«Бесы пустыни»

Бесы пустыни (fb2) - Бесы пустыни (пер. Игорь Александрович Ермаков) 2430K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ибрагим Аль-Куни

Ибрагим Аль-Куни Бесы пустыни

«Посвящается Мусе — дервишу этого времени»

Том первый

Часть первая

Глава 1

«Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои».

Ветхий Завет. Книга Екклесиаста или Проповедника (Гл. I. стих 6)

1

Кто не дышал воздухом гор, вкуса жизни не отведал.

Здесь, на голых вершинах, становишься ближе к богам. Плоть сбросишь, и кажется: вот, сейчас руку протяну — за луну схвачусь, звезд насобираю…

С места этого интересно за людьми на дне наблюдать. Копошатся, спешат, как муравьи — будто бы и в самом деле чудо свершили. Спустишься на их землю и видишь: все — дервиши несчастные, в поисках погрязли, а наскребли-то один вздор. Как смешны и уродливы кажутся с вышних жилищ все их старания!

От гордой гряды Акакуса[1] откололись две сказочных горы и в Сахаре[2] застряли. Одна разлеглась к югу, по соседству с материнской грядой, и, вроде стала ниже ростом своей заблудившейся родственницы, даром что соседи к небесам вытянулись словно два гигантских творения. А северный пик, задремавший было по другую сторону равнинных просторов — Сахеля[3], так его унылые, неясные вершины на четыре башни раскололись и небеса гордо проламывают.

Сумерки окрасили пурпуром западную пустыню, рваные хлопья бесплодных облаков разлетелись по всему горизонту. На равнине, протянувшейся меж двух гор, прочертилась цепочка каравана: впереди шли пешие, тащили за собой внушительного вида паланкин, горделиво покачивавшийся на верблюде[4], окруженном рабами. Следом за важным паланкином двигались верблюды, груженные поклажей, однако, все величие данной процессии представлялось, с подвешенной в небе вершины, зрелищем довольно смехотворным.

Гора, заметил он, обращает все вещи, такие важные и величественные на земле, в чистого вид игрушки. Верблюды-махрийцы[5] превращаются в мышей, а люди в покрывалах, надменные и надутые как павлины, становятся куклами, вызывающими смех и слезы. Даже благородный шейх племени в своих голубых одеяниях, вызывающий трепет в душах, с вершины выглядел в его глазах крошечной немощной куклой, немало рассмешившей его. Про себя он отметил, что забава горной вершины над масштабами людей и их суетливой активностью становится тем более острой, чем большую серьезность и надменность они проявляют. Часто, пожимая руку заносчивым отпрыскам рода людского, он говорил себе: «Погодите, залезу на гору, посмотрю оттуда, какие вы боги на самом деле, может, все — мыши серые!» Загадка не оставляла его, изумляя все больше. С чего это горная вершина глумится над чванливыми гордецами, превращая их в несчастных дервишей[6]? Чутье говорило, вершина ошибкой не грешит и, если выставила гордецов куклами, то так оно и есть. Плоскость — вот кто занимается украшательством над людьми, раздувая их до иллюзии. А те, что бегут, суетятся в делах больше прочих, так еще смешнее кажутся, потому как жизнью земной ослеплены более чем все остальные и души свои шайтану препоручили.

Степенные — лакомый кусочек иблису[7].

А если горы — обитель богов, то равнина — точно царство иблисово.

2

Лагерь разбили у подножия. Верблюды разбрелись по неглубоким вади на востоке, где их опекало несколько негров, а другая команда занялась расчисткой земли для изначального поселения.

Тенери[8] выбралась на свободу — размять ноги и вновь приучиться ходить. Долгое сидение в паланкине сковало все мышцы, парализовало способность к движению, она брела, спотыкаясь, меж острых скалистых отрогов, спускавшихся с самых горных вершин. Собственная немощность удивила ее, она вдруг громко и весело расхохоталась. И услышала голос, раздавшийся словно бы ниоткуда:

— Впервые вижу, чтобы красавица смеялась над собой.

Она в изумлении оглянулась, но никого не увидела. Прошептав заклятье, спросила громко:

— Ты что, иблис?

— Нет, я — ангел! — за словами раздался громкий хохот.

Он вышел из своего прибежища за скалой и любезно извинился.

Она долго разглядывала его, не проронив ни слова, ничем не отвечая на его приветствие и извинение за столь неожиданное появление. Скрытая улыбка тронула ее губы. Она и не подумала спрятать свое красивое личико.

Лицо светилось необыкновенным образом — выражение было такое смелое, какое бывает у людей, скрывающих загадку.

Ее улыбка обнажила два ряда белых зубов.

— А из гор вылазят только привидения, или иблис проклятый! — озорно заметила она.

— Иблис укрывается на равнине, а привидения живут в горах на севере, вон там.

Он указал пальцем на северный Идинан[9] и закрепил конец чалмы поверх рта, сопроводив свой жест смехом. Толстая черная коса девушки показалась из своего убежища под покрывалом, скатилась с ее плеча и растянулась по упругой груди — она и не подумала прятать ее вновь, продолжала с любопытством разглядывать мужчину. А потом двинулась вверх по склону. Слабость свою она одолела, выпрямилась в полный рост и зашагала легко и гордо. Удад[10] знал, что идет рядом с женщиной из сказочного мира: гурия[11] райская, фея-волшебница… Он задрожал вдруг, почувствовав восторг и смущение одновременно. Не взглянув на него, она сказала:

— Не гадала я встретить живую душу в этаком безлюдье.

— Ну, люди везде есть, и под камнями, и поверх вершин горных.

— Что ж, теперь не сомневаюсь… А ты где живешь — на вершине или в пещере?

— Когда о покое думаю, ничего лучше вершины не найду. В пещерах душно.

Она расхохоталась, потом подавила смех, спросила:

— Как баран[12], значит, дикий?

Он обмотал лицо куском зеленого муслина, понемногу справляясь со своим смущением. Согласился по-детски:

— Как баран дикий.

Склон по мере подъема стал выравниваться. Она замедлила шаг, потом присела на скалу на краешке. Спросила его:

— Ты что — безродный?

Он указал рукой на запад, где солнце клонилось за горизонт огромным кровавым диском:

— Там пастбище племени… — помолчал секунду, потом вдруг заговорил вновь:

— Если б соблаговолила… приняла б гостеприимство мое на вершине, я бы там потом навеки остался!

Она пристально взглянула ему в глаза, ничего не сказала. Выражение на лице приняло оттенок скрытности — неуловимой и загадочной.

— Ты как ребенок, — наконец произнесла она. — Я таких несмышленых еще не встречала.

— Уж лучше я ребенком останусь, чем молодцом дородным с равнины буду. На равнине они все — рабы, мужчины эти. Что лучше — рабом быть или ребенком? — рассмеялся он.

Она закрыла лицо покрывалом.

— Все мужчины что дети. А люди все — рабы.

Тьма на горизонте сгустилась. Черные тучи побежали с юга.

— В воздухе пахнет дождем, — сказал Удад. — Твой приход — добрый знак.

— Не думаю, — небрежно обронила она.

Затем улыбнулась печально.

Помолчав, он заговорил вновь:

— Ты извини меня, что не спросил я: ты что, явилась к нам из Аира[13]?

— А ты и неведомое читаешь?

Он опешил от такого ответа, но она шуткой вывела его из замешательства:

— Ага, из Аира явилась. Пристанища ищу — от ветров спрятаться. Найдешь мне пещеру от гиблого[14] укрыться?

Он ударил себя кулаком в грудь, шуткой ответив на шутку:

— Да я тебе такой приют дам — лучше всякой пещеры и надежнее будет. Вот клетка — никакой ветер сюда не попадет!

На эту его шутку она не ответила — загляделась на уплывающий во тьму горизонт.

3

Вождь[15] еще раз подтвердил необходимость возводить укрепления вокруг колодца — он опорожнил маленькими глотками последний стаканчик горячего чая и завершил свою длинную беседу о стрелках и о войне. Уха[16] получил от него задание.

Уха — из знатных, вождю родня. Роста высокого, стройный, смекалистый. Сочиняет стихи, песни слагает. Всадник пустыни — на махрийцах скачет. В трех набегах на реку Коко[17] участие принимал — шейхи им не нахвалятся, подвиги пересказывают. А девчонки все в него влюбились, ждут — не дождутся, чтоб он взор свой усмирил однажды да в жены взял. Ишь ты!..

Он пересек вади и поднялся на возвышенность в окружении горделивых соплеменников — что тебе стая павлинов! На южных склонах, справа от пастбища, копошились рабы[18] и слуги, кричали, переговаривались. Они несли мотыги и топоры, толпились в беспорядке. Некоторые вытянулись в длинную вереницу, двигались друг за другом — как, бывает, цепочки газелей на кочевье. Сахара сморщилась темными складками, горизонт нахмурился и помрачнел до следующего восхода. Небо налилось кровью, облака нагнали тьму и башни северного Идинана окутались чалмой туч.

Знатоки, однако, сказывали, что когда Сахара одевается во мрак да в траур, это щедрые на дождь тучи сбегаются — только силу свою опорожнят и вручатся воле ветра гиблого. А старухи рассказывают, что два вечных соперника в давние времена принялись Сахару делить: стала южная Сахара уделом влияния этого гиблого ветра — а он ведь со стороны кыблы[19] дует! А дождь своего добился — одержал верх над северной Хамадой[20]. И обе стороны никогда уговора не нарушали — разве что в редких случаях. А люди на этих просторах души свои бередили, историю жизни в Сахаре записывали, всему вели счет. Говорят также, что бой барабанный ниоткуда, словно град песка по коже стучит, это не что иное, как песчаный зов Сахары к дождю, тоска ее мучительная по воде и жизни. Бывает иногда, звучит такая мелодия заунывно ночи напролет. А на заре вдруг в рыдания да вопли все это перейдет, и набожные как начнут молиться да просить у Аллаха, чтоб даровал он песчаной почве возможность влагу небесную проглотить да терпения прибавил в судьбе ее несчастной. А некоторые еще животных в жертву приносят, чтоб избавить южную Сахару от уговора ее тяжкого, что лишил их дождевых облаков и жизни.

Только сердца богов там, на небесах, не смягчаются, и проклятие жажды вечно. Очень давно и очень редко, когда люди в истории своей отмечали, что, бывало, посылали небеса дождь — правда, случалось это по ошибке, рок, мол, напутал, или по причине схватки мимолетной между двумя Сахарами — Песчаной и Горной. И в очень редких случаях — в уплату за ночные опустошительные налеты одной из сторон. Но в таких, правда, небывалых противостояниях Сахара песчаная напивалась водой допьяна, так что все вади[21] потоками наполнялись и холмы с пыльными плешами утопали в грязи. Сколько жестоких лет ей приходилось ждать, чтобы схватка вдруг увенчалась победой гиблого ветра! А порою ветер терял рассудок и завладевал Сахарой на недели и месяцы, дул не переставая, покорял вершины аль-Хамады в своих диких мстительных налетах, достигавших горы Нафуса и переполнявших равнину аль-Джафара, нападая на морское побережье на севере, после чего лохмотья туч рассеивались, исчезая на долгие годы.

Уха был поражен, увидев вокруг колодца плотный караван[22] верблюдов и людей, толпившихся у водоема и приникших к воде. Верблюдов окружал отряд чернокожих — худощавых, с истощенными лицами. Часть из них занималась подъемом воды из колодца, другие опекали верблюдов, давали им напиться. Подоспели его негры[23] и слуги. Они окружили холм вокруг колодца, образовав плотный пояс из молча стоящих мужчин.

От каравана чужаков отделился степенный старик. Он был высокого роста, со впалыми щеками. Он один подошел к Ухе. Поправил покрывало на голове, долго молчал. Наконец заговорил, сообщив, что он — посланец принцессы эмиры и хочет видеть вождя.

4

Старуха Тамгарт[24] обратилась к гадалке:

— Он изнурил меня. Говорит, что равнина — гнездовье шайтанов[25], у него шайтаны в голове… Амулеты покойного факиха[26] он потерял, хотя я-то знаю, что он их намеренно уничтожил. Я слышала советы сведущих женщин, я хотела его связать той самой веревкой, что только может притянуть мужчину к земле. Женщина! Его окрутила дочь Аммы[27]. Девчонка смазливая, все у нее есть, разве что опыта никакого! Упустила она его — ускользнул, когда семи дней еще не прошло. Он оправдывался: мол, верблюды, а сам два месяца в Тадрарте болтался. Ты слышала, чтобы во всей Сахаре мужчина жену бросил, невесту за нос водил, пока недели еще не было, да в горы сбежал?

Она натянула свое черное покрывало на голове, подтащила к себе пальмовую корзину, с которой пришла, и продолжала:

— Говорила я дуре, что женщина мужика своего удержит не красой да жеманством, а вот этими самыми…

Она ударила себя ладонями по тощим ляжкам так, что унылое лицо гадалки вспыхнуло, осветилось поганой улыбкой. Тамгарт продолжала свое, вытаскивая содержимое из корзины и раскладывая его перед чернокожей старухой:

— Я нынче хочу, чтоб ты мне амулет сочинила, с горных башен этих его спустить, вернуть на землю, да рассудок ему вернуть.

Гадалка было вздумала отказаться, но Тамгарт не дала ей такой возможности:

— Не письменный амулет, нет! Он его уничтожит, как с тем талисманом факиха покойного поступил. Другое какое средство, может, он его выпьет с водой, чаем или с молоком, а? Что-нибудь съест с едой вместе…

Гадалка следила за гостьей, как она раскладывала подарки на куске ткани, сказала строго:

— Я уже давно отказалась от всех этих подношений, ты знаешь.

Гостья протеста не слышала:

— Девка в дом родительский вернулась, он ее с тех пор не видал. Я от него потребовала, чтоб пошел да перед родными извинился, да взял ее назад, но он голову потерял. Голова у него глупая, что у барана, у козла горного. Женщина, говорит, самого сильного из мужчин вяжет цепью длиной в семьдесят локтей… О, Хранитель!

— Память моя истлела, вся в немощи, а зрение-то хуже чем у слепых. Сколько лет прошло… Я совсем дело забыла.

— Если так пойдет и гора им завладеет, я навек его потеряю.

Она отставила пальмовую корзину в сторону и показала свои дары: пузырек духов, зеркало, благовония, четыре куриных яйца. Тамгарт первой осмелилась выводить кур в Сахаре. Она долго переживала из-за презрения, которым ее окружило племя. А когда селение готовилось к отъезду на кочевье, она подкупала мальчишек яйцами и всякими тайными обещаниями, чтоб помогали ей ловить кур за день до отъезда — она распихивала их по пальмовым корзинам, а поутру привязывала к поклаже верблюдам на спины.

Эта проклятая Тамгарт знала, что гадалка больше всего во всей Сахаре любит куриные яйца. Она принесла ей четыре штуки, чтобы уломать ее совершить заклятье.

— Факих помер, а я не болтлива, — подбодрила она.

Собеседница завороженно глядела на ослепительно белое яйцо, потом протянула руку, подтягивая к себе отрез ткани:

— Аллах упокоит умерших. Ну, а я-то его никогда не боялась, факиха.

Полотно шатра[28] неожиданно заколыхалось, края его хлопнули. Поднялся столб пыли. И из-под угла шатра вынырнул дервиш.

Глава 2. Шейх братства

«Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные»

Евангелие от Матфея (7-15)

1

Первое, что сделал факих, дабы посеять зерна истины, это повел он войну со звездочетами да гадалками и против колдовских обрядов магов[29]. Прибыл он с караваном из Мурзука[30], возвращавшимся на свою родину в Тават[31], и заявил, что он, дескать, из последователей братства Аль-Кадирийя[32], целью которого является вывести людей на праведный путь к просторам свободы. Он не преминул подчеркнуть, представляя себя, что совсем не согласен с факихами сунны. Вождю Адде[33], который приютил его в своем доме, он заявил: «Я не указываю на мои разногласия с факихами, чтобы себя показать и к вам приблизиться, потому как знаю, сколько племена Сахары от них мук приняли, воровства да грабежей во имя веры. У меня с ними расхождения в пути. Они веру лишили языка духовного и перевели все понятия на язык букв и шариата[34]. Выпустили шайтана из его заточения в душе и призвали простодушных, чтобы преследовали его в миру в попытках его погубить, а он изловчился и овладел ими, и утратили души существо свое, коим Аллах одарил тварей земных и кое составляло суть всякой веры — свободу». Шейх полагал, что именно этот грех вывернул аят[35] наизнанку, после чего шайтан одержал над ними верх и повел все их старания по жизни, и развратились они и стали все подобны язычникам, а вера опять чужой сделалась, как раньше…».

Возрадовался вождь и заколол несколько жертв в его честь, окружили богослова старейшины и знатные люди — три дня подряд молодые девушки племени услаждали его слух песнями да чистой музыкой. А на четвертый день вождь посоветовался с приближенными и предводителями колен и от их имени попросил его остаться — открыть людям сокровенное, что пропало из основ веры, и обучить детей Корану. Он попросил времени на раздумье. Потом извинился — надо, мол, ему на родину в Тават вернуться, дела религиозные завершить, а потом он, дескать, возвратится и останется навсегда. Знатные люди устроили ему проводы, дали верблюда с пропитанием и водой, рабов в его распоряжение, однако, он не преминул вернуться уже с половины пути. Сказал, объясняя свое неожиданное решение, что дела мирские не стоят трудов путешествия, и человеку надлежит от себя отказаться, коли желает он убедить прочих в истинности нового верного пути.

Жители Сахары слыхом не слыхивали тогда о борьбе сообществ внутри ислама и ничего не поняли из сказанного им о его противоречиях с факихами и продолжали называть его «факихом». Вначале он решил воспитать себе последователей. Он обучил детей Корану и старался, чтобы они воспринимали учение чистым, без толкований. Затем решил двинуться вперед и образовал из мюридов[36] истины группу, которая помогла бы ему исполнить план, придуманный им для борьбы с языческими ересями и магическими обрядами. Он приставил мюридов наблюдать за добродетельностью женщин и наделил их всех волей побивать гадалку Темет камнями. На холме возле колодца он развернул отдельный шатер в качестве своей резиденции, чтобы творить зикр[37], читку Корана и советоваться со своими учениками-мюридами. Часто оттуда раздавались звуки и гром тамбуринов и разноголосое пение, когда все они заучивали наизусть суфийские[38] отрывки и молитвы. Из этой божественной кельи пошли изобретенные факихом методы и уловки руководства правоверными, дабы вывести их к праведному пути и свободе. После того, как он преуспел в стараниях и положил конец деяниям гадалки, заставив ее удалиться от людей, бросить свое дело и отказаться от затеи читать неведомое и творить заклинания да дьявольские амулеты, факих выпустил своих мюридов в селение свершить следующий шаг из призванного ему. Перед этим он устроил встречу со знатью и приближенными в палатке вождя Адды и потребовал ото всех, чтобы начали они с себя, если хотят попасть в райские кущи. Они пришли в смущение и растерянно переглянулись, а шейх Аль-Кадирийи сказал:

— Настало время прекратить вам набеги на леса и реки.

Люди пришли в еще большее замешательство, и вождь произнес:

— Что же нам делать-то без пленных[39] и без рабов?

— Всякий владелец — мамлюк[40]. И не вправе мамлюк посягать на сладость свободы.

— Но ведь мы не только пленных и рабов добываем в набегах наших, мы же еще проповедуем и распространяем ислам.

— Тот ислам не проповедует, кто рабов божиих как скот ловит, чтобы в своих рабов обратить.

Воцарилось молчание, но шейх свое наступление продолжал:

— Этого мало будет!

Они неодобрительно взглянули на оратора, а тот, невзирая ни на что, гнул свое:

— Надлежит вам отпустить на волю всякую невольницу и всех рабов несчастных.

После этого все долго молчали, а затем вождь произнес:

— Что было — сплыло. Аллах на все минувшее прощение дал.

— Все на свете предначертано на скрижалях сокровенных.

— Но ведь многие среди людей почитаемых из тех пленниц себе возлюбленных сделали, а некоторые в жены себе обратили согласно сунне Аллаха и пророка его.

— С пленницами брак запрещен, а в жены насильно, с мечом в руке, не берут!

Воцарилось угрюмое молчание. Вождь опять попытался нарушить его:

— Ты хочешь, чтобы мы с ними развелись?

— Благочестивый везде поспешает!

— Но ведь развод — самое богопротивное дело для Аллаха!

— Самое богопротивное дело для Аллаха — имущество на две половины делить.

— Ну, а если рабы твоей свободе воспротивятся и потребуют оставить их под покровительством сейида[41], что тогда делать? Мы что, насильно их будем принуждать нас оставить?

— Конечно! Их надо принуждать. Всякий люд предпочитает в рабстве спрятаться и свободы избежать! Избавление — бремя великое, и нам надлежит с рабов наших начинать, коли желаем себя изменить и дело святое совершить.

— Приговор твой суров.

— Тот не вкусит плодов счастливой жизни, кто дважды не родится. Все заветы божии суровы.

Как и предполагал мудрый вождь племени, дело освобождения рабов оказалось непростым. Неожиданно все они отказались от свободы и столпились на равнине. К ним присоединились разведенные негритянки: волоча за собой своих детей-полукровок, они направились к мужскому шатру. Выстроились и стали проклятиями сыпать и метать камни. Мюриды вступили с ними в схватку, принялись орудовать палками и посохами, махать кулаками.

Столкновение закончилось тем, что несколько человек были ранены, а один убит. Противники Кадирийи из числа знати возрадовались этому, но шейх решил воспользоваться тут самыми действенными в жизни людей талисманами, силу которых подтвердило время: терпением и хитростью.

На следующий день он вышел к собравшимся перед шатром людям и обратился к ним с речью:

— Ведомо мне, что самое трудное дело — одержать победу над собой. Но не забывайте, что воздается лишь тому, кто дарует. Тому примеры есть от сподвижников пророка. Они смерти востребовали, и были им милости жизни начертаны. Если вы сей день не родитесь, то и назавтра не родитесь…

— Не хотим мы завтра рождаться! — прервал его крик одного из стоявших. — Оставь нас сегодня, уходи прочь!

Шейх набрался терпения и хотел было продолжать:

— Свободными мы сотворены были…

— Не надо нам свободы! — закричали в ответ. — Уходи от нас. Мы хотим жить под милостью господ наших.

— Господь ваш — Аллах! А рай лежит под стопами свободы!

— Не хотим рая! Уходи, пошел прочь!

— Говорите вы это, поскольку свободы не ведали! Дайте мне неделю — и сами увидите, какими возродитесь!

Некоторое время все молчали. Он вознамерился было продолжать, но тут одна женщина высокого роста, размахивая у него перед лицом плачущим ребенком, закричала:

— Сиротами дети наши станут, ты их отцовской ласки лишил!

— Мы к мужьям своим вернуться хотим! — загалдели другие.

Шейх замолчал, выслушивая поток проклятий и рыданий. Он отдавал себе отчет, что решился на жестокое дело, но останавливаться на полпути все же не хотел. Среди женщин он заметил гадалку, услышал противный голос:

— Мы к возлюбленным вернуться желаем. Не хотим мы в цепях в твой рай уходить!

Шейх потер ладонями лицо, пробормотал в отчаянии:

— К Аллаху взываю… Внемлите Аллаху… Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха!

Факих отчаялся и был готов уже признать поражение, если бы ему на помощь не поспешили жены знатных мужей.

2

Начало мучениям знатных жен положил набег, организованный вождем на густые леса. Чаще всего они относили день начала своей несчастной жизни на тот печальный час, когда явился его посланец на спине пегого, поджарого словно газель, жеребенка, чтобы снарядить верблюда с бурдюками воды и встретить возвращающихся воинов, которые отдалились от поселения на день пути. Из прошлого опыта все знали, что когда всадники возвращаются с набегов на другие племена, один всадник-посланец прибывает раньше, чтобы сообщить о времени прибытия всех воинов и дать женам возможность подготовить церемониал встречи победоносных мужей. Они, бывало, торопились окрасить руки и ноги хной, умыться, надушить тела благовониями, ладаном и полевыми цветами, окропить себя редкой душистой водой «тедет», которую покупали вскладчину, а потом пускали по кругу припрятанную для таких случаев бутылку, предназначенную только для замужних жен поселения и обрядов, связанных лишь с таким знаменательным днем.

Каждая женщина[42] одевалась в самые лучшие одежды — ослепительно белую изящную «рафигат»[43], а поверх нее — голубое платье «аттари», затем пурпурно-красную робу «тамбаркамт»[44]. На украшенных хной пальцах красовались серебряные перстни, в ушах звенели, покачиваясь, серьги и подвески, а на тонких запястьях устраивались наборы браслетов. В такой день всякую шею обматывали цветные бусины ожерелий. Женщины старались избавиться от украшений из золота или воздержаться его носить, опасаясь того зла, что навлекает этот шайтанов металл. Они готовили бубны и барабаны, тренировали языки и глотки к заливистым кликам радости и тоскливым печальным песням ожидания.

Все это собрание выходило с утра пораньше в путь, двигалось разноцветной процессией по голым холмам через крутые склоны оврагов и вади по направлению к югу, туда, откуда устремляли свои пики к небесам вершины гряды Акакус. Велико бывало их изумление при виде угнанного в добычу скота: наравне со стадами верблюдов, коров и овец следовало иное стадо — чернокожих мужчин и женщин, длинную вереницу которых радостно погоняла группа охранников гигантского роста, а остальные, ростом поменьше, также сопровождали пешие толпы угнанных в неволю рабов. Все песни тоски замирали на устах встречавших.

Вместо нее разгоралась дикая ревность. Всякой женщине нетрудно сообразить, какую соперницу для нее представляла почти любая из новых пленниц, какую угрозу таила в себе каждая стройная эфиопка — эта женщина из легенд — для нее, законной жены своего мужа, cлабость натуры которого она знала по опыту, и вот — встречала ту, что при свете полной луны могла предстать этакой тонкой камедоносной акацией[45] или изящной гурией из райского гарема…

Делили скот, долго спорили о пленных. Вождь вмешивался в эти споры, делил добычу сообразно опыту и собственной мудрости. Говорил: «Справедливость требует, чтобы суд происходил по жребию, и мы не слышали, чтобы закон этот обидел кого-нибудь в Сахаре». Пухлые чалмы колыхались в знак согласия. Кисти на рукоятях мечей слабели и вождь продолжал: «За одну пленницу следует отдать три рабских головы… Кто против? Ну, с милостью божией!»

И этот дележ кончился таким же образом — и с него начались женские невзгоды.

На третий день после возвращения вождь призвал одного из бродячих факихов и заключил через него брачный договор с одной эфиопской пленницей высокого роста. Мужчины узрели в сем пример для подражания и поспешили войти к своим пленницам — согласно сунне Аллаха и пророка его, на виду и на слуху жен своих и детей кровных.

Вот таким образом проложила тоска свой путь в душах счастливых и знатных жен племени.

3

И как только услыхали они о призыве своего факиха пустить на волю души людские и рабов их, тут же восславили Аллаха и стали молить его, чтобы одержал победу сей долгожданный мехди[46], которого они совсем заждались, чтобы вернул он мужам разум утраченный и наставил их на истинный путь и освободил бы их, женщин несчастных, от произвола этих негритянских соперниц.

Несколько жен нанесли визит в молитвенный шатер, и одна из этих знатных сказала:

— Я всегда полагала, что я женщина вольная и благородная, и не думала никогда, что может меня негритянка пленная в рабство обратить!

— Думали мы, что госпожи мужей своих, а стали презренными рабынями! — поддержала ее одна из подруг.

— Господа нашего призываю, — прошептал тут соболезнующе шейх братства. — Кто мы все есть, как не рабы Единственного Единого!

Молодая красавица, недавно отданная замуж, расплакалась при этих словах и залепетала:

— А мы-то… рабыни рабов…

— Упаси бог!

Тут заговорила опять первая женщина, она возбуждалась все больше:

— Что, тебя радует что ли, что свободная станет рабыней рабыни?

— Не позволит Аллах! Свобода — вера моя. Об одном лишь печалюсь, чтобы освободился человек!

— Мы с тобою будем. Все, чем владеем, в твое распоряжение отдадим. Что повелишь, тому повинуемся. Облегчи долю нашу, воспрети браки[47] на пленницах из джунглей. Приплод наш благородный под угрозой — пропадет ведь от негритянской крови, о господи!

— Было уже, сказал я слово свое по данному делу открыто.

— О Аллах! Аллах на стороне веры твоей, господин наш факих!

Тут вся тайная делегация заголосила в печальном речитативе:

— Аллах победу дарует вере твоей, господин наш факих! Аллах ото всех презренных врагов нас избавит — воистину, аминь!

И они обнажили руки, готовясь читать фатиху[48]…

Вот что рассказывают легенды о той тайной встрече. Никто точно не знает, звучали ли там какие-нибудь еще обещания при том уговоре, или вообще все, о чем болтают в селении, — пустое преувеличение, слухи одни из тех многочисленных россказней, что передают людям разные передатчики, кто знает?

Ясно одно: на следующий день потекли дары и подношения в молитвенный шатер: браслеты, подвески, изделия из серебра… Заспешили последователи и мюриды с припасами и пропитанием: навалили насыпь из мешков с пшеницей, просом, тростником сахарным, кукурузой и финиками. Принялись молодухи носить на головах деревянные блюда с кускусом[49]. Никто по сей день не знает, какие заклинания и амулеты использовали знатные жены-госпожи, что смогли убедить армию рабов покориться воле факиха и принять факт своего освобождения. Все сошлись на одном: быть того не может, чтобы гадалка волшебной силой владела, поскольку ясно было каждому, какая между ними, гадалкой и факихом, вражда и ненависть.

Шейх соорудил на свободном пространстве за колодцем лагерь для своих новообращенных соратников. Через несколько дней все селение пришло в изумление, когда он начал читать фатиху и торжественно повел за собой четырнадцать молодых парней из числа своих мюридов и ввел их в супружество с разведенными негритянками. И он продолжал творить эти брачные договоры, пока не женил большинство своих последователей на самых смазливых женщинах, так что осталось совсем немного надменных эфиопок, которые были вынуждены прислуживать в молитвенном доме и принялись умолять нового господина взять их в невольницы. Не замедлили поползти грозные слухи, что, дескать, все они у него наложницы. Эти грозные слухи пробудили неистовую ревность у знати и их прежних мужей, которые потребовали от вождя позволить им разобраться в этом деле и мечами восстановить справедливость. Но мудрый муж устыдил их степенными словами: «Кто в самом начале принял условия игры, тому надлежит мириться с результатами в конце ее».

Неожиданности, однако, на этом не закончились. Не успело племя (в особенности, мужи племени) оправиться от этого удара, как опять понесли урон знатные люди, посчитавшие его, пожалуй, самым жестоким из всех возможных.

4

С самого начала они поняли, что в мыслях у шейха было ударить по их самолюбию. Он пригласил их в дом молитвы, расположенный на новом месте, в центре лагеря союзников, а усадил их на землю у входа в шатер. Никто не пытался протестовать. Может, оттого, что все почувствовали: сам протест унизит их еще на одну ступеньку в этой лестнице унижения. Оскорбление не направлено прямо на тебя, если его не заметишь и не обратишь на него внимания людей. Так гласит словарь благородства. Они смолчали свой позор, а вождь взял бремя на себя терпеливо сидел на открытом пространстве рядом с колышком, натягивавшим край дома молитвы. Никто не преминул отметить про себя улыбку, не сходившую с его губ в течение всего заседания.

Шейх, растягивая свое удовольствие от пытки, произнес:

— Не подумайте, что обращаюсь я с вами плохо, будто не ведаю приличий гостеприимства. Я замыслил усадить вас на землю у входа в палатку, чтобы почувствовали вы то унижение, что ощутил я вчера сродни тому, что видали от вас ваши рабы да слуги.

Указать на унижение — значит подчеркнуть его. Позор идет за ними по пятам. Вождь попытался со свойственной ему мудростью переломить ситуацию.

— Вижу я, что никакого позора на нас пока нет. Сидеть на чистом воздухе среди наших слуг да рабов было нам всегда прилично. Мы, почтенный факих, всегда готовы платить достойную цену ради того, чтоб освободил Он наши души и обучил нас устоям веры.

— Молодец… Молодец… — прошептал шейх. — Уж не знаю, почему бы вам всем не последовать примеру достойного поведения мудрого вождя? Первое, от чего следует избавиться правоверному при постижении истины веры и во имя избавления — это от высокомерия и гордыни. Величие — у Аллаха Всевышнего, на небесах, над рабами его, коим свойственны черты шайтана презренного! Не вкусит сладости избавления муж, у кого в сердце гордыня да самообольщение.

Он замолчал. Мужи переглянулись. Спустя немного, шейх продолжал:

— С чалмами наверченными да в одежде павлиньей — будет-будет у нас дело в недалеком будущем. А сегодня — призвал я вас по вопросу неотложному.

Здесь к нему приблизилась эфиопка с кринкой молока, он отпил два глотка, утер губы краем накидки своей худой подручницы, произнес:

— Очистили вы дома свои от скверны — следует нынче вам очистить деньги ваши — подаяние сотворить благочестивое.

Воцарилась напряженная тишина. Возникшая ниоткуда беспутная девка принялась раздавать чай. Никто не сумел отпить ни глотка. Стаканчики опустились в песок перед каждым, сидевшим в оцепенении. Опустив головы, все они уставились на пузырьки пены.

Наконец, вождь решил вмешаться, заговорил:

— Дело такое, мы никогда не отказывались приличие веры оплатить. И к каждому празднику милостыню, значит, воздавали.

Шейх заговорил так, будто давно ожидал этих слов:

— Милостыня по праздникам — одно, а налог в очищение денег — дело совсем другое. Жертвование денег — самое низкое пожертвование для всякого, кто душу свою избавить от шайтана стремится. Не думаю я, что хоть один богатый средь вас пожалеет средств своих ради Аллаха!

Он сунул руку в карман и, вытащив оттуда свиток бумаги, прочитал строки удивительного закона, который он составил, чтобы основать казну и взимать налоги — подоходный и со скота, и новоизобретенные подати, которыми он решил облагать торговые караваны.

5

Судьба племени привела знатных мужей в трепет — более всего печалило их видеть, как пролагал себе путь к исполнению жестокий закон, и реальная власть утекала в руки хитроумного шейха. Они обращали внимание, что приведение в действие этого закона по сути есть противодействие власти вождя со всеми ее атрибутами, однако, тот ответил им в шатре для совещаний.

— На пути селя только безумец встанет!

Он среди них всех был наиболее терпелив и приучен к ненастьям, а потому долго рассуждал о необходимости самопожертвования — ради избавления души и обретения рая можно было жертвовать собственностью. Их покорность и кричащее поражение во взглядах не испугали его. Но кое-кто пытался возражать:

— Мы ему детей своих вручили, что он Корану их обучил и устоям веры, а он из них себе последователей соделал и мюридов.

— Армию ансаров[50] себе составил. — поддержал его второй, — чтобы с нами воевать.

— Рабов на нас натравил, — прошептал третий, — заставил развестись с женами, которых мы себе мечом в сраженьях добыли! Вера учит: «Владейте по клятвам вашим…» Так как же он смеет призывать нас к вере пророка — тот, что подстрекает к самому богопротивному действу против слова божия.

Вождь только улыбнулся в ответ на жалобу четвертого:

— Ничто его не остановило, настырного, жен наших украл!

— Вот позор-то!

Тут самые горячие головы встрепенулись, заговорили:

— Ничто самозванца не остановит — меч один! Такой позор только кровью смыть можно!

Один из знатных шейхов приободрился и подбросил дров в пламя:

— Вы еще и не такие позорные дела его не замечаете… Что, забыли что ли, ведь он деньги наши еще своровать собрался?

Воцарилось молчание. Наконец оживился один молодой парень в пышной не по возрасту чалме:

— Да хуже всего, что он головы наши намерился уборов лишить — бороться вздумал с гордыней да с гордецами. Ишь ты! Да я смерть предпочту, чем по селению с непокрытой головой ходить, словно раб какой лесной!

Тут зашевелился опять именитый старейшина, произнес:

— Да, правда ведь в том, что он нам ничего из мужского достоинства не оставил!

Он повернулся к вождю:

— Что ж, ты хочешь, чтобы мы, ваша честь, молчали обо всем об этом? Мы же как рабы теперь, да еще хуже рабов презренных!

Адда ответил на все спокойно — он привстал на колени, рисуя пальцем в пыли перед собой какие-то символы:

— А вы вздумали в райский сад попасть, цены не заплатив?

— Не желаем мы, — заговорил один из крайних, — за райское место бесчестьем платить. Уж лучше смерть — достойней!

Раздались гневные голоса:

— Позор! Бесчестье! Смерть достойней!

В этот горячий момент поднялся мужчина, молча сидевший в углу все это время, он подошел к вождю и выложил тайну:

— На днях я факиха встретил с пастбищ Тассили[51]. Знаете, что он мне о вере нашего факиха сказал?

Мужчина окинул долгим, испытующим взглядом всех знатных по очереди, потом прошептал:

— Сказал, что он веру магов проповедует.

— Веру магов?! — не удержался вождь в удивлении. Он окинул взором сидящих вокруг.

Однако знатный люд воздержался от комментариев.

6

Вождь оказался в одиночестве, он долго размышлял, не зная, что предпринять, потом испросил у шейха братства позволения откочевать в пустыню аль-Хамада. Шейх же завладел караванной тропой и удвоил пошлины с купцов, стал воевать с соседними племенами, пошел войной на джунгли, много взял в плен рабов и увел стад. Но совершил одну ошибку.

Говорили, что принял он дар от купцов одного из караванов, пришедшего из Томбукту[52]. Дар этот был сундучок, полный золотой пыли[53]. Никто по сей день не знает, как это мудрый шейх упустил такое дело с этим злополучным шайтанским металлом. Злые языки передавали историю, будто бы гадалка эти козни подстроила. А купец лишь посредник был ее тайный, чтобы передать этот колдовской амулет, вложить его в руку ее давнего соперника. Народ, конечно, не наделил бы этот непонятный сундучок таким ярким нимбом, если бы сам шейх не таскал этот подарок с собой, словно амулет, повсюду, куда ни пошел. Он всякий раз под подушку его себе подсовывал, когда отдохнуть думал или укладывался ко сну. Его помощники и мюриды безмолвно следили, как он его себе под зад запихивал на обрядовых посиделках в доме молитвы. Что более всего изумляло последователей, так это что они никогда не знали в их почтенном шейхе никакой любви к богатствам или к накопительству, он, наоборот, деньги проклинал, осуждал стяжателей, и из уст в уста передавались его слова о желтом металле, будто он — корень и причина всех несчастий в обоих мирах. Сундучок приводил мюридов в замешательство, они часто поговаривали, что в нем скрыта какая-то тайна — не одна злополучная пыль!

И вот настал день исхода в Тимнокалин[54]. Тот самый день, когда неведомые силы обрушились на волшебное царство и уничтожили его в одночасье. А всякий, кто смерти избежал после той удивительной битвы, стал нищим дервишем, разум утратил или немоту вечную обрел да память потерял.

Тому чудесному дню предшествовали деятельные приготовления к набегу, который шейх описал так, будто он изменит всю историю Сахары. Подробности он как обычно скрыл — так было всегда, когда он принимал свои судьбоносные решения.

В данной его политике — любил он темнить да скрытничать — видели недоброжелатели секрет его успеха. Вот взять тот самый набег, в котором не предписано было никаким скрытым силам участвовать, так все воины полагали все время, что на юг двигаться будут, в сторону джунглей, однако шейх неожиданно объявил в последний момент свой совсем иной план. Был отдан приказ возвращаться назад и двигаться на северо-запад. А у блудной горы — населенного духами Идинана — войско разделилось на две части, чтобы обтекать на марше с обеих сторон эту странную одинокую среди песков гору, зажать ее уходящие своими вершинами в небо башни, словно в клещи, двумя человеческими потоками, влекущими на себе все убийственное оружие Сахары, и выбиваясь из сил, тащиться в пустоту, навстречу невидимому противнику…

Над колодцем Тимнокалин караван замер. Шейх приказал пополнить запасы воды, дать возможность скотине перевести дух и напиться, чтобы затем продолжать этот таинственный марш.

В эту самую минуту люди услышали рев, налетел откуда ни возьмись смерч — и началась бойня! Неведомые враги — никто в лицо их не увидел, не в силах был отпор дать — мечи страшные обнажили и пошли резать людей, что скотину. Шейх оказался первой жертвой. Никто ни спрятаться, ни убежать не смог. Те, немногие, что в живых остались, были хуже мертвых. Говорят, что войско неведомое трупы прочесывало в поисках раненых, чтобы никого в живых не осталось. Так усердствовали враги, чтобы из каждой груди вышибить дух. Никто не знает, откуда такой враг взялся, чего он хотел, был ли он той силой, против которой шейх свое войско снаряжал, или еще откуда эти враги появились. Больше всего стариков, оставшихся в палатках, кому старость да недуги не дали к войску присоединиться, приводило в смущение то, что враги не оставили после себя никаких следов. Исчезли, как появились. Из пустоты возникли — и растворились вновь! На одно обстоятельство народ внимание обратил — сундучок исчез!

Известное дело, никто не сомневался, что причина всей катастрофы — та проклятая золотая пыль.

7

Вождь вернулся из своего изгнания в аль-Хамаде. Призвал к себе всех своих старых подданных, кто оставался ему верен, мужчин и стариков. Дни шли за днями. На равнину возвращались переселенцы и странствующие по разным уголкам Сахары. Вождь возродил к жизни старые порядки и обычаи пустыни.

Глава 3. Посланец

1

Полупрозрачная чалма. В которую оделся было блудный пик Идинан, неожиданно помрачнела и сползла с первой небесной башни сразу на третью — гиблый ветер лишил гору величавой таинственности и высокомерия. Заставив одеть наряд скромности и уподобив ее южному двойнику — пониже ростом.

Несколько дней над равниной кружила мрачная хмурая туча. Пока, наконец, даль не разродилась всем тяжелым грузом пыли и грязи. Забегали взад-вперед ветерки, свободные от песчинок, они гоняли вокруг целый день — песок находился в подвешенном состоянии, наверху, и не выпадал с вышних неведомых небес до прихода следующего дня. Ветер в своем первом порыве снес палатки в поселении — кубарем закружились в воздухе наверченные чалмы, полетели одежды… Пыль лезла в рот, уши, глаза, сбивала с ног стариков и детей, разогнала скотину.

Поутру приключилась давняя напасть — песок принялся хоронить колодец.

В низине, у самого устья, сгрудилась группа мужчин. Часть из них, вцепившись в витую пальмовую лестницу, полезла внутрь — по цепочке они передавали наверх корзину с илом и мокрым песком, пытаясь освободить дно колодца. Другая половина в это время возводила наверху укрепления в виде крутого земляного вала вокруг устья — получалось нечто вроде круглых могил предков. От низины к южному склону горы вытянулась длинная цепочка рабов и слуг, которые, засучив рукава, торопливо выковыривали камни и обломки скал и передавали их друг другу, тащили вниз, к колодцу.

На холме стоял Уха, закутанный в голубые одежды, в руке он сжимал рукоять меча и пристально следил глазами за группой мужчин, — точно привидение с населенной духами горы. Ветер раздувал его широкие одежды, трепал их вверх и вниз в отчаянных порывах согнуть его или ослепить, согнать с места, но правая рука продолжала сжимать рукоять меча — словно он готовился обнажить его в лицо ветру.

Откуда-то вынырнул нищий мужичок в скверной, черного цвета чалме, густо покрытой пылью. Он встал рядом с ним, не говоря ни слова. Так они стояли в молчании, в тусклой мгле серой пыли и сумерек, словно гора Идинан со своими блудным подобием на севере.

Много времени прошло, когда вдруг молодого парня охватил странный трепет — в худом призраке он узнал посланца Аира.

2

На другой стороне равнины, на открытом пространстве возле южного склона Идинана протянулась цепь рабов небесной эмиры — они тоже принялись возводить строение. Разбежались по склонам на утро следующего после прибытия дня и начали укладывать камни вблизи лагеря. Принцесса была сокрыта от взоров, и негры трудились вокруг, натягивая струны большой кожаной палатки, помеченной рисунками и украшениями, символами охранительных амулетов и заклинаний. Ночной ветер нанес вокруг нее пояс песка, поутру явились слуги с верблюдами, пересыпали песок в мешки и вывезли, затем пригнали верблюдов вновь и окружили стреноженными животными палатку, чтобы уберечь ее от песка и пыли, а сами вернулись на гору таскать камни для строительства.

Верблюды покорно прижимались к земле, жуя свою жвачку и терпеливо внимания свистевшему в сумерках ветру. Посланец торопливо поспешал между равниной и склоном, производил осмотр строительству и ходу работ.

Через два дня он встречал новый караван, шедший из Аира. Сахара наводнилась призраками мужчин, пришедших ниоткуда.

3

В шатре воцарилось спокойствие, люди занялись обычными обрядами встречи. «Гиблый» затих, поднялось пламя, запахло жареным.

Вождь кашлянул два раза, прежде чем завершить церемониал радушного приема и перейти к проявлению полномочий вождя племени.

Он поправил голубую маску вокруг лица и произнес:

— Дошло до меня, что вы соизволения добиваетесь на постоянное соседство?

Посланец провел тонким указательным пальцем по треугольникам на узоре ковра и после подобающего случаю минутного молчания ответил:

— Верно.

Один из приближенных подошел вперед и принялся разносить первый круг чая между присутствующими. Вождь сделал глоток и поставил стаканчик рядом с опорой.

— Мы, однако, такой народ, что не терпим постоянного пребывания на одном месте, — сказал он. — Не любо нам оседать на земле. Сегодня на равнине у Идинана, а завтра — в пути к Тадрарту, а, может, и к аль-Хамаде закочуем на край света, если морской подует и возвестит нам о дождливой поре. Таков старинный обычай…

Он замолчал на мгновенье, затем внезапно спросил:

— Вы такой обычай принимаете?

— Закон гостя — в руке хозяина, — раздалось в ответ. — С сего дня ваш обычай и для нас действует.

— Но ваша эмира в строительство пустилась. А это явно против обычаев. Строительство означает оседлость, а оседлость на месте есть слабость, упадок сил, путы и рабство. Закон природы!

— Мы такое предприняли только чтобы от злого ветра укрыться. Гиблый — это проклятье, которое гонит нас, господин наш вождь. Аллах свидетель словам моим.

— Такое благое намерение злом оборачивается, насколько мы знаем. Если в строениях избавления от ветра, да дождя, да солнца искать, так темницу себе сотворишь, сам того не ведая. От малого худа бежишь — во зло похуже влезешь!

— Но что-то же делать надо.

— Сама вера осуждает упорство и упрямых. Аллах сказал, что они братья шайтану.

— Он и другое сказал — действуйте!

— Однако ж он не говорил: действуйте против пророков и аятов его.

Мужчины внимательно следили за этим состязанием. В углу сидел имам, но в перепалку не вмешивался. Слуги разносили жаркое из печени, насаженное на длинные тонкие прутья, только что с огня.

Посланец заметил примирительно:

— Купцы караванные много мне рассказывали о твоей мудрости. Особенно о рассуждениях твоих да хватке — посох посередке хватать.

— Когда бы не делал я этак, не сидел бы сейчас здесь перед тобой.

— Да. Дошли до нас вести о тварях, что пожелали оседлость вам навязать да судьбу злую…

Мужчины вокруг переглянулись острыми взглядами из-под нависших тюрбанов. Вождь опустил голову и долго молчал, прежде чем ответить:

— Злосчастье наше с шейхом братства имеешь в виду?.. Ожидал я, что ты скажешь о нем.

— В помыслах моих злого не было. Аллах о том ведает, однако слухи о нем дошли до Аира и Адага[55]. Много народу и племен он унизил, пострадали от набегов его и страна джунглей, и страна Судан…

— Злоумышленник он, прикидывался, будто из членов братства аль-Кадирийя, сулил нам освобождение души от власти шайтана. Мы ему души открыли, позволили, чтоб основы веры нам поведал, а он гнилой оказался, одну порчу навел, с пути праведного сбился да рабство развел…

— В жизни такое бывает… — он поводил указательным пальцем по белым треугольничкам на коврике и продолжал: — Кажется справедливым да истинным, а на поверку — все наоборот получается.

Ветер завыл с новой силой. Сахара окуталась мраком. Вождь сказал:

— Почему же это все наоборот получается? Истина искажается, а справедливость в порок приходит… О, Аллах милосердный!

Имам промолчал. Тогда продолжил гость:

— Верно сказал! Добро с пути сбивается, едва тот путь превращается в способ. Благо есть благо. Бегает себе по пустыне верблюжонок, резвится на воле, пока его рука рода человечьего не коснется да не усыновит — все тогда перевернется. Это как вода и воздух. Воду схоронишь — задохнется, а воздух запрешь — протухнет.

— Вера твоя правду говорит! — неожиданно и решительно заявил вождь. — Ты что, ясновидящий?

Однако посланец оставил этот вопрос без внимания, продолжал свое:

— Сокровище, талисманом опечатанное. Благо есть тайна, что нас оставила, как только мы души свои забыли.

— Я тебя понял, — заговорил опять вождь. — Тайна в том плоде, что был причиной исхода нашего из рая Вау[56] — так? Или я тебя неправильно понял?

Гость окинул его туманным взглядом при тусклом свете костра, а вождь настаивал на своем:

— Ты — ясновидящий?

Внезапно гость переключился на тему погибшего шейха:

— Дошло до меня, что вы в пору испытаний в терпение пророков нарядились.

Шейх наклонил голову и оперся локтем на подушку, прислоненную к опорному шесту:

— Нет в том геройства. Все дело в том, что я счел себя вынужденным отступить и уехал. Когда ты не в силах сопровождать шествие, лучше будет шею склонить да переждать, когда пройдет буря.

— Блажен народ, отступать умеющий.

Имам беспокойно зашевелился в углу. Он подернул вверх свое белое покрывало, глаза его тревожно блеснули в полумраке.

4

Рев ветра смолк.

Селение успокоилось, вождь вышел проводить посланца. Он молча шел рядом с ним, пиная сандалиями мелкие камешки на пути и монотонно твердя заклинания. Они поднялись на холм, возвышавшийся над сооружением прибывших. Внезапно он остановился и набросился на гостя:

— Дошло до меня, что вы от веры отступились и сбились с праведного пути… Маска да тьма — вот две чадры, что способствуют сокрытию тайны…

Вождь хотел было прочесть стих до конца, слова так и рвались с губ, но молчание пролегло между ними — пустыня во мраке. Порывы южного ветра трепали покрывала на головах, рвали полы одежды. Вождь опять принялся за свое:

— Все это нас беспокоит. Я тебе говорю не таясь.

Противостояние затянулось. Поднявшаяся в воздух пыль в добавок к сумраку возвела еще один занавес. Посланец рухнул вниз, сел на корточки на холме. Вождь подождал немного, затем тоже примостился рядом.

Гость решил раскрыть душу:

— Не отрицаю я: есть народы и племена, что с пути сбились после того, как призыв возвещен был и сдуло с земли золотую пыль. Однако осталась толика малая, что смогли утвердиться на верном пути, хоть и жили мирской жизнью.

— Деньги и бог в душе раба не совместимы.

— Сокрытие золота есть несчастье, устрашившее малодушных — оттого и сбились они с пути. А мы вот малым довольствовались и удалились с нашей собственной верой. Не говорил ты разве, что мудрец тот, кто голову склонит при налете песчаной бури?

— Я не отрицаю, что место изгнания есть укрытие для угнетенных. Однако не забывай — пыль золотая есть колдовство, шайтаном произведенное.

— Мне прекрасно ведомо отвращение ваше к этому праху, хотя заслуга ваша истинная в том, что избавились вы от шейха и учения его, однако невеликий обет — пропитание мирское, чтобы веру и учение крепить.

— Что с лихвою пьянит, то и по малу — грех. Суждение, сообразное закону веры на грех да на отпущение грехов, оно солнца яснее.

Неожиданно налетел сильный порыв ветра, одежды обоих раздуло вширь, покрывала с лиц сбило прочь. Они стояли молча, сопротивляясь ярости бури.

— Я могу только приветствовать переселенцев, — сказал вождь. — Однако от мнения своего тоже не откажусь: ни разу не слышал я, чтобы они в душе сотворенной совместимы были…

Посланец никак не ответил на это — лицо его напряглось под порывом ветра, а вождь произнес:

— Аллах и пыль золотая…

Однако слова затерялись в поднятой гиблым ветром пыли и окутавшей мир темноте.

5

На обратном пути он прошел мимо колодца. Там собрались группы мужчин и, поочередно сменяя друг друга, отгребала от устья волны песка. Он посторонился, обошел их справа. Пришлось подниматься через барханы, прежде чем удалось добраться до южного склона. Там тоже люди не спали. Они были на стройке повсеместно и поочередно сменяли друг друга на работах. Очаги и костры нещадно тушил ветер, люди тащили и подкладывали топливо, вновь разжигали огонь. Под суровыми скалами горных отрогов вырастали сложенные из камней стены, местами уже покрытые плетеной из пальмовых веток и листьев акаций крышей. Выстроились в ряд и прочие мелкие, уже завершенные постройки.

Он миновал груды камней и заложенные линии улиц и будущих стен, на которых копошились как мухи рабы и слуги. В ежесекундных мерцаниях пламени костров все они выглядели словно злые духи. Очередная волна ветра захватила его и откинула назад, прижав к каменной невысокой стене. В ноздри ему ударил острый запах. Он ухватился за чалму обеими руками и закрыл лицо, пока не пролетела мимо волна пыли. А острый, неприятный запах все усиливался. Он почувствовал тошноту. Обернулся и увидел над собой гигантского негра: тот отесывал топором каменную плитку, отчаянно пытаясь приладить ее в каменный ряд стены. Он заткнул себе нос краем чалмы и отпрыгнул в сторону, к стене напротив. Сплюнул комок слюны, смешанной с грязью, и вошел внутрь жилища под плетеной крышей. Снаружи грудились стены тонких каменных плит, а внутри уже была раскинута кожаная палатка, разрисованная волшебной символикой и заклятиями знахарей и гадалок — она служила подкладкой крыше.

Внутри шатер был разделен многочисленными занавесями и пологами из разукрашенных ковров и яркой одежды горцев. В дальнем углу палатки что-то светилось. Он замер и кашлянул несколько раз, заявив о своем присутствии. Спустя мгновенья в полумраке метнулась тень. Это была тень старухи, за которой по пятам следовал худой негр в пепельного цвета чалме. Он прилип спиной к каменной кладке и в этом тусклом пространстве уставился косым взглядом на гостя. Ждал, что тот заговорит, а сам не произнес ни звука. Лицо само собой повернулось в сторону мерцавшего в углу света, и призрак исчез. Из глубины палатки показалась Тенери.

— Что здесь делает колдунья? — произнес он.

Она улыбнулась в темноте, прежде чем ответить:

— Негоже чужаку куражиться да людей задевать попусту.

Он уселся на покрытую ковриком кучку песка и сказал сурово:

— Ты знаешь, я не люблю ни знахарей, ни гадалок!

— Такая гадалка не чета прочим. На амзаде[57] играет и слагает стихи.

— Рядом с гадалкой веры не видать, будь она даже, как боги, талантлива.

Появилась невольница, и девушка спросила:

— Огонь развести?

Словно не слыша вопроса, он продолжал свое, но уже другим тоном:

— Добро пожаловать! Успеха да радости!

Она приказала невольнице разжечь огонь, а сама зашла за полог и вышла из шатра, завернувшись с головой в толстое покрывало. Уселась напротив и сказала с улыбкой:

— Во тьме радость чествовать не годиться!

Затем подождала, пока невольница-негритянка не пошла искать топливо, и закончила уже совсем как гадалка:

— А то зло навлечешь.

Он молчал, прислушиваясь к завыванию старого врага в гонке по вольной пустыне, и лишь слабо улыбнулся. Пытаясь прогнать нахлынувшие некстати воспоминания, завел разговор на другую тему:

— Я сказал ему, мол, благо — что истина. Дух вольный мчится, гуляет по степи, где захочет, а поймает его рука человеческая да засадит во флакон — он тут же злым демоном обернется! Вот в этом-то и есть тайна преображения, что с шейхом братства приключилось.

Она слегка поправила покрывало на голове — лицо ее ровно ничего не выражало.

— Толкованиями тешился, так что придумал, будто я прорицатель какой, — закончил он.

Она откинула голову назад и расхохоталась:

— Не знает он правды твоих отношений с ними.

В углу взметнулись языки пламени и пошел дым. Силуэты обоих четко обозначились в полумраке, она увидела складки щек под пепельным покрывалом. В ответ он потуже затянул ткань вокруг лица и заметил хладнокровно:

— Я ведь не скрываю от тебя, он меня предупредил.

Она бросила на него вопросительный взгляд.

— Он сказал, что в душе раба божия несовместимы они: Аллах и металл драгоценный! — произнес он и окинул ее беглым оценивающим взглядом — девушка воспользовалась покрывалом, отвела глаза. Чернокожая невольница вблизи каменной стены принялась готовить чай. Он продолжил:

— Караван с севера не задержится, придет скоро. Я хочу, чтобы подтолкнула ты кузнецов-хаддадов[58] — пусть приготовят, что можно, чтоб нам не ударить в грязь лицом. В торговых делах первое впечатление как волшебство действует.

— На виду у всех не сподобятся они. Не гиблый им мешает, а глаза людские.

— Ну, и от гиблого нам тоже нельзя милости ждать. Он в ближайшие дни только усилится.

— Ничего нет хуже. Никто не в силах понять, что он там замышляет.

— Предполагать худшее нам во всяком случае надо…

— Что его сдержит, как не гора? Так в старину говорили. Все мы под ее защитой.

— Не верю я пророчествам гадалок!

Наступило молчание. Пошел дым. Поднялся столбом, словно хотел принять участие в разговоре. Клочья пепла и сажи встали завесой, пытаясь сокрыть пламя. Ветер трепал крылья шатра, кожа и ткань хлопали вокруг. Неожиданно он заговорил вновь:

— В таких обстоятельствах ничего не годится, кроме родства.

Он взглянул на нее исподлобья, но не мог уловить никакой реакции. Завеса из пыли плотно скрывала лицо.

Я ничему так не верю, — продолжал он, — как старым обычаям да нашему наследству. А этот закон подтверждает, что кровные узы крепче и сильнее всех обетов, договоров да обещаний.

Он помолчал, а затем, скрестив руки на груди и уставившись во тьму прямо перед собой, закончил:

— Потому как это есть обет небесный.

Она с любопытством взглянула на него.

В глазах женщины загорелся огонек.

Глава 4. Блудный двойник

«О мир, сотворенный для тягот и для обмана!

Бремя твое не вынести никому, кроме Идинана.

Он один встречает ветры и бури без страха,

Ни во что не ставя пустую чалму из праха!»

(Из древней касыды неизвестного туарегского поэта.)

1

Откололись двойники-близнецы от гряды-матери, спасаясь от ветра, и договорились между собой, что возьмет на себя Идинан разведку Сахары. Устремился тот к северу, увенчанный самой великой башней, какую когда-либо видела Сахара на горной вершине. Но не успел он пересечь равнину, как преградил ему путь повелитель джиннов[59] и сказал: «Мы тоже решили обосноваться на земле и собрать разбросанных по свету слуг наших на единой родине. Изнурило нас кочевничество по пустыням, исстрадались мы от притеснений проклятого рода людского. Нахлынули в Сахару верблюд чужеземный, проходимцы да воры. Истощили ее недра, все наши сокровища разграбили. И во всей округе Сахары не нашли мы места более подходящего и убежища более надежного, чем этот великий дворец, что стоит на твоей голове. Не продашь ли ты нам свою душу, чтобы мы в ответ защиту тебе обеспечили от южного ветра да песка?» Идинан долго ломал голову над этой сделкой. А затем спросил: «Разве есть сила, способная противостоять гиблому ветру?» «Да, — ответил ему царь духов, — единственная сила такая на свете — это джинны». Идинан задумался, потом произнес с сомнением: «Я полагал, что это должен быть посланник богов». «Нет, — отвечал ему царь, — не посланник это и не судьба. Ничто не устоит перед джиннами». Идинан тут важно почесал свою гордую голову и спросил язвительно: «Что же тогда заставило вас убежище искать, если вы даже судьбы не боитесь?» Мудрый бес расхохотался в ответ, даже на спину откинулся. Потом сказал: «Знай же, что нет никого ни на земле, ни на небе, кто мог бы утверждать, что лишен он слабого места. Ты к сему числу можешь даже самих богов причислить. Что касается нас, то слабость наша кроется в роде людском. Люди злее ветра гиблого будут и злее богов, злее даже самого рока великого!» Смутился тут Идинан, думал долго, потом спросил: «Что же этот род людской сделал?» — «А что он не сделал? — раздалось в ответ. — Когда один человек другого погубить хочет, он его «джинном» назовет. А сподобнее было бы «человеком» назвать! Мы, духи, несправедливости не чиним. Мы обещания чтим и в богов верим. А людское отродье обижает друг друга, клятвы нарушает, ни в каких богов не верит. Да смилуются над нами боги, да избавят нас от великого зла людского! Сахару они попрали, всеми нашими сокровищами завладели». «Что же, — заметил Идинан, — одной моей головы хватит, чтобы сокровища ваши сохранить?» — «Хватит, хватит, голова у тебя надежная. Никакой человечишка не в силах на нее забраться. Мы между собой долго совещались, прежде чем сюда направиться». — «Что же, если я подарю вам чертог свой небесный, я ведь, боюсь, себя потеряю?» — «Себя ты потеряешь, если чертога нам не пожертвуешь. Не устоит против гиблого ветра с его пылью никто, если нас на помощь не призовет. Смотри, что он с матерью Акакус содеял. Смотри, как наказали боги всю горную гряду в долине смертей, когда она обратилась к богам за помощью против него, а в результате все головы у нее были срезаны. Вот она нынче по всей Сахаре растянулась, беспомощная, плешивая, никакого дождя удержать не в силах. Сорок лет уж ни единой капли не выпало». — «Рассказывают, что отсутствие дождя в течение сорока лет есть признак отсутствия справедливости…» Тут великий джинн вновь рассмеялся: «Что же, тебе более весомый признак, чем отсутствие справедливости, нужен? Поскупились вам боги на дождь вот уже сорок лет, а враг ваш щедро снабдил вас морями песка да пыли. Если откажешься ты от предложения, то горько мне будет чертога твоего великого не видать. Посмотри, что он нынче с двойником твоим делает. Вот, вот как он начинает сзади на нет наползать, а: Ха-ха-ха!..»

Эхо прогремело по всем горам Сахары. Заплакали горы в бескрайней и голой пустыне, взмолились они перед Идинаном, чтобы принял он предложение. Уж лучше, сказали, хоть одна гора спасется, и даруют ей боги чертог небесный, чем развеют ее ветры, и исчезнет все потомство горное с просторов Великой Сахары…

Принял Идинан предложение и продал свою душу. Нахлынули полчища джиннов и заселили его. Возложили они на его гордую четырехугольную вершину вечную чалму из белых туч, и заказан был с той поры путь грязи да пыли гиблого ветра к прекрасным новым чертогам.

Северный же Идинан рассердился на своего южного двойника и оставил его бороться с врагом в одиночку.

2

Много-много говорят на языке членораздельном, однако непонятном. Люди из Сахеля сказывают, что самые черные ночи для этих своих долгих и странных бесед-разговоров. В те редкие поры, когда выпадают дожди, смывают потоки с четырехугольной небесной вершины голые пальмовые ветви, стволы пальм, сухой хворост и ветки смоковниц, лозу виноградную, гранаты и влекут все это по склонам вниз, на равнину. Находятся порой любопытные, незваные гости, которым взбредет в голову дурная мысль полезть на вершину, так на них, бывает, обрушатся рои пчел. Никак не могли поверить люди в существование посреди Сахары такого чудного зверя, которого еще Коран прославил, если бы не случалось порой, что забредали в дома странники да бродяги, которые подверглись укусам его страшных жал на горных склонах.

А со временем там появились газели, и нашел себе прибежище дикий баран.

Расплодилась скотина в округе, паслась себе на воле в окрестных долинах, и зачастили туда охотники. Они не знали, что вся эта скотина одержима бесами, пока не занемогли самые настырные из них, и не поразили их порча да увечья. А жители равнинного Сахеля долго передавали из уст в уста истории о поведении этих диких пустынных тварей. А поскольку большая часть этих тварей чутко относилась к человеку, то стали они приручаться больше, чем овцы да верблюды. Поворот произошел, когда известный чернокожий охотник Аманай[60] наткнулся на стадо кротких газелей, которые мирно и спокойно паслись себе на просторах равнины по соседству со склонами Идинана. Он засучил рукава и принялся за работу, решил вернуться на кочевье с угощением. Выпустил из колчана все стрелы — и не смог поразить ни одну газель.

Поведал он эту историю вождю племени, рассказал, что газели пощипывали себе спокойно редкую травку пустыни, нимало не беспокоясь его стрелами. Младшие даже подпрыгивали в воздух с каждым его выстрелом и громко блеяли. А потом принимались за старое, прятали головы в поросли да щипали зелень. Однако старый охотник не сдавался, он предпринимал все новые попытки, которые оканчивались неудачей. И в конце концов сошел с ума, а вскоре поразил его внезапный недуг, не мешкавший с ним долго.

А Мохаммаду пуще того не повезло — забодал его дикий баран рогами своими колдовскими, вспорол ему живот. Поняли люди Сахеля в чем дело, но не помогали им ни заклинания факихов, ни амулеты имама. Запретили охоту на горную скотину, пришлось охотникам устраивать поездки за дичью в горы Тадрарт, в черный Массак-Сатафат[61], в долины белого Масса-Меллета[62]. А дикий одержимый баран стал сопровождать овечьи стада, да бодать козлов и дураков. Газели стали совсем ручными и заполнили вместе с козами загоны и жилища.

3

…Затем настала очередь сокровищ.

Жителям гор совсем нетрудно было народ в заблуждение вводить да отбирать у людей нажитое, особенно изделия из золота. Они избрали себе для этого старую тропу, проторенную лжебогословами, всякими странствующими учителями молитв и еретиками-сектантами, которые с помощью своих россказней завладевали женскими украшениями и хлебом детей, используя невежество жителей Сахары, незнание ими своей веры и крайнюю удаленность их от святой Мекки. Каждый обманщик, как правило, запоминал несколько аятов, отрывков из Корана и кратких молитв, находил в себе силы оседлать осла или верблюдицу и являлся непрошеным гостем, чтобы выманить последнее под предлогом обучения людей основам веры и наставления их на истинный путь.

Такая хитрость от джиннов не укрылась.

Нарядили они своего мудреца в свободную джуббу[63] с широкими рукавами, из грубой ткани, такой, в какую обычно наряжаются в Сахаре последователи разных суфийских братств. И послали его на равнину проповедовать среди жителей Сахары новое учение. Старики и умные люди до сих пор помнят и передают то мудрое высказывание, с которого мудрец джиннов начал свою проповедь. Он тогда сказал:

— Всякий царь — невольник. Знайте это. Всякий, кто золотом завладел, под нашу власть подпал; мы его в зверя обратили и беса в него вселили. Знайте об этом. Золото и Аллах несовместимы в душе раба божия. И об этом впредь тоже знайте.

Мудрец сказал, что он происходит из числа последователей братства ат-Таджанийя, а затем набросился на последователей учения аль-Кадарийя, обвинил их в извращениях, искажении преданий святой сунны и слова пророка — это было прямо на сходке вождей соседних племен, сочувствующих учению аль-Кадирийя. Он заявил, что те черпают свои проповеди из священных книг иудеев и из христианского евангелия, а не из священного Корана. А закончил тем, что пророчество о спасении строится на спасении от желтого металла и освобождении всех женщин от их золотых украшений. С его уст услышал народ самые отвратительные описания этого металла, равно как и самые прекрасные слова о значении спасения и прелестях воздержания. Все, что потом повторяли люди в Сахаре о спокойствии духа, набожности, аскетизме и противодействии мирским соблазнам, все это происходило из той проповеди хитроумного брата общины ат-Тиджанийя. И действительно, не обладай сей брат таким божественным даром, как бы он, тварь человеческая, хотя бы одну-единственную женщину смог убедить избавиться добровольно от своих золотых украшений, пойти да закопать их своими руками в ямку напротив горы — а ведь именно так поступили в тот день женщины пустыни. Не прошло и нескольких дней с того обряда очищения, как обнаружили люди, что пропал их проповедник. Искали его повсеместно, но ни малейшего следа на земле так и не нашли. Конечно, нашлись и такие, что поначалу засомневались, когда стали всякие назойливые рассказчики передавать разные истории о том, что тот странный путешественник был на самом деле джинном из числа населяющих гору небесную. Они утверждали, что проследили его путь и обнаружили на ногах его копыта ослиные, а та самая широкая джубба, полы которой по земле полощатся, так она для того на нем надета, чтобы истинный след ног его скрывать. А одному из тех благочестивых счастливцев, что святую Мекку посетили и совершили хадж[64] к дому Аллаха, приписывают, будто сказал он, что та самая джубба никакого отношения к деяниям суфиев не имеет, поскольку он своими глазами видел христианских священников из египетских коптов[65], которые такую джуббу носят и без толку на рынке у ворот Зувейлы слоняются.

Долго еще шли споры об этой его вольнодумской мудрости: мол, каждым, кто золотом владел, мы овладели, да обратили да беса в него вселили. Зацепились богоискатели за этот его промах в изречении, стали вопрошать друг друга: «Как это возможно, у какой-такой твари право есть говорить: мы овладели, да обратили, да вселили? Кто еще может с полным правом завладеть да обратить, да вселить, как не шайтан проклятый или джинн?»

Тем не менее люди благоразумные держались завета божия и провозгласили его пророком, распространителем слова божия и легендой живой. Сложили они памятник о нем в сердце своем и предались поминальным мыслям святым.

С того дня всем женщинам Сахары было запрещено надевать на себя золотые изделия. Потому что предводители собрались в конце концов и сошлись на том, что владеющий золотом — сам невольник. И душа его — кукла в руках тайных сил.

А когда покончило тайное войско с царством шейха братства, указал обвиняющий перст прямо на гору. Потому как причина слабости шейха братства крылась в его невежестве: не ведал он, что значит владеть в числе прочего имущества сундуком с золотым песком!

Глава 5. Райская птица

«Место ее обитания неизвестно, — вероятно, во внутренних оазисах на юге. Состояние: перелетная. Предположительно, вьет гнезда. Hartert высказал гипотезу о том, что данная птица вьет гнезда, хотя никто кроме него такого не утверждал. Большинство естествоиспытателей слышали прерывистое пение, однако, никаких следов гнездовий не обнаружили».

Аугусто Тоски «Ливийские пернатые»

1

Кто не стремился ни разу покорить горы, не почувствовал вкуса жизни.

С живостью дикого барана он спустился с вершин. Ветры замерли и пробудился вечный палач — солнце. Его извечные огненные плети и марево разлилось по равнине. Сахара словно омылась сказочными потоками. У склона он встретил величавого дикого барана — над головой его вздымались закрученные рога, и шествовал он гордо, словно горная антилопа.

В ответ на пристальный и пугливый взгляд зверя Удад улыбнулся. Он признал в нем одного из баранов бродячего горного стада и не стал его трогать, направился к пастбищу. Преодолел цепочку холмов, по дороге к лугу рассек сгрудившееся овечье стадо. В ноздри ему ударил резкий запах горных козлов и помета. Он несколько раз чихнул и натянул на нос свое тонкое покрывало — лисам[66].

Вышел в низину и заметил мужчин, трудившихся над укреплением колодца. Постоял, словно впервые обнаружил для себя эту старую равнину. Повернул голову налево и увидел дьявольские строения из камня. Они тянулись нескончаемой вереницей, а над крышами словно торчали маленькие уши. По улочкам слонялись переселенцы. Все это сборище могло быть по нраву разве что джиннам. А эти несуразные сооружения — произведение иблиса, и только.

Равниной Сахеля правит Иблис!

Внезапная тоска нахлынула не него, он укрылся в доме матери. Застал ее сидящей на корточках в тени шатра и починявшей свою старую одежду. Поклонился ей в ноги, но она не ответила на приветствие. Посидел немного, затем отправился внутрь, к себе в угол. Сменил одежду и услышал, как она идет на примирение:

— Не видала Сахара еще, чтобы гиблый дул в начале весны.

Известное дело: когда жители Сахары не могут найти подходящих слов начать разговор, всегда заворачивают про погоду… Он не ответил ей, было слышно, что она передвигается в противоположный угол. Собрала топливо для огня, принялась готовить пищу. Он вылез из своего укромного места и расположился по соседству с опорным столбом. Приспустил покрывало на глаза, но оно не скрыло от него вида уходящей ввысь вершины Идинана. Она все так же была окутана собственной вечной чалмой. Высокая, надменная. Замкнутая и печальная. Отвернувшаяся от своего несчастного южного собрата. Вождь Адда говорит, такова судьба всякого, кто себя заложил и душу свою продал за что-нибудь. Южная вершина, кажется, более счастлива, несмотря на жестокость южного ветра и напор песка. Да, нет в мире несчастнее Идинана!

2

Она поставила перед ним блюдо с едой, как вдруг появился дервиш. Уставился на него своими косыми глазами, отер ладонью свисавшую с губ и блестевшую нитку слюны и разгневанно произнес:

— Сколько раз обещал, что возьмешь меня с собой в горы, и все напрасно? А?

Удад рассмеялся в ответ, предложил:

— Оставь споры на потом, давай лучше пообедаем. Поешь со мной?

— Не хочу я твоей еды. Я хочу, чтоб ты ответ мне дал.

Удад подумал немного и решил повесить причину на шею гиблому:

— Ветер. Гиблый ветер всему причиной. Жители Сахеля не знают, как с ним на равнине бороться, тем более им не под силу с ним на горных вершинах справиться.

Дервиш молчал, Удад порадовался было своему ответу и продолжил:

— Давай пообедаем сейчас с тобой вместе, а потом насчет горы потолкуем. Раздели трапезу со мной!

Дервиш присел на корточки рядом, но заявил сухо:

— Не разделю я твою трапезу.

— Сыт, что ли?

— Нет. Голоден я, но на равнине оставаться не желаю.

— Не понимаю…

Собеседник подумал, потом заявил:

— Если ты обещаешь мне сейчас в последний раз, что возьмешь меня в горы, я тебе одну тайну открою.

Удад рассмеялся вновь и протянул руку за ложкой, а дервиш гнул свое:

— Если ты обещаешь мне вот сейчас, еще раз, я тебе сообщу одно интересное дело.

Вот так вот болтливая птица говорила одной из жен Танис[67], когда бедняжка задумала было дочкиного мяса отведать, да?

Дервиш впервые рассмеялся, потом воскликнул:

— Попал. Попал! Именно так. Именно так ты сам сделаешь спустя немного. Ха-ха-ха!

Они дружно расхохотались, однако Удад улучил момент, когда дервиш зазевался, и взял кусок с блюда, принялся жевать. Дервиш наклонился к нему и зашептал что-то на ухо, Удад отпрыгнул назад и спрятал голову за занавеской. Скорчился пополам, и его вырвало.

3

Он обучил его пению и лазанью по горам. Он обучил его жизни. Но воочию он его так и не увидел. Он впервые услышал его, когда пас козлят мальчишкой в долинах Матхандоша[68]. День брал свое, а извечный палач Сахары драл шкуру своими огненными плетьми. Он примостился в тени высокой акации, одетой в густую зеленую шубу, а козлята сгрудились вокруг в плотный клубок. Задул южный и обжег его огнями раскаленных, далеких пустынь… Он отпил из фляги и окропил капельками лицо, однако южный не отставал, надо было ползти, искать убежища в пещерах. Он прогнал козлят в долину, а сам полез вверх по диким черным уступам, пока не добрался до краев, где водились пещеры и всякая чушь. Он залез в одну из таких пещерок и обнаружил, что у нее с разных сторон два входа. И хотя южное отверстие выходило прямо навстречу нещадному гиблому ветру, пещера тем не менее превращала сплошной жар с юга в череду прохладных волн. В пещерах всегда холодно. Он растянулся на сыпучем прохладном ложе ее недр, наблюдая за несчастными козлятами, перебиравшимися по уступам севера, чтобы попасть в пещеру — окутанную полумраком, растянувшуюся длинной темной кишкой аж до другой стороны горы. Здесь, на противоположных крутых стенах первобытные люди чертили свои цветные рисунки. Жирафов и газелей. Единорогов и баранов. Хитроумных охотников в масках, и богов с открытыми лицами. На верхних изображениях, на каменном потолке пещеры предки начертили ряды символов и пророчеств Тифинага[69]. Волшебные заклинания и указания для ищущих колодцы с водой. В детстве мать, как только он начал ходить, принялась водить его за руку, чтобы показать ему Сахару и пещеры. Обходила с ним эти разрисованные стены и говорила, что вот оно, то, с чего начинается всякое дело и время. Долго рассказывала ему о вымерших животных, о смыслах символов и слов. Рассказала ему легенду о всех зверях и всех людях, которую предки записали на стенах пещеры. Затем взяла его за руку и вернулась домой, чтобы научить его читать слога древних знаков, произносить вслух отдельные буквы, разбирать письмо Тифинаг.

С той поры он норовил улизнуть в скалы всякий раз, когда перебирался в новую долину — чтобы поискать в камнях следы неведомого и прелестного. Он гладил плоскости скалистых панно, отряхивая пыль и грязь, чтобы добраться до изображений, найти сокровище. Возвращаясь домой, рассказывал ей об увиденном на плитах предков. Она поощряла его, благословляя эти шаги, говорила: «Нет в том для тебя никакого страха, если ты корни свои ищешь». Он не понимал. Он не задавался целью понять. Много времени пройдет, когда он, наконец, осознает, что у всего этого есть связь с его неизбывной тоской по прошлому и тайная жажда к неведомому…

Поднялось марево, и земля как будто закипела. День замер. Сахара затихла, покорилась произволу палача.

Посреди этого глубокого покоя, в таинственной необъятной тишине он услышал мелодию. Поначалу принял ее за отвратительный голос южного ветра, пробирающегося в расщелинах гор и пустотах пещер. Но печальное пение становилось звучнее и четче, по мере того как стихал ветер, и день проваливался в тишину и небытие.

Странная мелодия… Грустная — словно вырастает из необъяснимости пустыни и величия гор. Пробуждает в груди тайное уныние и рождает дикую страсть. Говорит о неведомом и навевает тайну о жизни и смерти. То отдалится вдруг и исчезнет, то опять зазвучит с новой силой, так что покажется, будто райская птица примостилась где-то над головой. Больше всего поражала его та способность, с которой она переключалась с одной мелодии на другую. Каждая новая мелодия была грустнее и притягательнее предыдущей. Голова шла кругом от этой тоски и страсти, он шевельнулся, пополз в поисках выхода из пещеры. Зной обжигал ему ступни, он вернулся, отер и облизал ноги. Подождал до вечера и вылез, чтобы возобновить свои поиски. Однако птица перестала петь и исчезла.

4

Они переселились в Тадрарт в поисках селей и пастбищ. Там он опять услышал ее — после перерыва в несколько месяцев. Удивляло многообразие мелодий, сопряжение звучаний, многострунность и многоголосье — словно это пел десяток птиц, а не одна только. Он повторял за ней мелодии песен и забирался все выше в горы, в каменные кельи. Мать как-то увидела его спину на отвесном плоском утесе гряды Тадрарт, разрыдалась от страха, кинулась к очагу, зачитала заклинания на языке джиннов и языке хауса[70], чтобы уберечь его от падения. Когда же он, хохочущий, вернулся к ней, она отказалась с ним разговаривать. Он долго шел вслед за ней по дороге домой. Потом решил задобрить мать пением. Подражая неведомой райской птице, затянул громким голосом песню без слов, и волшебное эхо с небесных вершин ущелья откликнулось на нее, ее подхватили черные глотки пещер и опрокинули в долину колдовским шквалом сказаний. Закружились в пляске гурии в райских садах, запричитали бесовки в горных кельях, а когда он замолк — увидел, что мать его тоже плачет.

Ночью во мраке палатки, уже приготовившись ко сну, она спросила его: «Кто тебя научил петь? Откуда такой небесный голос?» Но он только улыбнулся в темноте, сделав вид, что спит.

5

Секрет не в многообразии инструментов, многоголосье и множественности напевов и песен, а в таинственном смерче, что подымал его в небеса, уносил в прошлое, в мир легенд и сказаний. Одиночество растворялось, обнажалась величайшая тайна, которую он ощущал непрестанно, но не мог никогда постичь. Тайна жизни, пустыни и мертвых. С этим пением посвисты ветра в каменных полостях казались ему воем, а печальные песни женщин по вечерам и по торжественным случаям превратились — по сравнению с ним — в жалкие вопли. Он горел желанием бежать вослед этому колдовскому голосу и отыскать птицу.

Эта погоня научила его лазить вверх по голым и гладким стенам гор, а подражание развило голос, он овладел искусством пения.

Однако он ни разу не видел птицы.

Как-то вечером он сказал матери:

— Эта тайная птица говорит то, что я чувствую, но как мне увидеть ее?

Женщина, согнувшись, сбивала масло и только улыбнулась в ответ.

— Что это за птица, которая может говорить то, что чувствуют люди? — спросил он вновь.

Таинственная улыбка не исчезла с ее губ, когда она хладнокровно сказала:

— В Сахаре ничего нет — и есть все!

— А в сказаниях ничего не говорится о такой птице?.. Расскажи мне о птицах. У какой птицы может быть такой голос, как у этой?

— У соловья.

— Соловей — это невидимая птица?

— Ты можешь высмотреть его в чаще весною.

— Расскажи мне о других птицах. О невидимых птицах.

Она опять улыбнулась ему, но ни о каких птицах так и не рассказала.

…Черными ночами, когда мир покидает Сахару, и покров тайны и смерти окутывает ее, она говорит:

— Дай мне послушать твой голос. Я хочу услышать ту песню, которой обучила тебя невидимая птица.

И он поет. Врывается вглубь, нарушая одиночество бесовок в пещерах. Пляшет с гуриями в райском саду. Озаряет молниями мрак ночи. Вселяет жизнь в клинопись ушедших времен на пыльных камнях и возвращает Сахару из ее странствия в небытие…

6

Однажды его услышала дочь его дяди, когда он пел, удалившись в пустыню, и — разрыдалась, заболела горячкой! Не покидала дома несколько дней и тайну свою матери долго не открывала — несколько недель прошло с того дня. Ни бальзамы не помогали, ни заклинания. Мать позвала кочующих девиц, решила устроить заветный для молодежи праздник[71] — «Обетованный». Прошло полмесяца — вернулось полнолуние. Надушились девушки духами и благовониями, которые привозили купеческие караваны из Кано[72], окрасила девичьи руки и ноги хна. Вышли все в лунном свете наружу в разукрашенной одежде и уселись в круг на просторе ночной равнины.

Слагательница стихов заиграла на струнах амзада, а негритянки забарабанили на барабанах тенде[73]. Женское собрание заклекотало во весь голос, воздух наполнился хоровым пением и криками, выбежали девушки и парни. Однако исполненная грусти Сахара не утолила жгучей страсти больной дочери его дяди. Она сидела согнувшись, в кругу танцовщиц и плакала, а затем ею овладел припадок безумия. Появился Удад, и вечер приостановился. Он попросил поэтессу подыграть на амзаде ему одному и огласил ночь песнями неведомой птицы. У всех в округе перехватило дыхание. Дыхание людей и дыхание Сахары. Тишина плотно обволокла землю, вдвойне усилился свет, льющийся от полной луны. Запылала страсть, и отлетели души влюбленных, чтобы жить в сказке.

Недуг незаметно покинул тело больной, и она почувствовала себя небесным ангелом.

Сказала своей матери: «Грех мне выйти замуж за кого-нибудь, кроме Удада-джинна».

7

Они пристроились к широкому пастбищу на равнине, и он отправился в конце концов жить со стадом верблюдов в Тадрарте.

Дочь его дяди жаждала удержать его, а он стремился найти и увидать воочию неведомую райскую птицу.

— А дочь твоего дяди? — пыталась противиться его мать. — На кого ты ее оставляешь?

— Это невыносимо! На равнине такой душный воздух.

— У нее такая же шальная голова, что у тебя. Она зареклась входить к любому мужчине, кроме тебя. На кого ты ее оставляешь?

— В Сахеле полно мужчин. Я хочу видеть птицу.

— У нее шальная голова…

— Я не думаю заводить дом.

— Тебе придется это сделать, если не сегодня, то завтра. Не откладывай дела на завтра!

…На вершинах Тадрарта его преследовали посланцы. Всякий пастух, появлявшийся в долине акаций, приносил весточку от нее. Потом она пошла на хитрость и внушила пастухам, чтобы они прибегли к убеждению. Сказали ему, будто она — из самых красивых невест. Высокая, стройная, светлокожая. С круглым лицом и большими глазами. Красиво поет и слагает стихи. Ангел, о котором мечтают благородные всадники в Ахаггаре[74] и Аире. Если медлить будет, они нагрянут оттуда и похитят ее у него прямо из рук. А если позволит ей ускользнуть, так уделом сына вассалов станет обезьяна из племени или негритянка из джунглей. Один из таких талантливых пастырей сподобился даже сочинить касыду, прославляющую прелести девушки, и она взволновала Удада, пробудила в сердце тоску по гуриям в человеческом женском облике, по богиням Сахеля. Гонялся он еще несколько дней за своей птицей, потом спустился на равнину и положил свою голову к стопам влюбленной гурии…

8

Молодежь разделила с ним его радость и устроила ему свадьбу, которая могла поспорить со свадьбами знатных. На смотринах гарцевали чистокровные махрийцы, многие юноши приняли участие в состязаниях всадников.

Однако в первую брачную ночь он оказался не в силах петь и потерял голос.

Он обнаружил это случайно. Пришел Уха, подсел в кружок музыкантов и попросил его спеть ему песню, сказав:

— Я не был таким счастливцем, подари мне песню, дай послушать пение джиннов.

И не дожидаясь ответа, послал дервиша сказать, чтоб умолкли голосившие женщины. Все обратилось во слух, и Удад попросил поэтессу подыграть ему на амзаде. Открыл рот, чтобы начать свое подражание пению птицы, — и им внезапно овладела немота! Его прошиб пот, покрывало на нем взмокло. Щеки покраснели, он в смущении поклонился, чтобы удалиться. Дервиш последовал за ним и потребовал от него объявить всему собранию, что он схватил простуду и умоляет принять его извинения.

Ночью сидел он, объятый думой, на песчаном холмике-троне под опорным столбом шатра. Когда наступила полночь, и ему в ладони вложили руку его влюбленной гурии, он так и не оправился от позора.

Откуда ему было знать, что райская птица покидает возлюбленного, вручившего свои руку и сердце любой влюбленной сопернице?

9

Он не мог вынести больше трех дней. Выскользнул во тьму из палатки и сбежал прочь.

Вернулся в Тадрарт, забрался на вершины, объятый жаждой вернуть утраченный голос. Мать послала ему вослед пастухов, а он уходил все дальше в горный район Сахары и бродил среди нависавших над пропастями утесов Матхандоша.

Прощение он вымолил лишь спустя три недели.

Поведение же его «гурии» в Сахеле вызвало всеобщее удивление у людей. Репутация ее подверглась насмешкам завистниц, сторонники пришлого шейха братства издевались над ней. Один тщеславный бесстыжий парень из числа этих сподвижников направил ей сердечное послание с нарочным, передавая, что возьмет ее в жены, если она посетит имама и объявит о разводе.

Гурия, однако, оказалась терпелива и на нападки не отвечала. Подружкам на вечерней посиделке под следующей полной луной она поведала, что добилась желаемого. Она приняла от джинна наследника, которому перейдет его голос и прозрачный цвет его кожи. Она долго смеялась в кругу удивленных подруг, а потом так же радостно объявила:

— Горе женщине, не научившейся как обратить любовь к мужчине в любовь к ребенку. Если обрету я сына, никто мне больше не нужен.

Танад[75] изумленно взглянула не нее. Удивительно было, как это три короткие ночи в объятиях мужчины превратили легкомысленную девушку в такую мудрую женщину.

Гурия не сказала, что позаимствовала мудрость с уст своей бабушки.

10

Она не потребовала развода. Вместе со всей своей родней переселилась к пастбищам Массак-Меллет. А он не отправился к имаму, чтобы развестись с ней. Продолжал себе блуждать в каменных высях, внимая райской птице и наблюдая сверху из-под небес за жизнью равнин. Спустя месяцы добрались до него пастухи с доброй вестью: покинутая гурия принесла ему наследника, занявшего его место в ее сердце…

Глава 6. Вероотступники

«…Во власти султана этого царства — страна пустыни золотого песка, каждое лето несут они ему золотую пыль. Все они мерзкие неверные, вместе с их подаяниями, однако цари того царства испытали их на деле, покорил один из них город из числа градов пата и принес туда ислам, и возгласили в нем азан[76], но уменьшилось количество золота, и скоро совсем пропало оно. А в последующем увеличился туда его приток из страны неверных».

Ибн Фадл Аллах аль-Умари «Царство Мали и окрест него»

1

К нему вошел черный привратник, худой как стебель тростника, и доложил, что кочевники просят разрешения на стоянку. Он восседал на почетном месте под балдахином в праздничном голубом[77] одеянии. Бока его опоясывал кожаный пояс. С пояса свисал меч в ножнах, украшенных резьбой и треугольными символами Танит[78]. На запястье под двумя рубахами, белой и голубой, он закрепил полагающийся ему маленький острый нож, также в ножнах — из змеиной кожи. Вокруг него под балдахином, покоившемся на высоких столбах и изогнутых дугами по исламской традиции арках, сидели кольцом шейхи родов. Головы их увенчивали голубые чалмы, однако эти люди не были опоясаны никакими ремнями, их бока мечей были лишены. Некоторые из них обменивались жестами и все бросали взгляды украдкой из-под своих голубых масок, храня угрюмое молчание.

Султан[79] также на протяжении всего заседания хранил молчание. Водил своим тонким пальцем по затейливым линиям ковра, смиренно опустив голову. Всякий раз, как к нему приближался слуга с чаем, он молча отпивал глоток из стаканчика, стараясь не встретиться взглядом ни с одним из вельмож. Когда привратник объявил о прибытии переселенца, он поднялся на ноги, а следом за ним встали шейхи. Он двинулся впереди тех, чтобы встретить гостя, однако путешественник вошел в круг широкими шагами, словно все еще покрывал просторы Сахары. Это был породистый шейх, высокого роста, стройный, с мужественным лицом, в глазах его светилась решимость вечных кочевников, равно как и их неустрашимость. Скулы его рельефно выделялись под тонким покрывалом пепельного цвета. Кожа была опалена безжалостным солнцем. Талию его стягивал пояс из грубого полотна, а в правой руке он сжимал старинный посох из дерева лотоса. Султан приблизился к нему и надолго задержал его в своих объятиях. Затем сделал пару шагов назад, предоставив возможность для приветствий шейхам. Они горячо обнимали гостя. В глазах у некоторых стариков-шейхов выступили благородные слезы. Слезы преданности, коварного бега времени и воспоминаний о былом.

Султан уселся рядом с гостем. Все долго молчали. Очень долго. Явился слуга с чаем. Они молча делали глотки.

Гость разглядывал кожаный амулет, стягивавший чалму султана. Затем перешел к церемониалу расспросов. Они долго беседовали о невзгодах: засуха в Сахаре, исчезновение золота в копях джунглей.

— Золото иссякло, — жаловался султан. — Большой ущерб торговле. Прервался поток караванов с Севером. Склады наши пусты, и народ голодает.

Старый кочевник улучил возможность и вставил свое:

— Умирать свободными для людей не так страшно, как жить рабами.

Присутствующие обменялись быстрыми взглядами с султаном, словно предполагали вызов, но путешественник закончил с горечью:

— Рабами магов-огнепоклонников из племен бамбара[80].

Султан воспротивился, но мягко:

— От перемирия не уйдешь. Голод — что язычник.

Старик повернулся к нему и жестко произнес:

— Ты забыл о нашем древнем заклятьи?

Султан опустил голову и ограничился разглядыванием узоров на ложах. Гость продолжал:

— Терпение. Самое подходящее заклинание в Сахаре. Без него мы не прожили бы и дня. Терпение — удел всякого, кто пожелал жить свободным.

— Терпение не накормит голодающих, — с сожалением в голосе заметил султан.

Старик внезапно рассмеялся нервным смехом, возмущенный взгляд его исполнился презрения.

— Хочешь обрести оба блаженства: благополучие земное и милость небес. Ты предпочитаешь продать их всех богу огнепоклонников, чтоб они перетерпели невзгоды. Если выбираешь перемирие сегодня, то завтра уже перейдешь в отступление, а потом и от веры самой отречешься.

— Перемирие дает нам право использовать некоторые копи в джунглях на их земле. Это дарует нам жизнь, караваны купцов вернутся с севера.

Однако старец не отступал:

— Ты продал нашу страну! — заявил он жестко. — Страну Аллаха и веры, огнепоклонник, шайтанам золотой пыли!

Лицо султана вспыхнуло. Щеки окрасились налетом стыда. Он вскочил на ноги. Схватился за меч и вытащил его из ножен. Шейхи кинулись на него, заключив со всех сторон в свои объятия.

Однако старец остался ко всему этому равнодушен. С теми же хладнокровием и жесткостью в голосе он продолжал:

— Всякий, кто поднял меч на отца или брата отца, есть сын греха. С этого дня ни ты для меня, ни я для тебя — мы не знаемся. Свидетельствуйте, о люди!

Старейшина, возраст которого приближался ко ста годам, сидевший все время беседы молча в полутемном углу, вдруг заговорил:

— Не так давно ты упомянул о нашем заклятье, которому нас подчинила Сахара, о наш достопочтимый шейх. Подожди, ради Аллаха!

Однако кочевник поднялся на ноги и повторил свое:

— Ни ты для меня, ни я для тебя — мы не знаемся. Будьте свидетелями все!

2

Земли к западу и югу от Томбукту покорили Альморавиды[81], и от них призыв ислама распространился на джунгли, среди негритянских племен. Затем они сделали Томбукту столицей Сахары и всех прилегавших к ней стран континента, которых охватили завоевания. Вождя Хетамана[82] Мудрого они возвели на трон султаном, прежде чем отправиться на Запад и, преодолев пролив, завладеть заморской страной. Если эти завоеватели были первыми, кто принес в неведомые дебри континента весть ислама, то Хетаману Мудрому принадлежало право первенства в установлении мусульманского правления на бескрайней земле, населенной неграми-огнепоклонниками. Султанат благоденствовал и расцветал в безопасности в пору его правления. Он установил законы и заложил основы справедливости. Он утвердил права племен[83] и заключил договор с народом бамбара, запрещавший государственную торговлю рабами в ответ на то, что негры продолжали снабжать султанат необходимым ему золотым песком, чтобы обеспечить приток средств и поддержать торговлю с городами к северу от Сахары. Он поощрял земледелие на обоих берегах реки и в прилегающих просторах орошаемых сезонными дождями земель и организовал сбыт зерновых продуктов, расцвела меновая торговля, и чужеземцам нравилось пребывание в этой стране. Он запретил поклоняться богу Аманаю, окружил его капище каменной оградой и призвал народ совершать молитву о ниспослании дождя в мечетях и просить воды у бога небес.

Несмотря на то, что он был поглощен строительством Томбукту, чтобы тот стал золотой столицей и Багдадом черного континента, несмотря на то, что он был занят устройством государства справедливости, он тем не менее заботился о том, чтобы не утратить своей связи с Сахарой. Он был в числе первых султанов, которым принадлежит заслуга установления прочных основ той благородной традиции, над продолжением которой трудились его наследники. Каждый год при наступлении сезона дождей он выезжал в пустыню, где проводил все весенние месяцы.

Он ввел закон для знати Томбукту, требовавший, чтобы они посылали своих детей проводить часть жизни с пастухами в Сахаре, едва сыновьям исполнялось шесть лет от роду. Находилось много местных талантливых пастырей и мудрых кочевников, ожидавших подростков, чтобы привить мальчикам истинные мужские ценности, обучить стрельбе, езде и скачкам на быстрых махрийских верблюдах, а девочкам — заботиться о малых козлятах, не для того, чтобы приучались пасти скотину, а чтобы впитали с детства древний завет Сахары: терпение! Жители Сахары не придумали ничего полезнее малых козлят для воспитания терпения и ничего более верного для привития благородному юноше истинных ценностей жизни. Хетаман Мудрый изрек, что он пришел к пониманию этих обрядов после длительного изучения опыта древних и прочтения наскальных заветов первобытных людей.

Старики из свиты передают, что Хетаман Мудрый, закончив свои труды, упокоился на ложе, и покрыли ему лик пеленой, а он все еще был при полном здравии и изрек свой последний завет: «…А ныне покончили мы с игрой и начали стучать во врата усердия».

Ночью он скончался.

Вовсе не было странным, что мудрецы-мыслители и богословы находили такую крайность необычной и зазорной для человека, от которого знали только мудрость и умеренность, однако все они тут же принялись повторять это самое выражение, поскольку, дескать, пришла, наконец, пора и настала встреча лицом к лицу с вечностью…

Славу эти слова приобрели великую, и слетали с уст всех находящихся при смерти, как заклятие.

3

Наследниками Хетамана Мудрого были двенадцать султанов.

Власть после него принял сын его сестры Дуккан[84]. После Дуккана правил сын его сестры по прозвищу Акнар[85]. После него — также наследник по сестринской линии Амуд[86]. Затем Джаббур, Хетаман Второй, Мохаммад, Асуф[87], Ахмад, Ахнохон[88], Хетаман Третий, Асагун[89], а последним был Хамма[90]. Хамма — тот, кто нарушил древнейший обычай племени и отрекся от султаната, уступил власть сыну своего брата Урагу[91], когда неожиданно поразил его недуг — тоска по неведомому — и задумал он удалиться в пустыни Адаг и Азгер[92] и жить там отшельником, кочуя в барханах. Несмотря на то, что Хамма был единственным султаном, сестре которого Аллах не сподобил принести ему законного наследника, люди тем не менее не простили ему такого удара и считали, что передал надзор над ними в руки человека неизвестного происхождения, доверившись женщине чужеземного племени и совершив непростительную глупость — узаконив незаконнорожденного. На своих вечерних посиделках люди называли нового султана «ублюдком» и ожидали несчастий в пору его правления.

4

Ни один человек не верил, что существует на свете такая болезнь, что могла бы заставить султана отказаться от трона, какой бы неведомой и скрытой эта болезнь ни была.

По улицам Томбукту поползли слухи и пошла молва, которую поддержали люди разумные наряду с переносившими ее наглецами — о том, что Ураг вступил в сделку с тайными колдунами из страны Кано, чтобы выудить своего несчастного дядю отречься от престола и удалиться в изгнание. Но кто ж это поверит, что человек в здравом уме отречется от власти и добровольно изберет для себя изгнание в Сахаре? Эти слухи нашли себе поддержку в душах людей по причине сомнительности способа, избранного мужчиной для отречения от султаната. Как-то ночью народ разбудил непонятный шум во дворце. Очевидцы поутру рассказывали, что султана поразил внезапный припадок, похожий на те приступы экстаза, в которые впадают на ночных посиделках и пирушках молодые люди, одержимые шайтаном бесовской музыки и веселья. Он упал ниц, как больной падучей болезнью. Долго корчился и извивался, на губах у него выступила пена, а в глазах застыло удивление, детская наивность и пустота. Тело вытянулось и затвердело, что ствол акации. Некоторые приближенные из свиты рассказывали, что Ураг был первым, кто примчался на место. Он замер над головой своего дяди на некоторое время, его сопровождала тайная группа колдунов-огнепоклонников, которые прибыли из соседнего Кано специально для исполнения этого заговора. Потом передавали — также с уст приближенных, что султан заявил, что горящий уголь возгорелся в сердце его и в свете его узрел он Аллаха. Не прошло нескольких дней, как глашатай объявил об отречении султана и передаче им власти сыну его брата.

А поскольку во всей истории Великой Сахары не бывало прежде правителя, кто по собственной воле отказывался бы от власти, равно как не было еще случая передачи кормил власти султаната Томбукту в руки племянника сомнительного происхождения, то народ, конечно, утвердился во мнении, что все это козни, устроенные теми колдунами-огнепоклонниками совместно с женщиной-чужеземкой, и справедливо ожидали от будущего еще больших невзгод и несчастий.

5

Ожидание было недолгим.

Не успел Хамма оставить город и сгинуть в песках Сахары, как колдуны из Кано и предсказатели-чужеземцы из числа приближенных захватили трон и приняли на себя правление в султанате. Немного времени прошло, как отняли они посты советников и помощников у людей местных и завладели всеми значительными должностями и званиями. В ту пору хозяйство страны переживало упадок, какого Томбукту не видал со времен завоеваний. Вожди племен бамбара и страны магов-огнепоклонников были свидетелями состояния немощности и упадка в султанате, оживились и осмелились отказаться от уплаты подушной подати. Золотая казна опустела, прекратилась караванная торговля и Севером. Пришли в застой рынки, опустели от товаров лавки. Проходимцы и мошенники не упустили возможность воспользоваться случаем начать работорговлю. Расцвели грабежи и разбой, множились крики и плач на ночных улицах от всякой нечисти.

Впервые в истории постучал голод в ворота Томбукту.

И в ту пору, когда колдуны из Кано и чужеземные маги строили свои козни и вершили грехи, местные гадалки и предсказатели сошлись на том, что секрет постигшего несчастья кроется в том самом племяннике. Распознали они и растолковали тайные знаки язычников, гласившие, что крепость кровного наследования обеспечивается только через сына, рожденного от сестры, и отступление от этого обычая приводит к беде и невзгодам. А всякий, кто уверовал в чужеземку, есть подлый дервиш!

Поняли люди, что все происходящее есть признак начала конца и падения султаната Томбукту. И принялись они раздавать втайне похоронную милостыню беднякам до убогим и забивать в жертву баранов…

6

В то лето случились засуха и неурожай, и запылала в огне Сахара. Однако суровые аскеты владели хитростью.

И не было случая, чтобы хоть один из них решился расстаться с духом и бежать на встречу с Аллахом и Сахаре, однако проклятый иблис изобрел самую мерзкую хитрость, чтобы сбить людей с праведного пути и вновь утвердиться на землях царства. Старец Афус был одним из тех заносчивых аскетов. Он взял на себя заботу о Хамме и повел его за собой на тощей верблюдице по безлюдным пескам Адага, которые он избрал себе родиной с тех пор, как получил свободу от султана Асагуна, приходившегося дядей Хамме, и решил насладиться этой свободой в великом и вечном пространстве. Несмотря на то, что он открывал уста, лишь когда отвечал на вопрос, несмотря на то, что он никогда не скрывал своей радости по поводу того, что он есть единственный из рабов, заслуживший от султана свободу своей искренностью и благородством чувств, он долго похвалялся перед Хаммой своими достоинствами и повторял, что гордится тем, что Аллах доверил ему сопровождать племянника своего прежнего господина и преодолеть с ним просторы северных пустынь.

Он так рассказал о своем плане посрамить иблиса:

— Я знаю колодцы, неведомые даже шайтану. И если мы наполним наши запасы воды, ни в чем не будем нуждаться.

Хамма тоже немало прожил в пустыне. Он сопровождал пастухов и учился с их рук стрельбе и правилам жизни, езде на махрийцах, поступая так во исполнение древнего обычая, завещанного Хетаманом Мудрым. Однако болезнь вынудила его прервать пребывание в Сахаре и вернуться в Томбукту. Заноза засела в сердце, он страдал от необъяснимой тоски по Сахаре. Думал, что годы исцелят его от этой тоски, однако, с течением времени она лишь укреплялась и росла в нем, пока не превратилась в неутихающий тайный голос и жгучую страсть. Едва он отходил на отдых, смежал веки ко сну, как ему виделись голые, манящие равнины, простирающиеся и уводящие в бескрайнее никуда. Во сне ему являлись таинственные горы, в пещерах с ним беседовали джинны. Часто он обнаруживал себя окруженным неизвестными племенами, где он восседал в кругу шейхов. Временами он был вынужден ответить вслух на раздававшийся в душе вопрос или на остроумную шутку и его одолевал смех в минуту, когда надо было хранить серьезность. Он замечал досаду и изумление на лицах старейшин, так что однажды главный среди них счел необходимым начать с ним откровенный разговор. Сказал, что люди стали сомневаться в его умственных способностях и видят в его странном поведении неестественность, грозящую репутации султана и султаната. Однако он был не в состоянии сделать что либо, чтобы вернуть себя в мир.

Неведомая страсть к миражу достигла своего предела. Тайные существа пустыни стали навещать его ежедневно. Забирали его с собой по ночам и водили по соседним пустыням, возвращая во дворец еще до зари. С каждым разом он все больше углублялся с ними в Сахару и удалялся от людей, ненавидел придворных шейхов и чувствовал отвращение к власти и султанату. А когда тайные бестии пустыни решили бросить его и оставить на волю врачам, с ним случился припадок. Явился Ураг со своей колдовской свитой, чтобы занять его место на троне Томбукту.

Хамма, как и Афус, был счастлив жить в пустыне.

Однажды Афус сказал ему: «Сахара что небесные песни, если не утолишь свою жажду в их напевах, погибнешь от страсти и безумия».

Наконец-то избавился он от высокого звания, сладости которого так ни разу и не испытал, и вернулся утолить свою извечную страсть…

7

Сахара все еще дышала жаром и гиблым ветром.

От мудрого Афуса он узнал, что никто не в силах постичь тайну Сахары, если не жил в городах и не познал вкуса рабства. Из его же опыта он почерпнул, что исключительное состояние возникает только в одном случае: при прочтении святого аята задом наперед в манере местных колдунов. Он прожил жизнь, совсем непохожую на жизнь Афуса. Его приучили к сахаре, напоили свободой и накормили райской жизнью. Водили его как барана, а когда измучила его болезнь, засадили в стены Томбукту. Прошло немного времени, и глашатай объявил о кончине султана. Потом он обнаружил себя закованным в новые цепи — сидящим на ритуальном ковре, взъерошенным как павлин, в залах, расписанных святыми аятами, под портиками, балдахинами и исламскими арками, в кругу высокородных, под пристальными взглядами шейхов, следящих за каждым вздохом. Говорить надо было расчетливо. В нужные моменты хранить молчание. А если хотелось утолить нужду в чем-либо, надо было терпеть! Наползало откуда-нибудь отвратительное насекомое — надо было делать вид, что не видишь его. Наваливалась усталость и хотелось вздремнуть — надо было топорщиться и важничать. А если кашлянешь или икнешь случайно, все собрание покрывалось позором.

Жестокость обрядов доконала его — он убедился, что не он, а шейхи — истинные султаны. Он стал избегать собраний и сторониться пышных церемоний. Притворялся больным, выдумывал порой спешные выезды на охоту. Он многократно выезжал в разные уголки близлежащей пустыни, но преследование шейхов по неотложным делам султаната не позволяло ему действительно уединиться и забраться куда-нибудь в глушь, как он хотел.

Цепи сковывали его, временами он ощущал удушье. Как-то забрел в молитвенный дом суфиев братства аль-Кадирийя и трижды присутствовал на их зикре. Устроил у себя во дворце три вечеринки с игрой на амзаде, за что удостоился осуждения шейхов, они обвинили его в распущенности и ребячестве. Главный из них завел с ним разговор о его намерении отречься, долго глядел ему в глаза пристальным и туманным взглядом и, наконец, сказал:

— Ты не ведаешь, что говоришь. Аллах Великий, он сам возложил султанат на твои плечи, он сделал его твоей судьбой. Потому что ты единственный среди наших султанов, которому не была дарована сестра для рождения наследника. Куда ты убежишь? Ты наш вечный повелитель. Если ты уйдешь, пропадет султанат навеки. Так говорит Анги[93]!

— Когда-нибудь я умру, даже если не оставлю власть ни на день.

— Это не твоя забота. Дело смерти — в руках Всевышнего. Твоя задача — принять сегодня судьбу и покориться предначертанному.

Но он судьбу не принял. Как и рабство. С цепями, переходившими по наследству со времен Хетамана, а ныне обвивавшими его шею и растянувшимися на длину в семьдесят локтей! Он смеялся над старыми пастырями на совете старейшин. Он разговаривал и отвечал на вопросы духов пещер и пустынь во время официального приема послов соседних султанатов. Пропадал взглядом в Сахаре, сидя между ними и не заботясь об их жестких ритуалах. В душе Урага проснулась жажда власти, и он ободрял его, укреплял его веру, так что однажды тот осмелился и привел с собой свиту колдунов из Кано и страны огнепоклонников.

Незаметное проникновение магов во дворец, исчерченный аятами из святого Корана, еще больше усилило его тоску. Однако зов Сахары был сильнее. Он отчаялся, и на нем древняя ветвь династии прервалась.

8

Несмотря на все случившееся, он не скупился на визиты в султанат.

Посещения эти были прерывистыми, вынужденными, редкими, но радовали стариков и утешали их в невзгодах.

Часто нищие вместе с братьями секты аль-Кадирийя устраивали ему прием, словно ожидаемому мехди — провозвестнику конца света.

Мудрым шейхам нетрудно было разглядеть в его изменившихся повадках следы влияния Сахары. Сердце его к ним смягчилось, обращался он с ними с теплотой и нежностью, в то время как сам все больше приучал себя к строгости и воздержанию. Он горячо обнимал их, чего никогда не делал в пору пребывания у власти. В его суровом взгляде они видели слезы всякий раз, как он с ними прощался. Но убедить его остаться с ними не удавалось. Они поняли, что эта его новая гибкость не отменяет прежнего упорства.

Они долго обсуждали все это на вечернем совете и пришли к мнению, что он — единственный, кто не стал дожидаться, пока упокоится на смертном ложе и повторит суровое аскетическое высказывание Хетамана о забавах и серьезности. Но они не скрывали и своего удивления перед его мужеством. Он был единственным, кто осмелился броситься навстречу страшному посланнику, которого все боятся, избегая взглянуть ему в лицо. Они не знали, что неведомый посланник вечности — с такими же странностями, как и весь род людской: устремляется за трусливыми и малодушными и боится бесстрашных храбрецов!

Говорят, он сторонится таких, потому что они хранят в своей душе его тайну.

9

Даже местные предсказатели отчаялись найти избавление от мук и прекратили проливать жертвенную кровь. Главный шейх нашел убежище в доме аль-Кадирийя и покорился судьбе. Люди завидели на горизонте Томбукту призраков пострашнее, чем голод. После того, как иссякло золото в казне, султан пустился выпрашивать мир у племен бамбара. Направил посланников к их вождям, чтобы занять у них в долг кошелей золотого песка. Несмотря на то, что некоторые пошли ему навстречу, этого оказалось недостаточно, чтобы завоевать доверие купцов.

Беспорядки на улицах и на рынке продолжались. Воровство и разбои множились день ото дня.

Караваны отыскали другие, надежные пути — через Агадес[94] на северо-востоке, после того как наняли всадников Азгера в качестве охранников, проводников и разведчиков. Султан и его колдовское окружение увидели, что вернуть душу Томбукту как торговой столице невозможно без наполнения рынка достаточным количеством золотой пыли. Он послал новых эмиссаров к вождям джунглей подписать долговременный договор о том, что он со своей стороны отступается от плодородных земель, расположенных к югу от реки Коко, взамен чего будет получать определенное количество золота, достаточное, чтобы вернуть на рынки Томбукту жизнь и купцов с Севера. Однако вожди потребовали отсрочки, и султан был вынужден распустить большую часть своего войска под давлением несостоятельности и краха дворцовой казны. Вопреки всему, что он ожидал, роспуск войск привел к обострению злобы и падению доверия в народе к султанату. Вожди огнепоклонников, наблюдавшие за положением во время перемирия и отсрочки, осмелели и решились на опасную выходку. В самый тяжелый период испытаний они направили посланца, наказав ему прочитать перед лицом султана заученное наизусть следующее краткое послание: «Мир никогда не стоял на месте. Воскресает живой из мертвых, и мертвый оказывается среди живых. Верх его оборачивается низом, а низ становится верхом». Он сказал это — и вернулся в джунгли.

Султан разгневался и потребовал от своих негодных предсказателей разъяснить ему смысл послания. Но они все наотрез отказались. В ту самую пору начал черный континент кипеть и пылать. Набрался голодный люд храбрости, а разбойники возглавили восстание. Султан попал в западню. Приблизился к нему один страшного вида предсказатель из Кано и вызвался растолковать послание:

— Цари джунглей говорят тебе, что готовы дать согласие на все, чего ты просишь, если ты в ответ уступишь им землю, честь и небо.

Изумился султан и пригрозил отрубить ему голову, но великий предсказатель продолжал растолковывать символы дальше:

— Земля — это то, что завоевывается мечом и лежит к югу от реки. Честь — это добровольная вереница из твоих девушек. А небо — возвращение жизни старым богам и возобновление обрядов огнепоклонников в Томбукту.

На этом предсказатель закончил толкование послания.

10

Ураг убедился, что ему не заключить договора, пока будет жив Хамма, и он ответил вождям немедленным согласием, однако с одним условием: они обещают ему хранить тайну относительно второго и третьего положений договора. Вожди дикарей отвергли, тем не менее, эту секретность и потребовали оглашения всех этих положений перед народом во избежание унижения и повторения тех невзгод и оскорблений, что пережили в стародавние времена их прадеды от рук арабских завоевателей — Аль-моравидов.

Придворный совет раскололся, и султану не удалось убедить председателя, самого старого из членов совета, покинуть свою келью в молельне и вернуться во дворец. Он привлек на свою сторону нескольких старейшин захудалых племен, но их слово было еще слабее, чем их племена, а их голоса не смогли бы переубедить народ. Только теперь понял он, что, хоть Хамма и отрекся от власти, власть духовную он забрал с собой в пустыню. Свита посоветовалась, и он послал за ним нарочных. Однако тот отверг перемирие и настаивал на необходимости полного прощения и свободы от кровных связей.

Султан долго думал. Затем совладал с собой и направил за ним гонца.

11

Вести не заставили себя долго ждать.

Пастухи обнаружили двух убитых под одинокой акацией. Хамма лежал, повернувшись лицом к кыбле, устремив взгляд за горизонт. Афус же прислонился затылком к голове своего спутника и вытянулся в противоположную сторону. В глазах его была пустота, а на губах — неясная улыбка.

Это известие встревожило народ, люди поспешили в мечеть, поскольку пастухи распространяли легенду, что оба тела не распространяли никакого запаха, отрицая наотрез, чтобы там были какие-нибудь черви.

После вечерней молитвы народ покинул мечеть, люди собрались на рыночной площади. Один из предсказателей Томбукту провозгласил пророчество, содержавшееся, по его словам, в законе предков времен Анги и гласившее: «Кто отрекся от своей крови и поднял меч на отца или на дядю, тот есть ублюдок, чья мать солгала, решившись принести его отцу в качестве сына».

12

В день освобождения Аманая прибыли вожди джунглей. Их возглавлял вождь племен бамбара: покачивался в кожаных носилках, разрисованных заклинаниями и колдовскими символами. Их несли над головами полчища голых воинов, вооруженных отравленными копьями. У самого вождя на шее покачивалось массивное ожерелье-талисман, выточенное из слоновьего бивня. Толстое его пузо обвивал пояс из речных улиточных раковин каури[95]. Предсказатель султана сказал, что это тоже талисманы. На обоих запястьях у него были тяжелые браслеты из цветных точеных камней, красовавшихся поверх браслетов из змеиной кожи. В правой руке он держал также отравленное копье с длинным дротиком. Сам был длинный и толстый, с широким приплюснутым носом. Его нижняя красная губа свисала вниз словно подошва старинной сандалии «тамба». Он испускал резкий запах, а на курчавых его висках горели пучки седины, и наблюдавшим казалось, будто слой пены покрывает их, свешиваясь с обеих сторон головы.

К этому времени вожди уже приступили к выполнению первого положения договора — золото потекло струей, привлекая к себе караваны. За ними поспешили северные торговцы. Рынки наполнились товарами, зашевелились мошенники, перекупщики и ростовщики. Слабодушные успокоились в завтрашнем дне, и Томбукту задышало полной жизнью как прежде.

За день до прибытия в город огнепоклонников султан отдал приказ очистить башни от нищих, стереть аяты Корана со стен мечетей и стен дворца, запретить азан с минаретов и соборную молитву. Вечером того же дня приблизился к нему начальник караула и испросил позволения доложить: сказал, что обнаружил золотой рудник неподалеку от ограды Аманая к северу от города. Возликовали дружно все члены его свиты, возрадовались души, напуганные голодом. Предсказатели изрекли, что это добрый знак богов расставаться с кошмаром и возрождаться из небытия, в то время как возрыдали мюриды братства аль-Кадирийя в молельном доме, оплакивая возвращение людей ко мраку язычества.

Глава 7. Вау

«В Сахаре есть три оазиса «Вау». Большой Вау, Москитный Вау[96] и Шелковый Вау. Последний из них — оазис затерянный. На него. могут набрести только заблудившиеся, что утратили надежду на спасение. Он напоит жаждущего и отчаявшегося и не спасет только того, кто на смерть вышел. Эти самые счастливчики, перед которыми он распахнул свои врата и кто гостеприимством, дарами его и прелестями насладился, сходятся в одной — что во всех своих снах не видали города, превосходящего его красотой и богатством. Ни разу еще не входил в него сын человеческий, чтобы не выйти оттуда с сокровищем на плечах, которое бы его от зависти к людям и желания смерти навек избавило. Правда, все они предостерегали также, что пускаться на поиски его бесполезно, и как только гость стены его покинет, в миг город исчезнет. Люди Сахары передают по наследству друг другу повесть о том, что поиски Вау ведутся уже несколько тысяч лет…»

Из туарегской[97] легенды.

1

Укрепления вокруг колодца обваливались трижды, но противоборство ветру не прекращалось.

Напор его не ослабевал много недель подряд. Волна за волной несли крупу и пыль целыми днями, потом ненадолго стихали и оборачивались прерывистым дыханием нестерпимой южной жары. А порой, бывало, успокоится ветер чуток — и взлетит столб плотной пыли в пространство. И висит себе, висит высоко в небесах, кружит, за вершины цепляется. Словно тучами окутает пики гор на несколько дней, а потом взорвется вдруг и пойдет валить волнами южными, одна за одной, и крутить все, что люди на ровном месте понастроили.

В этакую пору взбредет солнцу — палачу вечному промеж грязных туч голову высунуть да глазеть на несчастный народ — жалит, злорадствуя, а потом опять скроется. Люди равнины, однако, те, что вполне в состоянии с любой напастью примириться, любую беду перенести, кроме заноса колодца, предпочли бы на этот раз плети вечного палача зловредному ветру. Те, что ужасы жажды испытали на себе, принялись потихоньку садаку[98] — милостыню соседям да беднякам тайно раздавать, жертву приносить господу, чтобы утихомирил он безумство гиблого ветра в этом году.

Молодежь поочередно пластами вокруг зева колодца ложилась, решили парни взаправду губы колодезные своими телами огородить от мелкой каменной крупы и щебенки.

Явился вождь обследовать положение, за ним следом — имам[99] и горстка старейшин. Над землей в вышине повис шатер грязных туч. Равнина вздохнула в покое, люди бросились дела делать да надобности справлять, пока установилась передышка. А на юго-восточном направлении, у подножия гор, завились столбы дыма над жилищами, поднялся звон кузнецов и крики погонял купеческих караванов.

Уха вырос на холме как призрак. Двинулся навстречу вождю. Вел его за собой по склону, потом спустился в ложбин. С южной стороны поднимался крупный песчаный курган, грозно нависая над укреплениями из каменных плиток. Вождь шагал бодро, пересек круглую каменную крепость, за которой собрался народ. Сказал, взбираясь на песчаный гребень:

— Вот, значит, где хранилище-то…

Он постоял на холме, наблюдая за караванами купцов в лагере пришельцев, потом закончил:

— Лучше было бы, чтобы хранилище это вы опорожнили, откуда ветер запасы без счета берет, чем заграждения городить вокруг колодца.

Уха пришел в изумление, сказал:

— Разве ж это можно — гору песка перетаскать?.. Не по силам, по-моему…

— Не осилите вы гору эту самую, так глотка воды через несколько дней не дождетесь!

— Ну, осилим мы гору, а гиблый опять ее назавтра нанесет, точно такую же.

— Что ж, нанесет другую завтра, готовьтесь бороться с ним вновь. Вот и все.

— Да люди над нами смеяться будут!

— Ну, коли воды попить захотите…

— Да холмы эти расти не перестанут, пока ветер не успокоится.

— Такая, значит, у нас судьба. В Сахаре воды испить ой как хочется.

— Но ведь не было еще на равнине, чтобы ветер этот недели и месяцы дул, не переставая.

— Равнина наша все видала. В Сахаре чего только не было…

Они замолчали. Издалека раздавались крики в городище новопришельцев.

— Как ни пытайся, — заговорил вновь Уха, — а не сможем мы эту гору ни за день, ни за два своротить.

— За несколько дней сможете. Торопливость, она от шайтана проклятого.

— Что ж, — проговорил Уха в сомнении, — даст нам гиблый отсрочку-то?

— Сейчас речь не об этом! — сухо отрезал вождь. Он пошел вниз, на другую сторону бурхана. Шейхи потянулись за ним вслед, словно стайка призраков.

2

Город возводился по образцу Томбукту.

Это султан Анай[100] захотел, чтобы он походил на золотую столицу не из-за тоски по былому ее богатству, не потому, что жил и тосковал на чужбине, а потому, что верил всегда, что Великая Сахара не родила еще города, чтобы мог с ним соперничать по красоте зодчества, богатству отделки, величию куполов, дворцов, минаретов.

И хотя новый город все еще находился в стадии возведения, купцы, посещавшие легендарную столицу, стоявшую на пороге джунглей, сходились в том, что новый город можно называть «Малым Томбукту». Он раскинулся у отрогов Южного двойника, строения тянулись вплоть до подножия горы Акакус, его прорезали пыльные извилистые улицы, на которых неожиданно возникали черные пасти дугообразных ворот и арок. Одни были замкнуты щитами из пальмовых брусьев, другие продолжали разевать свои мрачные рты, словно пещеры Тадрарта, напряженно ожидая новой порции добычи из бревен, которую волокли караваны из долины времен…

Минареты, однако, оставались нагими — без полумесяцев и аятов. Точно как величавые купола, что продолжали тускнеть без блеска, одетые серым свинцовым покрывалом.

3

Рынок ожил и вдохнул жизнь в просторы равнины, прежде чем было закончено возведение города.

Поток караванов не прекращался, новый Томбукту давал им всем пристанище. Купцы Севера и Востока увидели, что эта неожиданно возникшая остановка удовлетворяет все их нужды в золотой пыли и сокращает жестокий путь через безжалостную Сахару дальше, до порога джунглей. Сюда, на равнину прибывали караваны из Кайруана, Триполи и Барки[101], пополняя питание и просачиваясь сквозь строй неверных в Гадамесе[102] А купцы с Запада, из числа торговых людей Марракеша, Танжера и Феса[103], продолжали следовать прежним путем, через Томбукту-мать. Оживился поток встречных караванов, заполонили они улицы Нового Томбукту, привозя свое золото из самых глубин континента. Часть из них приходила из Томбукту-матери, а часть шла из Кано и Агадеса. Приморские купцы ликовали, крича, что золото само течет им в руки, выбегая им навстречу на половине изнурительного пути.

Этот переворот в центре пустыни Азгер, которая в прошлом отличалась непоколебимым спокойствием, заставил вождя присвоить удивительному городу имя «Затерянного Вау».

4

Анай сопровождал своего гостя в ознакомительной прогулке по рынкам. Они пересекли широкое пространство, отделявшее город от горы, которое народ избрал местом меновой торговли и обмена товарами с разных концов света. В сумерки площадь заполняли местные и пришельцы, смешивались воедино белая и черная расы, переселенцы и уроженцы равнины, караванные торговцы, бедуины и кочевники всякого рода. Сверху доносились крики строителей на стенах и крышах, которые они продолжали возводить и укреплять, а на самой площади нещадно голосили продавцы товаров. От жилищ вились хвосты дыма. В этой толчее и над ней мешались запахи козьей шерсти и мочи, пота негров и запаха пряностей, разных приправ и зеленого чая…

Они дошли до конца рынка, где открывалось новое пространство прямо до подножия Акакуса, отделявшее вереницу домов от горы и избранное пастухами местом привязи и стреножения караванных верблюдов.

Они задержались, наблюдая за одним погонщиком, объезжавшим молодого верблюда-махрийца и пытавшимся удержаться у него на спине. Взбешенный верблюд всякий раз скидывал его наземь и тщетно пытался высвободить морду из удил — с изрядной неистовостью и упорством. Анай подсказал тому парню затянуть повод, сколько есть силы, однако наездник не понял, продолжая восседать на махрийце и таращась глазами на зрителей в недоумении, как вдруг упустил повод. Верблюд взбрыкнул, скинул парня на землю и проволочил его, запутавшегося ногой в упряжи, по песку на довольно большое расстояние. Анай расхохотался, да и гость не удержался от смеха. Они пошли, свернули направо и оказались в узком и кривом переулке. Переулок привел их к крытой галерее меж рядами строений, у дугообразных ворот в глубине стояли дозорные негры, вооруженные копьями и саблями. В полумраке галереи раздавались лязг меди и дробь молотов.

Они постояли внутри некоторое время, пока глаза гостя не привыкли к полутьме и он не различил там фигуры кузнецов-негров, разбившихся на небольшие кружки и всецело погруженных в работу. Много времени прошло, пока он не обнаружил, что изделия, блестевшие у них в руках, не просто затейливые безделушки, которые он привык лицезреть на рынках Феса, Зувейлы[104] и Гадамеса, а изделия, изготовленные из самого чистого золота. Анай постоянно приглядывался к гостю во все время их прогулки, и его радовало то изумление, которое он наблюдал в глазах этого крупнейшего из купцов.

Галерея в конце концов вывела их к узкому коридору без крыши. В устье этого прохода их встретил гигантского роста негр с замотанным в полосатое покрывало лицом, которого Анай представил своему гостю как главу всех этих кузнецов-хаддадов. Тот поздоровался с каждым из пришедших за руку и из-за его спины вдруг показался отрок с медным подносом в руках, предлагая им стаканчики зеленого чая. Они присели на корточки в этом коридоре, великан скрылся с глаз в полутьме галереи, и Анай сказал:

— Мне хотелось показать тебе галерею, чтобы ты успокоился насчет будущего нашего города.

Гость улыбнулся. Поправил суконную феску на голове, погладил неторопливо бороду у самых корней волос. Однако не сказал ни слова.

— Научился я в Томбукту той истине, — продолжал Анай, — что уверенность в надежности рынка — самое главное оружие в торговле. Никто еще, кроме тебя, не заходил в эту галерею. И позвал я тебя сюда не для того просто, чтобы ты снабжал нас и впредь зерном, тканями да старыми шерстяными покрывалами и прочей ерундой, которую продать недолго, а чтобы сам на деле убедился, что мы народ, которому доверять можно.

— Я в этом никогда и не сомневался, — ответил гость с прежней улыбкой на лице.

— Ну, вот. Мы ожидаем прибытия новых караванов в ближайшие недели. Получишь обработанный металл по самой низкой цене, о какой только мечтать можно, да еще на полпути от земель, где его производят.

— Что же, я и вправду не отрицаю, что удачлив сегодня, коли меня первым Аллах познакомил с этим вашим рынком.

— Уговор только, чтобы дело было скрыто.

Гость вздернул голову, не понимая, о чем речь, и Анай закончил:

— Народ на нашей равнине не имеет дела с золотом, туареги полагают, что это металл злосчастный, признают медь да серебро. Я не хочу, чтобы они знали о настоящей цене нашей торговли.

Шейх закивал головой в знак согласия, сообразив, в чем дело, и спрятал улыбку.

5

На рыночной площади, в стороне, прилегающей к домам, стояли рядом вождь и имам. Показался султан с гостем. Стайка теней растворялась понемногу в толчее рынка. Надменный диск выплыл над горной вершиной, нырнул опять и — скрылся за тучей пыли.

Эти двое соперников пожали друг другу руки — надменно и прохладно.

Постояли немного, созерцая беспросветную массу рынка и соблюдая таким образом обряд приличия. Затем Анай счел должным представить гостя вождю:

— Это — хаджи Беккай[105]. Богатый купец.

Имам повернулся к хаджи, поправил покрывало своей белой чалмы возле заостренного носа.

Вождь, продолжая смотреть в толпу, словно разглядывал мираж, сказал:

— Неплохо было бы нам всем увидеть разом Гадамес, Мурзук, Тамангэст[106] и Триполи вот здесь, на нашей равнине. Но такое чудо сотворить разве только одни купцы в силах.

Улыбка вновь осветила лицо хаджи, он сделал несколько шагов вперед, по направлению к вождю, спеша ответить на комплимент:

— Люди равнины — вот кто на этот раз сотворил чудо. Вы к нам в Томбукту из чащоб явились. Вернули затерянный Вау из небытия. Ха-ха-ха… Мне говорили, ты назвал его Вау. Ха-ха-ха! Что ж, я согласен — подходящее название!

— Мой дом еще не достроен, — произнес Анай, — но для меня будет честью, если вождь почтит его своим посещением и разделит со мной чай.

Вождь в ответ приспустил вниз на глаза полосу своей голубой чалмы и извинился:

— Не бывало у меня еще такого, чтоб под крышу дома заходить.

Он остановился на миг, потом продолжил:

— Не думаю я, что придется мне когда-то сделать такое, даже если бы был твой дом дворцом из затерянного Вау.

Все вокруг рассмеялись, а хаджи Беккай заметил:

— Что, неужто до такой степени боишься, что дома рухнуть могут?

— Не только рухнуть… Мне они все с потолками ваши тюрьмы напоминают — там, на Севере. Люди Сахары много сказок о них рассказывают…

Хаджи спрятал улыбку. Сказал, соглашаясь:

— Твоя правда. Живущий на воле в песках Сахары без причины не осядет…

Вождь двинулся по направлению к горе. За ним отправилась вся компания. Анай шагал рядом, позади следовали имам и Беккай. Они пересекали северную половину рынка, вопли мальчишек перемежались с блеянием коз и криками продавцов, призывавших купить их товары.

Воздух был весь пропитан запахами: козы и негры, пряности и зеленый чай, верблюжья моча осаждали со всех сторон. На раскинувшееся за рыком пространство несколько чернокожих пастухов выгнали стадо стреноженных верблюдов, подгоняя их в сторону пастбищ в долинах, где росли акации — «райские бананы». В воздухе мелькали длинные посохи и плети пастухов.

Вождь уселся на землю у подножия обманутой людьми горы. Все расположились кружком возле него на камешках — поудобнее, кто как сумел. Беккай нашел место напротив вождя. Завел беседу на самую подходящую тему:

— Не видала Сахара еще такого жестокого Гиблого, как в этом году. Уж дождетесь ли вы ему конца?

Вождь, поигрывая деревянным посохом, произнес в ответ:

— Верно, мы ждали, что вы к нам все-таки явитесь, караванов владельцы, с помощью талисманов да заклинаний этих факихов из оазисов. Или они там ловки только воду с небес заговаривать, а?

Купеческий богатей рассмеялся. Поиграл бородой, потом сказал:

— Правду говоришь, шейх наш. Я никого круче их не видал в составлении всяких посланий да заклинаний, чтобы дождь отвратить. Люди на Севере все жалуются на действия их дьявольских амулетов — вот уже два года подряд вся Хамада от засухи стонет.

Вождь повернулся к Анаю:

— Ты про волшебство, чтобы гиблый наш ветер утихомирить, у людей Аира спрашивай. Все чары Сахары родом оттуда.

Анай улыбнулся, прежде чем ответить на шутку:

— Чары наши в силах повязать самого зловредного джинна, только Гиблый — ифрит[107] незаурядный, грозится нас одолеть.

Единственный, кому вздумалось вступиться за Гиблого, был имам, заявивший вдруг с важным видом:

— Гиблый тоже вправе свое взять. Никто не отрицает, у него свои интересы имеются. Неспроста ветер дует.

Подошел один из чернокожих слуг с медным подносом, уставленным стаканчиками зеленого чая, увенчанными аппетитными колечками пены… Он обошел всех по кругу, и имам, пригубив пену и сделав глоток, продолжал свое:

— Землю от болезней ветер очищает и опыляет пальмы в оазисах и растения всякие на Хамаде.

Вождь зажал стаканчик чая в руке, а второй рукой стянул с губ покрывало лисама, приготовившись сделать глоток, и произнес:

— У твоего ветра одна злая черта все добрые перекрывает.

Он замолк, привлекая внимание сидящих вокруг, и сделав свой глоток, закончил:

— Засыпает он источники вод и колодцы хоронит!

Однако имам не сдавался:

— Говорят также, он откапывает погребенное.

— Он это и вправду делает, — сурово произнес вождь, не прекращая натиска, — да только раз в тысячу лет. Когда поколения людей сгинут. Вот так оно и было в прошлом с нашим колодцем.

Молчание воцарилось надолго. Его нарушали лишь жужжание мух да доносившийся издалека шум рынка.

— Если мы не найдем средства для защиты колодца, — заговорил вновь шейх, — то я не поручусь за дальнейшее существование Вау на этой земле.

Он рассмеялся:

— А может, это силы тайные, с того света, намеренно на гиблый такую задачу возложили — вернуть назад свой таинственный город?..

Анай, с трудом скрывая беспокойство, сказал:

— А что вождь думает — как нам город наш от исчезновения уберечь?

— У меня ответ готов. Давайте кончать отпаивать всех верблюдов из колодца. И караван надо направить в долину аль-Аджаль[108], чтобы люди там помогли равнине и возместили здешнюю нехватку воды. А еще надлежит им также послать людей в помощь — укрепления вокруг колодца возводить, да сравнять эти холмы песчаные, барханы, вместо того, чтобы дать им расти все больше, а со строительством медлить.

Анай допил до конца свой стаканчик и объявил:

— Я не вижу в словах шейха ничего невозможного. Все предупредительные меры будут тотчас же приняты.

Вождь поднял взгляд в небо, словно прочитывая послание ветра, а потом произнес в загадочной манере:

— Раб божий предполагает, а Аллах вершит. Гиблый временами — посланец, а в иную пору — чистое проклятье!

Поднимаясь на ноги, он сказал:

— Гадалка в этом году отказалась раскрыть нам его тайну. Надо вам попробовать жертвы принести.

6

Пыльная туча опала — ветер надумал перевести дух.

Вся компания разделилась, рынок рассеялся, и Анай пошел проводить вождя. К северу от подножия горы они пересекли целую цепочку песчаных волн, надвигавшихся на колодец. Вокруг толпились караваны в полном обличье, женщины и дети. Все боролись с ветром и страстно пытались отвоевать свою долю воды. На вершине холма мужчины трудились над уничтожением песчаной гряды. Наполняли песком огромные меха, маленькие корзины из пальмовых веток и обыкновенные мешки и скрывались один за другим внизу, на другой стороне холма.

Вождь наблюдал за их работой: буря не прекратилась, и он не знал, то ли это люди вызвали вихри, подняв тучу пыли, то ли сам гиблый принялся их всех дразнить, возобновив в очередной раз свой натиск.

Он налетал безумными шквалами и развязывал узлы на чалмах, раздувал полы широких одежд, надувал их воздухом, словно бурдюки, полные воды, чтобы облегчить себе задачу — вырывать и похищать свои жертвы, выпуская их прочь, на чистое пространство.

Вождь, набычив голову, сопротивлялся таким порывам. Анай тоже.

Громким голосом, чтобы перекричать вой ветра, вождь сказал:

— Я с тобой уединился, чтоб о нашей задумке потолковать.

Он прихватил чалму на голове обеими руками и продолжал все так же громко:

— Фатиху прочитаем, как только ветер этот гиблый позволит. Ты видишь, в этом году в его упорстве какая-то тайна есть, а?

Налетела еще одна волна — их обоих кинуло вперед. Полы одежд на мужчинах захлопали и залопотали, пока они, противясь напору, согнули спины.

— А что, если ветер не успокоится? — прокричал Анай. — Ты же знаешь, гиблый — что рок для Сахары!

— Верно. Но в этом его упорстве в нынешнем году есть загадка. В Сахаре одна природа предписывает людям, что делать, а не наоборот. Уха у нас отвечает за безопасность колодца с самого первого дня.

Он подождал, пока не стих очередной шквал, затем продолжил:

— Я у него сегодня в глазах такую печаль заметил, какой давно не видал — с тех дней тоскливых в пору правления шейха из братства. Такого у него во взгляде не было, даже когда его отец погиб в походах. Это — печаль отчаяния.

— Ну, я попытаюсь что-нибудь сделать в помощь. Правда, некоторые говорят, что он сам из сподвижников был и вместе с шейхом братства участвовал в войне за реку.

— Ну, кто ж из молодых не принимал участия в набегах шейха братства на реку? А что, сам Фарук Омар не был, что ли, самым жестоким вождем язычников, пока не внушил ему Аллах веру ислама?..

— Я не вижу причины, чтобы ждать чего-то. Гиблый — рок Сахары испокон веков.

— Они наша судьба. Сама Сахара нам жизненный путь указывает. А если гиблый нам отсрочку не дает — стало быть, в том воля Сахары.

Он учащенно задышал, превозмогая ветер, затем произнес:

— Говорят, что эмира готовит свое обещание — Праздник[109] устроить. Вся молодежь обещанного Вау ждет. Большинство парней отказалось выезжать на смотр верблюдов в пустыню, ждать предпочитают. Так когда этот срок-то?

— Скоро. Не долго и ждать. Не позволим мы, чтобы гиблый своими кознями такой день испортил.

Рот вождя забило пылью, и он замолчал.

7

На равнине объявился новый посланец.

Прибыл он с наступлением сумерек. За собой тащил тощую верблюдицу. Ветер раздувал его широкий голубой джильбаб[110], словно пытаясь оторвать его этаким нехитрым способом от земли и унести его в небесные просторы. Путешественник вцепился в уздечку и звал за собой бедную верблюдицу. Сам он был худой, обгоревший, с кожей, изъеденной оспой, изрывшей ему и лицо, и руки.

Направился он к подножию населенного духами Идинана. Верблюдицу стреножил на равнине, а сам поднялся повыше — занять горную пещеру, чем возбудил у народа немалое любопытство. Вождь послал к нему человека предупредить этого поселенца о джиннах, но тот над ним посмеялся и сказал, что, мол, принадлежит к числу тех, что сокровища ищут. Заметив изумление в глазах племенного посланца, незнакомец потребовал от него, чтобы тот известил шейха, что собратья по отысканию золота и народ духов происходят родом из одного корня. Да еще заявил нагло, будто они все одну грудь сосали — у одной и той же ифритки, и сопроводил это свое откровение раскатистым хохотом.

Несмотря на то, что равнина, в принципе, привыкла к появлению всякого рода посланцев, путешественников и странников, возникавших почти ежедневно, тем не менее неустрашимость данного гостя произвела на народ впечатление. Изумило людей прежде всего то, что нашелся в Сахаре несведущий в историях джиннов человек, не знающий об их давнем выборе и извечном проживании на Идинане. Да и в последующие дни они видели, как он спускается по склону, исследует расщелины и пещеры, роется в старых могилах в порыве соучаствовать в делах с джиннами и разделить с ними сокровища.

Но он, однако, не ограничивался только этим греховным вожделением и поисками злосчастного металла, а удивил народ еще больше, когда через несколько дней стал проповедовать заслуги ветра и подсчитывать число подвигов гиблого в Великой Сахаре. Он заявился к общине, боровшейся с ветром и защищавшей колодец, и сказал Ухе, что, мол, противиться напору гиблого все равно, что судьбе противиться. А сам ветер есть никто другой, как посланник с пресветлым откровением. Очищает Сахару от чумы и холеры. Опыляет пальмы и растения и прорывает для людей занесенные колодцы. Уха на все это возразил: «Что же на этот раз он не роет, а заносит песком?» На это рябой пришелец отвечал: «Если что засыпал, так на то воля рока. Не будет успеха у того, кто против рока борется». Здесь Уха промолчал, а гость добавил: «Вы что же, забыли, что это гиблый для вас колодец открыл? Он ведь со времен гигантов песком был засыпан — многие тысячи лет…»

Уху ему переубедить не удалось, обмотал он свою рваную обветшалую маску вокруг рябого лица и отправился в свою пещеру в горах, на ходу приговаривая: «Засыпать — время и отрывать — время. Так же как есть свой час для смерти, и час — для рождения. Горе упрямцам!»

Это все, что поведал дервиш, ковыляя от дома к дому в поисках пристанища.

8

Явилось несколько вассалов[111] со вьючными седлами для ослов. Они наполнили их песком и приспособили на горбах верблюдов вместо того, чтобы тащить на веревках по склону, как обычно делают негры со своими мехами и мешками. Ахамад[112] остановился на холме, затягивая свою поджарую талию полотняным поясом и подшучивая над несчастными вассалами. Заговорил о благочестии и позоре, адресуя речи свои Ухе:

— Если, брат, увидишь в Сахаре что неприглядное, так поройся между скал — точно вассалов каких-нибудь найдешь! В этих головах одни козни строятся против всего на свете — лишь бы обеты да традиции порицать.

Некоторые из находившихся рядом ответили на шутку и засмеялись, но на пришельцев это не возымело действия — вьючные седла полнились песком, как прежде.

Уха улыбнулся, а Ахамад продолжал свое:

— Ослиные седла на спины махрийцам резвым надеть! Непременно дервишу сообщу, чтобы всем передал. Да еще поэтессу на вас натравлю — высмеет!

Уха продолжал улыбаться, пытаясь предостеречься от волн крупного песка и пыли, которыми ветер бил в лица, словно градом пуль. Среди приспешников кто-то робко засмеялся.

Уха вступил в разговор:

— Это все подстать их благочестию. Им просто нравится быть предметом осмеяния наших поэтесс.

Весь холм разразился хохотом. А к ним тем временем подошел один из вассалов: высокого роста, стройный, на голове у него было намотано невзрачное покрывало — лисам из зеленого муслина. Он сплюнул порцию жевательного табака и насмешливо произнес:

— Дела наши ничуть не хуже, чем у благородного, что встречает гиблый в своей лучшей одежде, опоясавшись мечом, будто покорять племена в джунглях собрался. Ишь ты — налет!

Шутка вызвала удивление, весь народ засмеялся. А Ахамад повернулся к Ухе и заметил:

А что, правду, видать, сказал. Да, мне с тобой, конечно, не тягаться. Что тут скажешь?

Уха продолжал упорствовать перед всем собранием: он вышел на борьбу с гиблым в полном воинском одеянии. Нарядился в самую престижную одежду. Надел широкую белую рубаху, отделанную наверху голубой каймой. Голову его обвивала величавая белая чалма, словно питон из джунглей, а сверху еще красовался голубой тагульмуст[113]. Спереди на чалме был укреплен амулет из сложенного вдвое клочка кожи. На груди его располагалось огромное ожерелье из талисманов. Длинный меч в ножнах, украшенных мелкой узорной чеканкой в форме округлых коготков красавиц, свисал с его пояса и болтался, едва не касаясь земли.

Натягивая край чалмы на глаза в попытке прикрыть чувство стыда, он произнес:

— Налет есть налет. Какая разница, гиблый или заречные племена?

Однако мерзкий вассал бросил камешек еще дальше:

— Кто сказал, что снаряжение и одежду надо нацепить, чтобы налет ветра отбить? Все девчонки, поди, отчаялись, когда новость услышали. Сама эмира от такого парня не отречется, даже если б ты в лохмотья дервиша нарядился. Какой еще для гордыни нужен повод!

Налетела новая волна пыли, и Уха загородился от нее, спрятав лицо. Ахамад смеялся во весь рот, пока его пыль не забыли. Вдруг заболели зубы, и по всему телу пошла дрожь. Он отвернулся и сплюнул, а продолжал, уже поддерживая веселого вассала:

— Какой еще для гордыни повод? А поэтесса, небось, касыду[114] сочинила? — Он прокричал это во весь голос, пытаясь перекрыть вой ветра: — А я ничего не слышал. Что за стиль-то — высмеивание? Хиджа[115]?

Ахамад смеялся, пытаясь в пыльном мареве бури поймать взгляд Ухи:

— Сказала, что охотники извелись все, оставили газель по пескам бегать. Ха-ха-ха! Прекрасная касыда!

— Это все пакости дервиша! — пробовал протестовать Уха.

— Да-да, дервиш это все в сердце хранит. Ха-ха! Одна из лучших ее касыд.

Ветер заревел с новой силой, налетел шквалом, раздались жалобные повизгивания верблюдов.

— Ты это, почитай мне стихи ее, — жалобно попросил Уха.

— Ха-ха-ха! Да я не говорю стихами и вообще стихов не запоминаю.

…Охотники выбились из сил, газель ускользнула, убежала в пустыню песков. Счастливый знак. Сатира против девчонок направлена. Ну-ну!

Появилась процессия из женщин, наряженных в черные одежды, их сопровождали парни с непокрытыми головами. Пыль облепила их лица, кожу и волосы — они торчали дыбом на головах у всех, как петушиные гребни. Ахамад повел за собой отряд негров, понукая их торопиться, помочь женщинам добывать воду из колодца. Он все еще заставлял себя подавить смех, а Уха кричал ему вслед:

— Мои стрелы, они тебя спасли от когтей шакальего племени. Если бы не гордыня моя да благородство — был бы ты уже в мертвецах!

Буря в лощине поглотила говорившего, песчаная крупа и комья грязи били Ухе в спину, за ними последовала куча сухих пустынных колючек, налетевшая откуда-то сверху. Он повернулся налево, колючки слетели и исчезли в пространстве.

— Ты забыл? — тщетно прокричал Уха в окружавшем его полумраке пыли.

Но вопрос его канул в никуда и остался без ответа.

Глава 8. Шакалье племя

«Из воды создали мы все сущее»

Святой Коран

1

Жажда вела Ахамада по жизни с самого рождения. Чернокожая кормилица рассказывает, будто он отказался сосать молоко матери, едва родился, и продолжал лягаться ножками, бить ими о землю и махать в воздухе, и все время кричал, так что умудренные опытом женщины решили, что помрет он от плача. И как у всех прочих тварей земных, что возвращаются к жизни в долгу перед судьбой после торжественного обета или клятвы, так и тут избавление от беды пришло в конце концов чисто случайно. Негритянка принялась массировать его худенькое тельце, умащивать бальзамами пустынных трав. Мудрая повивальная бабка бросилась к огню, посыпала благовониями и сухой полынью на угли, чтобы бесов изгнать да выколоть их глаза завидущие. Дым пошел столбом в углу палатки, казалось, что бедный новорожденный младенец вот-вот задохнется, но он, однако, не перестал протестовать против случившегося, продолжая своим надсадным криком выражать страх перед этой жизнью.

И тут явился случай.

Негритянка набрала воды, чтобы огонь потушить, да захотела на личико его синее водой побрызгать, и едва капли упали ему на щеки, он вдруг перестал плакать и принялся эти капли жадно ловить и слизывать с прожорливостью щенка. Она поставила на огонь сосуд, чтобы воду согреть, а затем надумала поить его понемножку из ложки. Когда его мать очнулась и пришла в себя из обморочного состояния и узнала от бабок про всю эту историю, она пришла в изумление, а потом опечалилась. Потому как тяжелая жизнь на веки вечные написана на роду всем, кто рождается на свет с поселившейся в их душах царицей Сахарой…

Уха не верил всем этим сказкам, пока не отправился вместе с Ахамадом в первый набег на подавление восстания озерных племен.

2

Неграм вокруг озера Каури удалось объединить свои племена и создать весьма крепкое государство на границах Сахары. Они принялись нападать на своих соседей в южных джунглях и даже осмелились налагать подати на носящие чалму племена на севере и на западе.

Старинные легенды рассказывают, что негры были более жестокими, чем джинны, а по вероломству соперничают с дикарями Шакальего племени Бану Ава[116]. Едва достигнет у них мальчик десяти лет, как они применяют к нему мужские обряды. В это время они отрывают его от отца и матери. В нем просыпаются сомнение и подозрительность, он ждет предательства со стороны самых ближайших родных. Подросток покидает родной дом и отправляется в степи и леса, чтобы научиться там спать стоя. Постепенно овладевает упражнениями, как удерживаться на стволах деревьев или на гребнях скал в горах, пока не научится стоять подолгу на ногах и отсыпаться так полностью без чьей-то поддержки. Эти люди полагают, что человек не найдет защиты против зла и коварства, если не будет бдительным и в своем бдении избежит покоя и вялости. А населяющие Сахару рассказывают, что человек из племени шакалов всегда в напряженной готовности, если другого встретил — будь то его брат или отец родной, он всегда готов драться и никогда спины не покажет, какие бы на то причины ни были. Этакая подозрительная натура, что во всякой твари только врага видит, и сподвигла народ Сахары дать им название — Вану Ава — «Шакалье племя», особенно после того, как они обрушились на племена Сахары и совершили налет свой на Азгер.

3

Ни одно племя на всем континенте не осмеливалось до них выступать против голубых всадников[117] в их родной Сахаре и пытаться их покорить. От поколения к поколению передается, что покой и уверенность во владении вечной и бескрайней Сахары, у которой нет ни начала, ни конца, могли бы быть кем-то нарушены. И вот ими стали злодеи из Шакальего племени! Тысячелетья подряд люди использовали один и тот же план, ничуть не изменившийся, — совершать налет неожиданно и заставать врагов врасплох, а если отряды разведчиков доносили, что силы врага велики, весь план менялся, и они растворялись в пустынях, словно превращались в мираж.

Они ни единожды не пренебрегли этой скрытностью, которой их обучила сама Сахара, и обусловленной их постоянной боеготовностью. Время постепенно завлекло их в оазисы, они стали возделывать землю, упорно занимались разведением пальм, употребляли в пищу баранину, ели досыта, доверяли только воде, а в рощах оазисов находили отдохновение. Но люди нарушили обет, и Неведомое лишило силы их древний амулет.

4

Шайтаны повели свое наступление с юго-востока. Они заняли Мурзук и Зувейлу и спустились в долину аль-Аджаль. Убивали мужчин и детей, насиловали женщин и жгли хижины, грабили имущество и уничтожали огнем тенистые и плодоносные пальмовые рощи. А потом устремились по всей Сахаре, как чума.

Осели в Адраре[118] и пошли дальше — заняли Тассили и Гадамес. Полонили весь Азгер, и продвижению их положили конец только переселенцы-мухаджиры[119], углубившиеся в Сахару и поспешившие в Тамангэст, где вступили в союз с племенами Ахаггара и откуда повели контрнаступление. С того самого дня начертала кровь вечную ненависть к отпрыскам Шакальего племени, и запретили матери своим детям поминать их имя поутру, а все население Сахары причислило их к своим исконным врагам: волчьему отродью, змеям да гиблому ветру.

5

Только несмотря на отступление шакалов[120] к самому озеру, их налеты на Сахару продолжались. Они устраивали чистые бойни. Перекрывали торговые пути. Грабили караваны. Захватывали у пастухов стада верблюдов и соперничали с народом Азгера в разделе добычи и дани купцов, сборов налогов и податей, подношений от владельцев караванов с Севера в обмен на безопасность и разрешение беспрепятственно пересекать Сахару. И все-таки они решились на страшный грех, какого всевышний рок не прощал ни одной твари на всем континенте Сахары.

Они отравляли воду в колодцах. Шел падеж скота по всей южной песчаной округе, трагически гибли пастухи целыми отрядами. Страшная беда распространялась все шире и достигла пределов дальнего Севера.

Поток караванов иссяк, их продвижение через Мурзук и Зувейлу было отменено. Остался один далекий путь, начинавшийся от Триполи и Гадамеса, проходивший через Азгер и Аир, и завершавшийся в Кано.

Судьбе было угодно, чтобы пришло шакалам возмездие от рук шейха братства аль-Кадирийя.

6

Уха со своим отрядом попал в засаду и был вынужден отступать к горе под градом отравленных стрел. Добраться до горы было непросто. Им надо было пересечь голую равнину, два холма и три вади, чтобы оказаться у подножия.

Извечный их палач — солнце — удобно располагался на своем троне в сердце небес. Пот струился по лицам людей, жажда держала за горло. Ахамад бормотал на ходу: «Не знал я, что они трусы. Только трусы пускают стрелы!» Он продолжал повторять заклинание до тех пор, пока Эхнохон грубо не прикрикнул на него и не потребовал замолчать, потому что тот сбивал ему рифму в непокорных стихах его новой эмоциональной касыды, рождавшейся буквально на бегу.

Эхнохон — самый известный поэт в племени. Его осмеяний в стихах боятся мужчины, а женщины все стремятся снискать его симпатию. Однако он парень со странностями, как все поэты, и ему просто по душе сочинять стихи и нанизывать свои рифмы, именно когда разгорается драка, и он неожиданно оказывается под бликами сверкающих и направленных против него мечей. Все талантливые поэтессы вокруг клянутся, что стихи, сочиненные им в пылу боя, гениальны, правда, они же отказываются принимать другие его стихотворные сочинения, которые он слагает в мирном уединении, а некоторые из этих гордячек, переходящих все крайности, не стыдятся утверждать, что поэту, мол, не к лицу, если он талантлив, кроить поэзию вне поля боя… самое удивительное, что он со всем этим согласен и до такой степени, что ни разу ни одного бейта не сложил непосредственно о войне[121]. А когда его спрашивали, в чем причина, он повторял свой известный ответ: «Война для того создана, чтобы на ней поэты стихи слагали о девственницах невинных». Известность, которой он пользовался, и его удачи в любви невинниц вполне объяснялись этим дерзким толкованием.

Во время этого отступления Ахамад скакал между Эхнохоном и Ухой на своем махрийце и сетовал уже на жажду, едва перестав жаловаться на стрелы лучников шакальего племени. Жалобы эти встревожили Уху, который прекрасно знал друга своего детства, они раздражали его куда больше, чем критика вероломного врага, которая была природным поэтическим даром Эхнохона.

Так они одолели первый холм. Справа протянулись бесплодные вади, покрытые слоем черного щебня, раскаленного несносным и неувядающим солнцем. В недрах этих вечно безводных русел упрямо торчали акации, попирая смерть и сохраняя свою зеленую опушку на гордо поднятых головах. Под этими деревьями враг настиг некоторых из его товарищей. Они пали от отравленных стрел. Отступление продолжалось.

По пятам за ними гналось шакалье племя. Некоторые седлали верблюдиц. Другие пытались сдержать врага. Однако пеших было больше, чем всадников, они брали верх.

Рассчитывая план боя, Уха не преминул перебрать в голове все истории и легенды о шакальем племени Бану Ава. Он вспомнил рассказы старух, утверждавших, что те были самыми быстроногими тварями на земле. Говорили, что они единственные на свете, кто может на охоте ловить газелей, не пользуясь абсолютно никаким оружием. Шейх братства тоже предупреждал его об их численном превосходстве, когда назначал его главой отряда и поручил наступать на левое крыло вражеских соединений.

Впереди них на холме стрела поразила в ляжку верблюда одного из вассалов, махриец споткнулся и растянулся на скале. Рухнул, подогнув оба передних колена. Залопотал что-то дикое, с губ верблюда полетели большие клочья ослепительно белой пены. Всадник спрыгнул на землю и побежал вниз по склону.

В этот момент неожиданно для Ухи Ахамад спрыгнул со своего верблюда и тоже побежал, опережая друга, к пораженному стрелой махрийцу! Вначале показалось, что Ахамад собирается помочь несчастному животному, спасти его от лап врага. Но он бросился на мех, притороченный к седлу, приник жадно губами к отверстию и принялся было сосать жидкость как козленок. Он не обратил внимания на ядовитую стрелу, которую один из бойцов шакальего племени выпустил в навьюченный мех — изо дна его уже текла вода. Уха и сам не понял, как слетел на землю и вспорол ударом меча злосчастный мех. Вода брызнула во все стороны, покрыв лицо Ахамада и всю его одежду, а он, обезумев, отталкивал Уху, пытаясь словить капли, не понимая, что там, в этой воде — смертельный яд. А их уже настигал жестокий шакалий сын, с торчащими зубами и покрасневшими белками глаз, он прыгнул на одно колено и направил стрелу. И до сих пор никто не знает, как это тогда Эхнохон смог долететь на своем верблюде с правого края, где он был, и обрушиться на противника — он рассек его на две половины ударом меча. Заорал, издавая ликующий клич, а потом набросился на Ахамада: «Ты мне сегодня никак не даешь два блестящих бейта[122] сложить!» Только Ахамад в ту минуту сцепился с Ухой из-за бурдюка. «Помоги мне! — заорал Уха. — Он не видит, что вода отравлена!»

Драка принимала серьезный оборот. Ахамад не перестал брыкаться, пока не вмешался Эхнохон — только вдвоем они кое-как силой оттащили приятеля от убитого махрийца, а тут на них на всех свалилась куча нападавших…

Они добрались-таки до горы.

Оставшиеся в живых товарищи присоединились к ним, но со всех сторон их окружали сыны шакальего племени. Дело было в ущелье, рассекавшем пополам почтенную гору. В одном из укромных уголков они обнаружили старый колодец, однако Уха засадил Ахамада в пещеру, боясь, что тот дорвется до воды. Всю дорогу он не переставал повторять: «Позор! Ей-богу, позор!» А Эхнохон пришел в уныние и сообщил собратьям, что Ахамад испортил ему замечательную касыду, и он ему этого никогда не простит.

Враги засели на перевале, и им пришлось держать оборону, забившись в ответвления полутемных пещер. Их пытались обойти с севера и застать врасплох — там, где ущелье идет вниз и переходит в узкие расщелины, выводящие к отдельным руслам на равнине. Эхнохон взял на себя руководство обороной и обратил врагов вспять. Он был счастлив от того, что во второй раз за все время с начала боевых действий ему удалось поработать мечом. Всему их отряду пришлось заплатить цену за ошибку совершенную разведчиками племени. Они пропадали несколько дней, потом вернулись в лагерь и сообщили шейху, что противник разделил свои силы на три отряда: лучников, копьеносцев и отряд, вооруженный мечами. Они обозначили позиции каждого из отрядов в Сахаре. Шейх братства прочитал ночью все полагающиеся молитвы, а утром призвал Уху и назначил его во главе отряда, приказав двигаться на восток, рассечь правое крыло противника и уничтожить своими мечами все силы его копьеносцев. И когда они перед рассветом бросились на вражеский лагерь, обнаружили к своему изумлению, что хитроумные выродки шакальего племени встретили их во всеоружии, готовые к бою и ожидающие их нападения. Они попали в засаду, дождь отравленных стрел обрушился на их головы. Многие из отряда погибли на месте, многие бросились бежать на запад соединиться с центральными силами шейха.

Уха с товарищами искал убежища в горах.

Только махать мечами в лицо лучникам со стрелами было делом бесполезным.

Уха осознал, что озерные бесы сподобились покорить Сахару благодаря своему искусству в использовании луков со стрелами, и если бы не кожаные щиты, всех их истребили бы в том ущелье…

Один Эхнохон не чувствовал сладости избавления — это ему было просто не суждено, как не суждено было закончить одну из самых замечательных своих касыд…

7

Всякий раз, как усиливалось безумие Ахамада и закипала в нем ярость, чтобы бороться с Ухой и напиться-таки всласть из сомнительного колодца, бесы из шакальего племени поднимались и вели свое наступление с вершин, издавая крики и рев, как дикие звери, — это всегда предшествовало ударам их страшных стрел. Если бы не этот дурацкий обычай, они могли бы и победить. Внизу ущелья укрылись трое ребят из племени вассалов, там, за скалами, они занялись изобретением оружия, с которым можно было бы противостоять отравленным стрелам. Они вязали пращу и метали в бесов камни. Правда, один из бойцов был сражен, когда готовился метнуть подальше снаряд сразу из трех камней, чтобы достать врага.

Эхнохон взял на себя оборону нижнего устья ущелья, там ему удалось не единожды поработать своим тяжелым мечом, отражая волны врагов и прикрываясь от смертоносных стрел кожаным щитом.

Уха предложил отступить вверх по расщелине, чтобы убраться подальше от отравленного колодца. Он навалился на Ахамада, подмял его под себя и с помощью одного из вероучеников шейха связал ему руки. Эхнохон был всецело занят поддразниванием воинов шакальего племени, чтобы в азарте схватки словить созвучие и прицепить-таки к касыде рифму, которую Ахамад выбил у него из головы там, у подножия. Он укрылся за грудой скал и тянул нараспев свою ритмичную мелодию, а потом выпрыгивал как ифрит из кувшина, набрасываясь на подбиравшегося поближе шакальего сына, надоедливо торчавшего на краю утеса, или принимался скатывать на них валуны и глыбы, чтобы стереть их всех в порошок… А этот шакал размахивал в воздухе копьем и клацал зубами в дикой угрозе, на что Эхнохон отвечал насмешками, хохотом и пением.

И вдруг шакалы прекратили наступление. Исчезли.

— Что, ушли что ли? — произнес в изумлении один из учеников шейха.

— Никуда они не уйдут, — заявил Эхнохон, — пока не придумают, как с нами разделаться.

— Конечно, — поддержал его Уха, опасливо косясь на потерявшего от жажды рассудок Ахамада, — как бы он со спины не набросился.

— Чего им себя утруждать? Они все уверены, что мы в любом случае — народ конченый. Если не от жажды, так от воды отравленной помрем.

Эхнохон принялся читать бейты вступления к своей поэме, потом начал их распевать во весь голос, только пропавшие бейты так и не восстановились в памяти. Но он продолжал упорствовать, утверждая, что это — самые ценные строки в поэме.

В эту минуту один из вероучеников принялся разбирать знаки азбуки тифинаг, начертанные на потолке пещеры, а потом заторопился, начал разгребать кучу камней в темном углу — и вдруг увидел свет в конце длинного подземного хода.

— Спасены! Спасены! — заорал он в беспамятстве.

Крик отдался эхом в сводах пещеры, Уха бросился на парня, зажал ему рот рукой. Только спасение это было никак не для Эхнохона: в эту самую минуту в грудь ему вонзилась отравленная стрела.

8

Двое вассалов взялись нести его, а Уха освободился, чтобы подталкивать Ахамада вперед по длинному мрачному подземелью. Когда они выбрались наконец к противоположному выходу, Эхнохон был уже при смерти. Уха послал одного из вассалов в лагерь за поддержкой и склонился над злополучной стрелой. Прочный ее ствол был вырезан из твердой породы дерева джунглей, длиною не больше локтя. Заботливо отполирован до блеска и испещрен колдовскими символами. Ядовитого конца не было видно — он утопал в теле Эхнохона, и было непонятно, что там, на другой стороне — медный смертоносный наконечник или ядом обмазан только заостренный твердый конец стрелы.

Он обследовал грудь и обнаружил, что место, куда попала стрела, вздулось. Яд быстро распространялся, опухать начало все тело. Он увидел, как повсюду проступали язвы.

Впервые в жизни он наблюдал, как человек умирает от яда.

Ему стало трудно дышать, подступила жажда. Внизу под скалой раздался стон Ахамада, словно тот тоже был при смерти. Над его головой склонился второй вассал, дающий лист табака, чтобы вызвать слюну во рту.

Эхнохон начал бредить. Запевал что-то, бессвязно бормотал — ничего разобрать было невозможно. А под конец вдруг четко произнес, что — не простит!

Он умер, не закончив второй половины своей касыды.

9

Помощь пришла — дикари были наказаны.

Они с подкреплением вернулись в лагерь, однако Уха настаивал, что пойдет с отрядом в поход отомстить. Он убедил руководителя кампании принять его к обсуждению и разработке плана. Они поставили охрану у выхода из подземного коридора и неожиданно напали на негров с трех сторон. Уготовили им ту же западню, в которой сперва оказались сами.

Осада длилась несколько дней. Они выставляли против них своих лучников — всякий раз, как те пытались прорвать блокаду, и врагам приходилось укрываться в пещерах. Они пытались пройти по подземному проходу на другую сторону гряды, но дозор жестоко пресекал их попытки, и злые великаны с торчащими зубами были наконец сражены.

А потом… Они же пили отравленную воду.

10

Ахамад явился из лагеря и вместе с Ухой разглядывал их мерзкие трупы, изуродованные действием яда, того самого, что поразил ранее тело Эхнохона.

В затерянном своде Анахай записано, что вода — единственное средство в Сахаре, которое может сотворить такое. Кто осмелится пойти на бесчеловечный шаг, отравить воду в пустыне или ее испоганить, — к тому зло непременно вернется, и он будет вынужден утолить собственную жажду из того же источника.

Глава 9. Обетованное

«Такое случалось во всех религиях, их провозвестники уводили человека в пустыню. Подальше от Египта. Однако являлись другие вожди, возвращались и отправляли людей назад, к некоему новому Египту, несмотря на то, что присваивали последнему прозвище Земли Обетованной».

Эрих Фромм «Психоанализ и религия»

1

Гадалка пошла на уступки и стала совместно с факихами равнины прилагать усилия, чтобы одолеть гиблый ветер. Никто и не обольщался, что язычница станет вдруг кроткой в обращении со своими давними врагами-богословами, если бы вдруг сама принцесса не вмешалась в дело и не употребила все свое влияние на упрямую старуху.

До самого достижения этого примирения никто из жителей равнины подумать не мог всерьез, что эта неведомая кочевница, за которой водились деньги и женская привлекательность, может к тому же обладать и здравым умом. Люди руководствовались известным изречением из древнего туарегского свода сказаний «Анги», гласившим, что разум и красота в одной женщине не встречаются, однако Тенери ссылалась на тот же источник в своих усилиях примирить обе стороны и утверждала, что утраченный свод законов Сахары в незапамятные времена побуждал спорщиков объединиться и напрочь оставить свое соперничество, если им будет угрожать один общий враг.

Народ на равнине занялся обрядами, пролил жертвенную кровь баранов аж трое сток до наступления полнолуния. Явилась гадалка и, завладев костью лопатки каждого принесенного в жертву животного, принялась считывать с нее линию поведения врага. А потом забрала все кости домой и закопала их под опорным шестом, после того как испещрила их таинственными знаками. Тут пришла очередь факихов, они обратились к Корану и настрочили уйму заклинаний, собрали амулеты и зарыли все вместе в шкурах газелей.

Имам воздвиг столб из дерева лотоса перед своей палаткой, обвязав его связками амулетов и талисманов.

Ветер стих, народ принялся готовиться к церемониалу сокровенной встречи — праздника вожделения.

2

Равнину окутали чары, природа ее за несколько месяцев изменилась. У подножий гордого Двойника великаны Аира возродили город из камня, а ветер задумал тягаться с ними и осуществил свой замысел переделать всю жизнь в Сахаре. Песчаные языки были слизаны со своих мест и начали набухать на просторах далеко к западу, ветер прекратил свои прежние налеты и перенес последние наступления совсем на новые районы. Уровень песчаного холма на подступах к колодцу вырос, несмотря на все ни на день не прекращавшиеся усилия Ухи: Бархан принялся ползти на восточные возвышенности, которые окружали колодец с противоположной стороны. Ветер окружил палаточный городок песчаными валами и полностью подчинил себе пространство, разделявшее два разных лагеря в злодейском и необъяснимом желании изолировать их друг от друга холмами и новыми высотами.

А когда пришло время и пробил час встречи обетованного праздника, знающие люди принялись спешно определять пространство, подходящее для смотра махрийцев. Но песчаные языки так исполосовали землю складками и испоганили девственную гладь ровного пространства, что на равнине ото всех нежданных-негаданных препятствий просто не осталось ровного места.

Искали долго и вроде бы остановили выбор на одном участке. То было запретное поле по соседству с единственной в Сахаре горой, не доступной никаким злым козням песка: населенным духами Идинаном!

Разумные люди воспротивились было, но уступили в конце концов — после того, как гадалка стала давать обещания и заверять, что перемирие с духами никак не будет нарушено. Богословы принялись ее поддерживать, собрались на месте в кружок и начали хором читать суру[123] Корана — аят о божием троне, да бормотать свои заклинания, почерпнутые из их желтых книг. Равнина переселилась, гости-путешественники двинулись следом на запретную землю, фестиваль начался с верблюжьих плясок.

3

Женщины собрались в кружок у подножия горы. Все завернулись в пурпурные одеяния тамбаркамт. Косы у всех были заботливо переплетены и умащены маслами. На смуглой груди у каждой красовалось тяжелое ожерелье. Ярко блестели браслеты, серьги и перстни на запястьях, в ушах и на пальцах.

На небольшом расстоянии позади них вытянулись в ряд молодые парни в венчавших их головы голубых чалмах и во вздувавшихся от ветра длинных и широких рубахах. Они горделиво восседали на земле и хранили молчание — словно соревнуясь в этом друг с другом. Неподалеку справа от них стояла цепочка подростков: одни из них были обмотаны невзрачными белыми чалмами, другие стояли с непокрытыми головами. У некоторых половина волос на голове была сбрита — они темнели на противоположной стороне. А у других головы были побриты с обеих сторон — ото лба до затылка торчали вихри своеобразных гребней. На западном холме пристроились на корточках старейшины, в центре которых восседал вождь племени со своим гостем султаном Анаем. Часть шейхов нарядилась в праздничные голубые одежды, другие ограничились тем, что затянули себе животы кожаными поясами и нацепили ожерелья замысловатых талисманов, закрученных в кусочки кожи.

С двух сторон вдалеке находились друг напротив друга две группы всадников на резвых махрийцах. На западном краю поля стояла наготове команда на поджарых словно газели верблюдах. Против них на востоке, вблизи от злополучного Двойника, выстроилось равное число верблюдов. Спины их были украшены изящными кожаными седлами, испещренными символическими узорами и знаками. По обеим бокам с каждого седла свешивались длинные разноцветные сумки, также разукрашенные узором из ноготков таинственных красавиц, нижние кромки сумок были подбиты кожаной опушкой. Каждый повод на верблюде был заботливо сплетен из тонких разноцветных кожаных нитей. На седлах восседали босоногие всадники, словно павлины, изготавливаясь к гонке и пляскам.

В глазах махрийцев застыли ожидание, тревожный блеск и печаль.

4

Одинокий танцор испортил всю стройность танца.

Вылез он из своей страшной пещеры в населенный духами горе, спустился вниз и пропал за холмами на востоке. Прошло совсем немного времени, как вдруг он объявился на своей злосчастной, тощей верблюдице, пристроив у нее на спине потрепанное, изношенное седло, потерявшее форму, с выцветшими под солнцем красками и узорами.

Он вторгся с востока в сферу гарцевания верблюдов, присоседившись к трем красивым махрийцам, грациозно двигавшимся в одном ряду — уверенно и гордо — навстречу трем своим подобиям, устремившимся вперед с противоположной стороны. Это вторжение нарушило строй и порядок, четвертый в ряду верблюд, напирая на женщин, привел их в замешательство, они прервали исполнение. Махрийцы сбились с ритма, когда музыка и пение вдруг прекратились, и один из них, выражая свой протест, двинулся в обход женской стайки. Наездник попытался вернуть его, тот рассвирепел, шарахнулся в сторону, нарушил весь условленный порядок танца. Несколько парней бросились ему наперерез, он лягнул кого-то ногами, взбунтовался и запрыгал, пена клочьями слетала с его губ. Всадник ударил его плетью, и он, взлетев в воздух, сбросил его наземь.

Мужчины кинулись было помочь, но незваный пришелец и глазом не моргнул, упрямо двигаясь вперед, на запад, представляя собой нелепое зрелище верхом на своей неказистой тощей верблюдице. Он протаранил стройный ряд всадников, двигавшихся с противоположной стороны открытого поля и пропал в никуда, за барханами, словно бес, ринувшийся за горизонт и сгоревший в огнедышащем диске солнца…

5

Ночью праздник возобновился.

Пение не смолкало.

Лунный диск витал в небесах, кутаясь временами в вуаль из пыли. Бледный свет его струился в расщелины…

Да, не отведал истинного вкуса жизни тот, кто не дышал воздухом гор!

Он медлил со спуском в пропасть. Пастухи сообщили ему о приготовлениях, но о времени начала обетованного праздника передали неточно, потому что ветер дул с прежней силой. Люди к тому же не ожидали, что старые соперники смогут помириться, и гадалка заключит союз с богословами, чтобы одолеть-таки нового противника. Ветер успокоился. А он подумал, что гиблый затих, только чтобы перевести дух ненадолго, перед тем как двинуться вновь в свое извечное странствие с юга на север.

Вечером он смотрел на кукол из своего подвешенного в высотах замка. Гордые верблюды-махрийцы, стройные как газели, съежились до размера мышей. На спинах у них торчали всадники — как детские куколки. Гордые молодые высокорослые упрямцы с фигурами, обмотанными широкими одеяниями, превратились в вереницу муравьев. Мальчишки копошились на земле как гусеницы.

Он следил за ними с вершины сквозь пылевую завесу и смеялся как сумасшедший, откинувшись на спину. На своей небесной вершине, попирающей всякое высокомерие и делающей неразличимыми гордецов и обездоленных, обращающей их всех в мышей, червяков, насекомых, он думал о превратностях жизни.

Вершина обладает не только волшебной силой стирать грани, но и наделена даром насмешки…

Он решил спуститься в пропасть. Натянет на себя обличье муравья, превратится в гусеницу, или в мышь?.. Нет. Нет! Гусеница отвратительна, а мышь — прожорлива и бесстыдна. Муравей, пожалуй, самое благородное существо из всех тварей на равнине.

Упорный и настойчивый, старательный, никогда не отступает от цели. У людей Сахары и у муравьев одна вера. Муравьи — народ, очень похожий на блуждающих в пустынях, на первопроходцев гор. Он расхохотался. О вершина небесная, сделай меня муравьем! Ха-ха-ха!

6

Жизнь двинулась на четвереньках в обитель греха.

Женщины стащили на землю одежды, а девственницы принялись бегать между хоровыми кружками.

Молодые парни также разделились на группы, волочили за собой свои широкорукавные рубахи в поисках новых мелодий. Старейшины собрались на брошенном холмике и развели костер — для жаркого и чая.

Он пробился сквозь строй мужчин — негров, вассалов, подростков — и направился вдоль склона населенной духами горы. Амзад плаксиво выводил печальную мелодию. Ритмичные привлекательные звуки доносились от женской группы на западной стороне. Легендарные мелодии Аира. Люди Аира, и впрямь, чародеи в этом своем пении.

Некоторым людям крайних убеждений из числа мудрецов Азгера нравится подчеркивать эту таинственную действенность их чар и возводить ее до полного, дескать, их превосходства в музыке, игре на инструментах и стихотворстве. Говорят, что их пение заставляет немой камень сопереживать, подыгрывать им и впадать в экстаз…

Набежала пыльная туча и закрыла луну. Дервиш бросил взгляд на толпу вассалов и отошел подальше, уверенно двинулся на звуки голоса, выводившего песню на древнейшем наречии, вызывая в душе самое сокровенное… Сердце учащенно забилось, дрожь пробежала по небу. Туча пошла, оголив лунный лик. Дервиш узнал его и двинулся навстречу. Преградил ему путь. Голова у него была обмотала полоской белого муслина, оставляя лицо открытым. Он обнажил свои крупные зубы, и слюна тонкой как нить струйкой текла на землю, поблескивая в лунном свете. Дервиш повернулся всем телом налево и принялся разглядывать его своим косым глазом, прежде чем отважился сделать предложение:

— Там состязания в пении начались. А на всей равнине ни одного живого существа нет, кто бы мог с шайтанами Аира соперничать — кроме тебя!

— А я и не отношу себя к равнине! — возразил Удад.

Дервиш рассмеялся и двинулся с ним рядом:

— Ты же человек все-таки, а человек должен когда-нибудь на равнину спуститься.

— Я не спущусь — разве только матушке приятное сделать…

— Куда ты полетишь? Даже соколы в пропасть бросаются. Гнезда у них у всех на вершинах, а умирают они на равнине.

— Ха-ха-ха!

— В небесах одни ангелы умирают. Ты что, ангел?

— Ха-ха-ха!

…Они подошли к одному кружку, сердце в груди Удада забилось в новом ритме. Жар разливался по всему телу, дрожь усиливалась. Он был в лихорадке, но в экстаз не впал.

Уселся в нескольких шагах от кружка поющих. Справа от него сидела вереница надевших чалму призраков. Вся равнина полнилась запахами. Духи, благовония, запахи женского тела… Он не знал, что для женщины нет запаха сильнее и слаще, чем этот запах горного козла, вроде как у него. Что может быть вожделеннее, чем запахи чистых невинниц? Что приятнее голосов певчих дев? Песни-песни… Лихорадка тоже усиливалась. В центре женского круга он разглядел личико в лунном свете. Это лицо он узнал, еще не родившись, а не видел его с той первой встречи. Круглое… Туарегская тафтасет[124] покрывает ярко-красным цветом щеки и губы. На грудь спускаются толстые косы черных как смоль волос. Она не покорилась, высвободила лицо из-под кутавшего голову покрывала, напряглась как струна, откинулась чуть назад, не поддаваясь власти хиджаба[125]. О, господи! Он и не ведал, что в этом искусстве особенного — откуда эти чары, этот соблазн? Словно дикий баран разом кинулся с гор на землю!.. Тело горело, но он продолжал владеть собой.

На грациозном запястье, будто выточенном из эбенового дерева, красовался серебряный браслет, искусно переплетенный из тонких полосок, словно кожаных ремешков. Он впервые видел так мастерски изготовленное изделие. Кузнецы в Аире тоже делают чудеса.

На груди ее покоился амзад. Рисунки при таком бледном свете разобрать было нельзя — слишком часто набегали пылевые облака, но слой кожи казался плотным, наверное — двойной, он обтягивал небольшой яйцевидный корпус инструмента. Размер амзада был немного меньше обычного, а звук тоже был необычен — под стать всей раздававшейся мелодии. Сердце горело — он обонянием чувствовал запах горелого! Его шатало, в ушах раздавался голос райской птицы, напевавшей из кущ:

«Лишь те живые, что не владеют стадами верблюжьими Лишь те живые, что обладают живыми душами! А хлеб насущный ты будешь есть, доколе в теле дух жизни есть»[126].

Голос его расколол небеса, и джинны на Идинане вздрогнули и прислушались. Заголосили феи в пещерах Тадрарта, заплясали гурии в неведомом райском саду…

Зараза расползлась, тела благородных мужей запылали огнем. Воцарилась полная тишина, даже старики напрягли слух на брошенном всеми холме. Дети затаили дыхание, прижавшись к матерям.

Ноготки принцессы продолжали грациозно перебегать по божественной струне — такой натянутой, чувственной, тонкой… Опьянение терзало его, сердце разрывала сдавленная, давняя тоска по неведомому. В мелодии его звучали страсть и нетерпение — найти, открыть тайну Сахары и жизни.

Удад еще раз подал голос в ответ на слова обратившейся к нему неведомой птицы:

«О мир, сотворенный для тягот и для обмана! Бремя твое не вынести никому, кроме Идинана. Он один встречает ветры и бури без страха. Ни во что не ставя пустую чалму из праха!»[127]

Уха качнулся. Следом за ним согнулись Ахамад и трое послушников. Каждый издал из груди глубокий сдавленный вздох, обращая к небесам жалобу на неизбывную тоску и черствость одиночества в бескрайней Сахаре Аллаха. Но Удад воссылал свою пронзительную, смертную печаль еще выше. Она достигла вершин, воспарила над ними, витала в звездном просторе.

Он не видел чистых как роса капель, проступивших в глазах замершей и словно застывшей принцессы. Они скатились на чудесный инструмент, а нервные жаждущие пальцы не остановились — продолжали рвать, словно стремились стереть в порошок совсем истомившуюся струну. Звуки грянули ввысь, прямо к райскому пению. Эта музыка и голос сливались порой воедино в божественной суре, разрывая сердца и заставляя слезы литься от неиспытанного никогда ранее восторга, а порой — амзад отступал, отдавая простор голосу, исходившему из райского сада. Все менялось до наоборот — голос вдруг затихал, оставляя пространство своему чарующему двойнику — бессловесному звуку. Никто во всей Сахаре не знал, почему это одно пение может совершать такие чудеса — повергать во прах величавость аристократов и расплавлять стыд чистых невинниц. Пропадала пропадом гордыня, испарялись обряды и условности. Непримиримые обращались друг к другу, рыдали девушки и госпожи.

И вдруг… он вскочил на ноги!

Вся равнина дрожала, шаталась, издавая в пожаре сдавленные, мучительные вздохи. Удад двинулся по направлению к горе, но дервиш преградил ему путь. Тупо встал перед ним и, отирая тыльной стороной ладони слюну с губ, произнес:

— Ты обещал взять меня с собой в горы и солгал мне. Научи меня, ради Аллаха, пению. Я тебе все прошу, ничего не спрошу, если ты меня только обучишь пению!

…Что это за напасть — слушать болтовню дервиша после того, как преступил порог Неведомого и сделал первый глоток из родника тайн?..

7

Он попал с ним в трудное положение в людской толчее. Полная луна преклонила колени, грозя погрузить равнину во тьму. Несмотря на это Анай почувствовал: дрожь пробежала по телу, лишь он увидел эти щеки, изрытые оспой. Не только одни черты этого рябого лица привели его в трепет — глаза, его глаза блестели дерзко, источая непонятную. скрытую энергию. Он прошел еще несколько шагов, потом встал и обернулся.

— Ты! — неожиданно для самого себя прокричал он.

Бледный призрак рассмеялся в ответ и приподнял нижнюю часть головного покрывала, закрепляя маску на носу — в насмешку:

— Я.

Анай вздрогнул. Прыгнул ему навстречу и спросил еще раз:

— Ты?!

— Я.

Он поборол гнев, но почувствовал, как жар кинулся в голову. Он дышал глубоко, заговорил несвязно:

— Как это пропало из памяти?.. Как… Как я забыл, что ты… Ты один на свете, кто позволяет себе с ветром играть? Как же ты пренебрег таким важным делом — клады свои искать?

Призрак пододвинулся поближе и схватил его за запястье. Зашептал игриво:

— А кто тебе сказал, что я не ищу золото?

Анай резко освободился от его пальцев, словно змею[128] скинул прочь:

— Когда же это предсказатель забивал себе голову сокровищами?

— Хе-хе-хе! А что же, понять нельзя, что я могу обычаи свои поменять, да и занятия к тому же?

— Когда это предсказатель свою природу и дело менял?

— Хе-хе-хе! Добро пожаловать! Ты-то сам, видать, не изменился. Натура все та же — упрямая да злая.

— Больно храбрым стал на чужой земле! Скачки праздничные поганишь — на чесоточной верблюдице в обетованное полез!

— Худая верблюдица — худая!

— Да к ней любые приметы справедливы, когда хозяин ее — предсказатель.

— Ну, что же. Все ведь добром кончилось, так? Вот и ты без дела слоняешься, наслаждаешься праздником своим заветным. Хе-хе-хе!

— Ты самых благородных людей сбил, еще немного — все ребра бы празднику поломал!

— Хе-хе-хе! Ну уж, ребра-то его целы остались, не треснули, с божьей помощью!

Анай, взбешенный, горячо задышал, а пришлый собеседник его приглушил свой мерзкий смех. Анай схватил предсказателя за руку и отвел его в сторону, на свободное пространство. Произнес угрожающе:

— Давай сейчас же прочь убирайся!

Рябой предсказатель лишь засмеялся в ответ, а султан-мухаджир продолжал:

— Ко всем чертям! Куда хочешь, иди. Сахара — большая.

— Я боюсь, не сумею, — заявил предсказатель холодно.

— Сумеешь! На равнине нам с тобой не ужиться — не вынесет!

Предсказатель высвободил руку из пальцев сжимавшего ее Аная и произнес, как ни в чем не бывало:

— Боюсь я, что ты сам к чертям прежде меня отправишься. Хе-хе-хе! Не считай мои слова себе предсказанием.

— Я людям о тебе всю правду открою, — продолжал Анай угрожающе. — Я вождю расскажу всю правду о тебе.

— А твоя-то правда?

— Я ему скажу, что ты прорицатель из страны магов.

— А я о тебе правду расскажу. Думаю я, что ветер им всем надоел, а гиблый-то в этом году, против обычая, надолго затянул свою песню, и никто из них не знает тому причины.

— Ты не знаешь, как они магов ненавидят и предсказателей из Кано.

— Я знаю, как они гиблый ветер ненавидят и песчаные бури. Ох, если б знали они только, что ты тому виновник!..

Анай задохнулся, потерял рассудок:

— Заткнись, враг божий!

— Ха-ха-ха! — раздалось в ответ. — Уж боги-то лучше знают, кто из нас им истинный враг, так что не хули понапрасну, не богохульствуй!

Анай замолчал. Его собрат пригласил жестом присесть на просторе. Полная луна пустилась в свое странствие к закату. Мужчины собирались группами, куда-то направляясь, площадь постепенно пустела от женщин. На востоке несколько девиц стучали в такт на барабанах, пытаясь привлечь соучастников.

— Чего ты хочешь? — пошел Анай на мировую. — Что тебе надо, чтоб ты оставил меня в покое?

Предсказатель, прежде чем отвечать, натянул литам[129] повыше, нарочито спрятав за ними свой нос:

— Ты прекрасно знаешь, чего я хочу, Великий Аманай — вот кто хочет, а не я, мое дело — истребовать его волю.

— Хватит об Аманае.

— Я сам ничего не хочу. Ты же признался только что: предсказатель сокровищ не ищет. Мне чужого не надо.

— Не вставай между мной и Аманаем. Я тебе никаких представлений за спиной не делал.

— А я не вставал. Все дело в том, что я пытаюсь остановить гиблый. Я хочу всего лишь землю свою спасти, от гибели отвратить. В старину, когда такие вот, вроде тебя, нарушили клятву и не исполнили обеты, он обрушился на долину Нила и устроил великое море песков на востоке и на западе, насыпал великое море песка, а сегодня он хочет Сахару всю пополам разделить и провести огромное море песчаное посередине — все из-за тебя!

— Не хочешь ты мириться. Я тебя выдам!

— Не сделаешь ты этого. Я им твой секрет передам!

Музыкальный ритм достиг своего накала — грудь каждого истового слушателя сдавило тоской. Певицы своими напряженными трелями пытались утолить эту боль…

— Ничего ты не сделаешь, — повторил предсказатель свое предупреждение. — Я им твой секрет передам!

Глава 10. Видение

«Соседи насамонов[130] — псиллы. Племя это погибло вот каким образом: южный ветер дул с такой силой, что водоемы у них высохли и вся страна, лежащая внутри Сирта, стала совершенно безводной. Тогда псиллы единодушно решили идти войной против южного ветра (я сообщаю только то, что передают ливийцы). И когда они оказались в песчаной пустыне, поднялся гиблый ветер, засыпал их песком. После гибели псиллов землей их владеют насамоны».

Геродот, «История» IV — 173.

1

Аманай — бог гиблого ветра. Истоки его — во рву высокого ущелья между двух гор к северу от Томбукту. Голова его одета в каменную маску, усыпанную слоем голышей, она закрывает глаза и спускается на нос — большой и вздернутый вверх, к небесам. И хотя глаза его закрыты таким покрывалом, весь вид его тем не менее выражает решимость и гордость. Он сидит на движущемся постаменте из целой скалы, смотрит себе в спокойном состоянии в южную сторону, к городу. А когда проголодается и возжаждет жертв, вызывает бурю, поворачивается верхней частью своего туловища назад, обращается к северу, и тогда в ущелье, у самого основания его, разверзается пропасть, да которой никто на свете не видел. И ветер гиблый ни за что не остановится, а бог его не придет в свое естественное положение, пока народ Сахары не соберется вместе и не бросит ему туда, в пропасть, самую красивую невинную девушку.

Так совершается поколение за поколением, и никто не знает, когда именно все началось.

2

Вождь не ограничился тем, что вступил в связь с первой невинницей в Томбукту, но также выбрал одну девушку для принесения ее в жертву богу. И никакие увещевания и мольбы людей разумных, никакие ходатайства шейхов не смогли заставить его пойти на уступки — не ранить чувства правоверных мусульман этими колдовскими языческими обрядами. Он продолжал вызывать из небытия верования, действенность которых объяснял древними символами и которые почерпнул из колдовского языка: на нем были начертаны сообщения о приходе дня страшного суда и о вероломстве времени. К заклинаниям он добавил еще одну, новую строку, которая не удивила знатоков бесовского завета: «Кто возжелал владеть золотом, отступится ото всего. Это — первое из условий».

Несчастные люди разошлись по домам и вновь вернули к жизни учения мудрого завета, утраченного закона Анги, первоначальной древней книги туарегов, передававшейся поколениями из уст в уста, — о том, что золото, едва блеснет в земле, ослепит своими чарами души владельцев, и утратят они праведный путь и здравомыслия лишатся. Люди забудут святые запреты, польется рекою кровь, и никто не остановит грешную душу. Вождь снял осаду с идола Аманая и возродил к жизни древний обряд, который справляли негры, жители джунглей, в незапамятные времена, еще до завоеваний: дикие пляски чернокожих у его подножия. Пошла пыль столбом, и самых красивых девушек Томбукту бросили в пропасть. И пришли правоверные по своим углам в великую скорбь по эпохе Хаммы, все воочию увидели, как тает на глазах влияние его племянника. Ни для кого не было уже секретом, что вождь племени бамбара — вот кто теперь истинный султан.

3

Вождь со всей полнотой власти вернулся к себе в джунгли, предоставив Урагу кое-какое ничтожное управление во дворце. Однако старый бог, едва освободившись, тоже задумал отомстить.

Через год обрушился на Томбукту ураган, смешавший день и ночь в сплошном покрове мрака, продолжавшегося несколько дней. Старейшины сильно переживали, наблюдая, какое разорение нанес он городу — оплоту веры, а причину всего объясняли тем, что Ураг шею свою подставил под залог магам в обмен на приобретение злополучного металла. Но он не только от земли и от чести своей отступился, а в души людей отраву влил, позволил всякому сброду отправлять обряды идолопоклонства — отступился от веры в единого бога Аллаха. Правоверные последователи братства аль-Кадирийя подверглись жестоким гонениям, мюриды покидали его и переселялись в Агадес, Азгер и Ахаггар. Року было угодно, чтобы самому главному шейху было устроено свидание со своим господином, и он умер в тот же день, когда избавился от власти Аманая. Благоразумные люди не исключали, что несчастный сей умер от скорби.

Те, кто не изменил вере своей, закрылись в домах, а мудрые люди принялись искать утешение в терпении да ожидании. И общение с султаном поддерживало лишь небольшое число людей — душ слабых и безвольных.

После того, как миновала ураганная напасть, Ураг призвал их к себе во дворец, чтобы посоветоваться. Неожиданно все были потрясены участием в совете колдунов-магов. Они надолго запозднились в этом своем обсуждении и вывели причину урагана из расположения духа бога. Все говорили и препинались, расходились во мнениях, потом сошлись на том, что надо им обратиться к духовному их вождю в джунглях, так и не дав высказать мнения шейхам Томбукту.

Спустя несколько дней из джунглей явился посланцем от вождя рябой предсказатель.

4

По происхождению своему Идкиран[131] был родом из Томбукту, предки его переселились в Кано, после того как пошел повсюду призыв ехать в золотую столицу. Сведущие в истории завоеваний люди утверждают, что прадед покинул Томбукту не по своей воле — это Хетаман отправил его в изгнание, опасаясь его духовного влияния на простой народ. Вся Южная Сахара еще не видала до той поры прорицателя более глубокого и сведущего по своей проницательности и верности предсказаний относительно всего, что бродит в недрах Неведомого. Говорят, дарования его и таланты достигли верха совершенства, когда по возвращении на родину он делал свои пророчества, скрываясь в теле своего правнука Идкирана по истечении сотен лет. Люди нерадивые и праздные до сих пор забавляются рассказами о том, что, дескать, произошло между ним и мудрым Хетаманом, когда тот издал свой приказ о высылке. Он сам вышел на дорогу проводить его в изгнание, учитывая его вес и влияние, и сопровождавший процессию факих-богослов напомнил правоверным об одном священном хадисе[132] из жизни пророка: «Лгут звездочеты, даже если правду скажут». А затем он от испуга в раж вошел и продолжал: «Наконец-то восторжествует сокровище Сахары и насладится она избавлением ото зла тысячелетий. Недолго ждать!» Однако мудрый предсказатель оставил без внимания усердие факиха, хотя и перехватил последний его намек, а султан правоверных попросил извинения за то, что дает ему совет. Говорят, он сказал: «Судьба не застигнет врасплох того, кто не пренебрег времени коварством. Мною, мой господин, владеет лишь одно — поприветствовать в тебе бдительность и готовность. Несмотря на то, что это и печалит меня, с другой стороны, поскольку отсрочит вероотступничество и на сотни лет отложит возвращение моего потомства на родную землю».

Возвращение торжествующего правнука опечалило благочестивых и повергло их в пропасть отчаяния.

5

Он встретился с султаном. А на следующую ночь уединился с богом между двух гор. Никто не знает, что он там делал, однако, поразил членов худого совета еще одним новым пророчеством, пришедшим к ним с новым позором. Он горделиво уселся, скрестив ноги, под балдахином на месте, покрытом ярким таватским ковром, рассмеялся своим мерзким смехом и заявил:

— Если вы желаете умилостивить Аманая и обезопасить себя от безумия гиблого ветра, надо вам согласиться заменить жертвы.

Воцарилась тишина. Идкиран отпил глоток чаю из стаканчика, поставил его перед собой на ковер. Поправил свой ветхий литам на лице, прикрыл себе рот его нижней частью. Не проявил никакого интереса, чтобы привлечь расположение совета, и после длительного молчания открыл свой секрет:

— С сегодняшнего дня умилостивится он только жертвами из отпрысков благородных.

Султан в изумлении сделал негодующий жест, а один из старых предсказателей в полутемном углу под навесом сдавленно засмеялся. Прочее собрание, избравшее для себя путь низкопоклонства перед магами, убеленные сединой шейхи поняли, что вовлекают себя в новое бесчестие, отвратительнее всех, что приключались до сих пор.

Тонкие пальцы султана дрожали, когда он решился высказать возражение:

— Не слышали мы до сего времени, будто у крови разница есть.

Идкиран не замедлил подавить возражение:

— Разница крови есть такая же, как и разница между богами. Аманай — не таков, как прочие боги. Ты — первый, кто осведомлен в этом, господин султан.

Ураг попытался было подавить волнение, но чаша терпения все же переполнилась:

— О Аллах Всемилостивый! Не довольно ли с нас того, что пошли мы против веры своей и позволили вождю выпустить на волю идолов? Не хватит ли с нас того, что мы потом и честью своей поступились, согласились вообще на жертвоприношение, что идет совсем вопреки вере нашей?!

Идкиран продолжал упорствовать в своих доводах:

— Кто чем-нибудь поступился ради золотых сокровищ, тот впоследствии ото всего отступится! Так оно говорится в учениях всех предсказателей испокон веков.

Он поднял голову, и следы оспы на его обеих рябых щеках стали особенно отчетливы. Он вперил неустрашимый взгляд в султана и продолжал:

— Ты принес значительные пожертвования, чтобы избавить от беды Томбукту. Я приветствую в тебе эту силу духа. Самый красивый город в Сахаре заслуживает такого отношения. И если бы не ты, я никогда не смог бы вернуться на землю предков.

Султан уловил нотку иронии в этих словах и ответил на нее с отчаянием в голосе:

— Что пользы нам в спасении Томбукту, если мы вот-вот души свои загубим?

Старый предсказатель в углу злорадно расхохотался, и тут вдруг вспрыгнул один из несчастных старых шейхов, набившихся под просторный навес и следивших за беседой. Он встал среди них, весь дрожа и вращая белками глаз, словно юродивый, и заорал бешено:

— Аллах! Пророк! Защити! Защиты прошу, пророк Аллаха! Измена! Вероотступничество! Это вероотступничество!

Прокричав так, он двинулся прочь и бегом покинул территорию дворца.

В полутемном углу навеса старый предсказатель нашептывал в ухо ближайшему из сидевших рядом:

— Он, что ли, пришлый дервиш? Даже дети в Томбукту знают, что вероотступничество завелось давным-давно…

И закончил это свое высказывание злорадным смешком.

6

Идкиран обосновался на вершине горы в гроте — его выточил бог южного ветра с восточной стороны. Люди видели, как он бродит в сумерках вокруг идола. Жжет на костре кости и помет и справляет свои тайные поклонения. Когда же вельможи добрались до издания нового положения о жертвоприношениях, он собственной персоной почтил проведение жеребьевки.

Выбор Аманая пал на семнадцатилетнюю девушку, единственную дочь у родителей. И отцом ее был именно тот несчастный шейх, что прокричал при всех обращенные к Аллаху и его пророку слова о вероотступничестве.

7

Благородная красавица выступила вперед твердым шагом, стройная, с гордо поднятой головой, обнаженная, круто завитые в толстые косы волосы спускались вниз и блестели от масел на ее рельефно выступающей невинной груди. Она шла меж рядов собравшейся толпы с величавой гордостью подстать невиннице, торжественно провожаемой в удел богов. Однако несчастный ее отец, совершенно разбитый в этой схватке с роком, воспользовался сковавшим людей оцепенением и прыгнул вслед за ней в пропасть.

8

Ураг вернулся ко дням своей юности, проведенной на пастбищах. Дед послал его как-то идти по следам молодого верблюда, пропавшего в Сахаре. Его мучила жажда — гнаться пришлось за миражом. Вместо того чтобы искать защиты от солнца в тени редких деревьев, сохраняя толстую чалму на голове, он совершил ту же вечную ошибку, которая преследует каждого томимого жаждой путника в пустыне, когда он теряет рассудок: он размотал чалму и избавился ото всех одеяний. Задремал, впал в уединении в объятия вечности, провалился в пропасть куда-то и потерял сознание. Он не знает, сколько прошло времени, когда он неожиданно обнаружил себя стоящего голым у края древнего колодца, опоясанного мраморным кольцом. Он всецело был погружен в неприятное занятие — тащил вверх бадью на бечевке из растительных волокон. Он постоянно перебирал пальцами эту грубую веревку, продолжая тащить ее вверх, пока не отчаялся в полном изнеможении и не решил ослабить хватку и отпустить веревку вниз. В этот миг из колодца выглянуло лицо Тенери. Богиня пустыни улыбалась ему. Волосы ее были закручены в тонкие косы. На губах играла загадочная улыбка. Охваченный ужасом, он отпрыгнул назад. Отпустил веревку — и девушка пропала вдруг во мраке пропасти. Он слышал ее крик. Долгий, пронзительный зов о помощи. Такой болезненный, такой мучительный…

Когда он пришел в себя, очнулся в ужасе, этот зов о помощи все еще звучал в ушах, а непокрытая его голова гудела от боли, тоски и страха…

9

Он получил ее в награду, после того как отчаялся полностью. Три его жены не принесли ему никакого потомства, и он считал уже себя бесплодным. Жены, естественно, распространяли этот слух, когда он направлял каждой послание о разводе. Он в четвертый раз взял себе жену из чернокожих пленниц. И тут, наконец, удача улыбнулась ему. Она не забеременела в первый год, не забеременела и во второй — судьбе было угодно оставлять его без потомства, пока не пошел год четвертый. Вполне естественно, он не знал или игнорировал разные слухи и россказни, бродившие по городу, который просто живет и дышит такой молвой, — город Томбукту. Не заботило его в течение всех этих трех лет и то тайное ночное посещение негритянкой дома одного из городских факихов, когда он отсутствовал в столице во время одного из походов.

Он стремился окружить ее всей нежностью человека, потерявшего всякую надежду заполучить потомство. Нежностью родителя, прекрасно знающего, что ребенок есть не только украшение нашей мирской жизни, но единственное существо на свете, которое в состоянии спасти нить рода человеческого от перерыва и исчезновения.

Он многажды повторял про себя и вслух жестокую мудрость древнего послания туарегов «Анги»: «Не осмелится никакая тварь утверждать, что хотя бы день она провела, живя на этой земле, если не оставила после себя потомства!»

10

После той ночи видение дважды навещало его, но в оба эти раза он видел лишь отрывок из последней части сна: во весь рост он стоит над отполированным мраморным кольцом, наклоняется над проступающей из воды головой Тенери, а потом — страх… и — долгий, пронзительный крик!

Несколько раз он подумывал о том, чтобы посоветоваться с гадателями, однако интуиция не обманывала его, уводя прочь от такого намерения и подсказывая ему дождаться возвращения Аная из его купеческого путешествия в Агадес. В душе каждого из нас живет и звучит тайный голос, он раздается и предупреждает нас в тот самый момент, когда душа оказывается на распутье, и мы встаем перед выбором.

11

Ураг закончил повествование:

— Сын Адамов спешит прибегнуть ко кровному родству в стеснении. Если б ты не был моим братом, я бы тебе не открылся.

Он пересек зал и подошел к окну. Долго смотрел наружу во двор сквозь прутья решетки, пытаясь разглядеть дозорных и гадая, нет ли вокруг слухачей. Произнес вслух:

— Ты полагаешь, видение имеет отношение к пропасти?

Анай прятался за своей пепельной маской, опустил верхний край литама, почти закрывший ему глаза. Он тешил себя разглядыванием треугольных узоров на домашней обстановке — символике древней богини Танит.

— Для этого не требуется толкований и предсказателя, — сказал он.

— Ты думаешь, они осмелятся требовать ее головы?

Собеседник оторвал свою голову от ковров, ответил резко:

— А ты что, сомневаешься, что ли:

В древней «Анги» сказано: кто потомства не оставил — не жил вовсе.

Они замолчали. Снаружи слышался вой ветра. Султан произнес надломленным тоном:

— Ты же знаешь, я не перенесу выдачи своей единственной наследницы…

— Аллах все унаследует.

— Я и так уступил во всем. И землю, и честь, и…

— O господи! Ты же от Аллаха отступился, а это — смертный грех, хуже некуда!

— Я поступил так, чтобы спасти Томбукту…

Анай рассмеялся пренебрежительно, а султан продолжал:

— Однако я не вынесу, если придется отдать Тенери.

— Ты же и так все отдал, даже душу свою!

— Да. Считай, я душу свою заложил. Но я не готов, не могут отдать девушку.

— Даже козел, потеряв голову, о шкуре своей не заплачет!

— Ложь! Всякая тварь заплачет, если не оставит по себе хотя бы козленка, чтобы люди помнили!

— Что тебе толку в памяти людской, если ты душу загубил?

— Есть толк! Для меня есть толк, чтобы помнили. Все божьи твари стремятся после себя, после гибели своей след оставить.

Собеседник молчал.

— Я тебя призвал не для того, чтобы считаться тут с тобой обо всем, что прошло да быльем поросло. Я тебя вызвал, чтобы разобраться во всем, посоветоваться.

Ветер взвыл с новой силой в верхушках пальм.

— Ты — мой брат, — сказал Анай, поднимаясь с ковра. — Плоть, и кровь единая. Я с тобой до конца буду, на коне ты, или под плетями…

— Вот! — вскричал султан. — Вот чего я от тебя услышать хотел!

Он сделал к нему несколько шагов, они обнялись.

Шорох поднялся в пальмовых кронах, южный ветер дохнул в окно облачком пыли.

12

Родитель сам вызвал к жизни старинное охлаждение.

Он родил его от благородной матери из племен иулеммеденнатрам, а Урага родил от одной высокой избранницы, корни которой тянутся к Азгеру. Говорят, что она состоит в близком родстве с самим вождем Урагоном[133]. Жена назвала так своего сына-первенца, видя доброе предзнаменование в связи с почтенным азгерским племенем. Злые языки в Томбукту не преминули распустить слух, утверждающий, что она выбрала такое звучное имя ребенку не в знак связи его с племенем туарегов, а в честь истории, связанной с торговлей золотом.

Когда отец оказался не в состоянии уделять поровну свои теплые родительские и мужские чувства в отношении своих обеих жен и предпочел азгерскую женщину, окружив ее любовью и лаской сверх тех, что уделял в своих отношениях представительнице своего незавидного племени, то все это, естественно, сказалось на чувствах и характерах обоих сыновей — несмотря на все стремления и попытки отца скрыть неравенство в основополагающем принципе шариата мусульман, который допускает многоженство лишь при условии соблюдения справедливости и одинаковых проявлений любви к каждой из жен. Дети естественным образом перенимали чувства отца в отношении матерей. Анай так и не смог забыть муки своей матери, когда она прятала голову в темном углу палатки и давилась от слез и рыданий поздней ночью, в часы утех своей соперницы — другой жены, завладевшей их общим мужем и предававшейся времяпрепровождению с ним три ночи подряд. Даже если она и была в состоянии простить ему и отступиться от своего права законной жены, она никогда не простила ему, как мать, нарушения им правил отцовства и недостаточного внимания к сыну, лишившемуся отцовской заботы и нежности.

Он унаследовал лишение прав, словно был создан для этой несправедливости. Оба они выросли, и Ураг перебрался для жизни в Томбукту, а его сводный брат продолжал сопровождать караваны в пути между Агадесом и Азгером. Похоронил свою тайну в душе и занялся торговлей. Даже когда ему сообщили, что султан Хамма отрекся, и власть в султанате перешла к Урагу, он не возмутился и не выдал себя никакими словами, несмотря на все попытки племени настроить его против брата, убеждая его в том, что более достоин быть вождем. Он прятал свой секрет за непроницаемой маской лица и ходил себе с караванами по торговым путям. Уже в ту пору ему открылись некоторые секреты жизни, удача улыбнулась ему — он нашел ключ к богатству. Он обнаружил, что золото — движущая сила торговли, а торговля, только одна она, создает города и столицы. И если бы не золото, не появилось бы на лике Сахары такое сокровище — город Томбукту.

Новый удар поразил их отношения, когда дядя пал мертвым. Слухи ползли и множились, пока дело не приняло угрожающий оборот и едва не дошло до разрыва.

Однако Ураг пошел на уступки и смирился со своей гордыней наконец, послал к брату гонцов, когда в ворота ему забарабанил рок неумолимый.

13

Извечный палач взошел на престол и уселся на троне. Над пыльными улицами Томбукту воздух застыл. Южный зной волнами сдавливал свои объятья. Но пекло было не в силах прервать движение караванов и погасить деятельную торговлю на рынках.

Они сидели вдвоем в зале с портиками, выходившими в тень пальм. От улицы их отделяла еще и стена, увенчанная треугольными зубцами. Явился великан-негр с подносом чая.

— Не думай, — сказал Ураг, — что я направляю ее на земли Азгера, чтобы оживить давние связи кровного родства. И не по причине пресловутого утверждения, будто Урагон связан с торговлей золотом. Не верь всем этим басням.

Он отвернул лицо, надвинул на глаза покрывало и продолжил:

— В Азгере живут племена, которые не дадут себя завлечь во власть богам магов.

Гиблый налетел с новой силой, дохнул огнем — и кроны пальм отозвались жалостливым шелестом на его бессердечие. Ураг громко прихлебнул чай из стаканчика. Затем заговорил сдавленным голосом:

— Я полагаюсь также на твой опыт и знание их земель. Ты знаешь их повадки, ты испил с ними многое — и горя, и радостей. Азгер в наши дни милостивее, чем Ахаггар.

Анай не понял смысла этого сравнения, но продолжал хранить молчание.

Ураг спустя немного продолжил — уже другим тоном:

— Вчера я видел видение совсем по-другому. Когда она высунула свою голову из колодца, я ее толкнул в пропасть. Я сам толкнул ее на дно. Что это может значить?

Анай молчал. Помедлив, он произнес:

— Не советую обращаться за помощью к предсказателю из Томбукту.

— Идкиран… Не нравится он мне последнее время. Почему-то мне кажется, что он читает мысли в моей голове…

— Колдун — сын магов!

— И в совещательном собрании шепчутся. Будто он знает.

— Султану не подобает воображать больше, чем положено.

— Султан не будет тебе султаном, когда потомству его гибель грозит.

Гиблый тяжело застонал. Листва на ветках вверху затрепетала. Марево взобралось на зубцы стены.

Наконец султан произнес:

— Я приготовил для вас караван и провиант.

Вошел чернокожий великан, чтобы забрать и унести чайный поднос. Он подождал, пока тот не скроется в чертогах дворца, и продолжил:

— Все, все, что я сумел собрать из золотой пыли за последние годы. Я очень старался, я хотел предоставить вам обоим самых искусных кузнецов и мастеров. Золотая пыль — оружие чужеземцев.

Анай повторил машинально:

— Золотая пыль — оружие чужеземцев.

Он вспомнил о ключе, открывавшем путь к сокровищам кладов и жизни. Создавал торговлю и творил чудеса, вызывал города из небытия к жизни…

Надежда светилась во взгляде султана: спасти, спасти плод свой от гибели и пропасти. Правда, он позабыл и так и не вспомнил, что в Сахаре бессмысленно ждать избавления тому из смертных, кто пытается уйти от судьбы.

Глава 11. Дервиш

«Я был когда-то юношей, и невинной девушкой тоже был. Я был деревцем, птицей, рыбою, не знающей нашего дара речи».

Эмпедокл

1

Он встретил ее в лощине, куда сносили пепел и отходы, к западу от пастбища. Она опорожнила на землю корзину с мусором и пылью и подняла на него недоуменный взгляд. Попыталась выпрямиться и встать прямо — роста она была небольшого, сутулилась. Она собрала воедино длинные тонкие пальцы на руке в кулачек, напомнивший ему бугорок крестьянской хижины из оазиса. Сделала угрожающий жест своим кулачком, замахала ему рукой в лицо. Произнесла печально:

— Я тебя словно сына родного воспитывала, за что же ты так плох со мной?

Он обнажил свои торчащие вперед зубы, на губах показались капли слюны. Он рассмеялся и отер слюну ладонью. Старуха допытывалась:

— Почему ты ему рассказал?

— Ха-ха-ха…

— Тебе что, нравится, если он там, на вершине горы, умрет?

— Ха-ха… А ты что, думаешь, что он умрет непременно на равнине, что ли?

— От тебя не услышишь слов божиих!

— Вся равнина знает, что Аллах уже приготовил ему могилу там, по соседству с собой, на небесах. Ха-ха-ха…

— От тебя не услышишь слов божиих…

— Даже гадалка, твоя хозяюшка гадалка, знает об этом… Ха-ха…

— Врешь!

— Умереть на вершине, знаешь ли, меньшее из двух зол — лучше чем помереть на равнине, среди рабов.

— От тебя не услышишь слов божиих. Господи, как я ненавижу эту гору!

— Я ему сказал, что соколы тоже на землю помирать слетают, как бы долго они в небесах ни задерживались, хотя я, правда, не совсем был уверен, что не лгу.

— Это все вера твоя окаянная. Что он сказал?

— Ха-ха-ха… И козел, потеряв голову, о шкуре своей не заплачет. Ха-ха-ха… Не думаю я, что он так уж заботится, как бы тело свое подлое на вашей подлой равнине схоронить, после того как душа его отлетит на небеса. Ха-ха…

— Нечего мне тут домыслы твои рассказывать. Я услышать хочу, что он тебе ответил!

— Ему больше дела нет — на нашем языке разглагольствовать. У этих, там, на вершине, свой особый язык. Вроде как у колдунов и предсказателей — всех жителей Идинана.

— Не смейся надо мной. Я — его мать, он у меня — единственный.

— Ты ж только что признала, что и я твой сын, а?

— Не смейся надо мной. Ты непочтительный. Секрет мой разболтал.

— Если б я не выболтал секрет, он бы у меня на руках умер.

— О господи!

— Я знаю его. Язык его знаю. Ни за что он на равнине жить не будет.

Старуха опять перебила его в испуге:

— Не услышишь от тебя божиих слов!

И тут же сунула обе ладони в песок — похоронить его слова в землю поглубже, чтобы не услышали его боги.

А дервиш продолжал:

— Если б ты ему позволила чарами твоей хозяюшки питаться, он бы от тоски умер, зная, что от горы отрешен. Чары джиннов, они посильнее колдовства гадалки, ха-ха-ха!

Она обернула покрывалом свое исполосованное морщинами лицо и произнесла неуверенно:

— Ты, что же, думаешь, это джинны с Идинана, они в голове у него засели?

— Ха-ха-ха… Не удалось мне его склонить тогда, чтобы научил меня по горам бегать.

Она вперила в него недоуменный взгляд.

— Да вот, в последний раз, я надежду свою оставил — другого мне захотелось, знаешь ли. Я ему сказал, чтоб он мне открыл тайну пения, если уж не хочет научить меня тайнам гор. Ты слыхала, что он сотворил со всем селением в ночь обетованную?

— Слыхала.

— Ты когда-нибудь в жизни слышала, как он поет?

— Что?..

— Все селение тогда в экстаз пришло. Принцесса рыдала, Уха в восторг пришел. Я на всей равнине не слышал никогда такого пения. Они все едва на ногах держались от упоения, а он все бросил, опять в свои расщелины подался в Тадрарт. А тайны своей мне не выдал.

Мучающий землю золотой диск скрылся за плотной пылевой тучей. Гиблый, видать, изготовился продолжать свое странствие.

— Да, — проговорил дервиш в завершение, — ни за что на жизнь вашу на равнине не пойдет тот, кто хоть раз эту тайну пения словил. Ха-ха-ха! Взаймы взял у фей пение это.

2

В племени распространилось мнение, что корни его происхождения, по отцу, восходят к аль-Марабутам[134]. А когда народ Сахары, в давние времена, принял эту версию — относить всех дервишей либо к династии аль-Марабутов, либо к сподвижникам Мухаммеда, либо к самой семье пророка, то уже никто потом не мог отважиться поставить под сомнение такую передачу родословной, подвергнуть этот слух недоверию или прямому отрицанию, как бы ни было удивительно и ослепительно по своим достоинства ведение такой родословной, Так что дервиши пользовались вниманием и заботой, и в племенах сформировалась традиция прощать им все их ошибки, промахи и безделье. Живут они все на милостыню и подношения, в ответ на что получают от них люди в мирской своей жизни благословение на судный день, умиротворение и заступничество от силы самого высокого ранга — семьи пророка, его сподвижников и аль-Марабутов…

Мать его умерла от чумы, когда он еще ничего в жизни не сознавал, а его отец бросил его еще не родившимся, во чреве матери, а сам уехал прочь с караванным сопровождением в Гадамес. Рассказывали, что он там на гадамесской обольстительнице женился и нашел себе на всю жизнь пристанище в стенах под крышами. Говорили, что тот его караван подвергся нападению дорожных разбойников, и, мол, погиб он от руки молодчика из всякого сброда. В общем, вестей о нем никаких не было, и чернокожая пленница, рабыня его деда по материнской линии, взяла на себя воспитание сироты — в знак преданности покойному ее господину и из желания заступничество обрести и дорогу в рай.

Однако сирота выказал признаки своего марабутского происхождения с первых лет жизни. Он унаследовал от предков ненависть к магам-звездочетам и забавлялся тем, что побивал гадалку камнями. Затем это озорство ему надоело, оно переросло во враждебность. Он присоединился к парням, которые пасли коз в долинах, спускавшихся в пустыню со склонов Акакуса и решил избрать себе любимое занятие. Он научился ловить змей, благодаря своим исключительным способностям, и проявил завидное усердие в деле устрашения парней и девчат мерзкими трупами змей. Затем придумал другую хитрость — довольно искусно зашивал иглой с ниткой челюсти пресмыкающегося гада, чтобы гадалка в своих покоях вдруг натыкалась на лихо извивающуюся змею. В первый же день такой практики она потеряла сознание и слегла в постель, с ней приключилась горячка и, казалось, дело может кончиться катастрофой. Правда, позднее она решила полагаться на собственные силы и отомстить негодяю, внуку ее заклятых врагов. Она закрылась ото всех в своей палатке на несколько дней и вышла оттуда с детальным планом в голове — наняла для его исполнения своих чернокожих соплеменников-негритят, намного превосходивших его в разбойной изобретательности (впадавшие в крайности свидетели рассказывали, что она их, мол, вовсе не нанимала, а подчинила своей воле силою тайных чар — чем же еще заниматься гадалке, как не тем, чтобы знания свои применять по подчинению простых людей?!). В общем, она поручила им преследовать сироту-дервиша долго и упорно. Те, которым нравится употреблять витиеватые выражения из практики и трактатов факихов и кто вечно хочет найти небесный символ для всякого глупого дела, рассказывали об этой травле, что «это было чистое притеснение бедного марабута-аскета и покусительство на священный завет Сахары». Такое высокое толкование не остановило маленьких бесенят, продолжавших свою кампанию против маленького же дервиша: они буквально рвали его за волосы — выщипывали их из его головы. Делали перечный настой и вливали ему в нос. Привязывали голого к палаточному столбу и оставляли так в геенне под палящим зноем. Не единожды развлекались тем, что подвешивали его вниз головой в колодце. Как-то, в одно из этих игрищ бедняга не выдержал и попросил помощи у распустившего перья павлина-Ухи. К несчастью для дервиша Уха в тот день вышел на люди, весь важный из себя, обряженный в самые нарядные одежды, намереваясь принять участие в свадебной церемонии, которую устраивали веропослушники далеко на просторе, за коварным Идинаном.

Дело было около полудня. Палач забрался на свой небесный престол. Сахара сияла языками пламени, марево кружило головы, пропекая насквозь огнем геенны обмотанные чалмами головы. И в такой вот момент на него выскочил босоногий мальчишка, почти голый, с непокрытой головой, весь вымазанный грязью, в синяках и в ранах — весь он был в поту, в крови, обхватил руками его колени, прося защиты. Своими ладошками, черными от грязи, всем своим голым, покрытым слоем пыли тельцем он испачкал голубое одеяние Ухи. Весь торжественный вид красавца пошел насмарку, был нещадно испоганен, но это не было единственной причиной, по которой взорвался Уха в тот день — несносный жар, разливавшийся с неба, сыграл свою гадкую роль. Он и сам не знал, как влепил мальчишке пощечину и швырнул его другой рукой назад, к преследовавшим его злодеям. Противники облепили того со всех сторон, связали его жесткой пальмовой веревкой и выволокли на пекло, по острому щебню, с намерением потаскать и бросить в колодец. Эта расправа вполне могла произойти, если бы гадалка вдруг не опомнилась и не остановила травлю — ее как раз ужалил скорпион, и она узрела в этом знак небес.

Юный марабут простил все издевательства своим малым сверстникам, но — какая это разница! — простить взрослому человеку его несправедливость он не мог…

3

Только дервиш отказывался принимать мусульманскую милостыню — садаку.

В пору детства он гонялся за своевольными козами по окрестным пастбищам, а когда стан его выпрямился и окреп и районы Массак-Меллет и Массак-Сатафат снискали благословение небес, он отправился с крутыми парнями насладиться цветением весны в пустыне, которая стала хозяйкой игривых ручьев и потоков, а может и для того, чтобы самому научиться объезжать верблюдов и попытать счастья в состязаниях с мечом.

Он не только был единственным дервишем в округе, который не принимал садаку, но единственным дервишем во всей Сахаре, которому Аллах дал силы жить на труды свои и давать подаяние тем на равнине, кто сам был неспособен прокормиться на стоянках. После появления шейха братства аль-Кадирийя и изгнания вождя в пустыню аль-Хамада, торговый поток расстроился, небеса оскудели на дождь, и в Азгере начался голод. Сподвижники шейха пошли нападать на народ в оазисах, а стоявшие там племена были вынуждены грабить земледельцев-крестьян, чтобы накормить кочевников. Тем не менее, дервиш решил сам себе искать пропитание и принялся охотиться на зайцев в долинах, прятался в расщелины на склонах и возвращался с ящерицами. Затем отправился за кустарником в восточную степь и принес на стоянку дров. В это время молодые парни увлеклись состязанием — все вдруг возжелали стать всадниками, благородной знатью, важными людьми. И нужда шейха в войске и сподвижниках стала той причиной, в результате чего были удовлетворены амбиции подрастающих упрямцев. Даже мирные вассалы и черные негры подались в рыцари. Бросили торговлю дровами, изготовление древесного угля и устремили все свои помыслы к джунглям, горя нестерпимым желанием нахватать рабов да девок, мулаток из Нубии. Палаточный лагерь страдал от студеного ветра, дувшего с морской стороны, с севера, всякий, как в аль-Хамаде наступал сезон дождей. Дервиш вызвался везти в лагерь дрова. Он обменивал их на несколько горстей фиников, зерна, кусок сыру, сушеное ломтиками мяса и раздавал все это в милостыню нуждающимся, голодающим и просто горделивым лентяям. Народ здравый до сих пор помнит все его страдания и тяготы, когда он возвращался из вади, таща собранные по местам бывших селей[135] ворохи колючего хвороста и стволы акаций. Пот выступал с обоих его висков струями, словно это были открытые раны, а кровь струилась ниточками по исцарапанным рукам, безжалостно спаленным ударами плетей извечного палача Сахары… А глаза — из глаз его сочились еще более жестокие струи, они жгли хуже пота — эти слезы. Слезы дервиша.

Слезы дервиша в бытовом словаре жителей Сахары похуже вероломного нападения чужих племен. Слезы дервиша жгут сердце и тело, и влекут за собой несчастья и страдания. И доброе предзнаменование оборачивается бедой, когда дервиш оказывается сиротой. Чернокожая кормилица бросится ему под ноги, пока он еще не скрылся в палатке. Встанет перед ними на колени, обовьет руками его босые, грязные, израненные щебенкой ноги, обернет их влажными тряпками, чтобы попытаться хоть что-то на них сберечь от жала палящего солнца и зноя. Слезы капнут на щеки, и вот — она уже тоже плачет.

Она бьет себя в грудь и корчится в мучениях:

— Не ходи! Не ходи за дровами, если все дело слезами кончается. Что тебе толку в дровах этих, если ты все равно не расколешь ствол этой акации?..

На это он, как правило, отвечал ей:

— Я этим деревьям ребра считаю, чтобы твой очаг накормить. Чтобы ваши детки обогрелись у костей мертвых. Я сегодня три акации убил.

Сбросит всю связку на землю и полезет в палатку. Соберутся женщины дрова делить, и старуха, его кормилица, жалуется:

— Плачет. Он плачет. Не может, не в силах он стволы акации колоть, даже если старые, плохонькие. Он думает, она и так помрет, потому что ободрал ее со всех сторон. Дервиш!.. Не знает будто, что акация эта цепкая в долинах растет и стоит с тех пор, как Сахара сама на свет появилась. И не исчезнет никуда, пока Сахара будет. Бедный мой дервиш!

Женщины кругом тоже заплачут — капли холодной воды роняют на израненные души, чтобы маленько облегчить тяжесть невзгоды. Повторяют себе при этом одно и то же заклинание:

— Избавь, господь, избавь нас от конечных слез дервиша!

Оторвут все руки свои от груди и в землю их погружают, прячут — зло захоронить пытаются, прежде чем встать и хвататься за бревнышки добычи.

Однако никакие жертвы не могут предотвратить предначертанного, того, что судьбою написано на неведомых скрижалях: шейху удалось овладеть пустыней, подчинить своей воле окрестные племена, завоевать джунгли, но пришлось отвратить ему свой взор от цели, ради которой он явился, чтобы заставить равнину, да и всю Сахару, заплатить жестокую цену за слезы дервиша.

4

Воины Неведомого мира покончили с шейхом религиозного братства, и вождь вернулся из изгнания. Дервиш подрос, но его отношение к деревьям пустыни стало еще более странным. Его сострадание выросло за пределы детских представлений и обратилось к акации и тамариску[136], как к новым друзьям. Он прекратил охотиться на зайцев и ящериц и отказался от приема мясной пищи. Он любил простор, горные вершины, птиц и животных, преследовал прилежных охотников-вассалов и дружелюбно относится к горному скакуну Удаду.

Пришла радость, а вместе с нею — раскаяние.

Он подумал, что вся его борьба ради того, чтобы избавить равнину от северного морского ветра, есть милостыня, поданная в качестве искупления за прегрешения, а рубка на части стволов акаций и тамарисков, в пору голода и мучений, есть не что иное, как грех, которого не смоют все слезы кающихся. Спустя несколько дней после возвращения вождя он вышел ему навстречу, таща в руке толстую ветвь зеленой акации. Вождь попытался усадить его рядом с собой — время было к вечеру, однако тот отказался и заявил:

— Смотри, что твои верблюды с моими детьми наделали. Все акации в вади помяли.

Вождь рассмеялся, ему принялись вторить сидевшие рядом старейшины. Зажали глотки свои масками и откинулись на спину от смеха. Имам тоже натянул ослепительно белый литам на свой кривой нос и насмешливо заметил:

— Когда же это ты от акации детей успел нарожать, а, Муса[137]?

Муса вытер пот, проложивший себе тонкие русла на покрытых пылью висках, и после этого ответил:

— Акации весь век свой — мои дети!

Вождь улыбнулся и заговорил шутливо:

— Постой-ка, ты разве не убивал своих детушек в мое отсутствие? Старейшины рассказывали мне тут, как ты акации рубил и таскал дрова.

— Я делал это в твою честь. Пока ты отсутствовал, носящие чалму гордецы к войску шейха примкнули и пошли с ним в походы на джунгли. А детей малых на пустыре в холоде бросили, от женщин избавились в пору голода и невзгод, так что я своими детьми решил пожертвовать, чтобы их спасти. Я акацию рубил, чтобы людей защитить от морского ветра. Я так делал тебе во славу, чтобы люди о тебе вспомнили.

— Молодец! — воскликнул вождь. Слезы проступили у него на глазах, и он сказал вполне серьезно: — Не подумай, что я добра не помню. Негоже пастырю не ведать, кто вокруг лучше всех старается.

Он приспустил край литама себе на глаза, но тут вмешался имам:

— Мы не можем запретить верблюдам выгуливаться в долинах. Аллах великий всякую скотину сотворил, чтобы питалась травой да зеленью на ветках.

Дервиш воспротивился, все так же не соглашаясь присесть к высокому собранию:

— Что, помрут они что ли, если мы им ветви акаций есть не дадим?

Шейхи вновь расхохотались, однако вождь к ним не присоединился, и они прервали смех.

— Аллах скотину сотворил, — заговорил дервиш, — чтобы род адамов едой снабдить? Однако человек не помрет, если мясо есть воздержится. С какой еще поры я сам вкуса мяса не пробовал! Что ж, меня порча какая поразила, если я мясо есть перестал? Вот такие дела тут, с акациями и скотиной…

Все рассмеялись, а вождь вмешался, чтобы прекратить спор:

— Я тебе обещаю, что выведу верблюдов из вади. Пастухи займутся всерьез, очистят долину, чтобы сберечь твоих детушек.

Впервые дервиш улыбнулся. Обнажил свои белые зубы с каплями слюны на губах.

5

Вся равнина обрела новую тему для пересудов: дервишу пристроили родословную — будто он по родству своему от растений происходит, и сам объявил на музыкальном празднике: «Помню, я был акацией в брошенном вади. Почему это вас удивляет мое чувство отцовства к акациям?» Все вокруг издевались над данным утверждением, однако, когда слухи дошли до вождя, он заявил: «Если дервиш заговорил, взрослым невеждам стоит прислушаться и учиться мудрости, а не болтать попусту».

Однако поддержка, которую обрел дервиш, выглядела тем не менее странной, потому что он вновь удивил всех очередным изобретением: он обошел все дома на становище и собрал все, что мог выпросить из кусков полотна, лоскутов, обрезков материи и лохмотьев. И отравился в свои высохшие вади, откуда пастухи затем принесли новую легенду. Говорили, будто он одел там все деревья, что были, каждому соорудил одеяние, чтобы защитить растения от палящего солнца и иссушающего дуновения гиблого ветра летом и предохранить их от невзгод студеного морского ветра зимой. Люди насмешливые посмеялись, но поверили, а благоразумные засомневались и направили гонцов в долины, чтобы все проверить и убедиться наверняка. Гонцы легенду подтвердили, и вождь вынужден был перейти к обороне. Передавали, будто он сказал так: «Дервиш бы дервишем не был, если бы так не сделал».

Муса заявился к нему поутру, и он принял его, угостил горстью фиников и последней переменой утреннего чая. Он решил побеседовать с ним, сказал:

— Поговаривают, ты на голову акации одеяние пристроил…

— Ха-ха-ха… Все тебе говорят, чего и говорить не стоило. Кхе-кхе… Да. Наделал я рубах бедным акациям. Что, не достаточно им разве того зла, что испытывают от засухи десятки лет?

— Твоя правда. У меня сердце в груди переворачивается, когда я вижу их в таком состоянии. Как они все терпеливы!

— Ха! Я, конечно, не могу им с небес воды налить, но вполне в состоянии уберечь от холода, жары или шквального ветра.

— Аллах тебя благословит!

— Ты и представить себе не можешь, господин наш шейх, сколько мне претерпеть пришлось от этих злостных врагов, когда я сам был одинокой акацией в безлюдной пустыне!

— Вправду ли?

— Аллах меня терпением к вечной жажде наделил, однако он оставим меня наедине с судьбой бороться со злом во всех проявлениях.

— О Милосердный!

— Поверь мне, именно гиблый ответственен за то, чтобы кровь мою из жил высасывать.

— Избави нас, господи, ото всякого зла!

— А морской еще… Я тебе скажу, чтоб не думал ты, как народ на равнине, что морской ветер одно добро с собой несет.

— Я ничего такого не думаю. Я вообще уже с давних времен заставил себя ничего об этом не думать.

— Дело мое было вроде того, как у жителей аль-Хамады получается они от засухи страдают, у них вся скотина помирает, и они — вслед за ней. И тут, неожиданно, на них дожди грянут такие, что их всех сель смывает и скотину, опять же, убивает. Вот так, в разные поры и погибают. Ха-ха-ха!

— Правду говоришь. Именно так живет народ каменистой Хамады!

— Зимою меня морской убивает, кровь в жилах от него стынет, а летом — гиблый дует, и из этих самых жил кровь высасывает!

— Верно, верно. Аллах начертал человеку страдать после совершенного им греха в пору умеренной и счастливой жизни. Крайности времен года — проклятье для Сахары.

— Люди меня не щадили, потому что не почувствовали на себе все, что я испытал. Как же мне тело древесное не пощадить, если в нем, в недрах его, душа моя целую жизнь обреталась?!

Вождь долго глядел на него — взгляд был грустным, сочувствующим.

— Знаю, — сказал он, — сколько тебе мучений пришлось испытать, пока ты дров да стволов акаций не натаскал в годы испытаний.

— Я отмершие части деревьев тогда подбирал. Во славу тебе всем этим занимался.

Вождь спохватился, произнес горячо:

— Прости меня. Я запамятовал.

Дервиш рассмеялся. Он был счастлив.

6

В знак дружбы вождь подарил ему двухлетнего верблюжонка. Завистники издевались над ним, наблюдая, с какой нежностью он относится к животному. Вытаскивает у него из тела колючки, гладит ладонями нежный подшерсток и разговаривает с ним, кочует, перебирается из одного вади в другое. Однако Уха вздумал надсмеяться над ним больше прежнего, он подарил ему другое животное. Вернулся с охоты и преподнес ему очаровательную газель с двумя огромными глазами, прекраснее которых тот в жизни не видел. Он взял ее на руки, обнял, поцеловал, прижался щекой к шее, думая, что она живая. Затем увидел на шее полоску золотистого пуха, а на ней крупицы песка, прилипшие к месту, где высохла кровь. Он присмотрелся к этой полоске, и голова газели безвольно откинулась назад.

Он обнаружил ранку надреза, оставленную ножом, вздрогнул в ужасе и уронил жертву охоты на землю. Бросился прочь, подальше от людей, на простор, его стошнило… А Уха тем временем хохотал, получая поздравления от своих развеселившихся приятелей.

Муса пошел в акациевую долину и провел трое суток среди своих деревьев. Затем вернулся на равнину, неся в подоле рубахи кучу мелких камней.

Уха был вторым существом на земле, которого дервиш побил камнями — после гадалки.

7

Равнина затрепетала и — вздрогнула.

Гиблый вернулся на круги своя, накопив сил и дав становищу сколько дней отсрочки. В замешательство пришли все, кто не догадался воспользоваться перемирием и не пополнил свои запасы дров, питьевой воды и брошенных фиников, валявшихся на соседних холмах в зоне вокруг колодца с южной стороны, что отделяла его от поселения чужеземцев.

Ветер напряг все силы, и по всей великой равнине пошли перемены. Протянулись новые дюны и барханы и исчезли старые. Целые холмы переместились со спины Акакуса и из-за населенного бесами Идинана и опустились на просторы равнины. Дома в поселке Вау попали почти в круговую осаду, а между двумя лагерями возникла целая череда холмов и бугров из песка и грязи. Ранее покрытые свежим песком курганы оголились, спустив его весь набегающим гребнем, неумолимо приближающимся к колодцу с завидным упорством подавить и сломить сопротивление Ухи и его людей.

Перед палаткой вождя ветер разостлал нежный коврик из легчайшего песчаного золота, словно вытканного волнами расшитого руками непорочных дев, и всякий раз, как его попирали ногами посетители и гости, упрямец дул и принимался рассчитывать заново линии и завитки, импровизируя на ходу.

Муса явился, чтобы увидеть вождя.

Остановился у кольев и прислушался. Ветер стих, и он спрятал голову в палатку. Заполз в угол змеей по песку, притаился молча. Шли долгие разговоры со знатью о караванах, о городе Вау, превратностях судьбы и свадьбе Ухи. Ближе к полуночи помянули, как водится, и гиблый. Посиделки закончили разговором о конце света и приготовились расходиться. Вождь вышел, проводил всех на несколько шагов от палатки, потом вернулся, присел на корточки у погасшего тайного очага, бормоча ночные краткие молитвы из Корана. Тут дервиш вылез из угла и поприветствовал шейха племени сдавленным смешком. Вождь также ответил ему шуткой:

— Ты что же, на гордецов походить хочешь, напяливаешь на голову бог весть какую важную чалму?

— Ха-ха. И этот лоскут ты важной чалмой величаешь?

— Я еще не видал, чтоб ты в компаниях сиживал.

— Ха! Терпел я гиблый, терпел, но отчаялся. Посчитал лучше надеть маску, защититься от пыли. Ветер мне каждые сутки три порции песка наваливает. Хе-хе-хе!

— Хе-хе-хе! Это возмездие, брат, чтоб понял ты все-таки мудрость повязки на лице кочевника.

— Я никогда этой мудростью в своей жизни не пренебрегал, господин наш шейх, однако, признать должен, они перебарщивают. А ты ведь учил нас, учил, что умеренность — бог радости.

— Ишь ты, заговорил как мудрец. Ты — мудрец, Муса?

— Я — дервиш!

— Ну и что же? Разве есть в Сахаре тварь какая, чтобы с дервишем в мудрости соперничать?

Вождь взял в руки чайник с подноса на скрытом очаге. Нацедил стаканчик, преподнес его гостю.

— Слышал я, ты в отъезд собираешься? — сказал дервиш.

— Куда ж это?

— Назад. К юго-западу от населенного духами.

— И ты это называешь отъездом?

— Всякое отступление в Сахаре — отъезд. Кто на пядь отступит, покорится, почитай, всю землю отдал.

Муса хлебнул чаю, вождь улыбнулся, заметил:

— Не вижу повода для беспокойства. Сахара, слава Аллаху, широка.

— Широка-то широка, однако перед народом Вау — узкая, брат.

Шейх бросил на него любопытный взгляд. Муса повернул в другую сторону:

— Однако я к тебе, вправду, посоветоваться пришел по другому поводу.

— По доброму, даст бог?

Гость стащил с головы свою худую маску, обмотал вокруг шеи. Устремил взгляд наружу, во тьму, чтобы вперить свой косой глаз в лицо вождю.

— Я хотел бы потолковать о принцессе, — сказал он. Шейх понимающе кивнул, и дервиш продолжал:

— Поговаривают, она в заложниках за Ухой теперь числится. Вождь рассмеялся. Приподнял для приличия нижнюю полоску своего литама, прикрыв рот, окаймленный линией серебристых усов, сказал:

— Такой язык для этого дела не годится.

— Не понимаю.

— Это я не понимаю, что ты имеешь в виду под словом «заложник». Когда люди об основах религии ведут разговор, они другим языком разговаривают.

— При чем тут религия, когда речь идет о вступлении мужчины с женщиной в супружеские права?

Вождь снова рассмеялся.

— Как же? Разве не религия была той силой, что первой сына Адама на союз с женщиной сподвигла?

Муса молчал. Ветер неожиданно задул с новой силой. Муса решил обрядиться в одежды факиха:

— Я полагал, что Аллах сотворил это, а не религия.

— Верно. А какая тут разница?

— Имам разницу видит. Все факихи-богословы видят разницу.

Здесь промолчал вождь, а дервиш пошел с другого края:

— Я не за тем к тебе пришел, чтобы спор о религии устраивать. Просто меня удивило, что я последний, кто об этом узнает.

— Господи, да мы до сих пор едва лишь фатиху прочитали — не больше!

— А что, религия другие обряды знает? — въедливо продолжал дервиш, — чтобы что-то, кроме фатихи, читать для освящения такой связи?

Вождь смутился, потянулся к охапке дров, подтащил к очагу.

— Истинно так, — сказал он, — такая связь нуждается в особых обрядах.

Он помолчал, затем поправил себя:

— Тут люди дело решают, а не религия.

Ветер дунул с новой силой. Край палатки затрепетал. Муса следил за пылинками, поднявшимися в воздух в свете пламени, вспыхнувшем и охватившем новую порцию дров.

Муса отпил глоток чая из стаканчика, а вождь спросил со злорадством в голосе:

— Что же это, однако, получается? Не знал я, что ты такой любопытный!

Муса вперился косым глазом во тьму, и одновременно, другим глазом, следил за язычком пламени, танцевавшим вверх и стелившимся по земле в порывах сквозняка, проникавшего из-под углов палатки вовнутрь.

Шейх употребил все свое хладнокровие в голосе, то хладнокровие, с которым разумные люди Сахары говоря, пытаясь скрыть глубочайшее напряжение:

— Ты мне не нравишься! Что вообще случилось?

Муса не ответил. Молчал, пока не погаснет огненный язычок. Вождь заметил в его глазах блеск, перед тем как огонь потух.

— Ты не слышал ее, — сказал дервиш. — Как она на амзаде играет. Ты не в состоянии представить, что этот амзад с головами мужчин творит. Ты когда-нибудь в жизни этот язык слышал? Ответь, ради бога…

Шейх улыбнулся. Однако дервиш не заметил улыбки — огонь в земляной печке погас. Только ветер все ревел в пустоте.

— А что же, — заговорил вождь, — водится в Сахаре мужик, что этого языка не слышал? Все мы когда-то этим пламенем пылали.

— Но ведь она — фея! Чистая фея, бесподобная по мастерству. Вся равнина на этом сходится. Я забыть не могу, не в состоянии… Может, потому, что тогда с ней вместе этот бес, Удад, песню пел, голосом у джиннов напрокат взятым… Ты слыхал, как поет Удад?

— Я слышал слухи о том, что он в горах у вышних птиц этому пению обучился…

— Что же, — продолжал дервиш свои мысли вслух, — все девушки Аира таким даром наделены?

— Однако я вижу, ты праздником молодых насладился в полной мере! Не видал я, чтобы ты до сего дня восхищение такими делами выказывал.

Он бросил лукавый взгляд и продолжал не без злорадства:

— Или ты о женщинах подумывать начал?

Дервиш поднял на него взгляд с грустью. В глазу его шейх увидел опять тот таинственный блеск.

— Я тебе разве что-нибудь о женщинах говорил? — произнес дервиш неуверенно. — Я не о женщинах с тобой беседую. Я сказал, что голос принцессы…

Он замолк.

Шейх подождал, что он закончит мысль, однако дервиш на четвереньках пополз к выходу. Шейх следил взглядом, пока тот не покинул пределы палатки и не растворился в пыли и во мраке.

8

На следующий день ветер продолжал выписывать на просторе свои узоры и символы. Вдоль и поперек по равнине он сеял мелкую крупу, а в воздух подымался песок и крупица за крупицей летели по бескрайнему серому небу.

Муса замотал себе лицо так, что уже не мог ничего видеть, и люди подумали, вроде это и не он, не дервиш. В заблуждение ввел даже свою старую кормилицу, когда вернулся под утро домой спать, после всех блужданий. Она проснулась, всмотрелась в него пристально при тусклом свете очага. Прочитала заклинание на языке хауса, а следом за ним — аят из суры «Аль-Курсий». Он рассмеялся и объявил: «Это же я!» Полусонная, она натянула покрывало на глаза и отложила всякие разговоры с ним до утра. Ему такая ситуация пришлась по нраву, он решил окончательно прибегнуть к литаму, как неприступной крепости. Утром он потребовал от старухи, чтоб она обучила его заворачивать туарегскую маску на голове на манер, как это делают представители племенной знати. Поначалу она было отказалась, стала над ним смеяться. Но не успела закончить сбивать масло из молока и отделять его, как сердце ее смягчилось, она предприняла первую попытку. Он в ее способностях и талантах никогда не сомневался. Она приучила его к тому, что все его мальчишеские запросы находили свое осуществление, даже те, что по общепризнанным обычаям Сахары считались уделом исключительно одних мужчин, вроде искусства завязывать маску на голове вокруг лица. Однако, на этот раз она его подвела. Не успел он сделать нескольких шагов от дома, как южный ветер сорвал с него литам — с серьезным намерением завладеть им, но Муса успел-таки вцепиться в край улетающей повязки. Он довольно долго пытался сопротивляться ветру, но в конце концов вернулся к старухе, разгневанный. Она рассмеялась и вторично обвязала ему голову этой тканью на манер вассалов.

Он вышел.

Стоял на уступах, возвышающихся над кратером Вау, и смотрел как вереницы караванов исчезают и появляются вновь в воздухе, сплошь пропитанном пылью. Мимо него пронеслась Тафават. Вокруг головы молодой женщины было намотано черное покрывало, которое нещадно рвал ветер, ее всю шатало и даже относило на несколько шагов назад. Проклятый южный ветер ни на минуту не прекращал своей забавы — он неожиданно поворачивал вспять, и ее худенькое тельце тотчас же со всей силой бросало вперед. Он подавил смех и пошел за ней следом. В нос ему пахнуло запахами женского тела и благовоний. Как притягательны эти женские ароматы!

Он догнал ее в вади, где обычно собирали дрова.

Начал заигрывать с ней, читая строчки из легенды:

— Отчаялась Тарат дождаться возвращения возлюбленного. Пошла на вершину Акакуса, прождав его пятьдесят годов кряду и бросилась вниз с высоты.

Она вздрогнула, схватилась руками за покрывало вокруг лица. Потом сообразила, в чем дело, и рассмеялась в ответ на это его заигрывание, прошептала:

— Ах, это ты!

Своенравный ветер вырвал у нее из руки один край покрывала, и он увидел толстую витую косу, спускавшуюся на смуглую грудь. Неугомонный ветер кончиками пальцев распустил свитые вместе волосы, и они пышной прядью рассыпались, рельефно очерчивая под собой пугливую грудь.

— Если бы не голос, я б тебя не узнала, — проговорила она тихо. — Ты что, решил под благородных подделаться?

— Благородство в сердце, а не на лбу!

Она от души рассмеялась, проговорила в ответ:

— Что же ты, надо отвечать на дервишском языке. Старухи рассказывают, что с уст дервишей другая, непонятная речь исходит.

Она склонилась над высохшим стволом. Сломала несколько серых веток, изъеденных песком и пылью.

— Тарат не ждала пятьдесят годов, — сказала она, отвечая на строки легенды. — Кто сказал, что она ждала пятьдесят годов?

— Вождь!

— Вождь? — она подняла голову, и на него опять пахнуло этим чудесным женским ароматом. — Ишь ты! Что, у вождя время есть легенды пересказывать?

— Конечно.

— Ты слышал, как он легенды рассказывал?

— Постоянно.

— Тебе повезло, счастливчик!

— С чего бы? Его дом открыт для всех — для копошащихся и для ползающих.

Она рассмеялась, сломала еще одну ветку.

— Для копошащихся и для ползающих — но не для девушек же!

— Ха-ха!

— Я сейчас никакого возлюбленного не ожидаю. Все, что надо мне, обрела.

— Ишь ты! Чего же ты такое, ей-богу, обрела?

— Догадайся! — бросила она озорно, сгребая ветви в кучу.

— Ха-ха! Не знаю. Откуда мне знать?

— Дурак ты, что ли? Ну, что может женщина с мужчины взять?

Он подтянул литам себе на губы, но сверкнувший глаз выдал злую улыбку.

— Ну, что, понял? — спросила она.

— Младенца в зачатье… Ты ребенка от него обрела… Ха!

Она спрятала улыбку, нагнулась пониже над охапкой ветвей. Он подошел к ней поближе. Сам склонился над ветками, изъеденными песком и солью. Рассыпал охапку, заявив:

— Это же тамариск! Когда это тамариском топили в домах у красавиц?

Она бросила на него любопытный взгляд, а он продолжал:

— Тамариск благовония забивает, портит запахи душистого женского тела.

Ее любопытство переросло в изумление. А он кинулся к лежавшему неподалеку стволу. Предложил:

— Я тебе помогу! Дрова — мое ремесло. Я тебе целую гору прекрасных дров притащу. Только акацию не трогай…

Она шагала рядом, преодолевая неистовствовавший ветер. Придерживала края покрывала пальцами и улыбалась тайком. Она опережала его на несколько шагов, ветер задрал край платья над правой ногой. Чудесным ароматом женского тела пахнуло ему в лицо, у него пресеклось дыхание, закружилась голова. Он встал как вкопанный. Устремил на нее тускнеющий взгляд, качнулся и смиренно проронил:

— Прости…

Она не поняла, игриво рассмеялась. Головокружение не исчезло, он выронил дрова.

— Ты же ничего не сделал, — сказала она. — Чего тебе прощать?

— Знаешь, — проговорил он в смущении, — я подумал, подумал о тебе, как о женщине.

Она радостно расхохоталась, спросила с озорством в голосе:

— Что ж, ты в этом грех видишь!

— Ты — женщина Удада. Ты же под его опекой, так сказать…

— Ха-ха-ха! Удад меня давным-давно бросил.

Он принялся поправлять литам на голове, чтобы скрыть замешательство. Наконец-то он понял, с чего это знатные туареги наряжаются в маску. Они и чалму накручивают поверх, чтобы это свое смущение скрыть. У, проклятые!

— А ты знаешь, — заговорила она кокетливо, — что женщина мужчине не прощает, любому мужчине, если он не помышляет о ней, как о женщине?

— Вправду?

— Ты что, дурак?

— Я… Я — дервиш!

Она расхохоталась, даже откинулась всем телом назад от смеха…

«Что может быть прекраснее женщины — таинственной, сокрытой, как она притягательна, когда непознанна и непонятна», — подумал Муса.

— А старухи болтают, что дервиш вовсе и не дервиш, — говорила она.

«Мужчина глуп, потому что открыт», — думал о своем Муса: «Мужчина безобразен, потому что открыт. Голову прячет, а душа — нараспашку, голая! Что может быть глупее?!»

Он смотрел на нее во все глаза, и голая душа его таяла наяву. Тем не менее он спохватился, решил положить этому предел — приподнимать завесу… Спрятать, надо было спрятать этот его секрет!

Он задрожал, заговорил неуверенно:

— Я… Я хотел что-то сказать…

Он бросил дрова наземь — между ними поднялся столбик пыли. Она подошла ближе, таинственно произнесла:

— Я тоже хотела тебе кое-что сообщить…

Он заметил блеск в ее глазах.

В его глазах она увидела слезы и — боль!

9

Он унес с собой свой секрет, отправился в Вау.

Дневной шум смолк. Равнина погрузилась в сумерки. Столбы дыма поднялись к небу. Город раскинулся вширь, растянулся на все четыре стороны света. На юге он достигал подножии Акакуса, на востоке опоясывал населенный нечистыми духами Идинан. На севере громоздился волнами на просторе, ведущем к акациевым вади, взлезал на окрестные холмы. На западе его продвижению препятствовал небольшой поселок с пастбищем, и вождь решил отступить, отодвинуть палаточный лагерь в сторону, на простор, чтобы открыть дорогу строениям.

В тесно застроенном центре возвышались свинцовые купола, а над ними — увенчанные полумесяцами пики минаретов. Стены в сердце города были вымазаны ослепительно белой гашеной известью, все здания в этом районе напоминали мавзолеи над могилами[138] святых в оазисах. Однако эта белая зараза не распространялась дальше центрального округа. Купцы говорили, что такая манера заимствована в точности со столицы-матери, Томбукту.

Он вошел в город через восточные ворота, выходившие на одержимый духами Идинан. Пробирался по узкому и длинному, пыльному проходу меж стен, протискивался между группами негров, вассалов, торговцев. В нос ударяли запахи: пот чернокожих, благовония, пряности, дым печей. Постоял перед огромной дверью, сработанной из цельных пальмовых стволов. Султан Анай всегда следил, чтобы дверь оставалась закрытой. Раньше дервиш много раз проходил мимо и пытался войти, но дозорные учтиво препятствовали ему в этом, говорили, что там — залы, отведенные для гарема. Он не сомневался в их правдивости. Потому что сам увидел однажды в час полуденного отдыха, как принцесса Тенери выходит из таинственной двери в сопровождении стайки женщин, среди которых он разглядел гадалку. Она деловито поспешала рядом с принцессой с живостью негритянской девушки, только что прибывшей из джунглей. Замотана она была в черное покрывало, а вокруг головы еще была накручена голубая полоска цвета индиго. Она наклонялась в сторону стройной Тенери и что-то лопотала ей на хауса. Несмотря на тяжелую пыльную завесу, заполнявшую воздух и небо в тот день, ему удалось заметить совершенно четко, как в ухе гадалки блестела изумительная подвеска, словно сделанная из чистого золота!

Он не поверил собственным глазам и спрятал глубоко в душе это изумление и тайну. Лучше бы она всегда оставалась закрытой!..

Дервиш продолжил свой путь по пыльному извилистому проходу. По мере того, как он продвигался все дальше, полутьма переходила во мрак. Раздался голос муэдзина с подвешенного высоко в небесах минарета, и он задал себе вопрос: к чему это призывает правоверных имам — к молитве заката или вечерней? Гиблый дул не переставая, завеса из пыли не оседала, уравнивая день и ночь, и люди в Сахаре утратили ощущение времени. Даже имам потерял свою религиозную уверенность и не единожды уже вводил в заблуждение правоверных — солнца не было видно! На последней неприятности присутствовал и сам Муса. Имам вернулся с рынка, щеголяя в новом, ослепительно белом одеянии, на голове его красовалась также новая, мощная и свежая чалма, он призывал собравшуюся в доме вождя знать справить молитву заката. Большинство присутствующих уже совершили акт молитвенного омовения песком, как часто приходилось делать в Сахаре, и люди выстроились в длинную очередь, намереваясь обратиться лицом к священной Каабе. Оттуда, со стороны кыблы всех правоверных и дул этот гиблый. Имам встал впереди всех и восславил, как всегда перед молитвой, Аллаха. Но не успел он совершить свой первый молитвенный поклон, как злой рок решил насмеяться над ним. Завеса пыли внезапно распалась, выглянул яркий солнечный диск, совершавший свое шествие на запад, но указывавший лишь на послеполуденное время — не более! Муса оказался тогда не в силах сдержать себя и взорвался от смеха. Ропот пошел среди склонившихся представителей знати, а вождь повернулся к нему и бросил негодующий взгляд. Он был не в состоянии подавить свой приступ, и шейх был вынужден прогнать его из ряда молившихся. После этого происшествия имам вынужден был изобрести специальную фетву[139], для собственной самозащиты, огласив в ней, что правоверный мусульманин имеет право объединить вместе все пять ежедневных молитв и справить в одночасье свой религиозный долг — в случае, если божья природа понуждает его к этому, и он не может отличить день от ночи и точно определить время. Однако Муса напомнил ему, что он постоянно запрещал это, когда был чересчур жесток с пастухами и не давал им позволения опоздать ненамного в совершении религиозного предписания, хотя им тогда приходилось мириться с факторами посильнее, чем гиблый. Имам спрятал свой изогнутый нос за полоску литама, пытаясь подавить ярость, когда вождь окрикнул его во второй раз. Имам прекратил общение с жителями равнины, которые видели в южном ветре проклятье, обрушившееся на их головы вместе с недавно прибывшими переселенцами. Имам умножил свои усилия и связал молитву лично с Анаем, часто навещал его в новом дворце, присутствовал на всех пирах и застольях, которые султан нового Томбукту стремился устраивать в честь именитых купцов, и по всему Сахелю разнеслась весть, будто Анай решил приблизить имама к себе, поверять ему свои тайны, наделять втайне щедрыми дарами. И никто не удивился, когда имам бросился торжественно открывать минарет Вау, поднялся сам наверх и огласил азан, едва успели негры принцессы закончить возведение башни в самом центре своего нового поселения.

Гадалка тоже не растерялась и овладела душой принцессы.

Она перестала читать простым людям сокровенное, повернулась спиной к населению равнины и полностью посвятила себя одной лишь Тенери, оставив народ бороться с ветром, непрестанно дувшим уже более года, объяснения чему не мог дать никто…

Перед вратами дворца Муса обнаружил трех стражников — двух негров-великанов и худого вассала высокого роста, замотанного в старый выцветший литам. На правом запястье у него был кожаный браслет ярко-красного цвета.

Он преградил ему путь правой рукой:

— Султан повелел закрыть врата приемов.

— Султан?

Вассал не ответил, и посетителю пришлось разъяснять:

— Я направляюсь к принцессе, а не к султану!

Дозорный продолжал свое с не меньшей строгостью:

— Когда это было, чтобы принцесса принимала мужчин?!

Дервиш рассмеялся. Он с любопытством оглядел стражника и весело произнес:

— Я — дервиш!

Стражник нагнулся к нему и спросил грубо:

— А что, в вашей стране дервиши — девушки, что ли?

Муса опять рассмеялся. Он поправил маску покрывала вокруг лица и молча шагнул вперед между стражниками. Спросил внезапно:

— Принцесса свободной была, когда явилась. Я с ней много раз на просторе встречался. Что же это вы ее заперли за такой отвратительной дверью?

Стражник возвел голову к бушующим небесам и обратился к ангелам:

— У султаната свои законы. Законы заимствованы у Томбукту-матери.

— Так ты что — тюремщик?! — проговорил дервиш.

Стражник не ответил. Воцарилась тишина. Мрак опустился на узенькие улочки. Мусе показалось, будто гора сдвинулась с места и поползла вперед, нависая над городом. Небеса тоже будто прижались к земле, стронулись с высоты и повисли над центром Вау. Вау оказался захоронен внутри горы! Край южного Идинана, Вау отвалился от пространства…

Вау — нижний пласт небес?! Этот Вау выдает себя ночью за другого, проникает во мрак и просачивается, чтобы вернуться к себе назад на сокрытую ото всех родину!.. Дервиш вздрогнул.

— Отпусти на волю дервиша, Абадон! — раздался вдруг голос рабыни-эфиопки из окошка над головой «тюремщика».

10

Эфиопка повела его по длинному темному проходу. Проходивший по густо запыленной земле путь скрадывал звук шагов, он ориентировался в полной темноте по исходившему от нее запаху духов… Вау отодвигается по ночам вглубь, уходит назад, в Неведомое. Становится частью огромной горы, облаком тьмы, земной створкой скрытых небес. Откуда Вау рождается? Куда Вау уходит?..

Она вошла во дверь под аркой, сбитую из древесины джунглей. Дверь была полуоткрыта, и эфиопка толкнула ее вперед — за ней оказалась негритянка высокого роста, она поджидала гостя внутри.

Покои принцессы просторны. Помещение было круглым, все устлано таватскими коврами. По углам висели лампады, бросавшие тусклый свет вокруг. Он остановился и огляделся — все выглядело как цельный шатер, сделанный из змеиных шкур, подвешенных к потолку и украшавших стены одной половины круга. В центре помещения возвышался каменный столб, имитировавший опору бедуинской палатки. Под столбом валялись узкие подушки и тюфяки из кожи, разрисованные различной символикой и набитые, как водится, соломой пополам с амулетами.

Зрелище было великолепным. У него создалось впечатление, будто он мгновенно перенесся из мирского помещения в потусторонний мир. У него перехватило дыхание, сердце учащенно забилось, душа ушла в пятки в необъяснимой тревоге, будто хотела бежать прочь…

Вошла принцесса — и сердце, расправив крылья, ринулось вон из клетки. Он взлетел в никуда, в Неведомое, и он, дервиш, стал там пустоголовым идолом с открытым ртом, торчащими зубами, бессильным и неспособным сказать слово и лишенным и сердца, и души…

От нее исходил чудный запах. В нем перемешались благовония, духи, ароматы душистых трав. Чудесный аромат вскружил ему голову. Душа была пустою клеткой. Комком полыни, из которой солнце высушило все соки. Голова была словно сухая тыква. Он слышал, как ангел небесный опустился на бренную землю и обратился к презренным тварям из глины:

— Ты и вправду дервиш! Марабут. Если бы ты не пришел, мы прислали бы за тобой. Говори, несчастный, предки твои и впрямь сняли с тебя завесу, прежде чем родить на свет?

Ее губы раскрылись в улыбке. Пунцовые, ярко-алые губы, натертые туарегской помадой «тафтасет». Тафтасет делает уста такими чувственными, тонкими, алыми. Губы сверкают, словно вылепленные из белой глины — нет, лепестков лотоса, они не просто блестели в полумраке, стали вроде бы меньше, ровнее, изящней, приковали к себе его взгляд. Ему казалось, что вся она стала еще стройнее, выше ростом, потянулась вверх, ввысь… Что превращает женщину из соблазнительного дьявола земного в небесного ангела?

Он обратился к ангелу:

— Ты прочел, что написано в сердце моем? Я сам не в силах понять себя. Я сам не в силах описать и истолковать таинственный язык. Ты ангел, посланный небом?..

В углу шевельнулась тень. Он узнал гадалку. Мгновенно вернулось в тыкву ее содержание, а в шаре проросли горькие семена колоквинта[140]. Он отер слюну и заговорил вслух языком дервиша:

— Глупый пастух дал приют пятнистой змее у себя в рукаве и защитил ее от ночной стужи пустыни. Змея отогрелась теплом его вен и ужалила его в запястье, пока он спал. Ха-ха-ха!..

Язык дервиша, однако, не был слишком сложен для дочери Аира. Для небесных ангелов в принципе не существует сложностей:

— Ты до такой степени ненавидишь гадалку?

— Гадалка лжива!

— Я буду меж вами благой посредницей.

— Не надо мне посредниц между мной и ею!

— Я вознагражу тебя, если последуешь моему завету.

— Завету?

— Секрет. Я хочу открыть тебе один секрет.

Полетели семечки в шар полыни. Исчезло содержимое в тыкве. Появилась слюна на губах. Тяжело дыша, он произнес:

— Я тоже хочу открыть тебе один секрет!

— Мне рассказывали, что ты один на всем Сахеле можешь соперничать с горным диким бараном, райским певчим?

— Бараном? — удивился он, и протянул разочарованно: — А-а, ты имеешь в виду Удада…

Шар покатился и полетел в пропасть. Тыква разбилась вдребезги об острые скалы. Он увидел блеск в ее глазах. Тот самый блеск, что он видел во взгляде Тафават. Этот таинственный огонек, который не укроется от дервишей и который находящиеся в исступлении в молельнях суфии называют любовью, говоря, что он — один из атрибутов неба. Однако на земле он имеет одно место проявления: во взгляде женщины!

Одержимые утверждают, что этим секретом владеют вполне лишь дервиши и аскеты-марабуты.

Слюна застыла у него на зубах. В горле пересохло, оно стало вдруг сжиматься, сжиматься так, как сжимается глина в высыхающем вади под лучами солнца в сезоны дождей и селей. Семена посыпались во все стороны, заполняя пространство вокруг, содержимое лопнувшей тыквы валялось на скалах. Дыхание прервалось на минуту. Он медленно прошипел:

— Что ж… ты, что ж — любишь Удада?

Он следил, как меняется выражение ее лица. Наблюдал, как вопрос посеял угрюмость на прекрасных и печальных чертах. Покуда длилась тишина, печаль овладевала Сахарой. Та самая печаль, таинственная и непререкаемая, что изображена Временем на лицах тех наскальных портретов в росписях Тассили и Матхандоша в Сахаре.

Она сделала несколько шагов к стене. Отсутствующим взглядом водила по узорам змеиных шкурок. Тусклый свет лампады плясал на ее правой щеке, печаль забирала свое, вырастало страдание:

— Неужто дервиш так жесток, что бросается подобными вопросами?

Тело рухнуло с небесной высоты и ударилось о глухие безмолвные камни.

11

Он сполз на пол в углу, спина упиралась в стену. Явилась эфиопская служанка с чаем. Он ухватился за стеклянный стаканчик, рука его дрожала. Поставил стаканчик на красный коврик, разрисованный белыми треугольниками. Уселся поудобнее. Сказал:

— Сахель знает, что ты обещана Ухе. Фатиха была прочитана, и по шариату эта молитва связывает вас крепче железа.

Она не двинулась. Только губы, обрисованные ярким цветом тафтасет, цветом девственности и невинности, прошептали:

— Что там еще сильнее железа?.. Кто, кроме дервиша, знает об этом?

Он улыбнулся печально. Глянул на шапочку пены, окаймляющую чайный стаканчик. Произнес с мучением в голосе:

— Я чувствовал, что этот праздник Вожделения не кончится добром. Ты что, в первый раз услышала, как он поет?

Она не ответила. Прошло время, пока она сделала утвердительный жест.

Он собрал себя воедино, склеил усилием воли обломки. Все вернулось. Он заговорил, как простой обыватель:

— О, как меня тронула эта твоя игра на дьявольском инструменте. Я впервые в жизни ощутил этот вкус, ощущение Неведомого.

Она вытянулась, стала выше ростом. Ангел вернулся на место, растаял в видении. Оделся в белое облачко и превратился в огонек…

Дервиш освободил, наконец, глотку от набившихся в нее камней, проговорил покорно:

— Я передам ему послание.

12

С тех пор, как обрушилось проклятье гиблого ветра, не видала Южная Сахара такого безоблачного прозрачного неба.

Извечный палач вышел из своих небесных чертогов, словно джинн из бутылки, и воссел на троне в сердце Вселенной. Отдал приказ воинству, и оно исполосовало огненными плетьми нагое тело Сахары, исполняя обет вечного наказания, что судьба начертала на челе Сахары пятьдесят тысяч лет назад.

Дервиш шагал в полосках миража. Зной проникал вовнутрь, через невидимые поры его старых кожаных сандалий, обжигая плоть ступни, он опустился на колени и полз к одинокой горе, которую высек вечный ветер, освободив ее ото всех наростов, и она торчала как головка сахара, которую, бывает, привозят караванные торговцы. Унылая гора, как и все они, горы Тадрарта, время раскопало откуда-то для них некую таинственную печальную прелесть, напоминавшую ему о застывшей фигуре принцессы, когда взгляд ее в молчании источал тайну. Он не знал, почему так трогает эта печальная прелесть гор, деревьев пустыни его и простых людей, как, впрочем, и все в Сахаре. Может потому, что он чувствует в этом тайный замысел жизни? Или потому, что мир этот — невидим? Или напоминает ему о его одиночестве, когда он сам был акацией, одиноко торчавшей в безводном овраге, в полном отчаянии испить хоть каплю? С чего это разум летит и ранит сердце, оплавляясь в черты прекрасной женщины, вроде принцессы? Одно он знает точно: принцесса не была уже земным созданием, когда взгляд ее источал в безмолвии тайну, а печаль в чертах ее лица смешивалась в гордостью женщины.

Пламя вспыхнуло. Он добрался до подножья горы. Спрятал голову в тень скалы, острым пиком вонзавшейся в небо. Скинул свои ветхие сандалии и оросил ступни водой из Земзема[141]… Вода кипела. Он отпил глоток прямо из устья Земзема, и она пролилась в тело остывшей струйкой. Ветерок стих. Воздух вокруг застыл и умер. Жар обжигал само пространство. Он взял сандалию и помахал ею перед лицом, пытаясь стронуть этот мертвый воздух. Раскрыл рот и заревел во всю глотку, чтобы перевести дыхание. Воздух…

Пастухи доставили его в Тадрарт. Он провел с ними в пути четверо суток. Они оставили его в вади, а сами продолжили путь в Массак-Сатафат. Сказали, если не отыщет Удада в этих расщелинах, то уж нигде его больше не отыщет. Однако, палач ему изначально строил преграды: все клинки свои вытащило солнце из ножен и целые реки миража вылило в Сахару, так что Муса тыкался взад-вперед, гонялся по оврагам и горам, но нигде не нашел и следа Удада. Он смотрел на Сахару, как она отдается в объятия палачу. На западе плыли силуэты акаций, перемежаясь с полосами пламени. Чем больше смерть[142] и покой овладевали пространством, тем более раскалялось в своем безумии пламя. На востоке и на севере возвышались гордые вершины гор — цепочка островерхих пиков, терпеливо сносивших удел судьбы, мираж вырисовывал на их фоне сказочные гребни и гривы, набегавшие волнами и почтительно поблескивавшие. В безжизненных горах, где селились когда-то первобытные люди, недра были полыми — там были прокопаны пещеры. Их тоже поджидало одиночество, душами овладевала тоска, стремление познать неведомое закрадывалось в сердце, и они рисовали на груди этих скал свои формы, цвета и образы. По ночам людей мучила бессонница, и они забывались в забаве — в потоке легенд. Однако эта таинственная тоска по неведомому, по тайному началу жизни овладевала ими вновь и вновь, пока они не проснулись однажды и не увидели, что рисуют на своих скалах богов и богинь. Они обнаружили клад, который так долго искали, и ощутили умиротворение и успокоились, поняв, что они в состоянии скрепить свои панно подписью, и начертали толкования рядом с изображениями путем системы знаков тифинаг, и пометили места расположения своих кладов и колодцев особыми символами, чертежами и буквами. Дело им понравилось — и они распространили свою активность повсюду, пометили каждую скалу в Великой Сахаре своими клеймами. А сегодня никому и в голову не придет, что все началось с какого-то одинокого странника, уединившегося в пещере и попытавшегося выразить свою неясную тоску по изначальному…

Дервиш не знал, что возрождает этот образ из Небытия спустя восемь тысячелетий с начала Пути.

Он притаился в тени под скалой, пытаясь глотнуть немного воздуху — того, что убивал своей огненной плетью палач, как вдруг увидел чудо. Он уставился в скалу своим косым глазом, и полый шар в груди вздрогнул и забился. Внутренности вернулись в иссохшую тыкву. Он прекратил попытки поймать колебания воздуха, как это обычно делают пораженные астмой. Он встал на ноги, тело его выпрямилось и качнулось назад: перед ним стояла принцесса! Облачком спустилась она с небес и обрела очертания гостьи — каменной гостьи: высокого роста, стройная, гордая и печальная. Совсем такая, какой он видел ее в прошлый раз. На губах ее все та же удивительная краска, девственный цвет тафтасет, заклинание дев и тайна предрассветного сумрака. Он пополз к скале и положил руку на камень. Рисунок был словно живой. Он был высечен в теле скалы. Дрожащими пальцами он трогал эти высеченные линии заклинаний. Этот первовлюбленный изобразил свою госпожу в профиль, с гордо поднятой головой, смотрящей вперед, в даль, в направлении далеких и гордых вершин, расплывающихся в мареве пустыни.

Он приложил указательный палец к ярко окрашенным губам, хранившим тайну предков, провел им, дрожа от волнения, по округлому подбородку, по длинной шее цвета слоновой кости. Он ощутил биение пульса в гордо очерченной груди, и кровь застыла в пальце. Все вылетело прочь из полой тыквы, шар в его груди прыгнул вон, из больных его глаз брызнули слезы. Так он стоял, ощущая живьем очертания госпожи на скале и проливая слезы, пока не дотронулся пальцами до каждой пяди величественного рисунка. Слезы были горячи, как вода Земзема, а тело его госпожи обжигало, точно огонь…

Он хотел погасить это пламя каменной богини слезами своих больных глаз, горячими как кровь.

Он омочил палец влагой из глаз, невольно проводя им по всем очертаниям тела каменной богини. Губы его так же невольно шептали:

— Те… не… ри…

13

Удад тоже был сумасшедший.

Как этому вожделению удалось поразить всех? Оно захватило их всех и увлекло за собой — в бурный поток любви, а, может, — в Неведомое? Тафават была сумасшедшей. В ее взгляде он заметил эту игривую сумасшедшинку. Принцесса тоже сумасшедшая. Душа ее жаждет… Удада! И Уха поражен принцессой, он увлечен ею и… И последнее, что он ожидал увидеть во взгляде этого безумного Удада, это то же самое, что он увидел в глазах их всех — тот же самый таинственный блеск. А он, что же? Он, дервиш, сам этим не поражен? Шар в клетке шевельнулся, сжался в размере — он вспомнил, есть еще существо на свете, не увлеченное никаким существом: это каменная богиня!

Он отер слюну и заговорил сам с собой вслух: «И поэтому она не утратила черт богини, как все прочие, как все мы, что зависим от прочих живых существ, кому мы отдали самих себя, каждый из нас… Все мы погасли. Все поражены. Одна принцесса осталась непреклонна, она светится, словно каменная богиня, несмотря на то, что дала обет и посвятила себя райской птице… Что же, потому что Удад тоже — неземное существо?»

Пахнуло воздухом гор, и он прокричал в экстазе фразу, которую вдруг внушили ему в его полый череп предки-марабуты: «А-га! Всякий, кто свяжется с женщиной, пропал! Всякий, кто свяжется с золотом, пропал!» Очень часто бродячие шейхи братства аль-Кадирийя являлись, чтобы рассказывать людям о власти этих двух чудовищ над безвольными людскими душами. Они утверждали, что джинны вселяются в одержимого и сводят его с ума с помощью женщины или золота. На стоянках рассказывали, что сам главный шейх братства выступал с проповедями об этом и предупреждал народ, предостерегал от этих двух попутчиков жизни в самом начале зарождения братства. И по сей день никто не знает, как пришел в небрежение этот постулат и был принят в обращение проклятый сундук зла из рук торговцев. Вероученики-последователи аль-Кадирийи рассказывают спутникам, какое преображение в душе и даже полное перевоплощение может от этого произойти, говорят, что охотник может буквально превратиться в дикого барана или в газель, если попытается в предрассветной мгле изловить свою жертву.

Дервиш и сам видел однажды охотника с одной стоянки — он вдруг исчез и превратился в дикого барана! Вся стоянка признавала в Амасисе одного из искусных ловцов баранов. Не было ни одного случая, чтобы он не уходил в горы и не возвращался, нагрузив своих верблюдов двумя или тремя животными. А перед самим случаем превращения все вдруг заметили некую перемену в поведении Амасиса: он, бедняга, переусердствовал в своей охоте и уничтожил несколько стад на склонах Акакуса. Тогда он уже не одну-две туши делил между своей палаткой и соседями, как поступал ранее, а стал пропадать в горах целыми днями, а потом и неделями, и когда возвращался, верблюды его тащили десятки туш. Он их освежевывал, солил, развешивал на столбах в углу палатки, высушивал, а потом отправлялся продавать караванным торговцам посреди рынка. И делиться с соседями перестал. Поговаривают, что он вообще детям своим ломоть отрезать скупился, кормить их начал чуть ли не впроголодь, мяса жалел. Женщина его несколько месяцев спустя открылась перед соседками, рассказала тайну, будто бы мужчина ее решил богатым сделаться и вскоре, мол, эта мечта его свершится!

Несколько дней спустя, в сумерках перед рассветом, заявился к ней домой Амасис с Акакуса, втиснутый в баранью шкуру, взъерошенный, унылый. С его закрученных бараньих рогов на голове свисало его кожаное ожерелье из амулетов и талисманов, и собаки на него бросились и прогнали, только он потом ночью ухитрился вернуться. Жена Амасиса поутру рассказала, что он смог собак обмануть, выждал момент и просочился во тьме в палатку. Разбудил ее, лягая во тьме сосуды и посуду, а лица детей, погруженных в сон, все облизывал языком своим липким. А затем к ней приблизился и рассказал ей, глаза в глаза, о странствии своем жестоком, много чего наговорил непонятного, он зыркал все на нее, но не смог передать, и она не разобрала до конца, потому что темно было…

На заре она услышала, как злобно лают собаки и гонят оборотня в сторону заселенного духами Идинана. Открыла глаза на первый луч, глянь — а там, на подоле у нее, амулеты Амасиса!

А что до самого Амасиса, то никто на Акакусе на него больше не натыкался. Следы его проследили и обнаружили пятна крови в конце — там, где поразила его стрела жертву. А потом нашли одежды его, развешанные на кустарнике у подножия. Явились тогда к гадалке с пятном крови от жертвы, запекшейся в комочке песка, и она сказала, что он, очевидно, пытался загнать самку дикого барана — а она была на сносях.

Женщина Амасиса долго ожидала своего супруга в образе барана. Извела ядом всех собак в округе. Бродила по равнине и руслам высохшим, облазила весь Акакус, искала в пещерах, в расщелинах скал и ущельях. Вернулась домой, забрала с собой детей, повела, думая сердце его разжалобить, воздействовать как-нибудь и заманить его. Однако этот дикий баран оставил ей в подоле свои амулеты, а сам… скрылся!

Пастухи рассказывали, что видели его, как он там на вершинах одержимого Идинана скакал, между крутых скал пробирался и оказывался на самом верху узких высоких пиков, устремленных в самое небо, а гадалка эти их сообщения подтверждала и говорила: не было, мол, еще в Сахаре такого случая, чтобы кто из тварей живых в такое заветное место проникал да и возвращался оттуда!

14

Огненный шар стронулся со своего места в центре и двинулся в путь к западу. Следом за ним тащились горящие плети адского пламени, но и они постоянно ослабевали. Воздух дрогнул, Сахара переводила дух. Тени от скал ползли и удлинялись, пока, наконец, не опустились внутрь расщелин вади. Пламя оставило земную плоть, поднялось и полетело в пространстве в оболочках прозрачнее испарений. Ящерицы вынырнули из каменных щелей и юркнули в тень, судорожно дыша и испуганно таращась глазами на следы огня. Стволы акаций продолжали стоять, склоняя кроны к сожженной земле в терпении и смирении, отказываясь поднять головы вверх — они все так же не верили, что небеса в очередной раз решили отложить церемонию вечных истязаний до следующего дня. Откуда-то с севера донеслось дуновение, и крона поглотила его в отчаянной попытке спрятать и удержать, впитать невидимую влажность и занять у нее в долг крупицу жизни. В серых, пепельного цвета лесных порослях вывела первую трель земная птица пустыни, возвестила о возрождении, давая понять всем тварям в Тадрарте, что нить жизни не прервана, и они стронулись, вылезли, заголосили живыми голосами на лобном месте, подтверждая в очередной раз, что жизнь и впрямь продолжается.

15

Они сидели друг напротив друга на двух скалах на вершине горы. На бледном лице Удада были открыты ветру резко выделявшиеся скулы его бескровных щек. Взгляд его был устремлен вдаль, за горизонт, на самый далекий восток, куда уходила еще одна таинственная вершина.

— Ты сильно изменился с нашей последней встречи, — сказал он.

В ответ раздался легкий смешок.

— Даже здоровье твое, я думаю, изменилось.

— Ха-ха. Что ж, ты тоже изменился. Ты тоже, как высосанный — жизни лишенный!

— Да, лишенный!

— А ведь верно: остается человек человеком, если сердце свое другому заложит?

Подул северный ветерок. Удад сделал глубокий вдох, словно желая вобрать в себя все это, такое редкое дуновенье. Муса тоже открыл грудь, чтобы и ему досталась его доля. Удад прикрыл линию губ, прежде чем продолжить разговор на ту тему, с которой все началось:

— Но… ты говоришь, между мной и ею стоит Уха?!

— Нет, — запротестовал дервиш, — она ведь избрала тебя.

— То есть?..

— Я не знаю, как там точно по шариату, но…

— Меня шариат не волнует. Есть кое-что посильней шариата.

— Ну?..

— Благородство! Слышал? Ты забыл о происхождении, Муса?!

Дервиш отрицательно замотал головой, заявил с жаром:

— Брось благородных, оставь, пусть они этим языком разговаривают. Чего ты со мной как вероученик не поговоришь — так же проще будет…

— Благородство — язык сердца. Принцесса это понимает. Она воспримет как оскорбление, если я… если я поведу себя с Ухой иначе, чем на языке благородных.

Дервиш ударил рукой об руку. Спрыгнул со скалы. Закричал в никуда:

— Благородство! Благородство. Ах-ха-хах! Все благородством прикрываются! Слабости свои благородством прикрывают, даже дыхание этим самым благородством меряют. Все — мужчины и подростки, старики и женщины, старухи и дети! О господи, голова болит!

Он схватил камешек, запустил его в небо, вскричал:

— Я как-то спросил вождя о нашем потерянном писании, на языке ли благородства оно было написано, и он сказал, что Анги написано на языке жизни, который понимают лишь старые мудрецы. Это другой язык…

Он пододвинулся к Удаду, схватил его за руку, спросил:

— Ты знаешь, что это за язык, который шейх назвал языком жизни?

Он отер слюну рукавом. Весь дрожал, пока длительное время не мог найти правильных слов для выражения:

— Язык жизни — это язык музыки. Стихов! Амзада. Твой язык, которому тебя научила райская птица. Он — щебетание ветра в отрогах скал и устьях пещер, дуновение севера в смиренной акации. Хе-хе-хе! Это, это — та грустная мелодия, которую выводили пальцы принцессы, повинуясь дыханию рая… Ах, ах! Голова болит!

Он сплюнул. Семечки вылетели из тыквы. Сердце сжалось в клетке груди, еще раз обернулось шаром горькой полыни. Он закричал:

— Чего ты себя этим благородством связываешь, как дурак? Это глупо!

— А закон Сахары?

— Нет никакого закона Сахары!

— Закон — это совесть людей в Сахаре!

— А какое отношение ты имеешь к людям Сахары? Ты, дикий баран в горах? Газель пустыни? Райская птица! Я до сего дня не слышал, чтобы ты разговаривал о людском законе.

— Поскольку я решил спуститься к ним на равнину, я должен следовать закону равнины, их правилам.

— Ты что, намереваешься соперничать с ним на состязании? Хе-хе! Ничему ты от своих соседей-соколов не научился!

Он набрал целую грудь воздуху. Выпрямился важно, надул щеки, как ящерица, пытающаяся испугать своих маленьких соперников, двинулся к горизонту, словно намереваясь полететь, или по меньшей мере спрыгнуть с вершины вниз… Бормотал себе под нос:

— Пение — закон Сахары. А благородство знатных… Нет, не благородство это. Все люди в Сахаре путаются, путают благородство и гордыню. Что ты мне все говоришь о гордыне этих ослепленных благородством?!

Он рванул обеими руками за свою нелепую чалму, один конец которой болтался уже почти у самой земли, и продолжал говорить себе под нос:

— Они пыжатся, грудь надувают от этой гордыни, топорщатся, ощетинятся все одеяниями своими важными, как петухи, и делают вид, что это они благородно, значит, поступают, исполняют завещанное им предками, отцами да дедами. Клевета! Измышления все. Ты знаешь, что они на мертвых клевещут?

Он поправил нижний край покрывала-литама на лице и вдруг одним прыжком оказался рядом с Удадом:

— Ложь!.. Завет дедов — это песни! Предки нам ничего кроме этих песен и амзада не оставили. Потому что они этому выучились у Сахары. Ах-ах! Ты что же, хочешь на гордеца Уху походить, который себе на голову кусок ткани наворачивает длиной в семьдесят локтей, а? Стоит над колодцем, пыжится весь, словно верблюд неживой… Хе-хе! Ваше благородство, это — предательство Завета Сахары. Того завета, которому тебя обучала птица райских высот!

— Я тебе сказал, что она меня презирать будет, если я поведу себя не так, нарушу правила. Ты женщин не знаешь!

— А кто тебе сказал, что их правила такие же, как наши? Она родом с Аира, а наши женщины — из Азгера.

— И те, и другие покрывало носят. Все одинаковы. Их законы к одному источнику восходят — к Сахаре!

— Нет, не из Сахары они этих правил набрались. Вправду, будто вершины Тадрарта на голове, только я в них кое-что повыше вершин этих вижу. Они домогаются выше стать — на цыпочках! Гордыня посягает на Сахару!

Огненный диск весь горел, словно кровоточил. Повис над самой линией горизонта, надломился. Пламя угасало, и куда девалась недавняя заносчивость?.. Все ниже, все печальней, все скромнее… Сахара не терпит непререкаемости. Вот он, вечный палач, где его гордыня? Сломалась, как этот диск, покатилась на запад, закатилась, погасла…

— Благородством только Сахара наделить может, — бормотал Муса. — А гордыню люди сами производят и себя же ей повязывают. Все, о чем ты тут говоришь, это не благородство…

Сахара оделась в сумерки, затихала, говорила невнятно…

16

Дервиш постился.

Отказался от пищи, так что на скулах кости показались. Глаза горели, ушли вглубь, а вены на руках напряглись — словно стволы деревьев в пустыне. Превратился в ходячий скелет от изнеможения. Кожа высохла, кровь вся отлила от нее. Он и цвета стал какого-то зеленого. Того самого удивительного цвета, который он в упрек ставил Удаду когда-то, которым отличались все жители пещер в Тадрарте и Матхандоше.

Любопытные старухи, толковательницы всех и вся, узрели в его удивительном окрасе определенный знак и дервиш в его посту не поступал вопреки обычаям его предков, аскетов-марабутов: они, бывало, всех изумляли самоистязаниями, кололи себя в грудь ножами, не принимали пищи в течение нескольких месяцев — находились в состоянии «божественной любви». И племенных обычаев он тоже не нарушал — это когда молодежь себя голодом изводит, пока, значит, в сердце у них любовь к девушкам бьется. Но самая страшная и самая опытная из этих старух в делах мирского опыта и любви оказалась не в состоянии поведать племени о предмете любви дервиша: к богу ли всевышнему или к твари земной презренной? И народ тогда направился к имаму с вопросом, что может сказать шариат о законности того, что дервиш, мол, отказывается от небес и поступает вопреки своему марабутскому происхождению и опускается до грешной земли, чтобы впасть в любовь с глупой бабой со стоянки, которая и радуется, и печалится, и плачет, и поет, и есть тебе, и за пределы стоянки справить нужду ходит…

Имам решил любопытным этим на языке вероучеников отвечать — туманном языке братства аль-Кадирийя, и долго разговаривал об отпущении грехов, за что соперники его стали обвинять, будто он этим непонятным языком с ними разговаривает, чтобы истину скрыть и увильнуть от объявления собственного мнения по этому вопросу по законам шариата и по справедливости — из страха, что его за это постигнет проклятие марабутов. Имам всегда побаивался этого и избегал выступать наперекор предкам и дервишам.

Люди Сахеля полагали, что дервиш в общем-то не голодает, поскольку, даже когда он постится, его оберегают и питают ангелы. Они все еще помнили того мюрида ат-Тиджани, который наведался в Азгер и о котором они думали, что он из тех, что клады ищут. Он тогда залез на гору Акакус и жил в пещерах Тадрарта безо всякой провизии и воды. О нем сообщили пастухи, его принял вождь Адда и заколол в его честь баранов, жертву принес. Негры тогда явились с деревянными блюдами, полными кускуса[143] рисового и больших ломтей мяса. Мужчины все вокруг этого гостя уселись, угощение пробовали, а запахи по всей округе разошлись от этого мяса, так что у детей и подростков головы кружились. Все вокруг от плача давились, скрываясь в углах палаток и поджидая у палаточных кольев, когда кости и объедки какие достанутся, потому что засуха тогда стояла, и люди целый год мяса не ели…

Однако мюрид ат-Тиджани преподнес им живой урок терпения. Он вперился в пустоту своими пустыми глазами, похожими на глаза у слепцов, и заявил с холодностью, не подобающей никогда не голодавшему мужчине: «Я взял на себя обязательство, что не испробую вкуса пищи, пока не наткнусь на Вау. Я — паломник из Зувейлы. И ищу Вау! Я ищу Вау!» Все заметили, в том числе и имам, что он тогда дважды повторил эти слова: «Я ищу Вау». И никто не знал, что однажды наступит такой час, и возродится Вау из легендарного небытия, поднимется город из мифов, которые рассказывали люди, и напоит жаждущих, накормит голодных, оденет нагих и босых, спасет всех заблудших и страждущих. В тот день их гость еще сказал нечто такое, что не рассеяло неясности его поисков затерянного Вау. Он сказал так: «Страсть и сытость вместе не встречаются. Я избрал страсть».

Несмотря на все это, он не нашел… Не нашел ни Вау, ни господа. Может, потому, что ошибся во времени? Явился раньше того часа, который назначил рок для воскресения Вау из небытия в просторах пустыни Азгера? Он скатился с вершины горы в Массак-Сатафат, упал замертво неподалеку от костра пастухов у подножия.

И тогда не осталось о нем в памяти ничего, кроме той занятной легенды, что он рассказал вождю и где поведал о мудрости голодания. Он сказал, что волк[144] насытившийся плачет горькими слезами от охватившей его жалости к самому себе, поскольку он знает, что последствием этому опять будет голод. А когда волк голодает, то смеется себе и оглашает равнины и вади своим воем да ревом, потому что знает: за голодом однажды да последует сытость! Мюрид так истолковал тогда содержание своей притчи: «Всякий раз, когда меня преследует голод, я чувствую, что приближаюсь ко дню моего вожделения — Вау».

Правда, нашлись люди, которые усомнились в таланте достойного мюрида и сказали, что вся эта притча его целиком заимствована из преданий Анги.

17

После нескольких ясных дней небеса нахмурились вновь и оделись пылью.

Ахмад явился в палатку вождя. Тот в одиночестве сидел на корточках в прихожей и смиренно наблюдал из-под навеса, как очередная песчаная туча кружила вокруг вершины одержимого бесами Идинана.

Он молча сел рядом и ждал. Шейх сделал ему жест, кивком головы спрашивая, в чем дело, и тот заговорил:

— Дервиш умрет.

Вождь вопрошающе взглянул на него, ожидая разъяснений.

— Никто не знает, — продолжал Ахмад, — когда он последний раз кусок в рот брал. Старая его кормилица-негритянка сказала старухам, что за этой его бедой — след от пальцев гадалки.

Ветер взвыл с новой силой. Между ними поднялся слой пыли. Ахмад помолчал немного и заговорил вновь:

— Она сказала еще, что Муса бредит о какой-то каменной госпоже и не хочет покидать холм по соседству с колодцем, со стороны Вау.

Вождь непонимающе глядел на гостя:

Сказала также, что ты — единственный, кто может убедить его прервать этот его пост — заставить есть и говорить. Он отказывается отвечать на все просьбы и мольбы людей с равнины. Даже имаму не удалось сломить его…

Ахмад прервал свои объяснения и прислушался к вою ветра. Края палатки рвались и хлопали — вот-вот улетят прочь и исчезнут в завесе. Опустилось мутное красное облако. Тоска окутала Сахару.

Он встал на ноги. Поправил на голове вокруг лица свое черное покрывало, помедлил немного, глядя на вождя. Пробормотал слова прощания, но хозяин ничем не задержал его, продолжая смиренно смотреть в никуда прямо перед собой.

18

У склона холма, рядом с кучей мелких камней, принесенных селем в незапамятные времена, сидел дервиш. Вокруг него носились тени подростков и женщин. Плакал ребенок, выл ветер, трепал широкие женские одежды — полы и рукава трепетали и хлопали, словно крылья летящих мимо журавлей, а сами фигуры их то и дело надувались как полные бурдюки. Они оповестили вождя, склонили головы в кружок друг к другу, пошептались и пошли прочь от холма.

Шейх стоял над головой сидящего дервиша.

Присел на корточки перед ним. Волны пыли и песка периодически хлестали Мусу по лицу, маска литама слетела с него прочь, и пыль забивалась в рот и коркой застыла на губах.

— Ты в беде? — наконец произнес вождь.

Тот не ответил. Вождь схватил его за руку. Свободной ладонью залез ему под чалму, потрогал лоб, потом опустил руку на землю, погрузил ее в песок, чтобы не дать недугу ходу. Заговорил таинственным тоном:

— Ты же знаешь, голод не откроет тебе стен Вау. Ты прекрасно знаешь это.

Ветер возвел между ними завесу из пыли. Вождь подождал, пока волна осядет, потом продолжал:

— Кто из нас не занимался поиском Вау? Я тоже его когда-то искал. Да, есть у меня секрет…

Он разгневанно ударил себя кулаком в грудь, объявил:

— Если ты на него здесь не напал, так нигде ты его не отыщешь даже если бы тысячу лет постился!

Дервиш продолжал слепо глядеть перед собой — в пыль и пустоту.

— Никакая женщина в Сахаре, — продолжал шейх с печалью в голосе, — не сможет заполнить ту пустоту, которую настоящие мужчины пытаются заменить на Вау. Даже мюрид Тиджани потерпел неудачу и свалился мертвым. Ты же знаешь его историю.

Становилось темно, выражение глаз разглядеть было невозможно. Вождь молчал.

Но просто так уйти он не мог.

— Сейчас ты пойдешь со мной, — сказал он. — Мы потолкуем о Вау. О том Вау, что в душе каждого раба божьего, и о другом Вау — который мы вечно в Сахаре ищем.

Дервиш не ответил ни звуком. Однако вождь заметил, несмотря на окутывающую все вокруг тьму, как что-то дрогнуло во взгляде Мусы и нарушилось в том слое пыли, что покрывал обе его щеки.

19

Вождь отпаивал его каплями бальзама из трав и просидел у его головы до конца ночи. Когда осталось сосем недолго до рассвета, шейх откинул спину, прислонился к опоре, чтобы поспать.

…К дервишу явился Ангел в горящем угольке, уколол его своим тонким пальцем в пупок и сообщил, где кроется болезнь…

Вождь поил его зеленым чаем каждое утро и провел в заботах возле него еще трое суток. А потом позволил ему выйти. Он бродил под вечер на просторе. Гиблый ветер ослабил свою хватку на небе равнины, и тучи пыли отошли в сторону, скорость и сила ветра поубавились. Он прислушивался к гомону джиннов на Идинане. Внезапно раздался откуда-то издалека протяжный вой голодного волка.

Идкиран вышел из полосы тьмы навевающего ужас ската горы. Ветерок время от времени играл ветхими лохмотьями его одежды. Он соболезнующе остановил его:

Ах, ах, ах! Что натворил злосчастный Вау с дервишем целого племени? Что сделал Вау Аира с сердцем милосердного Мусы?

— В Аире есть Вау?

— Вау — повсюду. По всей Сахаре.

— Ты тоже ищешь Вау в нашей Сахаре?

— А кто из нас не искал Вау? Вау… Вау!.. Возрождается один раз в тысячу лет. А может — в десять тысяч лет! Однако я остерегаюсь смешивать настоящий Вау с «Вау» поддельным.

— Ты — мудр. Ты непохож на тех, что ищут золото.

— У вас, в Азгере, говорят еще, будто существует три Вау. Два из них точно известны, а вот третий — сокрыт.

— Искатели кладов не говорят такие речи. Кто ты такой, ей-богу?

— Я… я говорю, есть только два Вау. Один — тот, про который все знают. Второй — Вау райский, сокрытый, который тебе никогда не найти в ребрах женщины! Ах, мы все его ищем на краю Сахары, а он ближе чем шейная вена!

— Удивительно! Это не ты ли меня навещал в доме вождя на рассвете?

— Меж ребер таится скрытая пустота, которую не заполнить женщине, Муса! Что может быть презреннее дервиша, если он влюбился!

— Удивительно…

Поднялась пыль столбом, их разделила плотная пелена.

— А ты не боишься наказания джиннов, наш высокий гость? — спросил Муса.

— Духи демонов не боятся.

— Удивительно…

Опустилась ночная тьма. Таинственный пришелец отступил, поднялся в страшную пещеру. Дервиш следил взглядом за ним, пока того не поглотила тьма. Только страдальческий вой волка нарушал тишину, да порой доносилось с вершины жужжание призраков.

20

На следующий день поутру он направился к колодцу. Уха все стоял над ним, не прекращая своего дежурства. Надо было запустить притчу — поддразнить его:

— Поднялся джинн-великан между небом и землей и стал ждать, пока гадалка примет меры и повяжет ветер, чтобы мог он поздравить свою невесту. Хе-хе-хе! Долго ждал великан утешения, однако гадалка не пошла по его пути… Боль поселилась в сердце демона-великана. Хе-хе-хе!

Присказка задела Уху. Он вперил взгляд в угрюмые небеса и заговорил в ответ на том же языке:

— Боль поселилась в сердце дервиша. Впервые в жизни приходится мне видеть, как у всей Сахары на виду появился дервиш влюбленный.

Мусе стало неприятно. Он отер рукавом слюну и устремил свой косой глаз на соперника:

— Кто сказал, что дервиш влюбился? Дервиш не может влюбится! Для дервиша один Аллах — возлюбленный. Слыхал?

Однако Уха толкнул кулаком в плечо Ахмаду, приглашая его за собой, и отправился прочь, еле сдавливая смех в горле.

Они остановились на небольшом расстоянии от колодца, где уже собралась толпа из негров и племени вассалов, чтобы подтянуть устье колодца вверх и предохранить его от налетов песка и пыли.

У Мусы разболелась голова, шар в грудной клетке сжался, стиснуло сердце. Боль заставила его поберечься, заговорить с самим собой: «Достаточно, довольно… Этого довольно… Все, хватит…» Он отступил. Поднялся на холм. Слушал, как толпа за спиной хохочет, громко и мерзко.

21

Он пошел к Акакусу. Затворился в пещере на трое суток. Сидел на корточках среди скал, моля богов, захороненных в оттисках предков на скалах, погасить в груди съедавший его уголек. Валялся в священной пыли, словно бревно, наблюдая за неясными очертаниями благословенных призраков, поднимавшихся по стенам вверх, улетавших и возвращавшихся вновь. Они тоже смотрели в никуда, далеко за горизонт, словно каменная богиня в Тадрарте. Нет, они смотрели не за горизонт. Они устремлялись еще дальше. Они смотрели в Неведомое. В глубь тайны, поисками которой мы губим наши души. Они смотрели в глубь нас. Они видят нас, когда мы самих себя видеть не в силах. На их лицах — печаль и сострадание. Величие и тайна. И усмешка. Те выражения, в которых проступают черты лица отца, знающего истину, но поскупившегося на то, чтобы поделиться ей с сыном — из сострадания к нему. Они — отцы, а мы — их несчастные дети!

Помоги мне, богиня моих древних предков!..

Вот оно, откровение для дервиша…

22

Он подкарауливал гадалку.

Кружил вокруг ее жилища, возведенного у склона холма, к востоку от стоянки. Палатка ее была вся в заплатах, покрыта лоскутами из самых разных тканей и материалов. Полоска, свитая из верблюжьей шерсти пепельного цвета, в лохмотьях и дырах, измочаленная ветрами, песком и солнцем, дырявила палатку и делила ее пополам. Далее располагались три куска циновок из соломы и шерсти черной козы — также потерявшей свою естественную окраску, вылинявшей и загубленной неумолимыми солнцем и песком. Была какая-то полоска из кожи, разрисованной символами, заклинаниями и просто непонятными и неясными подобиями знаков, в которых, быть может, разбирались одни предсказатели да гадалки. С боков же, у обоих опорных столбов, были пристроены и натянуты остатки выцветшего тряпья, протершихся изношенных полосок тканей и старой одежды.

Эта необычайно странная мешанина из лоскутов и заплат делала жилище гадалки уникальным зрелищем и неповторимой обителью, вызывая насмешки безрассудных гордецов и вселяя страх в души верующих, которые обычно боятся колдовства и избегают предсказателей.

Он наблюдал за Тимит, как она выносила сосуды с золой и пеплом из очага и выбрасывала их на землю на пустое пространство. Он шел по ее следам, когда она ходила однажды вечером навестить Тамгарт. В ее отсутствие он не входил в палатку. Ждал несколько дней, пока мерзкая негритянка не отправилась в новоявленный Вау с визитом к самой принцессе…

Он отер слюну. Сплюнул в пыль. Ударил себя кулаком по лбу и рассмеялся, поняв, что визит, наверняка, будет долгим. Пробрался в темноте вовнутрь — в палатке пахло благовониями, духами, росным ладаном и травами пустыни. Был еще какой-то другой, острый запах, неясный и дразнящий. Запах чар? Или запах небесного молока, которое добывают старухи из сосков ночных звезд, чтобы поить им маленьких джиннов, приоткрывающих им в награду за это завесу грядущего и сообщающих им тайну Неведомого?

23

Он обнаружил ее погребенной под опорным шестом. Тимит не отличалась в этом отношении от старух племени — хитрости были все те же. Старухи всегда прячут дорогие им вещи под столб, чтобы малыши до них не добрались. Гадалка также схоронила свое самое опасное оружие под шестом, чтобы враги не отыскали… Ха-ха! Какая разница между внучатами и взрослыми врагами гадалки? Все они — дети! Мужчины все — взрослые дети. Но дервиш — не мужчина. Ха-ха! Когда это племена кочевников Сахары относились к дервишам, как к полноценным мужам и мужчинам? Ха-ха!.. Он потянул великолепную рукоять из клейменых ножен и следил взглядом, как выползает наружу дикая змея из своей коры… Ножик гадалки. Легендарное оружие. Яд во плоти. Амулеты мифических чародеев из Кано… Таинственное заклинание, которое может и оживить, и умертвить… Оживляет одержимых бесами и восстанавливает рассудок и память у сраженных недугом экстаза. Единственное дьявольское оружие, которое может убивать на расстоянии и поражает противника на протяжении сорока дней. Единственное оружие, чей мрачный клинок осмеливается войти в горло гадалки… Ха! Гадалка словила секрет из уст звезд и того таинственного внушения, которым может общаться открытое пространство — бескрайнее и умещающее в себя все. Говорят, она послала с караванными торговцами тайные дары предсказателю огнепоклонников-магов в Кано, и он прислал ей амулет, выгравированный на ноже, и предупредил ее на языке жестов и символов, чтобы тот никогда не попадал в руки враждебных ей людей. Потому что в его лезвии кроется тайна Тимит. Ее жизнь зависит от целости и сохранности ножа, а ее смерть связана с его потерей или переходом в руки врага. Бесовка! Ха! Тайна открылась по воле случая. Судьбе было угодно затеять жестокую ссору между нею и одной злой женщиной из рода вассального племени — та обвинила гадалку в том, что она вступила в заговор с одной из жен ее мужа и накормила ее зельем, так что та стала страдать отрыжкой и распространять неприятный запах, чтобы ее возненавидел их общий муж и перебежал к жене-сопернице. Женщины мирно наслаждались чаепитием на закате дня в доме Тамгарт, когда неожиданно покой был нарушен склокой между избранницами — женщины принялись ругаться, обвинять друг друга, обзываться нехорошими словами. Не прошло и минуты, как они сцепились в рукопашную. Гадалка ударила своим отвратительным браслетом из слоновой кости по шее неприятельницы, а другой рукой вцепилась ей в волосы, так что горло у той оголилось, а глаза вылезли из орбит и уставились в небо под нестерпимыми лучами солнца. Но так продолжалось недолго. До того дня гадалке было неизвестно мастерство людей вассального племени в рукопашных драках — женщине удалось просунуть руку в ее широкий рукав и достать до локтя, где прочным браслетом из змеиной кожи у нее был укреплен острый ножик. Она схватилась за рукоять — и из бутылки выскочил джинн с заостренной головой и прожорливой мордой, страстно желающий погрузиться в иные, более теплые ножны — в человеческую плоть!

В этот момент все присутствующие женщины, которые все это время безуспешно пытались разнять соперниц, были внезапно поражены тем, что гадалка вдруг рухнула и разжала руку на горле противницы. Она прыгнула с живостью молодой девушки и укрылась за спиной старухи-долгожительницы, которой было больше ста лет, черный цвет ее кожи побледнел, помутнел и на глазах стал белеть. Она вся дрожала как малое дитя, бормоча заклинания. И не успокоилась, продолжала цепляться руками за священное покрывало долгожительницы, пока женщины не вернули ей ее таинственный клинок и не приступили к уговорам и посредничеству, чтобы урегулировать ссору с ее жестокой соперницей.

С тех пор перестала Тимит носить с собой свое оружие в широком рукаве одежды и стала подумывать с того самого дня, как бы понадежнее спрятать заветный ножик и уберечь его от злых рук.

24

Он украл масло у своей старой негритянки. Подождал, пока она не выйдет доить овец в загоне и проскользнул в ее угол и отлил немного чистой горной жидкости во флягу. Оливковое масло. Легенды говорят, оно капает с очень старых фараоновских деревьев, священных дерев, растущих на остроконечной горе в черных звездах. Темно-коричневые плоды в четках пророка. Их отжимают пальцы притягательных красавиц. Караванные торговцы везут его на юг и производят обмен в Томбукту или Кано на вес золотой пыли. Его старуха-негритянка обменяла его на сахарское масло — отдала по весу в три раза больше. Масло Сахары издает запах цветов испанского дрока, а горное масло пахнет как черные фараоновы звезды, как сандаловое дерево и мускус, как благословенные четки пророка…

Он собрал вещи и к вечеру отправился прочь.

Набрал дров и развел огонь. Ветер стих. Тьма заволакивала все вокруг. Он пошел и притащил три камня, положил их треугольником вокруг костра, поставил глиняный горшок на камни и отлил в горшок масла из фляги. Раздался чистый приятный запах. Благоуханный аромат легендарного масла заполнил темное, мертвое, мрачное пространство вокруг. Запах этого масла напомнил ему об обрезании. Ножик тоже напоминал ему об обрезании. Мать родила его больным, худым, бледным. Недуг рос вместе с ним, сопровождал его все детские годы, и имам отказывался проводить операцию, боясь, что он умрет от кровотечения и истощения. Ему уже исполнилось одиннадцать лет, когда имам вдруг согласился и подал знак. Приготовили все, что требуется, соорудили палатку. Возвели для него холм из песка внутри, как делают для новобрачных. Вокруг этого возвышения понатыкали ножей, лезвий, мечей, чтобы отпугнуть джиннов, не дать им проникнуть внутрь и завладеть жертвой. Набежали женщины, толпа за толпой, били в барабаны перед палаткой, кричали и кликушествовали, оглашая всю округу своими воплями. В углы палатки забились парни, а к возвышению приблизилась африканская старуха, лопотавшая на непонятном языке языческие заклинания — то ли на хауса, то ли еще на каком. Затем на запястье ему прикрепили кожаный браслет с подвешенным к нему мешочком, полным полыни — чтобы отпугнуть злых духов потустороннего мира. Когда старуха вышла, появился имам и привязал ему на горло ожерелье из амулетов, завернутых в шкуру газели. Поднял высоко вверх правую руку и рассек воздух страшными ножницами, предназначенными для стрижки козьей шерсти и волос на головах завшивевших подростков. Вошла какая-то глупая баба, которую он видел впервые в жизни, принесла отполированный шест из дерева акации, трясла им у него перед глазами, он видел на верху у этого шеста связку кожаных ремешков, кусков меди и разноцветных бус. Имам залез своей грубой рукой ему под пупок и схватил его за мускул. Он закричал. Злая баба махала шестом возле его головы, раздавался странный звук — словно голос умирающего и хрипящего от удушья, а потом вдруг — смех! В этот самый момент лезвия ножниц коснулись его тела, он почувствовал острую боль от укола и что-то горячее, липкое, текущее по коже его бедер вниз…

Он закричал — и в ответ раздались клики женской толпы, они поглотили его крик. А злая баба схватила его, затрясла и заорала благостно:

— Плачь! Плачь, дервиш, ты сегодня — ангел чистый!

25

Однако очищения не получилось. Отрезанный клочок плоти грешного тела, шайтанов корень, оказался недостаточен, чтобы отсечь все грехи и греховные побуждения. Тлеющий огонек желаний проникал внутрь, вонзался в череп, делал из него полую тыкву, тек по жилам, съедая сердце горечью, превращая его в шар полыни, уносил разум прочь, в невидимый оазис снов и мечтаний, который мог соперничать с самим Вау по богатству, роскоши и красоте, сотворяя из земной женщины бронзового цвета, живой, дышащей, справляющей обычные свои дела, чисто небесного ангела!..

Великая богиня, гордо высеченная в камне.

Шайтанова плоть… Грешное тело…

А игра его с этими знатными глупцами еще более ужасна. Шайтанов корень внедрился в их головы, заставил кутаться в жуткие маски — не только вокруг головы и лица. Они и разум свой, и сердце в маски оборачивают. Глупцы окутывают свое несчастное сердце маской и называют это благородством. Сахара сотворила их свободными, так они предпочли изобрести цепи, потому что не обнаружили во всем бескрайнем божьем пространстве той единственной цепи, что связывает их воедино. Они не нашли основы для поклонения и придумали обряды благородного происхождения и отнесли их к заветам утраченной книги Анги. Этих цепей им не хватило, и они стали поклоняться иному идолу: опустились на колени перед женщинами и поползли на животах под ноги девушек. Ввергли себя в племенные войны и стали совершать жестокие набеги на соседей, объединяясь в непомерные военные союзы, чтобы покорить бескрайние джунгли, захватить и привести с собой пленниц — чернокожих негритянок и мулаток из Эфиопии. Глупцы. Они разожгли в Сахаре это пламя, повинуясь веленью шайтана, проникшего им в кровь. А победы тем не менее не добились, потому что так и не узнали, чем заполнить пустоту. Даже мудрецы забыли, что грешная плоть — это пропасть и бездна, которую не заполнят все женщины племени. Не насытят ее все женщины Сахары. Не утолят этой жажды никакие пленницы джунглей. Потому что эта ненасытность… Потому что эта вечная бездна — в самой плоти людской, и не будет благоденствовать ни один из рабов земных, если не найдет в себе мужества и не вырвет ее с корнем, как рвут траву пастухи в каменной пустыне аль-Хамада.

Вот в чем мужество, Уха. Вот где благородство, Удад. Вот она, истина, Ахмад.

Знатные, они — кастраты! Ха-ха-ха! Чистые, непорочные. Благородство все — в обрезании…

26

В Сахаре воцарился покой предпоследнего дня творения. Непорочная тишина — неведомое, за которым следует то ли гибель, то ли начало всего. На конце каменного зубца, тянущегося к заколдованному Идинану, стояла одинокая акация — странная, потерянная и несуразная в этих перипетиях дня и ночи, тьмы и неподвижности. Силуэт ее склоненной к земле кроны в свете костра походил на чалму таинственного пришельца с того света. По соседству с ней Муса чувствовал себя легко и покойно.

Огонь негромко потрескивал, пожирая иссохшие кости дерев и только чуть-чуть нарушая установившуюся в округе божественную тишину.

Вот, где-то на юге, со стороны гор, раздался протяжный вой голодного волка.

Он потянул за рукоятку над ножнами — и наружу, из своей тайной норы выползла прожорливая змея. Лесной колдун показался из своего языческого храма. В тусклом, неприглядном на вид лезвии он почувствовал силу заклятья. Заклинания тысячелетия. Крики племен джунглей.

Он сорвал штаны.

Тишина сгустилась. Время словно замерло — ни песчинка не шелохнется. Время можно только почувствовать, его не измеришь разумом. Утраченное время, которое он вечно искал. То время, когда Ева еще была нераздельна с ребром Адама, а Адам не покидал еще лона земли. Время, которое никогда не вернется, если не покончить с той грешной связкой плоти, не вырвать с корнем жилу шайтана, точно так, как вырывают пастухи последнюю зелень в камнях Красной Хамады…

Он опустил колени на мелкие камни. Ноги погрузились в песок и в землю, родившую всех. Он почувствовал утешение, а за ним — прилив смелости. Поднял непокрытую голову вверх, вперил взгляд в темное небо, сжал, что есть силы, колдовскую рукоять. Приблизил жало сказочной алчной змеи к дьявольскому корню, что кружил головы детей адамова племени, делая из них глупых кукол в руке из какого-то бессмысленного ребра!

Он видел звезды. Белые оливки. Собеседники одиноких. Указчики пути вечно блуждающим в Сахаре земной и в Сахаре небесной.

Зажмурил глаза и пустил кровь. Затаив дыхание провел жадным лезвием по горлу шайтана. Вздрогнула земля. Он увидел толпы женщин, одетых в черное. Злая баба потрясала своим стволом, увенчанным медью и бусинами, орала свою благую весть: «Плачь! Плачь, дервиш, ты сегодня — чистый!»

Феи радостно заголосили на заселенном духами Идинане. Потерянная акация нагнулась и волшебным прикосновением уняла боль. Он пополз. Липкая жидкость текла по бедрам. Он схватился обеими руками за глиняный горшок. Пролил. Но дикая сила прибавила ему смелости, он сжал зубы и погрузил рану в обжигающую жидкость.

Он рухнул навзничь.

Вдохнул смешанный запах крови и фараонова масла олив.

Слушал, как голосит красавица-фея на Идинане.

Раздался протяжный, мучительный вой волка.

И дервиш канул во мрак и безмолвие.

Часть вторая

Глава 1. Сосок Земли

Вышли два странника из дому парой, Много видали, дошли до Сахары. Первый направил молитву с земли: «Боже! Кувшин золотой мне пошли!» Рядом упал на колени второй. К Господу он обратился с мольбой: «Боже, даруй мне кувшинчик с водой!» В полном безмолвьи Сахара лежала, Солнечный диск испускал свои жала, Адское пламя по дюнам бежало… Первый свалился в песках до заката, Ткнулся челом в свой кувшинчик из злата — Душу однако ж, не вынес из ада! Вышел второй на оазис желанный. В сердце он вынес глоток долгожданный, Правая посох держала рука, В левой — кувшин золотого песка. Ибрагим аль-Куни, «Легенда».

1

С приходом осени разгорелся конфликт вокруг колодца.

Простонародье вернулось к своим дрязгам, и вождь приказал прекратить возведение защитных устоев. Уха предпринял попытку урезонить вассалов султана и заставить их остановиться, однако, они обратились к оружию и выхватили мечи против его людей. Вождь вмешался в это дело и направил имама посланником к султану Вау. Потом призвал к себе Уху и уединился с ним в палатке. Вечером вернулся имам из своей миссии в Вау, и вождь созвал совещание старейшин.

Уселся вождь возле опорного столба. Справа от него на корточках пристроился имам. На ковриках по кругу примостились шейхи. В дальнем углу засели негры и вассалы и принялись готовить чай.

Снаружи ветер прекратил свои завывания, ограничиваясь тем, что налетал периодически короткими порывами, как будто пытался замолвить словечко, желая побеседовать с прорицателями, сообщить что-то важное на своем не всем понятном языке — некую тайну о причинах своего упорства в налетах на равнину в течение двух последних лет. Действительно, язык ветра вполне доступен пониманию даже детьми — особенно, когда он становится долгосрочным гостем у жителей Сахары.

Имам сделал глоток чаю из стаканчика. Стащил свою ослепительно белую повязку-литам с изогнутого крюком носа — словно клюва коршуна, подтянул его, но он соскользнул на губы. Имам заговорил:

— Он сказал мне, что Вау не останется без стен. Стены — это щит всех городов. А иначе — нет никакой разницы между ними и простыми оазисами Тарги. Города крепки своими стенами, а оазисы открыты Сахаре со всех четырех сторон.

Шейхи украдкой обменялись взглядами. Вождь продолжал чертить пальцем свои символы на песке рядом со столбом.

Имам глотнул чаю и подтянул за ухо свою повязку из тонкой ткани, болтавшуюся вокруг лица, сказал:

— Я ему доложил, что колодец — как вены в нашей жизни, а он мне ответил, что стены не будут стенами, если колодец окажется вне их. Он на себя обет берет, что они предоставят нам возможность утолять жажду, и верблюдов и скотину поить в любое время, и предложил еще вот… отказаться нам, значит, от гордыни нашей и войти в город.

— Войти нам в город? — произнес вождь.

— Да. Он предлагает нам обосноваться там и жить постоянно в домах и меж стен.

Вождь издал непонятный, нервный смех — и только. В разговор вступил худой, скуластый шейх с набрякшими, морщинистыми веками — он сидел меж двумя стариками, клонившимися головами к земле.

— Если бы мы хотели осесть на земле, — заговорил он спокойно, — мы бы сделали это уже семь тысяч лет назад. Если б мы желали встать на колени меж немых стен, мы бы построили себе города покрасивей Томбукту, настоящие города, с которыми мог бы сравниться только истинный, заветный Вау, а не этот Вау фальшивый, которым он пытается нас соблазнить, чтобы запереть нас в камерах, точно рабов. Он — маг, язычник. Он — огнепоклонник!

Шейх, сидевший с ним по соседству, приободрился, поднял замотанную черным литамом голову и погрозил указательным пальцем:

— Почему бы такому голову не срубить? Приходит себе невесть кто неизвестно откуда, а мы ему и землю и воду предоставляем, так он еще наглости набирается и всем селением завладевает и долиной нашей. Мы чужими стали в собственной Сахаре, а этот Анай стал султаном — и в Сахеле, и в Азгере повелевать. Да я уж тоже стал задумываться — уж не огнепоклонник ли он?

— Я говорил! — закричал другой шейх, сидевший справа от старика. — Я говорил вам с самого первого дня. Я говорил, что мы либо оставим ему равнину и откочуем все в Тадрарт, или в Массак, либо препроводим его в Таргу и дальше — в Хамаду. И то злополучие, которое он навлек на нашу Сахару, не сегодня родилось. С ним к нам такой ветер нагрянул, какого мы никогда прежде не знали. Вот-вот похороним колодец — не сегодня, так завтра! А не завладеет он колодцем полностью, или завладеет — так этот самый ветер довершит все, на что султан, может, и не сподобится. Мы нарушили заветы наших предков, которые нам передают предания Анги. Жители Аира — колдуны, все подчиняют своей воле: и ветер, и дождь, и камни, и дерева.

Вождь поднял вверх руку — с набрякшими венами, всю разрисованную морщинами, шейхи замолкли. Он улучил момент, когда была помянута утраченная народом книга законов, и решил воспользоваться этим предлогом для мудрых высказываний, как обычно бывало.

— Я не знаю точно, против кого предостерегало Анги в действительности — против одних только жителей Аира, или вообще против всех чужеземцев. Но что я знаю наверняка, так это, что Анги говорит: душа чужеземца — потемки! Мы ему все дозволили с его народом — обосноваться здесь на земле, поскольку мы не можем претендовать на нашу полную собственность на бескрайнюю пустыню Аллаха. И, конечно, мы наделили его водой, поскольку само Анги, которое по вашим словам предостерегало нас от чужаков и пришельцев, в первых же полосах своего содержания несет еще более важное предостережение людям: «Если откажешь ты страннику на пути в глотке воды, то и Сахара тебе однажды в ней откажет».

Его голубой литам свесился до подбородка, он поднял его на нос и продолжал:

— Очень часто жертвователи воды становились жертвами дорожных разбойников. Спешат они к ним с водой, когда те умирают от жажды, а когда насытятся, напьются так, что опять жизнь у них по венам побежит, шайтан вновь вселится в их души вместе с этой водой, и рубят они ту самую руку божественную, что им жизнь вернула. Что ж, вредит это тем, кто жертвами и мучениками святыми сделался? Не подумайте, что я призываю вас отдать колодец, однако писание Анги каждой строкой своей призывало людей всегда к переговорам и к разуму обращаться…

Он замолчал на минуту, потом закончил:

— Дайте мне отсрочку, подумать немного. Я потом с ним побеседую — о том, как лучше будет для всех.

Один из вассалов пошел разносить третью порцию чаю. В углу неслышно попыхивали головешки в очаге. А ветер снаружи приумолк — словно силился подслушать, что дальше будет.

2

О чем это шепчут губы ветра?

Переговариваются себе с джиннами в выемках между скал на уступах Идинана. Дуют, надуваются от важности, себя переполняют тайнами Сахары. Воют на просторе о несчастьях голодных волков, ибо сами они все голодные, эти ветры. Горят желанием заполучить жертвы Неведомого. Песчаная почва принимает игру, и они сеют на ее просторах волны, морщины и складки. Вырисовывают символы на песке и высекают узоры, соперничая с ногтями тех первобытных людей-художников, что высекали и рисовали свою поэзию незапамятных времен, воплощая ее в камне.

Ветры…

С какою тайной дуют ветры?

Они говорят на детски понятном языке. Нашептывают в ухо младенцу тайну Сахары. Тайну воды. Переносят свои писания от одного великого моря песков, чтобы выстроить по дороге еще более великое песчаное море. Сносят начисто прекрасный золотистый холм. Разбрызгивают его налево и направо. Развеивают прочь, превращая его в пыль, носящуюся в воздухе. А затем вдруг меняют намерение и творят заново из праха и небытия, создавая вдалеке еще более красивый золотой холм. Летят с пыльцой вдаль, мешают женский пушок с мужским, опыляя пальмы и устраивая невероятные встречи для влюбленных растений. Не в силах вырвать корни из земли, те дотягиваются в любовном порыве до невозможного и порождают жизнь на ветвях с кистями фиников, подобными гроздьям звезд — «дщерей тьмы» в черную ночь.

Ветер…

Посланник Неведомого в селения, опустошенные эпидемией. Отмывает пустыню от неизлечимого недуга, унесшего жизни стариков и детей. Утешает скелеты немощных и спешит на помощь младенцу. Умерщвляет чудовище и дарует храбрым исцеление и жизнь.

Ветер…

Рок Сахары. Стирает следы и скрывает спасительные оазисы. Путник теряет путь, погибает от жажды, купаясь в водах миража. Рок, бросающий однажды странника в объятья заветного, скрытого ото всех Вау… Если, конечно, пожелает.

Ветер — посланец судьбы в пустыне людей, выбирает среди них жертвы, чтобы принести их в пищу богам.

Почему так суров этот ветер, что хоронит сосцы Земли и умерщвляет воду в колодцах?

Потому что длань его — единственная на свете, что откапывает сегодня то, что захоронила в своем полете вчера.

Так чего же она убивает сегодня селенья, чтобы дать жизнь роду людскому во чреве Неведомого завтра? Ответ на это — тайна, известная только Сахаре, и она отвечает на вопрос вопросом: почему сегодня умирает человек? почему человек рождается завтра? почему он рождается сегодня, если завтра наверняка умрет?

3

Он послал привести к нему гадалку.

Она явилась к вечеру, после того, как шейхи покинули дом. Засела за опорный столб, завернувшись в черное одеяло, так что во тьме не разглядеть. Сплюнула за спину порцию жевательного табака и присыпала плевок пригоршней земли.

— Как прах? — спросил вождь.

Она подняла тощую руку с набухшими венами и постучала по голове длинными пальцами, указывая на беду.

— Мы еще не видали такого жестокого и упорного, — продолжал свое вождь.

Долгим вздохом она выразила свое согласие с ним. Их невидимый противник заявил протест, неожиданно хлестнув по стене палатки снаружи. Вся палатка заходила ходуном, а боковые ее стороны затрепыхались словно крылья чудовищной птицы, что готовится к полету и вот-вот взлетит.

— Жители Вау посчастливее нас, — прокомментировал вождь. — Каменные стены ветру лучше сопротивляются.

— Когда он решает продлить свое пребывание, погостить подольше или вообще навеки поселиться, становится словно чума — не спасут от него никакие стены, будь они из железа.

— И все-таки, люди сведущие неужто не найдут какой уловки?..

Она ждала, что он пояснит свой намек, и молчала. Он отдал должное ее талантам:

— Ты гадалка прозорливая. Весь Азгер тому свидетель.

Между ними воцарилось молчание. Вражий сын заревел снаружи, обрушив на палатку очередную порцию праха. Она обмотала шею краем черного одеяла, прежде чем задать вопрос вслух:

— Имеешь в виду цепь?

Вождь изменил позу, уселся поудобнее, скрестив ноги. Подобрал палочку, стал чертить на песке какие-то непонятные символы. Заговорил, будто нараспев:

— Выкованную из лучших сортов железа. Длина ее — семьдесят локтей. Ага. Ну-ка! Я тебе верблюдицу за то подарю. Хватит с тебя верблюдицы?

Гадалка закачалась в отчаянии. Издала долгий, протяжный стон, как это обычно бывало, когда она готовилась вступить в схватку с джиннами. Заговорила:

— Не ведаешь ты, что говоришь, шейх наш дорогой. Не воображаешь ты, верно, какой должна быть цепь, что готовится, чтобы сковать посланца рока. Ветер вовсе не джинн, господин наш шейх.

— Что ж, ветер — посланец рока?

Помолчав некоторое время, она ответила утвердительно: да.

— А как ты узнала?

Она рассмеялась, обнажив свои гнилые зубы, разрушенные вечным жеванием табака.

— Это мой секрет. Какой же я буду гадалкой без разных секретов?

Он недоуменно глядел на нее.

— Постоянство, господин наш, постоянство — знак судьбы.

Он молчал. Потом снова попробовал на ощупь:

— Хватит верблюдицы-то?

— Что проку в дарах, — заговорила она туманно, — когда дело идет о посланце рока, о божественной воле. В Вау мне обещали стадо верблюдов, если смогу создать цепь, однако, они там так и не сумели выполнить условие, которое рок выставил.

— Условие?

— Да, да. А ты в состоянии его выполнить, господин наш шейх?

— Говори.

Но она не заговорила. Достала из-под покрывала мешочек, вытащила из него пригоршню молотого табака, бросила в рот. Потом, бодро разжевывая его, сказала:

— Ты способен принести в жертву невинную девицу из числа благородных дочерей племени?

— Невинную девицу из благородных дочерей? — повторил вождь в изумлении.

— Из прядей, окрашенных кровью, начинается плетение духовной цепи.

— А скотину порезать недостаточно будет?

Она отрицательно замотала головой.

— В Коране не говорится, — продолжал вождь, — чтобы нужно было в жертву девиц приносить.

— Создание цепи в Коране входит в число дел по воле Творца. Ветер — посланец его!

— Попробуй скотину…

— Не поможет!

Снаружи засвистел посланец. Похоже, вечер вступил в союз с ветром — пелена тьмы сгущалась вокруг.

Словно в небытии вождь слышал, как повторяет гадалка:

— Скотина не поможет.

4

Из соседней палатки явилась девушка-мулатка. Подбросила дров в очаг и принялась в углу готовить чай.

Вождь продолжал чертить пальцем по песку, вырисовывая свои символы рядом с упиравшимся в землю опорным столбом. После долгого молчания он поднял голову и заговорил:

— Меня опечалило решение принцессы…

Гадалка безмолвствовала, и он продолжал:

— Дошло до меня, что связалась она с диким бараном горным.

— А мне известно доподлинно, что она еще решения не принимала!

— Уха не заслуживает такой участи. Я много слышал о переменах настроения у девиц Аира, однако, я не верил благоразумным людям Азгера. Я полагал, они переносят на женщин отношение, которое они питают к мужчинам Аира, но такой переворот во взглядах принцессы подтверждает, что они были правы.

— В традициях наших всегда было главным не спешить свое мнение выражать, господин наш.

— Я не потерплю, чтобы Уха страдал. Бедный парень ждал долгие годы.

— Ты ведь сам завершение брачного договора отдал в залог в руку гиблому ветру, который почище всех девиц Аира настроение меняет — так какой же тому результат?!

— У меня не было иного выбора. В колодце — наша жизнь, и племя поручило Ухе заботу обезопасить воду от праха и пыли. А кто захочет брать на себя бремя отражать набеги, не помышляя при этом получить доступ в покои красавиц? Тебе же известна наша древняя мудрость. Анги нам так указывает.

— Время тоже большой учитель, вроде Анги. Скоро свое предложение выставит. Нам остается одно — терпеливо ждать.

— До меня дошли слухи, будто жители Вау задались мыслью похитить тебя у нас?

Гадалка поняла намек. Улыбнулась. Помолчав немного, ответила:

— По природе мы созданы заботиться о пришельцах. Ты воспитал в нас чувство сострадания, так и Сахара его в людях воспитывает.

— Мы теперь сами пришельцами стали. Анай у нас колодец хочет отнять!

— Вау не возродится из небытия без колодца, господин наш шейх.

Вождь закачался весь налево и направо, заговорил благоговейно:

Вау-Вау… Не возродится Вау из небытия своего, о Тимит, от руки рода адамова. Человек — скверная тварь, a Вау есть рай утраченный. Благо есть благо, покуда свободно оно, а забей его в русло и коснись его рука преступного грешника, осквернится благо и загниет как порождает разврат и гниение то золото кладов, которое не отчистит никакая принесенная жертва в попытках тщетных разобрать тайные знаки судьбы…

— И все-таки люди Сахары не насладятся его райской прелестью, покуда будет Вау похоронен в своем небытии. Те, кто странствует по Сахаре, хотят пить и напоить своих животных и угодить друг другу, пуская товары в обращение и развивая торговлю. И они желают получить это здесь на земле, не завтра, а сегодня, не в какой-нибудь неизвестный никому день.

— Что же нам делать, если это все — тайна божия, которую заложил Аллах в недра Вау. Не возродится утраченное иначе, как в последний миг. И не насладится его прелестью никто, кто не был вроде него потерянным и одиноким. Я не вижу в этом странности. Только мы одни явились в Сахару и мы же одни и вернемся в Неведомое…

— Скажи мне, скажи, господин наш шейх! Позволь мне вопрос задать: какая нужда человеку в этом Вау в тот момент именно, когда ему уже по небесному пути к истокам возвращаться пора?

Он оторвал взгляд от символов на песке. При свете очага видно было, как блестят в его глазах слезы. Девушка-мулатка подошла к нему с подносом чая в руках, но он грубым жестом оттолкнул поднос прочь, и она попятилась в страхе. Он заговорил таким сдавленным голосом, что гадалке показалось, будто тот исходит из глубины колодца:

— Ибо в нем все утешение. Если не было Вау нигде, никогда, то и… не было смысла никакого в Сахаре. И у жизни тогда смысла нет. Вау… Вау есть утешение.

Ветер снаружи затих — опять принялся подслушивать.

5

Города Сахары заимствовали у утраченного Вау не только способ возведения стен, но и, как утверждают оставшиеся в живых по сей день очевидцы, заимствовали всю методику сахарской архитектуры: строить здания четырехугольной формы, увенчанные по краям рядами пирамидальных треугольников Танит, возводить высокие кровли, плотно сплетенные из ветвей пальм, разделенные в центре двумя или тремя створками из пальмового дерева, окна делать высокие, рядом с крышей, иногда — изогнутые, похожие на входы в галереи и портики. Строители всегда стремились обезопасить устья окон рядами тонких зубцов из пальмовых ветвей, чтобы оградить внутренние покои от любопытных глаз. В каждом доме возводилась внутренняя лестница, ведущая на плоскую часть крыши — ею обычно пользовались женщины, так они могли видеться ненароком и беседовать с соседками под чистым небом в полной изоляции от быта и повадок своих мужчин в их полутемных галереях этажом ниже. Проходы и переулки в городе темные, галереи ограждены от света солнца, и торговцы использовали ниши стен, проходов и галерей для устройства в них лавок, где они лениво рассаживались на каменных порогах — части фундамента стен — и отмахивались от тучи мух, попивая себе зеленый чай и болтая обо всем и ни о чем. Как правило, крупный рынок возводился вблизи городской стены, напротив тех ворот, что вели к караванному пути, чтобы легче было обмениваться товарами и заключать сделки с приезжими купцами без необходимости приглашать чужеземцев в свои галереи и хранить там свои маленькие тайны и гаремы.

В известном сахарском городе Гадамес рынок расположен у южных ворот, выходящих на караванный путь в Томбукту. В Мурзуке он находится на севере — по дороге в Западный Триполи, что же касается Зувейлы, Томбукту и Тамангэста, несмотря на огромные расстояния, которые разделяют эти три города, все они отличаются тем, что в каждом из них больше одного рынка — по причине частоты следующих караванов и огромного скопления купцов и торговцев.

В новом Вау султан отвел огромное пространство, примыкающее к подножию гордого Идинана, в качестве рыночной площади города, и строители подняли стену, чтобы охватить этот простор, и поставили красивые ворота на юг, подобающие приему самых именитых купцов и наиболее богатых караванов. Султан также выразил желание открыть задние ворота в сторону становища на западе. Однако, не из почитания Тамбукту-матери или диалога со скрытым Вау, а во исполнение своего намерения завладеть колодцем и включить его в городскую черту.

Несмотря на короткий срок, в течение которого его негритянское войско трудилось на строительстве, они все-таки смогли протянуть свои границы до горизонта и достигли колодца, оттеснив исконных жителей Сахеля к западу. Выложили устремленные в небо купола и минареты, увенчав их полумесяцами с расходящимися концами и с концами, скрученными в кольца, так что они почти касались сверху друг друга и выглядели как круглые полные луны в бескрайних небесах. Городская стена не только протянулась вширь, но и выросла вверх, прикрыв строения и некоторые из куполов, так что для наружного зрителя остались на виду лишь утвердившиеся в небесах чужеземные символы этих скрученных в кольца полумесяцев…

Идкиран подтвердил вождю, что султан осквернил останки предков и протянул свою колдовскую руку мага к могилам, цеплявшимся за горные отроги, чтобы из священных камней гор возвести дворцу своего Вау.

Он пришел с визитом к вождю после того, как разошлись шейхи, и нашел его сидящим, скрестив ноги, у входа и перебирающим правой рукой зерна четок. Вождь внимал тишине, с благословением поминая того, кто урезонил ветер и даровал спокойствие. Пришелец некоторое время постоял снаружи. Вождь представлял величественно зрелище — взгляд его пронзал сумеречную даль, уводящую к одержимому бесами Идинану, созерцая «Ашит агаз» — дщерей ночи, по-туарегски, — расплывчатую гроздь свечения в сумерках будто свешивающихся с темных небес легендарных горных отрогов, скрывавших от жителей равнины родину джиннов…

Идкиран приблизился, скинул сандалии. Присел на корточки рядом с хозяином, не обратившись к нему ни с каким приветствием. Вождь долго не замечал его. Потом сгреб в кулак зерна четок и принялся потирать их в руках, словно хотел выдавить из деревянных любимиц тайну бытия, задавая им на языке звезд вопрос о местах уединения и загадках ветра.

Ночь повела счет к отступлению. Повеяло северным ветерком, принесшим воспоминание о влажном дыхании далекого моря. Он глубоко вздохнул. Сунул четки в карман. Повернулся к гостю:

— Мы уж позабыли, когда в последний раз Сахель наслаждался таким покоем и чистотой. Забыли, как север дышит. Проклятый ветер…

— Отсрочка! Все посланцы подневольные отсрочку дают. Сам Азраил больному отсрочку дает и излечивает его полностью, прежде чем за душу схватить и вернуть заклад на изначальное место. А наш гиблый — что Азраил, посланец Неведомого.

Посланник, подобного которому наши просторы еще не знали. Не было еще в истории Сахары случая, чтобы ветер годами дул. Непременно есть в этом какая-то тайна.

Вождь замолчал, потом вдруг спросил:

— Мы что, смертный грех совершили?

Ответом было молчание.

— Ну, посмотри, что он с равниной сделал. Превратил ее в чистый Идиган — песчаную пустыню — прямо у нас на глазах. За годы ему удалось совершить то, что не удавалось веками. Так что же мы такое сделали?

— У всякого пророка своя тайна.

— Верно. Однако, мы в наших легендах не слыхивали, и даже древнее, утраченное Анги нам никак не сообщало, чтобы совершалось когда в прошлом подобное явление.

— Совершалось. Поверь ты мне: совершалось! А не то вся Земля бы в одну Сахару превратилась безо всяких границ.

— Когда? Десять тысяч лет тому назад? Сто тысяч лет назад? Я о живом времени говорю, когда наши предки здесь жили.

— Наши предки жили здесь с тех пор, как существует Земля, как существует Сахара. И все-таки, шейх наш дорогой, сподобнее будет, если мы в наших собственных душах причину поищем. Тайну ветра.

Идкиран прислушался к воцарившейся вокруг тишине. Посмотрел на свет ярких звезд в темном небе. Произнес:

— Пришелец против мертвых восстал. Могилы разрыл и из их камней стены возвел.

Шейх повернулся к нему. При свете звезд видно было, как заблестели его глаза. После некоторого молчания он ответил:

— Неужто благоденствовать будет, кто крепость на костях и душах предков построил? Ты слыхал в Аире, что стены Вау покоятся на душах умерших?

— Не слыхал.

— И что же, останется Вау с впредь раем желанным для людей и мечтой, которую жители Сахары воспевают со младенчества до погребения своего, даже если он будет воздвигнут на руинах древних предков?

— Не останется…

— И этот тщеславный султан бахвалится, что ему одному по силам построить Вау руками негодного человека? Да. Весь секрет в скверне, прежде чем в овладении могильными камнями. Я с тобой согласен, что душа отлетает и вселяется в камень, однако, мы здесь в Азгере говорим, что она недолго в камне пребывает. Переходит, летит и поселяется в вершинах гор, прежде чем улететь на небеса или погрузиться в недра земли и поселиться в подземных водах. А оттуда она просачивается наверх, через источники, родники и колодцы, чтобы поселиться в растениях и деревьях, либо испариться в воздух, чтобы вернуться каплей дождя. Однако, секрет в том, что рука человека осквернена с тех пор, как предок наш давний восстал против султана Вау и обманул его в деле с садом райским.

Он помолчал, глядя в сторону, потом спросил, не поворачиваясь:

— Что, напомнить тебе легенду?

Ночной мрак прорезали две звезды. Одна из них направилась к востоку, словно падала в лоно четырехугольных скрижалей, открывшихся небу над Идинаном. Вторая покатилась на запад, таща за собой светящийся хвост, покуда совсем не скрылась в море песка. Знамение! Дар неба земле. Груди Сахары раскрылись одним колодцем на востоке, другим — на западе.

В недрах движется влага. Беспокойно бурлит вода райского источника Сальсабиля. Расщепляет падающие скалы и возвращает жизнь племенам кочевников-переселенцев, поставленных на колени жаждой на голом континенте.

Шейх поднял руки вверх и прочел заклинание. Гость последовал его примеру и пробормотал нечто схожее на языке хауса.

Вождь обратился к легенде.

— Люди султана перехватили нашего деда, после того как тот заблудился, томился от жажды, потерял рассудок и впал в бессознательное состояние. Они его напоили и привели в Вау. Представили его султану, и тот избавил гостя от голода и прогнал страх. Поручил ему стадо верблюдов, чтобы тот пас их в близлежащей пустыне. Минуло несколько лет, скотина рождалась и множилась, и вот — удвоилось стадо. Пастух вызвал восхищение султана, он отдал ему в жены старшую из семи дочерей. А поскольку женщина по своей природе склонна к самомнению и кичливости, похвальбе своим положением, то он причинил своей дочери боль, женив на пастухе именно ее, а не всех сестер вместе. И она не переставала искушать пастуха, подталкивать его к тому, чтобы преступил он порог в заветный сад и сделал его пастбищем для своего стада. Предок наш бедный долго соблазну сопротивлялся, однако, женщина-обольстительница его бросила, отказала ему, и он пал на колени и ввел своих верблюдов в запретный сад. Разгневался султан и изгнал их обоих за стены Вау. С того самого дня пропал наш грешник и все потомство свое загубил и лишил всех нас жизни мирной в Вау.

— И с того самого дня мы воспеваем этот утраченный оазис и изнуряем себя его поисками, — подхватил собеседник.

— Да! И с того самого дня угнездилась скверна вместо благости в руках нашего обманутого предка. И вместо того, чтобы множиться под заботой его благословенных рук, как ранее, поразила болезнь и пастыря и стадо, заболела скотина чесоткой да чумой, распространился недуг по всему стаду, и оно сгинуло… Так сможет ли почтенный султан Анай воистину возвести город Вау такими вот грешными руками?

— Нет! Не выйдет!

— Вот видишь, осквернение могил предков — не единственная причина его заблуждений.

— Нет. Не единственная — есть и другие причины…

Воцарилась полная тишина — словно сама к себе прислушивалась. Ночная Сахара — это бездна покоя.

— Ты же знаешь, что султан вознамерился сделать с колодцем, — пожаловался шейх.

Однако Идкиран вновь повторил свою загадочную концовку:

— Есть на то и другие причины…

Ночному мраку вышел срок, горизонт озарился первым проблеском рассвета.

6

Звезды Сахары. Слезы холодных зимних ночей. Сосцы чародеек. Доят из их свечения свои заклинания и видения. Собрание знаний прорицателей и их зеркало. По страницам звезд они прочитывают свои пророчества. Дрожащие подвески красавиц в час гибели их любимых мужей в походах.

Звезды…

Маяк для заблудившихся в пути. Верный собеседник переселенцам и странникам, которым Сахара предписала жить в изгнании вечно.

«Ашит агаз». Дщери ночи. Сходятся вместе во мраке. Шепчутся о тайнах пространства. Собираются гроздьями как кисти фиников в объятиях пальм.

Иди… Странное имя. Одинокий кочевник, подвешенный между небом и землей. По блеску соперничает с полной луной и от принципа не отступит. Привязан к столбу, чтобы освещать верный путь отправившимся в поиски Вау…

Талмат… Светится в недрах ночи, словно мудрая старуха-пустынница. Рассказывает сказки одному поколению за другим о вечном изгнании, об утраченном Вау, об Анги, которое тоже было утрачено, когда люди утратили истину и сбились с пути.

Звездное племя собралось вместе на совет, когда звезды увидели, что случилось с землей Танис, и решили поспешить на помощь принцессе пустыни. Они пустили падающие метеоры — звезды упали на грудь земли. Они распороли недра Земли, истомившейся и иссохшей от жажды, и открыли родники, источники и колодцы.

Именно это совершилось однажды в незапамятные времена.

И всякий раз, когда нынешние жители Сахары видят сверкающие в ночи падающие звезды, они бодрствуют ночь напролет и читают нараспев молитвы. Вспоминают заклинания предков. И плачут по небесной душе, погибшей ради того, чтобы вывести на верный путь странника на пороге смерти к спасительному Вау, прежде чем он придет в отчаяние и сгинет, сорвав с себя все одежды, чтобы принести свои тело и душу в жертву року Сахары.

С тех пор, как поспешило небо раскрыть благословенные груди Земли, чтобы забило ключом молоко земное, и Сахара не перестает биться в глубине своих недр, где пульсируют жизнь и вода.

Ветры дуют и несут пыль, чтобы похоронить колодец здесь, или засыпать источник там, однако, в расщелинах гор, в углублениях между холмами, во впадинах меж песчаными дюнами всегда найдутся скрытые до времени груди, которые мать-дарительница хранит, чтобы дать причаститься жизни измученному путнику в нужное время.

7

Колодец был обнаружен триста лет тому назад. Сказители утверждают, что открывателем его был путешественник из Ахаггара. Он пришел из Тамангэста, спрятав в душе переданную ему изустно карту поисков клада в Азгере — получил ее в наследство от деда. Говорят, что подлинная карта на языке тифинаг была начертана на камне, спрятанном в одной из пещер, а затем один из богословов перенес ее символы на кожу степного буйвола, чтобы проще было носить ее с собой по Сахаре. Однако, тот факих встретил свою смерть именно из-за этой шкуры — с помощью меча ею завладел язычник, древний житель Ахаггара. И несмотря на знатное происхождение и принадлежность к правящим родам Ахаггара и все его благородство, он не избежал смерти от рук тех, что занимаются поисками кладов. Однако же, он ухитрился сжечь драгоценный кусок кожи и съесть ее, прежде чем отдаться в руки врагов. Похоже, мудрость его предсказала ему подобный исход. И он оставил своему внуку завещание — у одной долголетней старухи-поселенки, которой было уже больше ста лет от роду и которую племенная чернь обвиняла в том, что она занимается колдовством. Старуха совершила передачу завещания внуку, едва тот достиг совершеннолетия, и голову его покрыла маска мужчины. Она была вынуждена не спать в течение трех ночей подряд, заставляя его в точности заучить все символы, с которыми составлялись древние карты, указывавшие места кладов.

Не успело это случиться, как он попросил у матери прощения и ушел. Странствовал до Азгера, следуя указаниям завещания и разыскивая свой легендарный клад, а старуха-долгожительница скончалась на седьмой день после его ухода — снарядив наследника на правильный путь и передав ему долго хранимую ею тайну. И все-таки тот факт, что они избавились от подлинных карт и планов — каменных ли, кожаных ли — и перенесли все полезные сведения на устную передачу, не избавил путника-внука от преследований врагов и козней тех, кто посвятил свою жизнь поискам золота.

Они отправились по его следам.

В горах Тассили он приступил к исполнению указаний. Следовал по ущельям и горным ложбинам, определяя путь посредством знаков тифинаг и рисункам первобытных людей, высвеченным в скалах и нарисованным на стенах пещер. Всякий раз, как он впадал в затруднение с толкованием древних букв и звуков, или путался в них по причине языковых ухищрений предков с целью ввести в заблуждение людей алчных и ненасытных, он прибегал к помощи стариков и старух, которые упорно цеплялись за жительство в пещерах Тассили, будто жили там с предками уже многие тысячи лет. Старики объясняли и растолковывали ему скрытый смысл, таящийся в этих символах. Они часто сомневались и колебались при прочтении наскальных талисманов и заклинаний, но порой нужное слово, которое он помнил со слов своей старухи, вселяло в них уверенность, давало ответ на вопрос и открывало ему двери. Было там у него три загадочных стиха поэзии, смысла которых он не понимал. Казалось, они были написаны на языке туарегов «тамахак»[145], не менее древнем чем скалы. Внук не знал точно, были ли эти три стиха заимствованы прямо из текста завещания, которое оставил ему дед, или происходили от мудрой старухи, той, что усердно старалась обеспечить только ему выполнение задачи и оградить от других, опираясь на свой долгий опыт запутывания людей и прекрасное знание характера жителей Тассили, известных своей замкнутостью, нелюдимостью среди прочих и подозрительным отношением ко всем, кто не был исконным жителем Сахары. В местечке Игухармеллен он повернул на восток. Спустился по вади вниз, пока не добрался до Танзуфета, пройдя целых два дня. Ночь он провел под обрывом оврага, прислушиваясь к бормотанию джиннов на южном Акакусе — всю ночь он бодрствовал, повторяя в памяти пункт за пунктом в перечне указаний своего устного плана.

На заре он продолжил путь. Когда время близилось к полудню, он дошел до места. Все было точно так, как определил в завещании дед. Он спешился и пошел по равнине пешком, ведя махрийца за собой. Прислушивался к царившей вокруг торжественной тишине и разглядывал очертания величественных небесных скрижалей, нависавших над вершиной Идинана. Поднял голову над собой и вперился в диск весеннего солнца, восседавшего на своем вечном престоле и грозившего огненными плетьми рабам земным…

Он достиг первого холма.

Поставил верблюда на колени и оставил его так у склона холма. Вначале тот покорно сидел на коленях и принялся жевать жвачку, вздымая свою длинную изящную шею к востоку. Но потом зверь неожиданно поднялся на ноги, оглядываясь кругом в беспокойстве и тревоге. Тогда человеку пришлось вернуться к своему товарищу и вновь посадить его на колени. Затем он связал две его передние погрузившиеся в пыль длинные лапы веревкой, свитой из козьей шерсти. Подождал, пока его спутник не избавится от напряжения и не перестанет нервно вздергивать головой.

Потом он добрался до второго холма.

Диск солнца совсем приблизился к обнаженному телу равнины. Излучал лавины яркого света. Марево расползалось в половодье полуденного пламени.

Он остановился и прочел заклинание на непонятном языке. Языке джиннов, дедов и кладов. Замер на мгновение. Весь покрылся потом. Повернулся направо. Широкими шагами пересек ров. Один шаг. Два шага… три… четыре… пять, шесть, семь. Затем он опустился на колени на кучку пепла. Собрал пригоршню и рассеял ее над своей обмотанной чалмой головой. Принялся копать. Копать… копать…

Копал он день и ночь, не обращая никакого внимания на своих противников, наблюдавших за ним в открытую с соседних холмов. Сделал передышку и забылся сном на несколько часов. Проснулся на следующий день к вечеру и продолжил свое копание в земле. Он отбрасывал пыль руками, а песок относил подальше в сторону в кожаном мешке. Затем стал использовать махрийца, нагружал его всем, что попадалось: пылью, пеплом, песком, гравием. Не прекращал своей сумасшедшей работы, пока почти не наткнулся на прочную каменную плиту. Он поднялся, возвел руки к небу и прочитал фатиху, благословляя своего почтенного деда. Потом вновь преклонил колени, заботливо очищая от праха круглую каменную плиту. Сердце его трепетало и, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, лицо омывал струящийся ручьем пот. Бездна приоткрыла свою мрачную унылую пасть, и жерло заблестело тонким мраморным кольцом, отполированным бечевками и хранящим меты и следы тысячелетий. Он оттащил плиту в сторону, снял ее прочь с жерла. Наклонился над темной пастью. Где-то на далеком дне внизу что-то блеснуло. Он взял камешек, метнул его в пропасть. Прошло некоторое время, прежде чем он услышал звук падения в воду. Он покопал вокруг полированного кольца. Вот она, роскошная грудь. Набухший мраморный сосок Сахары на поджаром и увядшем торсе Земли, терпеливом, усталом, дарующем. Солнце высосало из нее всю свежесть и саму жизнь. В незапамятные времена сюда упала звезда, и забил источник.

Охотники за золотом все поняли раньше него и повернули назад. А внук все копал и копал землю вокруг, изрыл всю ложбину меж двумя холмами, пока не явился к нему в гости призрак одного из путников. Он снял тяжелые мешки с его верблюда и опутал ему бечевкой передние ноги. Дело близилось к вечеру, на небе показался бледный лик луны. Внук был поглощен приготовлением чая, а одинокий кочевник произнес:

— Не утруждай себя, сынок. Пришел час тебе остановиться и восславить господа.

Внук долго вглядывался в лицо пришельца. Пытался уловить то скрытое выражение, что заметил в его глазах. Глаза смотрели в пустоту, как смотрят глаза слепого.

— Ты предсказатель? — спросил он.

— Всякий, кто кружил по Сахаре, меняя стоянки, есть предсказатель. Предсказатель — каждый, кто связал свое сердце с Сахарой.

— Я остановлюсь только тогда, когда нападу на наследство. Мой дед — человек серьезный. В жизни не шутил. Слава о нем не умолкает во всем Ахаггаре.

— Серьезный. Серьезный больше, чем следует.

— Он насмеялся надо мной?! Вместо сокровищ я наткнулся на колодец! Что это, как не насмешка?

— Так ты что же, не понял намека?

— Какого намека?!

Путник повис на луне. Во всем облике его сквозило смирение. А в стеклянных глазах — пустота и туман. Сказал:

— Он передал тебе в дар редчайший клад. Он подарил тебе жизнь, а ты ищешь зловредных сокровищ!

Сахару поглотила пропасть спокойствия. Оба верблюда пережевывали жвачку и вернулись из пропасти к жизни.

— Разве может быть такое, — спросил себя внук, — чтобы мой дед пожертвовал своей жизнью ради того, чтобы какой-то колодец на просторах Азгера оставался главной его тайной? Я не могу поверить.

— А разве твой дед — тот человек, что разработал весь этот план? Во всяком случае… — здесь пришелец помолчал немного, потом продолжил: — Если он был человек достойный, так осведомлен был о тайне. А если был человек алчный, то и помер в неведении. Однако, все это ничего не меняет в деле. Он подарил тебе самое ценное сокровище в Сахаре. Возблагодари же твоего Господа!

Уголек заворочался в груди внука. Поднялся и перекрыл ему горло. Гость извинился. Перенес свои нехитрые пожитки на верблюда. Два меха с водой — весь его достаток в долгих собеседованиях. Он проводил гостя до вершины холма. Попрощался, постоял и посмотрел ему вслед, пока тот не скрылся за холмистой грядой по дороге, ведущей к одержимому джиннами Идинану. Призрак, явившийся неизвестно откуда, и вновь канувший по дороге в Неведомое. Внук вернулся к своему кладу и прилег рядом с махрийцем. Он следил глазами за прекрасной полной луной в небесах, и она напомнила ему о его встрече с возлюбленной красавицей и постигшем его разочаровании.

Он бродил по северной пустыне в поисках травы и пастбищ, когда она прислала ему весточку с одним пастухом, вассалом. Он спустился в вади, расположенное вблизи стоянки ее племени, и пробрался ночью к ней в дом. Она приняла его за палаткой, они сидели на песчаном просторе при скупом и бледном свете луны, она рассказала ему о трагической гибели деда, однако, ничего не упомянула о завещании. Ограничилась указанием вскользь: «Было бы ладно, если б ты пошел к вашей старухе-долгожительнице, он оставил тебе через нее свое последнее слово».

Он отправился к себе в племя, и там нашел утешение. А когда он достиг возраста зрелости, мудрая старуха сообщила ему все детали завещания, напомнившие ему о ее тонких намеках, и он пришел в восхищение от своей знакомой. Хорошо, когда у тебя есть красивая женщина. Но много лучше, если твоя красавица еще и умна. Ибо красота и ум — это два чуда, которые просто не могут сойтись в одной женщине. Он не верил, что эти два чудесных качества могут попасть в руки одного охотника-мужчины, вплоть до последнего дня — когда в своем долгом странствии он завладел водой, а не мешком с золотой пылью. Красота женщины — вот средство заполучить и золото, и серебро. А ум ее — ловушка, чтобы завладеть мужчиной. Он сейчас не мог понять, приходилось ли ему раньше слышать в легендах, передаваемых старухами, или это сегодняшнее жестокое разочарование в поисках клада навеяло ему ее.

Впервые он увидел красавицу на пастбище. Она спустилась на равнину, заросшую густой травой после щедрой дождливой зимы. Ее сопровождала группа девушек. Они погоняли овечье стадо. Ее стройную талию подчеркивало плотно прилегавшая к телу розовая ткань. Несмотря на складки широкого покрывала девичья грудь выглядела рельефно и привлекательно. Пышные волосы заплетены во множество тонких косичек, сходившихся вместе внизу, там, где они падали на плечи. Росту она была высокого, под стать молоденькой верблюдице, хотя ей самой не исполнилось еще и тринадцати лет. Вся фигура ее была подтянутой и стройной, как у пустынных газелей. Большие черные глаза источали радость и ликование. Он поклялся в душе: она будет принадлежать ему! Отправился после этого к матери и открылся ей. Та улыбнулась и ответила, никого не спросив: «Она будет твоей». А потом отправилась к ее родне и предъявила спрос на нее, и ей сказали: «Она будет его. Какой счастливой должна быть девушка, вызывающая восхищение парней в пору, когда ей еще не исполнилось и тринадцати лет. Она будет отдана ему». Он был обескуражен на пастбище, когда она бесстрашно нарушила его уединение и отважно заявила ему: «Я — твоя». Он глупо рассмеялся, а она продолжала: «Готовь снаряжение. Ты что думаешь, делать запрос на девиц у всех на виду дело легкое? Давай, надо, чтобы ты начал готовить выкуп с сегодняшнего дня!» Он с удивлением следил за ней, как она перечисляет все необходимое для молодой красавицы из числа знатных девиц. Сорок породистых верблюдиц. Десять верблюдов. Женский паланкин, изготовленный в Кано. Три десятка шелковых платьев, пятнадцать цветных покрывал из горной шерсти. Три кожаные палатки и еще три — из верблюжьего пуха или из козьей шерсти. А также… драгоценности из золота и серебра: браслеты, серьги, перстни, ожерелья…

Она закончила, и он рассмеялся так же глупо еще раз. Сказал: «Я никаких кладов золотых еще не находил и в походы в страну джунглей пока не отправлялся». Однако она оставила его и спокойно вернулась к своим подружкам, никак не отреагировав на его жалобы. Он осознал, что совершил свою первую ошибку в отношениях с будущей супругой. Его взрослый рассудок не говорил ему до того дня, что женский пол не терпит в мужчине слабости. Старухи утверждают, что мужчина перед лицом женщины всегда должен оставаться на высоте. И даже если он чего не способен сделать, так должен делать вид, что способен, и даже соврать. Женщина прощает ложь, но не простит немощи!

Теперь ему надо было добиваться ее расположения, умилостивить ее и посылать к ней посланца, чтобы она еще раз пошла на уступки и встретилась с ним на пастбище после того жестокого унижения в памятный день. А еще ему предстояло научиться врать и говорить льстивые слова и шептать на ухо разные обещания. Он сказал, что явится к ней со всей мыслимой и немыслимой Сахарой за плечами, со всеми ее кладами и сокровищами, верблюдами, знатью и вассалами, неграми и караванами. Теми самыми караванами, что приходят из Томбукту, Кано и Агадеса с золотом, шелком и украшениями для невест…

И он не переставая, годами, продолжал повторять ей эту легенду. А когда отвернулся ото всяких воров ради старухи, и эта древняя старуха спустя два года вдолбила ему в голову завещание, изумление поразило его. Он выскочил из палатки старухи, побежал на простор, далеко, валялся в пыли во мраке ночи и хохотал как безумный джинн. Этот хохот был единственным способом выразить свое изумление. Он наконец-то поверил, что правду говорят люди его племени, будто легенда, повторяемая долго и упорно, однажды становится правдой. Но теперь… Теперь он не в силах потушить этот горящий в душе уголек, когда правда открылась ему полностью. Он ведь полагал, что Аллах наградил его достойной наградой в ответ на его долготерпение, а правда-то оказалась фальшивой… Захороненный в недрах земли клад обернулся не золотом, а простой водой! Что же, что же он скажет теперь своей возлюбленной невестке, которая терпела вместе с ним, ожидая этого дня долгие годы?

Он не спал до утра.

Девственный уголек зари вспыхну и очертил линию горизонта Он поднялся и сложил все пожитки на спину верблюда. Долго стоял в тишине над каменным зевом. И чем больше вглядывался он это мраморное полированное горло, которое он собственными ногтями выкопал и очистил от слоя песка, щебня и пепла, тем больше разгорался в его груди пожар. И неожиданно — в порыве чудовищного внушения или легкомысленного безрассудства — он не знал, почему он приблизился к этому израненному канатами и тысячелетней эксплуатацией горлу, схватился за гладкую поверхность каменного кольца, забрался на него и сел сверху. Полы его широкой одежды свисали вниз, покрывая мраморное горло, сотворенное дланью небес. В дикой греховной попытке унять свою ярость, потушить жгучий уголек в сердце, он извивался и кряхтел, слушая тишину и всплески воды глубоко внизу на дне… На самом дне! Заря вздрогнула и ушла на дно, горизонт почернел. Раздался протяжный вой джиннов на бесовском Идинане, солнце дрогнуло: совершать ли ему дневной бег? Вся равнина оделась в траур, и из глаз терпеливого, видавшего виды верблюда покатились крупные слезы.

Презренный отрок не заметил слов, высеченных знаками тифинаг внизу, на нижней части божественной мраморной шеи, потому что женщина из ахаггарского именитого рода посеяла в его сознании мысль, что золото, а никакая не вода, является истинным сокровищем в мире, и он поверил женщине!

Он вернулся в Ахаггар.

В селение он прибыл после заката. Направился прямо к ее палатке и нашел ее сидящей на корточках у входа. Махрийца он оставил далеко в стороне, подошел к ней. Она не встала его приветствовать. Словно зная все о его неудаче. Словно вести о ней опередили его появление. Правда, люди Сахары утверждают, что именно ветер разносит все новости по пустыне. Он почувствовал удушье в горле. Это тот уголек в душе разгорелся вновь, обжигая все тело, подступив к самому горлу. Он бросил свое копье с ней рядом, у нее вырвался всхлип, но он не придал этому значения. Уселся на землю в темноте рядом с ней. Она ничем не приветила его, ничего не спросила. Конечно, она все уже знала. Молчание длилось довольно долго. Наконец он произнес:

— Я вернулся.

Откуда-то неподалеку с открытого пространства раздалось блеяние коз.

— Я знаю, — сказала она.

Ему показалось, он уловил тень насмешки в этих словах. В сердце вонзился ножик. Он явственно ощущал, как лезвие пролезает ему в грудь, касаясь острием измученного сердца. Сказал:

— Лучше бы я не возвращался!

Она не ответила. Подавила болезненный вздох. Чувствовала, как липкая жидкость стекает с бедер и облепляет кожу.

— Я не верю, чтобы дед мог насмеяться надо мной, — сказал он.

Ее бросило в жар. Она пощупала подол, он был влажным. Вся одежда внизу была мокрой.

— Или это судьба? — сказал он. — Что я сделал, чтобы судьба так надо мной насмеялась?!

Воцарилось молчание. Кровь продолжала струиться по телу — по ее ногам, по ступням… Жидкость капала на землю, изжаждавшийся песок впитывал все. Она попыталась было вытащить копье, однако, боль пронзила ее всю, ударила в голову. Она вновь подавила вскрик и высокомерно откашлялась.

— Я вижу, ты молчишь, — сказал он. — Когда же заговоришь?

Она увидела в полутьме, как струйка крови течет по направлению к нему по песчаным прожилкам. Быстро махнула рукой по песку, набрасывая пыли поверх ее.

— Я знаю, что потерпел поражение, — сказал он, — но все же не будь так скупа — обратись ко мне!

…Она почувствовала головокружение. Ее качнуло два раза, однако она выпрямилась, вернула равновесие. Гордо подняла голову…

Внук чувствовал, как погружается вглубь лезвие ножа. О лезвии копья он так и не вспомнил. Все лицо его было покрыто потом. Вся спина была мокрой. В отчаянии он воскликнул:

— Я надеялся, что это мое поражение будет нашим общим поражением, однако, кажется мне, я ошибся…

Она преодолела головокружение, а внук поднялся и сказал на прощание;

— Если ты изменишь мнение, найдешь меня в соседнем вади.

Эту ночь он провел в вади в одиночестве.

Утром его навестил ее отец и сообщил ему, что девушка истекла кровью и умерла.

Умерла?

Несколько месяцев прошло, прежде чем глупец поверил, что все случившееся могло случиться. Он убил ее собственной рукой! Своим копьем. Она истекала кровью рядом с ним, а он бормотал ей что-то о своем разочаровании и пытался выжать из ее уст последнюю надежду, которую убил в нем самом потерянный клад. Но гордость забрала ее у него. Гордыня — самая близкая могила для жителя Сахары…

Он пропал вновь, углубился в пустыню. Пастухи кочевали вокруг, и он удалился еще дальше, в восточную Сахару. Пропадал несколько месяцев, его все искали. Нашли его полуистлевший скелет, уткнувшийся в яму, выкопанную в безжизненном вади. Черви выели ему глаза, сожрали кожу и плоть на лице — оно выглядело скверно и устрашающе.

Он умер от жажды, безуспешно пытаясь выкопать голыми руками колодец взамен того, старого, который завещал ему его дед и который он осквернил своими экскрементами. Его ложное мнение о его возлюбленной не дало ему повода наклониться и прочесть слова предупреждения, высеченные знаками древнего письма туарегов на стенке узкого, отполированного канатами каменного горла колодца, чуть пониже верхнего его отверстия: «Кто осквернит воды сии, того постигнет возмездие Сахары», — гласила надпись на языке тамахак.

8

Хаджи аль-Беккай опрокинулся на спину и произнес с разочарованием в голосе:

— Расцвела торговля, и процветают воры!

Султан отогнал муху веером из пальмовых ветвей, перевитых разноцветными кожаными ремешками, и заговорил:

— Нам надо обойти эти законы природы. Законы Сахары. Что происходит? С неба — ни капли, пастбища выжжены, кругом засуха и голод год за годом… Мы спешим молиться о ниспослании дождя, уповаем на небеса. Закалываем животных в жертву, одариваем гадателей, чтобы сняли заклятие. А потом… А потом вдруг — разверзается чрево небес, и льют дожди! Льют ливни и бегут сели, снося на своем пути дома, стада, людей… Они всегда выбирают себе в жертвы адамово племя. Будто оно отказывается принимать древнюю веру, которую мы похоронили во мраке времен, с тех пор как Сахара приняла веру мусульман. Словно старается внушить нам также, что человек погибнет в обоих случаях: в пору засухи и голода он умрет от жажды и голода, а в сезоны дождей и возрождения погибнет от селей!

Хаджи аль-Беккай продолжал лежать на месте, опираясь на красную кожаную подушку, взгляд его был прикован к потолку, свитому из пальмовых ветвей и листьев. Рот был раскрыт, блестели зубы. Литам мутно-белой окраски спал с лица вниз, обнажая густую серебряную бороду. Щеки оголились, ясно выделялись на них глубоко ввалившиеся глаза, смотрящие в никуда из обширных орбит. Будто и вовсе не слышал речи султана Аная, он проговорил немощным тоном, словно обращался к самому себе:

— Если бы султан Ахаггара не поступил со мной так вероломно, случившегося просто не произошло бы. Он расторг договор и увел своих людей в последний день. И весь караван достался низкому сброду.

Однако султану в равной мере были далеки эти жалобы гостя, и он продолжал вести свои рассуждения о жизни и смерти:

— Я хотел сказать, что зло может исходить из добра, а добро — порождаться злом… Ты меня понимаешь?

Хаджи выпрямился и сел, поджав ноги под своим дородным телом, подправил руками колени и мучительно произнес:

— Позволь, позволь мне разъяснить случившееся, о господин наш султан. Полтора года назад расправились негодяи из шакальего племени с одним моим караваном, возвращавшимся из Мурзука. Я не говорил тебе об этом в то время, поскольку вложил все свое состояние в последнюю сделку. Отдал в залог даже дом моих детей в Гадамесе и вложил деньги в жизненноважную сделку. Я не знаю, что там натворили в Триполи купцы-евреи, но они подняли цены на золотой песок, привозившийся в тот год из Томбукту. Слухи передают, причиной был спрос на него среди купцов из стран христиан. Впервые в жизни пошел я наобум и нарушил завет Нахума о золоте, который ему очень нравилось повторять передо мной: «Не клади яйца в одну корзину, чтобы не потерять все, если она свалится». Он говорил мне, что это профессиональное заклинание, в нем — ключ к успеху евреев в торговле. Но я не воспользовался этим правилом, и меня опутали мои давние конкуренты и соперники из Гадамеса. Злоупотребил я доверием, не рассчитал верно, решил, что позабыли они давнюю вражду. Запамятовал, что причинение зла не забывается, а раненый зверь позор переживает, рану зализывает и только ждет момента, чтобы отомстить. О, как сильна память человеческая, когда мысль о мщении затаила!

Он хлопнул обеими ладонями по еврейскому коврику из Тавата и яростно заявил:

— Сам Аллах всемогущий забывает зло и прощает, один человек только не забывает и не прощает ничего!

— Аллах милосерден! — пробормотал султан.

Однако раздосадованный купец не обратил внимания и прощения у Аллаха не испросил. Он продолжал свой рассказ о подробностях злой махинации:

— Первое, что они сделали, — объединились. А затем послали гонца с дарами к вождю племени Итиси в Ахаггаре и попытались склонить его к тому, чтоб он отказался обеспечивать мне безопасность и поднял бы руку на мои караваны. Однако туарег оказался человеком благородным и вернул им все их дары с их посланцем и ответил им, что скорее можно смерть принять, чем на вероломство пойти, а уговор — дороже всяких денег, его не купишь. Но не успел великодушный вождь скончаться в прошлом году, как они вновь направили посланца с целым караваном даров, рассчитывая на молодой возраст племянника вождя Итиси, малоопытность его в жизни и в управлении племенем, незнание им уставов и законов Сахары, и он вступил с ними в договор и увел своих воинов с постов на торговом пути, предоставив караван в добычу для разбойников…

Купец поднял к султану бледное, изможденное лицо, все испещренное морщинами и глубокими складками — будто постарел в одночасье. Заговорил трагическим голосом:

— Нанесли они свой удар! Глубоко в сердце мое проникли острием своим вредным. Наложили ростовщики руку на имущество, прогнали детей из дома. Жена моя, дети мои — на улице! Дети хаджи аль-Беккая — самого богатого купца в Сахаре — ютятся на улице, попрошайничают на рынках Гадамеса! Разве ж это можно представить, господин мой султан, чтобы свершилось подобное дело — меньше чем в месячный срок?!

Анай покивал своей черной чалмой в знак соболезнования, и гость продолжал:

— Нынче я весь в долгах. Не смогу даже детей навестить, потому что османский вали хочет меня в тюрьму заточить во исполнение приговора тамошнего кади. Не видать мне больше Гадамеса, там придет мне конец. Если уж заточат меня, ни за что не выпустят потом. Объявит кади о моей несостоятельности, и будут злорадствовать враги мои подлые. Какая уж теперь гордость! Прочь ее! Одни купцы только знают, как отступиться от предрассудка этого, когда выбор лежит между жизнью и смертью. Когда детям нищенство грозит, какой уж там смысл в гордости будет?! А мне ведь теперь и поступить-то нечем — ничего у меня не осталось!.. Понимаешь ты меня, господин мой?

Пальцы его задрожали, он опять повалился назад, на спину, а колени так и остались поджатыми под его тучное тело. Взгляд был устремлен в пустоту, глаза в орбитах вращались, словно он был уже при смерти. Султан удивленно наблюдал за ним, позабыв отгонять от себя мух разукрашенным тонкими кожаными ремешками веером. В мгновенье ока он смежил веки и провалился, а когда открыл глаза вновь, Анай увидел в них удивительный блеск — словно жемчужины светились в нисходящих сверху, из расположенного высоко под крышей треугольного оконца лучах. Слезы полились двумя тоненькими ручейками из глубоко запавших глаз по морщинистым щекам и пропадали где-то внизу, за краем небрежно обматывавшего голову и лицо покрывала.

Впервые в жизни Анай видел плачущего мужчину.

9

Вечер.

Линия света угасла на горизонте, и небосвод взбодрился и избавился от стыда. Пополз на брюхе во тьме, сливаясь с Сахарой в жарком лихорадочном объятьи. Влюбленному небосводу не приходило в голову любезничать с Сахарой иначе, как после жестокого издевательства над ней в течение дня, исполосовав ее всю огненными плетьми. Словно мужчина и женщина, которым любовь не в радость, если наперед не помучают друг друга вдоволь. И чем безжалостнее было все их противоборство при свете дня, тем сладостнее будет объятие в чертогах ночи. Оба они обжигали друг друга своим горячим дыханием, и тела, свиваясь в клубке, источали жар и влагу. Пыль не шелохнется, ветер преклонил колени. Тишина воцарилась такая, словно конец света пришел. Звезды мучаются, страдают, склоняясь над грудью Земли. Приникают ко грудям Сахары и лобызают те давние источники-сосцы, что откопали когда-то, желая спасти заблудившихся странников, потерявших все, едва покинули они пределы утраченного Вау, превратившись в вечных изгнанников. На сложные обряды никто не обращает внимания, кроме прорицателей-колдунов: они спешат прочитать символы бесчисленных кладовых, подвешенных в небосводе, в его таинственной плоти, и узнают тайны джиннов прежде чем покинут свою обитель во чревах матерей.

Учащенное летнее дыхание не прервется, покуда не расколет заря горизонт, возвещая об очередном разделении плоти на два тела и объявляя о новом периоде в полосе извечных мучений. Сахара следит за рождением девственной полоски зари, и лишь полоска дождя остается единственной, скрытой и невидимой мечтой, затерявшейся во снах и чертогах влюбленных.

10

Он прошел по темному коридору, отделявшему флигель принцессы от дворца султана. Увидел ее свернувшейся в клубок в дальнем углу. Голова была повязана шарфом цвета индиго. Края шарфа спускались по обеим щекам, придавая им легкий оттенок синевы. Плечи ее были покрыты черным покрывалом, стянутым спереди, на груди, золотой брошкой в виде семиконечной звезды.

Она поднялась, чтобы приветствовать гостя. Он сел у стены среди кучи разноцветных кожаных подушек и тюфяков из шерсти, набитых соломой и тряпьем.

Опустил верхнюю часть своего литама пониже бровей и хранил молчание. Принцесса тоже молчала и ограничивалась лишь тем, что, склонив голову, разглядывала на одном из матрацев, изготовленных ткачами из Тавата, череду непонятных символов.

Осторожный и чистый луч света, проникший в помещение через проем высоко расположенного треугольного окна, возвестил о том, что взошло солнце. Вау начал пробуждаться, возвращаясь к практике очередного дня, который будет заполняться жизнью по мере продвижения к неминуемому закату. Раздался звук кузнечных наковален в золотых переулках, а плоские крыши жилищ приняли первую порцию женщин и слуг, закопошились рабы и вассалы в узких проходах, на улицах и рынках.

Появилась служанка с круглым медным подносом в руках, заставленном чайными стаканчиками. Она поставила его на деревянную полку, прикрепленную к стене, и наполнила жидкостью два стаканчика — в помещении запахло приятным ароматом пустынных трав. Она подала каждому из них травяной чай, однако, султан не пригубил ни капли из своего стаканчика. Он поставил его рядом на ложе, покрытое красноватым ковром с вытканными на нем яркими белыми и черными узорами, и сказал наконец:

— Это должно было случиться. Он сам ожидал всего этого. Поверь мне.

Принцесса также не прикоснулась к чаю. Прежде чем заговорить, отставила стаканчик в сторону.

— Не удивительно, что человек умирает, но больно сознавать, если он умирает мучительной смертью.

Она стянула шарф на голове и добавила:

— Яд!

— Я с тобой не согласен. Если ему было суждено умереть, так уж какая тут разница — от яда или от меча?

Он опустил взгляд на узоры и заговорил с печалью в голосе:

— Я тебе сказал: он знал, что все так случится. С тех пор как он пошел на первую уступку, чтобы спасти от краха великое сахарское царство, именно тогда и пошел счет всем уступкам султана. Он мне этого буквально не говорил, но намекнул однажды. Сказал также, что благородный муж всегда должен быть готов идти на уступки. Настоящий мужчина, если поступит так однажды, пойдет по этому пути до конца. Окажется даже так, что он ото всего может отказаться! А если отказаться буквально ото всего — это значит потерять, лишиться самого себя и лишиться, таким образом, мира.

Он помолчал немного, потом продолжал:

— Благородный муж не знает уловок. Это — мудрость, доведенная до нас Анги. Однако покойный в тот день подкреплял ее словами многих легенд, которые он слышал от шейхов, наставников и мудрецов-долгожителей. Они утешили нас тем, что он не заключал перемирия с вождями из джунглей ради обогащения и приобретения золота.

— Но ведь именно об этом и ходят людская молва!

— А ты не верь никаким слухам. Он пошел на уступку и принес в жертву благородство султанов и гордость носящей литам знати во имя единственного в своем роде сахарского царства. Во имя Томбукту. Во имя утраченного Вау, из которого мы однажды были изгнаны, о котором мы все мечтаем и который к нам вернется однажды.

— Мечта же не осуществилась… Томбукту не стал центром мира, не превратился в сказочный Вау, несмотря на все уступки. Вожди племен бамбара завладели им, купили за золото. За тот же самый колдовской металл, о котором покойный говорил, что он перекроет путь Томбукту к процветанию, чтобы город стал воистину обетованным Вау.

— Все на земле — от Аллаха! Долг же всякого правоверного — искренним в трудах своих быть. Не думаю я, что найдется смельчак поставить под сомнение его героический труд.

— Поставили уже и нападок не прекращают. Ты разве забыл про шейхов братства аль-Кадирийя в Томбукту, которые открыто заявили ему о своей вражде?

— Если б не был он снисходительным, кротким человеком, они бы не осмелились. Это обвинение ему зачтется в заслугу, а не против него. Мечтать — дар редкостный, не всякий из султанов Томбукту таким даром прославлен.

— Люди славят султана Хамму.

— Люди дервишей славят, а не султанов. Хамма — дервиш! Марабут, а султаном он никогда не был, ни одного дня.

Она подняла на него свое бледное лицо с исполненным печалью взглядом. Он без колебаний заявил ей:

— Говорят, твой спор с покойным возник из-за дяди Хаммы. Уж позволь мне сказать, но ведь утверждают, это ты обвинила его в похищении дяди, странствовавшего по пустыне.

— Не верь пустым слухам!

— Я знаю, ты терпеть не можешь копаться в интригах.

— Я терпеть не могу копаться в прошлом!

Он сделал глоток травяного настоя и поставил стаканчик на ковер.

— Я все время думаю об одном — кто бы мог способствовать в строительстве Вау? Мы построим новое царство, более великое и сильное, здесь, в Азгере. И маги узнают тогда, что им не видать победы, не завладеть Томбукту еще раз. Потому что Томбукту и есть тот самый Вау. Вау не умирает, им невозможно завладеть силой, потому что у него тысяча душ! И все они — вечные, а мы — народ смертный…

Голос его внезапно дрогнул и он спрятал взгляд за полосой литама, как это обычно бывает с очевидцами, когда им приходится в очередной раз упоминать в беседе заветный оазис. Этот священный трепет охватывает обычно мечтателей, надеющихся найти утраченный город.

Однако султан заметил в ее глазах блеск совсем иного рода. Это была печаль. Не та печаль, что возникает день ото дня. Печаль иная. Давняя, долгая, гордая. Время придает ей святость, обращает ее во страсть. Теми, кто по природе создан для печали, овладевает непорочная, чистая страсть… Как же он смог, этот хвастливый парень-горец, отбить ее у него?

Правда, султан прекрасно знал, что ему не удастся утешить эмиру, даже если бы и попросила. Человек, связавший свою судьбу с другим человеком, утешить его не в силах, как бы ни пытался.

Лучи солнца разделили внутренние покои на две половинки — гонец древнего света прибыл и расколол мрак. У подножия стены напротив возник треугольник света и тоже раскололся пополам: два его нижних горизонтальных угла ложились на пол, на расположенное там ложе, а верхний вертикальный угол треугольника гордо и своевольно взобрался на стену. Султан следил с любопытством, как вьется ниточка света и кружатся в ней пылинки, поблескивают игриво, роятся вокруг головы Тенери. Ему казалось, так кокетничать может только мельчайшая пыль от золотого песка, поднимающаяся в воздух и танцующая соблазнительно при неожиданном дуновении ветра. Золотая пыль!..

11

Воды в колодце не стало с той поры, как нагрянули переселенцы и принялись вычерпывать ее для нужд строительства своего города. И люди разумные, которых поддержали также мудрые пастыри, с самого начала сошлись на том, что отступление будет продолжаться, если колодец будет и дальше обслуживать купеческие караваны, верблюжьи стада, пастухов и не прекращающееся строительство Вау, удовлетворять все эти нужды в таком объеме, что грозит всей равнине безволием и жаждой. Когда вождь поделился своими опасениями с Анаем в первые же месяцы возведения стен города, султан пошел на уступку и отвел многие караваны к двум другим колодцам — «Сердалису»[146] и «Жаждущему», чтобы торговые потоки не прекращались, верблюды получали необходимый им водопой, а караваны делали свое дело. Он также отрядил большое число своих негров таскать воду из этих отдаленных колодцев, чтобы не исчерпывать вконец возможности данного колодца, поскольку угрозой ему было не только возведение стен, но и нескончаемая пыль, которую нес гиблый, вдвое увеличивая риск. Те укрепления, что возводил вокруг его жерла Уха, выглядели слабыми и недостаточными, возводились по старинке. Воду съедал образующийся ежедневно ил, смешивавшийся с мелким песком, щебнем и красной солью. Камешки игрались вокруг, словно в насмешку, а земляное кольцо покачивалось из стороны в сторону, словно отяжелевшая чалма на голове упрямца!

И если полировка каменного жерла восходит к трем видам каната, свивавшегося из мочалки, джута и козьей шерсти, то гладкие стенки бассейна в скалистой выемке обязаны своей полировкой только воде и свидетельствуют о непревзойденном долголетии пользования им, подтверждая древнюю мудрость сказаний Анги, которую нравилось повторять пастухам всякий раз, как они возвращались сюда, к колодцу, поить своих верблюдов: «Камень прочнее всего, что есть в Сахаре, но вода точит камень. Вода, стало быть, сильнее камня, она сильнее всего в Сахаре!». В другой повести, содержащейся в Анги, текст гласит, что это ветер самый сильный, а не вода, однако, в народе более распространено в таких притчах предпочтение воды ветру.

Все это повторяют пастухи, приводящие сюда стада верблюдов в огромном количестве со всех четырех сторон света. Они знакомятся и беседуют друг с другом, проводят всю ночь в жеребьевке и пении народных песен Асагих и заунывных напевов кочевников, которые вечно скорбят о несчастном изгое, прожившем всю жизнь в Сахаре в поисках заветного Вау, но так и умершем, не увидев глазами раскрывшихся перед ним врат. На заре тот, кому улыбнулась удача выиграть жеребьевку, приступает первым к водопою со своим стадом. Говорят, что колодец на равнине — единственный во всем Азгере, куда прибредают потерявшиеся верблюды. Вождь это подтверждает, он рассказывал, как мотался по всей Сахаре в поисках трех верблюдов, которых потерял в свои молодые годы, так что был вынужден в конце концов обратиться к одному из известных факихов в оазисе Адрар, и тот написал ему заклинание на желтом листочке с изъеденными краями, завернул его в кусок тряпки, испачканной жиром, получив с него заблаговременно две серебряные монеты, и посоветовал ему немедленно направиться на равнину возле Акакуса, поскольку царь джиннов поведал ему, что там он стреножит для него верблюдов. И когда он действительно отыскал верблюдов на акациевом пастбище по соседству, то пришел в буйный восторг и долго удивлялся и восхвалял таланты факиха, пока не набрел на одного старого пастуха, открывшего ему секрет. Он с должным восхищением и подробностями поведал ему о случившемся чуде, когда они сидели вдвоем при свете луны, приготовляя себе чай на ужин, и мудрый пастух рассмеялся до слез, упав навзничь и долго содрогался от смеха. Потом вытер слезы и объяснил ему, что абсолютно все пастухи в Азгере навещают этот колодец, когда у них теряются верблюды. Он связал это удивительное событие с рассказом об открытии колодца, о том, как наказала Сахара негодного внука, когда он осквернил водный источник, пытаясь унять свою глупую дикую злобу, которая овладевает только такими сумасшедшими искателями золотых кладов. А закончил он рассказ тем, что факих этот выдумщик и использовал его невежество о чудесных свойствах «Колодца марабутов» и совершенно не за что выманил у него две серебряные монеты.

12

Песчаная почва в ложбине между двумя холмами вокруг устья колодца вся перемешана с мусором и пометом животных, он неумолимо распространяется вширь, ползет к подножию горы, спускается по склонам холмов в другие ложбины и впадины по соседству, потому что пастухи уж невесть сколько лет поколение за поколением пригоняют сюда и стреноживают стада верблюдов. Распевают свои печальные песни и баллады о потерянном Вау и ждут терпеливо своей очереди, которую определил им «священный жребий». И передают из уст в уста по всему Сахелю жестокие повести о приключившемся с людьми в прошлом во время ожидания.

В годы неурожая и бесплодия вся равнина полнится стадами, от верблюдов и скотины нет пустого места и куда ни глянь — везде стоянки проходящих торговых караванов. Изобретение жеребьевки у водопоя восходит именно к периоду тех жестоких лет. Это — мудрая традиция, выработанная долголетним опытом анархии, свидетелем которой был колодец, и происходившей вокруг воды борьбой, пока разумные люди в Сахаре не отыскали верный путь и не выработали этот благородный принцип. И как это обычно случается в истории, опыт не становится традицией, покуда не восприимет его мудрое писание и не соотнесут его люди с преданиями теряющегося в веках свода Анги. И чтобы утихомирить буянов и своевольных, убедить их в преимуществах жеребьевки, придумали мудрые люди историю, будто предания Анги указывают именно на такой путь с использованием этого способа. Они проповедовали всем, что воля жребия — это воля рока, а воля рока — это исполнение желаний сил Неведомого. Они насочиняли разных сказок, создали целые легенды для подкрепления этой идеи. И, естественно, уверяя других, эти разумные люди вскоре сами поверили в истинность собственных доводов, как это бывало с многочисленными призывами и законами, которые народ изобретал и относил к священному Анги, не занимаясь слишком подробными размышлениями о том, на самом ли деле происходят ли эти обычаи из мудрого послания неведомых сил, или они просто плод здравых рассуждений и утверждений обычных смертных, которые население Сахары освоило и затем причислило к священному своду.

В один из таких далеких годов колодец переживал очередной сезон засухи и бесплодия. Караваны не отступали от жерла колодца, пастухи вершили свой суд, уповая на волю рока, и пришли к решению бросать жребий. В течение всего дня пытались они удовлетворить нужду в воде, черпали и таскали наверх сосуды, истощая эту изможденную грудь земли, дарящую жизнь сироту, пока не вычерпывали все до последней капли, чтобы напоить несчастных верблюдов, которым на роду было написано наряду с отсутствием дождей и воды страдать еще от второй напасти, подлинного проклятия: отсутствия трав и всякого корма. Последняя капля росы высохла в стеблях растений пустыни, ничего не осталось вокруг, кроме редких и тощих деревцев в бесплодных оврагах, бывших когда-то руслами. Это напрямую влияло на ослабление сопротивления единственного, терпеливого животного пустыни, способного переносить жажду и целыми месяцами воздерживаться от приема воды. Пастухи прятали вглубь свою скорбь о верных тощих верблюдах — заунывные песни Асагих были попыткой выразить сострадание их друзьям, потаенные жалобы и молитвы поднимались ввысь в ритме этих печальных и горестных мелодий, призывая силы Неведомого вмешаться и облегчить участь, снять проклятие, неизвестно за что ниспосланное небом.

Однако сосок этой земной груди высыхал и истощался каждый день до полудня, и пастухи вынуждены были отступать в сторону, терпеть и ждать утра следующего дня, чтобы дать возможность колодцу наполниться за ночь, вернуть свое прежнее здравие и способность давать молоко жизни всем тварям живым вновь.

Караваны толпились и не уходили, вода во чреве земли продолжала иссякать, и наиболее мудрые из пастухов пришли к необходимости продлить срок ожидания наполнения колодца с одной ночи до двух ночей подряд, а с двух ночей далее — до трех кряду. Никто вокруг не помнил и не знал, сколько времени тогда пришлось ожидать своей очереди на стоянке одному худощавому страннику, прибывшему на породистом махрийце — пегом, поджаром, в теле которого долгое воздержание оставило глубокие складки и морщины, съело весь горб и прочертило кости и ребра под кожей. Никто вокруг не знал и не задумывался, был ли он одним из тех пастухов, что лишились стад и похоронили их в пустынях по соседству, после того как животных извели засуха и голод, или это был просто одинокий путник. Рассказчики потом передавали, что стройная его фигура и необычный рост, придававший ему сходство с ифритами Идинана, а также бледность кожи с зеленоватым оттенком, похожим на цвет тел покойников, были признаками того, что человек происходил из числа жителей пещер Тассили или Тадрарта, поскольку только они в Сахаре имеют такие характерные черты: худобу и таинственность джиннов и зеленоватость кожи покойников. Один из пастухов, старик, указывает на то, что странник тот прибыл в самый злосчастный день, когда иссякла последняя капля воды, и заводилы начали спасать вновь прибывших посредством выемки со дня колодца влажной грязи. Он стоял и наблюдал за общиной и не спешил подойти и получить свою долю — пригоршню ила, пока не подозвал старейшина пастухов. Он отвесил ему в притороченный к седлу сосуд для воды его долю жижи и познакомил его с пастухом-негром высокого роста, сказал, что ему выпал жребий дожидаться своей очереди в числе прочих довольно долго. Незнакомец молча стоял перед шейхом, неотрывно глядя на медный сосуд, окрашенный в нижней части белым оловом, — словно исполняя какой-то чародейский обряд и упорно испрашивая заступничество небес. Старик про себя подумал: вот она, извечная гордыня! Потом подошел к путнику поближе и отвел его в сторону ото всех, сказав:

— Не придавай значения тому дню. Забудь все, чему тебя учило племя, сжуй и проглоти этот ил, пока его не иссушило солнце — оно отберет последнюю влагу. Солнце простирает свои когти повсюду — доберется и до капель в сырой земле.

Незнакомец, однако, не стал слизывать влажную землю. Он вышел на возвышенность поодаль и продолжал ожидать своей очереди. Говорят, он передал это блюдо из влажного ила своему пегому махрийцу, как и продолжал это делать исправно все дни ожидания.

Дело было плохо: сосок иссяк, и за две последующие ночи на дне не набралось больше нескольких несчастных капель. Пастухи пришли в отчаяние, многие бросились в погоню за жизнью — искать колодцы в округе. Отправились к колодцу «Жаждущий», расположенному на расстоянии трех недель ходу к северо-западу от колодца «Сардалис». Никто не удивился провалу такой опрометчивой затеи. В последствии по равнине прошла новость о том что большинство пустившихся в эти поиски погибли.

Незнакомец не сходил со своего места на равнине.

Спал до заката под мертвой акацией в одном из вади на востоке. Затем тащил за собой на видавшем виды поводке из козьей шерсти своего верблюда, обходя группы сбившихся вместе пастухов. Никто не знал, зачем он это делает. Старейшина трижды вставал у него на пути, останавливая его и пытаясь внушить ему терпение в противостоянии с шайтаном гордыни, но зеленый призрак так и не внял его словам все три раза, продолжая пробивать себе путь в толчее верблюдов и козьих стад, пока не добирался до гряды холмов, нависавших над вади. Он снимал недоуздок с махрийца, отпускал его на свободу пощипать бледные ветви акаций и укладывался на просторе, подкладывая седло себе под голову. Устремлял взгляд в небо, словно ожидая, когда заблещут звезды, чтобы посоветоваться с ними и узнать о тайных заклятиях прорицателей, которые бы принесли в изобилии воду в колодец. Некоторые попытались было над ним подшучивать, но его молчаливость, таинственный вид и цвет кожи вскоре отвадили их от этого занятия, люди отступились и стали его сторониться.

Испытание становилось все тяжелее, и скотина начала дохнуть от жажды. Колодец иссяк: скряга уже не давал за ночи ожиданий никаких капель, достаточных, чтобы напоить кого бы то ни было, и водопой прекратили, перешли к тому, что стали распределять глотки воды, позволяя их делать трижды в день: в сумерки перед рассветом, с приходом полудня и — последний — вечером. Зной и дуновение гиблого ветра не прекращались, караваны продолжали ползти к колодцу, и старики были вынуждены ограничиться двумя приемами влаги в сутки, а затем дело дошло до того, что в последующие дни жалкую порцию воды стали выдавать раз в день.

Скотина вся подохла.

Всадники отказывались резать своих махрийцев, трупы охватило гниение, по равнине поползли черви. Воздух остановился, гниль распространилась повсюду, мерзкие запахи неотвратимо кружили головы людям, вызывая у многих частые приступы рвоты и обмороки. Благоразумные поднялись, принялись резать своих кормильцев в жертву богам, однако, такое запоздалое великодушие не могло справиться с жестокостью солнца — оно свирепело все больше, по мере того, как замирал воздух, продолжая истязать плоть пустыни, жечь и стегать невинное тело огненными плетьми. Знойное дыхание будто останавливалось в пору полуденного сна, чтобы продолжать плавку и истязание организмов на пути к закату. В один из вечером пастухи заметили гордого упрямца бредущим со своим верблюдом меж окрестных холмов. Он собирал в мешки верблюжий помет. Любопытные не могли себе отказать в желании поглазеть на него. Даже засуха с ее жаждой, даже смерть сама не в силах остановить любопытство некоторых собратьев. Не исключено вовсе, что не соберется порядочное число таких у самых врат ада в день воскресения. Они следили за ним украдкой, из-за холма, и обнаружили, что он кладет комки помета на седельную попону и размельчает их, чтобы вынимать оттуда зерна ячменя. Они не скрывали изумления, как смог этот шайтан, полуживой бес, одетый в кости и кожу призрак дойти до такой хитрости. Наиболее всего они удивлялись не способностям незнакомца, а самому факту получения им таким способом ценного корма своему махрийцу из отходов — вот что будоражило их сознание, возбуждая в душах жестокую зависть. Никто не предполагал, что отходы минувших лет изобилия могут хранить в себе сокровища, достаточные для кормления верблюда в годы бесплодия и голода. Всякий раз, как опорожнялся мешок, он отправлялся бродить по равнине и наполнял новый. Раскладывал содержимое на попоне, собирал ценные зерна. Растирал их в своих истощенных, бледных полумертвых ладонях и преподносил в пищу своему изможденному другу. Приятели с равнины пришли за ним — пригласить его выпить с ними зеленого чаю, однако, он гордо отказался, заявив, что не пьет чай. Это, естественно, увеличило любопытство одних, в душах других вызвало новый прилив зависти и злобы, а третьи попросту убедили себя в том, что пришелец — истинный джинн, спустившийся к людям с Идинана или откуда-то из пещер на плато Тассили. Такого не бывало, чтобы во всей Великой Сахаре кто-нибудь услышал, что какой-то коренной сахарец не пьет зеленого чаю. Жители Сахары знали мужчин, которые не едят мяса, и других, что не живут с женщинами, и еще довольно часто встречались хранящие пост и воздержание от пищи и кормящихся лишь травами, однако, никому на этом великом континенте не удавалось столкнуться с человеком, отказывающимся насладиться вкусом и прелестью райского напитка. Волшебная жидкость, которую сахарцы уподобляют напитку обетованного Вау, подобного ему по прелести вкуса они не пробовали нигде и никогда с тех пор, как их далекий предок сорвал листки чудодейственного растения в оазисе Вау и пришел с ним в Сахару. Потомки во все времена воспринимали его как амулет, с прелестью пользования которым они не могли расстаться. Они готовили его и по торжественным случаям, словно совершали священнодействие, они коротали с ним остановки на долгом пути и смягчали тяготы и неудобства вечных кочевий. Он снимал головную боль, согревал от холода и освежал в зной. Он растворял заботы и недуги, наполнял душу радостью и энергией. Странник чувствовал его запах за полтора дня пути, выверял с его помощью ведущее к стоянке направление, утолял жажду и избегал смерти. Кто в Сахаре осмелится отвергнуть свою долю райского напитка? Как тут было не прийти пастухам к мысли, что этот чужестранец не джинн во плоти, не помешанный какой-то, или призрак, посланный из страны мертвых, если он у всех на глазах отказывается от единственного напитка, доставшегося людям из утраченного в веках Вау?

Они оповестили своего старейшину, и мудрец скрыл удивление за черной своей чалмой и смолчал. Он сам пошел к гостю и нашел его ухаживающим за своим пегим махрийцем. Шейх пастухов заметил, что пестрые пятна на теле верблюда не единственный признак редкостных качеств этого породистого животного, — интерес возбуждало и таинственное выражение его глаз, подобного которому он не встречал в глазах самых смышленых махрийцев. Большие, черные, проницательные глаза смотрели, источая некое неуловимое сияние, словно глаза человека. Шейх пастухов в тот же вечер уверился, что этот взгляд — человечий. С наступлением сумерек они продолжали светиться — сильнее, чем это бывает со взглядами многих людей, которые желают сообщить и донести какую-нибудь тайну.

Устраиваясь на корточках перед незнакомцем и поправляя складки своей чалмы на голове, шейх произнес:

— Почему ты отказался испить чаю?

Ответом было молчаливое удивление.

— Колодец оскудел, а караваны идут. Чай утоляет жажду, от него отказывается только джинн или сумасшедший…

— Я ни разу его не пробовал.

— Не может быть!

— …

— Не родился еще в Сахаре человек, не пробовавший ни разу напитка нашего обетованного Вау!.. Что?! Сегодня ты не получишь воды!

Он замолк и потом добавил, пытаясь уловить в вечерней мгле выражение глаз пришельца:

— И ила ты не получишь!

Незнакомец продолжал водить по песку указательным пальцем, чертить символы и знаки тифинаг, стирал их и рисовал заново. Шейх пастухов отчаялся получить какой-либо ответ и продолжал раздраженно:

— Мне передали, ты преподнес влажный ил махрийцу и воду с ним делил тоже. Меня не удивляет, что всадник любит и почитает своего махрийца, но наша трагедия с водой переходит уже все границы. Мы умрем. Умрем, понимаешь? Мы умираем. Верблюд может месяцами без воды обходиться, но ты-то и одного дня без воды не выдержишь!

Незнакомец промолчал и пастух закричал на него:

— Ты творишь грех! За него в Сахаре нормальные люди наказывают! Кто ты такой? Кто?

Незнакомец не отвечал и не улыбнулся, он весь был поглощен своими символами и рисунками на песке.

— Если иссякнет молоко в материнской груди, — толковал старик, — младенец терзает сосок, гложет. А всякий раз, если грудь укусить, ей больно будет, она сморщится, совсем на молоко оскудеет. Понимаешь? Вот что у нас сегодня с колодцем произошло! Мы умрем, если чуда не случится. Поверь мне!

Однако сидевший напротив так и не заговорил. Словно речь шейха его совсем не занимала. Стариком овладела усталость, он отчаялся и ушел прочь.

На следующую ночь все, кто любопытствовал, увидели воочию, что он передал всю свою долю верблюду. В ту же ночь заметили, что он едва держится на ногах и стонет. Он держался за седло, чтобы не упасть, уложил пожитки себе под голову, прилег. Поутру, когда начало припекать солнце, махриец стоял у него над головой, прикрывая ее своим телом от нещадных огненных плетей. Он лежал, держась руками за голову, и следил за перемещением караванных цепочек по просторам пустыни. Люди говорили, что он еще пел какую-то заунывную, никому не знакомую песню громким голосом, прежде чем замолчать навсегда.

На следующее утро они нашли его лежащим навзничь, упираясь затылком в седло и держась за голову обеими руками. Взгляд был устремлен в пустоту, жизнь ушла из тела. Над его головой высился верный махриец — он клонил долу свою длинную шею и лобызал руки хозяина своими толстыми губами, с которых капала горячая пена. Во взгляде верблюда шейх пастухов разглядел такую тоску, какой не видал в глазах человека. Народ спешно принялся укладывать труп, а старик-шейх стоял и пристально следил за странным выражением глаз животного.

— Если б выпил с нами напитка Вау, не помер бы, — заметил один мужчина.

Шейх махнул на него рукой, а другой в это время сказал:

— Он помер, потому что чтил своего махрийца и отдавал ему свою долю глотков. У кого пегий верблюд, тот непременно умрет вот так.

— Счастливец тот, кто пегим махрийцем владеет, — заметил первый. Он сплюнул в сторону табачную жвачку и закончил:

— Даже, если умрет!

Шейх пастухов проследил за тем, как они подняли тело на плечи и пошли с ним в направлении кладбища. Потом вдруг крикнул им вслед, чтобы остановились. Он торопливо подошел к ним и приказал опустить труп на землю. Они положили покрытое тканью тело на мелкий щебень под ногами, а старик вытащил из широкого рукава своей одежды деревянную флягу. Накапал немного воды на ладонь и провел ею по лицу покойника. Потряс флягой, пытаясь собрать новые капли. Он долго держал ее так, вниз горлышком, над головой незнакомца, однако, эта маленькая фляга, запеленутая в полуистлевший плат дерюги, так и не рассталась ни с одной каплей. Старик поспешно заткнул ее горлышко куском пробки и спрятал в широких складках одежды. Произнес стыдливо:

Считайте, мы его омыли. Да. Мы его обмыли. Тело кочевника всегда чисто.

Подошел махриец. Он упорно пробивался сквозь людскую толчею, шел к телу. Наклонился над своим умершим другом и принялся отыскивать лицо под складками покрывала. Пастухи обменялись взглядами, все ожидали, что предпримет и скажет шейх: что в таком случае делать. Старый пастух сознавал это. Он подавил свое замешательство, сдавленно произнес:

Оставьте его!

Мужчины отошли. Махриец продолжал облизывать лицо покойника своими толстыми губами — они были все в пене, а в уголках к ним пристали крупные зерна ячменя. Затем он потянулся мордой к его рукам, а после — к пальцам ног, и также облобызал их. Поднял свою голову к небу, к палящему солнцу, окинул страдальческим взглядом бесконечный простор лежащей вокруг пустыни и сложил колени, сел рядом с телом. Издал мучительный рев, словно бык. Из груди его раздавался этот удивительный голос, а в осмысленном, умном взгляде необыкновенных глаз светилась боль утраты.

— Всадник не может владеть пегим верблюдом, — бормотал старик, — а пегому верблюду нечего ждать от своего всадника. Кто-нибудь из них обязательно сгинет.

Верблюд еще раз встал на ноги. Долго глядел в солнечный диск над головой, затем прикрыл тело покойного тенью своей высокой фигуры и устремил взгляд своих завораживающих глаз за горизонт, туда, где светились и плыли игриво волны миража — словно злорадствуя, со всем присущим им своеволием и соблазном.

Шейх согласился с предложением одного из мужчин и послал его с проходящим мимо попутным караваном в Тадрарт. Следы давней коросты уничтожили клеймо на левой ляжке верблюда, и никто не в силах был определить, к какому роду-племени принадлежал его покойный хозяин, однако, тот, что высказал предположение, убедил шейха: «Ты же слышал, как он пел с акцентом тех, что живут в пещерах. Жители Тадрарта. А потом… потом разве не говорит тебе ни о чем зеленоватый оттенок его кожи? Лица жителей Тадрарта — все, как у покойников. Во всей Сахаре больше такого народа не сыщешь, чтобы кровь на лицах не играла. Призраки! Что ты, сам не видел, что он — из роду таких призраков?»

Караван выпустил верблюда на свободу на полпути среди безжизненных вади и пошел пробираться через легендарные горы в направлении Мурзука.

На равнину верблюд вернулся через три недели.

В этот промежуток на равнине появился один всадник с радостной вестью: в Тассили прошли дожди, и водой наполнились многие русла-вади: и Танзофет, и Игихар-Меллен, и Амигро. Через пару дней дыхание дождя дошло и до этих мест, и равнина перевела дух, небесный жар спал немного, пошел на милость. Большинство караванов двинулось на Танзофет, а старик, вместе с группой своих давних друзей, остался на стоянке у колодца. Толпа рассеялась, нещадные вытяжки воды прекратились, и отверстие колодца вновь задышало влагой — сосцы земной груди наполнились молоком жизни. Пастух наполнил водой бассейн в скале возле колодца и пригласил на долгожданный пир пегого махрийца. Он вдел недоуздок ему в ноздри и потащил верблюда к месту весенней стоянки на покатом скалистом склоне, пониже устья колодца, в углублении, отполированном многолетним паломничеством людей и животных и источавшем свет и блеск от наполнявшей его воды. Вода блестела в водоеме в лучах яркого солнца, напоминая полоски миража. Ветерок разносил вокруг влажное дыхание прошедшего неподалеку дождя. Старый пастух подошел к воде и присел на край колодца. Улыбнулся и обратился к верблюду:

— Вчера — только надежда. А сегодня — уже вода! Настоящая вода! Ты можешь попробовать, если не веришь. Давай-давай, пей, покуда рок на нас не разгневается и не обернет все опять миражом, как вчера!

Поджарый, исхудавший верблюд, из грудной клетки которого повсюду торчали ребра и, казалось, прочерчивался под кожей весь скелет, верблюд голодный и истомленный многомесячной жаждой до такой степени, что у него на спине и горб пропал, этот верблюд гордо отказывался пить! Он понюхал кокетливо лежащий перед ним блестящий серебристый поднос, едва прикоснувшись к поверхности, а затем поднял голову и устремил взгляд к горизонту.

Один из мужчин подошел к старику, сказал:

— Он не верит! Ну, я заставлю его поверить. Вот глупый!

Он засучил рукава на прожаренных солнцем руках, закатал до колен штанины и прыгнул в водоем. Зачерпнул воду ладонями, обрызгал лицо и всю голову, наклонился и сделал несколько долгих глотков. Потом обрызгал водой передние ноги верблюда, смеясь и играя, встал в водоеме на четвереньки, хохоча как ребенок и намочив в воде все свое ветхое, бледное одеяние. Выпрыгнул наружу и обнаружил, что верблюд ушел. Ушел далеко, остановившись у могилы своего извечного друга. Удивленный пастух сказал старику: «Ведь умрет здесь! Ему не хочется здесь пить воду. Надо послать его в Тассили. Его хозяин пришел из Тассили. Эти покойники, у которых на лицах и кровь не играет, они все живут в Тассили. Родом он оттуда. Там ведь у них пещеры более древние, чем пещеры Тадрарта».

Они передали верблюда первому пришедшему каравану, направлявшемуся в Тамангэст, поручили людям отпустить его на волю в Тассили, но через несколько недель верблюд опять вернулся назад. Исхудал и ослаб еще больше, даже кости челюстей проступали на морде. Глаза провалились в глубокие впадины — в них погас тот удивительный огонек, который так поразил старика в момент его первого свидания с этим верблюдом. В прошлый раз, как он вернулся из своего изгнания в Тадрарт, во взгляде его все еще светилась печаль, но когда он прибрел назад из Тассили, это второе вынужденное путешествие лишило его даже такого естественного выражения, пусть даже и слабого. Теперь в этих, не имевших себе равных, глазах были пустота и равнодушие. Утрата. Да, это была утрата чего-то очень дорогого и близкого, неотъемлемой части целого, части живой души, бьющегося сердца, и полное отчаяние обрести его вновь. Отчаяние привело к подчинению воле рока. Судьба повелела существовать в пустоте и холоде, начисто лишив души. Утрата в глазах говорила о пустоте — утрате сердца.

Животное продолжало воздерживаться от приема воды и пищи. Пастух попытался еще раз напоить его, но махриец отвернул морду и гордо поднял голову вверх. Он побрел прочь, к далекому, жестокому, убегающему горизонту, потом свернул в сторону и двинулся к холму, где был захоронен его друг. Так он стоял рядом с холмиком из камней, устремляя к безжизненному горизонту пустой, холодный взгляд, пока не наступал вечер. Он следил за ним день за днем издали, а с наступлением ночи, когда все существа на равнине под ярким светом луны меняли облик, он ходил разговаривать с верблюдом. Прочитывал всякий раз над покойным молитву — открывающую суру Корана. Следом за ней — заклинания, которым научился у прорицателей и гадалок. Он устраивался напротив верблюда и сидел, держа спину прямо. Так он сел и на этот раз, постучал пальцем по камню, произнес вслух:

— Таков удел всех нас, смертных. Я не знаю, откуда мы приходим, но точно знаю, что все мы уйдем в это самое жилище. Такая у меня судьба, и твоя судьба тоже, глупыш! Так чего же ты торопишь ее, куда спешишь? Она ведь все равно тебя не минует. Глупыш. Глупый ты!

Он замолчал на минуту. Прислушался к царившей вокруг тишине. Пустыня. Полное спокойствие. Он поднял голову на бледный лик луны и освещенные ее светом величественные панно на вершинах Идинана — свет луны намного уступал горам в величии и таинственности.

— Этого одного хватит, — заговорил он вновь. — Красота полнолуния и таинственность гор в бледном свете. Покой. Прислушайся к этой тишине, глупыш! Разве всего этого мало, чтобы хотеть жить? Ну что, тебе недостаточно таких доводов, чтобы радоваться и быть счастливым, неблагодарный?! А?

Пастух затянул печальную мелодию. Она навевала грусть. Песня была полна тоски по неведомому и одновременно в ней чувствовалось его восхищение лунным светом, наводившим очарование, она несла в себе жалобу человека на жестокость южного ветра и радость от северного дуновения, несущего людям запахи дождя из каменистой Красной Хамады. Там было все — что знал он и чего не знал о природе Сахары, и выводами ее были ноты, говорившие, что жизнь — прекрасна и заслуживает того, чтобы мертвецы восставали из своих могил и возвращались назад, чтобы жить и проживать эту жизнь заново.

Он перестал петь. Помолчал немного. Глубоко вздохнул и обратился к пегому, стоявшему у него над головой, словно одинокий пустынный столп:

— А недавно-то мы прожили много жестоких дней, ты помнишь? В то горячее время ты ходил со своим дружком, и вот уж радость была недалеко — полились-таки дожди в ответ на безумство гиблого. А потом… потом ты, что же, не хочешь понимать, что один из вас все равно должен помереть? Сахара не знала до сего дня такого случая, чтобы всадник владел пегим махрийцем, вроде тебя, и им бы обоим предписано было все время жить вместе. Ты понимаешь? Один из двух непременно должен уйти когда-нибудь. Ты понимаешь? Ты меня спросишь, в чем причина, но таков, брат, закон.

Он лег на спину рядом с могильным холмиком, на противоположной от ската холма стороне. Сдвинул опоясывавшую лицо чалму и вперился взглядом в великолепное зрелище чистой и красивой полной луны в темном небе — круглой, загадочной, обещающей поведать много тайн. Глядел, пока глаза не начали слезиться. Подложил локоть под затылок и запел вновь. Тоскливую пастушескую песню из числа трагических мелодий «Асахиг», древних песен туарегов. Величественное спокойствие ночи в пустыне некоторое время продолжала нарушать лишь эта выводимая его усталым голосом заунывная мелодия при восхитительном свете полной луны посреди чудного неба. Потом задремал. А когда поднялся поутру, решил уезжать. Ночное пение пробудило в душе скорбь и заботы вечных переселенцев и сообщило ему, что он задержался на равнине дольше, чем следовало. Если сахарец осел на каком-нибудь месте более, чем на сорок дней, он превратится в раба. Обычного раба вроде жителей оазисов и городов, стиснутых каменными стенами. Об этом предупреждает свод Анги.

Он выпрямил спину, уселся лицом в сторону кыблы в смирении наблюдая за нежным сиянием рассвета на горизонте. Божий дар, отделяющий небо от земли и возвещающий о рождении нового дня. Свет. Жизнь. Первая ниточка зари, скрывающая утраченную невинность, несущая в себе признаки навсегда утраченного Вау. Однако, как и все вечное на этом свете, неведомое и девственное, оно не живет долго. Очарование гибнет, даль грозит иным светом. Властным, вооруженным огненными плетьми. Дрожат края Сахары… Она раскрыла грудь и изготовилась принять наказание палача.

Обряд закончен. Начинается новый обряд.

Старик наконец встал. Поискал верблюда глазами во мгле рассвета, обнаружил тень, распластанную на щебне в лощине под каменным холмиком могилы. Он сделал несколько шагов вперед и увидел, что тот лежит на левом боку, вытянув задние ноги и поджав себе под истощенное брюхо ноги передние. Длинная его шея была вытянута в сторону востока. Вся она была вываляна в песке и каменистой крупе. Правый глаз пуст, губы обнажали ослепительно белые клыки, с которых свисала ниточка слюны, придавая всему выражение бледной, застенчивой и таинственной улыбки.

Пастух засучил рукава на тощих руках и принялся заваливать тело землей.

На горизонте загорелся первый яркий луч, пробивая путь солнцу, намеревающемуся пройти еще один день над пустыней.

13

Стена продвигалась медленно. Она опоясала район, выдвинувшийся к северу вокруг двух холмов на восточном направлении, и начала залезать на третий холм по пути к колодцу. Противоположный район двигался помедленнее, чем его отважный близнец, и пребывал все там же, на южных краях равнины. Несмотря на всю живость негров и смекалистость этих великанов, работа на этом пространстве буксовала и шла медленнее, чем на северной стороне. Управлявшие всем делом люди были вынуждены перебрасывать все большее число рук в этот район, чтобы поставить стену на ноги и ускорить ее продвижение вперед, на слияние с антиподом. Тем не менее горы песка, возведенные южным ветром в его последнем наступлении, продолжали препятствовать движению работ, мешали совершить прорыв в строительстве фундамента и стен, что вызывало теперь не только удивление жителей равнины, но приводило большинство людей в подлинное замешательство. Чтобы не дать великанам погрязнуть в возведении огромного здания на песке, зодчие и управляющие не переставали призывать рабочих не жалея времени и сил прокапывать достаточно глубокий ров, чтобы добраться до твердой почвы, которая стала бы фундаментом стены и позволила бы ей действительно вырасти вверх. Однако достичь такой глинистой почвы было непросто. Люди прибегали к уловкам, маневрировали, пытались обойти дюны и высокие песчаные бугры, наметенные тут и там по всей южной площадке — району, примыкавшему к остаткам лагеря жителей равнины. Строительство застопорилось, стена на этом направлении не росла, так что злые языки среди равнинных созерцателей стали поговаривать, что это — чистая змея, ползущая из южных джунглей, чтобы поглотить драгоценный колодец. Дервиш сказал, что одна забытая, но талантливая поэтесса сочинила по этому поводу касыду, ободрявшую мужчин племени и сподвигавшую их на подвиги, чтобы защитить честь страны, на которую посягали чужеземные великаны.

Великаны продолжали вести себя вызывающе.

День и ночь они трудились над гигантской стеной. К ним приходили их женщины с деревянными блюдами пищи — процесс был организован. Впереди неслись необходимые волны криков и кликушеств, призванные подбодрить и воодушевить строителей. Для них зажигали костры, добровольно вызывались желающие нести факелы и освещать места работы в темные ночи. Порою, в лунные вечера народ собирался и бил в барабаны, звучали мелодии бедуинской скрипки-амзада. Периодически подымались вопли и плач, жены взрывались, жаловались на тяготы вечных переселений и жестокость пустыни — слова их были обращены к неведомому судье. Долго раздавались заунывные, печальные песни-маввали[147] пока мужчины не покладая рук трудились на своих местах — казалось, печальное пение придает им стимул, поддерживает их упорство, а затем вдруг начинались бешеные безумные пляски, заимствованные у племен бамбара и хауса и племени шакалов-ава[148]. Очень часто эти пляски под ритмичное хлопанье в ладоши и улюлюканье продолжались ночи напролет до первых угольков зари на горизонте.

Среди всего этого восторга выделялась одна неугомонная примечательная личность, сновавшая без остановки тут и там. Этот человек посвятил себя возведению стен и зданий, полностью подчинив свою душу и жизнь делу строительства нового Вау на континенте Сахары — вместо того Вау старого, что был утрачен или затерян, которого давний предок лишился из-за какого-то глупого поступка. Роста он был маленького, худощав, крови смешанной — мулат, с преобладанием во внешнем облике и цвета кожи негритянских черт. Обмотан он был странной белой повязкой, навороченной вокруг головы весьма смехотворно, что вызывало насмешливые и язвительные замечания всех окружающих. Одним куском ткани он сначала обматывал голову, а другим потом стягивал обе челюсти, завязывая их узлом на затылке. Концы свисали на спину, так что и подбородок и шея были покрыты, а обе щеки и оба уха были голыми и подставлены нещадному солнцу. Никто не знал и не мог сказать, откуда он позаимствовал такой диковинный способ повязывания чалмы, хотя сам он всегда утверждал во всякой беседе, что изобрел эту манеру самолично. Это маленькое существо, походившее на саранчу, было разумным управляющим центром по возведению Вау. Он прибыл из Томбукту с одним из караванов и пристал к свите султана специально для участия в строительстве города. Говорили, будто Ураг направил его к брату, требуя от Аная, когда он освоится с делом, получить согласие вождя Адды на поселение на равнине Азгера. Звали его Ахамук[149], говорили, что это имя — прозвище, а настоящее — Имситаг[150], что на туарегском языке означает «ласточка». А поскольку это последнее имя звучало бы в самом деле оскорбительно для существа размером с ласточку, он решил взять себе имя Ахамук, чтобы мужчина его комплекции не стал посмешищем в стране чужеземцев. Благоразумные люди посчитали такую уловку дьявольской, с точки зрения сметливости она не уступала его прочим дьявольским способностям, во главе которых люди видели идею возведения Вау в такой короткий срок. Никто вокруг не слышал ни в одной из легенд Сахары, чтобы город был возрожден из ничего, так вот, вдруг, не считая, конечно, городов, в чьем возведении принимали участие джинны. Коренные жители равнины не скрывали своего презрения в отношении «Ласточки», когда в первые недели строительства видели его носящимся, закинув руки за спину, взад и вперед по открытому пространству, или прощупывающим, склонив голову вниз, землю с помощью длинного шеста с заостренным концом, чтобы выбрать подходящее место и прочную основу для строительства. Над ним смеялись люди, но мудрецы их за это ругали. Они говорили своим туманным сахарским языком примерно следующее: «Весь секрет — в его размере. Если бы не был главный зодчий по возведению всех этих построек ласточкой, он не смог бы заниматься строительством огромных дворцов и городских стен. Именно маленькие существа создают вот такие большие предметы. Аллах всемогущ, и его великолепие растворено в воде и в воздухе. В зернах семян и крупинках песка. Вместился в Него весь бескрайний мир, и отразился Он в сердце своего ничтожного раба». Они предостерегали народ от насмешек и издевательств. И все это оказалось не напрасным — пришло время лицезреть истину. Судьбой было предписано, чтобы этот маленький джинн явился причиной людского несчастья, которое, после нескольких лет его деятельности, вылилось в потерю кочевниками самого ценного сокровища в Великой Сахаре — колодца!

Он вытянул в направлении него два жадных языка, прожорливых жала, возведенных из камня, словно это были цепкие объятия мифического чудовища — гуля. Он решился включить многострадальный сосок земли в границы царства. Каждый день стояли подростки, женщины, старики и смотрели, как продвигается гуль к жерлу колодца, наползая и захватывая на своем пути высоты, холмы, песчаные дюны и барханы. Никакие природные препятствия и напор южного ветра не могли остановить его продвижение. Люди выходили и собирались группами. Выстраивались в ряды и очереди на западных высотах. Женщины собирались в отдельные стайки. Мужчины и старики образовывали независимые цепочки. Подростки тоже собирались отдельно, в стороне, слева или справа образуя собственную стайку или короткий ряд. Все обращали взоры в направлении Вау, следили за процессом грабежа-захвата земли с выражением покорности, грусти и смирения на лицах. Головы тех, что достигли совершеннолетия были увенчаны скромными белыми чалмами средних размеров. Другие стояли с непокрытыми головами — на многих таких молодых головах торчали гребешки волос, разделявшие их на половинки. Прически эти были забавными, как петушиные гребешки. Тем юношам, что уже были очалмованы, нравилось склонять свои несущие признак совершеннолетия и зрелости головы к своим сверстникам и отпускать шепотом комментарии с сольцой и колкие реплики. Однако гордецы воздерживались от бесед с теми, кто еще не дорос до чалмы, обращались с ними надменно и уничижительно. Здесь царил язык молчания.

На дальних подступах, по соседству с отрогами таинственного Идинана маячили постоянно призраки мужчин. Там они разбивались на две группы: вождь находился в центре шейхов и благоразумных, а за ними, отступая на несколько шагов, толпились энергичные и активные, всегда склонявшиеся к силовым решениям. Однако, с большого расстояния казалось, что эти две группы сливаются в один табор. В середине, на голых холмах, покрытых слоем черных камней, обожженных вулканической лавой в давние времена, каждый день с утра накапливался самый несчастный из трех таборов. Это были женщины, завернутые в черные покрывала, они толпились в одной плотной группе, сливались в кучу и становились частью каменной гряды — мрачной вулканической чалмы, венчавшей вершину холма. Детишки хватались за полы и края их одеяний, волочившихся по земле, прячась от нападений нещадных мух и жалуясь матерям своим несвязным детским лепетом. Во главе сборища находилось несколько упрямых старух. Они опирались на посохи из дерева лотоса, наклоняя вперед свои тонкие, скрученные в дугу спины. Поднимали долу свои высосанные невзгодами лица, на которых время прочертило глубокие трещины и чью кожу безжалостный южный ветер окрасил в цвет нечищеной меди. Выход старух наружу из палаточных лагерей придавал этим молчаливым демонстрациям элемент грандиозности и пугал людей умудренных, которые верили в слова легенд о Вау, гласившие, что старухи — столпы жилищ, и если их вынудили выйти наружу из палаток на площади и открытое пространство, то это серьезный признак приближения дня, когда все жилища рухнут.

Часть женщин отделилась от толпы и ускользнула, чтобы добыть воды. Каждая наполняет по толстому бурдюку, предварительно обмотав голову куском ткани, дерюгой или остатками ветхого мешка, чтобы не поранить голову грубой веревкой, которой они прикрепляют себя к бурдюку — при этом шатаются и спотыкаются так, будто черпали из колодца последний раз в жизни. Идут нестройной походкой с бурдюками на головах и на плечах, лица омывает пот, а в глазах — тоска!

На одном из таких представлений женщина-мулатка потеряла рассудок и ополчилась против мужчин. Ей шел четвертый десяток. Говорили, будто она тайком принимает зелье. Муж у нее умер во время карательного похода шейха братства против шакальего племени. Овладела ею тоска и бросилась она к здравомыслящим. Нарушила покой высокого собрания, а в глазах уже горел огонек безумия. На губах плоских — толстая накипь пены. Все изумленно следили за женщиной: она бросилась вперед и начала сдирать чалмы со всех и бросать их на землю. Никто не ожидал, что женщина, пусть даже и безумная, стыд потеряет до такой степени, осмелится совершить бесстыдство. Почтенное собрание пришло в смятение, а те, у которых внезапно оголились головы, принялись прикрывать чем попало свои незащищенные места. Однако она не остановилась на этом и принялась им на макушки песок бросать, пока один из великанов-строителей не повязал ее в свои объятья. Он увидел слезы в ее глазах, а вождь сделал ему знак отпустить несчастную на волю. Она вернулась к полузасыпанному холму вулкана, заголосила и запричитала жалостно. Дервиш, смеясь, пошел за ней следом.

В сердце каждого проснулась скорбь и отозвалась плачем. Это был голос безысходности.

Алиф: Плач по невинным

В ту пору сжалились небеса и высыпали их посланцы-звезды оживить равнину и успокоить нагую Сахару сновидением о жизни. Заворочались джинны в материнских утробах, очнулись семена в недрах изжаждавшейся земли с падением первых капель дождя… Растет стебель, рассекает полоску наносной почвы, подымает голову, рвется к свету — лицезреть красоту Сахары и величие гор, весь полон решимости отведать воздуху и простору, тишины пустыни. В этот миг родится у травы двойник-близнец в человеческом племени. Зреет зародыш во мраке, крепнет словно трюфель во чреве земли. Оглашает младенец скрытое неодобрение первым криком протеста — и Дева Танис снисходит на равнину. Мудрые повитухи омывают ее молоком жизни, влагою небесных колодцев, чтобы навсегда вооружилась она талисманом Сахары. Струятся в ее уста капли влаги — по ниточке из верблюжьего пуха, чтобы совершить омовение тела из глины и укрепить его на грядущее горестное странствие. Подымают женщины непокрытые головы к небу и держат открытыми пригоршни, наполняющиеся победным ультрамарином. А потом — женщины заголосят так, чтобы услышали мужчины в необъятной дали: Радость свадьбы свершилась, обряды начались. Это долгое оглашение проходит в три этапа, чтобы известить Отца, что племя разродилось Девой. Невинной девочкой. Женщиной. А третья волна кликушествующих голосов — ликующее указание на то, что возрадовались и отец и все племя, и равнина, и вершины гор. Кто, как не женщина-мать, спас племя пустынников от вымирания? Кто, как не женщина-мать, заслуживает славы в пустыне, святого почитания и поклонения со стороны отважных всадников? Что значила бы Сахара, если бы не встречалась время от времени с Девой? Кто, как не ты, дева невинная, в силах смягчить жестокость гиблого ветра и обуздать дикость пустыни? Но Невинная Дева не станет мечтой, овевающей грусть путника, снимающей усталость странника и утешающей истомленных песнями тоски и буйства, несущей зародыши потомства Сахары, вечно подверженного скитаниям и угрозе гибели и исчезновения, если не укрепят деву при ее рождении капли колодезной влаги…

Выросла невинница Танис, стала девушкой. Вручили ей озорных козлят, а она выгнала их в соседние вади. А они воспользовались случаем — и исчезли. Она побежала за ними и заблудилась. Ей захотелось пить. Совсем уже отчаялась, но была спасена глотком молока любвеобильной матери.

Так познала она вкус жажды, нашептала ей Сахара в уединении, что жажда — ее первое таинство, и не удостоится ни одна тварь чести познать пустыню, если не изведает ее извечного предопределения. А еще сообщила ей, что знание стоит риска, а избавление от оков, пут и рабства — та расплата, от которой Сахара не предохраняла еще никого, будь это хоть сама сахарская дева.

Над гладким устьем взошла полная луна, завихрились пляски в ночном веселии, зазвучали волна за волной страстные песни любви. Она привела в изумленье подростков, и те потянулись руками к ее груди. Она загорелась огнем. Вдохнула странный, таинственный аромат. Грудь округлилась и окрепла. Взбунтовалась под просторными одеждами, горделиво очертились два сосца. Округлились ягодицы под широким покрывалом. Расширились темные зрачки, в них сверкнула девственность. Проглянула смутная тоска. Тоска Невинной по дождю, по мужчине, по жизни. Мудрые старухи уселись вкруг заплести в косы ее пышные волосы, льющиеся на повзрослевшие плечи потоком тьмы. Смазали крутые косы растительными маслами и бальзамами из трав и промолвили с ехидцей: «Влюбилась Невинная!»

Высокий месяц одарил ее первой любовью на пороге колодца, и явились переселенцы-захватчики, решили покончить с ним еще до того, как свершится свадьба. Ты, закутанный в покрывало всадник! Кто сказал тебе, что не сгинешь вновь в изгнании и забытьи? Кто обещал тебе, что сможешь разжиться каплей воды? Кто обещал, что выживешь? Кто осмелился снарядить тебя так, чтобы сохранил сосуд семя твое в сохранности и уберег от исчезновения?..

Бедуин несчастный! С нынешнего дня не будет изгнанье в скитаниях единственным вечным твоим уделом. Вот они, враги, — готовят тебе саван, и небытие стучится во врата Сахары.

Ба: Плач по юношам

Ты сосал молоко из материнской груди, и когда тебя оторвали насильно, ты затаил в душе желание и тянулся на цыпочках к заветному устью, проявляя решимость утолить жажду прямо из родника. Тебя вырастили, поняли, устроили вечеринку, торжественно празднуя избавление. Но ты выказал беспокойство. Восхищенный, помчался скакать в кругу певиц, а потом протянул руку украдкой и ущипнул невинницу за девственную грудь. Ты не знал, настырный, что чиркнул огнивом и зажег пожар в ее девственном теле. Ты завладел ее сердцем до того, как увенчать свою голову чалмой мужчины и красоваться среди сверстников этим внешним свидетельством возмужания.

Но тебе тогда было невдомек.

Ты был упрямым подростком, не обращавшим внимания на невинниц и требовавшим от жизни куклу. Кумира. На пастбищах ты бегал за озорными козлятами и разорял птичьи гнезда. Там ты начал заигрывать с ней, дотронулся до ее округлой груди и пел ей песни об обетованном Вау и сказал ей, что жаждешь кумира.

Ты не распознал загадочности ее взгляда — тебе было невдомек.

В пении вы оба соперничали с птицами, повторяли одни и те же стихи, вы устраивали вечеринки в полнолуния над колодцем, пользуясь поблажками Сахары, и взрослели раньше времени. Ты завещал свое сердце другой девушке. А она, несчастная невинница, решила отправиться прочь — опередить тебя в обетованном Вау. Она бросилась в колодец, чтобы сказать, что завещала тебе свою девственную, спелую грудь со взбухшим соском и сочный свой стан, и пышные косы, пахнущие цветами испанского дрока. Все, чтобы напомнить тебе, что она не желает вручить свою девственность в объятья другого мужчины, именно поэтому она решила бежать и опередить тебя в обетованном Вау и дожидаться тебя там.

А ты, отрок несчастный, был сражен, ибо не знал, что прикосновение к груди невинной девушки в ночь полнолуния означает любовь!

А затем… явились пришельцы.

Они обратились к вождю и потребовали пространства — полосу размером со шкуру буйволицы. Секрет открылся, когда их чародеи раздули проклятую шкуру и разрезали ее до полос, очертивших пространство размером с мифическую стену, занявшую три четверти равнины.

В груди чужеземца дремлет неведомое, говорят мудрецы. Вот — они растянули свою дьявольскую нить из буйволиной шкуры, чтобы завладеть колодцем! А что же я, вытянувшийся упрямый подросток, стоящий вместе со всеми и ожидающий, когда пришельцы пленят остатки земли невинной?.. Не честнее ли для юноши отправиться на встречу с тобой в Вау, прежде чем он лишится сил просто защитить твою последнюю пять от рук пришельцев?

Джим: Плач по всадникам

Не меч — оружие всадников, не копья и не стрелы. Даже не пороховые ружья, то дьявольское драгоценное оружие, что привезли в Сахару торговцы с Севера несколько лет назад, обменивая одну штуку на целый караван верблюдов. Мудрецы Сахары вещают, что оружие рыцарей — это колодец. Победу в диких сражениях на голом континенте одерживают только хитроумные дьяволы, умеющие маневрировать и использовать военные хитрости для овладения колодцами. С давних времен, когда замышляли пытливые мужи племен планы сражений и способы ведения войн, они теряли все, что имели, утрачивали все владения и всякую добычу, если их хитрецы не могли одарить их авантюрным замыслом овладения источниками, откуда их враги снабжали себя водой. Подлинная, окончательная победа, ставившая противника на колени и вынуждавшая его подписать договор о полной капитуляции, приходила только тогда, когда племенным вождям удавалось осуществить этот план. Мудрецы говорят, что закон войны в Сахаре — это проницательность, а не плотность всадников и не мужество воинов. Если враждующей стороне удавалось — хитростью и сметкой — овладеть колодцем противника, она выигрывала схватку, хватала врага за горло.

Колодец — залог силы племени и колодец же — источник его слабости.

Именно это вынуждало древние племена Сахары устанавливать правила, которым и по сей день следуют их потомки в Тадрарте и Тассили, никогда не нарушая традиции. Они должны хранить в тайне местонахождение секретных колодцев, расположенных вдали от глаз кочевников, непрошеных гостей и любопытных странников. Если путник приходит в дом, ему оказывают гостеприимство, встречают по-доброму, закалывают барана. Принимают на себя задачу напоить его верблюда или целый караван, снабжают гостя запасом пищи и воды, стараясь при этом сделать все, чтобы он не наткнулся случайно на местоположение колодца. Жители всегда располагались на поселение на расстоянии не менее дня пути от источника воды. Если набредал случайный гость, его держали и угощали в палатках три дня кряду — срок, в который пастухи смогли бы напоить его верблюдов, если гость оказывался хозяином каравана. А если колодец находился, скажем, где-то в пустыне к югу от кочевья, то церемония снабжения водой вырастала до того, что караван уводили на север, пока не скрывались полностью от глаз чужеземца, а возвращались непременно откуда-нибудь с востока, или с той же северной стороны, старательно внося путаницу и все более тщательно скрывая ориентиры дороги.

Конечно, пришелец в большинстве случаев чувствовал такой обман, но он прекрасно сознавал, что искать родник — бесполезное дело, ему не оставалось ничего, кроме как смириться с подобным обычаем. Не было в Сахаре случая, чтобы переселенец натыкался на спрятанный колодец, следуя изустно передаваемым планам, которыми нравилось обмениваться сахарцам во время своих путешествий — разве что это был какой-нибудь всему миру известный колодец, вроде «Соска Земли», колодца «Жаждущего» или «Колодца Атлантиды». Колодцы, словно клады, исчезали, когда их искали, и обнаруживались совершенно случайно, если о них забывали. Удел «Соска» заключался в том, что он был расположен на открытом пространстве. Сами звезды желали сделать из него цель, к которой двигались все путники. Однако все дары неба теряли смысл при одном прикосновении руки человека. Люди начинали сражаться за них, подпадали под влияние других племен, шли в торговлю, теряли свою непорочность и чистоту, на них сказывалось проклятье владений.

В тот день, когда рука чужеземцев в буйволиной шкуре незаметно протянулась к колодцу, выбрав себе в прикрытие принципы и взгляды вождя, его логику следовать установкам разума, его авторитет, простиравшийся до земель Аира, его справедливость и приверженность переговорам, посредничеству и компромиссам, в этот день всадники-воины обнаружили себя побежденными еще до начала противостояния, еще до того, как назрела схватка с захватчиками в открытом бою. Они вдруг увидели, что сами отступают в пропасть пустыни и стоят у начала нового изгнания. Все было в точности так, как у древнего прадеда, оказавшегося изгнанным из утраченного навеки Вау, ставшего вдруг потерянным и никому не нужным чужаком.

Судьба велела туарегам идти прочь, повторяя на своем пути все перипетии первого странствия.

Глава 2. Золотой браслет

«В орудии плодородия прячется смерть».

Томас Манн «Иосиф и его братья»

1

К вечеру толковый люд стал собираться в шатре вождя. Дом вскоре наполнился до предела — у входа в палатку, в прихожей части, прислуга соорудила загородку «исбер»[151]. Вокруг высокого опорного шеста расселись шейха. Часть из них нарядила на головы плотные белые маски, сплетенные из прореженной ткани — вокруг такой вуали была натянута изящная полоска дорогого голубого «тагульмуста». Другие удовлетворились кусками льна — навертели вокруг чалмы несколько метров, отчего голова устрашающе выросла, набухла, а лицо стало казаться маленьким во всем этом тряпичном колесе. Это были мужчины, упорно продолжавшие опоясывать свои станы кожаными ремнями, на которых висели мечи. Они познали тяжесть позора и держали себя с подчеркнутым высокомерием. Хранили честь и благородство, остерегались быть осмеянными в стихах поэтесс, потому что всегда стремились завладеть молодой женой, прежде чем возраст не лишал их к тому способностей. Если же заполучить девушек из племени не удавалось, они довольствовались чернокожей любовницей или мулаткой, которых добывали мечом в военных походах. Совсем иную группу в племени составляли те, что уже пересекли свою Сахару — пустыню жизни. Они стояли по другую сторону оврага — с согбенными спинами и высохшими лицами, каждый страдал от бессонницы, давления в венах и ревматизма. Это было все, что удалось им вывести из безжалостного, ошеломляющего похода жизни, который казался теперь на диво кратким. Несмотря на то, что шейхам из этой братии было уже за восемьдесят. Там и тут торчали нелепые чалмы и маски различных размеров и окрасок, спрессованные и кособокие, никак не отвечавшие своему высокому назначению… Они склонили головы и покорно передали заботу вкусить редкий плод другим, тем, что в противоположной партии все еще не устали гоняться за мифом, полагая, что обретут с ним счастье. Они находились в заблуждении, уповая на то, что этот миф будет в состоянии утолить их голод и заполнить брешь в душе.

В глазах этих людей светились смущение и стыд. Они знали, что истина — это иллюзия, а женщина — легенда, которой никогда не овладеет мужчина. Туман не утолит жажды, а вечная страсть — болезнь, которой страдают все влюбленные.

Старики строчили свои символы на песке. Владельцы величественных масок сидели с достоинством, выдерживая ровное дыхание и бросая взгляды вокруг лишь украдкой…

В углу, где была натянута перегородка, напротив солнца, негры соорудили очаг для чая. Вождь находился в центре круга старейшин, он продолжал повторять одни и те же реплики, вопросы о здоровье да о делах, о проклятии гиблого ветра, слухах про дожди в Красной Хамаде и Аире, жалобы на жару и пыль. На все эти старания он не получал должного ответа и какой бы то ни было серьезной реакции со стороны присутствующих. Отчаявшись пробудить их, он замолчал. Группа, сидевшая позади вождя, из тех, кому перевалило за восемьдесят, продолжала обмениваться взглядами. Тишину нарушало лишь жужжание мух и потрескивание дров в очаге. Снаружи доносились детские крики — мальчишки бегали меж разбитых вблизи палаток. Вождь спрятал кончик носа за покрывало. Постукал указательным пальцем по ковру, потом отвернул край подстилки у себя под коленами, добрался до нежного песка, копируя жестами стариков. Начал, как и они, выводить пальцем на песке свои символы. Заявил громко для всех:

— Слыхали новость? Шакалье племя перехватило подати!

Детские голоса отдалились, осталось только жужжание мух. Пламя пригасло, но угли продолжали потрескивать в глубине темной кучи.

Никто не ответил на его слова. И вождь продолжал:

— Они напали на караван у отрогов Мурзука, его охраняли наши люди. Они убили троих и захватили товары.

Все смолкло. Тишина Сахары становилась тем более величественной, чем дольше длилось внимание к ней. Мудрецы, перевалившие за восемьдесят, собирались обычно только ради медитации, проводили целые дни, внимая пустыне. Обычно забирались на вершину холма, чтобы лицезреть бескрайние дали. Отгоняли мух и продолжали хранить священное молчание, величественность которого боялись нарушить хоть словом. То была тишина одиночества, тишина пустоты — утраты Вау. Так объясняли ее прорицатели.

Вождь тем временем продолжал:

— Я не тот, кто объявляет решения о войне и перемирии, но мой долг в том, чтобы представить дело на суд наших мудрых старейшин.

Он помолчал, потом принялся вдруг объяснять:

— Это все не мешает мне высказать о племени шакалов свое мнение, которое я унаследовал от ваших предков. Вы же согласились, что прекращение военных действий против этих зверей — только потеря времени. Вдобавок ко всему это просто чревато большим риском. Остерегайтесь заключать мир с теми, кто взял вероломство себе за правило. Мое мнение таково, и я вам сейчас и вправду даю совет. Я не знаю, как наши всадники расценивают понятие честности, но я убежден, что наши достойные шейхи относятся к ней, как это сказано в суре «Аль-Курсий» в Коране, и помнят все сроки буквально. Я надеюсь, вы не воспримете мой призыв так, будто это удар в барабаны войны, тем более что противник не захлопнул у нас перед носом врата переговоров. И все же — что думает почтенное собрание?

Опять воцарилось молчание. Тяжелое, напряженное молчание — это была не просто тишина. Вечная пустота и длительное молчание — вот что придает тишине Сахары особую глубину и святость. Именно в эти покровы величия наряжается все, что прорицатели приписывают Неведомому, они говорят: это исходит от Вау.

Тишина Сахары чутка и пуглива, тонка как лепестки испанского дрока, ее в силах нарушить пчела и ранить укус москита. Эта тишина так невинна и девственна, что ее задевает даже протест в душе мудреца, ее убивает суровость, таящаяся в груди гордого всадника-туарега, она теряет невинность безо всякого вмешательства слова. И вот — молчание перестало быть просто молчанием, оно стыдливо прислушивалось к той скрытой речи, что звучала тревогою в душах. Даже старики, что избрали молчание своим обыденным языком на ежедневных встречах, утратили связь с ним в это мгновенье, ожидая его распада. Они обменивались воровскими взглядами в кругу этой тишины — натянутой и фальшивой. Никто не ожидал, что здесь вмешается старик Беккай. Он и сам не ожидал, что сделает это. Тем более, что ушел некоторое время назад, погрузился в свои стариковские думы. Такая старость довольствуется поклонением девственной тишине, свободой дыхания, лицезрением голубого неба и простора вокруг, куда ни кинешь взгляд, и… Чего еще желать от жизни старику-бедуину?

А он желает, он хочет другого. Чего-то, что сравнится с этой святой тишиной. Избавления от боли в костях, застарелого ревматизма желает он долгими зимними ночами. Но в его боли таится то смутное чувство, что заставляет его зачитать-таки свое обвинительное заключение. Что его понуждает — честь? Высокомерие укутанных в свои маски рыцарей? Может, совесть? Может быть, это — долг? Его побудителем было нечто большее сильное, чем все эти принципы. Это — древняя, врожденная, неодолимая, величественная тяга, заставлявшая первобытных жителей Сахары задирать головы кверху, к вершинам гор, взвиваться по уступам скал ко сводам пещер, чтобы излить свои думы, нарисовать и вырубить наскальные заветы грядущим поколениям. Священная гонка увековечить свое естество, сохранить потомство, продолжить движение к вечности. Звериное желание оставить след! Прыжок старика Беккая был попыткой вбить гвоздь в гроб исчезновения…

Он вспрыгнул, опираясь на свой отполированный, загнутый крючком посох из древа лотоса. Худой и тщедушный, роста среднего, с угловатыми конечностями и изможденным лицом с выпирающими в стороны скулами. Весь облик его казался заостренным, но во взгляде царило глубокое спокойствие. Спокойствие усталого вожака, отчаявшегося заполучить желанный Вау и препоручившего данную высокую миссию своему преемнику — вожаку из команды тех, кого пленяют объятья неведомых женщин, возлюбить которых никому так и не удалось, и всякая битва которых за обладание Вау была проиграна, так и не начавшись…

Спокойствие во взгляде завораживало — оно притягивало к нему людей. Выходило так, что он оказывался способен исполнять обязанности вождя, сам не зная почему — да и люди тоже не могли бы объяснить этого, но вождя в нем признавали.

Беккай опирался на свой блестевший посох, наклонившись вперед и вцепившись в его изогнутую верхушку обеими руками. Он заговорил наконец:

— Ты собрал сие благородное собрание, наш дорогой шейх, чтобы мы бились с шакальим племенем? Ты что, ослеп до такой степени, что думаешь, будто вероломство шакальих отпрысков и захват ими оброка есть то единственное горестное событие в Азреге, что достойно тревоги и требует вмешательства совета старейших? В былые времена я часто задавался вопросом, продолжаешь ли ты владеть в полную меру своей умственной силою, и, бывало, убеждался порой, что слепец ты! Да позволит мне благородное собрание сей суровый приговор, но я бы никак на него не осмелился, наш почтенный шейх, если б не глубокое мое убеждение, что страшная угроза поселилась на нашей равнине в последние годы. Видно, слепота — тот недуг, что не кажется важным по соседству с иным мнением, что закралось мне в душу и сообщил я о нем шейху Бахи в свое время…

Оратор повернулся налево и шейх Бахи закивал в согласии головой, подтверждая сказанное.

— Я тогда сказал ему, — продолжал старик Беккай, — что люди Аира — самый искусный народ в занятиях колдовством! Они — те, что внедрили сию страшную заразу в Сахаре, прикрываясь одеяниями прорицателей и ложных факихов-толкователей. Убедился я, что они губительней джиннов в сем мерзком ремесле, после того, что сотворили они с тобой и с несчастной нашей равниной. Да разве в состоянии поверить трезвомыслящий человек, что происшедшее вообще может случиться без печати явного колдовства по всей округе? Что, разве может осесть чужестранец в племени, не покушаясь на большее, чем клочок земли размером с одну буйволиную шкуру, а потом вдруг завладеть тремя четвертями просторной равнины да построить свой фальшивый Вау? Оттеснить нас подальше от Соска Земли — горы любимой, да заглотнуть все пространство — и вот, на тебе, строит свои шайтановы стены с явным намерением проглотить колодец — единственный наш источник?! Да найдется ли человек нормальный, кто сомневаться будет, что сей шайтан не думает завладеть нашим племенем уже сегодня, а на завтра — и всем Азгером? Даже дети наши несмышленые в намерениях его не сомневаются! Признаюсь перед вами, только забота о племени сподвигла меня на поиски волшебника странствующего либо умудренного факиха из числа тех, что сопровождают купеческие караваны, дабы сокрушить сии козни. Полагаю я, что насмехаться вы надо мною теперь станете, после такого моего признания, как посмеялся тогда шейх Бахи, когда я открылся ему в намерениях своих несколько месяцев назад. Старания мои неудачей закончились, как бы там ни было. Однако, это вовсе не значит, что я отступился от помыслов своих, ибо те восемьдесят пять лет, что ношу я за плечами, научили меня, что колдовство многолико, и приметы волшебные люди прочесть могут в природе повсюду. Когда это мы видали в Азгере, чтобы ветер гиблый продолжался три года кряду? И слыхом не слыхивали мы о таком от наших дедов и прадедов. А гиблый — такой странник, что не в одиночку на Сахару нападает, с ним приходит целая свита без и несчастий: колодцы он хоронит, траву и деревья палит, скот губит да голод множит повсеместно. Признанные чародеи его в своих тайных книгах не иначе как злосчастьем зовут. И не помышляйте, будто все катастрофы природы всегда суть проклятия с уст рока срывающиеся, или признаки гневные с длани небесной, потому как один прорицатель из Кано признался мне вот уж сорок лет назад, что ладонь человеческая способна беды плодить пострашнее, а горе-злосчастье не с небес исходит вовсе, ибо причины его в земле сокрыты! И по сей день помню я, что сказал он буквально: «Мы и сегодня знаем весьма мало из того, что в состоянии производить тварь человеческая». Да! Вот так и сказал. И не стал бы я вспоминать здесь толкованье туманное злосчастья, что услышал когда-то от прорицателя странствующего, если бы не пошли вновь слухи да разговоры, что султан Анай завез золотой песок на равнину и производит на него тайком обмен товаров с караванами Севера. И коли правда, что люди толкуют, то не был я к нему пристрастен, когда обозвал его «магом» на нашей последней встрече, которая уж не помню когда состоялась — давно это было. Да, великого удивления достойно все, что на долю равнины нашей из бед выпало. Именно это дело требует решения неотложного, а не та далекая ложная опасность, которую представляет собой мятеж шакальего племени Бану Ава в восточной Сахаре. И если правда, что толкуют люди о золоте, то человек сей обманул нас намеренно, и согласно уставу нашему знается он с джиннами и им подвластен, а угроза от проклятого металла над нашей жизнью нависла. Коли обманул он нас однажды намеренно — во всяком случае, то не первый обман, если вернуться и вспомнить обман с клочком земли — то я не сомневаюсь, что замышляет он новый заговор, и один Аллах знает цену, что придется нам заплатить за него. И то, если суждено нам еще в живых остаться. А если желаете знать мое мнение, то я лично сторонник того, чтобы удостоверить его связи с кузнецом злосчастья, особенно, когда все признаки указывают на это. Начиная с того, что известно о его брате Ураге, как он золоту поклоняется до такой степени, что променял на него весь Томбукту и передал во власть магам за песок золотой, и кончая теми приметами природы, о которых я вам уже рассказывал. Не говоря уж о всей деятельности подозрительной и тайных сделках и делах купцов, караванов и странников за стенами этого города. Ибо все это — скверна, плоды воздействия шайтанова металла! Так что же, скажите мне: разумно ли, после всего сказанного, готовиться нам к войне и походу на врага, окопавшегося на границах внешних, — оставить без внимания того врага, что обложил нас у самых стен жилищ наших, отлучил нас от колодца единственного и над головами нашими меч занес?!

Он бросил пристальный взгляд вокруг и выпрямил спину, откинувшись немного назад. Его худая чалма коснулась полотнища палатки, прошитого шерстяными нитками грязно-белого цвета. Он притянул кривой посох к своей тощей фигуре и бросил его на квадратные узоры ковра, а затем опустился на него ягодицами. Мужские чалмы зашевелились, бодая друг друга, шепот пробежал по собранию. В уголках под навесом раздались восклицания и послышались первые комментарии к услышанному. Вождь племени вспорол песок своим указательным пальцем, во взгляде его появилась бледная усмешка.

Беккай заговорил вновь:

— Мы — поколение, которое не бежит пожинать добычу или захватывать пленников в геройских походах. Мы расстались с надеждой обрести счастье в объятьях красавиц. Мы давно отчаялись набрести на желанный Вау — а это ведь самая жестокая участь для любого сахарца. Мы не нашли его в нашей Сахаре и не сумели отыскать его в наших сердцах. Есть смысл в нашей жизни? Все наше достоинство протаранила десница времени, а наше тщеславие с возрастом прахом пошло. Однако, это не значит, что мы уж совсем дух испустили и обеими ногами в могилах стоим. Мы, несмотря ни на что, рады жизни, рады Сахаре, как бы ни были тяжелы испытания. С наслаждением воздух вдыхаем, пьем воду, вкушаем чай и смиренно внимаем тишине и покою. Мы ощущаем прелесть лицезреть небо и великий простор страны. Ладно, ладно — прошу не насмехаться надо мною наших бойких молодцев, что еще слепы и не видят в Сахаре самую желанную женщину, махрийку, газель… Я ведь что хотел сказать: что мы уступили вам дорогу во всем взамен того, чтобы вдыхать чистый воздух, свободный от пыли южного ветра, чтобы воду пить, незамутненную караванами чужестранцев, не вычерпнутую до грязи бадьями алчных, чтобы вбирать взглядом тот простор, которого не скроют никакие дьявольские стены! А тишина… Тишину разрушили кузнецы, что чеканят металл злосчастья в затаенных коридорах. И… — Он перевел дух и опустил на глаза верхний край лисама и продолжал, чтобы заглушить возникшие было голоса любителей сторонних комментариев на племенных собраниях:

— И вот! Еще одно! Очень важное. Мы, немощные, — та часть племени, что очень хочет привлечь внимание всех вас к одному завету. Завет этот обращен к каждому, кто способен хоть как-то держать оружие в руках. Это — последний завет наш, на который могу я решиться в надежде, что все наши долгожители меня в нем открыто поддержат. Прежде чем объявить его вам, прошу вас ответить мне на один вопрос: чем увенчает сахарец жизнь свою кочевника и страдальца, если не закончится она обретением желанного Вау? Тот, что не оставит следа, носящего имя его, семени, которое не предохранит потомство от угасания и исчезновения? Очень немногим улыбнулись небеса и раскрыли свои врата, чтобы вошли они в Вау, оказались в состоянии пожертвовать плодом, отказаться от потомства, что носило бы их имя после смерти. Таких — меньшинство, но нужда их в сохранении корней превыше всех иных потребностей в жизни. И вот в нашем племени не было и нет ни одного мужчины живого, кто удостоился лицезреть Вау, а потому и не странно вовсе, что цель всех нас — а это должна быть всеобщая цель! — состоит в том, чтобы пожертвовать всем на свете ради наших несчастных детей. Цель эта не будет достигнута, если не остановим врага, приставившего лезвие к самой шейной вене. Вот он, завет!

Беккай замолчал и повернулся к негру, разносившему чай. Тот был роста малого, красноглаз, закутан в черную чалму, нижний край которой свисал у него ниже подбородка, открывая рот и грубые толстые губы. Беккай принял из его рук стаканчик, увенчанный по краю густой пеной. Дрожащей рукой он поднес стаканчик к лицу, но глотка так и не сделал. В дальнем углу палатки, справа от него, похоже, собрались гордецы. Один из них голосом приглушенным, но достаточно громким, чтобы быть услышанным, произнес:

«Это вождя не касается! Что значат дети и сохранение происхождения для мужа, не принесшего потомства?» Беккай отпил глоток из стаканчика, в то время как другой голос продолжил: «Это все говорит лишь о мудрости вождя. Нынче люди завидуют всякому, кто не принес потомства».

Вождь выпил свой чай тремя большими глотками. Поставил пустой стаканчик в песок и заговорил, не подымая глаз:

— Я всегда предостерегал вас от выходок непримиримых, тех, что видят лишь черное и белое, крайне правое и левое, чье мнение либо превыше всех вершин, либо ниже нижайшего. И вот, уже слышу — заладили голоса в глубине, напоминая мне об отказе моем завести потомство, и не знаю даже, укоряют они меня или хвалят. Всем известно, что я не проявлял воздержания от прекрасных созданий земных, но пожертвовал красотами земной жизни и отлучил себя от тепла семейного очага по причине исключительности своей, прихоти, или странности привычек. Однако убеждение мое жестокое состоит в том, что сия скромная тварь не способна даровать мне утешение, несмотря на то, что наделил ее Аллах красотою и нежностью, даром петь сладким голосом и слагать стихи. И коли не сподобился у нас мужчина обрести «свой Вау», тут же мы видим, как он бросается искать женщину, чтобы похоронить в ее объятьях это свое поражение. Отчаяние в обретении Вау — вот первый побудитель любви к женщинам! Конечно, мужи наши отказываются признать истину и уверяют самих себя, что это, мол, миф и заблуждение. Больше того — большинство из них рассудок теряет, когда семьдесят лет стукнет, и прибегает такой к ближайшему средству — любому становищу, чтобы похитить разведенную женщину и сотворить себе из нее супругу. А если удача ему не улыбнется ни в своем племени, ни в становищах соседских, то нарядится такой в роскошное одеяние, наложит дорогой тагульмуст себе на чалму и шествует прямиком к вождю племени бить в барабаны войны, как проделал это, к примеру, на наших глазах достопочтенный наш шейх Беккай, да простит он мне такой пример, не годный для сравнения, потому как наш шейх Беккай — самый последний среди тех, кто думает ударить в барабаны завоеваний в стремлении обрести себе наложницу. И да простит мне благородное собрание, что начал я свою речь с конца. Я бы так не поступил, если б не услышал я шепотки глупые, что хотят даже воздержание мое от семьи и потомства в новый грех обратить, вдобавок ко прочим моим ошибкам, которые, как я вижу, заполонили сегодня нашу равнину. Больнее всего обидело меня то, что услышал я из уст такого мудрого и достойного мужа, как Беккай, слова, которые мою умеренность и склонность к рассуждению в принятии решений, судьбоносных для нашего племени, обратили в подлое обвинение. Думаю, что умеренность — дар божий, который дарует нам небо, словно барабан вождя, который наследует его племянник по линии дяди. Новичок не разберет, что умеренность эта — единственное сокровище в Сахаре, на которое не наткнется попросту, как на зарытый клад или колодец. Она — словно Вау, достигается усердным трудом!

Беккай не согласился с этим.

— Уповаю на милость Аллаха! — возразил он. — Я последний, кто ранит твое искусство, умение держать себя в руках, однако, я лишь хотел сказать, что мир обретает тот, кто готовится к войне!

— Что же, мне приятно слышать от тебя такое. Но прости меня, позволь задать вопрос: если ты признаешь за добродетель умение держать себя в руках, ты отрицаешь, что тот, кто избрал судьей разум, выиграет спор, даже если противник и нанесет ему поражение?

— Здесь я не соглашусь с тобой во мнении. Ибо тот, кто слишком долго шевелил мозгами во дни осады, того враги обложили, потому что полагаться на разум тут — значит не считаться с истиной, а претендовать на мудрость. А вручение власти в руки самозванца — шейха братства — прямой пример сказанному мной. Мы предупреждали тебя, но ты проявил послабление. Так каков был результат?

— Я согласен с тобой, что уповать во всем только на разум — трудно и рискованно, однако, цена в результате стоит того. Я мог бы тебе ответить подобным примером и спросить тебя: а где этот шейх братства теперь?

— Ты что же, приписываешь себе заслугу расправы с ним? Он сам с собой разделался! Его погубил сундук с золотым песком. Он покусился на владения джиннов. Вот в чем отгадка.

— Результат — поучительный урок. Не важно, как он ушел и по какой причине, важно, что — ушел, мы его перетерпели.

— Терпение — второй ключ. Еще один талисман.

— Здесь два ключа сходятся. Терпение — одно из средств умеренности и воздержания.

— Э, нет! Не убегай от противостояния, дорогой шейх, от поставленного вопроса. Мы знаем, что все, кто золоту поклоняются, выстроили в своих душах храмы для обрядов магов. Вот что случилось с самозванцем, шейхом братства аль-Кадирийя. А ныне это вплотную применимо к гостю твоему, колдуну-магу Анаю.

— Браво! Браво! Коли заговорил мудрец, непременно договорится до самой «Анги». Вот что всегда меня в мудрецах удивляет. Да! Всякий, кто золоту поклоняется, выстроил в сердце своем храм и правит обряды магов шайтановы! Здесь я тебе не противоречу.

— Да нет же, противоречил ты мне, когда пытался вывести причину гибели шейха братства из того, что завладел он сундуком золотого песка.

— Не выводил я никакой причины. Причина одному Аллаху ведома. Я лишь сказал, что результат — пример для поучения. И у меня есть полное право говорить на такую тему, — больше чем у кого-либо другого, потому как вкусил я горечь изгнания.

Вождь стер ладонью узоры из треугольничков, которые рисовал на песке, потом поднял свое правое колено и обхватил его руками, словно ребенок.

— Я не хочу разговаривать сейчас о том времени, — сказал он. — Только не подумайте, что я пренебрег нашим правом на колодец, как меня обвиняет в этом искусный пловец. Вот — имам, который вел переговоры с Анаем в течение времени по моему поручению…

Имам закивал головой в белой чалме, так что нижний край лисама слетел с его крючкообразного носа.

— … и думаю я, они оба пришли к соглашению, с которым я вас ознакомлю немного позднее.

Он поднял голову к вершине Идинана и продолжал:

— И я вижу, что долг мой объявить всем вам открыто о странностях поведения человека, не пытаясь обвинять его во злом умысле: я трижды требовал встречи с султаном, после того как возникла проблема с колодцем, однако он все извинялся учтиво, что не может принять меня, оправдываясь занятостью с караванами, купцами и прочими делами. И я полагал, что мне следует принять его извинения — несмотря ни на что. Я посылал к нему имама для переговоров трижды, и к моему изумлению он находил время принять его дважды во дворце и договорился с ним до таких результатов, о которых я вам доложу, после того как избавлюсь ото всех сплетен и слухов, что ходят у нас вокруг золота.

Появился негр со второй переменой в церемонии чаепития. Вождь выбрал себе стаканчик без пены. Уставился на него отсутствующим взглядом, потом поставил его перед собой на песок. И вновь завел свой монолог, так и продолжая сидеть с приподнятым по-детски правым коленом:

— Не отрицаю, до меня тоже дошли слухи — три разных рассказа. Первый — о том, что Анай явился из Аира согласно плану, намеченному его братом султаном Урагом в Томбукту, который принял решение и замыслил возвести новый город вместо столицы Томбукту; ибо над ним нависла угроза со стороны племен бамбара. Цель была в том, чтобы султан временно оставался в султанате и снабжал бы его необходимым золотом на возведение города, достойного древнего имени, чтобы переехать в новый Томбукту и осесть там, когда придет срок. Однако трагическая гибель султана заставила меня усомниться в данной версии. Вторая легенда гласит, что кроется все в давнем стремлении Аная жить там — еще с тех лет, когда промышлял он торговлей в Аире и мечтал ежечасно владеть богатством и руководить и править городом, возведенном на золотой земле. Легенды и предания, которые передаются из уст в уста в наших краях о славных днях Томбукту в его золотой век — вот что завладело его воображением и определило все его помыслы. И когда осознал Ураг всю огромность угрозы со стороны магов, он призвал к себе Аная и препоручил ему задачу увести его единственную дочь подальше — опасаясь за ее религиозное сознание и веру из-за языческих обрядов и распущенность варваров и всякого сброда, который порой сотрясал устои. Здесь, в Азреге, Анай увидел шанс осуществить на деле свою давнюю мечту и принялся возводить строения, тем более что поставки рабов и золотого песка шли беспрерывно.

Оратор отхлебнул холодного чаю, на котором и пены желанной не было, поставил стаканчик на землю и продолжал:

— Итак, остается еще третий рассказ. Он говорит, что торговцы с Севера — вот кто сподвигнул Аная на эти его труды и снабжал его деньгами и людьми. Причем все расходы огромные смогли они покрыть благодаря османскому плану, разработанному вали Триполи, который мел в виду построить город-соперник, что смог бы потягаться со старым Томбукту славой и богатством. Основной целью было привлекать золотые потоки со всего континента, из самых глубин, в том числе и из Томбукту-прародителя, чтобы ширилась в нем меновая торговля и протекали потоком караваны купеческие, дабы устремился драгоценный металл на все побережья (а это было самое главное) и удовлетворил бы нехваток денежных средств во всей Османской империи и спас бы это государство от краха. И поговаривают, что весьма хитроумные знатоки посоветовали султану взять на себя такой труд. После того как убедились, что христиане высосали весь драгоценный металл, так что глупые турецкие вали не смогли использовать преимущество своих позиций и опорных пунктов, прилегающих к Сахаре, и сослужить своему государству ту службу, что соответствовала бы их высоким постам да громким званиям и личному высокомерию. При всем при этом люди утверждают, что хаджи аль-Беккай исполняет роль посредника между тремя сторонами: Урагом, Анаем и османским вали. А я не могу присвоить себе право признать верной или подтвердить любую из трех этих версий. Не потому, что она больше всего отвечает молве, как вы, наверное, заметили, а просто потому, что поспешность вообще признак неразумия, не свойственного здравомыслящим людям, а суждение, не подкрепленное убеждением или знанием, бывает проявлением глупости даже среди умудренных. Я не знаю, что постигнет племя, руководство которым возьмет на себя глупый старик, строящий свои решения на слухах и сплетнях толпы.

Он замолчал, воцарилась тишина. Бахи повернулся в сторону Беккая и обнаружил, что тот пропал. Истосковался по тишине, что ли? Или в бесконечность просторов вперился? Печально, конечно, что ушел… но и великолепно все-таки. Величественна старость, когда правит свадьбу с вечностью — пускай и пренебрег он выступлением вождя и утратил первоначальный свой энтузиазм.

За полотнищем шатра Сахара предстала в своем вечернем привычном облике. Солнце высадило по всему горизонту вертикальные лучики, словно колосья из чистого золота, стада овец возвращались с пастбищ, вздымая своими копытами тучи пыли, и блеяли острыми, пронзительными голосами. Послышался также взволнованный, гневный рев верблюда.

Негр подобрал стаканчик вождя. Он все еще был наполнен чаем наполовину, но маслянистая жидкость изменила цвет, поблекла, утратила прежнюю силу. Как скоро портится чай! Как быстро дряхлеет все сущее!

Вождь заговорил вновь:

— Истинно говорю вам: некого нам бранить за испытания, кроме самих себя! Мы ослушались заветов и мудрости древнего «Анги» и впали в безволие. Мы впали в дремоту на нашей равнине на годы, тогда как и сорока дней было бы достаточно с лихвой. Всякий, кто провел более сорока дней на одном месте на земле, становится поклонником ее. Не так ли гласит утраченная книга? А? Шейх наш Беккай?

Беккай так и не пробудился в своей отрешенности. Казалось сознание его не было готово к ответу, но Адда его и не ждал, продолжал свое, нимало не заботясь:

— В былые времена мы много кочевали по всем краям Сахары. Массак-Меллет белый, Массак-Сатафат черный, долины Матхандоша, Танзофет, Тассили, — однако, засуха не мучила нас подолгу, и вот — теперь она господствует над нами год за годом. Мне приходила мысль перекочевать отсюда на север, в пустыню Красная Хаммада, однако, райский уголок в последние годы тоже страдал из-за редких дождей. В результате чего остановились мы здесь, на равнине Сахель, чтобы расслабиться да подремать, и присохли к этой земле, словно вечные поселенцы оазисов, так что когда выпал на наши головы гость-пришелец, некий Анай, мы узрели в нем следы нашего былого влияния и устрашились в его повадках проявления власти султана сахарцев и влияния их на всю округу. Задрожали как дрожат перед нами землепашцы-феллахи, когда мы нагрянем, бывало, на их оазисы в пору межплеменных распрей и войн, и мы почувствовали его превосходство над нами, когда пробудилось в нем самовластие кочевника, и он решил нанести свой удар…

Тяжело вздохнув, вождь продолжил:

— Он не один удар нанес. Природный ум сахарца внушил ему мысль, что врата небесные лишь однажды раскрываются перед взором человека, и если сумеет он воспользоваться правильно этим случаем, ждет его успех, и становится он в ряд победителей, а если поленится, оплошает и упустит возможность, захлопнутся врата у него перед носом, и проживет он весь век свой неудачником. И вот — вошел он в распахнутые двери и давай валить налево и направо. Ныне перед вами договор, который он предложил. И мне не стыдно было отметить перед вами в числе достоинств этого договора стремление вольных кочевников и по сей день не обременять себя трудами земными да повадки всадников пустыни топтать хлеба робких феллахов, в которые они вкладывают свою любовь к земле и богобоязненность, от которых ничто кроме могилы их не избавит. А поскольку Анай — большая умница, то решил он не терять времени в ожиданиях, когда мы проснемся, начал он себе славу возводить, потому что прекрасно знает, что всякая слава, как бы долго ни длилась, все равно судьба ей во прах обратиться, в ничто да в небытие сгинуть. Я не хочу этим сказать, что мы совсем уже не в силах защитить себя, однако до сего дня я не видел необходимости закусить удила. Этот человек ответил на наши раздумья двумя предложениями. Первое — в том, что он обязуется оставить у северных ворот стены открытым доступ к водопою в дневное время с тем, чтобы на ночь врата запирались. А второе его предложение приветствует переезд любой семьи нашего племени внутрь городской стены, чтобы осесть в городе. Султан обязуется сделать все, чтобы с коренными азгерцами обращались так, как принято между коренными жителями города Вау. Кроме того, султан дал слово выплачивать подать за право использования колодца и аренду земли.

Почтенная делегация на собрании обменялась украдкой быстрыми взглядами. Могучие чалмы качнулись, словно бодая друг друга головами. Брожение пошло по рядам, но шейх прервал его:

— Как изволите видеть, предложения эти пока что справедливы, а если кто из вас узрел в них то, чего не увидел я, то пусть открыто выскажет свое мнение. Ну, что думает наш достопочтенный Беккай?

Однако Беккай отрешенно внимал тишине вечности. Шейх Бахи толкнул его, но тот так и не проронил ни звука. Бахи выпрямил спину, поправил полоску лисама у себя на носу и выступил с ответом от имени друга:

— Не будь слишком строг к нам, шейх Адда. Мудрый вождь терпелив и снисходителен к прегрешениям. Недаром священное «Анги» гласит: никакая правильность не родится без собственной противоположности.

Он покачал головой налево и направо и, тяжело вздохнув, произнес свое «э-хе-хе» — в знак скорби и тоски по утраченному навеки Вау. А потом у всех на глазах отрешился от происходящего, как Беккай, и впал в транс, внимая покою и вечности.

2

Покой Сахары…

Язык одиночества. Святыня вечности. Печальная песнь бессмертия.

На высотах Хамады нескончаемо бормотание гор вперемежку со странным гулом и свистом ветра. Бывают дни, раздается музыка, схожая с народными мелодиями амзада. В песчаной Сахаре по ночам слышится бой барабанов, и старики улавливают во всем этом говор предков, их заветы и наказы заблудшим поколениям.

Легенда гласит, что Создатель раздвинул мир и лишил его жизни, чтобы разделить время и дать досуг творениям и тварям — с этой целью создал он Великую Сахару. И наделил творец пустыню бескрайней тишиной, благословил творение свое и создал в сердце его оазис Вау и — перевел дух. И до сих пор все еще слышится в покое Сахары этот величественный вздох, и вторят ему в пустоте голоса и звуки, будто мелодии в ритме его благословенного дыхания. Внимание тишине превратилось в культ. Никому иному, кроме тех долголетних жителей, что вкусили от плода тишины, не удавалось постичь загадки этого языка. Они восприняли его вторым «Вау» и проводят на его просторах нескончаемые мгновенья своей бренной жизни. Часто бьют себя мудрецы в грудь по тощим ребрам и твердят: «Истинный Вау — здесь. Грудная клетка — стены его, а молчание — его язык. Глупцы те, кто устремляется на поиски его в бесплодные пустыни».

3

Муса вышел из дома принцессы в час полуденного сна. Солнце гордо восседало на своем троне, низвергая огненные лучи на голую плешь Сахары, а на просторах слонялся мираж, дразня мир языками пламени. Он направился к восточным воротам, но вдруг повернул назад, не дойдя до рыночной площади. Размотал полоску, накрученную на шею и угнездившуюся на плечах словно змея, прочно обернул ткань вокруг головы, оставив открытым лицо. Укрылся в тени стен Вау и углубился в кривые переулочки, затененные голыми пальмовыми ветками. Тень была живительна, ему нравились утоптанные пустынные переулки. Слева от себя он увидел трех патрульных негров, они сидели на земле, прислонившись спинами к окрашенной известью стене и дышали, еле переводя дух. Самый высокий из них сидел, скорчившись на цыпочках, прислонившись к огромной двери, сколоченной из пальмовых бревен. Отпугивая надоедливых мух, негр лениво жевал табак. Наткнувшись на эту дверь, Муса услышал звон кузнечных молотов и понял, что дверь ведет в потайную крытую галерею, куда он украдкой пытался проникнуть несколько месяцев тому назад. Справа от него на земле скорчился еще один дозорный — тучный, с широким приплюснутым носом и огромными ноздрями. Он сидел лицом к огню, готовил чай. Сжимая в руке кочергу-палку из древа акации, он копался в очаге, отодвигал в сторону горящие ветки, собирал в кучу раскаленные угли вокруг почерневшего чайника. Рядом с ним громоздилась вязанка дров. Слева от него сидел третий дозорный, откинув спину к стене и вытянув в проход ноги, глядел в никуда, внимая перестуку кузнечных молотов — они долбили железо.

Строение тела этого негра было послабже, чем у его партнеров, казалось, что и росту будет поменьше, чем они.

Муса сделал несколько шагов, потом остановился. Вытащил из кармана браслет. Повертел его перед глазами, прежде чем направиться к патрульным. Он склонился над головой тучного негра. Тот бросил на него косой взгляд. Изобразил на губах глупую улыбку, обнажив свои выпуклые передние зубы.

Изо рта его потекла длинная и тонкая серебристая нить слюны. Повисела мгновенье, сорвалась с губ, упала в огонь. Раскаленные угли приняли ее и проглотили жадно, с шипением. Вслед за этой ниткой Муса уронил в огонь золотой браслет. Браслет этот был редкость, заплетен на диво — как заплетают заботливо женщины свои передние косы, он был не сцеплен концами — они сходились близко, увенчанные двумя смотрящими друг на друга змеями. Одна из них раскрыла челюсти и вытянула смертоносное жало навстречу своей сопернице, так что почти перекрывала ту узкую грань в браслете, что была устроена для вдевания в него запястий писаных красавиц. Браслет упал на полупогасшие угли, покрытые серебристым слоем пепла, рядом с чайником, покатился вниз и голова змеи со смертоносным жалом скрылась в горящих дровах костра.

Тучный дозорный поднял голову на дервиша. Муса заметил, как раздулись его ноздри несмотря на то, что плоский нос и так был зажат мясистыми щеками. В глазах его читалась растерянность. Он сунул кончик своей кочерги в песок, вытянул руку вперед и выкатил браслет из огня. Бросил его в таз, наполовину наполненный водой, предназначавшийся для споласкивания чайных стаканчиков — змея скрытым сдавленным шипением взывала о помощи. Толстяк схватил сокровище большим и указательным пальцами, повернулся к соседу-гиганту, сидевшему на цыпочках возле двери, и сказал:

— Золото в Томбукту на огне пробуют, Бобо?

Великан сплюнул пропитанную табаком слюну, сыпанул на нее пригоршню пыли, прежде чем отрицательно покачать головой. Худой же улыбнулся хитрой улыбкой и с безразличием объявил:

— Бьюсь об заклад на верблюдицу, что этот браслет — из сокровищ принцессы.

Толстяк вытащил искусный браслет из воды, внимательно рассмотрел его, а худой, так и не подняв головы, добавил:

— Что дервиш-то думает, а? Побьется со мной об заклад на верблюдицу?

— Кха-кха, — пробормотал Муса. — В точку попал. Из сокровищ принцессы. Правда, он на медь смахивает.

Обращаясь к великану, толстяк крикнул:

— Неужто золото Томбукту на медь смахивает, а, Бобо?

Высокий негр опять сплюнул свою табачную жвачку. Отмахнулся от назойливой мухи, кружившей вокруг лица, и отрицательно закачал головой. А толстяк не унимался с вопросами:

— Разве можно в обмен на медь Томбукту построить, а, Бобо?

Великан пренебрежительно усмехнулся, но головой качать ему уже надоело. А толстяк все вертел браслет в руках, потом вернул его дервишу и заговорил на неведомом диалекте Аира:

— Если б можно было на медяки города строить, не страдали бы люди, перекрыли б Сахару караванами с севера на юг. Если б можно было на медь города возводить, стал бы Томбукту для всех купцов манной небесной, градом Вау для всех ищущих услад жизни райской. Томбукту — один на свете, потому что Аллах снабдил его другим редким металлом. Весь секрет в металле, марабут Муса!

Он утер пот со лба подолом своего широченного джильбаба и повысил голос, распевая популярный мавваль «Асахиг», славящий золото града Томбукту. Худой раскачивался всем телом в ритме мелодии, а великан за его спиной вторил ему стихами — строками поэмы. Поэт дошел, наконец, до того места, где говорилось о блуждающем страннике, как жажда лишила его рассудка, разделся он посреди пустыни и был уже готов ко встрече с Господом, когда неожиданно вдруг засверкали на горизонте полумесяцы мечетей, вылитые из чистого золотого песка. Добрался он до стен и увидел, что сложены они из золотых слитков. Вошел странник в город, встретили его жители радушно и гостеприимно, заставили на него работать обольстительных гурий, а те напоили его сладчайшим шербетом, накормили вкусными блюдами, и забылся он сном, в котором явились ему прекрасные видения. А когда он проснулся, обнаружил себя лежащим в пустыне Адаг на раскаленной солнцем земле. Исчез славный град, словно и не было его вовсе, но ни жажды, ни голода человек больше не чувствовал. Сказано было, будто посетил он Вау, тогда как был он в Томбукту.

Дервиш было рассмеялся, но оборвал свой смех, завидев навернувшиеся на глаза тощему постовому слезы. А толстяк, продолжая раскачивать плечами в такт песне, произнес:

— Не видал дервиш Томбукту, что он знает, кроме изгнания да чужбины?

Тут впервые заговорил великан, но голосом странным — сдавленным и хриплым:

— Дервиши все — чужаки от рождения. Дервиши и рождаются чужими.

Муса наклонился над вязанкой дров. Вытащил палку акации и направился вперед, в переулок. За спиной он все еще продолжал слышать голос толстяка, выводящего речитативом свою печальную мелодию по новому кругу: «Ди-и-и… да-а-а…» Так продолжалось, пока переулок не вывел его на площадь западного рынка — мужчина ревностно продолжал тянуть свой мавваль с трагическими ахами и охами, чередовавшимися с бейтами[152] народной поэмы «Асахиг». На открытом небе площади солнце уже покатилось к закату, но тем не менее продолжало палить своими щедрыми, зверскими лучами. Совсем рядом со стеной образовалась маленькая тень, и Муса пристроился в ней, укрываясь от жестокости вечного палача. В расщелине неподалеку, где сходились недостроенные участки, скопилась кучка строителей, они лезли вверх. В этой компании он заметил мастера, передвигавшегося между рабочими и сжимавшего в руке веревку, свитую из черной шерсти: своим старинным посохом он все указывал наверх. Начальник повернулся к рабочему по соседству, и Муса заметил, что ухо у него было открыто, а вся манера повязанной на голове чалмы казалась довольно странной. На виске поблескивала нить пота. Он громко закашлялся, удивляясь, что заметил нитку пота с такого расстояния.

Он остановился у западного края городской стены и размотал лисам. Зубами оторвал от ткани полосочку и принялся машинально наворачивать его опять на голову. Вытащил браслет из кармана, привязал его к верхней части своего недавно обретенного посоха. Улыбаясь сам себе, пошел вниз с возвышенности ко впадине, в которой находился колодец. Остановился у бездонного зева, грустно разглядывая развалины тех жалких укреплений, которыми когда-то пытался Уха защитить драгоценный колодец от штурмовавшей его пыли. Он занес посох высоко над головой, и золотая пыль Томбукту засверкала на браслете из драгоценного металла: сверкание было жестоким, игривым, таинственным, хранившим в себе все загадки и пороки джунглей, и внушало идею о величии джиннов.

Он громко расхохотался. Утер слюну рукавом и продолжил свое шествие прочь, к пастбищу и лежавшему за ним поселку.

На половине пути, за холмом, окутанным остатками каменной пены давно угасшего вулкана, он встретился с процессией женщин, двигавшихся с бурдюками на плечах набрать из колодца воды. Среди них он разглядел поэтессу. По соседству с ней двигалась, горделиво покачиваясь, красавица Тамима, давшая клятву выйти замуж за Уху и даже бившаяся об заклад так ретиво, что привела сверстниц в изумление: подобный ему никак не мог составить пару дочери чужестранцев. Такая уверенность встревожила молодых девушек, заставила любопытных женщин в поселке судачить да перешептываться о ее дарованиях наводить таинственное очарование на мужей, и женщины искушенные обращались с ней, как она того заслуживала — с почтением и опаской.

Они начали подыматься на холм, когда на них неожиданно вынырнул Муса, выставив свой злополучный браслет, который сверкал в лучах жаркого солнца словно легендарное таинственное сияние Аира. Это был свет соблазна, неведомый и манящий, он мигал и заставлял жмуриться тысячу глаз, обольщал тысячей намеков, крушил сердца невинниц и приводил в дрожь взоры искушенных женщин, потому что все они слышали и помнили об ожидаемом страннике, который появится однажды верхом на верблюдице, откуда-то издалека, и та будет обуздана и опутана браслетами, ожерельями и подвесками, сделанными из чистого золота легендарного града Томбукту. Эта сокровенная медь будет пылать и осветит всю пустыню, и потянутся к ней души, запляшут вокруг нее юноши, последуют за ними девушки… Заговорит ожидаемый мессия, исполнит свой обет и скажет, что поведет их всех в желанный Вау, и поспешат за ним следом слабовольные и малодушные в жажде обрести даром Вау со всеми его прелестями и сокровищами, все вокруг затмевающими своим светом. Однако коварный пришелец расстелет для них ковер над бездной на половине пути и позовет всех за собой на несуществующий пир, на котором якобы каждый из них получит свою львиную долю изделий из золота. Бросятся за ним толпой малодушные, а пришелец потянет свой ковер в сторону, и повалятся все его злосчастные приверженцы в бездну кромешную.

Вот он — пришелец с таинственным сиянием!

Застонала поэтесса и отвернула лицо прочь. Тамима отдернула назад голову, и от этого резкого движения вылетело наружу ожерелье из цветных ярких бусин. Дервиш рассмеялся скверно и угрожающе потряс своей палкой с примотанной к ней змеей. Женщины бросились врассыпную, а несколько негритянок завопили сдавленными криками о помощи. Ему захотелось еще поиграть в свою скверную шутку, и он бросился за ними со своей золотой змеей, а те разбежались, кто куда. Бурдюк свалился у поэтессы с плеча, она в страхе оставила его под ногами дервиша, а сама бросилась под защиту к Тамиме. Муса остановился и разразился громким хохотом надолго — так что лисам слетел у него под подбородок. Гордая Тамима укоризненно погрозила ему указательным пальцем, а одна стройная негритянка невнятно пробормотала непристойное ругательство. В то время как поэтесса громко вслух прочитала заклинание от нечистого.

Он заторопился к становищу.

Тафават встретила его у входа в палатку. Свое черное покрывало она основательно закрепила вокруг шеи и стояла, улыбаясь. Глаза ее полнились радостью, она пригласила его испить с ней стаканчик вечернего чаю. Ликование сияло в ее огромных глазах. Это была непростая радость, в ней светилось что-то еще, загадочное.

Мир пылает, а ты в огне передвигаешься, — сказала она. — Входи. В тени нынче как в раю.

— Ха-ха! Я подарочек принес.

Он начал разматывать свою веревку, освобождая змею от посоха. Выражение радости исчезло из глаз молодой женщины. Взгляд потемнел. Щеки напряглись, побледнели. Она увидела блуждающего сатану в золотой змее с двумя отвратительными головами, и ее увядшие губы задвигались, бормоча старинное заклинание. Это был самый первый амулет, самый первый урок, который получает ребенок от матери, когда начинает, несмышленый, учиться речи и жизни и слышит, что явился в Сахару в гости к духам, и ему полагается уважать их традиции и не притрагиваться к их собственности до той поры, пока сам не уйдет в небытие. Золото — их излюбленный металл. Владеть им — значит покуситься на их права и нарушить непреложный неписаный договор между сахарцами и жителями потустороннего мира.

Девушка упала на колени и погрузила обе руки в раскаленный песок. Вытащила их наружу, принялась ласково баюкать землю обеими ладонями, не переставая бормотать свое заклинание, направленное к силам небесным. Внутри палатки подал голос ребенок, дервиш услышал звуки убаюкивающей его песни — тихо напевала какая-то женщина. Он протянул браслет вперед, и Тафават приняла его обеими руками. Он сверкал в солнечных лучах — в благоговейном молчании она опустилась на землю и положила его перед собой. Дервиш наклонился, и капелька слюны упала на гравий — раскаленная и жаждущая земля проглотила бы ее, если бы та не испарилась мгновенно. Он наблюдал, как хозяйка приняла в дар этот скрытый символ мрака, как сразу постарело ее лицо, и его прорезали морщины.

Тафават превратилась в старую утомленную женщину. Такое преображение потрясло его, он упал на колени рядом. Сияние золотого металла в змее переливалось с огоньками кремнистого песка в нещадных лучах солнца.

— Не думал я, — произнес Муса, — что подарок греховным окажется. Принцесса сказала, будто Аллах сотворил золото, чтобы мужчины его женщинам дарили.

Ребенок в палатке заплакал, женщина стала укачивать его, припевая новую песню.

— Это все — в Аире, — сказала девушка. — Местные мужчины тамошним женщинам его дарят. Не успеет там парень вырасти, как обучается уже в походы ходить на племена в джунглях, чтобы с ихним золотом вернуться. Потому что у них женщины такие — не любят мужчин, которые не в силах из боевых походов золота с собой привезти…

— Она же поклялась мне, что золото любой женщине приглянется, по душе будет!

— … Мучаются, переживают, убивают, — продолжала Тафават смиренно, — чтоб вернуться домой с этим зловещим металлом, омытым кровью.

— Ну да, они поступают так, чтобы женщинам приглянуться. В этом вся причина.

— … А с севера караваны идут, с дальних окраин Сахары, и в паломничество к Томбукту обращаются, чтобы все грузы свои там на золото обменять. Весь мир в Томбукту стремится. Словно это Вау обетованный. Долю свою золотой пыли урвать. Кто-то из таких к себе на родину здоровым и невредимым возвращается, а многие, очень многие гибнут на полпути.

— Чтоб порадовать своих жен да возлюбленных. В женщине — корень всего.

— Нет, наше племя все-таки верно древнему обету. Надо, чтобы ты заклад этот его хозяевам вернул.

— Принцессе?

— Джиннам!

Он глупо рассмеялся, а она продолжала с прохладцей в голосе:

— Вечером верни. После заката. Вместе пойдем.

Она спрятала браслет в складках покрывала и зашла внутрь палатки.

Палач исчез, оставив после себя пожарище на горизонте.

Он вернулся к ней под покровом вечерней полутьмы и обнаружил, что женщина ожидает его на открытом месте за палаткой. Там, за палаткой, было ровное пространство, отделявшее ее от группы сгрудившихся в кучу жилищ и овечьих загонов.

Она выбрала путь на юго-восток в сторону Вау — так чтобы избежать по дороге любопытных глаз.

Шла рядом с ним молча. На шее ее крепилось все то же черное покрывало.

Печаль придавала излишнюю жесткость ее красоте, сердце дервиша учащенно билось в ощущении очарования и загадочности, исходивших от спутницы.

Дорогу им перегородило стадо овец, возвращавшихся с пастбища. Трое пастухов кликались, идя следом. Все пространство вокруг наполнилось поднявшейся пылью и запахом козлятины. Муса зажал нос лисамом и произнес:

— Что-то я Удада давно не видал. Жизнь прошла, как он обещал меня пению обучить.

— Я его год не видела. Из поездки в Тассили он вернулся и отправился в башни свои висячие в Тадрарте. Однако, влюбленность его эта в горы не мешала ему крутиться возле дворца принцессы.

— Ха-ха-ха!

— Все вы вокруг Вау своего кружите, словно мотыльки над огнем, — она бросила на него взгляд украдкой и продолжала: — Принцесса — тот огонь, что всех вас спалит. Глупые вы, совсем девиц Аира не знаете!

— Ха! Знаем мы, что чары они применяют и… знаем мы тоже, что они первыми золото стали использовать в колдовских своих целях.

— Что толку, если ты знаешь да продолжаешь, как все прочие, за процессией их хвостом увиваться?

— Это я-то?!

Воспользовавшись темнотой, она так и засверлила его глазами — взгляд был загадочен. За горами вдали подал свой первый робкий свет полумесяц.

— В преданиях Анги говорится, — сказала Тафават, — что наступит день, когда жители Сахары нарушат данный ими обет. Золото на серебро менять начнут, и горе тем, кто продаст полоску луны за зловредную пыль золотую.

— Луны полоску?

— Да-да. Серебро. Это оно было деньгами в Сахаре спокон веков. Когда погибла Танис и сокрылось царство Сахары, красавица-прародительница наша перебралась и устроилась жить на луне. А оттуда послала она людям частицы тела лунного, чтобы знак им подать, что бессмертна она на самой прекрасной из планет. Серебро — вот священная валюта, потому как от Танис исходит. Цвет у серебра — грустный, словно лунный, словно лики коренных жителей Сахары, грустный, матовый, не то что у золота — сверкающего кокетливо.

Подошва Мусы ступила на острые мелкие камни. Они свернули налево, еще не достигнув гряды холмов вокруг колодца.

— Так что же царство-то? — сказал дервиш. — Куда же царство делось?

— Кто его знает? Может, и не девалось никуда. Говорят, царство Танис — это Вау обетованный.

— A Вау не исчезло?

— Кто знает? Говорят ведь, оно расположено в каком-то краю в Сахаре. Немногие его видали, но они все втайне хранят, никому ничего не скажут. Говорят некоторые, что исчезло оно с тех пор, как был изгнан оттуда султан, наш прародитель. Эти люди утверждают, что сами очевидцы, которые претендуют на то, будто бы они посетили Вау, не входили туда в действительности, а были лишь в городах джиннов.

— А что, неужели городов джиннов в самом деле много?

Она осуждающе взглянула на него, прежде чем ответить:

— Городов бесовских в Сахаре намного больше, чем городов человеческих. Вот, мы с тобой бьемся во врата древнейшей столицы джиннов.

Она принялась бормотать заклинания и молитвы.

Дорога привела их с равнины в овраг, покрытый волнами песка и заваленный высохшими растениями и сучьями, вцепившимися в землю так, словно они и впрямь искали влаги и молили о воде. По этому вади они двинулись на север. Муса увидел фигуру Идкирана, ведущего свою тощую верблюдицу с пастбища домой. Он пересек несчастное вади, пошел на запад, чтобы обойти ухабистое, труднопроходимое предгорье, и добраться-таки до своей пещеры с другой стороны. Слух его ловил звуки мелких камешков, сыпавшихся из-под башмаков и звучавших будто на непонятном языке бамбара. Муса дивился, что это за незнакомец — поет песню или, может, заклятья читает?

Наконец они достигли предгорья.

В спину им лился свет раннего полумесяца, робкий и бледный, он стыдливо подымал свой луч вверх по склону горы. Тафават остановилась возле груды камней. Это было древнее круглое надгробие. Она впала в механический повтор заклятий и призывов. Вокруг царило молчание вечности, Муса еле слышал неясное бормотание Тафават. Она распутала складки своего покрывала и вытащила наружу завернутый в кусок кожи золотой браслет. Взглянула на спутника и прошептала:

— Повторяй за мной, все делай как я…

Он продолжал взирать на нее с полным безразличием. Она присела возле могилы, подняла благоговейно голову к вершине четырехугольной небесной башни. Лучи раннего полумесяца облекали ее половодьем зыбкого света, отчего гора выглядела еще более величественной и таинственной. Она затараторила искусственным голосом:

— Во имя амана[153], что течет в наших жилах.

Она потащила браслет вверх к левому запястью, следуя расположению вен. Муса издал сдавленный смешок, но она испуганным взглядом заставила его замолчать. Вслед за ней он повторил: «Во имя амана, что течет в наших жилах».

— Во имя Аду[154], которым мы дышим…

Она принялась дуть на браслет, а дервиш повторял за ней: «Во имя Аду, которым мы дышим».

— Во имя Амдала[155], из которого сложены тела наши.

Она перенесла браслет к своей груди и пристроила его там. Муса послушно повторил: «Во имя Амдала, из которого сложены тела наши…»

— Во имя Икиди[156], который воздвиг стан наш и позволил нам двигаться на двух ногах…

Она ударила браслетом сперва себе по зубам, а потом ткнула им по костям левого запястья. Он повторил: «Во имя Икиди, который воздвиг стан наш и позволил нам двигаться на двух ногах».

Она выкопала маленькую ямку в песке. Положила браслет внутрь и засыпала его сверху землей. После этого она опустила край покрывала себе на глаза и долго читала заклинания. Когда же она поднялась, чтобы проститься с ним и уйти, он воочию увидел следы старости на ее лице — как тогда в первый раз, накануне вечера, когда он вложил ей в руку свой «подарочек».

— Не знал я, что ты колдунья, — произнес он шутливо. — Все жители пещер — колдуны. Ишь ты!

— Не крутись! — оборвала она резко. — Тебе ли еще крутиться!

— Ха-ха-ха…

— Не смейся! Уймись, наконец. В такую-то минуту совсем негоже дервишу ребенка из себя корчить!

Оба они направились на восток, чтобы избежать жилищ непрошеных свидетелей их предприятия, а в лицо им светил окрепший, поднявшийся в небо полумесяц — серебряным, матовым, грустным светом.

4

Стена окаймила яму колодца — Имситаг закончил свою работу. Слепой глашатай обошел дома и известил всех о желании султана устроить званый пир.

Поутру поднялся ветер — южный волна за волной несла пыль, сухую траву и сучья. Глашатай вышел наружу сразу с первым порывом южного. Опираясь на свой отполированный временем посох, покрытый словно прыщами бугорками от былых ветвей, он пробирался ощупью по поселку — низкорослый, в изношенной одежде с зиявшими тут и там дырками, в которые врывался ветер — она надувалась порою, словно бурдюк тащила его вспять, он раскачивался на ходу и, казалось, вот-вот упадет. Однако глашатаю удавалось удержаться на ногах и он не переставая твердил один и тот же призыв: «Трезвомыслящий среди вас да разбудит беспечного! Внемлющий среди вас да оповестит отсутствующего!..» Ветер заглушал голос, относил призыв к вершинам Идинана, донося его до слуха джиннов. Глашатай повторял свой призыв вновь, без конца, он больше других знал хитрости ветра, ибо знал также правду о незримом соседстве — джинны ведь также приглашались на пир. Воззвание свое он твердил так, чтобы услышала вся округа. Он чувствовал, что надорвал глотку, но дела своего не прекращал — хотелось, чтобы услышали все старики и старухи, которые от немощи почти или совсем оглохли — возраст неумолимо брал свое. Непрерывное пожизненное внимание старики вечной тишины Сахары заложило им со временем уши, заставило позабыть звук голоса человечьего да и саму человеческую речь, которая превратилась для них в нечленораздельные звуки, схожие с жужжанием мух, шумом да гамом. Но он, глашатай, слепой и одинокий, потерявший зрение еще в юности, превосходно знал, что значит молчание — единственная услада в мире. Он знал, что только старики и слепые понимают язык тишины.

Дервиш нагнал его. Схватил за полу его ветхого джильбаба, поддержал второй рукой хилое тело, чтобы не дать ему упасть, сохранить равновесие, помочь справиться с напором ветра. Он сунул ему в руку кожаную сумку. Изнутри доносился приятный вкусный запах. Запах жареного масла и… пирогов!

— Пироги на масле да финики спелые, — зашептал Муса. — Давно я тебя не видал.

Глашатай улыбнулся, прервал свой зов. Засунул сумку в шерстяную торбу, висевшую у него на плече в складках непомерно широкою джильбаба. Пожал руку Мусе и произнес торжественным голосом:

— Не исчезнет в Сахаре добро, покуда водятся в ней дервиши.

— Ха-ха-ха…

Вместе они прошагали мимо шатра вождя, и Муса услышал, как их окликнули. Негр с непокрытым лицом приблизился к ним и сообщил, что вождь желает побеседовать с дервишем.

Муса громко вскрикнул и бросился к дому вождя, так и не сказав глашатаю прощального слова. Еще не добравшись до палатки шейха, он услышал как за спиной у него раздался голос глашатая — хриплый, но торжественный и приятный на слух — словно зов души бросал слепой в длань ветра, чтобы донес его неведомому слушателю в заоблачной дали. Зычный голос то нарастал, то отдалялся, почти совсем пропадал, потому ветер до слуха людей иной призыв, который глашатаю удавалось перекрыть своим радостным сообщением, то совсем не было приглашением присутствовать на пиру пришельца из Вау…

Вождь усадил гостя рядом с собой. В прихожей толпились рабы — они вдалбливали в кремнистую землю дополнительные палаточные столбы, чтобы укрепить переднее крыло шатра, обезопасить от ветра. В углу скорчилась на коленях девушка-мулатка, занятая приготовлением чая. Муса улыбнулся, разглядывая цитадель из каменных плиток, которой искусная девушка окружила яму с очагом, дабы защитить края шерстяной палатки от мелких угольков и быстролетных искр, оживавших всякий раз, когда ветер доносил свое дыхание сквозь щели в пологах палатки.

— Говорят, — начал шейх, — что ты вернулся из странствия своего в Вау…

— Ха-ха-ха! Я вступаю в Вау да и выхожу из него каждый день, ну, может, каждые два дня…

Вождь не привык разговаривать с дервишами языком намеков и недоговорок, но нынче он почему-то чувствовал некоторое стеснение. Отогнул краешек ковра, чтобы добраться до песка. Нарисовал пальцем треугольничек, этакую пирамидку, сказал:

— Однако же, визит твой последний отличался от прежних, как кажется…

Муса вопрошающе повернул лицо. Шейх поднял взор, и дервиш прочел то, что скрывалось в глазах вождя.

— А! Конечно, — произнес он. — Я вернулся оттуда с золотым браслетом.

Шейх улыбнулся, заговорил укоризненно:

— Что же ты не известил меня, что султан с золотом дело имеет? Ты ж прекрасно знаешь, что несет с собой этот скверный металл все невзгоды Сахары…

— Вправду сказать, сомневался я поначалу. Забрел разок в переулок скрытный, выпроводили меня оттуда охранники, но я так и не додумался, что кузнецы там золото куют, пока принцесса не одарила меня браслетом за услугу, что я ей оказал.

— Услугу?

— Совет. Только это секрет.

Мулатка поставила между ними чайный поднос. На нем выстроились в ряд три бурых стаканчика с пеной по краям. Муса отпил глоток из своего стаканчика и поставил его опять на медный поднос. Пожаловался:

— Горько. Чай горький. Я выпью из второй перемены.

Поднялась волна пыли. Полы палатки захлопали, словно пытались взлететь.

Вождь сказал:

— Насколько я слышал, пресловутый наш Вау поднялся на золоте, хотя я и не поверил.

— Я тоже слышал.

— А ты слышал, как я, например, что чума в наши жилища тоже проникает?

Дервиш громко рассмеялся и долго не мог остановиться. Краешком лисама он утер слезы в уголках глаз и сказал с насмешкой в голосе:

— Это подкоп. Нет, шейх ты наш дорогой, не так-то просто дервиша в силок заманить, даже если все нити той сети в руках у самого вождя племени будут… Ха-ха-ха!

— Друг ловушки другу не расставит, даже если кое в чем усомнится.

Собеседник бросил на шейха коварный взгляд и сказал:

— Горько мне сообщить шейху нашему, что сомнения его оправданы. Чума с давних пор ползет себе. С самых первых дней.

— В самом деле, так думаешь?

— Ну… Вроде этого. В общем-то убедился. Спорить могу, что гадалка золото прибирать к рукам начала, как чужеземцы нагрянули.

— Гадалка?! — воскликнул шейх, а затем издал короткий смешок и заметил насмешливо:

— То-то, что дервиш своего не упустит, всякий раз при случае в гадалку бросит камешек.

— Гадалка лживая. Ты забыл, что ли, как она отказалась ветер стреножить?

Вождь перестал водить на земле свои чертежи. Взял стаканчик, сделал три глотка чаю. Сказал:

— Обезоружила она меня условием одним. Потребовала за это голову человека.

— Голову человека?

Шейх утвердительно закивал головой, косой глаз дервиша стал совсем белым.

— Ведьма! — злобно прошептал он.

— Не думаю я, что кроме этой ведьмы тут магов нет, — отозвался вождь с грустью. — Коли уж нашла чума себе путь в души людские, надо полагать, она и дорогу в храм магов вымостит.

Снаружи заревел ветер, издалека послышалось эхо призыва глашатая.

— Что с браслетом сделал? — неожиданно спросил шейх.

— Ишь ты! Привязал его к концу посоха, как я в детстве, бывало, змей привязывал да девчонок ими пугал. Ха-ха-ха!

Вождь изумленно глядел на него.

— Потом… Потом я с ним поступил так, как всякий мужчина поступать с металлом соблазнительным должен: решил я женское сердце покорить и отдал его Тафават. Вот так.

Вождь на эти слова ответил укоризненным взглядом, и дервиш покорно продолжал:

— Только она его в дар горе вручила, вместо того, чтобы на запястье надеть.

Вождь молчал. Служанка принялась хлопотать над приготовлением второй перемены чаю. Снаружи на просторе свистел и выл южный, полы палатки трепетали и хлестали по земле, будто она и впрямь собиралась тронуться в путь.

— Ты с ней вместе к горе ходил? — спросил вождь.

Муса утвердительно кивнул головой, прикрывая рот полоской лисама. Одним движением руки шейх стер на песке все свои рисунки, сказал загадочно:

— Крепкой же веревкой она тебя повязала, посильнее чем сура «Фатиха» будет, да и вообще все суры Корана.

Дервиш уставился на него своим косым глазом, следы влаги показались на его белом лисаме, покрывавшем рот. Это не укрылось от взгляда шейха. Он пояснил:

— Жертвой…

— Что? Жертва джиннам мужика с женщиной связать может?

— Крепче крепкого.

— Но она же… Она же за Удадом числится?

— Джинны на договора человечьи внимания не обращают. У них свои законы.

— Но все же… Ха-ха! Ты же знаешь мой секрет…

— Знаю. И джинны тоже знают. Они больше знают, что мне о себе известно и что ты о себе знаешь. Так-то!

— Ха-ха-ха! — попытался рассмеяться дервиш, однако, что-то в выражении его глаз было далеко от веселья. Взгляд его говорил о противоположном. Это было мучение. Для дервиша глаза — что язык. Этот скрытый его язык, казалось, умолял шейха страдающим взглядом, возопил немо: «Ты-то мой секрет не объявишь!» Вождь опустил голову ненадолго, затем поднял ее, обратив на своего несчастного друга немой взор и не подавая никаких знаков твердо ответил этим взором: «Нет, никогда. Я унесу его с собой в могилу».

Ветер еще раз донес до их слуха отголосок зова глашатая.

5

На исходе ночи, когда лик луны увял, пораженный усталостью и изможденный, невинную тишину Сахары нарушал иной зов — загадочный, дикий, он раздавался из оврага под акацией.

— Ау-у-у… Ау-у-у!.. — завыл он внезапно и странно, пугая сбившихся в кучу верблюдов, разрушая все безмолвие и величие ночной Сахары, поражая серые стада овец и коз и ввергая их в паралич… От этого воя сотрясаются тела у пастухов, а старухи с давних пор улучают возможность преподнести назидательный урок своим внукам, чтобы вели себя смирно. У глубоких стариков он вызывает такой восторг, с которым может сравниться лишь их восхищение жителями потустороннего мира.

Это единственный зверь, который занимает львиную долю в рассказах и повестях народов Сахары. Ему дают тысячу имен, тысячу прозвищ, тысячу кличек — только не называют его собственным именем. Потому что произнести его имя вслух — значит позвать его, и всякое произношение слова «ибиджжи»[157] устами ребенка, или старика, или любого мужчины, приближает его к стаду скота на тысячи шагов. Ибиджжи — запрещенное слово, которому отдают все силы прорицатели, вкладывающие в него все, почерпнутое ими из колдовских знаний, чтобы стреножить ему лапы, ослепить его напрочь, лишить рассудка и отодвинуть прочь от стада. Люди говорят, это требует огромных усилий, гораздо больше тех, которые нужно потратить на подготовку пут для самого сильного шайтана Сахары. И несмотря на это, нет ничего проще, чем разрушить иллюзорность этого заклинания. Достаточно озорному подростку произнести это запрещенное имя, чтобы зверь разорвал все препоны и ворвался в обреченное стадо. А если ворвется он туда — вмиг все вокруг запылает огнем, словно солома. Со всем стадом будет покончено мгновенно, прежде чем успеет несчастный пастух закончить чтение первой строки псалмов священного Асахиг.

Однако умудренные жизнью пастухи — вот, пожалуй, единственно кто способен распознать секреты в голосе его самого. Они узнают, когда он голоден, а когда и вполне сыт. Они знают все хитрости в его вое: сытый он плачет, а голодный — смеется. Они утверждают, что он издает долгий мучительный вой, когда насытится, потому что знает — голодать будет долго, прежде чем выпадет ему ухватить новую жертву. Он испускает радостные, ликующие завывания, когда голоден, потому что знает: как бы долго голод ни длился, когда-нибудь он завершится пиршеством с нежным ягненком, и придет долгожданная сытость. Только никто, кроме этих мудрецов не в силах различить, в каком это состоянии зверь пребывает сейчас, и уловить смысл в его завываниях.

Он спустился в вади, ориентируясь на запах крови, масла и… на запах человека, который еще не испустил дух…

Он был маленький. Ростом с козленка в возрасте трех месяцев. Точнее — ростом с лисицу. Взъерошенный, покрытый густой шерстью, изможденный, под цвет равнинному гравию в Южной Сахаре. Всякий раз, как он принюхивался к земле своей алчной вытянутой мордой, выискивая следы, в поисках крови и жизни, его челюсти обнажали два длинных острых клыка. И эту тварь восхваляли разумные люди, а старухи плели вокруг его силы и злобности целые легенды, и жителям Сахары запрещалось называть вслух его истинное имя, а прорицатели и гадалки клали своих жизни целиком, чтобы составить заклинание, которое бы лишило его зрения и спутало ему все возможности напасть на след стада. «Мугаммад»! Вот какое было у него прозвище. По такому вымышленному имени обращался к нему даже дервиш, находившийся на смертном ложе в безнадежную ночь, когда и луну одолевали усталость и измождение. Поначалу, когда сознание только вернулось к нему, он не понимал, где находится, что случилось, сколько времени прошло с тех пор, как он замертво свалился на этом месте. Он чувствовал лишь головокружение и непереносимую боль в области ниже пупка. Все существо его высохло, в гортани не осталось ни капли слюны. В ноздрях стоял смешанный запах горелого мяса, крови, дыма от дров. До того, как он открыл глаза и взглянул на бледную луну, его гость усердно занимался древним сакральным ремеслом, которое ему передали в наследство его далекие предки. Ему преподнесли завет держаться подальше от жителей Сахары и вообще внушили всячески избегать встреч и столкновений с человеческим родом. Потому как зло, коварство и хитрость людей изумили и самого Творца природы. Обнаружила себя неожиданная заповедь. Если человек спал, то сон его был крепок. Но лежать тихо — еще не значит спать. Подложит себе землю под голову, дыхание станет размеренным, замрет словно мертвый, а волк к нему приблизится — и получит в ответ такое мучение! В этом состоит одна из хитростей проклятого человеческого отродья. Против хитрости действовать можно только хитростью. Если найдешь его лежащим на земле, надо землей его обсыпать, чтобы убедиться, что он действительно спит. Если не пошевелится, значит — спит крепким сном. Под головой у него надо землю подскрести, чтобы голова вниз опустилась и кости гортани на шее оказались свободными. Вот тогда только и сможешь рискнуть и ухватить косточку своими несравненными клыками — ни у кого таких сильных и проворных нет, ни разум человечий, ни власть джиннов против них не помогут.

Усталая луна прикорнула на земле. Послала на простор свое бледное свечение и тьма Сахары поредела. Мугаммад обследовал положение. Принюхался мордой к земле. Отодвинулся от остывающих углей — отпрыгнул в страхе. А потом вернулся-таки, приблизился к своей жертве. Со всей предосторожностью. Понюхал почву, поскреб ее своими когтистыми лапами. Потом повернулся задом и обсыпал лицо дервиша песком. Подождал мгновенье человечьей реакции. Начал вновь крутить задом, обсыпал лицо и все тело человека песком — быстро, хищно, непрестанно. И тут вдруг тело вздрогнуло, из груди дервиша вырвался наружу предсмертный хрип: Мугаммад попятился на несколько шагов. Прислушался к ночной тиши и дыханию, доносившемуся из тела, присел на задние лапы и принялся ждать. Муса открыл свой косой глаз и увидел почтенного гостя сидящим у него над головой со всей важностью, заслоняя своей фигурой бледный лик луны.

— Это ты, что ли, Мугаммад? — пробормотал дервиш.

Тень не сдвинулась с места, и дервиш прерывистым голосом продолжал:

— Ты чего — явился забрать внучонка к дедовскому роду-племени?

Мугаммад сделал несколько шагов вспять. Устроился по соседству со стволом акации, присел на задние лапы в раздумье, пытаясь отыскать в символике древней заповеди ответ на удивительный вопрос жертвы. Однако память дервиша оказалась крепкой и ясной, возможно потому, что состояние комы очистило его от мрака зла и приблизило к святости. Вернуло человека к непорочному, невинному естеству — он увидел себя у врат первозданного Вау. Вау Начала всех начал и Вау Конца.

В состоянии отрешенности дервиш вспомнил свою родословную Вспомнил деда, пропавшего в Сахаре вместе с его матерью и отцом. Отец и мать умерли от жажды, и вышло так, что волчица приняла его к себе и вырастила в горах вместе со своими детенышами. Вскормила его молоком своих сосков и собственными клыками разорвала в клочья змею, вознамерившуюся задушить своим мерзким телом несчастного младенца. Дед дервишей вырос под заботой волков и выучился языку диких животных. Он научился смеяться, завывая, изображая чувство голода, и, напротив, рыдать, когда надо было заявить, что он сыт. Милосердная волчица обучила его всем волчьим хитростям и уловкам. Пока не явилась женщина.

Они погнали крупное стадо в вади, заросшее деревьями испанского дрока. Волки почуяли запах овец, и опытные среди них решили использовать эту возможность и порезать стадо, пока не прибыли всякие колдуны из поселка, чтобы расставить препятствия и капканы и не опутали всю округу своими заклинаниями. Естественно дед был вместе со всеми своими собратьями и набросился на козочку, намереваясь вонзить в нее зубы и уже обхватив ее руками, как вдруг… Он увидел женщину. Перепуганная насмерть пастушка застыла перед ним. В руке она сжимала посох из дерева лотоса, а тонкий ее стан опоясывал кожаный ремешок. На невинной девичьей груди болтались кожаные амулеты и косы из пышных волос, сплетенные заботливо и искусно. По всей фигуре разливался свет вечерних сумерек, и смазанные маслом косы светились и отливали золотом. В глазах застыло изумление, а фиалковые напряженные губы сковал страх. Его хищные цепкие пальцы, ухватившие мертвой хваткой шею несчастной козы, вдруг ослабли, она высвободилась, но так и не сдвинулась с места, словно все еще не веря собственному избавлению. Прекрасная пастушка продолжала пятиться. Но за каждым ее шагом вспять следовал шаг волчьего выкормыша за ней следом. Затылок ее ткнулся в сухостой старого куста тамариска — земля сожрала его весь, покрыла песком и солью, — она уперлась спиной в основной ствол и упала. Он подошел к ней и остановился у нее над головой. Ощупал ее нежное тело своими хищными «когтями», она зажмурила глаза от страха. Он не понимал, что так напугало это прекрасное создание. Откуда он мог знать, что тот, кто жил жизнью зверей и был вскормлен волчьим молоком есть зверь и волк. Она тоже не могла знать, что внутри этого страшного комка шерсти, волос и когтей бьется сердце невинного дервиша, заблудившегося по пути в Вау, но выжившего и вскормленного волчьим молоком. Несчастная пастушка, конечно, не знала, что человек как бы долго не скитался он по бескрайней пустыне, непременно найдет путь в женщине, потому что только это животворящее существо действительно в силах вернуть зверя в людскую овчарню, будь он хоть прирожденный скиталец-дервиш из породы волков.

Тем вечером, под покровом сумерек, зверь вернулся к людям. Нежная плоть юной пастушки оказалась в состоянии напомнить ему о людях, вернуть его в оазис, от которого он был отлучен прежде, чем понял, что живет.

Ночью дед уже не принял участия вместе со своими четвероногими братьями-волками в их роскошном овечьем пиршестве. Он сидел на кончиках пальцев своих четырех конечностей, погрузив передние свои «когти» в песок прямо перед собой и напряженно всматривался во тьму. Чувствовал, будто маленькая робкая птичка чирикает-поет у него в груди и шелестит перышками. Он внимательно прислушивался к пению удивительной птички, не понимая никоим образом, птичка эта на человечьем языке носит имя «сердце», а пение ее есть извечная тоска мужчины в разлуке с матерью, тоска по теплому телу женщины, по тому женскому естеству, что он напрочь утратил, покинув свое неведомое пещерное логово.

Только волчица-мать понимала этот секрет. Потому как ничто на свете не может запретить волку принять участие в овечьем пиршестве, если в его груди не бьется сердце человека, связанное с чем-то иным вне этой груди. Она наблюдала за толкавшимися перед нею волчатами, хватавшими окровавленные куски мяса, и ей овладела глубокая печаль.

На заре дервиш убежал в поселок. Мать чувствовала, что он сделает это. Она пошла по его следу, поднялась на холм и разинула челюсти в неожиданном протяжном зове:

Ау-у-у… Ау-у-у…

Гора в отдалении отразила этот зов — он вернулся также неожиданным, пронизанным глубокой болью эхом. Птичка затрепыхалась в человеческом сердце, и беглец вернулся к матери. Ткнулся головой ей в грудь и сказал, что не сможет остаться. А она ему в ответ на волчьем своем языке сообщила, что судьба вынесла ему приговор жить разорванным на две половинки, несовместимые друг с другом. Жизнью человека и зверя, в изгнании и в гармонии, телом и душой. И не найдет он покоя — разве что случится невозможное и сольются половинки в единое целое. И если он думает, что отлучение от матери, вскормившей его своим молоком и порыв его к противоположному полу в стремлении соединиться с другой женщиной подарят его душе желанный покой, то он глубоко заблуждается. Он бежит вспять, во мрак первородной пещеры. В пустоту и безумие. А потом она придвинулась к нему и потрепала его по спине своими передними когтистыми лапами и сказала ему жестоко и четко: «Кто посеял зло в нашей Сахаре, которую сотворил Создатель несравнимой по красоте и прелести ни с одним местом на свете: человек или волк? Кто уничтожил газелей и извел диких баранов: человек или волк? Кто вычерпал все колодцы и уничтожил чистые родники с водой — человек или волк? Кто вырвал корни у всех деревьев в Сахаре, сжег огнем все растения и вытоптал траву — человек или волк? Кто поднял руку и истребил без толку всех птиц вокруг, воронов и журавлей, и невинных птах-воробьев — человек или волк? А кто посмел поднять руку на матерь свою, на брата и на отца и убить их — человек или волк? Ну так что же? Кто из нас зверь — человек или волк? Ты бежишь, несмышленыш, из кроткой стаи, которая довольствуется маленьким горьким куском раз в месяц, только чтобы не умереть с голоду, и уходишь к тому племени, что пожирает, не будучи голодным, а воду пьет, выплескивая ее без меры, разрушает все вокруг без нужды и убивает без всякой причины». Дервиш заплакал и ответил матери, что не в силах он сопротивляться тому могучему зову, поскольку птица в его груди покинула клетку и угнездилась во взоре прекрасной пастушки, и только одно его мерзкое тело осталось здесь в пустыне, рядом с нею. Несчастная мать понимала, что человечий детеныш непременно вернется в свой загон, как все волки возвращаются из человечьих поселений назад, в свои волчьи стаи. Они долго прижимались друг к другу, высохли материнские слезы. И когда покинул скиталец-дервиш волчью лощину и исчез за холмами, обратила она свой взор туда, откуда восходит солнце, вытянула свою узкую морду навстречу длинной полоске ранней сахарской зари и выдохнула всей грудью горечь утраты в зверином вое:

— Ау-у-у…

Люди говорят, что вой прощания продолжался не смолкая целый год, а в некоторых сказаниях утверждается, будто целых двенадцать лет. С тех самых пор стал этот резкий внезапный зов обычным волчьим языком.

Муса слышал, конечно, эту странную повесть и знал с детства, как женился его прадед на прекрасной пастушке после возвращения своего из волчьей жизни. И теперь вспомнил он эту историю не потому, что увидел внезапно волчью морду над своей головой. Но именно потому, что избавился он от той части своего тела, что была причиной бегства деда от своей матери, ибо вырвал он тот дьявольский член, который заставил его прельститься пастушкой и причинить огромное горе матери, подобравшей его на безлюдном просторе, утолившей его жажду, давшей ему приют, безопасность и жизнь. Он оказался не в силах подавить в себе гнев и возмущение своим глупым дедом, с тех пор как впервые услышал эту постыдную повесть. Нынче он отомстил своей бабке, разрубил узел отчужденности. Он облизал языком пересохшие губы, пытаясь увлажнить рот, вызвать хоть каплю слюны… Забормотал, прилагая страшные усилия:

— Нынче ты можешь… известить нашу бабку… что я выбрал возвращение… к нашему племени… Это уж точно. Возьми его… извести прародительницу, что блудный внук желает вернуться к своим…

И он вновь потерял сознание.

6

Поутру наткнулись на него люди аль-Беккая и отнесли его к вождю. Шейх племени устроил угощение, выражая заботу о больном. Приказал своим неграм и вассалам, и они воздвигли отдельную палатку для приема гостей. Забили животных, купили на рынках «Вау» всякую еду, сахар и чай, чтобы угощать гостей и ублажать посланцев здравить племя за благополучное избавление дервиша от волчьего нападения.

Так возвестил вождь. Именно этого хотел дервиш — чтобы люди услышали такую новость из уст самого вождя. После того, как торговцы притащили его и Адда поместил его в отдельной палатке, шейх и дервиш обменялись долгим загадочным взглядом, что вызвало удивление людей аль-Беккая. Взглядом, в который Муса вложил свой секрет и умолял вождя сохранить его в тайне, так и не прибегнув для этого к помощи слов. Он прекрасно знал, что шейх есть именно тот человек, единственный на всей равнине, который — то ли по опыту своему, то ли благодаря таланту — способен чутьем понять и сделать нечто большее, на что вообще способен человек. И действительно — то природное свойство, которое страдалец увидел во взгляде своего благородного друга, превысило все его ожидания. Он предполагал увидеть там осуждение, порицание, возмущение, однако не увидел в его глазах в тот захватывающий момент, когда взгляды их встретились, ничего, кроме боли.

С верблюда его весьма осторожно и заботливо снимали трое мужчин. Они уложили его в палатке, завернутого в серое одеяло, утратившее от давнего его использования свою первоначальную расцветку, оно выцвело и полиняло до белизны. Кровотечение ночью прекратилось, однако, бывшая на нем одежда пропиталась кровью и маслом — они расплывались большими пятнами. Ото всей этой одежды пахло маслом и горелым — словно от огромного фитиля, человек сморщился, постарел, лицо его полностью почернело. В уголках губ застыли тонкие полоски ослепительно белой пены. Верхняя губа обнажила ряд белых зубов — они казались выпуклыми и чрезмерно большими. В увядшем выражении обоих глаз крутились два огромных белых яблока. Он весь дрожал и трясся в безумной лихорадке, был в бреду, голову ему стискивала жуткая боль, а тело обессилело совершенно.

Шейх вызвал старуху-негритянку, она притащилась с деревянными сосудами, в которых содержались бальзамы из трав и колдовские снадобья врачевателей и старух. Она обмотала его покрывалами в дальнем углу палатки и, зачерпнув грязной рукой бальзама, сунула ее ему между ног, он громко вскрикнул от боли.

— У него над головой всю ночь бродил волк, — сказал один из торговцев.

Шейх пригласил всех остаться на угощение, но они извинились, сославшись на боязнь опоздать в Марзак, где их должен был ждать аль-Беккай. Шейх сопровождал их до подножья горы, затем вернулся и обнаружил страждущего бормочущим бессмыслицу о прелестной жизни, которую он прожил в кругу своих предков-волков. Старуха, сжав губы, с отвращением бормотала что-то, шейх упорно сверлил ее глазами некоторое время, потом оборвал сурово:

— На него волки напали в вади с акацией.

Она взглянула на него с сомнением в глазах, он бросил ей в ответ громоподобный взгляд, и старуха пробормотала:

— Да, да. Волки напали.

Он стоял у полога палатки, готовясь к церемонии совершения обрядом для здравящих, спросил:

— Мне, что ли, надо сообщить, что волки всю ночь у его изголовья кружили? В постель мне, что ли, ложиться и распространяться о распрекрасной жизни в волчьей стае, а?

— На него напали волки в вади у акации, — проговорила она по-детски в ответ.

И потом совсем замолчала.

Явилась старая кормилица Мусы, долго плакала, склонившись у него над головой, так что вождю в конце концов пришлось оттаскивать ее силой и выдворять из палатки. Старики и старухи тоже пришли, равно как и молодые юноши и девушки. Пришли Тамгарт и Тафават, Уха, Ахмад, имам и глашатай. Даже гадалка Темет явилась. Правда, гадалка не вошла внутрь палатки. Стояла возле задних опорных столбов, окруженная группкой женщин, и разглядывала виновника представления через щелку в пологе. Несколько дней спустя явился с гор Удад, долго сидел возле него на корточках, не говоря ни слова. В глазах была скорбь, но глядели они в никуда, отрешенно и далеко. Даже самому Мусе показалось, что он болен. А когда тот его спросил, как дела, мужчина слабо улыбнулся и ответил, что счастлив. Тут тело дервиша опять забилось в лихорадке, от боли он потерял сознание, Удад украдкой покинул палатку с больным и отправился в Тадрарт.

В те минуты, когда сознание возвращалось к Мусе, он намеренно принимался твердить о волчьей стае, многократно описывая ее нападение на него в вади у акации, пока все племя не убедилось (про странности дервишей с испокон веков знали все), что звери действительно являлись для того, чтобы вернуть к себе их внука, но когда Муса воспротивился их намерениям, они на него напали и тяжело ранили его пониже пупка. Языки людские не пересыхая описывали все новые подробности, создавая новые, ранее неизвестные детали, подкрепляющие друг друга, пока вся история не приобрела очертания только что родившейся новой легенды. Спустя несколько дней, дело было ночью, сидел вождь у постели больного приятеля, и тот ему признался:

— Правда, не вру я. Правда, меня навестил волк после того, как я совершил обрезание.

Шейх покорно опустил голову и подкинул в затухающий очаг пучок сучьев. Огонь разгорелся с новой силой, дрова затрещали, нарушая предрассветную тишину пустыни.

Дервиш бормотал, словно обращаясь к самому себе:

— Если б я обрезания не совершил, ко мне бы не явился посланец от моей бабушки. Ты думаешь, мог бы посланник меня навестить, если б я не совершил над собой обряд обрезания?

Вождь сидел, не шелохнувшись, опустив голову, наблюдая за язычками пламени, справлявшими свой танец на горке дров.

— Знаю я, — продолжал дервиш, — ты надо мной смеешься. А я-то помню обрезание в детстве. Факих тогда не вырвал грех с корнем, и душа моя к женщине потянулась, когда я повзрослел. А если б он все совершил в срок, то женщина никогда бы не осмелилась душу мою у меня похитить, как тогда с моим дедом случилось.

Голова вождя дернулась в непонятном жесте, а больной продолжил:

— Бабка наша — волчица большую ошибку совершила, потому что не избавила его тогда от греха. Если б она его в детстве выправила, не сбежал бы он от нее, повзрослев, Сатана — внутри женщины, уводит мужчину с пути.

Он указал на рану у себя между ног.

Вождь никак не прореагировал на это.

— Просьба у меня, — взмолился больной.

Шейх не обратил на его слова никакого внимания.

— Прошу, оставь это дело в тайне между нами, — закончил Муса.

Шейх в первый раз за все время, пока Муса говорил, поднял голову, и дервиш увидел в его глазах искреннюю боль и обещание друга. Он откинулся на спину и заснул.

Глава 3. Вау Земной и Вау Небесный

«Затем вступил он в пустыню и одолел ее, и преодолел ее, и не было у людей досуга ни в горах, ни на равнине…»

Аль-Халлядж «Ат-Таввасин»

1

После того, как султан приказал снять с тайны запрет, облик Вау изменился. Имситаг разлиновал все строение на протяжении той части стены, которая разворачивалась на север, и прекратил строительство, прежде чем упрямая челюсть, утыканная зубчатыми треугольниками в стиле гадамесской архитектуры, повернула на запад, чтобы встретиться со своей двойняшкой и поглотить вдвоем колодец «Сосок Земли». По обе стороны другой стены также выстроились ряды невысоких сооружений, выкрашенных белой известью. Лавочники устроили в них себе торговые места, чтобы заняться продажей всех тех товаров, что везли купцы на своих караванах с севера и с юга континента. Население пустынной равнины не верило своим глазам, как откуда ни возьмись, посреди огромного пустыря в такие кратчайшие сроки вдруг возникло такое многообразие вещей, на доставку которых в гораздо меньших количествах их караванам приходилось тратить месяцы и годы и покрывать огромные расстояния, являясь из Гадамеса, Кайруана, Триполи, Кано, Томбукту, Агадеса или Тамангэста. Люди были ошеломлены всеми соблазнами, свалившимися им на головы из тех легендарных городов, которыми, бывало, хвастался сын кочевого племени всю свою жизнь, если судьба дарила ему случай и он посещал единственный раз на своем веку, явившись из бескрайних глубин Сахары, хоть один из этих городов. Даже финики и зерно, которые туареги обычно выменивали на масло, сыры и поголовье скота у земледельцев оазисов, теперь устремились к ним сплошным потоком, купцы предлагали им на прилавках своих торговых заведений самые лучшие образцы товаров и продуктов. Именитым людям кочевого народа нравилось бродить наугад между лавчонок и беседовать друг с другом о диве-дивном, которое ни за что не произошло бы, если бы в дело не вмешались джинны через посредство своего бесноватого металла. Большинство уже позабыло древний завет — так быстро, что и не осознало этого вполне, и все они повторяли в изумлении, что этот волшебный металл попадает на землю исключительно по воле джиннов. Нашлись и мудрецы, что стали необоснованно извинять слабодушных, лицезрея богатство товаров, которыми полнились лавки, так что торговцы были вынуждены увешивать ими внешние стены своих предприятий, либо предлагать их в мешках, бурдюках и всевозможных сосудах, выставляя все это на пустом пространстве перед лавками, когда их уже не могли вместить никакие полки внутри, доверху забитые всяким добром. Весь город, да и равнину вокруг него, заполнили запахи пряностей, ароматных масел и благовоний, изысканных духов, мускуса и ладана. Потянулся запах зеленого чая и черного, к нему торговцы предлагали сахар двух сортов: обычный песок и в слитках — в форме куполообразных жилищ земледельцев-феллахов в оазисах. Соль также была двух видов: рассыпчатая и в слитках. Вся равнина наполнилась зерном, какого только ни пожелаешь. Всякий раз, как прибывал новый караван, он приносил с собой все новые и новые мешки с пшеницей, просом, ячменем и сахарным тростником. Из Сахары привозилось сушеное и вяленое мясо: мясо газелей, диких баранов, зайчатина, буйволятина, мясо ягнят и верблюдов. Тканей было столько, что захватили они сердца невинных своей раскраской, тонкостью нитей и прочими свойствами. И женщины, и девушки прилепились к лавочкам текстиля, словно это были священные могилы предков, мазары и мавзолеи святых угодников в праздничный день. Дело не обошло ни простых парней, ни именитых всадников племени. Для них дьявольские торговцы припасли и выложили не менее соблазнительные ловушки и приманки. Они привозили широкие мужские рубахи-джильбабы, длинные, яркие цвета голубого индиго — «тагульмуста» — самых различных оттенков: мирского, ахаггарского и еще одного, который выделывали только негры из Кано. Они не забыли и сандалий тумба, вышитых и сплетенных из дюжин разноцветных кожаных ремешков. Изголодавшиеся по отчаянным боевым походам всадники-рыцари пустыни нашли для себя на рынке мечи, копья, седла и плети. Старики же обрели для себя табак и жвачку и наслаждались, сидя на корточках или опираясь на свои посохи возле лавок, жевали, внимая жужжанию рынка, полностью опьяненные зельем.

Остался секретный металл.

Султан приказал открыть лавки для торговли драгоценностями, украшениями и всякими ценными вещами, так чтобы крытая галерея стала кладовищем, где собирались кузнецы и умельцы для работы и снабжали бы оттуда своими изделиями по мере надобности все внешние лавки. Кузнечное ремесло расцвело, таинственная музыка продолжала звучать непрестанно, навевая мысли о начавшемся процессе возрождения Вау, возвращения его из небытия и открытия новой, золотой эры в жизни Срединной Сахары.

2

Наступил первый месяц осени, приблизился срок обетованного празднества. Глашатай продолжал свое скитание меж рядов палаток становища, бродил вокруг стен Вау, взбирался на холмы, пересекал равнину вдоль и поперек, словно хотел донести до голых скал, камней, самих гор и даже крон редких акций свою радостную весть, после того как втемяшил ее в головы всех членов племени и жителей вновь образованной колонии. И пастухи, и скитальцы наизусть помнили день обетованный.

Аллах не только наделил племенного глашатая редким звучным голосом, но одарил его еще одним талантом, благодаря чему он был в состоянии соперничать с поэтессами любовной лирики и хвалебных песен и с поэтами, мужественно славившими героизм всадников и боевые походы. Он умел искусно устраивать праздники, придавал им особую привлекательность языком поэзии, так что событие становилось живой легендой, изяществом своим привлекавшей людей. Весьма часто матери пересказывали своим непокорным детям его занимательные сказки, чтобы уложить их пораньше в постель. Людям Сахары не казалось ничуть необычным выслушивать от глашатая все новые и новые легенды о Вау, о которых никто до этого слыхом не слыхивал. Одновременно мудрецы утверждали, что все тексты происходили из древнего собрания Анги, из главы, что передавалась от поколения к поколению и цитировалась и пересказывалась старухами в виде сказок, повестей, заветов и таинств. Жители Сахары привыкли относить к древней утерянной книге все неубедительные, шероховатистые тексты, которые рассуждали о философии жизни и таинстве смерти и предостерегали неразумных потомков от сомнительных поступков, переселений и освоения новых земель и захвата чужих царств — в то же самое время все устные предания, имевшие прямо воспитательное значение да еще изложенные красивым, складным языком, все поколения пересказчиков непременно относили к воображению вполне определенных предков. И казалось, что шейхи и мудрые старейшины уловили этот дух строгости, суровости, чистоты (которые являются, в принципе, характеристиками мудрости) в рассказах и повествованиях слепого глашатая, хотя те весьма точно соответствовали воображению и манерам давно усопших классиков, благодаря мастерскому слиянию в этих рассказах назидательной цели и высокой художественности изложения.

На широкой равнине, окаймленной на далеких окраинах туманными и зыбкими в солнечном мареве вершинами гор, раздавался призыв глашатая в его двух историях о неведомом Вау. Оба рассказа слепой сказитель выдавал своим звучным, хорошо поставленным голосом, и они врезались в память Сахары и высекли в ней завет предков, обращенный к потомкам: сторонитесь алчности и избегайте любопытства…

Алиф: изложение первой легенды.

Он открыл свои врата заблудившемуся страннику, после того как тот отчаялся и начал срывать с себя одежду, чтобы обнажить тело. Никто из мудрецов Сахары не знает, откуда снисходит запоздалая до такой степени милость. Не было еще ни одного случая, чтобы спасся заблудившийся, или изжаждавшийся получил воду, до того как пришел в полное отчаяние и начал бы срывать с себя одежду. Никто никогда не знал, прибегали ли когда-нибудь и где-нибудь хитроумные жители Сахары к этой уловке, рассчитывая на сочувствие небес и изъявление благодати, или на то, что капля жизни, заключенная в воде, не заставит скитальца пасть на колени и поцеловать песок, раньше чем испарится и улетит с испарениями и последними крохами рассудка, и гордый сахарец забудет стыд пред вратами небытия. Ибо только небытие есть единственная дверь, что не признает тщеславия и позора, и впускает одних обнаженных и лишенных всего. Говорят, что в затерянном Анги содержится толкование этого жестокого испытания. Небо предпочитает отложить срок своей милости, пока жажда не иссушит плоть скитальца, не очистит его от гордыни и не сорвет с его уст и с половых органов приличествующий мужчине покров. Все, кто прошел через эту дикость и оголил себя, становились сломленными, с опущенной головой на всю оставшуюся жизнь. Анги гласит, что гордые упрямцы, которым их гордость не позволяла сорвать лисам и одежду и поцеловать землю под ногами, видели, как врата Вау затворялись перед ними, а парящие по всей Сахаре ангелы сбивали их с пути, и таких находили мертвыми во всем одеянии, с червями, поедающими их тела, с коршунами и воронами, орудующими над их головами.

Однако наш скиталец не был из числа гордецов. Отринул он гордыню вместе с одеждой, как поступают все праведники, и небо явило перед ним долгожданный Вау и воздвигло его величественные стены прямо под ногами скитальца — у спуска с песчаного холма. Вместе с ними опустило оно покров темноты, и скиталец не понял, то ли солнце вдруг скрылось и наступил закат, то ли подлая жажда схватила его за руку и завела во мрак. На ногах он не удержался и свалился наземь. Уткнулся лицом во прах. Рот и ноздри наполнились крупицами песка. Он дышал пылью и жевал противные соленые зернышки. Поднял голову и узрел игривое сияние Вау — то пропадающее, то высверкивающее вновь, приближающееся и отступающее вдаль, подмигивающее и пропадающее, как соблазнительная дева. Он подумал, что находится у порога царствия небесного и ожидал, что сойдет к нему ангел сказочный, и надо будет давать ему отчет. Это тоже одно из чудес Вау. Очевидцы рассказывают, что обетованный оазис не вставал перед ними до того, как они полностью не отчаивались обрести его и хоронили его в своей памяти. Кроме того, в Анги сообщается, что Вау — будто тень бежит ото всех ищущих его и идет следом за всеми отчаявшимися.

Наш скиталец также напрочь забыл про него и посчитал его царствием небесным.

Скатился он вниз с песчаного холма уже в полубеспамятстве. Встал на четвереньки, побежал, пополз на животе, опрокинулся, перевернулся трижды, поцеловал раскаленный песок, прежде чем добрался до порога оазиса. Потерял сознание, потому что совсем не помнит, какие крепкие руки подхватили и подняли его после падения, не помнит он также, как это его слабость позволила ему войти во врата на своих ногах. Обнаружил он себя лежащим на спине на пуховой постели, где повсюду валялись пухлые подушки, набитые хлопком, шерстью, пухом и пером. Стены были прозрачные, покрытые нежной вуалью, пропускали серебряный свет, спокойный и приятный как свет молодой луны. У подножия постели, на расстоянии шага от стен, поднимались и переплетались друг с другом зеленые язычки трав, посреди которых ровной и длинной полоской цвели маленькие цветы, словно на деревьях испанского дрока весной, но они все были разного цвета, так что казались чистой радугой, украшавшей вертикаль стен на фоне нежного матового, серебристого света. Запах они испускали сильный, необыкновенный, что тоже напомнило ему о цветении дрока. Он лежал в смятении и спрашивал себя постоянно — и это тянулось долгое время — о причине легкого головокружения: жаждой оно было вызвано, или цветами этого дрока? У изголовья его восседал величественный шейх, толстощекий, с матовым свечением глаз и густыми бровями, на груди его покоилась белая борода с желтоватым оттенком, ее покрывала полоска белого, полупрозрачного лисама. В отмеченный морщинами руке он держал золотой кубок и капал из него ему в горло воду жизни — она вливалась в него тонкими витыми струйками, словно нити из красного шелка. Внутри оазиса царило величественное спокойствие. Тишина, которой поклоняются мудрецы, в райских чертогах которой проживают все долгожители и почивают предки. Было, правда, нечто удивительное, что не вполне согласовалось со святостью чертога. Издалека временами доносилось прерывистое, редкое пение птиц. Пение легкое, гармоничное, радостное, оно будило в душе смутную тоску и напоминало ему снова и снова, что он находится в райском саду сахарского царствия небесного. В обетованном оазисе, о котором мечтает каждый житель пустыни со дня рождения до момента смерти. Он приподнял свою голову с нежной подушки, уперся в ее края локтями, и шейх улыбнулся ему и ободряюще закивал ему своей умудренной головой в знак согласия. И тут гордый скиталец осознал, что старик прочел его мысли. За шейхом он разглядел кроны деревьев и целое море садов, переполнявших мир и тянувшихся до горизонта. Ликующее пение примолкло, вернулась торжественная тишина и заполнила собой все вокруг. Скиталец разверз уста в любопытствующем вопросе:

— Скажи мне, мой дядюшка шейх, в чем тайна Вау? Когда странник может надеяться обрести его?

Старик продолжал улыбаться кроткой улыбкой, которой он привык прощать грехи и промахи несчастных страдальцев и отвечать на вопросы детей. Тут он впервые заговорил, и странник услышал спокойный голос, чистый и благостный, словно пение птиц в умиротворенных садах: ему захотелось, чтобы тот говорил и говорил не переставая и никогда бы не молчал.

— Не войдет в Вау тот, — сказал он, — кто не преодолел вади страданий и не родился дважды. Погуби свою душу, чтобы обрести ее!

Упрямец желал, чтобы слух его ловил непрестанно, как можно дольше этот удивительный голос, чувствуя, как тело его охватывает необъяснимое тепло, а несчастное сердце наполняет поток покоя, и спросил, не отдавая себе отчета.

— А что еще?

Шейх отрицательно покачал чалмой, и в глазах его вопрошавший узрел укор.

— Это все! — обрезал шейх.

А затем… затем бродяга почувствовал, что проголодался. И не успела ему придти в голову мысль заявить о своем желании, как он и рта не раскрыв обнаружил перед собой вереницу прекрасных дев, облаченных в тонкие одеяния, словно цветные вуали и драгоценные шелка. Волосы их были покрыты зелеными тканями, полоски их спадали на плечи и свешивались над рельефными грудями. Платья были алые, из тонкой ткани и длинные, облегали их высокие фигуры до самых лодыжек — на них болтались и позвякивали ножные браслеты из чистого золота, а на шеях блестели ожерелья и сверкали сокровища разных цветов и оттенков. На изящных руках красовались браслеты серебряные, а с ушей спускались подвески из золота и голубых драгоценных камней. Явились они с золотыми подносами, полными самых разных изысканных и манящих блюд и кушаний. Возле него они поставили блюда, положили серебряные ложки и воздвигли золотые кубки, полные разноцветных шербетов. Понял скиталец, что жители обетованного града Вау не нуждаются в речи и языке слов, поскольку понимают язык мыслей и движения духа.

Снаружи вновь донеслось пение небесных птиц, распевающих свои ликующие песни под сенью садов, однако, великий покой продолжал оставаться главенствующим языком во всей округе.

Откушал он и отпил из предложенного и возблагодарил бога небес и земли и отвесил два поклона молитвы. Воздал благодарность и жителям самого Вау и обнял славного шейха на прощанье. Старик проводил его до самой городской стены, у врат которой странник обнаружил ожидавших его трех верблюдов, груженных товарами и припасами. Там же зашевелилось в груди несчастного бродяги дьявольское искушение, и потребовал он вдобавок ко всему также и вязанку дров — разводить в пути костер да готовить еду, совершенно запамятовав, что жители Вау читают язык мыслей и самих поползновений. Старик улыбнулся в ответ спокойной, но загадочной улыбкой и приказал привести ему еще одного верблюда, нагруженного ветвями пальм и бревнами дров.

К вечеру странник покинул пределы Вау. Поднялся он на вершину песчаного холма и скрылся за дюнами. Дождался захода солнца и выкопал в темноте яму, водрузил в нее первый ствол, как указатель, ведущий к Вау. Любопытство снедало ему сердце, он решил выставить указатели, ведущие к затерянному оазису, которые могли бы привести туда и весь его род. Он не знал, что нарушил договор в тот момент, когда сообщил родне о своем сокровище, решив установить знаки, ведущие к нему, чтобы превратить вечно странствующий оазис в постоянный удел захвативших его людей. Он был счастлив, потому что не принадлежал к тому типу вечно ненасытных неутолимых искателей золота и кладов, он забыл, что есть презренный болтун, не сохранивший за всю свою жизнь ни одной тайны. Он надеялся, что придет тот желанный миг, когда он доберется до становища, чтобы рассказать всему роду-племени о своем открытии, поискам которого жители Сахары посвящают все свои жизни. Скаредный бродяга прекрасно знал, что люди ему не поверят, и начал высаживать дрова и втыкать в песок пальмовые ветви, чтобы застолбить путь-дорогу к оазису-миражу. Так послушайте же, люди Сахары, своего сказителя-глашатая: любопытство есть порок, не менее отвратительный, чем алчность. Пусть о том разумные среди вас дадут знать небрежным, а присутствующие ныне сообщат отсутствующим! Целый день сажал скиталец свои палки, а когда наступил вечер, и вознамерился он готовить еду на ужин, сгустилось небо, и потемнел лик Сахары. Не было еще и полуночи, как налетела буря и перепахивала песчаные барханы и дюны не переставая три дня подряд. Улетели прочь все никчемные указатели бродяги, лишился и верблюдов, и припасов. Обнаружил он, что остался один, заблудился в пустыне без средств, без сил, жажда иссушила все естество его, свела ноги, ослепила и лишила рассудка.

С тех пор не помышляли больше кочевые племена даже мечтать о спасении, не приводя в назидание последствий такого порока как любопытство. Так вот, жители Сахары: коли смилостивилось над вами небо и распахнул перед вами Вау врата свои, не забывайте, что вступили вы в него нагие, в обличье Адама и Евы, когда узнали те, что они голые. Позабудьте, что набрали вы сокровищ и разведали сокровенное. Знайте, что стремление вернуться туда есть грех, потому что застенчивый Вау непременно покинет место и уйдет в Неведомое, чтобы очиститься от следов пота, получившего в нем приют человека.

Ба: изложение второй легенды.

Второй странник — купец. Заблудился по пути к колодцу во время поездки в Зувейлу. Он отпустил троих из своих верблюдов, чтобы освободиться от груза, свернул с караванной тропы и направился на север, думая, что таким образом сократит путь к оазису. Странник до того самого дня не ведал, на какие хитрости может пойти пустыня, когда решит почтить своим гостеприимством странствующего путешественника и поманит его в свое лоно, используя человеческую боязнь остаться без питья. Страх жажды лишает разума. А если рассудок покинет путешественника, попадет он в ловушку, и мираж уведет его в совершенно противоположную сторону. Первую ошибку странник совершил, когда напугала его бесконечность Сахары, и он поддался страху потеряться в ней. Вторую ошибку он совершил, когда отошел от караванной тропы и последовал неизвестной дорогой в пустыне, руководствуясь памятью, а не рассудком. Неведомый путь и привел его в неведомое, и никаких оазисов он так и не встретил.

Наступил момент, когда сахарца покидает чувство стыда, и скиталец обращается прямо к жестокому солнцу и срывает с себя всю одежду. Упал он на колени нагой, на раскаленные камни и закричал в отчаянии: «О господи!..». А затем свалился лицом ниц в окружавшем его пылающем пространстве и… отошел в иную Сахару — пропал в Неведомое.

Только Вау встал у него на пути, и он обнаружил себя в мягкой постели, на пуховых, шерстяных и ватных подушках, в окружении полупрозрачных тонких стен, расшитых щедро венками из цветов Дрока. Вокруг его постели образовали круг несколько мужчин, взгляды которых не покидала приятная улыбка. Улыбка загадочная, но мягкая и достойная. Немного в стороне от постели расположилась группа прекрасных дев, облаченных в разноцветные тонкие одеяния. Снаружи доносилось пение разноголосых птиц, делившихся радостью в бескрайнем пространстве садов. Когда скиталец очнулся от небытия, вернулось к нему сознание, и он услышал журчание воды. Ему в голову закралась мысль, что уже слышал это прелестное журчание, когда спал, находился в беспамятстве, даже слышал все эти звуки непрестанно с самого дня своего рождения, еще до рождения, когда-то, он не знал когда… Вода журчала, когда пахала землю, вода озорничала, когда дразнила скалы, перекидывалась шутками с лесами и рощами и любезничала с камешками. Что может быть приятней языка бегущей, струящейся воды! Что приятнее течения — течения постоянного, вечного, которого Аллах лишил Сахару! Спрашивается: что же могла наделать Сахара, чтобы заслужить такое наказание?

Он долго прислушивался к своевольному, таинственному языку воды. Затем обратился к ближайшему мужчине, чтобы спросить его о течении ручья, и мужчина ответил ему улыбкой и вопросом, прежде чем странник успел задать свой:

— Да. Этот поток вечен. Это река!

— Река?

Мужчина утвердительно покачал чалмой, не говоря ни слова, и странник произнес.

— В Сахаре тоже реки… Старые реки. Следы рек таятся в ее плоти, словно старые морщины мудрости, украшающие чела ее жителей. Правда, вода течет по этим руслам лишь однажды в столетие; нет — в тысячелетие. Наверное, так. Потому что жаждущая Сахара торопится к пересохшему руслу в надежде обрести дар небес. В Сахаре человек отдаст жизнь свою за то, что ты укажешь ему на струящуюся воду. Так что же такого наделала Сахара, чтобы лишиться воды, чтобы заслужить проклятие небес?

Он поднял взор к небу и произнес с болью в голосе, не ожидая ответа:

— Как жалко Сахару! Как жалко Сахару!

Он провел отсутствующим взглядом по степенным спокойным лицам и продолжал:

— Никто не знает, каким мучениям подвергают себя жители Сахары, чтобы хотя бы раз в жизни посетить Вау! Вы не знаете, что означает для сахарца услышать журчание воды, струящейся в садах, меж камней, которые она облизывает своим языком, и в рощах, которые она обегает с озорством и соблазном… Вода! Вода! Нет ничего прекраснее воды!

Взгляды сидевших вокруг озарили огонек и улыбки. Явились три гуляма с огромным серебряным подносом, на котором выстроились маленькие золотые стаканы, полные душистого чаю. Они водрузили поднос над мягкой постелью, и купец взял свой стакан. Он повертел его в руке, рассматривая интересный рисунок в виде драгоценной мозаики, изображавшей стройную танцовщицу-певунью, игриво откинувшуюся назад. Он потрогал ногтем красивую мозаику — драгоценные камни ослепительно сверкали в падавших на них лучах света. Он поднес стакан поближе к глазам, чтобы рассмотреть его, и в нос ему ударил удивительный запах, неведомый ранее аромат чудных трав. Ему почудилось, что он уже слышал когда-то аромат этих цветов, однако, не помнил, где и когда. Возможно, это было в Красной Хамаде весенней порой, а может — на горе Нуфуса…

Он сделал глоток напитка, и голову охватило легкое головокружение, за которым последовали расслабление и чувство безмятежности. Долгое время он предавался пленительному опьянению, однако, оно не убило в нем зверя, проснувшегося в груди. Этот зверь водил его за собой всю жизнь, он объехал с ним весь бескрайний континент Сахары. От Гадамеса до Кано, от Томбукту до Зубейлы, от Тамангэста до Кайруана. Он передвигался постоянно, с тех пор как отец взял его в свою свиту впервые в поездку пятьдесят лет назад. Он посещал разные богатые города, но не видел в них ничего, кроме рынков. Больше того — в каждом местечке пустыни он не видел ничего, кроме Сахары. Он не видел весны в аль-Хамаде, не наслаждался видом и запахом цветов испанского дрока, распускавшихся после сезона дождей, он не любовался зрелищем стада газелей, мирно пасущихся в тронутых зеленью вади. Он никогда не видел торс дикого барана, мощно возвышавшегося над скалой в Центральной Сахаре, хотя каждый день принимал в пищу его мясо. Он мечтал о широких реках, но никогда не взбирался на подъемы голубых гор в районе южной Хамады, чтобы увидеть, какие усилия прилагают скрытые от взора горные вершины, чтобы собирать капля за каплей дождевую воду и направлять ее в ручейки и речушки, резво бегущие по высоким ущельям и заливающие водой вади горных подножий. Он не видел всего этого чуда, потому что жажда была в его сердце, а не в сердце Сахары. Какая это большая разница — жить в Сахаре, или любоваться символами Сахары. Для того, в чьей душе жили идол торговли и раболепие перед шумом и гамом рыночных площадей. Он забыл реку, в душе его проснулся зверь обогащения, едва он увидел золотой стакан и в глаза ему ударил блеск узорной мозаики.

Журчание воды отодвинулось вдаль, река убежала. Птахи-соловьи улетели прочь, птичье пение смолкло. Он слышал голос зверя, твердившего ему: все эти стаканы и кубки Вау инкрустированы райской мозаикой. Достаточно, чтобы торговцы в Гадамесе узнали, что затерянный оазис открыл свои врата перед тобой — сразу цена кубков вырастет до небес! Ты будешь играть и спекулировать, как пожелаешь, и повелевать рынком, заведешь свои правила игры и нанесешь свой решающий удар, возместишь все убытки долгих лет отсутствия спроса. Именитые турки-османы заплатят любую цену, узнав, что кубок происходит из затерянного обетованного оазиса!

Он выпил весь напиток без остатка, выждал момент и сунул стакан в карман украдкой. Его поразили слепота и глухота. Больше он не видел ничего, кроме стаканов и кубков, и не слышал ничего, кроме их звона на огромном подносе. Так прошли друг за другом три дня гостеприимства, и он начал готовиться к отъезду. Именитые хозяева с улыбками на устах проводили его до городских врат и тепло и торжественно попрощались с гостем.

Купец покинул Вау, и в кармане его лежали три узорчатых кубка с мозаикой, изображавшей райских красавиц. Первую ночь он провел в вади, лишенном деревьев. Рассматривал он свое богатство, и красавица игриво коснулась его. Зверь проснулся и задрожал в его душе, он долго не мог отвести от нее глаз. Он разложил костер, приготовил себе ужин из тех щедрых припасов, которыми одарили его в достатке добрые хозяева Вау. Он натушил себе котел мяса газели, испек пшеничный хлеб в раскаленном песке, измазал свою алчную бороду маслом и мясным жиром. Ему всегда нравилось вытирать себе руки о бороду, так что волосы становились масляными, и борода блестела жиром и достатком. Этой премудрости он научился от одного купцы из Дагии, владевшего половиной лавок в Гадамесе и стадами верблюдов в Хамаде. Заснул он и спал без снов, а поутру продолжил свой путь. За три дня он преодолел положенное ему расстояние, пока не обнаружил чудесное превращение: он увидел, что золото его кубков превратилось в медь! Он не поверил своим глазам и отверг собственный опыт многолетней торговли золотом и металлами на рынках оазисов. Он чуть не лишился чувств от удушья, заспешил без остановок на ближайший рынок в Зубейле. Направился прямо в золотые ряды и уединился с одним старым торговцем, с которым когда-то имел дело и заключал торговые сделки в свои предыдущие визиты в город. Старик изучил «товар», испытал его на огне и вернул кубки владельцу, заявив, что они — из меди. Писаная красавица на драгоценной мозаике превратилась в бледную поблекшую и угасшую танцовщицу, сделанную из бусин матового стекла.

Так вот, жители Сахары! Помните: коли открыл свои врата перед вами Вау, то как вошли вы в него нагими, так нагими его и покинете!

3

«Пролейте кровь. Я хочу, чтобы вы оросили землю кровью. Не скупитесь на жертвы в Сахаре. Закалывайте верблюдиц и коз, баранов и газелей, чтобы насытились оседлые и кочевники, купцы и пастухи. Приглашайте в гости и зверей, и стервятников. Потому что обилие крови и насыщение и диких зверей, и птиц — по сердцу земле, она примет гостеприимный дар Вау и возложит на грудь свою бремя стен и куполов».

Рабы последовали приказу султана, закололи жертвенных животных и пролили жертвенную кровь. Хвосты дыма, смешанные с запахом жаркого, поднялись в воздух и достигли самых отдаленных пастбищ и оазисов. Путники разносили вести во все края, явились пастухи и купцы, кочевники и оседлые жители оазисов, население Сахары и люди горных пещер, волки и коршуны. За несколько коротких недель Вау сделался столицей Сахары, притягивавшей взоры и сердца.

Вождь также посетил Идкирана, чтобы поговорить с ним о жертвоприношениях.

Он встретил его несколько дней назад на западном рынке. Тот прохаживался с именитой свитой, они остановились напротив лавки, хозяин которой торговал золотыми изделиями. Идкиран приветствовал их движением руки, изувеченной оспой, и имам спровоцировал его, сказал с насмешкой: «Приличнее было бы тебе искать клады в Вау, чем в пещерах да ущельях. Смотри, чужестранец, как обскакали тебя купцы-шайтаны и явились со всеми сокровищами Сахары в обетованный оазис». Идкиран улыбнулся, прикрыл глаза краем своей высокой чалмы и растворился в рыночной толпе. Однако шейх Адда бросил на имама резкий осуждающий взгляд, тот оборвал свой смех и отвел глаза в сторону — туда, где народ сгрудился вокруг старого купца, явившегося из Хамады торговать сушеными трюфелями. Вождь часто встречался с незнакомцем, приглашал его завернуть к нему на чай, однако загадочный гость всякий раз вежливо извинялся и откладывал приглашение на будущее.

Сегодня он нанес визит без приглашения еще до восхода луны.

Шейх встретил и приветствовал его на открытом пространстве перед домом, стоял, похлопывал и нахваливал красивого верблюда гостя, выражая свое изумление неожиданным посещением, исполняя все положенные обряды, которые предписывал совершать закон Сахары. Он вошел в палатку и вынес оттуда коврик. Расстелил его к западу от палатки, не переставая при этом сыпать словами, расспрашивая дорогого гостя о здоровье, о его делах, о том, как почивал да как странствовал, как провел последнюю ночь. Гость со своей стороны, как полагается, отвечал на все эти повторяющие друг друга вопросы с достоинством и терпением, не спеша, как велел ему опыт человека, водившего отношения с жителями Азгера и прекрасно осведомленного о традициях.

Вождь закончил исполнение культа гостеприимства, наступила пора молчания. Пришел тот критический момент, когда слова застревают в горле, попадают в неловкое положение прорицатели и мудрецы долго не могут подобрать подходящего секретного ключа, как продолжить беседу. Это момент, разделяющий обряды торжественного гостеприимства и пропасть повседневных забот, сердечное тепло и суровость жизни, язык одухотворенной небесной поэзии и язык земной прозы. Нет ничего труднее, чем перебраться из райского мира, который возводит человеческое сердце, в адскую бездну проблем, куда возвращаются вдруг открытые друг другу сердца из своего мифического странствия — с небес в земную темницу. Тюрьму места, времени, повседневной рутины. Мужественен тот, кто моментально найдет в своей душе достаточно сил и уменья преодолеть себя и перейти от блаженства сердечной искренности к геенне мирской жизни. Открытие этого ключа жители Сахары обычно именуют таким словом, как мудрость. Мудрость здесь не дает права ни одной из сторон осмелиться и открыть врата беседы о Вау, потому что мудрость не позволяет, по разумению сахарцев, называть вещи своими именами, потому что мудрость не значит: мужество. Большинство полагает, будто Аллах сотворил переменчивый сахарский характер специально, чтобы создать для сахарцев волшебный ключ, с которым они могли бы выйти из трудного положения, находить нужное слово, открывающее тайну искренности и переносящее их собеседника из садов сердечности и любви в полымя людской мирской жизни. Это не мудрость освободила вождя от бремени момента, но поистине божественное внушение. Он еще раз зашел в палатку и вернулся с кувшином свежего молока. Подал его гостю и сказал заветное слово:

— Жили мы и своими глазами видели время чудес. Если наш южный будет продолжать в том же духе, то мы вскоре станем свидетелями, как великое море песков возникнет в Центральной Сахаре, как раньше нас видели наши далекие предки разлив двух великих песчаных морей — на востоке Сахары и на западе.

Он был рад: нашелся, что сказать, и, довольный, принялся разжигать очаг для чая. Спустя немного он почувствовал, что причина его радости не в отыскании волшебного ключа, но в том, что проделанный им успех облегчил гостю победить традиционную стеснительность и выйти из своей ракушки — перестать замыкаться в себе. Беседа автоматически перешла в русло повседневности, когда собеседник прокомментировал его слова спокойным, но несколько насмешливым голосом:

— К явлениям Сахары относятся как к ничего не значащим глупостям только глупцы да животные. Мудрые люди видят в них смысл, намек, знак и предзнаменование. Уголек.

Уголек луны загорелся на небе, охватывая горизонт и отделяя темные вершины гор от земной равнины. Вождь потер руки, стараясь скрыть неловкость, которую он испытал после затушеванного резкого замечания гостя. Сказал после некоторого молчания:

— Я согласен с тобой, что ничто в Сахаре не случается просто так. Ветер тоже не дует просто так с такой жестокостью. Но я, однако, говорю о следствиях, а не о причинах…

Тут посетитель резко оборвал его, с долей агрессивности в голосе:

— А следует тебе поговорить как раз о причине, прежде чем перейти к результатам. Мудрец задается вопросом о причине, только простак видит один результат. Когда б мы знали несколько лет тому назад, как ветер всю вашу землю перепашет, изменит направление русел вади и новые холмы возведет, задумались бы, что значит эта агрессивная настойчивость в пору правления нашего мудрого шейха?

— Прошу прощения у Аллаха, что притязаю на мудрость, но все же это не значит, что я не думал долго над предзнаменованием. Много и долго я размышлял и пытался дело поправить. Испрашивал я гадалку всеведущую, но она мне условие поставила — такое, что подходит лишь дьявольским правилам магов.

Он опять замолчал. Повернулся к огню, тот с жадностью охватывал дрова, высовывая свои прожорливые язычки, превращая их в горелые угли и разбрасывая искры.

— Она потребовала человеческую голову! — закончил он, опустив чалму вниз.

— Прочтение символов есть старейшее свойство, которым обладали жители Сахары всегда. И если мудрецы в племенах упустят это и отвергнут такой обычай, то дождешься: увидишь селения целые похороненными в горах песка!

— Верно.

— Если б наши прадеды не читали «Анги» на каменных таблицах и горных скалах, то утратили бы способ жизни и покинули бы Сахару. Что же, одни прорицатели только играли тут роль? Ты что же, если собьешься с дороги, будешь ждать, как ясновидец к тебе явится и прочтет символы «тифинаг» на камнях вокруг, чтобы ты колодец отыскал и жизнь обрел спокойную?

— Ну что же, понятно, что ясновидца в таком положении ожидать — дело глупое.

— А если гадалка свихнулась, кому как не людям разумным вступать тут в дело, даже если гадалка не ошиблась в принципе?

— Не ошиблась!

— Не ошиблась, несмотря на то, что только половину правды тебе сказала, и ты не ошибся тоже, когда ее обвинил в плутовстве с религией магов!

— Если она не ошиблась, и я не ошибся, что же, выходит, мы оба правы?

Чужеземец расхохотался, откинувшись спиной назад. Выправил позу и повернул голову к вождю, так что шейху стали отчетливо видны глубокие следы, которые оставила на его обожженных южным загаром щеках оспа.

— Это также значит, — весело произнес гость, — что оба вы не правы. Только давай сначала разберемся: кто такой маг, по мнению нашего достопочтенного шейха?

Огонь в очаге поумерил свою жадность. Вождь взял пригоршню чайных листов, ссыпал в кувшин и залил его водой из старого, почти пришедшего в негодность деревянного сосуда. Металлический кувшинчик он водрузил на горку углей, отделив ее кочергой от горящего пламени, и сказал:

— Если проигнорировал я прочесть предзнаменование в нашем ветре, то полагаю, что гость наш почтенный не может все же узреть в этом достаточно причин, чтобы причислить меня к народу небрежному и невежественному. И если скрыл от меня Аллах величие мудрости в пустыне жизни, то он одарил меня оазисом добычи в моем опыте. Я не устал повторять беспрестанно, что маг — не тот, кто поклоняется камням, потому что Аллах вездесущ, он повсюду, куда бы ни обратили лики свои, он и в камнях присутствует, но истинный маг — это тот, кто променял и продал бога за деньги, кто заменил его в сердце своем на кусок золота…

— Браво-браво, не в бровь, а в глаз, — прошептал гость негромко.

— Ни разу не претендовал я, что разбираюсь в вопросах веры, однако, судьба шейха братства даст тебе прекрасный пример. Мне суждено было изгнание, чтобы облегчить ему путь на суд равнины, и свалился ему в дар сундук с золотом, невесть откуда, и пришел ему конец.

— Говорят, что гадалка ваша — она прислала ему сундук этот.

— Это все — говорят…

— Ну, а если это правда, то тогда, стало быть, она знает секрет золота. Ну, а если она была в курсе, тайну знала, тогда это удваивает ее грех перед тобой.

Шейх бросил на своего гостя удивленный взгляд. Пришелец продолжал:

— Я хотел тебе сказать, что она действительно одна из этих магов, потому что в душе своей она не верит ни в какого бога, кроме золота. Принцесса вылила на нее целый дождь шайтанского металла, и та предпочла молчание и скрыла от тебя истину о ветре, несмотря на то, что она тебя также не обманула, когда потребовала человеческую голову в качестве условия сковать южный. Конечно, она знает, что условие невыполнимо.

Вождь застыл на месте перед гостем. Угли спрятали огонь, оставалось лишь робкое подмигивание света под седым пеплом. На востоке излила душу огромная луна, бледным своим светом высвечивающая зубцы гор. Зеленый чай закипел, обоняние собеседников уловило его приятный аромат, о котором пастухи и путешественники рассказывали легенды.

— Признаюсь, — заговорил шейх, — я слышал слухи, обвинявшие ее в грязных сделках с проклятым металлом на рынках Вау, но все же не годится главе племени строить свой суд на сплетнях и болтовне.

Он принялся помешивать чай, потом перестал неожиданно и заметил:

— Из этого всего я понимаю… О господи! Ты же не искал сокровищ когда-нибудь в жизни? Бьюсь об заклад!

Идкиран рассмеялся.

— Ты в закладе не нуждаешься! — сказал он весело.

— Ты, что — ясновидец?

Их взгляды встретились, и в свете луны шейх прочел ответ чужеземца. Адда забормотал.

— Я с самого первого дня сомневался в этом. Аллах свидетель…

— Предки мои отправились далеко на юг, когда Аль-Моравиды захватили Томбукту. Мы жили в джунглях, и прадеды оставили нам в наследство завет, который со временем превратился в заклинание. Они сказали нам, что праматерь-земля есть удел человека, потому что из почвы ее создал его Аллах, замесил и вдохнул в него дух свой, как о том и в вашей, новой вере говорится.

— Ты что — маг? — бросил ему вождь.

Идкиран молчал долго. Смотрел пристально в спящий под сединой пепла уголек, наклонив вниз голову, чертил на земле указательным пальцем знаки тифинаг. Потом поднял голову и посмотрел в упор в глаза шейху:

— Мы, что, не договорились, кто такой — маг, а кто — правоверный?

Вождь не возражал. Он не хотел задеть эту сокровенную печаль, которую он видел в глазах собеседника, которую он знал по собственному опыту многолетнего изгнания в Красной Хамаде.

Идкиран вернулся к первоистоку, которому люди со всеобщего согласия дали имя «родина».

— Говорили, что ты прожил нечто подобное такой судьбе в течение нескольких лет, однако, ты не получил ее в наследство от предков. Тоска особенно жестока, когда ты знаешь с детства, что ты — оторванная ветвь какого-то далекого, неизвестного корня, а когда-то был с ним единым целым. Ты растешь — и с тобой растет тоска, пока не превратится в молитву и поклонение. Я всегда представлял Томбукту, который я лицезрел лишь в легендах, той столицей, что была мне прабабкой, и плакал. Я плакал, чувствуя, что я — сирота. Сахарская былинка, над которой небо поскупилось пролить дождь, и она завяла, умерла, и ее останки развеял ветер. В этом — причина того, что чужестранцы живут и умирают детьми. Потому что аллах не засчитывает им тот возраст, что они губят в изгнании. И вот, пожалуйста, — Вау, на поиски которого мы тратим жизни без остатка, разве он на самом деле не есть та первоначальная родина, неведомая нам?

Вождь пододвинул гостю чайный стаканчик первой перемены. Идкиран отставил стакан в сторону от ковра, на песок, и продолжал:

— Золото по-прежнему разбегается все дальше от золотого города — все эти годы. И мудрецы следуют друг за другом, подчиняясь власти султана, так что явился Ураг с душой мага, в глазах которого не гаснет отблеск золотой пыли. Он купил Томбукту, выменял на золото, и я смог вступить в обетованный оазис в сопровождении вождя бамбара.

Он наклонился всем телом к шейху и в возбуждении произнес:

— От тебя ведь не скрылось, что золотой песок был тем нашим средством, каким он, собственно, и остается сегодня, и с помощью его Анай покорил вашу землю и заставил тебя сдать колодец без сопротивления.

Шейх не ответил на эту провокацию. Он склонился над песком и чертил на нем пальцем свои узоры.

— Ты бывал в Томбукту? — внезапно спросил Идкиран.

— Трижды.

— Ты посетил Аманай?

— В эпоху султанов он все так же был обложен стеной из камней.

— Да. Заключенный находился в изоляции. И когда султан Ураг был вынужден потребовать от вождя джунглей еще большей дани золотым песком, чтобы оживить рынки Томбукту, вождь использовал возможность и потребовал освободить языческого бога. Однако старый бог не хотел довольствоваться одной свободой, но потребовал от нас жертвоприношения. Он отвернул свой лик к пропасти в возмущении и наслал на нас самое жестокое наказание в Сахаре: гиблый ветер!

Издали над стенами Вау зазвучала мелодия песни — она сопровождалась барабанным боем. Мимо шатра вождя проследовало несколько человек, направлявшихся в город. Гость некоторое время прислушивался к их разговорам, потом вернулся к теме Томбукту:

— Посвященные посовещались, и вождь повелел нам бросить жребий. Выбор богов пал на дочь султана.

Шейх бросил чертить на песке, прошептал:

— Тенери?

— Да. Принцессу Тенери.

Он опять замолчал. Повернул взгляд к зубчатой горной гряде, посмотрел на лунный диск.

— Однако Ураг обманул нас, устроив несчастье с Анаем, — продолжал гость с разочарованием в голосе, — и позволил девушке бежать в Азгер.

Барабанный бой в Вау нарастал, становился ритмичнее, отчетливо выделялись голоса женщин, напевавших «гелли-гелли».

Идкиран вернулся к своей истории:

— Аманай отомстил нам, и вся Сахара наполнилась дыханием южного ветра. Конечно, нашим благоразумным мужам не составило труда прочесть в этом ветре предзнаменование, предрекавшее погребение Томбукту под слоем песка, угрозу золотому городу и крах всякой торговли в нем. Совет старейшин опять посовещался и присудил нам вновь бросить жребий, однако теперь выбор богов пал на презренного раба божьего, который сидит перед тобой, чтобы взял дело на себя.

Он сделал глоток из остывшего стаканчика — на чае совсем не осталось пены. При свете луны вождь заметил, что верхняя губа гостя изъедена оспой. Тот еще раз отпил чаю и издал раздраженное восклицание, прежде чем продолжать:

— Случилось со мной то, что случилось с влюбленным в каменную невесту в долине Коко. Знаешь эту историю?

Шейх отрицательно покачал чалмой, и собеседник приступил к своему рассказу:

— Ни в текстах Анги, ни в народных преданиях, что передаются из поколения в поколение, не говорится о катастрофе, что случилась в Нижней Сахаре за всю ее известную историю, как та напасть, что произошла в то лето, когда пересохло вади Вечное русло. И что еще удвоило это небесное наказание, так это то, что народ глупый, который никогда засухи не знал, который ни разу не попробовал вкуса той жизни в Верхней Сахаре, что вся исчерчена тощими руслами, пересохшими, может, пять, а может, пятьдесят лет тому назад, все эти лентяи, которых избаловали щедрые воды реки, струившейся не переставая у них под ногами по воле богов со всей возможной щедростью и великодушием, — во всем этом народе вечная река воспитала чувство беспечности. И вот, вождь ты наш знаменитый, все эти люди не могли представить себе своими тупыми умишками, что вода-то может иссякнуть, а река может остановиться, остановить свои бег или уйти под землю, чтобы заполнить потаенные нижние недра, вместо того, чтобы вечно бежать у них перед глазами, неизвестно откуда и неизвестно куда, спокойно орошая поля ленивого народа, испорченного благополучием и изнежившегося, чьи мозги перестанут соображать. Река решила изменить свой путь и повернуть к истокам. Вернуться в первоначальное свое Небытие в затерянном Вау. Она исчезла, чтобы люди знали, что течение не вечно и что те глубокие следы, которые прорезают пространство всей Великой Сахары, суть следы рек, про которые древние предки думали так же — будто они вечны, а они, однако, вдруг замерли и исчезли. Стада скота пали, а все посевы и растения высохли. Люди умерли от жажды. Голод скосил и тех лисиц, которые хитроумно пытались уйти от судьбы и скрыться во тьме пещер, выпивая глоток за глотком воду мелких водоемов, укрывшихся среди скал и камней на всем протяжении длинного русла. Всякий раз, как озерцо высыхало, они искали себе другое, а не найдя ничего, рыли землю, наполняя свои глотки жидкой грязью, а когда попадалась каменистая почва, они были вынуждены ограничиваться тем, чтобы пить собственную мочу. Поняли боги, что тупость, поразившая их умы, лишила их возможности помыслить о едином творце, но позволяла им применять уловки в попытке обмануть судьбу, и тогда Создатель подверг их испытанию голодом. Мудрецы прочли этот знак, разумные люди поняли указание. Уединились они на высоких плато от прочих и принялись молиться. Стали на колени, молились, бодрствовали ночью и обнаружили, что и у звезд есть свой язык, а у ветра — послание, у месяца есть дух, а у земли — душа, и все они — едины в прославлении Творца-Создателя, которым они пренебрегали и сбились с праведного пути, предались жизни роскошной и беспечной. Эти избранники продолжали жить по указаниям природы и держать совет с духами, пока не пришло к пророку сознание того, что может умилостивить сердце величайшего творца и очистить души изнеженного народа от заблуждения сытостью. Пророк поднялся в горы, уединился, постился, совершал молитву и поклонение и принялся высекать из камня свою жертву. Он создал из бессловесного камня творение, красивее которого не видала еще Сахара. Он нарисовал красавицу, краше которой не видали ни земля, ни небо. В Аире по сей день рассказывают о ее красоте легенды. Говорят для сравнения: «Посмотри, что может быть прекраснее ее! Она подобна каменной избраннице пророка!» Когда прорицатель закончил со своей работой, он стал ждать предзнаменования от своих лучших друзей: звезд и лун, ветров и солнц. Настал момент, и он спустился со своей красавицей в иссохшее, истрескавшееся русло, полное тел безбожников и нечестивцев. Он копал изжаждавшуюся землю, принес жертвы и сел на берегу в ожидании оплодотворения. Чудо не заставило себя долго ждать. Тучи не собрались там, и не выпало ни капли дождя. Лощина заполнилась безумным селем, вырвавшимся из ниоткуда и поднявшимся до краев русла. Он стремительно бежал из неведомого источника, как это обычно случалось в прошлом. Поскольку ни один из глупых беспечных людей, головы которых пресыщенность поразила этим недугом, никогда не задавался подобным вопросом: откуда взялась река и куда она бежит. Все привыкли получать воду даром и с удовольствием наслаждались всеми благами, которые она предоставляла, так зачем им было спрашивать себя о ее происхождении? Некоторые кочевники, ум которых обострили скитания, говорят, что вечный поток стремится из Вау, пересекает Сахару и возвращается к изначальной реке в скрытом оазисе. Но никто из оседлых на берегах русла жителей им не верит, полагая, что эти вечные путешественники пытаются сеять тревогу среди населения, чтобы придать реке облик некоей изначальной божественной святости. Ты знаешь, наш дорогой шейх, что никто на нашем голом континенте не может прославлять эту удивительную жидкость так, как это делает кочевник, лик которого опалил огонь Верхней Сахары и душу которого закалил южный ветер. Ты не удивишься, если я сообщу тебе, что пророк наш происходит из этого несчастного рода-племени. И вместо того, чтобы пасть на землю и восславить небеса за то, что они приняли принесенную жертву, каменотес заплакал и запричитал, сорвал с себя чалму от горя, сожалея об утраченном камне. Все, кто еще не расстались с жизнью окончательно в тот момент, видели, как он срывает с себя одежды и спускается в глубокое ущелье, по которому бежит река, в поисках своей утраченной красавицы. А ее слизал своим жадным языком могучий сель в первый же миг, как появился поток, и унес ее с собой в неведомый Вау, далеко-далеко, откуда вода как всегда начинала свой бег и где, как рассказывают, она свое путешествие завершает. Влюбленный погрузился в воды бурного потока, и лицо его и тело утонули в грязи, жухлой траве и помете животных и отбросах пастухов, и смог он выбраться наружу из селя только с помощью деревьев, валявшихся повсюду на дне вади и по его берегам. И увидели его сказители-передатчики распростертым на острых камнях и изрыгающим нечистоты из чрева. Спасся он чудом. Никто не знает, как простили ему боги это домогательство, они ведь не привыкли миловать того, кто исполнил обет по жертвоприношению и вдруг повернул вспять и потребовал жертву отдать ему вновь под влиянием дьявольского искушения, как вы это называете в книге Аллаха. Однако наш несчастный прорицатель отнюдь не пришел в отчаяние. Говорили люди, что он провел месяцы, исследуя все русло и высматривая во всех извилинах свою благоверную невесту, в надежде, что зацепилась она где-нибудь за дерево или за скалу, и он вызволит ее из рук реки. Прошло еще несколько месяцев, в течение которых воды распространились настолько, что оросили всю Великую Сахару, а он все странствовал от вади к вади, по пескам и горным пещерам, пока не освободился от иллюзий и не отчаялся обрести вновь свою каменную возлюбленную.

Тут Идкиран придвинулся поближе к вождю и просил, пристально глядя ему в глаза:

— Знаешь ты, что сделал прорицатель, когда отчаялся?

Ответа он не ждал, глаза его сузились, так что шейх подумал, будто он смежил веки, однако уголок его правого глаза блеснул огоньком в свете луны, и он закончил:

— Выбрал самую высокую гору, возвышающуюся над вади реки Коко, и бросился оттуда в реку. И с тех пор пропал.

Адда принялся готовить вторую перемену чаю. На востоке еще продолжался бой барабанов, раздавались крики и исступленные вопли. Шейху тем не менее удалось уловить в этом гаме тонкие звуки амзада.

Чужеземец неожиданно издал приглушенный смех, затем помолчал немного и сказал:

— Я прошу нашего достопочтенного вождя не испортить обо мне мнения и не подумать, будто я намереваюсь взобраться на уступы Идинана и совершить глупость…

Не переставая помешивать чайную заварку, вождь холодно бросил в ответ:

— Знаю я, что прорицатели этим не занимаются. Настоящий ясновидец никогда такого не сделает.

— А откуда тебе знать, что влюбленный ясновидец был не настоящим?

— С твоих же слов. По твоему же тону. Ты не осмелился бы выдавать себя за принадлежащего к племенам кочевников, если бы не научился читать голоса.

— Ха-ха-ха! Я слышу самый древний голос в Сахаре. Я слышу Анги, который пришел к нам в наследство, высеченный на камнях и скалах. Я признаю, что он был фальшивым прорицателем, он вовсе не был ясновидцем. Он — каменотес, высекающий фигуры на скалах. Он — сахарский наш скульптор, влюбленный в природу, потому что он никогда не смог бы писать на камне, если бы не был влюблен с рождения, даже с самого зачатия своего. Интересно, что он не влюблялся в земных наших женщин, потому что не видел и не хотел их видеть вовсе. Он был влюблен в райских гурий, которые по его разумению жить могут только в Вау. В свою каменную невесту он излил всю свою тоску, свою печаль и страсть к небесным гуриям из сказаний и мифов, он забыл, отдавшись всецело своему труду, что красавица эта есть жертва небесная, дабы оплодотворить безводную пустыню и вернуть поток в мертвое вади.

— Полагаю я, что мой гость тоже забыл о своей миссии, с которой он отправился в Аир, и поддался любви к принцессе?

Чужеземец вновь рассмеялся. Он опустил вниз верхнюю полоску своего лисама, надвинув ее на глаза, и подтянул вверх его нижнюю часть, поверх носа, так что лисам полностью скрыл его лицо.

— Ха-ха, — пробормотал он. — Что же это заставляет тебя так думать?

— Ты сам сказал. Ты ведь сказал: «Случилось со мной то, что случилось с влюбленным в каменную невесту…»

— Кхе-кхе… Признаюсь, память у нашего шейха крепкая… Но не значит ли это, что я тоже лукавый, если поведал тебе, что я — прорицатель, а?

— Я не говорил, что все истинные пророки-ясновидцы не могут любить. Я лишь сказал, что глупостей они не совершают…

— Значит, не думаешь, что мужчина, если влюбится, непременно глупость совершит, любой мужчина, будь он и ясновидец?

— Любой мужчина — точно. Но не ясновидец!

— Не остается мне ничего, кроме как склониться в признательности перед тобой за такое высокое мнение о нашем племени. Значит, не следует мне попадать в трудное положение с любовью, если хотел бы я откреститься от глупостей и обрести доверие нашего вождя.

— Чтобы обрести мое доверие совсем не обязательно сторониться любви.

— Ну, а если доложу я тебе убедительно, что всякая влюбленность непременно заканчивается совершением какой-нибудь глупости, что ты на это скажешь?

Вождь поставил чайный сосуд вновь на остывающие угли и неуверенно произнес:

— Признаюсь, это — жестокое убеждение.

— Верно, жестокое. Но оно — истина. Думаю, не ошибусь, если скажу, что это наше убеждение внушает нам сама жизнь сахарцев, включая и личный опыт самого вождя Адды.

Шейх взглянул на собеседника в изумлении, но обнаружил, что глаза прорицателя все так же спрятаны за тканью лисама. Хитро плетет. Идкиран поступает так, прибегая к уловке: видеть реакцию собеседника на его слова и сделать выражение своих глаз для него недоступным: просто товарищеская беседа, никакого тебе стеснения.

Вождь на это не сказал ничего.

А гость снова вернулся к разговору о принцессе:

— Признаюсь, я поехал за ней следом не только в угоду Аманаю…

Тут он опять умолк, и вождь продолжал ожидать дальнейшего признания, но прорицатель ушел в сторону:

— Но именно ради блага земли, чтобы избавить Томбукту от коварства пыли. Отвечая на тайный старинный зов, который обратили к нам предки в годы изгнания из джунглей. Об этой тайне знают только изгнанники. Ты вкусил изгнание, и это дает мне право не стесняться и говорить тебе все про этот загадочный зов. Когда живешь вдали, единой надеждой встретиться вновь со своей любимой, которую зовут родина, ты чувствуешь, что обязан исполнить некий обет перед ней — долг сокровенный и священный. Может, это зов первозачатья? Или это святое желание оплатить стоимость пригоршни праха, которую дыхание творца всего сущего сделало вообще бесценной? В чем смысл жизни живущего, как не в том, чтобы оплатить долг, который Создатель вручил в руки земле — той, которую попирает ногами живущий ежедневно и ежечасно? Этот зов превращает трусов в героев, которые бесстрашно бросают себя на гибель, на самопожертвование, он заставляет людей обнаженной грудью противостоять врагу, отдать долг земле, оросить ее пять своей кровью.

Посетитель жадно, по-мальчишески погрузил обе ладони в песок, затем медленно вытащил их. Шейх наблюдал за ним — за тем, как он вновь погрузил их в землю, и на его предплечьях рельефно проступили следы язв старой оспы. Голосом тихим, отрешенным, словно земля сняла с него все напряжение, гость заговорил:

— Несомненно, ты слышал о конфликте Аная с его братом. А ты знаешь, почему эта лисица осмелилась похитить девушку, несмотря на давнюю свою ссору с братом? Вы не знаете этого хитреца. Как ты посвятил свою жизнь Сахаре, так он, хитрый лис, полностью подчинил торговле. Это такое явление, которым отличаются все постоянно занимающиеся своим ремеслом торговцы. У этого дьявольского занятия — своя тайна, оно постепенно заманивает, соблазняет и превращает прибыль в цель. Игра захватывает человека целиком, живую душу из него изымает, и он забывает начисто, что ему надо жить дальше, а не спекулировать доходами-расходами на рынках Гадамеса, Тамангэста или Томбукту. Анай — из той породы людей, которые душу заложат и продадутся заживо этой затее. Ударил он в грудь брата своего султана и взвалил себе на плечи дело избавления девушки от злого рока, но вовсе не потому, что герой или благородный какой, задумал дело славное совершить, как понял преданный им Ураг, а потому что заключил выгодную сделку.

Он спрятал кисть правой руки в песок по запястье. Наворотил вокруг нее другой рукой холмик. Шейху он в этот момент показался чистым ребенком. Спустя немного он продолжал в том же духе:

— Он из Томбукту не смог улизнуть, пока не научился в полном объеме ремеслу купли-продажи и не выманил у Урага несколько поставок золотого песка, чтобы славу себе составить на вялых рынках Центральной Сахары. Я не знаю, как он сумел вас надуть такой детской хитростью. Древнейшая уловка в Сахаре. К ней все захватчики в прошлые века прибегали, чтобы утвердиться на нашем великодушном континенте. Да она ничуть не хуже той будет, которую до него шейх братства Аль-Кадирийя использовал. Всякий авантюрист находит в себе смелость подобраться к бедному вождю племени, испросить его разрешения разместиться по соседству да разделить с ним милость воды питьевой из колодца. И тут вождь, заслуживший во всей Сахаре славу самого способного, кто посох держал и всегда придерживался середины, не найдет тут никакого подвоха, особенно, когда местечка-то просят махонькое — с буйволиную шкуру, с коровью, с баранью, вообще — пространство малое, невесть со что размером. И не вообразит несчастный шейх, что шкуру-то эту, да и землю вместе с ней, могут резать тонкие пальчики красавицы, искусной в плетении таких тонких нитей шелковых, что в сказочную гадюку превратятся, а она всю Сахару проглотит. Откуда же вождю знать этот секрет, если он всю жизнь свою старался прожить без крайностей — ни тебе выше великих, ни ниже подлых, будто середина и есть единственное благо обетованное?

— Ты что речь ведешь, будто все уже кончилось! — прервал его вождь.

Чужеземец рассмеялся громким пронзительным смехом, смеялся долго, запрокинув голову назад. В лунном свете в глазах его засверкали слезы. Наконец он с собой справился, перевел дух и возбужденно заметил:

— Ты все еще сомневаешься, шейх ты наш достославный? Будто ты не видишь, что запрет-то с тайны давно снят, и объявлено со всей наглостью, что сделки он на вашей равнине творит в обмен на запретный металл?! Ты что, ослеп, не видишь, что он и колодцем завладел, и мужами, способными носить оружие да женщин таскать, на проклятый металл обменивать, а тебя вон, одного оставил, наедине со стариками твоими именитыми? Ты что, не видишь, что один остался?

За всеми этими вопросами последовало новое, дерзкое покашливание. Вождь выпрямил позу, поправил полоски лисама на лице и повел защитную речь:

— Да позволит мне почтенный мой прорицатель предложить ему не бросаться так вскачь, да извинит мне, если позволю сказать, что я не соразмерностью руководствовался, когда решал поделить воду с посланцами кочевников, однако, и это мое искреннее признание, исключительно из боязни перед законом нашей Сахары. В этом вся причина. Древний наш закон, обозначенный в преданиях Анги, предписывает жителям Сахары не скупиться на воду — даже врагу. Ты забыл о том предупреждении в Аире? Если враждебная сторона не отказалась принять из твоих рук и испить воду жизни и открыто заявила о своей враждебности и мести, то возмездие и расплата в борьбе не падут на великодушную сторону, которая милостиво поделилась своей долей небесной жидкости, но постигнут они всю Сахару целиком. И награда, и наказание в таком положении — полностью за ней. Ты должен быть в курсе всех премудростей нашего континента в неотвратимом наказании всех своенравных и подлых грешников, когда наступает решающий миг, и в руках у нее оказывается самое страшное оружие: жажда! Я боюсь, что благородный прорицатель слишком завысил свое обо мне мнение, когда описал мое умение держать посох за середину. Не отрицаю: это — честь. Только на честь не осмелится претендовать тот, кто прожил в Сахаре жизнь человека рискового, переходящего пределы, вроде меня. Я не хотел бы забивать тебе голову всякими подробностями этого моего опыта, но, если хочешь, справедливость требует, даже понуждает меня сообщить тебе один секрет: именно обязанность вождя заставила меня избрать такой способ поведения, не потому, что неспособен отказать страннику в приюте или поделить каплю воды с изжаждавшимся руководствуясь каким-то корыстным соображением на будущее. Тут все дело, говоря языком Сахары, — повиноваться слепо простейшему закону. Ты не согласишься, будешь спорить со мной о результате, но я тебе возражу и скажу, что результат не входит в расчет доброго поступка, который никак не меряется прибылью и убытком.

Он поднял взгляд на своего гостя, желая посмотреть ему в глаза. Улыбнулся горько и добавил:

— Прости мне суровость мою, но я нисколько не поколеблюсь в твердом желании раскрыть тебе все до конца. Что тебя в эту игру втянуло, я имею в виду игру Аная, так это то, что ты тоже в принцессу влюбился, как уже это случилось с тремя четвертями всех мужей, всадников на нашей равнине, включая, впрочем, и дервиша. А поскольку всякий влюбленный есть существо несчастное и волей обделенное, он вечно ищет причину своей трагедии в самом ближайшем селении, в ближайшей же палатке этого кочевья, и к моему великому счастью соседней палаткой к последней пещере странствующего прорицателя оказалась палатка шейха Адды, который и оказал прием благородному страннику. Не думаю я, что у прелестных мифов, которых я с лихвой от всех вас недавно наслушался, есть какое-то отношение к жизни равнины.

Гость повернул свое лицо в сторону шейха. В это мгновение хозяин узрел в его взгляде немую мольбу.

Тишина воцарилась на равнине.

Из далекого Вау доносился тонкий и печальный, прерывистый голос, похожий на плач.

4

Пир продолжался несколько недель.

Скот продолжали закалывать без конца, готовили угощения, в небо над равниной подымались клубами дымы, запахи пряностей, трав и корений неслись по округе. Вновь созданный оазис превращался в место паломничества пастухов, купцов, странников. Внутри, за городскими стенами, по вечерам, на посиделках били барабаны, заливисто кричали женщины, под их клекот путешественники-кочевники пели старинные песни об утраченном Вау, открыто делясь со всеми своей глубокой, давней тоской по неведомой тайне, которой они лишились после того, как легендарный предок был изгнан из исчезнувшего навсегда оазиса. И как это водится во дни празднеств, радости, свадеб и веселья, находятся любопытные, непрошеные гости, кто заденет соблазнительную беседу, на приятную для всех тему, что превратится в легенду и завладеет потом всеми жителями становища в пору одиночества, тишины, неудач и разочарований, которыми народ обычно живет после всякого всплеска веселья. У этой общины любопытных и профессиональных рассказчиков не мелькнуло сомнения в том, что ожидаемая напоследок добыча на свадебном пиршестве Вау будет больше всех рассказов и сказок, с которыми они обычно покидали все долгие свадьбы и молодежные празднества соблазнов, чему многократно была равнина свидетельницей в своей истории, просто потому что они привыкли закладывать главную выручку размером со свадьбу напоследок.

Не промахнулись они в своих расчетах и на этот раз. Наряду с десятками диковинок и новинок в области любви, влюбленности, ухаживания, стихотворчества, осмеяния и прославления кого-то и многократных уловок, с которыми молодые девушки на этих посиделках ловили благородных всадников, шевеливших мозгами всегда медленнее, чем конечностями, наряду с новыми поэмами, сложенными неизвестными поэтами, отказавшимися назвать себя по имени, так вот, наряду со всем этим равнина получила легенду о ключе!

Дервиш был первым, кто запустил историю в обращение. Он явился на встречу певиц незадолго до начала танцев и сообщил поэтессе, что султан повесил волшебный ключ на золотой цепи себе на шею. И сказал также, что золотой этот ключ как раз от кладовок Вау. Анай получил его в подарок от Урага, когда уже отчаялся вызволить мать-столицу Томбукту из власти магов в несчастном оазисе, и он послал его к брату в Азгер благословить новую его резиденцию и отвратить беду от нового Томбукту. И чтобы подтвердить эту роль ключа, как дурного предзнаменования, Муса указал смеясь на ожерелье из амулетов, запрятанное в газелью кожу, которой султан обвернул золотую цепь. Дервиш также поведал, ссылаясь на слуг из свиты приближенных, что сокровища спрятаны в медных сундуках в подземном коридоре. Купцы эту басню подхватили и пошли со своими караванами во все четыре стороны света. А жители равнины с удовольствием повторяли эту легенду — надо же как-то убить время в пустыне и утолить уныние и любопытство. Однако купцы, особенно купцы, находящиеся на грани банкротства и обложенные заговорами соперников, вроде хаджи аль-Беккая, то ключ их задел за живое. Беккая он довел до того, что тот три ночи подряд мучился бессонницей. Он этим не ограничился, но осмелился потребовать срочной аудиенции у султана. Султан, конечно, извинился, принять, мол, не может, отговоркой, в основном, служила занятость делами по обустройству празднества и торжественному освящению нового оазиса, чем зажег новое пламя в воображении аль-Беккая и еще один огонек в его душе. В течение последних лет он постоянно пытался заполучить удачу в заключении торговых сделок, чтобы встать, наконец, на ноги вновь — после того мучительного удара, что нанесли ему соперники-завистники.

Вполне естественно, что на такую новость могут клюнуть торговые люди, вроде аль-Беккая. Не удержался, обнажил свой срам, разрыдался в конце концов у него на груди, но что самое отвратительное во всей ситуации, стал унижаться и заискивать, чтобы тот вмешался и нашел ему выход. Однако Анай в те дни был занят, отговорился строительными работами в городе и полной невозможности выделить требуемое количество золотого песка, дабы сохранить честь и достоинство Беккая перед его недоброжелателями в Гадамесе. Ограничился лишь тем, что подбодрил его и посоветовал проявить терпение: даст бог, придет удача вместе с поставками, которые ожидаются из Томбукту-матери. А он, мол, как друг, должен понять султана в том, что тот устроил небольшой резерв золотого песка, чтобы гарантировать себя и других от пертурбаций времени, отложил денег на черный день. Однако тот, как купец прогоревший, никак не хотел униматься, все вымаливал свое, надеясь разжалобить сердце султана, заполучить-таки материальную поддержку.

Вождь не принимал участия в городском празднестве. Пребывал все время у себя дома или просиживал часы в западных вади. Новости о заветном ключе, конечно, дошли и до него. Шейх Бахи заболел лихорадкой, и он пошел его проведать. Там он встретил именитых людей племени и долгожителей, в их числе старика Беккая. Они долго беседовали о неурожае, южном ветре, лихорадочном недуге, однако все избегали говорить о Вау — так чтобы разговор не привел их, не дай бог, к этой истории со вновь сотворенным ключом из проклятого металла.

5

Спустя два дня после исчезновения Идкирана вождь встретил людей султана.

Он увидел, как они рассыпались по склону Идинана и перекликиваются вокруг отверстия, ведущего в пещеру, которую избрал незнакомый пришелец своим убежищем, пока находился на равнине. Они искали следы у подножья горы, осматривали пространство к северо-востоку от горы, но новая волна ветра стерла все следы вокруг, и они надумали продолжить поиски в доме шейха. Разделились на две группы. Группа из трех человек скрылась за горой, чтобы обыскать северный и западный склоны, а вторая группа спустилась к дому шейха. В ней тоже было трое мужчин: негр-охранник и глава охраны, возглавляемые шедшим впереди судьей-кади аш-Шанкыты-баба.

В сумерках остановились они перед домом. Сахара грозила новой волной южного, над горизонтом спустилась тьма.

— Да извинит нас милостивый шейх, — заговорил стоявший впереди кади, — если мы нарушим его покой, наводя справку о его соседе — маге.

— Вы все — мои соседи. Сахара тоже мне соседка. Однако до сего дня не встречал еще никого, кто бы поинтересовался у меня судьбой этой несчастной.

Кади обменялся с начальником охраны многозначительным взглядом, прежде чем сказать:

— Несколько мне известно, твоя несчастная соседка ни одной твари по сей день про тайны свои не рассказывала — не то, что другой твой сосед, маг.

— Тайны? Ее тайны…

— Следовало бы знать нашему почтенному шейху, — оборвал его судья, — и не терять из памяти, что у этой несчастной Сахары уши есть слышать и глаза — чтобы видеть…

И он издал короткий сдавленный смешок.

Вождь улыбнулся, помедлил немного, прежде чем снисходительно ответить на вызов:

— Вот уж в этом я никогда ни минуты не сомневался, господин мой кади. Я всегда так считал, когда нам надо было аят истолковать, в случае, если мы твоему мудрому слову хотели придать истинный вес, так мы говорили: у глухого — уши, словят шепот в тишине Сахары. А у слепого — глаза, и призраков разглядят, которых мираж на пустом горизонте нарисует. А уж что говорить о шпионах султана — они так слухом и зрением наслаждаются, что никакая мера, никакой опыт их не остановят!..

— Я прошу прощения, если вождь узрел в нашем визите неприятность, нарушившую его уединение. Мы пришли с намерением справиться о мошеннике, потому что он ближе других людей находился к месту расположения дома твоего — в пещере. И да простит нам великодушно вождь, если мы позволили неверно употребить выражение, назвав это слово: «сосед».

— Не то плохо, что слово «сосед» употребили. А плохо то, что нынче вы чужеземца в моем доме ищете, после того как он годы на равнине этой прожил.

— Прощения просим. В вопросе есть что неприятное?

— Да не касается это меня. Может, он прожил там в горах долго, сокровища да клады искал, а, может, сбежал вовсе!

— Сбежал?

— А почему сбежать не мог? Если он прорицателем был настоящим, нетрудно ему было узнать о намерениях султана.

Кади опять обменялся взглядом со своим спутником, прежде чем заговорить:

— Вот ты признаешься, что он — прорицатель. На равнине всем известно, что он кладоискатель отчаянный, все мнимые сокровища ищет…

— Ну и что, если я знаю, что он ясновидец? Что в том дурного? Он действительно мне этот секрет открыл, но я в этом его признании не вижу ни для кого какого-либо злого умысла. Я многих кади встречал в своей жизни, но более странного вопроса еще не слышал…

Тут прибыла вторая группа. Двое негров-великанов во главе с одним из вассалов. Он был ростом выше кади и более худощав. Одет был в старый белый джильбаб и тощую черную чалму. Рядом с ним кади, в ослепительно белой просторной одежде с широкими рукавами, казался более дородным. Голова у него была обернута полосатой тканью, не очень уж щедро. Правая рука у запястья была отрублена. Говорили. Получил он такое наказание от руки известного разбойника, которого баба когда-то осудил, в пору исправления им службы судьи в краю Шанкыт[158], на отсечение руки, руководствуясь правилом шариата, которое предписывает убивать убийцу и отсекать руку вору и вырезать язык клеветнику. Однако обосновавшийся в Шанкыте вор преградил путь каравану, с которым путешествовал кади, и приговорил его к такому наказанию. Руку ему в запястье отрубили мечом да еще прижгли кипящим маслом, чтобы остановить кровотечение, после чего разбойник ему сказал: «Око за око, зуб за зуб, а зачинщику — первый кнут!» После этого пришлось кади из края того бежать и пристроиться судьей в Томбукту. Оставался он там в течение всей золотой эпохи столицы, а когда время кончилось и иссякла вся золотая пыль, переехал он, как прочие, вслед за заколдованным металлом, который сеял в Сахаре жизнь и возрождал исчезнувший Вау из небытия.

Представитель вассалов наклонился к судье и что-то начал шептать ему на ухо, а затем разжал кулак и показал два катышка верблюжьего помета. Разломил их руками и сказал вслух:

— Все еще свежие. Из желудка верблюдицы вышли, позавчера. У выхода из подземного хода нашли.

Кади изучил предложенные доказательства и вернулся к допросу шейха:

— Что думает вождь: в состоянии ли несчастный скиталец вторгнуться в обитель джиннов и войти в подземелье?

— В прошлом ни одна тварь на такое бы не отважилась, однако, у этих магов и мудрецов из джунглей свой закон, особый.

— Твой гость не покидал равнины. Единственный след найден возле устья в подземелье. Все указывает на то, что он вошел в тот кромешный коридор, а разве это разумно — добровольно в ад отправляться?

— Аллах лучше знает. Ни один мудрец в геенну не вступит, разве только если хочет избежать геенны похуже.

Кади закачал головой в знак согласия. Сказал, пристально вглядываясь своими маленькими карими глазками в глаза вождю:

— Верно говоришь. Ни один мудрец в геенну не вступит, разве только если хочет избежать геенны похуже. Клянусь, это мудрое изречение заслужит удивление султана. Я клянусь своими четырьмя прадедами, что оно заслужит…

Он поднял искалеченную руку для приветствия, прежде чем отправиться прочь и исчезнуть в столбах пыли, которые извергла ему вслед Сахара.

6

Гордыня солнца пошла на убыль, на горизонте налилось алое облачко — надвигался вечер. Он преодолел пространство, отделявшее палатку от Идинана. Поднялся на холм и загляделся на необозримый, простиравшийся до бесконечности голый простор. Он долго терпел давление. Думал поискать утешения у мудрых долгожителей, однако отказался. Не потому, что избегал столкновения с Беккаем или с кем-то из его окружения, поддерживавшего его точку зрения. Но потому, что он знал природу этого явления. Он знал, что этот недуг не прекратится в общине, если его не изолировать полностью. Это смертельный недуг, зараза, ее убить может только власть пустого пространства. Он вышел в одиночку просить помощи у Сахары. Пошел, потому что знал также, что причина кроется не в той волне отчуждения, с которой накатился на него султан, не в самом его решении снять секретность со своих операций с золотом, не в том, что он избегал встречи с ним, когда он просил этой встречи, и не в налете, который он устроил на пещеру в Идкиране — также. Причина — в скрытом давнем ощущении, оно зародилось еще после первого изгнания и со временем переросло в неосознанное пока убеждение, в котором он сам себе долгое время боялся признаться. Как это случается с больным, который вначале отказывается признать свою болезнь, пренебрежение ощущением не дает покончить с тревогой, а только усиливает болезнь, превращает в смутную тревожную мысль, застарелую, хроническую. Что это — дурацкая вера в людей? Что же, неужели обречен на мучения всякий, кто отдал душу свою людям, обеспечивал им безопасность, право на землю и право на небо, предполагая, что они ответят ему благими намерениями? Как еще можно строить власть над людьми, если вождь считает невозможным использование этой валюты? Или секрет кроется в той необъявленной забаве, что превращает шейха в циновку, которую попирают ногами пришельцы с юга и пинают почем зря захватчики, пришедшие с севера. Это обычно происходит с оседлыми земледельцами в оазисах. И все это — за то, что он посчитал, что править людьми надо справедливо, устроить для Аллаха тень на земле? Однако Анги толкует о чем-то ином, видит причину таких событий в более далеких пределах. Говорит, что всякий, ступивший на землю и избравший своей позицией слабость и рабство, не заслуживает священного звания «путник». Потому что всякий, кто нашел в душе мужество и отказался принять хлеб даром из рук земли, на самом деле отказался, прямо или косвенно, принять дар неба, и заслуживает, чтобы его нарекли прозвищем «славный», не потому, что стал в этом бесконечном изгнании единственным свободным существом, но потому, что бремя ответственности, бремя свободы, которые он добровольно и честно возложил себе на плечи, делают из него гордеца, который в своих поисках Вау не увидит вовеки ничего, кроме горизонта, миража и царствия небесного. Да. Секрет родился в недрах неподвижности, в успокоенности, в оседлости. Если бы ему не было по душе расположиться с племенем возле колодца на равнине, сунув голову в петлю колодца, окружив себя засухой, жаждой и проклятым южным ветром на все эти долгие годы, то шейх братства не осмелился бы прервать свое путешествие в Тават, вернуться и накинуть ярмо ему на шею. И если бы не эта самая оседлость и расхлябанность туарега, никогда не смог бы Анай возвести эту поганую крепость-тюрьму у него перед глазами да еще назвать ее «Вау», прельстить слабодушных и жаждущих этакой ложной прелестью. Если бы не эта оседлость не смог бы султан одурачить глупцов и соблазнить их золотом, чтобы последовали они все за ним, склонив головы под аркой, в эти тюремные врата, как когда-то легендарный бродяга увел народ в жерло пропасти, обещая им славное угощение…

Все дело — в оседлости, а не в равновесии и справедливой власти над людьми. Он не согласен с теми философами, что никак не унимаются повторять жестокую мудрость, утверждающую, что всякая вера в людей всегда пронзается жалом предательства. Он считает, что пронзенный кинжалом предательства — тот, кого путники застигли успокоенным, покорным и униженным — оседлым, как люди в оазисах. Горе тому, кто позволил обречь себя на небрежность и кого застали в таком состоянии путники. Заклятие Сахары, непреложное правило Сахары — полная готовность. Если хоть на миг изменит житель пустыни этому правилу, он вручит свою жизнь в руки вечной опасности.

7

Он не удивился, когда его позвал к себе султан.

Он принял его во дворце в просторном доме, центр которого поддерживали колонны покрытые красными персидскими коврами. На полу, поверх ковра, множились кожаные подушки и тюфяки, испещренные узорами и набитые пухом и шерстью. По стенам были развешаны воинские атрибуты — мечи, копья, стрелы и снаряжения странствующего рыцаря пустыни — кнут, сплетенный из верблюжьей кожи, искусно украшенный ранец-мешок, медное блюдо, веревки, сплетенные из козьей шерсти и ремни для крепления седла туарега на спине быстроногого верблюда-махрийца. Само седло было поставлено у основания каменной колонны в центре зала, а все вместе украшали кожаные покрывала и предметы одежды из хлопка и льна.

Они уселись друг против друга возле стены. Явилась невольница, державшая в руках бронзовую (а, может быть, и золотую) кадильницу тонкой работы. Из ее отверстий струился ароматный дым, а крышку украшал миниатюрный минарет, увенчанный ярким полумесяцем. Кадильницу она поставила на ложе между ними и скрылась в коридоре, выходящем в прихожую. Шейх следил за струйками дыма разгонявшего мух и убегавшего в пространство, чтобы слиться с рекой солнечного света, пробивавшегося в зал через треугольное окно, оставленное в восточной стене, где сидел, прислонившись к ней спиной, шейх на длинном кожаном тюфяке.

Разговор начал султан.

— Вот ты теперь собственными глазами видишь, что ничто не изменилось в моей жизни, хотя я прекрасно знаю, как это трудно убедить в истинном положении вещей людей, которые смотрят на мир глазами любопытствующих. Однако, уверенность моя в том, что наш вождь не похож на обычных людей, заставляет меня быть убежденным в том, что он увидит меня и мою жизнь, лишенных всяких бесплодных мифов и преувеличений глупцов и черни. В особенности тогда, когда я ничего и не совершил, кроме того, что заменил палатку племенных вождей, сделанную из кожи — как это водится в Аире, Ахаггаре, или сплетенную из верблюжьей или козьей шерсти, как в Азгере — на дом из камня. Шатер из камня — в обычае султанов нашей древней столицы Томбукту. Ну, что тут грешного?

Вождь не ответил, и султан продолжал:

— В уме вождя, я думаю, и не шевельнется мысль обвинить меня в роскошестве и изнеженности, о них толпа говорит, будто бы они сопровождают всякую жизнь в домах, а не в палатках, хотя, возможно, он и разгневался на меня, я могу в этом поклясться, за то, что я был не в состоянии принять его у себя в течение такого долгого времени. И если я напоминаю сейчас об этом своем грехе, на этой нашей встрече, то привожу его здесь, чтобы подтвердить свой грех, а не сокрыть его. Однако пусть наш благородный шейх представит мне возможность защищаться, так будет прилично вождю племени, и даст мне отсрочку, чтобы я мог изложить все свои доводы.

Явилась еще одна девушка-мулатка. Она внесла бронзовый поднос с молочными яствами. Сомнение закралось в душу шейху относительно этих блюд в роскошных сосудах. Он сказал себе, что все эти блестящие изделия выполнены из золотого песка Томбукту, их выплавили дьявольские подручные-кузнецы. Еще ему пришла в голову мысль, что джинны не простят ему этой враждебности.

Султан продолжал монолог:

— Я не буду мучить твой слух долгими разговорами о необходимости устроения оазиса здесь на просторе. Ты был очевидцем этого предприятия, и тебе же принадлежит главная заслуга в том, что сон воплотился в явь с твоего согласия — на то, чтобы мы осели здесь, по соседству, и разделили бы с вами право пользования колодцем и равниной. Если бы не твое мужество, никогда бы не осуществилась мечта жителей Сахары, их надежда на возрождение подлинного Вау в Центральной пустыне, а не того невозможного Вау, в поисках и в ожидании которого сгорбились наши спины, так что мы стали лгать, противоречить свидетельствам очевидцев и вообще сомневаться в изначальном его существовании. Однако позволь отложить разговор о поисках Вау на некоторое время, поскольку в начале было намерение представить доводы. Хорошо. Я признаю, что занятость строительством и приемом купцов и караванов не является единственной причиной моего уединения от вашего общества. Есть другая причина, более важная, более ранняя, о ней знают лишь боги и их земные тени, воплощенные в уединившихся в пещерах аскетах или в безумных скитальцах на безлюдных просторах. Я не знаю, кто из султанов Томбукту напал на верный путь и узнал, что именно таинство создало величие богов, и уединился, вроде набожных аскетов, чтобы сотворить облачения для величия и почтительный страх обращения к султану. Я не думаю, что ты удивишься, если я скажу, что причина изгнания и отчужденности пророков, о которых говорит Коран — об их мучениях и испытаниях, о лишении их достоинства и родины, причина кроется в их общении с людьми прямо после призыва выходить на праведный путь. Они теряли божественное величие и достоинство, сотканное длительным уединением и отпечатавшееся на их ликах за годы молитв и поклонения в глубоких пещерах и на безлюдных просторах. А потом уже теряли свое мирское достоинство от рук соплеменников, черни и простонародья. Шайтаны в глазах простолюдинов сильнее завесы уединения, сотканной и наложенной богами печати на лики пророков и святых угодников, поклоняющихся единству и единению. Так как же ты хочешь, чтобы я воспитал повиновение без того, чтобы не заключить себя в темницу стен и не удалиться от их тропы, их рынков, их столпотворения? Как прикажешь быть султаном Вау, не укрывая лик свой в тени? Как защитить себя от наглости именитых особ, которые позволяют себе подымать голос выше голоса обладателя власти, всего лишь по той причине, что они — долгожители, мол, или всего лишь потому, якобы, что ими движет забота о защите племени от уничтожения, как проделал это с тобой дерзкий шейх Бекка? А это все приводит нас к тому, чтобы различать власть племенного вождя и власть султана. Ты не будешь бранить племенную знать и даже дервишей и глупцов, если они осмелятся поднять голос и противостоять тебе во мнении, тем более что ты всякий день слоняешься у них на глазах. Это общение может породить лишь пренебрежение и ненависть. Общение — могила чести, достоинства и порядка. Султану надлежит укрыться в самой темной пещере, если решит он взять на себя попечение делами слабых, если пожелает вызволить немощных из их неволи и беспомощности, освободить их от самих себя и повести их в цепях к оазису благоденствия. Не думай, будто Вау есть предмет только вашего вожделения в Азгере. Это — цель всех уроженцев Сахары. Я тоже прошел пешком через эту геенну — я имею в виду адские поиски, сны мои, бодрствования и упорные мучительные передвижения из пустыни в пустыню, от горы к горе, от Вау к Вау. Я потратил на поиски половину жизни в ту пору, когда я был одной из фигур торговли между Томбукту и Агадесом, Кано и Тамангэстом и Адраром. Я считаю, нет нужды мне перечислять мудрому шейху все невзгоды поисков в песках Сахары, начиная с жажды, засухи и кончая голодом и утратой пути. Да. Я страдал от жажды очень сильно, но никто из жителей обетованного оазиса не спустился ко мне из Неведомого и не вывел меня на путь ко скрытому оазису. Трижды натыкались на меня купцы караванов и дважды потом спасали меня от смерти пастухи. A Вау оставался недостижимой надеждой, жестокой и неподвластной мечтой. Однажды темной ночью, в пустыне Адаг, я долго размышлял над этим делом и решил прибегнуть ко способу прорицателей в толковании надежды. Как я понял позднее, способ наших ясновидцев похож на тот, чем пользовался шейх братства аль-Кадирийя, когда объяснял символы и расшифровывал знаки и тайнописи, указывающие на клады. Да. У золотых сокровищ и рудников золотого песка было достоинство, которое сделало мне первый знак, навело на цель. Я натолкнулся на метку, я отыскал, в чем секрет металла. Секрет того мучительного состояния, которое искатель использует в своих поисках. Это мучение сродни мучению, которое должен заплатить житель Сахары, чтобы припасть ко вратам Вау. Отчего же не стать сокровищу тем самым Вау и почему Вау не может быть сокровищем, кладом? Почему золото не в силах построить новый Вау, истинный, здесь, на земле, где вообще все чудеса происходят? Так, как были возведены Томбукту, Кано, Агадес и прочие города — чудеса, которых мы не знаем? Почему это не в силах волшебный металл возродить к жизни оазис счастья, собрать воедино скитальцев, разбросанных по всему засушливому континенту? Если он способен расшевелить торговлю и оживить мертвые царства в Нижней Сахаре, заставить пульсировать в ней жизнь, как это произошло после произнесения волшебного слова: обмен? Да. Обмен есть опора жизни, а золото — опора обмена. Вот поэтому главный секрет — в золоте.

Он сделал большой глоток кислого молока. Поставил сверкающий куб на поднос, облизал языком верхнюю губу, утирая кромку молочного следа, и вернулся к Аиру:

— Там я тогда понял, что не видать мне счастья Вау, если не заполучу золото. Я решил стать богатым, вроде крупных купцов, которые владеют городами на севере континента и городами Юга и поддерживают в них дыхание жизни через вереницы своих верблюжьих караванов. По своему собственному опыту в торговле я также знал, что большого богатства не наживу, если ограничусь перемещением с караванами между Томбукту и Агадесом, между Кано и Тамангэстом. Обогащение предполагает сделку, а сделка требует одного из чудес: либо риск, либо счастливый случай. К удаче не подстроишься — неизвестно откуда происходит счастливый случай и куда он нацелен, коротки его дорожки, и мне ничего не оставалось, кроме как рискнуть и вложить все, чем владею, чтобы получить несколько ратлей[159] намытого золотого песка или золотых слитков, чтобы использовать их в сделке. И если все мои владения не превышают одного каравана верблюдов, пасущихся на пустых равнинах Адага и одного каменного дома в Томбукту, то вся их стоимость будет весить не больше, чем один залог. От этого решения я отказался и предпочел взять деньги в долг. Истинно говорю, надоумил меня на это один хитроумный купец. Он сказал, что мне надо воспользоваться товаром, который купцы считают самым ценным и привлекательным: это — кровные связи мои с султаном Урагом. Он посоветовал мне использовать мое близкое положение, родство и одолжить деньги в долг у самых крупных торговцев. Однако, купцы этот проект отвергли, потому что все Томбукту полнили слухи о моем конфликте с Урагом после его вероломного нападения на нашего дядю Хамму. Я высказал свое мнение публично, оно было навеяно мне преданиями Анги, и я заявил перед людьми в мечети, что, мол, не жди добра от пастыря, поднявшего руку на своего дядю или отца, и паства стоит перед выбором, подчиниться ли ей престолодержателю, осквернившему общепринятые правила, закон и веру. Султан посчитал такое мнение подстрекательством к мятежу, покушением на авторитет власти и моим поползновением на престол правителя. Он пустил по моим следам своих соглядатаев и предупредил купцов, чтобы не имели со мной дела, и, наконец, просто запретил мне пребывание в Томбукту. Мне ничего не оставалось, кроме как блуждать по Сахаре да заботиться о своих верблюдах, пока не вмешался рок и не бросил принцессу в пропасть.

Вошел тучный негр, закутанный в черные одеяния, он нес золотое блюдо, украшенное искусной насечкой кузнецов. На блюде красовался металлический чайник, возможно, из чистого золота, а возле него — два стеклянных кубка, до половины наполненных пенистым напитком. Негр опустился на колени в углу зала и как тонкий умелец стал разливать чай. Он подполз к султану и поставил блюдо с ним по соседству. Анай взял кубок, увенчанный густой кромкой пены и стал разглядывать его в солнечных лучах, пробивавшихся в окно. Протянул его вождю и взял себе второй кубок. Глотнул пены и почмокал во рту языком, пробуя ее на вкус. Сделал еще один глоток, прежде чем поставить сосуд на блюдо, и заговорил вновь:

— Не подумай обо мне дурно. Не посчитай меня одним из тех, кто может осмелиться воспользоваться случаем и повернуть в своих интересах положение султана. Не потому, что тот мне — брат, а по моему глубокому убеждению, что благородство — самый достойный знак отличия на груди сахарца, и если он утратил его — стало быть лишил себя оружия. Это самое убеждение заставило меня принять вызов племенных вождей джунглей и бежать с девушкой в Азгер. Один Аллах удержал меня в пределах благочестия и устроил мне все, что впоследствии осуществил, даровал успех в претворении в жизнь давнего плана. Ураг почувствовал опасность и осознал, что сунул свою голову навсегда в петлю магов, когда принял их условия по снабжению оазиса золотым песком. Он посылал мне караваны, нагруженные так, что всего этого хватило бы выстроить любую мечту и перенести Вау из его небесных пределов, никому неведомых, на нашу землю, в пустыню Азгера. И в его намерения входило также присоединиться к нам, что он бы и сделал, если бы не вероломство его слуг, подмешавших ему яд в пищу и исполнивших злой умысел вождя бамбара. Я не собираюсь затягивать свой рассказ и забивать тебе голову подробностями того, что я испытал за эти три года, особенно, когда все строения возникли на равнине у тебя на глазах и благодаря твоему содействию, несмотря на жестокую пыль. Не хочу я от тебя скрывать, что путешествие началось лишь сегодня, после жертвоприношения.

Он повернулся лицом прямо к вождю, и голубая полоска его лисама спала с верхней части груди и обнажила легендарное ожерелье, переплетенное с толстой золотой цепью. На концах этой цепи, где они сходились вместе, в самом ее центре висел таинственный ключ, испещренный волшебными знаками — может, это были амулеты-заклинания, а может — аяты из Корана. Рукоятка ключа сделана в виде минарета, увенчанного сомкнутым полумесяцем, а кончик его представлял собой полую трубку, со свисавшими с нее зубцами острой формы, словно львиная челюсть. Загадочная чеканка покрывала все детали этого ключа — от плоской лопатки-рукоятки до злобного зубастого жерла.

— Ну что же, разве нет у меня права, — признался султан, — разделить со всем народом радость от строительства — вот я и устроил им счастье на земле, ведь я провел настоящий Вау — земной Вау — в жилище каждому, я сделал из него средоточие богатства и счастья, с огромным запасом золота, чтобы притягивать сюда паломников — самых богатых купцов, везущих самые редкие товары со всего континента?

Он наклонился к вождю и проговорил загадочным тоном:

— Я не скрою от тебя, что получил на сегодняшний день десятки прошений от самых богатых и именитых купцов континента — они желают избрать город местом своей резиденции, и это тогда, когда только твое племя остается единственным во всей Сахаре, которое не решается войти в стены Вау и быть введенным в рай с золотыми цепями — всего лишь из страха перед местью джиннов, за то, якобы, что нарушат старинный уговор и будут владеть золотом. Клянусь Аллахом, слышал ты еще когда-нибудь что-нибудь глупее этой небылицы?!

Шейх Адда сделал глоток из своего стакана и выпрямил спину. Поднял нижнюю линию своего лисама поверх кончика носа и сказал:

— Ну, уж коли приличествует султану вести речь о небылицах, то будет и мне дозволено последовать его примеру и начать также с небылиц об обычаях наших мудрых предков, которые не оставили нам в наследство никаких богатств, кроме заветов Анги. Дошло до нас также одно заветное послание, говорили, будто оно размещалось в самом конце книги. Оно гласит, что житель Сахары для обретения счастья не нуждается ни в чем, кроме мудрости. Вот в чем причина того, что заставило их не оставлять нам никакого другого наследства. Стены Вау в стародавние времена размещались меж крышками переплета Анги. И древние жители Сахары не отправлялись ни в какие поиски утраченной родины, пока не потеряли священную книгу. Я полагаю, мудрецы Аира знают в деталях этот завет, он превышает все, что знает раб божий, который стал уже страдать провалами в памяти по причине своей лени и вялости и затянувшейся своей оседлости. Да, государь мой султан. Небылица гласит, что пришлый гость был первым, кто покусился на обычай и сказал, что добро вроде истины, вроде пташки земной: умрет, если в клетку ее заключишь. Ох, прощения прошу, только память опять подводит меня. Верно-верно, нельзя сравнивать добро с птицей… Ну, как же… Оно — ага, «вспомнил!» Похоже оно на воду проточную и на воздух чистый. Говорят же: если заключишь воду в водоем, застоится она и протухнет. А если надумаешь закрыть земзем — родник воды чистой вместе с воздухом плотной крышкой, то воздух застоится и протухнет. Мы тут говорили о ереси шейха братства аль-Кадирийя в свое время. И согласились с вами, наш султан, в тот день на том, что в водоем сливается или в сточный канал попадает, портится, загнивает, превращается в свою противоположность. Ну, что сделало время с этим законом? Верно же, закон как был, так законом и остался, потому как небесный он. Однако мы вправе задать вопрос: что сделал, как поступил султан с этим утверждением? Как же он предал закон небес и принялся тюрьмы возводить, забыв, что Вау земной не то, что Вау небесный, и разумные жители Сахары никогда в поиски земного Вау не пускались, а если нападало на них желание земными благами насладиться, так отправлялись они в Вау совести, в Вау смертного греха и прочие, так сказать, «грады Вау», которых пруд пруди, как оазисов, в нашей Сахаре? Следовало бы султану задать себе вопрос, почему же это порча находит на вещи, если в яму их сбрасывать, прежде чем решаться строить так смело задуманное им. Конечно, кто я такой, чтобы сообщать султану, что вещи портятся и теряют свое назначение, если коснется их рука человека. Вещи и явления так и пребывают в небесном состоянии, если не дотянется до них рука греха и скверны, тогда они разлагаются, и поедают их черви разложения и превращаются они во прах. Этим знаком отмечена греховная длань с того дня, как осмелилась и потянулась сорвать запретный плод в священном саду и вкусить его, вложить в немощные уста, утоляя зов алчности. Если бы только спросил себя уважаемый господин султан, не пришлось бы ему тянуться на цыпочках в поднебесье и возводить опасные стены просто потому, что греховный дланью созданы. Рука, которая строит только для разрушения и родит лишь ради смерти. Я признаюсь тебе сегодня, что ни минуты не сомневался, с тех пор как впервые тебя увидел, что ты родом из посвятивших себя поискам Вау. Если нашелся бы внимательный слушатель к такой тревожной мысли, не перевернулась бы природа равнины. А знаешь ли ты, что ввело меня в заблуждение? Никогда в жизни я не думал, что поиски Вау могут быть коллективными. Мы в прошлом привыкли встречать в Сахаре одиноких скитальцев — искателей счастья, мы получили в наследство от предков мысль, что одиночество есть удел искателя Вау. Мне и в голову не приходило, что можно встретить целое селение, которое бы снялось с места и отправилось искать утерянную родину. И вот теперь я должен заплатить цену за эту оплошность! Однако наверняка явится иблис, чтобы набросить свою пелену на истину и внушать злые козни в душу живой твари, толкать ее совершить заблуждение, как он когда нашептал человеку, понудив его к греху и скормив ему ломтик запретного плода в райском саду. Ты ведешь разговор о счастье и считаешь нас глупцами, потому что нас цепями заволакивают в твой сад. Я с тобой согласен. Мы — дервиши-аскеты не потому, что отказываемся вступить в твой райский сад, а потому что поменял саму жизнь на недостаток, на погибель, на вечную утрату, имя которой — свобода. Это решение не ново, мы не претендуем на то, что нам первым пришло оно в голову, мы унаследовали его вместе со сводом Анги, с нашей честью, с тем лисамом, которым мы привыкли укрывать грешные уста наши. Мы впитали его с молоком матери, мы ему выучились с тех пор, как стали себя ощущать в Сахаре. Вот откуда взялось это вечное перемещение, что оно, как не бегство от всяких оков, от земли, от оседлости на ней, от оазисов? В чем причина вечного странствования, как не в гордой и смелой, величественной попытке избавиться от всякого порабощения, в упорном стремлении каждого к открытому пространству? А что это за пространство, за простор такой, как не тот единственный в мире сосуд, что в состоянии сохранить, защитить все сущее от порчи и разложения, чтобы воздух вечно оставался свободным и чистым, а вода всегда была каплей невинного дождя, взвешенной в облаке, вольно блуждающем в небе Сахары? Мы избрали, как видишь, пребывание вне стен всякого «братства», далеко за его пределами с тем, чтобы мы могли обеспечить себе непрерывное сверкание на вольном просторе под жестокими лучами яркого солнца. Этот утомительный, яростный поиск, эта удивительная гонка по пустынному континенту, которому не видно конца-края, есть требование, нужда в подлинном Вау. Вау скрытом. Вау небесном, не том, что возведен и осквернен грешной дланью человека. Что же ты хочешь, чтобы племя по своей воле вернулось в тюрьму, из которой оно бежало тысячи лет назад, всего лишь потому, что решили люди дух перевести после долгого странствия по соседству с одним из колодцев и провели в лагере больше сорока дней? Жаль, конечно! Мы совершили оплошность, надели на себя цепи — еще до того, как ты явился на равнину, чтобы строить нам всем свою грязную тюрьму с помощью колдовского жезла под названием золото. И если мы позволили тебе стать нашим соседом и приняли твой соблазн, то, наверное, претендовать на чистоту не сможем — наше первородство может обеспечить нам только странствие, мы ведь даже не сможем носить с гордостью это прозвище — «сахарец»! Ты, что явился из страны Аир, чтобы украсть нас от самих себя, господин наш султан? Проводишь нас в темницу, из которой бежали мы десять тысячелетий тому назад, когда распахнула нам Великая Сахара свои объятья и сорвала с себя всякие облачения только для того, чтобы показать нам, что Вау — ближе для нас, чем шейная вена? Ты явился, чтобы ослепить нас сверканием злополучного металла и выложить перед нашими глазами фальшивый Вау вместо Вау божественного, Вау Небес?

Воцарилось молчание.

Снаружи раздавался рев верблюдов, покрикивали пастухи. Где-то в помещении заплакал ребенок и сдавленными голосами засмеялись две женщины.

Явился негр со второй переменой чая. Султан взял слово:

— Ты не поверишь, если скажу, что ожидал такого ответа. Я предвидел его до последней буквы. Это возвращает мне веру в мое знание людей. Эта вера, которой ты пытался добиться одним ударом. Корень гордыни обязательно проявит себя в речах каждого сахарца. Это то высокомерное самообольщение, которое заставит покрывшего лисамом свой рот туарега помереть с голоду — лишь бы не обнажить свой рот, свое слабое место, на глазах у иностранцев! Это все та же ложная гордость, что лишит рассудка и превратит гордеца в дурака, неспособного отличить честь и достоинство от слепой гонки за миражом, как не может он отличить свободу от спокойствия оседлой жизни. Этот сахарец, который неустанно рыщет в поисках покоя за горизонтом, просто чувств лишится, если обнаружит его ближе своей шейной вены, достаточно ему будет приостановить гонку за миражом и сбросить непомерное бремя со своего верблюда, найти, наконец, избавление от бед в оседлости, в стабильности, в покое. Ведь «Вау», который он ищет где-то в песках Сахары, на самом деле находится в местах, более отдаленных, не в Сахаре. Я имею в виду собственно душу человека. А кто не обнаружит его здесь (тут султан ударил себя кулаком в грудь), нигде его не найдет! А все эти очевидцы, которые натыкались на утраченный людьми, потерянный оазис, они лишь в города джиннов вступали, которых, как ты наш дорогой шейх знаешь, видимо-невидимо в нашей Сахаре — ровно столько, сколько в ней обжитых оазисов. Так где, спрашивается, прячет шайтан свое первое наущение: в язычке миража или в блеске золотой пыли? Поверь мне: драгоценный и всемогущий не сотворил шайтана сильнее миража в пустыне. Именно этот, и никто кроме него, внушил несчастным бедуинам мысль о скрытом мире, обещав им некий несуществующий Вау, чтобы они слепо следовали за ним и ему поклонялись. Вот и ты тут, развертываешь передо мной целую историю этого несчастного блужданья и говоришь о тысячелетиях! А что такое мираж пустыни, как не тот проклятый шайтан, о котором ты рассказываешь легенды, говоришь, будто явится он в одеянии мудрого странника, чтобы соблазнять народ играми своими, блеском и пиршествами, а затем бросить их в темную пропасть?

— А не ты ли это приглашаешь на пиршество и распространяешь игры всякие? Не является ли сам султан обетованным странником? Разве это не ты втискиваешь нас всех в темницу, покупаешь нас за пропитание и угощения? Не видно, что ли, что все жители твоего оазиса заложили тебе свои души в обмен на пригоршню крупы?

— Подожди! Среди этих самых жителей не так уж мало сегодня твоих кровных соплеменников. Очень у многих глаза открылись, мираж рассеялся, люди за ум взялись и перебрались внутрь стен.

— Во всяком племени есть малодушные. Во всяком племени найдутся такие, кого безделье манит, кто согласится цепями себя опутать, а не труды кочевья принимать. И я вовсе не претендую на то, что в моих силах убедить каждого, кто променял товарищество и решил, что не по пути ему с теми, кто надеется обрести Вау. Это судьбой предназначено совсем немногим. Тем, кто отказывается принять милостыню, подаяние, дары из рук султана, потому что знают, что в чаше проса змея пригрелась, так и обнимет за шею, сразу как только рука потянется развязать мешочек. Кто ломоть избрал, тот оковы напялил. Ломоть подати — враг Сахары, враг тех, кто избрал кочевье своей судьбой. И я тебе искренне советую, принимать на жительство в твой город людей, привыкших жить в оазисах, если не хочешь потом жаловаться на характеры упрямых сахарцев, что не повинуются и бунтуют, не живут мирно.

— Мирно. Лучше бы ты сказал «спокойно». Я ведь покой им дарую — вместо усталости, скитаний на чужбине и верной гибели. Да еще ко всему этому, конечно, я им по «мешку крупы» дам, по «ломтю». Они долг земле отдадут, чтобы корни пустить, сельским хозяйством займутся или за торговлю примутся, женятся на молодых девушках, детей наплодят. Они напрочь избавятся от той гибели, которой им угрожает каждый день Сахара, они заживут счастливо. Я же, прости ты меня, не знаю, чего еще может желать рожденный в Сахаре, если не счастливой жизни, — жить да поживать в покое и благополучии, не думая о смерти.

— Ты в речах своих постоянно норовишь перепутать эти два вида покоя, так же как недавно ты спутал жизнь покорную и жизнь спокойную. Так вот, покой зиждется на отравленном ломте, это покой рабов. Иной покой вырастает из простора, свежего ветра и капель дождя, и вольного странствия по просторам Сахары, это тот самый покой, что обещан нам в небесном Вау. Это древний покой, который посеял Создатель небес и Сахары в сознании первого из прадедов, когда лишил он его своей близости и устроил ему клочок земли, чтобы тот назвал ее своей родиной, и спустил на нее с небес. Вот и получается, что путать эти два покоя значит не только в заблуждение людей вводить, но и на веру покушаться.

— Отравленный ломоть! Вот уж никогда не мог я себе представить, что муж, во всем Азгере, да и во всей Сахаре известный, тот самый, что палку власти всегда посередке держал, что этот муж способен такое странное, жестокое выражение употребить!

— Погоди, господин султан, погоди! Ты опять пытаешься попутать просо с соломой! Не торопи меня, позволь объяснить тебе, что это значит — отравленный ломоть. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что он дважды отравлен. Во-первых, потому что готовил его человек, чтобы подловить брата своего — человека. А во-вторых, он отравлен, потому что за него заплачена цена той валютой, которой владеют жители Идинана. Мы против обращения среди людей этого металла, как то нам завещано нашими предками. Только джинны не боятся вероломно любые клятвы нарушать. А мы с тех пор, как глаза на мир распахнули, жизнь и Сахару увидели, мы знаем повеление священного завета — оно печатью на каждом слитке золота отпечатано: «Кто сим металлом владеет, тем и мы овладеем». В этой печати свернулось проклятье. Не подобает султану не ведать такого секрета, коли уж решил он захватить себе равнину с помощью оружия детей преисподней.

Султан в гневе обернулся на шейха. Ключ на его груди сверкнул на свету, и он прокричал разгневанно:

— Это доводы твои отравлены! Твои доводы отравили мозги паломникам, что решили положить конец своим мытарствам и покинуть тебя ради Вау. Ты мне позволь… позволь мне…

Он задохнулся, передохнул, подавил возбуждение, а затем продолжал, глядя в пустоту, в луч света, лившийся из окна.

— Это ты положил предел нашей хлеб-соли. Ты сам избрал такой путь.

Он бросил на вождя быстрый взгляд и загадочно произнес:

— Ты меня понял?

Вождь намек понял с полуслова. Он печально улыбнулся и опустил голову. Молчание воцарилось надолго. Затем шейх собрался и ответил:

— Думаю, что я понял тебя. Понял прежде, чем явиться в твой дом, прежде чем ты речь свою завел, чтобы закончить ее вопросом.

Султан повернул голову и спросил с любопытством в голосе:

— Действительно? Хотелось бы мне не ошибиться в истинном содержании твоей мудрости.

— Большой мудрости не требуется, чтобы распознать намерения соперника, дорогой мой господин султан!

Это ты о соперничестве помыслил, прежде чем что-то начать. Что же, признаешь?

— Соперничество не нынче началось. Соперничество родилось тогда, когда ты договор нарушил и за закрытыми вратами кузнецов посадил, чтобы ковали тебе изделия золотые в полной тайне в переулке крытом. Я сплетням не верил, поручил здравомыслящим разобраться, с этим вопросом в стародавние, да нет, во все времена так поступали, ну а если опрометчивость вышла, так теперь ее плоды наши мудрецы пожинают. А себе я изгнание присудил еще в тот день.

— Изгнание?! Что же, опять ты наказание избрал.

— Это не я себе наказание избрал, господин мой султан, голый разум тут суд свой выносит — всегда безоружный, всегда угнетенный. Вполне естественно, что при таких обстоятельствах невооруженной стороне посторониться придется, уйти с поля. Рассудок в состоянии указать на такой выход, хотя он уже и не в силах постоять за себя.

Султан хлопнул в ладоши.

— Признаюсь, твое рыцарство выше, чем я ожидал. Признаюсь, твоя проницательность намного выше, чем у того проклятого прорицателя из Аира — троекратно. Не меньше. Я никогда не ожидал, что ты придешь ко мне с готовой расплатой, потому что я свое решение только по окончании нашей беседы принял. Ты меня опередил. Я клянусь тебе…

— Красная Хамада — моя родина. Сад мой. Вау небесный. Он мне и раньше с голоду не давал помереть и приютил меня в пору хитрого шейха братства. Изгнание — удел сахарца, который отказался принять мешок крупы, а готовность к пути — его кредо. Сахарец не ждет милостей ни от кого.

Они обменялись взглядами. Тишину никто не нарушил. Явилась наложница-эфиопка с кувшином воды. Кувшин тоже был из золота, богато изукрашенный.

Султан произнес с новой интонацией в голосе:

— Я не хочу, чтобы ты что-нибудь потерял. Я не поскуплюсь ни на что — рабов тебе, вассалов дам. Я пошлю к тебе караваны припасов. Я знаю, что Хамада накормит старого своего любовника, от голода его избавит, однако, засуха последних лет охватил и Хамаду тоже. Не забывай об этом.

— Мы договорились: кредо постоянной полной готовности туарега не позволяет ему принимать милости. Да кроме того, я никогда не буду нуждаться в тех вещах, без которых безвольные жители оазисов, как они себе в головы вбили, совсем жить не могут.

— Это — упрямство гордецов.

— Но убеждение кочевников.

— Да простит тебя господь!

— Наш господь всех простит!

Хозяин проводил гостя до дверей, прощаясь с ним, и полоска его лисама спала с груди, обнажив блестящий ключ от казны.

— А знает ли господин наш султан, — сказал вождь на прощанье, — почему человек не дает вести себя в рай на цепях? Потому что рай перестает быть раем просто потому, что в него надо человека втаскивать закованным в цепи. Весь секрет — в оковах, а риск — в пренебрежении правом выбора. Овечка вперед идет по доброй воле, а только ее за шею схватят и потащат туда насильно — сразу начнет сопротивляться ноги в землю упрет баран упрямый, силу свою против силы применять будет. Смотри, не пожалей, остерегись: в цепочке все дело!

Султан улыбнулся, и ключ еще раз блеснул у него на груди.

Конец первого тома

Обари (Ливийская пустыня) — Триполи — Лимасол — Москва — Сирт

20.12.1989 — 22.07.1990

Том второй

Часть третья

«Отчего он не жил со своей семьей, как прочие достойные люди в Хаброне, Урушалиме или Шекеме, в прочном доме из камня и дерева, в доме, что способен захоронить своих покойников? Отчего он разбил шатер, словно какой исмаилит или бедуин, за пределами города, на чистом просторе, откуда не было видно стен Кириафа, о господи? Почему он разбил свой шатер по соседству с колодцем, у пещер с захоронениями, у остатков дерев падуба, наготове сдвинуться в любой момент и покинуть место, словно не ужился тут, не пустил себе корни, как все прочие, ожидая каждый божий миг знака, что заставит его свернуть шатер, собрать шесты, погрузить груз на верблюдов и пуститься вперед».

Томас Манн «Иосиф и его братья»

Глава 1. Вождь

1

Устами бабки о Вау легенды полнятся:

В те годы перемещались они с племенем по Сахаре. Мучились голодом и от жестокой засухи, однако кочевать не перестали, двигались в поисках пастбищ. Всякий раз вспоминая свое жалкое детство, Адда горько улыбался, сравнивал в памяти упорный поиск племенем невозможной весны с древней традицией сахарцев непрестанно, самозабвенно и дико рыскать в поисках утраченной родины. Каждый раз как он возвращался к событиям прошлого и пытался восстановить в памяти детали кочевничества, им овладевало смешанное чувство удивления и радости. Это ощущение зиждилось на неосознанном удивительном убеждении, говорившем ему сегодня языком рассудка и зрелого опыта, что Вау, ради поиска которого сахарец всю жизнь без остатка заложит, находится у него в руках, это — тот мир Сахары, который он пережил в детстве и который неразделимо и целостно живет в его памяти. Он только не помнит сегодня, что стоял у начала его или у края, сегодня, по прошествии десятков лет, канувших в скитания. Он сопровождал купеческие караваны, пропадал на пастбищах, участвовал в военных походах, добирался до стен Гадамеса, Ахаггара и Аира, проникал в джунгли, однако простор постоянно ширился и уходил вдаль, путался и исчезал в радуге. На горизонте караулил мираж, напоминая самым упрямым путешественникам об их поражении и бессилии.

Они останавливаются посреди сурового, голого, раскаленного пространства каждый вечер лета. Гравий обжигает босые ноги, пронизывает тело до колен и локтей, когда он становится на четвереньки или хватает ладонями горящие ступни. Как-то однажды, не выдержав, мальчик пожаловался и громко разрыдался, однако никто даже не повернулся к нему. Мать была поглощена заботами о стаде коз, а отец был занят тем, что разгружал верблюдов, бабка боролась с жердями, устанавливая опоры шатра вместе с одной женщиной, родней по крови. Это равнодушие отдавалось большой болью в душе. Его приводило в ярость такое жестокое, равнодушное отношение людей к его зову, он рвал зубами свою просторную рубаху, обматывал тряпкой босые ноги и голый бродил меж шатров.

Ночью мать наказала его перцем. Зажала ему голову меж колен и поцедила огненную жидкость ему в ноздри.

Он убежал к бабке в шатер. Он всегда бежал к бабушке, когда затевалась драка с матерью, и старуха встречала его у входа, отводила к очагу. Давала попить молока или съесть несколько фиников, чтобы как-то успокоить, утешить мальчонку, а сама продолжала сбивать масло. Однако обрести благосклонность внука было не единственной задачей радовавшейся бабки. Несчастная старуха панически боялась джиннов, преследовавшие ее призраки приводили ее в дрожь. Она, бывало, рассказывала интересные сказки о великанах, которые являлись ей всякий раз, как она оставалась одна, уединяясь от людей. Весьма часто она наведывалась среди ночи в их шатер, будила его мать и просила, чтобы та позволила «позаимствовать» внучонка, потому что джинны опять лишили ее сна, она искренне верила, что малыш составит ей компанию и перепугает всех духов. Иногда мать будила его, брала за руку и вела за собой, чтобы вручить в руки старухе, которая ждала за шатром, бормоча на непонятном наречии свои заклинания — позже он узнал, что этот язык называется «хауса». Все жители Сахары прекрасно знали, что хауса есть сокровенный язык, которому внемлют джинны, это их основной язык, на нем общаются все колдуны и прорицатели в Кано и Аире. А если малец протестовал против того, чтобы его будили, плакал или пускал в ход кулачки, мать крепко обхватывала тельце, передавала его в объятья бабки и уходила прочь, спать. В таком случае бабушка подкупала его кусочком сахара, сладким фиником, или… или новой легендой о сказочном Вау. Очень часто они вместе проводили ночь на просторе, за шатром, при мягком свете луны, пока не приходило утро. Он лежал, раскинувшись на спине, рассматривал лунный диск. С наслаждением сосал сахар, слушая увлекательные сказки о неведомой их родине. А она плела нити нескончаемых своих легенд, ночь пролетала незаметно, утро приближалось неумолимо, и все джинны и призраки вынуждены были отступить… С нею он блуждал по Сахаре, исчезал в сокровенном оазисе, распахивавшем врата, чтобы оказать гостеприимство своевольным странникам-героям, и они входили, чтобы остаться там навечно. Он отмечал, что эти счастливцы самих себя забывают и остаться там очень хотят, несмотря на то, что он слышал о прочих героях в рассказах соседских детей. Однажды он спросил старуху: «А почему это странник не возвращается в Сахару и предпочитает оставаться в Вау?» На это она горько улыбалась ему и отвечала: «А что за нужда возвращаться? Любой путник, кто войдет в Вау, Сахару забывает». Ему это не нравилось, он горячо протестовал: «Ребята другие сказки рассказывают, там говорится, что путник может назад вернуться из своего странствия. Я вчера важного шейха слушал, он в поселении живет, он раньше уже в Вау побывал. Что ты мне скажешь? А не то — я пойду и спрошу его о султане, и о райском саде, и о запретном плоде…». Она на это улыбалась, поднимала голову, смотрела за горизонт, не переставая сбивать масло. Выход она находила быстро: «Очевидцы все эти из поселения никогда в Вау не попадали. Шейх твой почтенный в городе джиннов побывал и подумал, будто это обетованный оазис. Нечего соседским мальчишкам верить!» Он подумал немного. Чесал волосы на голове — они делили ее пополам и торчали посередине гребнем, как у петуха. Становилось интересно. Он принимался просить: «Слушай, расскажи о городах джиннов. Мы уже с тобой в Вау бывали много раз, а вот в города джиннов ни разу не ходили…» улыбка сползала с лица старухи, в глазах загорался пугливый огонек. Она принималась читать заклинания хауса, а он озорно смеялся над ней. При свете дня он смеялся, но ночью плакал украдкой — ему было жалко ее. Он спрячет лицо под покрывалом, и выражение ужаса вернется на ее лицо, а потом на смену его озорству и обидам придут печаль и плач. Она боится историй о джиннах, он это знает, выманивает их у нее, обменивает на кусок сахара, потом идет на попятную и жертвует легендами о мраке и ужасе и сказками о джиннах…

Засуха гнала их вперед, они жадно ловили всякие новости о дожде и перемещались по бескрайней Сахаре без остановок. Они спускались в бесплодные овраги и вади, снимали грузы со спин верблюдов, отпускали скотину на волю — копаться в мертвых деревьях и сучьях. По ночам к ним наведывались волки. Кружили вокруг становища, испуская свои ужасные вопли, и члены племени посменно ходили в дозоры охранять стада, а мудрецы и гадалки пользовались случаем и обращались к соплеменникам с призывами, сообщениями о засухе, передавали новости о деяниях голода. Поутру начинали бить барабаны, и община вновь пускалась в странствие.

Бабушка больше всех радовалась этим передвижениям. Она говорила, что кочевье изматывает джиннов, они запаздывают, отстают и разбивают свой лагерь уже на опустевшем становище. Она неоднократно предостерегала его, просила не копаться в золе покинутых становищ и поселений, говорила, что там скорее всего родное место племени джиннов. Однако нечистая сила во дни последних кочевий изменила своему обычаю и не щадя себя преследовала людей по пятам, не отставая ни на один переход. Язык хауса — язык колдовства, джиннов и заклинаний — не смолкал ни утром, ни вечером, стал ежедневным наречием, не сходившим с уст старухи. Она бормотала на нем уже на заре, еще до первой молитвы, пришепетывала возле костра и очага, целыми днями и по ночам, а в прошлом она, бывало, читала на нем заклинания лишь раз в день — прежде чем отходить ко сну. Она навестила факиха в его шатре, вернулась после беседы, покрытая новым кораническим хиджабом, добавив его к толстому ожерелью из амулетов, обернутых в кожу — это была изрядная тяжесть. После этого она пошла к гадалке-негритянке и принесла от нее три каких-то зернышка, закопала их в ямку под опорным столбом. Старуха-соседка дала ей в подарок пригоршню сушеной полыни и сказала, что на всякий недуг — свое лекарство, а джиннам с полынью век не собраться в одном поселении. Вернулась она домой, полусогнутая — время забрало себе всю ее стройность и величавость, вынудило ходить с опущенной головой, опираясь на блестящий, отполированный годами посох, придерживать на голове дряхлое черное покрывало — она пыталась им прикрыть свое исхудавшее, вечно печальное лицо с торчащими в стороны скулами и черными, ввалившимися щеками. С виска ее свисала большая прядь волос, которые возраст не оставил без внимания, щедро украсив их сединой.

Она развела вечерний огонь, подождала, пока пламя не уймется и оставит после себя темно-красные угли. Бросила пригоршню колдовской сушеной травы на очаг и склонила над ним голову. В целях сохранить над очагом запах полыни она развернула над ним покрывало, а потом взяла внучонка и сунула его голову под покрывало. Он затаил дыхание в этих благовониях, задохнулся, стал кашлять. Она взяла еще одну пригоршню травы, завернула ее в черную тряпку, изготовила своеобразный амулет и прикрепила его ему к запястью кожаным ремешком, сказала, что это предохранит его от джиннов. Он недоумевал, как она нашла в себе мужество той ночью долго беседовать с ним о нечистой силе, о которой всегда боялась не только говорить, но и вспоминать, более того — она запрещала всем прочим соплеменникам говорить об этом в ее присутствии. Может, призвала на помощь эту полынь. Конечно, весь секрет — в волшебной травке.

Она покормила его пирожком на ужин, уложила спать. Сама совершила омовение песком, помолилась, забормотала свои заклинания на хауса. Покончив со своими ночными обрядами, свернулась в комочек, прикорнула возле него, перебирала в руках зерна четок, бормотала всю ночь напролет духовные песни. Закончив свои коранические молитвы, она свернула четки, зажала их в руке. Потерла зернышки ладонями и спросила:

— Ты заснул?

Он стащил с себя одеяло, перекрестил ноги и, глядя далеко в звездное небо, ответил ей холодно:

— Не засну, пока не расскажешь мне следующую сказку.

— Ну, тогда послушай, что происходит с упрямцами, которые не слушают советов своих матерей и бабушек. Если бы я слушалась запретов, о которых меня предупреждали старые женщины, я бы сегодня не жила так, вечно боясь преследований великанов и сил потустороннего мира. Я не слушалась и слонялась по старым пепелищам покинутых становищ, где раньше располагались поселения кочевников. Там я однажды нашла металлическое кольцо — я подумала, что оно из меди. Я опять пренебрегла запретом мудрых женщин и взяла себе это кольцо. Оно было довольно широкое размером с подвеску и ярко блестело в лучах заходящего солнца. Я засунула его в уголок одеяла и на несколько дней забыла о нем. А потом как-то оно попалось на глаза одному пастуху верблюдов — он попросил его у меня для крепления узды на горбе одного молоденького резвого из стада, которого он несколько дней объезжал и решил сделать из него верхового. Пастух уехал на дальние северные пастбища — наши разведчики сообщали об открытии там зеленых вади, оставшихся после скопления дождевых туч в зимнюю пору. После этого я не видела ни пастуха, ни его молодого верблюда. Пропал пастух, умер от жажды, прежде чем успел добраться до благодатной земли. А верблюд его остался без хозяина и пошел бродить себе по Западной Сахаре. Говорят, разбойники словили его и закололи где-то к югу от Гадамеса. Еще до того, как слух о пастухе дошел, явилась ко мне красавица одна с хвостом змеи. Да. Не перебивай меня. Красавица стройная такая — я подобных ей во всей Сахаре не видала — но за ней такой мерзкий хвост тащился, прямо отвращение вызывал. Если б я его в самом начале углядела, я бы, конечно, характер этой гостьи сразу разгадала и воздержалась бы от всякой беседы с ней. Но я хвост заметила только, когда она пошла прочь — вот несчастье-то! Мне потом гадалка сказала — мы с ней о поведении джиннов разговаривали, — что такой обычай широко распространен у людей с того света. Некоторым там нравится ступать по земле на ослиных копытах, а другие еще любят показываться так, что лицо свое спрячут, и безголовыми на люди являются. А еще одна есть порода — они пространство пробуравливают и целиком, всей фигурой, в небесах растворяются. Спустя немного я тебе расскажу об этих самых, последних. Мне гадалка долго рассказывала, как джинны страстно любят перевоплощаться, обличье менять, надевать разные маски, она сказала, что никто на свете не может ответить, почему они скрывают свое обличье, не так как у жителей Сахары принято, она думает, и я с ней в этом согласна, что жители нашей Сахары превзошли в том даже джиннов, они ведь в этом и другие народы превзошли, я имею в виду это настоящее изобретение по перевоплощению, оно называется: лисам.

Гадалка вопрос задала: кто из нас не хотел бы прикрыть свое лицо? Кто из людей не хотел бы скрыть рот и губы, из-за которых его народ из Вау изгнали, потому как он вкусил запретного плода? Кто из нас не хотел бы прикрыть свой позор от глаз любопытных? Кто из тварей земных не стремился бы скрыть свои мысли от прочих? Даже сами джинны, как мы видели, пытаются сделать это. Однако сахарец может гордиться тем, что раньше всех прочих тварей он избрал себе маску как повседневный предмет одежды, обличье традиционное, вечное. Только гордость удерживает джиннов от состязания с нами, после того как мы их обошли, они не хотят нам уподобиться, тем более, что они вечно хвастаются друг перед другом своей силой, своим превосходством, и слышать не хотят о человеческих качествах, признавать нас никак не хотят. А это все указывает на то, что жители Сахары в наши края явились первыми, еще до всей этой нечистой силы. Вот что я тебе скажу. И гадалка так тоже говорит. Но это уже другая история.

Давай теперь вернемся к гурии. Пришла она ко мне после заката, когда солнечный диск только-только спрятался за горизонт. Люди тьмы любят являться в эту пору. Так вот, она явилась, когда я уже коз подоила, только что последнюю доить окончила. Повернулась я, смотрю: тень какая-то у меня над головой маячит, понять не могу — откуда ей взяться. Тень женщины, завернутой во все черное, а правой рукой она покрывало стягивает поверх лица — лицо такое продолговатое, глаза — большие, сурьмой подведенные, черные, брови густые, округлые, а ресницы — длинные. Нос — длинный, тонкий, вздернутый. Подбородок ее я не разглядела точно, потому что она его покрывалом прикрыла. Стан такой тонкий, фигура — стройная, бедра — широкие, зад — что бурдюк с водой.

Говорит, значит: «Ты лягнула мое дитя, нужду мою себе прибрала». Я не поняла ничего. Вполне естественно, что я не поняла такого глупого обвинения. Да я не помню, чтобы хоть раз в жизни я муравья какого лягнула или пнула, чтобы хоть раз случилось, чтобы я руку протянула и что чужое себе присвоила. Видно, она разглядела у меня на лице это выражение отрицательное, и объясняет мне этак холодно: «Золотое кольцо на старом пепелище не брала несколько дней назад? Что, отрицаешь что ли, как слонялась по покинутому становищу без дела, в золе копалась да мазалась?» Я вспомнила про кольцо медное, говорю удивленно: «Я взяла кольцо металлическое, но никакого ребенка я там и следа не видела!» До этого момента мне и в голову не приходило, что моя собеседница из числа темных сил. А как она повернулась, хвост я у нее мерзкий увидала. Брови она свои этак изогнула и говорит в гневе: «Вы зрения лишены. Глаза у вас большие, только все вы — слепы. Ребенка не видела, а кольцо присмотрела. Говоришь, оно — медное, а как блестит да манит — небось, иначе руку бы не протянула. Вы все только на блестящие вещи взгляд обращаете. Ну, а существа матовые, тусклые, из плоти и крови — вы их не видите. Хитрые вы больно — видите только то, что видеть хотите». Она тут помолчала, потом продолжила уже другим тоном: «Золото — наш талисман. Наша твердыня. Наше писание. Вы на ясность Корана уповаете да на заклинания волшебные, а мы прикрываемся свечением господина всех металлов. Вы нас не замечаете и от нашего зла спасаетесь аятами, амулетами да хиджабами, а мы вас ослепляем сиянием, чтобы от вашего зла спастись. Верни амулет ребенку». И я ей обещала. Я сказала, что верну кольцо, как только пастух с вади вернется. Она отошла, и я увидела в сумерках позади у нее хвост этот мерзкий. Меня всю по коже пот прошиб, в дрожь бросило. Вспомнила я тогда, что не одни мы Сахару населяем. Я вспомнила, что в гости сюда явились к народу, который утверждает, что древнее нас, эти люди оспаривают у нас право на первородину. Они тягаются с нами во всем, несмотря на то, что мы раньше их маски придумали. Удивительно, как это я о них забыла во время спора нашего. А самое удивительное, что гурия мне говорит о каком-то страдании детеныша нечеловеческого, а я не пойму, что детеныш этот, если его не видать, так он, значит, порождение тех существ, что борются с нами за право обладания Сахарой. А потом я еще об одном вспомнила, что меня пуще прежнего огорчило: пепел. Пепел остывший — излюбленное их жилье. Никто не может найти объяснение этой сомнительной страсти. Как я это вспомнила — вся в лихорадке забилась. Много-много дней не вставая с постели провела. В белой горячке металась, бормотала, говорили мне, на непонятном языке в беспамятстве говорила — на хауса, значит. Видения у меня во сне были всякие — оазисы покинутые, неизвестные видала. Старухи меня навещали, гадалка и имам. Я тайну хранила, пока не встала на ноги. В ту пору дошли до меня вести с далеких вади — о гибели пастуха. Поняла я тогда, что обещание свое не исполню, пошла к гадалке. Я ей свою тайну поведала, попросила, чтобы меня не выдавала. Она мне долго рассказывала об их нравах, поступках, об их благородстве тоже, но испугала она меня сильно, сказав, что невыполненных обетов они не прощают. Я уж не знаю, сколько времени прошло, когда они в следующий раз навестить меня решили. В этот раз не черноглазая гурия ко мне вернулась, а явился господин ее страшный. В первый раз он безголовый пришел. Во второй раз злой великан передо мной вырос — и растаял в облаках. Больше я совсем радости не видала! Как повадились они ко мне ходить! Правда, надо признать, что они такие мягкие, обходительные были. Не угрожали ничем. Не ругались, не обзывались никак. Они меня не били, никакое вредное оружие не использовали. Но я всегда, всякий раз, как они наведывались, дрожала мелкой дрожью, в пот меня бросало, в лихорадку. У них в строении, внутри есть что-то скрытое, невидимое, величественное и страшное. Страшное настолько, насколько величественное. Я почувствовала, что дважды ошиблась на их счет: во-первых, когда я нарушила их пределы и влезла на пепелище, руку протянула за проклятым колечком, а во-вторых, когда обещание дала этой неведомой матери-посетительнице и опять нарушила его, свое обещание, хотя и не по собственной воле. Я почувствовала, что заслуживаю от них в наказание ударов получить по заднице, однако, они мне палки не присудили. Я поняла, что не голодные вовсе, как это нам внушали наши матери и бабушки. Правда, все это не снимает с меня чувства греха. Видения их продолжались, страх не проходил, грех оставался. Ни заклинания гадалки, ни молитвы имама не помогали. Помогали мне наборы из трав, успокаивали в душе тревогу неясную. Мы много странствовали от пастбища к пастбищу, и я обнаружила, что они запаздывают всегда после нашего переезда. Запаздывать-то запаздывают, в конце концов прибывают. Иногда это несколько дней занимает, а иногда — несколько недель. Я до сих пор не пойму, в чем тут дело. Правда, другой секрет я открыла. Эта тайна постарше Сахары, постарше Bay будет. Эту тайну передали нам в наследство предки наши через утраченный свод Анги. Он гласит: «Лучше руку дай на отсечение, чем позволь ей к сокровищам протянуться».

Это моя рука во все неприятности меня ввергла, когда я позволила ей за кольцом потянуться, а моя нога меня подвела, когда я по холодному пепелищу пошла. Какой теперь прок от всей этой мудрости? Что толку в уроке, после того как он в жизни произошел и дите адамово взаправду огнем обожглось? Нет… Не знаешь ты, мальчонка, что все пламя несчастий — в сокровищах. Только очень немногие на свете тайну познали и отвернулись от суеты к милости покоя и тишины, очень немногие — избранники счастья. Несмотря на то, что я вовсе не ради чужого богатства руку свою за кольцом протянула, джинны, мой маленький, не разбирают: из жадности дело было или из любопытства. Любопытство — тоже грех. И преследуют меня духи повсюду, чтобы не дать мне забыть о грехе своем, даже не дав мне понять, что оно для меня значит, кольцо это проклятое.

Гурия черноглазая в первый свой визит сказала, что это — талисман, но мне это непонятно, с чего бы это вдруг они так меня преследовали. Они и эту дверцу наглухо закрыли, когда все стали возникать передо мной молча. Никогда со мной не заговаривали — мне от этого только страшнее делалось. Старухи обычно говорят, передавая заветы утраченного предания, что поток дней боль похоронит, и время в состоянии уладить самую непримиримую вражду, только я сама нигде не слыхала, будто в Анги говорится, что это согласие может возникнуть между людьми и джиннами. Я хотела тебе сказать, что не в силах привыкнуть к тому, на что меня обрекли привидения с их непрекращающимися явлениями. Секрет джиннов в том, что они тебя до смерти пугают всякий раз, будь это хоть тысячу раз. Создатель выстроил стену из мрака, чтобы отделить человеков от духов, равно как он стену возвел из неведомого между мирской жизнью и миром потусторонним, или — между открытой нам Сахарой и сокровенным Вау. Эта слепая стена — самый неправедный талисман времени, талисман привычки… Ах, ах, ах… Ну, что, малыш? Свалил-таки тебя султан сна?..

Сон сморил его. Спал он, откинувшись на спину, с широко раскрытыми глазами, словно не хотел позволить смежиться векам и прервать его упорный взгляд, прикованный к пробиравшемуся над Сахарой серебряному диску луны, не хотел оторваться от зрелища даже во сне… Старуха некоторое время прислушивалась к дыханию внука, затем подползла, осмотрела мешочек с сушеной полынью, прикрепленный ему на запястье. Прочитала заклинания на двух языках: наречии жителей пустыни Сахары и языке колдовства, джунглей, народа хауса.

2

Когда произошло землетрясение, и земля заплясала под ногами, сахарцы пометили в своей хронологии этот год как «год тряски». А когда распространилась засуха, и голод напал на континент, люди пометили ту пору, как «лихие годы». А когда джинны похитили бабушку, все начали друг другу говорить: «в тот год, когда джинны похитили старуху Рату». И по сей день люди трезвомыслящие, особенно, долгожители, отмечают события в Сахаре тем самым предложением — его переняли все последующие поколения, просто повторяли фразу, не расспрашивая о подробностях хотя бы из любопытства. Те, кто люби у нас рассуждать, все-таки обнаружили в таком опрометчивом отношении поколений к истории Сахары элемент безрассудства, но простили молодым такое легкомыслие, как их деды и отцы прощали им то же самое ранее. Однако, сможет ли внучонок забыть то выражение молчаливой скорби, которое он увидел на лице матери, затем — отца, а затем прочел его на испещренных морщинами лицах старух, и которое возникло после той самой ночи, когда его сморил сон, не дал дослушать до конца длинную историю о дьявольской красавице-гурии? Женщины вокруг зашептали свое непонятное «улетела…», а мужчины разъехались по пескам в разные стороны в поисках пропавшей невесть куда бабки. Если мужчины в племени были более смелыми, не боялись поминать джиннов и называть сомнительные предметы их истинными именами, то сахарские женщины намного осторожнее их, они стараются обходить стороной все, что связано с существованием сил потустороннего мира. В то время, когда мужчины продолжали не задумываясь повторять это историческое выражение «в год, когда похитили старуху Рату», женщины прибегали к намекам и иносказаниям, используя фразу, более обтекаемую и приличествующую авторитету представителей нечистой силы: «в тот год, когда исчезла старух Рата…» Словно это бабушка по доброй воле решила исчезнуть! А то еще такие проклятые слова употребляли, вроде: «в тот год, когда улетела старуха Рата…» Так, будто бабушка неожиданно получила крылья в подарок от этих мифических женщин и сказочных гурий, о которых она рассказывала ему в своих интересных увлекательных сказках. Все это были хитрые выдумки женщин племени, умевших складно сочинять стихи и песни, вкладывая в них двойной смысл или просто скрывая его, боясь ненароком призвать жителей тьмы на грешную землю. В такой формулировке и остался этот случай в памяти поколений.

Он не мог понять, отчего по прошествии времени эта скорбная робость оставила такой резкий след в его памяти. Всю жизнь в нем жило это смутное, напряженное чувство робости, за которым скрывались страх, беда, покорность судьбе и предопределению. Может быть, что-то еще там скрывалось, тогда он не понял, что именно, а теперь не в силах был восстановить это в памяти, хоть и пытался. За одно только он мог поручиться, это он читал во взглядах всех окружающих: все племя было убеждено — случилось то, что должно было случиться. Все люди прекрасно знали: посещения джиннов добром не кончатся. Все вокруг ожидали для несчастной старухи именно такой судьбы. В глазах соплеменников мерцал этот огонек на протяжении всех дней, что мужчины племени отрабатывали обязательный поиск его пропавшей бабушки. Женщины пытались ободрить его молчаливыми взглядами, а старухи, умудренные опытом, гладили по голове своими старыми, высохшими что сучья деревьев пальцами и милостиво угощали его пригоршнями фиников. Подростки сказали ему: с этого дня он больше не будет слушать ночные истории, потому что поиски в окружающих барханах не привели ни к чему. Он начал понимать, в чем секрет молчания и скорби. Через несколько дней кое-кто из вассалов вернулся с черным покрывалом. Они сообщили, что группа разведчиков и исследователей местности нашла его в песках на расстоянии трех дней пути от становища. Однако они и следа самой старухи не нашли. Вмешался в дело ясновидец и подтвердил, что покрывало есть знак, и им надо двигаться вперед, по прямой дороге. Становище согласилось с этим советом, принялось ждать. Прошло еще несколько дней. Вечером на пятый день, в сумерках, собрались и старые, и малые глазеть на таинственного вестника-всадника, замаячившего на горизонте: он то появлялся, то исчезал — поднимался на холмы и высоты, спускался в вади, возникал на ровной, бескрайней линии, уводившей взор вдаль, пропадал и возвращался назад, как призрак. Вот он подъехал, и женщины убедились, что не призрак он и не джинн вовсе, не порождение воображения, сотканное миражом — и подняли они глаза в небо, раскрыли рты и принялись клекотать языками о щеки в своих долгих немыслимых криках, бурно выражая радость от пришествия пророка. В тот день женщины привели его в замешательство. Он спросил себя: как эти женщины смеют подымать голос в криках радости и ликования, не подождав, как следует, и не убедившись, действительно ли радость несет с собой посланник-пророк? Он был уже взрослым юношей и не смотрел на это знамение. Во тьме сумерек он не разглядел, как там в пространстве всадник был укутан в полотно белого муслина…

Утром следующего дня, на рассвете, прибыл караван, на спине верблюда привезли старуху, завернутую в одежды и одеяла. Она покоилась на носилках, привязанных к седлу — караванщики смастерили его из подручных материалов, жердей и тряпок. Ее била лихорадка. Она вся дрожала. Глаза были выпучены наружу, белели глазными яблоками. Они периодически вертелись, впериваясь в пустоту, как глаза слепого. Вокруг ее старого, дряхлого рта билась белая пена, с губ срывались непонятные звуки, наводившие на мысли о бесовском наречии. Этот язык был смесь из туарегского языка тамашек[160], негритянского хауса и отдельных непонятных слов и звуков, из чего старухи вывели мнение, что она все еще находится в беспамятстве и поддерживает беседу с нечистой силой.

Он бодрствовал всю ночь у ее изголовья вместе с матерью. Силился разобрать звуки и символы ее нового наречия. Усталость сморила мать, та не выдержала, заснула, а он продолжал бодрствовать. Обращался к звездам, молил луну вылечить ее и вернуть людям, избавить от преследований джиннов и обратить ее к нему, чтобы она опять рассказала ему о Вау, о том, как приставала к ней черноглазая гурия, явившаяся в сиянии молодой луны над пустыней… Она бы дала ему еще фиников и кусочков сахару, чтобы скрасил ей одиночество и проводил вместе долгие-долгие ночи. Она была убеждена, что джинны в принципе боятся мужчин — будь то хотя бы мальчики. Главное, быть мужского рода. Джинны не выносят мужского запаха. Мужество пугает, даже если его проявил ребенок.

Мать заснула. Он стал прислушиваться к непонятному бормотанию старухи и положил ей на лоб ладонь — умерить жар. Почувствовал горячий, липкий пот под пальцами, попятился и выполз на четвереньках из шатра. Он вспомнил, что забылся сном в ту ночь, когда она рассказывала ему свою жизнь, открыла свою тайну внуку. Он задремал еще до того, как она завершила свою историю, получилось, что он пренебрег ее судьбой. Как он смел заснуть и так непочтительно отнестись к судьбе несчастной старухи? Единственный, кого она избрала и посвятила в свою тайну, как мог он поддаться сну, совсем не дослушав окончание истории с преследованием? Она разгласила секрет, и ее постигло наказание населяющих тьму — похищение, лишение рассудка… И что еще? Никто этого не знал, потому что она забыла человечий язык и обращалась к присутствующим на каком-то непонятном наречии. Даже он, который постоянно общался с ней, научился разбираться понемногу в ее бормотаниях, пришепетываниях и заклинаниях на языках джунглей, был не в силах понять новый язык. А если понял бы одну фразу, так, наверное, ухватил нить, которая привела бы все племя к уразумению, что там приключилось у нее с ее старыми врагами…

Пена на губах не просыхала, густела, белки глаз так и белели, словно лишились зрачков, а лицо бледнело и тощало. Через несколько дней она умерла. Отправилась на неведомые небеса и оставила его — вдруг, неожиданно. Он плакал и слонялся между шатров, словно дервиш. Отказывался есть и пить, потому что не мог поверить, что его старая бабушка способна вот так улететь и бросить его одного в этой Сахаре. До того дня он понимал, что кочевье человека по пустыне вовсе не вечно, он не понимал, что все преходяще, и он, в том числе. Его отец как-то дал ему понять: «Мы все странники к другой стороне. Сахара не вечное наше место пребывания». Он заплакал и думал некоторое время о смысле странствия.

Это была его первая встреча с переселением, со странствием, со смертью.

Он продолжал поститься. Мать пыталась подбодрить его, она раскрыла ему еще один секрет: «Мы все знали, что она уйдет. Покинет нас. Если духи тебя посещать стали — значит, путешествие началось. Не бывало еще такого в мире, чтобы джинн человеку явился, и тот бы остался в живых».

Это тоже был урок, которого он не забыл.

Правда, был один секрет, который он утаил от матери, от отца и всего племени. Эту тайну внушила ему бабушка до своего странствия, в ней говорилось, что джинны являются, чтобы вернуть себе кусочек золота, и если им кто откажет, заупрямится, тем они завладеют и заберут его с собой.

3

Последние слезы исчезли со щек небесных, и завладела пустыней сушь. Палач небесный не упустил возможность и мучил, огнем пытал землю целых семь лет к ряду. Скот вымер. Голод стал всеобщим. Число соплеменников поредело, люди кинулись в рассыпную. Некоторые роды укрылись в оазисах. Некоторые семьи мигрировали в страну черных. В голой пустыне Хамаде осталась кочевать крохотная группа. Заразные болезни не преминули взять свою долю. Южный ветер дул долго, принес неизвестную заразу и увел с собой его мать. Отца сгубила жажда — он пытался отыскать своих верблюдов, сбежавших где-то в западной Хамаде. Однако семилетняя засуха небесных родников — это ведь символ, знак, указывающий на что-то скрытое, что известно только ясновидцам и гадалкам. За семью тощими следуют, как говорится в писании, семь тучных — так записано в звездах. Несмотря на то, что некоторые знатоки сомневаются в благом значении числа семь, да только передатчики ставили всегда тучным годам это волшебное число не просто из уважения ко мнению пророка племени, а потому, что если что начать с числа «семь», молиться, например, так молитвы и заклинания непременно приведут к естественному концу к избавлению. Каждый, кто хоть раз обжегся пламенем семи тощих лет, на всю жизнь запомнит, как собирается по капле исчезнувшая вода в уголках небесных глаз. И Адда, потерявший в детстве мать, отца и близких, оставшийся кочевать в опустевшей дикой Хамаде, имеет право на утверждения и советы больше, чем кто-либо другой из соплеменников, кто бросил Сахару и искал себе спокойную жизнь в оазисах. Но и он, как и все скитальцы, разбросанные в огромном мире пустыни, не знает, как призвать на землю росу и убедить небо прикрыть свой лик тунами. Жестокие глазницы небес набухли и прорвались неподатливыми слезами. Изжаждавшаяся пустыня Сахары сменила-таки одеяние, чтобы дать волю плодородию и поменяться ролями с небесным супругом. Небесная твердь позаимствовала себе роль невесты пустыни в свадебную ночь и заплакала щедрыми слезами, невинная Сахара облачилась в одежды — вобрала небесную плоть, распахнула свои объятья, заключила в них вечного своего супруга, который отвернулся от нее и покинул ее на семь тощих лет. Свадьба не была долгой, но объятия были достаточно крепки, чтобы оросить дюны и наполнить овраги и лощины взбешенной, мутной, гнилой водой, потоками селя, в которых смешалось все накопившееся в пустыне за долгие годы — и грязь, и помет, и сучья, и мертвые кости, трупы животных, навозные жуки и шкуры змей.

Жизнь шевельнулась и поползла, и вошла в иссохшие травы и сучья в мгновенье ока. Она вернулась с первыми каплями дождя, мертвые семена впитали их — и милостью всеобщей тленности в Сахаре родилась жизнь. Испанский дрок на дне нижних оврагов вдруг зазеленел, испуская аромат моментально возникших мифических, райских цветов. Его словили ноздри девушек Сахары, истомившихся на пастбищах, и те закружились в вихре восторга, округлились их невинные груди, загорелись взгляды, взбунтовались станы в поисках любви, утраченной ими на семь тощих лет. Запела дивная пташка в груди ставшего юношей Адды и выпорхнула навстречу истомившимся юным девам.

Он решил забыть всех этих джиннов, засуху и тощих коров и любить, отдаться этому сезону любви, по которому изголодалась Хамада. Что проку, если жизнь вернется в Сахару, наступит период весеннего цветения — и не округлятся груди невинных дев, не раскроются чистые сердца, чтобы утолить мучительную жажду семи тощих лет и слиться воедино с сердцами отважных юных всадников Сахары в этом священнодействии любви?

4

Ни один всадник в Сахаре не может претендовать на то, что он благородный воин, отважный герой, или мужчина, наконец, если он не вкусил чуда любви. Известная поэтесса племени пробирается между палаток. Выискивает молодых аскетов, отвернувшихся от юных дев, — чтобы не ошибиться в сочинении стихов-осмеяний, тех насмешливых песен, которые запоют певуньи в первый час вожделенного праздника при свете молодой луны.

Молодой Адда получил по наследству этот страх позора, стыдливость перед насмешками поэтесс, он ответил этой пташке, забившейся в клетке, спать он ложился на открытых пастбищах, лежал, глядя в чистое небо. В очертаниях, бежавших прочь рваных облаков ему виделись округлые девичьи груди, набухавшие как грибы, и пышные девичьи косы, мелькавшие нитями в свете игривой луны над задремавшей пустыней. Он пристально вглядывался в изукрашенные лепестками цветов жаркие щеки и длинные стройные станы воображаемых девиц, словно фигуры робких антилоп, в нос ему бил буйный запах цветов испанского дрока — так что закрывались веки и голова кружилась…

Он тогда еще не знал, что церемония любви вступила в свои права еще до того, как он впервые встретит Танад на первом празднестве вожделения, который устроят девицы в новолуние.

Алиф: Танад — первая

Он слышал от парней, что она тайком сочиняет стихи. Молва наделяла ее в его глазах и даром волшебства. Она не была стройной, чтобы соответствовать меркам сахарской благородной красавицы. По понятиях жителей пустыни, все красивые девицы уже являются стройными. Средний свой рост она компенсировала очарованием. Изящностью речи, ее скрытой поэтичностью, очарованием черт лица и разреза глаз. В ее взгляде светилась смелость, непривычная для невинных девиц. На круглом девичьем лице было написано озорство и упорство. Заметил он ее в ночь праздника вожделения в окружении смешанной стайки девиц и парней. Они состязались друг с другом, загадывая головоломки и щеголяя способностью рифмовать строки. Он подошел к их кружку и присел неподалеку, скрестив ноги. Хамиду тоже пристроился рядом понаблюдать за состязанием вместе с ним. Поначалу он разглядывал приглянувшееся лицо девушки, затем прислушался к стихотворной манере Танад. Ее стихотворные строки в чем-то своей манерой и языком отличались от тех, что он слышал из уст других девушек племени. В них билась свежесть, чистота и смелость. Она раскрывала губы, обнажая два ряда белых тонких зубов, и поднимала при чтении голову, словно посылая улыбку луне, и только ей одной, затем вела смычок амзада по единственной его струне, извлекая звуки печальной мелодии, заставлявшей умолкнуть вопросы любопытных, силившихся разобрать смысл не всем понятных стихотворных бейтов. Танад довольно тонко использовала звучание этой печальной струны, чтобы не быть вынужденной растолковывать все подряд этим скверным подражателям, отвечать на все их вопросы и врать при этом. Дело в том, что на сей момент она не принимала еще решения посостязаться с известной поэтессой их племени.

Однако Хамиду, хитрая лиса, сидевший рядом с Аддой, то и дело склонял к нему свою чалму и снабжал каждый бейт надоедливым комментарием: «Это она сочинила. Клянусь тебе, этот бейт она сама сочинила». Или пуще того, издавал крик изумления, чтобы привлечь внимание к себе, а потом шептал Адде на ухо: «Это она только что сымпровизировала», и подкреплял свою клятву новым криком. Адда отодвинулся от него, поближе в круг, задумав посостязаться в стихосложении.

Молодежь расступилась, давая ему возможность принять непосредственное участие. В глазах Танад загорелось любопытство, сверкнула озорная искра. Во взглядах сверстников он прочел насмешку и предсказание полного провала. Красавица также уронила скрытую улыбку, правда, вполне доброжелательную. За спиной Хамиду издал свой сдавленный смешок. Дурак!

— С чего начнем? — с приветливой улыбкой проговорила она. — С поэзии рыцарства и драки или с мелодий Сахары и терпеливой любви?

За этим вопросом последовал легкий смех, и она игриво ущипнула струну, звуки которой задели в его груди тоску былых поколений.

— А у бравого всадника разве есть право выбора в присутствии прекрасной девы? — проговорил уклончиво Адда, на что сверстники ответили одобрением.

Она начала с двух неизвестных набожных бейтов, потом присоединила к ним популярный третий, так что все составили небольшое единое стихотворение, наполнившееся суфийским содержанием: об ожерелье, которым рок сдавил шею пустынника, — одиночестве. И чтобы придать своей коварной касыде больший вес и трогательную перспективу и глубину, сообщить ей некое соответствие принципам поэзии пустыни, девушка снабдила ее мелодичными звуками амзада и речитативом «хали-хали», так что сымпровизировала в итоге целую песню.

Пришла очередь Адды. А когда он закончил, даже Хамиду не мог поверить своим ушам — настолько тонко была завершена тема.

В итоге их племя в самом начале молодежных состязаний получило хорошую новую песню!

…Она была весьма ценным дополнением к арсеналу уже признанной ими воинской поэзии. Никто из любителей стихосложения или из профессионалов, неважно, к какому кругу они бы ни принадлежали — девиц или парней, не знал, слыхом не слыхивал, откуда это Адда добыл такой боевой поэтический доспех. Хамиду оказался не в силах дать какое-то объяснение такому чуду. Его плотно окружили подростки, настаивая на том, чтобы выведать что-нибудь побольше о таинственных стихотворных дарованиях своего друга. Все заявляли, что вполне приучены выискивать новые, ранее не слыханные имена в ряду девушек-поэтесс, но никто из них не думал, что и парни могут скрывать от окружающих свои литературные таланты. Хамиду сказал: я не знаю. Он прекрасно знал, что ему никто не поверит. Луна не успела склониться к закату, азартное возбуждение сменилось усталостью, и он скрылся за холмами неподалеку, а Танад препоручила свою печальную струну очереднице-подруге, и в глазах ее блеснули слезы, прежде чем она покорилась и ушла прочь. Хамиду побежал догонять своего приятеля в сумраке ночных просторов с единственным надоедливым вопросом на устах: откуда тот взял все эти строчки?

В свой шатер молодой Адда вернулся все еще возбужденным. Несмотря на перенапряжение и усталость, загоревшийся уголек зари он встретил с открытыми глазами. В груди его вводила свои трели истомившаяся загадочная птица, с каждым часом крепчал голос юной любви.

На следующий день все становище говорило о ночи праздника, любопытные и очевидцы передавали друг другу сплетни о неслыханной победе и самые неожиданные толкования и сведения о таинственном источнике поэтического богатства.

Хамиду передал ему одно высказывание, гласившее, что он унаследовал свой завидный потенциал от бабки, которая исполнила свой обет, потому что заключила договор с джиннами. Старуха-колдунья завещала ему это дьявольское оружие, с которым ему можно покорять красавиц и притягивать сердца невинных дев. Историю слепили довольно быстро, и довольно внушительную, — она приписывала причину смерти бабушки совершенным ею просчетам и ошибкам во взаимоотношениях с жителями сокровенного мира, и ее постигло то, что должно было случиться со всякими авантюристами, какие являются из Марракеша или страны Шанкыт, когда совершают малейший промах — разбирают тайнопись на кладе, охраняемом непрерывно джиннами и маридами[161]: они проваливают под такими людьми землю, устраивают землетрясения в Сахаре, поражают их различными недугами, чтобы те всегда служили напоминаниями об их поражении в таком противоборстве и возвращали их вновь и вновь к мысли о необходимости вернуть неизвестно какие клады и сокровища.

Старуха совершила одну из возможных ошибок, как считали сплетники и любопытствующие сочинители, и ее похитили жители потустороннего мира, они пытали ее голодом, жаждой, пугали зубами ядовитых змей, и когда страх и мучения достигли своего предела, она скончалась.

Он не стал забивать себе голову новыми мифами. Ночь провел на просторе среди холмов. Наблюдал за передвижением молодой луны в небе — так же как на рассвете следил за перевоплощением ее близнеца — солнца, предоставив языкам племени удовольствие сочинять долгие, немыслимые небылицы в течение недель и месяцев…

А потом он уехал.

Перебрался на горные пастбища в северной Сахаре и прилагал в одиночестве немалые усилия, сочиняя касыду любви из разрозненных бейтов, строчек и образов, заимствованных им из поэтического арсенала племени, который собирал в своей памяти все прошедшие годы. Вернулся в племя и продекламировал свое произведение в первую же ночь на молодежной посиделке при свете луны. Она вызвала изумление и зависть парней и девушек, и предмет его любви была вынуждена стыдливо опустить голову.

Однако случилось непредвиденное.

Поэтесса племени, мулатка, вскочила, выбежала в круг и бросила ему обвинение в подмене и фальсификации.

— Это — стихи нечестные. Ты своровал бейты из старых касыд, забытых и неизвестных, и насадил на живую нитку свои стихи, — сказала она. — Ты поддельщик, а не поэт!

Никто не вмешался. В удивлении все парни и девушки оцепенели на время. Молчание воцарилось на площадке, молодая луна скрылась за легким случайным облаком. Адда понял, что если он сейчас не защитит себя сам, то никто не сможет удержать эту наглую язвительную женщину.

— Если бы ты не была женщиной, — произнес он холодно, — я б тебе твой черный завистливый язык вырезал своим мечом.

Язык поэтессы не заставил себя ждать:

— Ты мечом своим мне и голову можешь отрезать, только нипочем тебе не сочинить ни одного бейта стихов, чтобы посвятить его Танад. Всаднику-воину не зазорно не уметь стихи слагать, а вот заимствовать из уже сочиненных когда-то до тебя и выдавать их за свое сочинение — позор!

— Ты говоришь такое, потому что шевелится в душе змея зависти — разберись, она покоя не дает!

— А как это может Танад на твою любовь ответить, если ты ей на шею свой стих, поддельное ожерелье повесил?!

— Да я клянусь, ты не в состоянии доказать, что говоришь.

— Я спор принимаю. Готова верблюдицу заложить.

— Принято!

— Ну, праздник племени, будь свидетелем! Начнем с первой строки…

Танад, казалось, была готова разразиться рыданиями, спрятала голову на груди у сидевшей рядом подружки. Луна скрылась за группой облаков и вынырнула вновь. Талантливая поэтесса принялась разбирать по частичкам строки касыды, составленной Аддой, и приводить стихи, откуда были взяты образы и словосочетания. Она сказала, что зачин был позаимствован из древней касыды, сочиненной когда-то поэтом из Аира. Это — длинная поэма, единственная в своем роде, сирота. Однако, это не мешает ей быть совершенной и вечно оставаться среди памятных произведений. Молодежь не могла сдержаться, стала придвигаться поближе и перешептываться, после того как она заметила, что касыду эту забыли в самом Аире, а то, что некоторые отрывки из нее все еще остаются на слуху, в этом заслуга старух-передатчиц из Ахаггара и Азгера, они славятся своей крепкой памятью.

Рыдания Танад раздались громче, когда поэтесса начала цитировать касыду, откуда Адда позаимствовал свой второй бейт.

Она сыпала стихами и раскачивалась в экстазе, как помешанная, пока не дошла до отрывка, где поэт описывал свою тоску по глазам возлюбленной и сравнивал их с глазами газели, убегающей от охотника, поразившего ее дитя своей стрелой, так что она вернулась и встала над телом малыша, зализывая кровь на его шее и подняв взгляд своих печальных темных глаз на стрелка. Поэт взял отдельно этот длинный отрывок и ловко использовал его, описывая слезу, просочившуюся из глаза матери. Этот образ оказал влияние на творчество поэтов не только той давней эпохи, но и последующих поколений, и без него уже нельзя было обойтись любому автору Сахары, если он хотел выразить в своем произведении чувство печали и скорби. Бесовка-мулатка не преминула напомнить присутствующим о праве заимствования в поэзии Сахары и сказала, что указание на предшествующий поэтический источник обязательно для поэта в контексте стихотворения тонкими хитроумными средствами, не нарушающими целостности и единства произведения, его стихотворного размера и музыкальности звучания. А вот это как раз под силу только талантливым стихотворцам.

Танад была не в силах слушать больше этих пикирований и убежала домой.

Таким образом, Адда через свое глупое творение не только пари проиграл, потеря была стройной: верблюдица, репутация и… Танад!

…Ночью его навестил Хамиду. Он подобрался на четвереньках поближе к приятелю и вынес ему свой первый приговор:

— Ты Сахару опозорил, пошел на нарушение устоев.

— Я никогда не претендовал на то, чтобы слыть поэтом, однако, я вправе заняться и посвятить свой труд кому хочу!

— Ты вправе трудом заняться, а не подделками. Даже толкователи наши не простят тебе оскорбление стихов.

— Тебе что, поручили это мне передать?

Приятель утвердительно закивал чалмой и добавил:

— Шейх выразил свое возмущение.

— Я его утром встретил, он мне ничего не сказал.

— Когда это наши старейшины и шейхи свое негодование открыто, лицом к лицу высказывали? Что проку в мудрости, если она человека от поспешности и суеты не удержит?

Адду промолчал, и Хамиду смягчил свои обвинения:

— Я знаю, парень несчастным будет, если возможность упустит себя показать или неправда какая к нему приклеится, только многие же в себе смелость находят, чтобы сердце девичье завоевать, и не надо им для этого никаких стихов сочинять или составлять…

Он помолчал, потом закончил жестоко:

— Бедняга ты! Девушка не простит тебе посвященной ей поддельной касыды!

— Это вовсе не подделывание — составить новое красивое стихотворение, используя несколько хороших, уже сочиненных когда-то стихов. Если б не это ваше вмешательство, я бы нашел способ ее убедить.

Хамиду в отчаянии замотал своей неуклюжей чалмой:

— Может, ты и вправду нашел путь к ее рассудку, только опыт мой мне подсказывает, что к ее сердцу ты доступ навсегда потерял.

— Мне тут ничей опыт не нужен, — решил закончить спор Адда.

Сверстник его продолжал качать чалмой:

— Может быть, может быть… Только уверен я, что весь твой опыт сладкоголосия не вышел еще из детского возраста. Много времени пройдет, пока ты не поймешь, что женщина, в итоге, лишь такого мужчину признает, кто ей слух речами лживыми наполнить сумеет.

— Не нужно мне никаких лживых речей сочинять!

— Ха-ха-ха! Будешь, будешь сочинять. Поклясться могу, ты вынужден будешь лгать, если серьезно замыслишь с женщиной пойти на близость.

— Ты что, хочешь сказать, что все те, кому повезло в любви с девушками, все они — нечестные рыцари?

— Только лживые сладкие речи могли когда-нибудь покорить женское сердце. Это оружие посерьезней поэзии будет, той, что ты в дар Танад сочинил. Если б наши воины-всадники могли, уж они бы любовь женскую себе снискали!

— Что? Ты хочешь сказать, что женщина всадника не полюбит?

— Да. Если он — настоящий, никогда его женщина не полюбит.

— Что это? Почему такое?

— Если б я знал почему, я бы от тебя не скрывал ничего, как от самого себя… Эту тайную женскую раскрыть бы!

Луна наполовину скрылась за горизонтом. Хамиду продолжал свои речи в манере, приличествующей величию новорожденной луны:

— Я не долгожитель, чтоб в жизни разбираться. Только благородный рыцарь от женщины одно презрение получить может. Может, потому, что она никогда им всем без остатка завладеть не в силах, как она это делает с его скромной противоположностью, который только языком болтать горазд. Да… Если б я жизнь понимал, как долгожители наши мудрые, конечно, я знал бы, отчего это всяким негодяям на женщин везет!

Он рассмеялся, откинув свою чалму за спину:

— Ха-ха-ха! Все долгожители наши сходятся на том, что мы когда-нибудь в этом разберемся. Разберемся — когда нужды никакой уже в этом не будет! В этом, брат, вся заковыка той ракушки, в которой мы закупорены, под названием — Сахара.

Адда поспешил перескочить к другой теме:

— Слушай, ты меня про сладкие речи просветил. Научи теперь искусству лгать!

Хамиду оторопело уставился на друга, спросил:

— Ты что, в самом деле в девиц влюбился?

— А что еще в Сахаре интересного есть, если не девицы?

— О-о! Сахара! А что ты, глупец, о Сахаре-то знаешь? Если б ты Сахару знал, ты бы ей весь отдался, забыл напрочь про всех этих девиц прекрасных и чертовок-гурий. Кто может осилить это и понять, что такое Сахара?

— Ладно, брось ты эту свою красавицу Сахару и расскажи мне лучше о речи искусной да сладкой, как это сердца невинных дев пленять. Не надо мне ничего от Сахары — пусть она только от Танад отступиться. Тебе что, никогда девчонка ни одна не нравилась?

— Ты, брат, забыл, что ложь — это единственное наречие, которому никто никого научить не в силах. Никакой учитель внушить ее никакому слушателю не может, потому что она, вроде поэзии, — дар небесный…

Они замолчали. Адда продолжал спрашивать себя, как уже много раз спрашивал прежде: Хамиду не намного меня старше, на пару лет всего, так откуда он такой находчивый? У него всегда на все ответ готов, всякую задачу решить может. Удивительно, но мнение у него совсем не то, что у других: он во всем решителен, как шейхи наши, вожди племенные.

— Если ты мне друг, — заметил он, — поди, сходи к ней, с посланием от меня.

— Нет, — отрицательно закачал своей чалмой Хамиду. — Боюсь, не смогу я. Не удастся посредничество…

…Через несколько дней он отправился к ней вечером.

Она отказалась от встречи.

Наружу вышла ее бабка и долго сидела с ним на пустыре. Он отчаялся и ушел прочь. Нет, он отчаялся не совсем — он уединился на своем пастбище и придумал план. Вспоминал легенды и сказки своей бабушки, интересные образы, красивые словосочетания, рылся в памяти, восстанавливая беседы со странниками, искавшими обетованный Вау, их выражения упорства и непреходящей страсти. Он обдумывал любовные термины из старых поэм, играл ими, переставлял их в строчки, пытаясь создать новые образы. Практику эту он не прекращал, пытаясь открыть для себя тайну «сладкоречия». Он вернулся в становище, незаметно проник темной ночью в ее шатер и читал свои глупости над ее головой. Скорчился в уголке, прикорнул, поддерживая тело правым локтем, лежал неподалеку от нее этакой черной кучкой. Ее черный силуэт был рядом. Он бормотал что-то на мотив песни, составлял строчки из выражений и терминов из обихода кочевника пустыни, полных, как ему казалось, скрытой поэзии, и думал, что он-таки в состоянии, с помощью такой неуклюжей уловки, родить свое сладкоречие, искусное и лживое, но трогательное, которому одному на свете поддаются неприступные девичьи сердца, как этому учил его друг Хамиду.

В конце концов, после того как он закончил свои своеобразные речитативы, черный комок, лежавший по соседству с ним, вдруг зашевелился… Его пронзила радостная мысль, что сердце Танад дрогнуло, смягчилось, открылось в ответ на его сладкие речи. Он почувствовал ее руку, двигавшуюся во мраке. Вот-вот, думалось ему, он дождется от нее шепота прощения, однако, вместо последнего получил крепкий удар по лбу. Действительно крепкий и жестокий, словно удар палки, он заставил его мгновенно забыть этикет и схватиться рукой за ту сильную руку, продолжавшую наносить ему удары. Жесткая, жилистая, поджарая рука была, словно палаточный кол. Это была рука старой бабки.

Он откинул ее прочь и выскользнул из шатра наружу.

Старая бабка с колом в руке долго еще преследовала нарушителя ночного покоя.

Он убежал на простор, за холмы. Растянулся на гравии. Обследовал свой лоб, потрогал легонько синяки. Поерзал, лежа спиной на земле, и затих, вслушиваясь в величавый покой ночи — такой, словно он предшествовал мигу творенья.

Ба: Танад — вторая

Он бродил с верблюдами и пастухами на северных пастбищах. Вспомнилась легенда, гласившая, что неудавшаяся любовь изменяет состояние мужчины и творит с ним чудо. Он ожидал в себе преображения, но никаких перемен не происходило. Отказ не вдохновил его на сладкие речи, не раскрыл в нем чудесных родников поэзии. Напротив, он ощущал внутреннюю опустошенность более чем когда-либо и позабыл все старые стихи, какие помнил. Его удивляло, что легенды его бабушки оказались неспособны зажечь в его мозгу ярких речей и пламенной фантазии, как это бывало с подростками. Однако один мудрый пастух утешил его жестоким откровением:

— Люди делятся на два вида. Один рожден для поэзии, чувств и развлечений, другой — для разума и бога. Мудрость, сынок, состоит в том, чтобы определить, к какому из видов мы сами принадлежим. И прежде чем ломиться в жизнь с закрытыми глазами, тебе бы следовало задать себе вопрос: Кто я? Я из числа людей поэзии и веселья, или я принадлежу к избранникам разума и бога?

Судьбе было угодно, чтобы прошло много времени, прежде чем Адда вспомнил и осознал вновь это туманное предупреждение, поскольку голос легкомыслия и развлечений в тот день, когда он разговаривал с пастухом, был намного сильнее голоса разума и мудрости. А также постольку, поскольку жизненному опыту было суждено с жестокой неумолимостью обучить и обуздать всех несчастных юношей, вторгавшихся в жизнь и не слышавших предостережений. Только возраст, как бы долго ни длилось его путешествие, все равно слишком короток, чтобы человек мог правильно его употребить для познания самого себя.

Шейх племени пригласил его к себе, и он испугался, что тот будет бранить его за то, что он учинил в поэзии. Он нашел его сидящим в вечернем сумраке на кожаном тюфячке, разрисованном узорами и словами заклинаний. Он присел на корточки неподалеку от раба из негров, голову которого окутывала черная чалма, так что было трудно различить на его голове, где — кожа, а где — ткань.

Он замешивал чай и чему-то загадочно улыбался.

Вождь рисовал какие-то непонятные черточки на песке своим высоким посохом, отполированным до блеска и сделанным из ствола дерева лотоса.

— Твоя бабушка — достойная женщина, — сказал он. — Ты знаешь, что она находится в родстве с близкими вождя Ифугаса?

— Знаю.

— Ты знаешь, что группа бродяг из числа этого племени наехала на наши пастбища и похитила наших верблюдов?

— Да. Знаю.

— А знаешь ты, что значит нападение на чужой скот и похищение стад по закону Сахары?

— Да. Это — захват.

Адда закашлялся, и вождь ответил за него:

— Захват — это война. А война — костер, дрова в котором — боль, кровь и слезы. И те племена, что ведут меж собой войну, не только теряют в ней лучших своих мужей, не только множат число сирот, вдов и несчастных женщин и девиц, но они передают вражду от поколения к поколению, по наследству.

Он перечеркнул свои символы на песке, стер их и продолжал с той же интонацией:

— Воспитание ненависти в молодом поколении похуже всякой агрессии или потерь, понесенных во время одного боевого похода. Потому что такое наследие грозит уничтожением обоим враждующим племенам. И знаешь почему?

Юноша не ответил, и вождь охотно продолжил:

— Потому что Сахара — одна, в ней тесно двум враждующим племенам, как бы ни был там велик наш континент, так его называют караванные торговцы. Ненависть, если ее разжечь, способна мир перевернуть, превратить его в игольное ушко. Очень легко становится подросшему поколению, унаследовавшему вражду от своих предков, освободиться от поколения другого племени на узкой встречной полосе, так чтобы одно истребило другое. Ты меня понимаешь?

Адда утвердительно закивал головой и взял в руку предложенный ему стаканчик первой перемены чая. Вождь сглотнул слой пены со своего стаканчика и вновь принялся чертить по земле знаки своим блестящим посохом.

— В таком положении услышать голос разума бывает выгодно для обеих сторон. Или ты сомневаешься?

— К Аллаху взываю…

— Голос разума и есть глас божий… Что?.. Не бойся, не промахнется тот, кто тот голос услышит… Не веришь? Так-то вот. Люди думающие и ровесники твои толкуют, что всевышний не поскупился наделить тебя своей милостью. Даровал он тебе такой голос.

Адда дернул головой в попытке выразить протест, или поспорить… Однако широкая улыбка на губах почтенного шейха заставила его отступить.

Вождь продолжал:

— А коли облагодетельствовал Аллах тварь свою божией милостью, что ж может быть печальней, если поскупится она и не поделится ею с остальными, а? Ты меня понял?

Адда смотрел на него в недоумении.

— Нет ничего сильнее кровных уз, что могло бы связывать племена и внушать им веру друг к другу. А разум, глас божий, призывает нас всех сдерживать себя в плохих проявлениях, в совершении зла и причинении вреда, коли мы хотим вывести вражду из жизни наших поколений. На тебя пал выбор мой — сделать тебя посланником к вождю Ифугасу. Начинай свои переговоры о кровном родстве, остановись подробно на вражде и ненависти, пока не почувствуешь, что голос тот далекий, предрассудками скованный, начнет в людях пробуждаться, а коли силен разум будет, так ты сам увидишь, убедишься, как отступит презренный шайтан. Иди и верни стадо!

Удаляясь, юноша говорил себе: «Любовь, значит, не самое важное дело для мужчины в Сахаре. Пробудить глас Аллаха в груди вождя Ифугаса — тоже очень достойное дело».

На заре он оседлал своего махрийца. Перед отъездом прочел заклинания, как его учила покойная бабушка. Вспрыгнул в седло, хлестнул верблюда плетью. Шатер Танад он миновал вскачь. Еще до того, как добраться до трех высоких холмов, услышал за спиной раздавшиеся чистые девичьи крики — долгий зов с клекотом, словно призывавшим райских ангелов в помощь. Его охватило волнение, какого он не чувствовал ни на каком заветном празднестве. Оглянуться он и не думал.

В окрестностях Гадамеса по воле вождя его ждала еще одна неожиданность. Его встретили молодые люди и увлекли с собой на вечеринки. Они собрались, как водится, в круг, ночью, едва выглянула молодая луна, и тут он повстречался еще с одной Танад на новом празднике, последовавшем после встречи с вождем.

Вторая Танад была высокой и стройной, с фигурой, будто выточенной из ствола изящной пальмы. Ее высокому росту Адда не очень удивился, он слышал легенды о красоте женщин этого племени, они славились и тонкостью стана, и ростом. Пленила его глубина загадочных черных глаз, походивших на глаза умной газели и словно источавших загадку неземного мира. Тонко очерченный рот открывал в улыбке два ряда тонких, ровных белых зубов, которые цвели, будто цветы. Особая прелесть, которой он не встречал в женщинах своего племени, захватила все его внимание в изящной красавице из племени Ифугаса. Прелесть удивительная, чистая, такую поэты обычно описывают, как «притягательную», о ее чарах предостерегают богословы-факихи, говоря, что именно ее использовала Ева, чтобы пленить и околдовать Адама, что послужило причиной его изгнания из рая и ввергло его в вечные страдания и мытарства.

Он постоянно спрашивал себя, что его так привлекает в этой иноплеменной Танад: стройный стан? Или загадочность глубоких черных глаз? Ослепительная белизна и ровность зубов в обоих рядах? Его удивление росло, определить он был не в силах. Да и как это удастся едва созревшей юности вообще осознать, что человеческая привлекательность есть божественное очарование, которое не исходит от одной какой-то черты женщины или части ее тела, а снисходит как дух божий, чтобы распространиться и охватить все, как вспышка света, лучами сошедшая с небесной высоты, так чтобы отразиться и в сиянии глаз, и в белой улыбке, и удлиненности талии, и в манере говорить, и в изгибах кос на тонкой шее, в каком-нибудь инстинктивном повороте, движении тела или просто в женской грации? В чем кроется красота привлекательности? В соответствии и гармонии? Да. Жизнь заставит влюбленного юношу понять, спустя долгие и жестокие годы, что красота привлекательности не кроется в каком-то отдельно взятом органе человеческого тела. Это — совокупное богатство. Это — скрытое волшебство… Оно звучит и схватывает, пленяет своим соответствием одного другому, всем частям удивительного женского организма, невольно повернувшегося как-то и — приглянувшегося… Чувство закрадывается медленно, движение происходит робкое, переставляется нога, вторая запаздывает, делается шаг — оживает неясное вдохновение, будто озорство, поднявшееся откуда-то со дна неизвестности, слетевшее вышним духом, что подает начало, некую нить, она ведет за собой и приводит в итоге к этой самой притягательности, порождает власть, которая вывернет руки сильнейшему из мужей, всех их потащит чудесной цепью длиной в семьдесят локтей…

Он составлял ей партию в песенном кругу, слушал, как она играет, перебирая колдовские струны, создавая неземные мелодии, напевы утраченного рая. Встречи тянулись ночи напролет, одна за другой, под ярким светом летней луны. Он не знал, как удалось птичке впорхнуть из клетки и угнездиться в пленительной привлекательности улыбки, лучи которой опутали его словно паутина. Он отвечал на зов, качался в ритме мелодии, глядел и внимал, а поутру тащился на совет старейшин передавать свое послание, будить глас божий в сердце вождя Ифугаса…

Он устраивался в их кругу на полосатом коврике. Водил взглядом по узорным полоскам, чтобы побороть в душе юношескую застенчивость, и — говорил. Он опасался глядеть на величественный ряд головных уборов, который собирал вокруг него шейх племени, словно желая привести гостя в трепет, он прятался и исчезал в переплетении линий, наклонах и изгибах, треугольниках и квадратиках, нескончаемых цепях этих народных рисунков, сделанных на совесть и с любовью, создававших джунгли неведомого мира для влюбленного странника, прибывшего в сопровождении каравана купцов в Томбукту. Из этого протокольного коврика заседаний он выдумал себе джунгли — завесу от устроивших ему блокаду острых взглядов.

Он начал с первого изгнания и долго говорил о бедственном положении жителя Сахары. Он прибегал к сказкам бабушки о знаменитом Вау и посвятил ему интересный отрывок своей речи. Затем он сказал, что жизнь в пустыне — путешествие более краткое, чем может предполагать пресветлый вождь: первую половину его проводит раб божий в борьбе с бедностью, засухой и голодом, а вторую половину тратит на торговые поездки в Томбукту, Агадес или Тамангэст. И постепенно понижающийся счет жизни он начинает еще до того, как осуществит свою благородную мечту, ради которой, как считает юноша-пустынник, он сотворен на этот свет, то есть — любовь.

Он томится на вечеринках праздника вожделения, бьется головой о каменистую почву, чтобы увенчать голову любимой стихами, рассудок покидает его голову, и он решает совершить налет, является к ней с пленниками, а когда очнется, вдруг открывает, что жизнь вступила в союз с пустыней, и обе они строят ему вечные злые козни. Он обнаруживает себя скрюченным вокруг лотосового посоха либо какой палки из дерева акации. Сидит каждый день в тени вечерних сумерек, хлебает свой зеленый чай и… отдается всецело вниманию всепоглощающей тишины. Да. Внимание языку Аллаха в великой тиши есть все, что досталось ему от захватывающего путешествия, в котором он сегодня, под властью наступившей старости, уже не в силах разобраться: было ли оно в самом деле, или только приснилось? Так как же полагают думающие люди племени, отравлять эту краткую мечту сахарца жестокостью, противоборством и межплеменной враждой — дело разумное или это еще один вид безумия?

А затем произошло чудо, в которое Адда смог поверить только по истечении длительного времени. И поверил-то, верно, только потому, что оно повторилось в племени, пуще того — переняли его все племена Сахары, сделав его примером талантливости ума и людской глупости.

Пресветлый вождь вскочил со своего тронного места, весь дрожа, и обхватил его своими тощими руками. Обнял его посреди безмолвной угрюмости шейхов. Объятие длилось долго, и когда шейх ослабил, наконец, сплетение рук на его шее, Адда почувствовал, что дрожит, и пот струится потоком по всему его телу под праздничным, торжественным одеянием.

Воцарилось молчание…

Вдруг в соседнем шатре раздалось радостное клекотание женщины, неожиданно прорезавшее наступившую в округе тишину, и головы шейхов, увенчанные тяжелыми чалмами, зашевелились, бодая друг друга, раздались возгласы и первые комментарии. Адда понял, что взволнованы они все не чудным прыжком, совершенным их вождем, и не восхищением перед юным чужаком-пришельцем, которое он выразил в жарком объятии, но неожиданный отказ его от соблюдения традиционной церемонии достоинства и высокомерия, того наряда, которым кичатся взрослые в общении с юнцами и который порой переходит в ненависть и презрение. Именно это создало такое чудо, ему возликовали женщины, а старейшины изумились и нарушили обет молчания.

Вождь усадил гостя рядом с собой, продолжая крепко держать его за руку. Молчание вновь воцарилось в кругу мужчин.

Наконец шейх заговорил:

— Не грех человеку мудрому признать истину — даже если бы был он главою племени. Когда прибыл ты посланцем от своего вождя, шевельнулась у меня в груди та же мысль, что и у прочих людей: что ж это, неужели достигла гордыня шейха Амангасатена такого предела, что забыл он заветы предков и послал безусого мальчишку посредничать в противостоянии двух племен? Искушение призывало меня прочитать этот скрытый намек так, будто вождь хотел втайне бросить мне вызов, и вот что буквально пришло мне на ум: «Он хочет войны. Если глава племени удалил людей думающих, не поручил им роль посредника в таком деле, то надо быть осторожным и понять его истинные намерения: ведь он под видом предложения заключить мир, на самом деле тайно готовит войну! И я поверил этому вредному внушению и оставил тебя обретаться и ждать тут целый месяц. А тем временем скрытно послал я мужей разобраться в истинных намерениях вашего вождя и понять, желает ли тот время выиграть и к войне подготовиться. Удивило меня, что люди мои вернулись с доказательством того, что мнение мое было ошибочным и грешным. Только что же ты думаешь, сынок: разве доказательство это было достаточным, чтобы начисто погасить сомнения, заставить его отступить и начисто исчезнуть из сердца? Я знаю, эта беда, если найдет путь к сердцу человека однажды, проникнет в него глубоко, как клещи проникают в шкуру верблюда.

Признаюсь теперь перед собранием, именно он предложил мне пригласить шейхов на совет, чтобы прочли со мной вместе помыслы вашего племени по твоим устам, движениям и глазам. Прошептал проклятый мне на ухо слова: «Коли хочешь прочесть помыслы отца, подбери их постепенно с его сына». А ведь это иными словами переложение Анги, потому как говорится в утерянном своде, что старик и дремлющий видит то, чего юный не разглядит, стоя на холме. И когда говорил ты о муках наших в Сахаре, разбудил ты в груди моей другой голос — совесть проснулась, рассудок заговорил. Понял я, почему вождь избрал тебя посланцем — достичь согласия, избежать кровопролития. Завтра верну я верблюдов на ваши пастбища и дам знать гордецу Бабе, чтобы избавился он от глупой своей привычки уводить стада племен у соседей-пастырей, потому что обычай такой смуту порождает, кровью грозит и самой жизни, которую ты в своей речи так описал, что она в нашей Сахаре бескрайней быстра, как мысль, и кратка, как молния. Завтра заберешь верблюдов, а вместе с ними — «Али-бабу», скрученного веревкой пальмовой, шейху вашему передать. И сообщу я ему, что благословляем мы заранее всякое наказание, что сочтет он должным к нашему заблудшему сыну применить. Скажи ему также, что хотел я самолично произвести возврат стада и что не позволили мне совершить этот долг не интересы племени и мирские заботы, а нечто посильнее, за что извинит он меня, когда услышит: немощь моя. Много долгих лет прошло с тех пор, как встречались мы с ним последний раз в Тамангэсте, и хотя я помню все так, будто было это лишь вчера, только хитрые козни Сахары, о которых ты упоминал недавно, привели меня к тому, что ослаб я зрением, боль кости ломит и в руки древко лотоса вложить пришлось, чтобы спину мою удавалось мне держать прямо. Да не забудь передать ему, что мы польщены тем, что юноша вроде тебя состоит в родстве с нашим племенем, и когда мы поощряем сватовство меж племенами Сахары, следуем мы тем путем, что начертали наши предки и обнаружили мы его прописанным в Анги. Я совершенно убежден, если бы пришли все племена ко власти разума, как совершил это ваш вождь, то не пролилось бы больше ни одной капли крови во всем необъятном мире пустыни…

Молодому Адде нетрудно было заметить по хранимому шейхами угрюмому безмолвию чувство стыда, которое вызвало в них обращение вождя с юнцом как с ровней. И это ощущение они бы никогда не простили себе, если бы не их слепая фанатичная вера в мудрость своего главы и их сомнительная уверенность в том, что ошибаться он просто не может…

Адда вернулся к отведенному ему жилью, уселся скрестив ноги у входа. Обзирал горизонт со спокойствием, будто исполнял обряд, находясь в состоянии одержимости. Вечером его стали навещать с поздравлениями его сверстники — многие сблизились с ним духовно, не просто в связи с кровными узами, которые, как говорилось, связывали его и их прародительниц. К нему явились и девушки, чтобы выразить в песнях наболевшую грусть, тоску пустыни, подыгрывая ей скрюченным смычком на вечно одинокой и вечно печальной струне. С ними вместе пришла и Танад, она рассказала ему про свой танец минувшей ночью.

— Я обнаружила себя, — сказала она, — в туче пыли. Знаешь, такая черная пыль поднялась круговоротом, про нее старухи говорят, он как смерч непослушных детей уносит. Как вы ее у себя в племени называете? Мы ее зовем «джиннова кобылица». Захватило меня всю, я почувствовала, что тело — пучок соломы. Полетела в воздух, словно семечко, я почувствовала весь мой вес — не больше волосинки. Это что ли дервиши называют опьянением экстаза?

Она уже было заговорила стихами, и он был вынужден ее оборвать:

— Я не слагаю стихов. Я не слишком бойкий на красивые речи. Я… несчастный…

Она замолчала на мгновенье. Посмотрела на него пристально при ярком свете луны. И забормотала, повесив голову:

— Ты способен на гораздо большее, чем стихи, более тонкое, более красивое, чем сладкие речи. Если бы не твой разум, случилась бы стычка, пролилась бы кровь…

— Ты, правда, так думаешь?! Я никогда не считал, что в Сахаре существует что-либо более тонкое для слуха женщины, чем стихи или красноречие.

Она одарила его такой уверенностью, какой он никогда не испытывал перед женщиной. В ее словах и глазах он прочел такую надежду, какой его женщина никогда еще не удостаивала. Он заключил с ней безмолвный договор, это был взаимный обет, да еще на небесном наречии, в обсуждение деталей которого они бы окунулись навечно при встрече после того, как он исполнил до конца свою миссию… И когда он вернулся действительно, он обнаружил, спустя несколько месяцев, что она вышла замуж за одного разведенного из племени Урагон — говорили, что тот внезапно стал богатым, найдя золотой клад и выгодно продав его в Гадамесе еврейским торговцам, после чего развелся с прежней женой и привел в дом красотку — Танад фугасовскую.

Джим: Танад — третья

В тот год выпали ранние дожди на севере аль-Хамады.

Всадники разведки вернулись с возвышенностей и поклялись, что попробовали плодов трюфеля в трех его видах.

Адда и Хамиду в сопровождении нескольких пастухов отправились сгонять вместе верблюдов, чтобы вывести их на север пустыни.

Весна началась до окончания зимы. Растения зазеленели, и среди них — ранний аль-фасыс, кустарник, на корнях которого вырастают трюфели. На маленьких круглых пятачках земли, под которыми скрывались воды подземных источников, полопались плеши почвы и проклюнулись верхушки грибов из-под застарелого ила, возвещая их редкое рождение. В ущельях, спускающихся с возвышенностей, поднялись питательные сочные травы, вроде красного щавеля или сельдерея. А на равнинах заволновались танакфайт, полынь, а также некоторые ранние цветы пустыни. По благодатным вади разливался вовсю благоуханный аромат раннего испанского дрока. Птичьи перепевы раздавались по всей Сахаре, причем откуда-то прилетели многие птицы, ранее переселившиеся к югу. В первый же день по прибытии в этот райский сад Адда увидел трех журавлей. Двое из них слонялись без дела по одетому зеленью простору. Походка их выглядела величавой: длинные свои ноги они переставляли медленно, все их остроголовые, тонкошеие фигуры были нацелены на червей и шляпки грибов. Третий же взгромоздился на верхушку мертвого дерева, обзирая оттуда дугу горизонта, где кокетливо маячил мираж. Адда наблюдал за ними скрытно от своего приятеля, полностью поглощенного, как и другие пастухи, ловлей безрассудного верблюда с целью спустить его к стаду, уже собравшемуся на дне вади.

Ночами вокруг разложенных костров бродили волки и завывали плаксиво, словно на похоронах, однако, умудренные опытом пастухи знали, что это они радость свою выражают в предвкушении обильного и долгого сезона, полного будущих жертв. Тем временем мудрые пресмыкающиеся, особенно змеи, продолжали скрываться в своих норах, ибо звезды послали им предупреждение не слишком доверять переменчивому настроению климата в текущем году, они предпочитали укрытия до тех пор, пока не явится последний небесный знак ухода зимы и наступления весны и тепла.

Для счастливого Адды это была райская пора. Вокруг расцветал пропащий оазис, его затерянный Вау. Вечное его сокровище. Такой была Хамада в сезоны дождей. Юдоль ранней свежести. Земля первозданная, которую великий творец наделил всеми чертами в незапамятные для праотцев времена — жить и наслаждаться. Более того, Адда верил, чувствовал всей своей интуицией, что величие Его разливалось по всему пространству вокруг, устремленному в небеса зубцами горы Нафуса на севере и отважно блестевшему на юге пиками прочих гор, одетых голубыми чалмами. Он разостлал этот простор и освободил его от всяких тварей, не оставил ничего, кроме деревьев, трав и камней. А затем сердце Его дрогнуло, он ответил на мольбы и позволил первому из животных проникнуть в это сокровенное место. Это была невинная газель, увенчавшая своей красотой сочные травы, а деревья испанского дрока вокруг будто испили благодатный крови под землей и наполнили всю округу удивительным ароматом цветов. Его запах уловил представитель презренного люда, он взобрался на плоскогорье небесной Хамады из южной пустыни. Прогнал изящное животное, чтобы вершить на него охоту на бренной земле. Он породил его кровь, и тогда Хозяин величия наказал отступника, этот человек который первым вошел в рай, превратился в удивительное существо: нижняя половина его была телом газели, а голова — головой человека. Однако это не утолило вспышки гнева, которую вызвала в душе Творца агрессия человека. Он проклял его и заставил покинуть клочок земли обетованной, оставив за спиной те редкие дуновения — следы дыхания великого Творца, которые время от времени наполняют вечный покой аль-Хамады.

Жители Сахары передают из уст в уста повесть о том, как их прародители впервые наткнулись на их грешного предка с головой человека и телом газели и поняли, кто он, по ожерельям талисманов и кожаным амулетам, которые остались висеть на его шее, опускаясь временами до поверхности земли.

Всякий раз, как полнилась аль-Хамада осенними дождями и дождями зимними, чтобы вслед за ними явилась ранняя весна, Адда, находясь в этом райском уголке, чувствовал, будто приближается к небесным вратам и… может, в состоянии сказать, что способен говорить, как раньше не мог: говорить стихами!

Поэзия была его тайным тревожным голосом, его потребностью с самого детства, его целью до самой кончины. Однако он, как и всякий житель жестокой пустыни, ощущал поэзию, но не был в силах выразить ее символикой слов. Он осознавал ее внутри, но не был в состоянии произнести вслух. Стихи как спазм сдавливали горло и душу, но не желали излиться наружу, словно кость острая застревая в глотке и перекрывая дыхание. Он чувствовал, что его потребность в поэзии не была порождена желанием похвастаться способностью рифмовать перед своими сверстниками или выхватить ее неожиданно, как блестящее оружие, чтобы покорить им сердца невинных дев. Нет, он жаждал поэзии, чтобы покорить ею простор вокруг него и узнать, что скрывает в себе Сахара. Он искал в ней бога и свой утраченный оазис — Вау. Его никогда не покидало убеждение, что эти туманные символы, которыми набухает одна поэзия, когда-нибудь приоткроют завесу, чтобы он узрел тайну дождя, который в силах преобразить жестокую, голую, грязную землю, покрытую ковром щебня и гравия, превратить ее за несколько дней в зеленый райский сад. Он хотел воспеть красоту газели, чудо трюфеля на голом песке, райскую тишину, которую не опишешь словами и которую почему-то отказывается изобразить поэзия… Его охватывал спазм, он душил его, заставлял рыдать и биться в бессилии на безжалостных камнях, ранивших тело до крови и стаскивавших куда-то чалму, так что он временами обнаруживал, что остается с непокрытой головой. Если бы не его осторожность, что не позволяла ему покориться своим мучениям в уединении, люди наверняка бы решили, что он — дервиш или увечный калека. Он был в положении оскопленных, тех, что думают, будто избавились от желаний, но вдруг обнаружили, что страсть сжигает все тело, хлещет плетью нещадно и не находит себе выхода или отдушины, поскольку инструмент свой они потеряли. Да. Поэзия есть инструмент, средство, которым можно сорвать завесу и найти отдушину для переживаний…

…Волки прервали свой хохочущий вой. Он смотрел на звезды. Гроздья звезд также непрестанно взирали на великое зрелище Сахары. Они не забывали о своей вечной миссии подавать надежду истомленным заблудшим странникам, дарить колодцы тем, кто заслуживает.

— Не думай обо мне плохо, — произнес Адда вслух. — Я не хочу говорить стихами, чтобы покорять девушек. Я хочу стихов по другой причине, по потребности души.

— Наверное, — прохладно ответил на это Хамиду.

— Я не чувствую, что есть хоть одна сила, что может сорвать хиджаб с нашей Сахары, кроме стихов!

— Ну, что ж, верно. Я тоже пытался, как ты, но не вышло.

— Правда?! Ты почувствовал, что родился поэтом, а потом тебе шайтан рот запечатал, да?

— Я не чувствую, что шайтан мне рот запечатал. Рот запечатать в силах лишь Аллах.

— Аллах не может запечатать рот тому, кто жаждет его познать.

— С чего это ты? Он твой рот зажал, чтоб не говорить стихами, но даровал-то тебе нечто более важное, чем стихи — разум!

— Кто сказал, что разум важнее поэзии? Я задыхаюсь, а разум меня не спасает.

— Разумные люди сказали. А ты до их мудрости не дорос, потому что шайтан юности все еще в твоей крови играет… Ха-ха-ха!..

— Разум — скала. А поэзия — бабочка, птица, что воздух режет. Разум лежит себе на земле и дальше своего носа ничего не видит, а поэзия высоко, далеко в небе парит…

— А кто тебе внушил, что Аллах желает, чтобы ты в небесах парил? Если б желал, он бы тебя птицей создал…

— Но я чувствую, что ничего не узнаю, если не буду летать далеко…

— Вот оно — искушение-то!

Воцарилось молчание. Оба пытались прислушаться к дыханию величественного покоя. Звезды тоже продолжали с ними безмолвный диалог. Оба лежали, растянувшись на спинах на вершине холма. В вади под ними мельтешили тени верблюдов. Часть из них опустилась на колени и погрузилась в извечную жвачку, другие продолжали сновать меж деревьями в поисках дополнительного пропитания, накопить его про запас, на будущее время испытаний, словно понимали секрет Сахары, скрывающей до поры засуху и точно предвещающей сушь и бездождье, если сподобилась раньше сроков устроить щедрую весну.

— Я не знаю, — сказал Адда, — как это родится парень в пустыне — и не жаждет разгадать тайну Сахары! Она кажется открытой, голой, с обнаженным телом и головой, и в то же время таит целый мир, которого не найдешь ни в городах, ни в джунглях. И я думаю, что ничто не может развеять эту ее завесу, сделанную будто из скал и железа, ничто — кроме поэзии! А? Что ты скажешь?

— Секрет в том и кроется, что — секрет. И все, что ты говоришь о нем, как раз и обозначает его природу.

— Эта тайна — словно мираж.

— Цвет воды — от цвета сосуда. Откуда мираж является? Он — ее тень, ее забава. Законный ее сын.

— Спорить могу, ты тоже пытался стихи слагать?

— Ха-ха… А кто из нас не пробовал этим заниматься? Каждый сахарец, зародившись во чреве матери, уже по стихам жажду испытывает. Только судьбу его земля определяет. Сахара! Одним она поэзию в дар приносит, а другим дарует тонкий ум.

— Гордецам она поэзию дарит, чтоб сердца красавиц покорять, а тех, кто хочет раскрыть ее тайну, оставляет мучиться.

— Это тебя она так поставила. Потому что знает, что ты не хочешь забавляться этим, как прочие дураки, потому что она все помыслы твои знает. Кто тебе внушил, будто она хочет, чтобы ты ее тайну разгадал? А?

Адда долго молчал. Глядел на звезды, пока не услышал, что дыхание Хамиду стало ровным. Он подумал, что тот задремал. Была самая полночь.

— Ты спишь? — спросил Адда.

— Нет, — пробормотал Хамиду сонным голосом.

— В самом-то деле я хотел тебе рассказать кое-что другое. Я вовсе не хотел вдаваться в разговор о поэзии…

— Я знаю, что ты хотел бы поговорить о чем-то другом.

— Все-то ты знаешь… Ты помнишь, что мне сказал о склонности женщин ко лжи?.. А? Я одну тайну разгадал. То, что ей от мужчины не только лживые речи нужны, но еще и золото!

— А что такое золото, как не вопиющая ложь во всей истории Сахары? Блестит как мираж, а дотронешься — просто металл.

— Танад меня променяла на горсть золотого песка. Поверишь?

— А чего мне не верить? Шайтан золотую пыль в ладони мужей насыпал, чтобы сердца женские завлекали. Золото, словно сладкие вымыслы, создано специально, чтобы их аппетит удовлетворять.

Он приподнял голову и спину, опираясь на локти, вперился в пустоту ночи, усеянную гроздьями звезд, потом опять опустился на спину, лег навзничь и продолжал:

— Я тут совсем не исключаю даже женщин из нашего племени. Они украшеньями себя увешивают из белого, лунного металла, а души-то их все заложены, сохнут по металлу другому. Металлу лжи, миража и греха. Ты не поверишь, но они все предались этой золотой пыли только потому, что век, который наши предки прожили, закончился заветом, запрещающим нам, правнукам, с ней дело иметь. И я никогда не поверю…

— Меня всегда изумляет, что ты все знаешь, будто мысли можешь читать…

Однако Хамиду был поглощен чтением звездной росписи:

— И если б не их страх перед тенями предков, боязнь мертвых душ, людей, а не джиннов, и не нашего вождя племени, они бы точно соблазнились собственных детей менять — всего лишь на кусок этого мифического металла…

— О Всевышний!

— … несмотря на запрет, я знаю многих женщин нашего племени, которые усилия предпринимали похожие, втайне, чтобы достать его…

Адда вспомнил свою бабушку, которая заплатила жизнью за ошибку — спутав цвет золота с цветом обычного металлического браслета. Он проследил взглядом за падавшей к западу от них звездой и прочел про себя старое заклинание.

Потом забормотал, словно открывая дорогой ему секрет:

— Я слышал, бабушка моя говорила, из преданий Анги, будто маги — это не те, кто Аллаху поклоняется, богу в камне, а те язычники, что сошлись с ним в любви к золоту.

— Анги все ведает, а мы — что потеряли, то потеряли.

— Но все же до сих пор просвещаемся тем, что в памяти долгожителей осталось.

Хамиду продолжал обращать свои жалобы к звездам:

— Если б не потери, привел бы нас Анги к благоденствию, как наших древних прародителей. Однако говорят, что вражда к металлу Иблиса была его проклятием. Для черни предание было неясным, они думали, будто это — «книга кладов». Все его хватали, рвали на части, как голодные звери, бросились на безрассудную жертву. Говорили, жадность достигла такого предела, что некоторые глотали живьем вырванные страницы, думая, что таким образом смогут сохранить и потом вернуть себе сведения тайные. Чтобы урвать свою долю из кладов Сахары. Золото их ослепило, а алчность обрекла их на страшный грех.

— А я слышал рассказ, будто гигантский поток смысл его и увлек с собой в бездну…

— Не слушай этих доводов. Все эти повести повторяют без конца внуки тех, кто в душе таит тоску по грешному металлу.

— Ты что, хочешь сказать, что все несчастья жителя Сахары происходят из-за того, что он одну эту книгу утратил?

— Наверняка, это вторая причина. А первая — в том запретном плоде, что заставил султана изгнать нашего прадеда из Вау. Так что несчастья, как видишь, ко двум разным причинам восходят, однако, и те в одном сходятся: в нашей утрате Вау обетованного и в нашей утрате Книги заветов — дара, уплывшего из рук. В результате все ведет ко двум различным направлениям — похоже, веревка порвалась, и человек в пропасть бездонную сорвался: потерялись в прошлом и утратили будущее. Точно как тот путник в пустыне, что сбился с праведного пути и обнаружил себя в вечном лабиринте. Земля и небо плоские и у горизонта сходятся, и нет никакого указателя на начало или конец. Такова наша участь. Мы — странники, все мы странники, сбились с пути к оазису, из которого происходим, и потеряли по причине своей глупости и алчности путь к оазису, куда вечно стремимся. В этом — удел жителя пустыни…

Еще одна звезда скатилась с неба. Однако Адда был поглощен размышлением над той жестокой бездной, которую нарисовал его друг Хамиду, и забыл прочесть полагавшееся при виде падения звезды заклинание… Он пробормотал как ребенок:

— Вот чего я и хотел достичь через поэзию. Путь, который не начинается и не кончается. Тварь живая хватается за порванный канат и падает во тьму колодца без дна… что может чувствовать такой человек, кроме утраты? Напрасно, звезды падают, указывая нам путь или отрывая для нас колодцы, потому что ни то, ни другое не в силах возместить нам вечной потерянности. Что может быть горше, Хамиду. как не знать, откуда ты явился и куда идешь? Что же, ты, ей-богу, думаешь, что поэзия никак не сможет пробить эту безобразную стену?

— Я не думаю, что она вообще что-нибудь сделать способна. Не все парни, которые стихи слагают, бездарны или слепые фанатики, если используют стихи для обольщения девиц, сердца их нежные разбивать. Я, однако, слышал, многие пытались создать из стиха топор корявый, чтоб заветную дверь прорубить, и каков же был результат? Один из них сам удавился на пальме, а другой это рабу поручил, и тот его удушил, а третий — с ума сбрендил и на пустошах скитался с непокрытой головой, так что слюна с губ свисала, а платок — с шеи. Мой совет тебе — оставь ты эту дверь на запоре, не приближайся к ней никогда — ни с поэзией этой, ни с какой другой глупостью.

Оба прислушались к царившей в пустыне тишине: молчание окутывало их, а Сахара и его вбирала в себя…

— Так получается с одними аскетами, — заговорил в ответ Адда, — они точно знают, как надо осмотрительно и скромно наряжаться, а жадный — ему судьба все в руки даст, а в итоге он ничего не получит. О боже, как Сахара ненавидит всякую тварь алчную, кому под ноги мираж свалится, подмигивает ему игриво, приговаривает: иди-иди, коли хочешь жажду утолить! Она ему на горизонте уже конец всего пути нарисует и глазом подмигивает: давай, мол, иди, коли хочешь в оазис попасть, пока не стемнело! Пыль в воздух подымает, сжигает стрелами лучей бешеных, подмигивает хитрым глазом, внушает жадному: давай, иди вперед — золотого песка нагребешь! Ха-ха-ха! Он двинется напиться, а мираж — прочь! Тащится этак к своему оазису, чтоб до темноты поспеть, а горизонт-то все прочь бежит, без конца! Он в воздух прыгает за золотым песком, а хватает лишь воздух пустой, да песчинку!

Адда заговорил нараспев, словно читая гимн из забытого Анги:

— … и смилостивится над подвижником, что не домогается от мира ничего, кроме странствия. И коли получил он что в правую руку — даст ему и в левую. Коли достиг он оазиса, пройдет насквозь в другую сторону. Коли наткнется на родник — напьется и ни о каком бурдюке с водой на будущее не позаботится. Ведет верблюда поджарого за повод и шагает себе вперед, забыв, что на нем еще и верхом можно ехать. Однако странник наш рухнет перед сокровищем иным, в чем ему ангелы завидуют. Коли в долину спустится, где испанский дрок расцвел, посадит своего верблюда на колени и сам колени преклонит перед райским деревом. Любуется цветочком маленьким, словно зернышком хлебным, ослепительно белым как гриб, и… заплачет. Плачет, потому что в восторг пришел — райский сад обнаружил. Поедет дальше, заберется на плоскогорье Хамады и опять себе сокровище найдет: трюфель полный, белый, скрытый в трещине почвы над влажной землей, что цитадель свою вдруг раскрыла. Один запах весны очаровательной переносит его за немыслимые стены, туда, откуда прошлое начиналось, на самую первую пядь истинного пути, и ведет его вперед, сквозь облака неведомые, так что узрит он, в течение мгновенья короче мига самой молнии, конец пути в Запредельном. Потому что все откровение длится мгновенье, как искра, как озарение, и разольется в сердце странника тоска. Упадет он на землю и корчится долго, долго плачет. Однако знак чистоты, символ невинности, искра истины улетает как свет, как душа, когда освобождается от тела, чтобы парить в своем полете, возвращении к первоистоку. Ну и что, ты сомневаешься, Хамиду, что очарованный странник может потребовать нечто большее, чем этот небесный миг?

Хамиду не ответил. Дыхание его было ровным, покойным. Однако Адда свой вопрос больше не повторял.

Много лет прошло с того дня, Адда неожиданно обнаружил в присутствии вождя, что опять, оказывается, он состоит в родстве с вождем — на этот раз племени Орагон. Повздорили между собой охранники караванов двух племен, а двое из них даже сцепились мечами и были ранены в схватке. Отношения меж племенами обострились, пришла очередь гласа божия прозвучать в груди вождей и трезвомыслящих. Удача сопутствовала ему, он останавливал кровопролитие несколько раз, и господь не оставил его своей милостью в конце концов, дал в жены девушку, с радостью ставшую его супругой, без всякой ему нужды сочинять поэмы в качестве выкупа за нее. Конечно, он избавился от юношеской наивности, воспитал себя, набрался опыта и осмелел: наплел ей на уши уйму позорных глупых стихов. Многое он наговорил, напрягая свое воображение — вроде того, что, мол, джунгли покорит, колдунов и магов поубивает и вернется к ней, ведя за собой караваны дев и рабов, чтобы были у нее в услужении, и отправится он в Томбукту, чтобы купить ей мешки драгоценностей из золота и серебра. Будут в ее распоряжении серебряные подвески, чтобы красоваться перед сверстницами, а золото все она спрячет в сундуках деревянных, пристроенных в паланкины женские — их они в угол шатра своего поставят, чтобы она ночами темными перед гуриями неземными выставлялась. Да перед верблюдицами своими. Про верблюдиц он ей легенды слагал, заимствуя сюжеты из сказок своей покойной бабушки. Так он соревновался с поэтами в сочинении рифмованных поэм.

Выдумал, будто его дед оставил ему в наследство долину в Тассили, где вода без конца струится, и там на обоих берегах этого волшебного вади пасется сотня верблюдов, за которыми наблюдают пятьдесят шесть рабов — он и сам не знал, почему назвал эту пустую цифру, лишенную всякого смысла. Наговаривал разные небылицы и обнаружил к своему огромному удивлению, что молодая женщина будто верила ему на слово и блуждала, парила в облаках, отдавалась ему в любви. Он обнаружил, что врет, и что путы его лжи окутывают стройную шею избранницы, чтобы точно поразить ее наповал.

Он женился, и спустя немного был до крайности раздосадован. Им овладели дикий голод и опустошенность, горечь которых испытали все, кто отправлялся в Сахару на поиски всяких реальных объектов: «Вау, Анги и… господа бога». Этот отвратительный голод проистекает порой и из сожительства с женщиной.

Несмотря на то, что все долгожители вечно говорят о необходимости для каждого молодого мужчины цепко держаться за все, что когда-нибудь их лишит старость, несмотря на его убеждение, что они впрямь своим опытом делятся, он в глубине души сознавал, что настоящий мужчина непременно когда-нибудь отвернется от женщин. От женского мифа освободится. И если не сделает этого добровольно однажды, то старость, этот затаившийся зверь, заставит его сложить оружие. И сложить оружие добровольно сегодня — меньшее из двух зол, чем, например, лишиться его под давлением обстоятельств в пору отчаяния.

Тайное убеждение начало вырисовываться в его сознании в эти дни. То, что он позднее назвал как «отказ», «преодоление». Ему приходило в голову, что отказ от чего-то дорогого, такого как женщина, в пору молодости — мудрее, и легче происходит, чем утрата ее вынужденно, позднее, под действием злого демона старости. Он предуготовил себя к такой судьбе и решил не тянуть и разрезать ту веревку, которая связывала его, не давая пути к «отказу» и «преодолению». Он вошел на ее половину и отказался от всех тех глупостей, что наплел ей ранее. Он ожидал, что она возмутится, разрыдается, будет проклинать его, однако, неожиданно уяснил, что она его лжи нисколько не верила.

— Ты что, думал, я девочка малая? — сказала она с насмешкой. — Первое, чему мы от наших матерей учимся, это распознавать вранье мужей. Мужчина безо лжи — словно яйцо без соли. Мы жизнь точно воспроизводим, а она — такая большая ложь, больше всякого мужского вранья в Сахаре!

Его прошиб пот стыда. Он выбрался из шатра наружу и больше никогда в глаза ее не видел.

Отказался от женщины, боясь, что демон старости заберет ее у него силой.

5

…А в состоянии ли мужчина — житель Сахары — отказаться по доброе воле от лихорадочного желания в том молодом возрасте, да еще когда сам высокородный вождь обучил его науке пробуждать голос совести в душах шейхов соперничающих племен, в состоянии ли такой муж отказаться от должности вождя с подобной легкостью?

Когда скончался старый вождь, проживший на свете больше ста лет, некоторые определяли его возраст в сто семь лет. В то время как другие мудрецы опровергали подобные утверждения, с такой легкостью обращавшиеся с числами — они называли это манией играть в колдовские забавы и отрицали, хлопая при этом в ладоши, что кто-либо живой в состоянии определить точно истинный возраст долгожителя, потому что покойный вождь наверняка пережил и эти сто семь лет. Адда в эти дни находился на пастбищах в Хамаде — в уединении, не общаясь ни с кем, кроме верблюдов, джиннов и наземных тварей. Он держал пост неделями, не брал в пищу ничего, кроме трав пустыни и плодов редких деревьев. Месяцами не произносил ни слова, не открывал рта для звука — разве что выкрикивая указание верблюду, отставшему или затеявшему склоку, задумавшему потягаться со своими слабыми сверстниками на поле брани за стройную верблюдицу. Чтение же или бормотание заклинаний и аятов Корана речью назвать было нельзя. Пришел-таки его черед — поразила его тоска по Вау.

Он вспомнил вновь легенды своей бабушки о затерянном оазисе. Вглядывался в призраков, вслушивался в бормотание зловредных джиннов в пещерах гор, увенчанных голубыми масками. Он вспомнил также лихорадочную гонку за куском металла и неожиданную кончину бабушки… Следил за миражом, горящим серебряным пламенем над вершиной холма — пока не выросли вдруг среди языков этого пламени фигуры всадников-посланцев, которых направили к нему члены совета старейшин. Сообщили о кончине и отсутствии законного наследника, что привело к раздорам в процессе выбора преемника покойному вождю.

Они изрекли: «Ты снискал доверие вождя, какого он не оказывал даже помощникам. Он поручал тебе улаживать споры, поскольку владеешь ты разумом и опытом, и принятие тобой звания похоронит самые наихудшие противоборства внутри единого племени».

Он сказал: «Когда же это знание Сахары позволяло бить в барабан вождя мужчине моего возраста?» На это они отвечали: «Ты снискал доверие покойного, и этого довода достаточно». Он был вынужден прибегнуть к иносказаниям дервишей: «Разве годится для главенства тот, кто поражен недугом тоски?»

Он продолжал идти своей дорогой в поисках Вау, а кланы его племени продолжали несколько месяцев свои споры о кандидате в преемники вождю. Кончили тем, чтобы принять одного сластолюбивого мужа, за которым было четыре жены и несколько любовниц молодых, сновавших во тьме у его шатра сразу же после того, как слышали о распре между ним и одной из его жен. Его клан вынудил его пойти на союз с другим кланом. И не прошло еще девяти месяцев, как дошла до Адды весть о том, что найден был мертвым в своем шатре. Говорили, будто одна из любовниц посыпала ему яду в еду, а по другим слухам выходило, что виновницей тут стала одна из законных жен. Однако, мудрые старейшины не преминули вынести оправдательный приговор и наложницам и женам, так что все вернулось на круги своя.

На этот раз делегировали к нему Хамиду, он знал, как отыскать приятеля в северной части пустыни аль-Хамада. Тот всерьез думал отправиться к оазисам горы Нафуса, чтобы набраться знаний по устоям веры из уст шейхов суфийских братств, полагая, что это поможет ему расколоть каменную дверь заветного мира, которую, как он полагал в прошлом, помогла бы ему раскрыть поэзия. Хитрый лис Хамиду знал, как вытащить его еще раз к шатрам родного племени, чтобы избавить их от склоки.

Начал он с конца, заявив:

— Кланы раскололись на три группы. Если ты не примешь звания вождя, дело там кончится не просто расколом, а открытой враждой.

Он был вынужден подчиниться. И понял впоследствии, что благородство состоит в том, чтобы уметь отказаться от счастья и вернуться на путь к заветному Вау, отвечая на иной небесный зов, имя которому долг.

Он обнаружил себя в тисках такой ситуации, когда долг меняют на веру.

6

Долгий путь вынуждает человека отказаться от многих искушений, забыть прочие цели, остаются лишь символы и намеки, общие установки. Тоска познать основы веры осталась, равно как и отношение к золоту, сформировавшееся в детстве. Трагедия бабушки связалась с шайтаном золотой пыли, а путь к Вау — с неоправдавшейся надеждой получить религиозное образование из уст дервишей горы Нафуса. Эта давняя тоска сподвигла его на то, чтобы убедить шейха братства аль-Кадирийя остаться и просветить умы сынов племени лучами истинной веры в пору, когда вся Великая Сахара переживала наплыв поддельных дервишей-самозванцев и факихов-раскольников на религиозном поле да такой неудержимый, что многие племена потеряли собственное лицо, сбились с истинного пути, и сам ислам оказался под угрозой того, что окажется просто чуждым людям, как это однажды предрек пророк.

Если бы не волна вероотступничества, зародившегося в Томбукту, и не искажение религиозных понятий, которому подвергся ислам под влиянием магов и их прихвостней, тех, что избрали себе в качестве нового божества золотой песок, то, конечно, воры-самозванцы не осмелились бы вторгнуться в Сахару — иногда под прикрытием богословия, а иногда — под предлогом подстрекательства, якобы обязанности каждого мусульманина, к возвращению к истокам веры и обращению к Корану, как единственному источнику истины. Дуновение ветра извращений с юга сопровождалось волнами торговли да и сам нещадный южный ветер дул не переставая, и память на коранические тексты в умах ослабла — власть религии в жизни людей почти померкла. Фокусники и раскольники воспользовались обстоятельствами, избрали их средством к выживанию, наживе и мошенничеству над жителями Сахары, алчущими истины. Истины Сахары, жизни и утраченного оазиса. Они внедрялись повсеместно на голом континенте в группы сопровождения верблюжьих караванов, а порой прибывали поодиночке на спинах ослов да мулов, и наиболее удачливые мошенники прибывали в седлах скакунов и кобылиц — это в то время, когда бедняки, решившие на скорую руку отдаться раскольническим сектам, добирались до желанных племенных пастбищ пешком, босоногие, избитые в кровь долгой дорогой по каменистой пустыне. Все приходили с четырех сторон: из Феса, Марракеша и Кайруана; из Зулейтана, Туата[162] и страны Шанкыт; из Восточной Сахары, через Зувейлу и Мурзук. Они били в молитвенные тамбурины, жгли благовония, ревели как лесные гиены, кололи себя ножами, плевали в уста простолюдинов — якобы для того, чтобы наполнить их души непорочностью и благостью, так что глупым людям и в голову не приходило, что вся эта шумиха не более чем хитрость отхватить в конце ночи пышное угощение, которое должно было организовать племя туарегов в честь своих святых прародителей. А поутру эти воры открывали свое истинное лицо, начиная неприкрытый грабеж. Они забирали верблюдов, коз, милостыни, серебряные украшения женщин и даже одеяния благородных вассалов и военные доспехи. Все это творилось именем пророка, сподвижников Мухаммеда и господина сиди Абдель-Кадира аль-Гиляни, основателя секты аль-Кадирийя, — взамен молитвы или поддельного талисмана-прикрытия, нацарапанного на желтом листке с обгрызанными краями, который жители Сахары быстро заворачивали в клочок газельей кожи, чтобы сохранить от тления и порчи, и никому в голову не приходило, что вся действенность такого амулета — в самом куске кожи, а не в желтом листке…

Самые опасные проходимцы в истории Сахары являлись под прикрытием одеяний аскетов веры — они шли из городов Марракеша, Феса и Макнеса. Одевались в грубые колючие балахоны суфиев, похожие на мешки — такими они были жесткими, толстыми, шершавыми. С собой несли сокровенные сумки и карты, отпечатанные на коже различных животных: козлов, газелей, верблюдов, буйволов и даже змей и ящеров. Они владели редкими знаниями о психологии жителей Сахары. Угощений избегали, не ели мяса, довольствовались питанием из просяно-гороховых лепешек, испеченных на песке. Ночь напролет читали Коран, а поутру добровольно вызывались учить взрослых основам правильной молитвы. Завоевывали доверие людей, и те воздвигали такому просветителю отдельный шатер — учить молодежь, иногда включая и девушек, святому Корану и основам религии. И опять никому не приходило в голову, что все эти пройдохи явились лишь с одной целью — искать места кладов по картам, засунутым у них за ремни, и вызывались обучать несмышленых детей в надежде отыскать в их невинных глазах ту волшебную искорку, в которой эти монстры видели знак божий или оставленный джиннами символ, якобы для того, чтобы снять заклятие, охраняющее клад от разрушения, если вдруг оказалось бы возможным принести ребенка в жертву для защиты зарытого сокровища. И многие дети пропадали, а с ними пропадали и зарытые накопления. И, конечно, было вполне реально для простых жителей Сахары отнести факт исчезновения детей к козням их соседей-джиннов, как они привыкли делать это за тысячи лет своего существования, а вся операция по изъятию кладов и сокровищ вполне могла оставаться вечной тайной, особенно, когда все избегали останков предков и оставленных очагов становищ, словно избегали чумной болезни. Однако исчезновение аскетов вызывало сомнения людей. Нетрудно было обнаружить следы жертвоприношений и останки костей и понять, что заслужившие их доверие подвижники — не более чем дьяволы, явившиеся из самой геенны, замаскировавшись в одеяния дервишей и аскетов веры.

Что касается амулетов, то Адда однажды заполучил скрученную бумажечку от пришлого факиха — в обмен на тело пестрой ящерицы. Конечно, это маленькое животное не такой уж узорчатой пленительной для каждого взора расцветки, но принадлежность его к этому редкому виду существ вполне способна повысить его значение — не для пастухов, местных жителей и людей знающих, но среди молодежи, девиц оседлых и других племен. Факих явился и поставил условием добыть ее в обмен на талисман, и Адда был вынужден пойти на уступку. Открыв скрученный в трубочку листок, он обнаружил на внутренней стороне подобие линий, не похожих на арабские буквы. Эти знаки больше походили на символику туарегского письма «тифинаг», чем на аяты Корана, как они начертаны в свитках. Он усомнился в полученном и показал его одному знакомому шейху из оазиса Адрар. Шейх раскрутил листок, разложил его перед собой — и ударился в хохот. Смеялся он истерично, неподобающим для степенного шейха образом. Смеялся долго, так что слезы на глазах выступили. Потом, наконец, распрямил спину, затих, призвал вслух Аллаха Всевышнего, проклял шайтана людей и джиннов и произнес: «Это никакой талисман. Это не письмо. Факих твой писать не умеет».

В тот день Адда действительно понял, что обман и мошенничество не ограничиваются мерой веса или объема, как в торговле, но простираются до самых дальних границ, захватывая веру и религию. Первые несколько лет он старался быть сдержанным и осторожным в общении с факихами и шейхами разных братств, если ему что-нибудь поручало его племя, однако шейх братства аль-Кадирийя смог его обмануть с помощью весьма простого оружия: свободы! Казалось, будто он век прожил, читая в чистых душах жителей Сахары, чтобы разузнать, где у них скрытая точка слабости находится, чтобы открыть глубоко захороненный клад, превышающий по ценности все немыслимые клады Сахары: любовь к свободе. Очевидно, он высмотрел в своих странствиях, что тоска страждущих по Вау является не чем иным, как оборотной стороной иного явления — влюбленности, и решил нацелить свой удар в эту точку и с нее начать свою операцию.

Эту философию он проповедовал с первых же дней своего прибытия и сконцентрировался на любви божественной, как единственном средстве к избавлению. Ему оказалось несложно убедить простой народ, вовсе не прибегая при этом к какой бы то ни было искусной маскировке. Просто потому, что любовь есть краеугольный камень учений всех суфийских сект, когда-либо наводнявших Сахару. Легким для него также было утихомиривать все духовные споры и душевные расстройства, которыми извечно страдали жители Сахары на почве любви и влюбленности — вроде тоски по Вау, длительного поста, ситуаций изгнания и отшельничества, состояния экстаза, исходящего из любви к искусному пению, возбуждения от душевного расстройства, да просто из склонности к медитации и внимания покою бескрайней пустыни.

Именно отсюда повел он свою войну — введя новшества с молитвами и хвалебными песнями пророку. Он воспрепятствовал утолению жажды безумного одержимого к пению о земной любовной страсти и заменил такие песни гимнами любви небесной. Он выступил против лечения психики ритмичной поэзией и пляской, обозвав этот метод осквернением, исходящим от шайтанов и магов черных джунглей. Он изобрел лечение чтением нараспев коранических аятов. Он первым публично привлек внимание к тому, якобы, что утраченный райский сад находится не в Вау, а именно в сердце верующего. Короче говоря, этот хитрый проходимец с пышной седой бородой, украшенной тонкими желтыми волосками, показался шейху Адде и всех прочим серьезным людям воистину настоящим религиозным реформатором, на которого вполне можно опираться в исправлении веры и шиите племени от тлетворного ее искажения магами. Короче — дело свое он знал и вполне был в состоянии соперничать своим искусством с хитрыми лисами легенд и сказок. Вождь и по сей день не в состоянии противиться скрытому ощущению, внушающему ему сомнения в чистоте его помыслов, искушение доходит порой до предела, когда он признает болезненную истину, которую шейх всегда пытался игнорировать, а именно, гласящую, что «не человек, избранный на пост вождя племени, изначально порочен по сути своей, но порочность сокрыта в возведенном из глины троне, в том месте, на котором он восседает». Он пытается прогнать прочь тревожную мысль, потому что другой голос напоминает ему, что, используя эту мудрую истину, он пытается найти оправдание шейху братства — не из любви к истине, но для оправдания того поражения, которое он понес от его действий. Две этих противоречивых мысли до сих пор звучат в его душе и борются друг с другом.

Только отступление его в те годы вовсе не было поражением. И никто не знает, что это отступление было горше самых жестоких поражений. Почему? Потому что он видел — предательство не было предательством шейха братства, но предательством тех людей, которых он любил и ради которых пожертвовал своим изгнанием в пустыню Северной Хамады и своим стремлением познать истину и основы веры. Конечно, прошло время, прежде чем он понял, что люди всего лишь стадо отчаявшихся овец, бредущих за пастырем, а он увлекает их за собой пучком травы, а они не дают себе труда озаботиться вопросом о чистоте намерений пастыря и не понимают, что он ведет их наверняка к богатым фуражом пастбищам, поскольку приманивает их всех этим пучком травы… Пастух, ведущий стадо и прибегающий к такой уловке, обычно ведет овец на заклание. Но, гляди ты, какая разница — бедным овечкам ничего не понять, пока не увидят сверкающего ножа. И вот, шейх братства аль-Кадирийя выступил в роли такого пастыря, может, и не поняв этого сам. Потому что его нельзя было обвинить в злом умысле, раз порочность пряталась именно в шатре, где обитал шейх, и искушение этой мыслью не покидало его никогда в долгие часы уединения в вечерних сумерках, нашептывая о себе. Но эта глупая беспечность, эта порочность, якобы посеянная в «место», была, пожалуй, похуже всего в этом деле. Его боязнь призрака, этого монстра, гуля порока, ложно приписанного дому вождя, именно она вынудила его искать прибежища в хватании посоха за середину, думая, что только разум в состоянии справиться с подлой природой существа власти.

7

Изгнание — вот чего он не простил шейху братства аль-Кадирийя. Несмотря на то, что ушел он добровольно, та чрезвычайная ситуация, которую создал шейх в их племени, понуждала его отступить, но не для сохранения чести, как пытались злословить сплетники, а с тем, чтобы предоставить людям их полное право сделать собственный выбор, несмотря на протесты знати, которые имели место, но также и с тем, чтобы ему удалось уйти ото всего в самую глубь уединении далекую Хамаду, наслаждаться тишиной, одиночеством и покоем. Самое странное в этом, что он не подумал пересечь всю Хамаду до самых гор, осуществив, таким образом, свою давнюю мечту, вернувшись к поискам истины ради обретения богословских знаний. Возможно, так произошло потому, что кормило власти выкопало в его душе яму и стерло всякие следы юношеской строптивости, которой отличается взрослеющий сахарец.

Конечно, гора сдвинулась, цепи разрушились, но все-таки может ли наслаждаться свободой в полной мере человек, который сам сбросил оковы, но продолжает лицезреть, как они опутывают шеи других? И не просто других людей, а его родного, кровного племени?

Он долго думал над этой загадкой судьбы, когда выехал со становища в сопровождении одного из вассалов и троих рабов. Когда Бубу[163], его приятель из племени вассалов, предложил ему воспользоваться случаем и собрать воедино его верблюдов, рассеянных по различных участкам, он подумал, что им надо двигаться через Данбабу, чтобы обследовать стадо верблюдов, которое, по словам некоторых путников, там находилось. У шейха тут же мелькнула мысль об ответственности, об имуществе и связанными с этим тяготами и заботами. Внутренний голос говорил ему, что путы эти — дьявольские по природе своей, им нравится подступать незаметно, в путах верблюжьих, залезать этак подмышку, вставать вдруг колом, и по мере собирания и умножения добра, кол этот становился все крепче, залезал в землю глубже и сильнее привязывал к себе. Это смутное чувство приняло роль джинна мудрого Соломона и мгновенно нарисовало ему откровение: сделает он заезд в эту Данбабу, пересечет ее и уткнется в пески, потому что верблюды, которых там видели месяц назад, будут красоваться уже в совсем другом месте, на месяц пути оттуда, и никакой, даже опытный путник не сможет определить направление, куда отправится животное, пусть он и будет знатоком всех повадок звериных. Ну, поедет он на запад или на восток, догонять еще одно стадо, которое там кто-нибудь завидит, а потом все равно ему придется разделить обязанности. Он поручил двум своим рабам отправиться в пустыню Массак на юге, а на себя, на Бубу и на третьего раба возложил задачу обследовать верблюдов, разбредшихся по Хамаде и Западной Сахаре, граничащей с Гадамесом. Надо начать опрашивать всех пастухов, паломников и странников о заблудившихся, бесхозных, сбежавших на волю верблюдах, носящих клеймо их племени — древний магический знак, внушенный надписями колдунов. Выбитыми на скалах в пустыне — нечто вроде креста в квадратных скобках. Итак, странствие началось — странствие поисков и мытарств.

Однако странствие это не оканчивалось с завершением сбора случайно найденных верблюдов стада. Наткнешься — начинай проверку и учет, подсчет голов, заболевших чесоткой. Потом — иди ищи бальзам и знахарей, сведущих в лечении животных, а там и еще одна, новая забота начнется. Промышлять прочие головы, на траву для которых поскупились открытые пастбища. Надо будет непременно спускаться в ближайший из оазисов. Идти в Гадамес или Адрар, чтобы произвести обмен части верблюдов на тюки сушеной люцерны или мешки соломы, чтобы спасти от неизбежной гибели самых любимых и статных животных, моля бога, чтоб смилостивился и дождь послал. Тут всего себя забудешь. С покоем простишься. Обнаружишь, что пришел в такое возбуждение, такую сумятицу — почище волнения шейха братства, надумавшего охотиться на обещанную свободу, чтобы принести ее в жертву простым людям во исполнение обета, данного самому себе. И… вот тут-то и начнется головная боль и нескончаемая мука!

Все это нашептывало ему воображение — тайный голос искушения.

…Он плотно обтянул лисамом уши, чтобы не слышать предложений Бубу и замкнулся в себе, отказавшись от всяких речей, пока они не перебрались через полосу песчаных дюн, и на горизонте не появились вершины гор, обтянутые голубоватыми чалмами.

8

Изгнание…

Прошли месяцы, и он не расставался со своим детским представлением, будто покинул становище племени по доброй воле, пока случай не раскрыл ему реальное положение дел. Несмотря на его давнюю любовь к пустыне Хамаде и тайную его убежденность (которую он скрывал даже от Хамиду), что она — первозданная земля — прародина, снискавшая милость Всевышнего, который освятил ее и уединился в ней, чтобы слепить из ее глины фигуру прародителя, — только тоска пустынника по земле пещер и скалистых стен, испещренных легендарными рисунками предков, все-таки пробудилась в нем вновь и полностью им завладела. Он сопротивлялся ей — она усиливалась, душила и давила.

Его спутникам не составляло труда понять тайну его длительного молчания, отказ принимать пищу — насущный хлеб из ячменных лепешек у ночных костров. Бубу без труда догадался об этом прежде других. Он приучился читать язык тоски по родине в туманном свечении глаз, выдающих знакомую печаль почти у каждого. Богатый жизненный опыт, знание этого типа страждущих мучеников из числа жителей кочевого племени позволяли ему угадывать эту тоску и по другим, банальным приметам, будь то переменчивость настроения, раздражительность и агрессивность, и прочие манеры, которые неожиданно проявляются в поведении пораженным этим благородным недугом.

Тоска есть пренепременное условие судьбы сахарца. Двойни принадлежность — вот что сотворило его судьбу. В тот день, когда он был оторван от своей матери-земли силой божественного небесного духа, который вдохнул жизнь в комок глины, ему уже было суждено страдать от двойной тоски по родному. Он был изгнан из небесного райского сада и отлучен от бога. Спустился на землю, однако не слился с Сахарой, не объял всей ее шири, простора, воли. Уместили в пригоршне глины, до того как ощутить второй, более крупный и милостивый, великий свой корень: Сахару. Сотворенное существо оставалось тварью, висящей меж землей и небом. Плоть стремилась вернуться к своей родине Сахаре, а дух томился от любви — мечтал освободиться от земного плена и воспарить к своей небесной основе.

Здесь сахарец попадал в тупик. Тупик противоборства между небесной своей сутью и земным обличием. Только удавалось туарегу побыть на покое несколько дней, как смутное чувство возникало в душе и нашептывало ему свернуть шатер, сложить имущество, погрузить его и отправиться в новое странствие. В долгий путь к нему, своему небесному корню, к богу. Если путешествие затягивалось, душа витала по ветру, плоть протестовала, а сердце навевало тоску по родине, по матери, по земле. Звучал зов земли, и мать настаивала в стремлении взять свое, должное, у блудного сына. Вся жизнь сахарца есть противоборство между землей и небом, между матерью и отцом. Оба они присваивают себе право владеть порознь своим общим ребенком. Мать говорит, что дала плоть, сосуд, и если б не это, не смог бы Адам появиться. Отец приводит свои доводы: якобы нечто иное, сокровенное, духовное, является истинным даром, сообщившим почве силу и вселившим каплю жизни, и если б не это — все творение осталось бы никчемным комком глины. Все мучения начались с противоборства, с этой двойственности происхождения, в котором сотворенный активного участия не принимал. Две силы тянут его в противоположные стороны, он разрывается на части, пополам, страждет и не имеет права протестовать или проклинать жестокость судьбы. Сахарец более тонко, чем все люди — сыны Адама, чувствует всю жестокость этой двойственности творения. И его перемещение, его вечное скитание есть нескончаемый путь в поисках свободы, возвращения к богу. И болезненная тоска, которую он пытается облегчить, задуть ее пламя горестными песнями «Асахиг», есть выражение его стремления к утраченной родине, стыдливая просьба о прощении у собственной матери, бросившей его, только по праву его родительницы, на просторах Сахары. Все это, если говорить смело, есть тоска по стабильности, покою. А покой — это саван, естественный порог смерти.

Бубу следит за вождем во время скитаний, хочет высмотреть в его глазах свечение тоски по племени, по родине, которой он управлял, по земле каменных божеств и горам предков — не потому, что шейх — устал, а потому, что человек непременно откликнется на зов земли когда-нибудь, даже если он кочевник в пустыне, отказывающийся пребывать на каком-нибудь участке ее более сорока дней. Из давнего противоборства между отцом и матерью, небом и землей произошло новое, жестокое явление, называющееся — изгнание.

Оно, будто какой древоточец, не переставало точить и ныть в костях вождя, так что на вечерней посиделке под ветвями лотоса он сказал:

— Если суждено мне собирать своих верблюдов, так надо начинать с тех несчастных бродяг, пасущихся без присмотра, которых видели в районе Массак-Меллет.

Бубу бросил на него быстрый взгляд, а самый старый из рабов воскликнул:

— Массак-Меллет? Так это ж далеко!

— Сахара меня научила, — заговорил он с таинственной значительностью интонации, — что нам следует начинать с самой дальней цели, если мы хотим осуществить все до ближнего предела.

Он сделал последний глоток из стаканчика с чаем. Повернулся к Бубу в ожидании его реакции на слова.

— Думаю я, как и ты в начале, — холодно заметил Бубу. — Я не вижу необходимости собирать стадо. Зачем тебе голову ломать еще одной тяжелой задачей в эту трудную пору?

Он наблюдал, как отступает мираж вслед за утопающим диском солнца, располагающимся на ложе из смеси щебня, земли и катышков навоза, и промолчал.

— Нет в жизни, — прокомментировал Бубу выражениями из языка аль-Кадирийи, — ничего дороже тишины и покоя сознания, наш дорогой шейх.

Старый негр поддержал его долгим сочувствующим вздохом и наклонился к земле своей чалмой пепельного цвета, помешивая чай.

Шейх отказался от мирских забот еще на три месяца. Все это время Бубу наблюдал в его глазах отсутствующий взгляд, щеки на его лице запали внутрь и там, где исхудавшее лицо не покрывал лисам, проступили уголки скул. Он все больше уединялся и замыкался в себе, впадал в уныние, не в пример первым дням их скитаний. Несмотря на то, что отъезд в Хамаду был по сути похоронным, он не позволял тоске лишить его своей благородной радости и чувства насмешки, особенно, в пору долгих вечеров, когда полнилась молодая луна и доносились с севера тонкие дуновения, полные морской влаги. Иногда, ночами, он позволял себе громко прокашляться. И Бубу относил этакую его щедрость к его желанию хоть как-то заявить о своем мужестве перед тем мирным поражением, которое явилось ему невесть откуда.

Он вспоминал порою, что говорилось в Анги: будто самое жестокое поражение — то, что скрывается под личиной беды, избежать которой у тебя нет никакой хитрости, ибо это такая хитрая уловка, к которой прибегает сама судьба, желая сокрушить боевой клинок смелого воина.

В тот день, спустя примерно три месяца, он объявил о своем решении еще до восхода солнца, когда все собрались в предрассветный мгле вокруг чайного костерка в вади испанского дрока.

— Собирайте пожитки! — объявил он неожиданно резко. — Мы едем в Массак.

Бубу потер ладони и распростер их над теплом утреннего пламени. Зимний сезон был уже при смерти, однако, в этой части Хамады холода долго не уходили в эту пору, особенно, в конце ночи, в первые часы после рассвета. Птахи зачирикали в рощице испанского дрока, и заря высветила свою узкую дугу на ровном горизонте.

— Удивляет меня такой твой поступок, дорогой наш шейх, — заговорил с прохладцей Бубу. — Я было подумал, что никогда ты такого не сделаешь.

Шейх с удивлением взглянул на говорящего. Рабы в полутьме обменялись взглядами. Бубу нагло продолжал:

— Я предлагаю тебе принять мужественное решение и отступить. Никогда бы я не посоветовал тебе отправляться в Массак в таких обстоятельствах…

Воцарилось молчание. Вождь некоторое время не мог побороть изумления. Потом неожиданно улыбнулся и спросил:

— Что случилось?

— Ты же знаешь, шейх из братства аль-Кадирийя в эти дни готовит наказание шакальего племени, и путь его пролегает как раз через Массак. Там полным-полно его людей, людей из племени, и эта твоя поездка будет расценена как подстрекательство вассалов к неповиновению и твое возвращение к кормилу власти над племенем.

— Я покинул Таргу[164] добровольно, а перед этим шейх явился на равнину, он обосновался там по моему приглашению, с моей помощью, и я не раскаиваюсь в том, что он наделал, потому что он избавил меня от бремени, которое я вынужден был нести издавна, заботясь об этом несчастном племени, оберегая его от раскола и кровопролития.

— Это вот ты так говоришь, а люди, дорогой наш шейх, говорят совсем иное.

— Аллах Всемилостивый! Что еще могут говорить там глупые люди? Правда есть правда.

— Правда не есть правда в глазах людей, даже если б она им явилась пешком на двух ногах!

— Аллах Всемилостивый! Что же ты предлагаешь?

— Я предлагаю, чтобы ты отложил такую поездку на время, на более подходящее.

— Аллах Всемилостивый! — шейх с любопытством оглядывал вассала — тот расцепил ладони и окунул их чуть ли не в пламя, старательно уводя глаза прочь.

Потом стали появляться путники с новостями об окончании сей кампании. Вождь вернулся к изложению своих намерений отправиться в Массак.

Следующей ночью, неожиданно светлой от ослепительно горящей полной луны, Бубу заявил провокационно:

— Не замечал я в тебе домогательств к мирским деньгам!

Вождь, однако, горячо защищал свое намерение, будто защищая саму честь:

— К мирским деньгам?! Что за диво! Что же мне, бросить моих верблюдов пропадать всего лишь из странного предположения, что шейх аль-Кадирийи или скрытые его сподвижники вроде тебя неправильно меня истолкуют?

Бубу оскорбление игнорировал и продолжал все так же хладнокровно:

— Гонка за верблюдами сильно походит на аппетиты купцов и усердие земледельцев.

— Аллах Всемилостивый! Послушайте его, благоверные! Это ж он, словно благородный шейх Абдель-Кадир аль-Гиляни собственной персоной? Да ты и впрямь превзойдешь своего учителя в братстве… Ха-ха-ха!

Смех был нервным, напряженным. Бубу словил мелодию и напрягся, предостерегаясь от распалявшей его злости. Вождь сказал:

— Я давно воспитал в себе привычку прислушиваться к словам даже тех, кто помладше, но даже от них не слыхал я ничего подобного. Я знаю, что ты примкнул к братству еще в Сердалисе, до того, как шейх заявился, однако, сахарцы — аскеры по природе своей, и как же ты позволяешь себе, о Аллах, преподавать мне урок аскетизма, а?

Он перевел гневный взгляд на старого негра, ожидая его поддержки, но человек отчаянно замотал своей чалмой и ответил в своей обычной манере:

— Нет, господин мой. Мы — рабы. В головах наших — солома. Мы не рассуждаем. Мы не видим. Мы не слушаем. Задача наша — заботиться о верблюдах твоих и о здравии твоем, чтоб не занедужил. Хе-хе-хе!

Сдавленный этот смешок также был в порядке вещей, традиционным, каким старик обычно завершал свои ответы на все вопросы.

Бубу не отрывал взгляда от черточек, которые вырисовывал сухой палочкой на земле, когда произнес:

— Прошу прощения у Аллаха, чтобы я когда-нибудь претендовал на роль преподавателя уроков. Только братство научило меня, что нечего верой стыдиться. Что я сейчас сказал — лишь предостережение, мой долг был его высказать, как приятеля.

— Мы поедем в Массак. Подготовь все пожитки на завтра, Барака, — заявил он вызывающе, на что Бубу ответил смиренно:

— Ты приобрел известность терпимостью и зрелостью. Имя твое вспоминают за то, что по всей Сахаре разнеслось, как ты умеешь посох за середину схватить.

— А здесь кто-нибудь из вас способен удержаться на середине?

— Что бы там ни было, не годится тебе принимать решения в минуту гнева.

Вождь в душе послал проклятие шайтану-искусителю, а вслух продолжил:

— Все-таки это ничего по сути не изменит. Мы поедем в Массак. Мы заглянем в пещеры и обследуем там заветы предков, насеченные на скалах. Мы разгадаем символы «тифинаг» и…

Бубу стер ладонью все им начертанное и сказал необычным голосом:

— Сперва убей меня!

Воцарилось молчание. Вождь обвел взглядом всех сидевших вокруг, заметил, как негры отвернулись в сторону. Самый младший из них поднялся и двинулся в сторону вади, где паслись верблюды, чтобы избавиться от смущения. Извечным чутьем мудрого человека вождь уловил запах дурных козней. В этот момент он понял смысл всех предыдущих уверток.

— Что ты сказал? — с жаром произнес он.

— Сперва убей меня! — хладнокровно повторил Бубу.

— Ты что, хочешь сказать, что этот шейх возложил на тебя задачу, чтобы…

Он не докончил фразу, когда представитель вассалов выпалил резким тоном, в котором явно звучали нотки мятежа, что вообще характерно для суфиев:

— Да. Я не дам тебе поехать в Массак, и ни в какой другой район южной Сахары.

Вождь долго буравил его взглядом, в то время как Бубу продолжал поглаживать ладонью холодную землю напротив. Оба молчали. Все вокруг прислушивались к торжественной тишине пустыни.

— Я полагал, ты всего лишь из сочувствующих им, — сказал вождь. — Но поскольку ты уже мюрид-последователь, выполняющий свои предписания, тогда мы поборемся завтра. Ну, что? Поборешься со мной?

— Я очень сожалею, — пробормотал Бубу сдавленным голосом: — Но ты найдешь меня, как пожелаешь.

Вождь рассмеялся с насмешкой и поднялся, чтоб пойти спать.

9

Утром состоялось их состязание на мечах, дуэль продолжалась три дня.

В глазах вождя блестели искры его тоски по родине, в глазах Бубу светилась гневная распаленность фанатиков. Трое негров наблюдали за всем этим красными от долгой бессонницы глазами.

В первый день голос подавали только мечи.

Схватка началась после завтрака. Каждый из противников выпил стаканчик зеленого чаю первой заварки. Оба ни словом не обмолвились ни с одним из троих рабов, равно как и утренним приветствием не обменялись. Они сидели перед этим близко друг от друга, скрестив колени, вокруг чайного костерка. Еще за вечер они избавились ото всех лишних широких уборов в одежде. Каждый удовольствовался нижней льняной рубахой, стянутой вокруг на животе таким же льняным поясом, и поджарые фигуры обоих туарегов, лишенные всякого жира и не ведавшие еще пищи, казались и того худощавее. Рабы впоследствии передавали, что оба сверлили глазами друг друга в то прохладное весеннее утро, взгляды их выражали холодную решимость и печаль. В конце концов Бубу отвернулся и сделал вид, будто подкладывает дрова в костер, а шейх бесхитростным жестом ребенка принялся копаться кочергой в очаге, желая расшевелить пламя углей.

Первые лучи солнца брызнули на землю из-за горизонта и показались вспыхнувшим пламенем. Шейх поднялся первым и схватил свой длинный меч за рукоятку, испещренную узорами заклинаний и амулетов. Меч Бубу был такого же размера, но на рукояти не было никакой мистической насечки, вроде той, что была у шейха.

Барака выдвинулся и встал между ними. Произнес со слезами на глазах:

— Что случится, если вы шайтана проклянете? Может быть… — он ухватился за край своего пепельного по цвету лисама, закрывавшего часть лица, и протер глаза. Повернулся к Бубу и закончил дрожащим голосом:

— Как ты осмелился выступить против вождя? Я вчера подумал ты шутишь…

Шейх бросил на него суровый взгляд, и тот отошел в сторону. Лезвия двух мечей лихо блеснули в первой волне утреннего света и скрестились в первом ударе. Удар был звучным, разрушил утреннюю тишь. Взгляды обоих встретились — каждый отчетливо прочел хладнокровную решимость в глазах соперника. Мечи разошлись — и дальше полился жестокий диалог двух жадных языков металла. Они сражались на открытом месте. Поднимались на соседние холмы. Спускались в вади. Распугали робких верблюдов, те шарахнулись прочь, наблюдали за происходившей схваткой печальными, встревоженными, слезливыми глазами. Из-под ног у обоих подымалась пыль, неловкие удары противников иногда били по стволам ни в чем не виновных деревьев. На возвышенности они усеяли землю веточками дерева лотоса, а в низине вади валялись тонкие сучья испанского дрока, покрытые набухшими почками, уже было готовыми лопнуть и зацвести в угоду весеннему зову. Земля пустыни, на всем окружающем просторе покрытая кремнистым щебнем, сдирала кожу на ногах обоих, текли струйки крови, с жадностью в мгновение ока вбиравшиеся песком этой не видавшей влаги земли, раны кровоточили и покрывались пушком песка, пыли и соли. Приближался полдень, жара усиливалась, ярость противников и желание каждого покончить с другим все возрастали. Один из них был побуждаем безумной тоской ответить на зов родины-матери, а второго толкала крайность одержимых исполнить священную волю шейха религиозной секты. Впоследствии один из негров, старший по возрасту, рассказывал, будто они так и не останавливались до самой середины дня. Несмотря на то, что, обуянные взаимной лихорадкой безумия, они покрыли большое расстояние на местами сухой, местами зазеленевшей земле, и сгубили множество деревьев на равнине и в оврагах, но ни один из них так и не смог оставить на теле соперника ни раны, ни царапины. Тут принявший одну из сторон рассказчик добавлял: «Если б не разница в возрасте, то покончил бы мой господин в тот день с безумным мюридом». А шейху в то время уже перевалил шестой десяток. Бубу же было за сорок. Ни вассалы, ни последователи братств обычно не разглашали никогда, сколько им стукнуло лет на самом деле, боясь сглаза и колдовства. Если зловредные языки распространяли такой секрет, то это были пришельцы из Томбукту и Кано, они утверждали, что возраст есть ключ к волшебству, и шайтаны избегают вторгаться во мрак душ, время рождения которых неизвестно.

Барака также рассказывал, что именно усталость была третейским судьей, что встал между ними. Они остановились, высунув языки, под ветвями одного лотоса — того самого, под которым начали схватку с утра. Тот многократно омыл лица и тела обоих. Лисамы на головах размотались и обнажили два усталых лица. Губы покрывала корочка пены — засохшей слюны, точь-в-точь похожей на ту, что испускают взбешенные верблюды. Оба казались в таком своем положении — сгорбившись и уставившись друг на друга, опираясь измученными телами на погрузившиеся в почву мечи, словно застыв в последнем прыжке друг на друга, — ни больше, ни меньше как двумя жадными волками, так и не сумевшими поделить добычу.

Барака подошел и обрызгал каплями воды из холодного бурдюка лицо своего вождя и господина. Другой негр приблизился к Бубу и также обрызгал лицо водой. Они их оставили остывать, чтобы впоследствии преподнести обоим первейший напиток жизни: воду. Шейх распростерся в тени и затих, лежа на спине. В то время, как Бубу подполз поближе к огню, не сводя глаз с Бараки, занятого приготовлением чая и выпеканием лепешки на песке.

Оба внимали величественному покою пустыни.

Они так и не произнесли ни слова всю вторую половину дня до самого вечера.

10

В вечернем поединке, незадолго до сгущения сумерек, вождь был ранен в левое запястье. Он позволил Бараке затянуть перевязкой руку и заметил, прежде чем возобновить поединок:

Если б не сумерки, не это время металла, ни за что б ты не поразил меня!..

Шейх Адда вспомнил старого предсказателя из Кано, который однажды посоветовал ему опасаться поры сумерек и сказал, что в этот час спускаются джинны, чтобы угнездиться во всем сущем в Сахаре. Он предупредил его, предостерег от охоты на газелей в этот час, он втягивания в споры, а пуще всего — держаться подальше от людей и почаще читать заклинания и молитвы. Еще больше уверенности в этом ему прибавилось, когда он заметил, как Бубу наносит удары, стремясь использовать вроде бы оборонительную позу, так что откуда же наносился подобный удар, как не от шайтана и нечистой силы извне мира?

Ночью шейх воздержался от еды еще раз. Вся его фигура, исхудавшая за день во время поединка, очень возбуждала Бараку — он чувствовал сильное беспокойство за своего господина. Потому что он собственными глазами видел, как съедал его плоть в предыдущие месяцы пост — итак одна кожа на костях осталась. Он приготовил к ужину запеченные с маслом пирожки — специально, чтобы шейх мог восстановить свои силы к утренней схватке, однако вождь отказался даже притронуться к ним. Барака предложил отложить время поединка, пока не заживет рана — на это указывали законы туарегской дуэли, и Бубу принял предложение с радостью, однако вождь отказался наотрез.

Ночью Бубу вышел из шатра справить нужду на просторе. Он провел снаружи определенное время, а когда вернулся к шатрам, залег подальше от костра, завернулся в одеяло, пряча за ним лицо, и спал так до утра. А когда поднялся, глаза были красными, веки опухли.

Один из негров сделал-таки вывод, будто он плакал, когда уходил на простор, да еще слышал, как он, закутавшись в свое одеяло, плакал ночью перед рассветом.

11

На следующий день шейх был вынужден заявить, под влиянием предсказания старого прорицателя, что вычеркивает время сумерек из всего процесса поединка, и Бубу безо всяких оговорок согласился. На второй день снова Барака потерял власть над собой и рухнул на колени под ноги вождю. Зарыдал, закричал, умоляя:

— Не бейся с ним, пожалей ты себя и нас всех, остановись! Он же бес, заговоренный против железа! Я много раз видал, как твой меч проникал в его плоть, не делая ни царапины! У него талисман под запястьем…

Вождь решительно оборвал его:

— Уйди, Барака! Не будь ребенком. Я сражаться с ним буду, даже если он царь всех джиннов. Уходи прочь!

Он занес меч и бросился в схватку.

На третий день пришла очередь старого негра обвинять обоих соперников в ребячестве и несерьезности. За три дня, пока не прекращался поединок, за исключением ночных и рассветных часов, вся свита с соперниками привыкли к музыкальной перекличке металла, так что вовсе забыли, что в остром лезвии меча коренится смерть. И несмотря на то, как Бубу пытался использовать в бою оборонительную позицию, прибегая к скрытым контрударам, все негры сходились во мнении, что вождь не преминет использовать свой шанс поразить противника, если он ему представится. И как это позабыли они о призраке смерти, ощущая всей кожей такую решимость? Может, они утратили чувство опасности в результате внезапно обрушившеюся недуга по имени привычка.

Слух у обоих спокойно воспринимал звон мечей, все зрители думали, будто они из дерева сделаны, а два зверя, бьющиеся насмерть перед ними, всего лишь двое малых мальчишек, играющих в забаву. На третий день это ощущение будто бы передалось и двум сражающимся, решившим, что драка — тяжелая игра. Старик Барака, старавшийся не пропускать ни одного эпизода схватки и следивший за каждым шагом бойцов, бил в ладоши, хохотал и кричал радостно в ответ на каждый смелый акробатический выпад шейха:

— Отлично! Аллахом клянусь, превосходно! Вы — два пацана малых. Это вы дети, а не я!

За таким бравым комментарием следовал громкий хохот, которого господин ни за что не простил ему, если б не был поглощен всерьез одной мыслью: устранить препятствие, мешавшее ему отправиться назад, на юг.

Пришла ночь, все собрались вокруг костра. Настроение у вождя вроде бы было приподнятое, несмотря на усталость, поскольку он не забыл и ответил на приговоры Бараки о забавах и детстве, сказав:

— Ты что, другого чего ожидал? Настоящий муж с каждым годом зрелости к детству приближается. Детские забавы — самые серьезные. В них смерть ближе шейной вены будет! И старику, вроде тебя, следовало бы этого не забывать!

12

На четвертый день этой дуэли оба перешли к совсем иному виду соревнования, даже если ни один из них и не осознал этого. Едва они сошлись поутру для продолжения битвы на мечах, как Адда обвел широким взглядом окружающий простор. Со всех четырех сторон расстилалась жестокая пустыня. Он опустил глаза, схватился было за рукоять меча. Бубу в торжественной позе сумрачно наблюдал за ним. И вдруг — он вонзил меч глубоко в землю, оставил его там и бросился бежать! Он направился на юг, где горизонт покрывали увенчанные голубыми чалмами горы, отделявшие Южную Сахару от Красной Хамады. Забравшись на первый песчаный холм, он увидел, как Бубу сам бросил свой меч и пустился бежать за ним вслед в этой курьезной гонке, которой не видала Сахара. Негры были ошеломлены, даже верблюды удивились! Все стояли в отдалении, наблюдая за двумя участниками, которые превращались в подобия призраков, ими играли волны миража, сгущавшегося над равниной в пору раннего утра… Затем Барака вышел из оцепенения и поспешил, бормоча на ходу: «Нет, я не клятвопреступник, не зря я вчера поклялся, что все это дело — не больше чем забава детская!» Бубу повернул вправо, обежал кругом с четырехсторонней верхушкой, затем свернул влево, чтобы перерезать дорогу сопернику. Мелкие камни и щебень жестоко ранили ноги, ремешок кожи, стягивавший сандалию на лодыжке, порвался, однако он продолжал бег на одной подошве, пока вдруг не оказался в объятиях изнуренного шейха, обливавшегося потом. Так они стояли. обнимая друг друга, высунув языки под лучами утреннего солнца. Продолжая держать шейха в объятиях обеими руками, Бубу бормотал:

— Что тебе проку бегом пересечь Хамаду, если ты от жажды помрешь до того, как до гор голубых доберешься? Надо тебе лучше к Анги обратиться, может, найдешь в речах предков мудрость какую, внушит тебе терпения да зрелости…

— Я больше не мог… — проговорил вождь усталым, сдавленным голосом. — Этот зов меня одолел. Голос, что огонь, горячий. Почему ты меня вчера не убил? Знаю я, много возможностей у тебя было, не одна, так чего ты меня унижаешь? Чего ты обращаешься со мной, как с ребенком?

— Потому что ты ребенок и есть, господин наш шейх! Чистый ребенок! Я прекрасно понимаю, что настоящие дети — они и есть истинные мужи! Этот недуг только настоящих мужчин и поражает!

— Но ты же знаешь, что я не остановился бы и убил бы тебя, если бы судьба ко мне повернулась и дала власть над тобой?..

— Знаю.

— Почему же отказываешься поступить со мной, как с ровней?

— Потому что я пришел, чтоб не дать вернуться в племя, а не чтобы тебя убить!

— А чего ты боишься, что я в племя вернусь? Скажи уж, ради бога!

— Да потому, что знаем мы, и все это знают, что братство долго не продержится, и не пойдет народ за их учением, пока ты будешь бродить по равнине. Ты ведь старался приучить людей к свободе все эти долгие годы — и ты в этом преуспел!

— А чего это вы хотите их всех вернуть на путь свободы?

— Потому что видим, как они несчастны в этаком положении.

— Кто сказал, они несчастны? Это все бред у вас в головах.

— Нет. Это не бред. Не в состоянии народ все это нести на себе, бремя такое. Слабы они для этого.

— Слабы головами. Мышление у них такое… Да-да. Я все-таки вернусь. Убью тебя и вернусь.

— Я тебя знаю. Не в силах ты меня убить, разве что из-под тишка. Но на вероломство ты не способен — не та у тебя натура. Это против принципа чести.

— А я тебя оружием убью. Мечом или копьем.

— Не сможешь. Ты никогда не проходил уроки войны, так же как и уроки любви и искусство обольщения женщин тебе не известны.

— Давай поборемся! Почему бы нам не попробовать побороться?

Весь этот диалог длился, пока они обнимали друг друга. Барака наблюдал за ними с возвышенности — они качались и переговаривались, а он тем временем ударял рукой об руку и повторял: «Дети! Клянусь Аманаем — чистые дети!». Все его приговоры кончались клятвами, и он спешно прикрывал своей грубой ладонью рот из боязни, что его клятвы именем божества магов достигнут чьего-нибудь слуха.

Каждый из бойцов вытер слезы украдкой от противника, а потом… они схватились в драке вновь.

13

Первый бой без мечей занял всю первую половину дня. На следующий день утром и в течение полуденного отдыха, когда бойцы приняли легкий обед, изготовленный Баракой в виде ячменной похлебки, и затем, к вечеру, борьба продолжалась. Ни негры, ни сам Бубу не могли понять, откуда вождь, которому перевалило за шестьдесят, черпал силы, позволявшие ему продолжать сопротивление и держать удар, ведь он хранил пост и почти ничего не ел питательного. Он теперь обхватывал противника своими худыми руками и швырял его налево и направо, а, случалось, отрывал от земли и подбрасывал высоко в воздух, да при этом еще издавал воинственные клики, подбадривая себя. Однако Бубу опускался на землю, стоя на своих двоих всякий раз, будто кошка. С окончанием каждого эпизода долгой схватки шейх изливал душу проклятиями и ругательствами, гневно восклицал:

— Ты джинн, Бубу, ей-богу! Ученик бесов! Аллах тебя погубил!

Выражение «Аллах тебя погубил» было в ходу у знати племени, унаследованное от предков, туареги обычно шутили так издавна, играя с детьми вассалов. По всей центральной Сахаре было известно и исполнялось молчаливое правило, в силе закона, позволявшее употреблять такое страшное проклятие против всякого, кто принадлежал племенам вроде «Кейль-уляля» или «Имкиргассан», или «Имгад», им подобным. Хитрый лис Бубу чутьем вассала и воина-рыцаря чувствовал, что сердце шейха всякий раз мягчает все больше, когда он облегчает душу этим традиционным проклятием, от этого он приходил в восторг, ликовал и бросал вождю игриво:

— Говорил я, тебе со мной не справиться! А я не отрицаю — вспоен молоком прекрасных бесовок в пещерах, только сила моя вовсе не в этом!

Он с насмешкой глазел на шейха и, подмигнув, разъяснял Бараке:

— Тайна тут в двух делах: во-первых, я никогда не нарушал воздержания и отказывался всегда от вкусной пищи, а, во-вторых, — я всегда удовлетворял мольбы красавиц наших, я женился, чтоб вы знали, на тринадцати женщинах!

— Аллах тебя погубил!

— Хе-хе… Условия-то оба невыполнимые, как видишь. Слабо! Ты их выполнить не в силах!

— Аллах тебя погубил!..

Все последующие дни превратились в забавное театральное действо и пикировку остротами, несмотря на продолжавшуюся борьбу. Однако Бубу успокоился: прилив тоски на душу шейха схлынул. Он старался развлечь его, заставить забыть неприятность, все сделать, чтобы он смирился с судьбой. И так как Анги предупреждало о способности языка давать себе волю, особенно, когда человек выходил из себя и напрягался до предела, то Бубу решил использовать тут эту золотую мудрость в отношении шейха.

Спустя долгие месяцы, в пору, когда время было свидетелем — здоровье и душевное состояние весьма ощутимо улучшились, он все же не перестал повторять это свое проклятие: «Аллах тебя погубил», а за ним еще следовало такое кровожадное предложение: «Я тебя когда-нибудь прикончу! Ты от моей руки смерть примешь. Вот увидишь. Если уж совсем моя сила высохнет для этого, я тогда оставлю тебя спать, а потом зарежу или прикажу Бараке, пускай он тебя задушит своими грубыми руками. Ты-то уж знаешь, он ни на что, кроме удавки, не способен!» Бубу на такие заигрывания отвечал жестоко: «а вот это вероломством называется по закону Сахары! А ты на вероломство не способен, пока с благородством не расстанешься!» Адда такому утверждению покорялся и говорил сам себе с грустью: «Да. Благородство это убийственно. Честь кого хочешь погубит. Честь, она для знатного — яд».

В один из прекрасных вечеров, когда в небе ярко светилась полная луна и дул с далекого севера свежий морской ветерок, разлегшийся на просторе и наблюдавший за луной и звездами вождь спросил:

— И куда же это вы намереваетесь повести племя с вашим братством?

— К богу, — не колеблясь ответил Бубу.

— Но ведь путь к богу лежит через врата свободы.

— Я говорю о завершении всего круга, а не о мирском избавлении. Мирское освобождение или то, что ты называешь свободой, это всего лишь виток на пути.

— Это люди берут на себя тяготы пути, а вы им соболезнование выражаете, бремя ваше, вижу я, не столь тяжелое, а — свобода?

— Большинство людей — темная, невежественная толпа, они все дальше своего носа не видят, и никуда ты с ними не доберешься, если будешь вечно советоваться да вопрошать их, попробуй обращаться с ними, как с трезвомыслящими. Они обольщаются всем, возлагают на себя лишнее бремя, придают себе вес, намного больший, чем на самом деле, препираются вечно, бесстыдствуют, дерзят, враждуют друг с другом, выступают против самого знаменосца пути, а сами-то и до половины пути не добрались. Они даже обет молчания исполнить неспособны, всякую тайну тайком выболтают — все продадут за ячменную лепешку, едва лишь к своему обетованному Вау приблизятся…

— А вы что — учите их в своем братстве и Вау тоже?

— Что такое Вау, как не милость от Аллаха Всевышнего? Я в экстазе столько раз его видал.

— Правда? Ты вправду думаешь, что этот ваш путь к Вау приведет?

— Вау — не на небесах, шейх ты наш дорогой, и не на земле вовсе. Он вот тут, в этой несчастной клетке. Ты себе даже не представляешь, сколько в этой самой клетке сокровищ!

— Вижу я, ты много чему разному в Сердалисе научился, — промолвил вождь и замолчал. Молчали они оба. потом Бубу заметил:

— Хотел я тебя спросить? Пение тебя никогда не поражало? Я имею в виду: ты в экстаз от него не приходил?

— Ну, конечно, я мог бы прикинуться в этаком состоянии, как это в Сахаре много дураков творя, только стыдно мне было.

— Я же не говорю об искусственном возбуждении. Я настоящий экстаз-восторг имею в виду — в такой безумцы, дервиши, мутазилиты впадают.

— Я от тебя не скрываюсь. Аллах меня от откровений избавил, так же как и от стихотворства. Голова у меня холодная, что камень в пещере.

— Лишен ты кое-чего — этого холодный ум не заменит. Никакая мудрость не возместит. Лишен ты уголька счастья!

— Одна песня аирская меня потрясла однажды, я почуял впрямь, что сердце пылает и разум бурлит. Меня всего в пот бросило и надолго, только не впал я в…

— А если бы впал… Оставил бы тело свое плыть — оно бы в небо воспарило, и в клетке Вау бы узрел!

— Ты что, и Аллаха видел?..

Бубу замолчал, готовясь услышать ответ, и увидел, как слезы при свете луны блеснули в его глазах. Он пробормотал втихаря заклинание.

— Кто разгласит тайну свою, того гибель поразит. В яме бездонной окажется, — прозвучало заклятие суфиев. — Я тебе про Вау говорил.

— Так что же это?

— А что земля без величия? Он ведь не сад тебе, а молчание — не единственный язык ее, так же как и золото — не единственное из ее сокровищ. Этот Вау — для толпы.

— Ну, расскажи мне про него.

— Сознание этого описать не в силах. Чем шире взгляд объемлет, тем слово короче.

— Ты счастлив был?

— До такой степени, что желал вовеки не вернуться!

— Клетку желал разбить?

— Да. Я желал, чтобы все прутья решетки этой исчезли, чтобы птица огненная вылетела и слилась с гнездовьем своим!

Он глубоко вздохнул и произнес медленно:

— Вот и ты нашим языком заговорил. Разум тоже — безбрежное море.

— Только все-таки он холоднее будет, чем щебень Хамады в зимние ночи. Главное для нас — не забывать, что сила его — в его холоде.

Воцарилось молчание. Оба внимали торжественной тишине. Негры спали, верблюды перестали жевать жвачку. Два товарища в тишине продолжали следить за шествием луны и движением звезд…

14

Вождь сдался в плен — так же, как до этого покорился изгнанию. Бубу неизменно продолжал ухаживать за ним, развлекать и занимать его играми с тем, чтобы он позабыл о прошлом, однако, под плотью пепельного цвета продолжал гореть огонь тоски. Иногда он усиливался, и вождь уединялся подальше в песках, отказывался от еды, не разговаривал, а временами тоска ослабевала, и к нему возвращались веселье и задиристость, он снова твердил Бубу: «Аллах тебя погубил!» В такие дни они больше не боролись друг с другом, не схватывались физически, ограничиваясь перепалками словесными. Однажды они вдвоем отправились в Данбабу, где начинались границы песчаной бездны, на противоположной стороне которой вдали проходили границы кочевий их племени. Негры отметили в поведении Бубу больше податливости и гибкости, когда он завел свою игру с вождем в тот вечер:

— Воздыханий южного ветра, когда он пыхтит по всей Сахаре, с лихвой хватит, чтобы высосать до последней капли влаги из плоти всего сущего, что еще ползает на двух ногах, а уж на расправу со всеми земными травами — и подавно. Так чего же ты, шейх наш дорогой, так стремишься, просто неудержимо, вернуться в те края пересохшие? Ты же здесь, на плоскогорье Хамады, чувствуешь, что вершинами этих гор к небесам приподнят, вот он, ветерок морской, до тебя доходит, ты грибочки кушаешь, бобы, лимончики кислые, ароматы цветов испанского дрока вдыхаешь, лежишь себе под сенью лотоса, тишине внимаешь, руку протянешь — до звезд дотянуться можно, вон их сколько на небе ночном безлунном! И после всего этого — на тебе! За посох свой, былой славы, хватаешься и драться со мной лезешь, непременно хочешь в геенну отправиться, тянет тебя! И чего это, ей-богу, в рай тебя надо цепями тащить? И вправду, чего это людей в райские сады надо цепями тащить? Почему человек сражается за то, чтобы из рая бежать, ведь, покинув его, страдать начинает и клясться, воплями и стонами мир наполняет, чтоб ворота ему открыли?..

На это шейх отвечал:

— А чтоб ты знал, во-первых, хотел он выйти из любопытства. Тяжко, видать, сидеть ему было за стенами с завязанными глазами, не зная, что в мире творится. И шайтан с искусом своим мерзким воспользовался этой его слабостью и нашептал ему, через женщину опять же, что рай, мол, тюрьма, а Вау — застенок еще и почище, и счастья человек не ощутит, пока не выберется оттуда и не освободится. И вот предок наш, прародитель, вышел, значит, из Вау — сада райского в поисках свободы. А когда вышел, увидел, заблудился и оказался в пустыне жестокой, пополз назад на четвереньках и давай в запертые врата стучать, пустите, мол, в стены, да только врата эти захлопнулись у него перед носом и — навсегда!

— О господи! — вскричал вскочивший на ноги Бубу. — И ты это вправду думаешь, что вышел он в поисках свободы?

— Да.

— А чего это всевышний властитель счел его бунтарем, коли уж мы договорились, что свобода — цель благородная?

— А как ты его еще обзовешь? Он ведь мятеж поднял против вышней воли, что полагала его в небесной раковине держать без забот, однако, порешил он ту раковину расколоть и наружу выскользнуть, на просторы земные, чтобы все увидеть и познать, и испытан взять на себя это дело, — потому как был он бунтарем, и здесь коренилась его первая ошибка. А понял он это, только когда надумал домой вернуться после вылазки своей разведывательной. Хозяин дома разгневался и ворота у него перед носом запер — пришлось ему, значит, жить в блуждании, поисках и мытарствах, разрываться между небом и землей, плотью и духом, меж Сахарой и Вау!

Бубу пришел в восторг и воскликнул, пораженный:

— Ну, коли так было, значит, исход вовсе не проклятие! Если он вышел в поисках свободы, то, наверное, там, должно быть, ошибка какая-то. Ведь такой поход непременно был и благородным, и мужественным. Разве не так, шейх наш дорогой?

— Не забывай все же, что он — мятежник, — протянул шейх разочарованно. — Он восстал против воли господа, хозяина дома. В этом причина двойственности тоски. Это же есть причина умножения тех, кого в райский сад на цепях ведут. В геенну вторгнутся — сразу наружу бегут, рай себе искать. А если бы они в рай вышли, все одно надумали бы бежать из раковины наружу — выбраться на волю вольную!

— О боже ты мой милостивый! — пробормотал Бубу в детском изумлении. — Так уж эта геенна необходима?

— А что еще Сахара-то? Как ты это жизнь представляешь без пустыни? Ты разве смог бы дышать, если б тебя заперли где и от Сахары отлучили? Я бы не смог!

Бубу поразмышлял над этим утверждением минуту и пробормотал себе:

— Я бы тоже… Да, признаюсь, я бы тоже не смог…

Он помолчал некоторое время, потом поднял голову и выпалил агрессивно:

— А свобода — геенна, что ли?

— Да, — не колеблясь ответил шейх. — Кто возжелал жить свободным, тому надо принять жизнь в огне, в Сахаре. Сахара — огонь адский прекрасный, потому как это — огонь свободы! Только тут тебе требуется заплатить жестокую цену свободы: надо взять на себя ответственность и все дела на себя взвалить. Ты со смертью всякий миг сталкиваешься, потому что ни от кого милостей не ждешь. Передвигаешься сам по себе, со зверьми всякими борешься, чтоб себя прокормить, и защищаешь себя сам, в одиночку, и опасность один на один встречаешь… И помрешь один, сам по себе. Все потому, что избрал ты сей трудный путь, с которого все люди прочь сворачивают. Это — путь одиночества и свободы!

— Так ты по этой причине по равнине скучаешь и в Центральную Сахару назад рвешься?

— Да. Я не отрицаю, приятно на плоскогорье Хамады, однако, зов настоящей пустыни для меня сильнее, потому что это — зов свободы, а тоска моя обращает огонь адский в благодать, потому что свобода — она только растет и ширится по мере того, как ты в песках увязаешь!

— Конечно, — заявил уверенным тоном Бубу, — клянусь, никогда бы исход не был кощунством, если совершен он во имя свободы. Прародитель к познанию стремился, вот и оказался в пустыне.

— Мы за это заблуждение цену платим. Цену разрыва древнего. Отчужденности первопричинной.

…В Данбабе тяжело дышал адский огонь, пески перекатывались под дыханием южного ветра.

15

Дух терпимости сблизил и укрепил их взаимоотношения. Из далекого Тимнокалина дошли до них вести о бойне.

В том году встретил свою смерть Барака от укуса змеи и навсегда покинул Сахару — так же как исчез из нее до него Хамиду — сгинул в трущобах Кано, положив конец своим таинственным торговым поездкам в эту обитель колдунов.

А через несколько дней после того как доползли вести о бойне, исчез и Бубу.

Конечно, купцы первыми сообщили о событиях. Говорили, правитель погиб вместе со своим войском гибелью странною — от неведомых сил.

Естественно, никто не поверил в душе этим мифическим россказням. Потом еще один караван прошел, и купцы сообщили, что несчастные дети шакала оседлали гигантское облако пыли и обложили его в Тимнокалине в отмщение за старые пакости, которые он наслал на их племя. Однако мудрые пастухи говорили совсем иное. Начинали они свои занимательные рассказы с «металлического сундука», божились, что за налетом стояли джинны. Рассказывали, будто народ ожидал, что произойдет нечто подобное, но все их воображение не могло превзойти этого безобразия, поскольку шейх братства получил сундук в дар от одного из купцов. Все вспоминали разговоры о том, будто гадалка-предсказательница Тимит стоит за этим тайным подарком. Не исключалось, что золотой песок служил волшебным амулетом. Пастухи говорили, будто люди выдающиеся утверждают, что гадалка не нуждается в том, чтобы насылать на кого бесовские чары, поскольку самого золотого песка, как гласит древний закон, уже достаточно, чтобы вызвать нечистую силу. Оказывалось, будто люди думающие склонны к тому, чтобы скрывать истину от шейха, джинны были достаточно сильны и смелы, чтобы взять дело на себя и отомстить обидчику за то, что завладел он пригоршней праха, населенного духами, и нарушил договор.

После всей этой болтовни пастухов Бубу пошел прогуляться на воздух, подышать ароматом цветов испанского дрока, оставив одного вождя разбираться со старшим из них о причине трагедии племени и судьбе старейшин.

Он ушел незадолго перед закатом и вернулся, когда уже время клонилось к полуночи. Прислушался к дыханию лежавшего на земле шейха и понял, что тот не спит, а глядит на звезды во мраке. Он подошел к месту очага и развел огонь. Полазил по камням, нашел трюфель — тот был из вида красноземных. Он повертел его в свете пламени и долго разглядывал. Стащил полоску своего лисама с носа, понюхал, как тот пахнет. Сделал долгий глубокий вдох, наслаждаясь чудесным ароматом, не в силах от него оторваться и сомкнув веки. Потом заново принялся вертеть гриб в свете пламени. Произнес так, будто продолжал давно начатый разговор:

— На сокровище набрел, из тех, что и не снилось нам отыскать в этом угоду…

Шейх молча следил за ним спрятанными в полосках глазами, но не шевельнулся и ничего не ответил.

— Я приготовлю чай, — сделал предложение Бубу, не отрывая взгляда от своей редкой находки. — Я хотел, чтобы ты разделил со мной праздник. Я же наткнулся на трюфель, когда весна не отошла.

Вождь заворочался на спине, а Бубу продолжил:

— Жители Сахары не очень склонны питаться трюфелями весной, пока их осенние дожди не сдобрят. Так вот, найти трюфель во время года, когда еще осенних дождей не было, это, знаешь, как получить клад какой, безо всяких там заклинаний.

Шейх встал. Поправил линии лисама на лице и склонился над костром. Протянул руку, взял трюфель у Бубу. Повертел в руках, рассматривая его. Размеру среднего. Красного цвета с пепельным опенком. Весь изрисован смутными линиями, усиливающими его красоту и очаровательную таинственность. Внизу у него — выпуклый выступ, на который налипли крошки почвы и песчинки. Шейх поднес гриб к носу, вдохнул букет запахов. Смежил веки, пробормотал в восхищении: «Аллах! Аллах!»

— Облачко бродячее проходило здесь прошлой осенью, — проговорил он, не открывая глаз, подняв голову к небу. — Облачко бродячее наделило тебя сокровищем.

Бубу поставил чайник на угли, сказал неожиданно:

— Нынче никто тебя не остановит. Можешь добираться до своей геенны, когда захочешь.

Они обменялись быстрыми взглядами. Вождь не ответил. Продолжал бормотать себе под нос что-то о таинственном плоде, словно ребенок, получивший забавную игрушку.

— Можешь отправляться себе на волю, в геенну свою, — продолжал подстрекать его Бубу.

Он подошел к шейху поближе, так что вождю уже было нельзя отвернуться от испытующего взгляда.

— Первое, чему мы научились у братства, — произнес Бубу дрожащим голосом, — это — читать язык символов. Ты знаешь, что значит получить единственный для поры года трюфель, когда они вообще не родятся?

Он придвинул голову еще ближе, так что их чалмы коснулись друг друга, прошептал:

— Это — знак конца. Конца нашему братству дервишей. Ты конец усматриваешь в жизни внутри этой сахарской геенны, а мы…

Не докончив фразы, он отодвинул голову.

А утром — скрылся.

16

На обратном пути он проезжал Сердалис. Там шейх оазиса поведал ему, как дервиш Бубу осуществлял освобождение духа из заточения в суфийской экстатической пляске зикр, в которой состязались одержимые на ножах, а мюриды — ученики и последователи обменивались ударами в сердце — якобы высвободить его из плена. В том кругу Бубу оказался единственным победителем. Шейх рассказал, что тот умудрился будто бы одним ударом извергнуть сердце из груди, не пролив из него ни единой капли крови — и показать все так, что все одержимые убедились в этом воочию при свете костра!

Шейх отвел гостя в молельный уголок аль-Кадирийя. На фасаде домика Адда увидел знамя, символ общины кадиритов, оно было перевернуто, и он не понял, то ли это было в знак скорби по мюриду Бубу, то ли по еще большей потере братства…

Глава общины вышел приветствовать их на широкую площадь, осененную листвой трех пальм с очищенными стволами и длинными красивыми ветвями. Он предложил обоим присесть в тени, а один из мюридов-послушников принес очаг и посуду для чая. Шейх общины долго занимал их речами о торговле, голодухе, южном ветре, вероломстве племени шакалов, божией любви, обычаях магов, изгнании и… об Аллахе! Однако, до рассказа о ходе побоища он так и не дошел, стараясь обойти тему смерти. Когда Адда уже надумал откланяться, шейх этой общины извинился и попросил гостя остаться с ним наедине. Вечный властолюбивый палач небес к тому времени повернул свой ход долу, его адский диск в наметившейся агонии устремился к своему извечному убежищу за горизонт.

Шейх общины сказал:

— Не добьется искры огня и не одолеет пути непременного тот, кто не стерпел угля в лоне своем.

— Не понимаю, — произнес Адда после некоторого молчания.

Шейх общины продолжил речь так, будто именно подобного ответа он и ожидал от собеседника на свою таинственную головоломку:

— Я в своей речи не использую двусмысленностей дервишей и их секретов. Поверь мне. Я хотел сказать, что ты стойко претерпел испытание свое и Аллах вернул тебе племя.

— Да, вернул… Пух и прах, вдов и сирот…

— На господа уповаю! Во всякой беде мудрость есть. В ущербе — прибыль, а в презренном — благо и радость.

— Однако… Подожди. Я вижу, ты не разделяешь мнение твоего верховного шейха, несмотря на то, что шейх местной общины кадиритов.

Шейх улыбнулся прежде чем ответить:

— В каждом братстве — две противоположности. Жизнь нас всех обучила видеть, ничто в мире не существует без своей противоположности. Аллах наделил жизнь законом противоречий, мужским и женским полом. И наше братство также благосклонностью пользуется, поскольку есть в нем грани.

— Правду сказать, я пренебрег аль-Кадирийей, когда повидал верховного шейха, который вызвался нас на праведный путь свободы вывести и обещал нам, что вернет нас к истокам веры и вдруг — обратился к мирской власти, словно султаны османского племени. В чем же разврат, о господи, — в людях или в учении?

И в том, и в другом. В душе, и в месте. И расхождение мое с верховным шейхом не в понятиях его, а в душе его, подвластной злу. Знай, о шейх Адда, что правитель и благоустроитель не встречаются в одном сердце. Потому что весь власти тяжелее и сильнее. Перед истинным добродеятелем путь один — пещера. Пустыня. Уединение. И если поддастся он искусу однажды, и покинет свою пустыню, выйдя к людям, то впадет в заблуждение, потому что шайтан перехватит инициативу и поведет дело.

— Ты хочешь сказать, что иблис стоял за спиной и вел шейха братства?

— А кто ж иной?

У Адды вырвался горький смешок, он пробормотал в изумлении:

— Клянусь, ты более неумеренный, чем я было подумал. Ты ударяешься в крайности больше, чем я.

— Ты скромничаешь, шейх Адда. Тайна твоей силы в этой скромности. Ты знаешь, что не был слишком невоздержан, когда бы то ни было. И если бы Аллах лишил тебя таланта умеренности, словил бы ты ветер, как хватают его все впадающие в крайность, не взрастил бы ты ни зернышка благородства, ни славы, какими ты пользуешься сегодня даже у малых девиц по всей Сахаре. Но все же, оставим это. Я пригласил тебя по другому поводу.

Оба замолчали. Вождь был в ожидании. Они обменялись быстрыми взглядами. Шейх общины начал разговор:

— Чего ты возгордился и скрываешь свое любопытство? Ты не спросил меня, как освободился истинный кадирит от тюрьмы плоти, земли и людей.

— Бубу?

— Да. Истинный кадирит.

— Ты говоришь о нем: истинный, а он больше других правоверных почитает верховного шейха.

— Но он и есть истинный именно по этой причине. Истинный означает здесь: невинный, чистый, дитя. Поэтому он слепо поверил верховному шейху. А когда открылось, что иблис ведет все поступки и деяния шейха, он углубился так далеко и обнаружил, что благословение невозможно. Ты знаешь, почему? Потому что он совершил грех, который не мог себе простить.

Шейх общины перестал двигаться, блеклым взглядом он следил за Аддой — глаза его побелели по причине аскетизма и долгого уединения.

— Грех он совершил в отношении тебя! — неожиданно горячо воскликнул он.

Вождь опустил голову. Покрывало опустилось на вершины гор, и в полумрак оделась равнина.

Шейх общины сказал:

— Он не простил себе, что воспрепятствовал тебе отправиться в Центральную Сахару и вернуться к родному племени — в течение нескольких лет. Однако он признался мне, что воспрепятствовал твоему возвращению на волю. А для того, чтобы исправить подобную ошибку, в мире средства нет.

— Он преувеличил. Аллах Всемилостивый, преувеличил. Поверь мне.

— Он нацелил удар в сердце не в твою честь, а потому что хотел покинуть тело, отягченное грехом. Он поведал мне, как поднял над твоей головой меч, чтобы не дать тебе пересечь голубые горы. А потом… Он прочел знамение в трюфеле.

— В трюфеле?!

— Он сказал, что наткнулся на гриб через несколько дней после трагедии с шейхом верховным. И увидел, что в нем знак божий уйти.

— О Аллах Всемилостивый!

— Он мне также сообщил о твоем представлении о свободе. Сказал, что вы будто бы сошлись на том, что она возможна лишь в огне геенны.

— Геенны?

— Я имею в виду: в пустыне. Что такое Сахара, как не геенна огненная? Может ли Сахара дать приют аскетам и превратиться в оазис уединения, если станет зеленым садом? Тогда она станет райским садом для черни и прибежищем магов.

Вождь в знак согласия покачал головой и принялся внимать тишине.

Глава 2. Бурдюк

«Замесил Господь тело человека из глины и поднялся в небо спослать ему душу для оживления его, оставив позади его собаку охранять тело в пору своего отсутствия. В это время явился Иблис и вдул в собаку холодный ветер, усыпив ее. Прикрыл он ее шкурой из меха, чтобы не смогла проснуться рано, а потом плюнул на тело человека и осыпал его нечистотами до такой степени, что пришел бог в отчаяние от невозможности очистить плоть от сатанинской гнили. Исходя из этого решил бог вывернуть кожу человека наружу и что было снаружи укрылось внутри. Именно это и есть причина гнилости плоти человеческой».

(Из легенд краснокожих индейцев в переложении Джеймса Фрейзера, «Золотая ветвь», «Фольклор в Пятикнижии», I том III энциклопедии.)

1

Старейшины его не посещали, потому что видели: недуг его не такой как все. Лечение порицалось, о нем не было предписаний в шариате знати. Что может быть удивительнее такого противоречия в поведении благородных шейхов! Они не признают мужчину, не приветствуют благородство всадника, если он не поражен влюбленностью и женопоклонением, а если любовь его поборола и он свалился больным, они его презирают и насмехаются над его страданиями. Но всадник — не всадник, если не был влюблен, и он перестает быть рыцарем также и в том случае, если любовь его одолела. Любовь к женщине — испытательный полигон для рыцарей у жителей Сахары: кто выдержал страсть и избавился от нее — стяжал славу, а кто вляпался и упал на колени — того высмеивают в позорящих его стихах и презирают.

Он знал, что о его положении пускают пакостные слухи, но он заметил, как некоторые кружат вокруг шатра темными ночами.

В первые дни болезни лихорадкой они посылали к нему поэтессу, и та наигрывала ему горестные мелодии, лихорадка усиливалась, и все тело еще пуще прежнего горело огнем. Явилась группа молодых девиц, они принялись играть мелодии специальные — любвеобильные, для народа экстатического и возбудимого, тех, что впадают в объятия к джиннам. Он проспал ночь после ухода девиц, но поутру выглядел еще бледнее и осунулся больше. Девицы вернулись с заходом солнца, Ахамаду пришлось встать и выгнать их из шатра.

В тот час мудрецы решили послать к нему имама.

Он выступил поздно вечером, раскатывая мелкие камешки своими старыми ногами в старых сандалиях, добрался и все время пытался укрепить полоску белого лисама на кончике своего крючковатого носа. Муслин не поддавался и скатывался с носа вниз, всякий раз оседая на губах. Однако имам попыток не прекращал и упорно подтягивал ткань кверху, на кончик носа. Он отругал стайку молодежи, собравшейся в кружок у шатра и дал знать Ахамаду, что желает побеседовать с больным наедине. Он сел в головах у Ухи рядом с опорным шестом и стал бормотать аяты из Корана. Перебирал зернышки четок молча, пока молодежь не отошла от шатра. Произнес в полной темноте:

— С прискорбием вынужден сообщить тебе, что шейхи возмущены и считают, что так не годится.

Уха долго молчал, прежде чем отреагировать своим слабым от долгого голодания голосом:

— Разве владеет раб средством остановить волю божию? Недуг есть недуг. Посланец господа.

— Твой недуг не такой, как прочие.

— Да моя болезнь хуже всех будет!

— Где Уха? Где его воля, подчинившая магов джунглей? Где его десница, расколовшая трезубцы шакальего племени? Где наш Уха-рыцарь?

— Воля рыцаря годится для магов джунглей и шакальего племени, однако, господин наш факих, разве пригодна она на что в случае с принцессой Аира?

— В тебе причина всего, что случилось. Ты слишком долго плутовал и кружил вокруг нее, так что один из вассалов вскружил ей голову и покорил сердце ее, похитил прямо из твоих рук, и случилось с тобой то, что произошло однажды с кошкой, охотившейся на мышь.

Он закашлялся, прочистил горло и продолжал:

— В роще родниковой Адрара видел я, как маленькая черная кошка охотилась за мышью несчастной. И вместо того, чтобы схватить ее да растерзать когтями своими, она из зарослей камыша долго за ней наблюдала, а потом начала забавляться со своей жертвой, толкать лапами да переворачивать кверху брюхом, потом оставила, дала ей ускользнуть на какое-то расстояние, бросилась за ней и опять ее схватила. И так продолжала эта кошка «играть» долго со своей мышкой несчастной, и наступил решающий момент расплаты для кошки — прыгнула мышка и скрылась в норе! А ты знаешь, что с кошкой сталось? Тьма спустилась, я там ночь провел, на краю оазиса, чтобы поутру отправиться на местный рынок. Только эта глупая кошка покою мне не давала — не спал я той ночью. Она все продолжала мяукать да плакаться, кружила вокруг ямки до утра, очевидно, не веря, что мышь в состоянии убежать от нее с такой легкостью. А мышка-то выжила по причине безрассудства самой кошки! Понятно тебе?.. А! Молчишь! Женщина — она как мышь, если попалась тебе в руки, разбирайся с ней, потому как если не сделаешь — вмиг ускользнет, потому что всегда мужик другой найдется, тебя опередит, если в должный момент инициативу не проявишь, он у тебя из рук ее вырвет!

— Воистину, я ожидал от тебя сочувствия да поддержки, а ты вот только боль разбередил!

— При таком ударе никакая защита не поможет. Не ополчились на тебя джинны, никакой призрак не выскакивал, чтоб тебя испугать. Нет у факихов уловок против злых демонов сердечных. Между нами и ею — занавес плотный натянут, сынок. Однако, скажи мне: ты не пытался как-нибудь отвадить от нее этого сына вассалов?

— Как?

— Вызвать на поединок. Никто тебя не осудит, если ты ему в поединке череп проломишь.

— Да меня же все позорить начнут за поединок с представителем племени вассалов. Рыцарь сражается только с рыцарем!..

Имам замолчал. Гиблый ветер дохнул жарко, бросил в лицо неожиданно пылевой вихрь. Он опять начал бормотать новые аяты очиститься от пыли, насылаемой бесовскими рыцарями джиннами, и наконец произнес свое последнее предложение:

— В таком случае тебе остается одно: биться об заклад.

— Заклад?!

— Да. Самый древний судья в Сахаре. Только подожди: что ты мне дашь, если план мой удастся?

Уха поднялся с постели. Надежда вернула его к жизни, в глазах загорелся блеск. Дрожащим голосом он проговорил:

— Я тебе дам… Я тебе дам что угодно. Говори!

— Трех верблюдов белых и махрийца резвого, да новый «илишшан»[165] в придачу!

— Я думал, ты больше запросишь.

— Я — человек умеренный.

— Ну, а теперь расскажи мне про заклад. Это что, старейшины предложили?

Имам повертел четками в руке и, помолчав немного, произнес:

— Заклад твой — взобраться на вершину Идинана.

Опять воцарилось молчание. Имам слышал частое, напряженное дыхание Ухи. Налетел ветер, дышать стало труднее. Наконец Уха проговорил:

— Только ведь он — шайтан горный. Ты знаешь, он же горный баран — Удад его прозвище, а не просто имя. Его Удадом прозвали, потому что он искусен в горах да по скалам лазить. Этот заклад опасный будет, рискованный.

— Это не твое дело.

— Как это?

— В деле этом секрет есть.

— Секрет?

— Это не твоя забота. Ты мне веришь?

— А если он заберется?

— Не заберется.

— Да он же баран горный, господин ты наш факих! Ты не видел, как он, попрыгивая, на горы взбирается.

— Мне видать его совсем не требуется. Я верю в Аллаха и в секрет.

— Секрет?

— Да.

— А что ж это?

— Секрет не останется секретом, если будет известен двоим. Он секретом будет, пока таится в голове у одного человека только.

Влюбленный промолчал. Сделав несколько глубоких вздохов, произнес:

— Боюсь я, проиграю пари. Потеряю я принцессу.

— Если не хочешь верить мне, доверься тайне! — проговорил имам уверенным тоном. — Кто в тайну не верит, не верует в Аллаха!

— О господи… На Аллаха я уповаю…

2

Тем не менее сердце влюбленного не успокоилось. Если он проиграет пари, и бес Удад сможет взобраться на каменную стену, тогда он навсегда потеряет свою любимую. Так продолжал внушать ему голос искушения темными долгими ночами. Он зевал, расслаблялся, иногда думал, что уже задремал, но злое внушение возвращалось и говорило ему на рассвете бесовским шепотом: «Жизнь — что игра. В ней победы не одержишь, если не найдешь в себе смелости поставить на все. Даже на голову свою. А голову свою спасет только тот, кто ее заложил».

Влюбленный был в смятении, он колебался между двумя искусами. Первый предупреждал и предостерегал его, а второй — поощрял и подталкивал.

Ахамад посетил его и нашел приятеля в крайне ужасном состоянии. Нерешительность в принятии решения, смятение перед выполнением задачи — недуг похуже влюбленности.

Он приблизился и нагреб дров к очагу. Развел огонь у входа, пошел и вытащил из угла палатки все атрибуты для чая.

— Я было подумал, что оружие факиха покрепче будет, чем бесовские козни, — сказал он. — Однако вижу, что визит его улучшения не принес.

— Да он сказал, что любовь — это бес в сердце, и нет связи между ним и джиннами и прочими зловредными обитателями пустыни.

— А что, он защитный хиджаб не прочел?

— Отказался, предложил биться об заклад.

— Заклад?

— Сказал, что мне ничего не остается, как вызвать Удада и предложить ему этакое смутное пари: поставить между нами судьей вершину Идинана. Если взберется он на нее, я отказываюсь от притязаний на женщину, а если провалится — сам сцену покинет.

Ахамад даже подпрыгнул.

— Это безумие, — прошептал он. — Удад — чистый джинн, он в состоянии на само небо тебе взобраться без всякого пари.

— Да вот наваждение мне то же самое внушает…

— Наваждение?

— Ну, голос внутренний, увещеватель, он много чего мне вчера наговорил.

— Раз уж ты упомянул голос… Я предлагаю тебе подождать, посмотришь, чего увещеватель еще подскажет. Я не знаю, но чувствую к нему больше доверия, чем склоняюсь к речам факиха.

Уха промолчал. Диалог утомил его, он сделал глубокий вдох. Потом спросил:

— А что увещеватель — будет?

— Ну, совет старейшин вчера решил увещевателя прислать.

— И что ж это, на визит такого увещевателя тоже согласие шейхов нужно?..

— Потому что он придет не с визитом для успокоения или соболезнования, а как, так сказать, предвестник, для разбора дела и лечения.

— А что, этот предвестник в состоянии найти общий язык с бесом в сердце? Что он — сможет, если факиху не удалось?

— А почему нет? Всякий человек, знаешь, уникальное существо. Душа, брат, сокровище, клад. В сердце каждого человека дремлет тайна великая.

Уха обхватил свою голову тощими руками и потянулся немощным телом к опорам в углу шатра, сердце у Ахамада сжалось от сожаления. Все это тело было похоже на скелет. Слезы блеснули в глубоких глазных впадинах его обладателя, глаз почти не было видно. Он пробормотал себе под нос:

— Ах-ах, Ахамад… Не знаешь ты, как я томлюсь по вождю нашему. Если бы шейх Адда был среди нас…

Закончить фразу ему не удалось. Верхняя часть чалмы раскрутилась и упала ему на глаза — и сам он свалился.

3

Назир[166] также попросил беседы с больным наедине.

Он явился один уже с приходом сумерек. Пришел без посоха. Душа сама вела его, так же как и нашептывала, что говорить. Его рафигат[167] тащился по земле. В его свободно болтавшихся складках он выглядел еще тоньше и стройнее. Он присел на землю у входа. Вытащил щепоть молотого табаку из маленького кожаного мешочка. Эту щепотку он тонкими пальцами засунул себе под язык. Потребовал, чтоб любопытные удалились, стал ждать.

Ахамаду, наконец, удалось спровадить молодежь прочь, он вернулся и сел на корточки у входа. Стал разглядывать увещевателя-назира, а тот забавлялся, жевал свой любимый табак и буравил его пустыми глазами в красных бликах сумерек. Поза увещевателя нисколько не изменилась, Ахамад понял — поднялся и ушел.

Когда Ахамад удалился, Уха услышал голос увещевателя:

— Кормится сын адамова племени благородной и чистой пищей, в то время как питаются животные твари пищей подлой, худым кормом зеленым и сухим, и вместе с тем пища благородная превращается в животе человеческом в отбросы гнилые более чем помет скота. И знаешь, почему?..

Голос назира был чист, в нем чувствовались достоинство, торжественное величие и еще какая-то непонятная нотка. Вождь не ошибся, избрав его увещевателем племени и разносчиком благих вестей. Уха наслаждался нотками этого голоса, словно это было прекрасное пение, но смысла он не улавливал и не понял слов.

— Не понимаю, — произнес он.

— Грех. Это грех обращает отбросы человеческие в яды, гниль да зловонных червей. Грех — вот что плоть отравило. Так знай, что тварь адамова есть существо, рассеченное пополам, на две части, два меха или, лучше сказать, на два бурдюка. Я предпочитаю сказать: бурдюк. Плоть есть бурдюк для гниения и похотливых утех. А в душе — бурдюк для греха и преступления!

— О господи!

— Так что же прельстило тебя в девице аирской: бурдюк гнили или бурдюк ошибок?

Уха вздрогнул. Длань гурии сдавила ему сердце, так что кровь пошла. Все тело прошиб пот, оно принялось дрожать. Он попытался что-то сказать, протестовать, отвергнуть, но не смог и слова вымолвить.

А прекрасный голос воззвал вновь — словно это был голос ангела с небес либо пророка от Аллаха:

— Да. Ты не в красавицу из Аира влюбился. Очаровательную принцессу-эмиру из Аира, рожденную мулаткой из Эфиопии, ты впал в сильное увлечение комком плоти да крови, жира да отбросов, премерзкой жижи, которая внушает отвращение. Большой бурдюк гнили. Ха-ха-ха!

Голова Ухи раскалывалась от боли. Он опрокинулся навзничь возле опорного шеста, его пустые кишки силились вызвать рвоту. Только прекрасный, чистый, величавый голос не умилостивил его:

— Ты прибегнешь к уловке и скажешь себе: «Я не в плоть влюблен. Я влюблен в ее чистую суть. Я люблю душу». Это новый обман. Это ложь еще большая. Это иной бурдюк, скрытый в бурдюке гниения, он еще отвратней и безобразнее. Это — корень несчастья, ввергнувший нашего прародителя во зло — пошел он и вкусил греха. В нем причина блуждания нашего по Сахаре и вечного отчуждения нашего. Ладно! А не соблазнила ли тебя дщерь Аира и не прельстила ли чем, прежде чем ты влюбился в нее? А теперь: кто отвернул от тебя лик свой ради того зеленого призрака, что обитает в расщелинах гор? Девица дьявольская твоя черпает вдохновение из бурдюка греха и преступления.

— Замолчи! — заорал Уха с невиданной яростью. — Прочь! Кто ты есть? Ты что, искус проклятый?

Он выпрыгнул наружу. Узел его чалмы распался, она слетела наземь, он побрел прочь, таща за собой конец убора. Потом обратил внимание на чалму, остановился в ужасе. Усталость и мысли одолели его, он рухнул, пополз на четвереньках, пытаясь одновременно обернуть полоску лисама вокруг головы. Увещеватель настиг его. Он встал над его головой и прочитал свое жестокое пророчество, будто читал маговское заклятие:

— Бежишь ты от истины, а в состоянии ты выпрыгнуть из души своей? Ты связан заблуждениями и желаешь излечиться от недуга. Жаждешь избавления, не уплатив цены, как всякий раб. Ты — раб! Если б ты хотел вылечить себя от недомогания, если б хотел ты вернуть себе утраченную честь, то пошел бы мигом к Тенери и сказал бы ей: «Ты — кровь. Ты — моча. Ты — слизь. Ты — гной. Ты — червь. Ты — помет гнилостный из скотского чрева!» Изготовься ныне и повторяй за мной, если ты свободен…

Влюбленный опрокинулся, его опять одолела рвота.

— Не могу! — взмолился он. — Это мерзко. Это скверно. Уходи. Уйди прочь отсюда!

— Не сдвинусь я, пока ты не станешь мужчиной. Страсть твоя что вино, иллюзия, ложь. Поди и скажи ей: «Ты — гниль, Тенери, как же я мог любить тебя?» А если не в силах, то знай, что не хочешь ты пробудиться от пьянства страсти, освободиться от иллюзий и лжи, да какой же свободный может любить бурдюк отбросов или другой бурдюк внутри него — бурдюк греха? Повторяй это в душе своей, десять раз повтори, а затем ступай и брось ей это в лицо!

Уха медленно полз по камням, упираясь в землю руками. Он пытался было встать на ноги, однако, от немощи пришлось лечь на землю, но опять захрипел, забормотал заплетающимся языком:

— Сладкий у тебя голос, а речь какая отвратная!

Увещеватель не преминул возвещать ему свое небесное пророчество:

— А ведь речь моя слаще моего голоса. Не желаешь ты знать недуга своего, так как же стремишься ты вылечиться? Надо повторить, попытаться сказать: «Ты — бурдюк гнили и бурдюк греха, о Тенери, как же могу я любить тебя?!» Десять раз повтори, а не то — не вылечишься. Останешься рабом бабы, тенью бурдюка гнилостного. Не освободишься иначе, честь не вернешь!

— Ты — слепой! Ты все это говоришь, потому как слепой!

— Если б не был я слепой, не узрел бы бурдюк. Есть у меня зрение видеть его, а вот ты-то, видать, зрения лишился. Ну, кто из нас слеп, ты или я?

Уха издал мучительный стон от неимоверной боли, однако жестокое пророчество так и осталось висеть над его головой, словно рок.

4

Приняв еду, он воздержался от разговоров.

Не обменялся с Ахамадом ни единым словом за три дня. На четвертый день он собрался с силами и попытался даже оседлать своего махрийца. К нему бросился Ахамад и стайка товарищей, однако он заявил, что принял решение выехать на пастбища и отдохнуть. Ахамад вызвался сопровождать его, но он отказал.

Он уселся в седло своего бегового верблюда, и оно поглотило все его истощавшее тело. Все наблюдали в утреннем свете, как он направляется по дороге к востоку — она проходила между двумя горами-близнецами и вела в Тадрарт. Издали он выглядел, как блеклый призрак.

В Тадрарте он слонялся у подножий. Передвигался промеж круглых гробниц предков. Его видели пастухи — он очищал скалы и камни от костей мертвецов и долго стоял там в смиренной позе. Иногда он находил там скалу, на которую можно было удобно присесть — сидел, как идиот, вперившись в пустую яму могилы. Любопытные пастухи не преминули приблизиться и подсмотреть за ним и понять, чего он там разглядывает. Видно было, как он вытаскивает череп, голень мертвого мужского скелета или локоть из могильной ямы и любуется ее блеском в ярком солнечном свете. Он разглядывал все это подолгу, иногда такое его сидение там продолжалось с утра до вечера. Один из этих пастухов потом рассказывал, как навестил его ночью в день принесения жертв при полной луне и принес просяную лепешку и жареный окорок задней ноги горного барана и увидел, как он там крутит в руках страшный череп. А когда он очнулся от забытья, пришел в замешательство и спрятал череп в складки своего широкого джильбаба, сжал губы и за все время пребывания с ним посетителя не проронил ни единого слова.

Другие пастухи рассказывали еще более отвратительные легенды о его поведении там. Они клялись, что видели, как он таскал на спине падаль, трупы гнилые мертвых животных и сваливал их в кучу перед своей пещерой, чтобы лицезреть, как они разлагаются, гниют, как по ним ползают черви и насекомые. Говорили, будто гнилой запах становился непереносимым, особенно, если с западной стороны дул ветер. Передавали потом, будто он взбирался на кручи, гонялся за козлами, но не для того, чтобы мясо есть — он оставлял добычу гнить и разлагаться перед его пещерой. В конце концов пастухи были вынуждены угнать свой скот и предоставить Тадрарт в полное его распоряжение, они отправились в лощины и вади Матхандоша и Массак-Меллета.

Однако то, что поведал об этом дервиш, было безобразнее всех прочих рассказов.

Он сказал, что один мудрый пастух сообщил ему секрет исцеления Ухи. Он клялся всеми святыми — Танис, Аманаем и господином нашим Абдель-Кадиром аль-Гиляни, что видел собственными глазами — да пусть черви их пожрут, если не так! — как упрямый Уха стал на колени на голубой труп, по которому ползали черви и которым даже стервятники и вороны пренебрегали, и отрезал ножом кусок этой падали и ел и жевал ее, бормоча про себя какие-то слова непонятные, вроде бы — заклинания магов.

Дервиш сказал, что того пастуха после его рассказа мерзкого долго рвало. Вырвало и самого дервиша — понятное дело, что то же ожидало и всякого, кто слышал это отвратительное дикое повествование — человеческая плоть не выдерживала.

5

Однако исцеление Ухи и его возвращение в становище после возвращения к нему здоровья заставили многих поверить в дикую повесть, в ту страшную тайну, которую поведал дервиш.

Уха вернулся совсем в ином настроении. Он шутил с Ахамадом, обменивался с приятелями и вассалами анекдотами, разговаривал со всеми по прибытии весело и игриво. С аппетитом ел жаркое из мяса жертвы, которую закололи в его честь молодые парни, выпил целый кувшин кислого молока, а ночью все услышали его голос — он распевал трогательную песню с рефреном «гали-гали» без всякой при том скорби или какого бы то ни было признака на психическое возбуждение и экстаз. В тот же вечер он предложил провести стихотворное состязание. Ахамад и молодежь с непрекращающимся удивлением все время наблюдали за ним. Они бросали друг другу изумленные взгляды по поводу такого чуда, свалившегося ему на голову на дальних пастбищах и совершившего в ней чудесное превращение. Он покинул их чистым призраком загробного мира, а вернулся благородным мужем, У которого кровь на щеках играла, а в глазах горел огонь радости жизни. Он шутил со сверстниками, отпускал остроумные шутки, напевал веселые мелодии в ночь жертв. Он уехал, соблюдая пост, ничего не ел, отказывался молока выпить, а вернулся таким прожорливым, вечно голодным и с аппетитом поедал всякое жаркое.

Все долго перешептывались, интересовались причиной такой перемены и пришли в заключение к выводу, что в деле этом есть какая-то тайна. Россказни пастухов их не убедили, дикое повествование дервиша о поедании падали люди тоже отмели. Все их беседы кружились вокруг того самого визита увещевателя, они вспоминали, каким больной был до этого и как он повел себя после визита, когда, никак не комментируя ничего, он вообще ни слова не проронил. Конечно, заключили люди, тайна кроется в этом самом визите.

А через два дня видели, как Уха в закатных сумерках прокрадывался в шатер назира-увещевателя. Тут-то ровесники воочию убедились, что были правы.

6

Никто не знал, что произошло между этими двумя. Однако все племя гудело о том, что было между ним и имамом, когда они встретились на просторе после похода Ухи в шатер увещевателя назира.

Имам в гневе накинулся на него:

— Вижу я, оставил ты побоку законы небес и нашел себе судию в назире — вещателе зла и магов!

— Храни меня Аллах! Назир ни одного дня не был вещателем зла, никто не слышал, чтобы он был магом!

— Да этот провозвестник никогда радостный вести не приносил, с того дня как в племени появился!

— Признаюсь, голос у него величавый, небесный!

— Стыдись! Голос иблиса тоже сладкий, только он в геенну влечет!

— И чего это наши богословы над смертным себе позволяют! Весь народ говорит, ты угодников не выносишь — ни его, ни дервиша.

— Позор! Мы наследства не делили, чтобы препираться, я в долг ни у кого не занимал — ни у него, ни у дервиша! Кто ж это про меня всякую ложь распространяет? Кто тебя против меня настроил?

— У меня нет ни единой причины нашу с тобой дружбу во вражду обращать.

Имам замолчал. Они прошлись немного по равнине. Дома остались позади, они направились на простор в сторону гор. Имам заговорил вновь:

— Да упокоит Аллах отца твоего. Он действительно был мне другом. А вот ты показал, что намного меньше в тебе благородства будет… Что?.. Страх не в природе людей благородных.

— Страх?!

— Да. Ты об заклад не бился из-за страха потерпеть поражение, да еще по причине своей скупости.

— Скупости? Что-то речь твоя, господин наш факих, смахивает на речь мужа, желающего другого мужа спровоцировать, чтобы на поединок вызвать. Да разве позволяет мне обычай с имамом состязаться?

— Ты испугался биться об заклад, — продолжал имам свою провокационную линию, — да еще не заплатил мне залог, который я в обмен на секрет попросил.

— Разве плата здесь уместна, когда рыцарю красавица по душе стала? Когда это любой благородный деньги бы стал выручать да платить, чтоб любимую себе добыть? Скажи уж, что хочешь на поединок меня вызвать.

— Ха-ха-ха! Бежишь ты от уплаты, прикрываешься заклятьями магов. Ишь ты, чего заговорил — о благородстве да сердцах влюбленных, о возлюбленных красавцах… Ха-ха-ха! Ты заклятия магов предпочел, потому что цену за них не платишь, знаешь себе, как могилы прадедов разрывать да черепа их раскидывать, мертвечиной да падалью питаться! А-а! Ха-ха-ха! Скажи-ка мне…

Он протер слезы с глаз и продолжал:

— Я не жду от тебя признания сейчас в скупости твоей. Однако скажи мне честно, покойным родителем твоим поклянись: вкушал ты падаль да червей, а? Ха-ха-ха! И какой же это хитростью заставил тебя колдун мясо мертвечины поедать в поисках исцеления? Ха-ха-ха!..

Он откинул голову назад и захохотал во всю мочь. Уха остановился как вкопанный, пытаясь возобладать над тем жаром, в который кинуло всю его плоть и ударило в голову. Он подавил ярость и сдавленным голосом произнес:

— Грешно мужу-богослову, мудрому, ученому байки глупого дервиша повторять…

— А чего же это дервиш так тебя порочит? Ты ж недавно сам мне признавался, будто он угодник святой?

— Дервишу я не нравлюсь. Ты это знаешь.

Но имам опять завел свою провокацию:

— Не один только дервиш про все это твердит. Все племя уже знает. Большую ошибку ты совершил в тот день, когда решил, будто какой секрет в этом мире может так навеки секретом остаться. Вот ты и видишь, что Аллах направил к тебе посланца тайного в пустыне сухой бесплодной, чтобы возвестить о тайне мертвечины во всеуслышание. Хе-хе-хе! Ну-ка, представь себе положение твоей возлюбленной принцессы, когда она слышит от челяди своей и рабов, как они вовсю эту историю рыцаря Ухи перемалывают, что он на падаль кидается да мертвечину жрет, как пес! Ха-ха! Скупость тебя бежать заставила от уплаты денег да мертвечину поедать. Поэтесса начала поэму слагать, обольет тебя позором на века! Ха-ха-ха! Бьюсь об заклад, что поэтесса наша уже эту поэму сложила.

Уха пошел прочь, оставив имама стоять в темноте и заливаться своим хохотом.

Глава 3. Законы земные и законы небесные

«Грязь и фальшь — вот что противно богам!

Берт Амигро «Книга мертвых»

1

Все племя отметило с удивлением такое веселье.

В день, когда назир из увещевателя вновь стал глашатаем и вышел с известием о смерти гадалки, повторяя своим благозвучным небесным голосом: «Нас опередила Тимит», все лицо его излучало благость. Язык твердил свое известие, а лицо излучало благость. Между ними, тем не менее, никогда не было вражды, которая могла бы спровоцировать злорадство, да у него вообще ни с одной тварью в Сахаре вражды не было. Так в чем же причина — секрет ликования в день траура?

С этой вестью он вышел на рассвете. Обошел жилища, пробовал штурмовать град Вау, медленно тащился по простору рядом с населенной духами горой. Одежду он нарядил траурную: черный лисам, черный широкий джильбаб. Шаровары тоже были широкими, черного цвета. Свои пустые глаза он покрыл лисамом, однако ничто на свете не могло скрыть радость этого человека. Эта радость срывала лисам с лица, открывая взглядам его глаза. Ликование счастья переполняло душу, обнажало грудь. Не переставая повторял он оглашать свой торжественный призыв: «Тимит опередила нас», и Вау ответил на зов. Вышла стайка женщин, которых возглавляла эмира. За ними последовал кружок мужчин. Мужчины собрались в поселении, и имам поднял свой голос в призыве к молитве. Старухи заголосили аятами, диалекты чужаков искажали арабскую речь, а факихи со своим невежеством к языку Корана не цеплялись. Все это собрание двинулось к дому покойной. Для всех было неожиданностью узнать, что умерла она от убийства.

2

Если в Сахаре объявлялось о неожиданной кончине, причиной тому могло быть что-нибудь из этих трех: змея, скорпион или удар злого джинна.

Однако гадалка поспешила в неведомое, заколотая своим потайным ножичком.

Явился судья Баба, с помощью своих людей он протаранил толпу. Вошел в шатер обследовать жертву: гадалка лежала, распластавшись на спине. Она вытянулась во весь рост. Голова ее лежала в углу, а ноги тянулись к опорному шесту. Голова была непокрыта, голубая тряпка вмялась по соседству, вся она пропиталась жиром и была измазана грязью. Веки над глазами были смежены — будто она спала глубоким сном. Черты лица были спокойны, не потревожены ничем, может, и было легкое напряжение век и некоторая бледность щек. Косы ее кудрявых волос, тронутых сединой, спадали на лоб, покрывая правый глаз, однако они были коротки не доставали до ее медной шеи с полосками крови, которая была пролита маленьким потайным ножичком. На этой медного цвета шее, охваченной ожерельем из разноцветных бусин, с левой стороны запеклось много крови. Вид был такой, будто тело повернуто в левую сторону, потому что туда, налево тянулся поток крови, он пропитал эту часть верхней одежды на ее левом худощавом плече и проложил дорожку в песке, она чернела внизу, изжаждавшиеся по влаге песчинки и частицы почвы впитали ее, лужица крови по краям уже засохла. Убийственный ножичек был вонзен рядом с левым ухом над этой лужицей — острие утопало в почве по самую рукоять, покрытую символами и заклятиями, равно как и его кожаные ножны рядом. Левая рука распростерлась на ляжке с открытой ладонью, в то время как правая жестко вцепилась в ком земли, выдавая свидетельство о неестественности смерти и неистовстве последнего жеста.

Кади приблизился и взял нож. Рассмотрел его при свете снаружи через вход в шатер. На окровавленном острие налипли зерна песчинок, земля присохла ко всему лезвию, которое убийца вонзил и вытащил из горла, проложив струйку крови на металлического цвета шее. Баба сделал знак старшине дозора, великан-вассал подошел и покрыл черным одеялом тело. Он сделал еще один жест пальцем этим дозорным, они принялись разгонять любопытствующий народ перед входом в шатер. Вперед вышел имам и с ним несколько старейшин племени. Снаружи толпилась армия любопытных, они совершенно блокировали шатер со всех сторон. Солнце встало в полный рост, и вместе с ним раздался призыв глашатая:

— Гадалка опередила нас!

Имам вместе с кади устроились в уголке палатки. Потом судья вышел наружу к толпе. Поискал взглядом эмиру, подошел к ней и обменялся шепотом какими-то словами. Вернулся в жилище и приказал старшине дозорных, размахивая своей рукой-культяпкой:

— Схватите дервиша!

3

В сумерках началось дознание.

Кади восседал, скрестив ноги, на коврике, покрытом грубой кожаной подстилкой для казни. По соседству с ним, слева и справа, сидели несколько именитых лиц из Вау. На широкой площади перед ними толпился народ: явились старейшины племени со своими свитами, пришли какие-то дерзкие женщины со своими шумными детьми. Трое дозорных привели дервиша со скрученными пальмовой веревкой руками. Эти его руки были неестественно и жестоко вывернуты назад за спину. Он предстал перед судьей с непокрытой головой. Его лисам был скручен вокруг шеи, словно змея из джунглей. Все лицо было вымазано грязью. Волосы на голове были разделены пробором посередине, взлохмачены и казались петушиным гребнем, торчали вверх, вымазанные глиной и грязью. Полные отчаяния глаза были погружены в себя. С губ его спадала слюна, покрывала их рамочкой пены. Баба поднял свою ампутированную в конце руку перед лицом допрашиваемого и угрожающе произнес:

— Почему ты убил гадалку?

Справа от него склонился его помощник и записал слова на большой лист бумаги желтого цвета. Вопрос этот он записал такого же желтого цвета ручкой, сделанной из ветки тростника.

Муса ответил на него коротко и резко:

— Я не убивал ее!

Кади еще раз взмахнул своей культяпкой, прежде чем задать новый вопрос:

— Ты не своровал этот ножик?

Он вытащил из складок своего широкого одеяния этот маленький ножичек, помахал им в лицо дервиша, держа его в левой руке.

Сдавленный гул прошел по толпе свидетелей.

— Да! — сказал Муса. — Я не отрицаю, ножик я своровал.

— С какой же целью ты совершил такое?

Волнение в толпе усилилось. Дервиш промолчал. Кади повторил свой вопрос:

— Скажи: зачем украл нож?

Слюна сочилась с губ. Косой глаз вертелся, источая отчаяние. Он рухнул на колени и произнес с опущенной головой:

— Это — мое дело!

Послышались негодующие возгласы. Кади подождал, пока не затихнет волна негодования, затем продолжал свой допрос:

— Ты отрицаешь, что между тобой и ею — давняя вражда?

— Нет! Не отрицаю, — быстро ответил Муса.

— Хорошо. Признание вины приветствуется законами суда. А вот отрицание… — окончание предложения судья заменил угрожающим жестом своей укороченной культяпки. Он повернулся к именитым соседям и произнес вслух публично:

— Вы видели? Признание о наличии вражды — основополагающий устой в совершении любого преступления. И доказательство. Вот оно, в наших руках. Ножик, в присвоении которого он также признался. Перед нами налицо два признания: воровство орудия преступления и признание в наличии давней вражды. Ну и что же, нужно ли нам еще слушать убийцу в буквальном признании о совершении преступления?

Писец записал весь текст тростниковым каламом на желтом листе бумаги. Степенный шейх склонил голову к уху судьи и что-то прошептал ему. Баба вновь распрямился на своем месте. Почесал свою чалму в размышлении, потом сказал:

— Полное признание смягчает вину, дервиши приучили нас, что говорят правду…

Муса с неожиданной решимостью прервал его:

— Я ничего, кроме правды, не говорил. Я признался в давней вражде своей и в том, что украл нож — по иным причинам, но я не убивал ее. Клянусь!

Кади замолчал. Гул поднялся на площади. Баба еще раз посоветовался с шейхами, прежде чем задать вопрос:

— Мы вернемся, немного спустя, и проясним непонятное. Однако сейчас отвечай мне на мой вопрос: где ты спрятал золото?

— Золото? — вздрогнул дервиш.

— Да. Все знают, что покойная много золота у себя хранила. Золото двух видов: золотой песок и изделия для украшения.

Дервиш сказал в изумлении:

— А что мне с металлом презренным делать?

— Это я здесь вопросы задаю, а не ты. Если кади спросил, а обвиняемый не ответил, так поступать нельзя, надо отвечать. Говори: где ты спрятал золото?

На губах опять в изобилии выступила пена. Косой глаз крутился в отчаянии. Он пробормотал слабым голосом:

— Не интересует меня золото. Я боюсь к золоту притрагиваться.

Баба вытянул шею в его сторону и вперился взглядом в лицо его и в глаза. Смежил веко под хитрым своим глазом и спросил ехидно:

— Говорили мне, будто ты в страсть впал любовную. Решил прельстить сердце любимой своей, да не нашел лучше золота средства. Я согласен с тобой, что золото — лучшее средство прельщения сердца возлюбленной. Я не буду долго ругать тебя, если признаешься в правде.

Он издал едкий смешок и вновь моргнул, прикрыв глаз веком. Муса склонился до земли, голова упала ему на грудь. В отчаянии он заговорил:

— Я знаю, что золото — средство охоты на женщин. Я возненавидел женщин так же и потому, что любят они золото.

— Но ведь говорили мне, будто ты в любовь вляпался! Что, не был ты влюблен?!

— То была глупость. Глупость дервишей. Однако я поклялся перед господом, что не совершу такой глупости вновь до судного дня.

Кади вытянул голову в сторону дервиша, прошептал ему в лицо:

— Почему? Что ты в Сахаре без женщин делать станешь? Как дикость одолеешь? Как пустоту убьешь? Женщины — твари волшебные. Маленькие звери. Аллах недаром вычленил их из ребер мужских, чтобы утешались мы ими, наслаждались присутствием их. Как же перенесешь ты жизнь в пустыне, лишенную их?

— Точно: тонкие они, — прошептал ему в ответ Муса. — Точно — маленькие будут. Но они жестоки, как звери. Ведут мужчину в геенну на цепи длиною в семьдесят локтей, а ему — невдомек. Женщины в дервишей не влюбляются, потому что не в силах сотворить из них рабов, что они легко с глупыми мужами делают.

Слова давались ему с трудом, он немного спустя закончил дрожащим, плачущим голосом:

— Они — что змеи, нежные, а яд убийственный источают!

Баба разразился бурным смехом. Накрученная полоска его лисама свалилась вниз до подбородка, он все продолжал бить культяпкой себя в грудь, закашлялся громко и звучно, что совсем не соответствовало обстановке траура. Шейхи обменялись удивленными взглядами. Один из них наклонился к нему и прошептал что-то негодующе, однако судья не остановился.

В конце концов он замолк. Вытер слезы тыльной стороной здоровой ладони и весело произнес:

— Я клянусь вам, он — чистый дервиш! Остроумный и мудрый, несмотря ни на что!

Он замолчал и повел головой вокруг себя, оглядывая площадь. Солнце спряталось за стенами города, сверху блестели отсветы его красных лучей. Он перевел взгляд, оглядывая собрание и таинственно закончил:

— Однако все это не мешает нам подвергнуть его испытанию игаиганом[168]…

4

Караульные обвязали ему виски веревкой с двумя полированными палочками из дерева лотоса. Потом повернулись к спине, закрепили прочнее путы скрученных за спину рук. Наложили на шею петлю из грубой веревки, сделанной из пальмового мочала. Старшина дозора с дотошностью соблюдал все приготовления, стремясь придать веревке форму петли-удавки, которой пользовались энергичные пастухи, объезжая ретивых верблюдов или принимая первый плод.

Старшина дозора скрутил свою пальмовую веревку, и он издал болезненный стон. В этот момент взгляды всех присутствующих были прикованы к двум пыточным палкам, которыми вертел а воздухе старшина дозора. Двое его помощников окружили с двух сторон осужденного. Они тоже вперились в лотосовые палочки, закрепленные на висках дервиша. На широкой площади, заполненной жителями Сахары — кочевниками и горожанами Вау, царило гробовое молчание. Даже дети затаили дыхание и ждали со своими присными момента движения жезла возмездия… За спиной дервиша стояли кади и его люди. Он поднял свою руку-культяпку высоко в воздух и палач повернул пыточную палку вверх и вправо. Раздался глубокий и болезненный вздох из уст всех присутствующих — сердце защемило. Послышались сдавленные звуки рыданий женщин племени. Лица старух побледнели, поменяв цвет, глаза детей мучительно ярко блестели, обращенные к небу. Ураган кинулся на ствол райского дерева. Глаза дервиша метали искры и зажгли огонь во всем теле. Палач вертел бесовской палкой в воздухе — теперь он опустил ее слева и вниз.

Голова дервиша запылала, вся охваченная сиянием. Любое прикосновение обжигало. Он подпрыгнул высоко, всем телом. Взвился в воздух. Закричал чужим голосом, люди никогда не слышали такого из его гортани:

— А-а-а…

Рухнул на землю. Пена обильно выступила на губах.

В небесах плакали ангелы. Долгожитель Бекка продвигался сквозь толпу любопытных. Бахи шел с ним рядом, иногда поддерживая старика. Тот приблизился к судье. Воткнул свой посох в землю и, опираясь на него, наклонился к имаму. Сказал ровным голосом:

— Нет добра в стране, где пытают дервиша. Что, кади не в силах прибегнуть к другой уловке, кроме игаигана, чтобы вынудить его на требуемое признание?

— Я сожалею, почтенный шейх, я израсходовал все уловки и приемы, чтобы добиться от него признания в преступлении, на которое указывают все доказательства и которое мог совершить он один.

— Не следует кади категорически утверждать правоту решения в деле, пока не добыл он доказательство, в котором не может быть фальши, как его ни поверни. Так нас учит закон Сахары и шариат веры.

— Все мои суждения выводятся из Сахары.

У него на лбу выступил пот. Он попытался утереть капли полоской лисама, потом добавил:

— Из Сахары и из Корана.

— Будьте милостивы к тем, кто на земле, будут милостивы к вам те, кто на небе.

— Закон не милует, он основа земного права. Земной шариат жесток, о шейх!

— Отруби руку. Око за око, кровь за кровь. Он признался, что украл нож. Наказуй его отсечением ладони. А если возжелал ты еще наказать его за давнюю вражду к покойной, сожги огнем другую его длань. Однако сними игаиган с его висков. Убери огонь с его головы. Он — дервиш. Он отшельник. Заступись за него, посланник Аллаха!

— Если признался человек о наличии вражды меж ним и жертвой и признался также в том, что завладел орудием, которое одно в силах устранить вражду, покончить с ней, так что же, по твоему мнению, это может означать? Не есть ли это явное намерение совершить преступление? И разве не в праве судья, который желает вершить суд справедливый, принять меры, чтобы вырвать последнее признание из презренного обвиняемого?

— Если б совершил, то признался бы. Он же — ребенок. Дервиш. Он не знает подлости. Ты понимаешь?

— Закон ясен, и грех налицо.

— Ты превысил наказание в угоду пожеланиям эмиры. Под влиянием желания и воли султана. Мы все знаем, что гадалка — подруга, придворная в доме султана, так же как прекрасно знаем, что она добывала для себя зловредный металл шайтана.

— Наш дорогой шейх ошибается в оценке. Я веду суд по законам аллаха и не лицеприятствую даже султану. Совесть моя тому порукой. А ты первый, кто должен знать: возмездие — опора справедливости. А справедливость — основа городов божиих. Как мы сделаем из Вау оазис божий, не применяя справедливость?!

— Тем не менее справедливость не означает жестокость. Дервиши блаженные — первые, кто заслуживает сострадания.

— Нет справедливости без жестокости. И Вау без справедливости не бывать.

— Не одобрит Аллах устроение Вау, если ценой тому будет пытка человека.

— Приличнее было бы почтенному шейху не хулить право Вау.

— Аллах не благословит ту землю, где дервишей терзают игаиганом!

— Кончена встреча!

Судья повернулся и дал знак палачу. Дозорные подключились, поставили заключенного на ноги. Он свалился, они подняли его вновь. Клочок пены упал с его губ наземь. Бекка за спиной кади прокричал:

— Если бы был с нами вождь, никогда б не осмелился ты мучить бедного дервиша!

Баба ему не ответил. Он начал свое шествие. За ним двинулись его пособники. За помощниками последовал старшина дозора. он тащил Мусу за собой на мочальной веревке. За заключенным двигались дозорные. За этим караулом двинулась следом толпа.

Они прошли через западные врата в городской стене. На горизонте алело скромное, плачущее зарево закатного солнца. Лик его держался несколько мгновений на небе, дрогнул и полетел в пропасть, за горизонт.

Неожиданно Баба повернулся и сделал знак палачу, старшине караула, своей отрубленной культяпкой. Палач поднял свою адскую палку и опустил ее, навалился на лотосовый жезл. Пламя охватило всю голову Мусы и он взлетел в небеса, издав мучительный стон:

— А-а-а!.. У-у-у!.. Я-я-я!

Он рухнул на землю, словно труп.

5

На пустыре все шествие повернуло на юг. Возле холма их догнал назир-глашатай. Он спешил, лисам у него растрепался, он бормотал про себя заклинания, сплевывал слюну в стороны. Он заголосил с мольбой плачущим голосом:

— Да помилует судья Шанкыт раба божия. Дервиш не убивал. Я знаю!

Баба обменялся взглядами со своими помощниками. Прокричал:

— Что ты знаешь?

— Я знаю, что он не убивал. Он чист как молоко свежее.

— Давай доказательство!

— Я принесу тебе доказательство. Повремени сорок дней и все увидишь. Он чист, как молоко.

— Что?! — гневно возвысил голос Баба. — Я дервиша спрашиваю: «Что ты сделал с ножом», а он отвечает: «Это — мой секрет». Я глашатая-назира спрашиваю: «Давай доказательство свое», а он говорит: «Повремени сорок дней». Вы что, все полоумные? Что все это значит? Судья ищет истины и доказательства, а не загадки колдунов и символы сектантов. Вы что, смеетесь надо мной?

Назир пополз на коленях в сторону голоса кади. Он молил с поднятыми вверх к небесам руками:

— Сделай мне одолжение. Всего сорок дней!

В груди шанкыта все закипело от гнева:

— Ты сумасшедший? Ты мне жизнь до завтра гарантируешь? Кто тебе сказал, что я завтра не помру? Как я пред господом предстану, если промедлю в исполнении воли и решении суда? Знай же: последний срок для оглашения приговора — это завтра!

Назир обхватил колени его обеими руками, взмолился:

— Нет! Нет! Ты жестокость прольешь и на мою голову, не только на голову дервиша.

Кади отбросил его здоровой рукой и прокричал в ярости:

— Прочь! Это племя помешанных! Уходи, глашатай зла!

Трое великанов из дозора двинулись вперед и оттащили глашатая. Они отбросили его в сторону, он рухнул лицом наземь.

Голова его зарылась в землю, он глотал песок.

А палач опустил вновь свою палку, и столб огня охватил все тело дервиша…

6

Когда тьма сгустилась, его подвесили за руки на западных вратах стены. Народ растворился, для охраны узника остался один устрашающего вида стражник, весь облаченный в черное — от чалмы до шаровар. Возле стены промелькнула женская тень. Явилась она со стороны Акукаса, бродила по верхушкам песчаных холмов на западе. Спустилась с возвышенности, пошла по равнине. Потом вдруг исчезла. Стражник убедился: она, несомненно, дщерь джиннов, и прочитал аят «Ал-Курсий» из Корана, а также заклинание, из тех, какими пользуются маги. Он слонялся без дела возле стены. Разглядывал узника, подвешенного под аркой. Шею его натерла грубая пальмовая веревка, она кровоточила. Пена так и продолжала сочиться изо рта. Однако на чертах лица было написано спокойствие, словно все тело находилось в райском саду, едва голова избавилась от пыточных лотосовых палок. Дыхание его было ровным, а на губах играла таинственная улыбка. Гармония покойного райского сада и тишины окутала его тело, забавляя его какими-то шутками…

Бесовка возникла вновь.

Она появилась так же внезапно, как и исчезла до этого. Стражник в оцепенении пятился, пока не уперся спиной в стену. Он пытался проговорить аят, но джинны вскружили ему голову, он его забыл. Ох, вот он признак беды. Если Коран улетел в миг выхода джиннов наружу, это означает предвестье о наступлении зла. Он прибегнул к заклинанию магов, но оно также умерло на его губах. Черный призрак приблизился еще на несколько шагов. Стражника бросило в дрожь. А бесовка заговорила человечьим голосом:

— Я хочу напоить его водой.

Тело задрожало. Волосы встали дыбом. Он почувствовал головокружение. Он был не силах отвечать. Бесовка оставила его и подошла к узнику. Из складок своей необъятной одежды она вытащила корзину из пальмовых листьев. Он слышал, как льется вода из сосуда, она поила дервиша. Она шептала ему на ухо отдельные слова на языке джиннов, ему показалось, что она смеется… или, может быть, рыдает? Она извлекла откуда-то и пищу. Ему в нос ударил запах свежеиспеченных, жареных в масле лепешек. Булочки аппетитные… Хлеб джиннов… стражник рухнул по соседству с городской стеной, а гурия принялась кормить дервиша.

7

Он покинул сад тишины и раскрыл глаза на земной мрак. Буря утихла, однако всякое дуновение заставляло голову содрогаться от боли. В последний миг сознания, когда буря палача опустила свой жезл, в голове прогремел гром. И все — он улетел в бесконечность. Промеж палок игаигана есть пропасть — райский сад для узника. Он жаждет раскрошиться и улететь вместе с пылинками. Седлает ветер, отправляется за неведомым в вечность… А теперь вот очутился в такой беде, едва вернувшись на землю, и обнаружил, что все его худое тело стиснуто путами, душа томилась в теле, тюрьма отзывалась болью, не чувствовалось легкого похлопывания ладони… Что может быть ничтожнее тела? Какое это проклятье — телесная тюрьма! Где же покой? Где объятия невесомости, делающей недоступными всякие прикосновения этого сосуда? Вот если бы был я песчинкой… Дуновением ветра. Отблеском света в просторах Сахары. О, если бы я вообще в теле не был рожден! Если б я не жил на этой земле!

Он ощущал в носу острый запах, вкус странной пищи на языке. Он раскрыл правый глаз. Спросил: кто ты?

Гурия зарыдала. Несмотря на пронизавшую его боль, дервиш вскричал:

— Я узнал тебя. Ты — Тафават!

Она не ответила. Продолжала дрожать черным комочком у его ног. Затем вытерла слезы и сказала с мольбой:

— Завтра ты сделаешь признание перед кади. Ты скажешь ему, зачем похитил нож.

Она явилась, чтобы понудить его раскрыть свою тайну. Тайну, не известную никому, кроме него. Про нее знал только вождь. Знала еще его негритянка, которую в прошлом году унесла лихорадка. Негритянка скончалась, а вождь скитается в Хамаде… Возвращение к истокам, к вечности с ветром и светом — в бесконечность, это легче, чем раскрыть тайну.

— Я признания судье не дам, — мужественно заявил он.

— Он присудит тебя к смерти. Он снесет тебе голову. Ты понимаешь?

— Снести мне голову — это лучше, чем раскрыть мою тайну… — произнес он, потом добавил дрожащим голосом:

— В небытии ангелы касались моей головы, словно буря какая. Там рассеялся блеск молнии, и ангелы омыли меня от боли… Что может быть отвратней игаигана! Какой отвратительный человек изобрел игаиган. Возвращение в Неведомое — легче, чем признание перед кади…

8

Утром шанкытский кади Баба уселся меж своими помощниками на своей кожаной подстилке-плахе посреди площади Вау. Он окинул собравшихся уверенным взглядом и сказал, словно читал с листа бумаги:

— Во имя Аллаха. «А для вас в наказании — жизнь», то есть — убийца должен быть убит. Так говорится во всех законах — законах земных и законах небесных. В книгах иудейских и святой книге божией — Коране. В евангелиях христиан[169] и в рукописных свитках жрецов-магов. Так будет отсечена завтра голова дервиша, на заре! Это — суд Аллаха, и рабу не следует ничего иного, как подчиниться.

На площади царило гробовое молчание.

Глава 4. Змея

«И сказал Господь Бог змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми: ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей. И вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее: оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту».

Ветхий Завет, Бытие (III: 14–15)

1

Священный скарабей давно домогался назира, однако, тот не обращал на жука внимания. Всякий раз, как он засыпал рядышком с опорным шестом, жучиха спускалась ему на голову, ползала по лицу и вокруг. Она многократно нарушала его сон, и он вспоминал, что она никогда не убавляла своей настойчивости — разве что, когда вовсе покидала его жилые помещения, тайком. Однако его поглощенность темнотой свела другие заботы на нет. С тех пор, как он потерял зрение, он ведь существовал в чертогах мрака. Мрак — его дом, а черный — цвет его жизни и его личности. Едва он погружался в свой уединенный предел и начинал копошиться в своей темноте, как священная скарабеиха (наверняка она была самкой) начинала провоцировать его своими шестью остренькими лапками, двумя длинными чувствительными зубками она колола его, он вздрагивал, его тошнило. И вместо того, чтобы взять ее в руки и внять ей, он хватал ее тельце, облаченное в прочную броню с этими вооружениями, и отбрасывал ее прочь, подальше от себя.

В последний раз, за несколько дней до того, как был схвачен дервиш, она опять навестила его на заре. Он почувствовал, как она карабкается по локтю, который он избрал себе подушкой под голову. Она поднялась и залезла под лисам. По телу его пробежала дрожь, но он ее не тронул. Она залезла в бороду. Пробралась сквозь нее и направилась вниз. Добралась до уха, проникла в полость и прошептала ему:

— Я очень давно хотела поведать тебе тайну, почему ты меня подвергал гонению?

Тело его задрожало, она поспешила закончить:

— Ты хочешь увидеть свет?

Он затрясся. Все тело его затряслось, пришло в постоянную дрожь, едва только она упомянула свет божий. Все существо его взмыло и взмолилось, как только он услышал про свет:

— Я хочу увидеть свет. Я хочу видеть.

— Помедли, — оборвала она его. — Терпение. Если хочешь увидеть свет, тебе надо будет выслушать мою историю о змее.

Все чувства его, каждая клеточка тела заговорили, едва она упомянула змею:

— Змея? У меня тоже есть история про змею.

Она вновь перебила его:

— Помедленней. Я знаю. Я знаю, что у тебя есть история про змею. Но ты не знаешь моей истории про змею. Потерпи и послушай.

Назир набрался терпения и выслушал.

Священная скарабеиха начала:

— Змея явилась ко мне после того, как ввела во грех прародителя вашего сына адамова, соблазнив и прельстив его запретным, аллах изгнал ее, за ней следовало проклятье. Она ведь была раньше человеком гигантского роста с ногами и руками. Но Господь Бог совершил над ней возмездие и лишил ее зрения. Эта презренная сказала мне: «О священная скарабеиха, давай-ка заключим сделку, я тебе дам две свои руки и две ноги и у тебя их станет шесть да две для ощупывания. А ты взамен этого отдашь мне зрение», Я сказала: «А что я делать буду без двух глаз?» Эта мерзкая тварь сказала: «Ты устремишься на целых шести ногах, и твоя скорость будет подобна ветру, у тебя появятся две руки ощупывать землю и находить себе правильный путь, а я буду ползать на животе своем и прятаться в норы и под камни от своих врагов. Я хочу, обладая зрением, строить засады на своих многочисленных врагов. Я проклята, и врагов у меня не счесть. А ты ведь — священная и благословенная, у тебя врагов нет, так зачем тебе зрение?» Подумала я об этом деле, и мне понравилось, Иметь шесть ног и две руки. Ни насекомое, ни животное какое не имеют такого числа ног. А я ведь еще и священная, нет у меня и вправду врагов, так на что нужны мне два глаза? Я согласилась. Взяла себе все ноги и две руки и отдала змее сильные свои глаза — для земли в пустыне. И знаешь ли ты, что произошло по заключении сделки? Змея стала первейшим моим врагом. Вздохнула мне в лицо и возжелали меня проглотить. Я утратила зрение и не знала, куда направляться мне, а проклятая тварь тем временем ползала себе этак изящно на брюхе, словно и не утратила ничего. Проиграла я сделку, а она за мной погналась. Я вынуждена была бежать прочь от ее пасти. И так вот и бегаю но сей день. А к тебе я направилась, потому что ты один можешь отомстить ей за меня.

— Как? Как? — вскричал изумленный назир.

— Надави мне на брюшко, — заговорила священная скарабеиха, — и накапай моей белой жидкости себе в глаза. Сразу же станешь зрячим, пойдешь и уничтожишь змею.

— Правда? — вскричал назир. — Эта твоя клейкая жидкость в состоянии излечить слепоту, которая продолжается вот уже сорок лет?

— Да, — сказала ему скарабеиха. — Ты тогда избавишь меня от моего единственного врага. И избавишь себя от своего злейшего врага тоже.

— Воистину правда, — забормотал назир как ненормальный, правду сказала священная скарабеиха, слава ей и благословение, змея есть враг человека единственный, и мудр тот, кто прибегает к помощи врага своего врага…

2

В детстве он тоже потерял зрение из-за змеи.

Он спустился на землю — и в голове его была змея. Ее тошнотворное шипение наполняло голову с тех пор, как появился на свет, а, может, еще раньше, до того как он сделал первый вдох.

Когда он начал обучаться двигаться по земле и ползал, опираясь на ладошки и коленки снаружи возле шатра, он вдруг взрывался в истерическом плаче, наполняя Сахару своими звонкими криками, если на его пути оказывались веревка или палка. Его мать кидалась за ним, потрясенная, хватала его на руки. Для него жгли благовония и полынь, думая, что он получил удар от прикосновения нечистой силы. Она не могла раскрыть причину его страха при виде объектов и тел, похожих на тело змеи, это наступило несколько лет спустя. Произошло все случайно, как обычно проявляют себя все тайные законы, управляющие жизнью. Ему исполнилось три года, и отец явился к нему с новым амулетом от факиха оазиса. Он привязал его ремешком, сделанным из кожи змеи, к колену ребенка. Тот издал крик, словно от укола скорпиона. Все части его тельца содрогнулись, черты личика исказились, он дрожал как одержимый, не владея собой, как человек в приступе эпилепсии. Кожа на тельце изменилась, пошла пятнами, меняла цвет. От синего и красного до белого и черного, будто по ней пошла радуга какая. Мать побледнела в лице, схватила и утащила его внутрь шатра, потом кинулась на соседний пустырь, читая свои народные заклинания на языке хауса, языке магов. Он задыхался от рыданий, она осыпала его лепестками испанскою дрока. По личику пробежала радуга — она вспомнила о скорпионах. Вспомнила, что не вспаивала скорпиона молоком своей груди и воспрепятствовала его породнению с этим преданным насекомым. Скорпион — не то, что змея: не совершит вероломства. Если породнится с младенцем через молоко кормящей матери, он будет предан молочному брату своему навеки. А вот она-то не выдавливала капелек из своей груди в рот скорпиону. Бедная женщина решила, что насекомое мстит ребенку в третий год его рождения. Она бросилась разворачивать пеленки, наверченные на его ножках. Обыскала все дрожащими руками, бормоча колдовские заклинания и давая слово богам о том, что принесет жертвы и исполнит обеты.

Она не нашла скорпиона.

Ребенок начал задыхаться. Он побледнел, принял предсмертный цвет. Он и в самом деле находился при смерти. Тогда она вспомнила об амулете. Она сорвала змеиную кожу с его колена и отбросила ее далеко прочь, Ребенок перестал плакать и уснул глубоким сном. Долго она плакала над его головкой, потом взяла его на руки и пошла советоваться с прорицателем племени, вернувшимся из Кано. Он долго глядел на нее пустыми глазами, потребовал, чтобы она явилась к нему с тремя союзниками в час испытаний: мужем, амулетом и ребенком. Она вернулась домой и пришла к нему попозже вечером в сопровождении мужа, принесшего амулет семьи. Ребенок продолжал спать у нее на руках, завернутый в пеленки. Прорицатель разглядывал его при свете костра, потом сделал пальцем знак, чтобы она не будила его.

— Факих спрашивал тебя, как зовут мать ребенка? — спросил он мужа.

Тот обменялся взглядом с супругой, прежде чем ответить:

— Да.

— Ты своим ответом обманул его?

Мужчина вновь обменялся взглядом с женой и отрицательно покачал головой.

— Он потребовал плату? — спросил прорицатель.

— Да.

— Что ты выделил ему от щедрот своих?

Муж помолчал, вспомнил как было дело, ответил уверенным тоном:

— Я дал ему шавваль[170] проса и два кулька зеленого чаю.

Прорицатель замолчал. Он взял в руки амулет, повертел его в руках и, указав на змеиную кожу, спросил:

— Что это?

— Мешочек из змеиной кожи.

— Змеиной кожи?

— Да.

— Это что — тоже подарок от факиха?

— Нет. Я отрезал кусок от старой шкуры, которую получил в подарок от одного из купцов.

Прорицатель с отвращением посмотрел на него и спросил:

— Как ты смеешь использовать кожу змей, не спросив совета у знахарей?

Несчастный муж глупо затряс головой и пробормотал в смущении:

— Не понимаю…

— Ты что, не знаешь, что она используется как колдовское средство?

— Я ни от кого по сей день не слышал об этом.

Тут он повернулся к женщине и приказал:

— Разбуди ребенка!

Она развернула пеленки, открыв его личико свету костра. Потеребила его щечки и веки своими пальцами, однако он не проснулся. Она надавила большим пальцем ему на ухо привычным движением, и он открыл глаза. Прорицатель освободил амулет, данный богословом, от кожаного ремешка и придвинулся к ребенку. Потряс усеянной крапинками кожей перед личиком, и ребенок издал дикий истошный крик и принялся корчиться всем телом, теряя силы, будто при смерти.

— Ты видела? — спросил прорицатель и спустя мгновение отбросил кожу в огонь.

Ребенок замолк и заснул.

— Мальчик ваш поражен кознями змеи, — произнес мудрый колдун. — Я напишу ему другой хиджаб.

3

В жизни не было другого талисмана, крепче и действенней того, что написал и привязал ему к колену мудрый прорицатель. Его мать не переставала указывать на его силу до самой своей смерти.

Хиджаб безотказно работал против вероломства змей.

Он начисто стер призрак змей из памяти мальчика, тот протягивал теперь руку и играл со всякой палочкой и веревкой. Он перестал видеть в них крапчатые, застывшие или извивающиеся тела змей. Мать его рассказывала соседкам, что он начал спать глубоким ровным сном и перестал мучиться и вздрагивать внезапно во сне, неожиданно просыпаться, как она наблюдала ранее. Он не подвергался сглазу и порче, никаким нападкам нечистой силы за все семь лет своего детства, пока он носил и хранил свой талисман. Однако драгоценность эта была на десятый год его жизни потеряна. Он потерял ее, когда с мальчишками они вместе пасли коз. У его матери стеснилось в груди, она бросилась бежать к пастбищу. Она искала повсюду этот хиджаб, несколько соседок помогали ей в этом. Она обыскивала пустыри и лощины, однако хиджаб улетел куда-то. Джинны спрятали этот талисман и оставили мальчика наедине с судьбой — она готовила ему несчастье от змей.

В первую же ночь, которую он провел без защиты, к нему приползла змея.

В самую полночь он проснулся от дрожи в теле, закричал во весь голос: «Змея! Змея! Меня укусила змея!»

Мать бросилась к нему, сорвала одеяло. Отец очнулся от своего короткого сна и развел огонь. Они искали змею повсюду, но не нашли ее. Мальчик забился в комочек возле опорного шеста, весь дрожа от страха и задыхаясь от рыданий.

Отец сказал, успокаивая его мать:

— Не томи себя этими поисками. Змея, о которой он говорит, у него в голове.

Мать схватилась обеими руками за голову и, раскачиваясь всем телом, закричала:

— О горе мне, горе! Все опять вернулось ко мне! Все пойдет сызнова!

Злые козни действительно начались вновь. Мальчик стал бояться палок и веревок, всего, что могло иметь окраску или извиваться, как змеиное тело. Голова его наполнялась шипением, змеи принялись кусать его в пятку, обворачиваться вокруг шеи всякий раз, как только он засыпал в постели.

Мать отвела его к проходившему через становище факиху, он направлялся в Марракеш. Соседки рассказали ей, что он отважен как лев и каждую ночь проводит в схватках с маридами и джиннами. Факих не распространялся о причинах своей вражды с представителями нечистой силы. Мудрецы племени узрели в этой его борьбе дело благое и мужественное, не требующее объяснений. Потому что провокации и искушения джиннов, с которыми выступали против них дерзкие искатели приключений, часто вызывали несчастья у самих неискушенных жителей становища.

Она поведала ему историю про сына и про змей, с самого рождения мальчика и до той ночи, когда он потерял амулет. И закончила свой рассказ в плаче:

— Мудрый прорицатель покинул нас, уехал в Кано. Никто в поселении не находит в себе смелости бороться со скрывающимися повсюду змеями. Сам Аллах прислал тебя к нам. Мне на помощь!

Факих резко бросил ей в лицо:

— Не дождетесь блаженства вы, жители Сахары, доколе пользоваться будете талисманами колдовскими и следовать вере бесовской магов! Посети меня завтра с сыном своим.

На следующий день она явилась к нему с сыном. Скрестив ноги сидел он на земле перед разожженным костром. Он схватил мальчика за руку и сделал ей знак удалиться и оставить их вдвоем. Она пошла на соседний пустырь, как вдруг услышала дикий, безумный крик ее сына. Сердце выпрыгнуло у нее из груди, она бросилась обратно к шатру. Она нашла его лежащим на земле, рядом с очагом, в предсмертной агонии — под ногами у него извивалась настоящая змея! Ее охватил ужас, она лишилась сознания. Потом она обнаружила, что бьет преступного факиха палкой из дров и кочергой. Палка сломалась, кочерга выпала из руки, она вцепилась ногтями ему в лицо, изрыгая проклятья:

— Ты убил его, злополучный болтун! Ядом убил моего мальчика, в жертву его принес за золотые свои клады! Ты поганый бродяга, презренный златоискатель! Злой ты гад и никакой не богослов!

Факих побежал от нее прочь, закричал:

— Побойся бога, женщина! Змея ни за что не укусит, я ей обе челюсти связал, сшил их иголкой и ниткой!

Он действительно прошил змее кожу на челюстях, иголкой с нитью, однако нервное потрясение привело к тому, что мальчик навеки утратил зрение.

4

С того самого дня обителью его стала тьма.

Из этого коридора он начал познавать свой путь в темную полость. Отца он потерял в двадцать один год. Через три года за ним последовала и мать. Прежде чем исчезнуть она попыталась связать его судьбу с женщиной, думая, что та в состоянии обеспечить счастье сыну. Она устроила ему встречу с предложенной девушкой, и он вдруг ощутил ее неприятный запах, отталкивающий, словно запах хорька. Он отказался от брака, тошнота всякий раз подступала ему к горлу, когда он усаживался рядом с девушкой и когда женщина приближалась к нему. Его мать была единственной женщиной, от которой не исходил хорьковый запах!

Он начал каждый день сидеть в полусумраке вечера. Внимал величественной тишине, продвигался по бесконечному коридору тьмы. Он осознал, что зрение наделяет женщину красотой, делает ее привлекательной для глаз мужчины. Однако, мрак открыл для него ее суть, обнажил перед ним ее отвратительное тайное естество. Сорок лет он ощущал в женских сосудах источник того неприятного запаха. Сейчас он признавал, что прошло много времени его наблюдений, прежде чем он добрался до небольшого бурдюка отбросов, которые копятся в сокровенной сердцевине. Каждый день он смеялся в душе, осмеивал про себя тех всадников-самозванцев, которым жизнь рисовало их больное воображение, их слепое зрение представляло им женщину небесным ангелом или гурией из числа джиннов. Они боролись за обретение их благосклонности и бросали себя в опасности во время походов в джунгли, чтобы захватить девушек-эфиопок или вернуться с молодыми негритянками. Наивный глупец, бросавший себя в огонь, полагал, снисходя своему желанию завоевать красавицу, что он — рыцарь благородный, не понимая, что он всего лишь глупое существо, тронутое блестящим сосудом, полным нечистот. Бурдюком, кишащим червями, полным крови, мочи, экскрементов. Несмотря на то, что мужчина — бурдюк, не слишком отличающийся чем-нибудь — разве что запахом — от отвратительного запаха самки, это заставило его научиться ориентироваться в коридоре тьмы жизни, в полости женщины. Его чувствительность достигла предела, сделала его способным не видя различать женщин и мужчин на весьма далеком расстоянии.

Однако он любил пение и тренировал свой голос в пещере тьмы — учился хорошо петь.

5

Спустя сорок лет пребывания во тьме посетила его священная особа из жуков-скарабеев, принеся весть об избавлении. Понял ли он это?

В следующий ее визит он сказал ей:

— Когда мы начнем обряды?

— Завтра, — сказала скарабеиха. — На заре. Ты возьми меня в руки. Выброси жалость из своего сердца и выжми меня всею силой в свои глаза. Не бойся. Потеря внутреннего сока не умертвит меня. После этого смежи свои веки, потом раскрой их, и если увидишь ранний свет зари, разделяющей ночную плоть от дневной яви, наложи повязку на глаза и оставь их с соком внутри на сорок дней. Ты заплатишь по одному дню за каждый из сорока лет, которые ты провел в пучине мрака. На сороковой день ты раскроешь повязку и убьешь змею, которую обнаружишь свившейся на шее опорного столпа, И таким образом ты отомстишь за себя и за меня. Сорок дней. Смотри, не промахнись в счете!

На следующий день она явилась, как было обещано. Он протянул руку, взялся за ухо, где она пряталась. Встал и остановился перед выходом из шатра. Он обернулся лицом в сторону Каабы и стал ждать знака. Рождения первой зари. Мгновенье прошло, он выжал содержимое священного скарабея в свои глаза. Смежил веки, отбросил черную ракушку, она поползла, оттаскивая прочь свою сдавленную броню, пробираясь внутрь шатра…

Он опустился на колени, сел, скрестив ноги. Замолчал, затаив дыхание. Почувствовал жжение во впадинах глаз. Липкая, неприятная, дрожащая жидкость превратилась в вещество из горящих углей — зажгла огонь в мертвых впадинах, в зрачках. Он стащил полоску лисама со лба, надавил на глаза ладонью руки. Жидкость потекла из них. смешиваясь со слезами и неприятным чем-то, вроде гноя. Он почувствовал запах гнилой, тухлый своим носом, которым приучился давно различать женщину в пещере тьмы на расстоянии до двух фарсангов[171]. Прошло время, он начал ощущать нечто непривычное, нечеловеческое. Он начал раскрывать глаза. Со лба его струился пот. Дрожь покрыла тело. Он задержал дыхание, помедлил. Остановил себя в ожидании. Прислушался к окружающей тишине, а потом опять принялся раскрывать врата тьмы. Клейкая жидкость слепила ресницы друг с другом, словно подлинный клей. Он снова нажал на глаза, снаружи потекли слезы. Ресницы стали потихоньку отрываться одна от другой. Стена пещеры задрожала. Невинный свет пробил занавес сорока лет. Он увидел невинный огонек, обнажающий пару влюбленных супругов, раскрывающий обитель, разделяющий два тела. Небо вставало над землей. День рождался от ночи. Его сердце вспрыгнуло. Его грудь наполнилась радостью. Гурии на высотах Идинана защебетали. И вдруг… вдруг пробежала тень. Она продвинулась с южной стороны и, колыхаясь, направилась к северу. Послышалось учащенное дыхание. Это… Да. Это был имам. Он вышел из соседнего жилища. Из дома гадалки. Спрашивается, что же это прячет имам под мышкой, бредя, запыхаясь, в такое непривычное время, к себе домой?..

Он оторвал кусочек ткани. Опустил себе занавеску на веки, как было ему сказано. Укрепил повязку на глазах и опустил на лицо лисам. Пополз к своему шатру и забылся сном рядом с опорным шестом.

Он еще не заснул крепко, как разбудили его чьи-то шаги. Он поднялся, его обоняние ощутило запах женщины. Его старая соседка притащилась к нему со злополучным известием.

— Тимит умерла!

Он известил племя об этом злосчастном известии, однако не смог убить в своей груди радость выхода своего из пещеры мрака.

6

На заре люди собрались на площади лицезреть церемонию наказания.

Племя потянулось группа за группой еще до рассеивания тьмы, скапливаясь внутри городских стен. Женщины подходили, волоча за собой свои широкие одеяния и малых детей, наполовину сморенных сном. Некоторые жители племени провели ночь внутри города Вау, опасаясь, что церемония обезглавливания минует их — особенно молодежь, которая не отправилась с караванами в дальние южные оазисы, где люди давно привыкли взирать на мечи, чем обычно заканчивались церемонии казней в первую пору каждого утра.

Площадь кишела тенями.

Однако не только площадь была заполнена множеством теней. На плоские крыши поднялись женщины Вау. Дети свисали цепочкой, взобравшись на городскую стену с двух сторон, их босые ноги торчали и свешивались на покрытых грязью и солью грубых стенах. В сердце площади высился негр-великан, палач, перед круглым пнем из корня пальмы, приготовленным для зверской операции усечения — его оторвали от своих основ и приволокли сюда из далекого оазиса еще до того, как шанкытский кади предложил сделать из него гильотину для рубки голов непокорным и казни грешников.

Судья стоял напротив пня гильотины, а за ним вился хвост учеников — подмастерья и помощничек, ловивший мудрые суждения из уст кади и спешивший занести их тростниковой палочкой в желтый свиток и не уронить при этом.

Прибыл караул, волоча за собой обвиняемого-узника, впереди всех шел старшина. Кади словил выражение скрытого удивления на лице дервиша. Неожиданно заметил он блеск, несмотря на плотный сумрак. С лица сошли выражение боли и бледность, проявились некие новые, неясные до конца черты. Кожа была полированная, словно смазанная отменным маслом фараонской оливы, которое привозили купцы со стороны гор Нафуса. В глазах горел скрытый блеск. Блеск радости и приближения избавления. Даже косой его глаз выдавал счастье. На его губах кади усмотрел неясную улыбку. В улыбке не было ни язвительности, ни злобы. Это была чистая улыбка, далекая, обращенная не к земным тварям. Да. Она не содержала вызов. Она была не от мира сего. Однако кади, не знавший марабутов и суфийские братства, шанкытский кади, до сего дня не сталкивавшийся ни с дервишами, ни с суфийскими маджзубами, двинулся к своему узнику и возбужденно спросил:

— Чего улыбаешься?

Дервиш не ответил. Он глядел внутрь себя, куда вверил свое сердце, и странная улыбка продолжала играть на его губах, охватывая все его лицо. Некоторое время кади следил за выражением, но вопроса своего не повторил. Один из его помощников приблизился к нему и прошептал что-то на ухо. Слушал он внимательно, а потом повернулся к узнику и спросил:

— Все законы гласят, чтобы у осужденного было испрошено его последнее земное желание. Однако султан обязался исполнить для тебя любое твое пожелание, как бы оно ни было огромно и невозможно. Я полагаю, он совершил это по особой просьбе твоей подруги-принцессы. Ну, высказывай все, будь уверен, твое пожелание будет…

Ангельская улыбка померкла на лице дервиша. Она растаяла и исчезла совсем, на ее месте возникло мирское напряжение, вернулась земная тягота, глаз возопил о несчастье и… Возник гнев, потом… неожиданно Муса разразился истерическим, разнузданным смехом — нечто дьявольское проявилось вдруг вместо величественного божественного выражения, которое совсем недавно носило лицо. Дервиш вновь стал земным, мирским, отчаявшимся существом. Никто не понял связи этого преображения с вопросом о последнем желании. Никому не было суждено нащупать соотношение между ними и вечностью.

Все остановилось.

В этот момент глашатай штурмовал толпу, прорезал круг, сомкнувшийся на площади возле обвиняемого, и встал перед кади. Он опустился на колени, помощники ловили его сбивчатое дыхание, обменялись быстрым взглядами с Бабой в окружавшем всех полумраке.

— Вот доказательство! — заявил глашатай. — Дервиш не убивал Тимит, потому что убил ее имам!

Воцарилось гробовое молчание.

Люди слышали дыхание друг друга, слышали, как бьется сердце каждого соседа на площади. Они почти что слышали звучание мыслей, крутившихся в головах у всех.

Голос судьи прорезал тишину:

— Имам?!

— Да.

— Где твое доказательство?

— Я видел, как он выходил из дома покойной на заре в день преступления. Он спешил к своему жилищу и тащил с собой под мышкой что-то, думаю, коробку с драгоценностями.

— Удивительно. Ты — слепой, как же ты его мог видеть?

Глашатай молчал мгновение, взял передышку, потом ответил:

— Да. Я мог видеть.

— Видеть воочию?.. Это что? Еще одна загадка из загадок колдунов?

— Я жил в пещере мрака сорок лет, — заговорил глашатай болезненным голосом, — а когда небеса спустили свет в мое зрение, я увидел убийцу. Я закрыл глаза еще раз, чтобы исполнить обет, который дал себе, я дал обещание небесам, чтобы глаза сорок дней находились под повязкой, чтобы вернуть здоровье, вернуть себе зрение. Однако ты отказался помедлить сорок дней, и я решил обменять истину на зрение, принести в жертву свет во имя дервиша. Что толку, если приобрету я зрение, когда ты отрубишь голову дервишу на этой плахе? Мрак застенка жесток, почтенный судия, однако гибель дервиша — более жестокий мрак.

Одним движением он сдернул лисам. Наложил обе свои дружащие руки на повязку на лбу.

Поднялся с обнаженной головой и раскрытыми глазами. Повел головой по лицам присутствующих, повторяя как сумасшедший:

— Вот ты, господин судья. А это твоя голубая одежда на плечах твоих. Вон он твой почтенный помощник, держащий свиток и калам из тростниковой палки. Вот Кериму — старшина караула. А это — дервиш в одежде, испачканной кровью, жиром и грязью и… Вот она, плаха из пальмы. Что еще, что ты хочешь, какое другое свидетельство о сошествии света божия в мои зрачки?

Шум пошел кругом.

Кади закричал, отдавая приказ караульным:

— Схватите имама! Приведите имама, скрученного крепкой веревкой!

Он закружился нервным шагом по пятачку. Чувствовал, как небесный удар поразил его судейскую совесть, задел его слух и честь судьи. Он замотал своей отрубленной культяпкой в воздухе, приказал палачу:

— Отпусти на волю этого несчастного!

Женщины племени заголосили радостно вокруг.

Шум охватил толпу.

Рассвет разлился по небу. Свет озарил все вокруг, осветил площадь. Ночь отделилась ото дня, небеса прервали свое слияние с пустыней.

Старшина караула развязал веревку на дервише. Эта грубая веревка была вся вымазана кровью. Эта зверская веревка из пальмового мочала была пропитана кровью дервиша.

Радостные клики женщин продолжались.

Караульные вернулись. Они отвели кади в сторонку и зашептали ему на ухо что-то весьма важное. Кади помрачнел. Нахмурившись, он с опущенной головой отошел от своих помощников. Поднял голову, направил взор на толпу, сделал заявление, словно выругался:

— Имам тоже был убит вчера!

В тот момент, когда кади проронил свое предложение, дервиш подскочил и обрушился на глашатая. Безумство брызгало из его глаз. Пена появилась на губах, слюна брызгала изо рта. Он свалился на голову своему избавителю, обхватил его шею обеими руками в зверском намерении задушить его, вторя голосом, преисполненным гнева:

— Дурак! Глупец! Кто тебе сказал, что я жить хочу? Кто тебе сказал, что я жажду среди зверей остаться? Ты что, зрение свое вернул, чтобы разум потерять, несчастный? Оставался бы зрячим. Ты же был зрячим, а стал — слепым! Ты теперь слепой! Слепой ты!

Караульные вцепились в него, оттащили, а он сопротивлялся им. Пытался освободиться от их рук. Пена загустела на его губах, глаза полезли наружу, выпучились, обезумели. Несчастный глашатай полз по земле в поисках своего лисама.

— Прости меня! — заголосил он плачуще.

Занавесь помрачнения зрения стала опускаться на его глаза. Он опять провалился в подвал темноты.

7

Султан призвал его к себе.

Он явился во дворец предстать перед его особой, однако привратник остановил его в полутемной прихожей, заявив, что султан занят переговорами с купцами. Он нервно мерил шагами зал прихожей, размышляя о проклятии, преследовавшем его с видимой целью воспрепятствовать его судейской практике. Зародилось оно в стране Шанкыт и погнало его через всю Сахару, и обрушилось ему на голову в Вау. Не успел он получить звание кади от султана Шанкыта и издать свой первый приговор несчастному дорожному разбойнику — отрубить ему кисть руки, как вскоре сам потерял свою руку и тем же самым образом — так же от дорожного разбойника. Коварство судьбы этим не ограничилось, более того — негодный преступник твердил то самое судебное заклятие, которое оглашал до этого он сам при объявлении приговора: «Око за око, зуб за зуб». Да еще дикий злодей прибавил жестокое предложение к тому заклятию, позаимствовав его из судейской терминологии и сказав: «Я тебя научу к чему приводит практика суда над магами в Сахаре». Ему предстояло выздороветь и залечить рану, а потом отправиться к факиху, известному своими знаниями и благочестием, спросить его, является ли судебный принцип «око за око, зуб за зуб» маговским принципом, и благочестивец ответил ему на это: «Объем моих знаний указывает, что он содержится в святых книгах иудеев, но Аллах лучше знает…» Ответ ошарашил его, он его не понял. Он далее издавал еще несколько судебных приговоров в соответствии с тем же принципом, но чары обратились против чародея, лезвие отскочило назад, к его горлу: присудил он дать тринадцать ударов плетью одному проезжему купцу в наказание за его насилие над одним своим подручным в караване, с которым он разошелся в сумме денег, причитавшихся в качестве платы за работу в путешествии. На следующий день по исполнении приговора он обнаружил себя распятым на могучих корнях пальмы и ощутил как плеть спускает с него шкуру. Помощники разделались с ним и оставили его провисать на стволах, истекая кровью до самого утра. А купец со своей свитой благополучно бежали.

Следующий приговор стал причиной его выдворения за пределы всего царства Шанкыт.

Ему в руки попался один из знатных вельмож после того, как влез в соблазн заколоть своего соперника в процессе ухаживания за сердцем одной разведенной с сомнительной репутацией. В мотивировках своего приговора он отмечал законы земные и шариат небесный как водится, и выслушало собрание присутствующих его давнее заклятие: «Око за око, зуб за зуб, а убившего — убить». Потом он зачитал приговор. Шею обвиняемого он разрубил лезвием меча.

Приговор удивил аристократию. Ночью султан направил к нему посланца, доведшего до его сведения намерение группы вельмож расправиться с ним и зарезать. Посланец передал, что над его жизнью нависла опасность и он не видит иного пути препятствовать злу, кроме того, чтобы тот тотчас же покинул Шанкыт и ушел в Сахару.

Он сбежал в ту же ночь.

В долгих скитаниях по великой пустыне он тщился сломать заклятие, проникнуть в тайну проклятия. Вспоминал свое злосчастное детство и попытки воспользоваться добрыми наставлениями своего высокочтимого наставника, который сказал ему однажды: «Если ты не в силах понять, в чем дело, поищи толкований его в своем детстве». Что в его детстве заслуживает поиска и сопоставления, что подходит такому проклятому преследованию? Что там есть в его детстве, кроме тягот да крови, да племенной борьбы? Межплеменная борьба есть причина его осиротения и его несчастья, в результате которого он ребенком лишился отца, не достигнув и шести лет от роду. Это еще один удар, которого он ни за что не забудет. На их становище налетело враждебное племя в отместку за старые счеты. Мужчин поубивали, женщин пленили. Мать его была молодой в ту пору. Убийцы вели их как скот в сторону поселения этого враждебного племени. Оставили всех на пустыре, принялись делить добычу и трофеи, бросая жребий.

Мать его досталась в удел знатного мужа, приходившегося родственником, да еще довольно близким, шейху племени. На ночь, следовавшую за дележкой, мать накормила его сытным ужином, приготовила ему теплую постель в шатре, специально воздвигнутой тем мужчиной. В сердце ночи проснулся он в ужасе. Его разбудила драка. Мать плакала неподалеку от опорного шеста, а дикий муж навалился ей на плечи с кожаным ремнем. Он вскрикнул и бросился в объятия матери, но мужчина не переставал хлестать ее ударами ремня.

Наутро дикарь уступил ее своему родичу, вождю племени. Он тогда перебрался жить в новый шатер, который воздвиг для матери с сыном вождь. Спустя менее года вождь тоже отступился от нее, а может — развелся, и она перешла в дар следующему мужчине, старику, жившему далеко от палаточного поселения племени на пастбищах.

Он сейчас не был в состоянии вспомнить свою мать, иначе как несчастной, плачущей, отчаявшейся во всем, терпящей жестокое обращение со стороны чужих мужчин. Он тогда возненавидел насилие и принял решение завладеть управлением весами, высоко поднять планку справедливости в жизни.

Он учился Корану из уст факихов, выслушивал занятия богословием и правом в оазисах.

Ему содействовал его мудрый учитель, и основы судейского производства он изучал в Марракеше. В Шанкыт он вернулся, чтобы заниматься небесной профессией. Так что, в преследовании притеснителя и восстановлении справедливости есть что-нибудь такое, что раздражает богов или испытывает судьбу.

8

Привратник дозволил ему войти.

Султан не поднялся, чтобы приветствовать его. Он пожал ему руку, не сдвинувшись с места, сохраняя прежнюю позу. Справа от султана восседал почтенный шейх-старик. По его жестам, взгляду и живой мимике кади опознал в нем одного из купцов. Султан усадил гостя рядом на коврик и произнес с загадочной интонацией в голосе:

— Дошли до меня слухи с площади, в том числе и о казни имама. Он обменялся взглядом со своим гостем-купцом и добавил:

— Дошли до меня также и твои жестокие приговоры!

— Жестокие? — удивленно проговорил Баба.

Тот еще раз обменялся взглядом с гостем. Потом продолжал в скрытой и напряженной манере:

Я не могу именовать их милосердными во всяком случае, поскольку не знаю приговора, который по жестокости мог бы превысить усечение главы!

Нервный смешок слетел с уст почтенного шейха. Баба бросил на него полный ненависти взгляд. Чутьем судьи он ощутил, как затягивается на нем интрига. Он решил защищаться:

— Око за око…

Султан с отвращением оборвал его:

— Знаю. Знаю. Око за око и зуб за зуб. Знаю тоже, что убийцу необходимо жизни лишить по шариату небесному и по праву земному. Однако ответь мне на один вопрос: что бы ты ответил, если бы разрубил шею несчастному дервишу? Что бы ты сделал со своей совестью, которая воспевает победу справедливости, если бы бедный глашатай наш не вмешался и не предупредил тебя не проливать кровь чистой души? Ответь на мой вопрос.

Баба замолк. Воцарилось молчание. Султан заговорил вновь:

— Что, не спешил к тебе тот же глашатай с просьбой повременить сорок дней? Или старик Бекка не вмешался, не просил для дервиша отсрочки и милости, отказаться от этих отвратительных принципов? Ты что, не знаешь, что несчастный глашатай нарушил ради всего лечебное заклятие и был поражен слепотой вторично? О чем тебе тут говорит твоя совесть судьи?

Пальцы злых козней сжались на его горле. Он обернулся лицом к суду, чтобы отвергнуть от себя предъявленные обвинения:

— Я признаю, что самому промыслу было угодно, чтобы шея дервиша оставалась в целости.

Султан оборвал его с маговским негодованием:

— Довольно. Такого признания вполне достаточно, чтобы я мог спросить тебя: когда это наши кади опирались на промысел рока в обосновании своих судебных приговоров?

— Да позволит мне высокий султан сообщить, что все доказательства прямо указывали на дервиша. Он признался, что своровал тайный ножичек, как признал и то, что существовала вражда…

— Однако он не признался в том, что совершил преступление, напротив — отрицал со всею силою, что оно имеет к нему какое-то отношение. И как ты судишь об умерщвлении души без всяких свидетелей и без признания о преступлении, и без наличия хотя бы одного решающего свидетельства! Что это за суд, которому учат в Марракеше без соблюдения таких условий и правил? Или это враждебные нам племена прислали тебя такого, специально для того, чтобы ты смуту сеял в Вау и подстрекал местное племя против султаната?

Кади впал в ужас. Глаза его вылезли из орбит, и он забормотал с интонацией, в которой мольба смешивалась с неодобрением:

— Уповаю на Аллаха! Да убережет Аллах… Коли отвратил султан от меня доверие свое, так вытягиваю я свою шею, вот, перед этим гостем, пусть отсечет ее мне мечом.

Султан поправил повязку лисама на своем лице возле губ. На груди его блеснул символический золотой ключ. Он спросил:

— Если б не был убит имам, какому приговору подверг бы ты его и вправду?

— К смертному, естественно, — без колебаний ответил судья.

Султан обменялся со своим гостем быстрым многозначительным взглядом.

— Это упрямство? — произнес султан.

— Господи, благослови меня! Это — справедливость, вовсе не упрямство.

— А каково доказательство?

— Свидетельство глашатая.

— Что стоит свидетельство глашатая, если ты узнал, что меж ними — вражда?

Баба некоторое время молчал в раздумье, потом сказал:

— Признаюсь, это в некоторой степени меняет дело.

— Я полагал, ты скажешь, это меняет дело полностью. Однако, подожди. Ты знаешь, кто убил имама?

— Я еще не провел дознание.

— Ты воображаешь, что достойный муж, почтенный шейх и именитый торговец, и больше того — давний друг мой и твой, друг всего Вау, может совершить такое подлое дело? Ты что, можешь представить хаджи Беккая с его белой бородой и достойной посадкой пробирающимся ночью, извлекающим кинжал, чтобы перерезать горло имаму в его покоях?

— Нет!

— Знаешь, почему? Потому что два вора разошлись. Они сговорились избавиться от гадалки с помощью ножичка, который дервиш украл и потерял в вади акациевом и завладеть потом ее золотом. Да золото потом не поделили ворованное, и достойный муж обратился к помощи кинжала, а потом сбежал в Мурзук.

— Нет!

Скажи мне: если бы свалился тебе хаджи Беккай закованным в цепи да бросил я его в твои объятья для того, чтобы понес он наказание, какой бы был ему приговор?

— Смерть! — мужественно заявил кади. — Какая судьба может ждать грешника, предавшего законы хлеба-соли, кроме смерти?!

— А чего это торопишься со своим приговором? Не можешь ты представить, что люди на земле — твари простые, бедные, со слабой волею, ополчились против них обстоятельства, перебила им жизнь позвонок?.. Не чувствуешь ты к таким людям снисхождения?

— Снисхождение ко греху есть могила справедливости. Кади, сочувствующий убийце, предает собственную совесть и передает справедливости публично голос, чтобы сделать из него самого убийцу.

— Послушай же. Послушай меня. Ты знаешь историю о разорении Беккая, знаешь, как он занимал у меня золотой песок, чтобы вернуть себе свой денежный дом. Однако ты не знаешь, что совершил над ним рок после этого. Они ударили по второй сделке, в которую он вложил всю душу и в которой заложил свою голову, отдавшись в руки заимодавцев. Эти подонки не ограничились одной интригой, они убедили вали[172], чтобы он продал свою жену и детей на рынке рабов с намерением унизить своего старого врага. Он вернулся в южные оазисы собрать золота любой ценой и вернуть жену свою и детей, до того как отправятся с ними христиане в заморские страны. Разве не заслуживает такой человек сочувствия в душе судьи?

— Он заслуживает сочувствия Бабы несомненно, — заговорил решительным тоном Баба, — но он не заслуживает его от судьи. Люди вправе сопереживать с ним, оплакивать ту жестокость, с которой обошелся с ним рок, однако суд, о почтенный султан, не признает подобного языка. Не понимает такого языка. Кади присудит ему смертную казнь в любом случае.

Султан долго всматривался ему в глаза. Проговорил задумчиво:

— Позволь-ка мне сказать тебе, чего недостает твоей душе, так это милосердия!

Блеск потух в его глазах, он сказал печально:

— Теперь я знаю, в чем причина твоих неудач в судебном деле. Я знаю, почему разбойник однажды отсек тебе руку, почему знатные люди изгнали тебя из Шанкыта. Твоя жестокость всему причина. Ты — человек, проживший трудное детство и не желающий видеть в людях никого, кроме жестокосердых, надругавшихся над его матерью. Ты все эти годы прожил, изучая законы и право не для того, чтобы голову справедливости возвысить, а только лишь для того, чтобы отомстить диким мужам за свою мать. Да. Ты проспал всю свою жизнь, воспитывая в своем сердце одну только месть. Ты — человеконенавистник!

У кади и веко не дрогнуло. Он продолжал впиваться взглядом в лицо султана, не повернув головы. Сказал:

— Нет такой силы, чтобы заставила меня отступиться от вынесения наказания.

Султан еще раз прервал его:

— В этом вся разница между мной и тобой. Я не хочу, чтобы народ мой редел.

— Очень жаль, о почтенный султан, — сказал кади мужественно, — что нам суждено разойтись, однако это не прибавит тебе ровным счетом ничего, по моему мнению, так же как, уверяю тебя, не убавит это нисколько моей уверенности.

За этим последовала напряженная тишина.

Когда кади собрался уходить, гость султана впервые задал ему вопрос:

— Прости мне мою наивность, однако не знаешь ли ты, что такое жизнь — убийца или убитый? И если нам не миловать убийцу, то недалеко и до того будет, что вымрет весь род людской. Каково будет в этом мнение судьи?

Он удивленно взглянул на посетителя.

— Знай же, достойный наш шейх, что справедливость — это закон Аллаха на земле, она предъявляет счет не для того, чтобы избавить от наказания. И если есть в предъявлении наказания что от уничтожения рода человеческого, то судья не вправе вмешиваться в пределы промысла божия. А что до меня, то я буду судить убийцу смертью, даже если это окажется последний из потомков адамовых, обретающийся на земле Сахары.

Он вышел. Никто его не провожал.

9

Лихорадка свалила его. Он заснул на правом боку, подложив локоть под голову. Глаза горели, во всем теле был пожар. К вечеру жар только усилился, он начал стонать и дрожать всем телом все больше, по мере того как близилась ночь. Он не знал, когда явилась священная скарабеиха. Она ползла по песку, волочила с трудом свое слабое хрупкое тельце. Помятое тельце, исчерпавшее утраченное навсегда противоядие. Она свернулась в клубок у подножия опорного шеста и не хотела приближаться. Она не взобралась на его руку, не стала заигрывать у него на лице, не пробралась в ушную раковину. Только продолжала дрожать. Сказала печально:

— Ты предал договор.

Его тело вздохнуло, раздался предсмертный хрип, сдавленный стон. Она продолжала свои угрозы:

— Ты погубил себя и погубил меня вместе с собой. Почему ты предал данное слово? Почему ты погубил меня и себя?

Он хотел говорить. Сказать ей, что нарушил свое обещание, потому что ценой своего зрения избавил от пролития кровь дервиша, и не будет в Сахаре добра, если исчезнет из нее раб божий. Он хотел сообщить ей, что не способен вынести такое, когда меч насилия опускается на шею честного марабута. Однако, лихорадка лишила его языка, он почувствовал, что проваливается в могилу, в подземелье, идет на дно, исчезает во мраке. Он полз в пещеру. Пещера сужалась, он задыхался, однако был полон решимости преодолеть весь подземный ход и выбраться на другую сторону, к свету, поэтому терпеливо, упорно полз вперед — и путь ему преградила скала. Он попытался отодвинуть ее. Но это была глухая глыба, часть горы, перегородившей проход на другой берег.

Он слышал отвратительное шипение во мраке, тело его сотрясал озноб. Он напрягал все оставшиеся в сдавленных органах тела силы в противоборстве с беспощадной скалой. Однако эта часть горы оказалась сильнее. Змея догнала его. Змея достала его после преследования, продолжавшегося больше сорока лет. Она ужалила его своим смертоносным зубом, жаждущим человеческой пятки, и вырвала у него жизнь в третий раз: впервые это было тогда, когда она внушила недобрые мысли его деду в саду и соблазнила его запретным плодом; во второй раз это случилось, когда она лишила его зрения; а в третий — и последний — в наказание за то, что он нарушил обет и пренебрег заклятиями Сахары, которые гласят, что змея устремит к тебе свое жало, если не поспешишь к ней с дубиной!

В конце концов на пещеру обрушилось землетрясение, скала сдвинулась и провалилась в пропасть. Он полетел вслед за ней. Ему суждено было парить в пустоте и во мраке, пока на другой стороне, за мраком, не забрезжил свет. Едва загорелся уголек, он увидел сосуд, бурдюк гнили, распластанный сзади него во тьме. Он напрягся и устремился к свету.

10

Гиблый ветер проснулся, и последующие три дня приходилось дышать пылью. Он не простил себе внезапный безумный приступ гнева на площади и ушел на простор. Задержался в акациевом вади, осматривая родные ему деревья. Бродил меж них, замечая, как исхудали и выцвели ветви некоторых из них, повянув листвою по причине долгой засухи. Он обхаживал их, ласкал бережно кору, выражал соболезнование за их терпение. Даже давал им обещание обратиться к Аллаху с мольбой, чтобы положил предел южному ветру и засухе. Две ночи он провел там, поджидая стаю волков. Затихал под звездными гроздьями, ожидая прожорливого завывания. Ожидал голодного смеха. Элегии сытости. Мудрой жалобы. Зова своей старухи-бабушки. Мудрой волчицы, вспоившей его деда и вставшей между ним и волчьей стаей, сделавшей из него побратима. Эта милостивая мать предупреждала его об опасном возвращении в загон сынов Адама. Но он поддался чарам дарующей жизнь Евы, и возобладал в его душе зов страсти над гласом мудрости, и пало на весь его приплод проклятие. Подойди же сюда, мудрая старуха. Явись мне, истинная моя матерь, милосердная бабушка, услышь тайну, что поведать хочет тебе твой внук. Прими в стаю свою твоего заблудшего внука, любая тварь должна возвращаться к своим корням, как всякая перелетная птица возвращается к гнездовьям, как бы ни пришлось блуждать и скитаться в вечной пустыне божией. Прими меня, моя добрая старушка, твоего внука, верни ему путь в твою стаю, чтобы он поведал тебе о скитании твоего младенца заблудшего в человеческих уделах. О своей жестокой отчужденности в людском загоне. Прими меня в стаю, прости моему деду его заблуждение и невежество, незнание дикости людей. Прими меня, чтобы я мог рассказать тебе все, что сотворили они с ним и впоследствии с его потомком. Прими меня, ради бога, чтобы поведать тебе мог о смертоносном яде, стекающем с уст дающей жизнь — змеи.

И вместо того, чтобы был услышан горестный зов, обрушился в уши ему южный ветер и покрыл его прахом.

Он возвратился на становище и пошел проведать глашатая. Вспомнил свою колдовскую вспышку гнева к избавителю и помрачнел и сердце его окутала печаль. Он видел себя на перешейке, уходившем к вечному избавлению, а глашатай вернул его на дикую землю. Он ссадил его с небесного трона, спряденного из нитей света, чтобы тот еще раз обнаружил себя в стаде диких зверей, рубящих себя мечами и режущих кинжалами на грешном пути захвата куска злосчастного металла. Точкой света был он в вечном пространстве, а стал, после исхода с того перешейка и падения в этот сосуд, комочком плоти, извивающимся и содрогающимся от малейшей боли. От царапины на лбу, от укола в палец. Что говорить о действии «игиагана», от мысли о котором кровь в жилах стынет!

Однако кто знает, ведь этот глашатай, с его жертвенностью, оградил его от греха самоизбавления и вернул все-таки в твердыню чувств и сосуд боли.

Он простил ему все по незнанию. И пошел проведать его, чтобы поговорить с ним о перешейке избавления и лабиринте света. Дервиш также не знал, что глашатай и тут опередил его и сам стал уже частицей в лабиринте…

11

На него хлынула волна гнилого воздуха, он зажал нос полоской лисама. Подошел он к шатру с севера, со стороны, ведущей к Идинану, и ветер погрузил его в этот запах, встретив гнилой волной. Он почувствовал головокружение и тошноту. Потоптался вокруг палатки. Рядом с колышками, с северной стороны, набежала волна песка, возвышался плоский земляной холмик по всей задней стороне палатки. А у входа песком окружило кучку дров и осыпало сверху чайные сосуды и принадлежности, нехитрую посуду. С места очага выдуло весь пепел, мелкие и мельчайшие частицы праха улетели прочь. Ветер не оставил в ямке ничего, кроме весомых кусочков угля и обгоревших кусков древесины, половина которых сгорела. Поперек входа протянулся низкого роста песчаный прожилок с острой спинкой и упорным треугольным язычком. Все вокруг словно стремилось блокировать пасть палатке, сжать пространство до противоположной стороны, посадить в песчаный мешок и сомкнуть кольцо — закрыть круг над могилой.

Ветер жестоко толкал его вперед, к этой могиле, своими жестокими, буйными налетами с юга.

На груди прожилка он заметил цепочку отвратительных червей, медленно расползающихся из чрева шатра наружу, однако запаха разложения не ощутил. Запах уносился ветром и летел в противоположную сторону.

Он преодолел нетрудную песчаную преграду и отдернул край шатра. Взгляд его остановился на бурдюке. Тело вытянулось и лежало в правой половине палатки. Голова была повернута к востоку, в сторону молитвы верующих, а ноги тянулись к опорному шесту. По земле вокруг тела растекся гной. Смесь жира, крови, праха. Над жидкостью хлопотали тучи толстых мух, больших и зеленых.

Все тело было покрыто червями.

Ползучие гады вылезали из синего открытого рта, убегали в полость носа, лезли из обеих ноздрей вверх, в пределы глазниц. Левый глаз был открыт, над местом, где должен был быть правый, нависала полоска лисама, насекомые копошились в пустой глазной впадине, давно погасшей, и глодали пустую оболочку, которая когда-то тщилась в темнице мрака и вечного сна выйти на источник света, узреть уголек костра и свет светила.

На открытых частях тела лежал гной, сочился меж пальцев, нервно схвативших пригоршни песку и сейчас не желавших с ним расставаться, а также — на обеих ногах, погруженных в почву.

Рядом с пяткой правой ноги он увидел ее голову. Голову мерзкой змеи, напряженно уставившейся в него глазами, в то время как свое безобразное тело она прятала в землю. Он почувствовал, что его затрясло. Инстинктивно он выпрыгнул наружу. Схватился за палку, валявшуюся в земле рядом с кучкой дров. Вернулся внутрь шатра. Он лишился рассудка. В груди разгорелась безумная жажда мести. Мести Древней, это чувство он унаследовал от предков в виде непреходящего завета, неизвестно как наполнявшего его кровь и бившегося там всю жизнь. Мести той твари, которую предал прародитель, ввергнув во грех и соблазнив комочком греха, чтобы прописать над ней проклятье изгнания и убожества со всем ее приплодом навечно…

Когда он вернулся, обнаружил, что она вытащила из песка наружу свое тело и подняла голову, изготовившись к самозащите. Он обрушил палку ей на голову. Продолжал бить и бить, пока та не превратилась в кровавый комок. Однако он не успокаивался. Вечная ненависть учила его, что змея не умрет, пока не расчленишь ее тела на части, отделишь голову от тела. Она будет притворяться мертвой, а когда человек оставит ее, то будет преследовать, пока не ужалит при первом же случае. Если бы не эта ее хитрость, она ни за что не смогла бы обмануть прадеда, украсть у него рай.

Он подцепил тело на палку и поднес к ближайшему камню неподалеку от шатра. Уложил окровавленную голову на плоскость камня и отчленил ее от тела серией последовательных ударов другого, обоюдоострого камня. Капли крови покрыли руку, брызнули и оставили следы на его одежде. Он выкопал острым камнем ямку, бросил в нее мерзкую бесовскую голову и насыпал сверху земли. Протянул руку к плоской веревке тела, поднял его за острый хвост.

Дрожь охватила его, но он с собой справился, успокоил встревоженную душу, говоря себе, что обезглавленная кобра есть всего лишь липкий и скользкий, мерзкий канат из мяса.

Он вернулся в шатер, бросил гадкую плеть рядом с трупом. Туча мух шарахнулась в стороны, вверх поднялось удушающее ядовитое облако запахов смерти. Он вышел, шатаясь. Рухнул наземь рядом с очагом, его вырвало. Он почувствовал, что все внутренности ринулись вверх, наружу, к горлу…

Солнце скрылось за тучу пыли, однако диск продолжал просвечивать время от времени сквозь эту движущуюся пелену. Солнце покрыло большую часть подлежавшей ему дороги дня и начало склоняться к закату.

Он навалил кучку дров над обоими трупами. Зажег огонь. Вышел из шатра и остался глядеть. Дыма он не увидел. Ветер раздувал огонь, показались жадные языки пламени, они извивались и расползались по всем краям палатки, наподобие змей, когда те встревожены и готовятся к агрессивному броску. Пламя разгоралось, устремлялось в небо. Вся палатка принялась гореть, погружаясь в огонь. Сбежался народ.

Однако дервиш ничего не видел, не слышал, не отвечал на вопросы. Огонь, наконец, угас, он приблизился к куче праха. Долго вглядывался в затухающий очаг. Волны ветра продолжали ворошить угли, выхватывая мелкие и кружа ими повсюду. И никто не обратил внимания на сдавленное печальное шипение, в чем-то схожее со вздохами, жалобами на боль и стонами, исходившими из большого, черного угольного шара в костре, про который только он сейчас знал, что это — череп замолчавшего глашатая. Никто в сумрачной мгле и не почувствовал, что его жаркие слезы — те капли, что сочатся из глазниц, тщась оросить влагой раскаленные кости, в попытке носителя бывшего разума ответить всем лихорадочным призывам жалобными стонами, смешанными со вздохами горькой радости.

Глава 5. Тайна жажды

«Вода! У тебя нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Тебя не опишешь — тобой наслаждаешься не понимая, что ты такое. Ты не просто необходима для жизни, ты и есть жизнь».

Антуан де Сент-Экзюпери «Планета людей»

1

Говорили, будто исчезновение глашатая есть самое лживое надувательство и бездоказательное колдовство.

Дело приоткрылось, когда девицы племени занялись устройством бурной вечеринки в знак ликования по поводу исхода «судьи смерти» с равнины, которую почтила неожиданно своим присутствием госпожа принцесса. Другие рассказывали, будто такая честь являлась паролем, который стер скрытую твердыню, возведенную глашатаем для Ухи перед его гибелью. Эта волнующая повесть подтверждает, что стройная племянница Ухи прибегала к помощи колдовства, чтобы завладеть им, накинув на него сеть из песен, и она организовала обетованную вечеринку именно с этой целью. Но она не связывала себя деталями и пренебрегала строгим следованием всем правилам и обрядам, и тут волшебство повернулось против него. Джинны воспользовались ошибкой. Они обрушились на Вау и в мгновение ока окружили принцессу. Визит получился зловещий, в результате чего Тенери вернула Уху, он впал в недуг и вновь превратился в ее раба.

Однако такой удар не отягчил положение стройной упрямицы.

Она отправилась навестить дервиша в шатре его негритянки-кормилицы. Старуха жаловалась на боли в суставах, ослабевшее зрение и исчезновение дервиша из дома. Она сказала:

— Он здесь не живет. Он обитает повсеместно, только не здесь. Он живет во всяком доме, только не в своем. Если бы он так не делал, не назывался бы дервишем. На все воля божия!

Солнце на несколько пядей поднялось на горизонте поверх далекой восточной гряды. Она ушла, и на просторе он вдруг преградил ей дорогу. Улыбнулся и сказал:

— Говорят, что ты меня ищешь!

Его догадливость удивила ее. Она никому не высказывалась о своем намерении навестить его, а он появился вдруг со стороны, противоположной той, где находился шатер его кормилицы. Она улыбнулась ему:

— Как это ты узнал?

— По твоим глазам. По походке. Разве может от дервиша скрыться такое?

Она засмеялась, и он засмеялся ей в ответ.

— Ты и вправду самая красивая девушка в этом племени, — раскрыл он перед ней свою душу. — В этом Вау и, возможно, во всей Сахаре.

— Красивей, чем Тафават? — прищурила глаз она.

— Ха-ха!..

— Я знаю, ты смел, когда хочешь пленить сердца невинниц, ты что, любить меня вздумал?

— А кто ж такую стройную, как ты, не полюбит? Ты повыше ростом будешь, чем самый крупный великан с Идинана. Вот только Уха — слепой гордец!

— Все девушки нашего племени стройные, все девицы в Сахаре стройными будут. Девушки из племени на рост великанов не оглядываются. Одного великого роста, знаешь, недостаточно!

Муса вспыхнул, заговорил оживленно:

— Подожди-ка, подожди. Чего тебе не хватает? Знаю я, что тебе хочется заставить меня поддаться соблазну. Это загадка, что валит с ног всех гордецов напыщенных, завернутых в яркие ткани. Сокровище скрытое, без которого ни одна женщина в Сахаре не может обойтись. Только клянусь тебе, этот драгоценный металл ничего твоего не умаляет. Секрет не в том, где соблазн, не в драгоценностях разных, а в… Ухе! Это он гордец и слепец!

— Однако ж он не видит ничего притягательней нашей принцессы привлекательности. Вечеринка вожделения пробудила в его груди древнего гуля, и за этим чудовищем потащился он как борзой пес.

— Потому что — слепец. Вот еще одно доказательство.

Она сделала несколько шагов ему навстречу. Ее взгляд опережал ее, вскрылось и тайное намерение:

— Скажи мне, скажи — ты видел бурдюк? Ты действительно бурдюк видел?

Он утвердительно покачал головой. Вспомнил месиво червей, жира, ядовитой слизи и — поник головой.

— Расскажи мне про бурдюк, — произнесла она кокетливо. — Я явилась, чтобы услышать рассказ про бурдюк. Что, вправду эти черви плоть мертвеца ели? И тучи мух на нем возились, как рассказывают? И из тела всякая жидкость выделялась — желтая или там, зеленая?

Он поднял голову и — увидел змею. Его охватила дрожь. Это было безумие — как вдруг эта мерзкая, скользкая, извивающаяся безногая тварь возникла и обратилась в такое женственное, нежное создание?! В стройную Тамиму. Она угнездилась во чреве, вытянулась в ее рост, влилась во все тело — в ее овальное лицо, два любопытных глаза, горящих, игривых, ненасытных, во всю эту стройную человеческую фигуру. Тамима — змея! Женщина — это змея. Женщина убила глашатая. Баба его ужалила. Она ему отомстила. Отомстила потому, что он прозрел ее чрево своим невидящим зрением и пустил слух о гнили, которую он увидел, и его проглотила ее пресловутая красота, пронзило ее самомнение. Теперь он вдруг понял, что глашатай не умер от укуса змеи. Глашатай умер, отравленный ядом самки. Эмиры, или Тамимы, а может, их обеих вместе, они подчинили себе вечную приятельницу и натравили ее, направили жало наказать глашатая. Чары Аира — вот что кроется в этой змеиной травле. Змея — посланница принцессы. Теперь он понял, почему Уха свалился в лихорадке и вновь вернулся к Тенери в качестве раба. Он понял это в одно мгновенье — озарение, которым обычно Аллах наделяет лишь своих пророков или особых уполномоченных. Змея — это женщина. Ха!

Побледнев, он произнес:

— Да. Я видел всю эту гниль. Однако… Подожди. У той змеи — все черты Тенери!

2

Он пошел в Вау повидать принцессу.

Она его визит приветствовала. В ее очаровательных, полных коварства глазах он увидел искреннее ликование. Она усадила его на ковер и спросила:

— В Аире мы называем подобных тебе самыми опасными колдунами. Опаснее магов.

Она простерла перед ним свою натертую хной руку, раскрыла ладонь ему в лицо и начала перечислять его победы, загибая кончики пальцев.

— Одним ударом ты избавился от врагов: гадалки, потом имама, потом… потом самого кади Бабы. Кто еще в состоянии этак одним ударом расправиться со всеми такими вот — кроме величайшего колдуна?

Он ответил весело:

— Ну, разве осмелятся колдуны соперничать с величайшим, который и их всему чародейству обучил?

— Что ж, ты признаешь, что ты — величайший из всех, обучивший их колдовству?

— Упаси господи! На Аллаха уповаю. Самый великий из них — это Аллах, он стоял рядом с Мусой и вселил дух в его посох, чтоб тот обратился в змею, пустившуюся за другими и проглотившую змей всех прочих колдунов. Аллах сподобил меня стать перед лицом мятежника. Однако осталась еще змея, которую не вобрал в себя пока мой посох!

— Сообщи же мне, какую это змею не смогла переварить кобра дервиша. Скажи-ка побыстрей, чтоб я не умерла с любопытства!

Муса рассмеялся. Сказал с ехидцей:

— Тенери. Змея-волшебница Тенери.

Она тоже рассмеялась в ответ, очаровательно откинув назад голову. Заговорила:

— Ты же знаешь, я никак волшебством не занимаюсь.

— Все девы Аира — волшебницы.

— Вправду?

— Да. Если даже не чарами колдуний владеют, так чарами красавиц.

— Язык твой — что мед. На две половинки разделен, как жало змеи, и речи сладкие говорить мастак, что девицам по сердцу. Ничуть не странно, что вижу я — все женщины здешнего племени подпали под твои любовные чары!

— Ха-ха-ха!

— Не смейся. Я говорю серьезно.

— Этот несчастный влюбленный во всех женщин впал во страсть к одной женщине за всю свою жизнь, а она направила его посланцем к своему возлюбленному в горы… Ха-ха-ха!

Она шарахнулась в сторону. Двинулась прочь, туда, где с освещением в доме было послабее. Остановилась в углу и сказала, не оборачиваясь:

— Не надо! Забудь. Благородный всадник тот, кто обладает способностью забывать. А женщина преклоняется только перед таким мужчиной, который забывает прошлое.

— Уволь-ка нас вообще от любовных страстей и расскажи мне лучше о змее, которую ты наслала, чтобы убить глашатая.

Она повернулась. Ее глаза блеснули в полумраке ниши.

— Змее!? — произнесла она с отвращением.

— Я нашел очаровательную змею у порога. Глаза такие — точь-в-точь как твои. Лицо с твоим схоже, и голова — как твоя голова. Все тело — точно как твое. Ха!..

— Между ним и мной никакой вражды не было! — оборвала она его.

— Да нет, есть вражда! — с жестокостью в голосе сказал он. — Он, что, не отобрал у тебя Уху?

— А кто тебе наговорил, что я все еще в Уху влюблена? Ты что, не напоминал мне тут, будто сам роль посланца выполнял, что мое послание передал горному козлу?

— А ты все-таки не хочешь избавиться от этого Ухи. Признайся же, ты не хочешь о нем забыть. Ты, полагаю, намерена сохранить обоих. Ты — женщина, у которой два сердца. Одно сердце — в горах, другое — на равнине. Да…

— Ты что, разум теряешь, опять на язык дервишей перешел?

— Я никогда своего райского сада не покидал, — заметил он гневно. — Я райский сад дервишей за всю жизнь, может, только раз покидал — ты знаешь, когда это было. Однако я родился заново и сподобился вернуться в парадиз, которого я едва не лишился навеки, и все женщины в мире, в Сахаре, не в состоянии будут выдворить меня оттуда, какими бы соблазнами они меня ни искушали. Ты — змея! Ты всю жизнь, каждый день была только змеей! Ты ужалила глашатая, потому что он повернул Уху с дороги к тебе, и голова твоя ни за что не успокоится и не остынет — только тогда, когда ты поразишь своим ужасным клыком сердца и Удада, и Ухи. Однако ты упустила один секрет, что отличает женщину, которая любит двоих разом, от прочих женщин. Так послушай, если хочешь избавиться…

Дыхание его было учащенным. Косой глаз вывернулся, побелел. В уголку губ появилась белая пена слюны. Закончил он вовсе безумно:

— Наполнилось вади селевым потоком, и люди побежали спасаться на холмы — все, кроме девственницы. Она продолжала стоять посреди бушующей лощины, внимая призывам двух молодцев — соперников в борьбе за ее сердце. Один из них взобрался на холм на восточной стороне, а другой стоял на возвышенности напротив. Оба они искушали ее, призывая избрать себя, поскольку, дескать, у каждого положение было выше, и, стало быть, больше безопасности перед бунтующим селем. А невинница пришла в замешательство, кого предпочесть. Двинулась в сторону холма восточного, потом опять вернулась на середину, направилась в сторону возвышенности. Потом опять попятилась, повернулась спиной, не зная, куда пойти. Вади наполнилось селем, он подхватил ее с земли, как рок неумолимый, и убежал с ней в никуда. Люди — что вещи, ей-богу, не могут справиться, как это влюбленный сердце положит в другое место!.. Ты — в опасности, Тенери. Ты действительно под угрозой!

Она изумленно наблюдала за ним в растерянности.

— Ты — под угрозой, — продолжал он. — Вот в чем секрет.

Он сел, продолжал с ноткой печали в голосе:

— Что до меня, то я свой парадиз обрел. Я теперь в своем Вау нахожусь. Настоящем Вау, а не в вашем земном. Вау истинном, а не том, мнимом. Ха! Я вправе похвастаться прибытием. На нашем языке это называется «достаточность». Ты слышала про «достаточность»? Мусульманский богослов ан-Нафари[173] говорит: «Наличие достаточности — средство из средств терпения. Наличие терпения — одно из средств силы. Наличие силы — одно из средств управления». Достаточность была достигнута ножичком. Ножичек гадалки перерезал шею змее. Ха! Это героизм, который ты не поймешь. И этого признания тебе не понять. Ха!

Она еще раз прервала его:

— Вот ты снова возвращаешься к языку дервишей. Оставь эту достаточность и свои признания и скажи лучше мне, почему это я под угрозой?

— Ха. Потому что ты заложила свое сердце промеж двумя. Потому что ты все еще бегаешь между холмом и бугром, не сознавая, что находишься в вади посередке. Сердце в залог отдать меж холмом да бугром говорит о жажде схватиться за небеса и за землю. Алчности судьба не прощает! Ха.

— Ты женщин не знаешь. Ты ни одной женщины ни разу не познал. Говорили мне, ты даже матери не знал собственной. Откуда ж у тебя взяться опыту в сердечных делах красавиц?

Кровь прилила ей в голову, обе щеки окрасились смуглым цветом что мгла на закате дня. Печаль вновь полонила ее красоту, однако очарование оставалось, каким было всегда.

— Знай, что Аллах сотворил женщину, — продолжала она, — чтобы захватить сердца всех мужей. Красота женская — собственность всех мужчин. Дар божеский всякому мужчине, хоть на самом крае Сахары. И мужчинам следует славить бога за благодеяние и падать перед ним ниц за то, что в голой Сахаре сотворил он прекраснейшее из творений. Что ты завидуешь мне за два сердца? Как это ты находишь чрезмерным, что у красивой женщины не один, а два несчастных поклонника есть?

Дервиш закашлялся.

— Ха! Это самое странное, что я слышал. Это же дервишество!

— Все потому, что ты ни одной красивой женщины из Аира до сих пор не выслушивал. Что знают мужчины вашей Сахары о женах Аиpa? Что они вообще об Аире знают? Они полагают, будто там ничего не содержится, кроме золота да колдовства, да магов.

— Ха. В этом ты права. Скрываются там и золото, и колдовство, и маги…

— Истинное сокровище Аира — это его женщины. Все колдовство его — в женщинах. Все воззрения магов — тоже в женщинах его. А что же дервиш полагал?

— Не заботит меня ни злато, ни чары, ни религия магов. Я сказал тебе: женщины — змеи, я отсек их прочь от своего сердца.

— Позволь тебе не поверить. Даже если б ты прыгнул в огонь, чтобы меня переубедить, я тебе не поверю. Нет во всей Сахаре мужчины живого, чье сердце бы ни задрожало и в пляс ни пошло от тайной страсти душевной, когда он глаз на сахарскую женщину бросит.

— Ха!

— Дервиш тут не исключение. Дервиш — тоже творение Сахары. Ты что, сомневаешься, что дервиш — творение сахарское?

Он рассмеялся и заметил презрительно:

— Я с тобой соглашусь, что тварь он, конечно, сахарская, только он — не мужчина. Ха.

— Ты смеешься надо мной. Шутишь все. Когда свои глупые шуточки бросишь?

Гнев прибавил ей красоты и силы, но величавость исчезла.

3

Закат.

Он встретился с ней у козьего загона. Она немедленно сделала ему выговор:

— Говорят, ты эмиру прогневал?

— Ха!

— Так не годится!

— Ты Тенери любишь?

— Промеж нас вражды нет.

— А Удада она от тебя не уводила?

— Я не знаю, кто из них кого уводил.

— Ха. Женщина — вот кто мужчину уводит. Кандалы вечно в руках женщины.

— Кандалы?

— Кандалы. Цепь длиною в семьдесят локтей. Веревка мочаловая. Рабские принадлежности. Женщина мечтает повергнуть как можно большее число мужчин, потому что ей вечно рабов не хватает.

— Рабов?

— Женщина в мужчине видит только раба.

— Бред. Болтовня дервишеская.

— Да. Вождь сказал, что уже слышал этакое от мудрого безумца. Мудрость слетает с уст безумных. Ха. Только я ереси избежал. И змеи избежал.

— Змеи?!

— Я сказал тебе, что порвал змею ножичком гадалки. Я убил змею, и все чары ее прахом пошли, все вверх ногами встало. На голову Ухи обрушилось, потому что мужества ему не хватает, чтобы со змеей расправиться, как это я сделал. Никуда не денется — придется убить.

— Я не понимаю. Что это за речи такие…

— Я сказал ей, что она в опасности…

Тафават неожиданно твердо прервала его:

— Вот об этом в точности и говорят. Говорят, ты угрожал ей ударом судьбы и сказал, что она в опасности.

— Да. Говорил. И сейчас повторяю. Женщина, что колеблется в выборе между двумя мужчинами. Женщина, бегающая взад-вперед меж восточным холмом и западным бугром — ее непременно бурный сель унесет! И что — что тут неприятно? Однако ж она с лица сбледнула, вуаль сбросила радужную свою, сказала в гневе, что мужи Азгара ничего про жен Аира не ведают. Полагают, мол, будто Аир не хранит в себе ничего, кроме кладов, колдовства да магов, в то время как истинное сокровище этой области — ее женщины. Потому что женщина там предназначает себя всем мужчинам, едва на свет народится. Да. Так вот и сказала. Женщина — дар мужчинам Сахары. Удел женщины любить всех мужей. Только вижу я, что истинный удел женщины — избегать мужчин. Их целью является это — избегать… Любить. Любовь — приманка. Средство для согрешения. Для того чтоб заманить. Ха!.. Я сказал ей, что женщина меня не интересует, и она только разгневалась больше.

Она наблюдала за ним со скрытой улыбкой. Сказала:

— Она вправе разгневаться. Разве такие речи ведут женщинам? Тебе же, вроде, мудрость пристала.

— Ха. Мудрость на языках у безумцев. Мы договорились. Это то, что и безумный вождь сказал бы, будь он на моем месте. Однако давай оставим принцессу, послушай лучше, как я тебя восхвалял, Тамима, в твое отсутствие.

— Вправду ли?

— Она сказала, что ты — самая красивая девушка на равнине. Не только в племени своем, сказала. Сказала: «на равнине». Ха. Полагаю, ты можешь такой оценкой гордиться, поскольку знаешь, что это свидетельство из уст девицы знатной.

— Лиса ты! Делаешь вид, что женщины тебя не волнуют, в то время как сам изволишь щекотать их сердца речами сладкими…

— Ха!..

— А что, Уха действительно падаль глотал?

— Проклятый пастух его видел, а не я!

— Однако ж он заболел Тенери вновь. Это что, смерть глашатая тому виной, что недуг вернулся?

— Аллах знает лучше!

— Что же, чары девиц в Аире действительно такие сильные?

— Аллах знает лучше.

— Как же этого Уху жаль, если он падаль глодал безо всякой пользы. Без результата.

— На все — воля божья!

— Что-то он теперь делать будет?

— Аллах его знает.

Она поняла: он забрел далеко и канул в глубинах…

4

Ахамад отчаялся.

Весь Вау передавал из уст в уста, как он совершил поездку к Удаду в Тадрарт, чтобы убедить его удалиться с пути принцессы и отступиться от нее в пользу Ухи. Однако влюбленный горный козел не соглашался, упорствовал, и Ахамад грозил ему «игаиганом». На него напали трое его помощников из вассалов, он протащил его сквозь горы и пещеры на мочальной пальмовой веревке. Сосуды его головною мозга метали молнии почище тех, что отлегают от обычных тяжелых ударов при пытках. Однако здесь случилась одна неожиданность, которая изумила народ, о ней не переставая говорило все население Вау. С каждым ударом, вызываемым любым из двух пыточных жезлов, Удад подпрыгивал в воздух, точно как горный козел и хохотал диким хохотом, вполне отвечавшим горным вершинам и зевам пещер с их эхом и потаенным шепотом. Трое вассалов, участвовавших в исполнении наказания, передавали, что благородный Ахамад падал в обморок, впадал в отчаяние, отбрасывал прочь веревку, словно избавлялся от змеи, в него вцепившейся, и бежал прочь. Они по сей день не знали, были ли тому причиной ужасающие раскаты дикого хохота Удада или неясные отзвуки сводов пещер сыграли свою роль, которую Ахамад пытался скрыть.

Через несколько дней они собрались в шатре Ухи. Разожгли огонь, сгрудились вокруг. Один из вассалов решил поиздеваться над ним, открывая ему тайну:

— Перепутал ты. Ты думал, что он — дервиш?

— А какая меж ними разница? — тупо спросил Ахамад. — Дервиш что — из света, а Удад — из пламени? Оба они — сосуды из песка Сахары.

— Ты знаешь, что мы, вассалы племени, были прежде рабами ваших давних предков.

— Знаю.

— А ты знаешь, что пот рабов замешан на «игаигане» с пеленок?

— Как это?

— Игаиган — средство, изобретенное вашими жестокими предками, чтобы пытать упрямых рабов и подавлять мятежников. И раб тут вправе, в этаком положении, изобрести хитрость для облегчения наказания жестоких господ. Они начинают тренировать себе головные прожилки еще в детском возрасте, прижигая их огнем и избивая головы палками. Так что, когда ребенок подрастает, он в состоянии вытерпеть пытку и легче переносит господские наказания.

Ахамад сделал глоток воды. Прикрыл рот полоской лисама и прошептал:

— Ты хочешь сказать, что Удад воспитан с детства держать стойко рабскую пытку?

Проклятый вассал улыбнулся. Затем закончил неопределенной фразой:

— Если его мать с детства его не закалила, так, значит, он по наследству такой твердый. По природе. В крови у него это. А это, понимаешь, самая прочная в мире закалка. У такой твердости — свои тайные черты. А дервиш…

Он замолчал, присутствующие взирали на него с любопытством. Даже сам Ахамад затаил дыхание. И вассал сказал:

— Игаиган — самая жестокая пытка, какую знала Сахара. Только под игаиганом человек начинает мечтать, чтобы вовек не рождаться. Один игаиган в состоянии заставить гордого всадника пасть на колени и покрыть себя позором. Вы его никогда не испытывали — так благодарите бога!.. А я…

Его лоб внезапно пробило испариной. Он опустил голову. Натянул верхнюю полоску лисама себе на глаза. Воцарилось напряженное молчание. Рассказчик отважился:

— В игаигане этом не сама пытка жестока, а примесь унижения. Игаиган пластает ниц мужчину, унижает его, заставляет глотать унижение. А муж, вкусивший унижения, начинает самого себя презирать. А коли он себя презирает, ему лучше и впрямь умереть. Каждый удар, опускающийся на палочку, кость точит, огнем жилы жжет. В головном мозгу. Там, где все дервиши обычно прячутся. Говорят же, у них там внутри убежище. Дервиши Сердалиса называют это место «потаенным». Поэтому удары палок — это молнии, землетрясения для их убежища. Понятны тебе теперь дикие крики дервиша в тот день?

Никто не произнес ни слова. В углу палатки раздался стон Ухи. Мудрый вассал продолжал:

— Вы знаете, почему наш дьявольский кади присудил это маговское наказание? Судья из Шанкыта был знаком с тайной дервишей. Он знает, что игаинган для дервиша — страшнее смерти. Кади шанкытский хитрей и коварнее из всей породы звериной. Султан наш — единственное существо, что поняло, в чем его секрет, во всей нашей округе. Я не знаю, что сотворил бы с нами шайтан Баба, если бы продлилось его тут пребывание и остался бы он судьей во всем Вау. Укрепи, господь, веру султана!

И молодежь вокруг него повторила хором:

— Укрепи, господь, веру султана!

5

Ахамад вернулся и вновь прибегнул ко грустной мелодии.

Явилась поэтесса. Стеклись девицы. Поэтесса вызвала свою печальную богиню и играла свои напевы соло в течение всей первой половины ночи. Струна выдавала горный плач. Всю равнину заливало стенанием. Жертва качалась в такт исполняемым соло мелодиям, выдавая знаки скорби и восторга. Художница утомилась и наконец остановилась. Обменялась замечаниями с соседкой-красавицей, они о чем-то приватно договорились, потом та вновь начала щипать струну за струной и подкалывать сердца. Она наигрывала печальную мелодию, красавица на ее фоне стала напевать новую песню, слов которой до этого никто не слыхал. Начало ее было следующим:

«Никто не знает, почему она всегда выглядит, как одинокая женщина! Никто не знает, почему он — святой угодник и вечно одинокий мужчина».

Эта ее касыда заканчивалась двумя болезненными бейтами — они превратились с того дня в заклятие странников:

«Оклян-ман эн-ман эн-манин,

Идамтаг ид умсага гасин»[174].

Здесь Уху охватила безумная дрожь. Белки глаз вывернулись, глаза вылезли из орбит. В свете костра он изменился в лице, обозначились острые скулы, больной впал в лихорадочное возбуждение. Он корчился и стенал, полоска лисама спала с губ, на них изо рта показалась пена. Ахамад бросился к нему, несколько парней пришли на помощь. Ахамад вытащил ножик из крепления на запястье и принялся водить им из стороны в сторону перед лицом одержимого, тщась заколоть джиннов и высвободить уху.

Явился дервиш, встал поодаль, наблюдая за обрядом избавления.

Один из присутствовавших прокричал Ахамаду:

— Берегись! Он у тебя ножик вырвет!

Ахамад припрятал ножик, а дервиш вдруг громко и неестественно расхохотался. Сказал язвительно:

— Чего вы боитесь за ножик? Если б он действительно был в беспамятстве, вообще не испытывал боли, пускай вы тысячу раз его укололи бы!

В этот самый момент припадочный выскользнул. Понесся бегом в темноту, вся компания бросилась следом. Поэтесса перестала щипать свою напрягшуюся струну. Ахамад закричал парням вслед:

— Догоните его, пока он чего-нибудь с собой не сделал. Хватайте его, пока в колодец не прыгнул!

Уха сопротивлялся парням во мраке, дервиш еще раз расхохотался. Ахамад подошел к нему и резко обругал его. Бросил ему в лицо:

— Есть тут над чем смеяться? Чего ты хохочешь? Сомневаешься, что он — больной? Говори!

— Если бы исступление его было истинным, не было б необходимости предохраняться. Кто в экстазе по-настоящему, тот летит надо всеми зевами колодцев и не свалится. Он всю Сахару одолеет от края до края — и не устанет. Месяц подряд бодрствовать будет и никакого желания спать не почувствует.

— Это все вздор дервишеский!

— Я говорю об исступлении. В подлинном исступлении никакой опасности нет.

— Ты что, думаешь, он притворяется?

— Ничего я не думаю. Я только рассказываю тебе, что такое исступление истинное и фальшивое.

— Ты говоришь, его возбуждение — мнимое?

— Хе-хе-хе!..

6

Муса витал вокруг Ахамада, словно птичка мула-мула[175] кружила вокруг мачехи Танис. Он бегал за ним следом в проулках между жилищ, преследовал его на пастбищах, бродил без дела за его верблюдом на пустыре. Дело дошло до того, что двинулся следом и тогда, когда тому приспичило справить нужду в безлюдном месте. Ахамад впал в замешательство, ему было неловко. Он в конце концов разбушевался, бросился на дервиша, схватил его за горло, закричал:

— Что тебе от меня надо? Ты чего это преследуешь меня, словно тень? Ты — человек или джинн?

— Хе-хе. Я хотел поведать тебе тайну одну, за которую ты был бы мне весьма признателен.

— Тайну?

— Тайну, навсегда вылечивающую влюбленного.

— Смеешься? Ты что, издеваешься?

— Да нет, просто я не могу ее тебе доверить вот так, сразу…

— Чего это?

— Потому что она касается Ухи.

— Между ним и мной нет никаких секретов.

— Боюсь все же, что он предпочтет, чтобы тайна осталась меж нами двумя. Третий обязательно раструбит по свету.

— Все это племя — тайны сплошные! Ни одна тварь тут рта не разевает, чтобы не заговорить, возвещая, будто впрямь тайну выдаст. Несмотря на это, тайны да секреты у всех на языке. Эти тайны бегом бегут по Сахаре, а вот надо же — еще и в душе сидят!

— Тем не менее, моя тайна настоящая. Противоядие от влюбчивости — его речи сводят на нет, а пустословие лишает его действия. Несмотря на это я готов поделиться ей с тобою, если Уха такое позволит. Я убежден, что он предпочел бы, чтобы тайна была меж нами двумя похоронена. Спроси его, если мне не веришь. Ха!

Ахамад продолжал испытующе глядеть на него. Муса его подбодрил:

— Будь спокоен — он излечится. Забудет он эту Тенери навеки!

— Тенери забудет? А кто тебе сказал, что он хочет Тенери забыть?

— Излечение все же — в забвении. Что, есть какое другое лекарство?

— А почему бы ему не быть в любви? Излечится он от забот, если принцесса с ним любовь его разделит, как положено. Как влюбленная, то есть.

— Ах! Вот тут ты ошибаешься. Ты речь ведешь об обладании. В обладании да владении — одно страдание. Нет избавления в обладании!

— Опять ты свою болтовню пустую дервишескую! Не примет Уха никакой такой твоей тайны, если надо будет от эмиры отступиться.

— Даже если в том было б его полное избавление?

— Нет излечения в любви без любви. Никуда влюбленному прочь от нее не удалиться. В этом — закон Сахары.

— Ты на Сахару не ссылайся. Это — закон рабов, а вовсе не закон Сахары. Однако чего это ты из себя доверенного поручителя Ухи корчишь? Ведь это только его одного касается. Он своими устами тебе передал, что не желает избавления?

— Я знаю повадки благородных. Я их больше, чем сам Уха, знаю.

— Знаешь, претендовать на то, что он осведомленнее человека, может только один он — всесильный Аллах! Да… Подожди. Ты сказал, это в повадках знатных. Это ведь еще одно признание, которого я ожидал. Повадки гордецов — это причина, а вовсе не закон Сахары.

— Чем ему поможет твое избавление, если он любовь свою потеряет? Что он делать будет в довольстве и здравии, когда улетит его красавица и спрячется в объятия горному козлу, родом из вассалов? Да что вообще толку в жизни, когда мужик не страдает в поисках своей женщины? Что проку во всей Сахаре, если бы в ней любви не было?

— Это — речи рабов.

— А твои речи — болтовня дервишей.

— У вас — ваша вера, у меня — своя, — сказал Муса и повернулся уходить. Ахамад задержал его:

— Это вера отступничества. Теперь я вспомнил. Это был призыв вождя. Ты на себя роль вождя тянешь. Избавление — в отступлении. Полное освобождение от всего. Счастье — в этом отступничестве. И… Свобода. Да, знаешь, и свобода. Свобода — в преодолении. Ты не отрицаешь, вождь Адда не проповедовал такую веру? Ты с ним соперничать…

Однако Муса уже скрылся прочь за холмом.

7

Ахамад явился к нему сломленным. Сказал:

— Уха отчаялся. Пропадет. Он хочет тебя видеть.

Они отправились вместе. На просторе ветер обдавал их песком и мелкими щербинками песчаника.

В шатре Уха слабыми стонами выдавал свои страдания. Муса присел с ним по соседству, он немного приподнялся. Поднял свою тщедушную плоть, опираясь на правую руку, поприветствовал дервиша бледной улыбкой. Моргнул Ахамаду, тот вышел, оставив их наедине. Он заговорил неуверенно:

— Сказали, будто бы ты для меня тайну оберегаешь?

— Да. Тайну. А тайна — что клад золотой, весь в пыль обратиться — если откроешь да жертву не принесешь.

— Не понимаю.

— Выкуп желаю.

— Я это предполагал. Имам тоже плату требовал.

— Имам?

— Довольно о нем, ты мне говори лучше, что за выкуп.

— Чтобы ты оставил Удада в покое. Он бежал в горы. Оставил вам эту равнину, так зачем вам его там преследовать?

Губы Ухи распались, издали нервный смешок. Он произнес:

— Я не знаю, кто из нас кого преследует. Он в долину эту нашу спустился, сердце Тенери похитил. Кто тут против кого? Если б он благородным был мужем, я б убил его в поединке. Но только не положено это, ведь он родом из племен вассалов!

— Ты обещаешь мне оставить его, если ты излечишься сам?

Язвительный смех раздался со стороны Ухи:

— Если излечусь я, все дело как чудо покажется. Если излечусь — что мне за нужда видеть его рожу зеленую? Его зеленая кожа у меня омерзение вызывает. Он вроде ящерицы.

— Я ящериц зеленого цвета не встречал.

— Цвет ящериц в Массак-Сатафате — зеленый. Ты видел ящериц в Массак-Сатафате?

Муса молчал. Уха подшучивал над ним:

— Ну, какой тебе выкуп угодно? Я второй раз его отпущу на свободу. В первый раз так случилось, что мой дед его деда отпустил. А если ты мне избавление гарантируешь, я его на веки вечные отпущу. Давай сюда свои чары, колдун!

Муса мгновение помедлил. Снаружи завывал ветер. Края палатки бились по сторонам.

— Да, — произнес Муса загадочно, — то, на что я тебе укажу, действует как чары. Сильнее всякого колдовства.

Уха изумленно следил за ним. В его глазах загорелся истинный интерес. Дервиш вытащил из складок наружу загадочный ножичек. Ножик покойной гадалки. Интерес в глазах Ухи перерос в удивление. Муса вытащил его из ножен, острое лезвие блеснуло в свете очага. Обоюдоострое и тонкое, прожорливое, словно жало змеи. Дервиш схватил испещренную колдовскими символами рукоятку и повернул острие к лицу Ухи так, будто намеревался и впрямь горло ему перерезать. Произнес с непонятной интонацией в голосе:

— Этим ты навеки излечишься. Только эта гурия в состоянии избавить тебя от забот. Потому как способно оно единым махом отрубить змее голову. Не добьется муж успеха, пока будет носить змею в шароварах.

Уха не понял. Он тупо следил за этим ножиком. Спросил, ошеломленный:

— Что ты хочешь сказать?

— Змея — причина несчастья нашего общего прародителя. Вползла ему промеж ног и разожгла в нем желание. Попробовал он кусочек греха из-за нее и обнаружил вдруг себя бродящим в пустыне, изгнанным навеки из райского сада Вау. И не избавится муж от греха, пока не искоренит его. Ножичек гадалки сделан точно для этой цели. Я имею в виду, ты боли не почувствуешь при обрезании. Избавление — в обрезании! Полное очищение, а не просто обрезание. Я голову твоему несчастью снесу!

Уха вспрыгнул вверх. Глаза у него из орбит вылезли. Лисам сорвался с лица, и дервиш увидел пучок белой пены в правом углу рта. Бледность пошла волной по лицу. А потом — потом он начал дрожать. Все части его тела будто полезли в разные стороны… Дервишу показалось, что он упадет сейчас в припадке. Однако он заревел диким голосом, преодолевая душившие его спазмы: могло показаться, что это предсмертный хрип, изможденное мычание приносимого в жертву козла:

— Ах… ты… кяфир[176]! Колдун неверный… Отродье ма…гов!

Он бросился на него. В припадке бешенства он вырвал один из опорных шестов шатра сбоку и обрушил на него. Дервиш вскочил и побежал прочь. Тот долго гнался за ним по безлюдным просторам сквозь пыль и ночь…

8

С первым огоньком зари Ахамад принялся седлать махрийца. Он снарядил и двух крупных верблюдов, снабдив каждого порядочным грузом воды. Явился дервиш, встал поодаль во тьме предрассветной. За его спиной проходил плотный караван, направляясь к стенам Вау. Верблюды каравана издали мощный общий вздох, его верблюд ответил им схожим оханьем. Муса сделал несколько шагов вперед. Ахамад подбодрил его:

— Все также крутишься вокруг моей палатки, как волки вокруг стада кружат. Ну! Давай подходи. Чего не идешь-то?

Дервиш не отвечал. Затаился в полумраке, что призрак. Ахамад заговорил в миролюбивом тоне:

— Я уже привык слушать от тебя чудеса, за все время, что ты враждовал со мной, так давай, приближайся, открой душу-то.

Муса подошел, прошептал:

— Начертано на табличках в пещерах, будто пребывание в Сахаре не кончится добром для двуногого, кого матерь его в жажде родила.

— Вот и первое чудо слышу!

— Все мы рождаемся, и судьба наша соответственно в лад рождается с нами. Однако разница меж нами и тобой в том, что судьба наша скрыта, и мы не знаем, как и где мы умрем, в то время когда в тебе говорит намеком твоя судьба. Ты — счастливый!

— Это что — пророчество?

— Самая сладкая смерть — смерть от голода, потому как уходишь ты, опьяненный сладостью избавления от тягот плоти. А самая отвратительная смерть — смерть от жажды, потому что ты тут уходишь за занавесь забытья.

— Я что, навредил тебе, что ты меня такие речи выслушивать на заре заставляешь? Когда это туареги сахарские провожали путника речами о смерти?

— Смерть — это спутник всякого сахарца. Секрет сахарца в том, что не боится он смерти. Говорят, спустился он в эту жизнь в сопровождении смерти. А когда, значит, воздуху понюхал, сделал первый вдох, ноздри распахнув, смерть остановилась и воздержалась от того, чтобы в полость входить. Сказала человеку: «Я предпочту не торопиться, здесь подожду». Выкопала, значит, убежище между носом и верхней губой, и в этом мавзолее смерть покоится. В этом покое спутник, стало быть, расположился и отдыхает…

Дервиш поднял во мраке указательный палец, потрогал и почувствовал выемку смерти. Продолжал:

— В этом маленьком канале спит самый жестокий гуль в истории Сахары. И никто не знает, когда он пробудится ото сна. А если пробудится и войдет через ноздрю — отлетит дыхание, и человек со своим спутником, смертью, вернется к первоистоку, из которого оба пришли. Так чего ты боишься своего приятеля? А, Ахамад? Почему ты прячешься от своего друга, с которым явился в Сахару?

Ахамад закончил укреплять седло на горбу махрийца. Зашел в шатер, вынес оттуда большой плешивый мех из кожи.

Он вознамерился укрепить его на спине верблюда-гиганта с опорой на правую голень. Сказал:

— От судьбы страха нет, а от смерти не спрячешься, так и нечего сторониться доброго предзнаменования поутру. На заре только джинны болтают, либо прихвостни ихние из магов джунглей. Раскаиваюсь я, что пригласил тебя — больно сильно грудь ты распахнул.

— Нет. Не надо раскаиваться. Я ведь явился, чтобы предупредить тебя — не гонись за Удадом. Если ты еще раз ему напортишь, не спасут тебя никакие мехи с водой от жажды — сколько бы их ни было и какими бы они ни были большими.

— Это что — новое пророчество?

— Не спасется, кто правителю навредит.

— Что-то я не слыхал ничего до сего дня о его правлении.

— Лучше тебе будет, если вернешься. Если отступишь.

Ахамад промолчал.

— Что, и не жалко тебе Уху? Это же призрак. Сгинет вовсе. Если мы не сделаем ничего, он умрет. Ну и что, порадует это тебя, Муса, если Уха умрет?

— Я все сделал, что мог, чтобы его вызволить. Я представил перед ним путь к выздоровлению, а он меня шестом палаточным прогнал.

— Э, нет, что же это такое ты ему показал, что он рассудок потерял, а? Он мне поведать отказался.

— Секрет. Ключ к истине должен оставаться в секретере, если помнить о рае сокровенном. Конец ему придет, коли во мрак зевов он выйдет.

— Слушай, брось ты эти речи дервиша непонятные!

— Уха отказывается от избавления, потому что — гордец. Для гордеца выхода нет.

— Я не в состоянии бросить его. Не забывай, я ведь жизнью ему обязан со дней набега шакальего племени. Если бы не его вмешательство тогда, я бы испил водички из отравленного колодца.

— Я ценю твою преданность. Пламя не спалит костей людей преданных. Только не докажешь ты мне свою преданность, если существу совсем невинному навредишь. Твари святой.

Ахамад в ответ прочитал особое заклятие, отвращая злосчастье.

9

По пути в Тадрарт он следовал равнинной дорогой, проходившей по руслам вади в направлении Сердалиса и пересекавшей четыре отдельных возвышенности с окольцованными пеплом вершинами — это были жерла старых вулканов с заставшей лавой — пастухи поддались на соблазн, нарекая их заманчивым прозвищем «Груди прислужниц».

Грянул полдень — Сахара раскалилась добела. Миражи толклись на пустом месте, покрывая землю, сколько охватывал глаз. Мираж танцевал в паре со всем сущим, играл со всякой тварью, вылезал из черепа каждого валуна. Он сгребал в потоке все деревья акации, топил в себе вершины южной горной гряды, погружая их в игривые сполохи пламени серебристого цвета. Вся Сахара была погружена в игру, поддавшись своеволию прозрачной воды и набегам воле обманчивого моря… Он впервые спешился с верблюда за все время поездки, начатой на восходе. Вытер обильную пелену пота за все время пути. Тело полностью высохло, горечь питала горло, и он направился ко грузовому верблюду, приник прямо к желанному отверстию меха со влагой. Обрызгал лицо, намочил грудь, поделился со спутницей и вернулся к своему верховому махрийцу. Забрался наверх в седло, не опуская верблюда на землю. Потом, по полудни, он был вынужден спешиваться во всяком вади. Старый пожар полыхал, не стихая, сжигал все до нутра, гуль жажды пробудился, заставляя его приникать к заветному меху — давать взятку жадными глотками воды. Он вспомнил предсказание дервиша, как тот говорил ему, что судьбе было угодно наделить мученьем всякого, рожденного в Сахаре, вечно обделяя его водою. Вот уж, разверзается геенна всякий раз, едва отправишься в путь. Небеса тоже поддерживают дервиша. С раннего утра дышали зноем, а едва наступил полдень, так вся Сахара превратилась в раскаленные угли. Если огонь и впредь будет пожирать землю так ненасытно, то и впрямь отчаешься другой огонь погасить, тот, что внутри пылает, с той минуты, как в путь отправился, в мучение это чистое, отдавшись в гости Сахаре.

Первую ночь он провел в глубоком вади, под прикрытием долготерпеливой акации и останков буйных трав, павших в битве с засухой пустыни, посеревших и поникших. Он опутал передние ноги верблюдам и пустил их свободно пастись в желтых зарослях.

Пала ночь. Он развел огонь, погрузился в процедуру выпекания хлебной лепешки. И тут услышал длительный вой:

— Ay-y-y!..

Долгий вой, мучительный и своенравный. Прожорливость в волчьем вое пробуждается лишь тогда, когда в нем родится голодный хохот. Это знают все мудрецы и знатоки земных тварей. Старые пастухи подтверждают, что нотка прожорливости начинает звучать отдельно в волчьих завываниях только в купе с голодом. Это именно то, что старый эшелон именует «голодным покашливанием». Знатоки в толковании звуков пустыни говорят, что волк в этот период становится воистину безумным от своей злости, и все его ехидные смешки суть силки для заманивания глупых двуногих, потому как отвага его переходит всякие пределы, и бросается он даже на высоких верблюдов, а очень часто рассудок напрочь терял, ополчаясь на мужественных пастухов в те годы, когда засуха была повсеместной, а голодание — поголовным и долгим. Вторым несчастьем для Ахамада, после чистого проклятия с этой безначальной и беспредельной жаждой, было, однако, то, что не мог он похвастаться сегодня умением читать звуки да голоса и вообразить себе, что волк Центральной Сахары, такой маленький по размеру, словно лиса какая-то, может осмелиться и напасть на гигантское животное, вроде верблюда, или на такую священную тварь, как человек. Потому что Ахамад был в чистом неведении, как и большинство благородных и гордых наездников, что голод, как и жажда, как и «игаиган», нервы язвит и заостряет, а мозги приводит в помешательство.

10

За жалобными нотами в вое волков следовал их язвительный хохот, своенравный и угрожающий. Он побежал в кусты, вернулся с охапкой дров. Подбросил в костер — отпугнуть зверей ярким пламенем. Огонь возликовал и разгорелся. Стал плеваться искрами во все стороны, рассекая ночную тьму тонкими лезвиями света. Он еще раз кинулся в чащу, набрать дров побольше, и тут заметил странное изменение в поведении верблюдов. Они перестали рвать и жевать сухую траву, подняли и тревожно вытянули шеи — так же напряженно, как они делали это, когда ловили запахи гиен. Глубоко вздыхали и храпели в раздражении, били землю передними ногами и нервно брыкались.

Он свалил дрова в кучу по соседству с костром и решил заняться приготовлением чая. Он прислушался и уловил в тишине, как язвительные смешки и своенравные призывы хищников начали удаляться. Он пристроился к седлу и забылся коротким сном. Сон его часто прерывали яркие образы, ему чудились всякие ужасы и привидения. Каждый раз, когда он просыпался, подбрасывая дров в огонь, заставляя его гореть и не гаснуть.

На рассвете он продолжил свое путешествие.

Он повернул направо и покрыл довольно большое расстояние. Он следил за чередой рвущихся к небу вершин со склонами, покрытыми символами и надписями, заветами далеких предков, это давало ему ощущение того, что он попал в заповедный мир легенд и преданий, полный тайн прадедов. Солнце поднялось вверх на несколько пядей. На горизонте клубилась пыль, и ему подумалось, что это еще один негаданный вздох безжалостного южного ветра. Однако пылевое облако постепенно рассеялось, и он обнаружил там стаю волков. Она пересекала пространство на его пути к вершинам прадедов, вид которых, он знал, еще не являлся свидетельством их реального достижения — ему еще требовалось несколько дней, чтобы действительно добраться до западных границ Тадрарта. Расстояния в Сахаре обладают норовом миража — покажутся и исчезнут, а если выдвинутся вблизь — на самом деле убегут прочь, и всякому путнику надо владеть секретным словом и не верить ничему явному и не отчаиваться ни в чем, что вроде исчезло…

Стая скрылась за продолговатым холмом, вытянувшимся в южную сторону. Верблюдов охватила дрожь, они явно выказывали тревогу. Махриец заупрямился, стал сопротивляться. Он побуждал его продолжать движение, но тот противился, шел в сторону, пытался повернуть вспять. Оба верблюда, привязанные к его хвосту, также проявили неповиновение, встали. Он был вынужден спешиться — выпрыгнуть из седла единым махом. Повел свой караванчик пешком, и дориец повиновался ему с отвращением. Оба грузовых верблюда под тяжестью мехов также двигались против воли в предчувствии недоброго. Он предполагал, что они выйдут из своей засады спустя немного. Они не вышли. Верблюды успокоились, он заметил, как успокоенность вернулась в их кроткие зрачки, и понял, что хищная стая ушла прочь.

День вступил в свои права, и Сахара наполнилась серебристыми, пенящимися воздушными потоками. Он приник к своему заветному меху, погрузил лицо, грудь, одежду в живительную влагу.

Взобрался на махрийца и продолжил путь верхом.

11

В течение двух дней они были ему невидимы. На третий день, в разгар полуденного жара он обнаружил себя окруженным войском отчаявшихся волков. Всклокоченные, поджарые, самых разнообразных размеров, одни из них были цвета пепельного, а другие — неясного, бледного оттенка, словно выцветшие и желтые. Они перегородили ему путь на пустой широкой равнине, лишенной дерев и камней, каких бы то ни было полостей и выемок, мест, пригодных к тому, чтобы занять оборону. Верблюды попытались было ускользнуть и повернули назад. Они тащили его по гравию за недоуздки, но потом неожиданно встали и попятились. Путь назад также перекрывали спины трех волков. Они возникли в раз, словно проросли сквозь жестокую землю, горящую полуденным пламенем. Они присели на задние лапы, устремили свои морды вверх и залились хором своими устрашающими жалобами:

— Ау-у-у!..

Верблюды задрожали, потеряли рассудок. Закружились во все более суживающемся кольце хищных голов, лягая землю копытами в великой тревоге. Они тоже вздымали головы кверху, словно обращали жалобы к небу и молили об избавлении. Из их прекрасных глаз исчезла кротость, бежал покой — в них блестел ужас. На переднем фронте волки подняли голоса — в них звучал дикий, язвительный хоровой смех: голодные звери сеяли угрозы, которые таили вечно. Ахамад не знал, отчего этот последний вой он воспринял таким дурным предзнаменованием, больше, чем прежде. Он попытался успокоить верблюдов. Схватился за меч, притороченный к луке седла. Нервно выхватил его из ножен. Увидел старую волчицу, с опаской приближающуюся к нему. С каждым шагом она все больше склонялась к земле, осторожно раздувала ноздри, прежде чем сделать шаг следующий. Верблюды взбунтовались, их охватило помешательство. Ахамад затянул уздечку, Успокоительно обратившись к верблюдам:

— Аш-аш-ша!

Волчица предстала перед ним. Подняла свою мерзкую голову. Он сжал рукоять меча. Левой рукой подтянул повод. В ее глазах была неопределенность, таился восторг. Он отвечал взглядом на взгляд. Что в этих глазах? Что желает передать ему эта мудрая волчица? О чем говорят эти зрачки — о просьбе или об угрозе? Или о том и другом разом? Ах. Может, так — может, так можно расшифровать эту речь: «Мы — голодавшая месяцами стая. Что тебе стоит пожертвовать нам одного из твоих верблюдов?!» Да, потом тварь продолжала: «Знай, мы же в состоянии забрать его у тебя силой, если не примешь предложения». Дрожь пробежала у него по телу. Он весь дрожал. Зажал рукоять, вручая себя всецело мечу. Но едва заблестело холодное оружие под жарким полуденным солнцем, волки обнажили свое оружие, пострашнее. Кроме клыков они обнажили и когти на всех своих лапах. Они также блеснули в ярком солнечном свете — это был знак начать звериную атаку. Они стеклись в одно мгновенье и бросились со всех сторон. Верблюды вырвали повод у Ахамада и кинулись в рассыпную. Разбежались по Сахаре, за ними помчались волки. Пожитки покатились с седел наземь, рухнули меха с водой. От удара они лопнули, словно взорвались. Влага пролилась, и мгновенно была впитана изжаждавшейся пустыней. Булькнула в раскаленных жилах земли, а что не вошло и осталось в лужицах, впитал в себя жадный воздух. Краткое шипение напрасно пролитой влаги ушло во чрево Сахары. Ахамад застыл в глубокой скорби. В душе разгорался древний мистический пожар, все недра полыхали. Сухость подступала к горлу, горечь возникла во рту. Он поднял отчаянный взор к горизонту, наблюдая, как удаляются прочь взбесившиеся верблюды с висящими у них на хвостах хищниками…

И бежавшие вдаль верблюды, и преследовавшие их волки обращались в призраки, таявшие в потоке миража.

12

У жителя пустыни с жаждой уговор испокон веков. С самого исхода его из садов Вау и начала пути пустынника по земле голой. Он, Ахамад, прекрасно знает этот закон предков, как и любой путешественник. Знает, что это — судьба. Возмездие за совершенный грех. Однако, если путник родился со пламенем в груди, то джувад[177] будет предначертана ему, едва начнется его путешествие. Такое проклятие, идущее с ним вместе, просто превращает его в дрова для огня Сахары, торжественный обет упокоения. И поскольку он не родился на берегах вади Коко, его не упрекнет никто за то, что завидует он жителям Тадрарта, которых Аллах оградил от беды жажды, создав их тела поджарыми, как у антилоп, такими, что превосходят самих верблюдов в способности переносить воздержание от воды. Уха, питающий отвращение к их поджарым зеленым телам, говорит, что они на человеческие просто непохожи, но не знает, что секрет их — в окраске, именно в том, чтобы они не походили на человеческие. Он не знает, что Удад — шайтан, замалчивает тайну предков о том, что прадед его, из числа вассалов. Совершил однажды осквернение воды и искупался в лужице, наполненной дождями и образовавшей в расселинах горных вершин промеж скал уютный прудик. Глупый этот дед не удовольствовался только одноразовым купанием, но вернулся на следующий день и тщательно помыл себя, все свое грязное тело, в чистой небесной воде, прохладной и блестевшей ярко, как отрезок миража на просторе, не сознавая при этом, что подвешенная над его головой луна пристально следит за его скверным деянием. На седьмой день луна не выдержала такой агрессии, и пролились ее черные слезы, отвернулся лик ее от Сахары, воцарилась тьма. Черные эти слезы упали на чистый прудик, он превратился в гнилое болото с дрожащей черной грязью. Выполз из него глупый предок уже на четвереньках. В тот день превратился он в ящерицу, и пролегла тогда меж внуками его и водой ненависть, причем сохраняется между ними вражда и по сей день. Очень часто благородные понуждают вассалов разбрызгивать воду себе на лица. Кликушествуют они, прыгают в воздух, словно змеей ужаленные. Вопят так, будто разум потеряли. Поговаривают люди, будто большая их часть так вкуса чистой воды и не знает — жует сок из разных трав. Эти дьявольские манеры заставили сахарские племена сторониться их и думать с уверенностью, что все они — твари, происходящие от нечистой силы…

…Его начало трясти. Огонь поднялся до самых вершин. Величественный покой Сахары превратился в страшную тайную угрозу. В чертах ее лица, от природы одаренного милостью, проглянулись для него жестокость, гнев, суровость. А Сахара без причин не гневается. И огнем без причин не палит. Не отрекается от путь держащего просто так, без причины. А в чем причина-то? В чем причина? Дервиш! Пророчество дервиша — вот причина. В груди его затеплилось вдохновение — словно свет ранней зари. Если мысль создавала настроение, словно огонек, в этом, похоже, был намек на истину. Дар правды. Так что сказал дервиш? Он сказал: «Если ты еще раз ему напортишь, не спасут тебя никакие мехи с водой от жажды — сколько бы их ни было и какими бы они ни были большими». Теперь он понял, что его визит — уже пророчество. Непонятный визит на заре, во время которого говорил он языком непонятных намеков. И как ему доселе в голову не пришло, что сам визит непременно обретет черты пророчества — ведь он же никому не сообщал о своем намерении отправиться в поездку, или о своем решении, принятом ночью, вызвать Удада на поединок? Как дервиш узнал об этом, когда он так тщательно скрывал свой секрет — от самого Ухи? Что же это за шайтан — этот дервиш? Что за чудо такое? И потом… волчица? Как вся эта стычка заставила его позабыть, что волчица — его прабабка старая и не может быть никем, кроме посланницы его? Он предупреждал его, а когда его предостережения не дали проку, он подчинил себе эту бабку-волчицу, чтобы рассеяла его караван верблюжий и вспорола его мехи с водой?! Так кто же он есть — шайтан презренный или ангел небесный?

Он зашатался и упал. Пополз на четвереньках, пламя лизало всю кожу. Он свернулся в клубок, как ежик, и покатился по раскаленному щебню. Голова раскалывалась от боли. Голова у него во всех смыслах кружилась. Он застыл лицом к земле и обнаружил под губами комочек помета. Сжевал его — наполнил себе рот. Никакого вкуса он не почувствовал. Ничего во рту не было — только вкус сухости, одна горечь. В нескольких шагах от себя заметил мертвую травинку, в беспамятстве пополз к ней. Покатился вперед. А травинка отдалялась. По мере того, как он двигался, она бежала прочь. Что это — мираж? Что, неужели жажда его обернулась страшным джувадом, вызывающим полный бред? Что за напастье этот джувад? Джувад пострашнее смерти. Смерть один раз явится, а за ней — конец, избавление. А джувад этот — смерть сплошная и вечная. О боже! Он покатился. Добрался-таки до несчастной травинки. Зарылся лицом в ее листики — спугнул ящерицу, прятавшуюся от полуденного пекла под ними. Она пробежала немного, остановилась, дыша всем телом и глядя на него. Он пополз вперед — она еще раз отбежала прочь. Пламя во всем его чреве полыхало безмерно, зной опалял тело снаружи так, будто все оно уже превратилось в огонь. Он покатился, вернулся к своей несчастной травинке, решил обглодать, сжевать все ее листики. Только этот злосчастный южный ветер уже высосал все, что мог, из скрученных в маленькие комочки листиков, всякое напоминание о живительной влаге, даровав ее жару и смерти. Глаза его вылезли из орбит, он увидел мрак. Занавес упал, сгустилась тьма. Если все покрыла тьма, значит — скоро наступит конец. Час избавления и перехода. Час бегства прочь… Он распростерся всем телом на земле, раскрыл глаза. Солнца он не увидел. Не видал он еще никогда такого жестокого тела Сахары. Точно, это еще один знак конца. Если солнце исчезает в полдень — значит, закат стучит в дверь. Жестокость последнего вздоха заставила его вцепиться зубами в жилы на локте. Он хотел разорвать эти жилы, потушить пламя, даже последней каплей собственной крови. Однако силы ему изменили. Джувад не делился властью, даже с зубами. Все! Отчаяние полное. Мрак сгустился.

Глаза он раскрыл во всю ширь, только солнца не увидел. И вдруг… Все это произошло вдруг, как происходит все ненормальное… Внезапно в голове наступило прозрение. Прозрение сопровождалось опьянением, словно экстаз. Джувад отступил, тьма сомкнулась. Он поднял голову — увидел легендарную вершину. Одну из величественных вершин Тадрарта. Вершину, хранящую заветы праотцев, нашептывающую их внукам, когда стопы их сбиваются на путь заблуждения и скользят, и скользят… Она уже не жестока и не сурова. Она милосердна, возвещает о величии и милости. Она сказала ему: преклони колени! Он преклонил. Она сказала ему: целуй почву! Он поцеловал. Она сказала: требуй прощения, моли о нем! Он забормотал что-то о прощении, о милости божией…

Занавес мрака распался. Он увидел над собой склонившуюся голову Удада.

Глава 6. Пари

«Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»

Евангелие от Матфея (16;26)

1

Он раскрыл глаза в пещере, своды которой были испещрены надписями и рисунками. Стены покрывала символика «тифинаг» бурого цвета.

Круглый свод набирал высоту, достигая ног великанов с головами, замаскированными в лица людей шакальего племени. Они держали копья и луки со стрелами, задирая головы кверху, к высокой вершине, изящно выгравированной в пике пещерного свода, куда вцепилось чем только можно стадо горных козлов, числом в пять голов различной окраски.

Два козла были нарисованы ярко-белой краской, они упирались в горную вершину, устремляясь навстречу друг другу так, что казалось, их кривые рога вот-вот столкнутся. Еще два были цвета красного, а между ними стоял гигантский баран пепельной окраски. Вершина была высоко — может быть, просто потому, что так диктовал свод пещеры.

— Я еще не видал до сего дня горных козлов белого или красного цвета, — заметил Ахамад.

У входа в пещеру сидел, скрестив ноги, Удад. Он был поглощен замешиванием чая, переливая его из сосуда в деревянную чашку с целью крепкой заварки. Глотнул чуток, пробуя количество сахара в нем, и сказал:

— Это мое священное стадо. Улавливаешь намерения людей к этому несчастному стаду? Если б не эта небесная вершина, дикари шакальего племени погубили бы священных животных. Есть мясо белого козла — грех. Вершина избавления, в которую вцепилось стадо спасает их от гибели. А ты и сам видишь, что люди шакальего племени и мои враги тоже… Хе-хе-хе!..

Ахамаду была неведома причина веселья. Он рассматривал очертания высотного стада, а в масках охотников узрел отчаяние и пробормотал чуть слышно:

— Я-таки понял, чего они все за вершину цепляются. Если горец Удад с горы спустится, жизнь его на равнине всегда в опасности…

Он приподнял голову. Взглянул направо и увидел пропасть. Ему почудилось, что он все еще в беспамятстве джувад.

— Как ты меня сюда затащил? — спросил он в изумлении.

— Хе-хе! Мне джинны помощь оказали.

Ахамад с любопытством глядел на него. Ответил на шутку:

— Ты веришь в джиннов?

— Хе-хе! Почему бы нет? Если ты им свою веру подаришь, они тебе веру покрепче придадут. А будешь им предан, и они с тобой будут искренни. Не то, что люди…

— Ты страданий не боишься?

— Джинны со страданий не начинают. Это люди всегда спешат проявить силу. Я неприятностей только от людей опасаюсь. Ты посмотри на крышу-то, видишь, как люди шакальего племени клыки свои обнажили зверские, изготовились погубить мое стадо священное. Только не будет им удачи. Пик небесный — завеса, что их разделяет.

Удад протянул собеседнику чай в деревянной чашке. Он сделал глоток и спросил:

— Ты в этой пещере принимаешь свою райскую птицу?

Веселье погасло в глазах друга:

— Я тебя привел туда, куда доселе ни одна тварь не заходила. Только нет у меня никаких намерений рассказывать тебе о райской птице.

— Прости мне любопытство. Я не думал, что ты боишься этого…

— Ничего я не боюсь!

— Она тебя пению обучила, а? Это же она тебя петь обучила?

— Это никого, кроме меня, не касается.

— Ты же об заклад бился, душу ради принцессы заложил. А влюбленный всегда к возлюбленной стремится. Спустишься на равнину, а птичка райская тайная на вершине останется. Бросит тебя…

Слова остались без ответа, и он продолжал:

— Это ж заповедь любви. Делиться с нею ни с кем невозможно. Из груди вылетит — и потеряешь ее навсегда. А потеряешь ее — и принцессу навек потеряешь. Тенери в тебе ничего не любит, кроме голоса. Она спиной к Ухе повернулась в тот день, когда услышала твой голос на празднике вожделения.

— Тебя Уха, что ли, прислал, чтобы мне это сказать?

— Да нет, я тайком прибыл, чтобы вызвать тебя на поединок.

— Ты же знаешь, я блестяще мечом не владею. Что я могу, так это на горные пики взбираться.

— А пение-то? Разве не владеешь ты им, а, волшебник?.. Что? Приходил ко мне друг твой дервиш на заре предупреждал меня, чтоб тебе не навредить. Говорил про пророчество зловещее, а бабка его волчица мой мех с водой разодрала, ввергла меня в геенну. Ты мою жизнь спас. Я явился долг Ухе отдать и освободиться, а туг вдруг обнаружил, что двойным должником оказался.

— Не понимаю.

— Мне Уха жизнь спас, когда воспрепятствовал, чтобы я воды испил из отравленного колодца во время нашего всеобщего ответного похода против шакальего племени. Я решил вызвать тебя на поединок, погасить свой старый должок, а подставил шею еще под одну зависимость…

— Ну, от второго долга можешь считать себя свободным!

— Это все на словах… А на самом-то деле так моя шея в хомуте навечно останется. А в чем причина? Жажда всякий раз причиной является. Прости ты меня.

— Простил. Если б не простил, разве напоил бы своей водицей?

— Ты мои намерения, как дервиш, провидел?

— Что?

— Я не сообщал никому о своих планах, только Муса, шайтан, всю душу мою прочел.

— Ну, дервишам не впервой души чужие читать.

— Правда? Только ведь ты тоже дервиш. Ты тоже в душах читаешь…

Он откинул голову назад, пробормотал про себя в отчаянии:

— Только ведь я теперь вам обоим должен. Должник двоим мужикам, вместо одного… Ты и не знаешь, как оно противно, это рабство мое. Как это жестоко — мужчин порабощать. Всякий раз, как я голову подымал, эта жажда проклятая меня в чьи-то руки ввергала!

Он неожиданно поднялся и пополз к Удаду. Глаза его заблестели в свете заходящего солнца, он произнес значительно:

— Ты сказал недавно, что ничего не умеешь, кроме как взбираться на горы. А вот если б Уха с тобой поспорил, чтоб на гору взобраться, ты бы принял пари?

— Не понимаю.

— Если бы ты смог взобраться на Идинан и встал бы во весь рост на самом верхнем плато, он бы, может, от эмиры отступился.

Удад подумал мгновенье и убежденно заявил:

— А что — принимаю!

— Ну, а джиннов ты не боишься? Покойный имам говорил, что ты не залезешь.

— Залезу. Если он такое пари по Тенери заключит со мной, я залезу. Я пари принимаю.

— В душе имама, тоже, тайны разные спят… Я тебя предупредил.

— Такое пари тебя сразу от двух долгов освободит — передо мной и перед Ухой. Хе-хе-хе! Я пари принимаю.

Солнце изготовилось прыгнуть за горизонт, свет в наружном входе в пещеру померк, священное стадо спряталось в полумрак.

2

Дорогу ему преградил дервиш. Появился он бегом. Нес с собой мешок и флягу с водой. Застыл на несколько мгновений, тяжело переводя дух. Отер пот со лба тыльной стороной ладони. Сказал печально:

— Не ожидал я, что ты пари примешь!

Они пошли рядом. Направились к дальней гряде холмов, протянувшейся к северу от горы Неведомого и Джиннов. Муса раздраженно пнул вредную щебенку своей дряхлой сандалией и произнес все с той же безысходностью в голосе:

— И неужто надо было тебе биться на спор?!

— Не волнуйся! — успокоил его Удад. — Я поднимусь. Я пари выиграю.

— Что проку выиграть пари, а душу загубить, — пробормотал дервиш как всегда непонятно.

— Ты — последний, кто по моим ожиданиям мог во мне сомневаться.

— Я в тебе не сомневаюсь, просто я знаю, в чем секрет скрижали.

— Секрет скрижали?!

Дервиш уставился на него своим косым глазом. Помолчал некоторое время. Поддел ногой камешек с гладкой поверхностью, отполированной когда-то старинным водным потоком в этом высохшем вади, когда по нему мчались не переставая полноводные реки… Он смотрел на остатки миража, дрожавшего в агонии на песчаных гребнях под натиском вечера.

— Скрижаль высшая проявляется над подземным ходом во мрак, — заговорил он опять непонятно. — А кто доберется до скрижали и увидит секретный ход, душу свою загубит и не в силах будет вернуться к людям, своим сородичам.

— Ты меня геенной пугаешь, как имам покойный?

— Имам бился с Ухой об заклад на верблюдов и одежду, чтобы тебя вызвать на спор, однако Уха правильно оценил в тебе способность горного козла и ушел от состязания. Имам прекрасно знал тайну темного подземного хода.

— Темный проход — у него в голове, в груди у него, а не в горах. Он не переставал устрашать всех, до самого последнего дня своей жизни. Мало, что ли, такого доказательства, что умер он с ножом в руке? Мало, что ли, того, что он гадалку Тимит ножичком умертвил, чтобы на тебя пало их поганое обвинение? Если б не его это гадкое стремление, не пытали бы тебе голову такой дьявольской пыткой!

— Простил я ему. Не ведал он, что творит. Кто золота возжаждал, поразит того слепота — и глаза, и душу его.

— Что я полагаю, так это, значит, передо мной единственная возможность осталась заполучить Тенери. Если я не заберусь, не буду ее достоин. Понимаешь меня?

Но дервиш опять заговорил непонятное:

— Что проку тебе заполучить Тенери, если ты при этом душу загубишь.

— Хватит! — улыбнулся было Удад. — Хватит тебе устрашать меня головоломками имамовскими!

— Нет! — ответил ему Муса вполне серьезно. — Имам никогда, ни единожды не разговаривал таким языком. Кому душу золото припечатает, никогда не будет в силах говорить языком любви.

— Это язык дервишей! — рассмеялся Удад.

Муса остановился под кустом одинокого тамариска в центре пустыря. Поставил на землю свою деревянную флягу, обмотанную куском материи. Рядом с ней опустил кожаный мех. Сел на корточки по соседству с нехитрым имуществом и стал наблюдать за церемонией солнечного заката… Красное солнце со сломленным духом падало ниц. Всякий раз как оно приближалось к концу и встречалось с лабиринтом черного мрака, оно плакало красными слезами, сожалея о своем полуденном чванстве, о власти дневного пекла. Удад уселся рядом. Муса находил вдохновение в аятах. В спокойствии. В минутах заката. В беспредельной дали пустыни. В ее вечности. И… и в той четырехдольной скрижали, которая вырисовывалась на вершине неведомой горы. Скрижаль вещала языком печали.

— Тебе надо было провести ночь по соседству со стариком, — сказал Муса. — Сильно горевать будешь…

— Что?!

— Ведешь ты себя, как отрезанный. Без родни.

— Да, я — отрезанный. Всякий, кто не в силах найти общий язык с людьми, — отрезанный. Ты тоже такой.

— Верно. Я и не отрицаю, что я — отрезанный.

— Я под этим словом не имею в виду того, что ты — сирота, без родителей. Я говорю о невозможности найти общий язык, взаимопонимание с тебе подобными. Это самое горькое сиротство.

— Это не верно, — запротестовал дервиш. — Я их язык понимаю. Я пытаюсь их понять, я среди них живу…

— А они-то тебя понимают? — резко прервал его Удад. — Они твой язык понимают?

Муса убежал прочь, уставился глазами за горизонт. Там солнце безропотно покорялось судьбе, смиренно падая ниц.

— Такова их доля, — пробормотал он, помолчал и добавил:

— Несчастные они. Бессильные бедняги, заслуживают только милости да сострадания. Я их жалею, и ты их не брани. Если речи твоей не понимают, ты на это не гневись, прости им лучше!

— А что делать тому, кто не способен к прощению? Ты знаешь, что делать такому?

Он рассмеялся надменно, со скрытой издевкой, и добавил:

— Он в горы уйдет. В Тадрарт убежит. А когда чаша переполнится, бросится покорять неприступную гору, чтобы подняться до тайной скрижали и узреть ход подземный во тьму. Ха-ха-ха!

Муса обернулся к нему. Посмотрел на спутника с любопытством. Оно вскоре переросло в удивление. Удад спрятал свою неожиданную радость за полоской лисама и уставился на красный горизонт.

Воцарилась тьма.

3

Удад подал голос, напевая печальную песню из собрания «Асахиг». Они оба разлеглись на спинах, взирая в глубину неба, поблескивавшего огоньками загадочных звезд. Оба внимали величественной тишине, чистой и невинной, навевавшей им мысли о вещах таинственных языком предков, таинственном, как ночь. Тишина шептала им о тайне Сахары, о таинстве жизни и смерти. И когда Удад подал свой изумительный голос, Муса не осудил его, потому что чувствовал, что эта песня — ответ на шепот молчания, довершение текста, еще несказанного ни разу. Его песня — продолжение напева тишины. То, что навевала тишина своим таинственным, загадочным языком, произнес Удад вслух этой звучной песней. То, что прятала тишь в своем упорном молчании, огласил Удад в песне любви, тоски и страсти. Вечная тайна Сахары, свернутая в сокровенной тишине, обнажилась в этом неожиданном и грустном звучании.

Муса слушал покликивание гурий на неприступной горе. Он видел, как пляшут бесовки посреди открытого пространства, поливаемого серебристым лунным светом, душа его рвалась прочь, полетела — и он обнаружил, что пляшет вместе с ними…

Даже тогда, когда голос райского сада замолк, слезы восторга не высыхали на его широко раскрытых глазах, бурлили кипящим ключом.

— Вот ты и отправился, — произнес он, — стоять у подземного хода во мрак, так и не научив меня мастерству пения.

— Это единственное, чему один человек не в силах научить другого, — петь песни.

— Если б только мог я их петь как следует, сильно облегчил бы муки свои. Если б владел пением, жил бы счастливо. Тот, кто ничего хорошо не умеет, самый разнесчастный на свете! Несчастен и жалок, кто песен не поет!

— Однако ж ты владеешь кое-чем мастерски, тебе в этом все люди завидуют. Ты владеешь самым ценным в жизни — любовью!

— Любовью? Что, любовь — искусство, что ли?

— Именно. Самое сложное искусство. Посложней пения и всех приемов поэзии. И тело и душу омоет.

— Как можно что-то давать, когда буквально всего лишен?! Человек может даровать лишь то, чем владеет. Ты — единственный, владеющий сокровищем.

Муса улыбнулся.

— Может, поменяемся? — предложил он. — Давай, на пение-то! Заключим сейчас сделку, как купцы делают на рынках Вау!

Удад только вздохнул, прошептал:

— Если б я мог. Если б я только мог обладать сердцем и душою, как у тебя!

Опять воцарилось молчание. И вдруг дервиш взмолился:

— Пожалуйста, спой еще раз! Очень хочу птицу райского сада услышать…

Он ждал долго, пока не услышал, наконец, голоса, ниспосланного из райских садов.

4

Неподалеку проходил груженый караван по пути на север. Часть путников устроилась на спинах верблюдов меж товарами и грубыми коврами, а в авангарде шагал пешком одинокий странник, ведя за собой на поводу первого верблюда. Время от времени он делал попытку отшлифовать пение песни на старинный мотив. Путешественникам было приятнее использовать для своего странствия лунные ночи в попытках спастись от ужасного пекла в дневное время.

Украдкой они наверстывали упущенное из тех драгоценных переходов, что силой отнимало у них полуденное солнце, и бодрствовали по ночам, ориентируясь на спокойный и кроткий свет луны, уверенно двигаясь вперед по указаниям звезд.

Караван ушел в даль. Позади себя он оставил верблюжьи запахи. Опять наступила тишина. Эта бездонная тишь, внимать мотивам которой могут лишь старики. Да и те не все, а только та прослойка долгожителей, что не желает получить от мира Сахары ничего, кроме молчания. А может, у нее просто не остается ничего, кроме этого молчания. Муса заметил, что старейшины племени тем больше привязываются к тишине пустыни, чем старше становятся. Они собираются в стайки и стекаются в уединенные уголки, отрезанные от прочих, чтобы вкушать свою тишину, или «глас Аллаха», как им нравится утверждать, в течение целого дня напролет. Они собираются, чтобы держать пост молчания, воздержания от намеков и жестов, самых простейших знаков. Их обряд внимания тишине переходит в форму духовного поклонения, превышающего по значению священную молитву.

Муса пытался уловить этот сокровенный язык, неведомые мелодии, звучание небес, которым общалось с ним безмолвие пустыни, однако не мог ухватиться ни за что — в ушах стоял один гудящий звон. Ну и что, старикам удается в этом монотонном гудении, царапающем слух, прочитать какой-то образ, уловить символ?

Однако все сокрытое суть тайны, нажитые ими в долгой жизни. Только они одни на свете достойны хранить эти тайны.

Он напряг слух и услышал упорядочившееся, ровное дыхание Удада. Спросил его слабым голосом:

— Ты спишь?

Когда тот не ответил, дервиш пробормотал для себя:

— Я хотел сказать, что Тафават тоже будет страдать!

Спустя мгновенье Удад проговорил убежденно:

— Она страдать не будет.

Дервиш никак не прореагировал на это, и он продолжал:

— Тафават избрала тебя. Она принадлежит тебе!

— Но она же под твоей защитой!

— Ничего у меня нигде нет!

Они затаили дух, прислушиваясь друг к другу — и дыхание, и пульс каждого были ровными. Тогда Удад повторял еще раз:

— Ничего у меня нигде нет!

Наступило молчание. Муса следил за движением луны. Дыхание Удада было ровным. Фраза застряла у него в ушах. «Ничего у меня нигде нет». Это последнее, что слышал Муса от своего старого друга. Он поднялся, встал над его головой. Пристально глядел на него, упокоенного сном в тихом лунном свете. Тонкая полоска ткани пепельного цвета спустилась ему на глаза. Худощавая рука свернулась куликом под щекой — он спал сном ребенка. Муса сделал пару шагов назад. Повернул взгляд на простор. За спиной у него остались фляга с водой и мешок с припасами — провизия Удаду в его путешествии вверх, к подземному лабиринту тьмы.

Он задрал голову к луне, и в глазах у него заиграл блеск, будто слезы.

5

Тамгарт передвигалась меж рядов собравшихся зрителей. Старуха начала поиски на западном пространстве, там толпились мужчины и беспорядочно толклись женщины, желая лицезреть отчаянную авантюру, на которую решился Удад, дерзко посягнув на святость неприступной горы и решившись таким образом на грехопадение. Какие-то подростки бросили в нее несколько камней, а кое-кто из отцов прямо обвинял ее на языке своих несчастных сыночков:

— Твой сын восстал против святого! Он осквернил уста подземного хода своим видом. Посмотри, что сделали духи того света с гадалкой и имамом — оба предали древний завет, завладели золотом и понесли наказание. Твоего ослепленного сына также ждет возмездие!

Они бурными хлопками выражали ей свое возмущение, двигались за ней следом длинной вереницей. Но она повернулась к ним лицом и спросила о дервише. Никто ей не ответил, она приоткрыла складку в своем черном покрывале и принялась соблазнять их пригоршнями фиников. Сказала, что даст им еще больше, если поищут с нею дервиша. Дервиш был единственным созданием, способным убедить Удада отступиться от этого посягательства и воздержаться от совершения греха. Некоторые перестали ее преследовать и рассеялись в разные стороны в поисках дервиша. Тамгарт продолжила свой поиск, вошла на рынок Вау. Там толпились купцы и покупатели, мелкие торговцы вертели головами, бросая взгляды на величественную вершину, словно заглядывали за край горизонта, пытаясь высмотреть в панно заката молодой полумесяц праздника разговения или дня принесения жертв…

На плоских крышах жилищ угнездились женщины Вау, горя желанием лицезреть процесс подъема и утолить свое непременное женское любопытство. Старуха передвигалась по рынку, спрашивала незнакомцев о дервише, так что мужчины считали ее полоумной бабой. Удача ей улыбнулась, она увидела Ахамада, погруженного в торг с одним купцом в лавке, где продавали сахар и чай. Она подошла ближе и некоторое время прислушивалась к их жаркому спору. А затем произнесла в своей старушечьей манере, как обычно они говорят, вещая окончательную мудрую истину в заключение эпического предания:

— Так вот стоял устроитель злосчастной сделки, выторговывая чаем да сахаром победу себе на праздник!

Ахамад обернулся к ней и изменился в лице, в груди у него пробудился гуль жажды. Все нутро загорелось огнем, последняя капля влаги в горле пересохла. Он попытался было двинуть языком, сообразить и сказать что-нибудь в свою защиту, однако старуха избавила его от этой необходимости, когда продолжала:

— Говорили мне, будто ты преследовал его в заветном месте изгнания и устроил эти козни.

С великим трудом выдавил он слюну, пытаясь подавить смущение.

— Я всего лишь посредник. Аллах свидетель… Я передал ему весть об закладе, я предупреждал его о предсказании имама. Я всего лишь посланец. Аллах свидетель!

Она затянула край черного покрывала вокруг лица и сказала печально:

— Будто ты не знаешь, что ни одна тварь земная не в силах подняться на отвесную скрижаль эту и спуститься с нее на плоскую землю? Что ты, не знаешь: кто на небо забрался и вышел на зев тьмы, никогда потом не вернется на равнину? Будто ты не знаешь, что небеса не прощают домогательства и забирают всякого, кто за край тайны заглянет?

Ахамад огородился своим лисамом и пробормотал:

— Откуда мне знать эти премудрости? Как я могу ведать про сокровенное?

— Будто ты не жил на нашей равнине! — проговорила она бессильно. — Говоришь так, словно не в Сахаре родился!

— Я не отрицаю: я — сын Сахары. Только привстать над сокровенным — на это иная мудрость требуется. Я уверен, ты тоже поверишь в его способность совершить подъем, если б ты видела его веру в себя. Что, горный козел не в силах на гору взлететь, пускай и отвесную даже?

Она долго рассматривала его. Смотрела на него отсутствующим взглядом, а потом взгляд ее померк начисто. Скупые слезы просочились из краешков глаз, они заблестели сверкающим светом. Женщина проговорила странную фразу, обращаясь скорее сама к себе:

— Горный козел в силах одолеть подъем на гору, только спустится ли он оттуда еще раз?

6

Подъем он начал с северной стороны с первым проблеском утренней зари. Он полез по выступу с острым краем, покрытому сверху кладбищем круглых надгробий предков. Он был не в силах запретить себе восхищаться терпением тех великанов, их стойкостью и ухищрениям перед потоками и селями, когда они оставляли жизнь на равнине. Он не мог понять, как им удавалось бежать со своими покойниками вверх на плоскогорья и высокие горы. За время своего лазанья по пикам он заметил, что первые сахарские обитатели не довольствовались выкапыванием могил себе подобным на местах, где сбегали сели и сезонные реки, которыми была щедро покрыта Сахара, прежде чем получила известность самой громадной пустыни. Эти люди всегда находили способ прощаться со своими покойниками на вершинах безопасных скал, по соседству с соколиными гнездами. Все плоские уступы гор Сахары покрыты кучками идбани[178], что превращает эти горы в единое огромное кладбище, покрывающее весь мир Сахары от края до края. Что более всего поражало его в этих открытиях, так это крепость черепов и костей под произволом солнца, ветра и алчной почвы. Черепа были захоронены тысячелетия назад и несмотря на это оставались прочными, полированными, блестящими, словно сделанными из равнинного камня, обкатанного вечными селями. Ветер и пыль вечно обнажают свои жала в войне за владение костями умерших. Земля тщится закопать, спрятать и в одиночку владеть ими, однако вечно дует ветер, ведет упорные кампании за то, чтобы вырвать останки из рук своей алчной соперницы и каждый раз обнажает эти кости. Здесь является солнце, протягивает свои лучи, словно потирает руки, радостно предвкушая, как урвет свою часть добычи-жертвы.

Он никогда не забудет, как однажды ему случилось у зева могилы на одной из плоских вершин Тадрарта наткнуться на кучку костей — полированный череп среднего размера, локтевую кость руки, предплечье и таз, вперемежку с разными мелкими останками, наполовину разрушенными, частично слизанными ветром и погнившими в объятиях жадной земли. Они выглядели жалкими следами несчастного существа, которому, наверно, так и не пришло в голову, что судьба может жестоко надсмеяться над его священным скелетом. Он наклонился над этой кучкой, производя свое обследование кончиком палки.

Череп издал мерзкое шипение и извечный враг человека высунул наружу свою агрессивную заостренную голову, вперив в противника устрашающий взгляд омерзительных глаз. Волосы на теле встали дыбом, он понял, что пятится, сам не зная как, потом подпрыгнул и бросился вниз. На уступе пониже его стошнило, он не удержался на ногах, его вывернуло наизнанку. Когда он потом рассказал одному из мудрых пастухов об этом случае, тот сообщил ему, что вечно натыкался на все виды пресмыкающихся и насекомых, прячущихся в черепах предков: это были змеи, скорпионы, ящерицы и жуки. Он поведал ему также, как кладоискатели и несчастные гробокопатели в поисках золота разрывают и оскверняют могилы, разбрасывают останки, а за ними следуют насекомые и пресмыкающиеся, чтобы избрать себе кости жильем или временным убежищем…

Он продолжал подъем.

План подъема он себе наметил давно — когда согласился на это пари. Из долголетнего своего опыта лазанья по вершинам он знал, что покорение отвесных горных башен возможно, только если прибегнешь к хитрости и будешь лезть на нее горизонтально, поднимаясь по спирали. Он готовился начать свою битву с устрашающим Идинаном с северной стороны и полагал, что доберется до нижнего кушака к середине дня, если судьба ему улыбнется, и южный ветер не смахнет его вниз. Он рассчитывал также, что первого кушака он достигнет с южной стороны, или юго-западной, на виду у жителей равнины. Он прибегнет к расселинам и впадинам, поглазеет на зрителей и прохожих, переведет дух и переждет там полуденное пекло, а потом продолжит к исходу дня свой подъем. Если не спать ночью и различать верный путь при свете луны, можно одолеть, как он надеялся, и второй размытый пояс — это последний круг перед четырехугольником отвесных панно у вершины. Первый, нижний пояс был прочерчен вторым потопом, погрузившим в себя Сахару в стародавние времена и длившимся много лет. А второй, верхний пояс образовался на горной башне усилиями вод потопа, проглотившего всех животных и прочих тварей — от этого половодья не спасся никто.

Солнце поднялось. Он приближался к южной оконечности, нависавшей над населенной частью равнины. Окончательное одоление пояса совершится на юго-западной стороне. Он впервые прервал свое путешествие. Зацепился за зазубренный выступ, протянул руку ко фляге дервиша. Так же, одной рукой вывернул пробку и сделал три больших глотка. Перед глазами у него был горизонт, уходящий вдаль к Тадрарту. Он видел, как докрывает далекие горные вершины полоса не рассеявшегося утреннего тумана. Дыхание его успокоилось. Пульс стал ровным. Из мешка доносился запах лепешек, он вспомнил дервиша. Вчера его сморил сон, он отключился. Муса воспользовался такой возможностью и удалился прочь, оставив ему припасы. Не хотел оставаться до утра, чтобы не быть обязанным совершить обряд прощания. Он тоже старался избегать традиционные церемонии. Он заметил, как Муса покидал его украдкой, но сделал вид, что спит, чтобы не затевать формальностей, которые в конце концов терзают сердце самых суровых сахарцев, заставляют гореть и кровоточить их души. Никто не знает, что это за таинственная сила, которую скрывает прощание и которая наносит поражение гордости надменных и вынуждает самых заносчивых кланяться в пояс, исходить слезами и кровью.

В Тадрарте он был знаком с одним вспыльчивым, суровым пастухом, готовым вспыхнуть по мельчайшему поводу и обращавшимся к рукоприкладству со своими соперниками, дававшим им оскорбительные клички, он вечно был с хмурым лицом, никогда никому не улыбался. Он сопровождал его по дороге и Массак Сатафат, они там рядом совершали выпас своих верблюдов. Он пробуждался и вставал при первой заре, начинал воспитывать своих упрямых верблюдов палкой либо кнутом. И больше всего его поражала в спутнике та дикая жестокость, с которой вершил свой самодурский суд над несчастными животными. Когда он выразил свой протест и призвал того к состраданию, заступаясь за животных, тот paзбушевался и в конце концов заставил его выслушать легенду, не лишенную мудрости, о роли палки и наказания в деле воспитания и исправления. А после всего этого о прервал отношения и не разговаривал с ним три дня кряду, ни единого слова не сказал. Когда же пришла пора прощаться по истечении нескольких недель, и Удаду захотелось вернуться со своими верблюдами на старые пастбища в Тадрарте, пастух попрощался с ним с мрачным хмурым видом. Он проделал некоторое расстояние по дороге назад, но вдруг вспомнил, что оставил свои амулеты, привязанные к маленькому высохшему деревцу, под которым они оба провели вчера ночь. Он вернулся на место и увидел своего пастуха сидящим с опущенным на глаза лисамом и дрожащим — он рыдал навзрыд, как ребенок! Удад не поверил своим глазам, остановился как вкопанный, пришел в полное замешательство. Пастух же повернулся прочь, попытавшись загородиться спиной, спрятать последствия своей слабости и возобладать над слезами, да только плечи его продолжали вздрагивать так жестоко… А потом — потом он вдруг вскочил на ноги и обнял своего попутчика. Удад почувствовал — сердце у него сжалось, во всем случившемся он увидел знак расставанья навек. И действительно, спустя несколько месяцев дошли до него слухи, рассказали ему пастухи, как блуждал тот и сгинул в пустыне Массак Меллета, в поисках своих непокорных верблюдов, которых он тщетно пытался воспитывать палкой, и пропал там — погиб от жажды. С того самого дня он вдруг понял, что все, наряжающие на себя перед прочими маски людей жестоких и суровых, прячут в душах грусть, милость и сострадание.

Момент прощания открыл ему скрытую человеческую природу.

Однако раскрывать для себя склад характера дервиша ему было не нужно. Сердце дервиша — это обнаженное сердце одинокого в целом племени, больше того — во всей Сахаре, его не защищает никакой лисам, не прикрывает тело, не прячет в себе грудная клетка. Как всегда, умудренные жизнью старухи, поднаторелые в разгадывании тайн человеческой души, были первыми, кто определил необычное местоположение сердца дервиша в его тощем теле, когда они сказали: «Сердце дервиша — у него на ладони». Больше того, они поведали еще одну жестокую истину, когда заявили: «Горе тому, кто сердце протянул на ладони». Тогда люди уразумели, что трагедия дервиша и конфликт его с окружающими проистекают из этой тайны, только сам дервиш остался единственным, кто ничего не узнал и не понял. Нет, может, он и понял, и узнал все прежде других, да только продолжал нести это бремя, как положенное ему судьбой и ниспосланное свыше. Потому как познавший бога непременно несет в себе тайну, больше всех тайн, которые ведомы человечеству. Его никогда не покидало смутное ощущение относительно природы Мусы. Со временем это ощущение переросло в тревожную догадку, а затем — в убеждение.

Чувство это говорило ему, что Муса способен войти в любое сердце и оставаться в душах людей. Только он никак не мог определить, применяет ли Муса это свое волшебство в отношении всех людей, или только в отношении своих друзей и близких.

Он проверил: когда случайно встречал его на просторе, но сам был в таком состоянии, что не хотелось общаться ни с кем, он вдруг обнаруживал, как дервиш поворачивает прочь, уходит куда-то в сторону, делая вид, что никого не заметил. А когда они встречались, и ему приходила мысль в голову, что надо бы кончать эту беседу, дервиш вдруг делал это первым — извинялся, что спешит по делам, есть, мол, одно неотложное, не терпящее никаких отлагательств… А ведь когда я скучал по нему или нуждался в нем, он вдруг сам являлся, словно отвечая на некий таинственный зов сердца. Да, являлся наяву, когда была нужда, о которой ты так и не говорил вслух. Он никогда не забудет тот день, когда его принимала его мать, устроив ему угощение, в которое всыпала чего-то злосчастная гадалка с целью заставить его остаться и примириться с обычной жизнью на равнине. Муса появился в тот момент, когда он положил себе в рот первый кусочек блюда, ложку густого супа, намереваясь сжевать и проглотить ее. Он прошептал ему на ухо этот секрет в последний момент, перед самым глотком. Правда, слюна от этой пищи попала-таки ему во чрево. Он кинулся в угол и изрыгнул пищу. Если бы не это вмешательство дервиша тогда — он бы сегодня уж точно не был в состоянии забраться на гребень неприступной горы, пытаясь одолеть самую заносчивую из всех вершин Сахары. Если бы не Муса, он влачил бы жалкое существование на равнине, как все прочие, слепые твари вокруг, что отказываются поднять голову к небесам, страшась ясного света.

Он еще раз ощутил признательность к дервишу. Он бежал от печальных обрядов до того, как рассеялась предрассветная тьма, и освободил и его и себя от прощания, за которым следует долгая слабость. Старухи рассказывают о своих мудрых прародителях, что встреча с друзьями неминуемо состоится, если их расставание перед этим не было связано объятьями прощания…

7

В первом потопном кольце слышалось неясное ворчание.

Южный поднял на равнине пелену пыли до того, как ему удалось добраться до пещер и выбоин первого ряда, разевавших темные пасти на толпу, и закрыл от него панораму. Он продолжал свое движение ползком по круговой спирали на закате дня, и какое-то дивное судно на ходу мимолетно причалило и высыпало их на склоны. Ветер стих, и он услышал их неясное ворчание — они поднимались вслед за ним. Он зацепился за один солидный выступ, прижался к скале и ждал. Шум отдалился. Ворчание пропало. Он осмотрелся вокруг из боязни, что камни предадут его. Покачал рукой верхний скалистый выступ, надеясь силой испытать его надежность, затем пнул ногой скалу под собой, попрыгал на ней несколько раз, пробуя его устойчивость. Успокоился. Вытащил из-за спины лепешку с начинкой, не спуская мешка с плеча. Наступили сумерки первого вечера.

Пелена пыли продолжала скрывать от него панораму равнины. Он принялся жевать свою нехитрую еду. То шевелил челюстями, то переставал, прислушивался. Обитатели гор спрятались, оставив за собой пустынность и тишину. Он отер о кожу мешка свою ладонь, вымазанную в жире пирожка. Одной рукой откупорил флягу и задрал голову, намереваясь окропить горло влагой. В этот самый момент гора загудела, и содрогнулась скала у него под ногами. Землетрясение поразило округу, вся гора пришла в движение. Вода пролилась на рубаху, он прижал флягу к груди, пытаясь спасти живительную жидкость. В это мгновенье он увидел, как обломок скалы сверху ударил по его укрытию, отколол кусок верхнего выступа и улетел вниз. Катился он долго, гора так же долго отвечала ему остаточными толчками. Он не видел, за что уцепиться. Обе слоистые платформы, вверху и внизу были разбиты, убежище исчезло, оставив его повисшим буквально между небом и землей. Он распластался на отвесной стене и попробовал, с опаской, двинуться вперед, по кругу, по бугристому панно слева направо. Он затаил дыхание, пот лился градом. Вся вода, что выпил за два дня, ушла наружу. Ему пришлось напрячь пальцы на руках и ногах — более того, пустить в дело ногти. Когда не было выхода, он и зубами цеплялся за маленькие слоистые выступы, крепко сидевшие в стене. Он не мог знать, как долго продолжалось его дикое ползание. Все, что он знал, это то, что тьма покрывала всю гору, когда он преодолел западню и добрался до краев второго горного кольца. Теперь он был в состоянии вспомнить, восстановить в памяти, как в кошмарном сне, все, что произошло в его диком походе. Самом кратком и самом жестоком. Он много времени провел в горах, скалы часто, почти всегда, поступали с ним вероломно, часто ему приходилось скатываться с вершин. Он не один раз обнаруживал себя привязанным к жерлам пробоин и пропастей, однако ничто в прошлом не шло в сравнение с тем, что он пережил сегодня. Это было жестоко. Может, все — от внезапности, может — потому, что он впервые подвергся действию землетрясения… А что там было, что он видел в этом неистовом стремлении спастись и выжить, когда напряг все свои силы? Он слышал мерзкое шипение над своей головой. Шипение змей, каких не знала Сахара! Змеи приползли из южных джунглей, или с неба спустились? Над головой сильно дуло, так что чалма на ветру трепыхалась, мертвый узел ее ослаб, но определить точно он был не в силах — не потому, что вокруг царил мрак, а потому, что ему просто хотелось выжить. Животным инстинктом он осознал, что свалится в эту пропасть, если подымет голову вверх, если посмотрит вверх, и он смирил сердце и сдержал себя, не реагируя на это шипение, на этих змей… А потом… Потом раздался крик совы, зловещий, мерзкий, — и ему почудилось, что он потерял сознание на какое-то время, держась за гладкую стену и сопротивляясь всем существом — только бы выжить! Когда он добрался до края этой бугристой стены, он услышал их вновь — они ворчали, издавая неясные звуки, тарабарщину, будто переговаривались на чужом языке. Он лежал, вытянувшись на острых камнях и пытаясь забыть — забыться, исчезнуть… Только камни, потревоженные землетрясением, не хотели забыться, продолжали скатываться по склонам, капали и летели следом за тем первым и страшным обломком скалы…

8

И все-таки он забылся.

Проснулся он редеющей ночью, когда луна застенчиво проявилась в пространстве. Он обнаружил, что все его тело испачкано кровью и руки, и ноги, пальцы, ладони и рот. Во рту стояла горечь, он понял, что и десны изранены, сочатся кровью. Он обследовал голову — на ней были раны и следы ушибов, чалма не защитила. Нет, кровью она не исходила, но вся была покрыта болью, пятна боли, то меньше, то больше, охватывали ее всю. Все эти камешки, что полились шлейфом за обломком-первопроходцем, долбали его по голове и оставили борозды. Тело было истощено и ныло, казалось расчлененным, словно ножом изрезанным. Он смочил краешек повязки капельками воды и склонился над ногой. Обернул ее несколько раз влажной тканью, и тут его охватило какое-то странное чувство. То же неясное ощущение, что он испытал перед тем, как услышать ворчание, предшествовавшее землетрясению. Он поднял голову — взгляд его встретился со страшным гостем. Голова его была увенчана величественными, загибавшимися назад рогами, они походили на рога козла. С морды свешивалась конусовидная борода — тоже похожая на козлиную. Передняя половина туловища была плотной, исполненной величия, в то время как задняя была худой и хрупкой, как тело песчаной газели. Глаза его блестели при свете луны, блеск этот был таинственным, умным и печальным.

Он стоял всего в двух шагах от него и глазел на него с любопытством сродни человеческому. Удад разглядывал его и заметил в краешках глаз непонятные слезы, в них сквозила тайна. Он вдруг услышал, как сам произнес помимо воли:

— Ты кто?

Дикий баран не изменил позы. Он чуть-чуть сузил веки, словно прилагая усилие воли и размышляя, как ответить.

Слезы укрупнились и повисли на его длинных ресницах, точь-в-точь как у прекрасной девы. Он опустил голову в стыдливом жесте невинности, что подтолкнуло Удада повторить свой вопрос:

— Ты, что ли, оборотень? Ты священный баран? Скажи мне по секрету.

Тот поднял голову в сторону отдаленной скрижали, подвешенной к вершине, потом обернулся кругом со спокойствием и мудростью долгожителя.

Удад продолжил заигрывание:

— Ты чего хотел сказать мне? Ты чего-то хотел передать по секрету? Ты что, посланец?

Тот сделал шаг вперед. Встал у него над головой во весь свой величественный рост, нависая так, что стал отчетливо слышен его запах. Запах этот обычно чуяли все, кто поднимался и заходил в устье пещеры, любой пещеры в Тадрарте. Он задрал правую лапу и стал теребить землю, покрытую острым щебнем.

— Ты видел, что со мной стряслось? — спросил Удад. А потом продолжал с большей уверенностью:

— Ты им скажи, я явился не за тем, чтобы могилы осквернять или клады раскапывать. Я пришел только затем, что пари заключил. Они понимают, что такое пари, об заклад биться? Ты им скажи, что хватит уже этого землетрясения на горе, хватит меня змеями да совами пугать!

Визитер опять затеребил землю копытом. Удаду припомнились все подробности его долголетней дружбы с представителями этой благородной породы и он прошептал:

— Ты ведь тайну мне сообщить хочешь. Ты хочешь… Чего? Что ты сказал? Повтори, что ты сказал…

Почтенное животное бросило на него быстрый взгляд. Потом двинулось и полезло вверх по скалам. Он заметил, что зверь устроился на одной каменистой вершине и сверху наблюдает за ним. Шерсть его блестела в серебристом свете луны, он прыгнул и скрылся меж скал и теней лунного света.

9

На исходе третьего дня он начал подъем к неприступной скрижали.

Вчера, когда приступил он к выполнению своего последнего долга, оборвалась его связь с равниной и пропала земля. Пропала до нижних склонов горы, и началось прямое возвышение к самому небу. Окрепло вечное покрывало, окутывавшее вышнюю вершину и скрыло вид мира нижнего. Пропала панорама гряды Акакус и вершин заколдованной четы — даже Сахара скрылась. Он никогда не предполагал, что Идинан окажется таким высоким. Его удивило, что высота горы с земли не представлялась такой мифической, неприступной до такой степени. Тайна, конечно, крылась в лисаме густой пыли, которой небеса стремились окутать вершину горы, ее голову, что взяли себе на вооружение люди Сахары, сделав себе подобие такой же маски и завесы.

Следы живых тварей на этой высоте также обрывались. В расселинах он натыкался на остатки гнезд соколов, развеянные ветром и изглоданные со временем солнцем, почти завершившим их исчезновение. На грудях пещер начертили свои образы и символику тифинага предки — оставили на твердых стенах свои рукописи, разводы и рисунки, покрытые слоем пепла и белой глины. Возле небольшого жерла одной из пещер он обнаружил талантливое изображение галош дикого барана, наполовину скрытое слоем белых отложений. Он взял камень, вознамерившись стереть наносное и обнажить гранит. Белая глина крошилась, превращаясь в пыль и прах, разлетаясь в воздухе. Наверное, это был язык потопа, что лизал здесь своды и покрыл илом рисунки. Он следил за красными линиями, продолбленными в скале, пока не обнаружил перед собой величественную фигуру дикого барана с непокорной головой и высоко поднятой грудью, туловище его было худощавым, шерсть взъерошенной, тронутой сединой наверху. На голове возвышалась башня из двух изогнутых рогов, а вниз свисала коническая борода.

О господи! Это же он, тот самый таинственный дикий баран, который навестил его после злосчастного землетрясения. Те же черты, все на месте. Такая же величавая фигура. Все тот же таинственный, грустный взгляд. А под правым копытом передней ноги выбиты знаки тифинаг черно-бурого цвета. Он попытался разобрать их, прочесть. Обнаружил, что часть букв скрыта под слоем мела, взял камень, вновь принявшись за полировку гранитной стены. Символы проступили наружу. Он прочитал древнее послание. Завет предков. Прародители говорили ему в этом завете: «Стой и слушай: кто спустился вниз, подымется, а кто подымется вверх — опустится». Он прочитал текст дважды. Трижды. Улыбнулся. Все тот же язык выгравированных посланий, что на скалах Тадрарта. Завораживающий, непонятный язык, каким вещают заветы: смысл первой фразы теряется во фразе последующей. Язык-игра, язык сокрытий, играет иносказаниями, рассеивает в воздухе намеки и символы. Предки мастерски играли в эту игру. Те же речения они использовали, когда чертили карты и планы с местонахождениями колодцев и кладов. Если читатель не был умен и искусен, умудрен опытом, он был обречен на гибель от жажды, головой лежа на краю колодца. Если захотел прочесть речение предков, надо было бодрствовать. Вот чему его научили скрижали Тадрарта.

И вот — здесь они прибегли к той же хитрости. Стой и слушай. Кто спустился вниз — подымется, а кто поднялся вверх — опустится. В чем тут смысл? Символику и буквы письма он различил, но надо же разобрать, что значат эти символы. Разбор таинственных знаков посланий предков требует гораздо большего времени, чем правильное прочтение по складам и определение букв в таинственной азбуке.

Он не отрицал, они были мастаки на всякие премудрости, на укладывание их в детские фразы. Да. Он прочел много таких изречений, которые на первый взгляд казались наивными и детскими, а когда он представлял их мудрым пастухам, те указывали ему на сокровенные мудрости Сахары, почище всяких сокровищ. Мудрые жители Сахары отнюдь не рыщут по пещерам в поисках золотых карт, они проделывают длинный путь по лабиринтам этих пещер, отыскивая следы мудрости и жизни. Один из пастырей наставил его однажды: пренебрежительное отношение к изречению только потому, что оно кажется непонятным и по-детски наивным, есть глупость невежды, который заплатит за это собственной жизнью, и, напротив, если уделишь такой фразе должное внимание, спасешь свою жизнь и приникнешь к устам колодца.

Так что же они хотели внушить ему этим намеком? Что хотели передать мудрым языком прародителя, вечного священного дикого барана? Что это за игра слов, в чем тут секрет? Они имеют в виду, что тот, кто спустится вниз, обретет спасение на равнине, а поднявшийся наверх, сгинет на вершине? Что, за подъемом кроется падение в пропасть мрака? В подземный ход ночи? Да. Что больше всего нравилось нашим предкам, так это словесная игра противоречий. Указать на смысл его отрицанием. Они практиковали такую тайнопись, пользуясь своей азбукой тифинаг, чтобы защитить смысл своих указаний, преградить к ним доступ всяким любителям и чужакам. Пастухи много тренировали его в прочтении зашифрованной азбуки, говорили ему, что это непременная необходимость для понимания, где может находится устье колодца и вообще путь к избавлению. По той самой хитрости, что он выучил с их слов, этот высеченный предками в скале завет у подножия дикого барана должен гласить: «Кто опустился вниз, не поднялся, а кто поднялся наверх, не спустился». Так, что ли?

Так звучит перевернутое прочтение символа. Правильное толкование указания. Однако при чем тут дикий баран, какова его роль? Почему они высекли этот свой завет рядом с копытом славного прародителя? Есть тут какое другое указание? Какой-то другой символ?

Пастухи сказали ему, что предки не оставляли после себя никаких никчемных следов, без определенной цели. Они не наносили на камень ни одного символа без смысла пророчества.

10

Он добрался до половины. Обнаружил, что тело погрузилось в вечное покрывало тучи. Прилепился к вертикально стоящей скальной жиле и перевел дыхание. Пыльная завеса не позволяла видеть дальше четырех локтей. Он вцепился в каменные рубцы и наросты на поверхности монолита и бросил взгляд вниз — оценить расстояние, которое покрыл. Увидел, что тучевая завеса окаймляет башню, охватывая ее последнюю горловину, которую выточили воды первого потопа. Второе кольцо — последний предел, какого достигали здесь твари земные. Последний предел жизни. После него начинается перешеек вечности. Перешеек, ведущий к небу. Он сейчас находится на этом перешейке. На той прочной, суровой, дикой грани, что властвует над земледельцем и свободой. Однако он не в силах поздравить себя с победой, пока не добрался до самой вершины, до края перешейка, там, где начало гармонии и покоя. Он совсем не думал, разглядывая эту высокую обитель божию, что она — далека и высока до такой степени. Сейчас предстояло точнее оценить ее неприступность и величие. Он провел целый день, ползая на белой скале террасы, покрытой слоем бледной глины, по цвету отдававшей желтизной. Редкий камень редкого цвета, он не видел ничего подобного в горах Сахары. Самое скверное, он не нашел на что можно было бы рассчитывать при подъеме, кроме этого мелового слоя. Этот пласт большей частью был изъеден временем, солнцем и ветром и стал хрупким, грозящим развалиться. Иногда он подводил его, и можно было бы свалиться вниз, если б не его постоянная боеготовность. Напряжение охватывало все органы его тела, от темечка на голове до полосок подошв. Мобилизованы были даже ногти, ногти на пальцах рук и ног. Словно превратились в острые когти, способные находить опору на скользкой поверхности вероломных камней. Обостренность чувств помогала ему слиться с этой стеной, цепляться за камни, обнимать скалу с такой неистовой нежностью, любовью и страстью, будто это и впрямь была женщина.

Плоть камня он облегал всей плотью своего тела. Обнимал всеми органами его, руками и ногами, грудью и животом, губами, коленями… И ногтями, ногтями… Он полз в жарком объятии с камнем. Дыхание порой замирало, тело горело в жару. Он задыхался. Чувства его растворились, плавились в камне стены-скрижали. Плавились в каменных недрах, бросая страстный вызов непокорной возлюбленной, этому недоступному небесному изваянию. Он был на пороге рая. Все его члены охватывал восторг. Он был полон опьянения. Этакого ощущения он никогда не испытывал, вкус небывалый, не может быть… Вот оно — блаженство. Вот он, вот он — предел! Боже, как приятно странствие на небеса! Как сладка она, эта последняя тропинка! Господи, да разве сравнится такое блаженство с объятьями женщины? Класть такие чувства на одни весы с любовью Тенери?! Тенери? Где-то ты, Тенери, теперь? Он рухнул. Внезапно отступился от него небесный камень, сбросил его в колодец с зажатым куском глины в руке. Он схватился за выпуклую часть. Проверил, покачал, потряс дважды, прежде чем двинуться, переместить ноги на этой лихорадочной плоти. Теле горящего камня. Он полз, приникая всем телом к телу любимой, он так горел страстью, а она — она сбросила с себя чертову меловую кожу со своего гранитного тела, и возлюбленный упал. Полетел вниз. Миг, второй, еще — и он почувствовал, что сжимает какой-то выступ, только не там, где-то еще, непонятно где в этой небесной юдоли. Он держал что-то выпуклое. За край чего-то. Нора? Полено кривое? Божий крюк его припирает к скалистой стене? Что его держит? Если есть стена, значит не так много он пролетел, когда свалился. Он не упал на то кольцо. Его пробила дрожь, все тело дребезжало. Все окончания горели огнем. Что это был за огонь — возбуждения нервного, солнца или, может, сочащейся крови? Он продолжал цепляться за чудесный крюк. Раскрыл глаза. Пылевая туча стала еще плотней. Что, вдобавок ночь спустилась? Или это южный задул? А может, это новая волна праха вечности? Он пощупал скалу. Это была не скала! Тело податливое, покрытое чем-то вроде волос. Он провел рукой еще раз. Волосы. Он еще раз раскрыл глаза. Уставился во мрак. Он висел, сжимая в руке большие изогнутые рога дикого барана.

11

Ангел пошевелился — тот волшебник, что спас его от гибели. Притащил его на жестокую скалу. Все тело было на части разорвано. Он его далеко протащил на отвесную прочную скалу. Ту, что еще недавно была такой милой, доброй, нежной в его объятьях, а сейчас вдруг превратилась в такую грубую, дикую, бессердечную. Что это, почему такое? Откуда такая черствость? Что за вражда?

Избавитель остановился. Он открыл глаза. Обнаружил, что лежит на вершине. Голову обвевают небеса, а под ногами корчится мир, присела Сахара. Вдалеке и солнце присело, наклонилось в поклоне, принялось землю под ногами целовать… Разлило по горизонту яркий свет.

А равнина внизу — спряталась за вечный хиджаб туч. Да, пожалуй, отсюда не удастся ни на что поглядеть — только просторы Сахары. Одна Сахара. Сахара всегда и навечно.

Кровь начала стынуть в жилах. Пожар разрастался. Тело все вымазано кровью, покрыто ранами, ссадинами, синяками. Флягу дервиша он потерял в своем недавнем полете. Он поднял взор кверху. Величавый баран все еще возвышался над его головой, смотрел в даль, где солнце справляло свою ежедневную молитву.

Удад обратился к нему:

— Поведай мне, амгар[179], что же это случилось? Расскажи мне все.

Амгар оставил вопрос без ответа: он был все так же погружен в созерцание окрашенного ярким сиянием горизонта. Словно разделял с солнцем эту его молитву и поклонение.

Удад продолжал спрашивать с детской настойчивостью:

— Амгар! Расскажи. Расскажи непременно обо всем, а? Я хочу знать.

Он хотел сказать: «тайну», однако величественный амгар оборвал его неожиданно негодующим, осуждающим взглядом. А потом смежил веки, и он увидел, как на его длинных ресницах вдруг высыпали капельки слез. Он совершал тот же таинственный обряд, что и тогда, в их первую встречу у пещеры змей. Потом… Потом прыгнул и исчез в туче пыли.

12

Он знал тайну случившегося. Знал тайну падения. Всю ночь он провел, распростершись на спине, упираясь затылком в небесную скрижаль, глядя на звезды, думая о чуде, об избавлении, о сбросе глиняной шкуры, о падении и… и о конце.

Он вспомнил, как камень поддался, предал его, сбросил именно в тот миг, когда он подумал о Тенери… Он отвернулся от него именно тогда, когда он впустил женщину в свое сердце. Он предал объятье, любовь и вручил свое сердце равнине — тем тварям, что на равнине живут. Ревнивый камень желал быть хозяином в его сердце, не допускал отвлечений и посторонних мыслей. Дервиш его предупреждал часто: нельзя делить душу пополам. Он сказал, что не выберется целым, если поделить сердце между двумя существами.

Делить сердце грешно. Рассеченное на половинки сердце — пустое сердце. Рассеченное сердце не принесешь в жертву. Боги не одобряют жизнь с таким сердцем. Они отворачиваются. Такое сердце притягивает несчастье. Если бы не вмешательство великого горного барана, если бы не щедрость и заступничество древнего прародителя, таинственного амгара, алчные камни изрезали бы в куски его плоть, прежде чем он добрался до вершины рая. Он вспомнил детское изречение предков: «Стой и слушай. Кто спустится вниз — не поднимется, а кто поднимется вверх — не спустится». Прадеды не напрасно поместили эти знаки по соседству с образом великого горного барана. Непременно должна быть связь, тайная нить между этим обыденным выражением и амгаром-избавителем.

Он принял решение осмотреть поутру это свое новое место положение в небесах. Утром он будет искать неведомое устье тьмы.

Луна запаздывала. Кисти звезд свисали над землей. Он чувствовал: горное плато разлеглось под ним чудесной мягкой постелью и плывет, купая его в пространстве… Летит навстречу звездам. Он все ближе к таинственным звездам, звезды ближе и ближе к его ложу. Вот они разрослись, огромные, стали как луны. Развешиваются над головой, словно светящиеся лампады. Шепчут ему что-то на ухо на своем таинственном языке. Его сморила дремота. Он забылся сном на своем облачном ложе. Укрытый красочно расшитым одеялом планет Неведомого и Недоступного.

Глава 7. Сосуд

«…Когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха и замолкнут дщери пения; И высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль; и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы;

— Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодцем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его.

Суета сует, сказал Екклесиаст, все — суета!»

Ветхий Завет, Книга Екклесиаста или Проповедника, глава 12

1

Поднялся… Поднялся. Поднялся!

Облетела равнину радостная весть. Этой новостью обменивались как паролем: «Поднялся джинн в страну джиннов».

Радостную весть донесли до Тамгарты. И она спрятала свое лицо в комнатах и заплакала. Сообщили дервишу, и он еще раз побежал в вади камеденосной акации. Радостную весть отправили Тафават, чтобы она могла похвастаться перед супругом, а она улыбнулась хитрой и загадочной женской улыбкой. Вестники проследовали дальше. Они покинули пастбища и становище и вошли с вестью в вечно полутемные переулки Вау. Шептались победно в его уши, словно делятся с ним аирским талисманом-сокровищем. Город заплясал с аирским кокетством, да вдобавок увенчал победу ликующим кликушеством и воплями. Равнина слышала это ликование из горла принцессы впервые. На открытом пространстве между Вау и остатками былого поселения-становища стояло взъерошенное привидение в голубой одежде, разглядывало благих вестников и любопытных ротозеев в безмолвии долгожителей.

Власть солнца пошатнулась, оно пошло на запад. Тронулась церемония покоя, предшествующая умиротворению.

Он увидел Ахамада. Тот встал по соседству. Они прошли в северную часть пустыря. Удалились от праздной толпы, погрузились в молчание. Ахамад заметил, как Уха бросал взгляды украдкой в сторону небесной вершины, закутанной в лисам облаков, однако никто из двоих не осмеливался нарушить священный обет молчания ни единым словом. Даже когда они признали факт своей встречи и уселись вместе в пустыне друг против друга, и Ахамад копнул событие своим «мол, поднялся», то Уха, вместо того, чтобы как-то прокомментировать, подпрыгнул в тот же час и потребовал от Ахамада разгласить новость среди подростков и девиц и готовиться праздновать. Ахамад следил за его поведением с грустью, а затем произнес недовольно:

— Имам бросил нас на произвол судьбы и уже в могиле посмеялся над нами. Нет радости в душах имамов. Теперь я уверовал.

Уха не ответил. Ахамад продолжал:

— Следовало бы тебе жертву принести, Ты плату-то ему не давал. Если б пожертвовал ему верблюдицу, перестал бы джинн лазать. Почему ты жертву не приносил? Обещание, брат, не шутка. Обет — это долг на шею, а торжественный обет перед мертвыми — обет перед Аллахом.

Уха никак не прореагировал. Помолчав немного, принялся говорить о празднике вожделения юных.

2

Пустырь заполнился до краев любителями шумного веселья, людьми вожделения. Они явились из племени, из Вау, из следовавших мимо караванов. Женщины сбились в стайки, а вокруг закружились мужчины. На горизонте, за горами замерцал молодой полумесяц. Заныла одинокая струна. Ей ответили в унисон глотки нетерпеливых своими сопутствующими аханьями и побудительными вскрикиваниями. Вытянулись тонкие пальцы, вымазанные хной, украшенные перстнями, отлитыми и выкованными из лунного металла, забормотали барабаны грусти и радости.

Двое друзей явились и встали поодаль. Их голубые праздничные одеяния выиграли вдвойне от всей их загадочности и многозначительности. Обоюдная серьезность придавала им вид истуканов пустыни или ночных привидений. Оба безмолвствовали — смиренно, терпеливо, выжидающе. Препоручили души султану напевов. Всю Великую Сахару, пляшущую и бурлящую, рассекли они этим своим кратким воздвижением. Тем временем явилась принцесса со свитой и присоединилась к женскому кружку.

Сердце Ухи плясало и рвалось из клетки. Он наклонился к спутнику. Обе их огромные чалмы сблизились, будто бодались. Жизнь проснулась в идоле. Привидение шевельнулось, оторвалось от своего торжественного двойника. Присоединилось к мужской компании. Стройность рядов нарушал одинокий парень с обнаженной головой. Парень двинулся и проник в женский круг. Луна показала голову, поднялась над вершинами гор. На открытом пространстве разлилось робкое слабое свечение.

Наконец, выступила принцесса. Она покинула толпу в одиночестве, без приближенных. Ни одна невольница и служанка не последовали за ней.

Вереница мужчин распалась, они уступали ей путь. Она пересекла площадку праздника вожделения. Оставшийся идол сдвинулся и преградил ей дорогу.

Они пошли вместе, бок о бок, молча, и покрыли довольно большое расстояние в направлении северной степи. Лунный свет осмелел, заявил о себе в полную силу. Круглый нежный лик освободился от пут робости и разорвал вуаль рождения и невинной чистоты.

Она, наконец, сказала:

— Если молодой месяц заявился с вуалью стыдливой и пыльной, так это прямая весточка от южного назавтра и еще намек на разные прочие новости. По крайней мере, так утверждают предсказатели в Аире.

— А наши предсказатели-пастухи говорят, что южный с равнины не уйдет, покуда население не перестанет обменом золота промышлять. А прочие новости, так они вообще не прекращались с тех пор, как Срединная Сахара превратилась в рынок купеческих торгов и споров.

Такая провокация больно задела ее, она взялась за оборону своего Вау:

— Она была мертвой землей, мы возродили ее своим городом, открыли в Вау торговлю и вернули пустыне жизнь.

— Была она чистой и невинной, а вы попрали все это торговлей. Ничто не отнимает так много, как дающая себе полную волю торговля.

— В торговле — тайна жизни. Торговля — обмен, а обмен — это жизнь. Ты что, отрицаешь, что обмен — это жизнь?

— Разве осмелится смертный отрицать тайну созданий? Что, неужто способен убогий человек, явившийся неведомо откуда этим самым обменом, вторгнуться в божественную тайну? Ты все же не забывай, что разница между обменом человеческим и божиим обменом что разница меж творцом и твореньем…

— Сотворенному ничего не остается, как вести диалог с Творцом. Ему непременно надо было начать это делать с тех пор, как его решительно низверг Всемогущий из царства и опустил на самое дно. А Всемогущий был первым, кто заключил договор, повесил завет на шейку глиняному кувшину, когда отправил его в изгнание. Так ведь говорили, будто Он сказал ему в назиданье, что будет благословлять его шаги и деяния и не отступится от него, пока сотворенный сей будет следовать завету и будет продолжать вести диалог свой. В диалоге сем — любовь к Всемогущему и секрет связи глиняного сосуда с первоосновой, с царствием небесным. Если бы не диалог, не поставил бы Он его своим наместником в Сааре.

— Это толкование больше походит на богохульство магов. Эти тексты все отправлены вкраплениями религии магов.

Когда народ Азгера бессилен что предпринять в толковании божественного, принимается в нас камни метать, тексты маговские. Будто и Коран не содержит специального высказывания о том, что человек сотворен наместником Аллаха на земле.

Здесь именно и прячется хитрость магов. Они опираются на коранический текст, а затем ввергаются с ним в дебри. А ежели войдет коранический текст в дебри Неведомого, выйдет оттуда уже под иной маской. Под маской негров и магов.

Побивание магов камнями — есть оружие немощи.

Я признаюсь, я вовсе не являюсь факихом-толкователем религии мусульман, однако я в состоянии утверждать, что человек-еретик извратил завет всего лишь падением в Сахару. Он предал завет. И если диалог был свидетельством связи его с первоначалом небесным, то он и его исказил, когда позволил алчному гулю привести себя к обмену-торгу, дабы извлекать из золота ценность для занятий обмена любовью. Сахара нас всех научила, что человек не нуждается ни в чем, кроме любви, если хочет обессмертить свой род и вид. А она, эта мудрая старуха, которую мы зовем Сахарой, показывает нам ежедневно, как вершится жизнь одним лишь небесным подчинением. Плодится недород, и плачут твари. Небо дает свой ответ и собирает облака, чтобы пролить любовь на землю. Семена пробуждаются, и оживают растения. Цветет испанский дрок, и лопается земля от сокровищ трюфелей. Газели и бараны находят пищу, и птицы плодятся. Ветер спешит, и разлетаются цветы с пыльцой и множатся повсеместно. Изжаждавшиеся дерева подхватывают ее насладиться любовью и творят из нее жизнь. Жизнь, к диалогу с которой побудил нас господин небес и пустынь. И что же, потеряем мы что-нибудь, если ограничим себя этим диалогом? А если вернемся к дьявольскому обмену, о котором ты заговорила? Что с жизнью случится, если мы перестанем заниматься металлом, прекратим обмен прегрешениями да усладами? Я готов об заклад побиться, что Аллах сотворил земное наместничество для твари своей кровной, которая удовольствуется первоначальным диалогом — подражанием Всевышнему, подражанием, которое позволяет жизни не прерываться в обмене любовью, а не для того дьявольского создания, что не спит, а дни и ночи коротает в единственной нужде — сделку торговую совершить.

— Ну, я тоже готова об заклад побиться, что простой любовью ты не ограничишься, если обнаружишь, что недолговечен. Если поймешь, что все слезы со смертью навеки высохнут. И не только они скроются, но и всякое упоминание о тебе тоже пропадет. Приплод твой. След твой. Так, будто тебя и не было. Словно ты не существовал. И этот день бледный уже не за горами. Ты видишь, он каждое утро все ближе. Идешь ты на кладбище, и сообщает тебе прах истлевший, что кости были только вчера живыми созданиями — ползали, любили, мечтали о светлом будущем. Все на свете мечтает о прекрасном завтра. Все видит счастье в завтрашнем дне. Не ведает никто, что день завтрашний несет с собой всего лишь гибель. Только конец. Пустоту и отсутствие. Прах. Завтра несет в себе успокоение вечное под земным прахом. Земля безлюдная — вот это завтра! И если в том выходит судьба, если круг земной ведет нас во прах, так чего это надо скупиться твари несчастной наслаждаться благами дня нынешнего?! Почему надо ей воздерживаться, не ввергать себя в поединки рыночные, не владеть, не попробовать лакомств, масла да мяса? Зачем надо скупиться деньги зарабатывать, золото копить, если все это прекрасно отвлекает от опасений и забавляет, дает возможность позабыть и думать о дикости завтра? Не приятнее ли забвение такое всех мечтаний, которые сгложут почва да пустота?

Уха не сдержал гнева:

— Все это — происки магов, я отверг эти мысли вполне. Ты что, отрицаешь, что это напрямую связано с самим духом магов? Я понимаю теперь, почему ты оставила меня подвешенным все эти долгие годы. Я теперь понял секрет твоих убийственных колебаний. Ты никого не любишь, потому что хочешь любить абсолютно всех мужчин. Ты никогда не поймешь, в чем тайна любви, секрет божественного обмена, потому что ты хочешь владеть всеми мужами. Это по духу торговцу. Как это далеко! Чтобы проникся любовью тот, кто избрал любовь предметом ненасытности купца!

Она не возмутилась, не протестовала. Сказала лишь с загадочной усмешкой:

— А почему нет? Я полагаю, женщина создана быть усладой всем мужчинам. Даром ценны для них всех. В этом — женский удел!

— Богохульство маговское!

— Не знаю я — и чего это устав коранический такую счастливую жизнь воспрещает?..

Уху бросило в дрожь.

— Я думал, ты не знаешь, чего хочешь! Многие женщины колеблются перед выбором, потому что не знают, чего им надо. Если б знал я только, что ты ересь такую хранишь, я б дело свое небесам вручил и с судьбою смирился. Биться об заклад тут — судиться с судьбой!

Он поднял голову вверх и обнаружил, как молодой месяц загадочно ему улыбнулся.

3

Он вернулся к празднику, а потом вместе с Ахамадом двинулся к строениям. Оба оседлали своих махрийцев и вернулись еще раз из лома на площадь вожделений верхом. Ахамад осадил своего верблюда и остановился поодаль, в то время как Уха, как был верхом, двинулся, приплясывая, к женской стайке. Он пересек площадь взад и вперед два раза. Затем пришпорил одной ногой махрийца, и тот еще два раза обежал танцевальный круг и женщин рядом с ним. Трое из них радостно заголосили, поднялись ввысь бешеные стенанья «имзада». Животное ответило на такое приветствие и свалилось на колени передних ног. Зверь, приплясывая, пополз вокруг собравшихся, гибко качая своей длинной изогнутой шеей, украшенной традиционной уздечкой, с которой свешивались разноцветные кожаные нити, они вполне могли поспорить с пышной прической красавиц.

Он еще раз пришпорил верблюда, тот элегантно поднялся и побежал трусцой, неспешно и величаво по открытому пространству на простор. Вся его фигура источала аристократическую гордость, пока он не скрылся за северным холмом. Ахамад тронул своего верблюда — тот зашагал горделиво. Обвешанные серебряными перстнями пальцы не переставая били в барабаны. Удары кончиков пальцев, отягощенных серебряными перстнями, по обтянутым кожей барабанам имеют особый завораживающий звук. Глотки женщин опять радостно заголосили.

Струна, продолжая биться о струну, жаловалась на боль. Послышались голоса: «Ушел махриец… Уха уехал!»

Новость пробежала по женскому кругу и после того, как ее повторили спокойные дети, достигла мужской группы: «Ушел махриец. Уха уехал!» И несмотря на то, что герой непременно должен был вернуться на своем верблюде и возобновить на этом ипподроме свои пляски, то величие, с которым он удалился, вынудило мужей сдвинуться с места в сторону холма, высмотреть, где же все-таки всадник. Они рассыпались по широкому песчаному холму, молодой месяц света давал достаточно на этом пространстве Сахары, однако, всадник пропал. Пропал и Ахамад, отправившийся за ним следом. Прятались они за холмами песка или спустились в полные акаций вади, уехали вдаль так далеко, что пустыня оказалась способна прикрыть их — было неясно…

На празднике вожделений шатались мелодии, отвага едва держалась на ногах. Голоса задыхались, бренчание струн становилось довольно вялым.

Никто не понимал загадки такого холодка: что это — горестная боль, или впрямь тоска по пропавшему рыцарю?

4

Он поставил махрийца на колени в акациевом вади. Не дожидаясь, пока верблюд опустится полностью, выпрыгнул из седла — получилось довольно высоко. Из мешка он вытащил шнур из пальмовой мочалки и принялся опутывать передние лапы махрийца. Животное, избалованное лаской, удивилось от такого резкого с собой обращения и жесткости пут и болезненным стоном выразило протест. Он стащил с его горба седло и вещи. Похлопал ладонью нежно по его стройной шее. Ощупал его изящные челюсти, они выглядели красиво. Он шутливо потрогал его отвисшие губы, провел кончиками пальцев по краям. Колкий пушок слегка уколол ладони, он потер махрийца руками. Ощупал ладонями и пальцами его ноздри — зверь принялся лизать языком кожу своего всадника. Дрожь пробежала по стройному упругому туловищу, кроткая вытянутая морда прижалась к груди. Махриец успокоился и застыл в человечьем объятии.

Они оба не двигались, застыли, прижались друг к другу, слушали, успокоенные, как бьются их сердца. Уха отклонился, почувствовал влагу на локте и груди. Он всмотрелся в своего друга и увидел в его больших черных печальных глазах крупные слезы, свешивающиеся с длинных ресниц — они поблескивали в лунном свете, словно жемчужные зерна. Уха вытер слезы дрожащей рукой. Потом…

Потом он ударил в сердце, так что показалась кровь, и потянул уздечку назад. Он продолжал стягивать повод к хвосту, и верблюд взревел еще раз. Дрожащей рукой он стал копаться в мешке, висевшем на передней луке седла, искал оружие. Рука дрожала и не слушалась, поиски затянулись, он почувствовал, как слабость проходит. Наконец, он сглотнул накопившуюся в горле мокроту суеверий, горло сжалось, он ощутил, будто проглотил нож. А нож резал шею и глотку, и грудь, спазм продолжал сдавливать дыхание. Агония превращалась в припадок колдовской ярости магов. Он рванулся к мешку, перетряхнул его вниз на землю. Он тряс его яростно, и оружие упало на песок. Он выхватил нож из ножен, лезвие грозно блеснуло в серебряном свете луны. Силы оставляли его, он зашатался, качнулся дважды, упал на туловище верблюда в попытке справиться с головокружением.

Глаза ему покрыло темное облако, он сомкнул веки. Кишки подступили к горлу. Всего его скрутила клеть, он не мог дышать. Пот лился рекой. Тело все было мокрым. В отдельные мгновенье пот был слишком щедрым… Он все еще прислонялся к махрийцу, вперясь глазами в пустоту. Обеими дрожащими руками засунул нож в ножны.

И тут прибыл Ахамад.

Он слетел на ходу с махрийца, продолжавшего бег. Ринулся бегом к другу. Налетел на него, схватился за зажатый в руке нож. Демон гордости очнулся, заворочалось, пробудившись, чувство стыда. Он сдавил шею Ахамаду, пытаясь вернуть себе нож. Ахамад не сдавался. Оба сцепились в яростной схватке. Ахамад рассчитывал воспользоваться очевидной слабостью своего собрата, повалить его на землю подножкой справа, однако Уха, к которому силы вернулись, ответил на эту уловку. Он подпрыгнул в воздух с легкостью демона и ушел от приема, правда, не вырвавшись из объятий Ахамада. Использовал маневр, притянул соперника к себе, едва коснувшись ступнями земли. Ахамад закачался и упал на песок, однако не расставшись при этом с выхваченным у противника оружием. Они покатились клубком по песчаному простору. Уха пытался вернуть себе нож. Он зацепился за рукоятку, а у Ахамада оказались в руке ножны.

Стороны расцепились. Схватка прервалась. Клинок вылетел из ножен. Оружие вновь было в руках хозяина, Ахамаду достались ножны. Уха всхрипел:

— Я сам, я сам должен совершить это, один… Мы же договорились!..

Ахамад сделал глубокий выдох, тоже прохрипел, задыхаясь:

— Видел я, как ты делаешь это. Ты не способен сделать. Почему не позвал меня совершить это самое… Ты сейчас такой, что не способен… Почему решился животное мучить?

Демонским гневом воспылала грудь соперника и собрата:

— Хочешь сказать, ты сильнее? Хочешь, чтоб я оставил тебя у себя за спиной? Что, сердце у меня женское, что ли?

— Ну так покажи! Давай покажи. Как это так можешь выполнить, чтобы зверя не мучить. Зарезать махрийца ножом — это тебе не шакальему племени глотки мечом рубить!

Уха двинулся к махрийцу. Полоска лисама спала с его губ, и Ахамад заметил на них белую пену. Тот закричал хриплым голосом:

— Ты меня не научишь, как махрийцев режут! Ты меня не научишь, как не научил раньше, как глотки шакальим сынам рубить! Пошел прочь!

Он замахал рукой, Ахамад сделал пару шагов назад. Уха взмахнул ножом в воздухе. Лезвие жутко блеснуло в ярком свете молодого месяца, с жадностью готовое вспороть плоть и пролить кровь…

Рыцарь обрушил ненасытное оружие и погрузил все лезвие без остатка в грудь махрийцу. Зверь вздрогнул, попытался высвободить шею, притянутую поводом к хвосту. Он делал гигантское усилие, чтобы освободиться от пут на передних лапах, жестко перетянутых грубой мочальей веревкой. Кровь била из шеи. Верблюд храпел, делая глубокий вдох, издавал хриплые звуки и задыхался от кровотечения. Неожиданно он разразился горестным, берущим за живое плачем:

— А-a-a!.. У-у-у!.. Ах!..

Уха вдруг отбросил свой нож. Упал наземь, погрузил голову в песок, и поверх головы захлестала горячая кровь, щедрая, густая. Животное издавало мучительные хрипы, Ахамад рванулся вперед. Оттащил собрата в сторону, всадник покатился по песку, хватая землю руками и завывая словно ужаленный.

Ахамад поднял нож. Засучил рукав на правой руке, и глубоко погрузил в грудь жадное лезвие. Кровь брызнула струей. Залила ему лицо и одежду. Била, не переставая. Он углубил рану. Погружал лезвие в грудь все больше, поток крови усиливался. Животное расставалось с силами, затихало. Мышцы ослабли. Оно прекратило плач.

Одна только кожа еще подрагивала. Дрожь шкуры — неотъемлемый признак сладости жизни, жара последнего прощания. И все время, пока тело покорялось покою, слабело кровотечение, шкура на левом боку продолжала подрагивать, резко сжиматься и нервно вздыматься, редко, быстро, слегка…

Плотная лужа крови блестела в лунном свете. От этой мрачной лужи вздымался пар.

5

Они сидели рядышком. Уха успокоился. Покорно разглядывал округу, тогда как Ахамад был напряжен. Он пытался скрыть озноб, пересыпая песок вымазанными в крови руками. Сказал:

— Я боюсь, не смогу. Я боюсь, я не осилю.

Уха продолжал вперять отвлеченный взгляд в пустоту с совершенно отсутствующим видом. Он молчал долго, прежде чем счел нужным ответить уверенно, скорее — равнодушно:

— Шутишь все. И как это тебе нравится шутить, когда время совершенно не годится для шуток.

— Я не шучу! Выдохся весь, забивая махрийца.

— Кто тебя заставлял вмешиваться? Я тебе говорил, что только всадник у нас вершит обряды. Только я должен был произвести прощание. Я хотел проводить его сам.

— Ты же спасовал, — прервал его Ахамад. — Ты дважды смалодушничал, причинил ему муку. Он тебе этого не простит. Именно этого не прощают махрийцы в минуту кончины.

Уха продолжал вперяться в пустоту. Ахамад видел, как белизна стала выпирать из его глаз. Он пробормотал шепотом:

— Я время не тянул. Время поблажки не дает, тут расслабляться никак нельзя. Я все сделал споро. Ты не видел, какая мука была в его черных глазах! Не от страха, не из трусости, а от неожиданности. Внезапность. Ты поразил внезапностью. Его смутила спешка, да и меня тоже она расстроила…

Собеседник наклонился направо, потом налево — тем же манером, что помешанные или впавшие в транс и экстаз. Закончил он свою мысль так же, шатаясь:

— Ладно, покончим с обрядом. Теперь надо не медлить. Спешка теперь милостью будет.

— Я тебе сказал, что выдохся. Я боюсь…

— Ничего ты не бойся! Не колеблись. Ты и так много сделал, а осталась самая малость…

— Ты называешь это «малостью»?!. Что?.. Да это ж гигантское из гигантских! Что молчишь?!. Да я ни на что не скупился. Я все силы приложил. Поехал в Тадрарт тайком, чтоб Удаду предложить поединок, я чуть жизнью своей не заплатил за этакое путешествие. Я Удала убедил принять пари, как до этого убедил имама, чтоб он вмешался. Я все это сделал, чтоб душу освободить, снять хомут с шеи, заплатить старый долг.

— Ты болтаешь так же, как она. И ты заговорил про обмен да про цену — все о той же торговле. Никто не желает говорить об истинном обмене, об обоюдности. Никто не хочет считаться с любовью, или с дружбой. Все другое считают. Ты мне ничего не должен, и то, что ты сделаешь сейчас, ты сделаешь во имя дружбы, товарищества, Великой Сахары, а не ради торга и дьявольского обмена, о котором вечно ведает религия магов!

— Однако то, что ты желаешь, чтоб я сделал с тобой, этого и религия мусульман не допускает тоже!

— Не учи меня, что там религии допускают, а что отвергают. Твой долг — чтоб ты выполнил относительно меня свою эту обязанность. Религия в том, чтоб обещания выполнять. Обещание, брат, — обет. И долг, и религия, и вера.

Вдалеке послышался вой. Голодные отвечали на зов пролитой крови. Сахара передала послание, радостная весть о жертве порхнула с ветерком, запах крови пошел вширь, и волчья стая была первым, кто пришел в восторг от радостной вести и ответил на этот сюрприз. Волки своего голоса с плачущими завываниями не подают даром — только если будет пожаловано угощение…

— Надо было, — заговорил Ахамад, — чтобы ты с самого начала всю эту задачу одному из рабов поручил.

— А что, раб дотянет до господина? Тебе было бы приятно, если б я свою шею рабу подставил?

— Какая овце разница, чьим ножом заколота будет?

— Овце дела нет, какая о ней, принесенной в жертву, память останется. А всаднику — воину, человеку знатных кровей — у него, брат, ничего, кроме славной памяти нет. Он и живет ради такой памяти о себе. Все его действия в жизни посвящены тому, чтобы люди о нем после кончины добром его вспоминали. В этом и есть разница вся между ним и рабом, который жив одним днем да животом.

Мудрая стая заголосила на разные лады. Зов приближался. Ахамад поднялся к своему верблюду. Тот стоял на коленях в низине нерасседланный. Перестал жевать жвачку и оглядывался вокруг в тревоге с тех пор, как волки заявили о себе, отвечая на зов пролитой крови. Хозяин утолил жажду из привьюченного к седлу бурдюка, и лицо его тут же покрылось испариной. Он взял мочаловую веревку и вернулся к кургану. Уха заметил связку грубой веревки и негодующе запротестовал:

— Не делай этого с джутом. Я не хочу, чтоб ты меня мочалкой касался.

— Какая овце разница, чем с нее, убитой, шкуру сдирать будут?

— Я не хочу, чтоб ты меня этой отвратной веревкой обматывал, я тебе не баран! Я — тварь, в этот мир сошедшая в самом приличном образе, в прекрасном аяте, и упокоиться желаю по обету господу нашему, и вернуть сосуд прекрасный тому, у кого занял его, в нетронутом виде. Я не хочу никаких ссадин и царапин. Не хочу трещин на сосуде.

Он сглотнул слюну, перевел дух. Встал на ноги. Качнулся так, будто вот-вот свалится на спину. Добавил:

— Если б захотел я попортить сосуд, мне бы для того никто не потребовался в помощники. Было бы мне наплевать на царапины и раны, я бы все своими собственными руками совершил, мечом своим. Только вот сосуд этот на шее — мне наследство. Я обязан вернуть свой дар таким, как его получил. Бережное к дару отношение свойственно благородным.

— Ты говоришь как дервиш!

— Прочь от меня эту змею подколодную!

— Ты ребенок, видать, — проговорил Ахамад в отчаянии — Ты хочешь чего, чтоб я эту работу мерзкую голыми руками совершил?

Уха размотал чалму на голове. Сорвал ее одним рывком отчаянным, комок ткани свалился на песок, обнажив голову — непокрытая, она казалась беззащитной. Ахамад впервые в жизни видел голову и лицо этого человека. Голова была округлой, вытянутой, покрыта волосами, тронутыми сединой, поблескивавшей слегка в лунном свете. Лицо было вытянуто конусом. Ахамад лицезрел самое отвратительное в творении. Самое отвратительное в сосуде. Он видел длинные уши, словно уши молодого осла казались они ему, с обеих сторон примыкали к волосатому скальпу, преломлялись и спадали вниз. Оба уха выглядели на своих местах и по форме удивительно, раз они казались ему ослиными ушами, и бедуин тут же вспомнил о том первом, кто изобрел в Сахаре лисам и намотал чалму на голову всаднику.

Он таращил глаза на это скомканное покрывало, валявшееся на земле, словно змеиный клубок.

— Ты все совершишь с помощью моего хиджаба, — сказал Уха. — Сделаешь это самым достойным средством, какое может быть у знатного мужа. Той чалмой, что сокрывала уста ему в день порока и грехопадения. Лисам — священен. Первый из саванов, сокрывающий первую мерзость. Он был мне саваном, саваном и останется. Сотвори мне последний наряд из савана и собрата!

В глазах его горели искорки безумия. Это был безумный блеск. Ахамад подошел к савану, склонился над змеиным клубком. Точно, это была змея! Ткань такая нежная, как змеиная кожа! Цвет альбиноса. Сильно пахнет потом. Кое-где есть крапинки крови.

Он разодрал лисам руками, разорвал его на три части. Осмотрел их все, обернул вокруг… Призвал Сахару в свидетели. Поднял голову к исчезающей луне. Попросил и ее свидетельствовать. Придвинулся к другу, начал связывать ему руки за спиной рваной полоской лисама.

Застенчивая луна была первой, кто отказался дело засвидетельствовать, лицо ее побледнело, она решила Сахару покинуть и удалилась…

6

Уху, наконец, проняло.

Им полностью овладела лихорадочная дрожь — содрогаясь, он качался всем телом. Ахамаду удалось также связать ему и ноги. Он стоял на голове. Злобный вой приближался.

— Что может быть прекраснее Сахары, — произнес Ахамад, оглядывая дремлющую вокруг пустыню. — Неужели стоит нам расставаться с ней во имя какой-то женщины?!

Уха не ответил. Продолжал в том же духе. Вылезшие из орбит глаза вперялись в пустоту. Его вытянутые уши шевелились и дрожали Ахамад и сам стал дрожать. Выпала минута полной тишины. Она была такой звонкой — песок играл свою симфонию, пустыня постукивала в свои ночные барабаны. Он присел напротив больного и его пустых глаз с крутящимися белками и той же пустотой. Сорвал покрывало с шеи, сунул ее в петлю из кожи. Это была петля савана. Всю его грудь охватило пожаром — в душе проснулся демон жажды и безумия.

Он грубо толкнул товарища, тот упал затылком наземь. Затем он яростно стянул оба конца петли, ткань савана плотно сошлась вокруг шеи припадочного. Бой барабанов стал четче. Музыка песка нарастала. Волчий вой усилился. Почернел лик луны. Оба они продолжали дрожать в этой горячечной схватке. Избавитель раскрыл глаза на миг, чтобы увидеть густую пену, покрывавшую губы одержимого. Он нервно сомкнул веки и начал вновь затягивать петлю на шее.

Предсмертный хрип усиливался, мешаясь с шумом песчаных тварей и завыванием стаи. Однако сосуд не пришел в состояние покоя. Тот, что явился с дыханием, избрав щель поверх губ своей усыпальницей, так и не пробудился. Если б он-таки пробудился и проник через нос, все бы кончилось. Дикий приятель с манерами странными. Он пробуждается и продвигается сквозь отверстие по самой ничтожной причине, сопротивляется, хрипит в самой глубокой летаргии, в самой жестокой агрессии, которую проявляет бренный сосуд против него. Вот оно, рушится жилище, и — никакого ответа. Что за странные манеры у зверя! Что за странное поведение у приятеля. О, смерть — ты самая таинственная из тайн!

Он начал задыхаться, вся грудь горела от жажды. Глотка и губы пересохли. Он размежил веки. Прямо в лицо ему торчал язык длиной со змею. Рожа, покрытая густою пеной. Струйка крови сочилась из носа. Краешек языка коснулся подбородка. Живот охватили конвульсии. Накатывала слабость. Мышцы пустели и провисали. Хватка на петле ослабла. Одна рука, за ней другая перестали повиноваться. Его выворачивало наизнанку, он принялся вопить мерзким голосом. Пополз на карачках к своему седлу. Сил не было. Уткнулся лицом в грязный песок…

Поднял голову, начал опять ползти. В низине покатился вниз с кургана. Оказался на дне, однако до притороченного к вершине луки седла бурдюка дотянуться не мог. Бой барабанов участился. Шипение тварей росло. Сахара шумела, как ей и следовало. Голова закружилась… Когда он вышел из небытия, смог продолжить свой путь к седлу и испил глоток воды, ему представился мерзкий язык, длинный, человечий, обтекаемый — он был змеей, все тянулся и растягивался, пока не обвил ему шею. Такой липкий, скользкий, отвратительный..

Он вспрыгнул в седло и поднял на ноги махрийца. Пустился на простор, полностью окутанный мраком после захода луны.

7

Он слышал, как волки терзали верблюда. Они боролись в схватке за мясо. Настоящие это волки, или пришельцы из Небытия? Он открыл один глаз. Темно. Над его головой устроился призрак, завернутый в покрывало тумана и мрака. Сахарский это джинн или Азраил с того света? Ангел со страшного суда заговорил:

— Горе несчастному, что предпочел сосуд пташке света.

— Ты кто?

— Всякий, кто предпочел ветхий глиняный сосуд сокровищу тайного духа, солгал в клятве господа своего и развел огонь пламенный…

— Ты — Азраил? Ты — ангел смерти и страшного суда?

— Горе всякому, кто позволил дьявольской гордыне похитить свою душу. Гордыня глотает пташку и выползает из чрева мерзкой змеею.

— Ты — дервиш?

— Я явился тебе с достоверным известием и раскрыл твои незрячие очи на суть испытания. Я сказал тебе, что змея — корень зла, и не добьешься ты ничего, не обезглавив ее. Однако ты предал веру и пошел за еще большим шайтаном: гордыней!

— Ты дервиш. Ты что, ангел? А, дервиш?

— Сейчас ты заплатишь цену за гордыню. Только высокомерные гордецы приносят в жертву невинных махрийцев и пробуждают спящего зверя, потому что не желают причинить вреда сосуду. Они жертвуют птахой света и возвеличивают презренный комок глины. Ты сохранил голову змее призывом сберечь в сохранности сосуд, отравленный похотью.

— Ты не простил мне пощечины… Я знаю: дервиш ничего не прощает. Не годится божию человеку предъявлять счет твари земной при смерти за полученную в детстве пощечину.

— Я простил тебе первую пощечину, мой господь держит счет, однако не простил тебе пощечины второй. Я не простил тебе твой выбор следования путем дьявола гордыни. Если бы не гордыня, тебе не пришлось бы валяться в грязи, вымазанным кровью и пеной и экскрементами мерзкого сосуда.

— Прости меня!

— Проси у Сахары прощения. Лобызай чрево Сахары. Землю целуй, гордец!

Призрак сдвинулся. Стал ближе к распростертому на песке телу. Схватился обеими руками за вытянутые висячие уши и ткнул эту голову в землю. Он давил жестоко, пока все лицо не погрузилось в этот теплый песок до упора. Грудь сосуда издала далекий стон, он был мучителен, исходил словно из пропасти.

Спящий зверь пришел в беспокойство, сосуд задрожал, вцепился в дыхание и жизнь. Призрак ослабил хватку и отпустил длинные уши. Сосуд поднял вымазанный в грязи лик в темное небо, искрившееся гроздьями звезд. Призрак расцепил руки, затем развязал ноги. Снял петлю с шеи. Принялся тщательно разбирать и сворачивать останки почтенною лисама — бережно и торжественно. Обратился со всей суровостью к останкам сосуда:

— Это будет мой дар женщинам племени. Ценный дар. Три полоски лисама гордеца. Кусок — принцессе, кусок — племяннице Тамиме и кусок — поэтессе, чтобы побила тебя касыдой осмеяния!

— Ты не поступишь так! — взмолился сосуд. — Божий человек не допустит позора!

— Я не тот, кто позор совершил. Ты сам опозорился трижды: перед Аллахом, перед птахой света и перед собственным племенем. Ты покрыл себя позором навеки!

— Ты лжешь. Ты — шайтан. Дервиш — презренный дьявол!

— Я передам весть юным девам. Я призову их наглядеться на позорное зрелище. На ослиные уши. Могу представить себе теперь все безобразие касыды, которая пойдет по всей великой Сахаре.

Призрак ушел. Он пересек вади и направился на равнину. Сосуд поднялся — двинулся глиняный кувшин с места и последовал за ним, шатаясь и с трудом удерживая вместе окровавленные черепки…

Упал. Встал. Упал. Пополз, израненный, по песку, скатываясь с песчаных дюн. Он падал ниц и притягивал лицом грязь. Мелкий щебень злобно терзал стены сосуда. Уши свисали все ниже. Язык вылез наружу, выполз змеей изо рта. Той самой змеей, что проглотила кроткую птаху света. Птаху дервиша, прятавшуюся в клети сосуда. Он взмолился, не приходя в сознание: прости меня!

И услышал вдруг ответ Неведомого голосом дервиша:

— Требуй прощения Сахары! Укладывайся наземь и глотай прах!

Он пришел в отчаяние. Добрался до вожделенной земли. Стал на корточки, изготавливаясь совершить обряд просьбы о прощении. Однако был обескуражен тенями… Призраки, призраки джиннов! Призраки… А-а-а! Женщины племени. Принцесса. Тамима. Поэтесса. Невинные девы. Целый ратль невинниц. Вереница невинниц. Он вспомнил об утраченном лисаме. Вспомнил свой позор, и колодец позора проглотил его, прежде чем колодец земной, прежде всякого обряда прощения.

8

Когда пастухи выудили его из колодца, они обнаружили, что рот его забит тряпками, оторванными от шаровар. Прежде чем прыгнуть в пропасть, он, очевидно, пытался скрыть свою немощь, впервые в жизни познав плод греха, что лишил прародителя благости пребывания в Вау…

Глава 8. Лисам

«И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его, и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания».

Книга «Бытие», глава III

1

После того, как он вкусил от греховного плода, его плоть была охвачена желанием.

Он утратил покой, им овладела тревога. Бродил в лесах, залазил на пальмы, висел на лозах. Опускался в расщелины к родникам, пил из молочной реки сливки, гасившие пожар, не утихавший в его груди, как и во всем теле — скрытый огонь только разгорался еще пуще. Он валялся в пыли, корчился, свертывался кольцом.

Огненное пламя подымалось до глотки, резало его, словно лезвием ножа, доходило до самого нёба. Оно превратилось в настоящий нож, да еще жаркий, ранило весь рот, разделив полость на две горизонтальные части. Губы трескались, они раньше образовывали тонкие, изящные очертания, теперь разделились на две неровные створки. Он ощупывал их пальцами, и мучение только усиливалось. Он все продолжал валяться на берегу этой мутной молочной реки. Огненный нож спрятался внутрь и подавал время от времени свой несносный голос стенаний. Во чреве этот тайный нож сменил кожу — обратился в ядовитую огненную змею. Она выделяла свой яд, питая им плоть, и та пылала желанием. Он содрогался, встряхивал себя и неожиданно всхлипывал и рыдал. Змея продвигалась, спустилась на самое дно. Но ползти продолжала, пока, наконец, не дошла до конца и не угнездилась между ногами. Он все продолжал вздыхать и корчиться, когда к нему явилась его женщина и с нежностью стала отирать ладонью пот, выступавший на лбу, снимая страдание.

Она сказала ему многозначительно:

— Такие родовые схватки наступают для мужчины только раз, потом — навеки переходят к женщине.

Он жаловался и умолял о помощи:

— У меня внутри враг. Промеж ног — змея. Я потерял покой. Кусочек безмятежно улетел… Губы треснули от яда этого кусочка плода. Что, этот сад — весь отравлен, что ли?

Женщина успокаивала его как дитя. Уложила его голову себе на открытое лоно и подбодряла его с кокетством женщины:

— В кусочке — тайна поярче всех прочих. Яд истины слаще всякой пищи. Истина — скрытое сокровище в этом кусочке. А огонь — плата за истину. Цена запретного греха.

— А что, запретное лишает покоя? Неужели этот грех до такой степени горек?

— Что может быть слаще запретного?

— Но я мучаюсь… Губы полопались, и змея между ляжек выросла!

— Это все — плата. Потому что ты вкусил греха. Цена истины — пламя!

— Возмездие размером с победу? Неужели эта истина заслуживает такого несчастья?

— Подожди. Не говори про несчастье, оно еще не начиналось.

— Я несчастный! Мое тело отравлено похотью.

— Похоть — то, что ты взял взамен мучения. Похоть — цена несчастью.

— Это отвратительно.

— Подожди. Я уж тебе покажу, что не до такой степени все отвратительно.

Она взяла его голову себе под локоть и склонилась над ним. Облобызала его безобразный рот, потрескавшийся на части, ее жгуче черные волосы свесились и покрыли ему лицо и грудь. Они щекотали правую половину его груди, возбуждая все тело трепетной дрожью. Она распласталась рядом с ним и приникла всей своей плотью к его телу. Он напрягся, все его члены охватила лихорадка. Змея шевельнулась и вытянулась меж ног. Она извивалась и ползла, пока не проникла меж ее белых бедер…

2

В лихорадочных объятиях губы воспалились, вспухли, надулись, взбунтовались. Дрожью пробило все тело, а следом за сцеплением пришел голод. Пустота, с которой он впал в отчаяние. Женщина подбадривала его нежным касанием кончиков пальцев. В это мгновенье вдруг в роще раздался хохот, произведший на обоих и на землю под ними эффект землетрясения. Они вздрогнули и расцепились. Самка вскочила и спряталась за деревом смоковницы. Она нарвала веток с листьями и кокетливо опоясала ими свои чресла. А он потянулся к пальме и сорвал кору с мочалкой. Выкроил из нее себе лисам на обезображенный рот, опустился на землю. Из-за растений показался придворный султана, делая знаки глазами, усмехаясь и издавая ехидный смешок. Он встал на корточки над молочной речкой и щедро смочил губы. Обернулся к Мундаму и погрозил ему пальцем:

— Если греховный плод вошел через рот, нипочем из чрева не выйдет.

Мундам жалобно застонал:

— Я отравил плоть свою пламенем.

— Это пламя страсти!

— А когда погасло, в душе пустота появилась!

— За греховной страстью идет одна пустота!

— Я покоя хочу. Я хочу успокоиться. Я желаю ничего не желать.

— Ишь ты как! С этого дня ты уже не отведаешь никакой пищи успокоения. Отныне ты будешь только желать всего, не получая уже ни крохи!

Мундам удвоил свои стенания. Он корчился на земле. Взмолился:

— Я хочу забыть. Я жизнь свою тебе отдать готов, если ты мне голову забвением запечатаешь…

— Ишь ты как далеко! С этого дня ты от знания мучиться будешь и никогда не познаешь забвения. Вся тайна — во знании!

— Помилуй меня. Позволь мне войти к моему повелителю султану.

— Ишь ты! Да султан повелел с этого самого дня не открывать тебе врата!

— Как же! Мне необходимо мое дело до него довести. Кому же мне пожаловаться о бедственном моем состоянии, как не единственному моему повелителю?

— Только через придворных! Через посредников.

— Милосердие! Сердце его большое, он надо мной смилостивится!

— Ты еще гнева султанов не ведал, сырой ты еще. Никого суровее султана не бывает, если разгневается!

— Будь милостив, привратник султана. Я до сего дня ничего кроме милости не знал.

— Прошли милостивые времена, едва ты только кусочек греха отведал. Врата — вот тебе еще одна подать за неповиновение.

Мундам бил себя по лицу, покрытому пальмовой завесой. Проклинал свою женщину и бормотал ей в лицо:

— Это все ты виновата!

Самка вспрыгнула словно львица и ткнула укоризненно пальцем в привратника:

— Вот кто виноват!

Привратник закашлялся, откинулся назад. Погрозил ей также пальцем и заговорил со злорадством:

— Что же плохого я сделал, если довел до тебя, что султан воспретил нам к нему приближаться в саду газелей? Что такого вредного я содеял, коли предостерег вас обоих от ошибки и раскрыл тебе глаза, ты, змея, на одну из тайн султаната?

Мундам опять застонал и закорчился рядом с ослепительно белой рекой:

— Горе мне! Горе мне! Зачем ты ей сообщил, если знаешь, что она — змея? Почему ты не сказал мне о запрете? Ты не знаешь разве, что змея во чреве самки не успокоится, пока не удовлетворит своего любопытства, совершив преступление над таинством, грех совершив?

Привратник выпалил ему в лицо:

— Не отмоешься! Нечего было в сад вторгаться!

Мундам заплакал и повалился в грязь:

— Плод таким спелым казался. Я собственными ушами слышал касыду о прелести газелей. На чудных струнах она игралась, и пение было такое — не слышал прекраснее и слаще! Ты знаешь, я слаб, поддаюсь на поэзию, тонкую игру и песни.

Привратник решил положить конец разговорам:

— Хватит проклятьями и обвинениями кидаться! Благодать не вернет интригану жизни, а греховный плод с раскаянием из плоти не выйдет. И не пытайся, Мундам, позор свой скрывать за занавесами да амулетами. Лисам твоего греха не покроет.

Он сморщил лоб, нахмурил брови. Поднял руку и потрогал на голове взъерошенные волосы, торчавшие как петушиный гребень, и объявил:

— Бери свою женщину и давай уходи, Мундам!

Женщина зарыдала, а сраженный мужчина запротестовал:

— Как это?

— С посланника ничего кроме известия не возьмешь! — ответил равнодушно привратник.

— Это что, последнее решение султана?

— К сожалению, ничего не может быть окончательнее, ни пересмотра, ни ответа не будет.

— Но ведь я же — новичок, я не знаю никакого пристанища, кроме Вау?!

— Склонись к земле. Заработай в поте лица на пропитание. Пошел в пустыню!

— В пустыню?

— А что тут еще, кроме Сахары? Она без конца и края. Никто не знает, где начинается и где кончается.

— Неужто расплата такой жестокой будет?

— Возмездие султанов всегда сурово. Ты султанов не знаешь.

— Но он же милостив… Позволь мне предстать перед очами, и ты сам увидишь…

— Не видать тебе его очей с этого дня!

— Умоляю!

— Уста твои грехом покрыты. Лисам твой греха не очистит.

— Поведай ему о моей мольбе, может, он переменит обо мне свое мнение.

— Бесполезно. Перо поднято, свитки свернуты!

Через час Мундам обнаружил себя за великой стеной! Намотал лисам на лицо, а спутница его все прикрывалась фартуком из смоковницы. Перед ними простиралась на все стороны пустыня в мареве миража.

Странствие по бесплодной земле обрело свой ход, и лисам — обязательное прикрытие — стал с той поры знамением, которым жители Сахары прикрывают немощь своих уст.

Глава 9. Амгар

«Я не знаю для человека счастья большего, чем укрыться от самого себя».

Фарид эд-Дин аль-Аттар ан-Ниабури «Птичья логика»

1

Своенравный полумесяц пробрался и установил разделительную линию на перешейке небес и Сахары. Гость обнажил себя от покрывала звезд и удалился, оставив после него ковер из туч… Он обнаружил, что почиет на уступе башни, привязанный между двумя возлюбленными природной панорамы, однако одно бледное облачко вернулось вспять на нижний уровень глотки и продолжало скрывать от его взгляда земную равнину. Он поменял позу на этой башне.

Туман рассеивался, обнажая провалы пропасти. Каждый зев был мрачен, величественен, источал из себя пар, словно столб дыма. Рядом было отверстие промеж четырехугольника вертикальных плоскостей весьма внушительного вида. Он двинулся вправо и обследовал твердую стену. Ему пришлось довольно долго продвигаться по вздымающемуся лезвию. Стена порою простиралась дорожкой, а порою становилась неровной с узким и острым краем. Поверхность очерчена четко и блестела. Однако воля времени оказалась сильнее и обглодала кое-где края, оторвала куски от высокомерной твердыни.

Стена привела к расщелине, отделявшей восточный резец от его северного собрата. Промежуток меж ними был глубок — перепрыгнуть его было невозможно, так чтобы быстро добраться до противоположной стороны. Его удивило, что все эти ущелья оказались скрытыми, их невозможно было заметить и предугадать с земли, что заставляю его предполагать еще большую высоту всей этой дышащей горы. Он вернулся по собственному следу назад и стал обследовать левый край. Там плита резца тоже раскалывалась, обнажая ущелье. Он знал, что все эти зубы — отвесные изолированные стены, которые небо воздвигло над уступами мистической неприступной крепости. Он покружил по краям обращенного ввысь зева в твердой уверенности, что найдет пропасть во тьму. Однако покрывала тумана продолжали слоняться над темной пастью, время от времени приоткрывая черные отверстия в величественной архитектуре. Он обследовал всю поверхность, не обнаружив на ней ни следа жизни. Никаких резных надписей. Никаких символов. Ни следа помета ястреба, ничего, напоминающего о мире зверей.

Из мрачных уст исходило бормотание. Таков, что ли, язык ветров в ущельях? Он замер, прислушался. Тишина продолжала вещать на языке смерти. Тишь Сахары — язык упокоения. Он наклонился над пропастью, всматриваясь, как облачка плавают в темном провале, будто коварный мираж. Они рвутся и множатся, потом сходятся вместе, слипаются и вырастают вновь в размере. Немощная пропасть толчками выпускала из себя пар. Бледные лохмотья поднимались в пространство и превращались в лисам, слонявшийся вокруг головы, лениво прикрывая отверстие. Солнце палило. Южный уже обжигал ему лицо. Он все кружил по краю пропасти. Обнаружил, наконец, что спуск во чрево этого здания, ведущий прямо вниз, на дно, на самом деле не такой уж отвесный, как могло показаться с равнины, что делало спуск на дно легче возвращения вспять, за пределами башенной конструкции.

Он поискал удобное место для спуска.

Оглядел восточную створку, обнаружил, что вершина ее рвется ввысь и довольно широка, фундаментальнее всех своих соседей. Единственным скромным местечком в конструкции было то, где надо было сначала подняться, а потом спускаться. То самое место, которым следовал окрашенный охрой старик амгар, когда спас его от падения.

Он попытался спуститься здесь.

Цеплялся за твердые глянцевые уступы, иногда зависал на них и, казалось, срывался вниз. То ли ветер, то ли время отполировали этот камень, освободили его ото всякой шероховатости и прожилок, сделав продвижение по нему поистине невозможным занятием. Ему представлялось, что эта каменная плоть не была такой блестящей, когда он поднимался наверх. А может, это лихорадка и усталость сменили ему ощущение всей этой плотной твердыни? Может, крашенный охрой безумный амгар взял на себя ответственность, и он не почувствовал нежности покрова верхней части этого монумента? Может быть, джинны не спали ночь и отполировали тут все, чтобы уставить его заплатить всю плату за осквернение святыни?

Он оторвал полоску от лисама. Разделил ее на четыре отрезка. Обвязал себе руки и ноги кусками ткани и обхватил камень. Осторожно спустился с занимаемой позиции, стараясь двигаться вниз по возможности горизонтально, прилагая все ухищрения к тому, чтобы месть монумента не была суровой, чтобы умерить его гнев и возможный удар. Он двигался медленно. Всеми мышцами тела приникая к этой изваянной стене. Все чувства его обострились, кровь была наготове, он превратился в колючки и когти, стал похож на ящерицу. Он представил себе прадеда, передавшего ему по наследству эту способность цепляться за стены и прилипать к вероломным каменным отвесам. Он сползал вниз по касательной. Пот лил рекой. Тряпка, намотанная на правую руку, разорвалась. Вскоре то же самое случилось и с ее подобием на левой руке. Это его встревожило. Что могло разорвать эту ткань, если покрытие стены в принципе было гладким, отполированным в высшей степени? Чья тайная длань могла разорвать эту ткань, как не длань джиннов? Он ощутил жар открытой части правой руки — ладонью. Затем этот жар переместился в ладонь левой руки. А потом загорелось все тело. Этот подозрительный накал, облекший его зноем, расплавивший лихорадку в теле. Огонь разгорался в камне, словно в очаге, проникал через кожу ему во плоть. Полдень еще не наступил, чтобы монумент получил от палача пустыни полную долю адского пламени. Он еще не испытывал такого жара, какой может источать камень, дышащий будто чистая лава. Что, добрались-таки до него пальцы с потустороннего мира? Змеи сменились лавой? Они что — решили сжечь его на корню этим каменным жаром, после того как он увернулся от наркоза змей? Что таят эти джинны? Что еще готовит нечистая сила?

Нога соскользнула, за ней следом — другая… Он прокатился по скользкой каменной плоти довольно жестоко. Стена жалила тело, пустила ему кровь. Исчертила всего его ранами. Один ушиб был серьезным, у него перехватило дыхание. Он обливался потом, а тут еще отовсюду полила кровь… Звериная дикость стены изумляла, изумляла своей черствостью. Уж если она вся была так гладка и отполирована, почему же все-таки эта шкура так рвала его тело? Коли была полированной и гладкой, откуда взялись эти зубы, что рвали его плоть, напиваясь каплями крови? Почему весь этот голый камень обращался с ним так ненавистно? Или это опять причуда джиннов? Да. Камень этот — помешанный. Камень заколдован темными силами. Надо бы умилостивить жильцов с того света, если хочешь разжалобить и смягчить сердце камня. Если ты хочешь спуститься и спастись.

Он поднял голову. К великому удивлению обнаружил, что остался на том же месте. Разница была в несколько шагов. Все усилия оказались бесплодной борьбой. Вся сочившаяся отовсюду кровь, весь пролитый пот, вся содранная кожа. Все кануло в пустоту, оказалось, он крутится по окружности вокруг постамента. Он, оказывается, был на уступе левой расселины этого резца, где начиналась щель, отделявшая его от своего южного подобия. Что это — опять происки джиннов или трюк, которым завершился весь его спуск по касательной? Или, может, причиной всему этому — байки мудрых старух, которые говорят, что подъем на вершины не так труден, как спуск с них?

Его тело пылало огнем. Он взглянул вниз — гору скрывала пучина тумана, сжимавшая шею ее, словно древний потоп. Тучи тумана, горячие как языки пламени. Эти тучи сами разжигают огонь внутри стены!..

Он осторожно отполз на прежнее плоское место.

2

Пот лил. Запас исчерпан. Фляжка потерялась в борьбе за подъем. А если бы и не потерялась, была бы пустой, никакой капельки не осталось бы на донышке. Все его тело продолжало пылать огнем, который источал камень. Что случилось с тонким и нежным любимцем, которого в начале пути так и переполняло учтивостью и лаской? В чем секрет такого переворота в поведении камня? Он вспомнил. Память застолбила секрет. Секрет черствости и упрямства. Его отвергла горячая плоть в первый раз, едва только он воскресил Тенери в своем сердце. Он не оправдал объятий и в душе вернулся к обладанию принцессой. Овладел земной самкой, а она завладела им и исторгла его из себя. Она запала ему в душу, ему стало чуждо и неуютно, он потерял душу и отрекся от любви, от объятий, предал камень, и камень наказал его черствостью и отрекся в ответ от него — этакой переменой в знак отмщения. Он отрекся от него навсегда. Если бы не Амгар, если бы не святой предок, покоились бы сейчас его останки на склоне. Камни небес не терпят двоедушия и ревнуют к почившим в земле. Гордый камень не простил ему этой ошибки до сих пор. Что еще этот струящийся по его телу огонь, как не продолжение того же отпора, проявление черствости и отречения. Неужели грех его так велик и заслуживает такой расплаты? Неужели любовь к женщине — до такой степени порочное дело? Неужто ненавидят его гордые горы всех тварей подножия до такой степени? Что, ему предначертано претерпеть отрешение? Ему теперь запрещено приближаться к ревнивой, разгневанной плоти? Или, все-таки, происходящее суть происки джиннов?

Несмотря на полное истощение, огниво памяти высекло в его голове еще раз: «Кто опустился вниз — подымется, кто поднялся наверх — опустится». Это как же: «Кто опустился вниз — не подымался, а кто поднялся наверх — не опустился». Это, что ли, было в завете предков, так он толковал этот завет, прямо наоборот, как следовало бы поступать со всеми их символами и всем наследием. Теперь он понял, распростертый без сил на макушке надменной горы, что поступил правильно, когда перевернул вверх ногами весь их завет. Предкам ведомы все тайны, однако они окутывают их туманом и уловками. Так подвергла его эта каменная плоть гонению по причине одной ревности, или тут еще какой секрет? Завещал хитроумный имам свой намек, уведомляющий о невозможности спуска, как сообщил ему по секрету Ахамад в знак предостережения? Однако предостережение из уст дервиша было намного яснее. Прощание дервиша — сильнее всех намеков. В расставании с дервишем — извещение о смерти. Как это он не увидел в его прощании такого извещения? Он сказал ему, что в прибытии — видение, а в видении, видение темной дороги, — знак о невозвращении. Он заключил пари о достижении цели, спорил о подъеме, а они-то заключали пари о спуске. О возвращении на землю. И оба, таким образом, пари проиграли. Выиграл не он. И Уха не выиграл. Вроде, не проиграли пари, но проиграли-то оба, а он еще хуже всего — проиграл и принцессу. Провидение вмешалось и нанесло им ущерб всем. Он проиграл. Уха проиграл. И Тенери… она ведь тоже проиграла. Она потеряла их обоих. Теперь он начал понимать, в чем тут секрет. Секрет, нити которого плетет провидение, будет почище всего, над чем бьется разум, потому что становится иным по сути, перестает быть человеческим секретом.

Несчастный Удад и не подозревал, что вышел биться против такого соперника, которому никогда не было поражений ни в одной схватке.

3

Южный тяжело вздохнул. Вершина под солнцем пылала от зноя и испарений. Испарилась последняя капля пота — пришлось занимать у ящерицы. Тучка вернулась, покрыла вертикальные скрижали и обернулась вокруг высшей точки. Он еще раз услышал, как они переговариваются между собой вполне отчетливо. Бормотание было совсем близко, звучало ясно, он мог различать отдельные их слова и звуки целые выражения, если бы только прислушивался как следует и внимал в свое время… Шум-гам постепенно удалялся, пока не стих и не пропал вовсе. Эти собеседники, оказывается, бродячая команда, сопровождающие очередного идущего каравана. В Тедрарте он с этими путниками и их караванами часто встречался. Но они ведь монополизировали себе все дороги, пересекающие Сахару через Тедрарт. Пастухи говорят, они двигаются этими путями, потому что те труднопроходимы и заказаны для продвижения обычных жителей Сахары. Он никогда не забудет, как познакомился с ними впервые. Он сопровождал одного старого пастуха, не ведавшего иной родины, кроме пещер Тедрарта. Родился в мифических скалах, воспитывался от вади к вади, где все камни обозначены линиями предков. Привязался к своей родине, как дети привязываются к полам своих матерей, так что поговаривали, что отказывается он перемещаться со всем своим скотом в Массак-Меллет или в Массак-Сатафат, когда неистовствует солнце или сель, цепляется за бесплодную полоску пустыни в знак искренней преданности земле своих предков. Он присоединился к стаду этого пастыря и сопровождал его первые годы, чтобы научиться лазать по горам и быть накоротке с пустыней. В тот день он послал его в вади, чтобы к вечеру до наступления темноты вернуться со стадом верблюдов с пастбища. Ломаный диск поклонился в пояс, вечерняя заря заиграла гаснущим угольком. Он спустился в долину и обнаружил, что там все бурлит от людей и верблюдов. Кто-то бродит вокруг огня, готовит еду, а другая команда занимается грузом, стаскивает тюки с верблюдов. А кто развлекается, чем может, ведет беседы под кронами акаций, да молодежь еще схватилась друг с другом и борется на пустыре.

На пути ему попался почтенный шейх с открытой для взоров верхней губой, над которой висели ослепительно белые усы, причем весьма торжественно. Он поздоровался с ним обеими руками, приветствовал долго. Тот пригласил его к совету премудрых под одной из акаций. Они заняли его беседой, жаловались на засушье, делились сведениями о дожде. Тут явились с блюдом — его пригласили отведать. Такой вкусной еды он не ел ни разу в жизни. Посиделка продолжалась, все рассказывали свои занимательные истории, приправляя их стихами, слаще которых он еще не слышал. Явилась бледная луна, разрезанная пополам, над ней повис бледный ореол света. Он не знал, как его сморило. Проснулся уже в предрассветную пору. Увидел над своей головой старого пастуха — тот сидел, скрестив ноги, готовил чай. Он спросил его про караван, и старик загадочно улыбнулся в ответ. Он был занят некоторое время смешиванием и заваркой чая, а потом сообщил, также на загадочном своем языке, что караван ушел. Он обсмотрелся вокруг и не обнаружил ни следа от вчерашнего пиршества. Пастух поглядывал на него украдкой, с его уст не сходила загадочная улыбка, а потом вдруг он заявил решительно: «Не надо придавать им большого значения. Если встретили тебя и поприветствовали, ты ответь им приветом как можно лучше. А если накормили тебя едой — ешь себе на здоровье, потому что нет им равных в приготовлении пищи. А если полюбила тебя красавица из числа их женщин, так люби ее и ты, и знай, что они почище всех на земле будут в этой самой любви. Они — твари, вроде нас, и на доброе отвечают добром, а на любовь и привязанность — только любовью. Правда, положение их получше нашего будет, потому что они на доброе дело никогда злом не отвечают». Он разлепил веки и почесал голову. Подошел тогда к старику и спросил удивленно: «Только все-таки о ком это ты говоришь? Почему ты со мной на таком наречии разговариваешь? Я вчера ни с какими бесами не встречался, я ночь провел среди благороднейших людей. Купцов, следующих из Томбукту. Они с товарами направлялись в Гадамес. Они меня обедом угостили…» старик рассмеялся, прервал его: «Знаю. Они такой пищей тебя накормили, какой ты вовеки не пробовал. Я тебе говорил: еда у них вкусная, потому что женщины, с которыми в любви никто из женского рода на земле состязаться не может, приготовляли эту самую пищу. В кончиках любящих женских пальчиков — все волшебство. А женщины у них вечно влюбленные». Тут он опять принялся чесать голову, потом сказал: «Я не могу поверить, что это люди потустороннего мира. Однако… Ты говоришь, что еда — дело рук бесовок. Но ведь я женщин никаких среди них не видел!» Старик вновь рассмеялся. Сказал: «А что, так уж важно, чтоб ты их видел? Они открываются только самым избранным из рода людского. Они позволяют выходить наружу с того света и обретать облик только перед тем, кто из жителей земли действительно восхитил их. А если те женщины себя не открывают въяве, так это не значит, что их там не было».

Он помолчал некоторое время, потом продолжал с убеждением в голосе: «Их жены никогда их не покидают. И я нахожу им в этом оправдание. Никакому мужу не след расставаться с женами, подобными им». Ему захотелось пошутить в ответ, он спросил с издевкой: «Что, так уж они бесподобны, право, до такой степени? Ты когда-нибудь спал с бесовкой?! Старик поднял на него исполненный печали взгляд. Затем замотал лицо в лисам и спрятал глаза. Очевидно, созерцал скрытые вершины, молчал. С тех пор он избегал разговоров о джиннах и бесовках. Он вообще стал избегать разговоров о любви. Однако коварные пастухи рассказали ему историю о сентиментальном прошлом. Сообщили, что в пору молодости своей впал он в сильную страсть с одной красивой бесовкой. Другие рассказывали, что он взял ее замуж, и она понесла от него, родила полукровку-марида, а потом забрала его с собой в скрытый мир, когда они расстались. И никто причины их расставанья не знает, однако все пастухи знают, что старик тот оставался холост все время, чувствовал антипатию ко всяким земным женщинам и жил одиноко и уединенно.

После той теплой встречи с представителями потустороннего мира и жаркого общения с ними он часто еще встречал их в разную пору при самых неожиданных обстоятельствах. Однако такой вкусной пищи, какую отведал он в ту первую ночь, больше не попробовал.

4

Он предпринял три попытки.

С каждой из них убеждался, что подъем его вверх был чудом, а спуск в таком же чуде нуждался. Он постарался определить место, где было совершено невозможное. На плоском челе вертикали, когда он нарушил обет и вернулся в душе своей на равнину, случилась эта размолвка, он упал. Однако мудрый предок вмешался и не только вернул его на эту плоскость, но покрыл с ним узкий перешеек и поднял его на уступ, к вершине вознес, к небу. Невозможное совершилось в результате вмешательства древнего зверя. А ныне он не осмелится биться об заклад — больше такого участия не видать. Завет гласит, что предок может позаботиться о судьбе потомка лишь однажды. Ему теперь следует полагаться только на собственные руки, вести все дело одному. Теперь ему спорить с судьбой в одиночку, голому, босому, вдали ото всех. Он решил спеть. Пение побеждает жажду и зной и… судьбу. Ведь пение — амулет для влюбленных. Оружие возлюбленных. Он встал, наблюдая за убегающим солнцем. Обхватил грудь обеими руками и вдохнул горячего воздуху. Слепил глаза и заорал во весь голос горестный мавваль. Это была песня «Асахиг». К великому удивлению он услышал голос, непохожий на его собственный, да и песня была другая, другая мелодия. Мавваль выходил какой-то расстроенный, жалкий, искаженный. Горы вторили эхом так, будто старательно его мучили. Диссонанс бил в уши, пока он не убедился, что злой рок вознамерился лишить его и этого орудия, оружия влюбленных, самого последнего средства на свете. Вслед за эхом он услышал сдавленный злорадный смешок, затем услышал, как он перешел в явный хохот, превратился в дышащее ненавистью покашливание… Джинны над ним смеются?! Судьба издевается над ним? Где ты, птица райская? Что, и птица райская и песня с ней вместе покинули его грудь? Он вспомнил предостережение Ахамада. Птица вместе с принцессой в одну душу не влезут. Тайная птица, что так возрадовала сердце эмиры, освободилась на волю и улетела, едва в душу закралась Тенери, поселившись там всерьез и надолго. Птица сердце ни с кем не разделит. Едва лишь заполонит женщина душу мужчины, как она тут же выскользнет из нее наружу и улетит. Во владениях женщины нет места трелям райских соловьев. Выбор сделан давно и надолго: если муж сердце свое сдаст возлюбленной, то желанную птицу, птицу свободы, утратит. Однако, похоже, он вообще теряет всяких птиц и пташек, не обретая взамен никого и ничего… А что, обретет ли что-нибудь тот, кто душу свою утратил?

Его противник хочет во что бы то ни стало получить все. Даже душу у него отнять. Только, за что же свалилась на него такая расплата? Когда он совершил ошибку, чтобы платить такую цену? Когда он впутал себя в эту игру, что вдруг оказался соперником в споре? Сейчас он в состоянии восстановить, где подскользнулся. и может определить, когда и как все произошло. Он жил, передвигаясь по вершинам гор. Спускался с горы вниз, чтобы всерьез заняться другой горою. Он спит себе в пещерах. Открывает следы предков, читает заветы их на стенах твердынь. Мудрость их впитывает, пытается различить символы, их тайный смысл. Он кормился грудью, впитал молоко самки горного барана, навек породнился с семьей этой породы. Он дружелюбно обходился с обитавшими там птицами и научился у них пению, перенял мелодии и тона. А когда его мать прибегла к колдовству, чтобы вернуть его к жизни на равнине, не нашла никого лучше женщины — сделать из мочала веревку и привязать потуже… Женила его на Тафават, чтобы оплела его шею петлей. Тафават справлялась со своей задачей и принесла ему куклу, утешавшую его в одиночестве и заставлявшую забыть о любви к горам. Он обнаружил, что петля становится туже, черствее и ненавистнее с каждым днем. Она вытянулась и загрубела, растянулась на семьдесят локтей. Превратилась в цепь, жесткую цепь, по которой вещают мудрые толкователи наступление судного дня. Он задыхался, тоска по райскому саду в Тедрарте измучила его. Он освободился от удавки, отверг куколку и… сбежал! Вернулся в свой райский садик, вновь почувствовал себя птичкой, ощутил себя травкой, пробивающейся на склоне, дуновением росного ветра, светлым маревом первозданно чистой зари, каплей дождя, летящей на влажную землю, горным бараном, перемахивающим через расщелины и покоряющим вершины Невозможного. Он обрел способность рисковать — он обрел душу и, сбежав, не утратил ничего, кроме петли рабства и цепи греха. Он покоился на нежной земле, и росный северный ветерок приятно овевал тело. Горные вершины поведали ему историю предков, перед лицом у него вспыхивали и плясали звездные грозди. Стаи горных баранов окружали его, в их затуманенных взорах он видел радость и веселье. Чистые лучи пронизали его и обрели уют в его сердце.

А соловей — он продолжал свое пение все это время. Решил при встрече радушно приветствовать друга — раздался его чарующий голос и вместе запели они песни любви и печали.

Сахара простила ему эту первую ошибку и приняла покаяние. Однако, все изменилось после его второго промаха. Гордыня прошла как падение, это был вызов, это было отступничество. Он вновь свернул со своего пути, заложил душу и оказался во власти женщины. Он принес душу в дар любви, нарушил обет и вновь ранил свой Тедрарт. В первый раз он только оступился, наложил цепи, не утратив души. Он не бился об заклад, не закладывал сердце. Он покорился, предал душу петле, но сердце его оставалось свободным, оно было отдано одной лишь Сахаре. Однако любовная страсть превратила игру во второй раз в измену. Древний шайтан угнездился в женской плоти, чтобы испытать его, как уже испытывал его деда, — ввергнуться, отведать запретного плода и обрести изгнание и муку. Вот, его тоже одолела любовная страсть, и он отступился от собственной души ради женщины. Он поменял Сахару на Тенери, гордость покинула его, оставила его наедине с всесильным роком.

Он продал символ небесный и вступил в рабство земному идолу. Сахара не прощает любви к истуканам, страсти к земным созданиям. Теперь он знал, где лежит тайна. Он видел: секрет кроется в любви. Риск — в любви. Опасность проклятия тоже. Промашка была в любви. Возмездие было в любви. Конец всему.

5

Опять наступила темнота. Непроглядная тьма — он знал ее превосходно. Всякий, кто проходил через Сахару, знает ее прекрасно: облака жажды обволакивают. Наступает предел. Тело вянет. Сердце сжимается, усыхает, каменеет, кровь и жизнь истекают из вен. Зрение слабеет, перед обоими зрачками виснет покров тьмы. После этого начинаются видения и являются призраки…

Он свалился у пропасти. Следил за призраками. Смешались день и ночь. Занавес начал творить перемирие между светом и тьмой. Путешествие всегда начинается так, с этой сделки. Вода превращается в пар, темнота окутывает. День обращается в ночь. Появляются привидения. Тащат его сквозь ночь. Через эту тьму, во странствии во тьму. Он следует за ней по длинному коридору, пока не наступит забвение, пока все не сольется в ничто. Забвение облегчает переход чего бы ни было в ничто. Если жаждущий забудет себя, перестает знать, кто он такой, ему много легче совершить прыжок в колодец, потому что забвение, забытье — это отсутствие, ничто, оно снимает всякий страх перед пропастью, равняет жизнь с небытием. Все те, кто когда-нибудь прыгал в колодцы и спасся, сходились на том, что делали это после того, как надолго ушли из бытия, потеряли сознание и счет времени. Никто был не в силах вспомнить что-нибудь и описать свое падение на дно. Все сходились на том, что обретали чистоту и экстаз, едва утрачивая ощущение собственного тела и завершая переход по перешейку боли. Один из последователей религиозного братства аль-Кадирийя когда-то рассказывал ему в Сердалисе, что дервиши хотят добраться до такого состояния в своем экстазе, когда вытаскивают ножи и принимаются ранить себя в грудь. Он сказал еще, что в бытии нет ничего более жестокого, чем хиджаб, оболочка, или бремя телесное. В тот день собеседник, однако, не поведал ему о тайне сахарцев. Не сказал, что пастухи доходят до искомого состояния путем более кратким и легким: посредством жажды. Если бы дервиши аль-Кадирийи знали этот секрет, им бы вовсе не требовалось истязать себя этими ранениями и истеканием крови. Всего делов-то: отправиться в пустыню без воды.

Один из пастухов, из тех, что выжили и были возвращены к жизни, сообщил ему, что почувствовал, пробираясь по перешейку, некое состояние прозрачности и опьянения, которые язык не в силах описать. Он почувствовал себя горской света. Дуновением ветра, ангелом невесомым без тела. Затем загоревал, беда его переполняла. Он плакал и стонал, рвал одежды на груди и повторял: «Дал бы ты мне остаться там навеки… Пусть бы они оставили меня как есть». Он мучился, катался в пыли, как помешанный, и это его состояние продолжалось, пока усталость не сморила его и он не заснул. Когда пастух очнулся, луна выплыла на свою дорожку. В конце ночи он объявил еще об одном секрете. Сказал, что не ощущал отчаяния и не испытал такого горя, как пришлось изведать именно в тот момент, когда он раскрыл глаза и узнал (именно так сказал: «узнал»), что сам в себе родился заново, в своем же теле, в собственной памяти. Узнал, что нет бытия в вечности, кроме как через уничтожение. Нет перехода, нет полноты и совершенства без замены оболочки, таким путем, как змеи сбрасывают кожу — тот змей, что обманул прародителя и украл его вечное житие. Змеи позаимствовали этот способ и с пользой употребили его для себя… После всего сказанного они не спали всю ночь, проговорили об обмене кожи. Он взял поводок в свои руки и пересказал все многочисленные случаи, когда на его глазах змеи сбрасывали кожи и возрождали себя в ярком обличьи, в новом теле, с удвоенной молодостью и для новой жизни.

Теперь ему предстоит собраться с силами, терпеть и ждать. Ему надо было ждать наступления поры и состояния уничтожения. В уничтожении — забвение, оно сравняет равнину с горой, небо с землей, вершину и дно, свет и мрак, жизнь и смерть. Он не насладится избавлением, иначе чем через высвобождение в процессе уничтожения…

Он лежал на спине. Открыл глаза. Вперил взор перед собой. Все покрывал мрак. Вот он начал рассеиваться. Туманную завесу прорезали трещинки цвета розовой шерсти. Мелкие щепотки проплывали перед лицом неспешно и лениво. Тьма поглощала их, уменьшала в размере, рвала на мелкие кусочки. Однако все эти щепотки с упрямством возвращались и множились, сливались в более полные отрезки и плыли в пространстве над неведомым зевом пропасти. В расщелинах образовалась всклокоченная голова, не то с черными, не то с карими глазами, и с конической бородой. Она надвигалась, и он различил два величественных, загнутых назад рога. Он зажмурился, потом раскрыл глаза вновь. Страшная голова продолжала склоняться над ним, вперясь в него чисто человеческими глазами — правда, взгляд был туманный, загадочный. Удад собрал все свои силы, чтобы шевельнуть губами, и пробормотал голосом, неизвестно слышимым кем-то еще кроме него самого, он не знал, или, может, это душа его проговорила:

— Амгар? Ты пришел взять меня? Что, все дни сочтены, а, Амгар? Куда ты хочешь, чтобы мы направились?..

6

Рассказывали, что горный баран, которого народ на равнине привык именовать как «одержимого», витал вокруг палаточных стоянок, блуждая там без дела целыми днями, пока на него, наконец, не вышел дервиш. Он наткнулся на него на холме, выходившем на месторасположение дома вождя, уже в сумерках, сопровождал его в лощине, а потом народ видел, как они оба вдвоем направились на восток на широко открытое пространство — эта дорога вела к вершинам на горизонте. Другие говорили, что слышали, будто дервиш называл одержимого зверя «Удадом». Та группа, которой нравится во всем сомневаться и все отрицать, твердила в ответ: «Ну и что? Что здесь такого? Как вы хотите, чтобы дервиш обращался к своему приятелю-барану, каким другим именем, кроме Удада? Ведь Удад-то и есть: горный баран, на местном наречии». Тогда первые, кто всегда страстно желает извещать соплеменников о делах потустороннего мира и отслеживает все перипетии и превращения джиннов, задавали вопрос: «Если уж дервиш сопровождал настоящего горного барана, то почему он смеялся, шутил с ним, разговаривал с ним? Мы слышали их обоих, они вместе смеялись, разговаривали, обменивались шутками. Мы слышали, как существо, принявшее облик горного барана, говорило языком покойного Удада, его голосом, с его акцентом». Команда сомневающихся и все отрицающих не желала сдаваться и излагала новые аргументы: «Горный баран, одержимый джиннами, в состоянии говорить на тысяче языков с тысячью акцентов. Да джинны просто не будут самими собой, если им не под силу будет такая маленькая хитрость. А что до обращений его и до шуток дервиша, так ничего странного тут нет. Дервиш не был бы дервишем, если б не мог общаться с джиннами. Мы слышали, как Муса разговаривал с деревьями акации и дружески беседовал с истлевшими костями в могилах, так что, ему трудно, что ли, обратиться к жильцам того света, которые порою беседуют даже с пастухами?!.»

Однако, отсутствие дервиша затягивалось, он не возвращался в становище. Шли дни, затем — недели. Народ искал его в акациевом вади, в близлежащей пустыне, однако не было и следа. Спустя некоторое время его привезли пастухи, возвращавшиеся из пустыни Тедрарта. Они рассказали, что обнаружили его спящим в одной из тамошних пещер.

К дервишу приступили с допросом, но он тем не менее отказался комментировать свое загадочное путешествие. Одна потерявшая любимого преследовала его так, что уединилась с ним на пустыре. Она преградила ему дорогу и принялась допрашивать:

— Кончай бегать и уклоняться, ответь мне на вопрос: что тебе рассказал горный баран?

— Баран?!

— Да. Горный баран. Думаешь, я не знаю, в чем тут секрет? Ты что, забыл, что я его мать?

Дервиш попытался отвести взгляд в сторону, обратился лицом к горизонту. Смотрел, как солнечный диск купается в мареве заката, но старуха не отставала, лезла ему на глаза. Он с трудом пробормотал:

— Ну разве может несчастный баран говорить что-нибудь?

Она сделала еще один шаг ему навстречу. Пристально и как-то странно вперилась взглядом ему в глаза. Ему показалось — она дрожит. Сдавленным голосом, будто издавая предсмертный хрип, она проговорила:

— Я знаю тайну. Я — мать.

Он смутился. Помедлил с ответом. А она уже угрожала:

— Не лги!

В конце концов он был вынужден признаться:

— Кто раскрыл глаза перед зевом тьмы, заслужил наказание за видение. Кто узрел — поражен слепотой и немотой.

Он попытался покинуть ее, но она вновь встала ему поперек дороги:

— Это признание жажды моей не утолит! Я не успокоюсь, пока ты мне не сообщишь, что он тебе рассказал.

— Кто узрел, ничего никогда не скажет. Кто видел — язык потерял.

— Ты что это начинаешь со мной вещать языком дервишей?

Муса стоял в изумлении, растерянный, почти без сил. Он не находил никакого другого языка, кроме языка дервишей, что подходил бы для беседы о сокровенном, об уничтожении, о растворении души…

Глава 10. Элегии

«Люди сокровенного — люди любви;

Люди любви — люди рисковые».

М. А. Ан-Нафари

Алеф: Плач по людям сокровенного

Она плакала, когда просила дать ей, плакала и при утрате.

Только она не выдавала себя за пророка, когда униженно умоляла небо и землю, камни и созвездия во имя него, а за ответом последует горе, затмевающее всякие просьбы. Ее постигнет утрата. Потому что она не знала, что дар судьбы — судьбы залог. Подарок судьбы касается лишь судьбы. Обет, данный судьбе, судьба и заберет. Как и всякой женщине, рок внушал ей страх, что ей не достанется и зернышка, особенно после того, как истек их союзу целый год, без того, чтобы она забеременела. Она ловила чародеев, сопровождавших караваны, покупала у них амулеты магов, повязывала себе на шею талисманы странствующих факихов, обменивала их коранические заклятия на скотину, однако мольба не осуществлялась. Она следовала всем советам гадалок, накладывала бальзамы, принимала лекарства торговцев благовониями, но радостная весть не приходила. Она совсем отчаялась. Стенала. Твердила обращения к предкам и устраивалась спать на могилах.

Идбани — вот что навело ее на мысль обратиться к священному горному барану на скале Матхандоша.

Он не мучил ее за то, что она пошла против Сахары без ребенка. Ее не ранил мрачный взор ее мужа, в котором сквозило отчаяние, за то, что женщина бесплодна, однако хуже всего было то, что она перестала видеть в себе женщину. Да, она перестала ощущать себя женщиной. И нет во всей Сахаре твари несчастнее, чем женщина, не чувствующая себя женщиной. А женщина не будет женщиной, если не станет роженицей, продолжательницей рода. Но и этого недостаточно — надо чтобы она родила сына от своего законного мужа. И когда она отправилась к подвешенному на скале почтенному горному барану, она молила его о том, чтобы он подарил ей мальчика. Только особи мужского пола могут быть свидетельствами женственности в Сахаре. После советов могильников идбани она изобрела хитрость. Сказала мужу, что дала обет святому в вади Махандоша и желает исполнить обещанное. Он спустился с ней к началу вади. Поутру вышел за верблюдами, а она направилась к скале. Рыдала у подножия скалы, у ног барана, и молила о милости, о семени жизни, чтоб даровал ей детей, чтобы сжалился и подарил ей младенца.

Она торжественно обещала ему верблюдицу.

Прождала несколько недель. Ничего не изменилось. Она вернулась к скале, упала на колени перед бараном. Дала обет принести ему еще одну верблюдицу. Все продолжалось в том же духе, пока она не обнаружила, что дала обет уже на семь верблюдиц. Одной темной ночью навестил ее посланец предков, она видела его еще, когда избрала себе изголовьем старый могильник. Он сказал, что горный баран в верблюдицах не нуждается, однако подарит ей младенца, если она завещает его ему. Она вскочила в ужасе, потом рыдала до утра. Прошли целые дни стенаний. Она качалась с бурдюком, делая вид, что сбивает молоко, в то время как лились рекой слезы в безмолвии. Потом… Потом ее навестил сам великий горный баран. Она никогда не забудет его фигуры, гордого стана, устрашающего взгляда. Как не забудет и того, что он возвестил ей, сказав: «Нет бытия, кроме как в щедрости, а в дарении — таинство жизни. Утрату несет лишь тот, кто скупится дарить». Она заплакала и взмолилась: «Но какой же мне прок будет в том, если приму его, чтобы отдать?»

Он ответил: «Что дается рукой, даруется в руку другую. Все, что обет забрал, принадлежит тому, кто даровал». Она сказала в ответ: «Но это же ребенок. Часть плоти моей». Он возвысил свой голос: «Что есть ребенок, как не кукла. Куклу лучше всего дарить». Она зарыдала: «Нет жизни женщине без семени. Нет жизни жене без ребенка». Он посуровел в ответ: «Это не отрицает того, что он — куколка. Счастлива та женщина, что щедро жертвует куколку в дар богам!» Она разрыдалась во весь голос. Муж проснулся. Баран исчез.

Они покинули Матхандош.

В Тедрарте они провели еще несколько месяцев. Она думала дни напролет, не спала ночами. Сказала себе, что уйдет он в любом случае. Если не возьмут его себе боги, которые его же даруют, так заберет его в конце концов земля. А если он будет завещанной горному барану собственностью, так это — меньшее из зол, лучше чем, если бы повергся он во прах. Она опять отправилась к могильнику идбани и оповестила посланника предков о том, что принимает предложение.

Через несколько недель она понесла.

Мучилась сильно во время беременности и родов, однако красота бренной жизни возместила ей все боли, заставила забыть о пророчестве. Он приводил ее в восторг, возродил в ней душу, достоинство женщины, уважение к женщине-матери. Эта куколка вернула ей веру в самое себя, она расслабилась, забыла о данном обете. Она назвала его Удад в честь великого горного барана (на языке туарегов), однако все ее счастье от младенца и ликование им стерли в ее памяти символ, которым она когда-то хотела пометить рожденного — в честь горного барана, перед которым она заискивала ради рождения сына. Она забыла об обещании, но горный баран не забыл. Он подрастал, гонялся за козлятами на пастбище и вернулся оттуда с вестью, что напомнила ей о торжественно данном обете. Он отловил маленького горного ягненка, принес его домой с твердым решением воспитать. А она, едва завидев ягненка, почувствовала всем сердцем неладное. Она увидела в этом дурное предзнаменование и плакала тайком. Ягненок резвился у него на руках, их обоих связала искренняя дружба. Через несколько месяцев, влажным зимним утром, ягненок сбежал. Вернулся к себе в горы, соединился со стадом горных баранов. Удад несколько дней оплакивал утрату. Он потерял аппетит, не принимал ни еды, ни питья — все смотрел задумчиво на вершины. Тоска закралась надолго, а ей тоже завладело смутное чувство. В бегстве ягненка она уловила знак горного барана-отца. Горный отец-баран хотел известить ее о близившемся возмещении. Неужто он желает так скоро вернуть себе «свою собственность»? Неужто в этом знамении известие о конце всего счастья? Неужто ее куколка уплывет у нее из рук?

Ожидание не было долгим. Удад начал пропадать на пастбищах. Когда они вместе с мужем заинтересовались долгим его отсутствием, обнаружили, что мальчик бросил баранов и коз на равнине и лазает по горам в поисках исчезнувшего ягненка. Она не могла удержать его от лазанья по горам, как не смогла убедить его в том, что все поиски ягненка — напрасны, потому что тот влился в стадо, вырос, стал настоящим горным бараном, которого просто невозможно отличить от других. Однако запреты только множили его упорство, усиливали страсть вернуть любимого ягненка. Он избрал своим уделом скалолазанье и испытывал удовольствие от жизни в пещерах. Все старания колдунов, все заклятия факихов спустить его на землю с вершин и вернуть на равнину были тщетны. Годы прошли, прежде чем она усвоила женский инстинкт, что женщина — единственное создание, единственное колдовское средство, которое в состоянии поставить на колени мужчину и заставить его спуститься с седьмого неба. Она уготовила петлю для него, повязала его с обольстительной Тафават. Но петля была ему не по нутру, спустя немного он взбунтовался, и она убедилась, что бросает вызов древнему горному барану. Выступает против того, кто послал ей дар. Противится богам. Она убедила себя, что отступить и отказаться от владения, принять все как оно есть, будет лучше, чем все потерять. Это лучше, чем искушать горного барана-отца, вызывая его гнев. Принять все как есть — в этом она увидела свой долг перед обещанным…

В этом крылась первая тайна.

Тайна вторая была спрятана глубже, она извечно таилась в четырехугольнике твердыни, венчавшей вершину неприступной горы. В горах она теперь видела его судьбу и смирилась с этим, однако пришла в ужас, услышав, как он побился об заклад. Она поняла, что это пари — не что иное как знамение, возвещающее близящийся конец — разлуку навеки. Потому что ящерица, этот духовный предок, уползла на гору и обратилась со своим горем к горному барану.

Он сообщил, как тот — в образе ящерицы, вызвал на себя гнев небес, когда принял ванну в чистом пруде и осквернил воду, показал себя безобразным, ползая на четвереньках, и потребовал от горного барана отомстить народу Сахары, который оклеветал его и стал причиной этого его обращения в убогую ящерицу. Горный баран поддержал его в этом испытании и обещал, что отомстит за него несчастным жителям пустыни. С того самого дня начал он свой поход, стал на людях подыматься к неприступной вершине и в сообществе с джиннами ввергать их в жерло тьмы. С того дня уходил в небытие всякий, кто добирался до вершины и вставал на голову монумента и бросал взгляд в пропасть. А проклятая ящерица обрела юность вовеки. Потому что горный баран возместил свою потерю и скинул с нее одежды, так что всякий мог позавидовать — чувствуя приближение старости, можно было вернуть себе молодость.

И вот теперь горный баран постепенно продвигал Удада по пути к пропасти мрака, чтобы забрать его навсегда. Если полазил по вертикалям, посидел на изваянии — больше не спустится. Теперь и она почувствовала, что совершила ошибку, потому что не раскрыла истину ребенку. Не поведала ему о том, что кровь горного барана струится в его жилах. Не раскрыла всей ужасающей тайны. Что отец его — зверь, оттиснутый на скале Матхандоша. Теперь она одна сполна заплатит цену за это. Она будет горевать в одиночестве. Однако… Однако, можно ли каким бы то ни было признанием хоть что-нибудь изменить? Можно ли уберечься от судьбы, уготованной тебе свыше, когда ты еще не родился? Можешь ли ты сохранить куколку, вопреки Вседарящему, который ее даровал?

Если бы и попыталась она, это был бы вызов предкам, священному горному барану и… вызов пророчеству.

Ба. Плач по людям любви

Все живое льет слезы. Всякая тварь задается вопросом: почему они не возвращаются? Почему они мирятся с мраком и скрываются навсегда? В чем причина — в безобразии нашего мира? Или в красотах того света, в спокойствии тьмы? Может ли тот скрытый мир быть красивым? Можно ли приручить себя к дикости мрака? Что, лики пустынь отвратительны до такой степени? Сахара жестока и убога так, что все странники в силах ее покинуть навеки? А рыдание есть выражение тягости утраты по исчезнувшему путнику, или неспособности понять тайну и неудачи разобраться в истинном смысле судьбы?

Таково положение всего рода людского. Это — язык всего живого на земле.

Однако ему удалось выйти на тайну. Он не переставал порицать уединение, пока не разгадал тайну. Жестокий конец свода сосуда, неимоверные страдания в момент избавления от клетки. Освобождение таинственной птахи и его соединение со светлым первоистоком, с бескрайностью небес. В тяжелый момент реализации образа и совершения рождения. Рождение происходит только через прохождение по узкому пути проявления. Однако птаха не всегда удостаивается проникновения в райские врата — только по преодолении длительного пути пертурбаций, преобразований и превращений. Удостаивание милости через геенну возрождения. Удад успешно преодолел первую дистанцию и вошел в горного барана. Когда тот преградил ему путь у подножия горы и спросил его о превращении: «Скажи мне: ты сильно мучился? Возрождение прошло тяжело? Избавление причинило тебе боль? Расскажи мне, как ты себя ощущаешь теперь? Разве сосуд горного барана не милостивей человечьей фигуры? Разве пристанище зверя не уютней жилища человечьего? Однако… Однако, зачем это в лицо тебе я бросаю глупые толкования? Ты ведь изначально горный баран. Ты всегда был бараном. Родился и оставался им все время. Ха! Ты думаешь, я не ведаю истины?»

Он сопровождал его в пути по Сахаре. По дороге снова допытывался: «Было бы правильней, чтоб ты рассказал мне о лабиринте во тьме. Как это жерло устроено? Оно — страшное, да? Скажи мне: почему путники предпочитают оставаться там навсегда? Почему от них нет вестей оттуда? Почему они скрывают от нас условия их небытия? Почему они не позволяют нам познать ход судьбы? Почему ничего не разрешают нам узнать и усложняют тайнопись, наводят тьму на все их непонятное тут небытие? Чего они множат наше горе? Почему? Почему?!» Горный баран был удручен. Он замедлил движение. Печаль заволокла блеск его медовых глаз. Маленькая слезинка выступила на его правом глазу. Повисела на длинных ресницах и пропала в солнечном луче, как капля росы. Спутник и не заметил, как разрыдался, словно отрешенный…

Дервиш вернулся к своему допросу: «Главное, не беспокойся. Мне ведомо, что немота есть возмездие за увиденное. Я знаю, что немощь немоты есть плата того, кто обрел образ. Я знаю, ты будешь нем всю жизнь. Не бойся. Эту цену платит всякий, кто чтит небытие. Стирание памяти — удел всех живых тварей. Утрата памяти и пресечение речи. Это уловка для того, чтобы отрезать живым тварям путь к болтовне. Если бы не эта премудрость, исчезло бы чудо и Неведомое перестало бы быть таковым. Если бы не стирание, не немота и бессловесность, мы никогда бы не обнаружили тайны в Сахаре. Если бы тайна была раскрыта и познана, планета перевернулась бы, сокровенное явилось на свет, нарушилось равновесие и исчез покой. И дабы не воцарилась анархия, не улетела земля прочь на крыльях, не свалилось небо на землю, надо терпеливо сносить наказание. Терпи эту немоту, это стирание бывшего. Ты обещаешь мне терпеть расплату?»

Жало солнца полезло вверх.

Они ускорили шаг. Оба спешили. Гордые вершины со своими пепельными концами и вечной торжественностью становились все ярче и отчетливей. Дервиш, не прекращая гонку, прокричал: «В сердце моем — тайна об узком пути возрождения. Я не открою ее тебе, чтобы не осквернить. Ты не знаешь, как наш скверный язык извращает все, едва заговоришь о чем-то. Ты ничего не знаешь о банальности всех речей, о способности голоса, буквы рушить сокровенное, срывать печати, осквернять невинность тайн. Речь — преступник, разрушитель, она загрязняет и лишает невинности. Язык есть мерзость, порождение шайтана. Ты — счастливое существо, поскольку лишен дара речи. Молчание — твоя защита, а язык — безбожник и враг. Ты теперь — ангел, а я — презренный шайтан! Я завидую тебе, несмотря на то, что пытаюсь сопротивляться скверне и замолчать. Когда я не могу молчать, я бегу в горы, ко древу акации — выкладываю им, в чем дело. Однако ветер приходит, и акация обращается ко мне, отвечает горное эхо. Ветер срывает с них тайну, разносит ее повсеместно. Будь счастлив, что отрешен от греха, может, смилостивится Аллах и наделит меня тем, чем наделил тебя. В нужный час ты поймешь, в чем дело со мной, без всяких разговоров, без того, чтобы пришлось мне прибегать к разрушительной скверне».

Белки глаз горного барана удивленно блеснули, и дервиш понял что сердце его спутника преисполнилось радости.

Джим. Плач по людям риска

Он взял ее птицей. Он взял ее пением. Если бы не привязанность людей Сахары к поэзии и музыке, султану не удалось бы завладеть ее сердцем. Перед пением сахарцы были бессильны. Страсть сахарских женщин к этому святому отрешению, вот что дало ему власть над ней над ее сердцем, позволило овладеть скрытой в ее груди певчей птицей. Эта неведомая страсть, пылкая и безумная, не позволяла затухнуть его горящей головешке, проистекавшей от эфиопских корней, даже распаляла его жар, доводила до безумия. Горячность абиссинской крови усиливала ее привязанность к поэзии и… к самой любви. Скромность сдерживает норов птицы, скованной в груди коренной жительницы Сахары, однако эфиопская кровь, текущая в ее жилах, вот что сделало из нее этакий дерзкий гибрид, который превратился в предмет разговоров по всей центральной Сахаре, источник эмоционального всплеска, заставивший ее спуститься с небес султаната и своего положения эмиры, чтобы полюбить заурядного пастуха из числа вассалов, жившего в пещерах и на вершинах гор. Шейхи города Вау относили эту рискованную авантюру ко странности всего ее поведения, а знатные люди племени, которые были не в состоянии преодолеть своей давней вражды к неграм из джунглей, связывали причину с помешательством и слабоумием, которыми в принципе отличаются все рабы. Дело дошло до того, что они отвергали ее связь с Удадом и видели во всем деле отвержения Ухи предательство по отношению ко всему благородному люду и говорили так: «Однако же, чего еще можно желать от подозрительной женщины, в жилах которой течет негритянская кровь? Действительно, яблоко от яблони недалеко падает!» Они явились к султану и попытались настроить его против нее, однако он их осадил. До нее дошло, что не может побуждать ее поступать против воли во исполнение обещания, данного им султану Урагу незадолго до расставания, и он не нарушит клятвы, дабы не тешить живых в ущерб почившим. Некоторые из слуг рассказали ей, что он приказал заколоть жертвенных животных и приготовить пир для знатной к нему делегации, чтобы заставить их послушаться. Прислонился к стене и бодрствовал ночь напролет, рассказывая им всякие мудрости, по его словам, заимствованные из древней Анги, и прочие занимательные истории о власти женщины Аира и давнем ее достойном положении, пока не пришел к утверждению о преклонении их мужей перед этим загадочным существом, занимающим положение высокое наряду с богами. Он не преминул им напомнить, что почерпнул эти премудрости из наследия предков, которое забыли люди Азаггара (Азгера?), поскольку ввергли себя в противостояние с шакальим племенем Бану Ава и совершили ряд набегов на жителей джунглей. Одна образованная рабыня передала ей, что он буквально сказал следующее: «А знают ли почтенные представители знати, почему они лицезрят меня без жены? Знают ли благородные, почему не подставил я себя под бремя сего священного существа? Потому что владею я тайной, которой не знают глупцы, которые рискнули пойти на такой шаг. Я знаю, что долг повелевает мужчине, принявшему решение связать свою судьбу с женщиной, отдать ей всю душу, посвятить ей одной все существование, преклоняться перед ней, услуживать ей, опекать ее, витая вокруг нее, словно мотылек вблизи огня. Потому что эта сотворенная богиня накажет его самым суровым наказанием, если он так не будет поступать. Все его благополучие сгинет, и пожрет его пламя. Будет бедствовать и не найдет в жизни ни вкуса, ни смысла. И вот когда я не обнаружил в душе своей решимости предать ей всю свою душу, то пришел к мысли избежать этого и заняться попросту торговлей. Торговля — игра полегче, чем риск с женщиной. Ты можешь проиграть сделку в торговле, и даже несколько сделок, однако ты в силах вернуть убыток и прибыли свои умножить. А вот с женщиной утрата произойдет лишь однажды. Поверьте мне, это будет в первый и последний раз». Она тогда посмеялась над его таким рыцарством и такой проницательностью, ее, конечно, удивил такой взгляд на загадочное женское естество, ей понравилось, как он называет женщину, она поняла, почему в ее присутствии он опасается толковать все свои мнения и взгляды. Она поняла, что его приверженность конституции семейной скромности — не единственная причина тому, что избегает он рассуждений о жизни, женщине, торговле. Султан скрывал здесь тайну побольше, свой обширный опыт, которым не владела она, в принципе не ведавшая еще очень многого из его жизни.

Мудрое его противостояние жалобе знати было официальным вердиктом, разъяснившим ей свободу выбора. Этот выбор сковывал ей руки совсем иным образом. Он связывал ее прегрешениями, о которых знала вся Сахара, она должна была быть привилегией для знатных, оковой на шее свободных. Рабы были намного мудрее, когда выбрали рабство и сдались недоузкам приказа господ. А господа оказались во сто крат глупее, потому что возрадовались обретению недоуздков приказа и попались на удочку обмана. Никто не представлял всей сложности управления поводками и суровости узкого пути свободы, пока не разразится трагедия и не грянет конец времен. Выбор также ввел ее в заблуждение и испортил ей жизнь. И если удалось этому мариду разрушить жизнь самого сильного из рыцарей и подтолкнуть самого заносчивого из господ к гибели, то как ему было не испортить жизни одинокой осиротелой женщине, переселенке в страну чужаков, от которой отвернулся опекун, предоставив ее на волю превратностям судьбы по этому самому принципу свободы выбора? Эта свобода заставила ее полюбить в Ухе его благородство и гордость, почитание традиций, и в то же время полюбить в Удаде его душу, страсть к песням, любовь к горным вершинам. Поскольку она желала слышать в Ухе сердце Удада, желала с той же страстью, чтобы Удад был в облике Ухи, чтобы сердце Удада билось в груди Ухи. Таким решением было бы достигнуто совершенство. Так возникло бы Прекрасное, миф, древний символ Сахары, олицетворение мужества, рыцарства, героизма. Ее нерешительность, колебания в выборе между ними двумя, что казалось людям позорным и оскорбительным, были плодами такого взгляда на жизнь. Так она видела их обоих. Так она их любила. Так она связала и переплела их в одно целое, они стали в ее глазах одним мужчиной, единственным возлюбленным, один дополнял другого. Если бы не эта дерзость, которую она распознала только теперь — это был миф, безобразие и ересь, сотворенные превратным выбором, то она бы не овдовела вот так, вовсе не повеселившись, она бы не понесла утрату, прежде чем что-нибудь обрести. И если бы султан всерьез занялся ведением ее дел, как и следовало опекуну, если бы он произвел выбор, как избирает всякий господин раба для принадлежащей ему рабыни, то не произошло бы ничего трагического, дело бы на том и закончилось. Она вспомнила пророчество дервиша, когда он предупреждал ее об опасности, о риске расколоть свое сердце, разделить его на два сосуда одновременно. Сердце не вынесет посвящения двум возлюбленным. Грех делить душу на две половинки, даже если обе из них были торжественно обещаны двум богам, двум кумирам. Она пренебрегла пророчеством и понесла расплату: проиграла пари.

Глава 11. Судьба

«Есть одна вещь посильнее самих богов: судьба!»

Ответ дельфийского оракула на вопрос царя Креза.

Геродот, «История»

1

Абен выделялась среди всех. Старуха-хауса отличалась в детстве от всех окружавших ее. Она продолжала хранить в сердце свои особые воспоминания, эта мудрая кормилица. Мать обращалась к негритянке с прохладцей, иногда даже грубо и черство. В сердце своем она не могла стереть то впечатление, так же как не была в состоянии по сей день простить ей жестокость, несмотря на все попытки Абен смягчить отношения и восполнить утраченную нежность материнства. Причина не была для нее тайной даже в пору раннего детства, потому что нашептывания любопытных назойливых рабынь оттиснули в ее груди причины необоснованных извинений матери. Она часто слышала, как они перешептываются о том, что эфиопка намеревалась одарить покойного султана плодом — мальчиком, который смог бы помочь ей завладеть сердцем султана и захватить власть. Она, как и все эфиопки видела, что мальчик — это серьезно, он дает женщине власть над мужем. И когда ей была дарована Тенери, вместо того ожидаемого мальчика, ее поразило разочарование, мать продолжала стенать и царапать лицо свое во все дни послеродового очищения. Злые языки передавали рассказы о том, будто бы она не прекращала своей элегии, пока не вмешалась сама Абен и прошептала на ухо, что султан решил развестись с ней и вернуть ее на родину, если она будет продолжать свои стенания.

Отношение отца к девочке было намного нежнее. Несмотря на непрекращавшиеся во дворце сплетни и пересуды, обвинявшие его в том, что он поднял оружие и вероломно предал своего дядю, она ни единого дня не верила этим слухам. Теплота, как и прежде, связывала их вместе. Но все же отец был султаном. И Абен сказала ей, что умной девочке, эмире, следовало бы повлиять на чувства отца, поскольку он был султаном. Дети султанов не в праве ожидать слишком большого внимания — отцам на это не хватает времени, раз они облечены властью. Отцовство и султанат трудно сходятся вместе. Так наставляла ее кормилица. Воспоминания детства оживить трудно, если худая старуха с проваленными щеками не будет обладать львиной их долей. Она не нашла ни отца, ни матери — обнаружила старуху из Кано, которая обучила ее чужому непонятному языку. Она обучила ее не только языку негров хауса, но и языку туарегов тамахак, и даже языку эфиопов — амхарскому. Она учила ее языкам так, как учила ее жизни. Говорила, есть тайная жизнь в каждом из наречий, и кто обучился одному языку, прожил одну жизнь, а кто знает три языка — живет трижды. Она также говорила, что язык открывает мир. И Женщина — первая, кто нуждается в открытой голове и широком взгляде, чтобы использовать это для устройства собственной судьбы. Она не забыла, как та брала ее за руку и усаживалась потом с ней на заднем дворе любоваться поздним утренним солнцем в зимние дни. Она приносила масла, благовония и прогретый пепел, начиная обряды с волосами. Мыла их теплой водой. Заботливо расчесывала. Распускала и высушивала на солнце, затем покрывала их пеплом и опять мыла теплой водой. Высушивала, оставляла впитывать утренние лучи. На последней стадии натягивала и начинала пропитывать маслами и препаратами из растений, чтобы заплести потом в длинные тонкие косы, с обеих сторон обвивавшие ей лицо. Потом обращалась к затылку, обвивая шею сзади. Поначалу эти занятия раздражали ее, она пыталась противиться, бунтовала. Однако мудрая Абен сообщила ей, что женской особи следует красоваться и причесывать свои волосы, наслаждаться их красотой, раз уж судьбе было угодно сотворить ее женщиной. Она, бывало, плела во время работы не только косы, но и всякие увлекательные истории и сказки, и по ходу времени, по мере подрастания, она постепенно спускалась с небес прошлого, приближаясь к ценностям земным, к настоящему. Она рассказывала ей, как ведут себя женщины умные и женщины глупые. Один день она целиком посвящала поведению глупой женщины, а следующий был весь отведен рассказам о поведении женщины умной. Во всех своих воспитательных повестях она стремилась добиться результата, она объявляла его в конце и долго еще продолжала напоминать о нем впоследствии.

Говорила: «Мужчина — удел женщины. Не может быть у женщины иной цели в жизни, кроме него. Все женщины, что искали и добивались чего-то иного, иной цели, иной тайны, даром потратили свою жизнь и пропали. Аллах ничего не создавал на этом свете без смысла. И когда он сотворил женщину в виде прекрасного создания, он предопределил для мужчины сорвать сей плод. А плод ведь увянет и угаснет, пропадет с концами, если не сорвать его в пору урожая. Умная женщина — та, что готовит себя к тому, чтобы ее сорвали. Настоящая женщина — та, что прихорашивается и украшает себя, чтобы быть красивей и привлекательней, в соответствии с законом бытия и осуществляя волю Аллаха. Поэтому женщина умная постоянно счастлива. А другая женщина, несчастная и убогая, просто глупое существо, раз искала и добивалась в этой жизни чего-то иного, кроме мужчины». Абен не переставая занималась выстраиванием мужчины в виде кумира для женщин, даже божества, однако она продвигала и другую идею, более увлекательную. Сказала ей, что женщина создана быть собственностью для всех мужчин, или, точнее, мужчин, которые созданы стать владением женщины. Умная женщина повинуется Аллаху и следует законам бытия, она стремится завладеть как можно большей добычей среди мужчин. И наоборот, женщина глупая, слабая, убогая, она всегда довольствуется одним мужем и на этом всегда останавливается. Эта женщина — несчастна, потому что стоит на пороге конца, потому посвящение жизни и предоставление себя полностью одному мужу есть опасный и опрометчивый шаг, большой риск, способный перевернуть всю женскую жизнь. Подлинная женщина обязана быть хитроумной лисой, прячущейся в семь нор, так что, если будет загнана в одну, проберется тайным подземельем в другую, во вторую свою нору, а будет ей грозить новая опасность, так она прыгнет в третью дверь в своем лабиринте. Женщине следует заботиться о себе, как это делает всякая лиса. Женщине следует подражать кочевнику Сахары, который не отправится в путь, не зная, где на этом пути расположен колодец, источник его жизни. Один колодец — угроза для жизни женщины. Ей необходимо иметь несколько источников воды в путешествии по Сахаре, в путешествии жизни. Непременно надо иметь хотя бы два, это самая минимальная гарантия. И женщина не прибегает к этой мудрой уловке, просто удовлетворяя свое естество, бегая за мужами, это необходимо ей, чтобы защититься от переменчивого нрава мужчин. Женщина, которая хочет защитить себя, вовсе не должна доверять мужчине. Ей следует любить его, ласкать его, заботиться о нем как о большом ребенке, однако ей надо знать, она проиграет пари в тот момент, когда всецело ему доверится. Доверие — ценное сокровище, не следует вкладывать его в ладошку ребенка, даже если он претендует быть мужчиной. И женщина никогда не узнает, почему этим несчастным детям (которых мы называем мужами) нравится предавать это доверие, потому что они и сами не знают этому причины. Большинство полагает, что это происходит в ответ на неведомый зов, призывающий их к освобождению от пут, внушающий им, что в данном поступке — прямой путь к Вау, которого нигде не существует, ни в Сахаре, ни на небесах. Она сказала ей, что Вау существует лишь в их воображении, в уме. Вау, по ее мнению, есть порождение детского мышления, детское озорство. Вся их тоска по этому оазису, их неистовые поиски его прямо указывают на то, что все мужчины Сахары — большие дети, несчастные младенцы. Женщине необходимо взять все их дела в свои руки, заботиться о них, как всякая мудрая и милосердная мать. Ребенок пропадет, если мать не будет следить за ним и не остановит его у порога опасных вольностей. Поиски Вау — одна из таких вольностей, предательство доверия, снятие с себя ответственности за долг перед женщиной, вторая авантюра, более опасная опрометчивость, цену за которую заплатит женщина: глупая женщина. А умная — бесовка, которая думает, выхватывает оружие искусства и хитрости, чтобы…

Здесь ее тонкие бойкие пальчики останавливались, прекращали игру с волосами, гладить их, стягивать пряди. Она указательным пальцем приподнимала, обращала к себе запрокинутую головку и пристально вглядывалась своими устрашающе красными глазами в глаза ребенка, приготавливаясь к наставлению. Предложение она заканчивала значительно и загадочно: «…чтобы связать несчастного ребенка, чтобы сохранить ветреного мужа двумя способами, двумя…» Она хлопала кулачком ей по макушке и подскакивала на ноги с легкостью, не соответствующей ее возрасту и хлопала ладонью по правому бедру трижды, последовательно, прежде чем успокаивалась и усаживалась вновь. Заканчивала: «Голова да ляжка для мужчин ловушка. С головой да ляжкой женщина в состоянии воспитать несчастного ребенка, рискового мужа. Эта западня послужит против его риска да вероломства». Однако время от времени она возвращалась к разговору о запасном пути, о втором колодце, о завладении другими мужчинами. В хитрости она видела бдительность и готовность, скрытый дар, который женщина использует, когда придет срок.

В начале девочка прослушивала все эти поучения с детским равнодушием. Затем стала проявлять интерес, удивлялась и улыбалась. А когда ощутила и осознала в себе женственность, когда зад ее округлился и подросли груди, она принялась тосковать, пробудилось желание, она уже внимала речам с удовольствием девы, повзрослевшей, распустившейся, страстно желающей понять загадку жизни и мужчин… Пока не вмешался один мужчина из приближенных, чтобы раскрыть ей глаза на иной коридор, весь окутанный тьмою. Он занимался складами, отвечал за снабжение. Роста был высокого, худощав, носил белую чалму и бережно следил за ее чистотой. Одна нога была хромая, он волочил ее, а повреждена она была отравленной стрелой в одном из сражений с людьми джунглей, когда был он воином в войске султана. Говорили, что военный его талант приближался к способностям султана, и тот призвал его к себе, вручил ему ключи от складов и магазинов, чтобы заведовать снабжением дворца. Звали его Додо, однако султан баловал его и называл «имнукаль»[180] (эмир на языке туарегов) — в знак своей симпатии и уважения к его рыцарскому прошлому. Имнукаль однажды явился к ней, взял ее за руку, отвел в уголок. Абен только что закончила читать ей удивительный урок, как вызволить злого ребенка из пут мерзкой болезни (ей нравилось порою характеризовать мужчину как «злого ребенка», а не просто «несчастного»). Этим недугом, говорила она, страдают все мужчины, — это было отвратительное заблуждение, причинявшее столько горя женщине, недуг звался заблуждением свободы. Сейчас она не отрицает — урок был превосходен. Однако Имнукаль предупредил ее, что поучения старухи опасны, он сказал, что все, чему она научила ее, есть учение магов. А когда она спросила его, что это за учение магов, он ответил второпях, словно боясь быть услышанным какими-нибудь шпионами: «Они веруют в золото, а не в бога. Весь их закон — золотая пыль, а не Коран». Именно это замечание раскрыло ей глаза на противоборство во дворце между слугами-мусульманами и прочими, принимающими языческую веру магов. Борьба все усиливалась, всякий раз, когда султан прибегал к займам в виде мешочков золотого песка у вождей джунглей, чтобы оживить торговую деятельность в султанате.

Она следила за раздором между двух группировок, а он все рос и ширился, превращаясь в ненависть и интриги, так что она не удивилась, когда однажды Имнукаль выпал из жизни дворца и исчез — она заключила, что победу одержали поклонники золотой пыли, это было проявлением господства религии магов. Это случилось после того, как он взял власть в султанате и поставил на колени весь Томбукту. Не прошло много времени, как вождь бамбара нанес визит в оазис, и любопытные рабыни в коридорах дворца перешептывались, обсуждая взгляды султана-повелителя. Несмотря на секретность, на запрет, который наложил ее отец на всякие гаданья и пророчества, любопытство и назойливость рабынь, их страсть к болтовне, пересудам и сплетням, сделали невозможным сохранение каких-либо тайн и секретов в стенах дворца. Ее эфиопская рабыня рассказала ей о своих видениях. После этих видений пребывание ее было недолгим. Когда пришло время разлуки, Абен прощалась с ней в плаче и советовала не забывать своих наставлений. Однако старуха не предсказала ей главного: когда она была поглощена плетением косичек из волос эмиры и подготовкой ее к общению с мужчинами, она не сказала ей, что всесильный рок готовит ей судьбу другую.

2

Она убежала из пропасти Аманая, а он последовал за ней до Азгера со своим посланцем — гиблым ветром. Хитроумная Темет была первой, кто узнал секрет, и она заставила ее замолчать добрым наставлением от Аная. Она купила молчание за мешочек золотой пыли и кусочки золота, используя утверждения магов, призывавшие нащупывать пульс у мужчины по блеску золота — увидишь в его глазах страсть к драгоценному металлу, значит, легче будет купить его совесть. Ей было легко привлечь на свою сторону гадалку, купить ее благосклонность, используя власть золота, так же как купил султан имама, понудив его помогать в возведении Вау — все одним и тем же средством. Первым бесом, кто пронюхал тайну, был дервиш. Этот человечек был первым, кто предостерег в своих пророчествах об опасности, кроющейся в золоте, опасности для всей их равнины, подталкиваемый точкой зрения своего друга вождя племени. Дервиш и вождь были самыми опасными во всей равнине, потому что она впоследствии узнала, что самые опасные люди для тех, кто владеет золотом, это те, кто не принимает золота, ненавидит его, считает его злополучным металлом. Все предостерегали ее от такого рода людей. Султан был первым в таких предостережениях.

И когда она подарила дервишу золотой браслет в качестве платы за передачу послания, она поняла, что совершила ошибку. Она осознала, что проявила небрежность, пошла против совета, когда слуги сообщили ей, какое мерзкое действо сыграл этот браслет, как он посмеялся над ней, над ее подарком. Говорили, что этот бес (или ангел?) завещал неприязнь к этому металлу со времен прадедов, первых аль-Моравидов, завоевавших джунгли, они призывали к аскетизму и вели кампании против рабов золотой пыли и идолопоклонинков. А что касается вождя, то он питал вражду к этому, поскольку полагал, что оно сыграло роль в крахе всех его усилий под действием джиннов, которых все коренное население Центральной Сахары считает изначальными владельцами и хозяевами золота. И если металл погубил Темет и имама, как погубил до этого тысячи жителей Южной Сахары, то ее потеря явилась к ней через другие врата, не через золотую пыль. Ее утрата происходила из ее смятения перед выбором одного из двух мужчин, из ее колебаний, которые шайтан-дервиш обозвал «убийственным сомнением» перед двумя противоположностями. Она привязалась к чувствительной птице, певшей в груди Удада, и не спускавшейся ниже близлежащих небесных вершин. А в Ухе она полюбила достоинство аристократа, мужество воина. Она поддалась на его качества, будучи по происхождению азгеркой, принцессой с присущими ей гордостью и высокомерием. Азгерская кровь, принадлежность к племени «Урагана», по линии своего отца, ведущего оттуда свой род, толкали ее в сторону Ухи, его гордая личность притягивала ее к нему грубой пальмовой веревкой, железной цепью. В то же время происхождение ее по материнской, абиссинской линии, скрытой, но дышащей вольностью, понуждало ее увлекаться райским садом свободы, простором искренности, миражом кокетства, ее привлекали вечность и свобода, трели поэзии, тоски, райского песнопения, выразителем которых был любимец гор Удад, в груди которого мерцало сокровище света.

Она разобралась в этой двойственности только недавно. Корни этой двойственности обнажились лишь теперь. Она не ожидала, что этот гибрид заговорит у нее в душе подобным языком. Не ожидала, что взыграет в ней голос крови, голос рода и происхождения, взыграет так неистово. Она пренебрегала существами, спящими в укромных уголках сердца, во мраке сосуда, и не думала, что эта маленькая клетка может скрывать в себе, в своих ребрах всю Великую Сахару. Она не ведала, что в этой клетке может таиться сокровище из противоречий, нестираемых записей воспоминаний, уже вроде бы забытых. Здесь крылись истоки ее растерянности. Отсюда начиналось ее убийственное сомнение. Здесь чудесное огниво высекло искру опасного риска.

3

Она была свидетелем краха в течение ночи. Идеал рухнул, гордый монумент развалился враз. Безумный диалог. Танец прощальный. Непокрытая голова. Обнаженный стыд. Мерзка немощь. Отвратительный раскрытый рот, неестественные уши, обвислые, как уши молодого осла. Два диких, покрасневших глаза. Окровавленное израненное лицо. Все это совершилось в одну ночь. Во вторую половину ночи вожделения, в праздник. Лисам был разорван, обнажилась суть. Хиджаб сгорел, нагота была неприкрыта. Сосуд предстал въяве. Фигура, обманувшая ее, и захваченная ею. И эта посуда ее очаровала, она даже не знала цвета жидкости. Маска высокомерия скрывала от нее другое лицо рыцарского стана. Лисам скрывал легенду. Лисам создал легенду. Теперь она уразумела, в чем секрет лисама. Она увидела оправдание усилиям, которые он изобрел. Обнаружила скрытую мудрость, что заставила предков придумать эту маску. Сокрытие позора — гигантский труд для всякой твари, желающей уважать себя. Это естественный труд для всякого мужчины, желающего скрыть свою наготу и уважать свою плоть. До сего дня она была не в состоянии лицезреть другую, искаженную маску, которую скрывал величественный лисам, пока он был не разорван. Она узрела, что убогие клочки ткани скрывают уязвленную гордость, дьявольскую гордость, вводящую в заблуждение. Именно эта гордость обманула ее, сокрыла от ее взора истинного Уху. Того, кто сбил ее с пути, заставил ступить одной ногой на судный путь — лезвие, а второй — сделать шаг по другому роковому пути. Гордость — это хиджаб. Завеса души, духа, истины. Дервиш постоянно говорил об этом хиджабе, однако его никто не понимал. Она поняла его только что. Дервиш — ангел, предупреждал о нем народ, но народ не внимал ему. Было просто невозможно, чтобы люди услышали его, потому что они все носили в своих душах ту же маску. Он на души свои натягивали этот лисам. Дервиш — первый, кто сообщил ей ужасную весть, когда явился к ней с окровавленным клочком ткани. Именно он сказал ей, что Уха убедил Ахамада отделить ему душу от тела удушьем. Он избрал удушье, чтобы не поранить плоть, свой сосуд, эту пустую посуду. Клетка больше нравилась ему, он предпочел ее светлой птице. Эта ересь Ухи — подпасть под очарование пустого сундука, предпочесть его птице света. Так возвестил ей о смерти дервиш, с этакой жестокостью прочитал он женщинам свою весть.

Сейчас, после того как она лицезрела исковерканное тело, она поняла, что дервиш был прав. Она почувствовала головокружение, ее всю прошибло потом, всю ее плоть. Она зашаталась, так что рабыне пришлось схватиться за нее и поддержать. Она побежала прочь от этого зрелища. Спотыкалась на щебне, упала и ее затошнило. Слуги отнесли ее в дом, старухи всю ночь бодрствовали у ее изголовья. После восхода солнца ее навестил султан, и в глазах его она прочла кое-что. В его взгляде прочла она печаль, сочувствие, утешение. Он сказал ей мысленно, что она начала жизнь, заплатила цену за свой выбор. Во взгляде его она прочла, что он не желал побуждать ее к выбору, потому что не желал вести жизнь вместо нее, от ее имени. Она начала осознавать, в чем смысл ее выбора, ее замешательства, вообще — ее жизни.

4

Однако рок над ней не смилостивился.

Он избавил ее от иллюзии, но взамен ее не преподнес истины. Он освободил ее от Ухи, однако не привел к ней Удада. Он не спустил ей Удада с небес на землю. Трое суток подряд она готовилась ко встрече. Мечтала об ореоле света, о создании, свободном как воздух, об отважном горном баране, несущем знак свободы над головой, с просветленным ликом, сиятельным нимбом, чтобы броситься ему навстречу, исповедаться в том, что сотворил с ней выбор. Выбор — борьба противоположностей, двух соперников, которых она получила в наследство от своей породы, завещанных ей кровью, той двойственностью, что рождает помесь, нечистокровность. Она ему, конечно, расскажет о шайтане высокомерия. О хиджабе гордости, который ввел ее в заблуждение и долго вел по жизни. Она преподнесет ему радостную весть тоже. Она скажет ему, что с Ухой все кончено. Все кончено в ее сердце, еще до того как это было закончено в колодце. Она вырвала его из своей груди, пусть он и выиграл пари. Она избавилась от иллюзии. Освободила себя от убийственного сомнения и колебаний. Она наконец сделала выбор. Она избрала его, пусть он и не залез туда. Даже если он и проиграл это пари. Однако… Однако дьявольские сплетни в коридорах дворца лишали ее радости. Слухи передавались языками любопытных рабынь, от которых ничего на свете не скроешь. Потом все эти перешептывания приняли вид злостных намеков. Она слышала, как они шептались тайком, будто Удад не вернулся. Не вернется. Невозможно, чтобы он вернулся. Говорили, что все мудрецы прекрасно знают, что подъем на неприступную гору — совсем не то, что спуск с нее. Подъем на вершину не означает спуска с нее тем же путем. Все это доходило у них до отвратительных форм, утверждений, которые казались ей ересью. Они решительно утверждали, что во всей истории Центральной Сахары не было случая, чтобы какая-нибудь тварь господня забралась на вершину и потом вновь спустилась с нее назад. Подымающийся на вертикальные скрижали — считай, потерян. Пропадет. Вокруг вершины — покров тайны. Вершина господствует над жерлом тьмы. Кто добрался до жерла и лицезрел тьму — пропадет и сгинет. Именно это разносят злые языки, джинны. Бесы, бесовки, служанки, эти злые гурии дворцов. Слуги дворцовых шайтанов.

Температура снизилась. Лихорадка отступила. Дело пошло на лад. Она собиралась с силами и в конце концов встала на ноги. Пригласила предсказателей посоветоваться. Все они отговаривались тем, что не знают Центральной Сахары. Они действовали по уговору с остальной свитой, скрывали от нее правду об этой горе. Она горевала, что Темет нет с нею. Приказала позвать дервиша. Поначалу он не являлся. А в конце концов, явившись, сказал своим непонятным языком:

— Узревший рай, не вернется в загон для люда.

Этот язык дервиша всегда приводил ее в раздражение, не только эта его фраза. Она обрушилась на него во гневе:

— Что, неужели джинны полновластные хозяева вершины? Неужто джинны владеют горой? Вся Сахара — родина джиннов. Они рыщут повсюду.

Он долго колебался, прежде чем начать с ней обстоятельную беседу.

— Сахара, конечно, их родина, а мы все лишь гостим у них. Главный неполадок в том, как мы ведем себя, их гости. Мы ведем себя так, будто мы хозяева земли, владельцы Сахары. Мы, пожалуй, самые худые гости, которых видала Сахара. А ведь ты еще из Аира явилась и ничего о договоре не ведаешь.

— О договоре? О каком договоре?

— Да. О договоре. Между ними и между нами был заключен договор, соглашение. Дело было давно — они собрались и приняли решение все свои части, разбросанные по бескрайней Сахаре, объединить, собрать их на Идинане, недоступном для песков и пыли. Они отделили эту гору от ее южного двойника и купили себе это прикрытие — тем, что будут защищать ее от налетов гиблого южного ветра. Сделка совершилась тем, что устроили они там себе родину. Но они не удовлетворились созданием родины, они собрали на ней все сокрытые в Сахаре сокровища, переместили их туда. А с нашими предками джинны заключили соглашение, что мы отказываемся принимать в обращение золото, если хотим соблюдать законы и правила добрососедства. Вы из Аира явились с золотой пылью, представили свою валюту в оборот. Всякий, кто имел дело с греховным металлом, подлежит неотвратимому наказанию. Всякого, кто владеет золотом, поразит помешательство, его ждет та же судьба, что у гадалки и имама.

— Однако Удад никогда не владел золотом!

— Удад вторгся на их родину. Он выступил против них воочию, наяву, не скрываясь. Удад рыскал там, высматривал все углы в уделах мрака.

Она глядела на него с любопытством, с сомнением. Будто бесовка, силящаяся прочесть в его глазах еще одну тайну, которую он решил скрывать вовеки.

5

Она незаметно выскользнула из дворца во тьму. Воспользовалась невнимательностью дозора на стенах. Направилась к горе. Бродила по простору. Пробиралась ощупью у подножия. Обследовала склон. Цепляясь руками за уступы полезла вверх. Старалась не поранить тело коварным щебнем. Кожу на руках содрала, ноги искровенила. С тела лилось что-то горячее — непонятно было: пот от усталости или кровь из ран. Выбралась на террасу.

Она присела, прислушиваясь к бормотанию преходящего мира, языку смерти, покою Сахары. Что может быть величавей тишины пустыни! Она ожидала услышать шум, крики джиннов, перешептывание жильцов того света, которые спят днем и бодрствуют ночью. Однако они вели себя согласно договору с потусторонним миром и беседовали на языке молчания. Абсолютного молчания, отвергающего всякое действие, скрывающего тайну, твердящего элегию, возвещающего непонятно каким способом о смерти — этого голоса никто не слышит, никто из людей не в силах ощутить эти звуки. О смерти оно говорит так им языком, что никто не улавливает ни букв его, ни звуков, однако все, тем не менее, понимают, в чем суть. Молчание Сахары есть плач и оплакивание всех живых. Тишина пустыни — элегия по живым тварям. Скажи же, тишина: где скрылась птаха из райского сада? Скажи, гордый покой: где степная газель? Где горный баран? Дуновение ветра севера? Вспышка света? Подай знак, сплав ангела с человеком!

Будь милостива, небесная скрижаль. Верни мне ту судьбу, которой так и не пришлось порадоваться. Мою судьбу, что умерла, так и не родившись. Я утратила ее, не успев найти. Потеряла, прежде чем смогла насладиться. Меня ввел в заблуждение шайтан-прельститель, он обманул меня, увел к другой дорожке, удалив от истинной. Счастье ведь было у тебя в руках, моя судьба, до того как воскресла. Любовь меж нами завещана испокон веку. Мы все были единым целым, и вдруг — пришло отчуждение, мы разделились, затерялись в бескрайней пустыне Аллаха. Испокон веку мы искали две наши души. Мы искали свою половину, чтобы вернуть единство, наш союз, единение плоти. Все прошлое странствие прошло в поисках частей частями. Поисках своих корней ветвями, ребер — грудной клетки. В тоске ребра по грудной клетке. Смилостивись же, скрижаль джиннов. Верни мне мой первоисток. Верни мне мое естество. Верни ребро в грудь адамову, любовь — возлюбленному… Прости мне грех мой. Мой промах обладания. Я хотела владеть двумя мужчинами и потеряла обоих, и вместе с этими двумя потеряла всех. Страсть ко двум сразу одной не под силу. Кто решит обладать всем — лишится всего! Причина моей ошибки в том, что связалась с заветом магов.

Так есть же надежда, гора?

6

Тело было обесславлено. Все внутри горело. Члены тряслись в лихорадке. Лил пот. Она спустилась по склону, добралась до подножия. Она проиграла пари. Потеряла надежду. Нет у нее надежды. Не вернуть ей того единства. Не соединить естество. До истоков она не доберется. Не отыщет пути к той груди, не прильнет… Не видать ей райского сада. Не насытиться ей из молочных рек. Вау она потеряла и пропала сама. Рок предписал ей утрату и блуждание без результата. Вырвал у нее надежду из рук в самый решающий момент. То, что схвачено рукой рока, просто не существует. Не вернется. Ей суждено оплакивать обоих, лишенных права на воскрешение, права соединиться со всеобщим, вернуться к первоистоку. Она пожала плоды людей риска. Собрала жатву посеянного в пророчестве, пророчестве дервиша. Муса — пророк, ангел, предсказатель, глашатай истины. Муса также любит ее. Она ощущала любовь в его взгляде. Совсем не трудно обольстительнице из ребра адамова лицезреть страсть в глазах воспылавшего любовью. Искусное око без ошибки распознает блеск тоски по утраченной половине своего целого. В тот день она пренебрегла знамением, и ангел ускользнул, растаял в солнечных лучах. Путаницу внесла тайная сила, судьба сделала свое дело и выдала ей результат. Она пренебрегла намеком и поплатилась за это. Почему бы не попытаться исправить разрушенное собственными руками? Почему не осмелиться и возвратить блуждающего ангела? Что? Кого? Это что — призрак дервиша? Ангел спустился с небес на землю? Дервиш — джинн, если является, как только о нем помыслишь. Дервиш — ангел, если спускается, как только его призовешь.

Она отважилась и задала вопрос:

— Ты — дервиш?

— Ха-ха-ха!

Тишина разразилась покашливанием. Это — дервиш. В его спуске — знак. В его появлении — пророчество. Она осмелилась на тайный призыв и обратилась к нему на языке любви:

— В скрижалях на скалах выбито, что конец людям рискованным приходит только через руки людей света?..

Призрак приблизился. Ответил на обращение:

— Ха. Ха! Ха! Неужто эмира заговорила на языке дервишей?

— Язык дервишей — это язык конца. Язык избавления. Всякий, кто потерял в горах птицу, непременно станет искать нужный способ в другом месте, на другом наречии.

— Избавление отнюдь не в языке.

— В способе. Избавление — в способе, не так ли?

— Ха. Ха. Ха. Не в способе, вообще ни в каких путях.

— Где же избавление?

— Горе тем, кто не обрел его здесь.

Он ударил по клетке кулаком. Она приблизилась к нему на пару шагов, взмолилась:

— Почему же ты не отвечаешь на мой зов? Почему не отвечаешь на просьбу?

Ответа не последовало.

— Я ведь хотела прильнуть к клетке. Чтобы мы были вместе. Мы станем единым целым. Часть соединится с главным, утраченное, вырванное ребро вернется в общую семью, как было изначально. Разве это не счастье?

— Ха-ха-ха!

Вся округа наполнилась смехом. Величественная тишина была разорвана этим кашлем. Шайтановым кашлем, который совсем не к лицу дервишам. И уж тем более не может он быть ангельским. Это кашель безумный, бесстыдный, циничный, в нем ересь и злорадство. Что, она опять, что ли, ошиблась? Этот призрак — презренный шайтан? Этот призрак был джинном?

Он продолжал покашливать, пока не скрылся за пологом тьмы. Она пошла следом за ним. Блуждала по округе. И вдруг обнаружила, что стоит над зевом колодца.

7

Утром пастухи вытащили ее из колодца.

Они нашли ее вздувшейся с выпученными глазами, болтавшейся на поверхности воды. Вау вышел за стены, зашевелилась вся равнина. Прибыл султан и сам понес ее тело на руках. Он двигался с ней медленно по направлению к дворцу — шествие выглядело торжественно-угрюмым. Следом за ним двигалась такая же молчаливая свита. Он вступил в узкие полутемные переулочки. Войдя во дворец, оставил тело в открытом дворике. Все соседи и кто мог видеть рассказывали потом, что он покрыл ее тело ковриком и долго беседовал с ним по душам. Некоторые бабы рассказывали, будто он в молчании опустился на колени рядом с ним. А другие твердили, что собственными ушами слышали, как он признавался в своей ответственности за ее погибель. Передавали, будто он сказал так: «Я — убийца. Я все устроил. Кровь твоя на моей шее. Я хотел избавить тебя от бездны Аманая и привел тебя в бездну рока. Это я все исказил, весь образ. Это я тружусь безо всякого результата. Это я позаимствовал роль пророка, не зная — не ведая о настроении богов, о том, что уготовит рок. Я хотел обезопасить тебя и испортил все дело, я вел тебя за руку, я пересек с тобой всю Сахару, чтобы бросить теперь в колодец, который приснился во сне еще твоему отцу. Как теперь быть, чем заполнить пустоту пустыни без тебя? Как мне одному изгнать зверя чужбины? Все, все мне чуждо. Что за вкус у этого Вау, в чем смысл райского сада, если тебя рядом нет, моя малышка!»

Прежде чем организовывать похоронное собрание и объявлять траур, как рассказывали некоторые умные люди из числа придворной свиты, он после окончания обряда погребения заперся и все ругал какого-то неведомого врага, клялся, что совершит расплату в течение трех дней. Он перешептывался с доверенными лицами, а они потом перетряхивали пыль, чтобы облегчить опасность, уменьшить риск, да приговаривали при этом, что неведомый враг не кто иной, как злой рок!

8

После того, как эмира упокоилась в земле, люди слышали брюзжание и рокот, какого не слышали долгие годы, это был какой-то сдавленный буйный гул, непонятное движение, знак небес. Рычание нарастало, люди подходили и прислушивались в страхе. Равнина прислушивалась, Сахара отвечала на призыв терпеливым ожиданием, в тоске и напряжении. Мистический рык приближался. Сахара начала укрываться за пологами сумерек, покрывалом стыда, вуалью брошенной невесты. Окрасилась хной застенчивости в знак радушного приема могучего гостя, радуясь посланцу мужественности, богу зрелости и оплодотворения.

На горизонте огниво высекло первую искру знамения.

Ослепительно сияла извивающаяся огненная нить, бросая радостную весть всей Сахаре. Следом за ней покатился сдавленный рык возбужденного мистического верблюда. Трепетало сердце несчастной земли, угрюмые горные вершины безмолвствовали. Девушки неистовствовали, рвали свои глотки кликушеством, производя своими невинными голосами саван гиблому ветру, возвещая гибель поверженному на гребне Сахары врагу. Бог Южной Сахары отступил. Посланец магов потерпел полное поражение и вернулся в джунгли, в свои тайные пределы. Ветер стих и ушел прочь.

Наступление с горизонта приближалось. Даль покрывалась облаками. Рокотал взбесившийся мистический верблюд. Даль разорвали огненные нити. Сахара была спокойна. Равнина раздалась вширь. Все дышало тоской, жаждой, ожиданием встречи. Упали первые капли. Капли крупные прожорливые, жаждущие обнять землю, впитать ее в себя. Капли невинной девы, страстно желавшей встречи, стремившейся слиться воедино с зернами изжаждавшегося песка. За ними падали другие капли. Падение воды продолжалось, земля взывала о помощи в тоске, шипение исходило из нее, двигалось следом. Уже тысячу лет назад погас сокрытый в груди земли огонь, зверь лежал при смерти: чудовище засухи, недорода и гиблого ветра. Вздымающаяся грудь Сахары задышала, раскрыла руки, чтобы обнять возлюбленного, который не являлся так долго, которого она так долго ждала…

От земли шел пар, возвещая о невозможной встрече, утверждая победу чуда. Подростки бросились на простор, срывали с себя одежды, отплясывали в волнах этого пара под струями лившейся воды. Они прыгали голые, кричали и пели завещанную предками песнь дождя:

Лейся, дождик, лейся! Пусто в поднебесье, Фиников не стало — Зернышки остались. Шатер пуст — Внутрь загляни: Зернышки одни!

Караван миража ответил на завет прадедов, на зов внуков. Потоки воды усиливались и пели вместе с подростками, пела вся Сахара.

Часть четвертая

Глава 1. Козни

«Удел людей — обретать счастье, правда — с долей печали».

Клод Леви-Стросс, «Земные думы»

1

После своего возвращения из поездки в Триполи он сидел запершись в доме не более трех дней.

Вопреки ожиданиям слуг, помощников и любопытных зевак из жителей Гадамеса, паломник-хаджи вышел из дому на четвертый день со спокойным сдержанным выражением на лице, народ не ожидал увидеть такое на лице потерявшего в одночасье всех своих близких и оказавшегося таким одиноким в целом свете. Любопытствующий народ передавал друг другу, что он отвечал на приветствия знати и игнорировал скрытые намеки соперников, когда пересекал толпу на рынке оазиса, направляясь к водопою лошадей за городской стеною.

У безлюдных ворот городской стены он отпустил слуг и последовал в рощу в одиночестве. Вступил в пальмовые заросли, внимая стрекотанию кузнечиков и воркованию голубей на вершинах пальм, которые обвевали источник со всех сторон, ограждая его от козней гиблого ветра. Из-за бархана неподалеку проглядывало солнце, оставляя на горизонте длинный хвост ярко-красного цвета — оно словно доживало свой век.

Сахара безмолвствовала.

Он впервые ощутил чувство покоя, вкус тишины. Он пересек сахарский континент с севера на юг и с востока на запад, десятки раз и не знал, что за его всепоглощающей тишиной кроется некий язык, что за хрупким и безжалостным молчанием таятся нежность, скорбь и любовь. Может, он и не слышал этой тишины, потому что не прислушивался. Не слышал раньше, потому что не обращал внимания. А не обращал внимания потому, что не любил. Не любил — сердце его было занято иными заботами. Тревога поселилась в сердце, прежде чем он осознал ее разумом. Забота о золоте, меновой торговле, расчеты. И вот теперь вдруг он внимает мелодии тишины, вечной музыке, языку вечности, он, человек, не освободившийся от толчеи рынков и звона взвешиваемого золотого песка.

Сегодня, когда все совершилось, пошли прахом иллюзии, когда он получил возможность убедиться воочию, что дети перебрались через скверное море вместе со своей матерью и стали навеки добычей в руках христиан, он обнаружил в Великой Сахаре этой величественный покой, вещающий на языке тайн, на языке божием и передающем тайну предков их миру. Он познал, что этот голый континент — плоть мистическая, в которой он долгие годы был не в силах разглядеть истинные размеры и перспективу, целомудренный образ, щедрость великолепия и — дух сочувствия и любви. Он попирал Сахару ногами, не видя в ее чреве ничего, кроме кладов.

Он искал тайных кладов, ощутимых на ощупь, и отвергал сокровища намного более ценные, которые она не переставая дарила ему каждое утро, каждый вечер. Он жил в другом волшебном пространстве и за всю свою безумную гонку не почувствовал, что ползает по Сахаре. Той же самой Сахаре. Он не поднимал головы на гроздья звезд, не разглядывал и не видел лика луны, не раскрывал глаз на простор, не внимал речи тишины. Не наслаждался видом газели или горного барана, ни разу не попробовал иного волшебного напитка — воды на вкус. А вода, вода была истинным чудом пустыни. Вот сейчас он слушает шепот родника и понимает, что в его стремлении гнаться за камешками — несчастье, упрямство, соблазн. Он всего лишь игрок, мошенник, словно капризная красотка.

Однако… может ли вода разговаривать с тем, кто погрузил нож в сердце живой твари? Хватит ли отваги убийце вернуться из изгнания на землю, в Сахару? Простит ли Сахара того, кто всегда чуждался ее, обменивал ее на металл, к которому рвутся только злобные, злополучные люди? Простит ли Сахара-мать своего блудного сына, который окропил ее кровью человеческой жертвы? Осмелится он пасть на колени, кататься в пыли, молить о прощении, утешаясь тем, что принес потомство, оставил свое семя? Простит ему небо или Сахара жизнь глухонемого слепца? Простит отмеченного тьмою, лишенного сердца и разума? Сойдет ли благословение, свершится ли чудо после того, как он поднял руку и пролил кровь? Он был бы в состоянии требовать прощения, если бы спохватился при первом ударе, если бы обратил внимание на первый знак. Однако он продолжал упорствовать, тянулся и требовал большего — и проиграл пари. Он себя проиграл. Тайный голос вещал ему о гибели, но он не внимал, делал вид, что не понимает, и устремился против течения. Полагал, что золотого песка гадалки ему хватит, чтобы вернуть свою женщину, своих детей, свою поруганную честь. Имам вел тяжбу с ним, один из помощников подстрекал его, и он его устранил. Потерял голову, сам превратился в поток, в течение, в сель. Бросился в Гадамес, чтобы вернуть полную меру своим врагам, но обнаружил, что судьба опередила его и толкнула семью в руки ростовщиков. Он погнался за ними в Триполи, однако корабль христиан с ними на борту уже пересек море. Он вернулся к своему окровавленному богатству и заперся в доме.

А теперь вот обнаружил, что в мире есть пустыня. А в Сахаре — покой, и над покоем плывет большой, чудесный диск — диск света. Серебряная диадема плывет над горизонтом — это ты, что ли, луна? Он осознал, что бежал бегом почти полстолетия, не видя этой луны, ни разу не ощутив запаха цветка лотоса. Не обернувшись на резвую ящерицу, не сорвав ни одного удивительного гриба. Он ни разу не прислушался к журчанию воды на мелких камнях. Никогда не следил за толчеей облаков, а они-то толпились, праздновали торжество, чтобы пролить дождь и оживить пересушенную почву Хамады. Да он даже на женщину свою не глядел, не играл с детьми. Он просто себя самого не знал. Меновая торговля на рыках оазисов выбила из головы мысль, что Аллах создал товар, чтобы покрыть нужду, поставить прикрытие, дать приют. Коварный металл влез в его жизнь и оторвал его от родного мира, от собственных детей, от самого себя.

Он сидел, прислонясь спиной к стволу подросшей пальмы и играл с горсткой теплого ночного песка. Следил за ходом луны, слушал гомон кузнечиков, щебетание воды из источника, бежавшей по мелким камням оросительного ручейка. Перед глазами плыли обряды Сахары, он вдруг увидел, что попал в оно из священных мест своего детства. Бежал босоногий по пыльным переулкам, отведывал вкус щебня, палящего зноя, мелких ран. Он гонял несчастных козлят по соседним оврагам и вади и страдал от их озорства так же, как другие ребята. В сезоны дождя он сбрасывал одежду и плясал под проливным горячим ливнем, повторяя припев плодородия:

«Лейся, дождик, лейся! Пусто в поднебесье. Фиников не стало — Зернышки остались! Шатер пуст — Внутрь загляни: Зернышки одни!..»

И изжаждавшаяся Сахара подхватывала этот зов, выпрашивая сочувствие у неба.

Так было, пока…

Пташке в клетке стало неспокойно. Из-под земли, будто гурия, выросла красивая девушка, и птаха в клетке затрепетала от любви. Они вдвоем пасли коз, она часто дразнила его в переулках. Она подсмеивалась над его вытянутым лицом, над топорщившимися волосами, торчащими как петушиный гребешок. Пришлось ему сбрить волосы на голове, а она заявила, что ему ни за что не изменить своего вытянутого лица. Он не обращал на нее внимания. Он избегал ее. Он отказывался поддерживать с ней разговор, она его прогоняла, дразнила просила, чтобы он простил ей ее озорство. Примирение никогда не бывало долгим. Она поворачивалась к нему спиной, как всякая опытная и искушенная женщина, всякий раз заставляя его уступить. Она вела себя дружелюбно по отношению к одному крепкому парню, отец которого промышлял торговлей. Говорила: главное, что должно быть у мужчины, так это богатство. Он с того самого дня и решил сделаться богатым. Он знал, что золото — ловушка для прелестниц и господин на рынке.

Начал он с обмена и избрал профессию торговца.

И вот это его странствие продолжалось с того давнего дня в детстве, с его отрочества, до сего дня.

Он преуспел в деле, но потерял себя. Он преуспевал в торговле, но о жизни забыл. Потому что не знал, что это ремесло извечно держится на игре, утверждающей, что золото никогда не дастся в руки тому, кто не отдаст ему всего себя взамен, не вручит ему свою душу. Он слушал одного мудреца-мага, вещающего данное пророчество в Кано, только борьба за дьявольский металл заставила его позабыть мудрость этих слов. Он вычеркнул из головы мысль, что прорицатель-маг из Кано имел в виду его самого. Если б он тогда задумался чуток, может быть и осталась бы какая-то надежда на избавление. На уход от всей этой игры. Однако он завяз в ней глубоко. Что, задумывается об избавлении тот, кто душу растерял? Может ли человек проиграть себя дважды?

Единственный проигрыш, за которым никогда не последует другой, это именно такой проигрыш. Полная утрата.

Теперь он может восстановить детали того, как составлялась цепочка. Озорная девица сподвигла его на поиск золота и торговое ремесло. Золото создало конкуренцию, вовлекло в борьбу с ненавистными врагами и соперниками. Враждебность заставила забыть о чести, а соперники отдали в залог его семью, которой он пренебрег. У него не оставалось иного пути, кроме как бежать к имаму и потребовать еще, чтобы освободиться, вернуть честь и семью, и он весь погряз в грязи, запутался еще больше. Совершил смертный грех и лишился прощения. Он вспомнил об утратах — потере детей и достоинства, потере собственной души. Грудь охватило жаром, комок подступил к горлу. Из глаз проступили слезы, словно пошел гной.

Сахара утешала его. Луна бледнела. Пальма над головой издала предсмертный хрип. Зарыдала. Вода прекратила свой говор и с нежностью влюбленного ласкала мелкие камни. Сахара вещала в утешение тщетно, все тщетно. Семя — ложь. Жена — вздор, Честь — небылица. А ты сам несуразнее всех нелепостей.

Однако, услышит ли голос Сахары тот, кто с детства избегал ее и продал душу за фальшивый блеск?

2

Они привели к нему старуху-мулатку высокого роста по имени Матара. Черты лица у нее были правильные, фигура статная, стройная. В руке она держала изящный посох, сделанный из черного эбенового дерева из Эфиопии. Хаджи усадил ее на мягкое домашнее ложе неподалеку от себя. Явились слуги с блюдами печений и пирожков, с сушеным и вяленым мясом сахарских животных, крынками кислого молока и финикового шербета. Она поглодала печенье и приступила к обмену любезностями:

— Слава Аллаху, продлившему мои дни, так что смогла я вступить в этот дом, населенный своим законным хозяином. В равной степени это радует меня и столь же печалит, чувствую я горечь пустоты от отсутствия тут его семьи. Что украсит дом, если не будет полон он своими людьми.

— Истину говоришь, тетушка Матара, продлил Аллах дни твои, засвидетельствовать в доме живущих в нем.

Она похлопала по тощему бедру тонкой рукой и прошептала:

— Радует меня услышать такие слова. Меня радует видеть тебя счастливым, поворачивающимся в объятиях девы семнадцати лет от роду.

— Мне кажется, — запротестовал хаджи, — что почтенная тетушка не совсем правильно меня поняла. Нет у меня намерений вводить в дом женщину, ставшую бы госпожой-хозяйкой.

— Не понимаю.

— Ты ведь знаешь, одна бесовка в юности заставила меня покинуть оазис и лишила рассудка, и теперь я хочу вернуться в Сахару так же с женщиной.

— Возможно, ты не знаешь, что всесильное время сделало свой опечаток на моей голове, наложило сотканную шайтаном повязку, нити которой — забвение, слабая память, и начала я подзабывать язык господ да племенной знати.

Хаджи благодушно рассмеялся. Попытался сократить дорогу:

— Послушай лучше о нужде моей и ответь мне на вопрос. Что делать благородному мужу, если испытал он удар судьбы в отношении жены своей и детей? Что ему делать, если оказался он одиноким, окруженным соперниками. Теми же соперниками, что строили против него козни, продали его близких христианам на рынке рабов?

— Если мне память не изменяет, то следовало бы мужу непременно ответить на такие козни.

— Прекрасно! Только ведь не в состоянии я ответить на козни их как следует, если не прибегну к помощи старого друга. А друг этот сегодня — ты!

— Я?! — ударила себя в грудь старух.

Аль-Беккай замешкался, и старуха в неподдельном удивлении продолжала:

— Разумно ли полагаться на сметливую старуху одному из крупных купцов Гадамеса, владельцу караванов и золотых богатств — на старую женщину, проводящую век свой в заклинаниях и молитвах, чтобы не вступил в ее дом гость с того света?

— На тебя единственную!

— Единственную? Ты так сказал?

— Нет в Гадамесе того, кто мог бы помочь мне в отмщении, кроме тебя.

— Растолкуй, растолкуй мне, пока не убило меня любопытство!

— Ну так, послушай… — он немного помедлил, потом вдруг заявил: — Я желаю заполучить жену крупнейшего из купцов!

Старуха вздрогнула ее лицо исказил страх. Она погладила рукой ложе, чтобы отвести зло. Забормотала свои волшебные заклинания, а Беккай продолжал неустрашимо:

— Его младшую жену. Самую младшую из гарема и самую красивую. Последнюю из четырех жен. Только ты можешь подойти в роли посредника. Я вознаграждение тебе дам чистым золотом. Много золота. А она… — он замолк на мгновенье, смежил веки, помолчал, потом вдруг раскрыл глаза и провозгласил астрономические цифры: — Я тебе дам двадцать пять мер золотого песка и… три меры золота литого. Драгоценности, прекраснее которых женщина и не мечтала.

В глазах старухи проснулся интерес, загорелся блеск, отхлынувшая кровь вернулась на тощие щеки. Сердце хаджи забилось чаще, едва он приметил этот знак в ее глазах.

— Признаюсь, почтенный господин, — продолжала она совсем другим голосом, — того, что ты предлагаешь, хватило бы на то, чтобы купить всех жен на земле, однако…

Хаджи прервал ее, чтобы подбросить новые приманки:

— Я много тебе заплачу. Я не поскуплюсь перед посредницей. Поверь мне!

Глаза ее загорелись огоньком. Она улыбнулась своей ехидной улыбкой, хорошо знакомой Беккаю.

3

— Младшая из жен старосты купцов — самая привлекательная женщина Гадамеса, — проговорил его помощник Дахшун в сластолюбивом ликовании. — Да она самая обольстительная женщина во всей Сахаре! Ему завидуют в этом самые богатые из знати. Однако он овладел ею не только за одни деньги.

Он не заметил на лице Беккая ничего, что говорило бы о загоревшемся любопытстве, и продолжил:

— Прекрасный выбор, мой господин. Глава купцов ведь тоже заполучил ее благодаря гениальной бесовке Матаре.

— Правда?! — воскликнул хаджи. — Я этого не знал.

Дахшун хитро улыбнулся:

— Знание моим господином тайн торговли — вот что дало ему сей ключ. Женщина — что торговля, для того, чтобы добраться до нее, надо знать тайну, какую Аллах доверит лишь избраннику своему.

— Согласен с тобой. Женщина — силок для всякого, кто займется обменом. Но ведь обмен — что женщина. Я ушел в торговлю в первый раз, чтобы угодить женщине.

— Завтра радость начнется. Завтра радость и закончится! — он потер руки от радости, совсем как ребенок. Однако хаджи произнес с неожиданной решимостью в голосе:

— Я хочу ее при людях. Радость моя не исполнится, если не будет свидетелей.

Дахшун шарахнулся вспять, а Беккай решил устранить всякую неясность:

— Он унизил меня на людях. Он продал мое семя, мою женщину на рынке рабов у всех на глазах. Я хочу унизить его при свидетелях. Перед людьми. Око за око!

Помощник набрался смелости и заговорил в удивлении и страхе:

— Но ведь такие дела во всем мире делаются только в совершенной тайне! Все люди так делают. Законы земные и заповеди небесные велят совершать это в тайне. Разве этого мало будет?

— Законы сегодня — мои законы. И отмщение не будет отмщением, если мститель не установит свои правила, по которым будет мстить, когда час наступит.

Свои слова он завершил легким смешком, так же странным.

Помощник весь обратился во слух. Хаджи заговорил повелительным тоном:

— Ты подберешь знатных. Позаботься, чтобы поджидали в соседнем доме, рядом, а произнесу твое имя — впустишь их всех ко мне.

Помощник внимал бесстрастно. Лоб собрался в складки бледность покрыла щеки, он, казалось, вопрошал, а хаджи продолжал излагать свой план:

— Ты позаботься, чтобы все соперники явились: Идир, Даабаш, Бухибба, аль-Дакрас. И неплохо, если имам среди них окажется. Пир неполным будет без участия факихов-толкователей. Хе-хе-хе!

Дахшуну был неведом в его повелителе этот ехидный смешок, но странность в его поведении он относил к странностям в речи. Он продолжал глядеть в глаза Беккаю неподвижно, как истукан, пока, наконец, хаджи не принял решения завершить разговор:

— Ты позовешь всех на настоящий пир. Сегодня же ночью начнешь готовить угощения. Ты думаешь, я шучу? Разве сам ты только что не говорил, что будет радость? Хе-хе-хе!

Дахшун хотел было повторить смешок хозяина, но через несколько мгновений оказалось, что не просто покашливает, а смеется по-настоящему, злорадно и отвратительно. В глазах хаджи блестело безумие. Он помолчал, затем продолжил:

— Подожди! Шайтан подсказал мне сейчас, что будет отважнее и прекраснее…

Он наклонился к Дахшуну с совершенно безумным выражением на лице. Сдавленно прошептал:

— А почему бы не пригласить самого старосту на этот пир?

Дахшун вскочил в ужасе, пытаясь отвергнуть идею:

— Самого старосту купцов?!

— Пир — ловушка для знати. Все пиры — западни, устраивает их шайтан, чтобы заманить глупцов, таких козлов, как купеческий староста! Ха-ха-ха!

Он прервал свой злорадный мерзкий смех, чтобы вновь плести паутину козней:

— Ты заманишь его на этот пир. Ты заманишь его примирением. Ты ему скажешь, что я приглашаю его на пир, в знак примирения. Да. Сообщи ему, что я призвал к благословению и решил отказаться от конкуренции, от вражды, от торговли. Скажи ему, что я покаялся, что я сожалею, что я решил присоединиться к дервишам братства аль-Кадирийя. Ха-ха! Скажи ему, что я уйду с поприща, как только он простит меня. Я откажусь от спора, от соперничества, уйду в местную секту, как только получу его прощение. Хе-хе-хе!

Козни настолько превышали всякие представления Дахшуна, что он был не в силах что-нибудь выразить собеседнику. Смотрел на него в изумлении, выпучив глаза.

4

Матара привела ее к нему через черный вход. Она вела ее за руку, пока не усадила на ложе рядом с ним. Девочка выглядела райской гурией. Невеста была одета в свадебный наряд. Стройность фигуры скрадывалась полосатым серебристым платьем. Черные глаза ее были устремлены долу, как у скромной невесты, а застенчивость невинности только прибавляла всему выражению свежести и очарования. Ее руки были окрашены хной. Две упомянутые маленькие ручки выглядели как лепестки цветка, казались символами райского сада. Пальцы были увенчаны золотыми перстнями, их головки блестели геммами драгоценных камней. На пугливо вздымавшейся груди, непокорной и четко очерченной, он увидел необыкновенной формы золотое ожерелье. С ее появлением весь дом наполнился приятным благоуханием сада. Это была смесь благовоний, духов и цветочных эссенций. Голова пошла кругом, поплыла, опьяненная, в небо…

— О, Аллах! О, Аллах! — пробормотал он в изумлении.

Матара впервые внесла свой комментарий:

— Ты желал невесту, и я с невестой явилась. Выполнила я свое обещание?

Но он все пребывал в своем оцепенении, повторяя имя божие:

— О, Аллах! О, Аллах!..

Она обменялась взглядом с невестой и вернулась к угождению:

— Скажи, я обещание выполнила. Видит ли господин мой, что я исполнила обещанное?

Хаджи, наконец, вернулся на землю:

— Что ты задаешь такой вопрос, мудрая Матара, ты же знаешь, я просил от тебя девушку из этого мира, а ты привнесла аят из райского сада, с ангелом небесным явилась?!

Он протянул дрожащую руку к гордой груди. Провел ладонью по торчавшему соску, почувствовал, как мурашки пробежали по телу. И опять не мог сдержаться — повторил свои заклинания:

— О, Аллах! О, Аллах! О, Аллах!

Лицо девы покрылось румянцем, она опустила голову еще ниже.

— Господину моему следовало бы, — вмешалась Матара, — не тревожить ангела чужим присутствием. Ангел повинуется лишь в уединении!

— Что поделать, что поделать, если твой ангел меня и чести, и разума лишил? В шутке разве может быть грех?

— Нет греха промеж мужчиной и женщиной. Сотворил их обоих Аллах для слияния и объятий. Разве мог он создать их для чего другого?

— Аллах! Аллах!

— А коли встретились муж с женою, то присутствие при том третьего есть грех. Да позволит мне господин мой удалиться.

— Ты не отведаешь с нами угощения со стола?

— Мое угощение — в моем даре.

Хаджи хлопнул в ладоши и улыбнулся. Вошла черная служанка остановилась у двери в смирении. Хаджи обратился к ней, все еще пребывая в невесомости:

— Проводи почтенную тетушку к выходу, да скажи Дахшуну, чтоб отдал ей должное.

Повернувшись, чтобы уходить, Матара произнесла:

— Слышала я шум на той стороне, напугал он меня.

Хаджи улыбнулся.

— Это — гости мои, — сказал он. — Я позвал гостей. Разве мы не договорились, что женихом буду?

Матара улыбнулась кривой улыбкой и скрылась за дверью.

5

Несмотря на то, что женский пол был причиной его жизненных страданий, он не мог считать себя принадлежащим к той породе сластолюбивых мужей, которых удовлетворяют только женщины, ведь они не видят в жизни иной, кроме них, цели, которой следовал бы добиваться. Если он позволял себе в виде исключения некоторые быстропреходящие приключение с какими-то женщинами, которых приводил к нему случай, в разных поездках и остановках в оазисах, он мог считать себя членом иной команды, диаметрально противоположной. Теперь ему следовало признать, что причина — не в воздержанности от женщин, или в избегании случайных связей, особенно, когда он знал, что первым поводом к его отстранению и отчуждению была женщина. Причина крылась в том, что средство, с течением дней и путешествий, превратилось из орудия в цель. Он покинул оазис юности следом за блестящей золотой пылью, но не из любви к этой пыли как таковой, а для того, чтобы устроить западню и словить в нее сердце женщины, унизившей его. Он оказался умным, чтобы разгадать тайну женщины, однако сокрылась от него тайна золотого металла. Подвела его мудрость, прельстила его валюта магов и дьяволов и вела его за нос все время — более половины столетия, в течение которых он не обращал внимания, что угодил в ловушку, которую хотел возвести, чтобы ловить сердца женщин в начале пути своего отчуждения.

Только однажды у него была серьезная связь с женщиной.

Это была высокая мулатка из Кано. Действительно высокого роста, с гладкой черной кожей, словно из эбенового дерева, в глазницах кружились черные зрачки, горевшие загадочно и страстно. В ее руках он испытал такие уроки искусства страсти, каких никогда не ведал в законном браке и во всех случайных связях в оазисах. Он возвращался из поездки, она приукрашивалась, прихорашивалась, обливала себя духами и благовониями. Натирала свое скользкое тело маслами и настойками из трав, цветов, бальзамами, и наряжалась в просторное платье, придававшее всей фигуре еще больше красоты, загадочности и соблазна. Она принимала его в доме, где пол был устлан шкурами диких зверей, выделку и ароматизацию которых вершили лучшие колдуны джунглей, и преподносила ему кальян мака. Среди всех дуновений и ароматов райского сада он начинал улавливать запах жаркого. Луна джунглей воздымала застенчивую голову, и начинались другие обряды колдовских магов. Этими обрядами высокая мулатка владела в совершенстве. С ними он уходил от суровости Сахары, пустыни быта, толпы, торговли, чтобы войти в другую загадочную дверь, ведущую к запретным плодам блаженства.

Эта волшебная связь длилась годы, но, конечно, должен был настать день, когда неблагодарному мужу надоел божественный райский сад, и он начал искать мотыгу разрушить святыню.

Его попутчики-торговцы вовлекли его в авантюру с безрассудными эфиопками, и, конечно, совсем нетрудно было вести об этих легкомысленных приключениях дойти до слуха высокой мулатки. Однажды ночью он вернулся и обнаружил, что она в лихорадке. Он обрызгал холодной водой ее полную грудь, она бредила на языке хауса. Загадочность джунглей исчезла из ее больших глаз, а на губах выступила пена. Он спросил о поразившем ее так внезапно недуге, а она отвернулась от него, он попытался шутить, она возмутилась и закричала на него с яростью львицы. Он провел рукой по ее кудрявым волосам, она вздрогнула и шарахнулась в сторону. Он обнял ее, пытаясь соблазнить, но она не поддалась, оттолкнула его от себя. Он заметил, что веки у нее припухли, щеки побледнели. Не трудно было догадаться, в чем причина, хотя он и не подозревал ранее, что она может быть такой тонкой, чувствительной, ревнивой до такой степени. Поутру она преподнесла ему еще один сюрприз:

— К твоему счастью я не колдунья, чтобы устроить тебе тайные путы и привязать тебя к себе. У меня и денег нет, чтобы нанять колдунью с этакой целью. Я похоронила отца, потеряла брата, чтобы они могли тебе шею перерезать, отомстив за меня. Ты удачлив, любим богами, а я — несчастная, не владею оружием, кроме своего сердца, которое я завещала тебе, а ты его предал.

Ее широкие глаза наполнились слезами и она закончила читать обвинения:

— Что может быть несчастнее человека, дарящего в наши дни свое сердце! Как несчастен на земле тот, у кого нет ничего, кроме сердца!

Он отметил, что она повторила эту жестокую фразу трижды, словно зачитывая заклинание магов, заимствованное ею от премудрых бабушек. А потом… потом она ушла.

Ушла навсегда.

Она сбежала. Он искал ее во всем Кано и не нашел. Он опрашивал и заставлял искать торговцев, знакомых, предсказателей, но они были не в силах указать путь к ней. Более всего его ранила его беспечность. Эта его глупость проистекала из неведения, незнания природы и характера мулатки из джунглей, женщины, не способной так овладеть тайными приемами райского блаженства, если она не полюбит всерьез. Он не простил себе этого невежества относительно ее богатой, чуткой души и преданного сердца. Он не забыл пожара, вспыхнувшего в его груди, эту трагедию он носил с собой по сей день.

6

Это мгновение вернулось к нему спустя недели, когда он подставлял шею на милость палачу. Если бы это мгновенье не вмещало в себя чудесного духа невозможности, он не променял бы его на безумную удивительную поездку, имя которой — жизнь, а он променял ее так, он пожертвовал голову палачу, приготовляя себя к переходу на ту сторону.

Легендарное мгновение появилось так, как вообще возникает подобная ситуация между мужчиной и женщиной. Да нет — между самцом и самкой.

Он прибегнул к кальяну с гашишем, как его обучила тому пропавшая мулатка — великанша — чтобы набраться храбрости и уничтожить страх. Мужчина по природе своей труслив, как бы ни выказывал он свое мужество, когда дело доходит до святотатства и протягивания руки за плодом запретного дерева. Чтобы не дрожала рука, чтобы подавить эту сокрытую трусливую дрожь, он прибегнул к гашишу и… дерзнул. Ее шелковая кожа напоминала ему кожу его утраченной великанши. Однако то, чего он не знал, о чем ему ничто не напомнило и что он действительно воскресил, это то, что он стоял уже на пороге конца — это произошло после прикосновения, после первого прикосновения к невинности. Впечатление, произведенное легендой, принесло ему утешение, и он променял небесный миг на жизнь — не единожды не предполагал он ранее, что в состоянии обменять ее на что бы то ни было, пусть и на бытие в раю и в вечности… Что, она — иллюзия, что ли? Или все это бесовский, сумасшедший миг от сатаны? Разве способно застенчивое живое существо, закутанное в скромность и стыд, произвести чудо, уничтожить вмиг весь богатый опыт паломника аль-Беккая и превратить мудрость Великой Сахары в пепел и прах? Или это мгновенье — то самое, на которое его прародитель променял царствие небесное, рухнув из-за него с райских высот, обменяв вечное счастье на земные страдания? Да. Это, пожалуй, походит больше всего. Это — единственное объяснение, наиболее точно отображающее истину момента и его триумф.

С первым прикосновением гурия обнажила себя, запылав ярким пламенем. Исчезли стыд, скромность, застенчивость — превратились в огонь. А он, которого воспитывали ситуации и опыт стольких путешествий и снабжала Сахара мудростью и достоинством, превратился вдруг в хрупкого мотылька, летящего на пламя. Он с этой скромною самочкой, с которой он только что шутил и игрался, с которой обращался как с ребенком, — он с ней поменялся ролями. Он стал несмышленым дитятей, а она оказалась сидящей на троне искуса и умудренности.

Это безумие почти заставило его забыть секретное слово. Это безумное мгновенье так шатнуло его, что он почти забыл о ключе ко всему плану и чуть не порушил всю свою интригу. Конечно, если бы тайный голос мщения не оказался сильнее всякой страсти, он бы просто не пробудился ото сна. Если бы он не заплатил всем своим возрастом и земными дарами как цену за интригу, он бы не возопил в мгновение ока в последний миг падения пелены: «Дахшун! Дахшун! Дахшун!» Зов получился как предсмертный хрип убиваемого на заклание животного, как мычание быка. Однако бежавший от греха в страхе Дахшун, который, казалось, заскучал уже в своем длительном ожидании во дворе по соседству, все-таки в нужный момент ответил на зов — он поспешил к своему господину, увлекая за собой свиту из знатных гостей. Их появление совпало с кульминацией, с последним стоном, с криком возрождения или, скорее, с глубоким вздохом предсмертной агонии, с последней мольбой жизни… Он уставился в них отсутствующим взглядом, медленно поводя зрачками в замешательстве. Жизнь к нему вернулась вместе со вдохом, он прочел нараспев, словно совершивший возвращение с того света:

— Слава Аллаху!

По соседству с ним, в этом покое, какое-то огненное существо с выпученными глазами кусало кожаную подушку. В толпе собравшихся у входа мужей начала прорисовываться фигура купеческого старшины. Затем он одного за другим стал отличать своих соперников.

Воцарилось молчание пустыни.

Он еще раз начал оглядывать их всех по одному. Задержался на старшеньком, который выучивал всех своим козням, вражде и колдовству. На его лице он различал все цвета радуги. Он впервые осознал точно, что произошло. Он вернулся к жизни, в оазис, закованный в кандалы из песчаных холмов, вернулся туда, где его охватило такое счастье, которого не знала ни одна тварь, просто не могла знать ни одна тварь на земле! Счастье загадочное, тайное, полновластное — конечно же, оно оказалось мимолетным…

Всю торжественность воцарившегося молчания он нарушил громко прочитав нараспев еще раз:

— Слава Аллаху!

Все это время огненная тварь продолжала поглощать кожаную бахрому с краев подушки. По аппетитным губкам ее бежала густая пена.

7

Баба поднял взгляд от кучки желтых листов бумаги. Помахал, по своему обычаю, культяпкой руки в воздухе и задал вопрос обвиняемому:

— Ты признаешь предъявленное тебе безобразное обвинение?

Хаджи Беккай улыбнулся. Он долго молчал, прежде чем ответить:

— Неужели кади нуждается в дополнительных свидетельствах, чтобы утвердить это мое обвинение? Ты что, нуждаешься в признании для установления преступления, которому оказались свидетелями столько знатных мужей?

Баба взглянул на него с любопытством. Он долго всматривался своими выпуклыми глазами в лицо оппонента, затем спросил еще раз:

— А что вообще заставляет такого как ты именитого, почтенного мужчину совершать подобное отвратительное действие?

Хаджи издал короткий ехидный смешок. Почесал пальцами у основания своей серебристой бороды, затем дал ответ:

— А что вообще понуждает такого именитого, почтенного мужчину, как ты, пересекать всю Сахару от страны Шанкыт до Томбукту и от Томбукту до самого Вау, от Вау до Гадамеса, кроме одной жажды мщения?

Присутствующие обменялись многозначительными взглядами. Некоторые из именитых пошептались. Помощники судьи также посовещались. А сам Баба с хитроумием лисы вывернулся из затруднения. Он сделал вид, что смеется, и направил обвинение так, будто это шутка. Помахал своей культяпкой в воздухе и прокомментировал все с искусственной, отравленной ядом — снисходительностью:

— Ошибается почтенный обвиняемый, бросая в лицо судье такое подлое обвинение. Сахара — свидетель цели моих устремлений. Коли предписано мне судьбою помытарствовать да постранствовать среди оазисов, так это все осуществляется ради свершения правосудия, а не для нанесения пресловутого отмщения и попрания права мифических врагов, выдуманных воображением любопытных бездельников. Шейх аль-Беккай в состоянии поверить либо опровергнуть: нет у меня врагов в этой Сахаре!

Он ненадолго опустил взгляд на свою кучку желтых листов. Потом неожиданно резко поднял голову и закончил со злостью:

— Однако не отрицаю, что последую за всякой провинностью, где бы ни совершили попущение греху в ущерб царствию справедливости. Неужто ты найдешь в Сахаре задачу более святую, чем восстановление божией справедливости?

Хаджи продолжал теребить бороду, с которой уже свалился вниз лисам, и все так же загадочно улыбался. Наконец заявил с насмешкой в голосе:

— Не отрицаю. Ответчик постарается не противоречить мудрости приговора почтенного судьи.

— Постой! — вспыхнул шанкытец. — Я еще не выносил приговора.

— Знаю я, что ты не выносил приговора, но знаю также, что приговор твой заготовлен очень давно. Он был готов до того, как я снарядил в Bay гадалку, еще до того, как я свел счеты с имамом. Я его ликвидировал, когда выяснил, что родную мать заставил ходить по рукам мужчин, я подготовил для него судебную форму, пока обучался в школах Марракеша. Да. Я готов биться об заклад, что изучение правовых наук было просто маленькой хитростью для выработки формулировки: формулирования давнего содержания, которое еще в детстве было отведено мщению, чтобы утолить жажду в нем, и я соглашусь с тобой, никакая другая жажда с ней не сравнится! Ты потирал руки от радости, когда свершилось первое преступление в оазисе Азгер, и ты сказал себе: «Слава Аллаху, что указал мне дорогу в Bay и даровал мне возможность шею срубить!» Только вот дело сорвалось. Бьюсь об заклад, чутье твое судейское тебя не подвело, и ты прекрасно знал, что я в действительности все совершил, и когда бежал, хотел преподнести новую жертву твоей мнимой справедливости — правде твоих языческих богов-магов, и ты наложил руку на шею несчастного дервиша. И если б ему тогда Аллах не послал глашатая, если б он ему не послал искупительного барана на избавление, ты б его точно зарезал в угоду божеству мщения. Только все случившееся с бараном, это чудо с глашатаем, было воистину знаком небесным, не ускользнувшим от султана, который прожил жизнь в постоянном взаимодействии с пророчествами гадалок и прорицателей, с колдовскими символами да знамениями. Султан видел в происходящем божественное указание на опасность для своего царства, он был вынужден тебя удалить. Но вот опять готов свернуть с кровавой дорожки тот, кто по природе был создан для ненависти с самого детства. Взял ты свой посох и отправился за мной следом в Гадамес.

Тут судья прервал его:

— Ты хочешь сказать, что я совершал правосудие в оазисе с одной лишь целью утолить мою месть к тебе. А ты не видишь в этом укола против предначертания Судии и сомнения в кандидатуре наместника?

— Я не вижу здесь никакого посягательства на какое бы то ни было предначертание и никакого усомнения в личности наместника. Откуда вообще Владыке и наместнику знать про твои секреты? Откуда они могут разглядеть эту страсть, что тлеет без конца в твоей душе?

— Не забывай, ты признал совсем недавно, передо всем этим достопочтенным собранием очевидцев, что виновен и в другом преступлении, даже в двух ранее совершенных преступления, а не только в грехе прелюбодеяния!

— Пусть судья успокоится. Такое признание не было оплошностью или моим недосмотром. Я сделал это намеренно, чтобы доказать тебе, что человеку неважно быть обвиненным в трех смертных грехах, если одного из таких преступлений вполне достаточно, чтобы вынести ему приговор в смертной казни. Да ты, господин наш кади, не сможешь никак наказать меня больше, чем за одну провинность, поскольку, как бы ни хотел, убить меня три раза подряд ты не в состоянии. Ха-ха-ха! Что, способен этот зверь мщения заставить судью зарезать меня, отделить мою голову от тела три раза? А?

— Меня не удивляет, что ты сам избрал наказание. Не удивляет меня и то, что от моего имени ты себе сам приговор оглашаешь.

— Если б отрубил мне голову по первому обвинению, то не смог бы ничего больше, чем кожу с меня содрать по второму разу. А уж третий — тебе с моим телом дело иметь придется. Только никакого барашка после того, как его зарезали, не волнует, что с его телом-то станется. Позабыл, что ли? Ха-ха-ха!

Он резко прервал смех. Одел новую маску. Опустил себе на лицо чалму бледности, произнес:

— Сердце судьи широкое, он простит мне мои жестокие шуточки над ним. Но только, чего хотел бы я вправду, так это чтоб помягче он был со мною в самом конце и извинил бы меня за мое последнее, другое признание.

Собравшаяся в углу знать зашумела, а хаджи Беккай продолжал:

— Если стал я сейчас извиняться за прежнее, так это не значит, что я отступаюсь от всего, что сказал тут про месть. Новое мое признание придает данной дьявольской страсти особую божественную святость, с которой ты будешь смотреть свысока на все прочие, достойные порицания, земные пороки. Почтенному кади стоит не удивлять себя, слушая мои слова, когда я скажу, что вовсе не имел в виду обвинить его, когда заговорил о его секрете, я признаюсь теперь, что считаю себя его близнецом, сотоварищем и опорой во всем, что связано с мщением.

Тут он выпрямился, расправил плечи. Оглядел пристально лица присутствующих богатеев. Обернулся к чернокожему великану-тюремщику, делая знак, что прощает его. Затем сделал глубокий вдох начал свою защитную речь с вопроса:

— Поверит ли кади в человеческую возможность принести в жертву наличность безумной поездки, за один раз, в угоду преходящей прихоти, даже если он и вправду безумец?

Баба замахал вновь своей укороченной дланью, останавливая его:

— Постой! Постой. Да простит мне Господь, если б я что понимал.

— Кади долгое время терпел мою болтовню, да вознаградит его Аллах, если он еще немного потерпит. Я желал сказать, что муж обычно не расстается с плодами трудов своих в тяжелой жизни в пустыне, только чтобы заполучить какую-то женщину, как бы ни был он глуп. А если он совершает такое, значит, там кроется тайна побольше. И я не скрываю, это такая тайна, к которой мы оба причастны. Это та же самая тайна, которую я извлек из детских пеленок, которую несли мы оба, и ты, и я, в странствиях по Сахаре, за которую полагается возмещение. Это все — месть, господин мой судья. Желание отомстить, вот что заставило меня омыть руки кровью в Вау, равно так, как я омыл тело свое в грехе в Гадамесе. Ты не поверишь, я убил гадалку Темет, чтобы вернуть себе свою жену и детей. Я не отрицаю, это достойный повод для того, чтобы защитить себя перед лицом судей, жаждущих всяких поводов да мотивов. Но я также знаю, это — повод бесполезный, невыгодный перед судьей, скрывающим в душе тайну, таким, как шанкытец Баба. Такое открытие не нуждается в особой проницательности. Данное открытие не требует довольствоваться талантами прорицателей и колдунов. Оно требует лишь, чтобы сердце одного было сродни сердцу второго, чтобы ты содеял из своего сердца пещеру, скрывающую твои истинные, тайные намерения, как это делают все отшельники в Сахаре. Они маскируют собственное поражение в кельях да пещерах, убивают свою плоть постом в течение десятилетий, чтобы утолить и насытить чудовище мести этому миру. Чудовище ненависти к сынам человеческим. Да. Чудовище мести — вот что лишило хаджи Беккая рассудка и он отказался ото всех мешков с золотом, плодов мытарств, странствий и греха, всех капиталов своей безумной жизни, чтобы овладеть женщиной, принадлежащей старшине купцов!

Он повел взглядом по лицам богатеев и встретился с глазами купеческого старшины. Поверженный соперник опустил голову, а Беккай продолжал свою речь так же решительно и гордо:

— Я могу поклясться именем Аллаха, что он не создал ничего слаще мига утоленного мщения. Я могу поклясться: в миге отмщения — райское блаженство!

Поднялись голоса протеста. Хаджи услышал возражения факиха-богослова:

— Да оградит Аллах от богохульства магов. Призываю Аллаха против клятвопреступников да прелюбодеев!

Кади повелительным жестом своей культяпки прекратил их словопрения, а Беккай продолжал свою речь:

— Ты полагаешь, господин кади, что я избрал наказание себе за свои последние козни. К своему сожалению должен тебе сообщить, что правда на этот раз не на твоей стороне. Я себе наказание выбрал намного раньше. Я избрал свое наказание, еще когда поддался своему первому заблуждению и отказался от себя, от Сахары, покинул дом в жажде проклятой золотой пыли, пожертвовал ради нее всем на свете. Вот только истинный смысл своего выбора я постиг совсем недавно. Я понял свою величайшую ошибку только с течением времени. И моя утрата семьи, потеря жены и детей, были лишь маленьким звеном во всей цепи судьбы. Я окончательно убедился в этой своей судьбе лишь после того, как недавно добрался до Триполи. Я вошел в город — обремененный мешками золотой пыли, чтобы освободить из рабства свою семью. Я не скрою от тебя, все время путешествия я пытался задушить зов петлею неведения, но он, не смолкая, постоянно звенел вновь. И когда я приехал и обнаружил, что корабль работорговцев отплыл за два дня до моего прибытия, я был ошеломлен не очень. В тот миг я решил повернуть на ту узкую дорожку, уготованную мне судьбой, и начал плести свой маленький заговор. Ха-ха-ха! Я решил утолить свою душу за все тяготы и отдать должное демону мщения. И уж коли я осмелился не так давно и поведал о сладости мщения своего, пусть простит мне кади это мое последнее признание.

Он спокойно огляделся вокруг себя. Победным взглядом осмотрел своих соперников. Расправил осанку. Кади сделал ему знак продолжать. В уголках его глаз загорелся коварный блеск. Он почесал голову и просверлил взглядом глаза противника, прежде чем заговорить:

— Да простит мне Всемогущий Аллах, однако сладость мщения сравнится лишь еще с одной только сладостью, что не пришло мне в голову, пока я был поглощен разработкой своего плана. Не был я никогда потворцем похоти и не сильно меня заботили женщины с тех пор я поменял цель на средство и забыл о цели накопления золота, однако одна из жен старшины торговцев, эта маленькая тварь, поколебала мои планы, подала мне знак, что есть еще на свете нечто, что в состоянии сравниться с упоением мщения. Имя этому — экстаз объятия! Я чувствую стыд, заговаривая перед моими давними соперниками об оберегаемом грехе врага, однако чудо было в том, что она одарила меня счастьем, превысившим ощущение счастья самой мести. Я не утаю секрета, если признаю: она вознаградила тяготы всего моего путешествия в один этот миг! Заплатила мне цену превыше всех мешков с золотом, которые я заплатил ей. Она перевернула весы всей этой давней торговли, когда я забыл дорогу к женщине в пылу глупых поисков орудия для соблазна, она совсем случайно вернула в мою душу равновесие. Я обрел истинную Еву, которую потерял, погрузившись в производство сети для мщения. Верно, человек не обретает счастья, иначе как с течением времени!

Он посмотрел на купеческого старшину и проговорил шепотом:

— Поверь мне, почтенный старейшина, ты обладал женщиной, подобные которым могут существовать лишь в райских садах. Пусть успокоится достопочтенный господин, я буду хранить воспоминания о ней до того дня, когда расстанусь с жизнью. Это мой долг!

Он замолчал и внезапно спросил:

— Ну-ка, скажи мне: она все так же подушечку покусывает?

За словами последовал грозный смех — злой, отвратительный, дьявольский.

8

Когда эта новость спустя два дня распространилась по оазису, никто из живущих там не удивился.

Старшина купцов по выходе из зала суда последовал к себе домой. Он затворил дверь на засов и повесился.

Шанкытский же судья встретил свою погибель спустя три дня после исполнения приговора над хаджи Беккаем.

Что удивило жителей оазиса, так это то, что гибель его произошла по пророчеству Беккая, в тот самый день, как он предсказал. Говорили, что он будто бы произнес тогда напоследок в своей защитной речи: «Мы не только попутчики в сохранении тайны мщения, потому что звезды связали нас одной совместной судьбой. Ты помрешь спустя три дня после меня, и смерть твоя будет такой же, как моя». Кади тогда еще посмеялся над говорившим, спросил его: «Это пророчество, значит? И ты тоже прорицатель?» Однако обвиняемый удовольствовался легкой усмешкой, словно напоминая Бабе его старую историю о жизни с дорожным грабителем, который отсек ему руку, выполняя свой обет «око за око, кровь за кровь».

Через три дня, в объявленный день, пророчество исполнилось.

Трое обездоленных напали на него (а по другим слухам — все четверо), когда он возвращался домой.

Ему связали руки за спину и зверски зарезали. Много легенд порассказывали о событиях, которые последовали за этим злодейским делом. Говорили, будто бы он бежал за ними, истекая кровью и крича хриплым голосом забиваемой жертвы. Другие распространяли версию, будто бы он добрался до здания суда и там совершил свой последний вздох. Оазис был известен своими любопытными людьми, охочими до всякой жажды к легендам да пересудам, народ долго еще пересказывал ход судебного заседания и те кровавые последствия, к которым оно привело. Говорили, конечно, о пророчестве, сообщали, будто аль-Беккай проклятый подкупил дорожных разбойников золотой своей пылью, прежде чем помереть, чтобы они, дескать, завершили спор с судьей, если он объявит и исполнит смертный приговор, так вот, стало быть, он козни свои завершил до конца, уже будучи в могиле, что было похлеще тех, которые он провернул, находясь среди живых.

Глава 2. Рассеяние

«В то время подступили рабы Навуходоносора, царь Вавилонский, к городу, когда рабы его осаждали его. И вышел Иехония, царь Иудейский[181] к царю Вавилонскому, он и мать его, и слуги его, и князья его, и евнухи его — и взял его царь Вавилонский в восьмой год своего царствования. И вывез он оттуда все сокровища дома Господня и сокровища царского дома; и изломал, как изрек Господь, все золотые сосуды, которые Соломон, царь Израилев, сделал в храме Господнем; И выселил весь Иерусалим, и всех князей, и все храброе войско, — десять тысяч было переселенных, — и всех плотников и кузнецов; никого не осталось, кроме бедного народа земли».

Библия, Ветхий Завет, 4-ая Книга царств, глава 24

1

Авторитетные люди и передатчики наследия почти сходятся на том, что одна легенда не смогла бы обосноваться в Сахаре, если бы в ее создании не приняли участия джинны и не вдохнули бы в нее часть своей души. Несмотря на всю неумеренность, которую можно усмотреть в такой точке зрения, тот метод, как поколения наследовали и передавали сведения о событии, привел в конце концов к исчезновению Вау, он заставляет нас поверить в легендарную версию — как это засвидетельствовали авторитетные очевидцы и передали людям понятливым.

Населяющие мир скрытый, однако не только взяли на себя оформление целой легенды, но участвовали в произведении событий, живо втянулись в ликвидацию золотого храма и стерли-таки его с лица Центральной Сахары. По другому рассказу, это были негодяи из шакальего племени Бану Ава — они обратились с воззванием, собрали свои осколки, чтобы взять реванш и отомстить Азгеру. Но даже такая повесть не отрицает возможности участия джиннов в завоевании. Говорили, будто вождь Бану Ава позвал их на помощь и напомнил бесам о давнем союзе, заключенном предками, и они поспешили ответить на призыв, приняв для себя обличье уроженцев шакальего племени, а двуногий шакал — вероломный зверь, у которого просит благословения подлое племя и не только принимает с его головы маску вождя для набегов или празднеств, но считает его прямо-таки предком, прадедом, богом, которому приносит жертвы и щедро льет кровь, чтобы его умилостивить. Тем не менее люди гордые из пустыни, которых последователи братства аль-Кадирийя называют подвижниками и учениками Аллаха, сошлись все в том, что воинов Бану Ава, даже если они принимали участие непосредственно, было лишь меньшинство, потому что они были не в состоянии разрушить весь плотный комплекс строений Вау за считанные часы, как бы много ни было нападавших. И всю трагедию люди относили к вмешательству джиннов. Поклонники Аллаха и пустыни добавляли, что вся эта помесь вышла на Вау в среднюю стражу ночную из зева кромешной тьмы на небе с клыками шайтановыми, призраки разбежались по всей равнине, прежде чем собраться и обрушиться в штурме.

В то же время пастухи и жители сопредельных пещер рассказывали занимательную повесть о завоевании. Говорили, будто союз образовался из трех видов населения Сахары: джиннов, людей и животных. И племя шакалье Бану Ава не осмелилось на клятвопреступление — нарушить Ветхий Завет и перейти границы — не будучи ободренным поведением стай одноименных животных, что выступили из джунглей и пошли во главе, решив взять дело на себя и отомстить старым врагам своего кровного племени. Пастухи и любители сказок рассказывали много всяких подробностей о магических обрядах и повадках, применяемых племенем в своем поведении, — все, чтобы добиться благосклонности своего божества Сына Шакала. Все эти любители-рассказчики передавали, что сам вождь племени заколол семерых детей и трех девственниц, принеся их в жертву вероломному божеству, прежде чем добился согласия диких зверей и испросил позволения на передвижение. Жители потустороннего мира взяли на себя роль сокрытия всех от человеческого зрения, они незаконно переправили всех по страшному подземному ходу, который начинается у Идинана и тянется до сопредельной южным лесам пустыни. И только они спустились на равнину, как вселился в каждого бес, и принялись звери шакальего племени кусать и рвать зубами рабов на части, а двуногие совместно с джиннами взялись рубить головы, крушить жилища, выбивать двери и сеять пожары по всем домам, лавкам да переулкам.

Однако поклонники Аллаха и вечной пустыни необоснованно придумали извинения для джиннов и докопались до причин захвата. Они повторяли, согласно своей сомнительной версии, или, проще сказать, версии аскетической, будто переселенцы с того света явились, чтобы вернуть себе свои сокровища, отобрать те древние богатства, что когда-то упустили из рук, дабы собрать все вместе в тайной горе, о чем они когда-то договаривались с жителями Сахары — чтобы те их не касались. И поскольку жители Сахары стали теми, кто нарушил обещание, предал договор Завета, то возмездие за это было заслуженным, и неумолимый рок подверг их испытанию.

2

Великая Сахара за всю свою историю не знала завоевания, лишенного героизма.

Что впечатляет в повести о геройстве во время последнего завоевания, так это то, что проявил его сам султан-правитель. Выходило так, что массы захватчиков и жестокости всех сил нападающих хватало на то, чтобы стереть Вау за считанные часы, однако мужество султана при защите им своего земного райского уголка заставило-таки врагов отступить, повернуть к темной горе с первыми лучами рассвета. Рассказывали, будто не добились они успеха, не смогли поразить его лично во время боя. Они применяли копья и мечи, и отравленные стрелы — и не нанесли этому дерзкому бесу Анаю ни единой раны. Двуногие натравливали четвероногих шакалов, чтобы те разорвали его клыками, однако звери эти не только потеряли все зубы, но попадали наземь под зверскими ударами меча султана. Сгрудился против него весь тройственный союз — помесь человеков, животных и бесов — но не смог распахать ни единой ранки на теле, причинить хоть малейший ущерб. Они вернулись на следующую ночь и продолжили битву. Он пожал из них жатву своим легендарным (а по другим рассказам — золотым) мечом — косил не десятки, а сотни. И не могли они никак до него добраться, пока в дело не вмешался старый его противник — рябой Идкиран!

Этот маг-прорицатель прыгнул ко всем троим предводителем союза захватчиков и приказал им прекратить бой. Анай стоял на вершине холма, весь в пене и омытый потом, окруженный со всех сторон зверями трех видов, а Идкиран тем временем уединился с тремя предводителями племен. Он им сказал: «Знаю я тайну такого талисмана. Султан заговорен против всякого оружия и погибнет только от веревок». Началась битва веревок из пальмового волокна. Стали нападающие метать ему на шею арканы да петли, однако он долгое время уклонялся от них и рассекал их все своим чудесным золотым мечом, рубил на мелкие кусочки. Подошло время дня, захватчики бежали и скрылись в недрах горы. Ночью они вернулись снова, взяв на вооружение новый план. Идкиран указал им, как использовать верблюдов в окружении, чтобы свалить воина. Самые злейшие бойцы окружили его. Они разделились на два больших отряда. Свили длинные веревки из свежей мочалки пальм. Двинулись на холм, предводимые самим Идкираном. Выступил против них султан со сверкающим своим легендарным мечом, звери бросились вперед, принялись оплетать его своими прожорливыми петлями. Ему удавалось рассекать множество канатов, однако взмахи меча в руке все-таки были медленнее, чем сноровистые руки нападавших, не успевали все отсекать, веревки оплетали его шею, словно ползучие гады из джунглей. Он продолжал сопротивляться, рубил и рубил веревки и канаты, сколько их ни было, но у нападавших было сил больше, они ввели в дело новые отряды, те бросились вперед с новыми веревками — петли падали без остановки и уже грозили удушьем. Султан продолжал сопротивление, звери не останавливались, душили его веревками, пока вдруг не закричал Идкиран: «Стойте! Теперь отдайте его мне!»

Он напал на него с голыми руками. Меч выпал из длани султана. Он зашатался, глаза вылезли из орбит. Лисам свалился вниз с покрытых пеной губ и серебристой бороды. И никто при лунном свете не мог отличить, что это была за белизна у него в бороде — следствие пены в пылу боя или след прожитого возраста. На его груди, среди потаенных, устрашающих амулетов, блестел легендарный ключ от кладовищ, когда робкий серебристый луч луны отразился внезапно на поверхности металлического сплава.

Два джинна столкнулись.

Бой продолжался всю ночь. И казалось, схватка эта, как любая схватка, становилась чересчур жестокой, дикой, нечеловеческой, она кружилась вокруг судьбы, шла действительно не на жизнь, а на смерть. Несмотря на всю жестокость, зверство и нечеловечность, гибель придавала ей духу, привносила ощущение величия и святости, какими не отличались никакие прежние сражения.

Воины всех трех родов стояли, как вкопанные. Ни один не вмешался. Никто не говорил. До той минуты, когда ужасный Идкиран изловчился, сцепил руки на горле султана и задушил его. А освободившись от тела, заявил: «Укрылось от тебя, что золотой песок крепость точит. И не уйдет от гибели никакая тварь, что изберет его себе божеством. Пропал ты, несчастный! Как и многие сгинули до тебя потому что уверовали во прах и поклонялись ему, словно богу единения и Корана. Ну, так кто же из нас магом назовется, а, султан золотой пыли?»

Он сорвал с его груди золотой ключ и бросил его прочь. Тот блеснул при свете луны, прежде чем его подхватил и спрятал один воин из джиннов.

3

В предрассветных сумерках караван тронулся.

Мужчины вытянулись в длинную вереницу, все со скованными руками, связанные друг с другом мочаловой веревкой, их охраняли негодные рабы шакальего племени с отравленными копьями. Позади двигались цепочкой женщины, тех охраняли бесовские воины. Девицы и подростки шагали за ними следом, также привязанные друг к другу — их вели звери Бану Ава, словно стадо скота. Пастухи и жители пещер передавали, будто своими глазами видели все это шествие и будто бы в нем находились лучшие девушки племени. Пастухи относили весь секрет происшедшего, все, чему подвергся город Вау, грабежи[182], убийства и плен, за счет того, что много в нем золота скопилось и что слишком его жители цеплялись за тот коварный металл. Что же касается племени туарегов, то оно понесло кару меньшую, несмотря на все потери мужчин при сопротивлении захватчикам. В повествованиях поклонников пустыни оазис магов подвергся разрушению и уничтожению, потому что зловредные джинны решили взять все дело на себя. Правда, люди разумные поговаривают, что во всем этом набеге, прямо как в небылице, существует какая-то тайна, остающаяся нераскрытой ото всех поколений, которые передают вести о нем — она не поддается рациональному истолкованию.

4

Руины Вау продолжали торчать посреди равнины более столетия. Путешественники старательно избегали проходить рядом с пепелищем и видели в развалинах населенные привидениями и джиннами кельи до тех самых пор, пока широко прогремевший селевой поток 1913 года не снес все эти руины с лица земли, не оставив камня на камне.

5

Мудрые люди Сахары объясняют большинство деталей случившегося существованием подземного хода и скрытым продвижением по нему захватчиков, — оно было длительным, заняло месяцы, а по другим источникам, целые годы пути. Спустя определенный срок во всем этом шествии наметились раздоры и разногласия между тремя видами виновников происшедшего — вокруг дележа добычи. Это потому, что воины Бану Ава хотели завладеть женщинами, а джинны выступили против них, они хотели видеть в женах свою добычу. Вождь Бану Ава воспротивился, выдвинул тот довод, что завладеть и женами, и золотом вместе — это будет несправедливый дележ, только владыка джиннов напомнил ему, что по общепринятому обычаю львиная доля должна принадлежать тому, кто играл роль лесного царя в набеге. А эту роль лесного владыки сыграли именно джинны — что обеспечило успех. Спор закончился тем, что к Бану Ава отошла вереница мужчин, толпу же подростков и девиц владыка джиннов отдал зверям из шакальего племени, а все жены так и остались гаремом, погребенным во тьме.

Из-за этого положения пошел запрет женщинам упоминать своих мужей по именам, тогда же было запрещено их детям, зачатым от джиннов, вести свой род от родителей из потустороннего мира, и в пустыне Сахара утвердился обычай вести происхождение по материнской линии. А за всем этим исходом последовали роскошные россыпи легенд и мифов, которые сахарцы не перестают пересказывать и по сей день.

Глава 3. Саван

«И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую я укажу тебе».

Ветхий Завет, Бытие, глава 12

1

Дервиш сказал: «Я отправился посетить вади с акациями и забылся там чуток во сне. Только разве может случиться такое, что проспал я на самом деле пять суток?» А Тафават сообщила: «Я вышла вслед за козами по южным оврагам. Устала и заснула в одной пещере. И поверить никак не могу, что проспала несколько дней».

Они встретились на развалинах. Он явился с востока, а она с юга поднялась. Оба бродили по руинам, кружили вокруг тел, пока не столкнулись, словно два привидения. Они не разговаривали. Поминали в молчании жертвы. Однако оба уже забыли про ту золотую жертву, что преподнесли джиннам в тот день, когда вели они свою беседу и подыскивали доводы, чтобы объяснить избавление.

2

Они вдвоем пересекали пепелище становища. Дошли до ворот в наружной стене: левую створку пожрал пожар, однако громадная черная головня продолжала висеть на арке в стене, в то время как верхняя часть правой створки отошла в сторону, и ворота казались повешенными на стене за шею. Вокруг колодца были рассеяны могилки мертвых. На некоторых трупах копошились черви, другие были вынуждены покоиться в лужах из жидко-студенистого кровавого месива. В то же время солнце уже превратило в мумии некоторые тела — этим избранным смерть в пустыне, казалось, не причинила внешнего ущерба. Кровь из ран не текла, ни жир, ни гной не сочились на песок, не было признаков гниения, они будто были готовы ко всему дальнейшему: взгляды были уставлены в пустоту, будто бы люди прилегли на часок насладиться дремой в полуденный зной. Только Муса замечал на губах этих последних язвительные улыбки, а иногда — и счастливые, словно люди радовались, что наконец-то обрели покой.

Над Вау кружили вороны, от пепелищ поднимался дым, пахло смрадом.

Тафават вырвало трижды. Головокружение и боль мотали ее, она сделала спутнику знак покинуть бывший оазис. Они удалились в юго-восточном направлении. Тщеславный Идинан печально наблюдал за ними — они будто получали от горы утешение. Тафават присела на каменную глыбу, а порушенная земля равнины словно легла на колени у нее под ногами. Все лицо ее пошло пятнами в лихорадке. Отсутствующим голосом женщина произнесла:

— Я в детстве не мечтала ни о чем, кроме ребенка. Я все плакала и ползала за матерью, требуя от нее родить кого-нибудь. Она все окрикивала. Била меня. Предрекала мне будущее распутницы. Сказала, что девочке в моем возрасте требовать беременности — значит, навлечь стыд и позор на всю Сахару. Но себе она в соболезнование говорила, будто все женщины — самки, рождены для греха. Для мужчины. Для всех мужчин. Если явится особь женского рода в мир Сахары, то она — собственность всех мужчин в пустыне. Удел ее впасть в соблазн и вводить в него всех самцов поголовно. В конце-то она «самцов» поменяла на «мужчин». Только я-то не переставала требовать себе зачатия. Одна наша соседка-старуха придумала хитрость; смастерила мне ребеночка чахлого из глины и веточек. Глаза у него были красные, будто у джинна, — их старуха-бесовка сотворила из красных бусин. Первые дни я все радовалась, играла, а потом не долго думая разломала его на куски и выбросила — когда сообразила, что кукла не может быть настоящим ребенком: эти куколки есть у каждого дитяти. Я стала жаловаться матери, а она побила меня за это и привязала веревкой к опорному шесту. На несколько дней оставила меня без пищи. Только наказание это ни к чему не привело, не заставило меня отступить. Я требовала родить ребенка, пока мать в конце концов не убедилась, что я чистая бесовка. Жильцы с того света, мол, похитили дочку и заменили ее этой бесовкой. Она говорила, что обмен этот произошел, когда она ходила на пастбище и оставила меня одну без присмотра. Принялась она вертеть ножиком и бросать его рядом, чтобы запугать воров-джиннов, а в тот, мол, день забылась и не привязала к запястью мешочек с полынью. Тогда-то подмена и случилась. Принялась гоняться за богословами, приводила колдунов, чтобы помогли ей ее подлинную дочку вернуть. Только Сахара, к несчастью, в те годы переживала нехватку настоящих волшебников-чудодеев по причине долгой засухи и приостановки движения караванов по долинам Массак-Сатафат…

Тут женщина прервала повествование — прислушалась к карканью воронья. Повела взглядом за новой стаей птиц, появившейся с северной стороны и полетевшей над равниной.

Потом заговорила вновь.

— Я, конечно, подросла и повзрослела, поняла, что не видать мне дитяти, если не заполучу себе мужа. Я уже знала, что путь мой прямой не минует мужчины. Я стала интересоваться парнями, выбрала себе Удада в конце концов. Я не выбирала его по причине родства-близости, по его роду, он меня прельстил своим зеленым цветом, кожей свежей. Я всегда хотела себе ребеночка чистого, потому что старухи наши говорили, будто это цвет вечности, и дети с такой кожей, мол, не умрут никогда. Они словно предки их, ящеры, только кружат вокруг камней, прячутся в них и потом опять возвращаются. Я получила, что хотела. Удад оставил мне ребенка. Чистую куклу. И — сбежал. Вернулся себе в горы. Был он такой же друг божий, как ты, читал и знал, что в груди у людей сокрыто. Он понял, чего я добиваюсь, и одарил меня, отдал должное и ушел. Ты не думай: мы ни одного дня с ним об этом не говорили. Но все потом оказалось так устроено, в лад с моим тайным желанием. Словно он, как судьба, вмешался. А когда он ушел прочь, я не протестовала. Я за ним не побежала. Я у него никакого развода не требовала. Он дал мне ребенка, а я дала ему свободу. Так вот, значит, сделка и совершилась.

Она опять замолчала. Подул свежий ветерок с севера. Далеко на горизонте показалось маленькое облачко. Солнце тем временем принялось ползти к своему престолу в центре небес. Муса в молчании следил за диском. Она принялась за прежнее.

— Только вот судьба и со мной игру сыграла, и ему, стало быть, путь уготовила свой. Я теперь признаюсь, ни о какой-такой судьбе я и думать не думала. Горе тому, кто расслабится и предоставит свою жизнь на волю рока!

Она расплакалась, как истовая верующая. Закачалась, словно в исступлении, но ни слезинки не пролила. Только бледность на лице указывала на ее трагедию.

— Отчего ушедшие не возвращаются? — задала она вопрос. — Отчего не возвращаются пропащие в Сахаре?

Он попытался ее утешить:

— Пленные возвращаются…

Она вспыхнула так, будто ждала этих слов утешения:

— Когда вернулся пленник из тех, кого джинны забрали? Ты что, слышал хоть об одной твари божией, что вернулась после того, как пропала в подземелье тьмы?.. Что? Молчишь? Ответь мне!

Дервиш молчал. Это молчание разобрало ее, она принялась опять вопить, как плакальщица:

— Почему не возвращаются? Почему скрываются навеки? Где они обретаются все? В камнях? В земле сухой? В пустоте? Или в свете? В ветре? В крупицах песка живут? В пустынном безмолвии?

Дервиш улучил возможность:

— Ты же говорила недавно сама, что они за камнями прячутся, как ящерицы, чтобы потом на свет появиться. Разве ты не сказала сама, что так все наши старухи говорят? Разве старухи наши меньше нас с тобой знают?

Она бормотала плаксиво:

— Возвращаются в обличьи ином, в другой одежде, спустя годы долгие. Когда уж я сама сгину, уйду в небытие их искать. Я сейчас хочу моего ребеночка! Дите мое свежее-чистое! О горе мне, с моим несчастным дитятем! Чего не отвечаешь? Чего ты меня покинул?! Почему предпочел в пещерах мрачных остаться? Почему ты от мамочки своей ушел, поменял ее на бесовку игривую? Да! Знаю я — не сбежит сын от матери родной, если его только женщина не сманит. Только если бесовка им овладеет из этих джиннов проклятых. Только берегись! Слюна бесовки-фокусницы — что яд смертельный! Яд уже во рту всякой бабы есть, даже пусть она и не бесовка будет. Берегись!

Муса в изумлении внимал всем ее речам. Голова кружилась. Он боялся ее задеть. Предоставил своему горю. Однако за все это время она не проронила ни единой слезы. Он про себя решил, что она, потрясенная, плачет сердцем. Она страдала — и ему было больно. Он чувствовал всю бесчеловечность злого рока. У него самого на глазах показались слезы. Он прикрыл глаза полотном и почувствовал, как поток струится по щекам. Он слышал, как она слабеет в отчаянии и бормочет?

— Проку нет… Плач мой не вернет его… Горюшко мое не поможет. Оставил меня и к отцу своему прибился. Забыла я — парень непременно отправится вслед за отцом своим, когда день придет… Счастье мое — ликование совсем выбило из головы моей много важного… Только вот судьба тебя не забудет, и никуда ты не денешься… Рок своего не упустит.

Потом вдруг эта белая горячка сменилась резким гневом:

— Говори! Говори мне, в чем причина! Отвечай: почему покинувший не вернется?

Он ей не отвечал, а она продолжала бросать ему в лицо обвинения:

— Разве ты не в тесном общении с Господом? Разве ты не угодник его избранный?

— Не угодник я…

— А кто же ты?

— Дервиш я!

— А кто же дервиш будет, раз не угодник?

— Не знаю. Не знаю я ничего.

Желтый диск, казалось, готовился скрыться за тучей. Потемнел, окрасился нимбом, побледнел за покрывалом.

Она продолжила:

— Отверг мое предложение тогда, за эмирой этой отправился, увлекся. Вот только рок, захвативший сынка моего, не свел их вместе, потому что уготовил ей судьбу иную… Вот он теперь, значит, возвращает тебя мне… Куда побежишь, куда денешься? В руках ты у меня. Угаснет племя, если мы не поженимся, род пропадет. Радостно тебе будет, если племя вымрет наше?

Он вскочил, обескураженный. Почувствовал: тело змеиное сомкнулось кольцом на шее. Игривый тон вызвал в нем отвращение, тошнота подступила к горлу. Он чуть не раскрыл тайну. Чуть бы не разоткровенничался о том, что скрывал даже когда голову положил на плаху шанкытскому кади. Широким шагом он двинулся вниз с возвышенности. Она побежала следом. Схватила его за край одежды. Их взгляды встретились, и он прочел в ее глазах решимость шайтана. Решимость самки, потерявшей любимого, и во что бы то ни стало определившей для себя оплодотвориться, завести детей, родить жизнь.

Заговорила она в беспамятстве, диким, звериным языком:

— Думаешь ты, я за мужиками тащусь из любви какой-нибудь? Ты думаешь, одна баба может какого-то мужика любить, безо всякого в нем секрета, без потомства, за один хребет? Думаешь, в мужике что другое есть, чем он может заслужить да завоевать себе любовь женскую? Ты слепой, как и все мужики! Все мужчины — тщеславны, как рабы неразумные. Все подряд воображают себе, будто женщина-кукла, сотворенная им на усладу да на утеху! Ха-ха-ха! Вот вам бурдюки, воздухом набитые! Низкие, подлые! И ты сам точно такой же! Дервиш — глупый гордец. Ха-ха-ха!

Он выдернул край рубахи у нее из руки. Побежал прочь к развалинам. Она устремилась за ним. Она его просекла. Воспротивилась, встала на пути. В глазах ее был блеск, сквозили загадочность и безумие. Хриплым голосом она взмолилась:

— Ну же, помилуй меня, если тебе не жаль потери нашего рода-племени. Даруй мне дитя и проваливай прочь! Я тебя не захомутаю, если семя мне дашь. Обещаю тебе, клянусь. Дай мне дитя и бери себе вольную. Нет у тебя иного пути.

Она опустилась на колени в песок, принялась метать пыль в воздух.

— Гляди, гляди на землю! Смотри на прах! Все мы во прах уйдем, если следов по себе не оставим. Вечность наша в семенах сокрыта. И мы сгинем и не вернемся опять. Радостно тебе, что ли, исчезнуть вновь во мраке?

Он почувствовал, как рот у него кривится, губы дрожат, напрягаются… В глазах же сквозила беда, совсем другая…

3

На рассвете он поднялся к основанию склона, решив выкопать мотыгой могилу. Солнце взошло, он все копал. Бормотал про себя слабые песенки на языке бамбара. Время от времени он пригоршнями на изъязвленных оспой руках высыпал землю наружу. Наконец добрался до истлевших костей. Вытащил запястье сперва, потом грудную клетку, в конце концов — череп. Он был атласным. Блестел ярко, вид имел отталкивающий, почва поработала над ним, ни кусочка плоти на лице не оставила. Он повертел его в руках — песок высыпался на землю. Он осмотрел отверстие, откуда сыпалась земля. При более внимательном изучении оттуда вдруг выскочил большой черный навозный жук. Он выбросил жука прочь из могилы, продолжая разглядывать череп. Долгий горестный стон вырвался у него из груди, прежде чем он принялся за тайную беседу с самим собой:

— Неужто это конец и круг окончательно сомкнулся, а? Эмира Великой Сахары? Ты что ли это будешь, царица Томбукту и Вау? И этот плотный череп — та самая гордая головка, что рушила сердца молодежи, сожгла душу дервишу? Неужто эта уродливая костяшка — то самое, что так любил Аманай? Мыслимое ли дело, чтобы боги любили такое хрупкое создание, как это? Мыслимое ли дело, чтоб она отняла у меня душу, у меня, посланца божьего Аманая? Где же ведьма прячется в этой костяной коробке?

Тут ход мысли прервался. Он продолжал стоять внутри ямы, исследуя свое сокровище. Потом мысли потекли вновь:

— Правда, кто же это сказал, что я ее любил? Кто осмелится утверждать, что пророк Идкиран в состоянии полюбить бренное создание по выбору и указу бога-ветра гиблого Аманая, полюбить будто невесту? Как только мог Идкиран предать своего бога и впутаться во страсть к ребенку?..

Его пальцы неожиданно задрожали. Голос завибрировал, когда он произнес:

— Только… только пророку Идкирану пора признать это поражение. Пора отказаться от этой ложной гордости и признать — любовь была. Да. Я влюблен в каменную невесту. Пусть будет каменная. Это — всего лишь хрупкий черепок. Кости. Прах. Гордого Идкирана унизила девочка. Череп. Костяшка!

Он прижал его к груди дрожащими руками. Коснулся кости губами. Прошептал в лихорадочном бреду:

— Не оставлю тебя… мы не расстанемся… Не уступлю я тебя богу Аманаю. Никакие боги тебя у меня не отнимут.

Над головой его стоял вождь. Он сказал так, будто разговор между ними никогда не прерывался:

— Если возлюбленный невесты каменной прыгнул за любимой в пропасть каньона, так пророк из джунглей за ней прямо в могилу кинулся.

Идкиран поднял на него отсутствующий взгляд. Из забытья своего он так и не вышел, когда вождь Адда продолжил свое:

— Однако я признаю, что пророк наш был со мной откровенен. Если б не давнее его признание, я бы подумал сегодня, что он с ума тронулся.

Идкиран, зажимая череп под мышкой, пытался вылезти из ямы наружу, бормотал:

— Да. Да. Вождь прав будет. Я с самого начала знал, что вождь прав, всегда прав. Люди уравновешенные они по справедливости позднюю гонку выигрывают.

Ветерок подул, шевельнул складку на одеянии вождя, Идкиран почувствовал запах пота — это был пот странника, проделавшего изрядный путь в своем путешествии. Он протянул ему дрожащую руку, покрытую могильным прахом. Вождь пожал ее. Произнес, повторяя утверждение прорицателя:

— Они последнюю гонку выигрывают. Гонку разрухи, конца и погибели. Людям уравновешенным воздух достается, ветер ловят.

— Ничто не проходит бесследно.

— Иногда мне сложно бывает понять, ум слабеет перед символикой пророков.

— Я в своей речи ни к каким символам не обращаюсь, никогда, ни разу — по сей день. Я сказать хотел: непременно словишь ветер, когда врагов своих сокрушишь. Ты что, хочешь любой бой выиграть, не потеряв ничего?

— Я потерял свое племя. Моя утрата не сравнится с падением никакого поверженного противника.

— Это султан, что ли, противник поверженный?

— Мы с ним не сошлись, однако я его в противники себе не записывал.

— Вся Сахара обязана вождю за дух согласия. Терпимость — оружие избранных, секрет благоразумных.

— Ты сильно преувеличиваешь.

Идкиран отодрал полоску от своего широкого рукава. Заботливо обернул череп во ткань. Поспешил объясниться с вождем за свой пыл:

— Это — жертва Аманаю. Я из-за него пришел живым и вернусь к нему костьми истлевшими.

А про себя еще добавил всерьез: «Да простят мне боги мою дерзость. Только черепом Аманаю вовеки не завладеть, не для него добыча».

Вождь продолжал так, будто слышал собеседника до последнего слова — прочитал все его намерения:

— Ты в чужбину пустился, страдал да сражался весь свой век, только чтобы в Томбукту с этим черепом вернуться?

Пророк улыбнулся:

— Геройство мое — все в черепе. Геройство в том, чтоб всей жизнью заплатить за кости бренные. Хе-хе-хе!

Он прервал свой ненормальный смешок и закончил свою мысль о героизме:

— Только герой настоящий в силах жизнь свою в жертву принести, чтобы разделить пыль со прахом.

Здесь он принялся вновь укутывать череп в тряпки, посмеиваясь загадочно, как все прорицатели.

4

В предрассветной мгле Муса тайком пробирался ко дворцу. Осторожно переступал тела негров, купцов, воинов султана. Запах был ужасающим, он старался заткнуть нос лисамом. Добрался до двери в коридор, обнаружил, что она разбита. Начал спускаться во тьме по ступенькам. Лестница привела в коридор, слабо освещаемый окошком во своде над головой. Он ощупывал стены, осторожно передвигаясь по проходу. Споткнулся об остов, упал на землю. Влажный запах мерзкой грязи резко усилился. Он потрогал тело руками, обнаружил, что это сундук, покрытый грязью. Он принялся ощупывать все его края, пока пальцы не наткнулись на ручку. Потащил его за собой, встал на ноги. Упал дважды, прежде чем добрался по ступенькам наверх, к разбитой двери. Прошел несколько залов под арками, таща за собой сундук. Залы переходили в мрачные переходы. Он остановился перевести дух, осмотреться. Присел на сундук посреди прохода. Отер пот и пыль со лба и с рук. Ощупал ушиб на правом локте — он ударился им, когда падал первый раз. Дыхание у него выровнялось, в нос полез запах гниения — ударил волною. Он опять замотал лицо у носа полоской лисама, прислушиваясь к царившей в руинах тишине — тут обитали только мертвецы и привидения. Ему вспомнились эпизоды из прошлого — он увидел себя двигающимся по пути к обители эмиры.

В царившей вокруг тишине ему послышался стук кузнечных молотов в галерее слева — они там трудились над проклятым металлом. Когда-то. А вот теперь тишина одна беседовала с ним на сахарском наречии, на языке безмолвия. Небытия. Вау вернулся в Неведомое, ничего не осталось после него, кроме священной тишины. Будто Сахара и впрямь смеялась над тщеславными сооружениями и утверждала в очередной раз, что все, кроме нее самой, бренно и преходяще… Нет бытия, кроме как в Сахаре, нет ничего вечного, кроме покоя…

Надо было идти дальше.

Таща за собой сундук, он направлялся к западным воротам города. Тому, что от них осталось. Дойдя до колодца, он остановился, принялся счищать с себя пыль. Большой деревянный сундук, прямоугольный. С двух вертикальных стенок его торчали медные ручки. Все четыре стороны были окаймлены полосками металла, изящно кованой бронзы. Сундук был защищен солидным наружным замком, сделанным также из бронзы. Он разглядывал это хитроумное, пугающее устройство, вспоминая о чудесном таинственном ключе: золотом ключе султана, завладеть которым все мечтали торговцы и легенды о котором без конца плели жители равнины от мала до велика. Вчера он ускользнул от Тафават, убежал за холм. Он осмотрел останки султана, все, что напоминало о нем, амулеты и талисманы валялись в пыли, ключа, конечно, недоставало.

В душе разгорелось любопытство, он решил-таки штурмовать заветный коридор.

А теперь выбирал камень покрепче, решившись сбить напрочь увесистый бронзовый замок.

В небе показался диск солнца.

Над головой его появилась фигура вождя.

Дервиш вскочил. Попятился на несколько шагов. Бросил сундук, продолжая сжимать в руке камень. Со щек его отхлынула кровь, Бледный, он произнес боязливо:

— Ты знаешь… Любопытство в груди сына человеческого — что змея бессмертная. В сердце каждого человека — шайтан!

Вождь улыбнулся на это.

— Неужто сомнение тебя в голову ударило! Ты что, решил, я могу о тебе плохо подумать?

Муса отрицательно закачал головой, а вождь заговорил с ним ободряющим тоном:

— Нет тебе нужды доводы свои приводить, нисколько я не собираюсь обвинять тебя в ненасытности. Ты забыл, что ли, ты — первый, кто тайну этого металла раскрыл и браслет злополучный в жертву всесильной горе принес?

— Я сам не могу простить себе этого любопытства…

— Ребенок ты великий, Муса! — рассмеялся вождь. — Разве не знаешь, что меня больше всего к тебе притягивает, что мне больше всего в тебе нравится, так это то, что ты просто большое дитя!

Дервиш улыбнулся. Адда поддерживал его, решил подбодрить и заговорил шутливо:

— Вот сейчас нарядимся в повадки шайтановы оба, мы с тобой, и любопытство из душ наружу, брат, выпустим. Давай, смелее бей камнем по замку!

Усмешки и шуточки вождя придавали ему смелости, он заговорил так, будто обращал речь к судьбе:

— Отступились мы от него, живые, и вынем его из мертвых. А почему нельзя? Он ведь, что женщина, капризен и своенравен. Враждует со всяким, кто ему верен, и дружелюбен со всеми, кто против него идет. Так почему бы и нет? Если б он так не поступил, не сказал бы о нем Анги, что это — бесовский металл. Если б он не был кокетлив, не забрал бы его шайтан!

Вождь склонился над дервишем. Наблюдал за его стараниями в ломании крепкого замка. И когда, наконец, дело это Мусе удалось, и бронзовый дозорный сломался, они обменялись друг с другом загадочными взглядами. Дервиш отступил, предоставив поле действия шейху племени — взять дело в свои руки. Сорвать покрывало с сокровища. Этот сундук будто таил еще что-то, кроме золота. Сундук такой загадочный — будто дал прибежище змеям. Будто это и не был сундук вовсе — а лишь флакон с запечатанным в нем гигантским джинном. Дервиш боялся флакона. Он очень боялся распахнуть крышку, чтобы из-под нее высвободился марид. Да дервиш всех этих великанов-маридов боялся.

— Давай, давай, Муса, — подбодрил его вождь с улыбкой. — Почему не хочешь, чтобы мы наше счастье испытали? Что, аскеты не в праве, что ли, наряду с дервишами, когда-нибудь счастье свое попытать по части кладов да золота? Давай. Дай нам испробовать такую возможность!

Их взгляды встретились еще раз. Вождь уловил свежий блеск раннего солнца в косом глазу дервиша. Дервиш ощутил в глазах вождя скрытую тревогу. Эта тревога передалась и ему. Поразила, зараза! Ему было страшно собственными руками приподнимать эту крышку — он спрятал их за спину. Он пришел в замешательство от этого движения, выставил их себе перед лицом, словно разглядывал впервые в жизни. Принялся нервно потирать ладони. Услышал, как вождь, с которого слетело все прежнее спокойствие, кричит ему:

— Открывай крышку! Чего ждешь?

Он сделал пару шагов вперед, зажмурил веки и — откупорил пробку на флаконе! Остался стоять с закрытыми глазами.

Он ждал, что содрогнется земля и рухнут ниц горы. Он полагал, что вся Сахара вот-вот зайдется в жутком каркающем хохоте сказочных великанов. Глаза так и не открыл, пока вождь не сказал ему:

— Вот так все это обычно происходит с наивными отшельниками, когда свалят с дорожки праведной и решают испробовать долю свою — завладеть кладом!

Затем он услышал, как тот заливается чистым смехом — смеется долго, раскатисто, весело. Он раскрыл глаза. Зрачки приготовились сопротивляться яркому блеску золота, отраженным золотой пылью солнечным лучам, однако, сундук не пылал — оставался тусклым. Почему? Он не был тусклым. В сундуке спал ослепительно белый призрак. Останки, закутанные в белое? Это что — останки?

— Что же это? — вопросил дервиш со всей присущей дервишам наивностью.

Вождь усмехнулся в ответ:

— А то ты не знаешь, что это такое? Ты и впрямь дервиш. Сам, что ли, не хотел удовлетворить беса любопытства своего? Что мы с тобой, недавно вот, не вознамерились разве втянуться в длинную вереницу богатеньких? Бери вот теперь! Это — твой клад. Это наше общее сокровище. Чего ж не двинешься, не возьмешься за клад, а? Ха-ха-ха!

Впервые в жизни он услышал, как степенный вождь Адда разразился таким противным смехом. Это был сатанинский смех. Что хотел вождь передать этим своим мерзким карканьем? Неужто шейх совсем утратил почтение и достоинство? Здравый смысл? Что может заставить уважаемого вождя племени потерять достоинство и степенность? Он бросился рвать эту ткань, свернутую в сундуке. Схватился обеими руками, рванул, потащил ее прочь из флакона… Из гроба. Бросил наземь, решил обыскать складки, развернуть, понять, что там внутри, наконец. Запах из-под ткани изменился, это было в новинку. Ткань хранила свой прежний запах, даже после того, как пролежала в могильном гробу долгие годы! Только вот теперь теряла невинность и великолепие. В руках Мусы все это чистое, белое, плотное превращалось в бесформенный комок.

Вождь перестал смеяться, бросил свою отвратительную реплику:

— Этого савана нам с лихвой всем хватит! Султан был мудрецом!

— Савана? — пробормотал Муса в детском изумлении.

Взгляд шейха покрылся загадочной пеленой.

— А что же, думаешь, это наряд невесты? Ты что, до сих пор полагаешь, что отшельники в состоянии что-нибудь иное в конце концов обрести, кроме савана?

Он опять засмеялся, потом перестал и добавил:

— Это будет самая давняя хитрость из рук иблиса. Он продолжает козни плести, мысли внушать, соблазнять врагов своих сотни лет. Не найдется в Сахаре ни одного страстотерпца, кто превзошел бы иблиса терпением. Вот проходит столетие, слабеет отшельник, спускается на землю грешную и желает счастье свое испытать. Как правило, уткнется в дверь за наслаждением. Или, можно сказать, любопытство его гложет, если использовать твое, понимаешь, мудрое изречение. Вот здесь-то и улучит иблис возможность для своего обмана, возьмет, да и высунет язык тебе в лицо, прямо как сейчас с нами! Ха-ха-ха!

— Но ведь ты же сказал вот сейчас, — запротестовал дервиш, — что не усомнился в моих намерениях. Неужели ты подумал, что я и вправду бросился клады искать?

Шейх утер свои щедрые слезы из глаз краем джильбаба. Подтянул кромку лисама вверх, зацепил за кончик носа. Степенность вернулась к нему.

— А что дервишу с кладами делать? И как же ты это забыл, что любопытство есть также такая страсть, что может использовать шайтан проклятый в своих интересах?

— Неужто следит проклятый за всеми нашими движениями и позами прямо до такой степени?

— А что, у него есть другое занятие? Он этой задаче отдался полностью, еще когда первую прогулку свою совершил и изгнал нас из Вау. Да проклянет его Аллах!

Муса немного помедлил в замешательстве, потом прояснил свои сомнения:

— Я действительно не думал, что султан — мудрый человек.

— И я тоже признаюсь, что ошибался в своей оценке султановой мудрости. Возможно, ослепили меня мои с ним разногласия, и я его мудрости не уловил.

— А что он хотел сказать точно?

— Неужто ты и по сей день не узнал, что он сказал? Разве мог он вообще сказать нечто большее, чем сказал?

— Что?

— Дело в том, что ничего нового он не добавил к тому, что до него было сказано в своде «Анги». Нет у человека сокровища большего, чем он с собой в могилу заберет. А что человек из жизни этой с собою возьмет, кроме савана?

— Нехорошо мы о нем думаем!

— Он был искренен в решимости построить град Вау. Он искренне хотел устроить райский сад на земле, однако серьезно ошибся в своем расчете на силу золота.

— Но ведь теперь он нам и другой довод предъявил.

— Правду сказать, этот довод был для меня несколько неожиданным.

Он взглянул на чистую ткань и добавил в печали:

— Вот еще один признак того, что человек — это вечная тайна. Кто осмелится сегодня, возьмет себе на плечи ответственность да будет претендовать, что знает человека насквозь? А?

На северной стороне, из-за гряды холмов, появился призрак предсказателя.

Он восседал на своей худой верблюдице, между бурдюков с водой и следовал линии горизонта. Миновал место с колодцем, однако запасы воды он пополнил затемно, а сейчас следовал мимо, ехал и не обернулся. Странник, если двинется, ничего кроме горизонта не видит.

Над его головой кружил ворон.

Вождь взял в руки саван, предложил:

— Вот совет. Живым полагается исполнять заветы мертвых. Долг нам предписывает тело в саван обернуть и предать его земле, которая его породила.

Он подобрал ткань савана и пошел к холму, где упокоился султан.

5

Вождь заснул, а дервиш следил за рождением нового молодого месяца.

Он выбрал себе местечко у склона другой горы, обманутой, а равнину предоставили набежавшим на нее джиннам и призракам.

В нескольких шагах от них полыхали язычки пламени, копошилась Тафават за приготовлением ужина. Шейх раскрыл глаза и вперил взгляд в звездное небо, когда дервиш произнес:

— Она силком, против воли, хочет ребенка обрести. Сказала, удел мужчины — детей женщине дарить, и если, мол, плода не принесет, то никто о нем и не вспомнит. Что, верно это?

Вождь продолжал лежать на спине неподвижно, уставившись в загадочное кружево звезд. Муса оперся о камень и ковырялся в земле.

— Боюсь я. Никто, кроме тебя, не сможет меня защитить.

Адда ничего не ответил. Дервиш продолжал свое:

— Она страшная. Ты просто не знаешь, какая она страшная, когда ребенка добивается… Да-да. Она от меня не отстанет. Отстанет она от меня когда-нибудь?.. Ну… ты же знаешь, в чем секрет-то. Ты — единственный, кто тайну знает. А что я с ней буду делать? Что мужик может сделать с такой вот тайной, когда баба от него зачатья требует?

Вождь не отвечал. С места не сдвинулся. Однако глаза были открыты, в полном сознании, следили за чем-то неведомым…

Муса подполз к нему поближе. Склонился над головой, сказал странным голосом:

— По правде сказать, есть у меня предложение.

Он прислушался к дыханию вождя, продолжил:

— Сказала она, у мужчины не остается другого выбора, когда дело идет о вымирании целого племени. Чтобы, значит, спасти племя от вырождения… Да-да! Этот зов, понимаешь, тебе предназначен, а не мне вовсе. Аллах Всемогущий именно тебя избрал уберечь корни от тлена. Это Аллах спрятал ее в пещере и уберег от набега, чтобы ты с ней сошелся.

Шейх оторвал голову от земли. Полоска лисама скатилась с подбородка. Он негодующе посмотрел на дервиша. Муса попятился к своему камню, набрался смелости и принялся цитировать Коран:

— А почему нет?! Что, разве предок наш святой Ибрагим не зачал своего сына Исхака в пожилом возрасте? Не порадовал нас семенем своим, когда уж ему сто лет исполнилось?

Несколько мгновений он разглядывал его при слабом свете луны. Мусе показалось, что он улыбается, прежде чем заснуть вновь. Он тоже улыбнулся и еще раз убедился в действенности изречений из святой книги…

Глубокой ночью шейх пробудился от зова: это был старый, загадочный, раздражающий вой, которым в Сахаре никакое племя похвастаться не может, кроме одного-единственного: волки.

Зажмурив глаза он прислушался. Стая приближалась. Прямо над головой раздались звуки: «А-ау-у-у-у…».

Он раскрыл глаза и поискал вокруг: где они, посланцы племени мухаммадова? Лунный серп уже клонился к закату, горизонт светился полоской приближающегося дня, но посланцев нигде не было видно. Мертвая тишина разлеглась над Сахарой. Его изумила та скорость, с которой попрятались посланцы ночи. Если б он не был в полном сознании, он бы мог солгать самому себе, убедить себя, что слышал их просто во сне. Что ж они, на запах трупов явились? Опершись на локоть, он повел головой вокруг, изменил позу. Тафават свернулась в комок по соседству с махрийцем совсем в другой стороне. Однако… место, где был дервиш, пустовало. Он сказал себе, что братья-волки разбудили его и он отправился в сторону по нужде. Он еще долго размышлял, откуда эта связь берется, что роднит дервишей с волчьим племенем… Потом заснул.

6

Утром он обнаружил, что прибежище дервиша было пусто.

Тафават подошла к нему со стаканом чаю. Он медленно делал глоток за глотком. Подождал, пока солнце все не осветит. Поднялся на ноги, двинулся по следу. Сначала он направился к западному склону. Потом сделал полукруг и наткнулся на следы недавние, оставленные ночью. Пошел на восток, спустился в ущелье, засыпанное песком. Там он обнаружил следы пребывания ночных посланцев. Дервиш примкнул к злосчастной стае. Они удалились на восток. Он следовал за ними, пока все не выбрались в вади с акациями. Там он нашел Мусу: его следы кружили вокруг единственного дерева лотоса. Тот обходил его трижды. Потом, вероятно, вернулся, еще раз примкнул к стае. Все они покинули вади. Все направились к горе. Он разглядывал эти следы. Подножье горы усеивало черную пустыню перед ними мелкими обломками щебня и камешками. Он потерял след.

7

Вернулся к стоянке.

Приказал Тафават готовить поклажу. Установил седло на горбу махрийца. Он устлал его для мягкости покрывалами, приготовил достаточно места для женщины. Она помогла ему разместить и привязать бурдюки с водой вокруг седла. Поиграл шутливо с верблюдом, с любовью потер его шею. Умное животное ответило — повернуло к нему голову, лизнуло руку в ответ на ласку. А потом — выпрямило шею и устремило взгляд к горизонту, впереди был долгий путь. Надо было готовиться к этому.

Он подозвал к себе Тафават, та подошла. Он помог ей усесться в седле. Дал знак махрийцу, и тот поднялся на ноги со всей присущей ему грацией.

Двинулся.

Он повел его по равнине, потом повернул вправо, в обход развалин. По соседству, с севера, возвышался Идинан — словно прощался, отдавая последний привет. Он тоже встал, поглядел на гору. Глядел долго.

Затем продолжил путь.

Впереди простирался простор без конца и края — словно вечность сама.

Конец

Москва — Женева — Лимасол — Триполи — Мисурата

23.07.1990 — 28.12.1990

Примечания переводчика

Абеги (туарег.) — шакал.

Акаба (туарег.) — пантера; имя собственное.

Акотей (туарег.) — тушканчик; имя собственное.

Алларж (туарег.) — железное копье, оружие как у благородны туарегов, так и их вассалов, существуют три разновидности его (по длине и толщине).

Амастан (туарег.) — имя собственное.

Арабы — Проникновение арабов в Северную Африку начинается с VII в. Арабские племена Бану Хилаль и Бану Сулайм завоевали Магриб (пространство к западу от Аравии и Ближнего Востока), арабы смешались с племенами местных жителей — берберов. В эпоху средневековой арабо-мусульманской культурной экспансии они развили научное изучение Сахары, хорошо представляли себе место и значение этой богатой области среди окружающих земель, вели интенсивную караванную торговлю, строили государственные образования, сыграли выдающуюся роль в развитии цивилизации.

Архер (туарег.) — боевой щит кочевника из дерева и кожи антилопы-орикс.

Асахиг (туарег.) — собрание священных песнопений сахарцев.

Асуф (туарег.) — имя собственное.

Ахаль (туарег. — беседа, собрание; араб. — люди, родственники) — так по-берберски называются посиделки, нечто вроде вечеринок туарегской молодежи, ритуалы ухаживания, часто устраивающиеся свободными женщинами, на них присутствуют молодые люди обоего пола (что не одобряет ислам), они ноют, беседуют, играют на амзаде. Приглашение подростку принять участие в ахале расценивается как признание его мужчиной. Желая понравится, его устроительница — туарегская женщина начинает кокетничать, прибегает к различным (иногда спорным) ухищрениям, надевает более свободную форму одежды, амулеты и украшения из серебра (золото, по мнению туарегов, развращает душу человека и приносит несчастье — в этом состоит главная идея романа). Ахаль — один из языческих ливийских обрядов, часто его устраивают в весенние дни равноденствия, а в некоторых племенах называют праздником вожделения (см. миад).

Бородатый козел (туарег. — амгар, араб. — ваддан) — вид африканского млекопитающего, обитает в гористых местностях и нагорьях Северной Африки и Сахары, является тотемом для некоторых племен кочевников (иногда местные жители отождествляют его с горным бараном или горной серной).

Ваддан (араб.) — 1) дикий горный баран в Северной Африке; 2) Ваддан — так называется один из районов Сахары в области Адрар. Город Ваддан в одноименной долине был основан арабами в 1147 г. одним из вождей химьяристов, его расцвет длился пять веков — эпоху караванной торговли.

Гандура — 1) широкая верхняя накидка воина-аристократа цвета индиго — любимого синего цвета туарегов, — ткани этого цвета в Сааре немного линяют, что дает туарегам прозвище «синие люди», люди с синей кожей; 2) также называется у туарегов женская свободная туника (скрепленная по бокам гандура).

Гарама — полоса вдоль Средиземного моря в Северной Африке, территория городской и земледельческой цивилизации Сахары, расцвет которой относится к V в. до н. э. — VI в. н. э. В VI в. среди населения Гарамы — гарамантов — распространилось христианство.

Герба нечто вроде бурдюка из козьей шкуры, целиком снятой с животного.

Джанет (араб, джаннат — рай, райский сад) — название богатого оазиса в плоскогорье Тассилин-Аджер, где обретаются оседлые жители и кочевники-туареги, данное название иллюстрирует значение, которое сахарцы придают оазисам и ту роль, которую играют в их жизни легенды и мифы об утраченном рае (перс. — фирдаус, туарег. — вау).

Джебель (араб.) — гора.

Джеллаба — арабская верхняя одежда — накидка с капюшоном.

Джемаа — совет старейшин мусульманской общины; община.

Дромадер — порода одногорбых верблюдов, распространенная в Африке (см. верблюд).

Дуар (араб.) — объединенная семейная группа; группа палаток или домов.

Золотой шакал — вид африканского млекопитающего семейства псовых (длина тела до 82 см.) с цветом шерсти под стать песчаной пустыне; часто обитает возле жилья человека, в некоторых местах вредит охотничьему хозяйству и истребляется одними племенами, являясь, однако, тотемом других африканских племен (см. Бану Ава).

Идиган (туарег.) — чисто песчаная пустыня.

Иклу (туарег.) — имя собственное (муж.).

Кади (араб.) — мусульманский судья.

Кель (бербер.) — «народ», входит во множество берберских этнонимов.

Ксур (араб, аль-каср — дворец, крепость) — укрепленное селение в Северной Африке.

Кубба (араб.) — «купол»; так в Африке называют постройки, возводимые над могилами марабутов.

Куфра — архипелаг высохших оазисов в Киренанке, области Восточной Сахары, бывший некогда оплотом религиозного исламского братства сенуситов. Основанного в 1835 г. в Мекке Сиди Мухаммедом ас-Сенуси, выходцем из Марокко, и распространенного в Ливии.

Мавры (латин. Mauri от греческ. Mauros — темный) — древнеримское название коренного населения Мавритании, а в Средние века в Западной Европе оно стало названием мусульманского населения Пиренейского полуострова и западной части Северной Африки. Мавры Адрара — племена, объединяющие многочисленные фракции и кланы, возглавляемые вождями. Мавры делятся на несколько классов: воины и марабуты (правящие классы), а также данники, вассалы и различные касты. Племена воинов — арабского происхождения, в войнах и грабежах они находили поддержку у марабутов и за это оказывали им покровительство. Племена марабутов — почти все берберского происхождения. Их предки сменили силу оружия на силу Корана, сегодня они учатся и обучают, занимаются торговлей и скотоводством. Марабуты — самые богатые и многочисленные племена мавров в Западной Сахаре.

Марафа — просторная верхняя одежда.

Мелла (Меллет) — обозначение еврейского квартала (гетто) в Северной Африке.

Медина (араб.) — «город»; арабская часть города в противоположность европейским кварталам.

Медресе — арабская школа, училище.

Миад (араб.) — обетованный, вожделенный; праздник вожделения аль-Миад, день встречи юношей и девушек, весеннее празднество туарегской молодежи с танцами и песнопениями (аналогичен языческому празднику Ивана Купалы у славян).

Мискаль — арабская мера веса (3,5 г.), ею измерялся золотой песок в Сахаре и золотые изделия, 8 мискалей составляли одну английскую унцию (28,35 г.).

Нейт (Танит) — имя древней языческой богини жизни туарегов и ливийцев (аналог древнегреческой Афины); символ противоборства материального и духовного начал.

Рег (араб.) — равнинное пространство в пустыне, покрытое гравием и песком; этим же словом называют окатанный обломочный материал, который там встречается.

Себха (араб.) — соленые озера, образующиеся в котловинах и впадинах. В сухое время года они пересыхают, превращаясь в солончаки.

Серир (бербер.) — равнинное пространство в пустыне, покрытое щебнем.

«Сухой туман» — возникает там, где в Сахаре царит штиль, и воздух наполнен пылью, солнце стоит высоко в небе, но не дает тени, иногда видимость совершенно теряется и днем, и ночью.

Табури (туарег.) — простая деревянная дубина, вид оружия рабов туарегов.

Тадрамет (туарег.) — одна из трех деревень, образующих поселение оазиса Гат (вместе с Гат и Туинин).

Такуба (туарег.) — прямой меч с крестообразной рукояткой, часто с золингеновским клинком, оружие воина-туарега.

Таманрассет — город на одноименном вади в районе Ахаггар на юге Алжира.

Тамгрут — берберский город на юге Марокко в долине Дра.

Тамзак — высокое нарядное верблюжье седло со спинкой и высокой крестообразной передней лукой — поручнем для рук, способно Удерживать всадника не только на бегу, но и во сне; его подобие, седло «тарик», просто покрыто красной кожей, менее нарядно и обыденно.

Тарза — дротик с пяткой и наконечником из железа, оружие вассалов и рабов туарегов.

Тахенкот (туарег.) — газель; имя собственное.

Тедигрес (туарег.) — град.

Телак — наручный кинжал, снабженный кожаным кольцом для ношения его на руке за рукоятку.

Тефетест — горный массив в Сахаре.

Тибр — см. золотая пыль.

Тиджанийя — мусульманское суфийское религиозное братство, основанное в конце XVIII в. шейхом Ахмедом ат-Тиджани (ум. 1815 г.) в г. Фес (Марокко), получившее распространение позднее на юге Алжира и в бассейне рек Сенегал и Нигер путем экспансии во главе с Хаджи Омаром; в XIX в. оно проявляло лояльность к французам, а в XX в. обвинялось арабами в коллаборационизме с колонизаторами; имеет последователей и по сей день, к нему принадлежат племена туарегов в Ахаггаре.

Тингелуст — туарегское женское имя.

Тинерт (туарег.) — антилопа.

Умари — арабское имя собственное.

Фирхун — фараон.

Фоггара — сложное гидравлическое сооружение, с помощью системы подземных галерей осуществляющее сбор и подачу подземных вод для орошения земледелия на поверхности оазиса в пустыне.

Хусс — метис, полукровка, который якобы может родиться от связи человека с бесовкой из джиннов, как это утверждает в сочинении «Толкование языка» арабский средневековый богослов Абу Мансур ас-Саалиби.

Шеку — женское имя собственное.

Шииты — последователи второго по числу приверженцев (после суннитов) направления в исламе, признающие единственно законными преемниками пророка Мухаммеда только имама Али и его потомков.

Юнее — библейское имя Иона.

Примечания

1

Акакус — неровная цепь гор, окаймляющая с востока впадину с расположенным в ней оазисом и городом Гат в ливийской Сахаре.

(обратно)

2

Сахара (араб.) — правильное название ас-Сахра — «красно-коричневая» — крупнейшая в мире пустыня на африканском континенте (на территории Марокко, Туниса, Алжира, Ливии, АРЕ, Мавритании, Мали, Нигера, Чада, Судана) с горными массивами Ахаггар и Тибести, плато Аир и Ифорас в центральной части. На территории великой пустыни, где обитают кочевые племена, имеются следы древних цивилизаций, человек живет там сотни тысяч лет. Сахара сегодня — это огромное сухое пространство, покрытое камнем, щебнем и песками, с нагорьями и впадинами, цепями гор самой причудливой формы, возникшей под действием выветривания пород. В глубине геологических образований Сахары кроются гигантские запасы воды, некогда питавшей землю нынешней пустыни и ее доисторических жителей.

(обратно)

3

Сахель (араб. — берег) — равнина, название переходной полосы шириной до 400 км к югу от пустыни Сахары до саванн Западной Африки, зона полупустынь и опустошенных степей (на территории Мали, Буркина Фасо, Нигера). От арабского «сахель» (мн. ч. «савахиль» — берега) происходит название народа и языка суахили в Восточной и Центральной Африке.

(обратно)

4

Верблюд — дромедар одногорбый (в отличие от вида бактриан — двугорбый) — род парнокопытных млекопитающих, длиной до 3,6 м, обитает в Аравии и Северной Африке, одомашнен, используется жителями Сахары как верховое, вьючное, упряжное животное, служит источником молока, мяса, шерсти для хозяев. В условиях пустыни верблюд, не теряя аппетита, может переносить потерю воды (30 % и более веса собственного тела) по крайней мере вдвое больше, чем все остальные млекопитающие. Экономное использование воды и свойства терморегуляции дают ему возможность переносить тяготы жизни в пустыне и проходить зимой безводные участки длиной до 900 км. Это млекопитающее служит основой для существования человека, караванной торговли и развития цивилизаций в Великой Сахаре. Один верблюд на рынке кочевников обменивался на 120 баранов.

(обратно)

5

Махриец — арабская порода быстроногих одногорбых верблюдов со светлой шерстью, происхождение которой связывают с аравийским городом Махра. Верблюд предназначен для быстрой езды, с ним связана большая часть жизни туарега.

(обратно)

6

Дервиш (персид. — нищий, бедняк) — общий термин для обозначения полноправного члена религиозного братства (секты) суфиев (аскетов в грубой шерстяной одежде), синоним слова суфий, появился около середины XI в. в мусульманском Иране.

(обратно)

7

Иблис — одно из мусульманских имен дьявола (см. также шайтан).

(обратно)

8

Тенери — имя собственное, от названия пустыни к востоку от плато Аир (букв. «внешняя сторона»), расположенной в западной части бассейна Чад, северная часть этой территории очень засушлива.

(обратно)

9

Идинан — 1) группа гор к северу от оазиса Гат; 2) название священной горы туарегов в Сахаре, сакральное, запретное место.

(обратно)

10

Удад — мужское имя, производное от «горный козел» (или горная серна — на языке тамашек).

(обратно)

11

Гурия — райская красавица-девственница, служанка для праведника в раю после смерти.

(обратно)

12

Баран — предмет древнего культа язычников Сахары, почитается и в наши дни, даже если первоначально в истории являлся добычей и предметом собственности. Продолжает играть роль сакрального жертвенного животного. Это единственное животное, которое считается чистым у мусульман. Кочевники праздновали пробуждение природы в конце марта, когда солнце вступало в созвездие Овна. Члены религиозного братства самбани рабов-чернокожих, захваченных туарегами в походах, также режут барана весной на свой праздник — перед началом уборки урожая в оазисах. Принесение барана в жертву подчинено ритуалу и четко определено традицией, его совершает самый уважаемый член общины. На рынке баран обменивается на 12–15 локтей полотна. Очень ценимое туарегами покрывало доккали из шерсти, производимой в Туате (Тавате), стоит, например, 10 баранов. В Африке распространены имена собственные со значением «баран».

(обратно)

13

Аир — нагорье и область на юге Сахары (в Нигере).

(обратно)

14

Гиблый (бербер. — гебли, араб. — аль-кыблий) — ветер «сирокко», длительный, обезвоженный и иссушающий ветер (фен), возникающий на плоскогорье Ливии и периодически дующий в Центральной Сахаре со стороны юго-востока — направления, в котором за пределами Африки расположен Аравийский полуостров, прародина арабов-мусульман с их религиозными святынями, на которые мусульмане обращают взоры во время ежедневных молитв. Примечательно, что колебания температур воздуха в центре Сахары могут достигать 30° в сутки и люди пустыни больше страдают от холода, чем от жары.

(обратно)

15

Вождь — вождя племени кочевников избирают и называют «аменокаль» (туарег.); кандидатом может быть лишь тот, кто рожден от женщины «шабола» — первой дочери из аристократической семьи («шабол» обозначает также право на звание вождя). Барабан (арабск. табль) у кочевников — один из атрибутов и символов власти вождя.

(обратно)

16

Уха — имя собственное у туарегов, происходит от имени древнего языческого божества и царя туарегских племен.

(обратно)

17

Коко — древнее название африканской реки Нигер.

(обратно)

18

Рабы — это были исключительно негры, взятые туарегами в плен во время военных походов и большей частью живущие у своих господ с давних поколений, рабы содержались хорошо, часто господа поддерживали с ними дружеские отношения, считали их членами семьи.

(обратно)

19

Кыбла — направление на Мекку, соблюдаемое при молитве мусульманина.

(обратно)

20

Хамада аль-Хамра (араб. Красная Хамада) — каменистая пустыня к северу от Гадамеса в центре Великой Сахары, однообразно покрытая крупным красным камнем и щебнем (для сравнения: эрг — песчаная пустыня).

(обратно)

21

Вади — пересохшее или периодически пересыхающее русло реки в арабской пустыне; овраг, долина.

(обратно)

22

Караваны — Североафриканцы всегда с вожделением смотрели на богатства юга. Известно плавание вокруг материка карфагенянина Ганнона (VII–VI вв. до н. э.), путешествие трех молодых насамонов, во времена Геродота (V в. до н. э.) пересекших пустыню и достигших Нигера. «Дорога колесниц» Древнего Египта, имевшая вначале военный характер, есть тоже еще одно свидетельство тому, что Сахара никогда не была непреодолимой. Торговля велась постоянно, чужие караваны были вынуждены идти под защиту кочевников, платить им дань, что тоже никогда не обеспечивало купцам полной безопасности. Но караваны шли. Арабы при организации их всегда пускали верблюдов вперед, они у них идут свободно, без узды и привязи. У туарегов верблюды привязаны один за другим и продвигаются вереницей, караван ведет человек, держа первое животное за узду или сидя на нем верхом. Иногда туареги сдают своих верблюдов в наем. Караванная торговля не прекращалась до последнего времени и всегда оживляла жизнь великой пустыни — много историй и легенд связано с караванами.

(обратно)

23

Негры — коренное население Сахары было негроидным, кроме узкой полосы в Средиземноморье, где жили европейцы. Живущие в Сахаре негроиды не ассимилировались в языковом отношении и не являются только остатками населения, обитавшего там в доисторические времена или принудительно поселенного в оазисах в эпоху рабовладения, хотя в расовом отношении все народы Сахары обнаруживают черты сильной и давней метисации (арабы, берберы, негроиды). Негроидные народы заселяли Юг, основали многочисленные города вели торговлю с Севером, строили государства (Гана, Мали, Сонгаи), сохранили самобытную культуру, языки. Борьба за господство на юге пустыни продолжалась до конца XVI в. Еще в 1515 г. сонгайский султан (Аксия) Мохаммед завоевал берберский город Агадес, где до сих пор преобладает сонгайский язык.

(обратно)

24

Тамгарт — имя женское у туарегов, означает «старуха».

(обратно)

25

Шайтан — одно из мусульманских имен дьявола (см. также иблис).

(обратно)

26

Факих (араб.) — мусульманский богослов-правовед, специалист по вопросам фикха — исламского права, толкователь Корана.

(обратно)

27

Амма (туарег.) — имя собственное, библейский Хам.

(обратно)

28

Шатер (палатка) — основной вид жилища всех кочевых народов; туареги, у которых нет длинношерстых верблюдов, используют для шатров кожу в отличие от арабов. Палатка «эхан» представляет собой большой тент «аокума», сшитый из 30–40 квадратных кусков кожи, который держится на каркасе (или с центральным столбом, или с дугами). Края тента опускаются до земли и крепятся колышками. Вход в шатер не занавешен и обращен к югу. Высота тента — 1,5–1,6 м., и хотя палатка просторна, стоять в ней нельзя.

(обратно)

29

Магия (древнегреч.) — колдовство, волшебство, обряды, связанные с верой в сверхестественную способность мага (колдуна) воздействовать на людей и явления природы. Магия возникла в первобытном обществе и является элементом всякой религии. Вера туарегов в сверхестественное превосходит всякое воображение. Горы, источники воды, ущелья, деревья они населяют духами — джиннами (алхинен, или мдунен) и для защиты от них носят множество талисманов, взятых у марабутов. Женщины более суеверны, чем мужчины, часто занимаются гаданием — на зеркале, ящерице, рисунке на песке (ташилет), изображающем гадюку, испрашивают совет у могил (тасауит). Туареги верят, что некоторые камни связаны с привидениями, и умиротворяют духов тем, что кладут рядом с ними булыжники, как воплощение своих обетов. Колдовство у туарегов носит характер симпатической магии, сны имеют свои толкования, распространены запреты на определенные виды пищи. Часто кочевники прибегают к помощи колдовства, хотя оно и порицается в обществе. Потакать колдовству — значит выступать на стороне зла, символом которого в Сахаре выступает золото. Честная бесхитростная жизнь простого народа, противодействие сил добра злу, олицетворенному в средствах наживы и стяжательства купцов и правителей, этому посвящен роман ливийского прозаика. Его арабское название «аль-маджюс» (маги) означает кальку с древнегреческого «магус».

(обратно)

30

Мурзук — область к востоку от Ахггара, в Ливи.

(обратно)

31

Тават (Туат) — оазис и город в районе Западной Сахары, один из центров фоггарного орошения (см. фоггара) и крупный торговый центр, когда-то населенный племенем марабутов — позднее там поселилось иудейское племя, бежавшее в пустыню в 1492 г. после крупного погрома евреев в Северной Африке.

(обратно)

32

Кадирийя — религиозное братство арабских суфиев, мусульман-шиитов, основанное в XII в. в Ираке Абдель-Кадиром аль-Джиляни (аль-Гиляни), арабским богословом (1077–1166), с центром в Багдаде; имеет распространение в Западной и Северной Африке. Основой организации этого религиозного ордена является самостоятельная обитель, ячейка (завия) с наследственным руководством. Ежегодно отмечает праздник в честь основателя.

(обратно)

33

Адда (туарег.) — отец, имя собственное.

(обратно)

34

Шариат — мусульманское право, свод законов и принципов поведения.

(обратно)

35

Аят — «стих», отдельное высказывание святого Корана.

(обратно)

36

Мюрид (араб.) — вероученик, последователь.

(обратно)

37

Зикр — ритуальное упоминание имени Аллаха по особой формуле и особым образом.

(обратно)

38

Суфий — носящий шерстяные грубые одежды мусульманский аскет, приверженец суфизма.

(обратно)

39

Пленные — они принадлежат своему хозяину, добывшему их во время походов и набегов воину-туарегу. В наши дни они не могут служить предметом сделок, но даже в доколониальную эпоху не в обычае было продавать пленных, они передавались по наследству. С ними не всегда обращались хорошо, однако, те могли сменить хозяина весьма хитроумным способом: отрезав кончик уха верблюда того туарега, к которому хотел перейти, пленник за этот ущерб становился собственностью нового хозяина. Потеря пленника подрывала престиж знатного туарега, а для нового хозяина это была большая честь. Если пленник попросту убегал, хозяин мог требовать его возврата. Пленники редко питались вместе с хозяином, спали они не в палатке, а под открытым небом, носили почти такую же одежду и украшения, как воин, пользовались оружием, участвовали в набегах. Если у семьи было много пленных, им поручали тяжелую работу и охрану стал. Муж в семье являлся как бы «отчимом», а его жена — «мачехой» для всех этих пленных. Мужчине не запрещалось жениться на пленнице, если у них рождались дети, они не попадали в число полукровок-метисов, если же пленница была чужая, дети от такого брака не считались чистокровными туарегами. Положение полукровок в туарегском обществе зависело в основном от их личных качеств, равноправием со знатью мог пользоваться и человек, имевший ярко выраженную негроидную внешность (т. е. внешность раба). Если пленная женщина вскармливала грудью туарегскую женщину или выращивала ее как собственную дочь, ее считали настоящей матерью ребенка, и кормилица пользовалась определенными правами в туарегской семье и племени.

(обратно)

40

Мамлюк — раб; военнослужащий у хозяина-правителя.

(обратно)

41

Сейид — господин, вождь племени.

(обратно)

42

Женщина — чтобы понять роль женщины в туарегском обществе, надо помнить, что, согласно легенде, этот народ происходит от знатной женщины по имени Тин Хинан. Гордые и красивые наследницы этой царицы сохранили благородные и властные манеры, отличающие их от других мусульманок Северной Африки. Их непринужденность неизменно удивляла арабов. Полная независимость, особенно до замужества, воспринимается мужчинами как нечто само собой разумеющееся. Они образованнее мужчин и являются хранительницами древнего языка и письменности предков — тифинаг. Матери учат их грамоте, Корану и молитвам, игре на амзаде, их образованность и искусство в поэзии и музыке дают возможность оказывать воздействие на мужчин. Нравы у туарегов свободные, в их языке «тамашек» нет слова «девственность». Если поклонник женщины принадлежит к касте аристократов, никто не станет порицать женщину за связь с ним. Матерей-одиночек у туарегов немного, а внебрачная беременность и незаконнорожденный ребенок — публичный позор.

(обратно)

43

Рафигат (туарег.) — повседневная белая широкополая и длинная одежда (рубаха).

(обратно)

44

Тамбаркамт (туарег.) — праздничная женская одежда туарегов красного цвета.

(обратно)

45

Акация (Acacia albida) — большое дерево «тели» (араб, ат-тельх), растет, в частности, в оврагах (вади) Сахары, и его, по поверьям язычников, чаще всего избирал местом своего пребывания «великий предок», «дух» основателя клана и племени туарегов; с этим деревом связаны многие легенды, возле него совершались жертвоприношения. Листья и плоды (стручки) акаций служат кормом для верблюдов и источником лекарств (камеди) для кочевников.

(обратно)

46

Мехди — мусульманский мессия, провозвестник близкого конца света, последний обновитель веры.

(обратно)

47

Брак — моногамия у берберов почти всеобщее явление, хотя ислам разрешает полигамию. Браки намечаются семьями за несколько лет до свадьбы, в них вступают часто члены одного племени, что грозит кровосмешением. Если впоследствии молодые не понравятся друг другу, они вольны отказаться от брака, что невозможно у оседлых мусульман. Женщина в сахаре пользуется большой свободой. Не только мальчики, но и девочки в детстве учатся основным знаниям и навыкам, проходят относительно интенсивный курс воспитания. Договор о свадьбе справляет молитва марабута. Торжества длятся неделю.

(обратно)

48

Фатиха (араб, открывающая) — первая сура, глава Корана, главная молитва мусульман.

(обратно)

49

Кускус — североафриканское народное горячее блюдо из риса с мясом и овощами.

(обратно)

50

Ансары (араб.) — сподвижники, союзники, помощники.

(обратно)

51

Тассили горный ступенчатый ландшафт возле плато Тассилин-Аджер в алжирской Сахаре, на этом нагорье в пещерах и скалах были обнаружены европейскими учеными древние надписи и наскальная живопись VIII–VII тысячелетий до н. э.

(обратно)

52

Томбукту (Тимбукту) — город и крупный торговый центр на юго-западе Сахары, основан туарегами в 1100 г., в прошлом — интеллектуальный центр, родина арабских средневековых писателей, таких как Ахмед Баба (XVI в.), Абдеррахман Саади (XVII в.), Баба Ширфи (XX в.).

(обратно)

53

Золотая пыль (араб, ат-тибр) — в таком виде в Африке добывалось золото, его мерой по весу служили кожаные мешочки (кроме других мер веса), оно было средством торгового обмена на караванных путях. Туареги издревле избегали золото, предпочитая ему серебро. Золотоносная область («Бамбук») в Африке охватывает междуречье Бафинга и Бакоя, из слияния которых возникает река Сенегал. Примечательно, что соль в Африке и Сахаре ценилась на вес золота.

(обратно)

54

Тимнокалин — туарегское имя, производное от слова «принц» (эмир); название местности в Сахаре.

(обратно)

55

Адаг — район Сахары в государстве Мали.

(обратно)

56

Вау — сказочный город-оазис (прототип рая), ставший невидимым для глаз человека после изгнания из него богом древних туарегов-грешников (м. б. После извержения вулкана); цель непрестанных поисков романтиков-бедуинов Сахары.

(обратно)

57

Амзад (туарег.) — музыкальный однострунный инструмент кочевников, подобие скрипки.

(обратно)

58

Хаддад (араб, кузнец) — группы или семьи «хаддадов» в Сахаре присоединяются к богатым людям и предводителям, занимаются ремеслом, но имеют особое социальное положение: с одной стороны, их считают рабами и презирают, с другой — их боятся как волшебников и шпионов, советчиков влиятельных людей; эти группы в Сахаре — эндогаммы, браки с кузнецами у всех народов там запрещены.

(обратно)

59

Джинн (араб.) — джинны — бесы, духи, существа потустороннего мира. Хотя туареги — мусульмане, они сохраняют древние анимистические верования, верят в духов природы, потустороннюю жизнь и в наваждения так же, как верили во времена грека Геродота и римлянина Помпония Иелы, судя по их сочинениям. Туарег часто старается предугадать будущее, он опускается, например, на могилу предков и, погрузившись в раздумья, ожидает от них предсказаний. Предсказатели и гадалки присутствуют в каждом племени кочевников, в каждом оазисе пустыни. Все это отражено в содержании данного романа.

(обратно)

60

Аманай (туарег.) — божество древних язычников; имя собственное.

(обратно)

61

Массак-Сатафат — Черный Меллет (город и район пустыни).

(обратно)

62

Массак-Меллет — город и сопредельный район в Сахаре, буквально: Белый Меллет (белое поселение).

(обратно)

63

Джубба — род широкой одежды-рубахи из грубой ткани.

(обратно)

64

Хаджи (араб.) — совершивший мусульманский хадж (паломничество) в Мекку, уважаемый паломник.

(обратно)

65

Копты (древнегреческое) — название современных египтян-христиан, потомков коренных жителей Древнего Египта.

(обратно)

66

Лисам (литам) — арабское название туарегского тагельмуста, это — нижний конец чалмы бедуина, шарф синего или белого цвета длиной до 1,5 м., мужское покрывало головы и лица кочевника, предохраняющее от солнца и пыли, им обматывалась голова кочевника-язычника также и в защиту от порчи и сглаза, злых духов; оставлять рот и нос мужчины открытыми считается непристойным для туарега.

(обратно)

67

Танис — туарегское имя женщины, героини одной из легенд язычников.

(обратно)

68

Матхандош — название одной из древнеафриканских цивилизаций и одноименной области в Сахаре.

(обратно)

69

Тифинаг — древнее письмо туарегов (24 знака), возникло в конце I тысячелетия до н. э.

(обратно)

70

Хауса — племена в Нигере; один из языков Западной Африки (Нигерия, Нигер, Камерун, Чад, Гана).

(обратно)

71

Праздник (см. ахаль и миад) — танцы и музыка относятся к числу любимых развлечений кочевников со времен язычества. Танец — привилегия женщин, одна женщина танцует в кругу мужчин. Чернокожие рабы, слуги, данники (вассалы) не могут принимать участие в танцах свободных жителей Сахары, у них есть собственные песни и танцы, которые приносят с собой в пустыню отголосок жизни саванны и джунглей. Песни погонщиков караванов и воинственные песни исполняются одним мужским голосом без музыкального сопровождения. Любовные и прощальные песни — двумя голосами. Религиозные песнопения либо песни, исполняемые во время походов или работы, часто поются хором под аккомпанемент целого оркестра из барабанов и железных трубочек и хлопанья в ладоши. Ислам принес в Сахару много эпических и религиозных поэм (касыд), которые оставались без изменений в течение веков. Весьма популярны молодежные состязания в песнях и танцах, сочинении стихов на текущие темы и местные события, импровизации и пр. Наиболее интересны весенние праздники такого рода.

(обратно)

72

Кано — оазис и крупный город, центр караванной торговли в Сахаре, на севере нынешней Нигерии, район изготовления популярных у туарегов мужских покрывал.

(обратно)

73

Тенде — имя собственное.

(обратно)

74

Ахаггар — нагорье в Центральной Сахаре на юге Алжира и Ливии, этот горный массив имеет два вытянутых к югу отрога на границе полупустыней — плато Адрар и плато Аир; территория наибольшего распространения туарегов.

(обратно)

75

Танад — имя собственное женское у туарегов.

(обратно)

76

Азан — призыв муэдзина с минарета к мусульманской молитве.

(обратно)

77

Голубой — традиционный цвет народной одежды у туарегов.

(обратно)

78

Нейт (Танит) — имя древней языческой богини жизни туарегов и ливийцев (аналог древнегреческой Афины); символ противоборства материального и духовного начал.

(обратно)

79

Султан — Благородные туареги Ахаггара претендуют на шерифское происхождение (т. е. являются потомками династии Идрисидов, правителей г. Фес). Предание гласит, что арабы-шерифы пришли к туарегам после исламизации, воспользовавшись царившей у кочевников анархией и соперничеством кланов, шерифы захватили власть и образовали племя имананов («султанов») и, беря в жены туарегских женщин высокородного происхождения, создали новую знать. Имананские султаны объединили под своей властью туарегов Ахаггара и Тассилин-Аджера. Впоследствии те начали борьбу за независимость, завоевание которой принято датировать 1650 г., когда был убит султан Гома. Султанами в оазисах Сахары периодически провозглашали себя как представители туарегских племен, так и чернокожие мамлюки.

(обратно)

80

Бамбара — народ и язык межэтнического общения в Западной Африке, распространен в государстве Мали и на соседних территориях.

(обратно)

81

Альморавиды — принятое в Европе название династии и государства Аль-Марабутов в Северной Африке XI–XII вв., уничтоженного династией и государством Аль-Мохадов (1121–1269). Они славились своим аскетизмом и активно проповедовали его в политике и духовной жизни (см. также — марабуты).

(обратно)

82

Хетаман — древний вождь туарегов.

(обратно)

83

Племя — племена туарегов делятся на аристократические и вассальные — последние значительно больше первых и обязаны платить сюзеренам ежегодную дань, за что пользуются военным и политическим покровительством.

(обратно)

84

Дуккан (араб. — лавка, дом) — у туарегов — имя собственное, прозвище.

(обратно)

85

Акнар (туарег.) — идол, кукла; имя собственное.

(обратно)

86

Амуд (туарег.) — имя собственное.

(обратно)

87

Афус (туарег.) — имя собственное.

(обратно)

88

Ахнохон (туарег.) — имя собственное (муж.).

(обратно)

89

Асагун (туарег.) — имя собственное.

(обратно)

90

Хамма — мужское имя, Хам — в Библии.

(обратно)

91

Ураг (туарег.) — «золото», имя собственное.

(обратно)

92

Азгер (Азаджар, Аджер) — область в сахаре на юго-востоке Алжира и юго-западе Ливии.

(обратно)

93

Анги (туарег.) — устный свод древних легенд и сказаний, завет древних племен Сахары, священен для туарегов.

(обратно)

94

Агадес — город султанов в Южной Сахаре в области Аир (Нигер), его правителя избирали вожди туарегских племен, все султаны, которых признавали туареги Аира были чернокожими; является опорным пунктом караванной торговли. Первым султаном Агадеса был раб, привезенный в 1405 г. туарегским посольством из Константинополя.

(обратно)

95

Каури — 1) туарегское название озера Чад в Африке; 2) раковины с Мальдивских островов в Индийском океане, их с древности завозили в Африку, а в Средневековье торговые сделки в Южной Сахаре производились при посредстве каури, где они играли роль денег.

(обратно)

96

Вау ан-Намус (букв. Вау Москитов) — центральная область группы отдельных молодых вулканических образований в Восточной Сахаре, где в доисторический период мог находиться обжитый людьми плодородный район или оазис.

(обратно)

97

Туареги (араб, название «тарги» означает «отвергнутый богом», «идущий особым путем») — берберский народ (самоназвание «имошаг» — т. е. свободные), живущий в странах пустыни Сахара (Алжир, Ливия, Мали, Нигер, Верхняя Вольта и сопредельных с ними) численностью более 800 тыс. чел. (XX в.). Туарегский язык (тамашек) относится к берберской группе семито-хамитских языков, письменность — на основе древнеливийского консоннтного письма тифинаг и на основе арабского алфавита. По вероисповеданию — африканские язычники и мусульмане. Длительное время сопротивлялись арабо-исламской средневековой экспансии, откуда и происходит их арабское название. Историки еще не решили, являются литуареги-аристократы потомками древних ливийцев — «темеху», происходящих с северного побережья Черного моря, которых Геродот назвал атлантами, или группы племен гарамантов из области Гарамы и Феццана. Впервые в истории они упоминаются римским писателем Кориппой (VI в.). У туарегов различают аристократов, вассалов, слуг и рабов. Большинство их занимается кочевым скотоводством, хотя часть и осела в оазисах и городах. У туарегов еще сильны пережитки материнско-родовой первобытной организации общества, элементы кастовости, искусственное поддерживание различий социальных групп по расовому признаку. Этот свободолюбивый народ сохранил свою самобытность. Союз туарегских племен ведет происхождение от легендарной прародительницы, пришедшей из Феццана (принцессы племени лемтуна). Возможно, они сегодня единственные прямые потомки «пришельцев с моря», явившихся когда-то на колесницах белолицых гарамантов и наслоившихся на неолитический ливийско-берберский субстрат местного, пастушеского населения. Туареги доверяли отдельным выдающимся женщинам прерогативы царя. Пример тому — Тин Хинан, знаменитая «царица туарегов», жившая в IV в. н. э. В Ахаггаре. Она имела семерых дочерей, у троих из них были дети, они якобы и стоят у истоков сегодняшних племен: Тинерт (антилопа), Тахенкот (газель) и Тамеруэльт (крольчиха). Тин-Хинан некогда прибыла из Тафилалета со своей служанкой Такамой (Такамат), также ставшей прародительницей отдельных племен. По преданиям туарегов она была мусульманка, а судя по захоронению (IV–V вв.) она — язычница.

(обратно)

98

Садака — благотворительная милостыня, одна из обязанностей каждого мусульманина.

(обратно)

99

Имам (араб.) — религиозный глава мусульманской общины.

(обратно)

100

Анай (туарег.) — имя султана у кочевников Сахары.

(обратно)

101

Кайруан — город на востоке Туниса, основан в 670 г. н. э., центр ковроткачества.

Триполи — город-порт на средиземноморском побережье Северной Африки, один из центров средневековой торговли с христианами, ныне — столица Ливии.

Барка (аль-Баркат) — возвышенность в области Киренаика; поселение вблизи г. Гат, состоящее из двух деревень на расстоянии 5 км друг от друга.

(обратно)

102

Гадамес (в древности — Сидамус) — город в Северной Сахаре (Ливия), опорный пункт караванной торговли с Черной Африкой во все периоды истории. Туареги Гадамеса — «всадники пустыни» — недавно отказались от черных палаток, но не сменили кочевые жилища на дома оседлых жителей, сегодня это последние «люди под покрывалом» (носящие лисам), бегло владеют берберским языком и письмом тифинаг.

(обратно)

103

Марракеш — город на юго-западе Марокко, основан в XI в., был столицей государства в XI–XIII вв. и XVI–XVII вв.

Танжер — город-порт, один из центров мусульмано-христианской торговли в Средние века (на севере Марокко), основан древними финикийцами в конце II тысячелетия до н. э.

Фес — город в Марокко, основан в VIII в., центр кустарных производств и ремесел.

(обратно)

104

Зувейла (Зуила) — город и торговый центр в Северной Сахаре.

(обратно)

105

Беккай (араб.) — «слезливый», прозвище и имя собственное у жителей пустыни, родственно названию реки Бакой, из слияния которой с р. Бафинг возникает река Сенегал. Некогда шейх Сиди-Ахмед аль-Беккай (ум. 1504 г.), основатель данной фамилии, одним из первых посвятил себя исламизации Сахары и Африки к югу от нее.

(обратно)

106

Тамангэст — город-оазис в Сахаре.

(обратно)

107

Ифрит — один из видов низших джиннов, чудовищное существо большого роста.

(обратно)

108

Аджаль — 1) вади аль-Аджаль — долина, один из древних караванных путей в Сахаре в районе Феццана (Феззана), территория древних захоронений времен господства насамонов и Древнего Рима; 2) название одного из племен туарегов.

(обратно)

109

Праздник (см. ахаль и миад) — танцы и музыка относятся к числу любимых развлечений кочевников со времен язычества. Танец — привилегия женщин, одна женщина танцует в кругу мужчин. Чернокожие рабы, слуги, данники (вассалы) не могут принимать участие в танцах свободных жителей Сахары, у них есть собственные песни и танцы, которые приносят с собой в пустыню отголосок жизни саванны и джунглей. Песни погонщиков караванов и воинственные песни исполняются одним мужским голосом без музыкального сопровождения. Любовные и прощальные песни — двумя голосами. Религиозные песнопения либо песни, исполняемые во время походов или работы, часто поются хором под аккомпанемент целого оркестра из барабанов и железных трубочек и хлопанья в ладоши. Ислам принес в Сахару много эпических и религиозных поэм (касыд), которые оставались без изменений в течение веков. Весьма популярны молодежные состязания в песнях и танцах, сочинении стихов на текущие темы и местные события, импровизации и пр. Наиболее интересны весенние праздники такого рода.

(обратно)

110

Джильбаб — широкая длинная рубаха, верхняя одежда арабов-мусульман.

(обратно)

111

Вассалы — представители подчиненных кланов и племен у кочевников Сахары, многие из них разбогатели благодаря торговле и скотоводству, в то время как знатные воины-сюзерены, всадники-рыцари у кочевников все больше беднеют.

(обратно)

112

Ахамад — имя собственное, араб. — Ахмед.

(обратно)

113

Тагульмуст (туарег.) — см. лисам, вручается отцом сыну в год зрелости.

(обратно)

114

Касыда — стихотворение, поэма.

(обратно)

115

Хиджа — жанр и стиль арабской поэзии, пародия, осмеяние соперника.

(обратно)

116

Ава (араб.) — шакал (см. также Бану Ава).

(обратно)

117

Всадник — туарег-воин знатного происхождения, единственным занятием которого являются войны, грабежи и набеги, рыцарь племени.

(обратно)

118

Адрар — название нагорья и области в Центральной Сахаре, один из сопредельных районов — плато Адрар-Ифорас.

(обратно)

119

Мухаджир (араб.) — странник, переселенец; так называют представителей различных групп и течений мусульман, отрешающихся от мира ради обретения истинного благочестия.

(обратно)

120

Шакал — тотем африканского племени.

(обратно)

121

Война — житель пустыни издревле не чувствует влечения к таким занятиям, как охота, скотоводство, земледелие, кочевника инстинктивно тянет к войне, он, не задумываясь, нападал бы на любого, кто ему помешает. Кочевая жизнь, снаряжение и сопровождение караванов (или же грабеж) больше подходят ему по духу. Туареги — высокие, сухощавые и мускулистые люди, очень гордые и немногословные (предпочитают носить покрывало-лисам на рту). При взаимном уважении они гостеприимны, однако, очень обидчивы и заносчивы. Пользуясь холодным оружием, они сумели завоевать уважение соседей, основать свои государства, оказывать долговременное сопротивление арабам, суданцам и европейцам. Туареги имеют свой рыцарский кодекс, четко проводят различие между войной (амджар) и грабежом (эджен или реззу). Первое означает открытое столкновение, сражение между племенами и народностями, а второе — грабеж с помощью засад и неожиданных нападений, угон скота, захват рабов, кража имущества. На каждую из двух операций назначают вождя, он требует полного повиновения, распределяет добычу, и доля каждого воина определяется заранее (по его авторитету и способностям). Оба этих занятия одинаково почетны для туарегов.

(обратно)

122

Бейт (араб.) — 1) дом; 2) строка в арабской поэзии.

(обратно)

123

Сура — глава Корана.

(обратно)

124

Тафтасет — туарегская женская помада, косметический крем.

(обратно)

125

Хиджаб — 1) черное головное покрывало у мусульманских женщин; 2) предостережение от ошибок и греха, защитный талисман.

(обратно)

126

Слова древней туарегской касыды неизвестного автора.

(обратно)

127

См. текст эпиграфа к главе 4 «Блудный двойник»

(обратно)

128

Змея — образ этого ядовитого пресмыкающегося фигурирует в легендах и притчах туарегов, связан с потусторонними силами, колдовством, волей судьбы; увидеть змею во сне означает, например, что на человека напущена порча.

(обратно)

129

Лисам (литам) — арабское название туарегского тагельмуста, это — нижний конец чалмы бедуина, шарф синего или белого цвета длиной до 1,5 м., мужское покрывало головы и лица кочевника, предохраняющее от солнца и пыли, им обматывалась голова кочевника-язычника также и в защиту от порчи и сглаза, злых духов; оставлять рот и нос мужчины открытыми считается непристойным для туарега.

(обратно)

130

Насамоны — древние жители Северной Африки.

(обратно)

131

Идкиран — имя одного из языческих божеств туарегов; имя прорицателя племени в Южной Сахаре; имя собственное.

(обратно)

132

Хадис — священный рассказ-притча из жизни пророка Мухаммеда.

(обратно)

133

Урагон (туарег.) — «золотой народ».

(обратно)

134

Марабуты — 1) обитатели рибата, военного укрепления, расположенного на границе средневекового арабского халифата, борцы против христиан; 2) начиная с XIII в. рибат становится суфийской обителью, где живет шейх с учениками, а марабут, соответственно, — суфийский святой для кочевников; 3) сравнение марабутов с некоторого рода «монахами» весьма неточно: многие марабуты (грамотные, «святые» люди) часто спекулируют на суевериях туарегов; 4) марабуты — так в новое время стали называть одно из племен кочевников Сахары.

(обратно)

135

Сель — бурный грязевой поток в долине после ливня.

(обратно)

136

Тамариск — гребенщик, род деревьев и кустарников в пустыне и полупустыне, используется человеком для закрепления песков.

(обратно)

137

Муса (араб.) — имя собственное, библейский Моисей.

(обратно)

138

Могила (туарег. Избани) — некрополь кочевников доисламского периода, обычно состоит из сотен курганов цилиндрической формы, сложенных из необожженного кирпича и поставленных над прямоугольными ямами. Яма, ориентированная с севера на юг, нередко может открывать доступ к колодцу, куда спускаются по маленькой лестнице. Такой колодец в глубине расширяется, образуя погребальную камеру. Гадалки туарегов укладываются спать на древних могилах ради предугадания будущего, эта традиция берет начало со времен древнейших жителей Сахары насамонов и продолжается по сей день в разных оазисах и поселениях.

(обратно)

139

Фетва — заключение по вопросу религиозно-правовых норм жизни мусульман, выносимое руководителем общины, муфтием, факихом или имамом.

(обратно)

140

Колоквинт — полынь, горькая трава с особым запахом.

(обратно)

141

Земзем — мифический волшебный источник в пустыне.

(обратно)

142

Смерть — туареги совсем не боятся смети (таментамт). Когда туарег чувствует приближение смерти, он собирает вокруг себя близких, дает им последние указания. Затем согласно законам религии (которых он, может, и не слишком придерживался при жизни, но которые вспомнил в смертный час) он произносит шахаду, символ и свидетельство мусульманской веры, или, если у него уже нет сил, поднимает указательный палец правой руки и испускает последний вздох. Тело покойника обмывают теплой водой и заворачивают в саван вместе с ароматическими веществами, а слуги на ближайшем холме роют могилу. Тело в яме кладут на правый бок, лицом к Мекке. Марабут (или кто-нибудь грамотный) читает молитву, а мужчины вторят ему, стоя позади него со сложенными на груди обнаженными руками. Женщины участия в похоронах не принимают. Семья покойного устраивает в память о нем трапезу, его одежду отдают марабуту или тому, кто его обмывал. Затем стоянка кочевников снимается с места, и люди племени больше никогда не останавливаются там. Траур у туарегов длится не более трех дней, празднества и вечеринки в эти дни запрещены. Туареги никогда не грустят о том, что человек умер. Свое соболезнование они часто выражают такими словами: «Ты счастливый; тот, кого ты любил, теперь у господа в раю». Самоубийства у туарегов очень редки. Самоубийц оставляют без погребения. Душа оскорбившего бога самоубийцы не может найти пристанища и бродит по свету. Она любит возвращаться на то место, где покинула свою земную оболочку, и часто шумит по ночам, так что невозможно заснуть.

(обратно)

143

Кускус — североафриканское народное горячее блюдо из риса с мясом и овощами.

(обратно)

144

Волк (туарег. Ибиджжи) — это известное всем хищное млекопитающее семейства псовых (длина до 1,5 м) обитает в Африке в зоне степей и полупустынь, в ряде областей Великой Сахары. Относительно сюжета данного романа интересно привести следующее научное утверждение. В 1963 г. в «Африканских записках» Дакарского университета появилось сообщение, что француз Жан-Клод Оже, путешествовавший в одиночку в пустыне Тирис, встретил там мальчика-дикаря, живущего среди животных, подобно Маугли у Р. Киплинга, которого вырастила волчья стая. За одним из кустов маленького оазиса француз увидел мальчика ростом 1 м. 60 см. со смуглой кожей и длинными черными волосами (как у берберов), испугавшись, тот умчался прочь вместе со стадом газелей… (Подробнее см.: А. Гаудио, «Цивилизации Сахары», М., «Наука», 1985 г., стр. 149).

(обратно)

145

Тамашек (или тамахак) — язык, на котором говорят туареги, эволюционированная форма староливийского или берберско-ливийского языка, распространенного уже в V в. до н. э., имеет несколько диалектов.

(обратно)

146

Сердалис — название местности вокруг одноименного колодца в пустыне Сахара.

(обратно)

147

Мавваль — протяжная песня туарегов Сахары.

(обратно)

148

Бану Ава — букв, племя Шакала, негроидное племя кочевников-язычников на юге Сахары и в Сахеле, на границе с джунглями Юго-Западной Африки, шакал со шкурой золотистого цвета, обитающий в саванне, — тотем этого племени.

(обратно)

149

Аахмук — имя собственное (муж.).

(обратно)

150

Имситаг (туарег.) — ласточка.

(обратно)

151

Исбер — огороженное пространство из циновки высотой в 1,5 м. сплетенное из камыша и кожаных ремней, служит у туарегов для приема гостей и первого года жизни новобрачных в шатре родителей.

(обратно)

152

Бейт (араб.) — 1) дом; 2) строка в арабской поэзии.

(обратно)

153

Аман (туарег.) — вода.

(обратно)

154

Аду (туарег.) — ветер, воздух.

(обратно)

155

Амдал (туарег.) — земля, почва.

(обратно)

156

Икиди (туарег.) — камень.

(обратно)

157

Ибиджжи (туарег.) — волк.

(обратно)

158

Шанкыт — название местности, город в Сахаре; шанкыты — шанкытский, родом из Шанкыта.

(обратно)

159

Ратиль — мера веса, равная 144 дирхемам или 450 граммам.

(обратно)

160

Тамашек (или тамахак) — язык, на котором говорят туареги, эволюционированная форма староливийского или берберско-ливийского языка, распространенного уже в V в. до н. э., имеет несколько диалектов.

(обратно)

161

Марид (хусс) — метис, полукровка, который якобы может родиться от связи человека с бесовкой из джиннов, как это утверждает в сочинении «Толкование языка» арабский средневековый богослов Абу Мансур ас-Саалиби.

(обратно)

162

Туат (Тават) — оазис и город в районе Западной Сахары, один из центров фоггарного орошения (см. фоггара) и крупный торговый центр, когда-то населенный племенем марабутов — позднее там поселилось иудейское племя, бежавшее в пустыню в 1492 г. после крупного погрома евреев в Северной Африке.

(обратно)

163

Бубу — африканская свободная одежда, большая длинная рубаха; имя собственное, прозвище.

(обратно)

164

Тарга — район в Фезане в Центральной Сахаре.

(обратно)

165

Илишшан (туарег.) — праздничный наряд туарегов голубого цвета.

(обратно)

166

Назир — вестник, глашатай, увещеватель в мусульманской общине.

(обратно)

167

Рафигат (туарег.) — повседневная белая широкополая и длинная одежда (рубаха).

(обратно)

168

Игаиган (туарег.) — способ пытки обвиняемого у древних туарегов — сдавливание головы с помощью каната и палок.

(обратно)

169

Христиане — отношения народов Сахары с христианскими странами поддерживались через государства Северной Африки на протяжении всего последнего тысячелетия мировой истории (включая период колониализма). Конец X в. совпал с ослаблением мусульманских держав в Африке и в Испании, их флот уже не господствовал на море. Начались военные походы христиан на Сардинию и Сицилию. Итальянские республики и княжества воспользовались этим для восстановления своего влияния и для обеспечения безопасной торговли с Магрибом. Шерсть, кожи, кораллы, сушеные фрукты, финики, мед. воск, скот, рабы, зерно, ковры, золотой песок, соль и прочее служили главными предметами обмена на европейские ткани, скобяные товары и оружие. В караванной торговле через Сахару принимали участие представители разных народностей и конфессий, мусульмане и иудеи, причем арабы севера ценили золото не меньше, чем чернокожие жители юга соль. Чернокожих африканцев, мулатов и сахарцев веками поставляли в Европу в качестве рабов. «Руми» (искаженное — романи, римляне) — так туареги именуют всех европейцев.

(обратно)

170

Шавваль — 1) мешок, мера веса; 2) 10-ый месяц лунного календаря из 29 дней.

(обратно)

171

Фарсанг (перс.) — мера длины (расстояния) у персов и мусульман в 3000 локтей (2250 м.).

(обратно)

172

Вали — правитель, губернатор.

(обратно)

173

Нафари — Мухаммед ан-Нафари — средневековый мусульманский богослов, его популярной для арабов цитатой, в частности, является: «Наличие достаточности — одно из средств терпения. Наличие терпения — одно из средств силы. Наличие силы — одно из средств управления». Или, например: «Чем шире взгляд объемлет, тем слово короче».

(обратно)

174

«Бедный я несчастный, я умру и стану одиноким, это я» (туарег.).

(обратно)

175

Мула-мула — каменка, африканская маленькая птица, черная с белым пятном на голове, одна из редких птиц, что не боятся селиться вблизи становищ кочевников и поселений оседлых сахарцев. В одной из первобытных туарегских легенд о древней Танис птичка явилась к злой мачехе, когда та поедала полученное в дар от падчерицы мясо, не зная, что это — плоть ее родной дочери. Мачеха отказалась с ней поделиться, и птица не открыла ей тайну.

(обратно)

176

Кяфир — неверный, не исповедующий ислам.

(обратно)

177

Джувад (араб.) — последняя и самая сильная и болезненная стадия человеческой жажды (по определению арабского богослова Абу Мансура ас-Саалиби в сочинении «Толкование языка»).

(обратно)

178

Идбани (туарег.) — кладбище древних предков туарегов, могильные склепы в Сахаре яйцевидной или округлой формы.

(обратно)

179

Амгар (туарег.) — «бородатый козел», имя языческого божества, священное горное млекопитающее (сродни горному барану и серне); означает также — старик, шейх, старейшина, дед; так туареги называли верховного вождя конфедерации племен, назначаемого сроком на год совместно с советом джемаа.

(обратно)

180

Имнукаль (туарег.) — эмир, повелитель.

(обратно)

181

Иудеи — мелкие и разрозненные группы еврейского торгово-ремесленного населения на протяжении истории существовали (как и во всем мире) в странах и государствах Северной Африки. К концу XV в. евреи оазисов Сахары (потомки иудеев, обитавших еще в греко-римских городах) давно и безвозвратно утратили традиции кочевого быта и социальную организацию, полную пережитков материнско-родовых отношений. Иудаизация отдельных берберских племен не означала наличия там еврейского этнического компонента. Иудаизм имел в Сахаре (в частности, в оазисе Туат (Тават) или долине Дра в Южном Марокко) такое же распространение, как христианство, буддизм и ислам в разных районах мира, среди многих народов (например, тюрок-хазар в Средние века). Евреи Сахары говорят на языках окружающих народов — древнееврейский язык в отдельных оазисах или кварталах городов сохранил лишь свое культовое значение.

(обратно)

182

Грабеж (туарег, эджен или реззу) — почетное наряду с войной занятие туарегского воина-аристократа (см. война).

(обратно)

Оглавление

Том первый

  Часть первая

    Глава 1

      1

      2

      3

      4

    Глава 2. Шейх братства

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

    Глава 3. Посланец

      1

      2

      3

      4

      5

    Глава 4. Блудный двойник

      1

      2

      3

    Глава 5. Райская птица

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

    Глава 6. Вероотступники

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

    Глава 7. Вау

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

    Глава 8. Шакалье племя

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

    Глава 9. Обетованное

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

    Глава 10. Видение

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

      13

    Глава 11. Дервиш

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

      13

      14

      15

      16

      17

      18

      19

      20

      21

      22

      23

      24

      25

      26

  Часть вторая

    Глава 1. Сосок Земли

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

      13

    Глава 2. Золотой браслет

      1

      2

      3

      4

      5

      6

    Глава 3. Вау Земной и Вау Небесный

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

Том второй

  Часть третья

    Глава 1. Вождь

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

      13

      14

      15

      16

    Глава 2. Бурдюк

      1

      2

      3

      4

      5

      6

    Глава 3. Законы земные и законы небесные

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

    Глава 4. Змея

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

    Глава 5. Тайна жажды

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

    Глава 6. Пари

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

    Глава 7. Сосуд

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

    Глава 8. Лисам

      1

      2

    Глава 9. Амгар

      1

      2

      3

      4

      5

      6

    Глава 10. Элегии

    Глава 11. Судьба

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

  Часть четвертая

    Глава 1. Козни

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

    Глава 2. Рассеяние

      1

      2

      3

      4

      5

    Глава 3. Саван

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

Примечания переводчика Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg