится, если узнает, что ты еще лежишь.

Она вышла. Она всегда входила, выходила, говорила, не глядя в лицо, как сонная. «Будто призрак».

Антония открыла дверь и пошла в ванную. Никогда, ни у кого я не видела такой ванной — огромной, нелепой, со странной мебелью темного дерева, отделанной мрамором. Гигантский умывальник с наклонным зеркалом, в котором я видела себя подвешенной, словно в странном сне, походил на гардероб. В нем были зеленоватые стеклянные полки, уставленные пустыми склянками. В трубах, холодных зимой и теплых летом, что-то мрачно бормотало. Розовый, в кровавых жилках мрамор и черные сплетенные драконы очень пугали меня; быть может, именно их я лучше всего запомнила. Когда я приехала, я много сидела в умывальной (так называла ее Антония), водя пальцем по мудреным извилинам дерева, плотно забитым пылью. Ванна была старая, облезлая, на львиных пожелтевших лапах, вся в каких-то нехороших черных пятнах. На стенах, как материки на карте, проступали ржавчина и сырость, словно стены тут плакали от старости и одиночества. Горячую воду Антония носила снизу, из кухни, в фаянсовых кувшинах. Сейчас из ванной слышалось звяканье тазов, и я представляла себе, как она орудует в облаке пара, оседающем на зеркало и придающем ему еще более призрачный вид. «Алиса в Зазеркалье», — часто думала я, когда стояла там, голая и никому не нужная, и очень хотела убежать за студенистое стекло. Невеселое зрелище — девочка с перепуганными глазами, истинный образ одиночества.

Вошла распаренная, красная Антония. Нестерпимо синий Гондольер примостился на ее плече.

Я сидела на кровати и болтала ногами. Кровать была высокая, словно ее подвесили, и у меня немножко кружилась голова. Когда я дремала, казалось, что это — корабль, несущийся по волнам тумана туда, куда я ехать не хочу. На мне еще была белая, шершавая рубашка с красной меткой на правом плече: 354,3°, А (словно я — квартира какая-нибудь). Тени Антонии и попугая появились на стене.

— Куда это вы с Борхой ходите? — спросила Антония, глядя на мои темные, исцарапанные ноги с пластырем на правом колене.

— Туда, — зевая, ответила я.

Она подошла, запустила пальцы мне в волосы и стала перебирать их, словно играя со струей воды.

— Хоть бы локончик, хоть бы завиточек… — приговаривала она.

Гондольер сел на одеяло, потом перебрался на спинку кровати. Антония положила мне руки на плечи:

— Ну и тоща! Хвораешь, бедняжечка, плохо за тобой смотрят. Ох, господи, так ли надо смотреть!

«Кто ж это, — думала я, — должен за мной смотреть? Во всяком случае, не бабушка».

— Ничего я не хвораю! Пусти, больно.

В половине одиннадцатого мы вышли из дому. Солнце яростно сверкало, сад почти просох, только в одной луже возились птицы. Бабушка, беседуя с тетей, указывала тростью на кусты. Обе они были в кружевных мантильях. На бабушкиной шее мерцали два ряда жемчугов; черный шелк подчеркивал округлость тетиных бедер.

— Жаль, что вы растете, — сказала бабушка, взглянув на Борху. — Что за костюм! Ни мальчик, ни мужчина… То ли дело матроски! Помнишь, Эмилия, какой он был в белой матроске? Ах, словно вчера…

Я метнула Борхе улыбку, а он послал бабушке сладчайший из взглядов, бормоча сквозь зубы: «Кит в корсете».

Сад был запущен, и бабушка выражала недовольство.

— Да что там, — сказала она, — до того ли теперь! Пришла пора жатвы, суровая пора.

У открытой калитки стоял Тон, держа в руке соломенную шляпу, и глядел на нас. На одном глазу у него было бельмо, двух зубов не хватало. «Она за меня заступится», — вспомнила я. Бабушка торжественно прошла мимо него. У нее были на редкость маленькие ноги, но ступала она так тяжело, что на влажной земле отпечатывались глубокие следы. Листья смоковниц сверкали на солнце. Я медленно подошла к дереву, глядя вверх. (Да, белый петух тихо сидел на нем.) Смоковница была еще мокрая, гроздья крохотных капель блестели на обороте листьев, хоть как-то скрытых от солнца. Я ощутила на себе желтую тень дома. Сейчас золотая тень ложилась и на смоковницу, не давая ей обсохнуть. А наверху, ослепляя белизной, сидел таинственный петух из Сон Махора и гневно глядел на нас поверх блестящих веток.

— Матия! Матия! — крикнула бабушка.

Я медленно обернулась. Страх ослепил меня. Бабушка стояла ко мне лицом, словно черная глыба, словно большой камень, который вот-вот покатится.

— Матия! — звала она.

А может, мне это казалось, я не могла разобраться. Солнце висело рядом, высекая огонь из дерева, из листьев, из круглых глаз петуха. Я снова посмотрела вверх. Небо было не красное, а темно-серое, как мокрая жесть.

— Матия!

Бабушка глядела на меня, глаза ее горели в дымных кругах, белая прядь отливала серебром. (Антония говорила: «Ну и волосы у сеньоры!») Сейчас Антония стояла рядом с ней (вуаль спустилась на глаза, родинка над губой чернела, как паучок) и говорила:

— Ей что-то нездоровится. Я еще с вечера заметила. Нездоровится нашей девочке.

Китаец подошел ко мне. В его зеленых очках сверкали маленькие солнца.

— Сеньорита Матия, умоляю вас. Сеньора вас ждет. Молебен назначен на одиннадцать.

Тут я снова увидела их всех. Они стояли у решетки и ждали меня. Я посмотрела влево — туда, где начиналась деревня. Мозаичный купол церкви ослепительно сиял. Его пламенный зеленый цвет резал глаза по утрам. Он был резкий, словно крик.

— Вечно тут этот петух, — сказала я и пошла к ним.

— Да, — кивнул Китаец, — он всегда прилетает на это дерево.

— Весьма странно, — сказала бабушка.

Мы вышли за калитку. Тон жестоко и пристально глядел на меня белым глазом.

— Она болеет, бедняжка, — говорила бабушке тетя. — Надо за ней следить.

— О, да! — Бабушка вдруг подняла руки и коснулась кружев над белой прядью. — Нелегкое время выпало на долю этих бедных детей… Разорение, война… Господи, боже всемогущий, сколько бед!

Колокольный звон лавиной обрушился на улицу. Словно осколки слов, сотни жалоб, сотни отчаянных стонов (и рухнула тишина, которую в другое время нарушали только страшные шаги черных сапог).

Мы шли кварталом ремесленников, к площади. Борха поскользнулся на блестящих камнях.

— Осторожней, мой ангел, — сказала бабушка.

Китаец взял его под локоть.

Был будний день, но казалось, что воскресенье. Кузница не работала. У сапожника и в лавке братьев Таронхи витрина была закрыта перекрещенными досками. Женщина в черном, набрасывая на голову шаль, бежала перед нами, словно хотела поймать последние звуки колокола. Улица выходила на площадь. Посреди площади бил фонтан; из него пили свиньи, дети брызгались водой, а на край присаживались бабушкины голуби, пролетая сизыми молниями над селением, в Сон Махор. За фонтаном, золотая я высокая, стояла церковь Девы Марии. Двери были распахнуты, по ступеням шли прихожане. Колокол смолк, наступила тишина. Тетя и Китаец помогли бабушке подняться. Казалось, они несут вдвоем огромный кувшин, стараясь не расплескать драгоценную влагу. (Да, такой она и была: драгоценная жидкость в старом, надтреснутом сосуде.)

У входа мужчины сняли шляпы, женщины опустили голову. Мы с Борхой, взявшись за руки, шли позади взрослых. У тети на правом чулке перекрутился шов.

Над аркой золоченых дверей, распахнутых настежь, виднелись каменные щиты с головами евангелистов. В бледном небе багровело солнце, и зеленая мозаика купола нестерпимо сверкала. «Здесь почти не бывает голубого неба», — вспомнила я. Что-то страшное и жестокое горело наверху, словно там пылал злой огонь, и черный свет заполнил, пропитал пространство. На створках двери блестели железные гроздья. В храме стояла мгла, зеленоватая колодезная сырость липла к телу. Под высокими сводами как будто бились огромные крылья, и я подумала, что во тьме углов роятся летучие мыши, а мыши обыкновенные шныряют по золоту алтаря. В бабушкином доме тоже было темно и не прибрано. (Антония вечно сетовала, что он велик для двух женщин, и убирала только жилые комнаты.) Фарфор, серебро и драгоценный сервиз, который король подарил дедушке на свадьбу, были в паутине и в пыли. Церковной сыростью веяло от всего — от яшмы, стоящей под стеклом, от нелепой ванной с запотевшим наклонным зеркалом и урчащими трубами, которые лопались зимой, от сада, кишевшего муравьями, от стен и водосточных труб. И запах был этот самый: дерево, плесень, соль. И цветы. (Когда Борха не брал меня с собой, я сидела на каменных ступеньках у желтой, увитой жимолостью стены, и смотрела, как распускаются алые гладиолусы.) Прекрасные, как в сказке, витражи сверкали во мгле и сырости, и солнце жадно лизало пламенеющие стекла. Особенно — вон то, где тощий мученик сложил молитвенно руки, а ноги у него пробиты гвоздями. Сверкающая алая полоска лежала на полу, словно здесь пролилась кровь. Солнечный луч золотой бабочкой летал под сводом. Отец Майоль пел:

— Te De-um lau-da-mus, Te Dominum confite-mur[3]…

Бабушка украдкой резко встряхнула меня, вонзаясь ногтями в плечо, и взяла у меня книжку. Это был толстый молитвенник, который мне подарили, когда я поступала в интернат. Я любила трогать пальцами его золотой обрез, а потом втирать тонкую, как у бабочки, пыльцу в веки и в зубы (в зубы она не втиралась). Бабушка открыла книгу там, где была заложена зеленая лента, и сказала: «Читай». Солнце сверкало за стеклами, словно беззвучная гроза. Я посмотрела вверх. Читать я не могла. Мученик в гроздьях кудрей был похож на Борху, а Георгий, золотой и огромный, разил копьем дракона. Китаец и Борха благочестиво глядели в свои молитвенники.

— …Ti-bi Che-ru-bim et Se-ra-phim in-ces-sa-bi-li vo-ce pro-cla-mant: San-ctus, San-ctus, San-ctus![4]

Китаец как-то сказал, что нашему алтарному покрову — триста лет. Он был белый, с золотой бахромой и светился в темноте (как сильные, распростертые крылья петуха из Сон Махора, еще пропитанные ливнем, на бархатной зелени листвы).

У меня затекла правая нога, и я почесала ее левой. Бабушка вернула мне книгу, сурово глядя на меня. Я склонилась над страницей и закрыла глаза. Мне хотелось есть. Я в спешке не поела. «Вырасту, — думала я, — и буду, как тетя, сидеть до полудня в постели, курить и смотреть фотографии и заголовки в газетах». Голоса взметнулись ввысь. Солнце дробилось в витражах, словно ломилось в храм. Лучи скользили по черному своду, и я подумала, что мы, как Иона, глядим изнутри на гигантские ребра кита.

— …Te mar-ty-rum can-di-da-tus lau-dat ex-er-ci-tus[5]…

«Война… — думала я. — Что же это такое?» У нас тут тихо. А мальчик попросил лодку. И братья Таронхи… Говорят, они с Хосе — двоюродные. Мальчика зовут Мануэль Таронхи. Гладкие рыжие волосы Малене красиво блестят на солнце. Все солнце и солнце. И дядя Альваро. А папа? А мама? «Тоже кричала со сна». Ну и что? Родители меня не навещали. («Они разошлись, правда?» — спросил меня Хуан Антонио, когда мы сидели на ступеньках у жимолости. «Нет». Но он почему-то хитро засмеялся, положил мне руку на колено и стал его гладить. Юбка приподнялась, совсем немного, я увидела свое загорелое, круглое колено — я и не думала никогда, что оно такое красивое, — и не смогла сбросить его потную руку. «Твоя мама…» — говорил он; я плохо понимала, меня гипнотизировала рука, отвратительная, как жаба. А губы у него были такие гнусно-красные! Я толкнула его, он стукнулся о стену. Цветы противно пахли. Снизу сочился зеленый свет, словно море было тут, рядом, за углом. А оно ведь подальше.) Я не знала свою маму, не была с ней знакома. Она умерла, и я жила с папиной няней далеко, в большом доме, который, по словам бабушки, разваливался на части. Мне приходили посылки — кукольный театр, тряпичный паяц с меня ростом, книжка: «Почему у нас, русалочек, нет бессмертной души?» У нее не было души, не было, и она стала пеной. «И всякий раз как она ступала на землю, словно иглы и лезвия вонзались в ее босые ноги…»

— …quos pre-ti-o-so sanguine rede-mis-ti[6]…

Русалочка хотела, чтоб ее полюбили, но ее никто не любил. Бедная, бедная! Неужели ради этого и мечтала она стать как люди? Но она не стала. Я подняла глаза, — мне захотелось попросить о чем-нибудь господа воинств. «Пусть мои друзья…» — начала я и остановилась. «Какие друзья, господи? Разве они друзья мне?»

(Быть может, мне только и хотелось, чтобы кто-нибудь любил меня иногда. Не помню.)

VI

Нас пригласили к алькальду «закусить». Так, во всяком случае, это назвали.

Мы пошли туда из церкви. С нами были братья Таронхи, хотя младший — как сообщил нам Китаец — «не занимал официальной должности», отец Майоль, алькальд с женой, викарий и несколько других важных лиц.

Настоятель и бабушка царственно и важно молчали. Мы шли впереди, а все сопровождали нас, угождали нам и с нами заговаривали. В саду у алькальда гости уселись вокруг стола, на котором сверкали бокалы. Китаец стоял, и над его бокалом кружили две мухи. Вино было сладкое, противное и липкое. Мы с Борхой переглянулись, он скорчил рожу, опустил брезгливо уголки губ. Бабушка заметила, что жена алькальда устроила в саду виноградную беседку.

— Кто это придумал? — не без зависти спросила она и указала пальцем на крохотные бледные гроздья, почти не отличавшиеся по цвету от листьев. Кто-то заговорил о том, какие они будут, когда нальются. Мы с Борхой сидели у стены на каменной скамье. Бабушка беседовала с алькальдом. Два раза Таронхи пытались вставить слово, но она делала вид, что не видит их и не слышит.

Китаец тихо стоял в стороне. В его бокал упала муха. Жена алькальда у стола жужжала, как слепень. Солнце отражалось в патио, словно в колодце. Скатерть была очень белая, и складки залежались, словно ее долго держали в сундуке. Казалось, неистовое солнце переполняет бокалы, смешиваясь с вином, темно-красным, как мебель в моей комнате. Под скамьей, у наших ног, цепочкой шли муравьи. Борха медленно, по-одному бил их. Хозяйка обносила всех пирожными. Говорили о войне, о победе. Ветра не было, с балкона вяло свисал флаг.

За стеной зазвучали голоса, но сюда слова не долетали. Борха влез на скамью, я — за ним. Верх стены скалился осколками стекла, хищными, как зубы, готовые рвать мясо. («Такие беседки есть в Сон Махоре», — сказал, обращаясь к бабушке, старший Таронхи. Он стоял навытяжку, и от его мундира плохо пахло.)

Мы увидели их сквозь щетину осколков, которые торчали прямо у меня перед глазами. По дороге шли трое — Малене, Мануэль и маленький мальчик. Шли они молча, и башмаки у них были грязные, словно они возвращались из какого-то мрачного места, где копались в земле, еще не просохшей от ливня. Они исчезли за дубами, потом появились ближе. Одетые как всегда, не в черном, они свернули на улицу, и, словно их поджидали, навстречу им выскочили мать Гьема и еще две женщины, тараторя наперебой. Но эти трое — Малене, Мануэль, мальчик — не говорили ничего, и там, где они проходили, как по волшебству, воцарялось молчание. Острые осколки мешали мне; когда трое шли у самой стены, я только слышала, как стучат шаги по камням мостовой. Они исчезли, и тут же снова раздались голоса кузнечихи и других женщин: «Стыда нет, на люди вышли!», «Ясное дело, не по-христиански схоронили», «Нет, как не совестно!..».

— У них грязные башмаки, — глухо сказал Борха. — А идут не с кладбища. Где ж они его закопали?

Солнце резало глаза, и зеленым, алым, прозрачным отсвечивали осколки. Я чуть-чуть провела пальцем по острым, как ножи, краям. Глаза болели от света.

Сзади подошел Китаец.

— Спуститесь, прошу вас… Очень прошу…

Борха спрыгнул на землю. Солнце горело зеленым и алым в жестком оскале стены.

— Нальется ли виноград, как там, в поместье?.. — бесцветным голосом спросила хозяйка.

Китаец вынул муху двумя пальцами, бросил, и она ударилась о стену, оставив золотую каплю.

Уроки солнца

I

Гроз я не боялась. Мне нравилось слушать, как катится гром над селением от гор к морю. А ветра — боялась, и когда он только поднимался, я чувствовала его, словно какой-то зверек царапал когтями о стену. Я просыпалась. Зеркало сверкало в темноте, и мне мерещилось, что по комнате пробегает чье-то дыхание. Так пугали меня цветы, внезапно распустившиеся в здешних садах и огородах, словно они приоткрывали тайну злого и прекрасного царства, которое лежит под островом, под его землей.

(Как-то я попросила: «Сходим на речку», но Китаец сказал, что тут, на острове, никаких речек нет. Нет речек, нету речек! Только и было у меня хорошего, что посидеть у речки после обеда, или под вечер, или на утренней заре. Агавы, тростник, гладкие камни, точно маленькие каменные пляжи.)

За кузницей, за синей, стеклянной, неплотно прикрытой дверью, были цветы и грядки, и кузнечиха вечно возилась там. Она была толстая, и ей очень льстило, что Борха, а то и я, заходили к ней.

На острове я впервые увидела солнце, от которого трепетали цветы в саду у кузнеца. Пронзая туман, оно лилось огнем на венчики и медленно испарялось. Цветы тут были наглые. Я никогда не видела таких больших и ярких цветов. У нас — в высоких травах, в росе, под деревьями — росли маленькие дикие цветочки, лиловые, белые, робко желтые. А здесь они торчали прямо из камней и царили над всем: над светом, над воздухом. Я никак не могла поверить, что они растут из такой земли, да еще повсюду — на тропинках, на откосе, у нашего колодца, где красовалась голова дракона и лежали ржавые железки. Когда Борха объявлял перемирие, мы ходили к Гьему в кузницу, в его поросший цветами огород.

Через два дня после встречи с Мануэлем Борха повел меня в селение.

— Пошли в кузницу. Надо с Гьемом поговорить.

— Перемирие?

— Да.

Китаец поспешил за нами, и за спиной неприятно стучали его торопливые шаги. Он задыхался. «С бронхами неладно», — говорила Антония.

Гьем помогал отцу. Уже за квартал было слышно, как стучат их молоты.

Борха обогнал нас, вошел. Китаец положил мне руку на плечо:

— Сеньорита Матия, ведите себя прилично, — сказал он. — Очень вас прошу, не шалите.

Я покосилась на него — я всегда стеснялась, когда он так со мной разговаривал.

— Вы поймите, — не отставал Китаец. — Я ведь отвечаю перед сеньорой. Она не любит, когда вы водитесь с такими. Вам ясно, о чем я говорю?

— Ясно, — устало ответила я.

Но он продолжал с непонятным пылом:

— Вы безбожники, бессердечные… вы ничего не понимаете… Я не для себя, для нее, для матери. Я не хочу, чтоб она из-за меня страдала. Она совсем одна! Когда я поступил в семинарию, она научила попугая ходить взад-вперед, чтоб не так тосковать. Теперь я тут, но она не может вынести, когда ваша бабушка со мной сурова. Вам бы это понять, а вы не хотите. Вы — черствые, видит бог…

— Глупости какие! Ничего я не знаю, попугаи там всякие!.. Пожалуйста, не трогай меня.

Я говорила с ним зло и сама удивлялась. А может, мне стало страшно? Или что-то еще, уже почти незнакомое, пришло ко мне — скажем, печаль? Но сердце у меня сжалось, как там, в интернате, когда Горого лежал под подушкой.

Вышел кузнец в кожаном, исцарапанном переднике. Китаец улыбнулся:

— Можно в сад пройти? Детям захотелось…

— Ничего не натворите, а?

— Что вы, что вы! Вот дети…

Он показал на нас пальцем, и я увидела серебряное кольцо Антонии.

«Он, Антония, кольцо, — смутно думала я. — Вместе, всегда вместе. А у меня никого, ничего, никогда». (Конечно, у меня в ларчике лежало колечко, и бабушка говорила, что в банке есть еще много драгоценностей. Но они мне были не нужны, и я мечтала: «Вырасту — раздарю».)

— А почему ты ушел из семинарии? — вдруг спросила я. — Священники тебя не любили? Ты ведь в бога не веришь, Борха точно знает.

Мы вошли в сад. Там ядовито сверкали большие цветы. (Отчего же я смеялась и грустила, дразня Китайца? Отчего мне было так противно?)

— Ладно, Матия, хватит. Позанимаемся, — сказал Борха.

Он сел на землю и раскрыл книжку.

— Китаец, расскажи нам про бога, — не унималась я.

(Что-то было такое в солнце, в цветах и в листьях, что я не могла замолчать, хотя и стало гадко во рту.)

Китаец тоже открыл книжку и вынул свой неизменный платок, чтоб вытереть лоб. Ветра не было. Я увидела метку на платке, и темная зависть нахлынула на меня. Кто мог вышить эти буквы, как не бедная Антония с поджатыми губами? Я размяла в пальцах листок. Мне захотелось сказать: «Маму я не видела, зато папа посылал мне игрушки, и книги, и паяца, а на елку…» Но разве можно говорить про елку Борхе, Гьему, Китайцу? Мне стало очень стыдно.

Синяя застекленная дверь вела в комнату, где были кровать под цветастым линялым покрывалом и приемник в матерчатом чехле, и календарь, и швейная машина. Иногда Маурисия говорила мне: «Не бойся». Когда? Когда она говорила так? Говорила ли вообще? Я была маленькая и вдруг…

— Вы не заслужили. Зачем рассказывать вам о боге? — сказал Китаец.

Борха поднял голову и сверкнул глазами.

— Ах, вон что! А в рощу не хочешь?

Китаец сжал губы. Рубашка у него была несвежая. Антония не успевала стирать, она стирала и гладила для нас. («Вот и хорошо!») Мы сидели словно в стеклянном сосуде. И небо и воздух были как за стеклом. Две бабочки гонялись друг за другом. Борха спросил:

— А что думает бог про Хосе Таронхи?

— Конечно, бог считает его дурным человеком. Нехорошо поддаваться зависти и злобе. Мы должны довольствоваться тем, что нам отпущено.

— А тебе что отпущено?

Борха пришлепнул москита на листе книги и размазал пальцем кроваво-бурое пятно.

— Что тебе отпущено? — настаивал он.

Задрожало стекло двери — вышла хозяйка. Увидев нас, она улыбнулась и скрестила руки на груди.

— Ах ты, господи, у самих такой сад, а ходите к нам, бедным! И что вы тут нашли?

Она говорила, а я снова подумала о реках. «Да, тут текут реки, но под землей, к морю». Я закрыла глаза, сквозь веки сочился сверкающий красный свет. Борха спросил:

— Можно Гьему выйти? Мы подождем, пока он кончит работу.

Я открыла глаза, чтобы увидеть, как обрадуется кузнечиха.

— О чем это вы с ним вечно толкуете?

В дверь высунулась взъерошенная голова Гьема.

— У меня еще работа, — сказал он. — Подожди там, Борха.

Борха захлопнул книгу, чтобы раздавить зеленую бабочку.

— Мы в порт собрались. Пойдешь?

— В порт! — повторила хозяйка и вскинула толстые руки. — Что ж ему там делать?

Китаец сунул платок за обшлаг рукава. Мы встали. Воздух в кузнице был красный и черный. Кузнец тоже казался черным и красным от пламени и полутьмы. На кирпичной стене, словно орудия пытки, висели какие-то железины.

Была суббота, и за церковью ставили навесы. Крестьяне вели к площади груженных товаром ослов. На земле расстилали куски материи, раскладывали блестящие жестяные часы, горшки, зеркальца в золоченых рамках, и солнечные лучи нестерпимо сверкали в них.

Те — это были: Гьем, сын кузнеца, шестнадцати лет; Тони с Абреса, сын колесника, живший по ту сторону площади, в патио, где пахло свежим деревом и у стен стояли колеса (я хорошо его помню — белобрысый, выше всех, с меня ростом, хотя ему только пятнадцать. Когда мы ходили к морю, мы видели издалека, как он, в красных штанах, собирает моллюсков на скалах); Антонио, сын арендатора из поместья Сон Льюч, мы звали его Антонио Сон Льюч, чтоб не спутать с Тони. Вот трое главных. Еще был Рамон, сын столяра, который жил за церковью. Ему было тринадцать, но Гьем водился с ним иногда. Если в недобрый послеобеденный час выходили все, он был из последних; если же шел один Гьем, — он был, как равный, с ним. В эту жаркую пору, среди развалин, у самого конца селения, где в земле была трещина, похожая на русло высохшей реки (ни одной речки, речек нет), они гуляли вдвоем по мягкой пыли, с зелеными прутьями наперевес. Рамону было тринадцать, но Борха говорил: «Гьем водится с ним, потому что он много знает». Да, он много знал, и хитрости в нем было много. Проходя мимо столярной мастерской, я видела, как он помогает отцу, а он косился на меня из-за досок блестящими глазками и улыбался, словно ему ведомы важные тайны, недоступные мне. Поэтому Борха говорил: «Они с ним водятся, он знает много». А еще иногда с ними ходил друг Рамона, хромой Себастьян, сын прачки из поместья Сон Льюч, ученик сапожника.

А наши были: Борха, командир; Хуан Антонио, сын доктора; двое сыновей управляющего, которые жили за откосом, в начале селения, в большом доме с огородом и садом. Их звали Леон и Карлос, одному исполнилось шестнадцать, другому четырнадцать, и нрав у них был тихий. Зимой они учились в монастырской школе. С Борхой они дружили, потому что отец им велел, но, кажется, они были совсем не такие, как мы. Особенно Карлос, младший. Он прилежно занимался и собирал насекомых. Подбородка у него почти не было, глаза прятались за роговыми очками. Оба брата пахли хлебом, а пальцы у них были в чернилах, потому что отец, как наша бабушка, считал, что надо учиться и на каникулах. Карлос говорил: «Я буду инженером-путейцем», — на что Борха пожимал плечами. Леон был похитрей и полицемерней. Оба вроде бы пылали благочестием или притворялись, чтобы угодить отцу, а сам он притворялся, чтобы угодить бабушке. (Там, на острове, все так и шло.)

В кузнице было как-то жутковато — на полу лежали длинные тени, стучал молот, вздыхали мехи. Голый до пояса Гьем, ребристый, как лодка «Симон», сверкал от пота, волосы облепили его раскаленный лоб. За дверью пахло плесенью, цветами и колодцем. У грядки стояла кузнечиха с зелеными и красными помидорами в подоле, и пчелы жужжали над низенькой стеной, отделявшей грядки от клумб. В котелке что-то желтело, туда клали перец, рыбу, травы, черные маслины и запекали все это, словно кусок сада или крохотный огород в грубо-зеленых пятнах.

Через три дома была тележная мастерская. За ней цветы не росли, только овощи зеленели в огороде, и колодец был. В воздухе плясала пыль, золотые опилки роились в лучах солнца. Тони с Абреса. Помню, как он стоял у стены, под ясным небом, отражавшимся в белом камне, и строгал палочку. Стоял босой, опершись о стену, опустив припорошенные пылью и опилками ресницы, и говорил: «Что ж, если Гьем идет, я пойду», — а бурые тусклые волосы падали вдоль его щек. Отец его приходился братом столяру, отцу Рамона. Но Тони и Рамой не ладили. Я никогда не слышала, чтоб они разговаривали друг с другом.

В дни перемирия верховодил Борха. У нас было одно общее дело: мы ходили в порт, к Марине, поиграть в карты и купить что-нибудь из тех товаров, которые он продавал из-под полы, намекая, что это контрабанда. Марине беседовал с ребятами так таинственно, что я часто не понимала, о чем они говорят. Иногда он обыгрывал их, и смеялся, и ехидно на них глядел, сворачивая сигарету. У него всегда были запрещенные товары (даже опиум бывал). Ребята брали у него моторку и отправлялись на ней к апельсиновой роще. Если Борха был один, без Гьема и без Тони, Марине ее не давал, — он говорил, что Борха плохой моряк и ни за какие деньги лодку не получит. И Борхе приходилось просить тех, потому что он очень любил ездить в апельсиновую рощу на три дня.

В первое лето меня взяли на один день, до вечера. Бабушка сказала, что я уже большая и мне нельзя проводить три ночи одной вне дома. (Как будто я дома не была одна!) Она очень следила, чтобы я возвращалась к вечеру. Два раза я тайно провожала ребят в порт и возвращалась домой на «Леонтине», сокрушаясь, что я — не мальчик. Бабушка об этом так и не узнала. Помню, они хохочут, босые, веселые, Китаец сидит, подняв колени, у корзины с едой и поблескивает очками, а чайки, словно вымпелы, белеют у самой волны.

В тот раз я тоже отправилась в кафе. (Я отчаянно просилась в рощу: «Бабушка, пусти меня с ними!» — «Ни за что! Какая чушь! Девочка с мальчиками… Да еще с такими… этот Гьем…» — «Но ведь Лауро едет!» — «Что с того?»)

В кафе была мансарда, куда пускали только Борху и Гьема. Борха знал, что у Гьема с Марине есть секреты. Марине был старый — за пятьдесят, невысокий, с круглой спиной и выпуклой грудью. Ребята сидели на террасе, над морем; к вечеру туда приходили взрослые. Марине ставил на стол стаканы. Он подавал вино, маслины, консервы. Иногда он кормил каких-то приезжих, если его заранее предупреждали. Местные были бедны, жили рыбной ловлей. Всем было известно, что Марине и многие его гости причастны к контрабанде. Борха говорил: «Гьем знает, в какие пещеры они прячут барахло. А потом — берут». Мне казалось, что все это слишком просто для преступления. Здесь было много пещер. Гьем и Марине очень дружили; когда они разговаривали, я вспоминала, что Гьем гораздо старше нас — не столько годами, сколько тем, что понимал с полуслова непонятные нам вещи. Даже улыбался он так, словно старше не на год, а намного больше. Может, именно поэтому Борха объявлял перемирие, и все отправлялись в рощу. Если погода была хорошая, мы рассаживались у Марине, над морем, на мешках и канатах. Тут висели клетки с попугаями, и Марине совал им мясо на железке. Завидев нас, попугаи поднимали крик, как будто ругались. Марине жил один, сам себе стряпал. Мы часто ели с ним из общей миски. Глядел он только правым глазом, — левый скрывался под бровью, — и всегда с большим почтением спрашивал о бабушке. С Китайцем он почти не разговаривал и смеялся, когда Борха изводил его. С Борхой они беседовали о владельце Сон Махора. Марине много знал про Хорхе и говорил про него совсем не так, как Тон или Антония, для которых он был вроде черта. Марине очень любил его. Борха внимательно слушал, а Китаец слушал неохотно. Помню, какие были сумерки, когда мы сидели там, на террасе, попугаи горланили в клетках, а свет за стеклянной дверью становился синим и золотым. Марине говорил, что Сон Махор приходится Борхе родственником, — почему-то обо мне он не сказал, — и хитро глядел на моего брата, а тот слушал, приоткрыв рот, и глаза у него блестели.

— Что, будешь таким, как он? Э, куда тебе! Кишка тонка!

Борха улыбался и не знал, что ответить. Никто не говорил с ним, как Марине. Я так и вижу: он стоит на коленях, на мешках, и глядит на старика, а тот держит в пальцах огромную сигарету. Сплевывает на пол, смеется — из левого, больного глаза ползет слеза — и дразнится:

— Куда тебе!

Я понимаю, что Борха улыбается для вида, а сам трясется от злости, досады и зависти. Он хотел только одного — хотя и сам не знал, как сильно и как за это поплатится. Он хотел, чтобы когда-нибудь им восхищались вот так и чтобы владелец Сон Махора заметил его хоть раз. Многие — скажем, Тон — не поклонялись его кумиру, но это подзуживало Борху еще больше. (Как-то вечером, когда мы лущили миндаль, словоохотливый Тон тихо рассказывал нам с лукавым, таинственным видом: «Этот самый Сон Махор был вроде тронутый, одержимый. Со здешними ни с кем не знался, даже из богатых. Набрал себе дружков по морям — ну и дружки, настоящие пираты! Марине с ним ходил на „Дельфине“ к этим басурманам. Да, свихнулся дон Хорхе, разум потерял, или, вернее сказать, бес попутал. Отец его очень баловал, ничего не жалел. Только помирал старик один, тут, в поместье и все звал его, звал. Ну, сынок-то по морям, по островам, словно гром по небу. Вернулся, а отца уж схоронили. Он траура не надел, отца не почтил… куда там!.. Набрал в дом всякой швали — кутили, блудили, беса тешили. И вот что говорят: явился к ним бес в плаще, очки черные и жутко так хохочет, у нас — и то слышали. К „Дельфину“ никто не подходил — чар боялись. По ночам светился он нехорошо… Бог знает, что там было! Тут одна, не буду называть, очень важная сеньора, мужа кинула и — к нему. Так и пропала, как в преисподнюю. У него на женщин была особая сила — с ума сходили по нему, по дьяволу. Весь остров в страхе держал! А жен, говорят, было у него четыре штуки. Одна — не из наших, черная, и лопотала не по-людски. Он тут и месяца не жил, все плавал на своем „Дельфине“, как на „Летучем Голландце“, а делать ничего не делал, деньги просаживал на всякую дрянь. Только время-то пощады не дает. Время всем хозяин. Вот теперь он — хворый, старый, один-одинешенек… Ребята его боятся, матери их пугают: „Шалить будешь — дону Хорхе отдам!“ Бог покарал. Все уходит. Все как есть».)

А Марине говорил:

— Теперь его не видно, дома сидит. Умирает.

Потом задумается и прибавит:

— Пойду к нему как-нибудь. Он меня помнит, я у него служил. Если кто из прежних зайдет, он угощает вином. Он — большой сеньор, уважает своих слуг. Да, сеньор. Теперь таких и нет.

Китаец говорил:

— Когда-то донья Пракседес с ним дружила.

— Вот именно, когда-то! Теперь он о родичах и знать не хочет. Пойду-ка я к нему… Мы с ним далеко плавали. К островам. — И короткая, красная рука с широкими, как лапы, пальцами указывала вдаль, где мерцало море, от одного взгляда на которое захватывало дух. — А теперь дома сидит, заперся. Тьфу! И крыса эта, Санамо, играет ему на гитаре. Подачками не гнушается… Я бы так не мог после всего, что мы с ним перевидали! Санамо, гадина, пользуется, что сеньор наш бедный вспоминает прежнее… Ворошит старое, на гитаре своей собачьей играет, чтобы не выгнали. А кто он был? Предатель, и больше ничего. Последний матрос у нас на «Дельфине». Самый последний…

Гьем угрюмо смеялся из угла:

— Да, дона Хорхе повсюду знают.

Марине и Гьем загадочно улыбались. Борха визгливо начинал:

— Мы одного рода. Китаец прав, наша семья была очень дружная. Бабушка с ним дружила… Да никто, собственно, и не ссорился.

— Никто, дорогой, никто. — Марине перекидывал окурок в другой угол рта. — Ясное дело, все тебе оставит!

Гьем давил ногой муравьев. (Они кишели повсюду. Весь остров изрезали их дорожки, пронизали их узкие ходы, как бесконечные пустые жилы. Муравьи шныряли по ним взад-вперед.) Марине совал шумовку в банку с маслинами, и они, словно капли, падали на тарелку.

— А ты пойдешь к нему?

Китаец клал руку Борхе на плечо. Рука была странная: желтая, сухая. Враждебная, а чего-то просит или хочет. Борха сидел прямо и улыбался застывшей улыбкой, которую я так хорошо знала.

— Да. Конечно, зайду как-нибудь. Он мне дядя.

— Вроде того, вроде того, — смеялся Марине. — Ладно, пойдешь — напомни про меня, поговори о прежнем времени. У него был полный шкаф золота. Прямо столбиками сложено! «Бери, — говорит, — бери, Марине, ты парень хороший». Я ему верно служил. И не за жалованье, не-ет!

Гьем и Марине снова переглядывались и глухо смеялись. Каким бывалым казался мне Гьем, этот хитрый мальчишка с черными глазами! Борха тоже смеялся, но как-то нехотя. Марине подавал нам плохое вино, оставлявшее на губах и на зубах темный осадок. Иногда мы пили что-то крепкое, вроде агуардьенте[7], и очень веселели.

— Все острова прошел, — рассказывал Марине, и правый глаз у него сверкал, как бабушкин бриллиант. — Жаль, парусник продал… А другие говорят, не продал, сжег. Не знаю, что с «Дельфином». Ох, и любили мы этот корабль! Я как узнал, подумал: «Сеньор с „Дельфином“ расстался — значит, худо дело».

— Он не болен, — сказал Китаец. — Я видел недавно, он поливал в саду цветы.

— Худо дело, — повторил Марине, и глаз его потерялся под мохнатой бровью.

Потом они отправлялись в рощу, а я возвращалась домой на «Леонтине» и думала про все это. Приставала к берегу, поднималась к дому, не в силах забыть, как они уходили, и стряхнуть очарование разговоров. Входила в патио и тихо, чтоб бабушка не услышала, мылась и переодевалась к ужину. Бабушка спрашивала:

— Где ты была?

— Занималась.

Она смотрела, есть ли чернила на пальцах, и приближала к моим губам большой нос — не пахнет ли табаком. (Я успевала нажеваться мятных карамелек, которые Марине держал в высоких жестянках из-под бульонных кубиков.)

— Какой он, этот Хорхе? — спросила я Антонию. — Правду говорят, что к нему приходил бес?

Антония стелила мне постель и, сунув руку в пододеяльник, расправляла его. Потом обернулась.

— Он теперь очень старый. Раньше был красавец мужчина… Да, настоящий был сеньор, благородный и немножко не в себе. Тут его не могли понять. Он по-своему жил, никого не боялся, здесь такого и не видали. Он… как бы сказать? Он все сметал, словно буря. Деньги по ветру пустил, страшно подумать.

— У него еще много денег! Золота целый шкаф.

— А, что это ему! Пустяки, — сказала она.

И презрительно поджала губы. (Не знаю, почему я вспомнила фотографию, заткнутую за зеркало, — Антония с маленьким Лауро.) Она отрывисто засмеялась и добавила, словно про себя:

— Придумал… подарил Хосе с Малене участок прямо посреди откоса, на сеньориной земле… Донья Пракседес очень была недовольна.

(Небо темнело, я возвращалась домой на «Леонтине» и думала обо всем этом. Я глядела на свои загорелые, вытянутые ноги и спрашивала себя, где же правда? В жизни, казалось мне, все как-то чересчур по-настоящему. Я знала, я часто слышала, что мир — большой и злой. И мне стало страшно, что, быть может, он еще хуже, чем я думала. Я смотрела на землю и повторяла про себя, что там, внизу — мертвецы и весь каменистый остров, все его огромные цветы и деревья стоят прямо на трупах. Марине сказал как-то, что Хорхе погубил многих, что он жестокий, но самый благородный и великодушный на свете. Кого он погубил? За что? На верху откоса, у лестницы, где я толкнула Хуана Антонио, был колодец, а на нем — поросшая мхом голова дракона с открытой пастью. Когда что-нибудь падало в колодец, гулко звучало эхо. Даже когда опускалась цепь, гул стоял такой, что мороз подирал по коже. Я любила смотреть в глубину колодца, на воду, и мне казалось, что я чувствую запах темного сердца земли.)

— Видели святого Георгия в церкви? — спросил в тот день Марине. — Вот такой был наш дон Хорхе.

Пронизанный солнцем, святой Георгий, в золотом венце, в доспехах и с зеленым копьем сверкал рубиновым светом, словно вино в бокале.

— Как святой Георгий. Говорят, художник рисовал с его предка.

— Какая чушь! — сказал Китаец, снял очки и прикрыл рукой глаза. — Оставили бы в покое хоть эти дивные витражи.

(Я всегда думала, что для Китайца мученики с витражей были как старшие, мстящие за него братья. Они глядели на нас сверху, сверкали во тьме храма, где, словно гонимые ветром бумажки, бегали без страха мыши и ящерицы. А солнце, точно лев, подстерегало за стеной.)

Марине ударил кулаком по столу, и черные маслины подпрыгнули на тарелке. Гьем плотоядно захихикал, а Марине заорал:

— Сказано, как Георгий! Да, такой самый, красивый и статный. Ему есть что вспомнить, у него и талисманы, и подарки, и янтарные четки. Сам видел. Глядите. — Марине распахнул вонючий ворот, и мы увидели медальон — серебряную старую монету. — Он дал… Он был не такой, как все, выше всех. Ему говорили: «Чего вы связались с этой посудиной, чего плаваете, деньги тратите, здоровью вредите? Жили бы, как люди. Езжайте в город, на материк, развлекайтесь по-человечески, не губите себя». А он им: «Нет, я другой породы». Да, он был как ветер. Как бог какой-нибудь, верьте слову!

Марине сложил два пальца и звонко поцеловал в знак клятвы. Китаец сказал неизвестно к чему:

— Поцелуй Иуды.

Марине рассердился. Он выхватил нож, приставил Китайцу к груди. Тот отступил к стене. Ветер дул ему в лицо, он закрывал глаза — очки не успел надеть и держал их в поднятой, дрожащей руке.

— А ты какому богу служишь? — крикнул Марине. — Какому, отступник? Ты ни во что не веришь, за то и выгнали. Только в брюхо свое свинячье. — Он ткнул ножом во впавший, черный живот, на котором мелко дрожали коричневые пуговицы. — Только в свою утробу! Чему ты можешь научить этих младенцев?

Он говорил о нас.

— Смерти, вот чему! — он сплюнул. — Все про мертвецов… Ничего ты другого не знаешь. П-шел, Иуда! Иди, зови Таронхи, пускай меня берут.

Он вернулся к столу. Борха вскочил и пошел налить еще вина.

— Эй, эй, — крикнул ему Марине.

Борха обиженно и гордо показал ему деньги — они хранились в правом кармане, свернутые и перехваченные резинкой. Поднял свитер, и над ремнем показалась кобура старого дедушкиного револьвера. Марине был отходчив, он захохотал так, что лицо у него посинело.

Он продал нам контрабандного табаку и рому, а Гьему и Борхе дал тайком еще что-то.

— Нет, красоточка, не для тебя это, — сказал Борха и оттолкнул меня.

Глаза и губы у него блестели. Кажется, всем нам вино ударило в голову.

А потом мне пришлось возвращаться одной на «Леонтине». Я злилась. Они, мерзавцы, влезли в моторку Марине. Они кричали, распутывали канат, садились на корму. Солнце светило им в спину, и они были черно-красные на светлом небе, как святые на витраже. Меня злил даже ветер. Марине сказал:

— Иди в лодку, дочка. Пора тебе ехать домой…

Я знала, что пришли дни перемирия — один, два или три.

II

Для других дней Борха держал карабин и старый дедушкин револьвер, Хуан Антонио — кинжал, дети управляющего — плетки, а Гьем и вся его шайка — крючки из мясницкой лавки. Эта лавка была в конце крутой улочки. Я увидела однажды у ее дверей, на крюке, голову ягненка, и страшный, как будто молящий, глаз пристально взглянул на меня из синей сетки жил. Ребята крали эти крюки, уносили за пазухой и, когда мы случайно встречались на площади, нагло ими позвякивали. Спрятавшись в скалах, они швыряли в нас камнями — мимо, конечно, чтоб затеять ссору. Потом уходили в лес. Китайцу они кричали:

— Эй, Иуда!

Борха, Хуан Антонио или сыновья управляющего должны были идти за ними. В лесу, среди деревьев, начиналась жестокая, страшная схватка. Они гонялись друг за другом, а Борха целился издалека. Борьба шла молча, всерьез; я не понимала, в чем тут дело, но боялась — не того, что они покалечат друг друга, а чего-то другого, темного и жуткого. Как-то Хуана Антонио ранили крюком. Помню, кровь текла у него по ноге, по черным волосам, и он сжимал губы, чтобы не заплакать. Волновало его одно: как бы отец не узнал. Борха крепко завязал ему ногу смоченным в море платком. Бывало, ранили и Борху, но легко — он был осторожен и ускользал, как угорь, да и карабина побаивались.

— Нечисто играешь! — орал Гьем. — Мы без карабинов!

Площадь, на которой Гьем объявлял начало боя и раскладывал костры, была в старой части селения, на пожарище. Все там сгорело, остались только почерневшие лестницы и два чудом держащихся дома у самой дороги в лес, где выжигали уголь. Земля тут кончалась сразу, круто обрываясь над морем. Справа виднелся откос и белый домик Малене, а внизу лежало море — такое же, как в атласе, только живое, огромное, головокружительно-зеленое, в темных пятнах, окаймленное белой, трепещущей линией чаек. Отсюда, с высоты площади, на которой когда-то живьем жгли евреев, море казалось неверным и жутким. Что-то грозное, темно-синее нес ветер по небу, туда, где сверкали неведомые миры и бродило испуганное эхо. Смотришь сверху, и кажется, что осталось одно: катиться вниз. А жизнь ужасна и призрачна.

Чтобы забыть мясистое бабушкино лицо, красивый профиль настоятеля, тетино ожидание, черствое сердце Антонии под сборками платья, я создала свой собственный остров. Мы с Борхой знали, что мы — одни. Часто по вечерам кто-нибудь из нас трижды стучал в стену. Мы выскальзывали из постели, тихо, как духи, шли по коридорам и комнатам и встречались на веранде.

Черное небо сверкало в проемах арок, и во мраке пролетали какие-то искры. «Я никак не засну». — «И я». Мы ложились ничком, на пол, чтобы нас не увидели из окон, и молча курили. Под пижамой у меня была спрятана грязная, черная кукла, о которой никто не знал. Я вынимала изо рта обмусоленный, клейкий леденец и швыряла его в сторону. От меня пахло мятой, и Борха спрашивал: «Чего ты жуешь? Леденец или резинку?» Я стеснялась признаться и говорила: «Это паста такая», — и мы снова молча курили тетины сигареты. Иногда Борха говорил: «Когда же это кончится?! Как по-твоему, кто победит? По-моему, наши, они ведь в бога верят». — «Не знаю, — отвечала — я. — И никто не знает». Часто он вспоминал что-нибудь: «У нас был очень красивый дом. Я в школу ходил…» Он говорил о доме, о друзьях, а я не все понимала. Мне нравилось слушать его голос. Я смотрела на небо в проемах арок и думала: «Маурисия». (Сад, папин дом, лес и тополя у речки. Речка, речка, зеленые заводи, словно большие глаза земли!) Мы были так беззащитны, так подавлены, так далеки — да, так далеки от дядиного портрета, от старших братьев, от воспоминаний о папе, от Китайца и Антонии… Странные люди — взрослые, мужчины и женщины. И мы странные — вне мира, вне времени. Мы уже не были детьми и не знали, кто мы. Мы лежали ничком на полу и почему-то не смели подползти друг к другу вплотную. Борха клал свою руку на мою, и только головы наши соприкасались. Иногда я задевала лбом его кудри или холодный кончик носа. Он говорил, вдыхая дым: «Когда же это кончится…» Мы и сами толком не знали, что он имеет в виду: войну, остров или наше детство. Порой из комнат вырывался сноп света и желтый квадрат падал на нас. Нам становилось стыдно, что кто-нибудь увидит нас и спросит: «Что вы тут делаете?» Как могли мы ответить? Чтобы забыть злые, равнодушные слова, самого Борху, Гьема, Хуана Антонио и то, что со мной нет папы, я создала свой остров: уголок в шкафу, где жил под атласом, носками и платками мой черный Горого. Среди белых платков, зеленых низменностей и синих бумажных морей, на чьих берегах темнели булавочные головки городов, прятался он от недобрых чужих глаз. Стоя перед шкафом, я ныряла до плеч в полумрак, пропахший крахмалом и деревом, и, раскрыв переплет атласа, отправлялась в прекраснейшие путешествия. Я посещала греческие острова, где побывал дон Хорхе на своем пропавшем «Дельфине», быть может — спасаясь, как я, от взрослых, от страшного мира. В атласе тоже шла война — падали дядины города («Пал город такой-то», «Тебя, бога, славим»), и пропадал папа, тонул, исчезал со всеми своими идеями. Там, на карте, война затянула его, как болото. Что осталось от него? (Ах, да, «Питер Пен», и «Таинственный остров», и «Сонины проказы»… От него? Нет, он и не знал ни о каких островах.) Согнувшись перед шкафом, где атлас отвечал мне шуршанием страниц, я вспоминала слабый голос: «Матия, Матия, что ж ты мне ничего не скажешь? Это папа говорит…» (Маленькая телефонная станция в нашей деревне, я стою на цыпочках, черная трубка дрожит у самого уха, а в горле — комок.) С кем я говорила, с кем говорила? С тем, кто забыл в одном из ящиков замечательный стеклянный шарик, внутри которого как будто падал снег? («Это — папин, он очень любил его вертеть, когда был маленький…») Там, в белом шарике, жило слово «папа», словно огромная капля дождя. Закрыв левый глаз, я подносила его к правому, вертела и видела, как падает снег. Да, только голос: «Что ж ты ничего не скажешь?» А потом — голос Маурисии, разбиравшей вечернюю почту: «Смотри, что папа прислал…»

(В шкафу хранился мой скудный скарб воспоминаний: черный перекрученный провод и голос, бегущий по нему, как звонкая кровь. Яблоки на чердаке, «Таинственный остров», «Питер Пен», весенняя уборка.) Но мы жили на другом острове. И я прекрасно знала, что мы тут заброшены, окружены синей и страшной стеной моря, а главное — молчанием. Суда не ходили вдоль наших берегов, все было тихо и пусто, только и оставалось что дышать воздухом. Там, на веранде, я крепко сжимала маленького трубочиста, пришедшего из воспоминаний. Его я взяла в монастырскую школу, его хотела выбросить на помойку начальница, а я ударила ее ногой, и меня выгнали. Иногда я звала его Горого, а иногда это был просто несчастный трубочист, чистивший трубы в далекой стране из сказки Андерсена. Для него я рисовала пером на полях книг крохотные города, винтовые лестницы, шпили и белые ночи.

Чтобы забыть обо всем (я вернулась на «Леонтине», меня не взяли в рощу, потому что я девочка, даже не женщина!), обо всем и обо всех, я поднималась к себе, вынимала из-под платков и носков моего трубочиста, смотрела в его черное личико и думала, почему я уже не могу его любить.

III

Борха был вором. Не знаю, как он стал воровать, — может, такой родился. Он и представить не мог, как обойтись без постоянных краж. Особенно часто он крал деньги. Ловко крал и у тети, и у бабушки, наслаждаясь опасностью и страхом. Конечно, ему было легче оттого, что все так верили в его невинность и благородство. Чаще всего он крал у тети. Она была рассеянной, оставляла деньги на комоде или на столике, а потом плаксиво жаловалась:

— Так и тают, сама не пойму — куда ушли…

Красть у бабушки было гораздо интересней. Она держала деньги в металлическом ларце, в котором, как в кривом зеркале, искажались наши лица, а если подышать, металл становился тусклым. Ларец она прятала на полку, а впереди, для верности, клала молитвенник и футляр с четками из Лурда. Сбоку, как страж, стояла бутылка с чудотворной лурдской водой, и она иногда отхлебывала глоточек. Бутылкой служила стеклянная статуэтка девы Марии, а нимб вынимался как пробка. Борха влезал на стул — до полки он не дотягивался — и долго трудился. Сперва он отодвигал бутылку, потом футляр с молитвенником и наконец, повернув ключ, брал из ларца деньги. Обычно бумажки были сложены, как тетрадки. Я стояла в коридоре, у часов, и следила, не идет ли по лестнице наша баба-яга. В награду Борха со мной делился. Почти все я тратила на сигареты и на леденцы, чтобы отбить табачный запах.

Бабушка часто совала мне в рот, как крючок, свой костлявый палец:

— В твои годы конфет не сосут. Не стыдно? И зубы испортишь.

Особенно меня обижали ее заботы о моей красоте — о будущей, возможной красоте, которую я должна была обрести во что бы то ни стало.

— Если нет денег, без красоты не обойтись.

Красота считалась единственной опорой. Однако ее еще не было — моя внешность, на бабушкин взгляд, оставляла желать лучшего. Начать с того, что я непристойно вытянулась и отощала. «Тетя, — говорила мне бабушка, — красивой, правда, не была, но у нее были деньги, и она вышла за дядю Альваро» (по-видимому, хорошего и богатого жениха). А вот моя мать была и красивой и богатой, но увлеклась романтическими бреднями, за что и поплатилась. Мой отец — человек бессовестный, одержимый дурными идеями, — просадил на них мамины деньги и загубил свою семью. «Такие жениться не должны. Они сеют зло, куда ни ступят». К счастью, по бабушкиным словам, этот брак был недолгим: мать моя умерла раньше, чем дело стало совсем плохо. В общем, и деньги и красота оказывались штукой опасной, обоюдоострой.

Бабушка очень заботилась о моих зубах — редких и крупных — и о моих глазах. («Не гляди вбок!», «Не щурься!», «О, господи, у нее косит правый глаз!») Заботили ее и мои волосы, безнадежно гладкие, и мои ноги.

— Ты такая долговязая… Должно быть, это от возраста. Будем надеяться, выправишься понемногу. Года через два тебя и не узнаем. Только, боюсь, ты слишком похожа на отца.

Она сидела в качалке и осматривала меня круглыми совиными глазами. Заставляла пройтись, присесть, разглядывала глаза и руки. (Я вспоминала крестьян, покупающих мула на ярмарке.) Осуждала мой загар и веснушки вокруг носа.

— Вечно она на солнце, как уличный мальчишка! О, господи, вот незадача — рот до ушей, один глаз туда, один сюда… Не щурься, морщины будут! Расправь плечи, подними голову… Губы кусай, облизывай.

Я ненавидела ее, ничего не могла с собой поделать. Я хотела, чтобы она умерла тут же, на месте, упала, как птица, задрав лапы. Она трогала тростью мою спину, постукивала по коленям и плечам.

— Еще скажешь мне спасибо… Можешь идти.

Она отсылала меня к латинским падежам или переводам из Корнеля, но я оставалась читать ей вслух о маленьком Гвидо де Фонтагалан, прозванном Сыном Тайны, а она притворялась, что слушает. Сидела бабушка в качалке, у окна, изучая в театральный бинокль свой кукольный театр. Под рукой у нее была табакерка, трость медленно скользила по стене.

«Уж лучше б она меня побила», — думала я и срывалась с места, не обращая внимания на крики:

— Матия! Матия! Немедленно вернись!

Борхи не было, но я шла вниз, к морю, и угрюмо садилась среди агав. Или рыскала по откосу, как несчастный пес, а моя тень волочилась сзади. Я убегала куда угодно, только бы побыть одной.

— Можешь идти…

Я выходила из комнаты, глядя искоса, через плечо, — бабушка это очень не любила. На ее искривленных пальцах оставались липкие пятна от моей конфеты, и она долго вытирала их платком.

А если не было Борхи (предатель, предатель, ушел в рощу, хоть знал, что меня не пустят и я останусь, прислонюсь к стене, притворяясь равнодушной, глотая обиду, скрестив ноги и грызя палец, чтоб не заметили, как дрожат у меня губы), я оставалась у бабушки в когтях, с этой дурой тетей Эмилией, которая курила, потихоньку пила коньяк (потому у нее и белки розовые) и ждала, ждала, ждала, распустив мягкое брюхо, когда же вернется свирепый дядя Альваро. Борха говорил, что, входя в деревни, его отец расстреливал людей. Сам он ни разу его не поцеловал, не взглянул ему в глаза, только сидел целые дни на хлебе и воде, если приносил плохие отметки. Дядя Альваро. От него остались коробка сигар (я подносила ее к носу и нюхала, зажмурившись), портупея с серебряными пряжками, а во дворе — сбруя и пыльное седло. Да еще бичи на стене. От одного их вида становилось плохо.

— Это дедушкины.

— И дядины?

— Ну… он ими пользовался, когда приезжал.

(Дядя Альваро был не здешний. Борха вечно твердил: «Мы из Наварры». Там, в Наварре, у них был дом, конюшни, лошади. «Да, красиво там…» — вздыхал Борха. «Бабушка тебя любит, — говорила я. — Не то что меня. Она тебе все оставит…») Бичи висели у окна, там, где я слышала слова Тона: «Прямо как звери… она за меня заступится». Кому же могли принадлежать бичи, если не дяде, у которого узкое, как нож, лицо и рот искривлен шрамом? Борха на него похож, только он вкрадчивый и красивый. Правда, иногда у него бывает дядин взгляд, он так же кривит губы, и такое же злое, острое у него лицо.

Когда Борха был в роще уже третий день, бабушка сказала после обеда:

— Я пойду, Матия. А ты приляг. Тебе надо отдыхать, доктор сказал.

Уже неделю или больше нас, по совету доктора, загоняли после обеда спать. Я очень любила часы сьесты, когда в доме было тихо. Помню, стояла жара. Окна были открыты, но занавески не шевелились. В саду, над деревьями, жужжали москиты и плавала сверкающая пыль. Тетя встала.

— Пойду, письмами займусь… — сказала она.

Она вечно писала письма, целые вороха писем — наверное, на фронт. Иногда она говорила:

— Пойдем, Матия.

Позвала она меня и в тот день. Я не любила с ней ходить, но не смела отказаться. Комната у нее была большая, а за ней — еще одна, поменьше. Огромная двуспальная кровать, розовые креслица, тяжелый шкаф, комод, прозрачные занавески. Солнце пламенело, как пчелы, жужжавшие на балконе. Солнце липло к белой кисее, блики падали на кровать, на белые подушки, пропахшие крахмалом и яблоками.

Тетя Эмилия скинула платье (она называла это «посижу-ка я налегке») и облачилась в жуткий бледно-зеленый капот, мятый, провонявший старыми духами и тошнотворный, как все в ее комнате. Этот таинственный тяжелый час мне трудно описать: в нем было что-то приторное, тревожное, словно он, как плотные шторы, защищал нас от ярости солнца. Я неохотно сняла сандалии, осточертевшую блузку и юбку, а тетя заплела мне косу и заколола ее на макушке.

— Ну, постарайся заснуть. Без книг! И леденцов не бери и резинки, а то проглотишь.

Я кинулась на кровать, скрывая тоску и задыхаясь от гнусного запаха духов, — еще и жасмин стоял на комоде! — и, лежа с открытыми глазами, глядя в потолок, стала слушать, как стрекочут на откосе цикады. Комната была непристойной и вязкой, словно тетин живот. Я видела, как тетя пошла к шкафу и налила коньяку в очень красивый, рубинового цвета, бокал. Я притворилась, что сплю, но глаза прикрыла неплотно. Она выпила коньяк залпом, пошла в ванную, открыла кран — все трубы застонали, заворчали, будто бранились, — и ополоснула бокал. Потом закурила, рухнула в кресло и принялась листать журналы, которые давал ей отец Майоль (она их никогда не читала). Вдруг что-то случилось, как будто кто-то и здесь повесил на стену бичи и сбрую. Что-то безжалостное, страшное разорвало тишину тетиной спальни (может, воспоминание о дяде?).

— Твой дядя… — говорила тетя Эмилия.

Откинувшись в кресле, она протянула руку, подняла занавеску, и золотой меч солнца разрезал полумглу. Я смотрела на ее глупый профиль, на запухшие глаза и думала: «Какая жалкая! Как будто что-то теряет…» И в моем неясном сознании проносились странные мысли — о ней и о дяде, — навеянные разговорами Хуана Антонио и Борхи. Я делала вид, что во всем разбираюсь, но это было для меня и темным и таинственным. Мне стало страшно, и я забилась в угол кровати; справа — я и сейчас их вижу — лежали подушки в вышитых, пахнущих утюгом наволочках. «Это — дядины, — подумала я. — Тут он спал. И тетя все ждет его…» Не страх, что-то другое, вроде стыда, — пробежало у меня по спине. Я вспомнила, что говорили ребята про мужчин и женщин. «Нет, врут, наверное», — подумала я, и мне захотелось, чтобы смерть тоже оказалась обманом. Я закрыла глаза. Тетя хранила письма в деревянной шкатулке; она вынимала их по одному, перечитывала, и мне казалось, что и от шкатулки противно пахнет дядей — кожей и деревом. Я чувствовала, какая я здесь чужая. Горого был за пазухой, под рубашкой, и тетя вдруг сказала:

— Что ты там прячешь?

— Ничего.

Она подошла ко мне. Я перевернулась на живот и стала вырываться, но она все же отняла моего трубочиста. Я прижималась лицом к постели, чтобы не было видно, какая я красная (даже уши у меня горели). Но тетя не рассмеялась.

— А, кукла! — сказала она. — Я тоже спала с куклой чуть не до самой свадьбы.

Я подняла голову и увидела, что тетя улыбается. Тогда я взяла Горого и положила под подушку. «Нет, — думала я, — я не сплю с Горого, да и не спала, я брала в постель медвежонка по имени Селин. С Горого я странствую, я ему жалуюсь. Дура ты, он не кукла». А она говорила:

— Сигареты клянчишь, а сама вот играешь в куклы.

Тетя положила мне руку на голову, растрепала челку. Потом пошла к комоду, вынула сигарету из ящика (на крышке нарисованы оранжерея и пальмы, и господин в смокинге сидит по-турецки и курит), сунула мне в губы, зажгла и улыбнулась.

— Мы с твоей мамой очень любили друг друга, — сказала она. — Ну, будь паинькой, кури! Видишь, со мной договориться можно. А потом закрой глазки и спи.

Она взглянула на часы и добавила:

— Даю на курение десять минут. Потом полежи хоть полчаса. А потом, если тихо пойдешь по лестнице, я тебя отпущу.

Она снова выпила, села в кресло и принялась за письма. Жасмин желтел на комоде, а справа и слева от него стояли фигурки святого Бруно и святой Екатерины.

Тетя задремала в кресле (весной его выносили в сад, и оно заметно полиняло на солнце). Заснула, не докурив. Помню, стояла жара — август кончался, и между стеклом и занавеской жужжала муха. Пахучее солнце палило стены, и запах красного дерева стал сильнее и гуще, острее — запахи цветов, пудры и коньяка. Языком и нёбом я ощущала сладкий, турецкий вкус сигареты, а золотистый мундштук просто жег мне губы, все-таки страшно было курить при тете. Я тихо приподнялась, чтобы ее не испугать. В розовато-золотом полумраке с кресла свисала толстая белая рука. В зеленой стеклянной пепельнице угасал окурок. А муха все билась между стеклом и занавеской.

Я медленно встала, косясь на тетю, и мне показалось, что я заглянула в колодец. Я не знала, куда деться от стыда, словно тетя Эмилия вдруг поделилась со мной всеми взрослыми секретами. Было нестерпимо стыдно смотреть, как она лежит, приоткрыв рот, и правый глаз у нее закрыт неплотно, из-под века что-то светится. Халат обтягивал ее телеса, и я увидела, как торчат белые босые ноги с яркими ногтями. («Зачем она и эти ногти красит?») Я посмотрела на свои худые, темные ноги, длинные, как у монашка, как у Борхи, — с квадратными, короткими ногтями (один — синий, рассеченный и болит, если надавишь), и подумала: «И я буду красить». А потом: «Это еще нескоро!» В другой жизни, в другом мире почувствую я то, что чувствует тетя, когда она курит сигареты, тасует карты, бессмысленно ждет, погружаясь в вязкую дремоту, печально беседует с рубиновым бокалом, прихлебывая коньяк, который она так ревниво хранит в шкафу, и не слишком вспоминает о войне. Ей важно одно: чтобы он победил, вернулся, увидел ее накрашенные ногти. «На что она ему, толстуха», — подумала я, и мне снова стало стыдно. Я бесшумно соскользнула на пол. Даже не зашуршали листы газет, валявшихся повсюду. Ступила на ковер, поискала ногой сандалии, перешагнула через вытянутые ноги спящей женщины, бесстыдно приоткрывшей мне темные тайны взрослых. Подошла к комоду, взяла рубиновый бокал и, подняв его, посмотрела на себя в зеркало. Я увидела худые загорелые плечи, белые лямки и пряди, вырывавшиеся из плохо заплетенной косы, в золотом венчике солнца. Пряди были рыжеватые, и я подумала: «На солнце я рыжая, как Мануэль, а все думают, что черная». Я скорчила гримасу, чтобы увидеть зубы, о которых так пеклась бабушка, — вдруг они и впрямь испортились от сладких, душистых карамелек. «Нет, я еще не взрослая. Совсем не взрослая!..» Какая-то тяжесть свалилась с меня, но задрожали колени. Я сердито сунула язык в бокал. («Ни капли не оставила, гадюка, все вылизала!»)

Труднее всего было бесшумно открыть дверь. (Борха тоже мучился с дверями, когда крал бабушкины деньги. Но мы брали куриное перо, опускали его в масло и смазывали петли в комнатах наших зверюг.)

Горого упал и жалобно раскинулся крестом, уткнувшись в ковер черным носом. Я подняла его, сунула за пазуху и обмотала ему шею цепочкой медальона. Взяла свои вещи, оделась в соседней комнате и вышла, держа сандалии в руке. В конце коридора, рассекая тишину, тикали часы. Моя длинная тень кралась за мной до самой лестницы. На первой ступеньке я присела и обулась. Было очень жарко, и казалось, что это не явь, а облако сна. (Я и сейчас вспоминаю, что в этот день все мы жили как будто в большом бокале, где гасли звуки. В душной тишине я слышала только слова нашей первой беседы с Мануэлем. Мой голос и его. Я видела острые глазки зеленой ящерицы, притаившейся, словно чудище, у самых наших голов, когда мы лежали в траве, на откосе.)

Я вышла в патио. Солнце яростно сверкало на беленых стенах, тени в пролетах арок сгустились во влажный пар. Я остановилась у сложенных мотыг, которыми работал Тон, и услышала голос Лоренсы:

— Разве можно его прогнать?

И голос Антонии:

— Дай бог, чтобы никто не знал… Никому не говори, даже ей…

Тут они и вышли — Лоренса, а за ней Мануэль. У Лоренсы в руке был ключ. Она свернула за желтый угол дома.

— Куда они, Антония? Чего он хотел?

— Воды. У них собаку убили и бросили в колодец.

— Зачем?

Она пожала плечами, не отрываясь от шитья:

— Кто их знает!

Я отвела глаза от ее стиснутых губ, из которых торчали булавки, — и пошла за Лоренсой. Они шли к колодцу, в огород, который был в самом начале откоса.

Прислонившись к оливковому дереву, я смотрела на них. Внизу, сквозь агавы, блестело зеленое море, а деревья против света казались черными. Мануэль склонился над колодцем, Лоренса опустила ведро, заплескалась вода. Звонкий, прохладный, серебристый плеск в горящей тишине. «Собаку бросили». Я посмотрела на свои ноги и увидела, что краешком сандалии что-то черчу. «Наверное, жуткая вонь. Пить нечего, вот он и пришел».

— Не знаешь, кто? — спросила Лоренса на здешнем языке.

Он не ответил, вплотную припав к колодцу. Его темные руки блестели, когда он вытягивал веревку. Каменный дракон как будто смеялся. (Китаец утверждал, что эта голова — XII века.)

— Бери сколько хочешь, — тихо сказала Лоренса. — Только не говори никому.

Она повернулась и ушла. Я притаилась за деревом, Мануэль вытянул ведро, вылил воду в кувшин. Кувшин был очень большой, зеленый, эмалированный. «Собаку, ужас какой, — подумала я, — просто ужас».

IV

Наверное, больше всего я удивилась, что он не сердится. Услышав мои шаги, он поднял голову. Я помню — так ясно, словно все это случилось сейчас, — скрип ворота и темную сырость колодца, горячую, как дыхание земли. «Вода очень холодная», — сказала я, или что-то еще глупее, но своего добилась: он обернулся и посмотрел на меня. Я видела раньше, в огороде, его загорелый затылок, а сейчас он повернулся ко мне, и я подумала: «Он еще ни разу на меня не смотрел». Когда он брал нашу лодку, он не смотрел на нас. (Вдруг я почувствовала запах сада, где мы были, когда он похоронил отца, и увидела солнце в виноградных листьях и какой-то блеск — наверное, злое сверкание зеленых, золотых и алых осколков.)

Я думаю, было начало четвертого, солнце палило вовсю, и листья никли от жары. Зеленоватая пыль, как дождь веков, осела на голове дракона. У Мануэля было твердое, худое лицо. Оно сверкало на солнце, словно отполированное временем дерево, а запавшие глаза были черные, глубокие, с зеленым отливом. Я никогда не видела таких глаз. Взглянешь в них и забудешь, какой у него нос, какой рот (я — взглянула и забыла). И странно: Борха, Гьем, Хуан Антонио вечно меня унижали, но только сейчас, перед этим мальчиком, которого никто не уважал (перед сыном человека, убитого за нечестивые идеи), я почувствовала себя смешной и ничтожной. Я покраснела, вспомнив свои нелепые выходки, хвастовство, сигареты, карамельки, — все показалось мне жалким и нелепым. Не зная, что же еще сказать, я стояла и смотрела на него и вдруг поняла, что глупо протягиваю руку. Я, внучка доньи Пракседес, кузина Борхи, учившаяся в монастырской школе, была тут ни к чему. «Не сердится», — подумала я. Он не сердился, а как-то печалился, не только о себе, а может быть, и обо мне. Словно принял меня, сжал в руке, как сжимала я сама холодный белый шарик, в котором падал снег. Печаль его вместила мою нетугую косу, уже соскользнувшую на шею, и плохо заправленную блузку, и не застегнутые в спешке сандалии, и струйку пота на лице.

— Ужас какой, — сказала я и поняла, что у меня дрожат губы, а говорю я совсем не то. — Они ужасно с вами поступили.

Из глубин непонятного стыда пробилось раскаяние, словно я могла теперь искупить все грехи, которых и сама не понимала, хотя они так упорно преследовали меня. (Быть может, я была виновата перед всем, что меня окружало, и перед Китайцем, и перед Антонией, и даже перед Гьемом, но не хотела признать своих чувств и своей вины, как не хотела признать страха или любви к богу.) Мне казалось, что длинной трещиной раздалась скорлупа и открылось все, что меня заставляли душить и Борхины шуточки, и бабушкины строгости, предрассудки, лень, равнодушие и липкая тетина никчемность. Я стала вдруг выше всего этого. Я была без них, сама. «Что же случилось?» — думала я. Под вечер, на земле, пока дохлый пес отравлял воду колодца, я стала сама собой и не понимала ничего, как только и бывает в беззащитную отроческую пору. И я прибавила:

— По-моему, они очень плохо сделали, и вообще они плохие, все тут гады и трусы… Терпеть их не могу! С души воротит. Я всех ненавижу, весь остров, кроме тебя.

Я сказала так, и удивилась, и заметила, что у меня горит лицо. Оно горело огнем, словно солнце переместилось мне на голову, и я подумала: «Я же не пила. Там и капельки не осталось». Он все смотрел и смотрел — спокойно, без злобы, без насмешки, будто все, что он видел и слышал, непременно объяснят ему другие люди через много лет. Сверкала медью его загорелая, обветренная кожа. Тончайшая пыль покрывала лицо и ноги в монашеских сандалиях.

— Я бы что угодно дала, лишь бы убежать отсюда! — говорила я. — Хочешь, помогу воду нести?

Он не ответил, и я поняла, как звонок мой голос и как гулко звучит эхо.

— Не надо… — сказал он наконец.

Заговорив, он словно проснулся — как и я, быть может, — и опустил глаза. Мы смущенно стояли друг перед другом, и кувшин разделял нас. Мне было очень стыдно, что я — не взрослая и что я наговорила невесть чего мальчику, который попросил у нас лодку, чтобы перевезти труп отца (убитого друзьями или сторонниками моей бабушки). Я была в таком смятении, такими смутными были мои мысли, что мне стало совсем плохо. Помню, жужжала пчела и что-то потрескивало на грядках, в листьях и стеблях. Я повернулась и пошла, смешно волоча ноги, чтобы не свалились сандалии.

Я уходила, совсем уходила, когда он окликнул меня.

— Ты не поняла! — сказал он. — Не уходи.

Он так устало глядел на меня, что я подумала: «И этот меня старше, и старше нас всех, но не в том смысле, что Гьем». (Хоть Китаец и говорил, что ему едва исполнилось шестнадцать.) Я знала, что он учился в монастырской школе, и что-то монашеское осталось в нем — в глазах, в манере говорить.

Мы оба подняли головы. Один из бабушкиных голубей летел над откосом, едва касаясь воздушной крыши. Тень прошла по земле и затрепетала, как синяя падающая звезда.

— Если бы бабушка видела! Я часто убегаю в это время… особенно, если Борха в роще. Они, свиньи, меня не берут.

Я говорила сердито про рощу, словно холодный ключ прорвался из земли (или Маурисия вскрыла мне нарыв на пальце, и жар спадал, мне становилось лучше). Я говорила, заправляя блузку, застегивая сандалии, а он стоял и молчал. Когда я кончила, мне показалось, что он не смеет ни уйти, ни остаться. Я снова загрустила: «Не хочет со мной дружить… Бабушки боится. Думает, она рассердится. А может…» Но я сама не решалась думать, я только хотела, чтобы меня несла блаженная река, из которой, наверное, мне уже не выплыть.

— Не задерживайся из-за меня, — сказала я. — Я пойду с тобой.

И потянулась к кувшину. Мануэль не дал мне его взять и молча пошел впереди. Я следовала за ним, и мне казалось, что он не решается обернуться и посмотреть, иду ли я. Спускаясь по откосу, я глядела ему в спину. Он был в белой, запачканной землей рубашке и синих штанах. Ноги в сандалиях были коричневые, матовые от пыли.

Его дом стоял внизу, недалеко от моря. Там росли несколько олив, а правее — с полдюжины миндальных деревьев. Калитка, выцветшая от ветра и солнца, всегда стояла распахнутой (не то что у нас — все заперто, все скрыто, как будто мы ревниво бережем свой мрак). Тут, у Мануэля, солнце свободно, но невесело проникало во все щели. И дом, и деревья, и земля принадлежали когда-то Сон Махору. Говорили, что Малене и Хорхе жили как муж с женой. Во всяком случае, так говорил мой брат. Сейчас мне стало почему-то неприятно, что я об этом знаю. Участок Таронхи ворвался на бабушкину землю. Кажется, бабушка тоже не любила их, но она хотя бы о них никогда не вспоминала. Скорей всего, она просто презирала их. Она всегда презирала такое, как у Малене с Сон Махором. Теперь Хосе Таронхи умер, а у его сына, прежде не копавшего землю, обгорел затылок, потому что он погрузился в пламя земли и весь пропитался тем, что строго скрывали от меня. Я вспомнила, как испугался Борха, когда Мануэль уплыл на лодке. А мне, совсем его не знавшей (неужели я его не знала?), почему-то захотелось рассказать ему то, чего не услышали бы от меня ни Борха, ни Хуан Антонио. Быть может, я хотела сказать одно: «Я ничего не понимаю, что творится в жизни, и в мире, и вокруг меня. От птиц до земли, от неба до моря я ничего не понимаю». Все здесь грозили мне — и бабушка, и даже Китаец. «Не знаю, жесток ли мир, но понять его трудно». Глядя на спину Мануэля и на его огненные волосы, я думала: «Понял бы он про Горого?» Какой он странный, этот бедный мальчик, отверженный, чуэта[8], у которого отца убили, а мать все презирают! Почему он так важен для меня? Почему вообще так бывает?

Подойдя к калитке, он обернулся и взглянул на меня. Я увидела, как отчаянно блестят его глаза, и остановилась, не смея войти в их сад. Мне показалось, что он думает: «Стой, маленькая истеричка, здесь я хозяин, здесь мое царство. Иди к себе, к злой старухе, к ханжам и тайным порокам. Иди в свой сырой и темный дом, где даже крысы, как грешные души, не находят покоя, и где сверкает золотом сервиз, подарок короля. Иди, иди, тут мой дом, и тебе его не понять, смешная и глупая девчонка». Я стояла очень тихо, и Горого тихо сидел за пазухой, у самого сердца. «Глупая, испорченная девчонка, иди, кури, пей, склоняй латинские слова, спрягай французские глаголы, учись изящно двигаться из-под палки. Иди, и пусть тебя выдадут за жирного, гнилого богача или за зверя с бичом, как твой дядя Альваро». Голуби летели в Сон Махор над нашими головами, словно темные, быстрые хлопья, а тени их осенними листьями неслись у наших ног. Мне стало страшно, как в то утро, у смоковницы, когда гордый петух гневно глядел на меня.

И тогда Мануэль сказал:

— Ты меня подождешь?

Он уже исчез за стеной, а я — и впрямь истеричка, дура! — все кивала, словно Горого: «Подожду, подожду».

V

— Сперва я жила у папы с мамой, — сказала я, растянувшись на траве, под миндальными деревьями. — Что-то я помню… только я была очень маленькая. Говорят, бабушка не терпела папу. Папа и мама долго жили вместе, а потом, наверное, разошлись…

— Какая беда, — сказал Мануэль.

Он тоже лежал ничком, рядом со мной. Иногда мы решались взглянуть друг на друга. Я говорила тихо, а когда я к нему поворачивалась, его глаза были совсем близко. Мое сердце билось о землю, и мне казалось, что я слышу, как стучит сердце у Мануэля.

— Разве это беда? Я не помню ничего… почти не помню. Меня отвезли в Мадрид, в школу на Лебединой улице… Она называлась по-французски: «Сэн Мор». Когда я приезжала летом домой, родителей не было. Ни разу — ни папы, ни мамы. А мне что… У меня был вот он.

И вдруг — никогда бы не поверила! — Горого оказался у Мануэля. Темными руками в царапинах и свежих мозолях (не привык к лопате) держал Мануэль моего трубочиста. Крутил, разглядывал, не понимал, наверное, и молча, серьезно слушал меня, а глаза его блестели в тени ветвей. Внизу, за нами, величаво вздыхало море. За нами вставал зелено-желтый свет и падал на землю. Прорезая косую тень деревьев, лучи скользили по нашим спинам. Все было похоже на долгий, глубокий сон, который приходит раз в жизни. Зеленое сверкание омывало нас, а наверху, в небе, подстерегало яростное, красное золото огромного солнца. Мы знали, что солнцу с нами не сладить, пока мы лежим рядом, не смея взглянуть друг на друга. Искоса — именно так, как бабушка мне запрещала, — я смотрела на янтарное ухо, покрытое пушком. Мне хотелось пододвинуться ближе и, словно это раковина, послушать шум волн. Потому я так много говорила — тихо, как будто про себя или для Горого:

— А потом она умерла. Я почти ничего не помню. Маурисия — это папина няня — стряпала мне и рассказывала сказки. Она была очень старая. А когда она умерла…

Я говорила «он», «она», и Мануэль ни разу, ни разу не спросил — «Кто?». Он ничего не спрашивал, не выпытывал, только молча слушал и лежал ничком (как потерявшийся зверек, как я сама).

— Когда она умерла, отец отослал нас с Маурисией в деревню. Только не в такую, как тут!

Мануэль тихо сказал, не глядя на меня:

— Тебе там было хорошо?

— Да.

Мне было так хорошо! (Я замолчала, я вспомнила лес, речку, и у меня перехватило горло. И Андерсена, и Алису, и Гулливера, и Пятнадцатилетнего капитана, и маленькие ручьи, которые я делала для гномов прутиком в мокрой земле. И желтые, похожие на солнце, цветы, которые я втыкала в замочные скважины, и крики ворон, отдававшиеся в пещерах, и голос Маурисии: «Я вороненок, малый ребенок, нет у меня ни хлеба, ни жилья». «Матия, от папы посылка!»)

— У меня был кукольный театр, — сказала я.

Мануэль поднял голову.

— Ой, и у меня! Он мне прислал.

Я посмотрела на него. Он сильно побледнел и заговорил быстро:

— И книжки присылал. Я очень любил читать. Все больше про путешествия. Он столько плавал! Всю жизнь провел на корабле. Видел острова…

Мануэль поднял руку и прочертил в воздухе какой-то неведомый путь. Я смотрела, кровь била в виски, на языке вертелись слова: «Нет, не надо, не говори мне про это, про женщин и мужчин, я не хочу знать ничего про тот, непонятный мир. Не надо, не надо, я еще немножко поживу без этого». Но с ним сейчас случилось то же самое, что со мной, — как будто вскрыли нарыв. Я видела его профиль в зеленом сиянии листвы. Словно маленькие зверьки, мы понемногу сползали по каменистому откосу. Я только сейчас заметила, что мы сползаем вниз. Какая-то угроза притаилась сзади. А Мануэль говорил:

— Он присылал мне посылки из всех путешествий…

И — резко, словно у него кончилось дыхание:

— Он это любил… Он говорил, я буду такой же. А я боялся и часто думал, не остаться ли лучше с монахами.

Его рука поднялась и легла на мою. Он прижал ее к земле, словно хотел удержать меня, чтобы я не сползла туда, к страшной угрозе, в синий, вязкий омут, который мерещился мне еще на площади, словно всем весом своей ладони, моего уходящего детства, нашей доброты и невинности он хотел навсегда вдавить эти две руки в чистую, древнюю, мудрую землю.

— Правда? — тоненьким голоском спросила я, так тихо, что он, кажется, не услышал.

— Я ведь был не такой, как они! Сперва я не понимал. Жил у монахов. Наш настоятель — его двоюродный брат — меня любил. А я приезжал сюда только на зимние каникулы…

Мануэль задумался.

— Потом она мне все сказала. Я ведь не совсем такой, как другие, не так хорошо понимаю… Даже там, в монастыре, я знал меньше всех. Она мне сказала: «Сынок, ты слишком хороший, а тебе уже пятнадцать». А я подумал, что я гораздо старше.

Он уткнулся лицом в ладони, я положила руку ему на голову. Волосы у него были теплые и мягкие. Он не двинулся, пока я не убрала руку; тогда он взглянул на меня:

— В тот день я отказался от всех его подарков. Я понял, что должен быть с ними, с мамой, с Марией и Томеу… а главное, с ним, с Таронхи. Последние слова он сказал очень быстро, на одном дыхании. — Рядом с ним. Ведь его ела злоба, и все над ним издевались, никто с ним не дружил. «Мануэль, — подумал я, — вот твой дом, твой отец». Семью не выбирают…

Что-то давило мне грудь (бедный Горого, ненастоящий трубочист!). Мануэль продолжал:

— Я понял, что брат и сестра живут совсем не так, как я, и никто не хочет помочь им… и с ней никто в селении не знается. А Хосе говорил такое… он прямо сгорал от злобы! Он ведь ее любил и очень мучился из-за прошлого и из-за нынешнего тоже. Я даже думал, он и меня ненавидит. И вот я решил: «Надо сделать, чтобы он меня полюбил. И самому его полюбить когда-нибудь».

Мне было страшно все это слушать. Я никогда такого не слышала. Меня испугала не тайна его жизни (грязная тайна мужчин и женщин, в которой он не повинен), а то, как он видел неведомый мир, страшный мир, угрожавший нам с Борхой, из которого отчаянно пытался вырваться Китаец. Мир, на который намекали Гьем и Марине, мир, принадлежавший, по-видимому, таким, как Сон Махор. Сколько я ни старалась, я не совсем поняла то, что говорил Мануэль.

— И ты… остался с ними?

— Да, остался.

Бабушкины голуби летели обратно. Они садились на дерево и мелькали над нашей головой голубыми и зеленоватыми тенями, странно постанывая. Что-то дрожало в воздухе, словно крохотные капли стекла.

— Теперь ты по ту сторону, — сказала я. — По ту сторону стены, понимаешь? Не там, где братья Таронхи, алькальд, ну, все… И бабушка, наверное.

— Я знаю, — сказал он.

— И не страшно тебе?

Он ответил не сразу:

— Бывает страшно. Нет, скорей очень тяжело.

Он сказал «тяжело», и душная тяжесть медленно поползла по откосу. Мануэль взял с земли орех и положил снова; орех был пустой. Черное нутро зияло, словно злая пасть. Если бы мне не было четырнадцать, я бы заплакала. Я чувствовала его беду, как свою, и будто каялась в чем-то: «Вот почему он не такой, как Гьем и Борха. Поэтому он не наш. А может, наш, может — он с нами со всеми? „Он слишком хороший…“ Правда — хороший? А я — плохая? Борха и Гьем — плохие? Как все запутано! И Хорхе Сон Махор там, за стенами, выращивает цветы, боится старости».

— Мануэль, — сказала я. — Ты слишком…

Я не знала, как это назвать. Меня даже злило немножко, что я вижу его и слушаю. Мне хотелось приобщить его к нашим радостям — к лодке, к кафе, хотелось, чтобы он пошел с ребятами в рощу. Но что у него со всем этим общего? Что общего у него со всеми на свете людьми? Я смотрела на его израненные, непривычные к работе пальцы.

— Ты не думай… — сказал он. — Мое место было с ними, с озлобленными, с несчастными. Когда это все началось, я уже решил остаться. А теперь, ты же знаешь, его убили.

Из-под камня выскользнула крошечная зеленая ящерица. Мы с Мануэлем тихо смотрели друг на друга. Наши глаза были у самой земли, и ящерица из травы глядела на нас острыми, страшными глазками. Она была чем-то похожа на дракона, которого там, на витраже, убивал святой Георгий. «Мануэль с ними, — думала я, — со всей этой гадостью мужчин и женщин». А я росла и вот-вот должна была стать взрослой. Или, может, уже стала. Несмотря на жару, руки у меня зябли. «Нет, пусть еще подождут… еще немножко». Кто должен подождать? Только я сама предаю себя каждую секунду. Я одна предаю Горого и Алису в Зазеркалье. «Какое же я сейчас чудище», — подумала я и закрыла глаза, чтобы не видеть огромных и крохотных глаз притаившегося дракона. «Какое я чудище, если я и не девочка и никакая не женщина!»

Чтобы мне стало хоть немного легче, я сказала:

— А он тебя не зовет? Не хочет про тебя знать? Наверное, думает, ты его предал.

— Нет, звал два раза. Знаешь такого, с гитарой, который у него живет? Раньше они вместе ходили на «Дельфине». Теперь он старый, а поет, и ему эти песни очень нравятся. Зовут его Санамо. У него всегда за ухом красная роза. Он говорит, что Санамо — его единственный друг. Так вот, Санамо приходил к нам, вон туда, за те деревья, когда я собирал с моими миндаль. Он меня звал в Сон Махор.

(Я представила себе в раю, за деревьями, дьявола с темной розой у виска.)

— А я ответил: «Не могу, так ему и скажи. Мне надо помогать маме и младшим. Я бы хотел, большое ему спасибо. И еще скажи, что я его очень люблю, но пока они живы, к нему не вернусь».

Когда Мануэль говорил «очень люблю», голос его дрогнул и был такой горячий, звучал так близко, что я встрепенулась от зависти.

Мне захотелось стать очень плохой, жестокой. Я не знала, что ответить на эти слова, так больно задевшие меня. В голове вертелись глупости: «А я очень люблю Горого, я очень люблю стеклянный шарик, я очень, очень, очень…» Мне было тяжело. Как можно так страдать в четырнадцать лет? Меня терзала нерастраченная боль.

Вдруг я вскочила, опершись ладонями о землю — в них вонзились камешки. Ящерица испугалась и исчезла. Мануэль глядел на меня снизу, удивленно приоткрыв рот. Было так, словно кто-то разорвал завесу, за которой мы прятались. И я сказала:

— Идем туда. Давай, пошли!

— Куда?

— В Сон Махор.

— Что ты!

Он поднялся. Мы еще никогда не стояли так близко друг от друга. Я заметила, что он выше меня. «Может, он считает, что я старше. Ну, хоть — что мне пятнадцать!»

— Пошли, глупость какая!

И тут я впервые поняла, что он пойдет, куда я захочу.

Я уверенно двинулась вперед. Не слыша его шагов, я знала, что он идет за мной и всегда будет идти. (Как горько мне было потом! Как горько было когда-то, в давно ушедшую пору.)

Костры

I

Виноград поспел к середине сентября. Жена алькальда прислала бабушке первые гроздья на глиняном блюде в желтых и синих цветах, закрытом вышитой салфеткой. Бабушка взяла двумя пальцами прозрачную прекрасную гроздь, и особенно мутным и уродливым показался бриллиант на ее руке. Она отщипнула ягодку, пососала и выплюнула кожицу в ладонь.

— Кислый, — промолвила она. — Так я и знала.

Виноград — весь в алмазных каплях — остался на блюде.

Борха, хитро поглядывавший на меня еще с утра, сказал:

— В Сон Махоре, наверное, сладкий.

Говорил он это мне, хотя смотрел на бабушку. Потом аккуратно вымыл кончики пальцев и вытер их салфеткой. Он был похож на малолетнего Пилата.

— Подай кофе, Антония, — приказала бабушка.

Она никогда не вступала в беседы о Сон Махоре. (Как-то я спросила Китайца: «Почему она поругалась со святым Георгием?» — «Не кощунствуйте, сеньорита Матия», — ответил он. Но понял меня прекрасно и сказал чуть позже: «А почему вообще ругаются и знатные и простые?» И как-то непристойно потер указательным пальцем о большой.)

— Можно нам уйти, бабушка? — спросил Борха. — Мы бы с удовольствием прогулялись перед уроками…

Бабушка пытливо взглянула на меня, я покраснела. «Он что-то хочет мне сказать».

— Занимайся, — сказала мне бабушка. — Отец Майоль подыскивает для тебя школу. После всего, что ты натворила, надеюсь, ты подумаешь прежде, чем снова нарушать свой долг.

Потом перевела взгляд на Борху:

— И ты будешь учиться. Война затягивается дольше, чем мы думали, и мы тебе тоже подыщем школу.

Она помолчала.

— Ничто не должно нарушать уклад нашей жизни. Война — ужасное несчастье.

«Война? — подумала я. — Какая? Вот это гнилое молчание, жуткое молчание мертвых?»

— Я ненавижу войну, — продолжала бабушка. — Мы должны, по мере сил, жить так, словно ее нет.

— Когда мы пойдем в школу? — спросил Борха с такой улыбкой, как будто эта мрачная весть преисполняла его сладчайшими надеждами.

— После рождества, — сказала бабушка. — Раньше нельзя. Вам надо как следует подготовиться, чтобы мне снова не терпеть позора.

Она многозначительно взглянула на Китайца, а он склонил голову. В сущности, она его выгоняла. Что ему делать тут, если мы пойдем в школу? Мне показалось, что у Антонии, разливавшей кофе, задрожали пальцы.

Мы поцеловали бабушке руку, клюнули в щеку тетю и ушли. Побежали каждый к себе, сняли поскорей неудобную одежду, надели уродливую, но удобную и вышли снова.

Борха ждал меня на откосе. Он сидел под миндальным деревом и то открывал, то закрывал Гьемов ножик. Волосы падали ему на лоб.

— Мерзавка, соплячка лицемерная, — сказал он.

Я улыбнулась, изображая гордость, и пошла вниз, к причалам, где нас ждала «Леонтина». Он шел сзади. Я слышала, как он перепрыгнул через стену, точно лань.

— Дура! — продолжал он. — Предательница!

Он и впрямь лопался от злости. Внизу мы остановились. Оба мы запыхались и дышали с трудом.

— Выгоним тебя из нашей компании. Пошла вон! Мы предателей не держим.

Я пожала плечами, хотя колени у меня дрожали.

— Очень вы мне нужны, — сказала я. — У меня свои друзья найдутся.

— Ну и друзья. Все бабушка узнает.

— Уж не ты ли скажешь?

— Нет, не я.

— Ну, что ж…

Я начала понимать своего брата. Чтобы вывести его из себя, надо было притворяться равнодушной. Может, он так ненавидел Мануэля именно потому, что тот не обращал на него совершенно никакого внимания? Может, за то же самое он пылко и тайно поклонялся дону Хорхе?

Брат схватил меня за руку так крепко, что чуть ее не оторвал.

— Ничего ты не понимаешь, — сказал он, и голос его стал мягким, как там, ночью, на веранде. (Мне вдруг показалось, что с тех тайных перекуров прошло ужасно много времени.) — Я же для тебя стараюсь. Ты что, не знаешь, кто он? С ним никто не разговаривает. Его мать… да и отец, сама видела, как он кончил.

Стояла середина сентября, золотые листья лежали на влажной земле откоса. Как и тогда (и совсем не так) шли часы сьесты.

— Сам ты ничего не понимаешь! — сказала я. — Хосе ему не отец.

Я захохотала и пошла по краю пристани. Взглянув через плечо, я увидела, что Борха идет за мной, и услышала, как тяжело он дышит.

— Ты что говоришь, гадюка?

Я обернулась. Мне стало очень весело.

— Не может быть, — твердил он, боясь услышать имя, которое я не назвала. — Это все сплетни. Он — Таронхи поганый, сын этого…

Борха выругался — я еще ни разу не слышала от него таких слов, — покраснел, и мне стало его жалко. «Хуже обидеть я его не могла». Он сел на камень, словно ноги у него подкосились, и он не хотел, чтоб я это заметила.

— Не может быть, — белыми губами повторил он.

У наших ног шумело море. За деревьями, слева, белел домик Малене и Мануэля.

— А… а вы правда туда ходите?

Я злорадно кивнула, чтобы насладиться его горем. (На самом деле мы там еще не были. Я не решалась. Сама сердилась на себя — и трусила. Когда я сказала впервые: «Идем», — Мануэль пошел за мной против воли. Мы карабкались по тропинке. За селением, у самого леса, было поместье Сон Махор. Высокие стены сверкали в предвечернем солнце, из-за них торчали растрепанные, сероватые пальмы. С тех пор как Мануэль сказал мне правду, я боялась туда идти. Мы стояли совсем рядом и смотрели сквозь зеленую решетку на цветы, черно-красные, как роза, которую Санамо затыкал за ухо. Один раз мы услышали его гитару. Тихо, словно воры, мы крались вдоль белой стены поместья — словно бродячие псы, беспокойные тени. Звуки музыки проникали сквозь стену, и мы слушали, затаив дыхание. Что-то шуршало в знойном воздухе, а голосов не было, только гитара, солнце и ветер. Как-то раз, уже в сентябре, мы стояли у стены, смотрели друг на друга, будто впервые, и я вспомнила слова: «Скажи, что я его очень люблю». Ветер шумел у пристани; Мануэль сказал: «Тут ветер дикий, безумный. Я всегда его слышал, когда ходил в поместье на рождество». То же самое — «дикий, безумный» — сказал Китаец о Сон Махоре, когда Борха хвастался: «Все говорят, мы с ним похожи». И хотя он бросал невзначай, чтобы припугнуть компанию Гьема: «Мой отец кого угодно расстреляет» или «Он всех до одного велел перевешать», — походить он мечтал не на отца, а на дона Хорхе, который плавал на «Дельфине» к греческим островам. «И человек и ветер — дики и безумны».)

— Значит, ходите к нему в поместье… Значит, это не Гьем выдумал…

Я все кивала, хотя моя стойкость была на исходе.

— А его… видели?

Я не ответила — трудно столько врать. Мне было жалко Борху, хоть я и не понимала, почему ему и всем им так важен человек, с которым почти никто не знаком.

Борха оскалился — сверкнули его клыки — и крикнул:

— Пошла отсюда! Задавала! Видеть тебя не хочу.

Из-за деревьев послышался голос Лауро («Ой, опять эта латынь!»), и я сказала, чтобы добить Борху:

— Мануэлю латынь — раз плюнуть. Он ее знает лучше отца Майоля. Мы с тобой перед ним — тьфу!

Домой мы шли молча. Китаец тихо ждал, скрестив на животе руки, и глаза его были скрыты за стеклами очков.

Вечером пришли Хуан Антонио и сыновья управляющего и стали высвистывать нас из сада, из-за вишен.

— Эй, Борха, ихняя шайка хочет затеять драку!

Дни перемирия давно прошли. Небо обложили большие красноватые тучи. Борха спрыгнул с гамака и пытливо на меня посмотрел.

— С кем ты идешь?

— С тобой.

Он улыбнулся и пожал плечами. Потом швырнул на землю книгу и сказал:

— Нечего тебе там делать.

Подошел встревоженный Китаец.

— Идем, — сказал Борха, — идем, Китайчик.

Он был на взводе и смеялся по-своему, кривя рот. Китаец побагровел.

Ребята ждали у калитки. Хуан Антонио, весь в поту, затараторил:

— Они на площади! Костры разложили, звенят крючьями… Ну, мы им покажем!

— А твой дружок? — спросил меня Борха почти на ухо. — Он с кем — с нами или с ними?

Китаец смотрел на нас. Зеленые отблески очков падали ему на щеки.

— Сеньорита Матия, — сказал он. — Останьтесь, умоляю вас… не ходите.

— Пойду, — сказала я ему назло. — Я всегда хожу.

— Ну, Китайчик, ну, красавчик, пошли со мной! — Борха нехорошо хихикнул.

Китаец отломал веточку вишни. Руки у него дрожали.

— Я не могу, сеньорито Борха… Ваша бабушка…

— А ну ее к бесу! Пошли. Недолго тебе с нами гулять — слышал, после рождества выставят.

Мне показалось, что это уж слишком. Но Борха очень страдал из-за моих слов и сам не знал, что говорит. Китаец промолчал, но синяя вена у него на лбу вздулась, словно весенняя река. В первый раз мне пришло в голову, что и он страшен в гневе, что и его злоба может прорваться в один прекрасный день. Я протянула ему руку:

— Ну ради меня, — сказала я и скорчила гримасу. — Ради меня, любезный сеньор…

Лауро-Китаец раздавил веточку, я услышала легкий треск. Ребята помчались к селению. Мы медленно пошли за ними.

— Доиграется он… — сказал Китаец. — Натворит такого, что уже не скроешь от сеньоры и от доньи Эмилии. Ох, сеньорита Матия, если бы вы могли на него повлиять! Безумный мальчик…

Голос у него дрожал, быть может — от гнева. Но сладость притворной кротости смягчала его.

II

«Стоило посмотреть, как загорались их тела, и огненные языки лизали их утробы, и плоть их сверкала дьявольским блеском…» — читала я в книге, которую Борха нашел у дедушки. В ней говорилось о том, как жгли евреев. Тут, на этой самой площади, много веков назад.

Сверкали первые звезды, зной сменился влажной прохладой, веющей из леса. В сумерках развалины становились зловещими, плиты площади казались черными, земля — горелой. Даже мох напоминал кровавую плесень колодца или кладбища.

Горели костры. Самый большой — в середине, другой — ближе к обрыву, третий — у самого леса. Черные, страшные дубы мрачно высились в начале склона, но пахло от них чем-то знакомым, как там, в моем краю.

Железные крюки, уже подернутые зеленью, покоились в тайных местах, в земле. Их было три: Гьема (самый большой и черный — для тяжелых туш), Тони и хромого (никто не знал, как он добыл его, и никто не мог отнять). Как только откапывали эти крюки, кончалось перемирие. С утра до вечера они дразнили Борху, Хуана Антонио, Карлоса, меня, Китайца. Жгли костры, а если мы не обращали на них внимания, сжигали соломенные чучела, изображавшие Борху и Хуана Антонио.

Крюки они отважно украли в мясницкой: сперва один, потом второй, потом третий. Хайме, мясник, поклялся убить того, кто украдет четвертый. Борха и Хуан Антонио спали и видели, как бы открыть их тайники. Я очень боялась этих крюков — быть может, потому что вспоминала овечью голову у дверей лавки. Детский глаз — синий, вздутый, налитый кровью, — глядел пристально, тупо и зло, словно он воплощал вражду Борхи и Гьема. Даже теперь мне жутко и противно, когда я иду мимо лавки мясника.

Костры победно горели в сумерках. Деревенские ребята подбрасывали в огонь валежник из леса. Завидев нашу компанию, они убежали с площади и остановились подальше, рядком, чтобы посмотреть на битву. Костры горели в синих сумерках, и казалось, что уже совсем поздно.

Из леса вышел черный — весь в саже — Гьем. Рукав фуфайки спускался у него до самых пальцев, а в руке он держал зловещий крюк. («Капитан пиратов сражался с Питером на обрывах острова „Никогда“». Борха, бездомный Питер Пен, как и я, «ребенок, который не хотел взрослеть и вернулся как-то вечером домой, а окно было закрыто». Еще никогда не казался он мне таким хрупким. «Он делал весной генеральную уборку, выметал прошлогодние листья из леса Пропавших Детей». А мы, пропавшие дети, слишком выросли для игр, но не так еще повзрослели, чтобы войти в мир, о котором не хотели — или хотели? — знать.)

— Иуда, Иуда, Иуда!

Китаец остановился у края площади и стоял, молча скрестив руки. Лицо у него подергивалось, редкие усы темнели у рта. И вдруг он показался мне совсем молодым. До той поры я не думала, что он — мальчик, чуть старше нас, и просто увяз в грязи взрослых, до плеч провалился в мир, в этот колодец, в который соскальзывали и мы.

— Иуда, Иуда!

Ветер нес к нам это имя, шевелил гриву костров. Красные отблески, словно круги на воде, дрожали на старых плитах площади, на треснутых столбах заброшенной часовни и на полуразрушенных домиках. Крысы, хорьки и ящерицы бегали в страхе по обветшалым лестницам, метались летучие мыши, сновали в щелях блестящие тараканы. Темные глаза замочных скважин глядели внутрь, но ниточки красного света стремились к нам и будили крохотных драконов, вроде того, который так пристально смотрел недавно на меня. Запах гари и крики мальчишек обращали ящериц в бегство.

Китаец весь дрожал; быть может — боялся за свою тайну, которую мне вдруг расхотелось узнать. Мне показалось, что с тех пор как меня выгнали из школы, я падаю, как Алиса, в колодец, но это — колодец жизни, и по пути подстерегают жуки, ящерицы, крысы и мокрые розовые черви, и надо крикнуть: «Я не хочу! Пожалуйста, спасите меня! Я сама не понимаю, куда иду, и не хочу больше ничего знать!» (Но я уже пересекла рубеж и оставила Кая с Гердой наверху, в их крохотном садике.) Я посмотрела на Китайца — он сидел совсем рядом — и в первый раз пожалела того, кто старше меня. Я чуть не дала ему руку, чуть не сказала: «Не обращай на них внимания, они просто глупые дети. Прости их, они не знают, что делают». Но я испугалась первого взрослого чувства, я застеснялась — и жалости, и этих слов.

— А ну, кто идет в лес? Кому охота прогуляться?

Гьем торжествовал. Наверное, они выпили. У всех у них губы были испачканы и рубахи навыпуск. Круглые, гордо поднятые головы поблескивали в темноте. Борха был один (прощай, Питер Пен, прощай, я больше не помогу тебе весной делать генеральную уборку, придется тебе самому выметать листья), он стоял тихо, золотой в свете огня, и глаза его сверкали, как у дяди Альваро («Кого хочет — расстреливает, и вообще он самый главный и пьет за короля»), губа приподнялась над людоедскими клыками (вылитая бабушка, когда она жестоко и бесстрастно пробует кислый виноград или выгоняет ненужного учителя). Сзади, за ним, жались злые, трусливые, ничтожные оруженосцы: Хуан Антонио (пойманный бесом); сыновья управляющего (привязанные насильно к гнусному внуку доньи Пракседес, зубрящие летом латынь, как внуки доньи Пракседес, благочестивые, как сама донья Пракседес). У входа на площадь, весь дрожа, сидел Китаец, словно охраняя мир, который с каждой секундой ускользал от нас.

Борха кинулся к лесу. Лауро в страхе побежал за ним:

— Борха, не надо! Борха, оставь карабин! Ты с ума сошел… тебя убьют… искалечат… бабушка…

Он забыл и «вы» и «сеньору» — все забыл.

Я тихо ждала. Трусливый Хуан Антонио бочком пробирался меж деревьев. Хромой подстерегал его, позвякивая крюком.

— Ерунда, — сказал Борха. — Ерунда.

На площади, потрескивая, догорали костры. Борха держал обгорелое соломенное чучело в мешковатом, как у него, свитере. Почему-то оно было и впрямь на него похоже. Борха вынул его из огня в последний момент. Да, они были похожи. Правой рукой Борха поднял чучело и победно им потрясал. Из левой руки, сквозь рукав, текла кровь — ярко-алая, даже какая-то оранжевая.

— Ерунда, — повторил он. — Ну, я им задал! Запомнят надолго. Вечно мне тыкали в нос, что у меня карабин, а сегодня я на них пошел с голыми руками.

Он сильно побледнел, но улыбался. Никогда еще брат мой не был так прекрасен, никогда у него так не сверкали глаза. Гьем ранил его крюком в руку, и теперь Китаец перевязывал рану платком. Рана была небольшая, но у Китайца весь лоб покрылся потом. Вокруг снова стояла вязкая тишина. Вопли, оглашавшие недавно площадь, казались далекими, как сон.

— Мы вошли в лес, — подробно описывал Борха, — и я, вон за теми деревьями, сразу предупредил: «Я без карабина». А он: «Ладно». Но крюка не бросил. Мы притаились. Я вижу, его волосы блестят среди листьев, и бросился туда… и тут он на меня кинулся. Он тяжелый, а дерется плохо. Меня-то отец научил драться. Ты ведь знаешь, Китаец? Ты-то знаешь, что я…

— Знаю, — ответил Лауро.

И мне показалось, что ему почему-то тяжело и грустно.

— Вы быстро управились, — сказал Карлос. — Ты его сразу смял!

— Вообще-то они ребята честные, — сказал Хуан Антонио. — Ничего не скажешь. Сразу ушли…

— Они хотели драться только со мной, — сказал Борха. И посмотрел на меня. — Из-за этого гаденыша. Они знают, что он дружит с Матией.

Я уставилась в землю. Китаец поднял голову:

— Господи, сеньорита!..

Борха встал.

— Они думают, он с нами, потому что Матия… Ну, с этим покончено. А, Матия? Покончено, да?

Я отвела глаза и ничего не сказала.

Мы пошли домой. Китаец говорил:

— Пожалуйста, идемте ко мне, моя мать вас вылечит. И сеньора ничего не узнает…

До ужина оставался час. Мы вошли черным ходом и тихо поднялись в комнату Китайца.

Он зажег настольную лампу. Цветы и литографии были все так же приколоты к покатому потолку. Мутное зеркало, книги, глиняные кружки, статуэтки, свечи. Когда Китаец зажигал лампу, его большие желтые руки были похожи на освещенную бабочку.

— Подождите, — попросил он. — Я ей скажу…

Окно еще было открыто, и мы видели влажный прямоугольник неба. На нем сияла звезда. Борха подошел ко мне и поцеловал меня в щеку.

— Матия, Матия, очень тебя прошу…

Мне показалось, что он сейчас заплачет, и я впервые подумала, что вот такой, без обычной спеси, он много моложе меня и беззащитней (как я сама в тот день, перед Мануэлем).

— Матия, скажи, что это неправда!

— Это правда. Я не виновата. Он — настоящий сын Сон Махора. Самый настоящий…

Борха закусил губу (мне всегда казалось, что для мальчика у него чересчур красные губы) и сжал правой рукой левую — конечно, она болела у него сейчас куда меньше, чем сердце.

— Не может быть… Этот тип! Ты знаешь, Матия, Хорхе нам родственник. Они с бабушкой в ссоре. Но это все чепуха. Он — нашей крови…

— Что ты так волнуешься? — не сдержалась я. — Мне тебя очень жаль, но это правда. И все это знают. Он любил Малене, Мануэль их сын. Потом он выдал ее за управляющего, чтобы толков не было. Все это знают. И подарил им эту землю назло бабушке. Что поделаешь, Борха, такая уж жизнь.

Произнеся эти слова, я была довольна, хотя и чувствовала себя дурой. (Какая глупая фраза! Я ее слышала от наших служанок — «такая уж жизнь».)

К Борхе вернулась былая спесь. Он поднял голову и почти с ненавистью посмотрел на меня.

— «Такая уж жизнь», — передразнил он. — Вот идиотка!

Скрипнула дверь, вошла Антония. Она была еще бледней, чем обычно, прямо зеленая. Свет лампы подчеркивал тени у губ и под глазами, и ее узкое, худое лицо казалось мне маской. Антония держала кувшин с водой, вату и йод, через руку у нее висело полотенце, на голове сидел попугай.

— Ой, сеньорито Борха! Святые угодники!

Попугай сердито посмотрел на нас круглыми глазками. Его длинный темный хвост трепетал у ее виска, точно цветок.

— Ну-ка, дайте руку… О, господи, господи!

Она охала так искренне, что вряд ли думала только о ране. «Наверное, она плачет тут, в комнате», — решила я. В дверях стоял Лауро, поблескивая очками.

— Вот так, прижимайте покрепче…

Борха прижал вату к ране. Я села на край кровати и болтала ногами. Борха стал тихо насвистывать. Он нервничал, и свист не получался.

Антония повернулась к Лауро и громко, хрипло сказала:

— Иди сюда, сынок…

Мы посмотрели на Китайца. «Сынок». Она еще не называла его так при нас. «Мы знаем, что он ее сын, — думала я. — Знаем, но не понимаем». И вдруг в маленькой комнатке как будто затрепетали крылья. Женщина смотрела на сына — бедного, уродливого, длинного, что стоял у притолоки двери. Он шагнул вперед, сел на стул, сильно сутулясь. Лоб у него был мокрый, и женская рука (не Антонии, скорей, Маурисии или той, кого я потеряла, а может — только ждала), широкая женская рука провела по его напряженной спине, пригладила волосы. Он поднял голову, снял очки, посмотрел на мать. С раскаянием или болью — не знаю — я впервые увидела его глаза. Мать и сын смотрели друг на друга. И я — как нелепо! — вспомнила, что мой друг сказал мне: «Мое место здесь». (Здесь, в мире мужчин и женщин. Что-то дрогнуло у меня в груди и запрыгало, как скорлупка в море.) «Ну, все», — сказал Борха. (Далеко, в мире плохих детей, упрямых, своевольных, глупых, восхищающихся тем, кто похож на ветер и кто сжег свой корабль у далеких островов.)

— Ну, все. Спасибо, Антония. Спасибо, Лауро.

Они убрали из-за зеркала ту фотографию. Наверное, положили в книгу, или в потрепанную папку, или в карман у сердца.

Попугай взлетел, глухо шурша крыльями, и Борха рассмеялся.

Я лежала одна, без Горого, сунув правую руку под еще не нагретую подушку. Сквозь щели жалюзи сочился мрак. «Тук-тук-тук», — услышала я и ответила: «Нет, Борха, пожалуйста!» Мы давно не ходили на веранду курить и секретничать. «Нет, не надо, это все кончилось!» Но он стучал. Я натянула свитер, вышла в залу и вылезла на веранду через окно.

Он сидел в дальнем углу. Красный огонек сигареты сверкал во тьме, как глаз кривого чудища. Столбик дыма тянулся к арке. Согнувшись, я подошла к Борхе; он сидел по-турецки, прислонясь к стене.

— Иди сюда, — тихо сказал он.

В пролетах арок бледно синело усыпанное звездами небо. Я села рядом, он обнял меня.

— Матия, ты думала, что очень много знаешь?

Я молчала.

— Ничего ты не знаешь!

Я покосилась на него. В свете луны было видно, как блестят его глаза. Он прикоснулся щекой к моей щеке.

— Я тебе скажу одну штуку, — сказал он.

Он говорил шепотом, как и полагалось тут, ночью, и я, сама того не желая, чувствовала, что меня затягивает его мир.

— Ничего ты не понимаешь, совсем еще зеленая. Ну, я тебе все объясню. Вот, например: ты знаешь, что Китаец…

Я опять испугалась. Страх вернулся, как дурнота.

— Не надо! — сказала я и хотела отодвинуться, но он не пустил.

— Китаец, — продолжал он, — делает все, что я велю, потому что я могу про него такое рассказать бабушке…

Я невольно спросила:

— Какое?

И вспомнила тот единственный день, когда я была с ними в роще до вечера. Борха говорил в темноте, а я почти не слушала и думала про тот день, словно смотрела сон — жестокий, ни на что не похожий, слишком реальный, почти вещий. От страха у меня вспотели руки и по спине пробегал озноб. Это было в марте, еще до войны, меня только что выгнали из школы. От золотистого тумана сами собой закрывались глаза.

(«Когда появятся новые звезды, нас уже не будет, — сказал Китаец. — Вы оба, Матия и Борха, должны хоть когда-нибудь подумать об этом». Море было тихое, и что-то таинственное притаилось в скалах. Упади хоть одна капля дождя, мы бы услышали. Китаец глядел на море, волосы спускались прядями вдоль его щек. Он был похож на мученика с витража, и мне стало страшно. Китаец заморгал, глаза у него заблестели. Очки он держал в правой руке, левой потирал переносицу. «Андромеда, Телец…» — говорил он, называя созвездия, четки звезд тянулись у него изо рта. «Думайте об этом». Его неподвижные, желтые глаза глядели на меня в тишине, сквозь тяжелый, как вода, воздух. И я вспомнила высокие своды храма и блики витражей в полумгле. Он объяснял то, чего я никак не понимала, но для него эти, с витражей, были своими, словно братья или умершие родственники, от которых снесешь и обиду и укор. Мы сидели на земле, на изумрудно-зеленом островке травы и миндальных деревьев. Миндаль уже цвел, стволы таинственно чернели в розовом облаке, и свет был розовый, густой, как пар. Сверкали оливы. У них были руки, ноги, лица. Длинными прямоугольниками темнели засеянные участки. «О, господи! — говорил Китаец. — Какая благодать!» И казалось, что он вот-вот расплачется, словно красота пробуждает в нем тайную боль, а не радость, как во всех людях. Борха что-то спросил, он ответил: «Мне больно от милости господней». Потом мы пошли в рощу. Там было тихо и сонно. Протянешь руку — и сорвешь апельсин, никто не сторожил их, дома были далеко, а может — сторож где-нибудь уснул, «под шум воды, с дубинкой в руке». Так представляла я сторожей с детства — наверное, видела на картинке или читала в сказке. Мы шли пригнувшись, гуськом. Свет был темно-зеленый, хотя высоко над деревьями висело круглое солнце. Слева были горы — коричневые, серые и синие, самых нежных оттенков. Леса тут не было, и Борха спросил: «А лес когда будет?» — но Китаец не ответил. Птицы низко летали над деревьями. Потом мы устали и легли на землю. Китаец сорвал апельсин, надкусил, стал сосать. Сок стекал из уголков рта и пачкал ему усы. Мне стало противно. Он сорвал другой, запах ударил мне в нос, я закрыла глаза. Когда я открыла их, Китаец трогал рукой ногу Борхи. В полудреме я видела, как желтая рука медленно, несмело движется кверху. Борха лежал спокойно, потом дернулся и сказал: «А ну тебя!» Душный запах апельсинов сочился сквозь прохладу. Я вздрогнула. Справа было море, синее, блестящее, и там, где мы лежали, земля как будто покачивалась, как будто скользила к берегу. От этого даже тошнило немножко, — словно под тобой и впрямь бурые и серые волны. Подальше росли печальные, голые деревья. «Смоковницы», — подумала я и вспомнила ту, с петухом. Эти были чистенькие, и ветки сверкали на солнце, как металл. Я встала и пошла побродить. Дошла до беленых, редко расставленных домиков с маленькими окошками и тростниковым навесом над крыльцом. Там тоже росли смоковницы, оливы, низкие дубы. Я остановилась перед тихим белым домом. Слепой мул вращал ворот колодца, и вода, с усыпляющим, тревожным урчанием, текла по трубам на грядки. Я отошла далеко от рощи, ступая осторожно, чтобы не залаяла какая-нибудь собака, и думала о звездах. Моя звезда была несчастливая: «Все он, Китаец. Врет нам про всякие звезды, морочит голову». Я снова вспомнила витражи, и сердце кольнуло что-то — я не знала сама, страх это или боль. Вспомнила и Ферминтина — мальчика, недавно умершего в селении. (Я никогда не говорила с ним, но смерть его меня испугала. Я очень хотела, чтобы никто на свете не умирал и чтобы разговоры о смерти оказались одной из тех сказок, которыми взрослые морочат детей.) Солнце светило сбоку, я видела свою тень. Впереди сверкал белый кубик дома, почти голубой на солнце, а тень моя лежала на невысоком откосе. Со мной не было никого, даже деревьев — я сама стояла, как дерево, совершенно одна. Что-то шептало мне: «Ничего ты не знаешь, ничего…» Я обернулась, мне очень хотелось увидеть рощу, где ждали меня Борха с Китайцем. (Странно — я чуть не подумала: «И Матия там с ними», словно кто-то другой тихо стоит здесь, и тень чья-то чужая, а я сама — между Борхой и Лауро.) В темной листве тяжело висел яркий плод. «Какая благодать», — говорил Китаец и радовался, глядя на них. И Ферминтин так думал — всякий раз он спрашивал у врача (тот сам нам рассказывал): «Апельсины еще не собрали?» Только зачем вспоминать про Ферминтина? Он гниет в земле. Куда ни пойди, всюду мертвые, да и далеко ли тут уйдешь, на острове? Вдруг я испугалась, что моя тень не сдвинется, словно тень от камня. Я подняла руку — еще один кусочек земли стал темным, — глубоко вздохнула и побежала к морю. До рощи я дошла не очень скоро. Увидела издали черные стволы, а не розовую дымку, и остановилась, задохнувшись. «Оливы, миндаль, оливы, миндаль». Все сверкало и дробилось перед глазами.)

— Знаю, — быстро сказала я. Лицо у меня горело. — Знаю. Не говори!..

— Он, дурак, еще и письмо мне написал. Оно у меня в железном ящике, и ему это известно…

Борха негромко, но резко хихикнул.

— Все сделает, что я велю… все, что прикажу.

Я сняла его руку со своего плеча.

— Матия, — сказал он как-то мягче. — Я хочу тебе показать одну штуку. Это я стащил у мамы. Читай! Увидишь, дура, что ты и половины не знаешь…

Он зажег карманный фонарик и показал мне три письма. Я сразу узнала их по цвету, по форме, даже по запаху — я видела их у тети, в ее розовой душной комнате. Тетя Эмилия в мягком кресле, тошнотворный запах, игральные карты на прикрытых халатом коленях… И я подумала: «Это писал не дядя Альваро…»

— Читай, Матия… — сказал Борха. — Увидишь что к чему.

В неверном свете фонаря я разобрала первые фразы, прочитала имя и отвела глаза — мы ведь делали что-то ужасное! Но худые и твердые пальцы вора повернули мою голову к желтым листкам, и я снова увидела в свете фонаря печальные слова печальнейших на свете писем, возвращенных той, что их писала, как возвращает утопленников море. И я услышала:

— Читай, дура, узнавай. Так делать нельзя, но я хочу, чтобы ты знала…

Воровать нельзя, а мы воруем. Нельзя мучить Китайца, нельзя беспокоить останки несчастной, утраченной любви. Нельзя терять неведение, нельзя покидать Кая и Герду — и не становиться взрослыми. Злой язычок света рассказывал мне, против моей воли, тайну тети Эмилии: «Дорогой мой Хорхе…», «Любимый…»

(О, грязные, пошлые, выспренние слова взрослых!)

— Ты поняла, кого он любил? Поняла?

«Твоя, навеки твоя…» — дрожали тетины буквы. (О, глупые, глупые взрослые! А тетя сказала: «Я тоже спала с куклой до самой свадьбы».)

Бедный Горого.

Теперь я уже не помню, сколько раз видела Мануэля; не помню, часто ли, или между встречами проходило по несколько дней. Зато я помню совершенно точно цвет земли и деревьев. И запах воздуха, и свет, сплетавший тени над нами, и умирающие цветы, и гулкий зеленый колодец совсем рядом. Сновали какие-то жуки, у моря росли агавы, острые, словно шпаги из забытой игры.

Мы не уславливались о свидании. Мы просто встречались. Мануэль никогда не отдыхал, ни с кем не говорил, но для меня бросал все. А я забывала Борху и уроки, книги и бабушкины увещевания. Мы шли рядом, беседовали, ложились ничком на землю, как в тот, первый день, под деревьями, на откосе.

Помню, я словно вошла в потревоженную воду. Страх охватывал меня все сильнее — не прежний, детский, а новый, которого я еще не знала. По ночам я просыпалась, садилась в постели, темнота угнетала меня, и я чувствовала то, чего не было с самого раннего детства: «День и ночь, ночь и день, неужели это все?» Быть может, мне снова смутно хотелось увидеть, проснувшись, не ночь и не день, а что-то еще, сияющее и печальное, какую-нибудь дверцу, в которую можно убежать от жизни.

В первый раз это чувство вернулось, когда Борха сказал про тетю. Мне снова захотелось убежать от дня и от ночи. Что-то непонятное — быть может, робкая жажда справедливости — овладевало мной. Я чуть не ударила Борху, чуть не крикнула: «Нет, нет, не ты, ты притвора, ты злой!» Только Мануэль мог быть настоящим сыном Сон Махора.

Как воровка, я подстерегала у тетиных дверей и, когда она выходила, пробиралась к ней в комнату. Мне было стыдно (гораздо стыднее, чем тогда, когда я помогала воровать), но я все-таки шла к дядиным портретам. Дядя Альваро — Борхин отец, он Борхин отец. Я вглядывалась в длинное лицо, в близко посаженные глаза, в отвратительно острые скулы. Да, похожи. Когда, скинув ханжескую личину, Борха оставался с Гьемом, с Хуаном Антонио, со мной, он глядел точно так же. Антония и Лоренса говорили, что «для мужчины он чересчур красивый». Я жадно глядела на его лицо, улыбку, глаза и думала: «Нет, он совсем как дядя!» Когда-то я спросила его, почему ему это так важно; и теперь, про себя, я повторяла тот же вопрос. Тревога моя становилась все сильнее.

Я не решалась смотреть на тетю Эмилию. Пресловутое ожидание казалось мне нечистым и вязким, как запах духов в ее комнате.

Почти все цветы умерли, остались только красные розы и темно-розовые, плотные, как ирисы. Никогда еще не был откос таким красивым, и никогда так хорошо не пахло, даже весной.

А дела творились плохие. За завтраком хрустели газеты в хищных бабушкиных когтях, трость то и дело возмущенно падала на пол, серое кольцо сверкало гневом. «Какие зверства, людей живьем закапывают!..» — говорила бабушка и рассеянно отхлебывала кофе, и круглые, мрачные глаза жадно впивались в буквы. Иногда в газеты заглядывали и мы с Борхой. Бомбардировки, поражения, победы. А здесь, на острове — вязкая, молчаливая месть. Братья Таронхи объезжали округу на черной машине. Я вспоминала о Хосе, и что-то сжимало мне горло. С того вечера мы ни разу не ходили в бухту.

Китаец молча читал газеты, когда бабушка, скомкав, кидала их на стол. Если хлопала дверь или врывался ветер, он поднимал голову. Гондольер прилетал к нему, садился на плечо или на руку, а иногда и прямо на пальцы, листающие газету. Ласково клевал его в ухо, как будто целовал, а Китаец делал вид, что читает или пишет, и непонятно улыбался.

Занимались мы все в той же комнате, за большим столом, по одному с каждой стороны, как на важном совещании. Между нами и за нашими спинами будто простирались ледяные пустыни. Становилось все холоднее. Борха кусал кончик ручки. Я рисовала на полях тетрадки дома и башни для Горого. Где-то в доме играли на пианино. Звуки скатывались со второго этажа, точно капли.

— Что будешь делать, когда мы пойдем в школу? — спрашивал Борха Китайца.

Лауро улыбался:

— Не отвлекайтесь, сеньорито.

Как-то Антония сказала:

— Вчера, на площади, чуть не побили камнями Малене.

— За что? — Мы оба подняли головы. Над речами Цицерона растерянно летала бабочка.

— Зазналась. А братья Таронхи не дали ее побить.

— Что же там было? — спросил Китаец.

Мать и сын переглянулись. Антония сложила на краю стола наши книги и тетради. Она принесла завтрак и расставляла еду. Позвякивали ложечки и чашки.

— Остригли ее, — сказала она. — Больше ничего. Привели на площадь, где ребята костры жгут, и остригли. Чтобы не зазнавалась.

У меня задрожали руки, и я сунула их под стол. Я чувствовала себя жалкой трусихой, мне хотелось сказать: «Мануэль мой друг, он держал Горого и даже не спросил, зачем мне такое чучело».

Заскрипели ступеньки, Антония выскочила из комнаты. Бабушка тяжело спускалась по лестнице. Она вошла к нам — Антония спешила за ней — и остановилась у порога. Мы встали. На пол посыпались книги, желтый карандаш дерзко покатился к ее ногам. (Маленькие отекшие ноги, туфли врезаются в подъем.) Покраснев, как мак, втянув голову в плени, Лауро кинулся к ней, встал на колени и, что-то лепеча, поднял карандаш. Бабушка не была ни разу у нас на уроке.

— Оставьте, — холодно сказала она. — Что случилось с этой женщиной?

Антония, вытянувшись, быстро замигала:

— Сеньора, она… она, кажется, надерзила братьям Таронхи. Нагрубила им. Она плохая женщина, сеньора, и наши ее проучили.

— Как проучили?

— Остригли. Вы помните, сеньора, у нее красивые золотистые косы…

— Рыжие, — уточнила бабушка. — Да, помню. Только не золотые, а рыжие.

Она швырнула на стол газету.

— У нас стригут, а там…

Мы несмело заглянули в газету. Какие-то люди висели на чем-то. Фотография была темная, плохая, и от этого мне стало еще страшнее. Я вспомнила соломенное чучело в свитере, которое Гьем и его компания жгли на костре. Борха спас его из огня, а сам получил рану.

Бабушка вышла, прямо держа спину и тяжело опираясь на свою дурацкую палку. Китаец быстро схватил газету. Там было написано крупными буквами, что в одной деревне священника бросили на растерзание свиньям. Я представила, как отец Майоль борется со свиньями — у нас их было много, все злые, клыкастые, — и мне почудилось, что у этих свиней такой же оскал, как у бабушки, у Борхи, а может — и у меня.

— Поешь, сынок, — сказала Антония.

Мы опять услышали это слово. «Так она его зовет, — подумала я, — с тех пор как узнала, что его выгоняют».

Я почувствовала, что Борха смотрит на меня, обернулась и поняла по его сведенным бровям, по закушенной губе, даже по блестящей пряди на лбу, что он хочет сказать: «Пошли, Матия».

Китаец открыл было рот, но промолчал. Сел, опустил голову, сложил газету. Антония — поникшая, словно из нее вынули душу, — стала разливать кофе.

— Куда? — спросила я, как только мы вышли. Было холодно, я запахнула жакет и придерживала его руками. Со страхом я ждала ответа.

— К Мануэлю.

— Нет!

Я схватила его за рукав, но он вырвался и побежал вперед. Его тонкие, загорелые ноги ловко перескакивали через низенькие каменные стены. Солнце в тот день было большое, как спелый апельсин. Начиналась золотая пора, когда свет среди стволов — алый и розовый, а солнце надо пить понемногу, как старое вино, чтобы не ударило в голову. Начинался октябрь.

У калитки Борха остановился и стоял, как стояла я в тот, первый, день, пока Мануэль не спросил, подожду ли я его. Я смотрела сзади на шею с продольной впадиной и очень хотела, чтобы мой брат не позвал Мануэля.

В открытую калитку мы видели оливы и колодец, в который кинули дохлого пса. Я думала о том, что небо — такое, как тогда и как всегда, оно всегда одинаковое, только на земле все меняется. Сейчас оно было омыто сверкающим светом спелого, предвечернего солнца. Шел, наверное, шестой час.

— Где он ходит сейчас? — спросил Борха.

Говорил он пылко, нетерпеливо, и я поняла, что он волнуется.

— Не знаю.

Он дернул плечом и повторил:

— Где он, Матия? Не скажешь — пожалеешь…

— Да я не знаю.

— А где же вы встречаетесь?

Не стоило говорить, что мы вообще не назначаем свиданий, он бы не понял. Мы ведь просто выходили друг другу навстречу. Я вздрогнула, вспомнив, как мне показалось когда-то, что Мануэль хочет сказать: «Остановись, тут мой мир. Остановись, тут вход в мое царство»; а наглый Борха (какой он плохой, какой плохой!), пожав плечами, переступил этот порог и вошел в сокровенное святилище, где хранилось что-то большее, чем зарождающаяся любовь. Я печально вошла за ним и прислонилась к первой оливе. Листья на ней уже поредели. За стволами виднелся колодец, покрытый мхом и плесенью и похожий на странное око земли.

Перед домом было крытое крыльцо. Фонарь кто-то разбил — наверное, камнем. Стояла тишина, две золотые пчелы гонялись друг за другом. Все заливало, как во сне, розовое сияние. Чем-то приторно пахло — медом или суслом. Сизый бабушкин голубь что-то клевал на первой ступеньке, у большой лужи.

— Мануэль… — позвал Борха.

По земле двигались тени. Пламенела герань в больших горшках. Все сверкало, словно только что пролился мелкий золотой дождь. Правое окно вспыхивало синим и зеленым. Дверь на террасу была открыта, но в доме стояла тишина, будто все заснули или заколдованы. Казалось, что сад полили совсем недавно.

— Мануэль! — крикнул Борха погромче.

Голубь взлетел, мелькнул над нами и сел на стену. Оттуда, где я стояла, его пронесшаяся по земле тень показалась мне сказочной. «Странно все на свете», — подумала я.

Тут и вышел Мануэль — усталый, босой, весь в земле. Он оперся о стену и, не глядя на нас, стал обувать сандалии. На его щеках чернела тень упрямо опущенных ресниц. Он был гораздо выше Борхи и куда сильнее.

— Мануэль, — раздраженно сказал мой брат. — Я хочу у тебя спросить: с кем ты, с Гьемом или с нами?

Мануэль посмотрел на него, и я впервые увидела, что в его глазах вспыхнул гнев, мучительный, как тоска.

— Я не понимаю, — сказал он.

Борха подошел к нему. Он дрожал и с трудом сдерживался.

— Пошли со мной. Пошли в Сон Махор!

И тут в первый раз Мануэль взглянул на меня.

— Пошли! — повторил Борха. — А то хуже будет. Хуже, чем с твоей матерью.

Если бы он этого не говорил! Меня словно ударили по щеке. Но я сама испугалась своей трусости. Темное лицо Мануэля побагровело от шеи до лба.

— Я занят, — ответил он.

Борха обернулся ко мне.

— Скажи ему, Матия.

Я еще не открыла рта — и лоб, и уши, и шея у меня горели, — как Мануэль поднял правую руку (она блеснула в лучах солнца):

— Не говори, Матия, не надо…

Я отвела взгляд, и Мануэль пошел к поместью.

Сперва мы зашли за Хуаном Антонио, который, услышав свист, выскочил на балкон, дожевывая что-то. Потом быстро спустился и встал рядом с Мануэлем. Мальчики шли впереди, я — сзади. Со стороны могло показаться, что Мануэля ведут в тюрьму. Сам он ступал медленно, опустив руки.

Когда мы выходили из селения, нас увидел Себастьян.

— Теперь своим донесет… — быстро сказал Хуан Антонио.

Леон и Карлос занимались, но охотно пошли с нами.

Дорога поднималась вверх, а потом сворачивала в сторону. Солнце висело прямо над нами, словно мы взбирались по стене.

У ограды поместья мы нерешительно остановились. Может, мы бы постояли, да так и ушли (как некогда ушли мы с Мануэлем, постояв у решетки, глядя друг на друга и слушая ветер), но там, в саду, ходил Санамо. Увидев Мануэля, он открыл рот, вскинул руки, но ничего не сказал и направился к нам, недобро посмеиваясь и звякая ключами.

— Мануэль, Мануэль, сыночек! — зашамкал он беззубым ртом, отпирая скрипучие ворота. Его длинные седые волосы шевелились на ветру.

Мануэль стоял покорно, как пойманный преступник, и это меня раздражало. Он был выше всех нас, даже меня, самой долговязой. Он стоял, чуть опустив голову, и лучи предзакатного солнца сверкали на его темной коже, огнем зажигали волосы. Санамо восторженно глядел на Мануэля. Борха держался за прутья решетки обеими руками и улыбался как можно слаще, словно что-то выпрашивал у бабушки.

— Привет, Санамо, — с наигранной бодростью сказал он. — Можно зайти к дону Хорхе?

Санамо ехидно взглянул на него, криво усмехнулся и распахнул ворота, как будто перед ними стоял экипаж, а не шестеро растерянных детей.

— Проходите, — сказал он. — Сеньор будет рад видеть таких красивых деток.

Мануэль стоял как вкопанный, и Борхе пришлось его втолкнуть.

Сад Сон Махора наконец раскрылся перед нами. Он был темный, тенистый из-за высоких стен. В нем всегда гулял ветер, и пальмы колыхались на ветру. Ступени, ведущие к дому, заросли зеленым, как ящерица, мхом. Дом был очень красивый, с длинной террасой, белыми арками, синими ставнями, но какой-то уж слишком запущенный. По стенам густо вился плющ, и от этого они стали сырыми и томными. Слева росли магнолии, они уже отцвели, и в воздухе сладко пахло какими-то иными цветами, иными тенями, отголосками, которые мы не могли, да и не решались понять. Казалось, что землю и деревья полили совсем недавно.

III

Я навсегда запомнила алый свет, словно воздух стал прекрасным, золотисто-розовым вином. Магнолии отцвели, только розы еще не увяли — темные, почти черные, как засыхающая кровь; и воздух был насыщен их густым запахом. Санамо прошел вперед и вскоре вернулся, улыбаясь так, будто случилось что-то смешное и страшное:

— Идите, детки, идите.

Он весь трясся от какой-то дикой радости. Мы не двигались с места и не отвечали, точно кто-то держал нас. С Борхи слетела спесь; Хуан Антонио, Карлос и Леон оцепенели от застенчивости. Мы были именно «детки», как и назвал нас Санамо (наверное — желая уязвить), странные, истеричные дети, которым кажется невиданной смелостью пойти в гости к такому вельможе.

— Идемте, голубчики, идемте. Чего ждать? Сеньор приглашает вас с ним пообедать, — говорил Санамо, корчась от смеха (совсем как Дуврский дед в короне из сосулек и шишек, когда Седьмая Королевна Заколдованной Горы коснулась его ладони).

Мануэль снова обрел непринужденность. Он взял меня за руку, и мы пошли за стариком, позвякивающим ключами, глядя на темную розу у его виска. Сзади захрустел песок под ногами Борхи, Хуана Антонио, Карлоса и Леона.

Владелец Сон Махора сидел в глубине сада, среди темных роз. Сад, словно погруженный в вино, был отделен от мира высокой стеною и тесно примыкал к крутому склону горы. Здесь, в глубине, росли вишни, магнолии и знаменитый виноград, не дававший покоя бабушке и жене алькальда. Над длинным столом висели тяжелые гроздья — от светло-синих до темно-лиловых. На столе стояло вино, прозрачное, розовато-алое в лучах предзакатного солнца. Бутылка светилась, как лампа. Хорхе сидел за этим столом. Казалось, он перерезан надвое, словно какой-то странный мученик. Последний луч солнца вспыхивал в стекле бутылки. Мануэль мягко потянул меня за руку, и мы подошли к столу. Не помню, что сказал нам Сон Махор, — помню только его улыбку и голос, далекий, как все предания о нем. Иссиня-черные глаза — глаза Мануэля смотрели устало и невесело.

Правой рукой он указал нам места рядом с собой. Волосы у него были седые, почти совсем белые и очень густые. Кожа — смуглая, как у Мануэля. На нем был полосатый морской китель с золотыми пуговицами. Большие жесткие руки двигались медленно. Он показался мне печальным, каким-то неприкаянным. Сперва он сказал что-то Борхе, потом — мне, снисходительно, точно маленькой. Борха, весь красный, тянулся изо всех сил, чтобы казаться выше. Хорхе спросил, как бабушка. (А я подумала: «Никто не спросит о моем отце».) Не вставая, он милостиво подзывал нас поближе к себе, словно епископ или надменный принц. Мы с Мануэлем крепко держались за руки. Не помню, кто из нас не отпускал другого, — наверное, оба: мы сплели пальцы, будто цеплялись друг за друга, чтобы не соскользнуть в одиночество, с которого так резко сдернули покров.

Хорхе положил мне руку на плечо и посмотрел на наши сплетенные пальцы. Я и не думала, что у них с Мануэлем совсем одинаковые глаза. Но рука была тяжелее, и мне стало не по себе. Что-то держало меня, я не могла двинуться, не могла освободиться. Рука пахла кедром (я вспомнила ящик сигар, который папа оставил у нас дома, и я часто потом нюхала), и мне показалось, что все так пахнет — и виноград, и вино, и солнце. А может, никакого запаха и не было, просто все было как во сне в таинственном саду Сон Махора.

— Ты дочка Марии Тересы? — спросил он.

Я улыбнулась и сразу почувствовала, что улыбка получилась вымученная.

— Не похожа. Совсем не похожа.

Кажется, это меня огорчило. А может — обрадовало, не помню.

— Хорошие у меня сегодня гости… Эй, Санамо!

Он велел принести бокалы и еще вина. Санамо добавил к этому сыр, миндаль и хлеб — солоноватый, а не пресный, как у нас, в селении.

— Это Санамо сам печет, — сказал Хорхе. — Научился в одной стране.

Он засмеялся, старый слуга ему вторил, а мы не понимали, чему они смеются всякий раз, как посмотрят друг на друга.

Громко захлопали крылья, словно кто-то ударил по железному листу, и мы увидели серых, белых и черных бабушкиных голубей. Темные тени скользнули по земле.

— Смотрите, — сказал Хорхе, поднимая руку. — Голуби доньи Пракседес.

Санамо поставил вино на стол.

— Летают ко мне, — продолжал Хорхе, — а мой белый петух, если верить Санамо, полюбил вашу смоковницу. Верно, Борха?

Борха улыбнулся и кивнул. Все мы смотрели на хозяина. И тут он в первый раз обернулся к Мануэлю:

— Садись справа от меня. А ты — слева (это он сказал мне).

Он мягко разнял наши руки. По тону его было ясно, что Мануэль — главный из нас. Я посмотрела на Борху, который только и ждал этой минуты. («Какой позор!» — подумала я.) И мне показалось, что он хочет что-то сказать. Борха сильно покраснел, глаза его так сверкали, что я чуть не поверила в его выдумку, — они блестели, совсем как у Хорхе. Я испугалась, что он оттолкнет Мануэля и сядет по правую руку от своего кумира. А тот, ничего не замечая, говорил:

— Где же Лауро? Куда вы его дели?

Мы прыснули со смеху: при одном этом имени наша робость исчезла. Только Борха кусал губы, не оправившись от унижения. Мануэль молчал, словно и не думал о том, как отличил его Сон Махор.

Хорхе сам налил нам вина, первому — Мануэлю. Мы все заговорили. Даже серьезный Хуан Антонио смеялся и о чем-то спрашивал.

Еще два раза Санамо ходил за вином. Хорхе обнимал меня за плечи, и я не смела шевельнуться. Я видела розово-алый свет и бутылку, похожую на темно-рубиновую лампу, а главное — чувствовала тяжесть чужой, незнакомой руки, и удивлялась, и сама себя не узнавала.

Наверное, мы ждали, что он расскажет нам много интересного, не знаю. На самом деле наперебой рассказывали мы. Он не говорил ни об островах, ни о «Дельфине», а мы описывали наши бои, перемирия, походы в порт…

— Да, да, — сказал он немного рассеянно. — Помню, помню Марине. Скажите, чтобы он ко мне заглянул.

Санамо что-то пробормотал и скорчил гримасу.

Мы не замечали, как летит время. Солнце опустилось за стены. Хорхе сидел во главе стола, Мануэль справа от него, я — слева. Стол разделял нас, но мы смотрели друг на друга. Все говорили, один Мануэль молчал. Ел он медленно, с трудом откусывал хлеб, по одной отрывал виноградины темными, израненными пальцами. Потом я стала смотреть не на него, а на Хорхе; что-то необычное происходило со мной, и я от этого страдала. Хорхе был не такой, как мы думали, — не божество, не ветер, не безумец, не дикий ураган, о котором говорили Марине, Китаец и Борха. Он был усталый и грустный человек, и его одинокая печаль притягивала меня. Я смотрела на него, слушала, видела его седые волосы и чувствовала, что люблю его усталость и грусть, как никогда еще ничего не любила.

Быть может, просто он владел тем, о чем я так мечтала, и мне казалось, что здесь, у него, есть все, что мне нужно, и никто не помешает мне бежать от злого мира или тосковать по Каю и Герде, по Питеру Пену и русалочке. Я видела, какой он усталый, и мне чудилось, что я сама возвращаюсь вместе с ним в те места, которые не смогла бы и назвать. Я видела, как Хорхе Сон Махор сидит в старом синем кителе у стены сада, среди роз, и мне хотелось поймать его воспоминания, выпить их, глотать его печаль («спасибо, спасибо, что ты такой печальный»), спрятаться в нее, как он, нырнуть навсегда в большой бокал его тоски, зачаровавшей меня. Пепел сожженного парусника разлетелся по ветру и опал на цветы. А может быть, думала я, именно это взрослые зовут любовью. Я не знала, ведь я еще никогда не любила никого. И вот я не смела шевельнуться, чтобы его рука не соскользнула с моих плеч, — словно только она связывала с жизнью. Меня ослепляло и то, что жизнь его завершена и ему уже нечего ждать, кроме сеньоры Смерти. И еще я думала, что хотела бы стать ее маленьким двойником. (Но разве могла бы бедная, жалкая девочка, прожившая четырнадцать пустых лет, убедить его в том, что для нее кончились Кай и Герда?) В горести глядела я на его седую голову и представляла, что его сердце под синим кителем — просто кучка золы, вроде погибшего парусника. Если бы завладеть его печалью и усталостью, украсть их, вытащить тайком! Острая боль терзала меня и безнадежная любовь, которую мне больше не довелось испытать. Слова Мануэля мучительно и радостно звенели в ушах: «Я его очень люблю».

Пошел дождик, такой мелкий, что мы не сразу его заметили. Мы весело болтали, но веселья не испытывали — ни Борха, ни я, ни Мануэль. (Марине сказал: «У него болезнь одна — старость, а это серьезно».) Хорхе не был еще старым, как я не была еще взрослой; он еще не расставался с жизнью, я — еще не вошла в нее. Я повторяла это снова и снова, поднося бокал к губам. Мы пили, Хорхе смеялся нашим рассказам, иногда вставлял слово, подливал нам вина и смотрел на нас, особенно — на меня и на Мануэля. Каким далеким, каким одиноким был он среди нашей глупой суеты, глупых вопросов и рассказов! «Сейчас, с нами, — думала я, — ему еще печальней, чем с голубями и розами». Он уже ни во что не верил, а мне еще предстояло поверить во что-нибудь. «Когда я была маленькая, казалось, что смерти на самом деле нет. Ее просто придумали, чтобы обманывать детей». (И вспоминала, как, сунув голову в шкаф, я листала в полутьме атлас, рассматривала острова и зачарованно читала названия: Лемнос, Хиос, Андрос, Серфос… Микон, Поликандрос… Наксос, Анафа, Псира… Слова, прекрасные, как сон или ветер. Я грезила, проводя пальцем кривую по синему глянцу моря, от Корфу до Митилены. И фразы, как музыка: «Ходил на „Дельфине“», «Почти не ступал на землю», «Плавал в Малую Азию».)

Вошел Санамо с гитарой. Хорхе сказал:

— Идем на веранду, Санамо.

Мы с удивлением увидели, что Мануэль и Санамо привычно взяли его под локти и помогли подняться на веранду. Я глядела ему в спину; ноги почти не слушались его. Хуан Антонио зашептал мне в ухо:

— Видела? Паралич. Отец говорит — ему все хуже, скоро совсем не сможет двигаться. А дойдет до головы — бац! — и все.

Он сказал это с удовольствием. Губы у него были в вине и в темном виноградном соке. Мануэль и Санамо посадили Хорхе на скамью, под навесом. Мы тоже вошли на веранду. Дождь усилился. Над нашими головами, в угасающем небо, пронеслись, словно голуби, колокольные звуки. Мы окружили Хорхе, а я опустилась к его ногам. Кажется, все мы сильно опьянели. Хуан Антонио, Леон и Борха говорили разом. Хорхе переглядывался с Санамо и вдруг сказал:

— Того, кто ради забавы спаивает детей, убить мало!

Санамо хрипло хихикнул и стал перебирать струны. Дикое, багровое веселье хлынуло в сад, как ливень, как громкий крик, сорвавшийся с серого неба. Санамо играл какую-то песню, живую и яркую, словно розы.

— Подпевайте, детки, — говорил он.

У Борхи пропал голос, но мы — все, кроме Мануэля, — пытались подпевать, сбивались и начинали снова.

— Это андалузская песня? — спрашивал Леон.

— Нет.

— Итальянская?

— Нет, нет…

Санамо не хотел говорить, откуда вывез эту песню, как не хотел говорить, где родился.

Стоя на коленях, я подняла голову к Хорхе. Почему мне было так больно от его взгляда? Он расплел мне косу, и я на секунду почувствовала, как его пальцы коснулись моей шеи. Хотел заплести снова, не сумел, увидел в прядях блики света и сказал:

— Как странно! У тебя волосы не черные, а рыжие…

Он взял одну прядь, посмотрел против солнца. Мне казалось, что это — не явь, а давнее воспоминание. Как и все в этом алом и золотом саду, мои волосы чудом стали рыжими, словно львиная грива.

Он взял мою руку и как-то сухо напомнил:

— Вы держались за руки.

Потом он взял руку Мануэля и притянул к моей, хотя мы и упирались, нам было страшно. Мануэль опустил веки, что-то блестело в его ресницах, наверное — дождь. Он был серьезен и почти печален.

— Вот так, — сказал Хорхе.

И соединил наши руки. Я подняла глаза и увидела пламенный взгляд Борхи. Он не выдержал, рванулся и кулаком ударил по нашим рукам. Хорхе грубо оттолкнул его. Он смеялся, но взгляд его был жесток.

Как-то сжав плечи, Борха шагнул назад — туда, где уже не было навеса. Дождь лил по его лицу, но он не замечал. Он смотрел на Хорхе, как смотрят на святого Георгия, и тот не мог понять этого взгляда. (А я понимала, бедный ты мой друг, и жалела тебя.) Борха попытался улыбнуться, губы у него дрожали, и он снова вошел под навес. В таком унижении его еще никто не видел. Хуан Антонио, Карлос и Леон, кажется, смотрели с завистью на меня и на Мануэля. «Как же это, — подумала я, — почему мы все в него влюблены?»

Мне стала противна липкая, точно яд, музыка Санамо. Всякий раз, когда мы с Мануэлем хотели разнять руки, Хорхе клал сверху свою.

Борха сел и закрыл лицо ладонями. Мы не знали, плачет он или смеется, или просто у него разболелась голова, потому что он слишком много выпил.

Санамо все играл на гитаре, дождь кончался. Всюду блестели бледные, дрожащие капли — на зеленых, синих и золотых гроздьях, на листьях магнолии и вишен, на октябрьских розах.

Хорхе сказал:

— Не думайте, что перед смертью вы вспомните свои подвиги или успехи. И приключений не вспомните, и радостей, хотя они у вас еще будут. Только это: вечер, вино, розы в каплях дождя.

(Пока мы были в Сон Махоре, компания Гьема разложила костры на площади и сожгла три чучела: Борху, Мануэля и меня. Нам об этом сказал Лауро.)

Белый петух

I

Бабушка все узнала.

— Почему вы ходили в Сон Махор?

Она сидела в кресле и жевала таблетки от давления. Голос звучал спокойно и мерно, как всегда, но, кажется, она очень сердилась. Серые глаза в упор глядели на нас. Тетя сидела у балконной двери, спиной к нам, и мы не видели ее лица. Воздух был влажный и пахучий. Нас как-то укачивало. Мне было страшно, словно во сне, не оторвется ли у бабушки голова и не взлетит ли к потолку. Серые глаза — рыбы со щупальцами — просто присосались к нам. Темный рот поглощал таблетки из коричневого флакона: таблетка, глоток воды, еще таблетка, еще глоток.

Скрестив на переднике руки, Антония ждала, когда прикажут подавать ужин. Злобно синий попугай уселся ей на голову.

— Отвечай, Борха, — настаивала бабушка.

Борха пытался улыбнуться и как-то слишком уж раскачивался на своих тощих ногах.

— Бабушка… — начал он и замолчал, глупо улыбаясь.

— Иди сюда.

Борха подошел к ней. Она его понюхала, как нюхала меня, чтобы уличить в курении.

— Поил вином… Так я и думала. Очень на него похоже — спаивать детей! Потешался, должно быть, над вами, нашел себе забаву.

Я заметила, что у Китайца трясутся руки.

— А ты, Лауро, был там?

Китаец дважды открыл рот, но Борха поспешил ответить за него:

— Да, бабушка, был. Пришлось ему пойти!

И фальшиво засмеялся. Бабушка смотрела на Китайца, и глаза ее были как два рака, ползущих к какому-то странному берегу.

— Сеньора… дети…

Она подняла правую руку, показывая, что разговор окончен.

Мы спустились в столовую и молча поужинали. Каждый глоток казался мне пыткой. Не знаю, каково было Борхе, — я совсем расклеилась. Сильно болела голова, одолевала тяжелая дремота, и мерещились странные вещи: белая бабушкина прядь вздымалась гребнем пены, рука оторвалась и прыгала по столу, как синий Гондольер. На тетю смотреть я не могла.

Ужин кончился, бабушка протянула нам для поцелуя руку, подставила щеку. Когда я подошла проститься к тете Эмилии, она пристально посмотрела на меня розовыми глазками.

— Матия, — очень тихо сказала она. — Матия…

Меня одолевал сон, и я на всех злилась.

— Матия, — говорила тетя, и еще что-то, но я не поняла. Все закружилось передо мной. Я вцепилась в кресло. Тетя встала.

Кажется, она затянула свою обычную песню — что я больна и прочее. Антония хотела отнести меня в постель, но тетя Эмилия не дала, обняла меня и повела наверх.

Мне стыдно вспомнить, что она раздела меня и уложила. От прохладных простынь стало гораздо легче, но голова все кружилась, словно билась о стены, а тетя смотрела на меня.

— Спи, — мягко сказала она.

Кажется, я раза два пыталась встать и она меня удерживала. Потом скрипнула дверь, я услышала тяжелые шаги. «Старая зверюга», — вспомнила я слова Борхи. На пол упал квадрат света; бабушкина тень в тень бамбуковой палки задвигались по ковру. Я не могла открыть глаз, веки стали очень тяжелые. Тетя быстро вскочила и зашептала:

— Мама, она больна… я же тебе говорила… С ней что-то неладно, она не такая, как все.

Бабушка отстранила ее и подошла к кровати. Я крепко зажмурилась.

— Не глупи, Эмилия, — сказала бабушка своим обычным жестким тоном. — Она абсолютно такая, как все девочки. Просто она напилась.

Тетя пыталась нас защитить. Кажется, она заплакала — тоненько, как плачут дети. Мне было стыдно и странно слушать ее. Бабушка сказала:

— Прямо не верится, Эмилия, прямо не верится! Ты еще не забыла? Не видишь, что он грубый хам-самодур? Не понимаешь, что он болен и совершенно одинок? Прошу тебя, забудь эти бредни! Ты же не маленькая. Ты взрослая женщина, у тебя муж на фронте, сыну пятнадцать лет. Ну, Эмилия!.. Эмилия!

Она повторяла это имя, но жалости в ее голосе не было. Потом она вышла, и я услышала, как затихает вдали стук ее трости.

Ушла и тетя, я осталась одна, в темноте. Спать уже не хотелось, зато хотелось пить. Голова очень болела, тело покрылось холодным потом. Я с трудом поднялась и открыла окно, в комнату ворвался вечерний воздух и морской ветер, глубоко дышавший там, под откосом. От свежего воздуха я чуть не упала. Вернулась, легла, снова привстала от какого-то шума. Открылась дверь, я узнала Борху. Он кинулся ко мне, резко сел на кровать, зажег лампу — красный шар вспыхнул, словно налитой кровью глаз. Я закрыла лицо руками, но Борха грубо отвел их.

— Извращенная тварь, — сказал он (и по его голосу я догадалась, что он долго придумывал эти слова). — В четырнадцать лет в старика влюбилась!

Он зажег сигарету дрожащими пальцами (пачка торчала из кармана пижамы), затянулся раза два и выпустил дым из носа. Так он делал, когда хотел меня испугать. Сигарета тоже дрожала. Струйки дыма были как два больших клыка.

— Сам хорош, — ответила я. — Сам извращенный, хуже меня. Мальчик, а туда же…

Он выплюнул сигарету на ковер и придавил ногой, («Вот гад! Завтра подумают, что я…») Сцепившись, мы повалились на пол. Я стукнулась головой о ножку кровати и села, сжимая губы, чтобы не застонать. Все кружилось. Голову я обхватила руками, и распущенные волосы (помню, они были до пояса) висели меж пальцев. Все во мне кипело, но я не могла ни плакать, ни смеяться.

— Ложись в кровать, дура, — сказал Борха. — Сейчас же ложись.

Я легла. Голова болела ужасно, и, кажется, меня тошнило. Я хотела, чтобы он поскорей оставил меня в покое. Но он, мерзавец, не отставал.

— Ты этот вечер запомнишь, — сказал он и снова закурил. Я схватила сигареты и сунула под подушку. Он занес кулак, закусил губу, ударил по кровати и посмотрел на меня так печально, что я растаяла. Я погладила его по голове, как маленького, а он, чуть-чуть передернув плечами, прикрыл глаза. Потом взял прядь моих волос и стал нежно перебирать ее, как бывало иногда на веранде.

— Матия, Матия… — тихо повторял он.

Вдруг Борха резко встал и пошел к двери, легкий, как привидение. Скрипнула дверь, и он исчез. Я протянула руку, погасила лампу. Все поглотила тьма, и больше я не помню ничего.

Проснулась я, лежа на животе поперек кровати. Голова еще болела. Матрац и часть простыни сползли на пол — так бывало почти каждое утро. Попугай нежно клевал меня в ухо. Антония, как обычно, прибирала в комнате.

Затылок мой грело солнце. «Сегодня будет светлый, страшный день, и я буду бродить, закрыв глаза, и сходить с ума всякий раз, как хлопнет дверь». Призраки вернулись, я зарылась лицом в подушку. «Хорхе. Какой ужас. Я никогда больше не пойду в Сон Махор». Призраки наступали стаей, винным прибоем, садились на кровать, совали руки под подушку и щекотали меня пальцами воспоминаний. Все вчерашнее, даже запах цветов, терзало меня, как клевета, «Хорхе, Хорхе, бедная тетя Эмилия…» Я надсадно жалела женщину, которую никогда не любила.

— Сеньорита Матия, девять часов, — услышала я голос Антонии.

Ее обутые в шлепанцы ноги ступали по ковру бесшумно, как кроты. («Как ужасный крот, который хотел жениться на бедной Дюймовочке».) Я приоткрыла правый глаз:

— Возьми своего противного попугая, — хрипло сказала я.

Антония издала какой-то режущий, гнусный звук. Я застонала, а Гондольер летучим цветком вспорхнул на ее плечо.

Я кричала, стонала, вопила. Антония не откликнулась. Как балованная девчонка, я упала на пол и открыла глаза.

День был страшный, серый, сверкающий алюминием. Солнце светилось сквозь тонкую кожицу неба, как светится ожог сквозь пузырь. Все сверкало — тревожно, словно металл.

— Дождь будет, — заныла я. — Правда, Антония, будет, а?

Антония наливала воду в обшарпанную ванну, и комнату заполнял пар. Мой голос тонул в нем.

Когда я спустилась к завтраку, бабушка нашла, что я бледна, отвратительно причесана и что у меня круги под глазами.

— Тебе вот-вот стукнет пятнадцать. Нет, просто не верится! Матия, ну что за вид?

Сбоку от нее лежали пачки газет в голубых бандеролях. Я прочитала краем глаза: «Войска генерала…» Борха допивал шоколад, а Китаец сидел в классной за кипой тетрадей. («Какой ужас! Сейчас придется склонять, спрягать…»)

— Когда мы пойдем в школу? — спросил Борха. — Мне так хочется! Я так устал тут, в деревне!

— Рада, что ты стремишься в школу, — ответила бабушка. — Вы пойдете после рождества. Иди-ка сюда, Матия.

Я как можно медленней направилась к ней.

— Быстрее!

Она взяла мою голову костлявыми руками; в щеку мне впился бриллиант. От нее несло жутким одеколоном — бабушка считала, что он пахнет сеном, а он вонял аптекой. Взгляд ее бегал по моим глазам, словно по самой роговице сновали муравьи.

— Что с тобой творится? — спросила она резко, точно укусила.

Я не выдержала.

— А с Борхой что творится? — завопила я. — Всегда только я одна плохая!

— Я спрашиваю, что с тобой? — холодно сказала она и дернула меня за руку. — Что же мне, зря на тебя смотреть? Я не люблю даром терять время!

«Время!» — подумала я и посмотрела на бабушку, желая изо всех сил, чтобы она прочла в моих глазах: «Кому оно нужно, твое бесполезное время?»

— Матия, — продолжала она, — больше ты так не поступишь. И ты, Борха, слушай внимательно: я вас прощаю, так как вы, быть может, не знали… Но с этих пор туда ходить запрещено! И не смейте вступать в беседы с этим выродком Санамо…

— Хорошо, бабушка. — Борха склонил голову, поцеловал бабушке руку, а она погладила его по щеке копчиками пальцев.

Мы вышли, но не закрыли за собой дверь — нам хотелось послушать, что будет. (Борха давно, в первый же день, научил меня этому фокусу.)

Бабушка говорила:

— Знаешь, Эмилия, к этим детям надо иметь снисхождение… Они не знали хороших времен. Разруха, война… А что до Матии, у меня в ее возрасте было уже четыре или пять поклонников! Сейчас все расползлось по швам… Все так странно. Надо бы им побыстрей в школу. Скоро они туда отправятся.

— Мама, — как будто издалека отвечала тетя Эмилия. — Матия не такая, как все. Ты вспомни: Мария Тереса тоже так начинала… Антония говорит, что она кричала по ночам…

— Они пьют, — сказала бабушка. — Я абсолютно уверена, что они пьют. Кто-то дает им вино и сигареты, в этом все дело. Трудный у них возраст, да и время нелегкое. Антония, дай таблетки.

Мы с Борхой переглянулись. Он был очень серьезный, и я впервые подумала, что брат мой уже не мальчик. (Нет, взрослым он еще не стал, но и мальчиком уже не был.)

II

Не помню, как пришла зима. А может, она еще и не пришла, просто похолодало. От моря, по откосу, поднималась промозглая зеленая сырость. Черные деревья на золотисто-дымчатом фоне стояли печально и угрюмо, как молчаливая и грозная толпа. Листья олив отсвечивали серебром и зеленью. Голуби летели над откосом к Сон Махору или к дому Мануэля. Иногда воркование под окном будило меня. В зале зажигали камин, и Антония с вечера грела простыни над маленькой медной жаровней. Исчезли бабочки, пчелы, птицы, и только чайки еще обрамляли берег белой каймой. Мы с Борхой сменили сандалии на грубые башмаки. Антония вынула из сундука теплые вещи, пропахшие нафталином. Мы примерили свитера, и бабушка заметила, что и я и он очень выросли за лето: под мышками жало, рукава не доходили до запястья. Тетя Эмилия повезла нас в город и купила все новое. В серых длинных брюках Борха выглядел совсем как взрослый. Мне было странно не видеть его золотистых, почти гладких ног, торчащих из закатанных до колен потертых синих штанов. Моя белая юбка в складку и блузка без рукавов сменились не менее отвратительными плиссированной юбкой из шотландки и колючим свитером. От чулок я отказалась, и тетя купила мне вязаные гольфы («Какая прелесть, такие спортивные!» — сказала она.) в ужасных ромбах — серых, зеленых и желтых. Косу мне остригли, теперь волосы доходили до плеч, и я подвязывала их черной ленточкой, отчего стала похожа на довольно подозрительную Алису. Бабушка одобрила наш вид, но все же повздыхала по несравненным матроскам и пожалела, что время бежит так быстро. На самом деле, мне кажется, ей были глубоко безразличии и бег времени, и — тем более — матроски, придававшие маленькому Борхе из тетиного альбома карикатурное сходство с цесаревичем Алексеем.

Мануэль трудился у себя на огороде. Я знала от Антонии, что он ищет работу, но никто его не берет. Иногда вместе с ним были его брат и сестра, мальчик — одиннадцати лет и девочка — девяти, оба рыжие, как Малене, долговязые и невеселые. В школу они не ходили. Я смотрела, как Мануэль сидит с ними на крыльце и показывает им атлас, вроде моего. Помню, он учил их географии. Я стояла у стены и слышала, как он произносит: «Кавказ», «Афон», «Малая Азия», и радовалась, что он повторяет мои маршруты («совсем как я в шкафу»). Я и сейчас слышу его голос в холодном, утреннем воздухе и вижу, как они сидят втроем на крыльце или под оливами. Вдруг брат или сестра тихо говорили: «Там Матия». Тогда он оборачивался и смотрел на меня.

Иногда мы гуляли в скалах, собирали моллюсков, разговаривали. Иногда лежали под деревьями и молчали. «Нет работы», — грустно и задумчиво говорил он, а я, эгоистка, не понимала, что значат эти слова. «Никто не дает работы. Все говорят: иди к своим монахам, — но я ведь не могу оставить маму и маленьких».

Он был свободнее, чем летом, но озабоченней и серьезней. Сидя на ступеньках, Мануэль рассеянно играл синим камнем, который всегда носил с собой. «Ему бы лучше в монастырь, — говорила Антония. — Мается целый день, злобу в себе разжигает. Отобьется от рук, плохо кончит…»

Однажды Борха мне сказал:

— Ты уже не с нами.

Я пожала плечами. Он продолжал:

— Своих друзей завела, да?

— Да.

— А Хорхе тоже тебе друг?

— Еще бы! — ответила я. — Самый лучший.

Борха сорвал ленточку с моих волос и стал накручивать на палец, глядя на меня светло-зелеными глазами.

Шел урок математики. Китаец сказал:

— Позже поговорите. Заниматься надо.

Я лгала. Хорхе был для меня все таким же далеким, я его боялась и, как ни хотела, не посмела бы пойти к нему.

Как-то в базарный день я встретила Санамо с корзиной в руках. От угла, где стояла церковь, неслись голоса торговцев. Санамо купил круглое зеркальце и, улыбаясь, показал его мне. Зайчик мелькнул по стене собора и на минуту ослепил меня.

— Что ж не приходите, голубки? Не понравилось угощение?

Я вскинула голову, чтобы он не заметил, что я смутилась.

— Как-нибудь зайду.

Он засмеялся, ушел, а я, страдая от уязвленной гордости, побежала к Мануэлю. Пришлось ждать его у калитки больше часа.

— Мануэль, почему мы не ходим в Сон Махор?

Он не поднимал глаз. Его смирение и умиляло и раздражало меня.

— Не гляди ты в землю! Вот ханжа… У монахов научился?! Пошли в Сон Махор! Старик зовет.

— Я не могу, ты же знаешь. Не проси.

Я замолчала — мне и впрямь стало страшно, — и мы сели рядом на крыльце. Мы часто сидели так подолгу, взявшись за руки и сжимая синий камушек, отполированный нашими ладонями. Мы держали его вместе, словно владели общей тайной. Никто бы этого не понял, кроме Мануэля. И он и я почти не двигались, и камушек впивался в наши соединенные руки. Сейчас Мануэль глядел вперед, на деревья и чертил прутиком по земле. Мы могли просидеть очень долго, и руки наши согревались, словно мы их держали над огнем. Иногда кто-нибудь из нас прикладывал камушек к щеке — он был горячий.

Так мы сидели молча, когда серый камень, перелетев через стену, упал к нашим ногам. Мы услышали сдавленный смех, а потом Гьем и Себастьян пробежали мимо калитки, к скалам. Хромой нес какую-то палку, словно знамя.

Назавтра, в шестом часу, после уроков Борха сказал мне, стягивая свитер через голову:

— Ты со мной не пойдешь.

— Не пойду? — засмеялась я.

— Я же тебе сказал, что ты не с нами. Ты уж не обижайся…

— Ну и ладно. Так я, значит, — с Гьемом?

— Да нет… Гьем, наверное, перейдет к нам. И хромой. Чего не бывает!

— Делайте, что хотите. На что вы мне нужны! Скучно с вами.

— Еще бы! Такой, как ты, с нами скучно. У тебя другие развлечения!

Он скривил рот и пригладил волосы, растрепавшиеся, когда он стягивал свитер. Я не поняла, что он имеет в виду, но мне стало неспокойно.

— А в Сон Махоре красиво! — сказала я, чтобы возбудить его зависть.

Он побагровел, пожал плечами и вышел. Я почувствовала, что ударила его в самое больное место, но и меня как будто коснулось разочарование. Где сейчас Мануэль, я не знала, да мне и не хотелось его видеть, и я пошла за Борхой, следя за ним издали. Он сбежал по откосу и скрылся внизу. «Нет, только не это», — подумала я. Я просто вынести не могла, что он поведет компанию Гьема к нашей лодке, и они узнают наши тайны, и увидят моего Андерсена, который лежит в ящике вместе с дедушкиными сигарами, карабином и всем тем, чего не видел даже Хуан Антонио. Наши давно вернулись в школу, в город, и я была совершенно одна. А Мануэль… «Он ведь не наш, — подумала я, словно стряхивая долгий сон. — Он не такой, как мы. Ему это все равно». Быть может, он слишком хороший. (Робкая улыбка и голос в утреннем холодном воздухе: «Кавказ», «Украина», «Ионическое море». Когда я спрашивала его: «Почему русалочка так хотела получить бессмертную душу?», он не отвечал и только иногда нежно трогал мои волосы.) Он был не такой, как мы, и не такой, как взрослые. Он был сам по себе. А Хорхе… Как мучительно о нем думать! Произнося его имя, я прижимала к груди руку. Под свитером я носила золотой медальон. «Надену ему на шею и скажу: „Возьми от меня хоть это“». (Я сама не знала, кому — Сон Махору, Мануэлю, Борхе.) «Они, мерзавцы, будут рыться в наших сокровищах, найдут „Дорожного товарища“». Нет! Гьем спросит: «Это еще что?» или «Это для чего?» Разве может он такое читать? А Борха пожмет плечами. Скорей уж они займутся карабином… Завидовала я, жадничала? Не знаю. Сердце часто билось. «Нет, только не Гьем».

Я присела у колодца. И тут увидела Малене в серой с розовым косынке. Ее длинная белая шея ослепительно сверкала, а синие глаза отливали зеленым, как море. Снизу медленно поднимался легкий туман.

Она несла корзинку, наверное — из деревни. Я отвела глаза, и мне стало стыдно. «Под платком она стриженая. А волосы у нее золотые, мягкие». Над ней смеялись — и Гьем и все, ее встречали свистом и бранью. Малене вошла в калитку и (такого еще не бывало) заперла ее. Щеколда стукнула. Я встала на цыпочки и заглянула в сад поверх стены. Малене вошла в дом. Наверное, я никогда не видела такой красивой и гордой женщины.

Через два дня — я почему-то очень ясно это помню — мы снова увиделись с Мануэлем. Он шел от кузнеца. Ему только и оставалось, что попросить работу у отца Гьема. (Он был уже и у каретника, у сапожника, у пекаря.) Шел он навстречу мне по улице, где жили все ремесленники, и бледные лучи солнца сияли вокруг его головы. Левую руку он держал в кармане, правой придерживал незастегнутый пиджак. Я сказала:

— Идем…

— Не води меня больше туда!

— Нет, не туда — к лодке.

Я редко и мимоходом упоминала о «Юном Симоне», да Мануэль никогда и не спрашивал.

— Сейчас?

Он иначе, чем я, распределял свое время и, наверное, не мог идти сразу. Но я заботилась и думала только о себе. И знала, что он пойдет, куда я захочу, — даже в Сон Махор.

Конечно, он был занят или расстроен и его ждали дома. Как я хотела оторвать его от всего мира! Это плохо, но мне было неприятно, что он так любит своих. Лучше б он не любил никого, даже меня, — только бы ни к кому не был сильно привязан! Однако он пошел, не сказав ни слова. Вряд ли я видела в жизни человека более молчаливого, чем этот бедный мальчик. Вероятно, во время наших встреч говорила только я, или оба мы почему-то молчали, и это соединяло нас крепче разговоров.

Мы доплыли до бухты. Дул холодный ветер. Когда мы вышли, под нашими ногами захрустели золотые ракушки. Стоял уже декабрь, и небо было тусклое.

Помню, я сказала, потирая колени:

— Хоть бы снег пошел! Ты видел снег?

— Нет. Никогда не видел.

Волны бились о скалы. «Юный Симон» казался черным и зловещим. Лица у нас горели от холода, глаза слезились. Мои волосы темным флагом развевались на ветру. Я прыгнула в лодку и затопала ногами по дну. Мануэль засмеялся — я никогда не слышала, чтобы он так смеялся. Я открыла люк, пошарила и нашла наши сокровища, завернутые в старый плащ.

Мануэль не очень ими заинтересовался. Я показывала, говорила, а он рассеянно кивал:

— Да, да.

Мы посидели на борту «Юного Симона», болтая ногами. Было холодно, и мы растирали друг другу руки.

— Ты рад, что я тебе это показываю? — спросила я.

— Да, — ответил он.

— Ну, скажи как-нибудь иначе!

Он молча и серьезно глядел на меня. Я подумала: «Он никогда о себе не говорит, ничего не рассказывает». Но спрашивать я сама не хотела. А вдруг он скажет такое, что приподнимет хоть угол покрова, еще отделявшего нас от мира взрослых. Мою трусость можно было сравнить только с моим эгоизмом.

Тут мы услышали голос Борхи — он звал нас со скалы, сложив рупором руки. Какой он был высокий в новых брюках!

— Борха, — сказала я и, кажется, побледнела. Я только что выдала нашу тайну и совсем не была уверена, что он еще раньше не выдал ее Гьему. Я соскочила с лодки. Мануэль не двигался.

Борха стал спускаться к берегу. Он всегда говорил, что идти здесь очень опасно. На этих скалах упал, пытаясь бежать, Хосе Таронхи. И вдруг я поняла: «Ох, какая же я дура! Здесь убили Хосе, а я привела Мануэля…» В лодке еще были видны пробоины, а я заставила его сесть на ее борт. Но Мануэль, как всегда, спокойно молчал. «Да, он слишком, невыносимо хороший», — тревожно подумала я.

Борха подошел к нам. Я боялась, что он очень злится, но он ничего не говорил и улыбался (точно так, как улыбался по утрам бабушке). Увидев эту улыбку, я поняла, что я уже — по другую сторону барьера. Мне стало до боли грустно.

— Водишь сюда друзей? — спросил Борха. — Прекрасно, прекрасно…

Он сел и протянул нам сигареты. Мануэль не курил, я — лицемерно отказалась. Борха стал пороть какую-то чушь. Потом замолчал. Потом сказал:

— Холодно.

И пошел к морю, остановился, оглядел его. Действительно, стало холодно. Вода была темно-серая, волны — какие-то грозные. Борха нагнулся, набрал в горсти ракушек, вернулся к нам и аккуратно положил их в лодку. Несколько минут он раскладывал их по размеру. Мы смотрели на него с тем любопытством, которое возбуждают порой всякие мелочи и глупости.

Вдруг он поднял голову, и меня поразила тоска в его глазах.

— Мануэль, — сказал он. — Слушай, Мануэль, хочешь оказать мне услугу?

Я открыла рот и тут же закрыла. Я не знала, как защитить своего друга от этой мольбы. Мануэль стоял, прислонясь к лодке там, где были пробоины. Борха подошел ближе и положил ему руку на плечо.

— Мануэль, — настаивал он. — Знаешь, тебе все наврали… В сущности, я тебе не враг. Ты ведь лучше, чем Хуан Антонио. Я всегда тебя больше любил. А ты не обращал внимания…

Мануэль прямо взглянул на него — таких глаз я у него еще не видела.

Борха быстро, сбивчиво говорил:

— Окажи мне услугу. Это очень важно для меня и для Матии… Иначе бы я к тебе не пришел. Понимаешь, Матия, бабушка узнала про наш клад. Кто-то наябедничал. Наверное, Китаец — его ведь увольняют… А впрочем — не знаю, да и не важно! С предателем я рассчитаюсь. Ты понимаешь, Матия, что это для нас значит? Надо, чтобы она тут ничего не нашла!

Мне показалось, что в глазах Мануэля снова появилась почти гневная тоска, некогда овладевшая им, или презрение ко всему, даже к самому себе. Он был очень похож сейчас на Хорхе Сон Махора. На его юном лице была почти такая же усталость, словно ему так же надоело жить. Борха казался рядом с ним тщедушным и незначительным. Я снова подумала: «Если б он захотел, он бы его свалил одним ударом».

— О чем ты? — резко перебил Мануэль. — Что ты хочешь?

Борха странно взмахнул руками, и я почему-то вспомнила бабушку.

— Ну… я не могу объяснить подробно, ты не проси… И Матия не может — правда, Матия? Если бабушка что-нибудь найдет… а она найдет, она тут все обыщет. Возьми мою лодку и отвези к Марине то, что я дам. Ты ведь его знаешь?

— Да, — сухо ответил Мануэль.

— Передай ему это и скажи, пусть хранит. Мы заберем, когда пройдет опасность. У него ничего не пропадет, а нас ты спасешь от бабушкиной ярости.

Я удивлялась и не совсем понимала Борху. Он вскочил в лодку, вынул сверток, вынул ящичек с крадеными деньгами, рассеянно потер его и протянул Мануэлю.

— Отвези его Марине… но про нас не говори, он человек неверный. Скажи: «Сохрани это для меня, я за ним вернусь».

Мануэль, не двигаясь, смотрел на ящик.

— Не отказывай мне… Я тебя умоляю! Это очень важно для нас! Я только тебе верю. Тем доверять нельзя… И потом… разве ты забыл, что я давал тебе лодку?

При этих словах Мануэля как будто ударили. Борха отступил. Мануэль вырвал у него ящик и молча направился к «Леонтине». Борха пошел за ним, стряхивая с брюк песок. Он очень волновался, словно долго от кого-то бежал.

— Пусть хранит! — задыхаясь говорил он. — Слышишь? Пусть он его хранит…

— Замолчи, — сказал Мануэль.

Борха умолк. Как тогда, Мануэль уплывал, а мы смотрели ему вслед. Как тогда, я покосилась на Борху и увидела, что у него белые губы.

И как тогда, мы вернулись домой по скалам.

III

Больше я не видела Мануэля. Дни бежали быстро, и рождество пришло скорей, чем мы ждали. Сведения о дяде Альваро и о войне стали конкретней. Бабушка готовила подарки для бедных. Это были первые военные святки, и бабушка говорила, что их надо праздновать скромно. Однако Лоренса и Антония трудились у плиты вовсю. Как тяжелый сон, я вспоминаю бесконечные праздничные трапезы. Половину времени мы проводили в церкви, половину — за столом. В церковь мы шли с тяжелой головой и, напитавшись светом, ладаном и песнопениями, возвращались к еде. (У нас с Маурисией бывало совсем не так. Мы собирали охапки еловых веток, делали игрушечные ясли и расставляли там раскрашенные глиняные фигурки, которые Маурисия покупала на базаре.)

Отец Майоль предстал во всем своем блеске. Бабушка не зря говорила, что в нем есть что-то царственное. Сочельник мы справляли у него; там были викарий, доктор-вдовец и Хуан Антонио, проводивший дома каникулы. Потом пришли управляющий с женой и сыновьями и еще один священник, который специально приехал, чтобы служить рождественскую мессу.

Собор сверкал. Отец Майоль и два других священника — викарий и приезжий — были в бледно-розовых ризах, расшитых золотом и жемчугом. В хоре пели дети, девочки и мальчики. От блеска болели глаза. Мы с Борхой поддерживали друг друга. Кажется, он слишком много выпил и все время засыпал. Отец Майоль воздевал руки медленно и величаво, как ангел, его красивая седая голова отливала серебром.

Первый день рождества был скорее невеселый. Антония спросила:

— Ты молилась вчера за маму?

— Это мое дело, — ответила я.

Но меня грызла совесть — я о маме и не вспоминала. Только на секунду, за ужином, вспомнила о папе. «Как странно! Я всегда так далеко от него, а помню запах его сигар, его кашель, слова…» Где он? Что делает?

Вечером пришли старые девы из Сон Льюча в жутких шляпах, отец Майоль, викарий и третий священник. Ну и, конечно, доктор с Хуаном Антонио и семья управляющего. «Все те же, все то же самое…» Мальчики говорили о школе — после праздников Борха ехал туда, где учился Хуан Антонио. Они-то будут вместе, а я…

— Как называется моя школа? — спросила я у бабушки без особого интереса.

В день святого Стефана я пошла на откос, надеясь встретить Мануэля. Его не было; я села у стены и играла камушками, пока меня не позвала Антония.

Бабушка требовала к себе нас с Борхой.

— Лауро идет на фронт, — сказала она, — как только вы уедете в школу.

— Ты же говорила, что он освобожден? — спросил Борха. — Глаза плохие… его ведь за это не взяли в священники.

— Теперь это не важно, — сказала бабушка и прибавила: — Идите, поздравьте его.

Мы неохотно пошли. Лауро был с Антонией в гладильной. Мы робко остановились в дверях. Антония сидела на низком стульчике и пришивала красные метки к нашему белью. Китаец смотрел на нас сквозь зеленые очки. Гондольер летал над ними, крича: «Лаур-ро, Лаур-ро, Лаур-ро… Попка дур-рак», и тревожно садился нам то на головы, то на плечи. Ни мать, ни сын не произносили ни слова. Лауро обнял колени. В жизни я не видела такого невоенного человека. Первым заговорил Борха:

— Лауро, бабушка говорит, что ты идешь на фронт.

Китаец медленно встал и поднял на лоб очки. Антония сидела, опустив голову. Она держала одну из тех гнусных рубашек, в которых я спала раньше, в школе, и выпарывала старую метку, чтобы пришить новую.

— Может, увидишь моего отца… — сказал Борха.

Китаец молчал. Я не смотрела на него. Я видела только копчики ножниц, жестоко сверкавшие над бельем.

— Бабушка говорит, надо тебя поздравить.

Блестящая капля упала туда, где были раньше номера и буквы. Я повернулась и выбежала, словно хотела скрыть тайну. Почему-то я стала искать полузабытого Горого. И не нашла.

В день трех волхвов, утром, бабушка вручила нам подарки — книги, вечные ручки, свитера. Кончилась добрая пора игрушек, и теперь, как говорили взрослые, подарки стали проблемой. (Маурисия клала в камин мой башмак. Туда помещалось немного, и она связала мне огромный чулок — «таких самых цветов, как плащ у святого Иосифа». Все папины подарки мне дарили волхвы с Востока, а чуть раньше, под рождество, я глядела на тучи и спрашивала: «Маури, это и есть дорога на Восток?» Как-то мне подарили клоуна с меня ростом, и я его обняла. Ах, зачем вспоминать?)

Мы взяли бабушкины подарки и поцеловали ее. Тетя Эмилия подарила мне флакон французских духов. «Ты уже большая», — сказала она и тоже меня поцеловала. (В эти дни все целовались слишком много.)

Без подарков не остался никто. Отец Майоль, викарий, Хуан Антонио… Карлосу и Леону подарили велосипед, один на двоих (у них все было общее).

Мы понесли книги в классную. Сели друг напротив друга, у балконной двери. Солнце за окном казалось жарким, и поздняя муха билась о стекло. Борха развалился в кресле — большом, кожаном, потертом — и перекинул ногу через подлокотник.

Мои книги были неинтересные. Их выбирала тетя Эмилия.

С того разговора в бухте Борха лебезил передо мной почти как перед бабушкой. Мы больше не ссорились.

Я заметила, что он смотрит на меня поверх раскрытой книги. Светло-зеленые глаза были пустые и стеклянные. («Как для бабушки».) Я скорчила рожу. Он засмеялся и сказал:

— Поняла, а?

— Что именно?

Он швырнул книгу на пол, потянулся и фальшиво зевнул:

— Что ты у меня в руках.

Я как можно презрительней скривила губы, но сердце у меня сильно забилось.

— Не корчи дурацких рож. Вы все у меня в руках — и ты, и Лауро, и Хуан Антонио. Я ведь все знаю. Все, что нужно!

Я с подчеркнутым равнодушием взялась за книжки.

— Ну, тебе бояться нечего, — сказал он. — Ты примерная девочка.

— Какая хочу, такая и буду. А ты кретин.

— Нет, не будешь. А почему?..

Он замолчал и посмотрел на меня как только мог хитрее.

— Если я все скажу… тебе здорово влетит?

— А что ты можешь сказать? Я про тебя больше знаю!

— Ерунда! С тобой похуже. Тебя отдадут в исправительный дом, как малолетнюю распутницу. Чтобы нас не заразила. Думаешь, мы вас не видели? И Хуан Антонио, и даже Гьем…

— Кого?

— Тебя и твоих дружков. Очень интересно было смотреть. Гьем, Рамон, Хуан Антонио… и я… все видели. Ну, что тебе говорить? Сама знаешь. В четырнадцать лет два любовника! Отправят в исправительный дом.

— У меня нет…

Борха осторожно снял колпачок с вечного пера и стал внимательно его рассматривать. Я удивилась. Скорей удивилась, чем испугалась.

— Не строй из себя дуру! Сама сколько раз говорила, что я перед тобой младенец. Да уж, это верно. А ты хороша!

Он снова хихикнул.

— Да, да, вместе валялись и в огороде и на откосе. И в Сон Махоре. Со стариком тоже, а?

— Мы больше не ходили в Сон Махор! Это неправда.

— Не ходили? Сама говорила! И Санамо…

— Он старый врун…

— Ну, не будем спорить. У меня свидетели найдутся. Знаешь, что такое исправительный дом? Сейчас расскажу. Ты вечно твердишь, как тебе нравятся всякие птички, цветочки… Так вот, там их нет. И солнца не увидишь. Наследственность у тебя плохая. Отец…

Я вскочила и схватила его за руку. Я бы избила его, исколотила, истоптала, если бы мне не было так страшно. Одним рывком он сдернул последний покров, защищавший меня от мира, и я увидела все, чего не хотела знать.

— Врешь! — крикнула я. — Не смей про отца!

Он мягко меня отстранил.

— Не ори. Это не в твоем стиле. Твой отец — негодяй, он красный. Может, сейчас он стреляет в моего. Помнишь, что было с Хосе Таронхи?

Я села. Мне стало очень холодно, и колени у меня дрожали. (Каким жестоким, каким безжалостным можно быть в пятнадцать лет!)

— В общем, ты у меня в руках. Я много читал про эти дома. Там есть карцер. Мне кажется, тебя…

Он говорил, а я закрыла глаза. Жужжала муха — зимняя муха, потерявшая своих друзей. Под веками свет был алый. Руки мои ощущали грубую кожу кресла. Я и не думала, что Борха столько знает про эти дома.

— Неправда! — пробормотала я. — Мы лежали… но мы просто держались за руки…

Как рассказать ему о синем камушке? Как объяснить, что я даже не понимаю, в чем именно он обвиняет меня?

— Если будешь меня слушаться, я ничего не скажу. Смотри: Китаец меня слушался… и бабушка не узнала про рощу…

— Ты врешь, Борха…

— У меня есть свидетели.

Я смутно вспомнила, что Гьем и хромой швырнули в нас камнем и убежали, размахивая палкой, как знаменем.

— Ты не скажешь…

Борха выиграл, — я проиграла. Я, глупая хвастунья, зеленая дура…

Вошла тетя Эмилия.

— Что вы так тихо сидите? Почему не выйдите в сад? Солнце — как весной! Не поймешь вас, право… Когда ветер — бродите, а в хорошую погоду — взаперти! Пользуйтесь, сегодня последний день.

Так оно и было — последний день.

После обеда Борха сделал мне знак. Я пошла за ним, умирая от страха и презирая себя.

— Матия, я собираюсь исповедаться. Идем в собор.

— Мне исповедоваться не в чем.

— Ты уверена? Ну, дело твое. А со мной пойди.

Я пошла. Теперь я делала все, что он хотел. Я начала понимать Лауро, и совесть мучала меня. «Если Китаец жил в таком страхе перед этим змеенышем, как же мне не бояться, дуре и хвастунье?»

Мы оделись и вышли. Он взял меня за руку, как в лучшие дни. Мы прошли через сад. Смоковница облетела, и голые серебристые ветви вздымались к нему. Зимнее солнце твердило: «последний день», «в последний раз». В конце улицы, как на картинке из сказок Андерсена, сверкал зеленым и золотым купол собора.

Мы вошли. Борха обмакнул пальцы в святую воду и, протянув руку, чуть покропил меня. В темноте, угрожая копьем дракону, сиял святой Георгий. Вокруг его шлема сверкал золотой нимб. Рубиновые ромбики по краю витража напомнили вино в бокалах. Что-то вцепилось и мое сердце когтями, острыми, как у Гондольера. У алтарной решетки стоял на коленях человек, закрыв лицо руками. Это был Лауро.

— Он плачет? — спросила я.

Борха тоже опустился на колени рядом со мной, скрестил на груди руки и прошептал:

— Ни во что он не верит!

И все же Китаец плакал под своими любимыми витражами. Я посмотрела на его узкие плечи, черную куртку и подумала: «Может, его убьют, как он стоит сейчас, — в спину».

(Так и вышло — его убили через месяц. Антония встала в тот день спозаранку и вдруг увидела, что попугай не хочет есть. Подавая бабушке завтрак, она сказала: «Сеньора, Лауро скоро вернется, сердце чует». Его убили в тот самый час, а Антония по-прежнему же подавала завтрак и кормила синего Гондольера, твердившего «Попка дурак». Мне рассказала об этом Лоренса, через много лет, когда все было иначе.)

Борха перекрестился и опустил голову. Прикрыв глаза, я вертела головой то вправо, то влево и видела сквозь ресницы отблески витражей.

Борха пошел в ризницу и вскоре вернулся. Руки у него были сложены, голова опущена. Все это показалось мне странным, и я волновалась все сильнее. Потом появился сам настоятель, надевая на ходу стихарь, и вошел в исповедальню. Борха приблизился туда и сунул голову в лиловые занавески. Отец Майоль нежно обнял его за плечи. Прошло довольно много времени. Я устала стоять на коленях, на твердой скамейке. Младенец Христос был в зеленой бархатной рубашечке, расшитой золотом. У него треснул палец на правой руке. Его большие, покрытые эмалью глаза пристально глядели вдаль. Святой в бурой рясе и в сандалиях на золотистых ногах сиял теперь ярче, а святой Георгий поблек. За витражами свистел ветер, и вдруг все закрыла темная туча. Что-то пролетело под сводами. «Летучая мышь», — подумала я. Она заметалась, забилась о стены и упала в угол, словно комок темных тряпок. Пахло сыростью. Стены нефа — как стены корабля, покрытые золотом, мохом и тьмой, — давили и чаровали меня. Я устала. «Лучше бы он не возвращался», — думала я. Мне совсем не хотелось жить. Жизнь казалась пустой и длинной. Я ничего уже не любила, ни к чему не была привязана, даже воздух, солнце и цветы стали чужими.

Борха вернулся.

— Ты не пойдешь?

— У меня нет грехов.

Он странно поглядел на меня.

— Пошли.

Я встала. Борха преклонил колено. Отец Майоль велел нам его подождать. Мы вышли и присели на каменные ступени.

— Почему он идет с нами?

— Я его просил.

Тучи закрыли солнце — а утром оно было такое ясное. Наконец появился настоятель, и мы пошли к нам.

— Бабушка, можно с тобой поговорить?

Бабушка сидела в качалке — бледная и вялая. Она удивленно посмотрела на Борху и на отца Майоля. Потом устало указала рукой на кресло.

Мне захотелось убежать куда-нибудь, где не так страшно. Но Борха взял меня за руку:

— Останься, Матия.

Губы у него дрожали.

— Нет… — слабо сказала я.

— Останься, если Борха так хочет! — ледяным тоном сказал отец Майоль.

Я встала за его креслом. Борха шагнул вперед и опустился на колени перед бабушкой. Я видела только ее лицо, совиные глаза в темных кругах, жующие губы. Бриллиант сверкал зловещим оком, которое переживет нашу тленную плоть. Отец Майоль сказал:

— Донья Пракседес, Борха хочет вам кое в чем признаться.

Бабушка помолчала — я услышала хруст таблетки — потом проговорила холодно:

— Встань, дитя.

Но Борха не встал. Он низко склонил голову, над его блестящими волосами возвышалась бабушка. В руке у нее был старый бинокль, привыкший к фарсам.

— Дорогая бабушка, я прошу у тебя прощения. Я уже исповедался, но я хочу, чтобы и ты меня простила. Я не мог бы без этого жить… Бабушка, я…

Он заплакал. Плакал он странно, беззвучно, закрыв лицо руками. Как там, в саду Сон Махора, когда мы не знали, голова у него болит или душа.

— Ну, ну, — сказала бабушка, переставая жевать. — Да ну же!

Борха поднял лицо. Я не видела его, но знала, что слез на нем нет.

— Я тебя обманывал, — сказал он. — Я у тебя крал. Крал деньги, много денег…

Бабушка подняла брови. Мне показалось, что и грудь ее поднялась, как волна.

— А! — спокойно сказала она. — Значит, это ты?

Я была уверена, что она не знает.

— Да… Я хотел бы их вернуть. Но я не могу, их нет!

— Кому ты их отдал? — спросила бабушка, протирая бинокль.

Борха снова опустил голову.

Мне стало больно, что я уже все знаю. (Что я знаю темную жизнь взрослых и сама вошла в нее. Мне стало физически больно, очень худо.)

— Я иначе не мог… Ты меня прости… Сперва я был сам виноват: мы заключили с ним пари… А потом… Бабушка, я так страдал! Господи, я так тяжело поплатился! Он держал меня в руках, он грозил тебе все открыть, если я не украду снова… еще и еще… Это было ужасно. Я жить не мог. Понимаешь, он собирал деньги, чтобы купить себе лодку и уплыть к греческим островам. Он сумасшедший! Я говорил: «Ничего не выйдет, они очень далеко». А он считал, что я это нарочно, чтобы не давать денег. Он — дьявол, истинный дьявол. Если я его не слушался, он меня бил… Он гораздо сильнее меня.

Борха засучил рукав свитера и, рыдая, как последняя баба, показал рубец от крюка. Бабушка холодно подняла руку и оборвала его:

— Кто?

Я больше не могла. Я повернулась и кинулась прочь. Сбежала по лестнице. Внизу тикали часы. «Только б они его не поймали, — думала я. — Только б не поймали… Только бы он спасся от них…»

Я выбежала на откос. Ветер громко выл. Я оперлась о стену. За черными стволами поднимался зеленоватый туман. Колючие листья агав, словно крики, раздирали воздух.

Сад Мануэля был в нескольких метрах, но я не решалась их пройти. Мне было так больно, что я не могла двинуться. Ветер яростно рвал еще живую траву. Две бумажки гонялись друг за другом. Я видела оливы в его саду — светло-зеленые пятна. Жемчужный блеск, словно белый дым, шел от моря.

Непомерная трусость приковала меня к земле. «Ни цветов не увидишь, ни солнца… А твой отец…» (О, белый стеклянный шарик! Правда ли я так любила цветы, деревья и солнце? А Китаец плакал в церкви…) Я дрожала, но в душе было еще холодней.

Вышел Тон. Его послали за Мануэлем, я это сразу поняла. И даже не смогла выговорить: «Не ходи, скажи, что не застал… предупреди его…» (Но какой-то голос сотрясал меня: «Трусиха, Иуда, трусиха».)

Наверное, Тон нашел его под оливой. Вытащил из серебра олив, как из белого тумана, и повел ко мне. Да, ко мне. К кому же еще он шел, бедный? Тон вел его за руку.

Проходя мимо, он взглянул на меня. И я пошла за ним, как собака, дыша своей изменой и не смея бежать. Я шла за ним до бабушкиной комнаты. (Скрип ступенек, тиканье часов, как тогда, когда я сказала, что с ними плохо поступили. Но то, что мы бросили им в воду, было хуже дохлого пса, в тысячу раз хуже — для меня хотя бы.) Я остановилась у дверей, рядом с Тоном и Антонией, которые с интересом прислушивались к тому, что творилось в комнате. Мануэль твердил одно:

— Нет… нет…

А страшнее всего было, когда он молчал.

Борха стонал и плакал:

— Хотел на греческие острова, как этот его…

Настоятель приказал ему замолчать.

Тона послали в порт. Он вернулся с ящиком. Белый глаз верного слуги сверкал, словно ракушка.

Не помню, как я добралась до пристали. Я вся вымокла. Вылезая из лодки, Тон сказал:

— Обстряпали дельце, что и говорить. Упекут в исправительный дом.

(Мне были безразличны и свет, и деревья, и солнце. Но как же он будет без них?)

Мануэля увели отец Майоль и младший Таронхи, двоюродный брат Хосе. «Для тюрьмы он молод», — сказала Лоренса. Они уже знали, куда его ведут. «Куда?» — спросила я. И самое страшное было, что она не ответила. (А как хорошо выговаривал Тон «исправительный»!)

Не помню, чем кончился день. Не помню, как мы ужинали, что говорил Борха, что — я. Не помню даже, как и когда мы попрощались с Китайцем.

Помню только, как я проснулась. Жемчужно-серый свет сочился сквозь зеленые жалюзи, словно тогда, в первый день, когда я приехала на остров. Мне ничего не приснилось, впервые в жизни. Кто-то хлопал крыльями, будто летали голуби. И я поняла, что еще вечером, на закате, ушла туда, к запертой на замок зеленой решетке Сон Махора. Я отчаянно звала Хорхе, но вышел Санамо и, позвякивая ключами, сказал: «Входи, голубка, входи». Ветер шевелил его седые лохмы. «Он — там, наверху», — указывал Санамо на закрытый балкон. Я крикнула: «Мануэля хотят наказать, а он не виноват!» Но балкон не открылся, никто не ответил, стояла тишина. Санамо смеялся. Было тихо, словно никто тут не жил и дома не было, мы просто его сами выдумали. Задыхаясь, я побежала назад, разыскала тетю Эмилию и сказала ей: «Борха солгал… Мануэль не виноват». Но она смотрела в окно. Потом обернулась и, глупо улыбаясь, надула белые бархатистые щеки: «Ну, ну, не плачь! Пойдешь в школу, и все уладится…» — «Мы очень, очень плохо поступили с Мануэлем…» — «Не принимай это близко к сердцу. Когда-нибудь ты поймешь, что все это — детские глупости…» И вдруг началось утро, реальное и страшное. Я, как наказанная кем-то, лежала с открытыми глазами. (Никогда не было Питера Пена, а русалочка не обрела бессмертную душу, потому что мужчины и женщины не умеют любить, и ей остались только ненужные ноги, и она стала пеной.) Сказки — страшные. И Горого пропал, запропастился где-то среди носков и тряпок. Чемодан уложили, ремни затянули, но Горого там не было. И Китаец уже встал, наверное, Гондольер клюет его в ухо — а есть там, у него, наверху, злые пламенные цветы, и фотография мальчика в спущенных носках?.. Круглые, красные лампы уже зажгли в доме, где рыщут крысы и бурые пауки ткут паутину в щелях. Бабушка, таблетки, золотая посуда… Неужели я так и не закрою глаза? «Говорят, это — совесть».

Как тогда, я вскочила с кровати — спать я не могла — и босая выбежала на веранду. Борха — бледный, в накинутом на плечи пальто — смотрел на меня и курил последнюю тетину сигарету.

В просветах арок едва светилось туманное небо, за горами рождалось утро — там, далеко, где еще, наверное, не проснулись угольщики.

Борха бросил сигарету на пол, мы кинулись друг к другу, обнялись. Он заплакал — как мог он так плакать? Я уже не могла. (Это было ему наказание за то, что он ненавидел Мануэля. А я — разве я его не любила?) Я стояла прямо и прижимала брата к себе. Его слезы падали мне на шею, текли по пижаме. Взглянув на сад, я увидела смоковницу, белую в утреннем свете. На ней сидел петух из Сон Махора, и его гневные глаза сверкали, как огненные шарики. Высоко подняв голову, пламенея белизной, словно известь, он страшным, пронзительным криком возвещал наступление утра, а может — откуда мне знать? — горевал о потере.

Рассказы

Из книги «Время»

Хорошие дети

Моей сестре Марии Пилар,

не знаю, хорошей ли девочке

I

Порой мне кажется, что я бы охотно побродила по извилинам детского мозга. Если я не забыла свое детство, карта этой страны похожа на палитру сумасшедшего: в хаосе буйных, причудливых красок, в путанице линий — сверкающие островки, алые просветы лагун, очертания берегов, напоминающие человеческий профиль, темные утесы, о которые бьются морские волны, и будят память, и никогда не вступают в разлад с воображением. Конечно, это еще не все — прибавим скороговорку таблицы умножения, скрип мела о доску и скрип новых туфелек, недельный балл, пенсне латиниста, пепел папиной сигары… По песчаным берегам бродят смутные синие фигурки, быть может — те самые, что в дурных снах, и движется пестрая цепочка насекомых, на которую смотреть так же странно и страшно, как на новорожденного брата или сестру. И неожиданный колокольный звон, долетающий неизвестно откуда, чьи звуки, как это ни глупо, надеешься увидеть начертанными на небе. В конце концов, всего не опишешь. Даже не упомнишь.

А вот чего там несомненно нет — я знаю. В этой стране нет и в помине разницы между добром и злом. Нас пичкали нравоучительными книжками, где горько расплачивался за свою ложь маленький Хуанито, а добрых пастушек, в награду, приглашали в хрустальный дворец; но древо познания добра и зла не произрастало в детской душе, на этой горячей и влажной, теплой, как земля весной, податливой почве, как бы согретой вечным солнцем. Нет хороших и плохих детей, есть дети — и все тут.

Тем не менее, в семь лет я вступила в ряды плохих детей. В этом никто не сомневался, и, наконец, я сама с этим свыклась, как свыкаешься с выпадением молочных зубов или с неправильными глаголами.

Дело в том, что ко времени моего появления на свет в доме у нас уже было три больших мальчика. И, как на беду, я стала подражать им, ходила за ними хвостом, поклонялась им, благоговела. Перед сном я пылко молилась — а вдруг я проснусь мальчиком и буду бродить, как они, засунув руки в карманы?

Но братья не жаловали меня, и унижениям моим не было конца; особенно я мучилась, когда, собираясь говорить на запретные темы, они выставляли меня за дверь, нагло приговаривая: «Вырастешь — узнаешь».

Тщетно упиралась я, тщетно обнимала их колени, тщетно молилась. Все тщетно. Они преспокойно выгоняли меня, закрывали дверь за моей спиной, а я колотила в нее ногами, руками и, наконец, лбом.

В довершение всех бед, мне подарили великолепные ролики, и я целые дни без устали каталась по коридору. Короче говоря, вокруг меня сгущались тучи. Чашу переполнило происшествие, на мой взгляд — невинное, на взгляд родителей — не совсем.

Уже без малого год я училась в школе. Со мной сидела толстая девочка с такими упругими и свежими щечками, что меня все время подмывало обмакнуть в самые черные чернила перышко и написать на них какое-нибудь слово. Я никак не могла отделаться от этого наваждения. Соседка моя была настоящая маменькина дочка, она никогда не шалила, разве что рисовала на полях учебников смешных человечков из палочек и кружков. На меня она почти не обращала внимания, можно даже сказать — не замечала, и на нашей парте царил мир. Но вот однажды она уставилась на меня фарфоровыми глазами и выпалила, что я похожа на цыганенка. Я не обиделась — я не знала, кто такой цыганенок. Но мне показалось, что эти слова дают мне какое-то право. Я обмакнула перо в чернильницу и, не успела она отшатнуться или прикрыть лицо, как я с наслаждением вывела свои инициалы на ее щеке.

Через минуту она плакала навзрыд, а меня тащила к начальнице сильная рука.

Начальница — высокая, жирная и добрая — говорила убаюкивающим, сладким голоском. В ее кабинете (его, не знаю почему, называли «конторой») были всегда полузадернуты синие гардины, и этот тихий полумрак погружал меня в печальнейшие раздумья. Я была у нее несколько раз, и всегда слабый свет, сочащийся сквозь толстую ткань, нагонял на меня тоску.

На кончике носа у начальницы красовалась великолепная мохнатая бородавка. Я зачарованно глядела на нее и не слушала нотаций. Мне тоже захотелось бородавку: «Вот бы позавидовали братья, вот бы подивились! — думала я. — Небось обратили бы на меня внимание, если бы вдруг я проснулась с такой большой и красивой бородавкой на носу!»

Но и эти изысканные радости не суждены мне. Нет у меня ни мохнатой бородавки, ни золотого зуба, ни даже приятных рыжих пятнышек на коже. Нет и нет. Так и жить мне дурой и дурнушкой, без единой интересной приметы. Мои братья — мои кумиры — вечно будут отмахиваться от меня, как от мухи. Всю жизнь я буду для них маленькой, младшей, которую и выгнать не грех — куда уж ей слушать истории «для больших»… Да, есть запретный для меня язык и еще масса чудесных вещей, навсегда недоступных мне, а вещи эти — именно самые интересные.

Вот какие печальные мысли копошились в моем мозгу, когда я услышала:

— Вижу, что ты, по крайней мере, раскаиваешься в своем поступке.

— В каком поступке? — спросила я, глотая слезы.

— И поскольку ты плачешь…

Тут я опустила голову и зарыдала изо всех сил. Начальница умолкла, привлекла меня к себе и попыталась утешить.

— Ну, хорошо, хорошо, — нежно говорила она.

Я плакала не часто, но если уж плакала — стены тряслись. К тому же бородавка была так близко, так пламенела, сверкала — как тут не расстроиться?

— Вот бы мне такую!.. — всхлипывала я. — Мне бы такую…

— Ты о чем-нибудь мечтаешь? — милостиво улыбнулась начальница, и безумная надежда закралась в мое сердце. Я запустила пальцы в волосы, глядя, как слезы, словно стеклянные бусинки, сыплются на крахмальный воротник.

— Скажи мне, — настаивала она, — не таись. О чем ты мечтаешь?

— О такой бородавке, как у вас, madame, — выпалила я.

Я сама, в простоте душевной, и несла домой письмо, где начальница сообщала родителям, что школа не может отвечать за воспитание столь дурной, строптивой и наглой девочки.

Письмо вызвало бурю. Тогда-то и приняли крайние меры — решили послать меня к дедушке.

Может быть, для других детей это было бы радостью. В сущности, не так уж дурно пожить в горах. Но, как на грех, я слышала о дедушке малоутешительные вещи. Он был у нас пугалом, образцом строгости, и всякий раз, как мы что-нибудь вытворяли, взрослые говорили нам:

— Вот пожить бы тебе у дедушки в деревне…

Итак, я не обрадовалась. Смутный призрак дедушки и его неуютного дома пугал меня. Я просила, грозилась, обещала (хотя и не знала, надо сказать, чего от меня хотят). Все тщетно.

И вот настал день, когда я вошла впервые в дедушкин дом. Мы ехали долго, я устала. Было пасмурное утро.

Я увидела дедушку. Он сидел у огня — камин в большой комнате зажигали до самого лота, — и мне припомнились души грешников, которые я видела в церкви.

— Вот он, здоровый отпрыск, — грозно сказал дед. Потом он долго на меня глядел. Так смотрят на упавшее гнездо.

II

Дедушка не верил в бога и вечно богохульствовал. Он был очень высокий, краснорукий, голубоглазый. Волосы у него были еще черные, густые, они вились сотнями колечек, закручивались на висках. С тех пор как он потерял последний зуб, он перестал улыбаться. Разве что изредка смеялся хриплым и коротким смешком.

Больше всего на свете ему хотелось, чтоб люди боялись его, а собаки любили. Но вскоре я поняла, что ни то ни другое ему не удается, хотя лай не умолкал ни на минуту, а вся деревня была у него в долгу. Ребенок сразу подмечает слабую струнку у взрослых, но только не разбирается в причинах. Я так никогда и не узнаю, почему с самого начала не боялась деда.

Не боялись его и должники. Они знали, что он может разорить их одним росчерком пера, но подсмеивались над ним и передразнивали его походку и жесты. В деревне уверяли, что дед хочет очистить сельские нравы и убить священника.

Он орал так грозно, что голос его можно было принять за гром, и яростно размахивал руками даже тогда, когда сообщал нам, что скоро пойдет дождь. Собаки скалились на него и хватали за пятки. А он клялся и божился, что прекрасно понимает их язык.

Дети часто писали ему, звали его в город. Но он оставался на своей земле, влачил по мрачным комнатам тяжкий груз годов, смотрел на перелетных птиц, ждал лета.

Дом был огромный до нелепости, двери — утыканы ржавыми гвоздями, фасад — украшен позеленевшим каменным гербом. В комнатах всегда был холод, и вечно пустующие скамьи покрылись мхом от постоянной сырости. И вот что странно: на балконах росла трава. Чудеса, да и только! Хотя, по правде сказать, там все было чудом, и жила я, как в странной сказке. Вцепившись в кованые прутья балкона, я смотрела сверху на живое золото воды, плачущей в тростниках. У деда не было служанок — он не хотел пересудов, столь свойственных деревне; всю работу делали два конюха и старый слуга, мастер на все руки, который в лучшие дни ходил с дедом на охоту, а теперь занимался стряпней. Его прозвали «Волком». По воскресеньям он пек хлеб и тщательно, как юнга, драил дощатый пол. Старик был хитрый, настоящий пройдоха. Он прикарманил ключи от погреба, умел рассмешить скупого на смех дедушку прибаутками про Ноя и — один из всех — притворялся, что боится хозяина. Но я сразу учуяла, что в доме распоряжается он, и восхищалась им.

Не буду лгать и не скажу, что мне было плохо в этом доме, в этой деревне, среди этих людей. Дедушка к тому времени давно не видел детей, я была для него хоть и родственницей, но далекой, непонятной и, в сущности, чужой. По правде говоря, он меня не трогал, если я не трогала его вещей и не била посуду. Мне говорили, что он суров и не выносит «детских штучек», — наверное, так оно и было. Но в гневе своем и строгости он не выходил за пределы яростной брани. Грозился дед страшно — и никогда не выполнял угроз. Я много раз слыхала от отца, что он бьет по пальцам тростниковой палкой, но и этой издавна известной меры он ко мне не применял.

В общем, я могла, сколько хотела, бегать по саду, кидать камни в колодец, гоняться за ящерицами и даже гладить по холке старых, ненужных кляч, которых дед держал в конюшне. Могла и карабкаться по горе, до самой опушки черного леса, дальше меня не пускал суеверный страх. Могла купаться в речке, лазить на нижние ветки деревьев и копать канавки в пахучей мокрой земле.

Но, как на беду, я не полюбила ни этот край, ни дедушку, ни дом. Не успела я сюда приехать, как захотела поскорей вырваться и места себе не находила от нетерпения. Ведь меня насильно послали к деду, — вот я и жаждала свободы. Чем мягче становилась трава, чем ярче разгорался костер осенней листвы, чем причудливей и невиданней были облака, тем упорнее я стремилась сбежать.

Дедушке было не до меня, с него хватало воспоминаний. Очень уж много лет разделяло нас. Время вырыло ров молчания, и нам не о чем было говорить. За столом он иногда смотрел на меня с любопытством, и как-то пожаловался:

— Вот до чего дожил…

Однажды я особенно ясно поняла, как мало почитают дедушку в деревне. Какие-то парни застрелили косулю, принесли ее на шесте под наш балкон и принялись орать. Они были пьяные и пели грубую песню про старого охотника, который вечно мазал, а потом хвастался охотничьими подвигами. Я так и ждала, что вот-вот они назовут деда. Дождь лил им на голову, затекал за шиворот, а они пели, качались и хохотали. Дедушке было не по себе — такие намеки задевали его за живое. Помню, потолок протекал, и капли стучали — тук, тук! — по деревянному столу, а в камине трещали поленья. Дедушка делал вид, что ничего не слышит, только пожимал плечами, как маленький. Мне стало очень грустно, хотя я и не все понимала, и я ушла.

За дверью стоял Волк. Он фыркал и зажимал рот ладонью, чтобы не расхохотаться.

— Ты его тоже не любишь, — сказала я, засмеялась и потянула Волка за полу. — Ты его тоже не любишь…

Он погрозил мне рукой, словно хотел придавить к земле, и побежал вниз по лестнице. А я убедилась еще раз, что дедушка — смешной и нелепый и надо во что бы то ни стало держаться от него подальше. Пение прекратилось. Пьяные утомились, ушли, а внизу, в грязи остались следы и красноватые лужи. Я подышала на стекло и написала на нем: «Дедушка глупый, старый, сумасшедший». И убежала поскорей, фыркая, как Волк.

Вечером, когда столы и стулья становились какими-то страшными, Волк напивался и, пристроившись под лестницей, тянул печальную песню. Я зажигала свечку и шла к себе, обдумывая по дороге, как бы мне улизнуть. Почему-то я не тосковала по дому, даже не думала о братьях. И песня старого лицемера не наводила на меня тоску — наоборот, мне было приятно, даже щекотно в затылке.

Потому я и сказала, что с удовольствием побродила бы по бесчисленным странам, размещающимся в детском мозгу. Ведь я могла бы очень хорошо жить в этом доме, у этих людей.

III

Немного позже, когда земля стала холодней и темнее, начались занятия в местной школе. Тогда и пришло длинное письмо из дома. Родители давали понять, что неплохо бы мне поучиться в деревне: «Таким образом, она разберется сама, как сильно отличается школа, в которую мы ее отдали, от школы, где учатся менее счастливые дети…» В заключение они предполагали, что такой плохой и невоспитанной девочке это пойдет на пользу. Что ж, мысль прекрасная, безупречная в педагогическом отношении. Дедушка медленно прочитал письмо вслух. Потом швырнул его в огонь, вытряхнул пепел из трубки и задумался.

— Я пойду в школу? — спросила я.

— Иди, — сказал он, — только помни: пожалуются — шкуру спущу и ремней наделаю.

Школа помещалась в квадратном здании, и ее белые, довольно чистые стены выделялись среди темных деревенских домов. Вокруг был пустырь, — может быть, прежде там собирались развести сад, но так и не собрались, и теперь только грязные, мятые бумажки катились по земле. Несколько птичек, печальных и замерзших, искали на подоконниках крошки.

Сквозь побуревшую, размытую дождями солому крыши виднелись балки. Помню, на самом краю висело сухое, мертвое гнездо.

На дверях учитель прибил красноречивое объявление: «Охотно даю частные уроки. Все дни от 6 до 8 часов. Можно и в воскресенье». Последняя фраза была наполовину стерта, — без сомнения, по приказу священника.

В первый раз я шла в школу по мокрой траве, и яркая медь крутой тропинки ослепительно, до боли сверкала в сером воздухе. Все смешивалось и мелькало, словно причудливый веер из карт раскрывался передо мной: красные следы на глине; лиловые глаза домовых, притаившихся, наверное, в придорожном амбаре; стриженые деревенские дети, швырявшие в меня камнями.

Подойдя к школе, я сразу увидела учителя и никогда, пока я жива, не забуду его. Он был тощий, долговязый, крутолобый и такой растрепанный, что волосы его стояли венчиком, словно у сумасшедшего. В потертом костюме с темными заплатами на коленях и на локтях, он стоял у дверей школы и пытался урезонить мальчишек, метавших камни в объявление. Глаза его лихорадочно блестели, он багровел от гнева и визжал: «Прекратить! Прекратить!» На левой руке он держал очень маленького мальчика, правой сжимал, как шпагу, длинный ореховый прут. Мальчик — помытый и босой — сосал четыре пальца и время от времени проводил обслюнявленной ручкой по отцовскому лицу.

Я видела позже, как учитель целый день ходит с сыном на руках. Так шагал он по улицам, и крестьяне шарахались, когда он вдруг гневно взывал к небу, требуя справедливости. Объявление успеха не имело — никто не хотел пополнять знания, даже за столь скромную плату, как дуро за урок.

Класс всегда принимает новеньких не слишком ласково. Меня приняли в штыки. Особенно рассмешило всех мое платье. Ребята стали кидать в него грязью, плеваться, дергать меня за волосы. Однако учитель пригрозил, что позовет священника, и дикари приутихли. Священника здесь боялись.

Наконец, более или менее мирно, мы вошли в школу, только уродливая черная собачка осталась скулить под окном.

Школа состояла из одной комнаты, в которой умещалось человек пятьдесят. Деревянные скамьи, некрашеные, изрезанные ножом, стояли рядами перед учительским пюпитром. Чернильницы были глубокие, словно маленькие колодцы: дунешь — и прямо тебе в лицо, в глаза летит лиловая пыль. Кто-то приподнял за уголок одну из развешанных по стенам картинок; из-под нее, громко жужжа, неторопливо вылетели черные, жирные мухи, а ребята дружно заорали: «Напились, напились!»

Рядом с кафедрой стояла корзина; учитель посадил в нее ребенка. Потом провел рукавом по пыльным книгам и постучал палкой о доску, чтобы привлечь внимание.

Все было так ново, так удивительно, мучительно ново для меня, что я сидела смирно, положив руки на колени. Этот простой мир был так ярок, так зелен, что я до сих пор ощущаю, как жадно я впитывала в себя краски и образы. На потолке висели в ряд три лампочки. Сырость испятнала стены, и я принялась блуждать взглядом по этим причудливым картам. Снова пошел дождь. Как заманчиво и мелодично стучали капли о желоб! Как уютно и лениво звенели они за окном, в сером воздухе утра! По лугу бежал мальчишка, высоко, точно полковое знамя, держа палку.

В углу, за стеклом, хранились многоугольники, которые сам учитель терпеливо склеил из картона на уроках грамматики. Там же лежал и «Дон-Кихот», два экземпляра — один для детей, другой — «только для педагогов». На картинках, не внушавших должного почтения мухам, изображались нравоучительные библейские сцены.

Учитель открыл журнал и стал выкликать фамилии. Его длинные, белые, почти женские руки выделялись, даже сверкали, на черном дереве кафедры. Время от времени он замолкал и подносил платок к губам. Грудь его западала, он трясся, смотрел на нас глазами загнанного зверя, а свободной рукой поднимал палку, чтобы наказать всякого, кто засмеется.

Я сидела на одной из первых скамеек. Скоро он поманил меня пальцем.

— Как тебя зовут?

Я сказала, и он записал меня в журнал. Нелегко забыть лихорадочный взгляд его желтых, блестящих глаз. Потом он наклонился ко мне и тихо спросил, почему я пошла в эту школу.

— Потому что я плохая.

— Где ты родилась?

Конечно, он знал и так. Не успела я ответить, а он уже пылко, почти исступленно говорил о моем родном городе. В самых возвышенных выражениях он утверждал, что нет в Испании более прекрасного места, но я его плохо понимала. Наконец он замолк, взглянул на меня потухшим взглядом и спросил, сколько мне лет.

— Восьмой год.

— Когда тебе будет восемь?

— В будущем году.

— Значит, тебе просто семь, — сказал он и снова наклонился ко мне. — Ты понимаешь, о чем я говорил? О чем я тебе говорю?

— Вы говорили, что вы любите море…

— А еще что? Что еще?

Я не знала, как мне ответить. Он погладил меня по плечу и снова стал спрашивать странные вещи: как выглядят мои родители, на какой улице я жила, на что похож наш дом, какие у нас висят картины, какие занавески. Наконец он опять закрыл рот платком и показал рукой, что я могу идти.

Часа через два ему принесли глиняную миску и деревянную ложку. Он поднял крышку, и лицо его почти исчезло в облаке пара. Потом он принялся есть, очень медленно, выпятив нижнюю губу. Тем временем мы — человек десять — читали вслух, стоя вокруг него. Без всякого сомнения, ученики наслаждались зрелищем, то и дело они замолкали, фыркали, но учитель не замечал и даже пользовался этими паузами, чтобы посетовать на судьбу. Говорил он примерно так:

— Стыд и срам! Стыд и срам! И это обед? Этими помоями должен питаться тот, кто содержит мать, жену и троих младенцев? Неужели среди сынов человеческих так и не воцарится справедливость? Господи, господи! Где она, справедливость? Почему одним — все, а другим — ничего? А, проклятье, как печет! Опять переложили перцу. За что, за что я гибну в этой конюшне? Кто меня просит корпеть над книгами и насильно учить этих злых тупиц? Торговал бы я дома удочками и жил, как султан!..

Он взял миску обеими руками, выпил жижу и вытер губы тем же грязным платком, в который кашлял.

Когда уроки кончились, он снова подозвал меня и рассказал, что родился в рыбачьем солении, у самой пристани.

— Мы держали лавочку рыболовных снастей, — закончил он. И попросил подождать минутку, пока он напишет дедушке.

Я ждала, а он писал и рвал листочки. Наконец он вручил мне аккуратно сложенную записку.

— Ответа я жду сегодня, — сказал он. — Не забудь: сегодня.

Выходя на тропинку, я развернула письмо и прочитала:

«Девочке не пристало водиться с этими темными, испорченными детьми. К тому же сырость может подорвать ее здоровье. Я, на свою беду, прекрасно знаю, что в школе сыро, но никто не слушает моих жалоб. Никто не соизволил починить крышу или заменить солому черепицей. Вот если бы речь шла о новой крыше для свинарника, тогда другое дело, не так ли? В связи со всем этим, я предлагаю учить девочку на дому. Я мог бы приходить ежедневно, в том часу, который Вы укажете. Без сомнения, Вы знаете, сеньор, как важно для нее образование. Не станем же останавливаться перед жертвами.

Не сомневаюсь, что мое предложение будет принято.

Искренне Ваш

Леон Израэль, штатный преподаватель местной школы. P. S. Ваша внучка — хорошая девочка».

Я остановилась в замешательстве. Мне представилось, как невыносимо скучно заниматься взаперти, в дедушкином доме. То ли дело эта чудесная школа, где, на что ни взгляни, уносишься мыслью в неведомые края!

Я в первый раз осознала зло как раз тогда, когда меня назвали хорошей. Я разорвала бумажку на мельчайшие кусочки, и они белым роем затрепетали на ветру. С тех пор я всю жизнь думаю, что там, на этой грязной тропинке, я потеряла детство.

За столом, сидя напротив дедушки, я сказала:

— Учитель хочет ходить сюда каждый день.

— Что тут надо этому буйно помешанному?

— Он просил тебе передать…

— Ты лучше ему передай: что он сделал с зерном, которое я ему одолжил? Что он сделал с деньгами, а?

— Он говорит, если ты хочешь, он будет давать мне частные уроки…

— В счет его долга, да? Не на таковского напал! Со мной эти штуки не пройдут. Что ты, в школе не успеваешь?

— Нет, нет. Я хорошо учусь.

— Чего же тебе надо? Хочешь тут заниматься?

— Я ничего не хочу, дедушка, честное слово! Это он…

— Не понимаю. Если ты там учишь все, что надо… А учитель твой плут и обманщик. Задолжал мне тысячу с лишним реалов.

— Он просил, чтобы ты быстро ответил. Он всегда спешит.

— Спешил бы долги платить! Просить мы все горазды.

— Я должна принести ему ответ… от тебя.

— Будет ему ответ.

Сердце у меня прыгало от радости. Однако я знала, что веду себя плохо, — если б я не разорвала письмо, все могло бы обернуться иначе.

Потом я сказала, что в школе смеются над моим платьем.

— Что же ты хочешь надеть? Когда ты от меня отстанешь?

— Я хочу ботинки и вельветовые штаны.

— Хорошо. Скажи Волку, он тебе подыщет.

На другой день я внешне ни в чем не уступала пареньку, который чистил стойла за пятьдесят сентимо и ходил по улицам с метлой на плече. У него мы и купили штаны и рубаху.

Учитель не удивился моему виду — он слишком меня ждал. Я подошла к кафедре и вручила ему сложенную бумажку, на которой дедушка просто написал: «Нет!»

Учитель задумался, не выпуская бумажки. Потом скомкал ее и бросил на пол. Он не сказал ничего, но все утро раскрашивал дрожащей рукой картонные пирамиды. Иногда он смотрел на меня. Мальчишки издевались над ним вовсю, но он, кажется, не замечал. Именно тогда мне дали прозвище «Генерал Дуракин».

Когда мы вышли из школы, учитель взял меня за руку. Ребенок спал, уронив голову на отцовское плечо. Я поплелась за ними, мне было не по себе.

Мы дошли до большой дороги, прорезавшей дедушкины земли. За стадом черных коров брели пастухи, и резкие окрики короткими ударами бича рассекали утренний воздух.

— Это все принадлежит ему, — сказал учитель. — Это и почти вся деревня. Но старый скупец одевает тебя в лохмотья, как последнюю прислугу. За что ты должна терпеть общество этих вредоносных невеж и страдать от сырости, которая губит нас всех? Почему он не соизволит дать тебе достойное воспитание?

— Он не хочет, не хочет, — заспешила я, сжимая кулаки. — Вам не стоит к нему ходить. Он рассердится, будет огонь изрыгать, как говорит Волк.

— Вот как? Изрыгать огонь?

— Да, да, он ругается и богохульствует.

— Боже мой, что за кошмар! Какой пример для ребенка!

— Честное слово, он не хочет, чтобы вы меня дома учили! (Но я сумела не сказать: «И я не хочу».)

— Старый скупердяй, себялюбец, безбожник, — взвился учитель и сплюнул на землю. — Где правда? Где правда?

Его охватило то безумное возбуждение, от которого он багровел и у него сверкали глаза. Ребенок проснулся, испугался, заплакал и принялся колотить отца по голове. Но тот, как будто не замечая, шагал туда-сюда по краю тропинки.

— О господи, почему существуют подобные люди? Зачем я отдал свою молодость, зачем горел, мечтал, надеялся? Мы голодаем, господи, мы голодаем! Разве ты не видишь ежеминутно, ежесекундно, что мы голодаем? Я знаю, я знаю, и дома винят меня, все валят на меня! Но что я могу? Что могу? Скажи мне хоть ты, господи, что я могу?

Вопрос — «Где правда? Где правда?» — звучал непрерывно в его речах, в его жестах, в самом его кашле.

— А старый невежда и безбожник гниет в золоте!

Тут я удивилась. Где же у дедушки золото? И почему-то вспомнила амбар, полный красных от солнца маисовых початков.

— На что ему деньги? Для кого он бережет свою проклятую землю? О, если бы померз его хлеб, рухнул его дом и все псы передохли!

Что-что, а собак бы дедушка пожалел.

— И вот — это бедное, невинное создание. Что она видит в его доме? Как она там вырастет, несчастная крошка?

От избытка недоброй радости «крошка» принялась топотать по мягкой земле. Что-то проснулось в моей душе и подсказало, что он — мой союзник. Я почувствовала, что скоро мне удастся убежать отсюда.

— Иди со мной, мой ангел, — сказал учитель.

И повел меня к себе. Он снимал две комнаты над сельской лавкой. В лавке торговали дроком, свечами, силками, чтобы охотиться в те месяцы, когда охота запрещена, и кусками шин, из которых тут мастерили обувь. Кроме того, там с незапамятных пор стоял бочонок с маслинами.

Лавочник был курносый, от него несло спиртным. Рядом с лавкой, стена в стену, находилась одна из местных таверн; лавочник проделал в стене окошечко, совал туда голову и преспокойно спрашивал:

— Еще одну.

Хозяин подносил ему рюмку за рюмкой, и лавочнику не приходилось даже двигаться.

В тот день он, нахлобучив фуражку, сидел на полу, с котом на коленях. Учитель встряхнул его, разбудил и возопил, указуя на меня:

— Вот, взгляни! Кто бы мог сказать? Это его внучка, в рубище, без присмотра!.. А он в состоянии всех осыпать платиной! Да, именно платиной! Мне больно смотреть на эту невинную крошку! Я буду учить ее даром! Что ты скажешь о людях, подобных ее деду? Что ты думаешь об этом негодяе?

Лавочник поднял козырек — пальцы его не слушались — и посмотрел на меня.

— Отсталость! — сказал он и зевнул.

Учитель еще долго кричал о злодеяниях моего деда, о его скупости, безбожии, о том, как он смешон. По правде говоря, никто не обращал на эти крики особого внимания. Зато все, кто там был — и лавочница, и две-три посетительницы, — смотрели на меня с любопытством и не без сочувствия.

Наконец мы пошли наверх. В комнату проникали запахи снизу. Все было заставлено вещами — по-видимому, их покупали в расчете на больший простор, — и оттого особенно жалкими казались эти книги, тарелки, кастрюли, одежда, обувь. Почти всю комнату занимали две кровати: на одной лежала мать учителя, парализованная и полоумная, и смотрела прямо перед собой из-под низко повязанной косынки; невестка кормила ее, а новорожденный младенец был привязан к материнской спине. Скудный свет сочился с серой улочки сквозь крохотное окно.

У учителя был еще один сын, старший, лет четырех. Я сразу поняла, что он слепой — так он поднял лицо, заслышав отцовский голос.

Жена учителя была молодая, с большими черными глазами; длинные пряди черных волос обвивались вокруг ее шеи. Муж показал ей, как я плохо одета, она равнодушно взглянула на меня, ничего не сказала и снова сунула ложку в рот старухе. Учитель рассердился. Он мерил шагами крохотный кусочек пола и говорил:

— Как ты думаешь, что ответил этот мерзавец? Он грубо ответил: «Нет». Вот что он сделал! Вот как он со мной поступил! Со мной, который мог бы десять лет кряду учить и учить его! Почему ты молчишь? Думаешь, я не знаю, что у тебя на уме? Думаешь, я не читаю твоих мыслей? Как тебе со мной тяжело — вот что у тебя на уме! Ну, ну, говори! Я не могу больше терпеть этой жертвы, этого молчания! Я великолепно знаю, что надоел тебе. Ты молода, иди, я не держу! Оставь на этом кладбище и меня и детей! Иди! Чего ты ждешь? Я тебя не держу. Иди, иди же!

Жена молчала. Она покормила старуху, поднялась и ушла в другую комнату.

— Садись, — сказал мне учитель, лихорадочно дыша. Я села, и он открыл книгу. Он читал мне вслух отрывки из Священного писания. Слепой мальчик расположился у его ног и поднял глаза, словно видел его голос.

Я маялась от скуки, но не решалась уйти. Наконец в дверях показалась жена учителя и, прислонившись головой к косяку, стала смотреть на нас еще мокрыми глазами. Учитель заметил, что она плакала, и захлопнул книгу.

— Ну, иди, — сказал он мне. — Иди и скажи деду, что я дал тебе частный урок. Денег я не жду. Мне ничего не надо. Слышишь?

Я убежала. Дедушке я не сказала ничего. Ни в тот день, ни позже. Хотя учитель выделял меня из «вредоносных невеж», водил к себе и читал мне Евангелие или «Историю Испании».

А люди, глядя на нас, стали поговаривать:

— Что у него, сердца нет? Вот ростовщик старый!.. Да, уж бедные подобрей богатых. Видали, как она одета? А он-то, несчастный дон Леон, даром с ней занимается!

Но дедушка не знал ничего.

Через несколько дней, когда учитель кончил свою утреннюю трапезу, он велел мне отнести его миску домой. Это поручение в классе любили — по дороге можно было сбегать к реке, лягушки как раз в это время доверчиво сидели на камнях.

Сама не знаю почему, я захотела на улице попробовать красноватую жижу, которая еще оставалась на дне миски, и проверить, правда ли в ней слишком много перцу. За этим занятием и застал меня лавочник:

— Что ты делаешь, бедняга?

Я покраснела и хотела спрятать лицо, но он разорался:

— Ты что, голодная? Может, он тебя ко всему еще и голодом морит?

Я не отвечала. Женщины, стиравшие на речке, услышали его крик и принялись креститься.

Когда учитель узнал про это, он не преминул раззвонить по всей деревне, что дедушка «не только скупится ей на одежду, но и голодом морит». Я опускала голову и не возражала. Зло уже не было для меня пустым словом.

Тем временем бедный дедушка бранился по-прежнему, грозил всему свету, раздавал в долг и деньги и участки с видом заправского ростовщика, никогда не получал долгов, разорялся понемногу и заискивал перед собаками. Надо признать, в моей душе копошились сомнения и совесть грызла меня. Я знала, что поступаю плохо, и по ночам натягивала простыню на голову, потому что в те дни стала побаиваться ада.

Однажды в деревню приехали двое парней на старом, разбитом грузовике. Они остановились на дороге как раз тогда, когда мы шли из школы. Оба были молодые, коренастые, похожие, как братья, в синих комбинезонах и с припомаженными волосами.

— Слушайте, люди добрые! — вопили они посреди главной площади.

После шуток и прибауток они с превеликой осторожностью вынули из ящиков две чудесные машины: одну — чтобы показывать кино, другую — чтобы изготовлять лапшу.

Эти шарлатаны знали свое дело. Они обосновались на постоялом дворе, где была пустая конюшня, и начали обрабатывать общественное мнение. Вскоре вокруг них заклубился целый рой женщин; они несли муку, а получали длинные нити нежной и белой лапши. Ах, что это была за машинка, что за красота! Я никогда такой не видела. Никогда в жизни. Она была даже лучше тех сокровищ, что я нашла за день до того на старом кладбище. И у меня блаженно перехватило дыхание, когда один из парней сказал мне:

— Иди-ка сюда! Хочешь покрутить?

Наверное, я покраснела от радости. Машинка сверкала, ручка вертелась, вертелась. Лоб у меня вспотел. А полосочки вылезали и так красиво завивались внизу. Иногда ручку заедало, и мне приходилось немножко ее потрясти.

Парни смотрели на меня и смеялись. Кажется, им было весело. Да и дело шло на славу.

— Ну, хватит, — сказал один.

— Ой, нет! Еще немножко, пожалуйста! Еще капельку, сеньор! Самую капельку.

Они засмеялись снова. Один лил воду в муку, другой месил. Я крутила ручку, — должно быть, усердно крутила, потому что рука у меня заболела и стала тяжелая, как свинец. Пришлось перестать.

Я так расстроилась, что парни сказали:

— Ты молодец. Можешь даром смотреть кино.

— А вы меня узнаете? Вы меня запомните?

Они хохотали до упаду и хором уверяли, что узнали бы мое лицо с самого края света.

И вот я пошла в кино.

В той же конюшне, в темноте, собрались все молодые, заперли двери, расстелили мешки и сели на них, вернее — чуть не легли вповалку. Парни показывали на беленой стене рваную немую ленту. Под этим предлогом сюда пришли, чтобы обниматься, и теперь, в потемках, приглушенно хихикали и сопели.

Я села у самого аппарата. Парни перешептывались и тряслись от смеха. Прежде чем зажечь свет, они три раза позвонили в колокольчик.

Я скучала и не понимала ничего. К тому же было очень жарко.

Наконец я решила уйти, как вдруг заметила совсем рядом машинку для лапши. В слабом свете, струящемся с экрана, мое сокровище заманчиво отливало синим. И я подумала: «Возьму и унесу. Спрячу под кроватью, и будет она моя, вот и все». Я разволновалась — ведь я смогу крутить ручку сколько угодно, и никто мне ничего не сделает! Целый день — и в школе, и в церкви, и в саду — я буду слышать тихий голос: «А у тебя есть машинка, она стоит под кроватью, и никто ее не крутит, только ты, только ты». Я никогда ничего не желала так сильно. В сущности, я не любила игрушки. Но эта машинка была как будто для меня сделана.

Рядом лежал пустой мешок — из тех, что постилали на пол. Пока парни занимались своим делом, я с величайшей осторожностью спрятала машинку в мешок и поволокла за собой. Я выбралась тихо и поднялась по лестнице, надеясь пройти через жилые комнаты, в сад и выйти в калитку. Когда я стала спускаться, меня увидела одна из невесток хозяина.

— Эй, ты! — крикнула она, хватая меня за руку. — Откуда идешь?

— Оттуда, снизу… из кино.

— Как это снизу? Из этого вертепа? Что ты там делала, а?

Тут из дверей высунулась голова учителя, который играл в карты с хозяйским сыном.

— Что я слышу? — взревел он. — Что я слышу?

— Она внизу была, в этом вертепе, — говорила невестка. — Нечего сказать, хорошее место для ребенка! Да, смотрит старик за внучкой, смотрит! Я женщина бедная, работаю день и ночь, а моих детей там не увидишь! Нет, прямо не верится!

— Твой дедушка знает, что ты пошла в кино? — спросил учитель.

— Да… да, знает… — соврала я со страху.

— Какой срам!

Учитель вскочил, сунул ребенка женщине и схватил меня за руку.

— Подержите моего ангелочка, — значительно произнес он. — А ты, малютка, иди за мной. Но что это? Что у тебя в мешке? Что ты несешь в этом мешке?

Он наклонился, развязал мешок, и на свет явилась машинка.

Все онемели.

— Почему… почему ты это несешь? — спросил наконец учитель.

— Я ее украла! — призналась я, горько рыдая.

— Не может быть, — сказал учитель. — Девочка не может до этого додуматься.

Он потащил меня к священнику, который жил за мостом. Помню, уже стемнело и в реке блестела луна.

Учитель заколотил в дверь, священник выбежал к нам. Его сутана была подвязана — он только что вернулся на велосипеде из соседней деревни, километрах в восьми от нас, которая тоже находилась под его попечением. У него были черные густые брови, и казалось, что он всегда сердится. Я боялась его так сильно, что, едва завидев, начинала дрожать. Ведь именно он говорил нам по воскресеньям о вечном пламени и о грехе, и слова его, словно ураган, переворачивали мою душу.

Как всегда угрюмо, он пригласил нас в дом и, скрестив на животе руки, нахмурив лоб, выслушал учителя.

— Она была там, в этом месте, в этом непотребном месте! Да, да! С его ведома. Ему все безразлично. Как она растет? В чьи руки она попала? Доколе мы будем это терпеть? У нас есть собственные дети, свои заботы, но именно нам приходится следить за этой несчастной крошкой! Куда это годится? И, в довершение всего, он толкает ее на преступление! На что ребенку машина для изготовления лапши? Кто-то подстрекал ее!

— Ладно, ладно, — перебил священник, явно утомленный многословием учителя. — Значит, она была в этом месте с его разрешения?

— Конечно, вы же слышите.

Священник взглянул на меня.

— Девочки, — медленно сказал он, — не ходят в такие места. Ты поняла меня?

— Надо с этим покончить! — снова взвизгнул учитель. — Надо спасти бедную пташку!

— Ну, ну, — сказал священник, — не будем горячиться. Зачем кричать? Я напишу ее родителям, чтобы они ее забрали. По-видимому, старик впал в детство. И довольно об этом. Верните машинку владельцам, и не будем поднимать шума.

На том и порешили.

IV

Я так и не узнала, что было в этом письме. А дедушка, должно быть, вообще о нем не знал.

Через три дня приехал папа. Он взял меня на руки, я уткнулась в его шею, и мне стало очень, очень стыдно.

Заслышав шум автомобиля, дед спустился вниз. Мне показалось, что неожиданный папин приезд разволновал его, — таким, чуть ли не испуганным, я до тех пор его не видела.

Он даже как будто забыл про зубы и попытался улыбнуться.

Папа нервничал и торопился. Он поцеловал дедушке руку и спросил, как его здоровье. Но тут же сразу сказал, что мы спешим и едем сейчас же.

— Вы едете? — удивился дедушка.

— Да, — сказал папа. — Она достаточно наказана.

Дедушка не двигался. Собаки окружили его и лаяли на папу.

— Почему? — сказал дедушка.

Папа притворился, что не слышал.

— Останься еще на денек, — не отставал дедушка.

— Нет, нет. Поверь, отец, мне жаль. Но я спешу. Может, я к тебе еще заеду до зимы…

Меня послали скорей одеться. Я не знаю, о чем они говорили, когда остались одни. Я оделась и пошла было вниз, но Волк, впопыхах паковавший мои вещи, сказал:

— Ну и продувная ты девка! — подмигнул мне и фыркнул.

Я почувствовала, как у меня горят от стыда щеки.

Мы даже к обеду не остались, дедушка стоял у лестницы, собаки громко лаяли и пускали слюну. Папа опять поцеловал деду руку. Но я не решилась попрощаться.

Тогда, в ту минуту, я поняла, как пусто в доме и как грустно дедушке жить. Я поняла, как он одинок среди собак, которые его не любят, и людей, которые не знают и не понимают его. Я подумала, кем я могла бы стать для него, и вспомнила парней, которые пели под балконом и издевались над его старостью. И еще я вспомнила учителя, восклицавшего: «Где правда? Где правда?»

Дедушкина рука нелепо висела в воздухе, и он говорил:

— Ну что ты, останься хоть…

Потом он уронил руку на голову какой-то собаке, как будто только и хотел ее погладить. Собака угрюмо зарычала.

Я больше никогда его не видела. И, как ни странно, с той поры все, как один, признали, что я хорошая девочка. Все, кроме меня.

Перевод Н. Трауберг *

Фаусто

Моей сестренке Марии Пилар

Девочке было девять лет, и она собирала стеклышки. Она вечно выискивала их в мусоре, в бурьяне, и стоило чему-то заблестеть, как она подбирала это и прятала в большой карман с козырьком, который застегивался на пуговицу. Осколки резали ей руки, но она не плакала и снова принималась за свое.

Все время, не переставая, она искала упавшие с неба звезды: зеленые бутылочные осколки, обрезки жести, бусинки. Безногий, который продавал кремни для зажигалок и сигареты поштучно, знал это и специально оставлял для нее серебряную фольгу от сигаретных пачек. Потом девочка пристраивала все это на стене барака, возле окна. И по вечерам, когда в таверне напротив зажигали свет, ее сокровища переливались всеми цветами радуги, и ей казалось, что никто в мире не видел такой красоты.

Девочка была худая, руки и ноги — в царапинах. Она ходила нечесаная, но повязывала волосы красной лентой. Башмаки были ей велики, и на бегу она их теряла. Жили они с дедом в комнате, где едва помещались печка, два тюфяка и было одно маленькое окно.

Дед, желтый и сморщенный, как выжатый лимон, вечно ругал ее за эту дребедень, которую она таскала в дом, и грозился выкинуть все на свалку. Но иногда ночью, когда свет из таверны падал на стену, он тоже смотрел. И, наверно, любовался.

Старик уже давно не выходил из дому, он сильно простудился и все не мог поправиться. Шарманка стояла в углу, и целые дни проходили в жалобах на судьбу.

Соседи сочувствовали, но у каждого были свои заботы, да и свои больные. Правда, к ним заходила иногда женщина, жившая за стеной, мела пол и топила печку. Она была добрая, хотя любила покричать и никак не понимала, зачем на стене бумажки и стекла. «Мусора-то сколько!» — говорила она.

Однажды пришли три монахини из обители святого Антония, дали пятьдесят песет и микстуру от кашля. Одна заметила девочкины сокровища и сочла их попыткой украсить голые стены. На другой день из монастыря прислали распятие, и оно повисло над тюфяком. Так и остался на стене крест — прямо напротив стеклянных блесток. Девочка его боялась, особенно когда пила тайком дедушкину микстуру, пахшую мятой и такую сладкую. Иногда по той же стене ползала муха, отупелая от холода, потому что был уже январь.

Однажды утром, когда девочка, как всегда, искала звезды, она заметила у забора два сверкающих стеклышка. Это были глаза кота — точь-в-точь осколки зеркала. Сам кот был уродливый, тощий, и вдруг он замяукал тихо и тонко, как новорожденный котенок. Девочка наклонилась и увидела, что у него ранена лапа. Наверно, кинули камнем, и теперь он останется хромым. Кот сильно дрожал. Рыжеватая шерсть торчала жалкими клочьями. Девочка взяла его на руки и понесла домой.

Дед разозлился:

— Вон отсюда! — закричал он. Так он всегда кричал, когда девочка что-нибудь приносила.

Она нашла дощечку и осторожно привязала ее к лапе. Промыла рану уксусом, почесала кота за ухом. Потом стала придумывать ему имя.

Она вспомнила дом, что был тремя кварталами выше, одно из своих любимых мест. Медленно-медленно подходила она к железной ограде, потом прыгала в сад и пробиралась к большому низкому окну — посмотреть, что внутри. Сердце у нее замирало от восторга — как замирало оно, когда свет из таверны падал на ее ненастоящие звезды. Но посмотреть спокойно не удавалось, потому что в саду жил огромный пес по имени Фаусто, который кидался со страшным лаем, и приходилось убегать, чтобы он не схватил за ногу. Она вспомнила своего врага и вдруг решила назвать кота тем же именем.

— Ты, котенок, будешь Фаусто! — сказала она. И неизвестно почему вдруг почувствовала себя отомщенной. Она ведь хотела только взглянуть, хотела, чтобы чужой отблеск зажег ее стекляшки! Никому этого не понять, как не понять, за что она полюбила Фаусто, такого некрасивого и никому не нужного.

С того дня девочка не расставалась с котом. Вид у него был больной и унылый, и она вечно таскала его на руках и кормила. Кот все время дрожал, а иногда казалось, что он кашляет.

С холодами стало еще тяжелее. Дед возненавидел Фаусто и грозился убить его, как только встанет на ноги. Мяуканье Фаусто выводило его из себя.

— С ним ошалеешь! — сипел бедный старик. — У людей коты как коты, по двору шныряют, еду ищут. А это что? Тварь никчемная, лодыря такого в жизни не видел. И так ни на что не годен, а ты еду ему под нос суешь, да на руках таскаешь, приучила — оттого он и дохлый, сам, наверно, и ног не волочит!

Девочка хмурилась и крепче прижимала к себе кота. Это же особенный кот, не такой, как другие. Он все время мерзнет, а его швырнули в мир, где все сильнее его. Разве он виноват, что родился слабым? Разве он виноват, что вообще родился?

— Ну и поганый же кот, по правде говоря, — сказала соседка, когда пришла помогать. — Плешивый, все ребра наружу. Да он чахоточный.

— Скажете тоже, чахоточный! — ответила девочка. — Коты чахоточные не бывают.

Однажды утром старик наконец встал. Кашляя, вытащил шарманку, и они пошли.

Они брели по узким, сизым улочкам, где было дымно и пахло жареным. Старик все честил кота.

— Куда хочешь, туда и девай! — кричал он. — Только чтобы в доме и духу его не было, а не то узнаешь у меня…

— Никуда я его не дену, — повторяла девочка, стиснув от обиды зубы. — Он хороший, как ты и как я.

Шли они медленно. Старик ослабел после болезни и еле тащил шарманку. А это было плохо, хуже некуда. «Главное — идти быстро», — учил дед. А так и за шарманку нечем будет платить. Они остановились на углу, и старик, зажав зубами окурок, завертел ручку. Люди проходили мимо — быстро и равнодушно. Солнце начинало пригревать.

— Иди и выбрось эту тварь! — сказал старик предостерегающе, недобрым голосом.

И девочка поняла, что для Фаусто песенка спета. Она печально погладила его и опустила на землю. Потом, не оглядываясь, побежала на другую сторону улицы, протягивая прохожим алюминиевую тарелку и крича заученные слова.

Звучала мелодия, которую все знали и никто не любил. Девочке хотелось плакать и еще хотелось набить рот сахаром. Она шла и думала: «Насовать в рот белых твердых кусочков, много-много белых кусочков. И грызть. Чтоб все хрустело — хрум, хрум, хрум. Чтоб даже в ушах хрустело». Девочка тяжело вздохнула. Кто-то кинул несколько сентимо, и она затрясла тарелкой.

Пошли дальше. Дед тащил шарманку, изо всех сил стараясь идти быстрее. Девочка брела следом. И на всей земле не было столько сахара, сколько ей хотелось. Она не смогла удержаться и оглянулась.

Сзади шел Фаусто. Конечно же, за ней. Девочка громко, очень громко зазвенела тарелкой с монетами. Глаза Фаусто были как мятные леденцы. «Пускай идет, пускай, только бы дедушка не заметил!» Тут она вспомнила, что кошки вообще не могут заблудиться. Ей захотелось прыгать и смеяться, но она знала, что на людях нельзя, разве только когда обходишь с тарелкой.

Они снова остановились. Большие и прозрачные дедовы уши торчали из шарфа. Резкие пронзительные звуки сверлили воздух. От них против воли перехватывало дыхание. Девочка закусила палец — Фаусто мягко терся о ноги. Украдкой она посмотрела вниз: Фаусто дрожал и еле слышно мяукал. Она отодвинула его ногой, но кот не уходил. Тогда она потихоньку скинула башмак. Фаусто стал играть шнурками. Девочка отошла в сторону.

Старик уже повернул за угол. Край тротуара блестел на солнце. Они вышли в узкий переулок. Подув на пальцы, старик завел шарманку.

Он не заметил, что там уже стоял парень с аккордеоном — хромой, со сросшимися бровями. Он крикнул старику, чтобы тот замолчал, что он пришел первый. После болезни старик стал глуховат и не расслышал, а может, сделал вид, что не слышит. Тогда тот, с аккордеоном, подошел и стал ругаться. Он был высокий, здоровенный. Девочка замерла и смотрела молча.

Старик отбивался.

— Хозяин ты здесь, что ли, — повторял он. И так ноги у него больные, а сейчас просто подкашивались. Видно, и лихорадка не прошла, совсем сил нет, а тут еще гонят как собаку.

Но парень с аккордеоном и правда пришел первый. Он уже стоял там, когда дед приволок свою расстроенную визгливую шарманку. Хромой был прав.

Старик потащил шарманку дальше — что было делать. И тут слезы закапали у него из глаз и потекли по щекам. «Он старый, он совсем старый», — подумала девочка. «Ты здесь не хозяин, никто здесь не хозяин», — бормотал он. И девочке снова захотелось сахару, столько сахару, чтобы прямо задохнуться…

Вдруг старик громко высморкался и обернулся к ней.

— Ты чего хромаешь?

Девочка отвела глаза. Она была в одном башмаке.

— Другой где?

Она пожала плечами. Деду во что бы то ни стало понадобилось отыскать башмак. Он иногда упрямился как ребенок или как пьяный. Повернули назад и стали искать.

На углу все мурлыкал и терся о башмак Фаусто.

И тут старик взбесился. Он подошел к коту и изо всех сил пнул его ногой. Девочка заткнула уши, хотела закрыть глаза, но не смогла и увидела, как далеко отлетел Фаусто.

«Убил», — подумала девочка. Они быстро пошли дальше. Теперь они тащили шарманку вдвоем. Девочка даже не плакала.

Дед нервничал, его трясло. Внезапно он остановился и стал кричать, что стар уже, что сил больше нет.

— Сил моих нет таскать эту музыку, слышать ее не могу! — причитал он, зажимая уши. Потом затих, успокоился и остановился, часто дыша. Посмотрел на девочку и сказал:

— Зайдем-ка сюда.

Таверна была маленькая, окна — грязные. На стойке лежали засохшие бутерброды, из крана капала вода. Тусклым желтым светом горела лампочка — солнце уже спряталось за облака, и на улице было темно.

Они сели за столик. Старик взял стакан вина. В таверне все говорили разом. Старик купил девочке бутерброд с сыром, она жадно съела, ей даже стало жарко. Потом положила голову на стол. Потрескавшаяся мраморная доска была холодная, как лед. Ей было так жалко Фаусто! Но к этой боли уже примешивалась какая-то колючая злость. И тогда открылась дверь, и вошел хромой с аккордеоном. Здесь его, видно, знали. Он заметил их и подошел к столику.

— А, дед, — приветливо сказал он. Старик не ответил и отхлебнул вина.

Хромой взял стул и сел рядом. Потом вынул табак и предложил старику. Тот почесал затылок, взял, и оба стали молча свертывать сигареты.

Хромой заговорил — тихо, не так, как на улице. Девочка подняла голову, прислушалась.

— Я против вас ничего не имею, старина, — начал он. — Но что мое, то мое. Туда я первый пришел. А где один, другому не место. Не так? Ну, а здесь дело другое, здесь мы свои. Или не так?

Старик кивнул. Потом, запинаясь, сказал:

— Слышу я неважно, да и с шарманкой… не привыкну никак. Раньше, знаете ли, когда дочь моя, мать этой малышки, жива была…

Хромой жестом прервал старика, будто говоря: «Знаю, знаю, знакомая история». И начал давать советы: ходить надо быстрее. Пойдешь быстрее, больше улиц обойдешь. Он даже вынул огрызок карандаша и стал тут же на столике чертить план, объясняя, как лучше идти.

Кто-то уронил стакан, и он разбился вдребезги. Девочка вскочила и кинулась подбирать осколки.

— Порежешься! — крикнули ей. Но она не обращала внимания. Дед и парень с аккордеоном занимались своим, им было не до нее. Она собрала осколки, сложила в карман, и вдруг жгучий комок подступил к горлу. «А если он не умер? — подумала она. — Если он не умер? Бедный Фаусто!» Один, всеми брошенный, не знает, что делать, и нет у него сил жить. Она снова чуть не заплакала.

Кто-то вошел, открылась дверь, и пахнуло холодом. Забыв обо всем, девочка выбежала на улицу. Свернула за угол, потом еще раз, еще. Здесь, вот здесь это было.

И правда, Фаусто лежал у самой стены и печально озирался. Девочка наклонилась, взяла его на руки и понесла, сама не зная куда. Она шла, и глубокая недетская горечь разъедала ей сердце. Девочка шла, почти касаясь стены.

Тогда она и почувствовала теплый, какой-то осязаемый запах и подошла ближе. Он доносился из окна, которое было вровень с тротуаром. Девочка нагнулась. Внизу была школьная кухня. Она придвинулась к решетке и заглянула внутрь. Фаусто тоже. Из окна поднимался дым и пар. Как там было тепло! Пахло хлебом и разными другими, для многих привычными, но для них обоих необыкновенными вещами. Тепловатый золотистый пар лез в глаза. Пол на кухне походил на громадные шахматные клетки. На плите стояли огромные алюминиевые кастрюли, в них что-то бурлило. Мелькали ноги поварих в черных туфлях и подолы синих юбок. Девочка машинально гладила Фаусто. На мраморных столиках было много вкусной еды для Фаусто, и Фаусто мог бы ее достать.

Вдруг девочка наклонилась и сказала коту в самое ухо:

— Ну-ка, давай, лезь туда. Не могу же я с тобой все время возиться. Сам учись.

Фаусто тихо мяукнул, и тут она разозлилась и резко опустила его на подоконник, прямо носом в решетку.

— Лентяй несчастный! Ну, я тебе покажу! Думаешь, я с тобой всю жизнь буду возиться? А вот не буду! Лезь туда, лезь за едой!

Фаусто зевнул, потянулся, потом стал тереться носом о лапу.

— Да посмотри же ты на него, посмотри! Он-то может, все могут, а ты?

В кухне под столом спал громадный черный кот, шерсть у него лоснилась. Кот был откормленный и жил, как видно, в почете. Никто его с кухни не гнал. Кот знал свое дело, потому его и держали. Девочка подтолкнула Фаусто.

— Ну иди. Иди, учись у него.

Она снова подтолкнула его, и Фаусто свалился в кухню. Девочка зажмурилась, потом потихоньку открыла глаза.

Фаусто украдкой пробирался в угол, к блюдцу с остатками еды. От радости у девочки заколотилось сердце.

И опять ничего не вышло. Черный кот проснулся, зашипел и кинулся на Фаусто! Жадина проклятая! На блюдце еды полно, а он ни крошки не уступит, раз сам заработал. Девочка видела, как Фаусто отчаянно метался по кухне, искал дверь. Перепугался он до смерти. Но девочка поняла, что кот не причинит ему вреда. Он его выгонял, только и всего: то заурчит, то лапой стукнет. Как хромой с дедом, очень похоже.

Наконец Фаусто пролез под дверью. Девочка вошла во двор и увидела его.

Он как будто плакал. Тусклое солнце выглянуло из-за облаков, и в белесом свете шерсть Фаусто казалась совсем облезлой и даже мертвой.

Девочка села у стены и стала ковырять землю. Фаусто робко подошел — он как будто понял, что все переменилось. И не мяукал, чтобы его взяли на руки. Он лег на бок и зажмурил глаза. Его веки подрагивали от теплых тонких лучей.

Прошло какое-то время. Потом дверь из кухни медленно отворилась, и во двор чинно вышел кот-работяга. Тоже решил погреться на солнышке, зимой не часто выпадают такие дни. Он уселся в сторонке, завернул вокруг себя хвост и как ни в чем не бывало стал вылизывать усы. От него так и веяло сытостью и покоем.

«Ему бы сигару курить, как дону Пако», — подумала девочка. Кот и вправду походил на дона Пако, хозяина магазина, когда тот, поев, шел в бар пить кофе, краснолицый, с заплывшими глазками.

Кот взглянул на Фаусто. И девочке показалось, что он смотрит так же, как смотрел на нее дон Пако, когда угощал сахаром. Долго, очень долго черный кот смотрел на Фаусто. И ей вдруг вспомнилось, как хромой говорил: «Дед, я против вас ничего не имею, но я туда первый пришел. А где один, другому не место». Все правильно. Девочка начала это понимать. Она чуть не заплакала от злости. «А как же! — подумала она. — Он мышей ловит, за то его и кормят и любят».

И тогда она решила — пускай Фаусто попробует еще раз, последний. Она вспомнила, что недалеко есть старая часовня, тамошний священник как-то дал ей образок. Она вроде бы слышала, что в ризнице много крыс. Большие, отвратительные, они грызут свечи.

Девочка подхватила Фаусто на руки и бросилась бежать.

Только в часовне она поняла, как долго бежала. Казалось, булавки впились ей в ноги, она еле могла говорить. В часовне было темно.

На цыпочках она вошла в ризницу. Священник стоял к ней спиной и что-то искал в ящике. Она подошла ближе.

— Тебе чего, девочка? — спросил он.

Она объяснила, как сумела. Он все не понимал, думал, она хочет продать ему Фаусто.

— Нет, не надо, — отказывался он. — У меня уже есть два кота. Да и получше твоего.

— Да нет, я вам его так оставлю, подарю, чтоб он тут жил, мышей ловил, а вы бы его кормили.

Священник задумался. Потом чуть заметно улыбнулся. Он был высокий, белокожий, на щеке розовело круглое, похожее на землянику пятно.

— Ладно, — сказал он, — оставь.

И протянул ей руку для поцелуя. Девочка опустила Фаусто на пол и быстро закрыла дверь, чтобы он не выбежал за ней. На цыпочках прошла через притвор. А выйдя на улицу, бросилась бежать со всех ног, будто за ней гналась целая свора собак.

К деду идти не хотелось — начнет ругаться. Лучше подождать, пока стемнеет, вернуться и сразу лечь. Она совсем замучилась. На душе было тяжело, в желудке пусто. Она зашла во дворик, легла у забора и съежилась, закрыв глаза. Рукава были коротковаты, и она попыталась их натянуть.

Когда девочка проснулась, было совсем холодно — солнце уже не заглядывало во двор. Она стала растирать руки и притопывать ногами.

И вдруг с болью вспомнила Фаусто.

«Теперь он как все, как все», — подумала она. И, опустив голову, пошла куда глаза глядят.

Девочка сама не заметила, как очутилась у часовни. Почти машинально вошла, спросила священника.

Его не было. В ризнице какой-то уродливый человечек счищал с канделябров воск.

— Тебе чего? — спросил он.

Она объяснила:

— Я принесла сюда рыжего котенка, чтобы мышей ловил, можно, я посмотрю?

Оба говорили тихо.

— Ах, вон что! — ответил он. — Так это твоя тварь? Ну и ну! Знаешь, прихожу, а он с мышью играет. Мышь по нему лазит, а он играет.

Из-под стула выглянула кроткая печальная мордочка Фаусто.

Девочка молча, пристально посмотрела на него.

Человечек добавил:

— Лучше всего утопи его. Куда он к черту годится? И красоты никакой. Убей, чтоб не мучился, видишь — больной он.

— Нет, — начала было девочка, но замолчала и потупилась.

— Чего стоишь? Забирай его! Не заберешь, сам убью.

Девочка стояла, как вкопанная. Тонкая морщинка пересекла ее лоб, губы сжались в белую черточку. Она смотрела на Фаусто. Потом повернулась и пошла. Фаусто понуро брел следом.

Когда они пересекали притвор, кто-то открыл дверь. В часовню ворвался ветер, и пламя свечей затрепетало.

Выйдя на улицу, девочка села на край тротуара. Фаусто лег рядом.

Она сняла с головы ленту и повязала ее коту на шею. Потом встала, отошла и стала смотреть на него как бы со стороны.

— Нет. И красоты никакой. Никто тебя не купит.

Внезапно Фаусто перестал дрожать. Глаза его сияли, сияли. Но они уже не казались ей звездами. И бутылочные осколки непохожи на звезды. Звезды на небе, а это далеко, слишком далеко. И может, — теперь она была почти уверена в этом, — если смотреть вблизи, они тоже не такие, как кажутся.

Девочка взяла Фаусто за задние лапы и ударила головой о край тротуара. Фаусто кашлянул в последний раз, как-то совсем по-человечьи.

Она бережно опустила его в красную лужицу, медленно растекавшуюся вокруг разбитой головы. Глаза Фаусто погасли.

Девочка вернулась домой. Дед уже пришел, он пересчитывал деньги. Девочка остановилась в дверях и посмотрела на него.

— Ну заходи, бродяжка.

Дед не переставал кашлять.

Девочка вошла, по-прежнему не сводя с него глаз. Наконец она спросила:

— Ну что, хватает?

— Нет! И не хватит! Если хочешь знать, здесь ровно вполовину меньше — нечем за шарманку платить…

Девочка сняла башмаки, скинула платье. Волосы, не стянутые лентой, спадали на лоб и лезли в глаза. Она легла на тюфяк и закуталась в одеяло. В таверне напротив зажгли свет. Кто-то пел, резко вскрикивая. С улицы доносились шаги. Девочка смотрела в потолок — он чернел, тяжело нависая. Она подумала, что хорошо бы им тоже повесить лампу.

— Дед, — сказала она вдруг, — я убила Фаусто. На что он годен…

Старик поднял голову, как будто хотел что-то сказать. Он ощутил страх, смутный и странный. Как ветер, как трепет свечи, как зов, канувший в тишину. Тело его напряглось и застыло. Кожа стала как неживая. А девочка продолжала ясным, ледяным голоском:

— Дед, ты, наверно, скоро умрешь…

Она зевнула и повернулась к стене. Она говорила в полусне. Может, она этого и не сказала. Ее худая, смуглая рука поблескивала, как осколки на стене.

Вдруг старик заплакал. Изо всех сил он стискивал пересчитанные монеты. Глазами он искал распятие — крест висел на стене ровно и немо. И он захлебнулся в рыданиях о бедном Фаусто.

Девочка уже спала. В таверне кричали, пели. С улицы доносились шаги. И никому не было дела до старика.

Перевод Н. Малиновской

Кристобаль

Сеньор священник здешнего прихода!

Давайте я вам, сеньор священник, расскажу, что со мной стало. Меня вы, случалось, видели — который с метлой ходит, так ее, знаете, на плече держит, будто сейчас уронит. Хожу по дворам и кричу: «Кому хлев чистить?» А народ тут в грязи увяз, вот и платят мне кой-какую мелочь, чтоб навоз выгреб и солому, и все это в особое местечко сложил, на удобрение. Тем и промышляю, и, может, через то вы меня и вспомните. Только, думаю, не бывал я у вас, потому что хлева у вас нет, и вам меня таким манером не вспомнить. Ладно, тогда скажу вам все без утайки — я, сеньор священник, и есть тот самый, который не просыхает, пьяница я последний, как вы говорите, бога гневлю, и он меня накажет. Вчера не то позавчера сказали вы мне: «Лодырь ты, дьявол у тебя с языка не сходит, и бог тебя покарает». И до того я расстроился, а в ответ ни слова, и всегда оно так, когда вы меня корите, только ведь надо знать, что слова у меня все разом на язык просятся, одно другого чище, оттого и застревают. Вот и стою понурившись, будто мне только и дела что до камней да травинок, а не до того, что вы говорите. А разве так, если не так оно вовсе. Это и богу видно, который с небес глядит, как вы говорите. Ведь ради него и взялся я писать, потому что откуда вам знать, как мне душу изглодало все, что вы тогда в церкви сказали, а я вошел потихоньку, чтоб под дождем не мокнуть, и услыхал.

Вот и пишу я вам письмо, чтоб вы его в руки взяли, развернули, к глазам поднесли и прочитали и узнали бы, отчего сделался я таким пьяницей и сквернословом и от работы бегаю, как вы говорите. И узнав это все, может, сами и расскажете богу, про которого столько знаете, и, так я понимаю, вы ему друг и товарищ и, может, сами его попросите: «Вон тому, что по дворам ходит, тоже хочется в рай небесный». Потому как все, что вы про рай в церкви говорили, пока дождь шел, мне очень понравилось. Только не умею я этого вслух сказать, вот и взял огрызок карандаша, думаю себе потихоньку и пишу, а потихоньку лучше думается. Я давно хотел все это рассказать вам, да только стыдно было, — вдруг вы меня после на улице встретите и подумаете: «Этому-то в рай захотелось!» — вот я и не решался.

А теперь решился. И хочу я рассказать вам все-все, с самого начала, чтоб вы после с чистым сердцем могли для меня милости просить и не думали, что я о чем умолчал. Значит, так, сеньор священник. Имя мое Кристобаль, хотя зовут меня все Прорехой. Мать привезла меня сюда маленьким, еще грудным. Здесь у нее ни родных, ни знакомых, и работала она день и ночь, все ради меня, но это так давно было, что еще и вас здесь не было, а был другой священник, я его хорошо помню: глаза голубые, и говорил быстро, много быстрее вас, его и не понимал никто. Так вот, значит, мать моя только и знала, что работала, я это своими глазами видел: и молотить ходила, и на свадьбах стряпала, и желуди в мешок собирала, здоровенный такой, заплечный. А сколько раз я видал, как она на реке стирала, даже когда подмораживало, и колоски на дороге искала, а пыль там и в глаза, и в уши лезет. Я был маленький, еще и ходить толком не умел, и она мне еду оставляла на подоконнике. А с крыши коты лазили, и еду у меня отнимали, и я, не евши, плакал, потому что в желудке скребло. Может, об этом и говорить ни к чему, да только до сих пор все внутри горит, вам бы про то богу сказать, если к слову придется. Жили мы в сарае за постоялым двором, тогда еще старый хозяин был жив, Жучок по прозвищу.

Мать тогда молодая была, за то ее, так я понимаю, и кляли, и обзывали по-всякому, а особенно женщины не любили. Помню, одна говорит: «Пускай эта тварь убирается, откуда пришла, со своим ублюдком!» Я выскочил и камнем в нее запустил, да что с того. Потому как, скажу я вам, очень я мать любил — за то, что не отдавала меня в работу. Злая это штука — работа, хуже некуда. Я-то насмотрелся. А мать, я уж вам сказал, приходила поздно и уставала очень. Приходит и будит меня, хотя я до того сонный, что на пол валюсь, а она меня на колени посадит и давай разговаривать. И знаете, что она мне говорила? Не затем, говорит, я сына родила, чтоб в глаза его не видеть, потому и будила, плачь не плачь, все равно разбудит. А я и не плакал, прижмусь к ней, лицом в шею уткнусь и легонько за руку покусываю, и тогда она затихает, затихает, пока не уснет. Эх, сеньор священник! Гладит она меня по лицу, и руки грубые, шершавые, это я хорошо помню, а губы зато нежные, свежие, совсем как травинки, можете мне поверить. И на кончиках ресниц слезы повиснут, а я вытирать не даю, и знали бы вы, до чего красиво блестят, будто за ресницами ночь, и звезды взошли. А она говорит: «Ладно, спи, глупыш». И все клялась страшной клятвой, как цыгане клянутся, что не даст мне работать. И бог видит — исполнила она клятву. Ни кирки, ни мотыги проклятой я и в глаза не видал, а отправила она меня в школу. Все дождаться не могла, скоро ли выучусь, чтоб никогда уж не надрываться.

И до чего ж она радовалась, когда я читать и писать научился, да еще так хорошо. Зато считать — ну никуда. Никак и никак — плачу, с доски слезами цифры смываю, а не выходит, и все, будто кто меня сглазил. И не выучился я считать, хоть и за уши меня драли, и поколачивали изрядно, учитель-то был нрава поганого. А мать убивалась, да только что вам об этом толковать, и все говорила она мне: «Пойми ты, голова садовая, будешь теперь в поле спину гнуть или дрова чужие колоть, есть-то надо. А выучишь цифры — сиди себе в лавке да хозяйские счета пиши, и горя не знай — выводи себе букашек на бумаге». Я-то знал, что верно она говорит, куда уж вернее, но что тут будешь делать, хоть кол на голове теши — не могу я с этими цифрами. А зато стихи про осла или там про лисицу и виноград и другие разные — это пожалуйста, наизусть и без запинки. Я к тому говорю, чтоб вы не подумали, будто я уж совсем дурак. Мать-то была уверена — бывало, брови нахмурит и говорит: «Ох, и глуп же ты!..» А у меня сердце от этого такое маленькое делается, хоть в ореховую скорлупку прячь. И все-то ей говорили, что я недоумок, и это ей наказание за грехи. Потому что стоял я, как дурак, и с людьми говорить стеснялся, и матери не помогал. Да и горько мне всегда было, и всех я людей ненавидел, кроме нее.

Так и тянулось, пока не пришла беда, перед самой зимой.

А беда такая, что мать моя утонула, пошла корову алькальда искать, и река обеих и унесла. Вот так, сеньор священник, умерла она. И верите ли, все не мог я этого уразуметь, как вспомню ее красные сережки, и как они приплясывали, когда она голову поворачивала. Да, вот так. И знаете, я после все звал ее, долго, а как понял, что ее нет, внутри все заныло, и стыдно потом сделалось — вдруг меня кто слышал. Был я тогда хилый, да и ростом не вышел, от горшка два вершка, и нанял меня хозяин тот, Жучок, а священник и алькальд за руку с ним здоровались, руки ему трясли и говорили, что он человек добрый.

Я к делу не приучен был, но можете мне поверить, изо всех сил старался. Да только, сеньор священник, уж не знаю, поймете ли вы. Мне тогда и десяти лет не было, и нравилось мне смотреть на погонщиков и слушать их разговоры, и как они за столом сидят и что говорят, а говорили они, правду сказать, такое, что зависть брала. Я бы вам по порядку рассказал, что тогда слышал и какие мысли мне в голову приходили, только Христом-богом клянусь, как выдрали меня, так я уж и не рад был, что мысли приходят. Не зря говорится, что они к добру не приведут. Старался я вовсю, сижу в сторонке, хлеб им режу, подаю, все, как хозяин велел, сижу себе, делом занят, приглядываю, все ли есть. Да только знаете, люди эти до того были на здешних не похожи! Куда там! Совсем не такие, и веселые, и смеются… Сядут за стол и смеются… Да, издалека они приходили, а как заговорят, такого понарасскажут, и каждый свое. Христом-богом клянусь, так и сидел бы в уголочке, и ничего мне, кроме горбушки черствой, не надо, только б порасспросить их о разных вещах. И говорил я себе: «Они столько видали — края другие, не чета нашему, и кое-что получше, чем спину гнуть да рот набивать, потому они и счастливые». А они все рассказывают, как там оно в городе, и что тот губернатора видел, а этот кольцо золотое купил, червонного золота. А один рассказывал, что видал крышу черепичную — думаю, не иначе как во дворце, — и сияла она разными цветами, и синим, и желтым. Разве такую красоту здесь увидишь? И еще много разного говорили, что я вам и передать не могу… И вот тогда, все это услышав, разозлился я и сказал себе: «Что ж мать моя лучше этой дыры и места не нашла, где меня родить?» Тогда-то поклялся я, что не будет у меня детей, потому что откуда мне знать, где бы им хотелось родиться? Женщины, говорю я себе, думать должны, где рожают, а то останутся дети в такой же вот грязи, как я, и будут погонщикам хлеб носить… Как раз тогда священник и умер, а вы приехали. И зашел я как-то в церковь мимоходом, взглянуть, какой вы из себя, зашел и услыхал, что вы говорите. А вы такое сказали, что мне душу, как землю плугом, перевернуло. И сказали вы, как сейчас помню: «Грех, великий грех жить только для того, чтобы есть. И кто живет, чтобы только есть, того ад пожрет».

И тут, сеньор священник, пробрала меня дрожь. Зачем же я, спрашивается, с утра до ночи тружусь? Зачем дрова на спине таскаю, зачем полы скоблю да гору посуды, выше себя, перемываю? Зачем хлеб погонщикам режу, свечи им ношу и чего только не делаю, ни отдыха не знаю, ни света божьего не вижу, и так день за днем, год за годом? Зачем это все? Чтобы есть, и только. И такая во мне, сеньор священник, злость поднялась от этих мыслей. Известное дело, они к добру не приводят. А после так мне стыдно стало от того, что я делаю, на что жизнь трачу, да как же это — целую жизнь положить только на то, чтоб есть? И сказал я себе: «Хуже ты свиньи, что в грязи роется». Так ведь не по своей же злой воле. Я бы с радостью для ради чего другого силы надрывал, а только, сеньор священник, вам бы самому голодом помучиться. Не подумайте, что зла вам желаю, это я просто к тому говорю, что если б разок помучились, оно бы понятней стало. И начал я себе голову ломать, все думал, какой бы это другой смысл трудам моим найти… да где там, у нас другого не водится. И с тех пор мне будто дьявол свет застит, как увижу на постоялом дворе людей пришлых, которые повидали свет и силы свои не затем тратили, чтобы только рот набивать.

Взял я и сказал наконец Жучку, что мне харчей его не надо, а пусть деньгами заплатит. Он засуетился, спрашивает, что это мне в голову взбрело, а я и сам не знаю, — стою, молчу. Видит он, что я уперся, и то ли любопытство его гложет, то ли еще что, но в конце концов говорит он: «Ладно, бери. Только чтоб на кухню в обед и носа не совал, как собаку вышвырну».

И как получил я свои деньги, впервые-то в жизни, пошел прямо в таверну и не ел, а уж только пил. И напился я, как вам и не снилось!

Ну, это ладно, сеньор священник, а все же хотелось бы вам рассказать, что в том хорошего. Такой я сделался тогда добрый, Христом-богом клянусь, и сильный, и все мне нипочем, свысока не то что на собак, на людей гляжу. И вроде высокий я стал, чуть не выше всех, и смеялся даже, орал на улицах от радости, и никогда мне так весело не было, даже когда мать жива была. И так, сеньор священник, не день и не два, а все дни подряд, денег, бывало, и на кусок хлеба не оставалось, а шли они на доброе красное вино, и забывал я, сеньор, все скверное и злое, вроде тех мыслей, что в голову лезут.

Надоело это Жучку, он меня и выгнал, устал, говорит, от скандалов, и все меня гнать стали и сейчас гонят: «Иди отсюда, пьянь!» А я-то знаю, что как стал я пить, так и началась у меня та самая жизнь, про которую вы говорили. Не так разве? Вот я и думаю: «Не чета ты этим свиньям, вроде алькальда, которые только и знают что жрать».

Ну вот. Это и все, сеньор священник. Потому и хожу я теперь дворы чищу, а не надрываюсь за кусок хлеба, солнышко светит, а я себе гуляю, в таверну заглядываю, хоть и презирают меня и оскорбить могут, а в праздник на танцы не пускают. Вот вы тогда про рай божий рассказывали, и как услышал я, что не надо в раю ни есть, ни даже пить, ох, сеньор священник! Уж вы помолитесь, чтоб и мне туда попасть, помолитесь ради всего святого, не знаю, как и просить вас. Потому как я вам другое скажу: встанешь с похмелья, очнешься — и так на душе тяжело.

Вот вроде бы все и рассказал вам, сеньор священник.

Перевод Н. Малиновской

Соседский мальчик

Порой довольно смутной интонации в голосе или внезапного вихря пыли на дороге — и вдруг вспомнится что-то. Важное или нет — все равно. Одному — важное, другим — нет, но в этом воспоминании всегда скрыт какой-то пласт нашей жизни.

Так июнь всегда вызывает в моей памяти образ мальчика. Я не помню его имени, знаю только, что он жил в соседнем доме, и наши жизни разделял лишь плохо сколоченный забор. Мальчик был похож на бойцового петуха: волосы у него на макушке топорщились гребешком. Меня же в те времена заставляли носить на зубах пластинку, это было противно и унизительно, и, может быть, поэтому его вихры и приводили меня в такое же восхищение, как перья вождя краснокожих.

В соседском дворе росло чахлое деревце, и жалкий обрывок тени застилал песок. Кругом него, наполняя воздух пронзительными голосами, взметая сухую пыль, бегали наперегонки младшие братья мальчика. Еще там была собачья будка, но собаки не было — умерла от старости, и будка стояла облупившаяся и пустая.

Каждый день соседский мальчик с книжкой в руках направлялся к этому дереву. И важно ложился под ним — он как-то вдруг вытянулся и стал самым высоким в семье.

— Привет…

— Привет… — И он приводил меня в изумление очередной потрясающей историей, иногда вполне правдоподобной. Ростки будущих побед, еще робкие, уже проглядывали в нем, и он обрывал разговор, когда я меньше всего ждала: «Ладно, иди, мне надо заниматься».

И я уходила, изображая равнодушие и гордое достоинство и мучаясь своим детским видом — гольфами, косичками, бантом. А он погружался в книгу — тяжелую и неуклюжую, как здание муниципалитета.

От его мокрых волос, красноватого носа, узловатых рук неизменно веяло презрением. Весь мир возбуждал в нем презрение, но обрушивалось оно, не зная удержу, на домашних, на наши смежные сады, на наши дома. В его голосе по временам чувствовалось почти осязаемое желание дать мне понять:

— Если я и говорю с тобой, терплю тебя, малявку, так только из-за «стариков».

Он и его друзья были существами иной породы — заносчивый дым первых сигарет, споры, грохот башмаков. Они называли Канта «разрушителем философии» и поминутно пускали в ход слово «комплекс».

Так он задавался целый год. А когда провожал из школы светловолосых девчонок и они шли, размахивая портфелями, загребая ногами пыль, и ели ванильное мороженое, он ни с кем не здоровался.

Только июньская жара загоняла его в сад, в тень… и в борьбе с книгами он всегда выходил победителем.

Этими ежегодными победами гордилась вся семья, особенно мать. Как бы невзначай она заходила к нам объявить об очередном триумфе, поглядывая при этом на моего брата, а мой брат, существо совершенно никчемное, часами торчал в мастерской и рисовал греческие портики.

Я долго восхищалась тем мальчиком, но пришло время, когда это восхищение стало необъяснимо унизительным. И меня перестали радовать звук его голоса и чернота зрачков, перестали восхищать столбы голубого дыма, пущенные из ноздрей. Во мне стала расти детская жажда мести. Почему? За что? Этого я не знаю. Или, может быть, уже не помню.

У них во дворе было одно чахлое деревце, у нас же росла громадная раскидистая ель, словно пришедшая из снежной сказки. Как-то весной я подошла к забору и сказала:

— А почему бы тебе не заниматься у нас в саду? Здесь уютней, сам видишь. И мешать никто не будет.

И я многозначительно посмотрела туда, где возились и галдели его младшие братья в белых панамках — они строили крепость из камешков и песка.

У нас в семье не было никого младше меня.

Жара уже давала о себе знать, земля стала сухой, горячей, а в нашем саду было тихо и прохладно — недавно поливали. Мальчик недолго колебался.

Он перелез через забор, и какое-то время мы молча глядели друг на друга, не зная, что сказать. На нем была рубашка в голубую полоску, и от этого плечи казались уже, а ноги, и без того длинные, еще длиннее. На коже блестели капельки пота. Но тут я заметила, что у него пробиваются усы, и мне сделалось смешно и приятно, и я убежала, чтобы он не заметил, что я смеюсь.

В этом возрасте взрослеют как-то вдруг, дико и жутко.

Приглашения больше не требовалось. Каждый день с утра пораньше — мы еще завтракали — в саду раздавался его особенный свист. Моя мать говорила:

— Вот и соседский мальчик пришел. И кто его звал здесь заниматься?

Мой брат, который день ото дня становился все неразговорчивей, а сверх того только что «открыл для себя» сюрреалистическую живопись, отрешенно пожимал плечами, а на носу у него красовалось яркое зеленое пятно.

В этот год книги одержали победу над мальчиком, и он не поехал на море, а остался во дворе и учил, учил…

А мне как раз тогда обрезали косы, и зубной врач позволил наконец снять пластинку. К нам стал заходить приятель брата по имени Тео — Теодоро или Доротео, не помню — существо весьма особенное.

Он полностью завладел мастерской брата. Вскоре его бесподобные натюрморты — сплошная киноварь — заполонили все, а фрукты, служившие моделью, быстро и неуклонно поедались, так что в конце концов моя мама велела убирать яблоки и бананы при одном его приближении. Но он был так любезен, что приобщал меня к тайнам живописи. Как-то он сказал мне, что собирается превзойти Рубенса. Для меня это не прозвучало никак. Но у Тео были темно-русые волосы, он мало говорил и в конце фразы поднимал брови. И в саду на качелях мы вместе наслаждались «композицией заката».

Так подошел день нашего отъезда — наступала жара, и мы собрались к морю. Помню, мы с Тео сидели в тени под деревом и ели яблоко, разделив его пополам, и тут я услышала голос соседского мальчика:

— Завтра едете? А? Я спрашиваю — завтра едете?

Он прекрасно знал, что мы едем завтра. Он стоял за забором, совсем близко, как всегда с мокрыми волосами, в той самой полосатой рубашке.

И так несколько раз он влезал со своими дурацкими вопросами, пока Тео не встал и не предложил мне «прогуляться».

Мы вышли на улицу, и калитка заскрипела. Безотчетно мы взялись за руки.

Вечерело, подул легкий ветер. Он развевал мои короткие волосы — приятно и непривычно.

Соседский мальчик стоял около забора и смотрел нам вслед:

— Послушай… Когда вы вернетесь, меня здесь не будет, — говорил он, а мы уходили, и его голос терялся в шуме: кричали дети, скрипел под ногами песок… Помню, я оглянулась два раза — он стоял, подняв голову, и вихор жалко топорщился на макушке. Потом мальчик сделал вид, что ему все безразлично, и пожал плечами.

«Как маленький!» — подумала я. И казалось, даже их дом и сад сделались меньше, а потом пропали совсем…

Осенью, когда мы вернулись, его мать сказала, что он учится в другом городе.

Иногда я заходила к ним в сад, садилась в тени под чахлым деревцем. Собачьей будки уже не было, и самый младший из его братьев сказал:

— А ты разве не знаешь? Мы ее сожгли в Иванову ночь… Красиво было!..

Конечно, все это детские глупости. Теперь все по-другому.

Перевод Н. Малиновской

Из книги «Раскаявшийся»

Не мир, но меч

«Люди сии чтут меня устами, сердце же их далеко отстоит от меня».

— Рипо, сынок, не ходи туда, — уже в какой раз говорила мать. — Я не желаю больше слышать, что ты ходишь туда, где живет этот сброд. Разве у тебя нет головы на плечах? В твои двенадцать лет ты мог бы быть более благоразумным. Если только дон Марселино, при его набожности, узнает, что ты таскаешься к этим бесстыдникам, он вышвырнет нас на улицу.

С тех пор как они приехали в город, глаза у матери всегда были печальные. Рипо смотрел на нее, пока она гладила ему рубашку.

— Я хожу туда к Чапо, — объяснил он своим срывающимся, чересчур уж резким голосом. Из-за этого проклятого голоса, который уже не был мальчишеским, но еще не стал мужским, он и говорил-то мало. Слишком унижал он его своими неожиданными «петухами».

— К Чапо… — раздраженно проговорила мать, протягивая ему выглаженную рубашку. — И что он тебе дался, этот Чапо?

— Он наш земляк, — ответил Рипо. И довод этот сразу же возымел должное действие. Глаза матери всякий раз теплели, когда про кого-нибудь говорили: «Он оттуда, из наших мест».

— Так пусть Чапо спустится в город! — заключила мать, быстрым движением поднимая утюг и наматывая шнур на руку шершавыми пальцами — руку прислуги, а не крестьянки, какой она была раньше, до наводнения, когда они еще жили в селении.

— Он не любит спускаться сюда, — ответил Рипо со злостью, помимо воли вспыхивавшей в нем всякий раз, как только он вспоминал о переезде в этот захудалый городишко, которого терпеть не мог.

— Живее, сынок, ты опаздываешь.

Рипо влез в еще не остывшую рубашку и с удовольствием ощутил ее тепло озябшим телом. Мать украдкой взглянула на сына. «Худой», — подумала она. Ее тоже грызло неистовое отчаяние. «Если бы нужда не заставила нас приехать сюда!» Там, в селении, Рипо был пастухом. Может, это не очень хорошая работа, зато кожа мальчика золотилась, словно подрумянившаяся корочка хлеба. И сам он был крепким.

А теперь кожа у него стала бледной, мышцы на руках, слегка округлившихся в предплечье, дряблыми, Рипо оделся и по лестнице сошел в магазин.

Дон Марселино, владелец большого продовольственного магазина, тоже был из тех мест, где они раньше жили, и даже приходился им дальним родственником, Вот почему, когда у Марии случилось несчастье — во время наводнения погиб ее муж, и она с сыном осталась без крова, — дон Марселино предложил им приехать к нему в дом. Он и его жена, донья Эльпидия, нуждались в помощниках. Мария могла бы стать служанкой, а Рипо — разносчиком товаров.

— Со временем я его повышу, — пообещал дон Марселино.

А пока что хозяин ничего не платил. Фактически они работали за еду и маленькую каморку на чердаке под самой крышей. Ели все вместе внизу, в столовой, обставленной мебелью черного дерева, на котором были вырезаны воины и змеи, под абажуром из зеленого шелка, увешанным по краям, точно бахромой, стеклянными подвесками. Подвески позвякивали всякий раз, когда за домом, мимо станции, отчаянно гудя, проносился поезд. Он мчался в другие города, о которых Мария и Рипо знали только по кинокартинам да по календарю с рекламой магазина, где они работали.

«Ибо сын человеческий пришел спасти погибшее».

Чапо жил за кладбищем, на вершине холма, возвышавшегося над городом. Оттуда виднелось кладбище, словно еще один город, очень похожий на пчелиные соты. И Рипо, живший прежде в селении, любил смотреть на этот упорядоченный город мертвецов, который напоминал ему пасеку, куда он часто ходил с отцом до того, как тот погиб. Рипо очень любил порядок и восхищался при виде сот или кладбища. Обо всем этом он разговаривал с Чапо — единственным человеком, который слушал его и понимал. С тем, кто, подобно остальным обитателям холма, по разным причинам не имевшим ни работы, ни ремесла, — да и что, собственно, могли делать паралитики, слабоумные, калеки! — называл этот холм «Свалкой».

От самой лачуги Чапо, построенной между двумя голыми темно-бурыми стволами деревьев, спускался голубовато-серый туман, окаймлявший, словно рамкой, все, что находилось внизу, в городе, название которого красовалось при въезде с шоссе, выведенное синими буквами на белом полотнище.

Вокруг города разрослись пышные сады. Они хорошо были видны из лачуги Чапо. На самой окраине выстроились вереницей прекрасные тополя, уже пожелтевшие от холода. В центре города разместились кривые улочки, несколько новых кварталов с домами, похожими на коробки из-под ботинок, полными света, воздуха, чистоты; большой мост, на котором был изображен герб города; прибрежные домишки, незастроенные пустыри, голые лысины земли, катакомбы квартала Лас-Латас (в подражание Мадриду), витрины магазинов, дом свиданий, большое казино, собор девы Марии, торговая биржа. И поле — поле, близкое им обоим, заполненное водой, корнями, родниками, скрытыми землей; поросшие виноградом, травой, серебристыми и черными тополями, люцерной, розмарином; деревьями, которые смотрели пустыми дуплами, такими же глубокими, как глаза Чапо. Но Чапо не был слепым. Чапо все это видел с вершины холма, дрожащего от холода. К востоку от этого холма торчали развалины почерневшей древней городской стены, кое-где увитой зеленоватым плющом — пристанище летучих мышей, ящериц, черных бабочек. При свете заходящего солнца она покрывалась багровыми пятнами, напоминая о том, что здесь происходило множество кровавых событий, бессмысленных, несправедливых или просто жестоких. От стены пахло затхлостью и старым мохом. Рядом росли яркие цветы и среди них скромные, дикие цветы арсаду. Чапо тоже их знал и не раз собирал, когда пас стадо тощих, вонючих городских коз, черных, как черти. Стадо, совсем не похожее на горные стада! Желанные горы вырисовывались, будто сквозь дымку, вдалеке, за городом и садами, куда он не решался взглянуть. Он пас коз, принадлежавших торговцу молоком с улицы Вара-Реаль. Коз, которые жевали зимой грязные, мятые бумажки, гонимые ветром, сухие листья и солому. Чапо нравилось говорить обо всем этом с Рино. Потому что мальчик напоминал ему совсем о другом: о стадах, которые паслись в горах среди сочной ярко-зеленой травы. Рипо тоже был пастухом, и поэтому Чапо его любил. Они не были из одного селения. Рипо с матерью приехали сюда после наводнения. Остальные обитатели холма не знали иной жизни: они всегда жили здесь, за кладбищем. И Хромой, и Голодранец, и Франт. Они собирали в мешки тряпье, бумагу, бутылки. Потом продавали, покупали на вырученные деньги кое-что из еды. Ели, спали. Для этого они использовали пещеры в скале. Другие, как Чапо, сами соорудили себе жилище. Рядом были развалины какого-то здания, разрушенного бомбами еще во время войны. Кирпичи и балки служили неплохим строительным материалом. Разумеется, все это было хорошо до наступления холодов. А они наступали. Роса, жена Руго, родила ребенка, когда Руго уже был в тюрьме. Мать говорила Рипо, засовывая ему под мышку буханку хлеба для старика, завернутую в газету:

— Это потаскуха!.. Будь осторожен с ней! Уж если ты так любишь своего Чапо, пусть спустится сюда, где живут порядочные люди. Почему ты должен всегда ходить к нему? Держись подальше от этого сброда. Ничему хорошему ты от них не научишься, а если попадешь в дурную компанию, дон Марселино выгонит тебя! Он очень набожен и хочет жить в окружении достойных людей.

Но как не ходить на холм, если только с Чапо мог он поговорить о том, что было ему дорого и что не имело никакого отношения к городу?

Рипо взбирался на холм, выкраивая время между одним поручением и другим, тараща глаза от быстрой ходьбы, раскрасневшись. Малышу, которого родила Роса, уже исполнилось несколько месяцев. Роса была сильной, здоровой. Она клала сынишку в желтую колыбель, разрисованную розами у изголовья, которую ей подарила донья Магдалена, и просила:

— Присмотрите за ним, Чапо, пока я вернусь.

И так как Чапо сидел без дела — с работы его прогнали, — ему не составляло труда присмотреть за ее сыном. Малыш рос крепким, и даже не верилось, что Росе пришлось столько пережить: с Руго и потом…

— Теперь мне уже комнату не дадут, ни за что не дадут, — говорила она.

Ей обещали комнату из тех, что распределяли дамы благотворительного общества. Но когда они узнали, что Руго вор, преступник…

— Ну конечно, не дадут же комнату вору, преступнику, если есть другие, ничем себя не запятнавшие…

К тому же выяснилось, что они с Руго не обвенчаны. Донье Магдалене, ее покровительнице, пришлось краснеть от стыда перед другими дамами. И все же она не оставила Росу совсем:

— Божье дитя!.. Но ничего не поделаешь, с комнатой придется потерпеть. Сейчас ее получат те, кто ведет более достойную жизнь.

Уж в чем, в чем, а в этих делах они хорошо смыслили. Роса это сразу поняла. Но донья Магдалена не оставила ее совсем. И поэтому Роса, как и прежде, продолжала стирать белье в ее доме. А донья Магдалена пыталась выяснить, нельзя ли Росу обвенчать с Руго в тюрьме. Но Роса как-то призналась Чапо:

— Вам-то я скажу честно, Чапо. Мне совсем неохота выходить замуж за Руго.

Чапо не стал рассуждать на этот счет, а просто ответил:

— Ну и не выходи.

— Ему ведь дали двенадцать лет. Зачем мне венчаться с ним?

Чапо подумал немного и сказал:

— Если его переведут в лагерь для заключенных, как говорили, и он станет работать, тебе кое-что перепадет от его заработка. Разве не так? Мне кажется так.

Но Роса возразила:

— На что мне его деньги? Пусть ими подавится. Я заработаю больше и на себя, и на мальчика.

И верно, Роса зарабатывала больше других обитателей холма. Мужчины завидовали ей: никто из них не мог заработать столько, сколько она. Ее работа оплачивалась лучше, чем мусор, который они собирали, потому что больший куш, разумеется, доставался другим. Они везде были лишними, никому не нужными. Неполноценными людьми. Ведь кто жил на Свалке, кроме Росы и Чапо? Хромые, калеки, слабоумные… Вот кто там жил.

Чапо умел только пасти стада, а пастухом его никто не нанимал в горах с тех пор, как волки ночью загрызли Норбертино. В горах все знали Чапо и предупреждали друг друга:

— Будьте осторожны с Чапо, он дал загрызть подпаска, испугался, ему нельзя доверять.

Теперь здесь, на холме или пустыре, за рынком, он пас тощих городских коз толстого скупого торговца молоком. Так проходила его жизнь.

Рипо тоже пас стада раньше, и они могли говорить об этом. Глядя отсюда, сверху, на горы, видневшиеся вдалеке, трудно было поверить, что когда-то они возвышались рядом. Казалось, будто с холма ничего не стоит дотянуться до них рукой. Горы, совсем не походившие на плодородную широкую долину с ее садами. Милые сердцу горы, пастбища, дикие розы, нависшие над ними звезды, деревья и реки. У Рипо комок подступал к горлу, когда он вспоминал родные места, стоя возле полок с кусками мыла, дезинфицирующими порошками; возле вывески: «Марселино Лугонес, лучшие продуктовые товары»; возле колбас, окороков и копченостей; возле дона Марселино, восседавшего за кассой в своем черном берете и темно-сером халате. «Самом многострадальном», как утверждала донья Эльпидия.

Рипо и его мать не голодали. Жареные рябчики — для дона Марселино и доньи Эльпидии, вареные бобы — для них. Но это меньше всего их трогало, потому что рябчиков они сотни раз ели там, в своем селении, когда отец приносил их с охоты, а мать очень вкусно приготавливала. Нет, они не голодали. Но Рипо испытывал непреодолимое отвращение при виде лоснившихся, жирных подбородков хозяев. Случалось, что он не выдерживал и, взяв кусок хлеба, выскакивал из-за стола, лишь бы не видеть их.

— Куда ты, парень? — восклицала донья Эльпидия. — И когда только этот дикарь научится хорошим манерам!

Мать краснела и хватала его за руку. Но он вырывался и обычно уходил к Чапо, своему другу, который, как и он, был пастухом.

— А помнишь, Чапо, как мы ели в горах? — говорил мальчик. — Ломоть хлеба и кусок сыра. Здесь, на этой паршивой земле, не такой сыр, как там, верно?

И смачно сплевывал, смеясь. Чапо и он никогда не пасли стада вместе, они даже не встречались в горах, но хорошо понимали друг друга. Он познакомился с Чапо в городе, увидев его однажды с черными козами торговца молоком, живущего на улице Вара-Реаль. Они разговорились, старик и мальчик, и выяснилось, что оба земляки, что селения их расположены почти рядом. А названия гор (точно дуновение ветерка или родные напевы) всколыхнули кровь в самых сокровенных уголках сердца и сблизили их. Потом наступили холода, есть было нечего, Чапо стал много пить, скандалить… И его прогнали с работы. Тогда-то он и сказал Рипо:

— Я живу там, на Свалке.

Урывая время от магазинных дел, Рипо поднимался на холм навестить старика. Мать тоже узнала Чапо, еще когда тот пас свое жалкое стадо на пустыре за рынком.

— Ах, так вы тот самый Чапо из Домингинеса? — сказала она и стала носить ему завернутые в переднике табак и кое-что из еды.

Теперь это делала Роса. Мать сказала, что в юности знала двоюродную сестру Чапо, и девушками они вместе веселились на деревенских гулянках. Всякий раз, когда мать заговаривала о прошлом, в ее голосе слышалась грусть. «Оттого, что она не там, — думал Рипо. — Оттого, что она не там». Уж его-то мать не проведет, как бы она ни старалась это сделать. А по вечерам, лежа в постели под чердачной крышей, мать рассказывала о «тех временах». Рипо поднимал руку и гладил балку. Особенно в первые ночи, когда не мог уснуть, вспоминая обо всем, что было так дорого ему, и роняя горячие слезы на подушку. Мать в темноте — она всегда вспоминала о прошлом в темноте — рассказывала ему о подпаске Норбертине, которого загрызли волки, пока Чапо спал. О том, что никто после этого не хотел брать Чапо в пастухи и ему пришлось спуститься с гор в город, чтобы найти хоть какую-нибудь работу. Потому что подобные новости разлетаются в горах, точно пыль. Не то что другие: например, никто даже не знал, когда в Соединенных Штатах менялись президенты. А вот такие новости разлетаются быстро. И уж Рипо это было хорошо известно. Вот почему в нем с такой силой вспыхнула ярость, когда Чапо напомнил ему обо всем этом, сказав:

— Да, я так делал: кусочек хлеба отрезал ровным квадратиком и кусочек сыра, тоже квадратиком…

Рипо никогда не говорил с ним о Норбертине или о том, что могло причинить боль старику. Сейчас Чапо жил только на то, что перепадало ему от Росы. Роса кормила его и давала немного денег на табак и вино за то, что тот нянчил малыша. Мальчика назвали Мигелином, он был очень славный. Чапо возился с ним со дня его рождения. Из бумаги и бечевки он смастерил для Мигелина куклу и назвал ее «Бернардино из Бомбардино». Чапо заставлял куклу плясать, и надо было видеть, как он это делает. Немало они посмеялись! И Мигелин тоже, он уже начинал ползать по пещере. Роса говорила Чапо:

— Вот здесь чистые штанишки для Мигелина. Когда он намочится, переоденьте его.

— Знаешь, Рино, не так уж плохо, — говорил старик, — присматривать за детьми, после того как я присматривал за козами. Мне нравится. Мигелин уже узнает меня, как узнавали когда-то Бедняжка, Гирлянда, Крапинка.

И на самом деле так оно и было.

«Лисицы имеют норы, птицы небесные — гнезда, а сын человеческий не имеет, где приклонить голову».

Накануне рождества дон Марселино и все в магазине словно обезумели. Прежде всего из-за множества заказов. Дон Марселино сидел в столовой за столом, подле жены, держа ручку наготове: «Столько-то этого, столько-то того…» Мариано, продавец, день ото дня все больше и больше походивший на дона Марселино, перечислял, брызжа слюной: «Колбаса, ветчина, халва…» Он уже растолстел, как дон Марселино, а лицо его приобрело тот желтоватый оттенок, какой бывает у человека с больной печенью, от чрезмерного употребления жира. Мать на кухне прибирала глиняные горшки и тихонько напевала деревенские песни. Донья Эльпидия прервала ее:

— Замолчите, вы мне мешаете.

И тут же последовало распоряжение дона Марселино относительно витрины:

— Надо ее сделать как можно наряднее. Как можно заманчивее…

Рипо и мать полезли в витрину, но предварительно донья Эльпидия велела им снять альпаргаты[9], чтобы ничего не замарать.

— Как можно заманчивее, — приговаривал дон Марселино. — Слишком уж мало у нас таких прекрасных праздников.

Повсюду пестрели разноцветные лампочки, раскрашенные бумажные индюки и петухи.

— Можно подумать, что это праздник еды, — сказал Рипо, но при этом голос его сорвался и прозвучал слишком резко. Дон Марселино не замедлил дать ему подзатыльник.

— Паршивец! Я не потерплю в своем доме богохульства, заруби это на носу, бесстыдник! Там, у себя в деревне — твое дело. Но здесь все мы люди верующие. Не то что тамошние дикари.

Да, это верно, «тамошние дикари» встречали рождество иначе. И ели не столько. Разве что красноперого спара, если разносчик свежей рыбы приносил его в корзине со снегом. Дети спускались с гор, неся букеты цветов, и шли в церковь. Потом играли на самбомбе[10] и ложились спать. Да, рождество в горах праздновали совсем иначе, не так, как здесь. Без того, что тут называют весельем. Без цветных лампочек, без пьяных песен на улицах, без тяжелого сна после обильного ужина, когда единственный раз в году Мариано, мать и сам Рипо ели то же самое, что и дон Марселино и донья Эльпидия. Да, здесь все было иначе. Они ходили к рождественской мессе в собор девы Марии вместе с доном Марселино. Рипо клонило ко сну среди всего этого золота и песнопения. Мать щипала его. Все конгрегации города шли поклониться младенцу Иисусу — не обнаженному, как в селении, а украшенному золотыми и серебряными лентами. Здесь можно было увидеть самых досточтимых горожан. Мать стояла разинув рот, с обалдевшим видом; глаза у нее слипались, поясница ныла, как и у Рипо от бесконечной работы и суетливой беготни. За стол сели усталые, к ужину едва прикоснулись, так измотались за день. И все же, глядя по сторонам в соборе, мать говорила:

— Смотри, Рипо, вон сеньор алькальд, а вон сеньора баронесса из Пуэрто-Гранде, а вон приютские дети…

Сироты, одетые в голубое, пели, стоя вокруг младенца Иисуса. Один из них упал, потеряв сознание. Из носа его потекла кровь, и его унесли. Только раз праздновали они рождество в «городе верующих». Но Рипо очень хорошо запомнил ту ночь и теперь с ужасом ждал нового рождества.

— Лучше бы меня оставили одного на весь день, — сказал он матери, — не нужны мне эти праздники.

— Ах ты, безбожник, антихрист окаянный! Ты погубишь нас своим языком и своими паршивыми дружками. Несчастный, не дай бог, дон Марселино услышит, как ты говоришь о самом святом!

Но Рипо не видел ничего святого ни в этом городе, ни тем более в доме, где жил. Потому что в собор хозяева ходили поглазеть на туалеты прихожан. Донья Эльпидия закатывала глаза, но не молилась. Даже не думала молиться. Он хорошо это видел. Она только шевелила губами, а глазами сновала по сторонам, приговаривая:

— Вон жена Руиса-коррехидора[11], вон жена и дочь Брандолина, а вон жена и дочь дона Рамиро, владельца шелкопрядильной фабрики…

И так без конца, не забывая при этом закатывать кверху глаза, похожие на две большие пуговицы.

Потом дон Марселино захрапел. Там, в соборе, Рипо первый раз увидел его без берета. Ну и голова! Теперь понятно, почему он все время ее закрывает. Нечего сказать: поросшая пухом, как у только что вылупившегося птенца. Фу, какая гадость! Смотреть противно! И вдруг от тройного подбородка дона Марселино третий отвалился на галстук, точно кусок сала, а за ним второй и первый. И начался концерт из храпа и сопения. Донья Эльпидия толкнула его локтем. Мать и Рипо оторопело уставились на хозяев. Донья Эльпидия разозлилась:

— Чего таращитесь, как очумелые? Молитесь, безбожники!

Так длилось всю службу, пока наконец они не вышли из собора. Ноги у Рипо затекли и стали как деревянные: пришлось бить коленкой о коленку. Впереди шествовала супружеская пара в меховых шубах, за ней — в габардиновом пальто и берете — Мариано, поглядывавший своими сладенькими глазками на проходивших мимо пьяных. На голове у пьяных торчали бумажные колпаки; они пошатывались и дудели рожками в уши прохожим, возвращавшимся из собора. Мать и Рипо шли, тесно прижавшись друг к другу, полусонные, спотыкаясь, точно пьяные, и мечтали про себя: «Хоть бы поспать завтра до десяти утра». Но куда там! У них такая пропасть всяких дел!

Дон Марселино велел Рипо показать свои чаевые. И он, дурак, скопивший больше тридцати песет, отдал все до единой монеты. Дон Марселино взял их и сказал:

— Я их припрячу, а не то ты растратишь все на свои пороки, я тебя знаю.

С той минуты Рипо возненавидел дона Марселино и пожелал ему заболеть. (По-настоящему, не так, как в прошлый раз, когда, решив, что умирает, дон Марселино послал его за священником. И зачем только? Это оказалось всего лишь несварение желудка.)

Теперь Рипо поступил более осмотрительно. Настало двадцать четвертое декабря. Мать выгладила ему рубашку. День выдался более или менее сносный, в отличие от предыдущих дней, когда приходилось работать не покладая рук. Витрина магазина была оформлена: стены из халвы, разукрашенные петухи, звезды из золотой бумаги и слова: «На земле мир, и в человецех благоволение» на цепочке из колбас. Все в ряд. На открытке, сделанной своими руками — денег на настоящую у Рипо не было — красовалась надпись: «Разносчик продуктовых товаров желает вам счастливого рождества». И он уже припрятал больше двадцати дуро, которые не намерен был никому показывать. Конечно, половину собранного придется отдать дону Марселино, но эти двадцать дуро он истратит «на свои пороки». Уж этих-то денег у него никто не отнимет.

А пороками его, как известно, были Чапо, Мигелин и разговоры: «Помнишь, Чапо, дым костра?» Рипо поднимался на холм украдкой. Мать столько раз твердила ему одно и то же, что в глубине души он чувствовал угрызения совести за свои столь частые посещения «дурной компании». Роса и в самом деле жила как-то не так… Чапо иногда напивался и к мессе не ходил. Но что поделаешь, пороки остаются пороками. И Рипо никак не мог от них отделаться. Он снова и снова взбирался на холм, приносивший ему запах тимьяна, травы, приятную прохладу вечеров под открытым небом (жаркий июль там, внизу, а на вершине ветер, словно прохладная рука на разгоряченном теле). Потому что не был пастухом, пастухом до мозга костей! Как и Чапо. А не мальчиком на побегушках, разносившим колбасу, ветчину, кока-колу, которых, кстати сказать, не любил. Как истинный горец, он предпочитал простую, постную пищу. Без жира, без всякого жира…

И вот настало двадцать четвертое декабря. Рипо страшился всего, что приближалось, и любил то, что ему пришлось покинуть. Сверкал на солнце город мертвецов. Когда он чувствовал себя слишком усталым, он говорил Чапо:

— Знаете, часто у меня так болит поясница, что я завидую тем, кто лежит там, внизу.

А Чапо смеялся, заставляя плясать перед Мигелином «Бернардино из Бомбардино», и заключал:

— Ах, все мы там будем, не огорчайся.

Мать и Рипо встали в пять утра, еще до восхода солнца. Внизу уже началась распродажа товаров, подсчеты, ссоры.

— Ведь ты же сам обещал мне, разве ты не помнишь, Марселино?

— Что я мог обещать тебе, жена, что я тебе мог обещать? Всюду только расходы, расходы, расходы… Можно подумать, что ты решила меня разорить…

И так далее.

Всего год с лишним Рипо жил здесь, но как уже все ему опротивело. Даже не верится!..

— Просто не верится, Чапо, что в горах мне было так хорошо.

На этот раз Чапо был хмур и не обрадовался его приходу.

— Знаешь, Рипо, Роса уже три дня не ночует дома. Кончилось все: еда, табак, вино. Никто не стирает одежду Мигелина.

Мигелин, закутанный в зеленую шерстяную кофту, возился на земле, пытаясь открыть пустую коробку из-под кофе.

— Как не ночует?

— У нее свои дела… но Роса всегда приходила ночевать домой. Я послал Хромого узнать. А он говорит, что ее схватили во время последней облавы.

— Какой облавы?

— Сам понимаешь, Роса очень красивая. Вот ей и приходится иногда… что поделаешь… приходится. Деньги, сынок, ей нужны деньги…

— А разве она не стирает для сеньоры?

— Нет, теперь уже не стирает. Вот какие дела, сынок. Что же нам делать с Мигелином? Я-то не важно, я как-нибудь проживу, а вот мальчуган.

— Но… надо что-то придумать…

— Роса велела передать мне, чтобы я никому не говорил про Мигелина, а то его заберут в приют. Понимаешь? И что ее скоро выпустят. Сразу же после праздников. А пока чтобы мы позаботились о мальчишке и чтобы никто о нем не узнал, потому что… Что же теперь делать? Знаешь, я спущусь в город, к молочнику, может, он возьмет меня снова… и даст немного денег вперед… Присмотри за Мигелином.

— Только недолго, у меня еще много работы на сегодня…

— Не беспокойся…

И старик ушел.

— Эй!.. — крикнул ему вдогонку Рипо, но Чапо уже скрылся из виду.

Оглянувшись по сторонам, он взял Мигелина на руки, но мальчишка задрыгал ногами, и его пришлось снова опустить на землю. Ножки Мигелина покраснели от холода. Но малыш уже привык к этому, он был на редкость выносливым и здоровым. «Сразу же после праздников…» В пещере, рядом с колыбелью Мигелина, стоял топчан, на котором спала Роса. На стене висели картинки и зеркало… Как она все умеет, эта Роса! Какая она ловкая! И тут же в голове у Рипо пронеслось: «А Чапо? Где же спит Чапо?» Прежде он как-то не задумывался об этом. «Здесь он ест, нянчит Мигелина, но где же он спит?» Рипо вышел из пещеры и увидел холодную землю, заледеневшие корни, иней в канавах, голые деревья. А там, внизу, город, сверкающий на солнце разноцветными кристалликами: красными, зелеными, желтыми.

Земля, земля. Грязный, мерзкий город там, внизу, в тумане. «Где же, где спит Чапо? Зачем он продал свою лачугу Хромому и Франту, когда его прогнал с работы торговец молоком?»

«На кафедре Моисея расселись книжники и фарисеи… Делайте же и храните то, что говорят вам, но не имитируйте это в своих произведениях, потому что они говорят, но не делают. Они связывают тяжелые ноши, взваливают их на плечи других, но сами и пальцем не шевельнут, чтобы сдвинуть их с места».

Прошло много времени, гораздо больше, чем хотелось бы Рипо. Что-то похожее на страх заползло в душу — еще надо было разнести очень много заказов. Корзина стояла в пещере Росы, и теперь он смотрел на нее, битком набитую продуктами, которые уже не смогут быть доставлены вовремя. Если бы Чапо так не задержался…

Чапо медленно взбирался вверх по холму. Каким старым он вдруг показался ему! Раньше он как-то не думал о том, что Чапо старик. Несчастный старик, одинокий, неспособный уже (даже если бы не случилось этой истории с Норбертином) вернуться на зеленые пастбища родной, желанной земли «дикарей».

— Не нужен я ему, — сказал Чапо, едва переводя дыхание.

Рипо посмотрел старику в глаза. И Чапо, огромный Чапо, смелый, проводивший ночи среди волков под открытым небом, неизвестно где спавший, заплакал. Или, во всяком случае, уткнулся лицом в согнутую руку и застыл в этой скорбной позе, выставив напоказ свое одиночество. Рипо увидел его рваные штаны, альпаргаты, надетые на босу ногу.

И вдруг старик сказал дрогнувшим голосом:

— Я не хочу, чтобы меня забрали «туда»… Я не хочу, чтобы меня забрали «туда»…

— Чапо, Чапо… не отчаивайтесь так, Чапо, — сказал Рипо, но голос его совсем некстати сорвался, и, придя от этого в ярость, мальчик топнул башмаком — подарком доньи Эльпидии — о землю, крикнув: — Но надо так, Чапо! Не надо!..

Чапо отвел от лица руку, прикрытую лохмотьями, и поднял свои красные глаза, окруженные морщинами: те самые глаза, которые когда-то обозревали с высоты гор далекие леса и буковые рощи, горячо любимые им.

— Молочник сказал, что я ему не нужен… И чтобы я катился к…

— Ну и что? Я знаю, куда нам идти. Пошли, Чапо, возьмем корзину, пошли со мной. Разве вы не говорили, что есть сеньора, которая покровительствует Росе? Говорили ведь? Как ее зовут?

— Сеньору эту… Да, верно, она опекала ее. Но то было раньше…

— Но разве Роса не говорила, что она лучше других, добрее. Она даже хлопотала для нее комнату, верно? Где она живет?..

Где она жила, Чапо не знал, но он помнил, как ее зовут: донья Магдалена де лас Мерседес.

— А, тогда я знаю, где она живет!

Рипо часто носил продукты этой сеньоре. Она была одной из лучших клиенток дона Марселино и давала неплохие чаевые.

— Она и правда добрая. Однажды она подарила мне костюм своего старшего сына. Очень приличный, почти не ношенный… — говорил Рипо, беря на руки Мигелина. — Есть у него еще что-нибудь надеть?

Чапо не знал. Штанишки Мигелина насквозь промокли, ножки и попка были холодными. Но они не знали, где взять другую одежду.

— Ладно, не будем терять времени.

Рипо завернул Мигелина в свою куртку. Посреди холма он почувствовал, что мальчик очень тяжелый. Но ничего не поделаешь!

— Чапо, он еще не научился ходить?

— Кто его знает! Ползать — ползает…

Дом доньи Магдалены расположился на улице Героев Мая, большой улице со множеством магазинов. Над входом в магазины вспыхивали огни реклам, словно разноцветные шары: красные, синие, зеленые.

— Красиво украсили, — сказал Чапо.

Сказал просто так, чтобы что-нибудь сказать. Рипо не сомневался, что старику все это было не по душе, Люди натыкались на них, куда-то спешили, толкались, торопясь сделать последние покупки. Рядом с домом доньи Магдалены находился бывший бар «Три красотки», переделанный теперь под кафетерий. Из приоткрытой двери вырывалась визгливая музыка. Трое нищих с любопытством заглядывали внутрь.

Рипо сказал дрогнувшим голосом;

— Подождите меня здесь, Чапо, на всякий случай.

Он посмотрел на засаленную куртку старика. В этой части города она выглядела намного грязнее, чем на вершине холма. И в нем вдруг шевельнулось сомнение: ведь дон Марселино и мать столько раз твердили ему: «Это сброд…» Но может быть, донья Магдалена…

— Не оставляй меня здесь одного, не оставляй! — Чапо вцепился в него руками.

И Рипо почувствовал, как странная, щемящая грусть поползла к горлу, заполняя все его существо. «Он ведь пастух, всего-навсего пастух, как и я. О, боже, что мы тут делаем?» Никогда в жизни Рипо еще не обращался к богу. Это случилось впервые.

— Ну, хорошо, подождите меня внизу, в подъезде.

Донья Магдалена жила на третьем этаже. Служанка оглядела его с головы до ног.

— Так ты из магазина?.. Тогда почему ты идешь через эту дверь?

— Сеньора знает меня. Скажите ей, что это очень срочно!

Донья Магдалена, высокая блондинка с ласковыми глазами, уставилась на Мигелина и на Рипо, приоткрыв рот от изумления.

— Здравствуй, Рипо. Что случилось?

Он рассказал ей. Рассказал как умел. И вдруг у него вырвалось неожиданно для себя:

— Но Роса не хочет, чтобы у нее отобрали Мигелина…

Донья Магдалена приложила пальцы к вискам:

— Ничего не понимаю, что за ерунда! Где Роса?

Он опустил голову. И рассказал все, все как есть.

Не мог же он утаить? Он должен был рассказать всю правду.

— Если бы вы могли позаботиться о мальчике, пока выйдет Роса, — заключил он.

Донья Магдалена сразу помрачнела. Она внимательно посмотрела на Мигелина; от него исходил здесь, в этом доме, неприятный запах. Запах, которого там, на холме, Рипо, по правде говоря, не чувствовал.

— Но погоди, о каком несчастье ты говоришь, Рипо? Этот младенец брошен на руки кому-то с холма?.. Старику, ты говоришь?.. Чапо?.. Пьяница, бездельник присматривает за этим божьим ангелом?.. Оставленным собственной матерью… О господи, будь благословен за то, что ты послал его ко мне!

Рипо проглотил слюну.

— За Мигелином надо присмотреть, только пока Роса выйдет из тюрьмы.

Донья Магдалена была бледна.

— Рипо! Этот малыш отправится туда, куда ему надлежит отправиться. И Чапо тоже. Какой стыд, что этого не произошло до сих пор. Сам бог послал тебя… и именно сегодня, накануне святой ночи. Само провидение послало тебя! Еще есть время. Я сейчас же позвоню донье Кристине. Подожди меня здесь минутку, я только наброшу на себя что-нибудь… Эта несчастная наконец попала в руки дьявола!

Донья Магдалена вышла из комнаты, оставив приоткрытой дверь. Ее младший сын просунул в щель свой курносый нос под прядью белокурых волос.

И вдруг Рипо озарило. Словно вспышкой молнии: «…куда ему надлежит отправиться… И Чапо тоже». Куда…

Донья Кристина была начальницей там, куда Роса ни за что не хотела отдавать своего малыша. Роса просила об этом. Он вспомнил высокий каменный забор и мальчика, упавшего на пол в соборе в прошлогоднюю рождественскую ночь. И Чапо, который говорил: «Я не хочу, чтобы меня забрали „туда“, потому что…» Почему он так говорил?..

Но Рипо не стал вспоминать почему и выбежал вон. Выбежал, хлопнув дверью, и, спотыкаясь, сбежал по лестнице вниз. Мигелин плакал и колотил ручонками по его голове. Рипо изо всех сил прижимал его к груди.

В подъезде, дрожа всем телом, стоял возле корзины Чапо.

— Бежим, Чапо, скорее, мы влипли…

Чапо ни о чем не спросил его. Он бежал за Рипо по улицам, натыкаясь на прохожих, и плакал. Да, Чапо плакал, а Рипо чувствовал, как в нем закипает злоба. Обернувшись к старику, он проговорил срывающимся голосом:

— Не надо, Чапо! Не надо так!

Он проговорил это с яростью, почти с ненавистью. С ненавистью, неизвестно откуда взявшейся и во что собиравшейся вылиться. Там, позади, за улицей Героев Мая, возвышался серый каменный собор. Никогда еще он не казался Рипо таким мрачным и таким высоким.

Они остановились на площади за собором.

— Давайте зайдем сюда… И подумаем, что нам делать.

Они вошли. Внутри все ослепительно сверкало. Просторный громадный собор, сияющий золотом и светом, готовился к ночному празднеству. Скамеечки, обтянутые красным бархатом, уже ждали важных сеньоров, чтобы они могли преклонить колени во время молитвы. Чапо оторопел перед этой роскошью и стоял пораженный. С кончика его кривоватого носа свисала блестящая капля. Космы седых волос торчали из-под поношенной шапки. Он совсем растерялся, не знал, что ему делать, как себя вести.

Все трое казались жалкими муравьями среди всего этого золота, света, бархата.

— Идемте, мать поможет нам.

«Мать, мать», — думал Рипо, шагая по направлению к дому. — Мать, селение, цветы, от которых так чудесно пахнет свежестью, прохладой под зимними звездами. «Земляк» — от этого слова исходили аромат жимолости, журчание реки, нежность материнских глаз.

— Подождите здесь, Чапо…

— Не оставляй меня, сынок!..

Какой-то миг, ослепленный яростью, он смотрел на отчаянно цеплявшиеся за него, точно крюки, израненные руки. Прежде он не замечал, как они исцарапаны, какие на них ссадины от веток, которые приходилось собирать, чтобы согреться в зимнюю стужу.

— Я не хочу, чтобы меня забрали туда… потому что, ты ведь знаешь?.. На холме мне казалось, что я наверху… в горах… Если меня запрут там, по ночам ко мне станет являться призрак Норбертина. Я не смогу заснуть и буду плакать, плакать, плакать…

— Не говорите о нем, я ничего не хочу знать о Норбертине! — в отчаянии крикнул Рипо. — Пошли со мной. Мы поднимемся с черного хода. Сейчас все в магазине, нас никто не увидит…

Мать прибирала комнаты на верхнем этаже и зажигала лампы.

— Ты здесь?.. В такой час?.. И этот… И еще этот?..

Увидев в руках Чапо корзину, она запричитала. Но Рипо тут же прервал ее:

— Перестань, мама, ты должна нам помочь!..

Она всплеснула руками, едва он произнес эти слова. В отличие от доньи Магдалены, она сразу все поняла. Возможно, даже слишком быстро поняла! Слишком быстро!

— Несчастный, пропащий, ты хочешь погубить нас!..

Он не ответил «да», не додумался так ответить. Продолжая причитать, Мария провела их наверх, в каморку под крышей. Они шли на цыпочках, и все же внизу открылась дверь магазина и донья Эльпидия крикнула:

— Мария Антония! Мария Антония! Что у вас там происходит?..

Мать втолкнула их в комнату, так быстро захлопнув дверь, что едва не прищемила им пятки.

— Мама, только пока Роса выйдет из тюрьмы… Они не хотят в приют, ни Мигелин, ни Чапо… Ты ведь знаешь, Чапо тоже «оттуда», как и мы…

«А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду…»

Мигелин громко заплакал. Бесполезно было затыкать ему рот руками, натягивать кофту на лицо. Его услышали.

Дверь распахнулась, и створка хлопнула о стену. Огромное тело доньи Эльпидии заполонило собой весь дверной проем.

— Что это значит?

Рипо никогда ни о чем не просил ее. Да и о чем он мог ее просить, если только и мечтал о том, чтобы его выгнали (он вдруг отчетливо осознал это), чтобы они вновь могли вернуться туда, где никто не должен слушать того, что не хочет слышать; где никто не должен смотреть на то, что не хочет видеть; где никто не должен говорить того, что не хочет говорить… Но рядом с ним плакали Мигелин и Чапо. Слезы текли по лицу старика, его беззубый рот был открыт. Мигелин, напуганный, не понимавший, что происходит, плакал, вероятно, от голода: он ничего не ел с самого утра, и у него замерзли голые ножки и мокрая попка…

— Прошу вас… пожалуйста, донья Эльпидия. Не задаром. Я заплачу, сколько нужно…

— Что ты можешь заплатить, несчастный?

Она выглянула на лестницу и позвала своим грубым, плаксивым голосом:

— Поднимись наверх, Марселино! Поднимись наверх!

Дон Марселино поднимался медленно, от негодования у него дрожало брюхо под жилетом из черного сукна. «Он уже снял с себя серый халат, собирается праздновать свое рождество», — промелькнуло в голове у Рипо, и он почувствовал, как им безотчетно завладевают страх и гнев. Донья Эльпидия говорила, захлебываясь от возмущения, грудь ее вздымалась под корсетом.

— Они хотят заполнить этот порядочный дом всяким сбродом, подонками… Вот до чего мы докатились!.. Сын проститутки и этот пьяница, бездельник! Наш дом хотят превратить в притон для бродяг и бесстыдников!..

Дрожа от ярости, Рипо подошел к дону Марселино и вцепился в него обеими руками. Голос его сорвался на визг (но что значил он в сравнении с густым басом дона Марселино!):

— Только пока Роса выйдет из тюрьмы! Потом все будет, как прежде, дон Марселино. Они не помешают вам, вы их даже не услышите, клянусь вам, дон Марселино…

— Несчастный! — холодно произнес дон Марселино. — Не клянись, несчастный!

Мать плакала.

— Ах, не обращайте на него внимания, он еще ребенок! Вы же видите, он наивный ребенок. Простите его, он сам не знает, что говорит!..

В магазине зазвонил телефон. Наверх поднялся Мариано.

— Вас спрашивает донья Магдалена, дама из благотворительного общества. Она просит вас подойти, если можно, донья Эльпидия…

Рипо закрыл глаза и упал на постель, вытянув руки вдоль тела. Чапо с Мигелином увели. Оба плакали. Чапо все время повторял:

— Ко мне явится призрак Норбертина… я не хотел… теперь ко мне явится призрак Норбертина. Сжальтесь надо мной, сеньоры. Я никому не помешаю там, наверху… Что плохого я вам сделаю, сеньоры, что плохого я вам сделаю там, наверху?..

Стемнело. Рипо лежал один. Все смолкло. Вокруг царила тишина. Вероятно, прошло какое-то время. Он по-прежнему лежал в той же позе, глядя на свои башмаки.

И вдруг открылась дверь. Появилась мать, бледная, глаза ее были красны от слез.

— Скорее! Скорее идем вниз! — заторопила она. — Дон Марселино готов тебя простить, потому что ты еще глуп и плохо воспитан, ради сегодняшнего праздника он готов простить тебя. Скорее одевайся и иди ужинать, мы уже собираемся в собор…

«И вот вам знак: вы найдете младенца в пеленах, лежащего в яслях».

Рипо посмотрел на мать и вдруг не узнал ее. Все казалось ему чужим и незнакомым. Сколько времени пролежал он так, глядя на свои башмаки! Думая о деревьях, о листьях, гонимых ветром, о запахе родной земли. Наконец он произнес срывающимся голосом:

— Не пойду. Мне не надо никакого прощения! Я не хочу, чтобы меня прощали!

Из-за спины матери неожиданно появился дон Марселино и, воздев руки кверху, возопил:

— Что ты говоришь, несчастный?.. Богохульствовать в такую ночь, как эта! Покайся, несчастный!

Рипо приподнялся на кровати и сказал:

— В чем каяться? Кто вы такой? Разве вы бог, чтобы все знать? Разве вы бог, чтобы прощать?..

И он никуда не пошел: не подействовали ни мольбы матери, ни угрозы хозяев. Он никуда не пошел. И всю рождественскую ночь проплакал, лежа ничком на кровати. Один, всеми покинутый.

Возвратившись из собора, дон Марселино все еще никак не мог прийти в себя от изумления:

— Свора мятежников! Начать войну в моем доме в такую ночь, когда мир на земле! В такую ночь!

«Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч».

___________________

Перевод С. Вафа *

Из книги «Истории Артамилы»

Дон Петрушка

В усадьбе моего деда был один поденщик, старик, по имени Лукас де ла Педрериа. Все говорили, что этот Лукас де ла Педрериа великий плут и обманщик, а дедушка его любил и рассказывал разные истории из его жизни, из давно прошедших времен.

— Он объездил весь свет, — говорил дедушка. — Видел остров Яву… Но ему не везло: что ни затеет, во всем неудача.

Лукас де ла Педрериа был смешон взрослым. Нам — моему брату и мне — нет. Для нас он был самый замечательный человек на земле. Мы его любили, мы им восхищались, и мы его боялись — все вместе. Ничего подобного потом мы уже ни к кому не испытывали.

Лукас де ла Педрериа жил в крайнем домике, у леса. Жил один, сам готовил кушания из мяса, лука и картошки, иногда и нам давал попробовать, с какой-то особенной костяной ложечки; сам стирал себе белье в речке — колотил его палкой. Он был очень стар и любил шутить, что, мол, потерялся куда-то последний год его жизни, и он теперь ищет его, никак не найдет. Мы с братом то и дело прибегали к Лукасу де ла Педрериа, потому что никто до сих пор не говорил с нами о том, о чем говорил он.

— Лукас! Лукас! — кричали мы, если не видели его на пороге.

Он выходил, смотрел на нас, протирая глаза, белые волосы падали ему на лоб. Он был маленький, сгорбленный и почти все время говорил стихами. Не то чтобы это были настоящие стихи, всегда в рифму, но они нас завораживали:

— Глазки как свечки, пришли две овечки… Зачем же они пришли?

Мы подходили к нему медленно, обмирая. (Черные бабочки, наваждение ветра, зыбкий зеленый свет над сытой землей кладбища…)

— Пусть выйдет дон Петрушка, — просили мы тихими голосами, чтобы никто не услышал, кроме него, нашего чародея.

Он прикладывал ко рту скрюченный, темный, как сигара, палец.

— Тише мыши, кот на крыше! Ах вы, маленькие злодеи с острова злодейства!

«Маленькие злодеи с острова злодейства» — это было хорошо. И еще: «Фу, противные, нечестивцы, отродье ворона!» «Отродье ворона» — это было лучше всего. И в груди у нас сам собой надувался яркий воздушный шарик…

Лукас де ла Педрериа садился на землю и просил, чтобы мы протянули ему руки.

— Давайте сюда ладошки, я угадаю, что у вас на сердце…

Мы протягивали руки. А сердце билось так, будто на самом деле Лукас де ла Педрериа видел на наших ладонях, как оно дрожит от страха и смеется.

Он приближал наши руки к глазам, рассматривал, поворачивал на ту и на эту сторону, приговаривая:

— Ручки того, у кого нет ничего; ручки пастуха, сухие от посоха; посмотрим, какая картинка, — плохо будет тебе, сиротинка…

Так он не то припевал, не то читал стихи, а в промежутках сплевывал на землю. Мы кусали губы, чтобы не засмеяться.

— Ты солгал три раза подряд, как святой — Петр, — говорил он, помнится, моему брату. Брат краснел, но молчал. Может, это так и было, а может, и не было, кто из нас стал бы спорить с Лукасом де ла Педрериа?

— А ты, лакомка, жадное сердце, это ты закопала золотой самородок на дне нашей реки? Так делают рыбаки на острове Ява…

Вечно он приплетал рыбаков со своего острова Ява… Я тоже не спорила. Кто знает, может, я и на самом дело зарыла золото под рекой… Могла я твердо сказать, что не зарывала? Нет, не могла…

— Пожалуйста, пожалуйста, Лукас, пусть выйдет дон Петрушка, — просили мы.

Лукас раздумывал некоторое время и наконец говорил:

— А ну, чертенята, марш бегом! Дон Петрушка уже идет к пещере. Если не успеете раньше него, если опоздаете, тогда увидите, что вам будет…

Мы неслись к лесу, ныряли в его зеленый мрак, под солнечные зайчики. Карабкались по мху, лезли изо всех сил по скользким камням у водопада, наверх, туда, где жил дон Петрушка, наш тайный друг.

Мы садились у входа в пещеру, щеки горели, кровь билась в горле, сердце, казалось, еще бежало.

И вот, немного погодя, показывался дон Петрушка. В красном плаще с желтыми солнцами, в высокой синей остроконечной шляпе, с волосами из пакли и чудесным, белым, как луна, лицом. Правой рукой он опирался на жезл, увитый розовыми бумажными цветами, в левой держал золотые колокольчики и звенел ими.

Мы вскакивали и отвешивали ему поклон. Дон Петрушка важно входил в пещеру, мы шли за ним.

Внутри пахло хлевом, здесь иногда ночевали пастухи со стадом. Дон Петрушка доставал из темного закоулка заплесневевший фонарь, бережно зажигал его и садился посреди пещеры на большой камень, закопченный кострами пастухов.

— Ну, что вы принесли сегодня? — спрашивал он голосом странным и гулким, как будто из самых пещерных глубин.

Мы выворачивали карманы и вытряхивали наши грешные монетки, которые крали для него. Дон Петрушка любил серебряную мелочь, он перебирал монетки, перебрасывал их с ладони на ладонь и прятал куда-то в плащ. Затем оттуда же, из плаща, появлялась маленькая гармоника.

— Танец колдуньи Тимотеи, — просили мы.

Дон Петрушка танцевал. Танцевал, как никто не танцует, — прыгал и кричал под музыку. Плащ вздувался, мы прижимались к стенам пещеры. Это было совсем не смешно! Потанцевав, он снова просил денег. И опять танцевал, танцевал «танец погибшего дьявола». Музыка его была красива, ни на что не похожа, от его дыхания пробирала дрожь, как от ветерка с реки. Он пел и танцевал, пока у нас хватало монеток, когда они кончались, дон Петрушка бросался на землю и делал вид, что засыпает.

— Прочь, пошли прочь! — приказывал он.

Мы кубарем скатывались вниз по склону, бежали через лес, по спине холодной змейкой полз страх.

Однажды — мне только что исполнилось восемь лет — мы с братом побежали к Лукасу, нам опять захотелось увидеть дона Петрушку. Он никогда не являлся сам, нужно было, чтобы его позвал Лукас.

В домике у леса было как будто пусто. Мы звали, звали… Лукас де ла Педрериа не откликался. Испуганные, мы обежали вокруг дома. Наконец брат, он был решительней меня, толкнул деревянную дверь, и она протяжно заскрипела. Из-за его плеча я тоже заглянула внутрь. Слабый свет сочился в приоткрытое окно. В комнате плохо пахло. Раньше мы сюда не заходили.

Лукас лежал на кровати, очень спокойный, и странно смотрел в потолок. Брат позвал его тихо, потом громче, потом и я стала звать:

— Лукас, Лукас, отродье ворона с острова злодейства!

Нас разбирал смех, что он не отвечает. Брат пытался его растолкать. Лукас не шевелился, жесткий, холодный; нам все время хотелось его трогать, и было почему-то страшно. Мы оставили его и пошли посмотреть, что у него в доме и как. И нашли старый черный сундук. Открыли. Там лежал плащ, высокая шляпа, прекрасное белое лицо дона Петрушки. И серебряные монетки, наши грешные монетки, перекатывались бледными звездочками…

Мы молча глядели друг на друга. И вдруг расплакались. Выбежали в поле, бежали и плакали, плакали так, что сердце разрывалось, и уже на холме стали кричать, всхлипывая:

— Дон Петрушка умер! Как же это, умер дон Петрушка!

Люди оглядывались и не понимали, что такое мы кричим, о ком плачем.

Перевод Л. Архиповой

Лудильщики

Они пришли к нам в селение, только-только проглянула весна. Еще было холодно, дни ползли серые, мокрые. Никак не хотело таять, хотя солнце припекало вовсю, тяжко льнуло к коже сквозь туман. Все в деревне ходили мрачные и ругали бога и друг друга. Слыша, что они говорят, я понимала: ничего хорошего земля им на этот раз не обещает. Дедушка даже запретил мне бегать в деревню, пока «это» носится в воздухе. Он считал, что «это», то есть ругань, должно носиться в воздухе. Дедушка не отпускал меня в деревню и просто так, без объяснений. В тот день я, как всегда не отпущенная, сидела на пороге кузницы Алькона, когда на дорогу выехала из тумана повозка.

— Комедианты, — сказал кузнец, ковыряя в зубах мизинцем.

С Альконом мы давно дружим, между прочим потому, что я ношу ему тайком дедушкин табак. Он тоже сидел на пороге, подставляя себя солнышку, и ел хлеб, кусок, натертый чесноком и густо политый зеленым оливковым маслом.

— Какие комедианты? — спросила я.

Алькон показал кончиком ножа на повозку в тумане. Ее навес белел как парус, она казалась кораблем-призраком, плывущим по серой каменистой реке в снежных берегах, — в канавах еще лежал снег.

Да, это были странствующие актеры. Явились они нескладно, не ко времени. Им бы прийти зимой, после того как здесь управятся с работами в поле, или пусть весной, но когда все уже расцвело, а сейчас в деревне у каждого дел по горло. Первое представление смотрели я, писарь, его жена и пятеро ребят, экономка священника да дедушкины служанки — они-то и взяли меня с собой. А на третий день, к ночи, комедианты ушли совсем, туда, откуда пришли.

Но не все. Двое остались. Старик и мальчик лет десяти. Очень смуглые, очень грязные и странно какие сухие, точно неполитая рассада в августе. «Мясо без сала» — выразилась о них, а я слышала, Фелисьяна Морено, старая поденщица сеньоров Фуэнсанта. Она пришла в лавочку за оливковым маслом. Комедианты только что были тут, купили сто граммов черных маслин. Потом я видела: они уселись на площади у фонтана и медленно жевали маслины с хлебом — хлеб они доставали из котомки. Жевали и смотрели вдаль так, как будто они не сидели, а шли по большой дороге.

— Это цыгане, — сказал Алькон несколько дней спустя, когда я снова удрала без спросу из дому. — Смекаешь? Цыгане, окаянное племя! Да что там, у них же на лбу написано — нечистая сила!

— Как это?

— Так.

Я пошла в селение взглянуть на цыган… Они сидели у какого-то дома, мальчик иногда выкрикивал:

— Кастрюли паять! — какие-то такие слова.

Вечером, когда я скучно ужинала с дедушкой за большим столом в столовой, внизу, на кухне, послышался шум, и мне захотелось туда. Я поскорее съела ужин, поцеловала дедушку и пошла будто бы спать. А сама спустилась в кухню. Там были кастрюльщики! Старик сидел у огня и рассказывал. А Элиса — кухарка, служанки, наш посыльный Лукас эль Гальо смеялись. Мальчик черными глазками-бусинками смотрел, как Элиса накладывает ему в глиняную миску рис. Я подкралась поближе, по стеночке, чтобы не заметили, — это я умела! Элиса, нагнув сковородку, сливала на белый рис остатки томатного соуса. Потом достала низенький широкий стаканчик зеленого стекла — он мне очень нравился — и налила вина. Вино сразу поднялось до краев, несколько капель упало на стол, дерево тут же выпило их, будто давно уже хотело пить. Она дала мальчику деревянную ложку и, подперев бока руками, широко улыбаясь, обернулась к старику. Тут только я услышала, что он говорит:

— …и я себе сказал: конец нашей собачьей жизни, здесь мы останемся, осядем. Мой сын сначала твердил: нет. Я ему долго втолковывал. Что я говорил? Я говорил простое: научу мальчика ремеслу, ремесло первое, что нужно, чтобы осесть. Будет лудильщиком, вот! Наконец он признал: «Что ж, это дело, отец. К зиме мы сюда завернем, посмотрим, как вы тут прижились». Я хочу сделать из мальчика человека, понимаете? Не бродячую собаку. Чему он научится на дорогах? Воровству или чему похуже… Здесь же мы осядем. Я хочу, чтобы мой внук жил на земле. Чтобы он женился, чтобы пошли дети и бегали тут. А так… Годы уходят, не успеешь оглянуться, понимаете?..

Алькон сказал неправду: какие они цыгане? Они разговаривали не по-цыгански и не пели песен. Правда, говорили они все равно странно, сразу не поймешь, о чем. Я села, подперев руками щеки, чтобы лучше слушать. Лукас эль Гальо смеялся над стариком:

— Он будет губернатором, твой внук, если останется паять кастрюли в наших краях, губернатором, не меньше…

И служанки смеялись, но старик словно не понимал. А может быть, не показывал виду. Он повторял свое «осесть».

— Что нужно человеку? Работа и чтобы его никто не трогал. Работаешь, делаешь свое дело…

Мальчик подскребывал дно миски. Старик легонько тронул его в спину дорожной палкой, тот, утирая ладонью рот, стрелой вылетел из-за стола.

— Пошли, Карамело, — сказал старик.

И мне и всем стало смешно: мальчика звали Карамелькой!

У нас на кухне им дали привести в порядок два котелка и сковородку.

Старик сказал:

— Завтра будут как новые.

Когда они ушли, Элиса притворилась, что только увидела меня, и напустила на себя строгость.

— В такую-то пору еще прыгают непослушные воробьишки! В такую-то пору! Сию минуту стремглав в постель, а то спустится хозяин и всем нам задаст!

Я взлетела по лестнице так, как она велела, стремглав, и зарылась в простыни.

На следующий день лудильщики принесли починенную посуду. И верно, все было как новое, я сама водила пальцами по швам. Кроме того, они навели блеск — посуда сияла. Элиса заплатила им и снова посадила обедать.

— Ну, как у вас с работой, — спросила она, — есть заказы?

— Нет, — отвечал старик. — Не сразу, еще будут…

— А где вы ночуете?

Последний вопрос старик пропустил мимо ушей и ушел вместе с мальчиком. Когда они отошли подальше, Элиса сказала, печально и возвышенно, как об убитых на войне, или погибших в бурю, или о детях, которые умерли:

— Нет у них работы, нет и не будет. Здесь не любят чужих, особенно без гроша в кармане.

У меня защемило сердце, и два дня на душе было плохо. На третий я прибежала в кузницу и спросила Алькона:

— Почему кастрюльщикам не дают заказов? Элиса говорит, они работают очень хорошо.

Алькон сплюнул и засверкал глазами:

— И птенцы туда же! Видят не дальше воробьиного носа, ну и молчали бы!

— А ты скажи почему, и я буду знать!

— Потому что они цыгане, я тебе уже говорил, проклятые богом, бродяги, воры, убийцы! И не жить здесь их чертову отродью, у нас святая Мария Магдалина и святой Рох заступники! Никто им ничего не даст. И вот увидишь, помяни мое слово, выкинут они какую-нибудь пакость, мы сами их вышвырнем…

— Может, еще и не выкинут… — сказала я.

Я вспомнила мальчика по имени Карамелька, вспомнила его спину, которая прямо светилась сквозь рубашку, — косточки, как в крыле ощипанной курицы, все наперечет, — и мне стало жалко его.

— Выкинут, выкинут, несмышленыш ты…

Лудильщиков я встретила на улице Дуэньяс, они били камешками о жестянки и кричали в утренний золотой туман:

— Кастрюли паять!

Потом, в полдень, появились в лавочке и попросили в долг оливкового масла.

— В долг не отпускаем, — ответили им.

Они молча пошли к фонтану, где в тот раз ели маслины с хлебом, попили воды и побрели по улице Осарио. И снова кричали:

— Кастрюли, сковородки починять!

У меня стало горько во рту, я сказала Элисе:

— Найди все старые кастрюли, отдай им, пусть чинят!

— Девочка, они все уже починили, и старое и не старое. Что же я еще могу?

Ничего. Никто ничего не мог сделать. Я и сама видела. В воскресенье после обеда я толкалась у повозок бродячих торговцев. (Шелковые ленты, игрушечные часы, кольца с раскрашенными портретами солдат, белые кружева, коричневые бархатные штаны, голубые гребенки, булавки с разноцветными головками.) С дороги послышался шум, я вышла поглядеть…

Две женщины и целая банда мальчишек гнались, голося и улюлюкая, за лудильщиками. Не знаю, может быть, солнце к вечеру так светило, но мне представилось, что по дороге несется туча злой синей пыли и мечет черные злые перья, злые камни и злые слова в спину, в ту самую спину, с косточками, как у ощипанной курицы.

— Чума, чума, а не люди! Украли мою Чернушку! Вот этот, этот маленький, паршивец, мою Чернушку! Спрятал под рубашку, Чернушку мою!

Замученная Чернушка, вытаращив глаза цвета спелой ржи, кудахтала под передником Бальтасары. Ребята на бегу подбирали камни. У одного — его звали Буке, — когда попадался камень потяжелее, даже слюни текли, так он был доволен.

Я побежала за ними, чтобы посмотреть на лудильщиков еще раз, напоследок. Они убегали мелкой, осторожной рысцой, прижимаясь к скале (точь-в-точь как я, когда хочу удрать незаметно). Мальчик два раза оглянулся, и я снова увидела его глаза — две черные бусинки. Добравшись до поворота, они припустили во всю мочь. Карамело бежал, вскинув руки над головой, дрожа всеми своими косточками, как птенец, прихваченный морозом.

Перевод Л. Архиповой

Лагерные

Их было пятеро, от силы — шестеро, но когда они, все вместе, шли по дороге, нам казалось, что их пятнадцать или даже двадцать. Они являлись почти всегда в жаркие часы сьесты, когда солнце косо светило на гравий разбитой дороги, давно забытой и легковыми машинами, и грузовиками, да и всякими иными колесами. Являлись табуном, сбивая пыль пятками, точно копытами. Мы видели, как они приближаются в туче пыли, и у нас колотилось сердце. Кто-нибудь говорил: «Лагерные идут…» И мы бросались прятаться, иногда кидали в них камнями, чаще — убегали совсем.

Мы боялись этих лагерных, как дьявола. Они и были дьяволом, одним из множества его воплощений, так мы считали. Лагерные — оборванные, испорченные, с черными маленькими глазками в булавочную головку. Лагерные — с босыми грязными ногами, они бросали камни дальше и точнее, чем мы, и камни эти били резче и больней, чем наши. Лагерные — они разговаривали между собой странным, каким-то рваным языком: слова — как удары кнутом, а смех — как шлепок грязью. Дома нам раз и навсегда запретили водить с ними знакомство. То есть ни под каким видом не выходить за ограду луга. (А этого хотелось больше всего на свете, — перепрыгнуть через каменную стену, и вот она река, зеленая и золотая, убегает куда-то в тростнике и тополях.) На том берегу, чуть подальше, лежала заброшенная дорога, по которой являлись эти, — не такие как мы, — лагерные.

Они жили возле лагеря заключенных. Это были их дети. Вместе со своими матерями они устроили у самых скал что-то вроде пещер и хижин, — у них не хватило бы денег снять домик в деревне, да и кто бы пустил их к себе? «Лагерная шпана, воры, убийцы…» — так говорили о них вокруг. И они поселились у скал. Их матери бросили дом и приехали сюда, чтобы быть рядом с мужьями и кормить на их заработок семью.

Лагерные были ужасом нашей жизни. Они умели очень обидно обругать, забросать камнями, они ломали наши города из речных камешков, ломали и наши игрушки, если те попадали им в руки. Они были существами иной, немыслимой породы, вроде полуобезьян-получертей. Стоило им показаться, и нас начинало трясти, хотя мы старались не показывать виду.

Старший сын управляющего, мальчик лет тринадцати, учился в городе. В то лето он приехал домой на каникулы и с первого дня стал у нас заводилой. Его звали Эфрен, он был высокий, плотный и с такими красными, тяжелыми, как дубина, кулаками, что мы сразу же прониклись к нему уважением. Он был сильней и старше нас, он был смельчак, хвастун и враль отчаянный, поэтому мы смотрели ему в рот и ходили за ним по пятам.

Вскоре после его появления, при виде ребят из «лагерной деревни», которые явились, как всегда, табуном и в туче пыли, мы, тоже как всегда, бросились бежать, перепрыгнули через ограду и затаились. Эфрен удивился.

— Ну и трусы, — сказал он. — Маленьких испугались!

Мы никак не могли втолковать ему, что это ведь лагерные, воплощение дьявола…

— Глупости, — сказал Эфрен и улыбнулся как-то особенно, так, что мы пришли в восхищение.

На следующий день, в час сьесты, Эфрен спрятался в тростнике на том берегу реки, а мы залегли на лугу, у ограды. Душа замирала, казалось, сейчас произойдет что-то очень страшное. (Помню, я закусила цепочку от медальона, и во рту от нее странно холодило. Было слышно, как в траве трещали цикады.) Мы лежали, прильнув трепещущим сердцем к земле.

Лагерные обшарили берег: обычно мы здесь охотились на лягушек. И чтобы вызвать нас, стали свистеть и смеяться над нами, как всегда непонятно и обидно. Это была их игра: вызывать, зная, что мы не выйдем. Наконец им надоело, и они полезли по насыпи назад, к дороге. Мы ждали, как поступит Эфрен.

Мой старший брат приподнялся и приник к щели между камнями, мы сделали то же самое. И увидели, как Эфрен, извиваясь змеей, ползет в тростнике. Незаметно он подобрался к насыпи, как раз в тот момент, когда по ней поднимался последний из лагерных, и Эфрен прыгнул на него.

От неожиданности тот не сопротивлялся. Его товарищи схватили камни и что-то закричали. У меня коленки заходили ходуном, и я еще крепче закусила цепочку. Но Эфрен не испугался. Он был старше и сильнее этого чумазого получерта-полуобезьяны, он вцепился в него и потащил к лугу, где мы прятались. Камни, брошенные с дороги, шлепались вокруг них в реку, обдавая обоих брызгами. Пленник яростно вырывался из рук Эфрена, но тот ловко перебежал мостик и, волоча добычу, уже ступил на наш луг. Видя, что товарища теперь не выручить, лагерные разбежались, как кролики, по своим хижинам и пещерам.

При мысли, что одно из этих чудовищ здесь, рядом с нами, мои братья и я затряслись от ужаса. Мы прижались спиной к каменной стене, в горле у нас пересохло.

Эфрен проволок пленника перед нами. Тот старался вывернуться, даже укусить врага за ногу, но Эфрен поднял свой большой красный кулак и стал бить его по лицу, по голове, по спине. Солнце густым жарким золотом заливало землю и траву. Было очень тихо. Слышалось только, как глухо падает кулак, как задыхается под ударами пленник, как мягко, свежо, беспечально убегает куда-то река за нашими спинами. Цикады замерли. Замерли все голоса.

Эфрен бил долго своим большим кулаком. Пленник понемногу слабел. Наконец он упал на колени, упершись руками в траву. Смуглый, цвета сухой глины, с длинными светлыми волосами, а в них — черные, словно сгоревшие на солнце, пряди. Он молчал и все стоял на коленях. Потом повалился в траву, но не опускал головы, чтобы уж не сдаваться совсем. Мой старший брат осторожно подошел к нему, мы — за ним.

Подумать только: он был такой маленький и такой тощий… «На дороге они казались выше ростом», — пришло мне в голову. Эфрен возвышался над ним, расставив ноги-дубины в толстых лосиных башмаках. И каким огромным, каким здоровым представлялся он в этот момент!

— Ну что, мало? — спросил Эфрен тихо, с этой своей ухмылкой. Его крепкие, белые зубы блеснули на солнце. — Вот тебе еще…

И пнул побежденного ботинком в спину. Мой брат отшатнулся и отдавил мне ногу. Я не могла двинуться с места, стояла как вкопанная. Избитый поднес руку к носу. У него текла кровь, не знаю, изо рта или еще откуда-то…

Эфрен оглядел нас.

— Пошли, — сказал он, — с него хватит.

И пнул ногой еще раз.

— Вон отсюда, свинья, убирайся!

Эфрен повернулся и направился к дому, большой, грузный. Он не сомневался, что мы идем следом.

Мои братья, словно нехотя, двинулись покорно за ним. А я не могла. Не могла. Что-то со мной случилось. Лагерный еще стоял на четвереньках, пытался встать, кашлял, но не плакал. Глаза у него затекли, нос распух и странно подергивался. Он был в крови, кровь текла по подбородку, капала на лохмотья, на траву. Вдруг он взглянул на меня. Я увидела его глаза, круглые большие зрачки, не черные, а похожие на светлый топаз, в них словно нырнуло солнце и засветилось прозрачным золотом. И я опустила свои: мне стало стыдно и больно.

Он с трудом поднялся. Наверное, волоча его сюда, Эфрен повредил ему ногу, — уходя, он хромал. Я не осмелилась посмотреть ему вслед — на спину, сквозившую в прорехах. Мне хотелось плакать, не знаю толком почему. И я повторяла себе без конца: «Это же мальчишка. Мальчишка, и все. Просто мальчишка, такой же, как другие».

Перевод Л. Архиповой

Птицы

Он жил в стороне от деревни, там, где идет дорога из Крус-де-Вадо, далеко за домами. Его отец служил лесничим у сеньоров Амарантос; жили они одиноко и нелюдимо. Лесничего в деревне не любили за его ремесло. А мальчика почти никто и не знал.

Раз я пошла в лес за тутовыми ягодами и сама не заметила, как вышла прямо к их дому. Сердце у меня остановилось: я вспомнила страшные истории, которые рассказывали о них в деревне.

— Ох, что-то он скрывает неладное… — говорили о лесничем.

— Чья-нибудь жизнь на совести…

— И жена его бросила, — неспроста!

Мне едва исполнилось девять лет, и многого, о чем говорили, я не понимала, но страх вошел в меня и забил крыльями, как летучая мышь в тени деревьев. Я сразу взмокла, обессилела и прислонилась к дубу, который рос у дома. К тому же я сообразила, что ступила на землю, принадлежащую Амарантос, и содрогнулась: «Ну вот, теперь, если лесничий увидит, как я тут стою, он меня убьет. Выстрелит из ружья… Он подумает, что я пришла красть дрова, как Паскуалин…»

Паскуалин, младший сын Теодосии Алехандрии, таскал дрова из леса Амарантос, и лесничий один раз избил его чуть не до смерти. Это сказал сам Паскуалин, вернувшись домой, из носа у него текла кровь. (Правда, вся деревня знала, что Паскуалин любит соврать, его собственная мать говорила, что верить ему ни в одном слове нельзя…) И все-таки, услышав, как трещат ветки под чьими-то шагами, я почувствовала, что у меня подгибаются ноги.

Дрожа, я подняла глаза и похолодела. Это был лесничий, с ружьем за спиной и в кожаных штанах, как у дедушкиных пастухов. Я хотела крикнуть, но голос не слушался. Лесничий смотрел на меня голубыми, близко поставленными глазами и подходил все ближе. Он что-то говорил, я не понимала. Вдруг я бросилась бежать, споткнулась, покатилась кубарем. И даже тут не смогла закричать.

Что было дальше, помню смутно, наверное, я потеряла сознание. Словно во сне меня подняли, несли на руках и внесли в тот самый дом. Потом, непонятно каким образом, я уже сидела в плетеном ивовом креслице, у очага. Лесничий возился с моей коленкой и лицом — лечил меня, но очень странно: прикладывал кусочек тряпочки с мазью, мазь отдавала уксусом.

Я посмотрела на него, произнести хоть слово еще не могла. Я сильно ушиблась, хотя падать тут, в горах, было не в диковинку: свалиться с каменного завала, проехаться по скользким камушкам в реке, а один раз я сорвалась со сливового дерева. Но раньше я никогда не теряла сознание, а теперь потеряла, надо думать, со страху.

Пока лесничий останавливал кровь у меня на щеке, я разглядывала его. Ничего такого, обыкновенный, как все люди в деревне. Темное лицо в морщинах, волосы с проседью. От него тянуло сырыми дровами и дымом.

Дом, где он жил, был маленький и весь пропах лесом. В окно и в дверь свободно, как ветер, вплывали голубоватые оттенки травы и красные отсветы осени, полыхавшей вокруг.

— Ну, — сказал лесничий, — вот и все. Покажись-ка, теперь ты похожа на человека!

Он поднялся с колен и, убирая странную мазь в шкаф, обернулся ко мне:

— Чего ты так испугалась?

Я вдруг заметила, что страха моего как не бывало.

Тогда я испугалась другого:

— Скажите, пожалуйста, — спросила я, — наверное, сейчас очень поздно?

— Пять часов, — ответил он.

Я спрыгнула с кресла и закричала от боли. Он снова подошел.

— Да что с тобой, милая?

У меня очень болела коленка. Страшно болела. Он взял мою ногу и хотел ее согнуть, я отбивалась изо всех сил:

— Ой, больно, не надо!

Лесничий почесал в голове и задумался.

— Ну, ну, — сказал он, — что же делать? Потерпи!

— Да, потерпи, — ныла я, стараясь не зареветь в голос. — А если я не могу терпеть… если я ушла утром из дому… и вдруг они меня хватились… и теперь если я вернусь…

Он посмотрел на меня внимательно. Взгляд у него был неторопливый и успокаивающий. Я подумала: пусть бы он поговорил с дедом, может, меня бы и не наказали…

— Если бы вы объяснили моему дедушке, что случилась беда, что я при смерти!.. Он бы меня пожалел, и мне бы ничего не было…

Лесничий снова почесал в затылке.

— Ага, — сообразил он, — ты, стало быть, внучка дона Сальвадора?

— Да, — ответила я. (И чуть не добавила: «К несчастью». Но нрав моего деда и так был известен по всей Артамиле.)

— Ну, ладно, посмотрим, — сказал лесничий. — А теперь успокойся. Есть хочешь?

Тут я поняла, что ужасно проголодалась. И еще кое-что, поважнее, хотя и задним числом: пока я искала тутовые ягоды, я заблудилась, и если бы не наткнулась на лесничего, то так и пропала бы в лесу, потому что одна я ни за что не нашла бы дорогу домой…

— Да, — сказала я, — мне хочется есть. И потом, я заблудилась.

И у меня брызнули слезы. Я смотрела, как они, прозрачные, блестящие, катятся по платью. Лесничий положил руку мне на голову, и под его жесткой ладонью я понемногу успокоилась.

— Вот что, — проговорил он, — я позову Лусиано, он с тобой побудет, а я схожу к вам домой… Не могу же я отнести тебя на закорках!

Я кивнула. Лусиано, я слышала, звали его сына.

Когда Лусиано вошел в дом, я удивилась: никогда в жизни не видела такого лица, как у него. Он был мне ровесник или чуть старше и сильно хромал на правую ногу. Одна нога была короче другой, но лицо — прекрасно. И волосы, длинные, как у девочки, гладкие, золотистые, таких волос у нас в деревне ни у кого не было.

— Добрый день, — сказал Лусиано.

Он был в рваной одежде, без башмаков. Широкие, задубевшие ноги: он много ходил босиком. Блестящие глаза смотрели пристально.

— Послушай, Лусиано, — сказал лесничий. — Займи девочку, покажи ей своих птиц… А я пойду в усадьбу, расскажу, что случилось. Она повредила ногу.

Лусиано смотрел на меня как-то непонятно… Может быть, я ему не нравилась? Такие спокойные были у него глаза, просто страшно.

— Хорошо, — ответил он, — вынеси ее.

Лесничий взял меня на руки и вынес из дома. Лусиано шел впереди, припадая на одну ногу. Когда мы ступили на траву, солнце вдруг осветило голову Лусиано, красную землю тропинки, жгучие цветы арсаду, посаженные у ее края…

— Смотрите, смотрите, расцвел арсаду, — закричала я, мне ни с того ни с сего стало весело. — Значит, скоро быть холодам.

— Правильно, — подтвердил лесничий, — расцвел арсаду, значит, быть холодам. Кто тебе так хорошо объяснил?

— Служанки, — ответила я.

Лусиано поднял голову. Сидя на руках его отца, я увидела глаза, полные солнца, и протянула ему руку.

— Помоги мне сойти, — попросила я.

Он заботливо помог мне спуститься. Слабый ветерок гулял между деревьев, жалуясь на что-то.

— Сидите здесь, птицы, — сказал лесничий. — И ждите, когда я вернусь из усадьбы.

Он снова пошел в дом, и я посмотрела ему вслед. Рядом со мной Лусиано искал что-то в траве.

— Лусиано, почему он сказал «птицы»?

— Мы — птицы, — ответил мальчик, не глядя. Волосы падали ему на лицо, и я не видела, как он это произнес.

Потом он встал и подошел к дереву. Кажется, к дубу, но я не уверена. К стволу была прислонена длинная деревянная лестница, а повыше, в самих ветвях, укреплена другая, веревочная, она вздрагивала от ветра. Что-то странное было во всем этом, до того странное, что для этого не было слов, это не умещалось в голове. Что-то таинственное, словно волшебное, оно притягивало, завораживало. Завораживал и красный осенний свет в ветвях… И еще: как только Лусиано коснулся лестницы, дерево заволновалось, залепетало, заговорило, будто позвало всеми своими листьями, этот зов вошел в меня и взял за душу.

— Лусиано, — закричала я, — Лусиано, что это?

Лусиано повернул голову, посмотрел серьезно и, мне показалось, презрительно.

— Это — птицы, — сказал он. И стал взбираться по лестнице, странно легко, несмотря на короткую ногу. Наверху, каким-то птичьим движением, он уцепился за ветку и повис. Там, на дереве, он тоже двигался странно, будто не перелезал, а перелетал, перескакивал с ветки на ветку, посвистывая, и посвист этот был похож не на мелодию, а на резкий, прерывистый, звучный крик или щебет, и птицы его понимали. Я видела, как они облепили ему плечи, руки, уселись на голову. Простые неяркие птички крыш и дорог, как они были красивы здесь, в алом сентябрьском солнце, крича что-то, мне не понятное! Лусиано, подняв голову к небу, посвистывал. Он висел на веревочной лестнице и медленно раскачивался, а серые и желтые птицы на его плечах звенели крыльями…

— Возьми, поешь немного, — услышала я голос лесничего и чуть не подскочила. Он положил на траву кусок темного хлеба и горсть орехов.

Потом ушел. Лусиано все еще раскачивался. И волосы его, длинные, тонкие, гладкие как золотой дождь, раскачивались в лад.

— Лусиано, — позвала я. И странная, светлая тоска нашла на меня. — Лусиано!

Он не слышал или не хотел слышать. Птицы пели, все вокруг сияло: трава, небо, земля и ядовитый цветок арсаду, — упаси боже взять его в рот. И надо всем этим сверкало дерево, а на нем Лусиано и его золотые птицы… Вдруг Лусиано замер, птицы смолкли, и тогда свет вокруг померк.

— Они твои? — спросила я, еще не придя в себя.

— Да, — ответил он. — Мои… Конечно, а как же!

— Как ты их научил?

— Не знаю, — сказал он, скользя вниз по веревкам. С веток перешел на ствол и оттуда, по деревянной лестнице, спустился на землю.

— Поди сюда, — попросила я, — расскажи про это!

Лусиано неторопливо подошел. Только увидев, как он идет по траве, я вспомнила, что у него одна нога короче другой. Если забыть про ногу, он был прекраснее всех на свете.

— О чем тут рассказывать, — сказал он. — Сама видишь — это птицы.

— Почему ты сказал, что мы тоже птицы?

Лусиано сел рядом со мной. Он гладил траву как-то странно, будто и ласкал и мял ее.

— Потому что мы — птицы, — повторил он, отвернувшись. Лицо его разгоралось. — Мы — птицы… И мама моя была птицей. Поэтому я сказал: все мы птицы. Правда, плохие птицы, знаешь… Но мы — птицы, а то кто же? Птицы ведь, когда им плохо, возвращаются домой, как и мы. Но уже не прежние, не те…

Я не понимала, о чем он говорит, но готова была слушать его без конца.

— А я?

Он тихо посмотрел на меня. И я отвела глаза от его круглых, спокойных, полных света зрачков.

— И ты, — ответил он, — все.

Лусиано встал и пошел в дом. Немного погодя он вернулся с большой растрепанной книжкой. В книге были цветные картинки, изображавшие породы птиц. Он не спеша листал ее передо мной.

— Это птица холодов… эта — пшеничного поля… вот птица — бродяга, вот птица бурь…

Он рассказывал долго. Я слушала странную историю о птице-убийце, и еще одну — о кладбищенской птице. О птице ночи и о птице полдня. Лусиано все про них знал или выдумывал тут же: таких историй я нигде не читала.

— А читать ты умеешь? — спросила я.

— Вот еще! — ответил он.

Когда Лусиано захлопнул книгу, я увидела на тропинке между деревьев Лоренсо, старшего арендатора дедушки, и у меня испортилось настроение. Он вел в поводу Матео, нашу старую лошадь. Лесничий с ружьем через плечо шагал позади, глядя в землю.

Лоренсо посадил меня на лошадь и, не переставая мне выговаривать, повез, будто я была узел или тюк. В дороге я почувствовала жар, жажду и тоску. Я смотрела вверх, небо бледнело, земля пахла по-осеннему. Я приехала домой совсем больная, и это спасло меня от наказания.

Некоторое время я болела. А когда поднялась, уже стало холодно. Осень кончалась.

В первый день, как только я встала на ноги, мы пошли погулять с Мартой, нашей кухаркой, я ее очень любила. Она вела меня за руку по засеянным полям и рассказывала о семенах, поливке, урожаях. Моей руке было хорошо в ее руке, большой и шершавой, утреннее нежаркое солнце гладило лоб. Марта вдруг показала пальцем:

— Посмотри, посмотри! Мошенники, бродяги, вот я вас!

Между борозд стояло пугало, но воробьи, не обращая на него внимания, выклевывали семена из земли. Марта стала пугать их камнями. Я побежала за ней, но внезапно, как вкопанная, остановилась перед пугалом.

— Марта, откуда ты взяла это? — спросила я. И страх, большой, точно ночь, накрыл меня с головой. Марта взглянула исподлобья и ответила своим всегдашним вопросом:

— Зачем тебе?

Губы у меня задрожали.

— Это вещи Лусиано, сына лесничего!

Марта сникла, опустив глаза. Камень выпал из ее рук и покатился, подпрыгивая. Птицы мигом слетелись снова, облепили чучело, сели на руки, распятые крестом, расположились на голове, в золотых волосах из пакли, блестевших на солнце, как маис.

— Что ж, — проговорила она, — раз ты догадалась… Боже милостивый, поди скрой что-нибудь от детей! Да, это одежда Лусиано. Лоренсо купил у лесничего, тому было тяжело смотреть на нее.

— Почему? — спросила я, а сердце уже знало.

— Ах, ласточка моя! — сказала Марта. — Вот так все и живем… Лусиано упал с дерева и разбил голову о землю, об эту самую горькую землю, что дал нам господь.

Перевод Л. Архиповой

Из книги «Река»

Моим родителям

«Через одиннадцать лет…»

Через одиннадцать лет я вернулась в Мансилью-де-ла-Сьерра, туда, где прошло мое детство. Старую деревню затопили, и белые, слишком новые дома удивленно светились во влажной осенней зелени.

Когда спустя столько лет возвращаешься туда, где прошло детство, оживают и всплывают в памяти смутные, казалось, уже совсем забытые образы, и в них открывается странный, именно сегодня важный и волнующий смысл. Но все потонуло, все потонуло, и все еще живо, скрытое этой темно-зеленой стеклянной гладью, и мне уже не бродить по лесам Агангесии и Омбриуэлас, а я так любила их буки и дубы. Вода скрыла то, что было красивой и ласковой долиной, на краю которой росли серебристые и черные тополя. Но там, на другом берегу, остались деревья — их листья шумели над нами в детстве, в юности. Вода скрыла все — тени домов, каменные ограды, луг, поле, тополиную рощу… Сколько имен, сколько беготни, и все — немо.

Все дети рисуют дома — обыкновенные, прямоугольные: два окна и большой балкон из железных прутьев. Но нельзя понять, что такое этот дом, если ты не жил там в детстве, если не видел той ограды и тех деревьев, если десятилетним не носился по той траве и не падал, усталый и взмокший, в тени под старым орехом. Этого не понять, если ты ни разу не прятался за садовым забором или в тополиной роще, не лазил тайком за кислыми яблоками.

И река… Она исчезла — как странно. Я помню, как река огибала поле, помню берега, поросшие мхом, и заводи, покрытые тиной, тонкие тростники, цветы — белые, желтые, лиловые; крохотные «мыльнянки», стрекоз, отливавших сталью на солнце; помню темные овраги и стволы, склоненные к земле, шаткий мост. Мы знали, что зимой река разливается и выбивает камни из стен. Но никогда мы не видели ее такой — переставшей быть, побежденной, исчезнувшей. Я знаю, что она снова появляется там, внизу. Я прочла ее название, я сама видела, как она течет под мостом и дальше — в долину, к садам и щедрым землям Риохи. Но это не наша река, не та река, которую мы помним. Не та, которая узнавала наши голоса и столько раз отнимала у нас, унося вниз по течению, то косынку, то сандалию. Я не знаю, куда девалась та вода, отливавшая зеленью и золотом, куда исчезли тенистые берега, заросли мяты. Говорят, что река осталась здесь — она в глубине, где вода разливается и поглощает все, становясь густого зловещего цвета. Я этого не понимаю. Но, может быть, и правда — в самой глубине еще живет эта река. И, закрыв глаза, я вижу ее — прежнюю, нетронутую. Золотую реку, текущую туда, откуда не возвращаются, — как жизнь.

Перевод Н. Малиновской

Хлеб, суровый и нежный

В деревне, где люди живут и умирают медленно и спокойно, среди радостей, печалей, бедности или даже достатка, часто думаешь — как я сейчас, у этого нового кладбища с красными стенами и тонкими кипарисами, еще не успевшими перерасти ограду, — о том, как мы сами искажаем и укорачиваем жизнь. У кладбищенской стены, слишком новой среди осенних полей, и еще — глядя на круглый крестьянский хлеб, хрустящий и золотистый, я спрашивала себя — так ли живут люди вдали от этих затерянных селений, так ли они живут и умирают далеко отсюда, или это только еще одна ложь — из тех, которыми мы тешим себя, в которых незаметно тонем.

Здесь, в затерянной деревушке — десяток белых домиков, и нет ни кино, ни телевизора, ни газет, нет ничего, что в деревне не без иронии называют «городскими развлечениями», — здесь жизнь и смерть встают во весь свой рост, пронизывая странным покоем, я бы даже сказала — полной бесчувственностью, которая охватывает и заполняет собой все. Даже когда обрывается жизнь ребенка, здесь, на сельском кладбище, под выкрашенным золотой краской крестом и едва заметным расплывшимся именем, она кажется завершенной, четкой. Здесь эта маленькая беспечальная могила. И здесь, на крестьянском столе или в поле — круглый хлеб, суровый и нежный. Надо было бы жить хлебом, водой. Просто рождаться и умирать. Слушать, затаив дыхание, как воет ветер, спускаясь с гор мартовскими ночами, когда роса ложится на поля или сохнут травы, ночью — глядеть на небо, как эти люди, что говорят о волках, плохой зиме, заморозках и ранних ливнях; труд отдавать земле, любовь — ближнему, заботу — детям.

Я не хочу сказать, что в деревне не бывает зависти, пересудов, ненависти, горя. Все это есть, но за всем этим — ощущение человеческой общности, умение прощать. И еще то, чему не знают цены, — забвение. Стоит случиться несчастью — пожару, наводнению, болезни — как все селение приходит на помощь. Говорят, деревня — это чудовище, ведь в небольшом селении ненависть, зависть, обиды видны всем, будто написаны на лбу или на небе. Но эта жестокая четкость — земная, она делает жизнь проще, истиннее. Хлеб ежедневно объединяет этих людей — работой и трапезой, и они говорят: «Ладно, хлеб уже на столе, после поговорим» или «Там посмотрим».

Так приходит смерть. И снова я думаю о том ребенке, который там, внизу, в этой недавно перекопанной земле. Думаю о его жизни и смерти — таких кратких, но так надолго оставшихся во мне.

Перевод Н. Малиновской

Маленькая жизнь Пакито

В тот октябрьский вечер, пронизанный светом, я пошла к скромной могиле с маленьким железным крестом. Там похоронен Пакито.

Я хорошо помню, как Пакито крестили. Я была тогда совсем маленькой. Сентябрьским днем, похожим на тот день, когда я ходила на кладбище, к нам пришла из селения женщина; она плакала. Мои родители собрались на крестины — отец должен был стать крестным отцом одной девочки, и женщина сказала: «Муж мой не хочет крестить ребенка, голову ему заморочили, совсем свихнулся. Если бы вы согласились и моему сыну быть крестным, муж бы спорить не стал — он вас уважает, побоялся бы обидеть». В тот вечер при всем народе — кругом сновали босоногие ребятишки и чинно стояли мужчины и женщины в черном — крестили двоих детей: Пакито и Фелису. Были и бумажные цветы — красные и желтые, и разноцветный засахаренный миндаль, и медные кропильницы, и прозрачные бокалы зеленоватого стекла, и скатерти, вышитые крестом.

Я страшно удивилась, увидев, что отец Пакито (тот самый, «совсем свихнувшийся», которого я воображала сатаной в берете) шел во главе процессии. Он был очень нарядный, в выходном костюме и белой рубашке, а перламутровая пуговица на воротнике переливалась, как жемчужина. Было видно, что он доволен. «Значит, не сердится?» — спросила я отца.

Пакито рос болезненным мальчиком, худым, неловким. Дети издевались над ним, пользуясь тем, что он слабый, — я видела, как однажды они чуть не погребли его, завалив камнями. Но он не казался печальным.

У него были большие круглые глаза, такие не часто встретишь. И все время он едва заметно улыбался — как-то понимающе и сочувственно. Он был молчалив, но любил разговаривать с моим отцом. Он любил отца, хотя вряд ли был привязчивым ребенком. Каждый год, когда мы приезжали в деревню, Пакито приходил к нему. Они усаживались друг против друга: отец на крыльце, на перилах, Пакито — на скамеечке. И разговаривали. Сейчас я очень жалею, что никогда не слушала, о чем они говорят, но хорошо помню, что Пакито не любил получать подарки. Он брал их нехотя, как-то покорно, с той же неуловимой улыбкой, и никогда не благодарил. Моему отцу Пакито нравился, я это видела по глазам.

Однажды, когда Пакито пил на площади, дети толкнули его, и он сильно ударился виском о трубу. Не знаю, как он не остался без глаза, но с тех пор на виске у него виднелся круглый розоватый шрам. На следующий год Пакито осиротел, и его старшие сестры, сами еще очень молодые, отдали его в приют. Там он, по всей вероятности, учился сапожному ремеслу. Мы не виделись года два, и как-то отец спросил у его сестры:

— Что Пакито?

Он посылал ему посылки, и я представляла, как Пакито получает их, — безучастно, с неловкой улыбкой.

Когда ему исполнилось тринадцать лет, его отпустили в деревню на праздники, помню точно — это было четырнадцатого сентября. Он подрос, но все равно был щуплый. К нам он приходил не затем, чтобы повидать нас, и даже любил говорить, что пришел «именно к моему отцу». Отец спускался по лестнице и не успевал еще сойти со ступенек, как Пакито, вытянувшись по-солдатски, протягивал ему руку. Я слышала их разговор:

— Ну, как дела, малыш?

— Очень хорошо.

— Ты, говорят, учишься на сапожника?

— Да, вот приедете на будущий год, я вам пошью ботинки.

— Нравится тебе ремесло?

— Да, на будущий год я вам пошью ботинки, мне уже разрешают.

— Да ты скоро мастером будешь!

— Вот увидите, какие я вам пошью ботинки.

Он нагнулся и толстым исписанным карандашом очертил на бумаге ступню.

— До будущего года, Пакито.

— До свиданья. Вот увидите, какие будут ботинки. Он ушел, простившись за руку и не взяв подарка. На будущий год Пакито не принес ботинки и не пришел повидаться с отцом.

— Как Пакито? — спросили мы у сестер.

Старшая сестра отвела глаза:

— Уж извините, мы вам и не сказали: умер Пакито. Да по правде сказать, немного он стоил.

Перевод Н. Малиновской

Дети и смерть

Висельной горкой называли холм на краю старой Мансильи, у древнего скита святой Екатерины.

Детьми мы часто лазили на Висельную горку. Говорят, в прежние времена там вешали осужденных. Мы искали кости, обломки черепов, но все впустую. Все камни, более или менее напоминавшие, а иногда и просто поражавшие сходством с астрагалом, берцовой костью или черепом (пусть даже черепом карлика или гнома), мы берегли как зеницу ока, спорили из-за них, выменивали, чтобы потом устроить у себя в парте несуразное, ни на что не похожее кладбище.

Дети не понимают смерти, но зачарованы страхом, который окутывает ее, как туман — тонкий и пронизывающий. Дети боятся мертвых, но все равно тянутся к ним. Жаркими летними вечерами дети пробираются в самый дальний угол кладбища и там, у церковной стены, роются в богатой и жуткой кладовой смерти. Дети убивают птиц, вешают собак, мучают кузнечиков, лягушек, летучих мышей — и все только затем, чтобы своими глазами увидеть, своими руками потрогать смерть. Это она поражает и завораживает их, это от нее они прячутся, укрываясь с головой, в ненастные ночи, когда воют волки и кричит сова, это ее вести они жадно ловят, слушая рассказы о происшествиях: пожаре, автомобильной катастрофе, о бродяге, замерзшем в канаве. И разве не они прибегают первыми, когда случается беда, и застывают с раскрытым ртом, не отрывая глаз?

С давних пор в канун андреева дня дети Мансильи сжигают на Висельной горке алькальда. Из старинной книги я узнала, как зародился этот обычай. Был будто бы в Мансилье алькальд, который отказался платить дань графу; он сговорился с крестьянами, вместе они подстерегли сборщиков подати и убили их. Год был неурожайный, а подати непомерно велики. Обычно графа встречали «медом, орехами, сыром и рыбным пирогом». И вот со всем этим спустя какое-то время и вышло ему навстречу все селение. Но граф решил отомстить своим подданным. Он быстро нашел виновников и велел казнить. Их отвели на Висельную горку, троих повесили, а алькальда посадили на кол. Потом его труп сожгли. Я вижу — вот он горит, а кругом валяются остатки снеди, приготовленной к пиру: куски податного пирога с рыбой, орехи, мед. Каким странным кажется мне это сейчас. А между тем дети никогда не пропускают этот день.

Они ходят за хворостом, потом собирают по домам «старье для костра», как в кавун Иванова дня. Я спросила их:

— Зачем это?

— На горку!

— А зачем?

— Алькальда сжигать.

С большим трудом добилась я того, чтобы мне объяснили. Объяснили то, что для них во всех отношениях важнее пелоты[12], рыбной ловли, даже важнее полдника, которым их кормят в этот день в муниципалитете. И вот что сказал мне Луис, черноглазый одиннадцатилетний мальчик, болезненный и не по годам рослый.

— Встанешь там, наверху, на горке, смотришь кругом и думаешь: отсюда на эти самые горы, на эту реку смотрел алькальд — в последний раз. А если бы это я?

Я удивилась этой мысли у одиннадцатилетнего мальчика. На другой день я пошла с ними: увидела ту самую реку, оцепенелое поле, отчетливый контур гор и небо — как натянутый ветром парус. Вспыхнул костер, и я подумала, вздрогнув; «А если бы это я?»

Перевод Н. Малиновской

А мы еще поживем

Похороны ребенка всегда драматичны. Но в этих селениях, затерянных среди гор, дубовых и буковых лесов, похороны ребенка напоминают древний мистический обряд. Я бы даже сказала, что здесь в похоронах ребенка воплощается целая религия, замкнутый и завершенный строй мыслей и чувств. Смерть ребенка естественна и поразительна одновременно — как ливень, хлынувший на летнее поле в ясный полдень и растревоживший птиц. Как резкий взлет стрижей ясным утром. Как все то, что заставляет поднять голову, отвлечься от труда, досуга, мыслей.

К мертвому ребенку приходят проститься родные и близкие. А у ворот его ожидают, выстроившись в ряд, дети, которые вчера, позавчера или год назад играли с ним у реки или на площади у колоннады. За ними — нескончаемая вереница женщин. Крестьянки не часто говорят ласковые слова: разве что коровам, когда они телятся, овцам, когда ягнятся, и детям — когда они умирают.

— Прощай, голубь мой, прощай, светлый мой, прощай, роза александрийская…

Говорят будто вторят. Так говорили их матери и матери их матерей. Они унаследовали эти слова или сами угадали их. И этот похоронный обряд знали даже собаки — дворняжки, в которых швыряют камнями, и большие, спокойные псы, стерегущие стадо. Ритуал этой смерти — такой маленькой, таинственной и простой — как цветок шиповника, зацветший среди мертвого леса, обманутый осенним дождем и солнцем. Крест плывет над полем. Женщины воздевают к небу смуглые руки:

— Прощай, прощай, голубь мой…

Старик не плакал. Он тихо сидел у погасшего очага и шевелил палкой золу. Он не мог ходить и целыми днями сидел здесь — неподвижный, как ненужная мебель. Старик сказал мне:

— Гляди-ка, живой был, и нет его. Ну хоть бы зло кому сделал — ведь нет. А что мать на него орала, так ей это только на пользу — как пиявки. Он-то добрый был, про то и небу и земле ведомо. Такие и умирают. А мы еще поживем.

— Почему?

— Почему? Потому что на роду нам написано воевать, мучиться, из сил выбиваться, предавать, проклинать, потому что мука в нас земная, вот что. Соль в нас, горечь, огонь.

Старика считали сумасшедшим, но то, что он говорил, было хорошо. Я бы даже сказала, что его безумие было прекрасно. И мне нравилось его слушать:

— Незлобивы они, вот и уходят. А мы, злыдни, остаемся. И травят нас, и корежат, а мы жизнь каждый день у камней вырываем.

Он торжествующе взглянул на меня; глаза его были, как дым. Издалека, с кладбища доносились причитания, с холма — детское пение. Пахло тлеющей листвой, догоравшими ветками, хворостом. По сентябрьской траве процессия поднималась на холм, туда, где у ворот нового кладбища паслись белые и вороные кони.

Женщины вложили в рот мертвому ребенку бумажные цветы, убрали гроб лентами. Солнце круглое и зрелое, как плод, отражалось в стеклянной гробовой крышке. Старик повторил, и в его голосе мешались горечь и торжество:

— Мы еще поживем.

Перевод Н. Малиновской

Лудильщики

Они появлялись на шоссе или спускались с гор — с повозкой, собаками и детьми, как цыгане или бродячие акробаты. Но они не были ни цыганами, ни акробатами. Хотя что-то в них напоминало и тех и других: чернота и блеск глаз, выразительные, как в пантомиме, жесты. Это были лудильщики. Мне не совсем ясно, что это за профессия: они паяют кастрюли, точат ножи, мастерят капканы и мышеловки, плетут силки и сети, чинят зонтики, если надо, могут подковать лошадь. Почти все умеют лудильщики. Старая жестянка у них в руках превращается в противень, комок проволоки — в мышеловку. Они умеют петь, танцевать, рассказывать истории и обязательно на чем-нибудь играют. Мужчины у них похожи на вождей племен, женщины смиренны и на удивление молчаливы, дети веселы и грязны. Собаки похожи на них: такие же ловкие, непоседливые и вороватые.

Лудильщики бродят по всей Кастилии вдоль и поперек. Никто никогда не знает, откуда они идут, куда. Сами они говорят, что у них есть дом — где-то неизвестно где, в каком-то селении, которое они описывают во всех подробностях. Лудильщики не любят, когда их путают с цыганами. Больше того — они относятся к ним с чуть заметным сознанием своего превосходства: «А, цыгане!..»

Если их дети пляшут, а после обходят зрителей, они говорят:

— Балуются…

И обижаются, если их называют циркачами.

Но что больше всего поражает меня в лудильщиках — это желание, чтобы их забыли, не узнавали. Если кто-нибудь, принеся в починку ружье или дырявую кастрюлю, говорит: «А вы у нас два года назад были…», они разводят руками, нервно пожимают плечами:

— Мы? Да нет! Мы здесь не бывали.

— Да как же! Я хорошо помню! И повозку, и коня помню, и мальчика старшего!..

— Нет, вы обознались!

Они не воруют, нет за ними ни преступлений, ни злодеяний. Разве что дети вытворят что-нибудь, и все. Откуда же это упорное, постоянное стремление не остаться в памяти? Может быть, оттого, что они покидают свои деревни, свои дома, своих друзей и родных и уходят куда глаза глядят?

Когда лудильщики умирают, их хоронят в пути, в каком-нибудь селении, на затерянном деревенском кладбище. Они не говорят своих имен:

— Как его звали?

— Томас…

И к имени ничего не добавляют. Вдова, сын молчат. Или пожимают плечами — настороженно, гордо, и глаза их, обычно веселые и блестящие, странно темнеют.

Из селения в селение ходят по дорогам лудильщики, унося с собой тайну, которую мне хотелось бы разгадать. В ней отсвет счастья, которого нам не понять, прекрасное и вольное понимание жизни, недоступное нам. Пусть забудут, путь не узнают — пройти — и все, просто пройти по длинной дороге, неизвестно откуда и куда. Пройти, впитывая солнечный свет, жар костра, шум ветра, крики птиц, смех детей. Пройти и сказать: «Забудьте меня. Меня нет. Меня никогда здесь не было. Я не вернусь». У них своя тайна, как у ветра. Своя тайна и своя мудрость, древняя и далекая — как солнце.

Перевод Н. Малиновской

Пастушонок

Пастушонку восемь лет. Я не поверила, когда мне сказали, что он встает в пять утра, а идти ему далеко — волчьими тропами через вересковые пустоши и дубовый лес. Около полудня или чуть позже он приходит обратно. По утрам он помогает отцу или один пасет стадо, а днем его сменяет отец.

Иногда я видела, как он возвращается дорогой из Умбрии — медленно, придерживая котомку за ремень. Обычно он молчит и все думает о чем-то. В школе он бывает только тогда, когда нет других дел. Осенью дождь почти не перестает, и пастушонок ходит весь мокрый, длинные черные пряди прилипают ко лбу. Кажется, он не чувствует ни холода, ни жары, ни голода, ни жажды. Он другой, не похожий на нас.

По вечерам мы собирались и рассказывали сказки. Пока погода была хорошая, сидели на улице до первых звезд. Когда наступали холода, собирались в доме, у огня. Пастушонок подходил робко, неслышными шагами. Он стоял, слушал, но, если можно так выразиться, — непричастно. И почти все время улыбался — едва заметно, недоверчиво и чуть насмешливо.

— Тебе нравятся сказки?

Он слегка пожимал плечами, а иногда смеялся — коротким, прерывистым смехом. Как если бы его спросили:

— А тебе не страшно идти одному в такую рань, почти ночью в горы?

Так я и не поняла, нравились ему сказки или он их боялся. Однажды я спросила учительницу, прилежен ли он, умен ли.

— Мальчик столько пропускает! — ответила она. — Кто знает, о чем он думает. Ему не интересно. Он не глупый, но ему не интересно.

Много раз я пыталась разузнать, что за мир таится в этой маленькой темноволосой головке, в этих больших черных глазах. Сердце ребенка — всегда загадка, но самой сложной загадкой было сердце пастушонка. Ему не интересны ни игры, ни сказки, ни ученье. Он не спрашивает, как другие крестьянские дети:

— А какой у моря берег? А какие негры? У них и белки в глазах черные, и ногти, и зубы?

И я знаю — пастушонок мог бы столько мне рассказать. Ведь так часто он стоит задумавшись, как-то особенно прикусив нижнюю губу, засунув руки в карманы, а взгляд его где-то блуждает. Иногда он поднимает голову и прислушивается. Так, словно ловит что-то в шуме ветра и листвы, может быть, далекие голоса, внятные только ему. Голоса, которые кочуют, теряясь за буковыми стволами, вместе с речной водой, с криками безвестных птиц, смутно реющих над загадочной детской головкой в час, когда светает. Словно идет древний, таинственный разговор с природой, и мальчик не хочет, чтобы вторгались другие голоса, чужие слова, которые ему не интересны и пока не могут открыть ему мир иной и лучший.

Перевод Н. Малиновской

Орехи

К середине сентября созревали орехи, у них было две оболочки: зеленая мягкая кожура и скорлупа — коричневая, твердая. Уже становилось холодно, мокро, земля пестрела красными и желтыми прогалинами. Ветки орешника отбрасывали синие тени на траву. Мы брали палки и колотили по ветвям, ожидая орехового ливня — зеленого града, сыпавшегося нам на голову и на плечи. Помню, мы уносили орехи к полуразвалившейся стене у реки, забирались на нее, усаживались верхом и кололи орехи камнями. Отдирали кожуру, сочная зеленая оболочка пачкала руки, и они долго не отмывались. Пальцы, вымазанные ореховым соком, были знаком сентября.

Крестьянские дети тоже любили орехи. Они тоже ходили с палками в орешник, но тайком. В деревне все дети лазят в чужие сады, даже если у них самих растет сад около дома. Есть в этих маленьких преступлениях наслаждение, в котором радость смешивается с легким страхом, щекотным, как укус комара.

Сознаюсь — и мы не раз участвовали в набегах на чужие сады, особенно — на орешники, даже и не вспоминая о том, что орехи росли у нас под окнами.

Мы шли следом за ребятами, волоча палки по траве, и она отвечала легким, таинственным шорохом. Мы собирались в условленном месте, и кто-нибудь один шел впереди — тихонько, стараясь не задевать веток. Помню смуглые ноги крестьянских детей — исцарапанные, вымазанные глиной; дырявые альпаргаты, — с такой нежностью я вспоминаю их сейчас; изношенные штаны, изодранные почти в клочья, всегда не по росту большие — отцовы или братовы обноски. Как змеи, их ноги скользили по веткам, мелькали в зарослях. Помню сырую траву, запах влажной земли. Всегда было много росы в сентябре, вся трава в росе. Чудесные сияющие капли лежали на земле, где копошились работяги-жучки, поблескивая глянцевыми крыльями, улитки, птицы, уже почуявшие приближение холодов. Наконец раздавался условный свист, означавший «путь свободен». И мы срывались с места, перелезали через ограду, прыгали в сад. Всегда мы ели орехи торопясь. Сдирали кожуру, разбивали скорлупу и, вздрагивая, засовывали в рот белую, нежную мякоть.

Может быть, поэтому всегда, когда со мной происходило что-то похожее, когда нарушался запрет, а совесть проскальзывала в едва заметную щель и радость смешивалась со страхом, я вспоминала, как легко раскалывался орех, вспоминала его вкус — горьковато-сладкий, мокрую траву и налитое, точно плод, щедрое солнце сентября.

Перевод Н. Малиновской

Летучие мыши

Не так легко почувствовать жалость, когда тебе десять лет. Чувствуешь восхищение, страх, изумление, презрение. Но жалость — взрослое чувство, уже изношенное, как и сердце. В десять лет исступленно любят все — траву, воздух, друга, собственные руки. Но не жалеют — никого и ничего.

Впервые я ощутила жалость, когда мне было девять лет. Воспоминание об этом так отчетливо, что и сейчас по временам меня пронизывает это жгучее тревожное чувство, мгновенное, как вспышка молнии. Это не было осознанной взрослой жалостью, я помню только, что она была глубокой и резкой, как голос, от которого задрожало сознание. Потому что сознание было тогда таким слабеньким зеленым деревцом, и его могло сломать все что угодно.

Сразу за нашим домом начинались Сестильские горы, и там, в горах, были пещеры. Высокие, напоминавшие огромную крепость или замок, эти скалы, багровые на закате, внушали нам уважение, похожее на страх. Но мы любили страх. Я думаю, почти все дети любят страх. Мы шли медленно, от холодного ночного ветра делалась гусиная кожа, и, дрожа, мы останавливались у входа в пещеру. Изнутри, как из колодца, тянуло сыростью и еще тем ледяным холодом, которым веет от неведомого, — страхом, великим страхом неизвестности.

Там жили летучие мыши, они висели гроздьями, вниз головой. Больше всего крестьянские дети ненавидят летучих мышей, волки не в счет. С незапамятных времен это для них воплощение дьявола. И мы заразились той же не очень понятной нам ненавистью. Может быть, только из подражания, из инстинктивного стремления не выделяться, которое заставляло нас поступать так же, как они. Мои братья брали с собой палки (со странной тоской смотрю я сейчас на эти длинные, вырезанные из орешника палки в руках у других детей) и стучали ими по стенам пещеры.

Я знала, что это делают, но однажды сама увидела. Ребята, держа за крылья, тащили летучую мышь — раскрытую, как веер. Их было, кажется, шестеро, и я, как завороженная, пошла за ними. Они ее распяли и стали мучить. Зажгли сигарету и заставляли курить, палили крылья, проклинали как только могли, со страшной ненавистью:

— Вот тебе, дьявол проклятый! Вот тебе, сатана!

Потом бросили и ушли. Кто-то проходил мимо, или их позвали. Прямо перед собой я увидела летучую мышь, прибитую гвоздями к черному тополю, с раскрытыми крыльями, еще живую. И в эту минуту пропал страх, болезненное любопытство и та слабая фальшивая ненависть, которая привела меня туда. Что-то словно оборвалось внутри — рухнули какие-то понятия, взявшиеся неизвестно откуда, смешались слова о добре, зле, справедливости, о том, что должно и чего не должно быть. И что-то смутное и живое, как река, нахлынуло на меня, я закричала и кинулась выдергивать гвозди, борясь с омерзением, страхом и состраданием. Я оставила летучую мышь лежать на влажной траве и ушла, и плакала, сама не понимая почему.

Перевод Н. Малиновской

Рафаэль

У Рафаэля были светлые волосы и голубые глаза, его родители, крестьяне, жили в достатке. Братья, старшие и младшие, работали в поле. Но Рафаэль был не похож на них, он был как-то не ко двору. И потому в конце концов его отослали с пастухами в горы, с тех пор он редко появлялся в селении.

Я хорошо помню, как Рафаэль в грубых башмаках, кожаных штанах, золотоволосый, гнал свое стадо мимо нашего дома к Сестилю. Нам нравился Рафаэль, потому что он был приветливый, ласковый и говорил несусветные вещи. Из-за этих самых несусветных вещей, которые он говорил и делал, родители и братья отослали его. Но за них-то мы его и любили. Мы не всегда его понимали, но всегда радовались встрече. Заметив на горе у обрыва щуплую фигурку, мы складывали ладони рупором и звали его. Потом он пел. Взрослые говорили, что поет он очень плохо, служанки просто умирали со смеху от его пения. А нам нравилось, иногда даже сердце замирало — как от перекатов грома в горах.

Рафаэль очень любил моего отца. Только его он посвящал в свои тайны. Нам нравилось, когда он приходил и говорил с каким-то неуловимым жестом:

— Отец ваш дома? Мне поговорить с ним надо.

Отец терпеливо выслушивал его. Рафаэль был одержим одной мыслью — жениться. Но во всей деревне не нашлось девушки, которой бы он понравился, и он стал выдумывать невест. Помню, как-то он смастерил себе кольцо из фольги.

— Видите? — спросил он, улыбаясь плутовато и простодушно.

— Очень красиво, — согласился отец. Серебряная бумажка сияла на смуглом корявом пальце. Рафаэль понизил голос:

— Ну куплено было… подарено… — и лукаво подмигнул. Потом вытащил из старой-престарой сумки фотографии своих невест — портреты актрис, вырезанные из газет и журналов. Все хвалили его вкус и выбор, а мы, дети, радовались этим прекрасным любовным историям, хотя не очень-то верили в них.

Прошли годы, и началась война. Когда мы вернулись в Мансилью, переменилось все, кроме Рафаэля. Люди стали не так искренни и простодушны, не так приветливы, не так бескорыстны. Только Рафаэль, уже постаревший, остался прежним. И все так же по сентябрьской траве он гнал свое стадо к Сестилю. Правда, он стал неразговорчив, и в глазах у него появилась тоска, которой мы никогда раньше не замечали.

Как-то кухарка сказала мне:

— Рафаэлю взбрело в голову, что все белобрысые ребятишки в деревне — его дети.

Часто видели, как он выслеживал детей. Бросал стадо и бродил около школы. Особенно он любил двух мальчиков, совсем светловолосых. Носил им конфеты, орехи, вырезал дудочки из тростника, свистульки. Однажды принес дрозда в клетке, которую кое-как смастерил сам, а на другой день нам сказали:

— Бедный Рафаэль! Отцу Альфредина и Матео надоела эта история. Он его подстерег, схватил за ухо и всыпал — здоровенной такой палкой! А клетку так ногой поддал, что дрозд вылетел — красота!

— А Рафаэль?

— Да что Рафаэль… ребра ему пересчитали, нос разбили — привалился к стене и плачет.

Дрозд улетел; Рафаэль так и не нашел свою любовь. Мы больше не видели его на горе. Он заболел, не выходил из дому и только в пасхальные дни, когда по улице шла процессия, подходил к окну. Его печальное лицо, цвета пепла, было чужим.

Перевод Н. Малиновской

Лошадиное кладбище

Оно было на пустыре за плотиной, вдалеке от селения. Иногда мы добирались до него, но почти никогда не заходили за ограду — это место наводило тоску. Но мы часто смотрели на него с моста. Блестели на солнце большие белые кости, из рощи и зарослей терновника по временам доносились странные хищные крики, кружили огромные стаи черных птиц, которых мы боялись.

Лошадей мы любили. Еще маленькими мы научились разговаривать с ними, ездить на них, привыкли их гладить. В деревне все дети любят лошадей и гордятся ими.

Но лошади тоже старились и умирали. Сначала мы смутно это осознавали, но год от года понимание смерти становилось отчетливей. Иногда мы спрашивали о собаке или зверьке, которого держали в доме:

— Где он?

И нам отвечали с каким-то неопределенным жестом:

— Умер зимой.

Или:

— Грузовик задавил.

То, что животные, даже самые красивые, умирали так же, как люди и дети, лишь очень медленно становилось для нас реальностью.

Поэтому пустырь с конскими костями, хоть мы и сторонились его, с каждым годом все больше пугал нас. И однажды испугал так, что с тех пор мы больше никогда не ходили к нему, пока не кончилось детство. Ни одна смерть не потрясла нас так, как смерть Али-Бабы, коня Сальвадора.

Случилось это в августе. Мы играли возле моста, когда он появился на дороге, в золотой пыли. Из года в год мы видели, как на нем пашут, как он пасется в октябрьской траве — черный, блестящий. Мы ездили на нем верхом, кормили его сахаром, столько раз смотрели на него во время молотьбы. Сальвадор его очень любил и, поглаживая по шее, говорил тихонько: «Али-Баба…»

Мы застыли на месте, когда увидели, что они идут к кладбищу лошадей — медленно, прижавшись друг к другу. И только тогда мы в первый раз заметили опухоль у Али-Бабы, его неуклюжую походку и старость, с которой уже ничего нельзя было поделать. Нас будто обдало ледяным ветром, и мы пошли за ними, и там, за черными тополями, Сальвадор убил Али-Бабу.

Мои братья, я и еще один мальчик по имени Себастьян — мы молча стояли, сдерживая дрожь. Было слышно, как трещали ветки, когда возвращался Сальвадор. Он был в крови. Себастьян схватил камень, дико заорал и кинул в него. Мы бросились бежать и с яростным отчаянием хлестали кусты. Но Сальвадор не рассердился, он шел медленно, опустив голову, так, будто совершил преступление и мы были его судьями.

Мы вышли к реке и там все вместе — мужчина и дети — бросились на землю и заплакали.

Перевод Н. Малиновской

Безымянное

Мы стольного не знали, что жили в каком-то странном раю придуманных людей и небывалых, как нам тогда казалось, событий. Птиц, бабочек, цветы мы называли только теми именами, которые сочиняли сами, и поэтому у каждого был свой собственный чудесный мир, сотворенный в те удивительные мгновенья, когда дереву, ручью или пещере давалось имя. И мы говорили друг другу: «Я видел твой ручей», «Смотри, твои птицы», «Вот это мой цветок».

Я как-то по-особому любила тех животных, которые у многих вызывают отвращение. Помню одну жабу. Она жила под камнем у источника Трех Крестов, и я звала ее Самуэль Адивино, не могу уже вспомнить почему. Мотивы, по которым давались имена, были смутны и непостижимы, как и сами животные, деревья, ручьи. И если мы любили одних, то других ненавидели. Так мы ненавидели дикие ирисы, лиловые цветы, росшие среди мха. Крестьянские дети называют их «пастушьи сборы», потому что они зацветают, когда пастухам приходит пора возвращаться с гор в селения. А это означало, что кончаются каникулы, и когда среди мха появлялись маленькие лиловые головки, мы яростно топтали их или вырывали с корнем.

Однажды кто-то убил Самуэля Адивино. Я нашла его — высохшего, распластанного — и долго стояла, глядя на него, и было слышно, как течет за тростниками река. Вдруг я поняла, что его имя проваливается в пустоту и я не знаю, что мне делать с этим именем. Странное чувство охватило меня. Помню, я медленно уходила оттуда, и то, что я чувствовала, не было печалью, это была пустота, оставленная чем-то, что исчезло, как птица, как воспоминание. И так отчетливо ощутила я эту пустоту, что несколько дней ходила молча и только иногда по вечерам повторяла, не понимая смысла: «Самуэль Адивино».

Не раз потом я называла словом утрату того, чему в действительности никогда не было имени. Но тогда я впервые поняла, что на свете есть голоса и звуки, оставляющие в нас пустоту, против которой бессильны и память и надежда.

Перевод Н. Малиновской

Деревья

С самого детства я любила деревья. Я знала, как они называются, но очень долго давала им свои имена, попятные мне одной, я и сейчас помню какие. Деревья в лесу так же отличаются друг от друга, как люди, это сразу понимаешь, побыв с ними. В деревьях есть что-то такое, чего нет больше ни в чем. Нет ничего равного их тени, тишине, их потаенной жизни. Буки, дубы, тополя. И ни один не похож на своих братьев. Помню, как солнце освещало их стволы — днем, утром, на закате. Кругом все было поглощено их жизнью — безмолвной и напряженной, устремленной к небу. Среди деревьев никогда не бываешь одиноким. Ветер, колыхание веток, следы дождя, сверкание листьев, трещины, рассекающие кору, завораживали меня. Помню, прислонившись лицом к стволу, я терялась в крохотных ходах этих лабиринтов, как в долгом сне, смысла которого я не знаю доныне. В лесу особенный дождь, не похожий на все другие. Там другое солнце, другие шорохи, у всего другой цвет.

И кажется, даже время теряется перед деревьями — коснется их и уходит, как ветер. Они растут на наших глазах, а мы и не замечаем. Они протягивают к небу ветви и не старятся. Но вот кто-нибудь говорит: «Это мертвое дерево». И мы вдруг понимаем, что дерево больше не живет, что перед нами гордо стоит мертвец. Он позволяет обвязать себя веревками, обрубить ветки. И падает, не чувствуя боли, поднимая лишь легкое облачко теплой пыли, и исчезает — все так же гордо. Ничто не способно унизить дерево. Никто не видел его предсмертных мук.

Я всегда любила деревья и тоскую по ним. Помню высокое дерево, оно одиноко росло у дороги, которая от поля сворачивала к саду за домом. Это был черный тополь (так называемая «Каролина») с толстым узловатым стволом и большими листьями. Его посадил мой дядя, когда был маленьким. Мне оно казалось мачтой сказочного корабля. Детьми мы часто играли под этим деревом в корабли, а возвращаясь с речки или еще откуда-нибудь, перед тем как идти домой, ложились под ним отдохнуть — чтобы прошла усталость и нельзя было догадаться о наших походах. Это дерево было для меня чем-то простым и величественным, вольным и мудрым. Как солнце, оно не менялось, и я не знала, когда оно родилось, и не могла даже подумать о том, что когда-нибудь оно умрет. Но вот как-то утром дедушка сказал, указывая на него палкой: «Это дерево уже мертвое».

Для меня его слова прозвучали как откровение. Я вдруг поняла, что я выросла, что я уже не девочка. Я поняла, что уже нет со мной ни прежних людей, ни даже снов. Я поняла, что уже давно никто не ложится под тополем посмотреть на облака, плывущие сквозь листву к неведомой стране. И мне стало так больно, как никогда. Это была резкая и сильная, но, думаю, благотворная боль.

Мой дед велел срубить дерево. Я влезла на каменную ограду у тополиной рощи и оттуда смотрела. Ствол подрубили топорами и обвязали канатом. Что-то великое и скорбное, почти мученическое было в нем. И в этой прекрасной смерти дерево ни на минуту не утратило ни своей осанки, ни своего величия. Стук топора гулко отдавался в утреннем воздухе, и с каждым ударом становилось все больней и легче. «Пусть, — сказала я себе, — так будет со всеми и со мной». Тогда я хотела одного — чтобы все беды, боль, горе и смерть пришли ко мне так же внезапно — в открытую, без долгих предисловий и лживых утешений. Если бы смерть или беда приходили к нам так, как они приходят к деревьям, мы бы никогда не старились.

Перевод Н. Малиновской

Отлет

Улетали птицы, и это чувствовалось во всем — в воздухе и в отзвуках наших голосов. Мы то и дело убегали в овраг за домом и выкрикивали имена, слова, просто бессмысленные слоги. Все возвращалось к нам эхом, все, кроме птиц. Кайо, старый арендатор, редко разговаривал с нами. Но приходил день — всегда неожиданный, — когда он говорил:

— Сегодня птицы улетают.

И верно — птицы срывались с деревьев, с прибрежных кустов, полой и улетали. Помню, как они кричали и, взлетая, вспыхивали в последних лучах солнца, словно искры костра. Их бегство пугало — казалось, их гонит предчувствие, тень беды. Когда они кричали, дрожь пробирала от их голосов, когда летели молча, биение крыльев было таким завораживающе странным — будто огромные ресницы трепетали в вечернем воздухе.

Мне порой и сейчас это снится. И тогда кажется, что все застывает, даже время; все, кроме тех перелетных птиц, которые не возвращаются и во сне. Крестьяне говорят, что они летят ко дворцу Луны и Солнца, к теплу, покинувшему наши края, а может быть, ищут таинственное, далекое счастье, которого нам не понять. Но верно и то, что здесь, на этой потускневшей, будничной земле остаются продрогшие серые птицы, свыкшиеся с нищетой. И верно, что снова, как только повеет весной, птицы загалдят на крышах, на ветках черных тополей, в рощах, в садах. Но не те, что улетели. Те никогда не возвращались, тех мы никогда больше не видели.

Так улетает жизнь — негаданно, вдруг. Смотришь на человека и в какой-то миг, похожий на тот, узнанный Кайо, всегда неожиданный, замечаешь знак ухода. Как будто незнакомый голос говорит: «Сегодня».

Так улетает жизнь — внезапным всплеском крыла, стаей. И возраст не играет роли. Человек еще разговаривает, ест, смотрит по сторонам. Он занят делами, у него свои заботы, счеты, разговоры, печаль. Но жизнь уже не в них, жизнь уже начала свой потусторонний взлет — еще скованно, глухо. А человек как будто прикован к земле и одинок — как дерево с голыми ветвями на пороге зимы, у края бездонной ночи. Сам он может этого не знать, но знают те, кто видит его, говорит с ним. А он, должно быть, ловит, как мы ловили детьми, эхо своего голоса, канувшее в реку, в овраг. Невозвратное безошибочно узнается. Оно и в воздухе, и в словах, и в бессмысленных слогах. И тогда в счет не идут ни молодость, ни надежда.

Перевод Н. Малиновской

Лунный порог

Я не помню, кто из нас придумал это название — Лунный порог. Может, оно было как-то связано с пиратскими историями, легендами о кладах или о чем-нибудь еще в этом роде. Во всяком случае, никто из нас толком не знал, что означает это название, хотя в нем заключался целый мир, таинственный, от всего отделенный и полностью наш.

Лунным порогом назывался выступ на скале, площадка у самого обрыва на гребне Сестильских гор, начинавшихся сразу за домом. На этой площадке нас помещалось трое или четверо, а еще — фляга с вином, умная и ласковая соседская собака, рваная брезентовая палатка и другие прекрасные и необходимые вещи. Лунный порог был чудесным наблюдательным пунктом и лучшим из тайников нашего детства. Скрытый высокой травой и зарослями боярышника и терна, он был совершенно незаметен. Мы убегали туда, чтобы спрятаться от наказания или просто побыть одним. Потом я узнала, что раньше это место было убежищем моей матери и ее братьев, а после — моей младшей сестры и ее друзей. Но ни мы, ни они никого не посвящали в тайну. Каждый раз дети открывали это место заново и давали ему другое имя.

Я уже говорила, что мы часто убегали туда — друг за другом, потихоньку — по разным поводам и в разном расположении духа. С какой печалью я вспоминаю сейчас, как мы неподвижно, подолгу сидели на краю скалы, нависшей над пропастью, глядя на камни и листья, и тоскую о том одиночестве. Там, внизу, возле домов суетились взрослые, похожие на разноцветных муравьев. И было до головокружения приятно смотреть на них сверху — свысока и с какой-то жалостью. Сновали туда и сюда служанки, посыльные. А здесь было одиночество — торжествующее, полное. Я поднимала голову и видела, как в небе, разодранном ветвями, цвел терновник. Совсем близко кричали вороны — они вили гнезда в скалах, там, где жили летучие мыши и черные бабочки. И все пронизывал странный сумеречный свет. Я думаю, всем детям нужен свой Лунный порог.

Когда я вернулась сюда и все было уже затоплено, я встала на берегу и, прикрывшись от солнца рукой, искала то место. И отсюда, с другого берега, я узнала тот каменистый выступ, тот шорох листвы, крики птиц. Я узнала их — как узнают друга, дерево, ручей. Было пусто на Лунном пороге — ни гомона ребячьих голосов, ни шепота, ни того детского одиночества, когда начинаешь думать и взрослеть.

Но все-таки и сейчас есть Лунный порог. Он снова возникает, я знаю это, в час одиночества, необходимого каждому ежедневно. В день одиночества, которого ждешь и ищешь месяцами, годами. На Лунном пороге дети взрослеют внутренне, не торопясь. А потом в час одиночества Лунный порог возвращает каждого из нас к детству, которое прячется внутри и ищет выхода — порога, двери, окна, но не находит и не может уйти.

Перевод Н. Малиновской

Клетки

Помню, на чердаке было множество клеток. И в комнате, где гладили, они были свалены в угол, и у окна, где отец и братья вешали свои ружья, охотничьи сумки и патронташи. Так вот, в доме было огромное, бесчисленное множество клеток — заплесневелых, позеленевших от старости. И это странно, потому что в нашем доме никто — ни мы, ни те, что росли до нас, не любили держать зверей и птиц в клетках. Был у нас в семье особый дар — приручать и дрессировать птиц; рассказы о деяниях куропаток, ворон, соек передавались из уст в уста и дошли до меня: у нас все помнили их имена, повадки, характеры, манеру петь или кричать. Когда моя мать была маленькой, в нашем доме жили даже олень и ручной кабаненок.

Но клетки откуда-то появлялись. Для соловьев — совсем маленькие, из тонкой проволоки со стеклянными дверцами; четырехугольные, из шершавых деревянных палочек — такие продают крестьяне; высокие, из гнутых железных прутьев, с кольцом наверху. От этих клеток веяло жутью, странным образом они напоминали о средневековье. Для меня эти клетки «пахли кровью и страхом».

И все же клетки необъяснимо притягивали меня. Еще раз я наткнулась на них, лазая по бабушкиному чердаку. Я выставила их на пол около окошка, за которым кричали стрижи; они были пыльные, в паутине. Я разглядывала их и иногда вздрагивала, не знаю, от удовольствия или от страха. Я была совсем маленькая, лет семи, не больше, но помню их так отчетливо, как будто и сейчас стоят у меня перед глазами эти таинственные маленькие тюрьмы для чего-то неведомого, для какой-то тайны, которую я не умела разгадать.

Однажды я сказала отцу: «Принеси мне живую птицу». Но отец забыл. Я сказала старшему брату: «Принеси мне птицу, я посажу ее в клетку». Но он не обратил внимания. А один из деревенских ребят принес воробышка со сломанной лапкой. Он держал его в руке так, что одна только маленькая печальная головка высовывалась из грязных пальцев. Воробышек открывал клюв и издавал слабый писк, еле ощутимый, как прерванное дыхание.

— Он умрет, если ты его посадишь в клетку, — сказал мальчик.

Это был славный деревенский парнишка, таких называют обычно «лопухами», «олухами» или как-то еще в этом роде. У него были черные миндалевидные глаза и удивительно белые редкие зубы, торчавшие из вечно полуоткрытого рта. Мы наклонились и положили птицу на землю. Сильно пахла трава, нагретая солнцем, крапива жгла руки. Воробышек лежал на траве — беззащитный, одинокий. Мы принесли ему хлебных крошек, гладили его одуванчиком, придумывали ему красивые имена. Я притащила большую клетку; дверцу мы оставили открытой и положили внутрь цветы, траву и кусок печенья, валявшийся поблизости, поставили корытце с водой. Потом положили туда раненого и ушли.

Дня через три пришел мальчик и напомнил мне о нем.

— Как воробышек?

Мы побежали в сад, туда, где оставили клетку. Она была пустая. Увяли цветы, засохла трава, и только вода забытой звездой еще поблескивала в корытце да муравьи лазили по печенью.

Мы молча смотрели. Я вздрогнула, увидев муравьев. Я всегда ненавидела их, еще и сейчас ненавижу. Палочкой мы вынули печенье, убрали из клетки траву, мертвые маки. Я навсегда запомнила, как наши руки — его и моя, темные от загара, исцарапанные ежевикой, беспомощно трогали пустоту. Наши руки, касавшиеся прутьев, — так нежно, так печально.

Я отнесла клетку обратно, поставила ее рядом с другими. Через несколько лет этот мальчик умер, и я вместе с другими детьми была на его похоронах. А вернувшись домой, я видела руку, которая трогала пустоту, убирала сухую траву, увядшие цветы. И ставила на место старую, заплесневелую, таинственную пустую клетку.

Перевод Н. Малиновской

Дорога

Встреча с ними всегда была нежданной — как будто, много лет спустя, встречаешь друга детства и он спрашивает: «Что же было?» Незаметно сворачивает дорога — и нет ничего особенного, просто еще один поворот. Но за этим поворотом уже не видно начала пути, отрезанного навсегда, и никому не дано вернуться и еще раз испытать судьбу.

Те тополя, всегда неузнаваемые, — и когда серебрились листья, и потом, когда голые тонкие ветки таяли в сером влажном небе, отливавшем на закате золотом и охрой; прибрежные тополя — оловянные солдатики, уходящие вверх по течению, к краю гор. Куда они шли ровным строем? Куда вел этих странников тайный обет, которого нам уже никогда не разгадать?

Мы приходили туда ранней весной. Весна рождалась на речном берегу и все заполоняла желтыми цветами, — мы по наивности считали их ядовитыми. Вода была холодная и обжигала пальцы. Мы были одеты по-зимнему — в свитерах и ботинках, но эти желтые крапинки уже брезжили среди цыганских тростников. А там, куда не доставало солнце, лежал снег. Мы огибали дом, ступая по мерзлым комьям в ледяных иглах, сворачивали за угол и вдруг встречали тополя. И едва завидев их, уже чувствовали, что выросли, понимали, что вернулись и минул еще один год. И что-то тянулось в воздухе — как легкая паутина.

Прошло время, и срубили деревья. Исчезли речные тополя — последние часовые погибшего мира. Странная, таинственная тропа, укрытая их корнями, — дорога, которой они уходили или которую прокладывали, оставляя позади, точно след корабля, — как ее разглядеть, где она теперь? Куда она вела, эта дорога?

Не все ли равно, когда их срубили — три года назад, два или несколько месяцев, — какая разница? Уже никто не увидит, как стоят они у самой воды и, опрокинутые в ней, словно волшебные копья, целятся в призрачный мир речных глубин. Осталась только пыльная тропка и резкое ощущение утраты от этой пыли. Я думаю о них, глядя на фотографию, здесь, у меня на столе. Мне говорят: «Все переменилось. Все теперь другое. Посмотри — вот и тополя…» Раньше мне не приходило в голову, что их нельзя любить вне той земли, куда они уходили корнями, без той воды, без их загадочного, неподвижного и неустанного шествия к верховьям. Не могу представить их в другом месте, хоть и знаю, что селение затопили, и все кончено. Развалины на месте нашего дома, пустошь там, где были луга и сад, где роща звенела на утреннем ветру, сиротство и безмолвие — вместо голосов и отзвуков… все это хоть как-то можно понять, но нельзя понять одного: куда делась та незримая тополиная дорога, где она теперь? Сколько тропинок мы исходили, взметая бурую пыль, словно ждали, сами того не сознавая, что одна из этих мерзлых тропок обернется сияющей, золотой дорогой, так и оставшейся навеки в сердце.

И я снова вспоминаю тот запах и тот свет, когда уже перед отъездом в город мы собирали опавшие золотые листья и смотрели, у кого самый большой. И как, склонясь к влажной сентябрьской земле, угадывая потаенные корни и ручьи, я вздрагивала от предчувствия таинственной и странной дороги (а может, то был солнечный блик, последний закатный отсвет).

Куда шли тополя, я поняла только теперь, но, думаю, и тогда знала. Только мы, дети, и знали это — в ту невозвратную пору, которая всегда, с первого дня, была прошлым. И не одно время виновато — мы сами предавали себя: взрослея, старясь, день за днем. И, может быть, все объясняется одним — необходимостью забвенья.

Перевод Н. Малиновской

Из книги «Необычные мальчишки»

Робкие, вспыльчивые, молчаливые, проходят мимо нас эти необычные мальчишки. Мы могли бы узнать их по знаку зодиака, по монограмме или по родинке на теле.

Необычные мальчишки

…мрак ушедшего дня…

Пабло Неруда

I

Гальго сказал, что в восемь или девять вечера можно увидеть новые звезды. Он перечислил несколько названий, и Хуан записал их.

Гальго раздал сигареты, и все трое закурили: Гальго, Андрес и он, Хуан. Они стояли, прислонившись к стене гелиотропов, время от времени искоса поглядывая друг на друга. Гальго смеялся.

А может быть, даже не смеялся; просто они видели его зубы, совсем не такие, как у людей. Хуан нащупал в кармане маленький блокнот. Вернее, прошлогодний календарик, уже негодный. Календари бабушки всегда оставались пустыми. И для чего только она их покупала? Все равно ей уже незачем было вести учет дням, покупкам, потерям… Такая она старая, надушенная, всегда веселая бабушка. И вот теперь в ее календаре записаны все звезды Гальго, плохого друга.

Но мама разрешала ему иметь таких друзей. Правда, Гальго она не знала, знала только Андреса. Мама сказала: «Ничего не поделаешь, раз нам приходится тут жить, почему бы нет, пусть дружит, не может же мальчик все время быть один, без товарищей». А дедушке они не нравились, и поэтому он говорил: «Хочешь дружить с ними — дружи, но чтобы в доме ноги их не было, встречайтесь там, у стены гелиотропов». Как странно прозвучало это название, когда он услышал его впервые. Гелиотропы. Но теперь, когда Хуан знает названия звезд Гальго, оно уже не кажется ему таким странным. Оно ему нравится. И ему неплохо там, с ними. Даже хорошо. И хорошо, что он оставил школу, город. Пока не кончится вся эта капитель, мама и он будут жить у бабушки с дедушкой. А школу заменит учитель дон Карлос. Мама сказала: «В конце концов Хуан еще ребенок, ничего страшного, если он потеряет год, потом наверстает».

Но нельзя вернуть потерянные годы, как нельзя вернуть красок ушедшей осени, или расположения звезд, или друзей, далеких и уже таинственных, словно они утратили голоса и идут в сандалиях по плотному, затвердевшему песку. Маме никогда этого не понять, и зачем ей это понимать, да и вообще кому это нужно? Гораздо лучше быть вдали от всего, от всех дел, связанных с папой; пусть бы они сразу разошлись, зачем разводить такую канитель, чтобы распрощаться? Он хочет жить без нее, она — без него, к чему столько волокиты и бесконечных переговоров с адвокатом?

Но теперь для него это уже не имело значения. Впрочем, он никогда не был близок с родителями, и дело тут не в возрасте, потому что ему, Хуану, уже перевалило, как говорит дон Карлос, за тринадцать. Просто он жил своей жизнью, рос, как одинокое дерево, вдали от всего: от городского дома, от дома дедушки с бабушкой, от целого мира. Где-то в его воображении тонул корабль. Он не имел ничего общего ни с его родителями, ни с его друзьями, ни с его учителями. Это был корабль, которым он управлял когда-то. Теперь он спокойно смотрел, как корабль медленно погружается, но не в море, а во что-то сухое, возможно, светящееся, пустынное, увлекаемый бесчисленными и удивительными звездами.

Ночь он любил больше дня. Ночью около него никого не было, он оставался наедине со своим кораблем, умирающим кораблем Хуана. А может быть, он сам был этим тонущим кораблем, и кто-то другой подбирал на берегу его обломки. Обрывки канатов и парусов, заржавевший компас.

Хуан дышал спокойно, как в те минуты, когда спал, сознавая, что еще не пришла пора вставать и будильник еще не звонил. Когда он сам себе говорил: я сплю, сплю, как хорошо спать.

— Двадцать пятого числа, — говорил Гальго, — Андромеда, Треугольник, Пегас, Водолей, Козерог, Феникс, Эридан, Южная Рыба…

Хуан открыл глаза, чтобы не дать увлечь себя течению. Здесь не было моря. А ему очень хотелось еще хоть разок взглянуть на море. Он провел дрожащей рукой по лицу.

— Не дрожи так, — услышал он голос Андреса, — мне это передается.

На другом берегу реки, темной и вонючей в этом месте, росли лиловые, бередящие душу цветы. Они были липучими, плодовитыми, насмешливо-уродливыми. Так и хотелось скосить их все до одного, но он подозревал, что они, подобно кошмарам или желаниям, возродятся в тот же миг, как их обезглавят. И на каждом хрупком, еще кровоточащем стебельке возникнет тысяча новых головок, таких же насмешливых, как девчонки. Он ненавидел девчонок в те дни.

— Ну, что еще они там снесли? — спросил Андрес у Гальго. По мнению Андреса, звезды что-то несли, точно куры яйца.

Хуан закрыл глаза, и к нему вновь вернулось знакомое, тоскливое ощущение, будто он тонет.

II

Для Андреса все было, как в первый день. Тот самый день, когда вернулся Гальго.

Он уже некоторое время не спал, может быть, даже давно, хотя еще и не совсем проснулся. Только сдержанный стон матери заставил его окончательно пробудиться. Но он не шелохнулся и по-прежнему лежал на спине, уставившись в серую полоску света, еще недавно отливавшую ночным блеском. День уже струил потоком свой желтый свет, а небо заполнилось белыми петухами, которые, постепенно преображаясь, поплывут к югу.

Обычно первыми словами матери было: «Не смей ходить туда», «Чтобы я тебя не видела с Хуаном из Дома».

Когда она говорила Дом, она всегда имела в виду дом Хуана. Другого дома не было. Был Дом Хуана, с его сторожевой вышкой, как говорил дон Анхелито, с темными воротами, с позеленевшими, ржавыми замками на дверях и тенистым, заросшим садом, где в былые времена, — судя по рассказам дона Анхелито, — красивые надменные сеньоры, эти проклятые кровопийцы, хоронили прижитых на стороне детей, чтобы сохранить в тайне свою связь с незамужними женщинами. Мать изо дня в день твердила одно и то же: «Чтобы я не видела тебя с Хуаном из Дома, он тебе не ровня, пусть дружит со своими. Что у тебя общего с этими людьми?»

Серая полоска ускользала в щели потолка из просмоленной бумаги, жести, плетеных прутьев. День стремительно врывался, и Андрес не мог отвести глаз от этой полоски, хотя все еще не в состоянии был двинуть ни ногой, ни рукой. Только в голове да в сердце хладнокровно билась жизнь. Он подумал: мать чего-то испугалась во сне. Затем шевельнул рукой под одеялом, и вдруг солнечный свет, юркнув в лачугу, застыл на нем почти белым квадратом.

Андрес отвел взгляд, чтобы не видеть того, кто поднял соломенную циновку, и упрямо уставился на мятое одеяло. Так оно выглядело вблизи, но, укрываясь, он думал лишь о том, что оно теплое, и не замечал, как плохо от него пахнет сыростью, застарелым потом, а может быть, и лекарством, которое он разлил в прошлом году, когда тяжело болел. Но ведь Хуан говорил, что время нельзя остановить, и оно движется вместе с солнцем и вселенной, прячась за тростниками. Андрес повернул голову вправо, к циновке, закрывавшей вход, которую кто-то поднял, и его мысли упорхнули стайкой, потому что они являлись к нему только в момент пробуждения, а потом — часы, журчащая вода, голоса возвращали его к действительности, где были люди и вещи, вода и камни, где были слова, все слова, кроме тех, что говорил Хуан.

Белая стена словно отделяла его, отмежевывала от усадьбы, проводила границу между ним и землей сеньоров Людоедов, как говорил дон Анхелито, которую почему-то назвали стеной гелиотропов. Дон Анхелито не раз повторял: «Здесь нет гелиотропов, что за чушь, во всей округе нет ни одного гелиотропа, глупости все это, ерунда, нет здесь гелиотропов». И все же Андрес посмотрел, повернул голову и увидел его, Гальго. Это вернулся Гальго.

Казалось, Гальго теперь интересуют только звезды, но как объяснить Хуану, этому упрямцу Хуану, что они видят звезды не такими, как Гальго; Гальго говорит совсем о других, его звезды перекатываются, словно камни, там, наверху, мертвые, со странными названиями, это не их звезды. Но не так-то просто все это объяснить, вот Хуан — тот бы смог, потому что учился в школе у моря.

Это Гальго поднял циновку, это он звал тихим свистящим шепотом, как змея. Это был Гальго. Это он вернулся. Это вернулся Гальго.

III

Когда Хуан увидел в кустах Гальго, сидящего на корточках, красного, усталого, потного, с падающими на глаза прядями волос и влажным пушком над уголками губ, какое-то властное, неодолимое, тревожное чувство подсказало ему: это не мальчик.

Сами того не сознавая, они, думая друг о друге, знали, что оба отступают к одному берегу, пусть даже там не останется ни единой песчинки, пусть только ветер гуляет, выдумывая хотя бы призрачные воспоминания о детях, о следах босых ног на влажной земле.

И образ этого подстерегающего мужчины, который никогда не был мальчиком, преследовал Хуана весь день, пока светило солнце. Покой приходил только вечером у стены несуществующих гелиотропов, во время встреч, которые так раздражали дедушку.

IV

Бабушка стала еще ниже ростом, чем была в пятнадцать лет, когда вышла замуж. У нее было одиннадцать детей, но никто не знал, где они; в доме жила только мама, да и она уже перестала быть ее дочерью. Никому и в голову не приходило, что мама ее дочь; даже сама бабушка, казалось, забывала об этом. Весь день бабушка проводила так, будто только что встала с постели, пробудилась от сна. Единственной ее едой был завтрак, с утра до вечера она ходила в тонком розовом халате с цветами мальвы и волнистыми кружевами на груди, как у персонажей старинных водевилей. Ее жиденькие волосы были прилизаны на висках, щеки ввалились, а кожа на них, дряблая, бледно-розовая, напоминала промокашку, хорошо впитывающую чернила. Каждое утро она поливала кустики петрушки и заботливо, любовно ухаживала за ними. Она разводила их в горшках на балконе-террасе, чтобы не спускаться в огород или сад, заросшие крапивой. От бабушки всегда пахло дорогими духами и чуть-чуть нафталином, и она не переставала удивляться: «Надо же выдумать такое, стена гелиотропов, в нашей усадьбе никогда их не было. Может, он назвал ее так, потому что назначал там свидания своим женщинам?» Хуан, слушавший ее с большим интересом, спросил: «А ты, бабушка, откуда знаешь?» Глаза бабушки сразу же становились сладенькими, как у девчонки-лакомки в черных чулках, с локонами и мелкими, точно искорки, зубами, и она говорила Хуану такое, о чем девочки никогда не говорят, даже если знают. Слегка откинув голову назад, бабушка заливалась смехом, словно кокетливая барышня, но у нее это плохо получалось, и отвечала: «От служанки Филомены, я посылала ее шпионить, ну и потешались же мы потом. Добрая моя Филомена, она всегда была со мной, с самого детства, и поднимала веер каждый раз, как я роняла его на пол. Филомена подглядывала за дедушкой, а потом мне обо всем рассказывала. Мы обе краснели, и я просила: „Послушай, Филомена, встань за ширмой, будет не так грешно“. Как же мы смеялись потом, сдержаться не могли, до чего все-таки все мужчины глупы».

Хуан думал о книге в красном переплете с золотым тиснением, из которой мама вырвала страницы, сказав: «Это же разврат, а здесь Хуан, да еще в таком опасном возрасте, в огонь все эти непристойности!» Но дедушка рассердился и, канюча, стал выгребать из пепла еще не успевшие сгореть страницы. Мама продолжала упрекать его: «Это же настоящий разврат, сплошная порнография, вот среди чего я росла, вы мне душу исковеркали, из-за вас я была несчастлива в браке».

Но уж если бабушка была развратницей, то дон Анхелито и подавно, он не видел ничего плохого ни в том, что происходило у стены гелиотропов, ни в том, что делала Филомена. Правда, думал Хуан, Филомене простительно — она уже давно умерла и лежит в могиле, на которой еще сохранились призраки роз, когда-то принесенных теми, кто ее помнил.

А дон Анхелито стал таким злобным с тех пор, как мама взяла на его место дона Карлоса, сказав: «Он невежественный, желчный старик». И с той самой поры как его уволили и он перестал давать уроки в доме, дон Анхелито подкарауливал дона Карлоса на углу, потом будто невзначай выходил ему навстречу, сталкивался с ним и ронял на землю книги — Вольтера, Руссо, а дон Карлос корчился от смеха, помогая ему подбирать их, и бормотал: «Пустяки, пустяки». Он прекрасно понимал, что дон Анхелито хочет пустить ему пыль в глаза, унизить этими пожелтевшими книгами мудрости, в которых лежали засушенные бабочки и колокольчики. Наконец взяв себя в руки и успокоившись, дон Карлос насмешливо говорил, зло буравя дона Анхелито взглядом сквозь контактные линзы (которые носил не из тщеславия, просто так было удобнее и практичнее, к тому же в них можно было смотреть вбок), а затем уходил, неуязвимый, исполненный собственного достоинства, и со свойственной ему пунктуальностью ровно без четверти восемь входил в длиннющую, как тоннель, залу, где софа, черные стулья: и стол одиноко стояли, застыв в скорбном отчаянии. К счастью, дона Карлоса не интересовали звезды, он преподавал Хуану математику, подготавливая его к следующему классу (этот год был потерян по вине дона Анхелито). Дон Карлос поднимал брови, словно два кнута, и бичевал ими и без того по-детски растерянного дона Анхелито, у которого были подкрашенные, как у коменданта лагеря, усы и веки без ресниц. Бедный дон Анхелито принимал эти бичующие удары с покорностью старого каторжника, прикованного к своим галерам, вынужденного работать веслами, работать из последних сил, вместо того чтобы с легкостью порхать по жизни, вести непринужденные беседы на всем известные, избитые темы, рассказывать полузабытые истории, стремясь вырваться наконец на простор сквозь застекленные окна. Птицы, улетавшие на другой конец света, возможно, тоже будут метаться и биться в таких же колбах из тонкого стекла, этих блестящих пузырях, сковывающих тысячи других образов дона Анхелито, узника, сидящего взаперти, плачущего и все еще завидующего тому, кто так блестяще знает математику. И Хуан, думая об этом, смотрел на него и смеялся, хохотал, как в тот раз, когда еще маленьким видел на уроке естествознания воробышка, который медленно задохнулся в стеклянной колбе. О жестокий мальчик, над чем ты смеешься? Над чем-ты смеешься, жестокий мальчик? Но разве не для этого принесли воробышка в класс? Тогда для чего же его принесли?

Крах Дома — это всего лишь постепенный отказ от мира, который, как говорил дон Анхелито, эта падаль, эти старые греховодники выжали, точно огромный лимон, и теперь топчут и заплевывают косточками.

Замки, между тем, плесневели и покрывались ржавчиной, колодезное колесо стенало, как беззащитное животное, а небо устремлялось к зиме.

Там, у стены гелиотропов, Хуан повернулся и упал на правый бок: ему нравилось иногда делать вид, будто в него попала пуля. А потом он снова хохотал, точно так же, как тогда, на уроке естествознания. (В Этой Школе Мы Ставим Превыше Всего Формирование Личности, и т. д., и т. д., и т. д.)

V

Все шло хорошо, пока Хуан не увидел мужчину, который никогда не был мальчиком, красного, потного, притаившегося, готового броситься на жертву и растерзать ее.

— Вот он, — сказал Андрес.

Все трое тяжело дышали: Хуан и Андрес, потому что бегом взбирались по косогору, а тот, потому что все еще прятался.

— Он еще прячется?

— Да, потом он явится к матери, скажет, что пришел за деньгами, но это потом; он всегда так делает.

Гальго сказал:

— Торопиться некуда.

Стоило Хуану услышать этот голос — и в ту же минуту он почувствовал, как все, что связывало их с Андресом, стало уплывать, словно бумажный кораблик по каналу. Хуан подумал: «Передо мной мальчик, такой же, как остальные, только постарше, посуровее нас». Он предполагал, догадывался, что может произойти, если свяжешься с такими. «Если свяжешься с этими людьми, они впутают тебя в какую-нибудь историю», — предупреждал его дедушка, продувая стволы ружья и направляясь танцующей походкой в сад пострелять дроздов, любивших полакомиться сентябрьскими сливами.

— Это и есть твой друг? — спросил Гальго.

В его голосе прозвучало недоверие, а взгляд скользнул по рукам Хуана, нежным, без мозолей, разве что поцарапанным во время игр и ребячьих авантюр. Потом задержался на его ногах, обутых по-крестьянски, что выглядело слишком уж нарочито.

Хуан опустил глаза, в свою очередь уставился на ноги Гальго — на его черные, узконосые, покрытые пылью ботинки — и почувствовал тяжесть на душе.

VI

Уже в баре Гальго сказал Андресу:

— Ненадежный тип этот твой друг.

— Неправда.

— Он нас подведет, на него нельзя положиться, ты же слышишь, как он разговаривает.

— Так ведь он из Дома.

— Ты давно с ним знаком?

— Два года.

Но он соврал, они не дружили и года. Раньше Хуан жил не здесь, у моря. Но он не скажет этого Гальго, а то Гальго не будет ему доверять, поэтому он говорит:

— Хуан уже был здесь, когда мы сюда приехали. С тех пор я его и знаю.

Гальго переменил тему разговора. Он допил вино и спросил:

— Ты видел отца?

Андрес кивнул.

— Что он говорит?

Андрес пожал плечами и уставился на рюмку Гальго, уже пустую.

VII

— Он пришел забрать у матери деньги, которые она получает от отца, — говорил Андрес, пока они вприпрыжку сбегали со скалы к реке. Они бежали вниз, не останавливаясь, а если кто-нибудь из них спотыкался, то делал вид, будто это нарочно. Они бежали, словно их подгонял страх, словно их хлестал своим прутом Гальго. Андрес рассказывал на бегу, едва переводя дух, хотя не очень-то любил распространяться о своих делах.

— Забрать деньги?

— Да.

— А почему она отдает?

— Он старший. Гальго — мой старший брат.

— Ах, так он твой старший брат!

А Хуан-то думал, что у Андреса только младшие братья: тот, что обжегся о жаровню, без правой брови, со сморщенной розовой лысинкой; и другой, еще совсем крохотный, от которого всегда плохо пахло и который лежал в пеленках у стены лачуги, пригретой солнцем, Оказывается, у Андреса еще один брат. Какое плохое известие. Еще один, кроме того, что ходил с крючками на канал и вылавливал оттуда отбросы лагерной кухни, и другого, совсем маленького, который лежал в пеленках, с голыми ножками, родившегося, когда отец уже сидел в тюрьме. Говорят, он даже не верил, что это его ребенок. Еще один, который будет бродить возле проволочной ограды лагеря в надежде, что ему перепадет что-нибудь из остатков пайка, передач в дни посещений, подачек повара Барракона. Нет, Гальго не такой. Оказывается, у Андреса еще один брат. Какое плохое известие. Но этот не станет довольствоваться отбросами, выловленными из канала, этого не отпугнешь, как надоедливого пса. Этот не такой. Какое плохое известие. И незаметно, тихо к нему подкралась грусть, словно синяя огромная муха, которая уселась на глаз сторожевого пса Суро в тот день, когда он заболел, за два часа до смерти.

Они остановились у реки, там, где дно — темное и ближе всего сходятся берега. Здесь можно было перепрыгнуть с одной стороны на другую одним махом. И здесь же настал конец откровениям Андреса. Теперь он уже ничего не расскажет. Он мог говорить так только на бегу, не глядя на Хуана, пока они мчались вниз, усталые, бледные. Но теперь, у воды, он уже ничего не расскажет. Андрес подошел к единственному тополю на берегу и, обхватив ствол руками, прижался к нему. Он дышал глубоко, ровно, стараясь прийти в себя. Теперь он уже ничего не расскажет.

VIII

Андрес привел Гальго к стене гелиотропов, когда Хуан уже потерял всякую надежду их дождаться и от нечего делать рвал траву, швырял камни в стену, разглядывал свою тень при свете огромной луны, которая с высоты лила свет ему в спину и туда, где никто никогда не видел гелиотропов. Тень, казалось, насмехается над ним. Луна в эту пору всходит в поднебесье, когда ленивое солнце еще нежится в реке или на камнях. Разливая свет, она отбрасывает призрачную тень на стену, А может, это вовсе не его тень. Может, он слишком долго смотрел на еще яркое солнце, и оно ослепило его, и теперь ему только кажется, будто там, на извести стены, вырисовывается призрачный контур в золотом ореоле. Он даже не знает, его ли это тень, таким ли он видел свое отражение в реке или в зеркале дедушкиного комода, когда шел, чтобы украсть. А может, это призрак серебристого или черного тополя, или еще какого-нибудь дерева, убегающего ввысь.

— Хуан, он здесь… Пошли?

Голос Андреса прозвучал едва слышно, никто не уловил бы этого шепота, кроме Хуана (хорошего мальчика Хуана, друга гномов, стоящего у стены, по другую сторону которой на все даются легкие, лживые ответы; Хуана, друга добрых лягушек, не причиняющих никому вреда; славного Хуана, способного смеяться над чем угодно, только не над пустяками). Кто-нибудь другой мог бы принять этот шепот за скрип повозки на дороге, за всплеск воды от плавников вынырнувшей на поверхность рыбы.

Хуан обернулся, сдерживая крик, едва не вырвавшийся из самых глубин его души (этого колодца, наполненного до краев, откуда готов был хлынуть поток и захлестнуть стену), и сказал:

— Ладно.

Согнувшись, они пролезли через пролом в стене, как делали когда-то дедушкины женщины.

— Трусишь?

И тут Хуан впервые увидел смех Гальго. Увидел, — а не услышал. Из открытого рта торчали странные зубы — очень короткие в середине и длинные клыки. Такой рот он видел в книге по хиромантии дона Анхелито, в кривом зеркале, у входа в запретное царство. Этот рот напоминал вход на аттракционы загородной ярмарки. И как нельзя лучше соответствовал черным, скользящим, узконосым ботинкам Гальго. На ярмарке было полно пыли, а у сосисок — синтетический привкус. Однажды он потерял там свой учебник латыни, и долгое время ему приходилось одалживать речи Цицерона у ребят; он очень страдал от этого, очень, ему не хотелось, чтобы кто-нибудь об этом узнал. Но не из страха, что его накажут, мама была противницей наказаний, просто он не хотел, чтобы кто-нибудь лез в дела, касающиеся только его, его одного.

Теперь он не в силах был оторвать взгляда от этого смеющегося рта, напоминающего чей-то другой смех, который он никак не мог ни с кем связать, смех мужчины, а не мальчика. Наконец Хуан заставил себя опустить глаза и уставился на узконосые, потрескавшиеся ботинки, покрытые пылью.

— Он не боится, — не без досады заметил Андрес.

— Терпеть не могу, когда лезут в мои дела, — ответил Хуан, едва сдерживая свое раздражение.

— Бедняга, — произнес Гальго.

И тогда Хуан представил его себе с перерезанным горлом, ничком лежащего на земле, медленно истекающего кровью, словно большая белая свинья, которая испытывает почти человеческое страдание, зная, что ее сожрут всю, без остатка, не выбросят ни хвоста, ни ушей, даже кишки используют. Хуан поднял голову и улыбнулся. Он чувствовал, что задыхается, как птенец в стеклянной колбе, и все же улыбался. Иначе зачем бы его сюда позвали, как не для этого?

— Я не уверен, можно ли на него положиться, — сказал Гальго, глядя на Хуана сверху вниз. — Он еще маленький.

— Но он старше меня, ему уже пятнадцать, — прозвучал негодующий голос Андреса, который причинил ему больше боли, чем причинила бы пощечина. И, пожалуй, даже напугал его. Нельзя было не заметить среди травы, — среди зловонных ирисов легионы крошечных головок, мяукающих от страха.

Андрес сказал неправду, но он сказал то, что говорил ему Хуан. А Хуан так сказал потому, что был намного выше Андреса, который плохо рос. Хуан солгал, чтобы тот считал его своим ровесником, хотя по виду ему никак нельзя было дать пятнадцати лет. Это была невинная ложь, ложь во спасение, но она была слишком очевидной, и поэтому заставляла Хуана страдать: подобные вещи всегда причиняли ему боль.

Гальго сунул в рот щепочку и принялся ковырять в зубах. Затем уселся на корточки: длиннющие ноги образовали острые углы, локти уперлись в колени, отчего поза стала угрожающей. Только кисти рук безвольно повисли в воздухе, слегка покачиваясь. Но, увы, это тоже не были руки труженика, их покрывали лишь царапины от игр и ребячьих авантюр. Разве что ногти у него были омерзительно черные.

Хуан уже видел когда-то на гравюрах, во сне, у входа в пещеру или среди тростников такого человека, подстерегающего свою жертву с копьем в руке. Ненависть стала постепенно вытеснять страх. Он подсел ближе к Гальго. Андрес лежал поодаль на правой боку, опершись о локоть. Гальго неожиданно ткнул Андреса кончиком ботинка, локоть соскользнул, и Андрес ткнулся носом в землю. Оба тихонько засмеялись, почти неслышно. Только Хуан не смеялся, все еще не мог заставить себя смеяться.

Что бы Гальго ни говорил, Хуан будет молчать, словно это к нему не относится, как делал в школе. На ребят пятого класса это хорошо действовало. Правда, Гальго не такой…

И тут Хуан понял, что их вечерние встречи у стены гелиотропов уже никогда не будут прежними; они преобразились, точно облака на ветру. Будут другие дни, другие встречи, другие слова, но не такие, как раньше. И снова беспокойная, неприятная муха назойливо закружила вокруг одиноко сжавшегося сердца мальчика.

— Она дала тебе деньги? — осмелился спросить Хуан, хотя его совсем это не интересовало. Глаза Гальго сверкнули, и, подмигнув, как человек бывалый, знающий себе цену, он ответил:

— Ну-ка поглядим!

Гальго сунул руку в карман своих узких брюк с золотистыми заклепками. Выходит, отец там, в заключении, отбывая срок в лагере, работает, чтобы они жили здесь, на берегу реки, в жалкой лачуге; он отдает им деньги, а Гальго забирает их себе. И Андрес соглашается с этим, ведь он только и сказал: «Гальго — мой брат». Но это неправда, они совсем не похожи. Нет, Гальго не может быть братом Андреса (да и вообще чьим-то братом или сыном). К тому же он мог быть от другой женщины, не от матери Андреса. Потому что Маргарита, мать Андреса, была ненамного старше Гальго. И вдруг он вспомнил, вспомнил совершенно отчетливо, как однажды Маргарита говорила жене другого заключенного: «Я родила Андреса, когда мне было четырнадцать лет, сами представляете, какая у меня жизнь». Он слышал это, притаившись в тростнике, и смотрел, как она уходит — платье ее было перепачкано илом, она стирала на берегу белье коменданта лагеря и других офицеров, зарабатывая на жизнь. Так говорила Маргарита, и теперь в зарождающейся ночи Хуан ясно вспомнил ее слова: «Сами представляете, какая у меня жизнь».

Но он не представлял себе ее жизни. Он видел Маргариту такой, какая она есть: босую, красивую, в грязном платье, стирающую белье. И больше ничего. Какой еще могла быть ее жизнь? Нельзя представить себе. Жизнь Маргариты, как и других людей, казалась ему чем-то таинственным и непонятным. Жизнь Маргариты — это грязная одежда, черные, блестящие, нерасчесанные волосы, дрожащее отражение в реке. А жизнь бабушки — это бабушка, поливающая кустики петрушки и приговаривающая: «Терпеть не могу розы, они напоминают лица распутниц, не то что петрушка: свежая, молодая и превосходного цвета». Жизнь мамы, роскошная, светская, заключена в сигаретах, которые она курит, просматривая почту, и которые превращаются в палочки из пепла, оставленные на краю стола; в ее настойчивых телефонных звонках к адвокату. Жизнь дедушки совсем не похожа на ту, о которой рассказывает дон Анхелито (то совсем другая история, история незнакомого человека); жизнь дедушки заключается в том, что он поднимается своей танцующей походкой в сад на пригорке; в его еще не остывшем ружье и в веселых припевах: «А я еще не промах, я еще не промах! Ах, как метко я стреляю!» Вот это и есть жизнь, а не какая-то другая. Все остальное — о чем говорят, о чем можно услышать, о чем вечно и повсюду твердят, — это лишь призраки на стене, пустые, загадочные слова, они только поднимают занавес и создают нужную декорацию, чтобы по-своему истолковать давно забытое прошлое, которое любой болван может переиначить и представить, как ему захочется, как это делает дон Анхелито. Но об этом никто никогда не говорит, этой темы боятся, точно огня. Мама часто твердит ему: «Ни о чем не думай, сынок, иди играй, у тебя каникулы; Хуан, сынок, достань мне таблетки; учись хорошо, и я куплю тебе мопед; Хуан, ты меня любишь, поцелуй меня!»

— Я могу принести гораздо больше, — с ужасом услышал он собственный голос.

Гальго и Андрес посмотрели на него. В синих глазах Андреса (ставших вдруг очень красивыми) было удивление. В глазах Гальго — недоверие.

— Чего? — спросил Андрес.

Гальго промолчал, он сразу все понял, хотя они не поделили между собой ни единой монеты и даже ни одной сигареты. И Хуан вдруг снова увидел его таким, как в первый раз, сидящим на корточках, голого, с копьем. Проклятый, я еще увижу тебя повешенным, растерзанным и буду смеяться над твоим вспоротым брюхом.

— Не чего, а что, — снова услышал свой голос Хуан, встревоженный удивлением Андреса, который вдруг побледнел, а может, это ему лишь почудилось. Андрес подполз к нему ближе, подминая под себя траву, по-пластунски, точно преданное, ласковое животное. Гальго, холодный и скользкий, по-прежнему оставался неподвижен, и его застывшие в воздухе руки казались нарисованными.

Уже совсем стемнело, солнце скрылось за горизонт. Только недоверчивая луна блуждала по небу, временами куда-то прячась.

— Я могу принести все, — уточнил Хуан.

— Все?

— И больше не возвращаться. Сбежать.

Хуан почти ощущал кожей прерывистое дыхание. Андреса, оно казалось мольбой.

— Не слушай его, Гальго… Он сейчас не в себе… он сам не знает, что говорит…

— Молчи, Андрес! — Хуан схватил его за руку и так сильно сжал, словно хотел оторвать; к горлу подступил отвратительный комок.

Гальго достал портсигар, раскрыл его и дал им сигареты со сладким ядом.

— Ладно, пусть придет в себя.

И они в первый раз закурили сигареты Гальго, и в первый раз услышали от него про звезды. Но про другие звезды. Совсем не про те, которые знали.

IX

Они курили неделю, а может, и больше, и уже знали много звезд. Никогда прежде Хуан не думал столько о вселенной; никогда прежде, глядя на зеленое, звездное небо, не чувствовал себя таким прикованным к нему, прикованным навечно. Никогда не думал столько о бесконечном, обволакивающем сиянии, которое стелилось вокруг одинокого мальчика, лежащего на траве. Об этом сиянии звезд, об этом бездонном колодце, об этих бесчисленных взглядах, устремленных на его хрупкое тело. Об этой жестокой вечности.

Временами он вспоминал в полузабытьи о том времени, когда еще маленьким его отвезли на ферму, в Андалузию, и однажды ночью там начался пожар. Но его поразил не самый пожар, ведь он постоянно полыхает под землей, и ему потребовалось лишь вырваться наружу сквозь земную кору, а то, что люди, казалось, не знали этого. Когда пламя охватило дома, заборы, солому, деревья, Хуан удивился, что это было неожиданностью для людей. Ведь он каждый день предупреждал их своим невразумительным детским лепетом; но никто не принимает всерьез ребенка, не прислушивается к нему (и лишь говорят: «Поцелуй меня!»). Но все эти поцелуи, наверное, теплились где-то в глубине, как большой пожар, и на рассвете вырвались наружу. Во сне он часто вспоминал звон колокола, крики людей, бегущих к колодцу, и то, что так и не смог забыть: коня, перепрыгивающего через ограду, объятого пламенем, и его огненную гриву, полыхающую на ветру. В порывах ветра пламя разгоралось все сильнее. А потом у своего окна с голубыми жалюзи Хуан увидел загоревшиеся, поднятые кверху копыта и услышал ржание, пронзившее тишину ночи. Теперь конь виделся ему только во сне. И если иногда днем Хуан спрашивал об этом у мамы, она прерывала его: «Это тебе приснилось, сынок, всем детям снятся кони».

Но ведь не горящие, прекрасные, неумолимые, как вершина, усеянная звездами — несообразными, математическими, логическими, жестокими, нежными и невероятными!

Гальго, зачем ты пришел? Зачем ты пришел, Гальго? В бабушкином календаре теперь записаны названия звезд, которые мы услышали от тебя, словно непристойные, запретные слова. Но нет, все это неправда, а может, это печальные, мудреные истории дона Анхелито. Я бы расцеловал на рассвете цветы, даже противные, испачканные илом ирисы; я простил бы даже девчонок, но я не могу простить тебе, Гальго, что ты пришел сюда, к стене гелиотропов, грязный и потный, скользкий и голый, и так много рассказывал о туманных огоньках и мутных стенах, о разорванных вуалях — двум мальчишкам, которые прежде говорили только о своих проделках, стоя у пролома в стене, где дедушка назначал свидания женщинам.

Андрес сказал, что ты знаешь другой дом, недалеко отсюда, где надо пробыть всю ночь до утра. Он говорит, что мы могли бы войти туда. И что дом этот совсем не похож на дедушкину хижину. Мы так бедны рядом с тобой, Гальго.

Как-то раз мама показала мне фотографию собора, но я не смотрел на него, я видел лишь ангела: его пустые, белесые глаза и толстые ноги. Он будто предупреждал меня, высоко занеся огненный меч, что бог ушел. И мне было очень страшно, потому что за месяц до этого я принял первое причастие и молил бога сжалиться надо мной, над служанками, над почтальоном, над мамой, над стариками и вообще над всем миром, потому что так нас учили на уроках закона божьего; нам внушали, что в мире сейчас происходит такое, что только божья милость может его спасти. Я смотрел на этого толстого ангела, который жил еще тогда, когда не надо было просить о милости, и сказал себе: «Хуан, Хуан, скверный десятилетний мальчишка, который принял первое причастие так поздно потому, что мама знает, насколько неразумен ребенок в семь лет, а разумом мы пользуемся так же, как одеждой, как прозрачными, смятыми комбинациями, которые я вижу в корзине для грязного белья (хоть детям и не положено на них смотреть); как пользуемся билетом, который я нашел однажды на станции метро, а контролер сказал мне: „Ах ты, мошенник, он уже использован, плати штраф“…» Я смотрел на толстого ангела, высоко занесшего над собой меч, так как он знал, что дети — плохие, и потому бог ушел.

Гальго, зачем ты пришел?

Мама говорит, что девчонками они покупали непотребные открытки — какой ужас! — с погашенными марками. Но, слава богу, Хуан будет учиться в порядочной школе, а не торчать здесь, в этом доме, где все пропитано развратом, здесь ей душу искалечили, исковеркали сердце. И, держа в руках прозрачную комбинацию, Хуан представляет себе сердце, но не человеческое, а цыплячье, коричневое, вываренное, в которое впиваются зубами. Мама, не плачь, мама, я буду любить тебя, когда вырасту.

Гальго, как хорошо нам было вдвоем с Андресом. И тех денег, которые я таскал из дедушкиного комода, нам вполне хватало. К тому же мы потешались над переживаниями дона Анхелито, а теперь он нас больше не интересует.

Какое нам теперь дело до того, что дон Анхелито мог бы рассказать, как обошелся дедушка с женой угольщика в тополиной роще, где у него была хижина с кроватью? Эта история, столько раз рассказанная им, мало походила на правду. Если бы здесь было море, оно унесло бы далеко, далеко на своих волнах всех их, вздутых, почерневших, почти без кожи, как утопленника, которого он однажды видел. Но моря здесь нет, и нет горящих коней, здесь только мальчишки, заглядывающие в окошко хижины в глубине тополиной рощи, отодвигающие рукой паутину, чтобы лучше рассмотреть то, что внутри. А на двери висит позеленевший, заржавленный замок и не дает им войти.

X

Приблизительно на четвертый день Андрес сказал:

— Ну что ж, раз нельзя, значит, нельзя. Там на двери вот такая шпорища, чтобы войти, надо ее сбить, а если ее сбить, знаешь, что потом будет Хуану?

Андрес говорил это уже раззадоренный Гальго, ему не терпелось увидеть, как Хуан засмеется и, не в силах сдержаться, проговорит:

— Мне? А что мне может быть?

Гальго подталкивал их в гущу колючек, которыми заросла роща; они впивались им в бока, стоя на страже старых обычаев, порядков, привилегий того, кто еще способен был перебить всех дроздов и летучих мышей, ожесточить всех мальчишек.

Хижина и роща как бы уменьшались, будто за эти четыре дня весь ночной мир сжался.

— Это здесь старик обделывал свои делишки. Черт возьми, мог бы и раскошелиться, — сказал Гальго.

Но когда сбили висячий замок (или шпорищу, как назвал его Андрес) и хижину осветили карманным фонариком, Гальго онемел от изумления: кровать здесь была умопомрачительная — с золотыми узорами, красными розами и львиными лапами, тусклыми от пыли. Из-под матраца торчали уже заржавевшие пружины и клочья сгнившей шерсти, а сам матрац напоминал плащ поверженного, истекающего кровью короля, раненного в пустыне. Гальго устремился к матрацу и рухнул на него, как подрубленное дерево. Туча насекомых: золотых, синих, зеленых — целая армия увядших звезд — взметнулась вверх к паутине, этим зловещим ловушкам, покачивающимся от малейшего движения дикаря, который никогда не был мальчиком. Лежа на матраце и задыхаясь от смеха, он сказал, обращаясь к Хуану:

— Приведешь сюда свою маму? Она еще ничего.

Хуан испугался, что Гальго говорит всерьез, а он не сможет этого сделать, потому что давно уже не существовало ни зелья, ни колдовства, с помощью которых дон Анхелито (судя по его рассказам) подносил дедушке женщин на золотом подносе. Всего этого уже нет. Разве только мамины снотворные таблетки. Но они не помогут. Да и мама где-то далеко. Возможно, он еще когда-нибудь ее встретит, но скорее всего потерял навсегда: она висит на телефоне и мечтает создать новую жизнь, находясь в плену у зеркал, перед которыми расправляет юбки и причесывается. И мимолетное желание защитить ее тут же погибло, раздавленное множеством разумных доводов, рассуждений о порядочной любви, поцелуев на рассвете и перед сном, упреков и ласковых слов.

— Принеси бутылку, — сказал Гальго, хотя пьяницей не был.

В тот вечер они как бы заключили между собой союз и скрепили его, отхлебнув по очереди из горлышка.

XI

Дом, который знал Гальго, казался более реальным, более заманчивым по сравнению с хижиной в тополиной роще. И хотя они ходили туда всего два раза, дон Анхелито узнал об этом, увидев их, и примчался взмыленный к стене гелиотропов, после того как дон Карлос ушел, собрав книги. Он сказал им:

— Паршивцы, вы забрались в хижину, сбили замок. Мало того, ходили к загородному дому.

— Да, да, дон Анхелито, дай руку, пойдем скорее, я сразу понял, чего ты хочешь. Ты хочешь снова побывать в хижине, идем, дон Анхелито, идем, ты расскажешь нам еще раз, что делал дедушка с женой угольщика, которой едва доставал до пояса. У нее была родинка между глаз, совсем как у индианок, которые их себе рисуют. Ты говорил, что она была иссиня-черная.

— Наверное, от угля, — засмеялся Гальго.

А дон Анхелито заплакал, закрыв лицо руками, и Гальго, видевший его впервые, положил ему руку на плечо и сказал без всякой насмешки:

— Полно, полно, дружище.

Дон Анхелито посмотрел на него сквозь раздвинутые пальцы, будто сквозь рваный веер, и проговорил:

— Что станет с миром в ваших руках?

Вот тут уж Гальго рассмеялся и сказал, что мир еле дождался, чтобы он наконец взял его в свои руки.

XII

Дом, который знал Гальго, стоял на отшибе, среди нескольких берез; его заржавленные ворота открывались лишь для того, чтобы пропустить машины. Синяя крыша ничем не отличалась от крыш других домов. Свет в окнах не горел.

— Он зажигается только по ночам.

Они приехали туда на трех велосипедах: старом и новом Хуана (старый починил Гальго) и велосипеде Анастасио, шофера грузовика. Обычно в столь ранний час его велосипед стоял у будки. Гальго сказал: «К восьми мы вернемся». Но они вернулись гораздо раньше. В половине седьмого велосипед Анастасио снова стоял на своем месте, покорно прильнув к стене, будто не имел к ним никакого отношения.

— Нас никогда не впустят туда, — еле слышно прошептал Хуан на ухо Андресу. Но Гальго услышал.

— Впустят, если будут деньги. С деньгами все можно.

Гальго откроет им маленькую дверку черного хода. Так он обещал. И они смогут проникнуть еще в одну тайну, как проникали через пролом в стене гелиотропов. И вот они уже далеко, в грязном месте, где их окружали не привычные деревья, кусты и крапива, а разбитый асфальт, покрытый пылью, и где они, Хуан и Андрес, прятались под наглухо закрытым окном, через жалюзи которого не проникали ни свет, ни голоса, ни хотя бы отзвук безграничного блаженства Гальго. Гальго входил туда, его знали, он был взрослым. Гальго впускали внутрь через темную дверку, и там он носился галопом, словно горящий конь с полыхающей гривой, по райским просторам, таинственным и пока еще пугающим, заманчивым и вместе с тем ненавистным. С деньгами все можно, и Гальго входил туда со своими деньгами. Нет, не со своими, а с деньгами, спрятанными дедушкой в комоде вишневого дерева, над которым висело зеркало, где Хуан видел отражение своей будто отсеченной головы. Раньше деньги нужны были совсем для другого: чтобы за бутылкой анисовой настойки, тошнотворной и соблазнительной, вести жаркие споры, играть в замусоленные карты, курить американские сигареты (как говорил Андрес); украдкой делить деньги, держать необычные пари и слушать среди размалеванных лестниц бара забавные истории дона Анхелито, которого они поили мятным ликером при мертвенном освещении неоновых ламп, недавно приобретенных хозяином этого заведения. Да, прежде деньги нужны были совсем для другого.

Когда Гальго выходил из дома, Хуан вглядывался в его лицо, стремясь обнаружить в нем хоть какие-нибудь перемены. Но Гальго садился на велосипед Анастасио как ни в чем не бывало. Он выходил из дома таким же, каким входил туда. Гальго не менялся.

Казалось, будто он безжалостно топчет все, что встречается ему на пути, обнажает любую тайну, чтобы испепелить ее. Так же, как он это сделал со звездами.

— Откуда он знает про звезды? — спросил Хуан Андреса.

— От Бруско.

Андрес рассказал Хуану, что Бруско было больше сорока лет и он торговал канделябрами, шкафами с двойным дном, красными и голубыми фонарями, ангелами, драгоценными камнями, медалями и монетами с изображением императоров. Бруско хорошо знал звезды, истории всех водорослей, морских течений и говорил, что море — это оборотная сторона неба, к которому выползли тени людей по песку. Однажды Бруско увел к себе Гальго. И долгое время они жили вместе. Но Гальго заставил его пролить немало слез, потому что всегда был таким, каков есть. Это случилось еще перед тем, как отца посадили в тюрьму, тогда они жили на улице Эстерерия, за собором. Бруско даже собирался убить Гальго, но, конечно, не убил, да и зачем ему было убивать его. Наоборот, если Гальго надоедало у него и он уходил, Бруско шел искать его в бары, чтобы вернуть. И еще Андрес рассказал Хуану, что Гальго смеялся над Бруско, ругал его, но потом снова возвращался к нему, усаживался в глубине лавки, брал газету и читал страницы, где писали о боксе. И все делал назло Бруско. Но Бруско все прощал Гальго. Правда, это было до того, как отца посадили в тюрьму, а потом перевели в лагерь для заключенных, где он отбывал наказание. Когда отца арестовали, Гальго исчез. Только они, младшие, перебрались вместе с матерью сюда, за отцом, из-за денег.

— Вся беда в том, что Гальго не привык зарабатывать деньги, они слишком легко ему давались.

Хуан сжимал в ладонях речной камешек. Он знал, что Андрес повторяет слова матери, а Маргарита говорит то, что слышала от других. И Андреса, и его мать мало волновала судьба Гальго. Вот теперь Маргарита в самом дело боится его, правда (судя по словам Андреса), она всегда его немного побаивалась, но сейчас особенно, потому что он отбирает у них деньги, заработанные отцом в лагере.

— Мать говорит, что раньше Гальго был не таким, как теперь, это Бруско его испортил.

Андрес продолжал рассказывать с чужих слов о жизни Гальго, о том, почему так все произошло и к чему это неизбежно приведет. Но Маргарита была неправа, никто не мог испортить такого человека, как Гальго, который никогда не был мальчиком. Никто. Это Гальго погубил Бруско, заставляя его ходить по барам в своих шелковых галстуках, где Гальго играл в домино, и со слезами умолять его вернуться.

Хуан молча слушал, сжимая в ладонях камешек, потому что, пока он молчит, Андрес будет рассказывать. И Андрес, не очень-то любивший говорить о себе, продолжал, не глядя на Хуана, будто рядом с ним дикого не было:

— Раньше мать ласкала Гальго и очень любила, хотя и побаивалась. Но потом Бруско испортил его.

Хуан понимал, что Маргарита — женщина, хотя у нее лицо девчонки и длинные, смуглые, мускулистые ноги, как у мальчишки. Он представлял себе, как она, подобрав юбку, переходит через реку на другой берег, где солнце ярче, и развешивает белье после стирки.

— Но теперь мать очень боится Гальго. Когда он пришел, она побледнела и, сразу же догадавшись, сказала: «Ты пришел за деньгами отца». И опустилась на камень.

Хуан поднял вверх сложенные ладони и разрубил ими воздух. Камешек выпал из рук и покатился вниз, исчезнув в реке.

— Нас не впустят в этот дом, — заключил Хуан. — Вот увидишь.

XIII

Но Хуана меньше всего волновало, впустят их или нет, гораздо больше ему хотелось размозжить голову Гальго, разбить ее камнем, как грецкий орех, а потом схватить за лоснящиеся волосы и смеяться. Пока еще не поздно, пока еще что-то не случилось. Но что именно, он не мог объяснить словами, которыми пользуются другие. Он мог говорить только о том, что знал. И если ему хотелось войти в этот дом, то лишь для того, чтобы потом сказать Гальго: «Мошенник, все, что ты говорил, неправда, все не так, как ты рассказывал, ты просто глупец, ты поверил Бруско, который тебя обманул, обдурил, хоть и плакал перед тобой в барах. Бруско все наврал тебе».

Синяя муха жужжала почти с наслаждением, в ожидании, когда Хуан заговорит, обрушит бурный поток слов, этот благодатный ливень, способный утолить жажду измученной души. Но Хуан молчал, он по-прежнему хранил молчание. И думал о том, что пройдет еще много, много дней прежде, чем он вернется в школу (где, разумеется, все будет сразу забыто); что он еще не раз увидит стену гелиотропов, где они назначают встречи, велосипед Анастасио возле будки, небо, звезды, реку, лачуги — все то, что заполняет его жизнь, его настоящее и неизменное; что может еще случиться так, что Гальго исчезнет, как уже не раз бывало. Отчаяние тихо, по-кошачьи закрадывалось в его сознание, но оно было связано не с прошлым, а с тем, что еще должно произойти. Зачем, зачем он хранит этот дурацкий бабушкин календарь, заполненный звездами Гальго? Гальго умрет, как умрут Андрес и Хуан. И тогда, возможно, кто-нибудь, расставив декорации, поднимет занавес из паутины и повторит историю, которую нельзя повторить. Потому что все истории лживы.

Зачем ты пришел, Гальго? И как могло случиться, Андрес, что тебе уже нет места в моей истории?

XIV

Дедушка спал на спине, положив руки на одеяло. Вокруг кровати царил невообразимый хаос. Шнур от звонка, на случай, если дедушке станет плохо, болтался, касаясь его лысины. Беззубый рот был раскрыт, и запавшая нижняя губа слегка вздувалась. Ритмичное, грозное, почти воинственное дыхание никак не вязалось с тщедушным телом дедушки, всю жизнь мечтавшего стать полководцем, но так и не сумевшего им стать, потому что, как он говорит, не вышел ростом.

Хуан знал, что дедушка очень любит своих птичек: синюю, розовую, желтую. Он осторожно пробирался мимо клеток, где спали Эсекиель, Исайя и Амаранто. Сердце Хуана замирало от страха, что они могут проснуться и поднять невероятный шум, какой обычно поднимают на рассвете. Дальше все шло как по маслу.

За ширмой из фиолетового шелка спала бабушка, лежа на боку. Бабушка и дедушка, в отличие от мамы, не страдали бессонницей. И если мама говорила, что завидует им, они отвечали: «Все дело в совести, доченька, в чистой совести; мы никогда никому не причиняли зла».

Нынешняя спальня дедушки и бабушки была прежде музыкальной залой, где устраивались пышные приемы. В углу по-прежнему стояло роскошное черное пианино, потому что его не в состоянии были сдвинуть с места. Но концерты и пышные приемы давно уже не устраивались, с потолка свисали лампы в белых чехлах, похожие на огромные головы, — военные трофеи, — охраняемые целым войском мух и других отвратительных насекомых. Теперь здесь дедушка с бабушкой устроили спальню. Бабушка велела перенести свои кровать, шкаф и большой туалетный столик, обтянутый кружевами в сборку, на котором покоилось множество разных флакончиков с духами, лежала расческа из слоновой кости и серебра, а в огромной пудренице, напоминавшей торт, хранились единственная заколка и непонятно каким образом попавшая сюда точилка для карандашей. Покрывало у бабушки на кровати было зеленого цвета с длинной бахромой до самого пола, а у дедушки — желтовато-золотистое, окантованное кистями. Дедушка тоже велел принести в залу свой комод вишневого дерева, над которым повесил круглое, покрытое темными пятнами зеркало в черной раме. Каждый раз, когда Хуан подходил к комоду, он видел в зеркале свою голову, казавшуюся ему чужой, отрубленной, повисшей в воздухе, пахнувшем дорогими духами, вишневым деревом, старческой ухоженной кожей. И немного нафталином, потому что бабушкин халат висел тут же на манекене, поблескивая в темноте. Иногда Хуана пугал этот халат на манекене, словно это была молодая женщина, собравшаяся сбежать, так как догадывалась, что у дедушки под подушкой лежит заряженное ружье, которое может изрешетить ее дробью.

Сначала бабушка велела перенести свою кровать. Она сказала: «Мне давно хотелось тут спать, и теперь, когда здесь такая тишина, я поставлю сюда свои вещи». Дедушка, всегда всему завидовавший, последовал ее примеру и тоже велел принести в залу комод, зеркало, кровать, шкаф.

Они долго не могли поделить между собой место, пока наконец им в голову не пришла счастливая мысль поставить посреди залы ширму. Теперь у каждого была своя территория, и они не касались друг друга.

В правом ящике туалетного столика хранились бабушкины бусы, серьги, браслеты и другие драгоценности. Дедушка прятал свои деньги во втором ящике комода. Бабушка и дедушка говорили маме: «Оставь нас в покое, мы не доверяем банкам. Зачем класть деньги в банк? Там их нельзя ни видеть, ни потрогать, зачем они тогда? Достаточно того, что ты там хранишь свои, а уж наши пусть хранятся при нас». Но на самом деле ни бабушка, ни дедушка никогда не смотрели на свои деньги и драгоценности, никогда не трогали их, они даже не замечали, что Хуан брал деньги из комода, а однажды унес зеленое кольцо и потерял его в реке. Он мог безнаказанно брать все что хотел, они ничего не замечали. Другое дело мама, та бы сразу обнаружила пропажу. К тому же мамины деньги — это нечто неосязаемое: какие-то счета, цифры, даты. Мамины деньги хранятся в мыслях, их нельзя увидеть или потрогать. Для дедушки существовали только деньги, которые можно было лицезреть, осязать, вполне досягаемые, хоть и спрятанные, как фанты, в которые любила прежде играть бабушка. Но теперь она уже не могла их ни сосчитать, ни распределить, ни обменять, точно так же, как не могла объяснить, почему вдруг надела один туфель черный, а другой — коричневый.

Хуан высыпал содержимое шкатулки на ковер: кольца, браслеты, колье, круглую брошь, похожую на глаз филина: неподвижный, остекленевший. Затем присел на корточки и вдруг почти физически ощутил, охваченный ужасом, как все его тело приобретает очертания, цвет, обнаженность дикаря, подкарауливающего свою жертву. Драгоценности были грязными, потускневшими, и в то же время от них исходил завораживающий блеск; в склоненное лицо Хуана пахнуло стариной. Пламя лампады трепетало на ночном столике бабушки, которая с детства страшилась темноты, грозы, мертвецов и не могла уснуть без этого тусклого света.

XV

— Все это хлам, — сказал Гальго, однако его карман тут же поглотил матовый блеск, вечное сияние двойной нити жемчуга. Хуану хотелось крикнуть ему: «Скотина, это же звезды!» Но он лишь проговорил:

— Я ведь сказал, что принесу все, и принес.

Андрес покачнулся и прислонился к стене возле пролома.

— Зачем все?.. Столько не понадобится…

— Затем, что я не вернусь. Никто больше меня не увидит.

Охваченный гордостью, он подумал: «Неужели я это сделал ради того, чтобы произнести то, что сказал сейчас, здесь, возле призрака гелиотропов?»

Гальго подначивал его:

— А ну, выкладывай!

Рука Гальго, вытянутая вперед ладонью кверху, жесткой, темной, испещренной бесчисленными, таинственными линиями, настойчиво требовала. Рука, на которой не было, как и на руке Хуана, никаких следов труда, только царапины от игр и ребячьих авантюр, а может, и сновидений.

— Барчук, — презрительно процедил сквозь зубы пораженный Гальго. Он даже не смеялся.

Все трое молчали, и Хуан почувствовал себя владыкой морей, неба, живых и мертвых планет. Резким движением он высыпал все из своих карманов. Андрес отвернулся, словно не желая этого видеть, а Гальго, проворно присев на корточки, уже пересчитывал, раскладывал, отбирал со знанием дела. Казалось, прошла целая вечность прежде, чем он сказал:

— Все в порядке. Пошли.

Андрес слегка замешкался. Никто бы этого не заметил, кроме Хуана.

— Пойдем, Андрес, — сказал он.

Андрес как-то странно повел плечами, будто его покоробило, а затем, вероятно решившись, последовал за ними.

— На велосипедах не поедем, — бросил на ходу Гальго, не оборачиваясь. — Незачем оставлять следов.

Хуан не мог оторвать взгляда от черных щиколоток Гальго, они приковывали его к себе, будто все трое были связаны общими невидимыми кандалами.

Только теперь он, Хуан, неблагодарный, заносчивый Хуан, бедный Хуан, вдруг почувствовал, что они с Андресом вновь приблизились друг к другу. Как прежде, когда делили между собой мелкую добычу, держали пари, пили анисовую настойку и мятный ликер вместе с доном Анхелито, чтобы заставить его разговориться. Какими жалкими казались теперь их встречи у стены гелиотропов. Все знали, что он дружит с Андресом из лачуг, сыном арестанта. Но то, что было связано с Гальго, хранилось в тайне. Дон Анхелито тоже помалкивал о нем. Дон Анхелито никогда никому не расскажет о Гальго. Потому что его истории предназначались мальчишкам, а здесь уже нет ни одного мальчишки. Ни одного.

Когда река осталась позади, Хуан сказал:

— Нас туда не впустят.

Гальго засмеялся:

— Боишься?

— Нет. Но нас туда не впустят.

— Впустят, вот увидишь, хочешь ты этого или нет, — насмешливо произнес Гальго, и в голосе его зазмеилась издевка. — Обязательно впустят, это тебе говорю я, Гальго.

Хуан поборол страх, сложив ладони, в которых теперь не было камешка, а ему так надо было за что-нибудь ухватиться: за землю, за дерево.

— Почему мы идем этой дорогой? — недоверчиво спросил Андрес. — Она ведет к каналу.

— Так ближе, — ответил Гальго.

Тропинка поднималась к скалам, к каналу, по краям которого росли акации, тополя и кое-где дубы.

— Здесь мы не пройдем, — повторил Андрес.

Хуану он показался выше ростом в своей рваной на груди курточке. Его била дрожь. Эта тропинка ведет к каналу.

Гальго резко обернулся и лицом к лицу столкнулся с Андресом. Они стояли в ночи, как два взъерошенных белых петуха.

— Ты сдрейфил; вот что, дальше ты с нами не пойдешь.

Хуан потянул Андреса за руку, но тот упирался, пятясь назад, точно ослик, который возил молоко в лагерь.

— Нет, он пойдет. Ты пойдешь с нами, Андрес.

Гальго пожал плечами, и они молча двинулись за узконосыми, рваными ботинками, покрытыми сухой грязью.

Хуан хорошо знал эту часть канала, протекающего за лагерем, перед бараком коменданта, и огибающего лачуги. В воде здесь плавали отбросы лагерной кухни, и младший брат Андреса, его настоящий брат, вместе с другими такими же, как он, ребятишками, бегал сюда, ложился ничком на мостик, вылавливал длинной проволокой, загнутой на конце в виде крючка, мокрые корки от дынь, арбузов и лакомился ими.

Эту часть канала Хуан хорошо знал. Но ту, что тянулась дальше, вдоль проволочной ограды лагеря, он не знал. Справа от тропы, внизу журчала вода. Где-то там, сбоку, под корнями, прятался канал, который вызывал у Хуана враждебное чувство. В эту ночь он не входил в их планы.

XVI

Спустя некоторое время Гальго ускорил шаг. От его обычной ленивой медлительности не осталось и следа. Он устремился вперед с такой быстротой, что она казалась невероятной, и все дальше и дальше уходил, погружаясь во мрак.

Хуан слышал рядом тяжелое дыхание Андреса и вдруг почувствовал на своем плече его руку.

— Смотри, он уходит от нас… — сказал Андрес.

— Он не уйдет, идем скорее. Он не уйдет от нас.

Нет, он, Хуан, не даст уйти Гальго одному, пока еще стоит на ногах, пока еще ночь. Потому что ночи принадлежат ему. Ночи не такие, как дни, наводненные растленными стариками, жестокими людьми, насмехающимися над доном Анхелито со своих математических высот; заполненные солнцем, птичьими криками, бесконечными переговорами с адвокатом по телефонным проводам, увешанным гирляндами воробьев. День навязывает свою волю, свою ласку и даже свои слезы, которые никогда, никогда не прольются. Он навязывает свою дружбу: «Да, ты можешь дружить с сыном преступника»; «Нет, тебе не следует дружить с сыном арестанта»; «Не смей встречаться вечером у стены гелиотропов с этими оборвышами, этими испорченными мальчишками»; «Иди, иди, куда хочешь, наслаждайся каникулами, только сдай хорошо экзамены»; «Пусть узнает жизнь такой, какая она есть, со всей ее мерзостью, хватит того, что я росла среди вас, вы мне всю душу исковеркали»; «Нечего ему брать дурные примеры, водиться с дурной компанией».

Нет, Гальго не уйдет от них, пока ночь, пока тянутся эти бесконечные ночи, темные и лунные сентябрьские ночи. Где-то там, впереди идет Гальго, он идет очень быстро. Его силуэт растворяется во тьме, они его уже никогда, никогда не увидят. Гальго хочет затеряться среди деревьев, смешаться с ними. В воздухе так и носится его беззвучный смех, немой смех Гальго.

— Скорее, Андрес, скорее!

Это уже стало походить на погоню, деревья толпились, не давая пройти. Казалось, будто собралась банда сообщников, среди которых прятался Гальго. Луна куда-то ушла, она где-то блуждала, кого-то выслеживала, оставляя за собой слабый свет.

То, что происходило, когда-то уже виделось Хуану, было очень знакомо. Даже это тяжелое дыхание Андреса, даже его бессильная злоба.

— Гальго всегда так делает, — сказал Андрес и резко остановился. Он едва держался на ногах, колени у него подгибались. Хуан схватил Андреса за ворот рубашки и затряс. Он не желал слышать этих слов: «Гальго всегда так делает, такой уж он есть».

Хуан почти поволок за собой Андреса; его гнев наполнял Хуана удивительным спокойствием, радостным и отчаянным. И Хуан не остановился, он никогда не остановится, даже если они совсем потеряют из виду Гальго или, прячась, он будет то появляться, то исчезать между стволами. Только не останавливаться, только не останавливаться. Гальго — это блуждающее светило, вечно движущееся в необъятной пустоте, таков уж у него характер, таков он есть.

Но и он, Хуан, тоже не похож на других, он не из тех, кто станет рассказывать, перемалывать услышанные полузабытые воспоминания, стертые временем, потускневшие, как стекла старых зеркал. Нет, он не такой, он не остановится, потому что отмечен ночами.

— Он там спрятался, я дальше не пойду, — сказал Андрес и ничком упал на землю. Каменистая тропа посветлела, вероятно, близился рассвет.

Голос Андреса словно вонзался в землю, словно судорожно цеплялся за нее.

— Я дальше не пойду, все равно он сбежит от нас… Идем домой, Хуан. Пойдем, я его знаю, знаю.

Андрес задыхался, точно был ранен в грудь. Хуан затряс его, но никакая сила не могла сдвинуть с места это хрупкое, упрямое, рахитичное тело. Андрес только мотал головой из стороны в сторону, напоминая изнывающего от жажды пса. Хуану показалось, что Андрес плачет. Он провел рукой по его лицу и, ощутив влагу, словно ошпаренный, бросился бежать меж деревьев.

Хотя слева от него склон утопал в темноте, Хуан чувствовал приближение рассвета по густому туману, поднимавшемуся с земли. Ядовито-сладкие пары проникали в грудь, а листья и трава, пропитанные этим легким предрассветным ядом, тысячами игл вонзались в горло и глаза.

Дважды он сбивался с пути и дважды, петляя, опьяненный дыханием трав, находил тропу по журчанию воды в канале. Лишь бы поймать Гальго до рассвета, лишь бы отыскать его до восхода солнца.

Ибо ночь принадлежала ему, Хуану, ночь принадлежала только ему. День принесет с собой страх, отступление, уныние, потому что он мальчик. Но пока ночь, пока еще длится ночь…

XVII

Наконец Гальго появился между двумя стволами, схожими, как два близнеца. Он появился внезапно, будто на землю свалилась отломленная ветка.

— А ну, назад, живо, не то получишь!

В небе еще светили звезды, еще не порозовел ночной мрак, но Хуан вдруг почувствовал похолодевшим сердцем, что этот мрак больше ему не принадлежит. Он сделал шаг вперед, Гальго тоже, но стремительнее, легче, в его руках грозно сверкнул нож.

— Назад, парень, не то…

Гальго цокнул языком о нёбо, как делают, когда хотят отпугнуть назойливого пса. Хуан сделал еще шаг, потом еще… Гальго замер в напряжении. Хуан видел четко очерченный изгиб его согнутой руки, готовой нанести удар, и хорошо знал, что Гальго не отступит, что он способен на все, такой уж у него характер, такой уж он есть.

Но ведь и он, Хуан, тоже не был таким, как Бруско, он не стал бы разыскивать Гальго в барах, плакать и умолять его вернуться; не стал бы, как Андрес, валяться там, на дороге; или, как Маргарита, дрожать перед Гальго; нет, он не такой, как все эти покорные, печальные жертвы солнца и мира. Ему не надо становиться взрослым, он и теперь непоколебим, как небосвод, как вечно сияющее светило. Хуан сделал еще шаг, еще, и когда его тело пронзила сталь, обхватил Гальго руками, чтобы уже никогда не выпустить из своих объятий, ибо сила его в ночи была безмерна. И он не выпустил его: вместе они скатились по песку, по камням к краю канала и упали в воду, которая поволокла их вниз по течению к тому самому месту, где плавали отбросы, арбузные корки, внутренности животных. Он так и не выпустил его, и не было такой силы, которая заставила бы его раскрыть эти объятия, пока на земле властвовала ночь. Этого не могли сделать ни боль, ни распоротый живот.

Потом, когда взойдет солнце, все будет иначе: сольются воедино крики, ужас, размышления, раскаяние, люди будут сновать по берегу, птицы метаться с места на место, старики причитать. С восходом солнца они уже смогут раскрыть эти объятия, вырвать из крепко сжатых кулаков окровавленные пряди волос, покрыть рогожей синее лицо, распухшие губы; с восходом солнца уже можно будет сделать с ним все, будто он и не рождался на свет. Намокшие листки испорченного календаря будут плавать по каналу, дрожа под тяжестью звезд, множества незнакомых звезд.

И возможно, когда-нибудь чужие, жестокие люди поднимут занавес, расставят неправдоподобные декорации и расскажут историю, не имеющую ничего общего с той, которая произошла.

Перевод С. Вафа

Примечания

1

Ана Мария Матуте. Солдаты плачут ночью. М., «Художественная литература», 1969; ее же: Ловушка. М., «Прогресс», 1974; ее же: Безбилетный пассажир. М., «Детская литература», 1969.

(обратно)

2

«Шах!» (франц.).

(обратно)

3

Тебя, бога, сдавим, тебя, господа, исповедуем… (лат.).

(обратно)

4

К тебе херувимы и серафимы непрестанно взывают: «Свят, свят, свят!» (лат.).

(обратно)

5

Тебя славит белое воинство мучеников… (лат.).

(обратно)

6

…которых ты искупил драгоценной кровью… (лат.).

(обратно)

7

Агуардьенте — виноградная водка.

(обратно)

8

Чуэта — так на Мальорке называли крещеных евреев. Позже стало бранным словом.

(обратно)

9

Альпаргаты — самодельная плетеная обувь.

(обратно)

10

Самбомба — народный музыкальный инструмент, род барабаня.

(обратно)

11

Коррехидор — глава муниципалитета, исполняющий одновременно функции судьи.

(обратно)

12

Пелота — игра в мяч.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Первые воспоминания

  Откос

  Уроки солнца

  Костры

  Белый петух

Рассказы

  Из книги «Время»

    Хорошие дети

    Фаусто

    Кристобаль

    Соседский мальчик

  Из книги «Раскаявшийся»

    Не мир, но меч

  Из книги «Истории Артамилы»

    Дон Петрушка

    Лудильщики

    Лагерные

    Птицы

  Из книги «Река»

    «Через одиннадцать лет…»

    Хлеб, суровый и нежный

    Маленькая жизнь Пакито

    Дети и смерть

    А мы еще поживем

    Лудильщики

    Пастушонок

    Орехи

    Летучие мыши

    Рафаэль

    Лошадиное кладбище

    Безымянное

    Деревья

    Отлет

    Лунный порог

    Клетки

    Дорога

  Из книги «Необычные мальчишки»

    Необычные мальчишки Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg