«Купе № 6»

Купе № 6 (fb2) - Купе № 6 (пер. Анна Петровна Сидорова) 704K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роза Ликсом

Роза Ликсом  КУПЕ № 6. ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ

Поезд спешит на восток,

и все ждут наступления утра.

Москва ежилась в сухом морозном воздухе мартовского вечера, стараясь спрятаться от леденящего прикосновения красно-закатного солнца. Девушка поднялась в последний вагон поезда, отыскала купе номер шесть и перевела дух. В купе было четыре полки, две верхние подняты и прижаты к стенам, между нижними — небольшой столик, на нем белая скатерть и пластмассовая вазочка с выцветшей от времени бледно-розовой искусственной гвоздикой. Багажная ниша над дверью забита большими небрежно завязанными тюками. Девушка сунула полученный от Захара старый чемодан в металлический ящик под узким жестким сиденьем, рюкзак бросила на полку. Когда раздался первый звонок к отправлению, она вышла в коридор и встала у окна, вдыхая запах железа и угля, запах, оставленный десятками городов и тысячами людей. Пассажиры и провожающие протискивались мимо нее, задевая сумками и тюками. Она коснулась рукой холодного стекла и посмотрела на перрон. Этот поезд повезет ее — через деревни, где живут ссыльные, через открытые и закрытые сибирские города — в Улан-Батор, столицу Монголии.

Когда раздался второй звонок, девушка увидела на перроне плотного мужчину в черном ватнике и белой меховой шапке, рядом стояла красивая темноволосая женщина, к которой жался мальчик-подросток. Женщина и мальчик попрощались с мужчиной и, поддерживая друг друга, направились к зданию вокзала. Мужчина какое-то время смотрел под ноги, потом повернулся спиной к холодному ветру, сдавил пальцами мундштук «беломора», зажал в губах, закурил, несколько раз жадно затянулся, загасил папиросу о подошву и остался стоять на ветру, вздрагивая от холода. Дали третий звонок, и мужчина запрыгнул в вагон. Девушка смотрела, как он шагает по коридору, раскачиваясь из стороны в сторону, и надеялась, что он зайдет не в ее купе. Надежда оказалась напрасной.

Немного помедлив, она вернулась в купе и села на свою полку напротив распространяющего вокруг себя холод мужчины. Оба молчали. Мужчина угрюмо смотрел на девушку, девушка — неуверенно — на гвоздику. Поезд вздрогнул и тронулся, из пластмассовых динамиков в купе и коридоре заиграл Восьмой струнный квартет Шостаковича.

Позади оставалась зимняя Москва, синий со стальным отливом город, согреваемый теплом вечернего солнца. Позади оставались городские огни и громкоголосый транспорт, хороводы церквей, мальчик-подросток и красивая темноволосая женщина с лицом, припухшим с одной стороны. Позади оставались редкие неоновые огни реклам, сияющие на фоне неприветливого темного неба, рубиновые звезды Кремля, вощеное тело Ленина, позади оставались Митька, Красная площадь и Мавзолей, ажурные чугунные перила лестниц в ГУМе, гостиница для иностранцев «Интурист» с валютными барами и хмурыми дежурными по этажу, тайными владычицами квадратных метров жилой площади, интересовавшимися исключительно электробритвами, духами и западной косметикой. Позади оставались Москва, Ирина, памятник Пушкину, бульварное кольцо, Садовое кольцо и кольцевая линия метро, сталинские проспекты, модернистский многополосный Новый Арбат, Ярославское шоссе и резные узоры деревянных дачных домиков, измученная, перепаханная земля.

Мимо пронесся пустой товарняк стометровой длины. Это все еще Москва: тонущий в грязи котлован, нагромождение блочных девятнадцатиэтажек, в замерзших окнах призрачный, робкий свет, вечные стройки, незаконченные дома, зияющие проемы в стенах. Скоро и они станут лишь далекими силуэтами. А это уже не Москва: рухнувший под снежным грузом дом, дикий и промерзший сосновый бор, качающийся на ветру, занесенная сугробами поляна, снежные завалы и мягкий туман, темнота, одинокая избушка посреди белого простора, одичавшая яблоня во дворе, окоченевшие ели и березы, высокие заборы усадеб, покосившийся сарай. Впереди неизвестная скованная льдом Россия, поезд мчится, на утомленном небе проступают поблескивающие звезды. Он вырывается на природу и окунается в гнетущий мрак, освещенный беззвездным небом. Все в движении: снег, вода, воздух, лес, тучи, ветер, города, деревни, люди и мысли. Поезд, стуча колесами, летит сквозь заснеженное пространство.

Девушка прислушалась к тяжелому и ровному дыханию мужчины. Он рассматривал свои ладони, большие и сильные. Внизу у самой земли мелькали сигнальные огни. Иногда пейзаж заслоняли стоящие на соседних путях вагоны, порой их ряд обрывался, и за окном разливалась ночная темень русской земли, в которой то здесь, то там проглядывали редкие тускло освещенные дома. Мужчина поднял глаза, долго и внимательно вглядывался в девушку и заметил с облегчением:

— Ну вот, нас двое, и сверкающие рельсы несут нас в чертову морозилку.

В дверях купе показалась немолодая упитанная проводница в униформе. Она протянула пассажирам чистые простыни и полотенца.

— На пол не плевать! Проход убирают дважды в день. Ваши паспорта, пожалуйста!

Получив документы, проводница презрительно усмехнулась и ушла. Мужчина кивнул ей вслед.

— У старухи Раисы здесь власти больше, чем у милиции. Она держит в страхе всех пьяниц и проституток. Ей лучше не перечить. Раиса — богиня вагонного теплоснабжения. Об этом тоже не стоит забывать.

Он вытащил из кармана складной нож с черной рукояткой, сдвинул предохранитель и нажал кнопку. Послышатся металлический щелчок, из рукоятки ножа выскочило лезвие. Мужчина с нежностью положил нож на стол, достал из сумки большой кусок сыра, буханку черного хлеба, бутылку кефира и банку сметаны, затем из бокового кармана сумки — капающий пакет с солеными огурцами и тут же принялся жадно набивать рот: одной рукой заталкивал туда хлеб, другой — соленые огурцы. Поев, мужчина вытащил из сумки шерстяной носок, в котором пряталась бутылка с теплым чаем. Затем он внимательно посмотрел на девушку. В его взгляде читалось сначала пренебрежение, потом жадное любопытство и, наконец, как будто даже одобрение.

— Будем знакомы, — сказал мужчина. — Сварщик и разнорабочий на стройке, сам же родом из барской столицы. Вадим Николаевич Иванов по имени-отчеству, для вас просто Вадим. Чаю не желаете? В нем тьма витаминов, кружечка-другая будут кстати. Я было подумал: вот ведь наказание какое, оказаться в одном купе с эстонкой. Но между Финляндией и Советской Эстонской республикой большая разница. Эстонцы — крючконосые немецкие нацисты, а финны — из того же мяса, что и мы. Финляндия — мелкая картофелина где-то далеко и высоко на севере. Вы никому не мешаете. Все северные народы только и гордятся тем, что они северяне. Вы первая финка, которую я вижу. Но слышал про вас много чего. Говорят, у вас там сухой закон.

Он налил в стакан темную жидкость. Девушка осторожно попробовала. Мужчина пил с наслаждением, маленькими глотками, потом поднялся и застелил свой матрас. С некоторым стеснением он разделся, снял плотные черные брюки с узким кожаным ремнем, пиджак из грубой ткани и белую рубашку, аккуратно сложив все на краю своей полки. Затем надел синюю трикотажную пижаму и юркнул под накрахмаленную простыню. Вскоре из-под одеяла показались изуродованные плохой обувью и пренебрежительным отношением скрюченные пальцы ног и заскорузлые, покрытые трещинами, грубые пятки.

— Спокойной ночи, — сказал мужчина уже почти шепотом и тут же уснул.

А девушка еще долго сидела. В сумраке купе чайные стаканы и тени от них беспрерывно двигались. Ей хотелось уехать из Москвы, ей необходимо было взглянуть на свою жизнь со стороны, но она уже скучала, и ее тянуло обратно. Она думала о Митьке, о Митькиной маме Ирине, об Иринином отце Захаре и о себе, о том, что с ними со всеми теперь будет. Думала об их общем опустевшем доме. Там не осталось даже животных — ни кошки Лики, ни кота Роськи. Тепловоз гудел, рельсы лязгали, колеса стучали, мужчина басовито храпел всю ночь. Этот звук вызвал в памяти воспоминания об отце, и она почувствовала себя защищенной. Лишь под утро, когда тени стали короче, она провалилась в белый, как пена, сон.

Когда девушка осторожно открыла глаза, то прежде всего увидела отжимающегося между полками мужчину. Оранжевые солнечные блики скакали по лакированным стенам купе. Мужчина поднялся и полотенцем вытер пот со лба. Не успела девушка сесть, как в дверь постучали, и затянутая в черный форменный пиджак Раиса поставила на стол два стакана с горячим дымящимся чаем, а рядом положила отсыревшие вафли и четыре больших куска сахара. Мужчина достал бумажник, на котором красовалась нашумевшая фотография Валентины Терешковой в скафандре, и высыпал на стол монеты.

Как только Раиса удалилась, мужчина вытащил из-под матраса нож, взял в левую руку кусок сахара, расколол его на две части тупой стороной узкого лезвия и протянул девушке вместе с дымящимся стаканом. Затем робко и печально улыбнулся, достал из сумки бутылку водки, открыл ее и наполнил две синих стопки, внезапно появившиеся откуда-то со дна сумки.

— Если радость от совместного путешествия обещает быть долгой, то речь может быть краткой. За встречу! И за самую правильную на свете страну — СССР! Да здравствует Советский Союз, который никогда не умрет!

Он опрокинул свою порцию в глотку и закусил сочной луковицей. Девушка поднесла стопку к губам, но пить не стала.

Хитро улыбаясь, мужчина вытер губы о край скатерти. Девушка попробовала чай. Он был душист и крепок. Только тут мужчина заметил, что стопка девушки осталась нетронутой.

— Грустно пить одному.

Девушка не отреагировала. Мужчина посмотрел на нее с разочарованием:

— Не понимаю. Ну да Бог с тобой. Заставлять не буду, хотя стоило бы.

И он замер, уставившись на нее исподлобья. Девушке его взгляд не понравился, она взяла полотенце, зубную щетку и отправилась умываться в туалет, куда вела растянувшаяся на полвагона очередь. Пассажиры стояли в халатах, пижамах, спортивных штанах, а двое мужчин — в белых солдатских кальсонах.

Спустя полтора часа она достигла цели. Пришла ее очередь схватиться за мокрую липкую ручку двери. Удушливая вонь, комья газеты в растекающейся по полу моче. И — ни капли воды. Зато хозяйственного мыла, пахучего, бежево-коричневого, старательно отрезанного от большого куска, было аж два брусочка. Один уже успел покрыться ржавой слизью. Девушка в один шаг переступила с порога на унитаз, стараясь не запачкать купленные в Ленинграде мягкие тапочки, и уже там совершила сухой обряд умывания и чистки зубов. Маленькое окно в туалете было приоткрыто. За ним прошелестела мимо забытая, пустынная станция.

Мужчина выложил на стол буханку черного хлеба, банку с хреном, дольки лука и помидоров, майонез, рыбные консервы и вареные яйца, которые старательно почистил и разрезал на две части.

— Кто сыт, тот у Бога не забыт, и наоборот. Так что угощайся!

Они долго завтракали и, лишь когда мужчина убрал оставшиеся продукты в сумку и смел ладонью крошки со стола на пол, перешли к подостывшему к тому времени чаю.

— Мне вчера Петя снился. Мы родились в один год и учились в одном классе. Пять с половиной лет. Потом школа надоела, и надо было искать работу. Я поджидал грузовики у магазина, а как только они приезжали, перегружал товары из кузова на склад. Петя подносил доски на стройплощадке. Жили в кочегарке. Там из окна был виден тротуар, ну и ноги прохожих. Однажды вечером Петя не вернулся с работы домой. На следующий день я на троллейбусе поехал к Пете на стройку, и там мне рассказали, что он попал под машину и умер. Машина его убила. Я спросил, что за машина. Один старик показал на экскаватор — маленький такой, жалкий. Что вот, мол, он виноват. Тогда я взял кувалду и разбил эту железяку, да так, что уже починить ее было нельзя. С тех пор я привык рассчитывать только на себя.

Девушка посмотрела на погрузившегося в свои мысли мужчину и подумала о Митьке и о раннем августовском утре. Они сидели на бетонной скамейке на Пушкинской площади, курили травку и ждали восхода солнца, когда к ним вдруг подошли пьяные подростки, стали толкаться и угрожать. Им удалось вырваться, они побежали, но один бритый наголо толстяк кинулся следом с криком, что вышибет мозги этому очкарику. Было страшно. Они бежали по пустынной улице, когда вдруг на другом ее конце появилась машина, и девушка была уверена, что и там бритоголовые. Они уходили переулками, срезали путь через внутренние дворы и, наконец, потные от бега добрались до родной двери.

— На юге я впервые оказался в начале шестидесятых. Тогда как раз проходила денежная реформа. Еды не достать, а за кружку пива просили аж пятьдесят копеек. В то время сидел я в рабочей столовой и хлебал баланду в компании Бориса, Саши и собаки Мухи. Однажды явился к нам некий тип, этакая деревенщина в валенках, и говорит: «Езжай-ка ты товарищ в Сухуми или в Крым, там нужны рабочие руки», — сунул мне в руки бумажку и пропал, как сквозь землю провалился. Пошел я тогда к Римме, любимой моей толстозадой шлюхе, сказал, мол, прощай и спасибо тебе за тепло и ласку, двинул к вокзалу, сел в поезд и покатил через весь наш широкий и необъятный Советский Союз. Попал я в конечном счете не в Сухуми, а в Ялту. Там тоже повсюду шла стройка, и стоило мне сказать, что я стахановец, ударник труда, меня тут же взяли на работу. Это было лучшее лето в моей жизни. Ни хрена не делал, только баб имел. Да каких! Стоило только сказать: «Пошли!» — и они тут же готовы. Иногда ходили в кинотеатр «Строитель», там показывали приключенческие картины «Над Тиссой», «Семьсот тринадцатый просит посадку» и потом еще один очень хороший... «Берегись автомобиля». Подумаю о том лете — и слюньки текут. Тогда ум еще не мешал мне жить. Но потом появилась эта последняя баба! Катенька. Щебетала сахарным голоском: «Давай рубашку постираю». Тогда и кончилась моя жизнь, а началась беспросветная дорога алкаша.

Восточный ветер разносил одинокие снежинки по белому простору, над лесом брезжил бледный рассвет. Мужчина с остервенением сплюнул через левое плечо.

— Это я о той Катеньке, что вчера провожала меня. Следы на ее лице — моя работа. Пришел пьяный, и тут началось. Старая песня. Катенька завела свою обычную канитель. А так как прекратить она уже не могла, я и врезал ей пару раз. Держала бы рот на замке, да помогла бы усталому мужику раздеться, да приготовила бы ужин — ан нет, все никак не научится. Я-то всегда пытаюсь ей объяснить что к чему, даже хвалю иногда, да только она не слушает, а включает свою сирену и орет, что мужики, мол, построили этот мир лишь для себя. И тогда злость берет свое, и я луплю ее, пока не замолчит. А если не помогает, то могу врезать кулаком прямо в морду. Нелегко мне это, не по душе мне бить ее, но почему-то именно этим всегда все заканчивается. Есть же и у меня право на свое мнение — я ли не хозяин в собственном доме, пусть и не так уж часто там бываю.

Мужчина тщательно взвешивал слова, ронял их размеренно. Девушка сосредоточилась на том, чтобы не слушать.

— Бытовая драма посреди ночи нагоняет тоску. Лишает радости жизни. Прошлой ночью ее кричащий запах, словно танк, взобрался на меня во сне. Даже мысль о ее выжженной до тла дырке заставляет меня блевать.

Вагон раскачивался из стороны в сторону, рука мужчины подпрыгивала, в уголке глаза появилась слеза. Он утер ее ребром ладони и закрыл глаза, затем откашлялся, выпрямил спину, набрал в легкие воздуха и с шумом выдохнул.

— Но всему есть предел. Я никогда не бью ее в коридоре нашей коммуналки, или на улице, или в конторе. Бью только в нашей комнате, не то явится милиция, а ее не жалую. Главное, чтобы сын не видел, все ж как никак его мать. Но теперь парень уже взрослый и сам учит свою невесту. Правда, мне это не нравится... Бей бабу молотом, будет баба золотом — так учили меня мужики, когда я был совсем еще пацаном. Этого правила я и держусь. Может, даже и чересчур.

Девушка смотрела то на пол, то на застывшее на краю неба облако. Такого русского мужика она никогда раньше не встречала. Или встречала, но не пожелала запомнить. Никто никогда не говорил с ней таким тоном. И все же было в нем что-то знакомое, в его наглости и развязности, в привычке тянуть слова, в улыбке, в его унизительно нежном взгляде.

— Катенька — типичная русская баба, жестокая, но справедливая. Она работает заботится о доме и детях и может вытерпеть что угодно. Мы просто по-разному смотрим на многие вещи. Взять, к примеру, мою мать-старушку. Все мы живем бок о бок в одной коммуналке, и по мне так это просто замечательно, что Катенька может кормить мою мать, ведь все равно готовит для себя и сына, присматривать за ней, скрашивать ее старость. Но не все так просто. Мы двадцать три года женаты и все годы эта сука требовала от меня выселить мать из квартиры.

Девушка встала, чтобы выйти в коридор, но мужчина вцепился в ее руку и указал на полку.

— Дослушай!

Девушка вырвалась. Мужчина поднялся и крепко, но и как-то по-отцовски схватил ее за запястье. Девушка села на край своей полки.

Мужчина плюхнулся на свое место, поднес палец к губам, легонько подул на него и осклабился.

— Интересное дело, почему это жених всегда любит невесту, а любой мужик ненавидит свою бабу. Почему сразу, стоит им расписаться, муж становится скотом, а жена сукой, и оба недовольны. Баба думает, что стоит зажить с удобствами, как все уладится. Что все дело в собственной плите, новом халате, красивых вазах, кастрюлях без дыр и фарфоровом сервизе. А мужик думает, будто если временами ходить налево, то и свою бабу терпеть легче. И все же... Когда я смотрю на Катеньку, то иногда так и хочется сказать: «Катюша, сучара ты моя ненаглядная».

Мужчина тяжело вздохнул, нащупал пакет с огурцами, достал один, откусил и нечаянно проглотил кусок не жуя.

— Ни на что мы, мужики, не годны. Бабы куда лучше справляются без нас. Никому мы не нужны. Разве что другому такому же мужику. Эх, хочется мне выпить за наших русских баб, за их силу, упорство, терпение, смелость, хитрость, коварство и красоту. Этот мир держится на бабах.

Мужчина запустил руку под матрас и вытащил оттуда шоколадку, вскрыл ее кончиком ножа и угостил девушку. Сам же не отломил ни кусочка, а положил плитку на середину стола. Шоколад был темный и пах бензином. Девушка подумала об Ирине: как та частенько сидела по вечерам в своем любимом кресле под лампой и читала, как желтый свет падал на страницы, как руки Ирины держали книгу, как ее лицо... как...

— Раньше женщины умели держать язык за зубами, а та рта не закрывает. Одна все болтала и курила, пока я ее трахал. Так и хотелось придушить ее на месте.

За окном мелькала обессиленная морозами и жестокими ветрами березовая роща. Голые деревья вычерчивали на снегу тени. Поезд несся вперед, снег кружился и блестел ярко и чисто. В окне появлялся то заиндевело-белесый лес, то нежно-синее безоблачное небо. Девушка вслушивалась в ритм и мелодию речи своего соседа по купе. Вскоре задор его поостыл, и на смену ему пришла полоса глубокой печали.

Мужчина надолго задумался. Мокрые губы шевелились то быстро, то очень медленно. Вся стать его вдруг куда-то пропала, плечи опустились и поникли. Девушка достала из сумки карандаши и бумагу и стала рисовать.

Мужчина бросил на нее быстрый взгляд, вздохнул и вяло пошевелил плечами.

— Катенька... родная моя Катенька.

Повисла тишина. Мужчина уткнулся лбом в холодное стекло. Девушка встала и вышла из купе.

В коридоре стояли другие пассажиры. Мимо прогремел встречный товарняк, раскачивая вагон. Бирюзовым пятном промелькнула будка полустанка. Квадрат окна ночью покрылся слоем грязи, сквозь который пробивался теперь слабый свет. Березовая роща поредела, поезд замедлил ход, на соседних путях лежала куча ржавого металлолома. Вскоре показалось здание кировского вокзала. Указатель, расположенный у железнодорожного полотна, сообщил, что до Москвы 890 километров.

Дверь вагона была открыта, и девушка остановилась в проеме. На соседних путях беспокойно подрагивал тщедушный пригородный поезд, словно охваченный приступом тяжелой болезни. Люди выползали из его нутра и поспешно хватали ртом свежий воздух. Прозвучал сигнал к отправлению. Черный пластмассовый козырек машиниста мелькнул перед глазами девушки как раз в тот момент, когда Раиса пришла закрывать дверь.

— Чего стоишь? Решила остаться в Кирове? Ищешь проблем на свою задницу? Куда ты без советского паспорта, без прописки. Безмозглые иностранцы, ничего не понимают, а везде суют свой нос! Привалило мне счастье, отвечай теперь за нее. Ты хоть знаешь, кто такой был этот Киров?

Девушка развернулась и медленно пошла по коридору набирающего ход поезда, смотря на раскачивающийся за окном город. Перед административным зданием в барочном стиле грызлась свора уличных собак, которых пытался разогнать обломком доски какой-то парень. Подумав, девушка вернулась в купе проводников, чтобы попросить чаю. Раиса восседала на постели, словно императрица, и с жалостью смотрела на девушку. Из транзистора доносился голос Георга Отса — тот пел по-русски.

— Все люди должны жить одинаково, — сказала Раиса. — Одинаково хорошо или одинаково плохо. — Она протянула девушке два стакана с горячим чаем и три пачки печенья вместо двух. — Человек способен на что угодно, если на него как следует нажать. А теперь — марш в свое купе!

Мужчина сидел на полке. Поверх однотонной рубашки он накинул просторную клетчатую. Из-под белых складок проглядывал потный мускулистый живот. Мужчина подхватил со стола маленький апельсин и стал яростно снимать с него кожуру. Перекусив, он достал из-под полки мятую газету, уткнулся в нее и раздраженно пробурчал:

— В молодости человек ужасно глуп. Никакого терпения. Сплошная беготня. Но все идет своим чередом. — Он наморщил лоб и вздохнул. — Посмотри на меня. Ты видишь старика, и душу его ничего не тревожит. Сердце не стучит от чувств, а так — трепыхается по привычке. Никаких тебе выходок, никакой страсти. Одна скукота.

Девушка вспомнила свой последний вечер в Москве: она торопилась, бежала вниз по длинному эскалатору и ехала по красной ветке до «Библиотеки имени Ленина», а там неслась по кафельному полу через вестибюль, похожий на зал музея, по переходам с бронзовыми скульптурами, и снова по длинным и крутым эскалаторам на синюю ветку, миновала «Арбатскую» и вышла на украшенной разноцветной мозаикой и похожей на церковь станции, название которой уже не помнила и тут вдруг заметила что оставила где-то свою сумочку со всеми билетами и ваучерами, и повернула обратно, и стала прыгать из поезда в поезд, и снова неслась по залам и переходам, и к большому своему удивлению нашла сумочку на «Библиотеке Ленина»: она ждала хозяйку у окошка в будке дежурной по эскалатору.

Поезд затормозил и остановился. Вскоре состав дернулся, и они вновь поехали. И тут же — опять торможение. Остановка. Тепловоз, казалось, задумался на мгновение, затем радостно засвистел и решительно двинулся. Колеса застучали, прося прощения, и вскоре поезд снова стремительно летел вперед. Солнце выглянуло на другом берегу снежной равнины, осветило на мгновение землю и небо и скрылось позади бескрайнего болотного пейзажа. Мужчина внимательно разглядывал девушку.

— Гляжу, ты размечталась? Что ж, иногда можно и помечтать. Иван-дурак вон тоже мечтал, лежал и мечтал о самоходной печи, о скатерти-самобранке, но здесь-то не сказка, здесь — жизнь, которую кое-кто поумнее меня называет этапной тюрьмой. Смерть может уже завтра схватить тебя за яйца. — Лицо мужчины сияло от самодовольства. У него был красивый рот, узкие губы и такой же маленький шрам на подбородке, как у Троцкого. — Смерть не может быть такой же паршивой, как жизнь.

Мужчина закрыл глаза и плотно сжал губы. Потом забормотал себе под нос:

— Ты, детка, пока живешь, смерти не бойся, ведь тогда ее еще нет. А как умрешь, ее уже не будет. — Мужчина икнул несколько раз, затем тряхнул плечами и выпрямился. — Лучше уж умереть, чем бояться. А если кого и бояться, то монголов. У них ведь даже имен не бывает. Они только и делают, что едят, совокупляются, спят и умирают. Нет у них никакой морали, и человеческая жизнь для них — пустой звук. Зато разрушать умеют. Если дать монголу транзисторный приемник, то через пять минут получишь детали и пустую коробку. И хотя монголы относились к нам, русским, хуже некуда и, можно сказать, нас раздавили, мы все равно им помогаем. Мы привозим им день сегодняшний. Но они ничего не понимают, трахают собственных детей и нахально смеются нам в лицо... Дошло до тебя? Видишь ли, Советский Союз — огромная страна, в которой живет сильный, великий и очень разный народ. Мы пережили и перетерпели крепостное право, царское время и революцию. Наши люди строят социализм и летают на Луну. А что делаете вы? Ни-че-го! Разве у вас там лучше? Ни хрена!

Мужчина ударил ладонями о колени, открыл рот, чтобы что-то сказать, но замолчал.

За окном высоко над стеной леса скользил орел с тушей новорожденного лосенка в когтях. Неожиданно дверь купе распахнулась сама по себе. В коридоре у самого пола гудели маленькие желтые лампы, дающие мерцающий свет, так что проход был похож на взлетную полосу аэродрома. Девушка вышла в коридор. Там стояла молодая пара, вместе с которой путешествовали маленькая, словно ребенок, сухонькая, морщинистая старушка и девочка с косичками. Девочка сжимала под мышкой коричневого медвежонка, а в руках держала клоуна в остроконечной шляпе и с вытянутым лицом обкуренного шизофреника. Над стыдливой лесной оголенностью медленно проплыло фиолетовое солнце и тут же спряталось за хвойным лесом, заваленным снегом. В глухих зарослях спали в своих дуплах маленькие птички, ворочались в холодных норах зайцы в белых шубах, мирно посапывали в берлогах медведи.

Раиса совершала обход купе, за ней семенила молодая проводница Сонечка в чересчур просторном форменном пиджаке. Девушка попыталась поговорить с Сонечкой, но та застенчиво отвернулась и исчезла вслед за Раисой в первом купе. Это была частная территория проводников — служебное купе, из которого день и ночь поднимался клубами густой пар огромного яростно кипящего самовара. В самовар помещалось десять ведер воды.

Бледное притихшее солнце висело на горизонте. Сумрачный лес поднимался, тихо покачиваясь, к расшитому серыми облаками шаткому небу. Как только мужчина вышел в коридор, девушка вернулась в купе и, убаюканная стуком колес, заснула.

Когда она проснулась, мужчина смотрел на нее с очень обиженным выражением на лице. Девушка улыбнулась ему, размышляя, есть ли всему этому хоть какое-то логическое объяснение. Она покинула Москву, потому что ей казалось, что именно сейчас самое время воплотить их с Митькой общую мечту о путешествии на поезде через всю Сибирь до самой Монголии. Впрочем, путешествовала она одна, но тому была объективная причина.

Мужчина достал из сумки заигранную колоду карт и стал раскладывать пасьянс.

— У грузинки, — сказал он, — ляжки, как у жирафа, и она умеет так подать себя нашему брату, что уже не помнишь, что сам купил ее. Армянок история сделала покорными лесбиянками и хорошими подругами, которые никогда не наказывают своих детей. Татарская женщина любит только татарина, чеченка — это смесь детородной машины и торговки наркотиками, дагестанка — маленькая, тощая, некрасивая и пахнет камфарой. Глупая, но гордая украинка зудит на своем ужасном суржике и вечно плетет какие-то интриги, так что уши русского мужика просто вянут от всего этого. И тогда появляются прибалтийки. Все — ни два ни полтора. Никакой тайны. Чересчур практичные. Ходят с поджатыми губами и никогда не смотрят по сторонам.

Мужчина барабанил пальцами по столу. Девушка демонстративно закашлялась, но мужчина не обратил на это никакого внимания.

— Я никогда не имел ни одну русскую бабу, которая была бы хоть на мгновение довольна. А уж на моем-то шесте побывала не одна тысяча бабенок всех мастей и расцветок.

Мужчина протянул к девушке свои ручищи с длинными пальцами и плоскими чистыми ногтями. Ужасные руки. Выражение лица у него какое-то время оставалось равнодушным, но потом стало враждебным.

— Вот что такие, как вы, делаете в этом поезде? Дыркой своей торгуете?

Девушка смутилась, испуганно взвизгнула, выхватила из-под кровати сапог, запустила им в мужчину и выбежала в коридор. Каблук сапога угодил ему прямо в висок. В коридоре девушка долго старалась успокоиться, прежде чем пошла просить Раису о смене купе.

Раиса, склонив голову, выслушала объяснения.

— Посмотрим, — сказала она протяжно, и девушка протянула ей двадцатипятирублевую купюру.

Похоже, Раисе сумма показалась недостаточной.

— Правила запрещают пассажирам менять купе. Я могу посодействовать, но это очень сложно.

Девушка сунула в руку Раисы еще одну купюру того же достоинства — дать больше она не мота.

Раиса взглянула на деньги с презрением.

— Нарушить правила — большой риск. Я могу потерять работу, а то и попасть в тюрьму по вашей вине. Однако я думаю, дело можно уладить, если...

Девушка не дослушала до конца и в слезах бросилась обратно в коридор. Ей предстояло признать поражение и самое позднее ночью вернуться обратно к мужчине.

Поезд летел сквозь клубящиеся снегом просторы, под взбитым зимними облаками небом. Жизнерадостный лес позади раскинувшихся полей выбросил в небо стаю воробьев. Девушка понемногу успокоилась, следя за черной и строгой тенью поезда на ярком снегу.

Она думала об Ирине, которая, должно быть, сидела в курилке своего химического института, расположенного за одним из павильонов ВДНХ, дымила сигаретой и готовилась к следующей лекции. Она думала о Захаре, который видел ее насквозь, и о добром Митьке. В коридоре появился маленький котенок и с тоской посмотрел на нее. Она взяла котенка на руки и стала гладить его взъерошенную шубку. Митька сказал в психушке, что социализм убивает тело, а капитализм — душу, но в данных условиях социализм опасен как для тела, так и для души.

Когда Митьке исполнилось восемнадцать, они вместе с Ириной искали продукты для праздничного обеда. Сбор продуктов начался еще в ноябре, и, надо сказать, они успели собрать довольно много всего, но Ирина была недовольна. Однажды они отправились на поиски продовольствия ранним утром. По сухому морозцу они добежали до Елисеевского, но там ничего не было. Даже баранок. Расстроившись, они запрыгнули в промерзший троллейбус и мимо снежных лип доехали до Бронной и зашли в душистую булочную. Там они купили отличный круглый. Потом сели на троллейбус, в котором было так жарко, что пот струился по спине, и протряслись в нем до Зачатьевского переулка. Там был один продуктовый магазин, в котором Ирина нашла когда-то пару банок прекрасных сардин. Но в магазине ничего не было, даже соленых огурцов. Они немного постояли в растерянности на ветру, раздумывая, куда бы лучше поехать. Пальцы на ногах закоченели, но они прошли еще, держась друг за дружку, в сторону Ленинского проспекта. Но и после этого авоська не потяжелела. Они решили немного пробежаться и устремились к Добрынинской. Там они купили одеколон для Юрия, но не нашли ничего съестного. На автобусе они проехали до Чистых прудов, отдали Юрию одеколон и получили взамен шесть куриных яиц. «Почему вы не идете в валютный», — спросил Юрий. «Нет долларов, — прошептала девушка. — Мы потратили их и мою стипендию еще в начале осени». Юрий прокричал вслед, чтобы они, ради всего святого, шли на рынок, хотя знал, что там ничего нет. На Цветном они ухватили две большие стеклянные банки борща, зажали их под мышками и гордо направились к остановке трамвая на Трубной. Ирина посмотрела на часы и сказала, что ей уже давно надо быть в институте на лекции. У канцелярского магазина зябла деревенского вида женщина. Девушка купила у нее изящный гладиолус и протянула его Ирине. Как только они отвернулись, женщина прошептала, что у нее в сумке есть две курицы — не желаете ли. Конечно, желаем, сказала Ирина, и сделка состоялась. Они побежали к ближайшей станции метро. Ирина поехала в институт по синей ветке, а девушка с курами домой по желтой. Захар был дома, девушка позвала его на кухню и открыла сумку, где барахтались две чудесные бурые курицы с перетянутыми резинками клювами. Захар осмотрел птиц и сказал, что через пару недель вскармливания зерном из них получится отличное рагу. Они отнесли кричащих кур в ванную. Девушка постелила на дно ванны белье, приготовленное для стирки, чтобы им было мягче. Насестом служила деревянная сушилка для белья. Вечером, когда все были дома, курам дали имена. Та, что поменьше, стала называться Плита, а другая, покрупнее, Кипяток. За день до Митькиного дня рождения Захар забил толстых кур там же в ванной и ощипал их на балконе. Потом Ирина показала Митьке и девушке, как готовят курицу по-сталински.

Половинка светло-серой луны выпрыгнула над заснеженным печальным и молчаливым хвойным лесом, составив компанию мерцающему красным светом Марсу. Играющий с расписным петушком-свистулькой маленький мальчик что-то насвистывал себе под нос в другом конце коридора. Когда свет ночной луны стал приглушенным и мутным, девушка вернулась в свое купе. Она была голодной и уставшей.

В купе пахло туалетной водой «Консул», которою можно было купить только в киосках партийных гостиниц. Мужчина несмело выглядывал из-за ароматного облака.

— Полегчало?

На столе стояла шахматная доска, небольшой радиоприемник «Блаупункт» с зеленым кошачьим глазом, а также весело пышущий паром небольшой электрический самовар. Мужчина насыпал сухого чая в эмалированный чайник и залил кипятком.

— Прости мой грешный язык, бес попутал.

Он гордо коснулся рукой виска, где остался небольшой след, потом указал пальцем на сапог, стоявший теперь посередине купе.

— Так и надо. Можно было и посильнее влепить.

Девушка улыбнулась.

— Спасибо, детка. Причины уныния бывают двух видов: хотим, но не можем, или можем, но не хотим.

Девушка достала свои продукты и стала ужинать. Она предложила мужчине, но он сказал, что не голоден.

Поужинав, девушка достала из чемодана спрятанный под бутылкой виски «Красный цветок» Гаршина и стала читать. Митька дал ей книгу, пояснив, что так действует больное сознание. Она читала медленно. Книга была потрепанная с пожелтевшими страницами, изданная еще в прошлом столетии.

Его раздели, несмотря на отчаянное сопротивление. С удвоенною от болезни силою он легко вырывался из рук нескольких сторожей, так что они падали на пол; наконец четверо повалили его и, схватив за руки и за ноги, опустили в теплую воду. Она показалась ему кипятком, и в безумной голове мелькнула бессвязная отрывочная мысль об испытании кипятком и каленым железом. Захлебываясь водою и судорожно барахтаясь руками и ногами, за которые его крепко держали сторожа, он, задыхаясь, выкрикивал бессвязную речь, о которой невозможно иметь представления, не слышав ее на самом деле.

Девушка положила книгу на стол. Бедный Митька!

Мужчина заботливо упаковал в сумку приемник и разлегся на своей кровати. Поздняя бледная луна безвольно висела над диким простором.

— Похоже, лед тронулся, детка, — задорно проговорил мужчина. — Теперь можно и на боковую. Спящему жить всегда легче.

Девушка смотрела на тяжело дышащего во сне мужчину. Было в нем что-то этакое. Может, в его капустных ушах. В манере держать нож. В поджаром, мускулистом животе. Девушка смотрела, как появившееся на западе небосклона зарево на мгновение окрасило Вселенную в пурпурно-красный цвет и как одна за одной стали зажигаться на небе звезды.

Она думала о Митьке, о его длинных ресницах, идеальных пальцах на ногах, обращенной внутрь себя улыбке. О том, как они забежали, спасаясь от проливного дождя, в музей Вооруженных Сил, как спрятались внутри танка и как сторож нашел их после закрытия. Все закончилось тем, что они до самого утра вместе со сторожем сидели в его каморке и распивали шампанское. Митька, дверь в комнату которого всегда должна была оставаться открытой, отправился в психушку, чтобы не служить в армии и не угодить в Афганистан.

Холодная ночь пронеслась сквозь темноту, ударив в окно красным рассветом. Желтая луна смела с небосклона последнюю яркую звезду, расчищая путь горячему солнцу. Дневной свет медленно расползался по Сибири. Мужчина в синих тренировочных штанах и белой майке отжимался в поте лица между двух полок, сонные глаза, сухой смердящий рот, густой, вязкий запах ночи в купе, наглухо заклеенное окно, тихие стаканы на столе, молчаливые крошки на полу. Впереди был новый день, его ржавые, покрытые инеем березы, сосновые леса, в которых бродят дикие животные, волны свежего снега на открытых просторах, белые вытянутые поношенные кальсоны, вялые пенисы, мочалки, щетки, тапки, широкие фланелевые ночные рубашки в цветочек, шерстяные носки, шали, зубные щетки с растопыренной щетиной.

Ночь проносится сквозь темноту, превращаясь в утренние сумерки, строгая очередь в святилище туалета, умывание посреди вони, мочи, мокроты, стыдливых взглядов, неловких движений, в окнах тени от пышущих паром чайных стаканов, большие кубики сахара, легкие, как бумага, алюминиевые чайные ложечки, черный хлеб, сыр «Виола», нарезанные ломтиками помидоры и лук, жареная цыплячья грудка, баночка хрена, сваренные вкрутую яйца, соленые огурцы, банка майонеза, рыбные консервы и молдавский зеленый горошек.

Сумерки уступают место новому дню, снег поднимается над землей и вьется по стволам деревьев, в кронах тлеет тишина, ястреб сидит на коленях у бирюзового облака и смотрит на извивающийся червем поезд.

Тишина рыжим цветом разлилась над снежной тайгой. Мужчина присел на край полки, поставил на стол стаканы с чаем и терпеливо ждал, пока девушка обратит на него внимание.

— Жили-были в Москве отец, мать и сын. На Кропоткинской улице в доме номер шестьдесят пять, в комнатушке за коммунальной кухней, там, где не спасали никакие замки. Семья была самая обычная, мать работала продавщицей в булочной, отец выпивал на стройке. Но стахановец, ничего не скажешь. Однажды поздно вечером, когда сын должен был уже спать, муж сказал жене: «Либо я, либо пацан». Жена прошептала ему нежным голосом: «Подожди, через месяц его не будет».

Мужчина вытер ладонью нос и сглотнул.

— Утром пацан попрощался со своей одноглазой собакой и навсегда закрыл за собой дверь. Вскоре он нашел таких же товарищей по несчастью и стал жить на улицах Москвы. Они спали, где придется, в грязи, словно сукины дети, вместе с убогими, инвалидами, ворами, проститутками, придурками и горбатыми уродцами. Никому они не были нужны, но отчаянно хотели жить. Чем меньше было хлеба и больше лишений, тем сильнее была их воля к жизни. Они не чувствовали страха, но в силу молодости не понимали и ценности жизни. Они не знали себя, но мира они тоже не знали. Улица стала для пацана матерью и отцом. Из него вышел настоящий стальной несгибаемый мужик, гражданин Советского Союза, который ссыт чистой водкой.

Мужчина налил заварку в оба стакана и добавил кипятка из самовара, чтобы сделать чай нужной крепости.

— Вот скажи мне, почему радуга никогда не растет за спиной у смотрящего?

Послышался глухой удар, толчок, и поезд яростно затормозил. Рельсы задрожали, вагоны закачались, снег на обочине поднялся клубами. Поезд дергался и скрежетал. С верхних полок падали тюки, стаканы врезались в стены. Запричитала женщина, заплакал ребенок, кто-то тяжело пробежал по коридору.

— Без паники, граждане. Все под контролем. Оставайтесь в своих купе. Смотреть нечего, — послышался успокаивающий голос Раисы.

Мужчина приоткрыл дверь, в коридоре было полно любопытствующих. Девушка смотрела в окно, за которым был виден лишь задохнувшийся от снега лес. Мужчина вышел в коридор, девушка поспешила следом. Дверь в тамбуре была открыта, люди выпрыгивали из поезда, кто в одних подштанниках, кто в мягких тапочках. Мужчина протиснулся сквозь людской затор и спрыгнул в сугроб, присоединившись к стоявшей около поезда гудящей толпе. Девушка оказалась зажатой в тамбуре, на последней ступеньке. Ей было хорошо видно, как немного вдалеке на белый снег падали крупные капли крови. Девушка перевела взгляд вверх по дереву, к самому небу. На ветвях сосны висела окровавленная нога лося.

— Животное страдает. Надо его прикончить, — закричала Раиса. — Принесите топор, живо!

Размахивая топором, Раиса направилась в сторону тепловоза. На путях лежал истекающий кровью лось. Он часто дышал, и в его глазах мерцал ужас. Раиса занесла топор над головой и всадила блестящее лезвие прямо в центр лосиной морды. Топор погрузился в череп, но лось не умер.

Мужчина, раскачивая головой из стороны в сторону, широкими шагами направился в сторону хрипящего животного, на ходу вытаскивая из голенища складной нож, открыл лезвие и взрезал им артерию на шее лося. Кровь струей хлынула на снег, и через мгновение стало тихо.

— Отправляемся! — закричала Раиса, загоняя людей обратно в вагон.

В вагоне мужчина вытер лезвие о голенище сапога и сложил нож. Его руки привычно скользнули по бокам брюк в поисках кармана. Спокойно и хитро улыбаясь, он убрал нож в карман. Девушка ждала, когда поезд снова тронется.

— Однажды ехали мы в Псков реставрировать один монастырь. Ехали в общем вагоне, выпивали, как водится. Поезд тихо бежал по снежной равнине, вот как сейчас. Вдруг я почувствовал, как вагон вздрогнул, потом резко накренился, бабы закричали, а я посмотрел в окно и увидел, как летят во все стороны шпалы и приближается заснеженная земля. Крутой поворот, откос в окне, и вагон уже лежит в сугробе на боку. Я подумал, что умер и что все остальные тоже. Но ничего, все в крови мы выползали кто откуда. Какому-то умнику понадобился металл, и он оторвал кусок рельса. Мы три дня шли вдоль железнодорожного полотна, пока не увидели башни Псковского кремля. Приладили там, на месте, пару новых крыш, и весной, как дорогу отремонтировали, а виновного нашли и расстреляли, мы тем же поездом вернулись в Москву.

Девушка достала из чемодана плеер с наушниками, легла на кровать, закрыла глаза и стала слушать музыку. В какой-то момент она задремала, потом проснулась, сменила Луи Армстронга на Дасти Спрингфилд и опять погрузилась в сон.

Поезд пронесся через Удмуртию, и теперь, устало постукивая колесами, подъезжал к станции Балезино. Мужчина чесал подбородок. Девушка слушала свист ветра в небольшом предназначенном для проветривания, но забитом грязью отверстии и рисовала. Утро сурово светило им в лица. Мужчина достал шахматную доску и расставил шашки, девушка выбрала черные.

Они сыграли три раза, дважды выиграла девушка. Мужчина поздравил ее, крепко пожав руку.

Белое солнце медленно и торжественно поднималось над заснеженным лесом. Дымчатые облака метались в небесном пурпуре в поисках покоя. Мужчина и девушка сидели молча. В собственных мыслях они провели сутки или двое.

Стоял бирюзово-солнечный летний день. Юлия, подруга Ирины, ушла. Девушка зашла в Иринину спальню и стала смотреть из окна вниз на улицу Бакунина. Люди шли в легких пальто, и ей удалось заметить даже парочку стильных цветастых летних платьев. Она собиралась было вернуться в свою комнату, как под старыми кленами появились трое мужчин. Между ними происходило что-то странное — резкие движения, взмахи, толчки, удары. Вскоре она увидела красное пятно на белой рубашке одного из них. Тот, кто нанес удар, бросился бежать, откинув нож на проезжую часть. Раненый упал на землю, еще один корчился на тротуаре, держась руками за живот.

Тут же, недалеко от булочной, стоял грузовик, в кузове которого работало пятеро парней. Они бросились вслед за убегавшим, догнали, повалили на землю и стали бить и пинать ногами. Вскоре на него набросились уже десятки прохожих, в основном женщины, они хлестали лежавшего сумками и авоськами с овощами. Девушка перевела взгляд на раненых. Оба лежали без движения, никто не подошел к ним. На место прибыла милицейская машина. Толпа неохотно оставила преступника. Из его рта и ушей текла кровь, голова распухла, как арбуз, нога была неестественно вывернута. Милиционеров было двое. Они оттащили этот невнятный кусок мяса к своей «ладе» и выпрямили спины, словно раздумывая, как же упаковать еле живого убийцу в маленькую машину. Один из милиционеров уже схватил было преступника, чтобы затолкать его в багажник, но тот вырвался и, скача на одной ноге и харкая кровью, залез на заднее сиденье.

Раздался протяжный и отвратительный скрежет тормозов, и за окном замаячил вокзал. Пермь. Девушка взглянула на мужчину. Тот спал и во сне ворочался, стонал, кряхтел и ворчал.

В коридоре послышался голос Раисы:

— В этом городе нет ничего, кроме пьяных солдат.

За окном, на пустом железнодорожном пути, ветер отчаянно сражался с потрепанной временем, болтающейся из стороны в сторону картонной коробкой. Тощая собака размером с теленка лакала коричневую воду из огромной грязной лужи. Вскоре тепловоз громко засвистел, и состав стал набирать ход. Пермь, последний город на пути к Уральским горам, остался позади. Из колонок послышалась мучительно-радостная «Песнь варяжского гостя» Римского-Корсакова. Мимо проносились встречные поезда, высокие заборы, склады, цеха, строящиеся или разваливающиеся здания, свет, сумерки, бараки, ограды, линии электропередач, бесконечно скрещивающиеся провода, металлолом, измученная земля, свет, сумерки, дикая природа и старый тепловоз, движущийся навстречу. Мужчина спал, на его лице застыло расслабленное и мягкое выражение. Девушка читала «Красный цветок» Гаршина:

И он сошел с крыльца. Осмотревшись и не заметив сторожа, стоявшего сзади него, он перешагнул грядку и протянул руку к цветку, но не решился сорвать его. Он почувствовал жар и колотье в протянутой руке, а потом и во всем теле, как будто бы какой-то сильный ток неизвестной ему силы исходил от красных лепестков и пронизывал все его тело. Он придвинулся ближе и протянул руку к самому цветку, но цветок, как ему казалось, защищался, испуская ядовитое, смертельное дыхание.

Ей больше не было страшно. Она думала о том, как Митька описывал больницу: это то место, где даже безумные могут сойти с ума. Ей так сильно нравилась эта книга о сумасшедшем главном герое, что она хотела читать о нем еще и еще, о его причудливо вывернутом мире, о Митькином мире. Девушка думала о сумасшедшем доме, описанном в книге, и о том заведении, где еще совсем недавно был Митька. Изменилось ли что-то за сто лет? Воды на полу в Митькиной палате, пожалуй, было меньше, чем в палате у героев книги. Сколько лет должно пройти здесь, чтобы хоть что-то стало иначе? Может ли вообще время изменить хоть что-нибудь?

Уральские горы маячили вдали и казались ничтожно низкими, не производя особого впечатления. Горная цепь все еще была впереди, когда на одной из станций девушка заметила указатель, одна стрелка которого указывала в Европу, а вторая — в Азию. Через несколько часов горы стали медленно уползать назад.

Девушка задремала, но проснулась, почувствовав, что мужчина водит чем-то прямо перед ее носом. Ножом?! Она тут же в испуге открыла глаза.

— Вырастешь, детка, слишком толстой, если будешь так долго спать. Попа разжиреет, смотри у меня.

Мужчина посмотрел на девушку с игривой злобой и поставил бумажную гвоздику обратно в вазочку.

На южной стороне неба бежали к северу пылающие облака, бесцветное солнце повисло на уровне еловых макушек. Старые ели, увешанные ледяными изумрудами, походили на цветущую черемуху, дарующую утешение приходящему в запустение саду. Девушка сидела на полке, закрыв глаза. Она пыталась сосредоточиться, положив обе руки на грудь чуть ниже шеи, и дышать ровно.

Посидев так некоторое время, она открыла глаза и стала искать наушники. Ненароком посмотрела на мужчину. Он же, не глядя на нее, вдруг заговорил:

— Со мной часто так случается, что я думаю одно, а делаю совсем другое. Когда-то в молодости была у меня Римма и я думал: вот баба, которую я никогда не брошу. И что же вышло? Я играл с мужиками в карты и продул все, что имел, даже свитер и кожаный ремень. Когда у меня не осталось ничего, я поставил на кон Римму. И проиграл. Римма провалилась в никуда, словно кролик в шляпе фокусника. С тех пор я ее не видел.

Он налил воды в самовар и включил его, затем маленькой ложечкой насыпал сухого чая в заварочный чайник. Потом они ждали, пока вода закипит, чай настоится и его можно будет разлить по стаканам.

— Будь мы вшами или хотя бы клопами, я был бы таким клопом, который сидит себе на одном месте, никуда не двигается и видит что-то такое, чего никто больше не видит. А ты бегала бы вокруг, как заведенная, пока не умерла бы от голода. А вот если бы мы были тараканами, то сразу бы объединились в группу. Группа заботится о своих членах, и все помогают друг другу. Мы бы вместе отвечали за то, что с нами происходит. Ведь что такое команда? Это единение, это братство, где все любят одно и то же. Тараканы правы. Как в плохом, так и в хорошем.

Поезд плавно затормозил, приближаясь к Свердловску. Фонари и тени проплывали мимо. Мягкий застывший зимний вечер эхом разгуливал по маленьким улочкам, паркам и площадям. Пригородный поезд остановился на соседнем пути. Людская волна приехавших в город из области хлынула на перрон. Оранжевая луна отражалась в желтых от собачьей мочи сугробах. И звезды на небе — словно дыры в другое измерение, такие похожие и такие непохожие на звезды в Москве.

Поезд вздрогнул и стал набирать ход. Вскоре он уже стремительно бежал вперед, оставляя далеко позади деревни и поселки, когда-то прибившиеся к городу с восточной стороны. Девушка надела наушники и закрыла глаза. Музыка унесла ее в осеннюю Москву, где дворник с седой бородой сметает в кучи сухие листья, в сумеречный свет университетских коридоров, к запаху свежеокрашенных лестничных перил...

Когда за окном вовсю развернулась бархатная ночь, мужчина наконец стыдливо разделся, нырнул под простыни и повернулся к девушке спиной, не пожелав ей даже спокойной ночи. Она же очень устала, но заснуть не могла и долго вглядывалась в темноту лежащей за окном русской земли. Лишь под утро спряталась с головой под одеяло и заснула беспокойным сном.

Утром девушка заглянула в купе проводниц. Раиса убиралась в тамбуре, а Сонечка сидела одна спиной к двери. Девушка заказала два чая и сушки. Сонечка, не оборачиваясь, кивнула. Уходя, девушка наткнулась на Раису, которая возвращалась из тамбура с жестяным ведром.

— Киров был большим начальником в Ленинграде, а потом его пришил Сталин. Вначале с приспешниками убивают врагов, потом с друзьями — приспешников, а потом — друзей. Остальное решает жребий. Невиновных нет. Человек всегда чем-нибудь недоволен, и рано или поздно это обнаруживается. Есть виновный, найдется и причина, да не позднее чем через сутки после ареста. Не стоит об этом забывать.

Девушка вернулась в купе, легла на свою полку и притворилась спящей. Она думала о тех трех годах, что проучилась в Москве. Первый год прошел в тесной финской студенческой компании, которая развалилась после того, как Мария вернулась в Финляндию, а Анна уехала в Киев. Потом появился Франц. Он приехал из Западного Берлина и изучал философию, восхищался Ульрикой Майнхоф и презрительно поджимал губы, когда был с чем-то не согласен. В один прекрасный день Франц бросил учебу и вернулся в Берлин. Девушка осталась одна и через некоторое время познакомилась с Митькой.

Мужчина неожиданно вздрогнул и сел на кровати, не открывая глаз. Его жирные волосы прилипли к голове.

В дверь постучали напористо и резко.

— Ваш чай, товарищи, — сказала Раиса раздраженно сухим голосом.

Девушка проворно достала мелочь из маленького кошелька и заплатила за чай. Мужчина смотрел на нее в недоумении:

— О чае забочусь я. Ясно?

Девушка смущенно кивнула. За окном, далеко позади притомившегося хвойного леса, виднелись снежные холмы, похожие на облака. Последние склоны Уральских гор оставались позади.

— Не печалься, детка. Каждый хочет чувствовать себя нужным. Я это прекрасно понимаю, но есть определенные правила, которые каждый гражданин должен соблюдать. Ты здесь — моя гостья.

Мужчина достал из-под подушки сигареты и закурил. Он открыл дверь купе и теперь стоял, прислонившись к проему.

— Жизнь провалилась в какой-то странный, красный туман. Словно ее больше нет. Или, может, остался какой-то маленький кусочек. На дне кармана — маленький кусочек жизни. — Он курил, прикрыв один глаз. — Каждый раз, когда я возвращаюсь в Москву после долгого отсутствия, все выглядит таким печальным. И, уезжая вновь с чемоданом заштопанных носков и выглаженных рубашек, думаю, что никогда больше не вернусь, что это был последний раз. Но всегда возвращаюсь. Дома мне кажется, будто я отбываю пожизненное заключение, но Катеньке говорю, что все хорошо. Человек не может жить, не предавая себя.

Раиса выбежала из своего купе, размахивая половой щеткой:

— Кто это здесь курит? Штраф три рубля! Старый козел!

Мужчина небрежно протянул Раисе купюру.

— Думаешь, если сунул мне бумажку, то можешь курить, где хочешь? Ошибаешься! Утопить бы тебя в толчке, гада!

Мужчина убрал ладонью волосы со лба и шлепнул Раису по заднице. Та убежала, не оглядываясь. Мужчина сел на постель.

— Катенька отлично солит огурцы. Я обрюхатил ее шестнадцать раз, и в пятнадцати случаях она делала аборт.

Девушка бросила на мужчину мрачный взгляд и выпустила из рук стакан с чаем. Обжигающая жидкость разлилась по столу и попала ему на ноги. Мужчина усмехнулся, удивленно посмотрел на нее и с довольным видом стал насвистывать какой-то бодрый военный марш, сжимая и разжимая красные пальцы в такт мелодии.

— Знаешь ли, детка, какая разница между сексом и браком? Секс — веселое и приятное занятие, развлечение, а брак — тяжелая и безрадостная работа. Так не заняться ли нам сексом? — Мужчина облизал нижнюю губу. Дыхание девушки стало прерывистым. — Катенька покрылась плесенью, а потому жизнь моя в Москве — одна сплошная безрадостная херня.

Мужчина почесал затылок вначале левой рукой, потом правой, затем обе руки перевел на подбородок и посмотрел на девушку с выражением слащавого бессилия. В купе стало вдруг очень тесно. Руки мужчины были тяжелые и требовательные.

— Если не хочешь трахаться, то хотя бы отсоси. Я до смерти устал дрочить, согнувшись в три погибели.

Девушка вытерла сухие губы тыльной стороной ладони.

— Если и это не подходит, то можно просто в щеку, но тогда без рук. По-грузински.

Мужчина расстегнул ремень.

— Ты, конечно, не ахти, но на безрыбье и рак рыба. Такая же сука, как и все другие. Ничего нового, дырка да жопа!

Глаза девушки наполнились обжигающими слезами, но она постаралась скрыть их, закашлявшись. Мужчина посмотрел на нее с беспокойством.

— Простудилась? Я приготовлю лекарство. Возьмем водки, добавим туда перца, немного меда, и простуды как не бывало.

Мужчина стал искать бутылку водки. Девушка распахнула дверь купе и вышла.

За окном простиралась звенящая, снежно-травная болотная топь. Час за часом пейзаж оставался практически одинаковым, и все же благодаря свету все время менялся. Посреди застывшей равнины промелькнул синеющий кустарник и снежный вал, по гребню которого брели, выстроившись в нестройный ряд, мужики в сине-серых куртках и штанах с кирками в руках.

На небе появились клубящиеся темные облака, которые вскоре закрыли собой солнечное зарево. На ледяную равнину опустились гнетущие сумерки. Поезд затормозил. Вдоль песчаного откоса медленно ковыляла трехногая собака, оставляя за собой тонкий кровавый след. Поезд прибыл в Тюмень.

— Стоянка час или два, — прокричала Раиса. — То есть сколько заблагорассудится.

На перроне лежала груда деревянных ящиков. Девушка поставила три из них друг на друга, чтобы дотянуться до окна, вытащила из кармана носовой платок и вытерла начисто коридорное окно.

После этого она решила прогуляться до темно-красного заиндевевшего здания вокзала. Обойдя его, она остановилась у южной стены. Строение было уродливым и ветхим, водостоки сломаны, лоскуты жестяной крыши болтались, закрывая окна верхнего этажа, фундамент растрескался в нескольких местах, все здание, казалось, вот-вот рассыплется. Позади вокзала высились грязно-серые заводские корпуса.

Одна из высоких дубовых дверей оказалась открытой, и девушка вошла в здание вокзала вслед за искалеченной вороной. Внутри было пусто и просторно, студеный воздух казался тяжелым и влажным. У пивного киоска дремали две белозубые собаки, из буфета доносилась приглушенная речь и затхлый запах черствых булок. Одинокий фотограф остановил девушку, показал ей свой фотоаппарат «Москва-2» и предложил ей сфотографироваться. Она отказалась.

Девушка задержалась на мгновение в дверях буфета, потом подошла к прилавку и заказала соленых огурцов. Над липкими страницами меню жужжала дюжина отъевшихся блестящих мух. Бумажные салфетки перелетали от стола к столу. Из витрины на девушку смотрели заветренный кусок мяса, тарелка лапши и торт, украшенный розами из крема.

Прозвучал третий звонок к отправлению, и поезд стал набирать ход. В паляще-ярком свете морозного солнца нефтяной город тянулся к небу крышами высоток, постепенно поднимаясь все выше и выше. Поезд проносился мимо замерзающих деревень и поселков, оставлял позади чистилища безымянных городов. Из дальнего купе доносился шлягер.

Болотистая равнина исчезла, на смену ей пришли березовые рощи, угнетенные тяжелыми снегами. Поезд теперь двигался рывками. Перед локомотивом растянулась длинная очередь товарных составов с нефтью и углем.

Прошли часы, и поезд опять набрал скорость. Постепенно окружающие город нефтедобывающие установки и черные языки буровых вышек исчезли из вида. Несмотря на приметы приближающейся весны повсюду еще стояла сибирская зима. То там, то здесь на южных склонах виднелись проталины с клочьями прошлогодней травы. Легкий запах дыма проник в вагон. Поезд замедлил ход и вскоре еле полз. Как только проехали здание заброшенного склада, дымовая завеса стала гуще. Маленькие языки пламени играли в жухлой траве прямо на откосе. Чем дальше, тем они становились больше, жадно взмывая к бирюзово-синему сибирскому небу. Вдоль железнодорожного пути в дымном облаке металась старуха, босая и без пальто. Горела не только трава, но и шпалы, а также развалины какого-то старого здания. Ветер швырял красные снопы искр в стальные бока вагонов. Какое-то время языки полыхали высоко и красиво, но сибирский мороз задушил огонь. В проходе вагона помятая жизнью молодая мать подняла на руки ребенка и показала рукой на догорающее здание.

— Смотри, вот так вот сгорел дом у бабушки.

Поезд еще долго тащился, прежде чем снова набрал скорость. Уже в сумерках мужчина вышел из купе и встал рядом с девушкой. Они вместе смотрели на Иртыш. Сугробы по берегам реки заметно осели, на холмах уже виднелись проталины и темные бесснежные пятна. В самом узком месте реки, посреди русла, высилось несколько бетонных столбов. Скорее всего, здесь когда-то был мост или его так и не достроили. На горизонте маячил огнями Омск.

Мужчина смотрел на девушку, осторожно улыбаясь.

— Прости, детка, черт в меня вселился, сам Люцифер, просто страшно захотелось потрахаться. Иди в купе, чтобы не простыть. Скажи потом, когда мне можно войти. Есть же и у меня еще надежда. Когда Ивану Грозному перевалило за пятьдесят, ему подыскали шестнадцатилетнюю жену.

Девушка сухо улыбнулась в знак некоего примирения и прошла в купе. Она достала из сумки бутылочку с жидкостью для удаления лака, вылила ее в стакан с водкой и рухнула на кровать, успев подумать, что гагаринская улыбка мужчины ей, пожалуй, даже нравится. Она заснула, голодная и в одежде.

Мужчина тоскливо смотрел на мутную реку, по берегам которой стояли лесопилки. Вокруг них, насколько доступно взору, царило полное запустение. Под ледяной крышкой бурлила, кружилась и била потоком река. Под утро девушка проснулась, толкнула дверь купе, так что та осталась наполовину открытой. Мужчина тут же вошел, допил водку из стакана и, не слова не говоря, лег спать.

Переливаясь разными оттенками красного, свет проник в купе и разделил помещение на части. Полка мужчины оказалась в тени, полка девушки на свету. Мужчина возился со своим носом. Негативного влияния жидкости для снятия лака не наблюдалось. На окне в коридоре сидели два взъерошенных воробья.

— Раиса приходила сообщить, что тепловозу нужен отдых, и поэтому мы даем ему отдохнуть. Что скажешь, детка, не отправиться ли нам на знакомство с винными магазинами города Омска, — спросил мужчина ужасно самоуверенно. — Но не на пустой желудок. Вначале надо перекусить, а уж потом куда-то идти. Спешка до добра не доводит, помни об этом.

На перроне туманный мороз оказался таким крепким, что у обоих перехватило дыхание, так что им пришлось еще некоторое время постоять, не двигаясь. Две голодных резвоногих собаки, заливаясь лаем, бегали по перрону. Всё вокруг наполнял рабочий шум, галдеж приезжающих, стук товарных вагонов, скрежет железа, ругань, крик и неудержимый старушечий смех. Бабка в огромных рукавицах посреди людского потока торговала густым яблочным соком из больших зеленых бутылей. Девушка вспомнила прошлую зиму. Война в Афганистане тогда набирала обороты, вместо производства продовольствия советское государство сосредоточилось на производстве оружия, и она не нашла на полках московских гастрономов ничего, кроме сгущенки, рыбных консервов и случайных баночек майонеза. У всех были тогда сплошные проблемы: дефицит зубной пасты, мыла, колбасы, масла, мяса, вечный дефицит туалетной бумаги и даже кукол. Когда на Новый год она поехала на каникулы в Ригу, то нашла там в магазине трехлитровые банки с томатным соком и вареньем и, рискуя жизнью, притащила их в Москву. Они шиковали с Митькой до самого марта, обменивая содержимое банок на концертные и театральные билеты, шампанское и Бог знает что.

Мужчина и девушка сели в стоящий перед зданием вокзала автобус, над приборной доской которого раскачивался волнистый попугайчик. Автобус вздохнул, заурчал и неспешно покатился в сторону центра. Мужчина дремал, девушка проковыряла ногтем на замерзшем окне небольшое отверстие, через которое внутрь пробивался свет. Она проследила взглядом за стаей птиц, которые пролетели вдоль берега Иртыша и скрылись за высокими домами с зелеными балконами. Трубы заводов напоминали башни минаретов.

Автобус подпрыгивал и раскачивался из стороны в сторону и чуть было не перевернулся, пропуская группу переходивших дорогу нефтяников. Вдали за городом виднелась темной полосой бескрайняя, покрытая снегом вечнозеленая тайга.

Автобус взвыл и остановился перед развалинами Тарских ворот, мужчина проснулся, и они поспешили на выход. Рядом с воротами стояло низкое кирпичное здание, на котором было написано «Универмаг». На фасаде магазина на ржавом погнутом гвозде висел громкоговоритель. Он печально раскачивался на ветру в компании с болтающимися остатками афиши оперы «Пиковая дама».

Перед входом стоял непритязательный сосновый гроб, обитый красным шелком. Края гроба были украшены черными кружевами, на крышке лежал букет белых и лимонно-желтых гвоздик. Под окном магазина стояла заснеженная скамейка, на которой спал мужик с гармонью под мышкой. Девушка и мужчина остановились около гроба. Мужчина снял шапку и перекрестился. Дверь магазина открылась, и оттуда вышла худая старая женщина и четверо мужиков с черными креповыми лентами на рукавах полинялых пальто. Мужики взялись за белые полотнища, подняли гроб с земли и понесли к центру города. Похоронная процессия растянулась вдоль скользкой улицы, которую обрамлял ряд густо поставленных фонарей, похожих на православные кресты.

— Мир грешной душе его, — сказал мужчина.

Когда процессия скрылась за изящной мечетью, украшенной синей мозаикой, мужчина вытер пот со лба и произнес:

— В молодости меня отправили на исправительные работы на торфяник. Там был один такой Мишка с узким лбом и железными кулаками. Мы, можно так сказать, подружились. Правда, я не сказал ему ни одного слова, но по вечерам мы гладили одну и ту же кошку... Случилось так, что однажды весной под утро Мишка помер. Кто-то всадил ему в голову два железных гвоздя. Я спросил у начальника, можно ли мне проводить его в последний путь. Нельзя, сказал начальник, это нарушение правил. И вот я стоял там и смотрел, как Мишку несут в гору. На заднице белоснежной лошади висели сухие кругляшки говешек. Она тянула за собой знакомую повозку, в которой навоз возили. В повозке стоял дощатый короб. В нем лежал Мишка.

Мужчина и девушка помолчали какое-то время, а потом зашли в магазин. Потертая цветастая клеенка закрывала прилавок. На ней стояли упаковки с чаем, бутылки водки, коробки с вермишелью, дешевые духи и пряжки для пояса. Низкие окна были зарешечены. Уборщица с красными руками застрекотала, размахивая мокрой шваброй:

— А ну вон пошли, бараны ссыльные, не видите, здесь моют. Вон, вон!

Они уже было развернулись, чтобы выйти, но тут из задней комнаты показалась продавщица с огромным обмороженным носом.

— Я вас слушаю!

Мужчина прогремел:

— Да мы ничего, мы спокойно.

Продавщица взглянула на уборщицу и махнула рукой.

— Варвара Александровна, можете идти. Пол уже чистый.

— Нинок, дорогуша, мне две бутылки перцовки и пучок лука, — сказал мужчина.

— Я вам не дорогуша!

— Перцовочки, сладкая моя булочка!

— Нету.

— А если все-таки... хотя бы перцовочки.

— Нету.

— Тогда два пирожка с грибами и бутылку минералки.

Продавщица посмотрела на мужчину с недоумением. Потом усмехнулась, повела внушительным задом и достала из-под прилавка большую бутыль водки, бутылку полусухого вина «Медвежья кровь», еще какую-то болгарскую бурду и пучок лука.

Мужчина засмеялся, достал несколько мелких купюр и пригоршню монет и бросил их на тарелочку, потом взял бутылки и лук, долго смотрел на продавщицу, провел языком по сухой нижней губе и припрыгивающим шагом, слегка насвистывая, вышел из магазина. Девушка осталась внутри, но продавщица окинула ее таким ненавистным взглядом, что она поскорее вышла.

Они зашагали к остановке. Шершавое небо порошило жестким колючим снегом, ветер крепчал. Он набрал силу далеко в тундре и леденил раскачивающиеся еловые ветви.

Автобус, смердящий будничной гнилью, пришел вовремя, и пассажиры быстро набились внутрь. За рулем сидела распухшая, втиснувшая себя в зимнее пальто с меховым воротником, пропахшая луком и водкой женщина средних лет. Темное небо было покрыто несколькими слоями облаков, они взбирались друг на друга то прямо над кромкой леса, то где-то далеко в вышине.

Мужчина и девушка вышли на привокзальной площади. Ветер носил ошметки черного пакета вокруг памятника Ленину. С трудом передвигаясь, они прошли к кафе-мороженому, притулившемуся на углу вокзала. На двери висела табличка: «Ремонт».

В кафе пахло хлоркой. Красивый плиточный пол в молочных лужах, в углу мятые пакеты молока. Внутри полно народу. Мужчина выпил стакан водки, проглотил пирожок и сказал, что возвращается к поезду.

Девушка заказала салат с майонезом и порцию мороженого, в которую входили также покрытый темным шоколадом чернослив и печенье двух сортов.

Салат состоял из одного майонеза, печенье торчало из шапки огромной порции мороженого, словно колья для сушки сена. На подоконнике стояли астры, печальные вестники осени, поникшие головами в связи с отсутствием воды. Небо покрылось надвигающимися снизу комковатыми тучами и клубящимися далеко в вышине лазурными облаками. Мимо кафе грузно прогрохотал трамвай.

Девушка неспешно доела мороженое. Печенье она положила на край тарелки.

Мужчина растирал коленки, когда девушка вошла в купе. В динамиках звучал романс Чайковского. Позади оставался Омск. Закрытый город. Уставший, окутанный тайгой, старый добрый Омск, брошенный молодостью на произвол судьбы. Позади оставался острог, в котором чуть не умер каторжанин молодой Достоевский, позади оставался бездушный памятник зрелого Достоевского, позади оставался главный город Белой России, где правил адмирал Колчак, позади оставались длинные очереди у магазинов, измученная земля, ряды выцветших до серого цвета деревянных дач. Это все еще Омск. Одинокий девятнадцатиэтажный дом среди полей, пятьсот километров трубопровода, желтые языки буровых вышек и черный дым. Лес, лиственницы, березы, лес, обрушившийся под тяжестью снега дом, это уже не Омск. Поезд, стуча колесами, летит сквозь заснеженное, пустынное пространство. Все в движении: снег, вода, воздух, деревья, облака, ветер, города, села, люди и мысли.

Девушка слушала в наушниках музыку и вернулась на Большую Садовую. Там, на верхней площадке зеленого дома, было ее и Митькино тайное место. На стене у самого входа был нарисован черный кот, а все лестничные пролеты исписаны цитатами из «Мастера и Маргариты» Булгакова. Как часто под покровом ночи они с Митькой пробирались наверх по узким деревянным ступенькам. На уровне шестого этажа двух ступенек не хватало, и если этого не знать, то можно было разбиться насмерть. Но они знали и были осторожны. Там на самом верху, посреди кошачьей вони, они с Митькой выкурили первый совместный косяк.

Мужчина стыдливо сменил нижнее белье. Грязное он завернул в старую «Литературную газету» и убрал сверток в сумку.

Подсевшие в Омске новые пассажиры стояли в коридоре. Среди них был офицер. Военный мундир сидел идеально, ботинки блестели, как и немного воспаленное лицо. Он стоял прямо и время от времени солидно покашливал. Мужчина смотрел на него через открытую дверь купе.

— Во времена Ленина в Советском Союзе не было офицеров, были только командиры и личный состав. Разницу между ними можно было увидеть только с очень близкого расстояния, по знакам отличия на воротнике. То время давно ушло, теперь лейтенанты и капитаны сидят за одним столом, а майоры и полковники за другим. У этого шута воровская морда. Скорее всего, педераст, впившийся в спину советской власти.

Уши офицера покраснели, он сделал несколько резких шагов в сторону мужчины, схватил его за нос и сжал так сильно, что мужчина повалился на полку.

— На следующей станции хулиганов снимут с поезда, — сказал офицер. — Будь вы помоложе, я отправил бы вас на воспитание куда подальше.

Стремительность офицера повергла мужчину в недоумение.

— Да я же не... — начал он оправдываться, вскочил и замахнулся на офицера, но тот успел увернуться, и кулак угодил в дверную раму.

Мужчина злобно сплюнул через левое плечо в коридор и зашипел. Офицер посмотрел на него, глубоко вздохнул и вышел. Раиса выбежала в коридор с топором в руках.

— Свинья! Здесь запрещено плеваться по углам! Не посмотрю, что герой-сталелитейщик, наваляю по первое число.

Раиса так размахивала топором, что девушка пригнулась. Вскоре проводница ушла. Мужчина с облегчением посмотрел ей вслед.

Коридор опустел. Девушка некоторое время постояла одна, затем прошла в купе. Мужчина, по-прежнему в ярости, сидел на краю полки.

Девушка не смела пошевелиться. Постепенно мужчина успокоился. Он спрятал подбородок в широкой ладони и вздохнул.

— Терпеть не могу таких героев. Вырядятся как проститутки. Именно из-за таких типов мы все еще не победили афганцев. Эти гомосеки — щеголи, похуже чем афганские бойцы. Я видел в новостях, как мусульмане там, в пустыне, носятся со своими автоматами. Берегут их как младенцев. А что делают наши офицеры? Знай себе вертят жопами. Если бы наши воевали как следует, мы бы давно перебили всех этих ублюдков. Но нет, они только долбят друг друга в жопы. Когда я служил в армии, гомосекам вставляли шест в задницу. Нормальный боец знает, что делать с оружием. Им убивают врагов. И не в лоб, а в живот.

У девушки в голове стучала только одна мысль: она ненавидела этого человека.

Они ехали мимо убогих домов, почти проглоченных садами, деревень, захваченных лесом, городов, облизанных таежным лишайником. Поезд спешил на восток, темно-коричневые тучи покрыли весь небосклон, но неожиданно на юге вдруг образовалась прореха, в которой мелькнуло ясное, синее, весеннее небо. Поезд спешил на восток, и все ждали наступления утра. Девушка представила, как едет в жарком вагоне через страшную Сибирь, а в это самое время, возможно, этот поезд видит тот, кто очень скучает по Москве, кто хотел бы оказаться в этом поезде, кто сбежал из лагеря без оружия, без еды, с отсыревшими спичками в кармане, кто спешит через лес на украденных у охранника лыжах с ржавой финкой в кармане — готовый убить, готовый умереть и замерзнуть, готовый броситься навстречу жизни.

Всю тихую, темную, хмурую ночь девушка ждала Новосибирска. Она ждала защиты миллионного города, возможности остаться одной хотя бы на несколько часов. Сухой, дерзкий сибирский мороз обжег лицо и перехватил дыхание. Прядь волос, выбившаяся из-под шапки, тут же покрылась инеем, ресницы слипались, губы примерзали друг к другу. Она слушала, как на перроне скрипит и повизгивает снег под ногами, как кряхтят рельсы от морозных объятий. Она смотрела на нежный свет трескучих фонарей. Замерзнув, девушка вернулась в коридор, где встретила Раису.

— Наш дорогой краснозвездный тепловоз совсем выдохся. Если не дать ему сначала спокойно остыть, а потом немного отдохнуть, он умрет по дороге. Думаю, никто этого не хочет. Дадим ему время отдышаться, несколько дней отдыха.

Девушка решила отправиться в город и снять комнату в гостинице. Она смогла бы принять душ и побыть в тишине.

Когда она собирала в купе свою сумку, мужчина схватил ее наушники и не отдавал.

— Ты не можешь уйти одна. Я тебя не пущу. Новосибирск проглотит тебя. Пойдем вместе. Я обо всем позабочусь.

Спустя пару часов мужчина и девушка неспешно шагали в сторону застывшего на морозе, окрашенного утренним заревом в шафраново-желтый цвет города-миллионника. Девушка чувствовала под ногами безопасную твердь улицы. Вдоль тротуара стояли огромные, выше мужчины, сугробы, сквозь которые жители протоптали тропинки. Мужчина и девушка шли напряженно, время от времени переводя дух, мимо погребенных под сугробами незастроенных участков и городских огородов, мимо школы, мимо заваленных снегом заборов и окутанной облаком белого морозного инея коренастой женщины. Снега было временами так много, что сугробы доставали до самых фонарей.

На остановке в ожидании троллейбуса стояла уютно дремлющая, выдыхающая густой белый пар группка людей в тонких пальто, заиндевевших меховых шапках и огромных валенках. В окнах бетонной многоэтажки желтым золотом горели лампы, во дворе по-волчьи выли сбившиеся в стаю собаки. Ветер распахивал полы пальто у прохожих, словно протертые меха гармони, извлекая печальные мелодии. В каждом квартале была своя парикмахерская. На обочине боковой улочки из-под снега торчали ржавые железные трубы и тележка, на углу валялся сломанный чехословацкий диван. Ветер намел над ним небольшой сугроб. Мужчина и девушка долго шли по ледяному, пробуждающемуся ото сна промышленному городу, через дворы, и вышли в морозном тумане на самую печальную во Вселенной очередь. Они встали в ее конец, на самое скользкое место, мужчина, а за ним девушка. Голова очереди терялась в густом морозном тумане. Люди выдыхали пар, словно лошади. Вдруг мужчина резко повернулся.

— Мы всё терпим, ничуть не сопротивляясь. С нами можно сделать, что угодно, мы всё покорно примем.

Старик с большими серыми глазами и корзиной, полной домашних пирожков, закричал откуда-то из-за спины девушки:

— Иисус терпел и нам велел, вот и всё.

— Легкой жизни. Вот чего мы хотим, — прохрипел молодой человек с красным, как у пьяницы, носом.

— Не все выносят легкую жизнь, многие погибают, — неопределенно сказал старик и поглубже натянул ушанку.

— Всё от незнания, — бросил красноносый юноша.

— Страдания придают вкус жизни, Господь милостив. Отсутствие и пустота — к лучшему, — проворчал старик.

— Правильно, человек нуждается в малом, но без этого малого нет ничего! — выкрикнул молодой человек.

— Щенок, что толку разговаривать с вами, — старик резко махнул рукой в варежке из собачьего меха.

— Все это лишь слова, мой дорогой, не обращайте внимания, пожалейте свое сердце, — мужчина попытался успокоить разгоревшийся спор.

Старик встал рядом с девушкой и посмотрел на мужчину — пристально и неодобрительно.

— Послушайте, товарищ, скромная жизнь ведет к чистоте души.

— А страдание к просветлению, — сказал мужчина и подмигнул старику.

Мужчина купил замерзший арбуз, девушка — пятнистое пожухлое яблоко. Они прошли мимо покореженной телефонной будки, в которой женщина с желтой шеей что-то возбужденно объясняла в трубку. Мужчина с красными костлявыми лодыжками нетерпеливо стучал в стекло монеткой. В стенах многоэтажных домов зияли глубокие трещины, с балконов свисали и сползали пласты снега, двери с украденными ручками неприлично хлопали, выставляя напоказ занесенные подъезды. Утонувшие в снегу потухшие фонари, погнутые фонари, разбитые фонари. Болтающиеся на ветру провода, открытые канализационные люки, проволока, торчащая во все стороны из сугробов. И над всем этим — внушительное солнце на ярко-синем небе. Они шагали бок о бок и вышли к темному парку культуры. Дорожки в парке были вычищены, из-под снега выглядывал потрескавшийся заледеневший асфальт. Они сели на заснеженную скамейку. Мужчина достал из кармана перочинный нож, щелчком открыл стальное лезвие и разрезал арбуз.

— Может, прокатимся? Времени у нас более чем достаточно. У меня есть прекрасный план, правда, с ним связана бутылка виски. У тебя ведь она с собой? У меня есть здесь один знакомый, я бы даже сказал добрый друг, он сможет все организовать. Но и в нашей стране ничего не делается бесплатно. Подожди здесь.

Девушка задумалась на мгновение, достала из рюкзака литровую бутылку виски и протянула ее мужчине. Он присвистнул с довольным видом, спрятал бутылку на груди и ушел. Девушка осталась дрожать на скамейке. Ее щеки горели огнем, а волоски в носу покрылись маленькими кристаллами льда. Рядом с девушкой присела скованная утренним морозом черная ворона. Девушка предложила ей кусок замерзшего арбуза. Ворона гордо отвернулась.

Ей было пятнадцать, когда поезд приблизился ранним утром к спальным районам Москвы. Она смотрела из окна, как солнце тихо поднимается из-за горизонта и плывет над красными флагами, превращая тени от бесконечных колонн многоэтажек в длинные сюрреалистические полосы. Они жили тогда на Комсомольской площади, в гостинице «Ленинградская»: она, отец и старший брат. Внутреннее убранство гостиничного вестибюля было ошеломляющим. Она никогда, даже на картинках, не видела такой красивой гостиницы. Из окна на двадцать шестом этаже открывался невероятный вид на весь город. Они были на полном обеспечении, а это означало, что три раза в день они питались в великолепном обеденном зале. Она ненавидела черную икру, но с удовольствием слушала мягкое постукивание счет, доносившееся со стороны кассы. Они гуляли по Ленинскому проспекту и наблюдали за женщинами-дворниками, метущими улицы, — таких в Финляндии не было. Вечером они проехали на такси до Ленинских гор, где она впервые увидела свою будущую альма-матер, подсвеченное в ночи новое тридцатичетырехэтажное здание Московского университета. Освещенное прожекторами монументальное сооружение и горящая звезда на шпиле главного здания, казалось, пришли из сказок «Тысячи и одной ночи». На следующий день отец показал ей и брату все то, чему он сам удивлялся в шестьдесят четвертом году, впервые попав в Советский Союз. Они посетили построенный в духе функционализма Мавзолей Ленина на Красной площади и полюбовались на стены Кремля. Они проехали на троллейбусе до площади Восстания, чтобы посмотреть на сталинский высотный жилой дом, а потом до Смоленской площади, где долго рассматривали двадцатисемиэтажное здание Министерства иностранных дел СССР. Отец объяснил, что это архитектурная смесь Кремля и американских небоскребов. После они посетили Новодевичье кладбище и посмотрели на могилы Гоголя, Маяковского, Чехова.

На третий день отец отвез ее и брата на ВДНХ в павильон «Космос». Это было святилище космического культа Советского Союза: модели космических станций и спутников в натуральную величину, всевозможные приборы и конечно же главное достояние — спускаемая капсула «Востока», перед которой стояла невероятная, выдержанная в советском стиле корзина цветов. В капсулу нельзя было попасть, но фотографировать разрешалось. Тогда ей казалось, что этот павильон — лучшее, что она видела за всю свою жизнь. Она написала в своем дневнике, что готова переехать в Москву, чтобы жить в этом городе, сразу же, как только ей исполнится восемнадцать лет.

В тот вечер они ужинали в узбекском ресторане. Оркестр играл славянские мелодии, и некоторые танцевали. Около полуночи брат стал в подпитии рядиться с каким-то туристом из Западной Германии, кто-то вызвал милицию, и обоих драчунов увезли в отделение. На следующий день гид отправилась вызволять брата, которого выпустили за взятку в пятьдесят долларов. Еще до закрытия ресторана отец нашел себе красивую грузинскую проститутку, пропал с ней на всю ночь и приобрел у нее в качестве сувенира гепатит В. Девушка осталась в ресторане одна. Толстая официантка вызвала ей такси. Она проклинала всю свою семью, в том числе и мать, которая бросила их несколькими годами раньше и уехала работать на рыбный завод в Северную Норвегию. Возвратившись утром в гостиницу, отец сказал, что грузинка пахла молоком и была неистовой, словно дьявол. Москва стала похожей на «громящий кулак» из стихотворения Маяковского. Этот образ преследовал девушку всю жизнь.

Огромное солнце проглотило черные тучи, и на границе парка появилась зеленая, крутобокая, изрядно побитая, коренастая «победа».

— Скорее, детка! Иди сюда! Забудь про эти жалкие ржавые «копейки», посмотри лучше, какая у меня красавица! — прокричал мужчина из открытого окна.

В тепле пахнущего бензином салона заиндевевшие волосы девушки быстро оттаяли, но в ногах сквозил холод. Стопы покалывало. Она сняла ботинки и стала разминать замерзшие пальцы. На заднем сиденье пахло горелой кожей и старым железом.

Мужчина нажал на газ, и «победа» нырнула в заледеневший переулок. Пожелтевшие от солнца деревья в парке с недоумением смотрели вслед удаляющейся машине.

Они скользили на безумной скорости по замерзшему городу, мимо постов ГАИ и вооруженных людей, прочь из города, к сиянию и чистоте природы. Позади оставался рвущий на части городской шум, покрытые сажей многоэтажные дома и уходящие прямо в космос дымящие трубы. По обеим сторонам дороги стояли заснеженные ряды молодых белоствольных берез, в кронах которых темнели многочисленные гнезда грачей. На южной стороне спрятанных за трехметровыми сугробами домов виднелись водоразборные колонки и закутанные в толстые шерстяные платки женщины. Колонки сменились колодцами с журавлями, срубы которых были покрыты толстым слоем льда. «Победа» летела по слякотной, извилистой, разбитой дороге так лихо, насколько это было возможно на дряхлой машине.

Вскоре она уже подпрыгивала на дороге, ведущей к Томску. Снег кружился, мосты грохотали. Транзисторный приемник на переднем сиденье заливался «Подмосковными вечерами» Соловьева-Седова, мужчина курил сигареты, одну за другой, и то и дело прикладывался к большой бутыли с самогоном.

То там, то здесь среди заснеженных лесов появлялись оставленные отдыхать поля. Выпотрошенные, со вспоротыми боками, они лежали под толстым слоем снега. На краю одного поля стояли две машины с помятыми передками, водителей не было, но на снегу виднелись следы замерзшей крови. Над многими местами висела тень какого-то убийства.

В центре небольшого сосняка вдруг появилась дряхлая церковь, словно цветущий куст посреди суровой сибирской зимы. Она, казалось, бросала вызов всей архитектурной логике. Крошечная избушка, разросшаяся во все стороны. Над центральным входом висела вывеска: «Клуб».

Девушка смотрела сквозь обдуваемое ледяным ветром заднее окно на дикую красоту России. Сверкающее фиолетово-желтое снежное облако закрывало удаляющийся пейзаж, позади машины тянулся, словно фата, шлейф из снега и ледяных кристаллов. Замерзшее поле чертополоха мрачно блестело на краю смотрящего в никуда леса. Далеко на горизонте висел в воздухе розовый ватный туман, густые рваные облака трепетали в небе, словно детские простыни.

Ближе к вечеру они проехали через районный центр, миновали озеро, колхоз и березовую рощу и спустились в долину. Там солнцу удалось приручить сибирский мороз, и извилистая дорога покрылась грязью и слякотью. Мужчина хлопал руками в черных рукавицах по рулю. Посреди дороги валялось колодезное кольцо, мужчина вдавил педаль тормоза и чудом успел объехать неожиданное препятствие.

— Мать твою!

Неожиданно солнце вздрогнуло на краю леса и спряталось за зеленоватой тучей. Через мгновение на лобовое стекло машины упали первые тяжелые капли дождя. В машине не было дворников, сквозь стекло видна была лишь плотная стена дождя, мужчине пришлось притормозить на обочине. Дорога превратилась в грязную кашу. Размытая непогодой жижа потекла по долине, словно ленивая река.

Вскоре свирепый бьющий по крыше дождь прекратился, радуга исчезла. Стройный перелесок и унылые лесополосы окутал густой зеленоватый туман, за которым выглянуло яркое солнце. Мороз стал крепчать. В одно мгновение он превратил слякотную кашу в ледяное месиво, по которому «победа» скакала, словно теннисный мячик. По другую сторону заледенелой тайги были замерзшие, погребенные под снегом деревни и дымящиеся коровники, у стен которых росли настоящие горы черного хлеба.

Когда замерзший участок закончился, «победа» выехала на выровненную грейдером насыпную дорогу. Мужчина нажал на газ, затем сразу на тормоз и опять на газ. Солнце осветило все вокруг, и сразу же за поворотом вспрыгнуло на край большого облака. Вскоре оно уже выглядывало из-за леса, окутанного пушистым снегом. На обочине дороги стоял мотоцикл, наполовину погрязший в сугробе. Прикрепленные к нему красные сани были полны заснеженных бревен. «Победа» перепрыгивала из одной ямы в другую, застревала скользя колесами по ледяной поверхности, и снова вылетала на несколько метров вперед. Мужчина выкручивал измученный руль, девушка тряслась на заднем сиденье. Она была вместе с Митькой: в сонном музее, на последнем ряду кинотеатра, среди шума московских улиц, в раскачивающемся вагоне электрички, в скрипучем тамбуре, на берегу Москвы-реки, где грузовики с ревом проносятся по многополосной магистрали, за угловым столиком кафе, в извечном поиске «наших» мест. Укутанный снегом лес сменился низкорослым березняком. Меж заледенелых ветвей блеснул луч света, потом еще один, а спустя несколько километров терпеливое солнце уже вовсю светило над заснеженной равниной.

Они проехали через ремонтируемый участок, объезжая странные агрегаты, один из которых был похож на смесь мотоцикла и плуга, другой на что-то среднее между автомобилем и экскаватором, только дорожный каток выглядел именно как каток. В огромных железных котлах варился горячий битум, женщины в синих ватниках, таскающие тяжелые камни, смотрели недобро, мужики с сигаретами в зубах размахивали лопатами с длинными черенками.

Сразу за этим участком показались бревенчатые дома. Они сгруппировались в серую деревушку, из которой тянулась вниз слякотная дорога. Позади ближайшего дома бродила многоголовая серая отара овец, которую пас молодой парень. Он сидел на спине тощей гнедой клячи, размахивал хлыстом и матерился так, что слышно было даже в машине. На обочине дороги валялись подгнившие снопы, ржавые ведра, сломанные оглобли, отсыревшие мешки с удобрениями и груды лохмотьев. Мужчина и девушка оставили машину у магазина и отправились гулять по утрамбованной сотнями ног деревенской улице. Мороз ударил в глаза, слезы катились по щекам, пока не замерзли. Мужчина присел на обледеневший камень и вытер пот со лба.

Девушка поднялась к дому, стоявшему на небольшом холме, и провела рукой по стене. Стена была холодная, но приятная на ощупь. От ворот к крыльцу вела тропинка, лед вокруг колодца был сколот. У колодца ежился подросток с наморщенным лбом в поношенной овечьей шапке. Он стоял, приоткрыв рот, расставив ноги, безвольно опустив длинные руки, и сонно смотрел на девушку.

— Начальник комплексной бригады, — сказал он и показал варежкой на себя.

Вскоре из-за дома показалась вороная лошадь, везущая красные сани, в которых стояли два деревянных ушата. Возчика не было. Парень наполнил ушаты водой из скрипящего и визжащего колодца, взял коня под уздцы и повез ледяную воду к самому дальнему дому.

Деревенские избы робко поглядывали друг на друга. Некрашеные, они идеально вписывались в равнинный пейзаж. Дома были построены бревно к бревну, ровными рядами по обе стороны улицы, и заборы тоже — жердочка к жердочке. И все же было ясно, что их время уже прошло, и вскоре природа поглотит деревню. На ее месте появятся сначала редкие осины, потом сосны и, наконец, густой смешанный лес. За сараем с табличкой «Машинно-тракторная станция» прерывисто завывала бензопила, потом закашлялась и замолчала. У сложенной тут же поленницы восседала группа мальчишек в больших, с отцовского плеча, телогрейках, рабочих куртках и валенках. По кругу гуляла бутылка самогона. Когда она опустела, один паренек запустил ею в поленницу.

Мужчина и девушка вернулись обратно к магазину, во дворе которого стояли два трактора. Кабина одного из них была сколочена из необработанных досок с обычной оконной рамой вместо лобового стекла. У второго трактора, гусеничного, утраченный руль заменило велосипедное колесо. Девушка купила свежих пирожков с капустой и банку компота, мужчина — бутылку самогона. Они уселись на ступеньках магазина рядом с белой пушистой кошкой. Откуда-то появилось пять надоедливых пчел. Они кружили на морозе вокруг пирожков. Девушка отогнала их рукой, и они обиженно удалились, лишь одна из них попыталась сесть на заиндевелый куст шиповника, но умерла прежде, чем успела сложить крылья.

Из-за магазина послышались бодрые звуки. Дети маршировали по деревенской улице под громкое пение и дробь маленького барабана. Открытые невинные лица под разноцветными вязаными шапочками. Хилые тела укутаны в длинные бурые свитеры, на фоне которых прекрасно смотрелись красные галстуки.

Как только пионеры скрылись за зданием школы, мужчина и девушка вернулись к машине и неспешно продолжили путь.

— Раньше люди думали, что Бог — это природа, а теперь все чаще можно услышать, что Бог — это город. Впрочем, я тоже так думаю. Кто-то сказал, что города — словно раковые клетки. Чушь! Любой человеческий разум понимает, что не сможет дюжина червей бесконечно грызть одно и то же яблоко. Здесь вот природы — хоть отбавляй. Она бесплатна и никогда не кончится. Наши человеческие ресурсы нескончаемы, они никогда не иссякнут. В пятидесятых годах в деревне Сухоблиново один бригадир говаривал, что свобода — это огромная равнина, по которой можно шагать всю жизнь, вдыхать запах открытых просторов, набирать полные легкие ветра и чувствовать необъятный космос над головой. Вот как-то так. А может, и нет.

Между склонов холмов извивалась огромная, скованная льдом и освещенная солнцем Обь. Торчащие из прибрежных сугробов длинные, покрытые инеем сухие стебли приветствовали путешественников. Река послушно спала под толстой коркой льда.

По дороге они часто останавливались, порой просто из любопытства, порой потому, что мотор начинал чадить. В одну из остановок они спустились к самому берегу. Замерзший камыш громко хрустел. Завывающий северный ветер бил в лицо мелким колючим снегом. Мужчина остановился и прислушался к тишине.

— Если вдруг появятся волки с желтыми глазами, то нам надо выслушать их и сказать: все в порядке, братья.

У самого берега образовалась быстрина, в которой плавали куски льда. Чуть дальше глубоким зимним сном спали покрытые снегом лодка и погрузившаяся в объятия земли берестяная юрта. Рядом со строем рябин, опаленных зимой, сидели два притихших глухаря, в небе кружили вороны. Чуть севернее открывалась бескрайняя черная даль. Мужчина стремился именно туда, в центр волнующихся снежных полей, изъеденных туманами ранней весны. Ветер со свистом гулял по белым просторам, на которых летом растет сочная зелень. Солнце пылало, словно раскаленный уголь. Снег слепил и резал глаза. Под ледяной, острой, как нож, поверхностью он был таким пушистым и мягким, что с каждым шагом ноги проваливались все глубже. Снег доходил до колен, до бедер, до паха и, наконец, до самого пояса. Однако как только они стали приближаться к центру открытого пространства, снега становилось все меньше и меньше, пока он не превратился в липнущую к сапогам грязно-серую кашу.

Вскоре они достигли цели. Это была асфальтированная площадка, с теплой поверхностью, которая источала такой же запах, как и знойные улицы Москвы. Мужчина удовлетворенно смерил площадку взглядом.

— Сюда приземлился космический корабль. Форма кратера подтверждает этот факт. Таких площадок полно по всей Сибири, но больше всего на Колыме. Там их десятки, с их помощью ученые исследуют НЛО и внеземные цивилизации.

Когда, обливаясь потом, они выбрались из глубокого снега обратно на дорогу, над ними прогудел, ревя моторами, ИЛ-14. Вдалеке, на краю гладкой заснеженной равнины стоял особняком серый деревянный дом. Во дворе высилась остятская берестяная юрта. Девушке захотелось попасть туда.

— Остяки живут дикарями, бедно живут, в нищете, — предупредил мужчина. — Жалкий народец, хитрый и изворотливый. Всех мужиков зовут Иванами.

Они прошли по узкой протоптанной в снегу тропинке во двор, окруженный сугробами. Навстречу им, виляя хвостами, выбежали собаки. У самого крыльца снег был вытоптан, так что можно было стоять, не проваливаясь. Крыша дома покосилась, печная труба наполовину обрушилась. Они стояли на морозе, словно бы ожидая появления хозяев. Наконец девушка поднялась по едва живым ступенькам и постучала. Ничего не произошло. Девушка толкнула дверь, та оказалась открытой. Мужчина уже было повернулся, чтобы идти к машине, но тут в дверях показалась красивая женщина-остячка, которая жестами стала что-то объяснять девушке.

— Она глухая, — сказал мужчина с отвращением в голосе.

Девушка показала на искусно построенную юрту и потом на глаза. Остячка беззвучно засмеялась и кивнула. Она натянула большие резиновые сапоги, вышла во двор и проводила девушку к юрте, застенчиво улыбаясь. Морозный воздух гулял по холодному земляному полу юрты. Сквозь открытую дверь внутрь тут же просочился загустевший весенний свет. Юрта служила рыбацким сараем: подгнившие жерди для сетей, плетенные из прутьев катиски, маленький проржавевший сепаратор, деревянный короб без крышки с заплесневелым зерном.

Когда девушка вышла из юрты, мужчина уже въехал на машине во двор.

— Вот чумичка, лапы, как лыжи, сама не больше метра, да и то бесформенная, — фыркнул мужчина, выезжая обратно на дорогу. — Такой шлюхой лишь зайцев загонять. И из таких вот мы должны, приложив все усилия и не жалея средств, вылепить нормальных русских людей. Тут нужна сильная отцовская рука!

На мгновение в машине воцарилась тишина.

Ближе к вечеру, когда похожее на шайбу солнце уже цеплялось за крыши самых высоких домов, путешественники прибыли в забытый Богом Томск. Машина катилась то вверх, то вниз по нерасчищенным, избитым колесами грузовиков улицам. Багряное солнце убежало далеко на запад, и северное стыдливо-розовое закатное зарево на мгновение задержалось в небе, после чего сверху посыпался желтый, похожий на песок снег. Северный ветер хлестал машину в бок. Мужчина остановился у небольшой пивной на въезде в город и не стал глушить мотор.

Девушка на заднем сиденье вытянула ноги. Мотор рычал устало и прерывисто, временами взвизгивая и вздрагивая, как от сердечного приступа. Машина покачивалась, рессоры скрипели. Выхлопной газ проник в салон, и девушка закашлялась. Она заглушила двигатель, но вскоре в машине стало так холодно, что ей пришлось выйти.

Дверь пивной не закрывалась. Туда втекал и оттуда вытекал нескончаемый поток прочно подшитых валенок.

Когда под утро мужчина вернулся к машине, от него несло перегаром.

— Мы заболтались там с одним пареньком. Он из самоедов Таймырского округа, настоящий кабацкий волк.

Ветер сменил направление и теперь был полон весеннего настроения. Снежные шапки сползали с крыш домов на вычищенные тротуары. Мужчина, обнимая бутылку, вырубился на переднем сиденье. Девушка повернула ключ в замке зажигания. Мотор злобно прорычал и стих. Она попробовала еще раз, на сей раз рычание продолжалось некоторое время. Повторяя за мужчиной, она стала уговаривать мотор ласковыми словами и снова повернула ключ. Мотор жалобно заурчал, но не заглох. Она дала ему разойтись, долго подбадривала его и только после этого добавила газу. Машина кое-как сдвинулась с места.

С включенными фарами ближнего света девушка ехала по улицам рассветного Томска. На краю небольшого моста висела пустая красная «двойка». Дверь со стороны водителя была открыта настежь, а мигающие задние огни смотрели прямо в небо. Последние звезды все еще блуждали вокруг восходящего солнца, и один за другим гасли мерцающие на ветру уличные фонари. Девушка смотрела на розовые многоэтажные дома, на их узкие открытые форточки, трепещущие от южного ветра.

Машина прыгала по узким улочкам, останавливаясь на перекрестках и всматриваясь в дорожные зеркала, которые ломали и искажали спокойный городской пейзаж. Мужчина спал, свесив голову, потом проснулся, выпил еще водки и взбодрился. Девушка искала гостиницу, но ее нигде не было. Наконец она остановилась у автобусной остановки, на которой стояла очередь из тихих, угрюмых людей. Мужчина вышел из машины и, раскачиваясь, направился в сторону очереди.

— Душа моя, сначала езжай налево, потом аккуратно по дуге, пока не уткнешься в заброшенный, погребенный под слоем пыли промкомбинат, а там сразу за ним сворачивай, — сказал он, вернувшись в машину.

Административные корпуса, производственные цеха и складские помещения комбината были наполовину засыпаны снегом, лишь расходящиеся во все стороны рельсы собственной железной дороги сверкали в ночи. Позади комбината стояла маленькая, блеклая, утопающая в земле избушка. Болтающаяся на проводе лампа во дворе не горела.

— Вот она, наша гостиница. Тормози. Старуха, что живет в этой лачуге, всегда дает кров бродягам.

Они прошли к крыльцу, небрежно держа друг друга под руку. Туман зимнего морозного утра застыл в воздухе вокруг избушки. На двери болталось пять сломанных щеколд, дверной ручки не было. Девушка подцепила дверь кончиками пальцев и открыла ее. В темной прихожей их встретил жужжащий на стене электросчетчик и печально примостившаяся в углу, огромная, словно шкаф, балалайка.

Держала странную гостиницу сухая старушка, обряженная в три шерстяных кофты и две толстых длинных цветастых юбки. На щеке у нее была бородавка с вросшим волосом. Старуха жила вместе с тремя взрослыми сыновьями на кухне, две других комнаты она, по ее собственным словам, сдавала приезжим.

— Нам бы переночевать, родимая, — сказал мужчина потерявшим напористость голосом.

— Вот еще! Поспать успеете в могиле. Сначала чай, а уж потом, глядишь, и почивать.

На липком деревянном полу кухни валялся кусок потрепанного пластикового коврика. Половицы скрипели и пищали. Стены были покатыми, по ним, словно пиявки, ползли черные электрические провода. В красном углу съехал набок цветной портрет Сталина, под ним висела старая икона с изображением Николая Чудотворца. У кухонного шкафа не было дверей, полки ломились от сухих продуктов и консервов. В самом темном углу кухни тихо пенился большой эмалированный таз, в котором доходила до кондиции квашеная капуста с брусникой. За окном, по всей видимости, спал зимним сном огород, поверх защищающей его снежной шапки были накиданы целые горы пепла.

Старуха поставила перед ними щи, гречневую кашу, чай, варенье и пирожки с капустой. У нее был красивый чайный сервиз с трещинками. Она отполировала столовые ложки, плюнув на каждую и дочиста протерев о цветастый передник. Девушка, задумавшись о своем, клевала носом. Мужчина вытер со лба проступивший от похмелья пот, его голова звонко стукнулась о столешницу, после чего по кухне разнесся храп. Старуха протянула девушке пирожок с капустой, сдобренный тмином, и налила вторую кружку слабого, утратившего свою сущность, чая. Девушка пила маленькими, осторожными глотками.

— Отец продал меня еще девчонкой за бутылку водки русскому старику. Тот притащил меня в этот дом, в свой дом, и ох уж я ревела. Он обрюхатил меня сразу же, как только смог, да слава Богу сдох, прежде чем сын родился. А дом остался его слепой сестре, мне и сыну. Мы хорошо жили втроем. А потом слепая умерла, а я осталась вдвоем с сыном, пока в один прекрасный летний день к нам в дом не пришел самоед. Он довел свою старую жену до безумия, и теперь пришла моя очередь. Вскоре я родила второго сына. Какое-то время мы жили хорошо, но совсем недолго.

Старуха поднялась и просеменила к шкафу, достала оттуда початую бутылку водки и плеснула немного в стакан с чаем.

— Хороший охотник был, но пропивал все деньги. Я и дети жили впроголодь. Однажды на Пасху он отправился по делам, да так и не вернулся. Его младший брат рассказал: он подрался по пьяни и получил ножом в живот. Брат остался жить со мной. Хороший мужик был. Я родила ему трех девочек, но все они умерли. А потом этот брат свалился в колодец там вон, на углу, и утонул. Меня взяли на завод уборщицей, жизнь стала налаживаться. Уже старухой я родила еще одного сына. Он сейчас с братьями на реке.

За кухонным шкафом тихо скреблась мышь.

— Хорошо, что могу жить в собственном доме, хотя всю жизнь ненавидела эту русскую лачугу.

Старуха встала, достала из шкафа сухари, выложила их на красивую фарфоровую тарелку с цветочками и поставила перед девушкой.

— Ничего мне больше не надо, а вот по тундре тоскую.

Мужчина проснулся и прокряхтел:

— Старуха слагает небылицы, словно тот еще Пушкин.

Комната девушки была маленькой, темной и печальной. В ней стоял затхлый запах простыней, на обоях, покрытых пятнами плесени, висел старый гобелен. Полкомнаты занимала большая, пышущая жаром печь, но, несмотря на это, наружные стены были покрыты толстым слоем инея, а пол блестел ото льда.

Девушка лежала на соломенном матрасе между чистыми накрахмаленными простынями. Гладкая прохлада простыней успокаивала. Медленно вставало солнце, и звезды пропадали с сумрачно синеющего неба. За обоями тихо скреблась мышь, девушка заснула.

Она проснулась от кошачьего дыхания. Кошка сидела рядом с ней на подушке и пристально ее разглядывала. Девушка погладила старую кошку по гладкой блестящей шерстке и прислушалась к треску мороза по углам, звону самовара и шуршащим шагам старухи. Она какое-то время рассматривала неподвижно повисшую в луче света пыль, потом поспешно села на кровати и выглянула в окно. Занималось тщедушное утро. Она проспала целые сутки.

Девушка взяла кошку на руки, та открыла беззубый рот, чтобы мяукнуть, но не смогла выдавить из себя ни звука. Девушке стало очень грустно.

На третьем году обучения она познакомилась с Митькой в магазине «Мелодия». Убогий очкарик с плохой осанкой и маленькой квадратной бородкой. У него были густые черные короткие волосы и глаза, которыми он моргал так, словно свет его как-то особенно раздражал. Они пошли в кафе, проболтали там много часов и договорились о следующей встрече. Митьке понравились синие, как лед, глаза девушки и ее беззаботный смех. Через несколько недель Митька пригласил ее домой. Его комната выходила окнами в парк, и девушка любовалась на розовое морозное зимнее небо и на город, окутанный то дымчатой мглой, то молочным туманом. Митька рассказал, что ему только что исполнилось семнадцать. У него была широкая старая железная кровать с жестким матрасом, набитым конским волосом, и белый пододеяльник с позвякивающими костяными пуговицами. Девушка осталась на ночь. Потом настали другие ночи и другие дни, похожие один на другой, наполненные суетой света и тени.

Старуха поставила на стол блюдо с гречневой кашей, миску с дымящимся жирным борщом, а мужчине протянула стакан сметаны и бутылку водки. Девушка пила чай, старуха тоже, мужчина вытер пот со лба, опрокинул стакан сметаны в рот и довольно рыгнул, в другой стакан он налил водки.

— Давайте выпьем за всех женщин мира. За мудрость старости, за разум сердца и красоту молодости, за вашу доброту и дружбу, моя старушка, и за прибрежного пескаря с серебристыми боками!

Выпив, мужчина закусил куском черного хлеба, смазанного сверху горчицей и посыпанного солью и перцем. Он вновь наполнил стакан и на мгновение поднялся:

— Многие поспешившие обогнать свое время соотечественники вынуждены дожидаться его в ужасном месте, так давайте же не будем спешить, а насладимся теплом друг друга и этим моментом.

Когда пришло время ехать, мужчина достал из кармана изящный китайский фонарь и банкноту в двадцать пять рублей и протянул их старухе. Та удовлетворенно кивнула и проводила их до двери. Мужчина и девушка шагнули из бурлящей, жаркой кухни в свежее морозное утро, которое тут же, словно розгами, хлестнуло по лицам путешественников колючим ветром.

Мужчина крутил напряженными руками безвольную баранку «победы». На прямом участке дороги его голова упала на руль. Девушка сказала, что теперь поведет она.

Заснеженные, борозда к борозде, поля остались позади, потянулись деревни с бревенчатыми избами, которые в свою очередь сменились слякотными пригородами и стоящими в них фасад к фасаду деревянными и многоэтажными домами. Сады и огороды деревянных домов простирались от самого города до подступающих полей и лесов. За окнами многоэтажных домов висели связки пескарей, по карнизам важно ходили серые голуби. Они уже вернулись в Новосибирск после зимнего отпуска.

Мужчина сглатывал старое похмелье, которое новая порция водки не смогла побороть. Он трясся всем телом, даже адамово яблоко вздрагивало.

— Мне бы только глоток рассола, и все было бы хорошо. Сердце успокоилось бы.

Лицо мужчины стало красным, а взгляд таким тяжелым, что девушка не выдержала и отвернулась.

Мужчина попросил ее остановиться на углу, недалеко от машины с синей цистерной.

— Так хреново, что я просто не могу не сходить туда.

Мужчина резво выпрыгнул из машины, достал из багажника пустую десятилитровую канистру и отправился с ней к цистерне, на боку которой было красивыми черными буквами написано «Квас». Вернувшись к машине с канистрой под мышкой, он весело насвистывал.

— Зубы сводит.

С блаженным выражением на лице он отпил прямо из канистры. Повсюду распространился сладковатый запах кваса.

— Теперь не сводит.

И рот его растянулся в широкую гагаринскую улыбку.

— Когда я влюбился в Катеньку, у меня не было за душой ни копейки. К тому времени я уже много месяцев прожил голодранцем, и, несмотря на это, жизнь не казалась мне горькой, еды, любви и водки вполне хватало. А потом появилась Катенька, нарисовалась в проеме хлебного магазина, и я как был, во хмелю, позвал ее в гости. Тогда-то и начались проблемы. К мужику в гости должна прийти женщина, пусть и в некотором роде шлюха, а у него нет денег на сушки, чай и шампанское. Так что я засучил рукава и стал действовать. Сначала спросил у Кольки, соседа, не займет ли он мне пятерку. «Есть только трешка, да и та нужна самому», — отбрил меня Колька. Я зашел в угловую комнату к Вовке, думал найти у него рубль или два, но этот алкаш был на мели. Спустился этажом ниже, к Сергею, и умолял его дать пятерку. «Рубль», — сказал он. Так я слонялся от двери к двери. Обошел всех своих друзей и врагов, и через неделю у меня в кармане было уже двадцать шесть рублей и три копейки. Я был так горд, что даже член стоял колом. Пришла Катенька. Я угощал ее шампанским, сам же выпил несколько бутылок водки. Все было как надо. Когда пришло время ложиться спать, я изобразил из себя покорного и непритязательного мужика. Достал из-за шкафа раскладушку и застелил ее для себя, а Катеньке отдал свою кровать. И что же дальше? Как только я вытянулся на раскладушке, с одной только похотливой мыслью в голове, Катенька тут же крепко ухватила меня за причинное место, так что раскладушка упала. Она прилипла своей потной мохнаткой к моему члену, и я сдался. Когда дело было почти закончено, Катенька прорычала: женись. Я же в угаре ответил: конечно, почему нет.

Мужчина вытер указательным пальцем опухшие губы.

— Не так все было. Но могло бы быть.

Они нашли крючконосого владельца «победы» у газетного ларька, втиснувшегося между двух киосков. Длинные руки старика, одетого в поношенный ватник, свисали до самых колен. Мужчина пошептался с ним какое-то время, после чего старик пригласил их пообедать.

Они протопали по морозу в ближайшую столовую, на двери которой висела табличка «Закрыто», и зашли внутрь.

В воздухе висел жирный запах производственной кухни. Столовая представляла собой просторный зал с высокими потолками и практичной толково расставленной мебелью. Напротив окон стояли длинные столы, по обеим сторонам которых тянулись узкие скамейки. Они встали в конец очереди, образовавшейся перед раздачей. На одной стене, чуть покосившись, висела хорошо выполненная репродукция картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Кто-то дорисовал карандашом стрелку к письму и подписал «Сталину». На задней стене жужжал вентилятор, под ним стоял полуразвалившийся диван, обитый цветастой клеенкой.

Девушка выбрала в витрине стакан густого томатного сока и блюдце с кусочками селедки и взяла с прилавка ломтик черного хлеба. Из большой кастрюли она налила в глубокую тарелку бесцветного супа, в котором плавали мелкие кости, и отнесла скользкий поднос на стол. Села, попробовала селедку, но та оказалась такой соленой, что она не смогла ее есть и отставила в сторону. Мужчина нарочито жадно хлебал суп, крючконосый ел гречневую кашу со свеклой. Пообедав, он неуверенно почесал лысину.

— Наш председатель профкома говорил в такой ситуации: видел татарин во сне кисель, так не было ложки; лег спать с ложкой — не видал киселя.

Мужчина равнодушно вздохнул.

— Он имел в виду, что счастье наступит в любом случае. — Он лениво сплюнул на пол. — Женщины боятся змей, финны русских, русские евреев, а евреи...

Мужчина презрительно сжал губы, встал из-за стола и вальяжно, немного подпрыгивая, направился к выходу.

— Вот ведь морда, чистокровный мясник, — испуганно прощебетал крючконосый и вздохнул тяжело и покорно. — Знал бы заранее, ни за что бы не дал ему машину.

Девушка протянула четвертак крючконосому. Тот благодарно кивнул и проворно сунул купюру в карман ватника, а девушка встала и поспешно вышла вслед за мужчиной.

Установленные на крыше административного здания центральной улицы светящиеся буквы «СССР» болезненно вспарывали темноту ночи. Мужчина и девушка устало и угрюмо шагали в сторону станции. Лишь заслышав свист тепловозов и увидев тупиковую ветку, на которой стояли, заснув навечно, старые паровозы, девушка оживилась. И даже мужчина не сдержал усмешки при виде знакомого тепловоза и привычных плешивых морд бродячих собак, которые так похожи на новорожденных жеребят. Они остановились на перроне, вслушиваясь, как довольно пыхтит впереди тепловоз. Войдя в купе, мужчина стал напевать:

— О Русь, забудь былую славу... клочки твоих знамен... Эх, как же там было. Ладно, хрен с ним! — Он перевел взгляд на девушку. Она надменно и зло ухмылялась. — Переживаешь из-за недавнего? Это же был чахоточный, бесстыжий еврейский сплетник. Я не могу сидеть с евреями за одним столом, потому что они убили Иисуса Христа.

Слова мужчины заставили сердце девушки громко биться. Она стала считать про себя: один, три, девять, двенадцать... Считала, пока не успокоилась. Тепловоз прогудел дважды, и состав тронулся. В динамиках заиграла Седьмая симфония Шостаковича. Позади оставался Новосибирск, шум строящихся спальных районов и солнечное чистое небо. Позади оставался едва ощутимый аромат блеклых гвоздик, крепкий дух чеснока и горький запах пота от принудительных работ. Позади оставался Новосибирск, механики, шахтеры, промышленный центр былых мечтаний, окруженный темными от сажи, сравнительно новыми, но изуродованными погодой пригородами, тысячи печальных остовов многоэтажных домов. Позади оставались огни потеющих в сорокаградусный мороз слепых заводов и скрипучие заводские ворота, центральные универмаги, валяющиеся возле гостиницы трупы кошек, войлочные тапочки и коричневые шерстяные рейтузы, магазины райпотребсоюза, измученная земля, Новосибирск. Промышленная зона сменилась изъеденным выбросами спальным районом. Свет, яркий свет, и район сменяется новым районом, свет и сумерки, и мимо проносится товарный поезд, длинный, как бессонная ночь, и снова свет, яркий свет сибирского неба, пригороды, свалки. Это все еще Новосибирск: грузовики по бездорожью, лошадь и воз с сеном, и красный туман. Леса и перелески со свистом проносятся мимо, одинокий девятнадцатиэтажный дом среди истерзанных, покрытых снегом полей. Нескончаемый лес, это уже не Новосибирск: гора, долина, кустарник. Город превращается в груду камней где-то далеко позади. Поезд ныряет в природу, летит, стуча колесами, сквозь заснеженное, пустынное пространство.

Девушку разбудил утренний свет. Мужчина протянул ей стакан с чаем, сам же взял в рот большой кусок сахара, помешал легкой, как бумага, чайной ложечкой чай в стакане и долго дул, прежде чем отхлебнуть. Девушка какое-то время смотрела на пейзаж за окном. Небо было слишком синим, а снег слишком ярким. В тени одинокой рябины пряталась маленькая синяя сторожка. Во дворе стоял мужик с железным ломом в руках.

— Я — часть социалистического мирового лагеря, а вот ты нет. Наш брат прошел через все лагеря: пионерские, военные и исправительно-трудовые. Исправительную лопату мне вручили, когда я был еще мальчишкой и вынес с завода кое-какой инструмент. Я знал, что мне не избежать ярма на шее, но... Самое ужасное было перед тем, как меня поймали, ожидание несчастья. Словно в чертовом колесе крутишься. Потом, когда самое страшное уже произошло, думаешь, что это часть жизни. Чтобы не умереть от голода или водянки. От всего этого у меня в голове остался только неприятный запах, как от протухшей рыбы.

Предрассветное морозное зарево окрасило ледяную крышу маленького извилистого ручья в золотисто-желтый цвет. Вокруг прибрежного тростника клубился густой туман. Заиндевелые ивы тянули свои нежные тонкие ветви к ясному переливающемуся разными оттенками фиолетового небу. Из тумана вдруг выскочил белобокий олень. Его маленький хвост подергивался.

— Мой сын по характеру чистокровный отщепенец. Героями парня должны бы быть космонавт Алексей Леонов или генерал Карбышев, превращенный фашистами в ледяную статую. Но нет. Он мечтает о таких, как Власов, и планирует переехать в ГДР сразу же, как только наберет — а он в подручных у одного спекулянта — нужную сумму долларов, чтобы достать загранпаспорт.

Мужчина безвольно опустил руки. В купе повисла гнетущая тишина.

— Я не переехал бы на ту сторону, даже если бы мне заплатили тысячу долларов. Это как пересадить птицу из одной клетки в другую. Я люблю свою страну. Америка — это позабытая Богом мусорная куча.

Солнце покачивалось над беззаботным лесным пейзажем. Тягостная атмосфера была разрушена.

— Дома в Москве я читаю Катеньке газеты вслух, а в Улан-Баторе своим друзьям. Можно, я почитаю? Мне стало бы легче. Хотя бы чуть-чуть.

Девушка кивнула.

— Цепная авария на кольцевой дороге в Москве — пять человек погибли и двадцать человек ранены, взрыв в угольной шахте на Украине — триста человек погибли, авария на нефтепроводе в Челябинске — тысяча пятьсот оленей утонули в нефти, обрыв канатной дороги в Грузии — тридцать четыре человека погибли, и опять подводная лодка затонула в Ледовитом океане — погиб семьдесят один человек, отопительный котел взорвался в доме престарелых — погибло сто двадцать семь человек, в детском доме прорвало батарею — сорок четыре ребенка обварились кипятком, пассажирский корабль затонул в Черном море — двести шесть человек утонули, химический завод приостановил выполнение трудового договора — город исчез с лица земли, обрушение электростанции в Карелии — тринадцать деревень затоплено, семьсот человек утонуло, если рухнет атомная станция, от последствий облучения погибнет миллион человек.

Мужчина прекратил читать и замер в ожидании.

Затем выпрямил спину, перевернул страницу и глубоко вдохнул.

— Советские летчики потеряли пять ракет ПВО во время испытательного полета на Сахалине. Здесь правда так написано.

Мужчина сунул газету под матрас и долго мерил взглядом оконную раму.

— Я был, наверное, классе в шестом. У нас был мальчик, которого звали Гриша Козинцев. И еще был один бездарный учитель — товарищ Усть-Кут.

Мужчина разразился смехом.

— Разве у нормального человека может быть такое имя! Мы все тогда тоже смеялись. По какой-то причине этот товарищ Усть-Кут ненавидел Гришу. Доставал его почти каждый день. Заставлял стоять перед классом, раздавал пощечины и обзывал дураком. Мы думали, сколько можно! Но все повторялось, но однажды Гриша схватил в руки указку, врезал ею товарищу Усть-Куту по лицу, бросил указку на пол и убежал. Последовала та еще драма. Прибежал сторож, директор и другие учителя, все таращились. В принципе у этого извращенца была только царапина на носу, так что вскоре урок продолжился. А незадолго до звонка на перемену дверь класса отворилась и на пороге появился Гриша Козинцев с настоящим ружьем наперевес. Он прицелился в товарища Усть-Кута, и когда этот баран наконец понял, что происходит, то завизжал, как свинья. Тогда Григорий выстрелил. Полилась кровь, извращенец умер. Гриша мог застрелить также и меня и любого другого идиота в классе, которые дразнили его на протяжении всей школы. Но нет. Нас он пожалел. Тогда я еще не понимал, что убивать стоит лишь тех, кто боится смерти. В противном случае убийство — это дружеская услуга.

Поезд еле тащился, словно просил прощения. Сияющее в молочно-белом небе солнце делало снег еще ярче. Так продолжалось несколько часов, затем темнота на мгновение поглотила надменное солнце. Сибирь за окном пропала, но вырвалась вновь на свет, прежде чем кто-либо успел даже заметить. Высокая стена из лесных деревьев казалась черной и страшной и стояла в непосредственной близости к железнодорожному полотну. Когда она закончилась, открылся красивый вид на долину реки. Посреди заснеженной равнины торчало три дома, перед ними — баня по-черному, из которой валил густой дым. Перед баней, в клубящемся облаке, стояла голая полная румяная баба. Мужчина угостил девушку шоколадом «Пушкин». Он был темным и горьким.

Мужчина выглянул из окна и успел заметить женщину.

— Слабые формы, но прочно слажена.

Девушка долго чиркала в блокноте, пока не нарисовала сибирскую деревню посреди безбрежного пейзажа. Мужчина таращился на девушку, слегка приоткрыв рот.

— Один мой знакомый Коля все время повторял такую шутку. В армии у всех у нас отрастают железная челюсть, железные скулы и железная воля. Только вот все сварено так небрежно, что при возвращении домой вся конструкция тут же рассыпается.

Мужчина так сильно смеялся, что даже вытирал слезы рукавом. Он встал на колени, достал из-под полки мятую газету, сложил ее аккуратно и положил под матрас.

— Другой Коля, его мечты так и остались неосуществленными, написал белыми буквами на красном фоне: «Где оно, наше счастливое будущее?» С этим плакатом он вышел на Красную площадь, успел простоять минуты три, после чего милицейская машина Колю увезла. Он получил двадцать пять лет, столько же наши прапрадеды служили в армии. Гражданские права у него отобрали еще на пять лет. Где оно, наше счастливое будущее? Над этим смеялись даже голуби на Красной площади.

Вечернее огненно-багряное солнце застыло в раздираемом ветрами небе. Где-то за солнечным кругом сползали вниз огромные пласты мокрого снега. Девушка достала рюкзак, мужчина накрыл стол к ужину. Они ели медленно и тихо, пили хорошо заваренный чай: индийский черный, купленный девушкой в валютном магазине. После ужина мужчину потянуто на разговор, но девушка хотела побыть в тишине. Мужчина достал из-под подушки перочинный нож и стал чесать им за ухом. Девушка лежала, закрыв глаза. Так они ехали весь длинный тусклый вечер, засыпали и просыпались каждый в свое время. Девушка была вместе с Митькой в его комнате: на маленьком синем проигрывателе медленно крутилась пластинка группы «Джефферсон эйрплейн», Митька листал энциклопедию, изданную в начале века, девушка лежала на кровати и выводила по трафарету древнеегипетские иероглифы, Захар на кухне чистил картошку и напевал под нос какой-то старинный русский романс, Ирина тихо беседовала с Юлией в гостиной.

Болотистые леса за окном постепенно сменились открытой равниной: обветшалые, погребенные под сибирским снегом остатки фундаментов, обвалившиеся колодцы, болтающиеся на березовых стволах скворечники, деревни, брошенные дома, уставившиеся на поезд мертвыми окнами. В сугробе застрял гусеничный трактор с молочной цистерной, по полю брела лошадь. Спина ее прогнулась, как у старого дивана. Она тянула за собой сетку, в которой вместо сена болталось два закоченевших на морозе зимняка со связанными ногами.

— Друг мой, а знаешь ли ты, какой сегодня день? Сегодня День космонавтики. И это еще не все. Сегодня еще и день вознесения на небеса нашего покойного великого вождя, сегодня — пятое апреля. Все мы помним, что пятого апреля тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, точнее, это случилось пятого марта, крепкое сердце главного машиниста поезда нашей истории, генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина выразило решительный протест, и уже спустя несколько часов вовсю работала машина по организации похоронного процесса. Иосиф Виссарионович был таким ужасным человеком со стальным разумом, что до сих пор страшно. Так что давай, детка, выпьем за смерть Сталина, пусть и с опозданием на месяц. — Мужчина стал яростно рыться в сумке. Он искал и все время повторял про себя: — Найдется, обязательно найдется. Бутылка водки не иголка, да и купе не стог сена.

Бутылки не было в сумке, зато она нашлась под матрасом.

Мужчина плеснул водки в оба стакана, протянул один из них девушке, а другой поднял сам.

— Выпьем за космонавтику! — Он выпил и снова наполнил стакан. — Следующий тост будет за прекрасную молодую женщину нашего купе, а также за всех других бесформенных финских женщин. Выпьем за красоту! — Он снова наполнил свой стакан и придал лицу официально-советское выражение. — Поднимем следующий тост за одного из самых противоречивых героев мировой истории, великого вождя советского государства, железного отца, грабителя тифлисской почты, первого еврея Грузии и короля головорезов, за Иосифа Виссарионовича.

Мужчина опрокинул стакан, закусил куском черного хлеба и снова наполнил стакан.

— Снова поднимем стакан и снова за нашего железного вождя. Спасибо, Иосиф Виссарионович, за то, что превратил Советский Союз в сильную промышленную державу, поддерживал в нас веру в лучшее будущее и постепенно уменьшал наши человеческие страдания. А кто прошлое помянет, тому и глаз вон, кто же прошлое забудет, тому два вон... Выпьем также за маршала Жукова, героя Берлина. Без него нацисты сделали бы из Москвы пруд с подсветкой и очистили бы земной шар от славян и других нечистых народов, в том числе и от финнов. — Он разом опустошил стакан и плеснул туда еще немного водки. — Евреи влили яду в рот великого вождя, и, хотя я ненавижу евреев, честь и хвала им за этот красивый жест.

Мужчина выпил до дна и усмехнулся, глядя в окно.

— Я-то хорошо помню день смерти этого убийцы и душегуба. Мы с Петей были в третьем классе, в школе номер пять, первой и четвертой в городе не было. Первая развалилась посреди учебного года, строительство четвертой так и не закончили. Однажды утром, когда мы шли в школу, Валя Зайцева сказала что отец всех народов заболел. Детское сознание эта информация не очень-то тронула. А на следующий день учительница сказала, что генералиссимус лежит без сознания и врачи считают, что надежды мало. Ну и ладно, решили мы и продолжили играть. На третий день учительница в слезах рассказала нам, что вождь умер. Какая-то светлая голова спросила, отчего он умер. Учительница сказала, что, когда человек изо всех сил держится за жизнь, то воздух перестает поступать в легкие, и он может задохнуться... После школы мы шли с Петькой домой, заводы гудели, как при морском бедствии, люди плакали на улицах, а другие улыбались. Дома дедушка показался мне каким-то странным, голым и чужим. Я долго смотрел на него, пока не понял, что над его полной верхней губой пропали густые южные усы. «Начинается новая жизнь», — сказал дедушка и подарил мне бублик. Дедушка был членом партии и любил говорить, что во времена Сталина эта страна стала самым опасным и нездоровым местом жизни для коммунистов.

Мужчина потер подбородок.

— Есть тысячи и еще раз тысячи разных истин. И у каждого она своя. Как много раз я проклинал эту страну, но что я без нее? Я люблю ее.

В купе стоял резкий запах керосина. Он поднимался от стакана с водкой, который подрагивал на столе в такт движению поезда. Девушка отодвинула его подальше. Мужчина проследил взглядом за дрожащим стаканом.

— Иностранка, вы глубоко обижаете меня тем, что не соглашаетесь со мной выпить.

Он откусил от соленого огурца и уставился на девушку. Девушка посмотрела на мужчину и перевела взгляд на пол.

— Когда я болел, мать всегда поила меня водкой. Я с младенчества привык к ее вкусу. Я пью не потому, что несчастен, и не потому, что хочу быть еще более несчастным, а просто потому, что змий внутри меня хочет водки.

Они сидели в задумчивости, словно не замечая друг друга. Девушка думала об отце, о том дне, когда рассказала ему, что едет учиться в Москву. Отец долго смотрел на нее испуганными глазами, а потом на щеке его показалась слеза. Он напился вусмерть, закрылся в своей «ладе» и требовал, чтобы ему разрешили отвезти дочь на вокзал.

— Я вот тут подумал, а что, если Бог на самом деле русский? Тогда и Иисус тоже получается русский, ведь он Божий сын. А как же тогда Мария? Куда ее отнести? Ведь до Ивана Грозного, по сути, никого не было. Только когда он взял саблю в руки, тут-то головы и полетели. Народы насильно переселялись, высылались и уничтожались. «Такова воля Божья», — кричал Иван Грозный. Все валил на Бога. Тот еще лис. Основал собственное КГБ того времени, которое и проводило зачистки. Потом пришел Петр Первый, захотел сделать из нас европейцев и силами рабов построил Петербург. Вам, финнам, в удовольствие! Лизал ваши задницы, слабак. Потом появилась немецкая принцесса, Екатерина Великая. Сучка, с дырой огромной, как ушат, веселила ею Потемкина, чей член был, известно, здоровым, как баклажан. Историю России не назовешь парадом разума. Николай Первый? При нем каждый мужик получал — на всякий случай — две сотни ударов розгами и тысячу ударов шпицрутенами, когда его «прогоняли через строй». Многие не выдерживали этой адской пытки. Наши люди всегда были мастера пытать.

Мужчина прислонил голову к холодному оконному стеклу и закрыл глаза. Девушка подумала было, что заснул, но вскоре он поднял веки. За окном промелькнула полоса оранжевого неба. Мужчина посмотрел на девушку тепло и нежно.

— Время пришло, самое время, сказал Иван Грозный и постановил начать строительство Транссибирской железной дороги. Или это был Александр Второй? Без этой чертовой дороги я лежал бы сейчас в Москве под боком у моей пышечки. Но нет, придумали эту дорогу для измывательства над всеми обездоленными. Ехали бы еще прямым ходом до самого конца, так нет, останавливаемся поссать у каждого полустанка, а их в нашей советской родине как собак нерезаных. С другой стороны — какая моя забота? Могло быть и хуже. Зато у нас времени хоть отбавляй.

Мужчина с некоторой апатией встал с полки. Он тяжело вздохнул, стыдливо переоделся в одежду полегче, сделал несколько пьяных гимнастических движений, снова сел и уставился в пол.

— Я работаю на монголов и таким образом приношу пользу стране, в которой никто из наших не живет. В Монголии падает не снег, а гравий. Там нет густых лесов, как у нас, ни грибочка, ни ягодки. В прошлом году у нас на стройке произошел случай, когда все мужики обделались от страха. Был у нас один товарищ, скажем, Коля. Был он говнюк, но все равно наш. И вот пришла на стройку толпа монголов, и они заявили, будто Коля одного из них пырнул ножом. Мы им сказали — идите лесом, русские никого ножами не пыряют. На следующий день мы пришли на стройку, а к воротам прибит деревянный крест вверх ногами. И это еще не все: на кресте висит Коля головой вниз. Они распяли его на кресте и налили ему в горло расплавленного олова. Такие вот приятели эти наши монголы. У них такая же грязная душа, как и у нас, разве только не такая печальная.

Поезд неожиданно сильно подскочил на стрелке и остановился как вкопанный. Приехали в Ачинск. Раиса прокричала, что стоянка два часа. Мужчина выходить не захотел, на свежем воздухе хмель бы выветрился слишком быстро.

Девушка спрыгнула на перрон и направилась в полусонный, погруженный в вечерние заботы город. Она шла по неживому бульвару, направляясь к центру. Падал тяжелый мокрый снег. Город казался сумрачным и бесформенным, мокрым и серебристо-серым, взлохмаченные облака висели над разноцветными домами, в просветах облачного ковра мелькала белая луна. Девушка остановилась перед витриной гастронома. Можно было подумать, что оформил ее сам Родченко: пачки с вермишелью устремлялись в небо словно молнии. Девушка почувствовала в ногах что-то теплое. Бродячая собачонка писала на ее ботинки.

Собака жалостливо посмотрела на нее глазами-бусинками, гавкнула и оскалилась. Потом отошла на несколько шагов, остановилась и вновь посмотрела на девушку. Девушка поняла, что псина зовет ее за собой.

Они шли по пустынной улице. Девушка не слышала звука собственных шагов, хотя слабый мокрый снег очень скоро перешел в густой снегопад, который, в свою очередь, лениво прошелся по бульвару, затем свернул в узкий переулок и, дойдя до угла с хлебным магазином, утратил свою силу и усох. Мороз крепчал. Собака остановилась у окна, ведущего в подвал. Окно открылось, и оттуда послышался скрипучий голос:

— Сколько?

Девушка задумалась.

— Две? Дай трешник Шарику.

Девушка достала из кармана три рубля и, немного подумав, протянула собаке. Та схватила купюру в зубы и исчезла в окне. Вскоре на подоконнике появились две бутылки самогона и двадцатикопеечная монета. Девушка взяла бутылки, поблагодарила пустоту и пошла по звенящей заснеженной улице обратно к поезду. В купе она протянула бутылки ошарашенному мужчине. Тот, мурлыча, убрал их в сумку с продуктами, в специальное отделение, и заснул. Проспав, пока в голове не улегся пьяный сумбур, он сел и стал накрывать стол.

Насладившись долгим и ленивым ужином, мужчина открыл дверь купе:

— Пусть немного проветрится.

Он стал тереть виски и щипать себя за уши. Девушка устала, но продолжала рисовать в блокноте сибирский город будущего.

Мужчина захотел посмотреть на рисунок и долго его разглядывал.

— Тут же совсем ничего нет, — сказал он и бросил рисунок обратно девушке. — Где твое воображение, детка? Нарисуй-ка ты лучше маленькую речку и красивый мост. А за мостом, на другой стороне реки, нарисуй тропинку, которая теряется где-то в прибрежной траве, за рекой — луг, а за лугом — лес. На краю леса остывают угли костра. А в небе — последние лучи закатного солнца. Такую картинку даже я повесил бы на стене своего барака.

При приближении с запада Красноярск выглядел огромным. Он раскинулся над полями, лесами и оврагами. Он отшлифовал огромные каменные валуны, выкорчеванные ледником, и высушил озера на востоке. Он сровнял с землей деревни и построил бетонные небоскребы. Пышный лес сменился вырубками, вырубки — строительными площадками, строительные площадки — пригородами, пригороды, в свою очередь, оказались впаянными в центр.

Морозный ветер завывал на открытых пространствах, разнося и рассеивая над городом поднимающийся из заводских труб черный дым. Рельсы все чаще ветвились. Поезд то и дело мягко подпрыгивал на стыках, стрелки скрипели, все вокруг скрежетало. Наконец длинное и спокойное торможение. Поезд прибыл в Красноярск, закрытый город, центр военной промышленности Советского Союза. За окном начиналась метель. Женщины в серых валенках очищали рельсы от налипшего снега и издалека наблюдали за прибывшим из Москвы поездом. В коридоре послышался голос Раисы:

— На этой станции никто не выходит!

— Особый город, — сказал мужчина. — Тюрьма для специалистов, правда, с правом на отпуск.

Дверь купе распахнулась. Женщина размером с газетный киоск, которую девушка никогда прежде не видела, гневно взглянула сначала на нее, а потом пропыхтела в сторону мужчины:

— Я слушаю ваши грязные байки изо дня в день. Психушка по вам плачет!

Мужчина отвернулся к окну и нахмурился.

Женщина презрительно засмеялась:

— Я тут...

— Закрой пасть, жиртрест!

Женщина вздрогнула и сделала шаг назад:

— Как вам не стыдно!

Девушка выскочила в коридор, где на окнах развевались белые занавески. Мужчина вытолкнул женщину из купе словно корову.

Раиса издалека следила за ситуацией и прохрипела мужчине:

— Была б моя воля, вывернула бы вам обоим ноги по самое не хочу!

Когда поезд тронулся, со стоявшего на соседнем пути локомотива взмыл в воздух канюк. Он поднялся в ярком свете луны до самого поднебесья и замер на фоне зеленого облака. В синей вышине, над корпусами военных заводов, кружили самолеты. Они пролетели в сторону центра города, преодолели звуковой барьер и скрылись за лесом высотных домов. В поезде стоял тяжелый запах пылающего железа.

Мужчина сказал, что пойдет разведать, открыт ли вагон-ресторан, но быстро вернулся.

— Ни хрена там нет. Одна бешеная баба с жопой как бетономешалка.

Выглядел он обиженным. Был явно чем-то разочарован и даже подавлен. Они просидели молча весь день, пока свет за окном не стал по-вечернему фиолетовым. Только тогда мужчина открыл бутылку водки, опрокинул стакан в рот и сказал хриплым голосом:

— Я, как и все наши, люблю водку. Если начну, то могу пить по семь бутылок в сутки. До дна. Потом Катенька приходит с метлой и загоняет меня домой. Неделю спустя я снова нормальный человек и иду выпить с друзьями на стройку. В ходе такого пьянства на рабочем месте минимальные результаты достигаются как бы сами собой в максимально долгие сроки. Если нет водки, я прихожу в бешенство.

Девушка устала. Ей хотелось спать.

— А как у вас пьют? Наверное, так же как в Прибалтике. Мужчины крутятся вокруг бутылок, женщины вокруг мужчин, а дети вокруг женщин. Бутылка водки крутит всеми. У нас все по-другому. Мы крутим бутылку, а не она нас.

Девушка посмотрела на мужчину с недоверием. Взгляд мужчины стал суровым и пристальным.

— Кому нужно твое мнение! Тоже мне цаца — мешок с говном!

Посидели молча. Девушка сглотнула.

— Прости меня, идиота, детка, — сказал мужчина с искренним сожалением в голосе.

Девушка отвернулась к окну. Енисей блестел в свете луны. Он делил Красноярск на две части. Посреди реки сидели над прорубями рыбаки, чайки и вороны, вдоль берега стояли баржи и буксиры. Далекие неясные звезды, казалось, дремлют на поверхности льда.

Когда Енисей остался позади, девушка вышла в коридор. Предчувствие весны наполнило коридор, оно ощущалось даже сквозь закрытые окна. Шел пушистый снег, крупные легкие снежинки медленно опускались на замерзшую землю. Неожиданно поезд резко затормозил, колеса заскрежетали, вагоны вздрогнули, снежная пыль взметнулась из-под колес, и где-то истошно закричала женщина. Девушка ударилась головой об оконную раму, изо лба пошла кровь. Раиса звучно закричала на весь коридор:

— Граждане пассажиры, мы прибыли в Тайшет. До Москвы четыре тысячи пятьсот пятнадцать километров, разница во времени с Москвой пять часов.

Девушка, придерживая лоб рукой, вернулась в купе, мужчина собирал с пола осколки стакана.

Рану на лбу промыли водкой, после чего мужчина залепил ее пластырем и дунул девушке на волосы. От спертого воздуха в купе ей стало плохо, она подхватила пустую канистру из-под воды и вышла из вагона. На перроне едко пахло керосином. Луна робко выглядывала из-за красноватого облака. Девушка обошла состав с головы. На соседнем пути стоял, завалившись на бок, дряхлый паровоз. Пройдя мимо него, девушка нашла окно своего купе. Она поставила канистру на штабель, сложенный из шпал, встала на нее одной ногой и, сняв носок, вытерла им стекло. Затем вернулась обратно на перрон и вошла в вагон.

Мужчина крепко спал, бурля и клокоча, как бочка с брагой. Девушка тоже заснула, а проснувшись рано утром, быстро позавтракала. Мужчина проснулся лишь спустя несколько часов. Сначала дрогнула рука, потом палец, потом глаз, потом язык. Облизывание губ, подергивание и потягивание. Он лениво сел на полке, надел спортивный костюм, сделал зарядку и приготовил себе плотный завтрак.

Так они просидели до вечера. Девушка рисовала, слушала музыку, ела и снова рисовала. Мужчина дремал, раскладывал бесконечный пасьянс и снова дремал.

После долгого, растянувшегося до середины дня, непринужденного молчания мужчина предложил сходить пообедать в вагон-ресторан.

— В сибирском поезде надо хотя бы раз посетить вагон-ресторан. Для этого он и существует, и в данный момент даже работает.

Девушка облачилась в коричневое шерстяное платье, которое до этого ни разу не надевала. Мужчина снял спортивный костюм, натянул териленовые брюки и белую рубашку с короткими рукавами, достал из сумки круглое зеркало, установил его в центре стола и долго и старательно укладывал жесткие непослушные волосы.

Вагон-ресторан был полон. С помощью толкательно-локтевой тактики они пытались найти свободное место. Мужчина решительно пробрался к столу, покрытому белой скатертью, за которым сидела сварливая пара, заканчивающая обедать. Мужская половина пары обладала усами, аккуратно подстриженными квадратом, у женской половины усы свободно торчали во все стороны. На каждом столе в хрустальных вазах стояли розовые пластмассовые гвоздики. Между мужчиной и парой за столом завязался странный, прыгающий разговор, в котором мешались Петровка... Щипок... Замоскворечье... Варварка... Солянка... Трубная... Кузнецкий Мост.

Девушка отключилась от внешнего шума, смерила взглядом широкие окна вагона и стала думать о летнем дне на озере. К столу подошла усталая официантка.

— Будьте добры, принесите для девушки пиво «Сенатор», а мне бутылку водки и тарелку сушеной воблы.

— Водки нет, — проворчала официантка.

— Почему нет?

— Сухой закон.

— Если есть закон, значит, есть и исключение, — с надеждой произнес мужчина.

— Нет водки. Неужели так трудно понять, товарищ, — неприветливо огрызнулась официантка.

— Принеси тогда бутылку коньяка. Коньяк тоже сгодится.

Получив тарелку с плотвой и свой коньяк, мужчина сделал основательный глоток, осклабился и отхватил зубами кусок рыбы.

— А вот теперь я готов заказать еду.

Официантка по-прежнему посмотрела на него с ненавистью.

— Для начала соляночку, потом пятнадцать блинов, шашлык, салат, колбасы и еще бутылку коньяка.

Вместо шашлыка им принесли куриные ножки, вместо салата — жареную на маргарине картошку. Мужчина перелил коньяк в стакан, подул, словно бы сдувал пену, и вспомнил, как в свое время Брежнев говорил, что двести пятьдесят граммов водки подходящая разовая доза для русского мужика.

Девушка посмотрела на усатую женщину и прислушалась к речи ее мужа с квадратными усами.

— Война продолжалась для меня пять лет, и тогда каждый знал, в какую сторону надо стрелять, но наш брак продолжается уже двадцать девять лет, и я все еще не знаю, с какой стороны ожидать нападения в следующий раз...

Девушка утешала сама себя. Все, о чем не помнишь, прекращает свое существование. Может, ничего такого и не было.

Мужчина наполнил стакан соседа и хлопнул его по спине, после чего неожиданно сообщил девушке, что им пора возвращаться в купе. Недопитую бутылку он прихватил с собой.

— Я могу пить без особой причины, но я никогда не пью в одиночестве. Нам, русским, для выпивки всегда нужна компания. Так веселее. Мужик страдает и потому пьет, вот как я сейчас.

Мужчина достал из чемодана принесенную девушкой бутылку самогона и поставил посередине стола. Он долго и напряженно смотрел на нее.

— А ты, детка, вынуждаешь меня пить в одиночестве.

Он протер бок бутылки, поставил ее рядом с полупустой бутылкой коньяка и с ленивым любопытством взглянул на девушку.

— Я жил совершенно без денег с шестьдесят первого по шестьдесят четвертый год. У меня не было ни копейки, и все-таки я жил. Здесь, у нас, это вполне осуществимо. Всегда можно пожевать какой-нибудь корешок или снять с дерева улитку, и всегда есть водка. Как у нас говорится, свинья грязь найдет. Зимой сложнее. Но можно сосать шишки и грызть кору. Хорошая сторона водки в том, что она не замерзает даже в самые лютые морозы.

Мужчина наполнил стакан до краев, опрокинул его в рот и закусил зеленым луком. Потом стал что-то бормотать под нос, время от времени посматривая на девушку.

— Интересно, все финки такие черствые и холодные, как ты? Русские шлюхи, потрахавшись, тут же начинают пердеть. Но я уверен, что ты не такая.

Допив коньяк, принесенный из ресторана, мужчина тяжело вздохнул, показал на бутылку без этикетки и продолжил хриплым голосом:

— Голова раскалывается. Придется, пожалуй, выпить и эту.

Девушка вышла в коридор. Поезд, равномерно стуча колесами, бежал вперед. У самой дороги на крыше полуразвалившегося дома стоял старик и сбрасывал снег на землю. Позади дома извивался ржавый ручей, пересекая всю белоснежную равнину и пропадая где-то в тени вековечного леса. Вскоре массивный лес поглотил всё вокруг. В другом конце вагона кто-то отчаянно рвал на части гармонь. Стук колес и славянские мелодии укачали девушку, она погрузилась в умиротворенное забытье. Зимний пейзаж она превратила в летний: лимонно-желтый луг, синеватая граница леса, румяные в свете закатного солнца стволы берез, темные, прохладные тени полей и маленькое курчавое облако в вышине.

В конце концов девушка неохотно вернулась к двери купе и осторожно приоткрыла ее. Мужчина трупом лежал на своей полке.

Девушка тихонько прошла к своему месту и присела на край. Воздух в купе был влажным, испарения от частого заваривания чая сделали его плотным и гнетущим. Изо рта мужчины вытекла плотная струйка слюны. Его лицо казалось таким спокойным, словно бы он только что выпустил из себя печаль, что томила его всю жизнь. Девушка разделась и легла на полку, с которой уже сроднилась. Она думала о Митьке, как он разрезает яблоко ножом с костяной ручкой и протягивает ей половину. Митька, пахнущий хозяйственным мылом и травой. Митька, инертный и ленивый, но отличный пловец и чемпион по шахматам в родной школе.

День растворился в вечерних сумерках. Ночь сквозь темноту заиндевела на окне синим рассветом. Желтая луна смела с небосклона последнюю яркую звезду, расчищая путь горячему солнцу. Дневной свет медленно расползался по Сибири. Мужчина в синих тренировочных штанах и белой майке отжимался в поте лица между двух полок, сонные глаза, сухой смердящий рот, густой, вязкий запах ночи в купе, наглухо заклеенное окно, тихие стаканы на столе, молчаливые крошки на полу. Впереди был новый день, его ржавые, покрытые инеем березы, сосновые леса, в которых бродят дикие животные, волны свежего снега на открытых просторах, белые вытянутые поношенные кальсоны, вялые пенисы, мочалки, щетки, тапки, широкие фланелевые ночные рубашки в цветочек, шерстяные носки, шали, зубные щетки с растопыренной щетиной. Ночь проносится сквозь темноту, превращаясь в утренние сумерки, строгая очередь в святилище туалета, сухое умывание посреди вони, мочи, мокроты, стыдливых взглядов, неловких движений, в окнах тени от пышущих паром чайных стаканов, большие кубики сахара, легкие, как бумага, алюминиевые чайные ложечки, черный хлеб, сыр «Виола», порезанные ломтиками помидоры и лук, жареная цыплячья грудка, баночка хрена, сваренные вкрутую яйца, соленые огурцы, банка майонеза, рыбные консервы и молдавский зеленый горошек.

Сумерки уступают место новому дню, снег поднимается над землей и вьется по стволам деревьев, в кронах тлеет тишина, ястреб сидит на коленях у бирюзового облака и смотрит на извивающийся червем поезд.

Сначала рельсы петляли, и вагон сильно раскачивался из стороны в сторону, потом послышался скрежет торможения, словно кто-то провел стеклом по металлу, и вот уже поезд останавливается на вокзале главного города Сибири — Иркутска. Здесь он простоит два дня.

Вокзальное здание цвета охры, но с белыми углами, гордо возвышалось на том же месте, что и прежде. Перед ним стоял начальник вокзала и безучастно смотрел на только что прибывший поезд. Девушка повернулась на другой бок, и ее тут же охватили отрывочные мысли и смутные воспоминания о людях, которых она не видела больше десяти лет. Проснулась она мокрой от пота.

Мужчина посмотрел на нее с участием, и девушке это было приятно.

— Душа человека — потемки, — еле слышно произнес мужчина. — Но оставим душу в покое. Мы отправляемся в лес! В продуктовый лес!

Девушка быстро собралась, мужчина же одевался медленно и с достоинством. Он надел старый зеленый пиджак и чинно застегнул его на все пуговицы, после чего щегольски зачесал волосы назад. Затем достал из-под кровати ботинки с обрезным голенищем и пушной оторочкой.

На заснеженном перроне их встретил легкий весенний морозец, беззвучно падающие снежинки и виляющий хвостом дряхлый пес с тяжелой костью в зубах.

В здании вокзала было тепло, но воздух казался слишком сухим. Из угла в угол бродили унылые пассажиры, на скамейках сидели люди в тяжелых зимних пальто и тихо переговаривались. В другом конце зала находилось кафе, стену которого украшало круглое окно. Сквозь него в комнату, наполненную самоварным паром, по капле пробивался зимний свет.

Через узкую боковую дверь они вышли на улицу и обнаружили перед зданием вокзала торговые ряды. Мужчина помахал торговкам рукой, но подошел к старику в кепке без козырька. Старик торговал сушеными грибами. Мужчина поговорил с ним какое-то время, а потом показал связку гаечных ключей китайского производства. Старик долго рассматривал ключи, прежде чем достать из-под стола несколько свежесоленых омулей и коробку запеченной на углях байкальской ряпушки.

Вскоре мужчина и девушка уже стояли перед столиком бабульки в черном платке. За спиной у нее исходил чадом закоптевший гриль, на котором крутились бледные, плохо ощипанные куриные тушки. На продажу были выставлены и три куриных яйца.

Мужчина отсчитал бабуле в руку горсть мелочи.

Какое-то время они еще бродили по торговым рядам. Надо всем витал знакомый запах из смеси чеснока, водки и пота. Мужчина купил индийский чай, пирожки, рогалики и бублики к чаю, девушка — тульские пряники и печенье «Юбилейное».

Они поднялись на высокий железнодорожный мост. Беззаботное весеннее солнце окрасило в нежный розовый цвет свежевыпавший, похожий на пудру, снег, так что весь Иркутск стал похож на сказочный марципановый город. Воздух был прозрачным и легким, но мужчина запыхался. Над их головами, шумя крыльями, пролетела стая воробьев. Они долго стояли молча. Перед наглухо забитой задней дверью вокзала находилась присыпанная мучнистым ослепительно белым снегом мусорная площадка, на которой обосновались штук двадцать грязных бродячих кошек. Сидя на полусгнившем деревянном кресте, примерзшем к мусору, за ними следила сытая сова. Мужчина и девушка прошли к киоскам. Снег блестел на крышах и у подножия фонарей. Девушка сняла шапку и, высвободив волосы, свободно рассыпала их по плечам. Она встала в длинную и оживленную табачную очередь, образовавшуюся между двух ограждений, а мужчина занял место в конце говорливо-сварливой газетной очереди. Он купил «Правду» и «Литературную газету». Вместо сдачи ему выдали гэдээровскую жевательную резинку марки «Болек и Лёлек» твердую, как камень. После долгих переговоров девушка смогла купить сигареты «Прима» и папиросы «Байкал». Продавщица почему-то отказывалась продавать ей «Беломор», хотя этих папирос была целая полка. Получив сигареты, мужчина долго крутил в руках пачку.

— «Байкал» воняет как собачья моча, «Прима» по вкусу напоминает лошадиное говно и Брежнева, а «Беломор» — родной, словно Сталин.

Они прошли вдоль перрона к своему вагону. В воздухе, пахнувшем гарью, кружились крупные весенние снежинки. Девушка подняла лицо к небу, и снежинки падали ей на лицо. Мужчина оглянулся на киоски.

— Я никогда не видел грузин, стоящих в очереди. Оказывается, и такое возможно.

В вагоне как раз заканчивалась уборка. Проводницы вынесли все коврики, Сонечка пропылесосила пол, Раиса вымыла туалет и вытерла мокрой черной тряпкой дверные ручки и перила в коридоре. Мужчина и девушка прошли в вагон только после того, как проводницы вернули ковры на место. Оказавшись наконец в своем купе, они разложили покупки на столе и стали вместе готовить завтрак.

Мужчина возился с самоваром. Переставлял его с места на место, открывал крышку и несколько раз проверил, вставлен ли шнур в розетку. Солнце исходило жаром где-то за железнодорожным полотном, Вселенная гудела. Мужчина вскипятил воду, насыпал изрядную порцию только что купленных крупных чайных листьев в заварочный чайник и стал ждать. Минут через десять чаинки опустились на дно. Мужчина налил в стакан крепкого, почти черного, чая, опустил туда кусок сахара, похожий на айсберг, и сделал три маленьких глотка. После чего протянул стакан девушке. Она попробовала. Чай был душистый и мягкий. Мужчина взял у нее стакан, сделал еще три глотка и опять протянул девушке.

— Мой дед попал в исправительный лагерь в тридцать первом году. Он был потомственный вор, но хранил свою тайну за семью печатями до самой смерти. Мой отец тоже вел бродячую жизнь и не имел за душой ничего, кроме плохого почерка. Он жил в мире, где кабак был церковью, лагерь — монастырем, а пьянство — соревнованием высшей пробы. Он попался на обычном убийстве с ограблением, вокруг него затянулась дьявольская сеть, и в конце концов он оказался в подвалах КГБ, откуда в тридцать пятом году был отправлен в образцовый исправительный лагерь — это случилось как раз в тот год, когда Сталин объявил, что жить советскому человеку стало веселее. Образцовый лагерь — значит хороший лагерь. Над этим потешались потом еще сорок пять лет. В то время жизнь в трудовом лагере для бедняков и голодранцев была терпимей и безопасней, чем жизнь в большом городе. Отца не испугал такой приговор, так как он привык к худшим условиям. В сорок первом Сталин был по уши в дерьме. Фашисты стояли в тридцати километрах от Красной площади, а их самолеты-разведчики уже летали над Сталинградом. Тогда генералиссимус, струхнув не на шутку, решил досрочно освободить из лагерей всех уголовников, которые поклялись в своей готовности отправиться на фронт защищать родину. То есть если согласен отправиться на передовую, тебе прощают твои прошлые грехи и после войны ты свободный человек. Отец ухватился за приманку и получил освобождение, как и десятки других, таких же, как он. Всех этих убийц, воров и других преступников запихали в тюремный вагон и отвезли на передовую. По дороге, на одном из этапов, отец встретил мою мать-девственницу, которая изо всех сил спешила забеременеть, прежде чем все мужики уйдут на войну, а потому сразу взялась за дело, как только представился подходящий момент. Отец уцелел на фронте, но после окончания войны всех бывших зеков, оставшихся в живых, вернули в тот же лагерь. Единственная разница заключалась в том, что теперь в лагере было полно литовцев. Там он и помер, от дизентерии.

Мужчина облизал сухие губы и жалостливо взглянул на девушку.

— Хорошо рассказывать тебе истории, детка, ты ведь все равно ничего не понимаешь. Моя мать родила себе нового мужика.

Мужчина поднялся и привычно выполнил пятьдесят три отжимания. Его ноги были красивые и мускулистые, а ягодицы крепкие и подтянутые.

— Жизнь диктует всем свои жестокие правила. Когда-нибудь ты поймешь это, а может, и не поймешь. Я был в пионерском лагере в сорок восьмом году, вскоре после войны. Мальчишки из шестого отряда получили разрешение плавать в прозрачных водах озера Комсомол. Особенность этого озера заключалась в том, что мягкое песчаное дно резко обрывалось, и ребята придумали себе забаву — спихивать на глубину тех, кто не умел плавать. Мы, младшие пионеры, плавали в пруду номер шесть. Это был маленький и грязный водоем с мутной и противно теплой водой. Однажды, когда мы как раз плескались в своей луже, послышался страшный взрыв. Он прогремел где-то совсем рядом. Кто-то звал на помощь, и мы увидели, что на берегу собралась плотная толпа, образовавшая кольцо. Мы, конечно, тоже побежали, чтобы узнать, что произошло. Там, на песчаном берегу, стояла плотная гудящая толпа. Я попытался прорваться сквозь нее, но ребята постарше оттолкнули меня. И тогда на берегу появился старший вожатый, этакий верзила. Он стал расчищать себе путь в центр событий, и в этот момент я тоже успел заглянуть внутрь кольца. И что же я увидел? Там лежал Юра, тихо-тихо, и у него не было ноги. Он только дрожал, а из его рта не доносилось ни звука. Вожатый приказал всем разойтись. Кто-то побежал за машиной. Пришел еще один вожатый с бинтами. Верзила поил Юру водкой, и водкой же промыл его изорванную культю. Потом Юру увез грузовик. На следующий день никто больше не говорил об этом. Парни нашли на дне озера мину и выбросили ее на берег, где Юра, сопляк, строил свои песочные замки. Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!

С неба струился бледный свет. Девушка решила сходить в город. Мужчина же захотел остаться в поезде, ему надо было побыть одному.

Девушка прислушивалась к весенней тишине, вздохам тающего на крышах снега, плачущим водостокам с трескучими звонкими каплями, ручейкам, бегущим по мокрым дворам, к грустному воробьиному писку, доносившемуся с заснеженных веток рябины. С крыши кособокого многоэтажного дома свисали огромные двухметровые сосульки.

На обочине улицы стояло несколько припаркованных машин: одни припорошились недавним пушистым снегом, другие от сильных морозов покрылись матовым слоем инея. На автобусной остановке сидела женщина, держа в руках стопку хлебных караваев.

Вечером девушка зашла в коктейль-бар «Великая Революция». Там было много студентов, которые приходили и уходили, то и дело впуская внутрь морозный воздух. Она попробовала молочный коктейль, рецепт которого председатель Совета Министров СССР Косыгин привез из Прибалтики. Коктейль был холодный и сладкий. Девушка смотрела на проржавевший навесной замок на холодильнике и думала о Москве, о ее влажных дворах, пахнущих болотами квартирах, входных дверях со множеством звонков. Сразу после выпускных экзаменов она поступила в Хельсинкский университет и вместе с подругами Марией и Анной стала подыскивать подходящее учебное заведение в Москве, чтобы продолжить обучение именно там. Все это потребовало больших организационных усилий. Мария и Анна поселились в гостевом доме при консерватории, она же — в общежитии техникума. Маленькую душную комнату она делила с датчанкой Леной. Лена изучала геологию, девушка — археологию.

С первых лет учебы она мечтала поехать в Сибирь, пройтись по следам Пялси, Рамстедта и Доннера[1], найти те святые места, о которых писали эти исследователи. Когда ее дипломная работа была уже почти готова, она стала писать заявления, заполнять анкеты, собирать необходимые подписи, печати и рекомендации из Хельсинки и Москвы. Но все оказалось напрасным, территории были закрыты для посещения иностранцами. Тогда Митька предложил поехать вместе на поезде, который пересекает всю Сибирь и идет до самой Монголии. Сперва она отказалась, но потом загорелась, прочитав о найденных Рамстедтом и описанных Пялси наскальных рисунках недалеко от Улан-Батора.

А потом все пошло наперекосяк.

Холодный свет приближающегося вечера опускался на заснеженные улицы, к подъездам невысоких домов, построенных еще во времена Екатерины Второй. Во дворе старого красивого здания стояла аккуратно сложенная поленница. Забор вокруг гостиницы покосился, а все окна были покрыты морозными узорами. Девушка вошла в холл, украшенный величественной композицией из бумажных цветов, расположенной в центре. Настроение было обломовское, за окном по-прежнему шел снег. Справа от стойки администратора висела в траурной рамке раскрашенная вручную фотография солидной дамы с двумя медалями на груди.

Девушка прождала не менее часа, прежде чем из комнаты для персонала выплыла молодая администраторша в ондатровой шапке и щедро накрашенными губами. Терпкий запах одеколона окружал ее со всех сторон, словно облако. Она даже не взглянула на девушку, а ходила взад-вперед, делая вид, что ужасно занята. Когда же девушке наконец удалось вручить ей свой гостиничный ваучер, она вновь удалилась в комнату для персонала и пробыла там по меньшей мере час или два.

Гостиничный номер находился на третьем этаже. Коридор был до отказа забит сломанной мебелью и деревянными ящиками, среди которых стоял большой красивый красный диван. На стене висела бумажная копия «Бурлаков на Волге» Репина. Пожилая дежурная по этажу спала за маленьким столиком.

Номер был душным и тесным. Девушка открыла форточку. Весенний ветер ворвался в комнату и стал трепать светло-желтые занавески. Из окна открывался вид на соседний парк.

Накрахмаленные простыни были белыми и свежими, в туалете стоял спрей от клопов. Девушка разделась и юркнула в чистую постель. Она смотрела на раскачивающийся между занавесок пластмассовый спутник и заснула, убаюкиваемая гулом газовой колонки.

Проснувшись, она пододвинула кровать к окну, раздвинула занавески и долго лежала. Внизу через парк шла дорога, посыпанная красным песком. Вдалеке лежал небольшой пруд, закованный прозрачным и гладким льдом, — снег с него сдули апрельские ветра. В самом центре водоема застыла бронзовая рыба — наверное, летом из ее приоткрытого рта бил фонтан. На ветках кленов пронзительно верещали свиристели. Они качали хвостами с желтыми полосками, время от время встряхивали хохолками, срывались вдогонку за троллейбусами и трамваями, а то и поднимались высоко в небо и следили оттуда за жизнью города, чтобы потом снова вернуться назад, на ветки и мокрые спинки скамеек в парке.

Ближе к полудню из репродуктора, прикрепленного проволокой к столбу ворот, ведущих в парк, зазвучала симфоническая поэма Клода Дебюсси «Послеобеденный отдых Фавна». Вскоре в парке появились старики, которые принялись стучать костяшками домино. Потом пришли старушки. Каждая из них, прежде чем сесть, постелила на скамейку платочек.

Девушка пообедала в гостиничной столовой: борщ, сметана и черный хлеб. Она смотрела на висящую под потолком и похожую на огромную гроздь люстру в сотню ламп — угрозу всем законам технической эстетики. Официантка с большим ртом и маленькими глазами спросила у девушки, не желает ли она поменять валюту или продать что-то из западных товаров.

Небо было ясным. После обеда девушка отправилась в Парк Победы и вздрогнула от металлического звона трамвая, проходящего мимо прямо за кустами. Рядом с девушкой сидела черная крыса. Она была больна и потому не боялась людей. Правда, когда девушка испугалась, крыса испугалась тоже. Девушке стало вдруг одиноко.

Она вспомнила на мгновение сережки Ирины, юбку с особым разрезом, обманчивые глаза, которые никогда прямо не говорили о ее намерениях. В компании Ирины всегда было так просто. Даже тишина казалась легкой. Ирине понравилась девушка, и она приняла ее в свою семью. После того как Митька попал в больницу, они много времени проводили вместе.

Ирина свозила девушку в монастырский город Загорск, после чего в голове еще неделю звучал пятнадцатиголосый перезвон церковных колоколов, в дом-музей Пастернака в Переделкино, просторный двор которого был усыпан разноцветными скорлупками крашеных яиц, на веранду дачи Константина Симонова, на могилу Арсения Тарковского, где они грызли тыквенные семечки, и на Ваганьковское кладбище — посмотреть на засыпанный морем цветов могильный холм Владимира Высоцкого. Ирина читала девушке вслух стихи Марины Цветаевой и Осипа Мандельштама, вдохновила ее на чтение Тургенева, Лермонтова, Бунина, Лескова, Платонова, Ильфа и Петрова, Трифонова.

Постепенно они познакомились ближе и полюбили друг друга.

Девушка нагнулась и посмотрела на крысу. Бедняжка умерла, дух покинул больное тело. Девушка чувствовала, что Ирина думает о ней.

Она свернула на тропинку, которая привела ее в заиндевелую, туманную, черную рощу, где она обнаружила потрескавшийся памятник Пушкину, у подножия которого среди блестящих осколков водочных бутылок валялась добрая пригоршня гильз от дробовика.

Побродив еще немного, она вышла в открытую часть парка, где туман рассеялся, а воздух стал прозрачным. Здесь звучал концерт Рахманинова, дедушки стучали в домино, а бабушки шептались на скамейках. Беззаботное весеннее солнце прокралось в парк, и скоро день стал поистине теплым. Ветер гнал облака на запад. Где-то далеко кричали утратившие чувство времени петухи. Лежащий повсюду снег таял и порождал ручейки. Девушка нашла пустую скамейку и заснула на ней, пригревшись в теплых солнечных лучах. Проснулась она от страшного шума, который неожиданно проник в ее сон. С другой стороны парка к ней приближался коричневый водяной поток. Дедушки и бабушки исчезли, лишь музыка все еще звучала. На дороге, ведущей из парка, ей встретилась искалеченная лошадь. Она остановилась, когда девушка пробежала рядом.

Девушка бежала к гостинице, прямиком на третий этаж. Она смотрела из окна, как вода неожиданно поднялась и залила почти половину парка.

Она поспешила к стойке регистрации и громко застучала о стол, пытаясь позвать хоть кого-нибудь. Из глубины комнаты для персонала вышла знакомая администраторша в ондатровой шапке. Девушка спросила, почему вода неожиданно так поднялась. Администраторша пояснила, что ночью резко потеплело и лед на Ангаре стал таять и что это вполне нормальное явление, к утру или, по крайней мере, к началу следующей недели вода либо спадет, либо еще поднимется.

Девушка в недоумении осталась стоять у стойки, но ей стало гораздо легче. Она слышала, как администраторша продолжила прерванный разговор в подсобке:

— Павел Иванович, тот, что работает районным инспектором в управлении культуры.

— Эта сорокалетняя развалина?

— Именно.

— Тот, что каждый раз перед завтраком пьет три столовые ложки укропной воды?

— Да, так вот он сказал Зое, а Зоя рассказала мне...

К вечеру вода в парке спала, унеся с собой весь чистый, белый снег. Остался только грязный лед и источавшая пар мокрая земля.

Был вечер. Карминно-красный трамвай разрезал бульвар надвое, черные деревья парка грустно вглядывались в девушку, но она их не замечала. Она смотрела на звезды, на маленькие кубики льда, дрожавшие на зеленом небе, на светящуюся ледяным светом луну. Многоэтажные дома застыли от холода по обеим сторонам скользких улиц. Медленно загорались жужжащие фонари. Поначалу они испускали неверный синий свет, который вскоре превратился в пурпурно-красный.

Девушка включила стоявший в углу на низком столике черно-белый телевизор. На экране было что-то о готовности техники к весеннему севу.

Девушка подумала о Митьке. Помогут ли ему поправиться отдых и лечение в Крыму? Что он будет делать? А Ирина? Все это беспокоило девушку так сильно, что она стала утешать себя воспоминаниями: как они слушали с Митькой пластинки на ядовито-зеленом смешном проигрывателе, пили чай и шампанское, играли по тысяче раз в настольные игры, смеялись, кружились и визжали от радости. Они умели наслаждаться жизнью, а потом вечер сменился ночью, лето осенью, и Митьке пришлось идти в психушку.

Из большого окна в холле гостиницы был виден край крыши, с которого свисал целый ряд острых, как мечи, сосулек, готовых в один миг раскроить голову случайного прохожего. На фонарном столбе, излучающем яркий желтый свет, спала черная длинношерстная кошка. Когда девушка сообщила администраторше, что уезжает, та попросила ее немного подождать и скрылась в служебном помещении. Вернувшись, она принесла маленькую бежевую пластмассовую модель башни кремля:

— Это вам. На память об Иркутске.

Когда девушка вошла в купе, мужчина сидел на кровати в длинных армейских кальсонах и подтачивал ногти на ногах.

Она протянула ему охапку свежих, пахнущих бензином газет. Мужчина сказал, что поезд отправится только утром. Девушку это не удивило.

Она долго сидела на кровати и улыбалась. Смотрела на мужчину. Взгляд мужчины был усталым и затуманенным, но даже это показалось девушке уютным и родным.

Облака лавировали по сумрачному небу, то и дело сталкиваясь друг с другом. Наконец массивная и спокойная ночь накрыла поезд.

Свет весеннего утра разбудил девушку прежде, чем прозвучал третий звонок к отправлению. Паровоз тяжело вздохнул, и состав отправился в путь.

Позади остается Иркутск, тихий, скованный льдами весенний город. Позади остается Иркутск, желтый кафель университетской библиотеки, розовая церковь с куполом-луковкой, парки и бульвары, шумные, объятые паром общественные бани, измученная земля, утонувший в ржавой воде сквер, классическая музыка, доносящаяся из маленького динамика у ворот, снег и мягкие сугробы во дворах и садах. Позади остается Иркутск и встречная электричка, прошуршавшая по соседнему пути, дома и снова дома — маленькие, вросшие в землю, белые оконные рамы, цветные ставни, резные ажурные карнизы, одинокий девятнадцатиэтажный дом среди полей, весеннее солнце, дымящие трубы, мужик, взобравшийся на поленницу. Это все еще Иркутск, голубое здание вокзала и непроходимый, похожий на джунгли, лес. Болото, карликовый лес, пустоши, лесозаготовки — это уже не Иркутск. Железнодорожная ветка БАМа, частично проглоченная болотом, обрушившийся под тяжестью снега дом. Из соседнего вагона доносятся печальные звуки гармони, сопровождаемые звоном колокольчика. Поезд ныряет в природу, летит, стуча колесами, сквозь заснеженное, пустынное пространство. Всё приходит в движение: снег, вода, воздух, деревья, облака, ветер, города, села, люди и мысли.

Поезд тихо скользит вдоль неровной, красивой береговой линии Байкала, сквозь неожиданные скальные разрезы и десятки туннелей. Горбатый остров вздымается в непосредственной близости от берега. На вершине единственного на острове дерева, иссохшего обрубка сосны, неподвижно сидит, следя взглядом за движением поезда, орлан. Байкал — огромен, словно море, бесконечен, как космос. Девушка задумалась, как много должно быть в его ультрамариновой воде подводных рифов, скал, больших островов, затонувших кораблей, пропавших моряков и останков давно вымерших животных. Может быть, рыб. Льды уже подтаяли настолько, что в прозрачной крыше озера появились широкие полыньи. Байкальские тюлени не показывались. С севера дул порывистый ветер, покрывающий рябью поверхность темной воды в полыньях. Оттаявшие старые березы топорщили бугристые стволы, загораживая кронами западное небо. Ледяные волны вздымались над подводными камнями, прячущимися за редкими камышами. На берегу стоял огромный завод, чьи толстые трубы то и дело выталкивали в небо красные облака. Название завода сияло на скале огромными, размером с грузовик, буквами: «Ворошилов». Девушка подумала о Москве, о ноябрьских пасмурных днях и холодных мартовских ночах, о реке, по берегам которой они часто гуляли.

Мужчина открыл бутылку водки и налил два стакана.

— Знаешь ли ты, что произошло с Гагариным, когда он летел в своей капсуле вокруг земли? Он понял, что земной шар — это маленькая какашка в огромной Вселенной и что она может исчезнуть в любой миг. Когда он вернулся из космоса на землю, он стал много пить, хотя обладал всеми возможными привилегиями: перед ним открыли двери все особые магазины, больницы и санатории партийного руководства, ему стали доступны все западные лекарства. Хрущев подарил ему самолет — взбодрись, товарищ! Но не вышло. Гагарин летал над облаками и искал смерти. Долго искать не пришлось. Самолет врезался в скалу и разбился. Давай же выпьем за Юрия Гагарина и за смелых собак-космонавтов Белку и Стрелку!

На западном берегу Байкала, почти у самой воды, стояла церквушка с куполом-луковкой, похожая скорее на игрушечный домик, чем на действующую церковь. Вокруг нее росли большие кедры. Их ветви размеренно покачивались, и с них медленно сползал тающий на солнце снег. Неожиданно ветер поменялся, и мягкие длинные иглы стали цепляться за обшарпанные стены церкви. Девушка представила, как тяжелая ночь опускается над Байкалом и лишь беспокойные звезды, словно светлячки, мечутся между густыми кедровыми ветвями. По льду двигались два мотоцикла с коляской. Одна коляска, красная, была наполнена живыми связанными друг с другом курами, другая была ярко-синей. Там-сям сидели, замерев над лункой, рыбаки. Поезд проскрипел колесами и, изогнувшись, приблизился к береговой линии. Девушка заметила покрытые снегом карусель и детскую площадку. Состав медленно двигался вперед, потом вдруг радостно взвизгнул и нырнул в пробитый в горе туннель. Все вокруг погрузилось в тихие сумерки. Поезд некоторое время лениво стучал колесами, после чего замер на месте.

В темном туннеле простояли часа два. Яркий свет лампы отражался в линолеуме на полу. Девушка слушала дыхание и спокойное сердцебиение мужчины. Он смотрел на нее из-под тяжелых век.

— Случай из жизни, ягодка, — сказал мужчина и сел. — Был такой Коля, околел за два дня до своего сорокалетия. Мы хоронили его в Москве на новом кладбище, недалеко от могилы рано ушедшей из жизни красавицы Анны Павловны Доренко. Прошел год, и вот на Вознесенье пошли мы проведать старого друга, я, Вова и Гафур. Мы купили два пакета еды и пять бутылок водки. Вова расстелил скатерку, Гафур разложил закуску. Налили Коле водки и положили сигарет на могилку, как вдруг рядом появилась компания девчат, и так уж пошло, что незадолго до полуночи я уже трахал одну из этих роскошных задниц. Крошка возлежала на могильном холмике, ноги врастопырку, а я уставился в намалёванный на камне прекрасный образ Анны Павловны. Она смотрела на меня и улыбалась. И тогда я подумал, пожалуй впервые в жизни, что, возможно, после смерти есть и еще что-то.

Девушка приоткрыла дверь купе. В коридоре девочка с косичками играла с матрешкой. Вскоре самая маленькая из матрешек, та, что хуже всего вырезана и небрежно раскрашена, выпала из рук ребенка и покатилась вдоль ковровой дорожки к стучащей, незакрытой двери туалета.

Мужчина сидел на кровати в цветастой рубашке и устало смотрел в окно, за которым была видна лишь каменная стена туннеля. Красной краской на ней было написано: «Байкал гибнет!»

— Знаешь ли ты, что такое венская кадриль? Это когда из тюрьмы привозят пятьдесят мужиков, сажают их в грузовик и везут к месту расстрела. Там выстраивают в ряд. Берут какое-нибудь число, например, восемь. Каждого восьмого убивают, а остальных отвозят обратно в тюрьму дожидаться следующей ночи. Почему кадриль? Потому что прежде чем расстрелять, заключенных заставляют меняться местами раз шесть. Сначала ты третий, потом пятый, потом первый и так далее.

Поезд вздрогнул и стал набирать ход, выбираясь из туннеля. Яркий весенний день резко ударил в глаза. Кто-то прокричал ура. Берега Байкала раскинулись по обе стороны дороги.

— В прошлом году в это же самое время из окна такого же вот поезда я наблюдал, как с помощью вертолета спасатели снимали с оторвавшейся льдины замерзших рыбаков. Каждую весну одно и то же. Рыбаки сидят над прорубью, льды приходят в движение, и эти дураки остаются заложниками на дрейфующей льдине. Одни тонут, другие замерзают до смерти, и лишь немногих удается спасти. Ради чего? Сами ведь туда отправились, по собственной воле.

Железная дорога стала постепенно уходить в глубь материка. С востока надвигались приземистые темные облака. По краю заснеженного поля в непосредственной близости от железнодорожного полотна пролетела, хлопая крыльями, старая куропатка. Где-то далеко, на противоположном краю, торчала из-под снега низкая покосившаяся теплица, за которой высился колхозный хлев. Перед хлевом стояли лошадь и телега с сеном. Две женщины, молодая и старая, проталкивали охапки сена через маленькое чердачное отверстие внутрь хлева. Укрытая черной накидкой лошадь размеренно и спокойно жевала. Из-под сугроба выглядывали потемневшие финские сани. Девушка услышала, как кто-то прошел по коридору мимо купе и сказал, что Байкал сам себя очистит.

— У татар есть традиция, они привязывают пленников к мертвым воинам, — сказал мужчина. — Нога к ноге, живот к животу, лицо к лицу. Так мертвый убивает живого. Добром можно достичь чего-то, злом можно получить всё. Злу невозможно противостоять. Оно неистребимо, что бы там Бог ни говорил о добродетели.

Рельсы стонали в зеленом сумраке. Байкал остался далеко позади. Девушка представляла, как в его таинственных подводных гротах живут удивительные рыбы, а в толще воды, словно облака, медленно плывут стаи медуз.

Тепловоз резко затормозил, приближаясь к станции. Вырвавшийся из-под колес ветер тут же подхватил свежий, выпавший накануне ночью и похожий на мелкую крупу снег, беспечно разбрасывая его во все стороны. Поезд остановился перед вокзалом Улан-Уде.

Девушка лениво вышла на перрон. Навстречу ей шагали три кошки. У одной был сломан хвост, вторая, с блестящей шерсткой, заинтересованно улыбалась, у третьей были отрезаны уши, и она раскачивалась из стороны в сторону словно пьяная.

Холодный северо-восточный ветер принес терпкие мелодии балалайки. Где-то вдалеке отдыхали усталые и тихие тепловозы. Мужчина в одной рубашке пробежал мимо девушки и дворника к зданию вокзала. Белое как молоко быстро оседающее небо стало моросить холодным снегом, покрывая пеленой объятую морозным ветром землю, весь космос был исполнен удручающей печали.

Мужчина вернулся к вагону, неся в одной руке банку сметаны и пакет с продуктами, в другой — букет завернутых в «Правду» хризантем. Он протянул цветы девушке и, подмигнув глазом, залез в тамбур. Из каждой подмышки выглядывала бутылка водки. На соседний путь прибыл, щуря фонари, пригородный поезд. Вывалившийся из него народ сотворил в воздухе плотное облако самых разнообразных домашних запахов. Ветер ухватился за них и швырнул в голову девушки. Она поднялась в вагон и прошла в свое купе. Мужчина сидел на полке и невозмутимо выставлял на стол бутылки.

— Вот они две бутылки пьянящей жидкости, именуемой водкой. Прекрасная страна. Никакой сухой закон не властен над этими окраинными долинами скорби, на периферии свои законы.

Мужчина перевел взгляд на девушку.

— Знаешь ли ты, Баба Яга, что мы находимся в столице Бурятской автономной советской социалистической республики. Здесь говорят на странном языке и молятся одновременно Будде и Иисусу.

Мужчина показал на волосы девушки.

— Что челка, что затылок — один черт. Не очень-то красиво, — засмеялся он, по-отцовски накрыл руку девушки своей рукой и сжал.

— Мы хорошо подходим друг другу, злая ведьма и Кощей Бессмертный... В этой стране живет свыше сотни разных народов. Если один из них или парочку уничтожат, никто и не заметит. На севере пасут оленей, а в Грузии делают вино. Вокруг нас северная тундра и бескрайние леса. На юге простираются степи, на юго-востоке — пустыни, на Кавказе — высокие горы и глубокие ущелья. Ветер со свистом гуляет по ущельям, разгоняя огромные тучи. Крымское побережье и белорусские болота. Поволжские лапти и гопак, чеченская лезгинка, якутские шаманские бубны, чукотские, айнские, самодийские и корякские олени, калмыцкие овцы и казацкие сабли, тамбовский окорок, волжская стерлядь и рязанские яблоки. Всего с лихвой... да ладно уж. Один грузин сказал мне как-то, что история грузин и армян намного старше и величественнее, чем история русских. Что русские еще ухали в пещерах, когда в Грузии возводили церкви и слагали поэмы. Но это ложь.

Поезд хрипло просвистел, вагоны дернулись и, скрипя, стали набирать ход. Раиса стояла на самой верхней ступеньке тамбура, держалась рукой за поручень и помахивала ногой в воздухе.

— Все малые народы и их прекрасные культуры процветают как никогда, хотя в действительности они должны были бы стать русскими. Все эти тысячи языков сохраняются у нас из года в год, хотя одного русского было бы вполне достаточно. Мы русские — неприхотливый, выносливый и терпеливый народ, мы благосклонно позволяем другим жить с нами. Но это не может продолжаться бесконечно.

Мужчина достал иголку и нитку и стал зашивать порвавшуюся лямку у сумки. Время от времени он поглядывал на радио, откуда доносилась Седьмая симфония Бетховена.

— Хоть бы кто-нибудь запел, а то от этого чертового грохота волосы в ушах начинают расти.

Размашистый Улан-Уде с его самой большой в мире головой Ленина на центральной площади исчезли вдали. Поезд стучал колесами, рассекая дикие просторы погребенной под снегом вечной тайги, огибая снежные вершины. По краям раскинувшейся равнины высились длинной цепью черные хребты гор. Девушка думала о Митьке и о металлической решетке в окне психиатрической больницы. Согласно диагнозу армейского врача, Митька страдал психическим заболеванием, и его стали пичкать психотропными лекарствами. Когда здорового человека заставляют принимать такие таблетки, то ничего хорошего за этим не следует. Митька серьезно заболел в этой больнице, он отказывался от еды, а его душевное состояние было далеко от идеального.

В стакане звякнула ложка. Мужчина отложил шитье в сторону и теперь возился с бутылками: вытирал их, изучал этикетки, проверил, запечатаны ли они. При этом не открывал, лишь смотрел и умилялся.

— Если нашему брату предстоит выбрать из двух зол, я всегда выбираю оба.

Немного позже мужчина разложил на столе стебли сельдерея и чеснока и открыл банку с холодным борщом. Девушке он протянул большую ложку. Он пыхтел и причмокивал, а его большие уши при этом тоже двигались. Время от времени он добавлял в суп немного кипятка и сметаны. Борщ был действительно вкусным, купе быстро заполнил запах сельдерея. Мужчина открыл для девушки бутылку пепси-колы.

— Надо же тебе хоть раз за всю поездку освежить рот каким-нибудь привычным вкусом. Это напиток Брежнева, и поэтому я его не пью.

Поезд прибыл в Хабаровск около полуночи. Надпись на здании вокзала была покрыта толстым слоем снега, впрочем, как и крыши стоящих на запасном пути вагонов. Девушка поспешила выйти. Ночной мороз обжигал лицо. Воздух был таким колким, что казалось, даже дышать можно с трудом. Несколько едва мерцающих желтым светом фонарей тщетно старались осветить здание вокзала. Густая ночь настолько переполняла город, что девушка готова была повернуть обратно.

Усилием воли она толкала себя вперед и вошла наконец в здание вокзала. Внутри не было ни души, окошки касс закрыты. Из темноты на нее смотрели лишь неработающие киоски товаров в дорогу.

Девушка прошла через зал ожидания, мимо киоска с пластмассовыми ручками и блокнотами. Ей навстречу вышла толстая кошка. Она с любопытством посмотрела на девушку, повела хвостом, перепрыгнула через кучку грязного снега, принесенную с улицы сапогами пассажиров, и скрылась за киоском Союзпечати. Перед центральным входом в вокзал за целый день образовалась огромная лужа, которую ночью сковал мороз. На ее поверхности блестела ледяная корка.

На краю вокзальной площади стояли две черных, женственно улыбающихся «Волги» с летящим на капоте оленем, один «москвич», маленький красный «запорожец» и ядовито-зеленая «победа». Моторы работали, водители болтали, собравшись в круг. Вся площадь была наполнена густым туманом выхлопных газов. Девушка несмело подошла к мужчинам и спросила, не мог бы кто-нибудь из них отвести ее в гостиницу «Прогресс». Мужчины разразились смехом. Один из них, с черными усами и золотым зубом, подхватил ее рюкзак и кивнул на свой «москвич».

Водитель включил радио, и голос Галины Вишневской, исполнявшей арию Татьяны, пишущей письмо Онегину, наполнил салон машины. Коробка передач гудела, мотор ревел, перекрывая голос певицы. Весенняя слякоть, схваченная ночным морозом, блестела в свете половинчатой луны. Водитель повернулся и посмотрел на девушку.

— Хабаровск — самый красивый пограничный город на свете. Здесь есть самое большое чудо двадцатого столетия — Амурский мост. На другой стороне Китай, наш пригород. Если хочешь, я завтра покажу тебе мост. Заберу тебя ровно в двенадцать от гостиницы. Хорошо?

Зеленый глаз такси мигнул, и машина скрылась в густом морозном тумане. Девушка вдохнула ночь большого города. Небо над городом было иссиня черным на юге, а на востоке мерцали грязно-желтые огни далекой гавани.

Девушка долго колотила в дверь шестнадцатиэтажной гостиницы, прежде чем ей открыла заспанная седовласая женщина в домашних тапочках. Холл был слабо освещен. На стене рядом друг с другом висели репродукции «Корзины с фруктами» Сезанна и «Богатырей» Васнецова. Девушка протянула свой гостиничный ваучер, заполнила груду потертых бланков и поднялась по лестнице на тринадцатый этаж, так как лифт не работал.

Номер был большим, а кровать широкой и чистой. Батарея шипела как утюг. Девушка открыла кран в ванной. Он стал злобно плеваться ржавой водой. Миллионный город спал глубоким сном.

Сумрачный туман морозного утра наполовину закрыл желтую луну, на восточном краю неба мелькнул пурпурный край. Девушка смотрела сквозь шуршащие простыни на пропахший куревом светильник из терилена. Она уже видела такой когда-то, но не помнила где. Она отодвинула замызганные шторы в сторону и впустила утро в комнату.

Солнце зависло на другом берегу Амура, в Китае. Оно бросало ледяные лучи на пологие крыши многоэтажных домов. Посреди реки пролегал судоходный фарватер, за ночь отдельные льдины взгромоздились друг на друга, образовав торосы. Отчаянно дребезжащий карминно-красный трамвай двигался где-то далеко внизу.

Живое солнце продолжило свой путь. Оно взбиралось с открытой ледяной спины Амура на заснеженные крыши просыпающихся домов. Желто-красный свет, густой поток маленьких снежинок и гомон спешащего на работу люда влетали в комнату сквозь открытую форточку. По лишенному деревьев бульвару прогуливались едва различимые сквозь снежные насыпи, маленькие, словно муравьи, неспешные человечки, держа в руках продуктовые сумки, коробки с копченой рыбой и банки с огурцами. На капотах машин блестела изморозь, клаксоны гудели, моторы визжали, выхлопные трубы царапали покрытый льдом битум, троллейбусы искрили рогами, трамваи дребезжали от остановки к остановке.

Девушка сходила в душ, высушила волосы, лениво и с наслаждением оделась и спустилась в ресторан, где ей были предложены остывший чай и хорошая жирная рыба.

Внизу, ожидая девушку, кряхтела похожая на самоделку развалюха «москвича». Завидев вчерашнюю гостью, водитель удовлетворенно кивнул. Девушка какое-то время постояла во дворе гостиницы, прислушиваясь к доносившимся откуда-то с улицы мелодиям о безответной любви, потом юркнула на заднее сиденье, и «москвич», рванувшись с места, загромыхал по снежной улице. Из-под чистого снега, тающего на полуденном солнце, проглядывал черный шлак близлежащих заводов.

Водитель, поглядывая в зеркало, рассматривал девушку. Это был потрепанный жизнью сутулый старик с утомленным лицом и погасшими глазами. Густые брови срослись на переносице, бакенбарды плавно переходили в бороду, редкие волосы на голове были уложены с помощью кваса. Ночью он выглядел совсем иначе, даже золотого зуба теперь не было видно.

— Вы землемер?

Девушка ничего не ответила. Водитель снова взглянул на нее в зеркало.

— Значит, геолог. Иностранный геолог из Москвы. Впрочем, я буду думать, как вы скажете, но сначала московские новости. Как там Красная площадь? По-прежнему? А река Москва? Много ли машин в Москве?

Резко затормозив на повороте, «москвич» пронесся мимо высохшего пятиугольного фонтана, окруженного группой китайских туристов с фотоаппаратами. Тающий на солнце тусклый снег сползал с крыш многоэтажных домов и большими пластами падал на тротуары, на которых стояли красивые сибиряки, сильные и мужественные, образую витиеватые очереди, ведущие к магазинам. Весенний ветер разгуливал по перекресткам улиц.

Водитель вырулил на кольцо. Справа осталась гора пестрых арбузов, бросающих вызов весеннему гололеду улицы, слева — высокая куча сваленных как попало деревянных ящиков.

Водитель оставил девушку у подножия Амурского моста.

Несмотря на яркое солнце, мост был подсвечен прожекторами, расположенными у самой воды, чей мистический свет странным образом искажал реальную перспективу. Девушка долго смотрела на идущие по мосту грузовики и силуэты портовых зданий. Она остановилась возле шлагбаума, вдалеке от кабинок пограничников.

Над рекой нависло бледное синее небо. Апрельский утренний ветер просвистел мимо девушки и бросил ей в лицо горсть крупитчатого снега. Девушка облокотилась о шлагбаум и посмотрела вниз на реку. На берегу и в серой как сталь воде фарватера бурлила живая снежная каша, посреди которой скакала ярко-синяя бензиновая бочка. В фарватере было тесно. Два китайских ледокола крошили образовавшиеся торосы. В ледяном месиве лавировали китайские, корейские и русские грузовые суда, длинные баржи, буксиры, земснаряды и паромы всевозможных размеров. Прибрежный лед покрылся коричневыми подпалинами.

Девушка направилась к автобусной остановке. Пахло весной и снегом. Навстречу ей прошла разодетая женщина в цветастой юбке, подол которой чуть слышно трепетал на ветру. В руках она несла маленького аистенка с перепачканными перьями и бессильно свисающим крылом.

Девушка зашла в автобус, села позади икающего водителя и поехала в самый крупный порт города.

Она стала бродить по обледенелому и местами илистому берегу. Она смотрела вдаль на распластавшийся на боку проржавелый корабельный остов, слушала печальное завывание ветра и грохот портовых машин. Вскоре она подошла к месту, где яростно бурлили прибрежные волны, отламывая куски от громадных льдин и бросая ледяную массу на острые скалистые камни. Уровень воды явно повысился, а вместе с ним и количество льдин. На самом краю скалы сидели на корточках двое мужиков, их «запорожец» был припаркован неподалеку. Перед ними горел костер, на котором они жарили шашлыки из язей и колючих ершей.

Мужики замахали девушке, подзывая ее. Зимнее солнце выкрасило их лица в коричневый цвет, куртки, особенно спереди, были сплошь покрыты рыбной чешуей. От одного их них разило канифолью, от другого — крепким вином, от обоих — нищетой.

— Скоро поднимется буря и унесет льдины. Не стоит бродить по берегу.

Мужики предложили девушке зловонной водки и отличной рыбы. У пропахшего канифолью были гнилые зубы. Он рассказал, что прошлым летом из Китая по Амуру прошла баржа с ядовитыми отходами химзавода и убила почти всю рыбу.

— Прежде в этой реке ловились щуки, сомы, караси, карпы, язи и ерши. Теперь ничего. Но я все равно ловлю. Ловлю, потому что всегда ловил. Как говорится, с природой не поспоришь.

Несмотря на предостережения, девушка продолжала бесцельно брести по захламленному берегу, мимо ржавой буржуйки, разбросанных старых дверных замков, огромного буя, пожарного насоса, мимо прогнившей садовой тачки, какого-то медного цилиндра, старого автомобильного двигателя, битых водочных бутылок, мятых жестяных ведер, мимо покрытой жиром эмалированной кастрюли, кучи навесных грузил, мимо водопроводных труб, тракторного руля, панцирной кроватной сетки и насквозь проржавевшей металлической таблички, на которой было написано: «Научно-техническая лаборатория вибродиагностики промышленного оборудования». Беспокойное весеннее солнце растопило лед у самого берега. Ветер шумел, с реки несло чем-то протухшим. Запах гнилого дерева, отсыревшей древесной стружки, бытового мусора, масла, нефти и отходов грузовых судов заслонил собой неосязаемый аромат ледохода.

В тени, напротив, лежал чистый, похожий на легкую пудру, весенний снег. Именно там дырявили ледяную поверхность реки своими клювами болотные птицы. Кто-то написал на прибрежной скале белой краской: «Долой Ермака, долой Сталина-Гитлера». Таинственный ветер трепал небольшой баркас, застрявший среди торосов. Из обветшалых печных труб портовых домов поднимался едва заметный голубой дым.

Девушка забралась на высокий речной берег. Ровно над ее головой скользила по небу тысячеголовая стая диких гусей. Мутные массы воды, прибывающие сверху по течению, поднимали льдины всё выше и выше. Грохот нарастал. И вот уже последние острова ледяного покрова реки треснули, превращаясь в огромные плавучие льдины, которые жадно набрасывались друг на друга и устремлялись вверх, наползая на обрывистый берег. Никакая преграда не выдерживала их силы, они крушили береговые строения и причалы. Девушка залезла на скалу. В камне было выбито сердце, а внутри него надпись: «Валентина + Володя 14.8.1937».

Она поднялась еще выше и увидела вдалеке небольшой парк. Туда вела протоптанная тропинка. Девушка присел на мгновение отдохнуть на скамейке. Спокойно взирающие на все облака на бледно-синем небе пахли весной. Девушка вслушивалась в далекое Охотское море и смотрела на новые строящиеся многоэтажки, которые, казалось, постепенно погружаются в землю. Позади большой кедровой сосны появился военный оркестр. В черных шинелях и черных ушанках с кокардами музыканты короткими шажками двигались к небольшому фонтану в центре парка. Посреди заснеженного источника стояла бетонная колонна, к верхушке которой был прикреплен фонарь с жестяным куполом. Он пронзительно позванивал на ветру. Музыканты настроили свои застуженные инструменты, палочка дирижера вздрогнула, и воздух наполнился задорным военным маршем.

К вечеру пошел колючий снег. Девушка все еще бродила по городу. Яростно-красный свет умирающего солнца повис над разбитыми улицами. По мере удаления от центра улицы сначала становились узкими и капризно извилистыми, а потом превратились в прямые и строгие. Девушка скучала по Москве и Арбату, где так весело петляют улочки и переулки. Порывистый восточный ветер стал крепчать. Он раскидал облака и очистил небо, девушка повернула и пошла обратно в центр.

Вернувшись в гостиницу, она направилась прямо в ресторан. На дверях заведения висели сразу три таблички: «Закрыто», «Закрыто на обед» и «Закрыто на инвентаризацию». Ресторан был полон, и девушка смело шагнула внутрь. Наряду с местными постояльцами в зале сидело несколько китайских торговых представителей, пара корейцев и один японец. Официантка с грушеобразной формой тела показала на столик возле окна, где сидела худая женщина в лохматой шапке, с нервным и подвижным лицом. Женщина и девушка смотрели то в зал, то друг на друга. Женщина достала из югославской сумочки изящную пачку сигарет, вставила одну из них в янтарный мундштук и закурила. У нее были тонкие красивые руки.

Девушка заказала пшенную кашу, квашеную капусту, моченый горох, котлеты, зеленый лук и омлет с ломтиками помидоров.

— У тебя в ванной всё в порядке? — спросила женщина. — Я не могу заснуть, потому что газовая колонка всю ночь пыхает и гудит. Я не привыкла к такому шуму. Пятнадцать месяцев я жила в тайге, и городская жизнь действует мне на нервы.

Женщина улыбнулась, поправила шапку и достала еще одну сигарету.

— Мы искали нефть далеко на севере. В этот раз ничего не нашли. — Женщина закурила и долго смотрела на тлеющий конец сигареты. — Если нефть находят, то деревню сравнивают с землей, а на ее месте возводят нефтеналивную станцию. Собак убивают, потому как они больше не понадобятся. Жителей деревни перевозят в другое место, которое может находиться в трехстах километрах от прежнего. Дорог, естественно, нет.

Она выпустила струйку дыма, направив ее на розовую гвоздику, одиноко торчавшую в высокой вазе.

— На сей раз нам пришлось уехать с пустыми руками. Деревня осталась стоять, где стояла, изрытая тракторами и грузовиками. К их радости и к нашей печали. Теперь полечу в Москву отдохнуть, у меня трехмесячный отпуск. Буду гулять с подругами по проспекту Мира, сидеть в кафе и болтать о пустяках. А через три месяца вернусь сюда, чтобы с удовольствием снова взяться за работу. Мне здесь нравится. А вам?

Женщина посмотрела на девушку, слегка склонив голову.

— Я не замужем, мне нравится быть с людьми. Я рассуждаю, как Чехов: если боишься одиночества, не женись.

В зале работало с десяток официанток. На кассе сидела пышнотелая дама, которую развлекали своими байками молодые парни, ожидающие разгрузки фургона. Стоявший в дверях охранник с негнущейся спиной разговаривал с дежурной. Бабуля-администратор, кутаясь в толстую ангорскую шаль, сидела за маленьким столиком и точила карандаши. Перед ней стоял зеленый телефон и лежал коричневый календарь. В углу коридора коротали время старухи уборщицы с ведрами возле ног и огромными черными тряпками в руках. Один столик целиком заняли посудомойки. Гардеробщик заснул на скрипучем стуле посреди тяжелых зимних пальто.

На сцене ресторана появился оркестр, все музыканты в темных костюмах. На контрабасе играл китаец, барабанщик был, по-видимому, из Кореи. Звуки «Подмосковных вечеров» наполнили окутанную табачным дымом танцплощадку.

Элегантный молодой японец пригласил соседку девушки танцевать. Пары медленно двигались по паркетному полу, освещенному очень похожей на хрустальную, но все же пластмассовой люстрой. Под ней, казалось, сконцентрировались все радости и печали погрузившегося в темною ночную мглу города.

На улице морозный ветер подхватывал снежинки и закручивал их в снежные вихри, тянущий руку Ленин с интересом заглядывал в окно ресторана. Женщина попрощалась с девушкой и скрылась вместе с японцем в глубине гостиницы.

Девушка вышла на улицу. Единственным ее спутником в тихом уснувшем городе стало безоблачное, беззвездное, полинявшее небо. В одном из переулков девушка решила затянуть в бар. Горький табачный дым ударил ей в лицо. Она на секунду засомневалась, но любопытство заставило ее войти внутрь. На грязном полу валялись двое отключившихся мужиков. Девушка заказала пиво, но ей всучили отвратный на вкус синеватый квас. Она поставила кружку на стол и вышла.

Густая безлюдная ночь окутала ее. Казалось, в погружающемся во тьму городе обитает лишь ветер, ночной ветер и шелест снега. Девушка миновала памятник с жалким саженцем ели и пошла вдоль бульвара, разглядывая великолепные орнаменты каменных домов. Из двух улиц она всегда выбирала ту, что поуже. Дома стояли темными, призрачно-желтый свет горел лишь в редких окнах.

Ирина первый раз поцеловала девушку, когда они вместе были в Мавзолее. Все произошло быстро и трепетно, так что даже молодые парни из охраны ничего не заметили. А если и заметили, то не поверили своим глазам. Когда они вернулись домой, Митька поздоровался с ними, криво улыбаясь. Второго поцелуя пришлось ждать долго. Но когда он случился, пути назад уже не было. Все произошло в тот момент, когда Митька лежал в смирительной рубашке в психиатрической больнице. А потом настал день, когда Митьку выписали. Это был радостный день, хотя Ирина и девушка понимали, что самое худшее для них троих еще впереди.

Пройдя приличное расстояние к югу и северу от центра, девушка решила сесть на трамвай и вернуться в гостиницу.

В центре города располагался большой универмаг. Сбоку от него высилась гора желто-грязного снега, а перед центральным входом образовалась огромная, похожая на озеро, лужа, которую посетители универмага старательно обходили. Посреди лужи стояла гордая чайка. Девушка поднялась по скользким ступеням магазина, купила флакончик духов «Красная Москва» и две плитки шоколада. На одной из них улыбалась маленькая девочка в цветастом платке, на другой был портрет Пушкина. Когда девушка бодрыми шагами направилась к вокзалу, уличные фонари беззвучно погасли и девушку окутала азиатская тьма. Она услышала далекий свисток тепловоза и увидела блестевшие в темноте рельсы. Подкатил пригородный поезд, и высвободившийся из заточения поток рабочих заструился по обеим сторонам от девушки.

Замерзнув, она проскользнула в полуоткрытые двери главного входа вокзала. Маслянистый пол блестел, и капли света хрустальных люстр отражались в лужах на полу. Там, в сводчатом зале, девушка встретила мужчину. От него несло квашеной капустой, водкой, луком и аптекой. Присутствие мужчины успокоило ее.

— Ты заметила, что все города и поселки похожи друг на друга. Побывав в одном, ты побывала во всех. Но сейчас пора хлебнуть куриного бульона с вермишелью. Скоро мы отправляемся в страну монголов.

Высокий и упитанный дежурный по вокзалу поднес свисток к губам и подал сигнал к отправлению. Поезд ответил тремя протяжными гудками и медленно тронулся с места. Из-под колес тепловоза посыпались искры, из бежевых пластмассовых динамиков зазвучал радостный и стремительный «Танец с саблями» Хачатуряна.

Мужчина, зажав в зубах незажженную сигарету, с ненавистью посмотрел на динамик и его неисправную ручку регулятора громкости.

— Эта стая гусей родилась в жопе мира, — проговорил мужчина, схватил подушку и плотно прижал ее к динамику. — Нет желания убивать красивые мелодии, но приходится.

Позади оставался Хабаровск, дым безглазых заводов и тающие на весеннем солнце пропитанные пылью и смогом облака. Позади оставался Хабаровск, сибирский Париж, и покрытые патиной времени орнаменты каменных зданий. Позади оставалась земля, убитая тяжелой промышленностью и нефтяными скважинами, суровый город, окруженный заброшенными железобетонными плитами, город, по окраинам которого женщины ходят в меховых сапогах на высоких каблуках, позади оставались полуразвалившиеся фабричные корпуса и зловоние рыбоконсервного завода. Позади оставался Хабаровск, слабо освещенный красивый город, уставшая земля. Это все еще был Хабаровск — заброшенный промышленный район, посадки молодых сосен, мертворожденный, вечно строящийся спальный район, замусоренный больной лес, женщина, несущая сумки с продуктами, неуклюже отретушированные портреты генеральных секретарей на телеграфных столбах. Поезд набирает ход. Скопление блочных высоток, называемое микрорайоном, павшие в борьбе за жизнь частные дома, простор, поле под паром, одинокий девятнадцатиэтажный дом среди полей. Вдалеке со скоростью поезда проносится мимо свалка последнего завода потом глухой лес, болото, ельник, японские горы где-то за горизонтом, саке и хайку. Это уже не Хабаровск. Поезд продолжает движение. Обрушившийся под тяжестью снега дом, деревня в два десятка изб, затерявшихся среди старых кустарников, мерцание золотых огней горнодобывающего комбината. Поезд ныряет в природу, летит, стуча колесами, сквозь заснеженное, пустынное пространство. Все приходит в движение: снег, вода, воздух, деревья, облака. ветер, города, села, люди и мысли.

Постепенно музыка стихла. Мужчина пошел покурить в холодный тамбур. Он делал тяжелые, глубокие затяжки, сжигая сигарету до пальцев. Плотная вьюга кружила над голой степью. Маленькая деревня, в которой не горело ни одного окна, казалось, затерялась среди заснеженной пустоты. Лишь одинокий ворон сражался с вьюгой, сидя на объятой холодом печной трубе. Мужчина разложил шахматную доску — сыграть в шашки. Они играли молча. Он выиграл.

После третьей игры мужчина фыркнул:

— Не знаю ничего глупее этой игры, и все же...

Они сыграли еще шесть долгих раз, пока оба не обессилили. Мужчина заснул, а девушка снова заскучала по Москве. Она вспоминала свое предыдущее путешествие — они с Митькой отправились в Киев, и в одном купе с ними ехали двое молодых парней. Один из них всю дорогу угрюмо сидел на своей полке. Другой рассказал, что учится в строительном институте и обожает черчение, числа, таблицы, проекты, но больше всего лотерейные билеты. Ими он шелестел всю дорогу.

Когда Ирина в семнадцать лет забеременела Митькой, Захар отправил ее на Кавказ, к тете, в лермонтовские места. Там она влюбилась в такую же, как она, студентку Галину, и по возвращении привезла ее с собой в Москву. Галина, Ирина, Митька и Захар прожили под одной крышей вместе с другими родственниками семь лет. Потом Галина уехала. После этого Ирина, по словам Митьки, встречалась еще с Тоней, Катей, Глашей и Юлей. Когда Митька и девушка познакомились, Юля ночевала в спальне Ирины, но жила в другом месте. Все это держалось в тайне. Девушка почти никогда не разговаривала с Юлей, хотя много раз видела ее у дверей Ирининой спальни или в коридоре. Митька ненавидел всех подруг матери. Не потому, что они были женщинами, а потому, что хотел, чтобы мать принадлежала только ему одному; так он сам всегда говорил.

На бирюзовом небе сияли только две звезды, но и они были далеко друг от друга. Тяжелые облака клубились внизу, у самой земли. Холодное бессильное отчаянье прокралось в грудь девушки. Она подумала, что радости забываются, но печали и глупости навсегда остаются в памяти.

Из куста метнулась к окну маленькая желтая птичка. Она с недоверием заглянула внутрь и улетела. На покосившийся телеграфный столб влез старый электрик, в одной руке у него был спутанный моток проволоки, в другой — черная трубка. За спиной электрика из сугроба вырос неоново-желтый туманный вихрь, подобно змее он шипел и поднимался все выше и выше до самого неба. За ним появился второй, третий и четвертый пылающий туманный столб. Северное сияние вспыхнуло на фоне ясно-синего неба, окрасив снег в зеленый, а хвост сибирской степной утки в черный цвет. Тайга втянула в себя море северного сияния, небо вновь стало чистым и прозрачным. Лесное море перешло в море полей, а море полей в совсем уже глухой лес. Мужчина спал с невероятно радостным выражением на лице. Девушка долго смотрела на него, задремала, на мгновение проснулась и вновь погрузилась в глубокий, похожий на смерть сон.

Мужчина закончил свою утреннюю гимнастику и налил себе полный стакан водки. Девушке он протянул кружку с остатками чая.

— Пожелаем друг другу жизни и печалей, невинного смеха и беспричинных слез, безудержного веселья, легкого похмелья, вечного здоровья и безвременной кончины. Поднимем бокалы за женскую красоту и блюстителей справедливости нашего купе, за отбросы общества, непригодные к другой работе, за предательство, чтобы оно всегда играло нам на руку. Да здравствует милиция!

Он одним движением опрокинул содержимое в горло, закусил луком и снова наполнил стакан.

— На сегодня тостов хватит, теперь будем просто пить! Вагон водки, пожалуйста!

Стакан опустел и снова наполнился.

— Катюша, моя дурочка, терпеть не могла нашего брата, потому-то я в нее и влюбился. Но одно я должен сказать: нет в мире ничего запутаннее, чем женская логика.

Над голой степью бушевала густая снежная метель. Робкий утренний свет безуспешно пытался пробиться сквозь два слоя серых облаков.

— Сердце и разум. В этом вся суть... Я еще выпью стакан-другой и тогда поговорим.

Мужчина взял в руку нож и стал скрести им свой локоть. Его глаза блестели, как будто он только что плакал.

— Жил когда-то на Волге или на Енисее, в общем где-то в тех краях, парень. Жил он с матерью и отцом. И услышал однажды, как отец сказал матери: «Выбирай — либо я, либо сын». На что мать ответила: «Не серчай, он скоро помрет, и мы с тобой вдвоем останемся». На следующее утро парень попрощался со своей трехногой собакой и ушел навсегда. Он влился в компанию таких же, как он, и стал жить на улице, торговал собой в обмен на хлеб. Он шептал в ухо мужчинам, что он маленький мальчик из Одессы...

Прошел час, и мужчина открыл вторую бутылку. Потом третью, последнюю, наполнил стакан, но не стал опрокидывать его целиком, а отпил лишь немного. Пустую бутылку он убрал со стола на пол.

— Я тебя не зря хвалю. И потому прямо скажу вам, моя дорогая попутчица, дали бы вы мне хотя бы раз. Ведь не убудет же.

На лице мужчины появилась застенчивая улыбка. Девушка поднялась и села на край полки. Снежный океан леса казался бескрайним и заполнял собой весь пейзаж. Лесные волны убегали к горизонту, спускались в лощины, огибали склоны невысоких холмов. Между двумя холмами змеилась речушка. В ее подтаявших извивах бурлила густая, красная вода. Мужчина бросил на девушку высокомерный и проницательный взгляд.

— Дай же хоть немного...

Девушка посмотрела ему прямо в глаза. Он перевел взгляд на руки и погрузился в свои мысли.

— Там я трахался с Риммой, и все шло как по маслу. Там была жизнь. Но потом случилось так, что мне предложили денег. От жизненно необходимых вещей отказаться легко, от денег — нет. У нас вышли разногласия с Риммой, и я пырнул ее раз шесть вот этим вот ножом. Старался попасть в сердце, но, очевидно, Бог хранил ее, и она вышла из нашей квартиры и вошла в дверь к соседям. Там-то она и пропала, как шапка в рукаве. Много лет спустя я услышал от одного картежника, что Римму видели в одном лагере в Карабаше. Там она справляла лесбийскую свадьбу и пела, что не хочет возвращаться к вольной жизни.

— Не верь, моя милая, всему, о чем я болтаю.

Мужчина резко замолчал и долго сидел, неслышно кусая сухие губы и шмыгая носом.

— Русские шлюхи ничего не понимают. У них можно получить разве что сифилис. Увядающая красота старых шлюх благоволит моему пенису.

Мужчина сжал в кулак свой член. Его лицо озарило открытое желание.

— Хотя бы один разок. Поверь, жизнь станет краше и светлее. Всегда становилась.

Вечерняя заря отгорела. Наступил вечер.

— Хочешь денег, как наши шлюхи? Нет? Ладно, если желание пропало, рубли не помогут. Ты же приехала из богатой страны и будешь подтираться моими рублями.

Мужчина смотрел на девушку, слегка наклонив голову, словно обиженный ребенок.

— Сто двадцать пять, ваша милость. Достаточно? Я хотел бы понять, чем финская дырка отличается от русской. Или в присутствии дамы следовало бы сказать вагина? — Мужчина смолк на мгновение, затем прищурил глаза и простонал: — И ничего, если ты спала с сотней горячих финских парней и сосала их члены, так что щеки начинали болеть. Я никогда не пренебрегал чужой собственностью.

Мужчина опустился на колени и стал целовать колени девушки. Она оттолкнула его, он схватил со стола нож.

— Любая баба даст, если ножом пощекотать ей шею. К сожалению, я не из таких мужиков.

Он спрятал нож под матрас. Потом поднялся и рухнул прямо на девушку. От него несло болотным паром и селедкой, а его сердце билось тяжело и сильно. Через мгновение он разразился безудержным хохотом. Он кашлял хмельным смехом в лицо девушке, так что ее щеки запылали.

— Милая моя шлюшка, я с легкостью мог бы насквозь проткнуть тебя своим членом. Но нет, смотри-ка, нет на свете ничего такого, чего не вынес бы русский мужик. Мы всё терпим. Даже если не всегда можно получить то, что хочется.

Потные, смердящие водкой слова оседали на запотевших стенах купе. Мужчина поднялся и сел на край полки.

— Теперь для очищения души мне нужен стакан водки.

Он до краев наполнил стакан, резко поднес его к лицу и чуть было не рухнул, но чудом удержался и вернулся в прежнее положение. Девушка прижалась к дверям купе, готовая в любую минуту выскочить в коридор, а мужчина мягко завалился на ее полку. Потом с трудом сел, почесал волосатую грудь, осушил стакан двумя глотками и устало взглянул на девушку.

— Завтра, моя блядушечка, я начну новую жизнь. Чем гуще лес, тем толще партизаны.

Он издал стон, снова рухнул на полку девушки, зарылся лицом в ее подушку, резко сел, заставил себя подняться и, грозно раскачиваясь из стороны в сторону, встал посреди купе. Его взгляд был пустым и мутным, губы казались влажными.

— Я завидую мухам, их жизнь так проста.

Мужчина ударил кулаком по двери купе. Покачнулся всем телом. Заплакал и посреди плача разразился заливистым смехом.

— Ударь меня. Ударь! Бей так, чтобы чужие боялись. В морду, бей в морду!

Мужчина кричал, и пот катился по его лицу. Девушка неподвижно сидела на месте. Мужчина упал на колени, попытался дотронутся до девушки и произнес ласково, почти шепотом:

— Ну ударь же! Раздроби дураку голову, шлюшечка. Моя маленькая садисточка. Ударь меня. Ударь по почкам, чтобы я почувствовал вкус жизни. Научи меня жить и даруй мне покой. Даже самая гнилая русская блядь милосерднее, чем ты. Я хочу уснуть навсегда. Уснуть и не проснуться. Выдерни же штепсель, перережь провод... перережь... — Он покачнулся к двери купе и закричал в коридор: — Чаю! Раиса, чаю!

Вскоре Сонечка принесла поднос, на котором стояло несколько стаканов с дымящимся чаем. Мужчина опустошил их один за другим. Его лицо стало красным и лоснящимся, а по шее крупными каплями струился пот. Он вытер голову, рявкнул, прочищая горло, и провалился в глубокий сон. Из соседнего купе послышались приглушенные голоса.

От горячего чая окно запотело. За ним на страже у мертвой тайги стояли снежные силуэты тонких елей. Позади открытого пространства в тени небольшого кустарника ютилась заброшенная железнодорожная станция. Поезд промчался мимо нее с такой скоростью, что осколки разбитых окон посыпались на обледенелую землю. Вскоре ели пропали, и поезд окружили суровые и почти пустынные пейзажи.

Девушка стала искать в сумке альбом для рисования, но нашла иркутский подарок и долго крутила его в руках. Это был комнатный термометр в виде кремлевской башни. Она поставила его на стол рядом с вазой.

Огни станции окрасили снег и страницы раздираемой ветром газеты в зеленый цвет. Девушка услышала крик Раисы:

— Отправляемся, как только получим разрешение! До этого момента всем оставаться в своих купе!

Поезд стоял на пограничной станции Наушки. Пограничники собрали паспорта всех пассажиров и вывели невменяемого мужчину на улицу. Таможенники приступили к ритуалу досмотра. Процедура продолжалась шесть часов десять минут. В список изъятых вещей попал и альбом для рисования девушки.

Незадолго до того, как поезд тронулся, пограничники внесли мужчину обратно в купе. Из его весело похрапывающего, время от времени скрипящего зубами рта текла слюна, падая на замызганную жирными волосами наволочку.

Поезд проревел, взвизгнул и бодро тронулся с места. Из бежевых пластмассовых динамиков над головами пассажиров ползла, словно танк, Шестая симфония Чайковского.

Девушка встала, собрала со стола грязные стаканы, вышла в коридор и направилась в купе Раисы и Сонечки, где Раиса пригласила ее присесть и выпить с ними чашку чая с лимоном.

Девушка благодарно кивнула. Она опустилась на жесткую полку и стала разглядывать торчащие из вазы горчично-желтые хризантемы. Раиса отрезала тупым ножом дольку лимона и стала с интересом рассказывать:

— В январе тридцать четвертого помер железнодорожник, проживавший в одной из комнатушек нашей коммуналки. Его тело еще не успело остыть, как вокруг с немыслимой силой стала разгораться ненависть. Мать начала борьбу за комнату, и в этой схватке не было правил. В один прекрасный вечер все закончилось, так как в эту каморку въехала чужая женщина. Мать называла ее Иудой, хотя соседская Нюта сказала, что она была когда-то видной фигурой, секретарем какого-то вождя-троцкиста. Мне эта женщина нравилась. Я спросила у матери, можно ли мне заходить к ней, пока мать на работе. Мать строго-настрого запретила и для усиления эффекта влепила мне крепкую пощечину. Женщину звали Тамара Николаевна Берг. Отец называл ее Марой, и с разрешения отца я стала бывать у нее, когда матери не было дома. Так мы прожили пару лет, и всякий раз, когда мать называла Тамару никчемным человеком или Иудой, отец приказывал ей замолчать. А потом в один день женщины не стало. Дверь ее комнаты забили гвоздями. И только когда мать умерла, отец рассказал мне, что она донесла на эту женщину и ее забрали.

Раиса сглотнула, мгновение помолчала, после чего зло сплюнула в угол:

— Правды никто не любит.

Девушка, не оглядываясь, вышла. На душе было тяжело, но, придя в купе и увидев мужчину, она немного успокоилась. Она легла на полку и закрыла глаза.

Она думала о Захаре, отце Ирины, Митька называл его человеком любви и ужаса, ему было уже за восемьдесят, он был сух и подтянут. Когда ее впервые представили Захару, тот сказал, неужели ему в его возрасте суждено отправляться в лагерь по обвинению в шпионаже. Ирина рассказала, что для Захара тридцать седьмой начался уже в тридцать четвертом. Именно тогда пропал его старший брат, работавший в Коминтерне.

Поезд остановился посреди потрескавшегося асфальтового простора. Они прибыли в Сухэ-Батор, пограничную станцию на стороне Монголии. Девушка вышла в коридор и облокотилась на поручень. Дверь вагона открылась, и вслед за ревущим ветром в вагон втиснулась группа милиционеров, окутанных характерным запахом железнодорожных шпал, в синих формах и забавных пилотках, за ними следовали серьезные пограничники, после чего дверь захлопнулась. Пограничники вытащили мужчину в коридор, он приоткрыл один глаз и тут же закрыл его, рубашка мужчины была мокрой со спины.

Когда досмотр был пройден, пограничник с задорной улыбкой протянул девушке альбом для рисования, изъятый на стороне Советского Союза. Тени вагонов поползли по перрону, по засыпанным песком и светящимся оранжевым светом огромным замерзшим лужам мимо окна прошел одинокий як, позади оставался Советский Союз, автоматы с газировкой (без сиропа — копейка, с сиропом — три), микроавтобусы — маршрутные такси, девочки с косичками в черно-белой школьной форме, незнакомая страна, ее возвышенности и глубины, в один день возведенные города, районные центры, деревни, топи, болота, глухие леса, непроходимые чащи, лесозаготовки, сильно отретушированные портреты членов политбюро на периферии городской площади, любопытные у дверей спецмагазинов, общественные бани, универмаги, дворники, охранники гостиниц, с охотой принимающие взятки, хорошая водка, сухое грузинское вино и чувство полной безопасности на ночных улицах советских городов. Позади оставались ломящиеся от еды буфеты, лозунги, написанные белой краской на красных полотнищах, очереди в театральные кассы, мороженое в стаканчиках, народная музыка, валютные бары и орущие под утро подростки из торчащего посреди изнасилованной природы спального микрорайона. Позади оставался Советский Союз, памятники и портреты Ленина, акварели, изображающие пустынные берега и бурлящее штормовое море с белой пеной на гребнях волн, монтажники, нефтяники, несчастные колхозники и горняки, справочные киоски, памятники революции, танцплощадки в парках, пожилые пары в меховых шапках, качающиеся под грустную мелодию вальса, веники для подъезда, для прихожей, для комнаты, для подвала, для улицы, для хлева, для сарая, для туалета, для переднего двора, для заднего двора, закутанные в большие черные кофты бабушки в пыльных рейтузах и покрытых катышками шлепанцах, равнодушно размахивающие своими вечными вениками. Позади оставались будничные перебранки в троллейбусах, в магазинах, в темных углах коммуналок, щедрость, духовность, непрактичность, нежелание обрести независимость, жертвенность, готовность подчиняться, вечный плач, узаконенное дармоедство, пассивные граждане, чьей изобретательности нет предела. Позади оставалась земля, где несчастье почитают за счастье. Позади оставались настенные часы официальных учреждений, показывающие московское время, кабинеты начальников, парткомы, тайные игорные дома, запрещенные домашние концерты, выставки в мастерских художников, райкомы, будки охранников, киоски с блинами, киоски с пирожками, латаные крыши, обрушившиеся под тяжестью снега дома, миллионы умерших от голода крестьян, горожан, рабочих, миллионы верных своему государству граждан, доведенных до смерти тяжелой работой, голодом и холодом в тюрьмах, трудовых лагерях, на рабочих местах, доносы, партийная тирания, выборы без выбора, подтасовки голосов, чинопочитание и безудержный обман, миллионы погибших в бессмысленных войнах, расстрелянные на краю братских могил мужчины, женщины, дети, миллионы советских граждан, изнасилованных, избитых, замученных, брошенных, втоптанных в грязь, поставленных на колени, подчиненных, запуганных, обманутых, воспитанных системой. Позади оставался Советский Союз, усталая, немытая земля, а поезд ныряет в природу, летит, стуча колесами, сквозь заснеженное, пустынное пространство. Все приходит в движение: снег, вода, воздух, деревья, облака, ветер, города, села, люди и мысли.

Девушка думала о том, как случилось, что она влюбилась в эту землю и в ее народ — смиренный, но анархичный и мятущийся, такой легкомысленный, но страдающий, верящий в судьбу, гордый и покорный, изобретательный, всезнающий, ненавидящий и любящий, печальный и веселый, отчаявшийся и умиротворенный, несгибаемый и довольствующийся малым. Как случилось, что она полюбила обоих, Митьку и Ирину? Сына и его мать.

Ночная темень сменилась утренними сумерками. Утро превратилось в новый лишенный света день. Снег кружил над землей, взбираясь по стволам деревьев. Ястреб сидел на краю оранжевого облака и смотрел на извивающийся змеей поезд.

Когда неразбериха закончилась и владельцы тюков угомонились, рассевшись на своих местах, Раиса и Сонечка втащили мужчину обратно в купе. Раиса чуть слышно выругалась:

— Вот козел, тяжелый, как надгробный камень.

Мужчина хрипел и постанывал с измученным выражением лица. На мгновение он выпрямил спину, не щурясь, посмотрел на девушку и вновь бессильно осел. Его лицо было старым и уставшим, взгляд сонным и презрительным.

— Где бутылка? Дайте мне водки!

Раиса посмотрела на него, усмехнулась и сказала материнским тоном:

— Рот закрой и спи давай!

Мужчина погрузился в беспокойный сон. Рубашка его была расстегнута, и потная волосатая грудь блестела в приглушенном свете.

Печальный утренний серый свет просочился в купе и осветил сонное лицо мужчины. Отрывистый ветер хлестал в окна. Пустые чайные стаканы уставились на спящего. Девушка смотрела в окно на совершенно новый пейзаж. За нотными линиями телеграфных проводов в мерцающем зареве рассвета она увидела первый многоголовый табун лошадей, увидела тысячи курдючных овец с темным пятном на лбу и подумала о Митьке и о том июльском дне, когда она возвращалась из Финляндии после каникул, а Митька встречал ее на вокзале. Она вспомнила, как они сначала пошли в общежитие, взбежали, держась за руки, на девятый этаж, и как коридоры общежития были по колено заполнены тополиным пухом, и как они бегали по коридору, словно дети, туда и обратно, а пух влетал и вылетал через открытые окна.

Поезд замедлил ход у деревни, состоящей из юрт, поставленных прямо у железнодорожной насыпи, и свернул на запасной путь, пропуская длинный товарняк. Девушка смотрела из серого окна на юрты. Их было ровно пять, и располагались они так, что посередине образовался двор. Там стояла деревянная телега с длинными оглоблями, а возле нее — молодая женщина в красной традиционной монгольской одежде с малышом на руках. Голова женщины была обвязана желтым цветастым платком. Она махала в сторону поезда, позади нее маленький мальчик уперся лбом в бок тонконогого жеребенка.

Мужчина зашевелился на полке. Он беспокойно перевернулся, словно пытаясь избавиться от неприятных воспоминаний, и остался лежать спиной к девушке. На спине мужчины была татуировка: в центре Богородица с ребенком на руках, а чуть ниже плеча — храм с луковичным куполом и звезда.

Около восьми утра поезд выплеснул пассажиров на перроне построенного в советском стиле вокзала в Улан-Баторе. В окно бил грязный мокрый снег с песком. Девушка попыталась разбудить мужчину. В дверях купе стоял гид-монгол. Это был невысокий, хрупкого телосложения, красивый строгий мужчина, на его лице читалось раздражение.

— Вы приехали в Улан-Батор? Это вам заказан номер в гостинице «Интурист»? Почему вы не выходите из поезда? Берите свои вещи и следуйте за мной.

Для подтверждения своих слов он схватил чемодан девушки и вышел. Мужчина остался храпеть на полке.

Девушка проследовала за гидом в здание вокзала. В воздухе витала сонная тишина. Что-то неприятно вязкое прилипло к подошве ботинка. Каменный пол был заплеван, повсюду валялись полусгнившие остатки еды, мусор, собачьи и птичьи экскременты. Неприятный запах, казалось, просачивался сквозь кожу.

Они прошли через здание вокзала и оказались на стоянке такси, расположенной у центрального входа. Ни одной машины на стоянке не было. Гид раздраженно посмотрел на наручные часы советского производства и стал вглядываться в сторону города. Косой дождь перешел в неприятный мокрый снег. Крупные тяжелые снежинки камнями падали на землю. Все казалось серым, безвольным и каким-то остановившимся, в воздухе витал запах илистой мокрой земли.

Пришло такси с маленьким металлическим горным козлом на капоте. Гид сел рядом с водителем, девушка — на широкое заднее сиденье. За рулем был плотный мужчина средних лет в русском зимнем пальто с рябым, покрытым шрамами лицом и погасшей папиросой «Беломор» в зубах. Машина воняла бензином и старым овечьим жиром.

Шоссе выглядело так же, как сельские дороги в те времена, когда девушка была ребенком. Грязь, пыль и яма на яме. Каждый раз, когда впереди появлялась большая лужа, водитель жал на газ и мчался по центру лужи, так что вода летела во все стороны, окатывая с ног до головы пешеходов и другие машины.

От вокзала до гостиницы было всего несколько километров, но дорога заняла больше часа. За каждым разгоном следовало резкое торможение, после чего машина тащилась со скоростью не более десяти километров в час. Время от времени водитель останавливался, поднимал капот, ругался, доставал из багажника черную металлическую канистру и наливал, по всей видимости, воды в радиатор.

Гостиница была самой обычной, предназначенной для западных туристов, какую можно встретить в любом советском городе. В холле располагалась стойка администрации, низкий столик у окна и большой клеенчатый диван. На полу лежали кирпичи, кафельные плитки и мешки с цементом, в центре стояла бетономешалка. Серая строительная пыль витала в воздухе.

Гид решал бумажные вопросы с администратором гостиницы, девушка ждала. Наконец ее попросили следовать за гидом. Они поднялись по лестнице на последний этаж. Гид открыл тяжелую, жалостливо проскрипевшую дверь номера, и перед девушкой раскинулся огромный отделанный в советском стиле люкс. Из окна открывался великолепный вид на город вплоть до пустыни Гоби, над песчаными холмами которой бушевала весенняя буря. Номер состоял из двух комнат. В гостиной стояли незамысловатый диван, изготовленный, скорее всего, в Восточной Германии, и массивные польские кресла, на столах — русские вазы. В спальне — большая кровать, на противоположной стене — репродукция картины Репина «Иван Грозный и сын его Иван». В глазах царя горело безумие, а его сын выглядел как Иисус с переводных картинок.

Ванная комната казалась просторной, под потолком потрескивала желтая люминесцентная лампа. Ванна была вместительной, но пробка к ней отсутствовала. Душ работал, правда, из обоих кранов текла только холодная вода.

Девушка долго разглядывала город из окна гостиной. Слева стояли два тринадцатиэтажных дома, справа — юрты, между ними — нечто странное, внешне напоминающее города Дикого Запада. Бледно-красные солнечные лучи косо падали на кресло.

Мысли девушки продолжали скакать по заведенному кругу. День завершился пугающим солнечным закатом, который неспешно уступил место вечеру. Лунный свет озарил прячущиеся в темноте дворы юрт. Пейзаж с бескрайней пустыней на горизонте был красив, безлюден и угрюм. Девушка закуталась в пуховое одеяло. Она думала о Москве, о том, как они с Ириной устроили пикник в английском парке, как нашли скамейку, мокрая поверхность которой была сплошь покрыта желтыми кленовыми листьями, и потому Ирина назвала ее тургеневской.

Город стал наполнятся приглушенными огнями. Они тускнели, смешивались с сумерками приближающейся ночи и, наконец, окончательно уступили место темноте. Гнетущий, покрытый инеем ночной мрак сковал город, сделав его маленьким и беззвучным. Девушка решила, что на следующий день обязательно позвонит по номеру, который дала ей Ирина.

Около восьми утра в дверь девушки осторожно постучали. За дверью стоял гид. Вместе они прошли в ресторан. Девушка взяла русский завтрак, гид — монгольский, состоящий из чая с молоком, пахнущего овцами печенья и кукурузных шариков. Девушке нравилось сидеть за столиком напротив другого человека. Она рассказала гиду, что приехала в Улан-Батор, чтобы увидеть наскальные рисунки, расположенные вдоль дороги, ведущей из города на юг страны. Гид выслушал ее с каменным выражением лица.

— Западные туристы не имеют права выезжать за пределы города.

Девушка протянула гиду доллары.

— Вы приезжаете сюда, думая, что за деньги можно купить что угодно. Но наши святые места не продаются. Я составил вам официальную программу на день, мы посетим достопримечательности Улан-Батора и познакомимся с богатой историей нашей страны. Мы не будем выезжать за пределы города. За ваши передвижения отвечаю я.

Доллары гид положил в карман.

На улице было по-весеннему тепло, и, хотя небо покрывал толстый слой облаков, дождя не намечалось. Они отправились в исторический музей. Гид всегда шел на два шага впереди. Она бродила по музею, скользя в войлочных тапочках по тщательно отлакированному полу. Гид переходил от витрины к витрине и монотонным голосом повторял заученные наизусть фразы. Посреди одной из них он неожиданно взбодрился:

— Время правления монголов заложило прочную основу современного процветания Советского Союза. Они должны быть благодарны нам за это. Монголы захватили Русь в тысяча двести сорок втором году и удерживали власть в своих руках двести сорок лет. Мы создали на Руси рабочую модель централизованной власти, эффективную систему налогообложения и военного призыва. Мы создали там административные институты, действующие и по сей день. Мы ввели бюрократию, призванную обслуживать власть, а не народ. Мы переломили их нравственный хребет столь основательно, что они до сих пор не могут оправиться. Мы посеяли в их дубовые головы семена подозрительности. Мы научили Ивана Грозного, а он, в свою очередь, научил Сталина, что задача индивида — подчиняться группе. Если индивид совершает ошибку, ответственность несет вся группа. Это самый эффективный способ правления. До монгольского периода русские даже веселиться толком не умели, барахтались на пьяную голову в собачьем дерьме. У нас они научились радоваться жизни. Их собственные изобретения — это бесконечная лень, хитрость и наглая ложь. Для создания фискальной системы мы пригласили группу китайских специалистов по налогам и подсчету населения, чья квалификация славилась уже и в те далекие времена. Так как Россия была заселена довольно слабо и неравномерно, мы решили использовать модель непрямого управления. Согласно этой модели, русские князья собирали налоги для монгольских ханов, то есть работали нашими мальчиками на побегушках. Позднее Великое княжество Московское переняло все созданные нами типы и принципы правления. Мы спасли Россию от грубого вторжения западной культуры.

Подошло время обеда, и, вновь идя друг за другом, они вернулись в гостиницу, пообедали и снова отправились в исторический музей. Во время ужина в гостиничном ресторане они сидели друг напротив друга за одним столиком и не проронили ни слова. После третьего блюда гид поднялся из-за стола:

— Двери гостиницы закрываются в восемь часов, после чего никто не может выйти или войти. Соблюдайте правила. Это для вашего же блага. Вам стоит знать, что наше законодательство не знает такого понятия, как «изнасилование».

На углу гостиницы испуганная лохматая собака смотрела на девушку полными страха глазами. Ей становилось все более грустно. Холод пустого пространства, простирающегося по соседству, леденящий дух влажных ветров и ночных кошмаров вбирался под кожу. На другой стороне улицы она заметила пару магазинов в советском стиле, один назывался «Гастроном», в другом продавали канцелярские товары. Над дверью «Гастронома» висел динамик, из которого доносились советские хиты. В витрине торчали полупустые полки. Перед магазином стоял ящик с талым льдом, в котором плавал брикет замороженной рыбы и два пакета молока.

В канцелярском магазине помимо бумаги продавали русский черный хлеб, пирожки с бараниной, маринованные огурцы и помидоры.

За магазином располагалось почтовое отделение, на стенах которого висели карты с обозначенными маршрутами движения овечьих отар. Девушка подписала несколько открыток и купила к ним дополнительные марки, посвященные достижениям монгольской промышленности.

На главной улице девушка обходила лужи, остовы разбитых машин, вздыбившиеся пузатые старые советские автомобили, лошадей, тянущих полуразвалившиеся телеги. Во дворе трехэтажного здания играла группа детей в ярких зимних одеждах. Крышка мусорного бака была оторвана, и отходы сыпались на грязный лед, позади мусорки валялся истерзанный труп жеребенка.

Девушка вернулась в гостиницу. Она вспомнила мужчину и его слова о монголах: как народ с богатой историей может находиться в таком упадке?

Девушка достала записку с номером, который дала ей Ирина. Она звонила с гостиничного телефона в течение часа, прежде чем ей удалось дозвониться. В трубке зазвучал мягкий и дружелюбный мужской голос. Когда девушка передала привет от Ирины и пояснила, кто она и почему приехала в город, мужчина разразился неудержимым смехом. В конце концов ей удалось уговорить его прийти на следующий день в гостиницу после работы, он обещал быть со своим другом.

Девушка снова села на диван. Запоздалое зарево больного солнца тяжело нависло над юртами. Она включила радио, настроенное на русскоязычный канал. Новости, обзоры, репортажи о всеобщих выборах и немного Стравинского.

Вечер. Около шести, как и договорились, в дверь постучали. В коридоре стояли двое высоких посмеивающихся мужчин лет тридцати. Они скромно присели на диван в гостиной. Девушка предложила им виски Black Label. Мужчины разом опустошили стаканы, и как только девушка вновь наполнила их, действие повторилось. Мужчины пообещали ей показать настоящий Улан-Батор и настоящую Монголию.

В восемь часов раздался настойчивый стук в дверь. Прежде чем девушка успела встать, дверь распахнулась, и в комнату вошли трое плотных мужчин. Лица гостей пожелтели, и в тот же миг все пятеро покинули комнату. Их шаги эхом отзывались в пустом коридоре. Девушка поняла, что случилось и кто были эти трое. Ноги ее обмякли, а по телу пробежала холодная дрожь, ее охватил озноб, и она почувствовала ужасную слабость. Она попыталась заснуть, но сон не шел, ее мыслями упорно овладевала январская ночь в Москве.

Она и Митька стояли перед входом на станцию метро «Дзержинская» и ругались, потому что опоздали на последний поезд. Позади был длинный вечер у Аркадия, много вина и сигарет. Они замерзли и старались поймать попутку. Наконец перед ними остановились синие «жигули». За рулем сидел маленький волосатый темный мужчина, который пообещал довезти их до самого дома. По дороге водитель поинтересовался у Митьки, не хотел бы он курнуть хорошей травки. Вскоре они были уже далеко от дома, в каком-то захолустном спальном районе. Девушка и Митька прошли вслед за мужчиной в совсем пустую, без мебели, квартиру многоэтажного дома. На полу лежали два грязных матраса, пустые водочные бутылки и множество окурков. Митька расплатился за покупку, и, когда они уже стояли на пороге, чтобы уйти, водитель выхватил из-за двери топор и саданул Митьку так, что тот потерял сознание. Девушка и крикнуть не успела, как водитель сжал ей горло, лишив дыхания. Под утро пьяный водитель отрубился, и окровавленный Митька смог выползти на лестничную площадку и позвать на помощь.

Девушка открыла глаза. Других звуков не было, только напряженное биение ее сердца и тиканье часов. Девушка схватила часы и сунула их в чемодан. Она тщетно старалась заснуть и освободиться от себя самой и своих страхов. Монгольское небо наполнилось звездами, они были яркими и близкими, они освещали черный небосвод словно летняя молния, но девушка не видела этого, спрятавшись под одеялом. В гостинице стояла тишина, тишина стояла в Улан-Баторе. И такой глубокой была тишина Вселенной, что девушка слышала лишь шум в ушах. Кошмар пришел и ушел, время от времени она исполнялась страхом, потом ненавистью, а потом еще каким-то чувством, от которого ей хотелось бежать, но под конец ощутила лишь невероятную тоску. Темнота давила на голову, сделав ее прозрачной. В конечном счете неприветливая ночь стала терять свою власть, уступив место слабому утреннему рассвету.

Девушка в нетерпении сидела на диване в холле гостиницы и ждала гида, ей хотелось с кем-нибудь поговорить обо всем, что произошло вечером. Сначала она услышала странные стоны со стороны лифта, а когда повернула голову, то увидела все тех же троих работников службы безопасности. Мужчины волокли забитых до бессознательного состояния и превратившихся во что-то бесформенное гостей девушки через холл к ожидавшим на улице «жигулям». Кровь и слюна капали на покрытый строительной пылью мраморный пол. Один из охранников недобро посмотрел на девушку, второй усмехнулся, третий даже не обратил на нее внимания. Девушка на стойке регистрации продолжала перебирать бумаги, ничего не замечая.

Когда желтые «жигули» растворились в ярком свете монгольского утра, из подвала поднялась монгольская бабка, закутанная в черную шерстяную кофту, в руках она несла цинковое ведро. Бабка вытерла пол и спустилась обратно в подвал.

За завтраком девушка рассказала гиду о своих гостях, о том, как их забрали и о только что увиденном.

Когда она закончила рассказ, гид произнес с сухой улыбкой на губах, что не хотел бы больше об этом слышать.

Они провели молчаливый день в музее естествознания.

На следующее утро девушка шла за гидом по городу и думала об Ирине, но Ирина, казалось, все время уплывала куда-то вдаль. Недалеко от телефонной станции девушка сказала гиду, что хочет позвонить в Москву. Гид попытался отговорить ее, но девушка вошла внутрь и поспешно заказала десять минут разговора. Они шесть часов прождали на станции, девушка и злобно уставившийся в пол гид, прежде чем телефонистка сообщила, что номер Ирины не отвечает. Ну конечно, ведь Ирина и Митька всё еще были на юге.

Поднялся сильный ветер. Он громыхал жестяной крышей гостиницы и катал по пустынным подмерзшим улицам бензиновые бочки. Гостиница содрогалась от шквальных порывов, скрипела, трещала и, казалось, вот-вот рухнет. Девушка дрожала от холода. Ветер принес из пустыни песчано-снежную бурю, которая била в окна гостиницы косым мокрым снегом, тающим, прилипнув к теплому стеклу. Девушка представила, как ветер выкручивает шурупы, как падают гайки, ломаются гвозди, как крошится бетон, и все здание оседает, превращаясь в груду песка.

Утром девушка сообщила дежурной на стойке регистрации, что больна и весь день не будет выходить, поэтому гид ей не требуется.

Она стояла у окна своего номера. Мимо нее с востока на запад проходило равнодушное солнце. С наступлением вечера оно упало позади юрт, и над городом повисла мрачная тяжелая темнота. День сменился вечером, а вечер перешел в ночь. Девушка смотрела, как искусственная луна, отдаленно напоминающая настоящую, нервно и ярко освещает белые крыши юрт, и затосковала по летним тополям Москвы.

Она решила отправиться на поиски своего недавнего спутника, ничего другого ей в голову не приходило. Ночь была светлой и холодной. Она побежала и на бегу оглянулась назад, зеленый свет прожекторов застыл над гостиницей, а серые лучи стремительно двигались на север. Она села в первый попавшийся автобус и выехала из города. В темноте мерцали огни юрт. Автобус проехал мимо шагающей прямо по краю дороги, раскачивающейся невпопад, бесцветной группы людей. У некоторых за спиной были тюки, кто-то нес в руках мешки и свертки. Автобус свернул к новостройке, в центре которой топорщились недостроенные многоэтажки. Огни в бараках строителей вяло приветствовали приближающуюся ночь. За пределами огороженной территории ютились старый грузовик и полуразвалившийся бульдозер. Красноватые блики фонарей рисовали в черном небе переливающиеся эллипсы, на строительных лесах горели желтые лампочки вечерней подсветки.

Девушка пошла вдоль строящейся дороги. Колеи, оставленные колесами грузовиков, были полны грязной жижи. Над входом в барак покачивались, гремя проводами, лампы. Перед бараком стоял на страже, словно пес, экскаватор «Комсомолец», по крыше которого прыгала сероголовая гаичка. Девушка долго стучала в дверь барака, прежде чем сонный дежурный открыл ей. Из помещения пахнуло спертым горячим воздухом. Дежурный спросил строго, что она ищет, потом посмотрел на нее, склонив голову, и усмехнулся.

— Меня всегда удивляло, что такие юные девушки, как вы, находят в этих негодяях. Чем хуже случай, тем вам интересней, у вас, женщин, нет никакого чувства самосохранения. Вадим Николаевич Иванов живет вон в том бараке, но вам туда нельзя. Оставьте свой номер телефона, он позвонит, если захочет.

Девушка протянула дежурному адрес гостиницы и номер комнаты.

— Что ж, я вас предупредил.

Девушка вернулась в гостиницу через провонявшие насквозь трущобы юрт, через багровую ночную темноту и тоскливую морозную тишину. Все звезды Ориона сияли прямо над ее головой, а снежная луна медленно выползла на небосвод из-за бетонного забора. Много позже на восточном берегу неба появился глухой утренний рассвет, осветивший сидящие низко облака. Несколько снежных хлопьев опустилось на ее разгоряченное лицо.

Перед тем как заснуть, девушка вслушивалась в утренний ритм просыпающегося города. Она думала о заиндевевших, утративших свою силу сибирских лесах, стеной стоявших по краю широко раскинувшихся полей. Она думала о заснеженных застывших пограничных землях, в которых беспечно бродят стада северных оленей, лениво выискивая еду, думала о непроходимых лесных чащах, невысоких сопках, безлюдных пространствах, о снежных бурях, полчищах комаров и о неподвижной, туманной влажности осени, укрывшей под собой маленькую деревню.

Мужчина не позвонил.

На следующий день девушка сходила вместе с гидом в мавзолей Сухэ-Батора, зимний дворец Богдохана и к памятнику Ленину. Когда достопримечательности закончились, девушка решила испытать судьбу еще раз. Она напомнила гиду о наскальных рисунках. Гид в ответ только ухмыльнулся, и девушка поняла, что разговаривать с ним на эту тему бесполезно. Из серого окна гостиницы она смотрела, как тихие облака медленно уплывают на восток.

Когда Митька приехал домой после восьми месяцев лечения, девушке казалось, что он обо всем догадался. Ирина выбила на работе для себя и Митьки путевки в расположенный в Крыму всесоюзный санаторий. Там они должны были отдохнуть, чтобы Митькин разум вернулся еще более острым, чем прежде. Именно к этому Ирина готовила девушку, к тому, что все будет как прежде, как будто в отсутствие Митьки ничего не произошло.

Утра переползали в дни, дни в вечера, глубокие ночи заполняли собой небо и землю и были длинны, как будущая жизнь, наполнены шумом, шипением батарей, холодной сухостью простынь и тихим шелестом песчаного снегопада. Девушка слонялась по комнате, смотрела в окно на спящий город, в темноте которого увязал разбушевавшийся ветер. Она пристально всматривалась в ночь, когда на небе появлялись такие бледные и крупные звезды, что она могла бы до них дотронуться. Она ждала утра, когда звезды какое-то мгновение еще мерцают в нерешительности и затем исчезают. Она смотрела на рассветы и закаты безнадежного солнца, на мимолетные вспышки падающих звезд и проклинала себя. Она устала и была опустошенной. Вдали от всех. Даже от себя самой.

Постепенно она смирилась с одиночеством и перестала ждать, что он позвонит. Она уже немного лучше переносила непрекращающуюся тоску, которая давила и больно жгла грудь. Она научилась относиться спокойнее к своему напряженному дыханию и беспокойно колотящемуся сердцу, которое жадно пило ее же собственную кровь.

Однажды вечером мужчина пришел. От него несло кумысом и бараньим жиром. Девушка всплакнула. Когда они вышли на улицу, свирепый и тяжелый юго-западный ветер подхватил их и понес к трущобам юрт. Мужчина положил руку на плечо девушки и по-отцовски приобнял ее. Девушка рассказала, что случилось. Она плакала, но поднявшийся за юртами ветер высушил ее слезы так быстро, что мужчина их не увидел. Он слушал ее внимательно, не перебивая, и, когда она дошла до конца, разразился вдруг безудержным хохотом.

— Ну ты и дура. Другой такой никогда прежде не встречал, хотя повидал немало на этом свете. Не волнуйся. Все устаканится. — Он проглотил смех, почесал затылок и заворчал. — Что же мужики такого сделали в жизни, что Бог их так сурово наказывает. Здесь закон с трудом признает убийство за преступление, и штраф за него не выше цены за бутылку водки на черном рынке. Какие прохвосты. Ты подумай!

Они молча шли вперед. В конце квартала их настиг порыв ветра, девушка захлебнулась им и закашлялась.

— Если ситуация не улучшается, значит, она меняется в худшую сторону, а от пропасти один шаг до спасения. Не печалься, крошка, маленькая неудача может стать маленьким счастьем. Парни получили, что заказывали. Ни один нормальный монгольский мужик не пойдет в гостиницу встречаться с западной туристкой, это все равно что самоубийство. — Он посмотрел на девушку с жалостью. — У меня была тут однажды шлюха, которая мне очень нравилась. У нее был шестилетний сын, который всегда смотрел на меня с неподдельной ненавистью. Так вот, когда я ее трахал, то все время боялся, что войдет этот пацан и воткнет мне в башку шариковую ручку. Я купил ему в Москве конструктор, из которого можно было построить всю Красную площадь с Мавзолеем и церквями. Когда я вручил его парню, тот отшвырнул его тут же в угол прихожей и уставился на меня своим убийственным взглядом. Но позже, когда я снова пришел потрахаться, его мать попросила меня заглянуть под кровать. Там стояла Красная площадь во всей красе, словно член Берии.

Девушка перепрыгнула через большую навозную кучу, расположившуюся перед автоматом с газировкой, и засмеялась. Позади низкого складского здания был парк аттракционов, в котором, застыв в неподвижности, торчало старое и усталое чертово колесо. Мужчина сорвался и побежал к парку. Девушка смотрела, как он пролез в приоткрытую дверь накренившейся сторожки, и вдруг словно по волшебству приглушенно замерцали лампочки, развешанные по периметру парка, и чертово колесо сдвинулось с места, сначала тихо потрескивая, а потом все быстрее и быстрее, скрипя изо всех сил. Девушка смотрела то на мужчину, то на чертово колесо, то на странный город и его разбросанные по окраине, выпотрошенные ветром, почерневшие, заброшенные останки юрт. Подтаявший снег пах весной. Из-под оставленной в сугробе нефтяной бочки растеклась лужа маслянистой черной жидкости. Девушка подумала о Москве, о Малой Никитской, по которой они однажды гуляли вместе с Ириной, о расплывающемся в осенней мгле желтоватом свете фонарей.

Над парком синим туманом сгустились сумерки. Мужчина проводил девушку до гостиницы. Уже издалека они заметили огромную маслянистую лужу грязи, на поверхности которой сиял красный круг холодной луны. Несмотря на ночь, на краю лужи играли дети. Четырехлетняя девочка с опухшими ногами перекладывала маслянистую жижу в разбитую бутылку. Мальчик, чуть помладше ее, бродил по луже без обуви, пачкаясь нефтью.

Дверь гостиницы была закрыта. Мужчина и девушка повернулись спиной к ветру и ждали. Бледная луна отражалась в лужах, ветер беспечно громыхал в углах гостиницы. Угрюмая дежурная открыла наконец дверь. Мужчина прошел за ней к стойке и протянул ей двадцатипятирублевую купюру. Женщина застенчиво улыбнулась. Мужчина подмигнул девушке и удалился.

Девушка поднялась по ступеням в свой номер и счастливая рухнула на диван. Она спала, не снимая одежды, спокойно и ни о чем не думая.

Половинка луны осталась висеть над юртами вместе с мутным солнцем. Небольшие белые облака поспешно передвигались по небосклону. Колонны грузовых машин урчали, направляясь к новостройке, и заставляли дрожать окна гостиницы, лошади фыркали, размахивали длинными густыми хвостами, словно пытаясь сбросить с себя обжигающие лучи солнца, старики в овечьих тулупах, сидя на главной улице перед универмагом, затягивались утренними сигаретами, женщины с бидонами спешили за молоком.

Когда девушка спустилась в холл, мужчина протянул ей букет цикламенов и поцеловал в обе щеки.

— Это он не давал тебе покоя?

Он пренебрежительно показал на гида. Девушка кивнула, и мужчина отозвал гида в сторону. Спустя некоторое время гид вышел, не оборачиваясь, сердитый, оскорбленный, но получивший неплохую сумму.

— Этот щенок тебя больше не побеспокоит, — усмехнулся мужчина. — Костюмчик жалкий, но при этом весь такой из себя.

Во дворе, позади гудящего телеграфного столба, их ждали старая «Волга» с блестящими боками и ее худой водитель с редкой длинной бородкой и погасшей сигаретой в коротком янтарном мундштуке.

— Это Гафур, воин Золотой Орды и мой товарищ по стройке. Истинный татарин, а не какой-нибудь там швабский протестант. Знаешь ли ты, какие друзья эти татары? Подарили Гитлеру позолоченное седло, и за это Сталин приказал истребить всю многомиллионную нацию. Только Гафур и выжил.

Гафур засмеялся. Мужчина сел рядом с ним, девушка устроилась на заднем сиденье. В машине пахло потом.

— Торпеда классная, рычаг переключения скоростей на руле, радиоприемник. А самое главное — куча забот почти за бесценок.

Гафур завел машину быстрым и уверенным движением руки и так сильно вдавил педаль газа, что задние колеса со свистом прокрутились в жидкой грязи, затем вывернул нос машины на дорогу, и «Волга» рванулась вперед изо всех своих лошадиных сил. Дорога позади скрылась в плотном облаке песчано-снежной пыли. Гафур рассказал, что живет со своей Татьяной уже пятнадцать лет и перевез ее из Алма-Аты в Монголию.

Время от времени «Волга» подпрыгивала то на одной стороне дороги, то на другой. Встречные грузовики проносились мимо то справа, то слева. Периодически Гафур резко тормозил, так что мужчина ударялся головой о лобовое стекло, и сразу после этого жал на газ, так что девушку вдавливало в спинку сиденья. Мужчина показал, как далеко на горизонте горят в ярких лучах солнца Золотые горы. Они казались то ярко-красными, то снежно-белыми.

— Жмем в сторону Алтая. Природа и деревенский воздух благотворно влияют на здоровье. Я продам тебя какому-нибудь пастуху, который отымеет тебя так, что ты позабудешь, кто ты и откуда, и станешь самой лучшей дояркой коз в Монголии.

То здесь, то там на обочине стояли грузовики, из внутренностей которых валил густой пар. Повсюду виднелись овцы и козы самых разных цветов. Вдали шел, покачиваясь из стороны в сторону, караван верблюдов. К спине одного из них была привязана огромная антенна. «Волга» подпрыгивала и чихала, набирая скорость, радио издавало невнятное шипение. Покрытое черными точками солнце жарко светило сквозь заднее окно. Девушка прижалась щекой к прохладному стеклу.

Она очнулась от сильного удара. Машина стояла посреди реки с прозрачной водой. Гафур матерился, мужчина смеялся.

Оба они сняли ботинки, носки и брюки и попросили девушку сесть за руль. Мотор чихал, шипел и постукивал. Мужчины встали позади машины и стали толкать. Девушка включила первую передачу, плавно отпустила педаль сцепления и нажала на газ. Мужчины, дрожа от холода, добрели в ледяной воде до противоположного берега. К счастью, река была неглубокой, всего по колено. Девушка выехала на берег и вышла из машины.

— Ах ты сука, погоди у меня, — прошипел Гафур, залез в «Волгу» и яростно схватился за руль.

Мужчина посмотрел на Гафура и наморщил лоб. Гафур включил сразу вторую передачу, нажал на газ и резко вывернул руль. «Волга» взревела и перескочила со скользкого берега на ровную землю. Из приемника, встроенного в приборную панель, загремел голос Федора Шаляпина.

Узкая дорога пошла в гору. «Волга» двигалась вперед рывками. Висящее на краю заснеженной песчаной степи огненно-красное солнце стало опускаться за горизонт, внизу над пустыней парил светло-розовый туман. На дороге появились совы, они сидели посреди проезжей полосы и взлетали из-под колес, когда машина чуть было не раскатывала их по асфальту. Время от времени мотор глох, и тогда девушку снова сажали за руль, а мужчины толкали. Периодически они останавливались на обочине и ждали, пока двигатель немного остынет.

Подъем был крутой и незамысловатый, хотя и сильный мотор «Волги» выдерживал без остановки лишь по нескольку километров. Девушка и мужчина шагали рядом со старым автомобилем. Девушка осторожно глотала разреженный горный воздух. Синяя печальная ночь, освещенная дымчатой луной, поднималась из-за дальних гор и медленно расползалась, обволакивая путешественников. Посреди ночи «Волга» стала сначала повизгивать, а потом перешла на вой.

— Ну вот, кричит как та еще баба, — проворчал Гафур обиженным голосом, после чего мотор окончательно заглох.

Гафур открыл капот. В левой части просторного моторного отсека щерился раскаленный крупноячеистый радиатор, а радиаторная решетка тоскливо висела у самой земли. Мужчины долго таращились на мотор, но дотронутся до него так никто и не решился.

Гафур недоверчиво смотрел то на мотор, то на своего спутника. Мужчина присел на большой камень и стал наблюдать за парящим высоко в небе ястребом, беспокойный Млечный Путь мерцал на высоте ближайшей горной вершины. Мужчина закурил, медленно затягиваясь и неспешно выдыхая дым.

— Однажды я рассердился на Катеньку так, что огромным молотком разбил вдребезги ее стиральную машинку. Катенька собрала свои вещи и уехала с сыном к матери в Ленинград. Там, наверное, и осталась бы, но я забрал их через три месяца обратно. Мужику нельзя без бабы. И пусть шлюху всегда можно найти, но мужик ведь и супа тоже хочет.

Мужчина поднял руки к вискам и стал похож на сидящего таракана.

Растущая луна дрожала над склоном горы, снежно-песчаная долина казалась безмятежно тихой и мертвой.

Они ласково сдвинули машину на обочину, а Гафур даже задержался, чтобы погладить ее больные бока. Он с довольным видом бормотал что-то себе под нос, очевидно помирившись наконец со своей «Волгой». Мужчина завалился на заднее сиденье и надвинул кепку на глаза. Девушка присела к огромному камню. Полная луна и яркие звезды освещали все вокруг, холодные, обнаженные валуны вылезли по обе стороны узкой горной дороги, по дну ущелья струился едва заметный туман, в долине спали, сбившись вместе, несколько яков, над вершинами гор волновалось покрытое снеговыми тучами, мутное, изможденное небо.

Девушка дотронулась рукой до камня и почувствовала выбоину на его поверхности. Она стала ощупывать камень внимательнее. Фары проносящегося мимо грузовика озарили его спину. Там были выбиты изображения оленей и коз в разных позах. В ожидании, когда следующий грузовик осветит камень, она медленно передвигала пальцы по поверхности камня. Вокруг животных были какие-то знаки. Древние письмена. Девушка прижалась щекой к камню и поцеловала его, по ее щекам текли слезы.

Рядом появился Гафур. Он достал из кармана пачку «Казбека» и закурил. Вязкая грязь хлюпала в лужах, когда полуторатонные грузовики, разбитые плохими дорогами, камнями и выбоинами, с воем и грохотом проносились мимо бесконечной лентой, оставляя глубокие колеи. Девушка незаметно гладила камень. Гафур докурил папиросу и бросил окурок на землю.

— Это в Казани было, теплым летним утром. Я сидел на скамейке во дворе нашего дома и курил травку. Смотрел на плывущие в лазурном небе облака, похожие на рояли, и думал, что скоро тоже поплыву над ними. И тут раздался страшный хлопок, и взрывной волной меня отбросило в самый конец двора. Когда спустя несколько часов я поднял голову, то увидел, что наш многоэтажный дом рухнул. Дым и серая пыль закрыли все вокруг, а взглянув на небо, я увидел, что наступила звездная августовская ночь.

Девушка привычно слушала.

— Я свободный человек, живу здесь и сейчас. Занимаюсь только тем, что мне нравится, все остальное не важно. Смотрю на себя со стороны и понимаю, что живу словно зверь. Таков он я. Так что если барышня не откажется от первоклассного героинового трипа, сделанного профессионалом своего дела из афганского опиума, то в кармане у дяди найдется все, что нужно.

Круглое ядовито-зеленое облако одиноко плыло по небу. Вскоре оно заслонило луну, перекрыв дорогу мерцающему свету. Девушка ощущала рукой свечение наскальных рисунков. Гафур достал из кармана ложку и маленький пакетик белого порошка, приготовил дозу, закатал штанину широких джинсов и вколол куда-то в бедро, вероятно в привычное место.

— Пусть благодать пульсирует в каждой жиле и клетке мозга, — прошептал Гафур разморенным голосом.

В небе зажглась новая звезда, упал метеорит, звездный дождь струился на иссиня-черном небосклоне, планеты сияли. Девушка еще раз дотронулась рукой до далекого прошлого и почувствовала внутри себя жизненную силу. Вместе с Гафуром они вернулись к машине. Теперь воздух был мутным, похожим на жидкий клей. Девушка залезла на заднее сиденье, мужчина пересел вперед, Гафур устроился на водительском месте. В лобовое стекло брызнула мокрая грязь. С неба падали большие белые хлопья, покрывшие сначала пятно грязи, а затем и все стекло. В машине было холодно, но вскоре мужчина достал откуда-то большую зеленую бутылку, наполненную кумысом с водкой. Из-под сиденья он вытащил длинный батон и три грязных стакана.

— Эти бывшие лихие пастухи были лет двадцать назад самыми крутыми рабочими Хабаровска и Новосибирска, мы русские плелись далеко позади. Теперь всё по-другому. Гафур прочно сидит на игле и готов продать кровь в жилах за дневную дозу. Именно поэтому, дорогие товарищи, моя родная страна хорошеет год за годом, но никогда не процветает. Зима закончилась, настало лето, выпьем же за нашу дружбу с дозой или без.

Как только сквозь мутное стекло просочилось немного света, девушка очнулась от забытья. Она осторожно открыла скрипучую дверь и вывезла наружу. Ласковый ветер гладил ее сонное лицо. Он принес с собой запахи влажной почвы и ранней весны. Высоко в небе резво скакал белый динозавр.

Гафур налил масла в мотор, надеясь, что тот простит его и снова полюбит. Двигатель одобрительно звякнул и завелся. Яркие солнечные лучи раннего утра распилили небо на части. Мужчина надел солнечные очки. Гафур, уже принявший утреннюю дозу, в нетерпении схватился за руль и нажал на газ. «Волга» прыгнула на дорогу.

Полнокровное солнце выбросило первые лучи над окоченело-спящей песчаной степью. Вскоре оно уже переливалось всеми оттенками желтого, окрасив в золотой цвет даже покрытые снегом горные вершины. Лучи двигались по горному склону, по узкой крутой дороге, по обледенелым сугробам, запудренным легкой поземкой. На мгновение все замерло, а затем сонное небо взорвалось и с него посыпались градины размером с теннисный мячик.

За крутым поворотом показались три юрты. Они стояли недалеко от неглубокой, но широкой реки. Над крышами юрт тянулись к небу дымовые змеи. Куда бы ни смотрела девушка, повсюду валялись обледеневшие останки животных. Монгольский кулан вспух, словно шар, у яка были выклеваны глаза, трупы овец с пятнистыми головами и изящных коз исчислялись сотнями. Зимние снежные бури превратили снег в лед.

— Голод и холод, — грустно пробурчал мужчина. — Приехали, моя девочка! Мы на высоте свыше трех километров, в тайном и вонючем мирке. Здесь нельзя ссать в проточную воду. Поссышь — умрешь.

Гафур проехал за юрту и выключил мотор. Дети тут же окружили «Волгу». Они смотрели на девушку испуганно и недоверчиво.

Девушка следила взглядом за куском красной материи, уносимой ветром к склону горы. Время от времени он цеплялся за ветку сосны, за острый камень, забирался в закрытый уголок, но потом снова продолжал свой путь к необитаемым, недосягаемым для людей крутым вершинам. Пугливые, беспокойно кивающие лошади Пржевальского фырчали недалеко от юрты. У них была небольшая голова, тонкие уши, изящные ноги и плетеные кожаные уздечки с короткой веревкой. Веревки были небрежно привязаны к длинному бельевому шнуру. Лошадь могла передвигаться, как собака на привязи. У входа в юрту стоял деревянный шест, на котором сидел взрослый кречет. Одна нога птицы была привязана к шесту бечевой.

Заснеженные скалы высились по обе стороны деревни. Золотые вершины гор были совсем близко, воздух пах пряными травами, в реке журчала вода. Далеко за юртами бродил табун лошадей. Одна была такой белой, что почти пропадала из виду на фоне заснеженного пастбища. Позади табуна в ласковых лучах солнца отдыхало стадо коз.

Девушка пожаловалась на головную боль и плохое самочувствие. Мужчина дал ей таблетку. Из юрты вышло несколько любопытных женщин, к ним присоединился старик с желтым дряблым лицом, темными глазами и зелеными пятнами на лбу. Он поприветствовал мужчин как старых знакомых. Девушке он ничего не сказал, только долго смотрел на нее. Позднее старик показал рукой на юрту, женщины могли отвести девушку отдохнуть.

— Не касайся порога, когда будешь входить. А то они снесут тебе голову, — сказал мужчина, щелкая пальцами.

Женщины пошли впереди и открыли дверь юрты. Она была выкрашена в красный цвет и ужасно скрипела. Девушка осторожно ступила внутрь. Посреди юрты, на голой земле, дымил небольшой костер, вокруг которого хлопотали молодая и пожилая женщины. Когда они заметили позади дымной завесы девушку, то жестами пригласили ее сесть ближе к огню. Пожилая женщина протянула ей пиалу с белым чаем.

Вскоре молодая девушка расстелила цветастый матрас на полу юрты, в углу для гостей. Пожилая положила на матрас пестрое ватное покрывало и большую подушку в изголовье. Одеялом служила толстая овечья шкура. Девушка смотрела на стены, покрытые цветастыми тканями, на искусно плетеные яркие ковры на полу, на раскрашенную вручную посуду и маленькие тряпичные куклы, висящие под потолком и лежащие на синем шкафу в китайском стиле, и вскоре заснула.

Она проснулась от пения дрозда. Лежа на матрасе, она смотрела, как мужчина, Гафур и все население юрты жуют баранину, не спеша, без особого наслаждения, запивая всё кумысом. Стараясь не наступить на порог, она вышла из юрты. Ее приветствовала легкая тишина ночи. Шипящее солнце скрылось за Золотыми горами, и в небе зажглись тысячи сухих и беспокойных звезд. Они простирались по всему синему космосу, Млечный Путь тревожно сиял над горными вершинами, галактики шептались над юртами. Девушка села на камень и дотронулась до его холодной поверхности. Камень оставался безмолвным. Она смотрела, как певчий дрозд дразнит привязанного к столбу кречета.

Утром глаза девушки по-прежнему болели, голова гудела, а в ушах раздавался невыносимый космический шум. Плечи опустились, голова бессильно свисала.

Льдисто-яркое солнце не щадило. Летом то же самое солнце высушивало капли дождя прежде, чем они успевали коснуться земли. Обжигающий морозный ветер дул с севера. Он принес с собой мертвую ворону и рваный холщовый мешок. Подпитанная ночным морозом изморозь покрывала стены юрты. Черные, тонкие, острые полоски дыма сонно висели в воздухе.

Девушка стояла на месте. С востока шел режущий свет, на западе господствовал густой, серый, похожий на желе, туман, с северной стороны у самого горизонта висела кроваво-красная комета. Казалось, что на бумагу, вымазанную синими чернилами, приклеили переводную картинку тридцатых годов. Девушка залюбовалась стаей журавлей, дружно вышагивающих по равнине и склевывающих с земли останки умерших осенью кузнечиков. Она смотрела, как пятеро черных длинношерстных быков выкапывают копытами траву из-подо льда. Она слушала, как блеют овцы, и шла к кустарнику, заиндевелые ветви которого печально склонялись до самой земли. Женщины доили коз.

Гафур появился словно ниоткуда, бодрый и уже принявший дозу, запрыгал по обледенелому снегу в щегольских остроносых сапогах, а потом вдруг сорвался с места и ушел к лошадям вслед за каким-то монголом. Вместе они отвязали двух норовистых лошадей и подвели их к юрте: мужчины отправлялись на поиски пропавшей ночью отары полудиких овец.

Девушка вышла к берегу бурного ручья. Оттуда открывался вид на огороженный деревянным забором загон для лошадей, который в тот момент пустовал. За ней увязалась маленькая дворовая собачка. Из ее пасти поднимался белый пар. Собака остановилась, задумалась на мгновение, уставилась на девушку печальными зелеными глазами, потом подошла ближе, ткнулась мордой ей в колени, тяжело вздохнула и убежала. Вдали на склоне горы раскачивался из стороны в сторону густошерстный верблюд, тянущий полуразвалившуюся телегу с длинными оглоблями. Девушку заметил мужчина. Он вышел к ней на берег.

— Как ни пытайся, дальше своего носа не увидишь. Но помни даже в самые черные дни, что за мертвым горизонтом всегда есть жизнь. Когда Мишка ушел, я завидовал ему. Повезло, выбрался, а мне пришлось остаться. Но сейчас...

От мужчины несло теплым потом. Яркие солнечные лучи отражались от ледяной поверхности горного склона, покрывшегося за ночь слоем невесомого, как пудра, снега. Легкая печаль низким облаком повисла над чистой равниной. Мужчина в задумчивости чесал затылок. Небо дышало весенним теплом.

— Знаешь, почему человек живет дольше, чем многие животные? Потому что звери всегда полагаются только на инстинкты и никогда не ошибаются. Мы же, люди, верим в торжество разума и все время промахиваемся. Половина нашей жизни уходит на то, что мы совершаем глупости, вторая половина — на понимание того, что лоханулись, и попытки исправить то, что можно исправить. Вот для всего этого цирка нам и нужно так много лет. Я родился в сорок первом. Отец, которого, как известно, не выбирают, зачал меня по пути из трудового лагеря на фронт. Мать была озлобленная и суровая женщина. Она ненавидела отца, который уехал в тюремном вагоне хлебать баланду в Сибири и оставил ее голодать перед самой войной. В пять лет я знал об этой жизни все, остальные сорок ушли на то, чтобы понять ее.

Мужчина поднял с земли горсть камней и стал один за другим кидать их в воду. Девушка видела, как напряглись его руки.

— Я часто задумываюсь, как мне удалось выжить. В юности я до дури боялся всего, а потом решил победить страх. Пошел в секцию дзюдо, и через пять лет у меня был черный пояс. После этого я уже не боялся. Я готов умереть когда угодно. Но даже сейчас, когда я возвращаюсь домой в Москву и слышу, как мать дышит в соседней комнате, моя кожа покрывается мурашками. Я презираю ее, хотя порой мне ее жалко. Человек, который всегда прав, — убийца без зрения и слуха. Правда, тебе этого не понять, да и не надо. Просто будь и всё.

Мужчина замолчал, вокруг повисла напряженная тишина. Он достал из сапога нож, щелчком открыл лезвие и провел пальцем по его блестящей, отполированной поверхности. В его полузакрытых веках пряталось глубокое разочарование.

— Нет ни рода, ни связей. Нить оборвалась еще до моего рождения, да и стоит ли будить призраков. Повозка прошлого везет лишь к мусорной яме.

Он протянул нож девушке.

— Здесь отцовский крест, на этом ноже. Не знаю, что он им делал, но я ударил этим ножом Римму. Одна зараза убила другую заразу.

Он коснулся лезвием ножа своей щеки.

— Теперь он твой.

Девушка взяла нож. Тяжелый. Черная костяная ручка и вплавленный в нее серебряный православный крест. Она ощутила его силу и почувствовала, словно сквозь нее прошел весь проделанный ножом путь, со всеми его светлыми и темными сторонами. Все радости и печали, надежда и отчаяние, ненависть и любовь. Затем она посмотрела мужчине прямо в глаза и сказала, словно Иов:

— Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня, и чего я боялся, то и пришло ко мне[2], Вадим Николаевич.

Мужчина нежно дотронулся до ее руки, достал из кармана пачку «Примы» и закурил. Девушка щелчком открыла лезвие и посмотрела на руки мужчины. Перевела взгляд на тяжелое острое лезвие. Сколько людей было убито им?

Она достала из кармана джинсов купюру в двадцать пять рублей и протянула ее мужчине. Тот, слегка улыбаясь, взял деньги и, аккуратно сложив, убрал их. Лихая поземка кружилась у его ног в кожаных ботинках с тупыми носами. С неба падали обрывки крупных и хрупких снежинок.

Как только мужчина ушел, пришли дети. Они восхищались всем и выпрашивали всё, что было на девушке: кольцо, цепочку, пуговицы, пояс, заколки, платок. Цепочку она отдала самому старшему мальчику. Тот посмотрел на нее, отбросил в сторону и стал выпрашивать ботинки. Вслед за детьми появились белки с черными хвостами. Они запрыгивали ей на плечи и на голову, одна попыталась ухватить ее за лицо. Дети скакали вокруг и криками подбадривали белок. У одного мальчугана была палка, и он попытался ткнуть ею девушку. Она громко закричала, мальчик бросился наутек, но вскоре вернулся и продолжил начатое. Девушка выхватила палку из его рук и переломила ее. Ребенок заревел, белки пропали, а дети стали смеяться.

Девушка решила пройтись вдоль берега. Дети следовали за ней по пятам, один из них бросил в нее небольшой камень. Женщины издалека следили за проказами детей и посмеивались. Девушка сунула руки в карман и потрогала нож, она не думала ни о детях, ни о женщинах.

Сонное небо быстро потемнело, порывистый ветер с гор на мгновение принес снег, смешанный с градом. После чего ветер стих, и вокруг распространилась тишина весеннего вечера.

На деревню опустились легкие сумерки, когда с гор, гоня овец, вернулись Гафур и монгол. Одного крупного барана тут же зарезали, кровь из шейной вены слили в красное пластмассовое ведро и отдали его пожилой женщине. Та забрала ведро и ушла в юрту.

Монгол освежевал барана. Затем они с Гафуром разделали тушу. В это время женщины разожгли стоявшую во дворе печь. Готовые куски мяса монгол сложил в овчину, и вместе с Гафуром они подтащили ее ближе к печи.

Монгол открыл дверцу печи, полной раскаленных камней. Взяв щипцы, он стал доставать камни и засовывать их в шкуру. Затем они с Гафуром подвесили шкуру над огнем так, чтобы шерсть овчины обгорела.

Прошел час, шкуру развернули и куски готового мяса сложили в металлический таз. С северо-запада задул холодный ветер.

Девушка зашла в юрту, чтобы согреться. Мужчина в добродушном расположении духа сидел за низким столом, помешивая чай в стакане. Девушка терла замерзшие руки, протягивая их ближе к огню.

— Скоро май, моя девочка, — сказал мужчина. — Я люблю апрель, но ненавижу май в Сибири. Ветер задувает с прогнивших мест, приносит жуткие вьюги. Все это ужасно противно.

Вялое солнце растворилось в небе, ему на смену пришла луна. Они сидели на полу юрты, каждый на своем месте. Мужчина протянул хозяину юрты подарки: ручную дрель, мармелад, банку соленых огурцов и кучу газет, женщинам он подарил польские духи и янтарные бусы. В ответ он получил пятнадцать свежих шкурок сурка. Они ужинали в тепле юрты, ели отличную баранину и поднимали тосты. Гафур заправил кальян астраханской марихуаной и изготовленной из казахской конопли крепкой, маслянистой нефтянкой. Кальян курили мужчины, женщинам его не предлагали.

Было тихо. Молодая девушка налила в кружки кумыс.

Уже под вечер мужчина и Гафур поднялись и стали собираться в обратный путь. Они долго прощались с хозяином и женщинами, оставили напоследок еще несколько подарков и, наконец, вышли из юрты. Девушка последовала за ними. Бодрящий ветер кружил в воздухе изящные снежинки, вокруг серой луны сиял бирюзовый нимб.

Они сели в машину: мужчины впереди, девушка привычно на заднем сиденье. «Волга» завелась, фырча и чихая. Дети бежали за машиной, бросая в нее камни.

Кружащая вьюга и непривычно рано сгущающаяся темнота, постепенно переходящая в ночь над вершинами древних гор, заставили девушку мысленно перенестись в Москву. Она вспомнила московские утра, когда густой туман покрывает оба берега Москвы-реки, а сквозь него моросит освежающе-леденящий дождь, переполненные поезда метро, приезжих с огромными баулами, которые застревали в дверях вагонов, толкающихся и задевающих всё вокруг, толпы людей, перетекающих из перехода в переход. На какое-то время она забыла обо всем другом. А «Волга» с бешеной скоростью спускалась вниз по склону горы. Северный ветер лениво забрасывал лобовое стекло песком и снегом.

Они вернулись в город после полуночи.

Еще некоторое время они стояли перед гостиницей. Мужики выкурили на прощание по сигарете, мужчина пристально смотрел на девушку ясными глазами, по восточному обычаю — из-под бровей. Выражение его лица было серьезным и одновременно по-мальчишески задорным.

— Мы поедем блядовать, вдыхать запахи жизни и смерти, — сказал он и, уходя, помахал ей рукой.

Девушка до утра просидела в темной комнате. Она думала о Митьке, об их возвращении с дачи Ирининой подруги по работе. Они сидели тогда в переполненной электричке, в которой пахло нищетой и равнодушием. Она прилегла к Митьке на плечо и почувствовала движение, движение всего, что было вокруг нее, и движение внутри себя. Так она и заснула, Митька разбудил ее уже на московском вокзале и попросил назвать какое-нибудь восемнадцатизначное число. Девушка произнесла все цифры одну за другой, и через мгновение Митька назвал корень пятой степени из этого числа. Митька занимался логарифмами с таким упоением, что иногда цифры вырастали в его голове в такие громадины, что у него поднималась температура.

И лишь когда на востоке загорелся синий свет, а звезды под покровом облаков стали желтыми, как мандарины, по щекам девушки покатились первые слезы.

Гид ждал девушку в дверях ресторана. Они молча позавтракали. Гид равнодушно посмотрел на нее и предложил, чтобы последний день в Улан-Баторе девушка провела самостоятельно, так как к гиду приезжает клиент из Германии.

Весь день падал тихий снег. Легкий ветер заметал его в ямы с замерзающей мутной водой. Все серое и печальное исчезло. Девушка вошла в чайную. Посреди извечного смрада и чада от жареной баранины завывал на примусе чайник, малыши дрались в грязи на полу, мальчишка постарше, сидя на подоконнике, пускал осколком зеркала солнечные зайчики. Девушка выпила чашку чая с козьим молоком.

Вечером она вернулась в гостиницу, собрала свои скудные вещи, положила на край ночного столика билеты на самолет и сосредоточилась на дыхании. Приятная темнота какое-то время искала дорогу к девушке и наконец нашла ее. На краю месяца повисла тусклая оранжевая звезда, правда, спящий город эта пара нисколько не освещала. Звезды падали в остывший красный песок пустыни Гоби, лишь Венера мерцала ярко и пылко. Последние снежинки медленно опускались на землю. Девушка была готова принять жизнь такой, как она есть, со всеми ее удачами и разочарованиями.

Она была готова вернуться в Москву! В Москву!

Благодарности 

СРЕДИ ТЕХ, КОМУ АВТОР ВЫРАЖАЕТ БЛАГОДАРНОСТЬ:

Рийкка Ала-Харья, Йонни Аромаа, Михаил Берг, Елена Боннер, Ярмо Валтанен, Марина Влади, Галина Вишневская, Владимир Дуцинцев, Венедикт Ерофеев, Виктор Ерофеев, Сергей Есенин, Михаил Зощенко, Й.К. Ихалайнен, Ильф и Петров, Аннэ Кайхуа, Ристо Каутто, Михаил Лермонтов, Николай Лесков, Сари Линдстен, Юкка Маллинен, Надежда Мандельштам, Пекка Мустонен, Владимир Набоков, Эйла Ниска, Тейя Ойкконен, Софи Оксанен, Оути Парикка, Константин Паустовский, Виктор Пелевин, Паула Песонен, Пекка Песонен, Людмила Петрушевская, Андрей Платонов, Евгений Попов, Нина Садур, Эса Сеппянен, Константин Симонов, Андрей Синявский, Владимир Сорокин, Марина Тарковская, Андрей Тарковский, Татьяна Толстая, Лев Толстой, Юрий Трифонов, Артем Троицкий, Иван Тургенев, Людмила Улицкая, Марина Цветаева, Варлам Шаламов, Василий Шукшин и многие другие.

Примечания

1

Сакари Пялси (1882-1965) — финский писатель, этнограф и археолог. Густав Рамстедт (1873-1950) — финский лингвист, специалист по исторической лингвистике уральских, алтайских, корейского и японского языков. Карл Доннер (1988-1935) — финский лингвист, этнограф и политик.

(обратно)

2

Иов, 3, 25.

(обратно)

Оглавление

Роза Ликсом  КУПЕ № 6. ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ

Благодарности  Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg