«Война-спутница»

Война-спутница (fb2) - Война-спутница 484K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Сергеевна Шорохова

Татьяна Сергеевна Шорохова (Чичкина) Война-спутница

Книга Татьяны Шороховой, члена Союза писателей России, «Война-спутница» посвящена теме Великой Отечественной войны через взгляд на войну глазами рождённых уже после Великой Победы.

В ней отражена основа единства нашего общества – преемственность поколений в высоких патриотических чувствах: любви к Родине; почитания воинских святынь; глубокого уважения к ветеранам, защищавшим Отечество от немецко-фашистских захватчиков.

В книге представлены воспоминания, автобиографические записки, художественные произведения автора по данной теме.

Издание рассчитано на широкий круг читателей.

Родилась 2 августа 1956 года в г. Люботин Харьковской области. В 1966–2001 годах проживала в Крыму, где в 1982 году окончила исторический факультет Симферопольского государственного университета (теперь Таврический национальный университет). В 2001–2013 годах жила в пригороде Петербурга. В 2001 году принята в Санкт-Петербургское отделение Союза писателей России (секция поэзии).

Независимый исследователь. Её книги, посвящённые жизни золотопромышленника-благотворителя Иннокентия Михайловича Сибирякова (1860–1901) издавались в Петербурге, Симферополе, Иркутске. Т.С. Шорохова – автор альбома «Священный образ Тавриды: Православные святыни Крыма в изобразительном искусстве» (Симферополь, 2012). Является лауреатом Всероссийских поэтических премий, а также лауреатом Государственной премии Республики Крым в номинации «За вклад в миротворческую деятельность, развитие и процветание Крыма» (2013).

Сейчас живёт в Севастополе.

Предисловие

…Там ходит квочка в огороде И водит за собой цыплят, И взрослые не о погоде — Ещё о фрицах говорят. Т. Шорохова

Рождённые в первые десять-пятнадцать лет после Великой Отечественной войны, мы росли рядом со счастливыми людьми: теми, кто дожил до Победы, отвоевав на фронтах; кто, оказавшись в оккупации, пережил радость освобождения; кто долгие послевоенные годы был наполнен памятью о тяжёлых событиях военных лет, но при этом сохранил прекрасные человеческие качества. Через этих людей, и в первую очередь, через маму, в свои тринадцать-пятнадцать лет хлебнувшей лиха в оккупации, я знала о войне, в прямом смысле слова, понаслышке. Теперь понимаю, что от этого слышания, заполнявшего наш семейный досуг, когда долгими вечерами при отсветах огня от печки мы слушали мамины рассказы, и зародились во мне чувства любви к Родине, священного отношения к подвигу, почитания тех, кто вынес войну на своих плечах и пронёс в сердцах её боль, её душевные и телесные раны через всю жизнь. В те 1950-60-е годы их ещё не называли ветеранами, узниками концлагерей, блокадниками. Это пришло позднее. По крайней мере, для подроставшего поколения.

Она была естественной для нас, детей, – среда обитания среди победителей, напитавшая наши души, мировосприятие своими понятиями, своим отношением к жизни, родной земле, людям. Рассказы повидавших войну собственными глазами дополнялись и её внезапным вторжением в нашу мирную детскую действительность: то мальчишки подорвутся на минах или снарядах, то бывший полицай из тюрьмы вернётся и поселится где-то неподалёку, то накинет женщина чёрный платок, получив позднее сообщение о гибели мужа или сына. Помню безногого сапожника на тележке, отталкивавшегося от земли плоскими деревяшками, людей с пустыми рукавами, безногих на самодельных деревянных протезах, да и слепых, с изуродованными лицами.

Совсем тихо, с оглядкой, но говорили люди и о своих родственниках, приславших весточку из какой-нибудь дальней страны – Австралии или Канады. Почему-то эти люди, оказавшиеся там, за границей, на уровне наших детских, ещё бессознательных, чувств воспринимались нами как предатели Родины. Герои жили рядом, их место на родной земле – эта категоричность вырастала из пафоса победного настроя всей послевоенной жизни. Кроме этого, на слуху были истории о тех, кто отсидел за плен, но их жалели: взрослые, и мы, дети, их не осуждали, относились с пониманием.

В те годы, на рубеже 50-х-60-х годов, иные женщины ещё донашивали трофейную одежду. Но там, где я росла, в городке Люботин Харьковской области, таких было немного. Некоторым вещам, правда, мы удивлялись. Однажды мама вылечила моей старшей сестре ангину полоской бумаги, что осталась у соседки от немца-постояльца: её достаточно было обмотать вокруг горла, чтобы уже на следующий день воспаление снялось.

Мы знали, в каких домах на нашей улице немцы квартировали во время войны, кого, за что и где они повесили (люди об этом помнили хорошо), кого угнали в Германию…

Помню, как задушевно взрослые пели песни военных лет, собираясь по какому-либо случаю с роднёй или соседями. Мама и за домашними делами часто напевала «Синий платочек», «Враги сожгли родную хату», «Землянка», «Шёл солдат» и многие другие.

Мы, дети, даже девчонки, охотнее в те годы играли «в войнушку» и «в разведчиков», чем в самодельные, как правило, игрушки. В такие – военные – игры вовлекалась вся ребятня нашей улицы, мы делились на команды, старшие сами придумывали правила, которые мы, младшие, схватывали на лету и старательно выполняли. А однажды, в пору моего уже крымского детства, в 1966 или 1967 году, несколько дней мы не учились, потому что в замурованных подвалах старинной усадьбы немецкой колонии, в которой находилась школа № 1 посёлка Гвардейское Симферопольского района, оказался склад с немецкими снарядами.

С тех детских лет я и ощущаю войну как спутницу своей жизни, неотступно следующую со мной по жизненному пути и до сего дня. Не потому ли, когда я училась на историческом факультете Симферопольского государственного университета, все мои курсовые работы были посвящены именно воинской тематике разных эпох. Дипломную работу я писала по партизанскому движению в Крыму в годы Великой Отечественной войны. Во время работы экскурсоводом в Симферопольском бюро путешествий и экскурсий главными моими маршрутами стали экскурсии военно-исторической тематики в города-герои Керчь и Севастополь. Уже будучи заведующей экскурсионно-методическим отделом, на курсах экскурсоводов читала лекции по теме «Крым в Великой Отечественной войне»: оборона Крыма, оборона Севастополя, Крымский фронт, Керченско-Феодосийская десантная операция, отвлекающие десанты, подготовка и осуществление наступательной операции по освобождению Крыма в 1943–1944 годах… Планы операций, системы обороны, сражения, подвиги, потери, победы.

Этот интерес к военной истории, конечно, сложился ещё в детстве. Неудивительно, что данные автобиографические записки я назвала «Война-спутница»: соприкосновений с войной в моей мирной жизни было много. Одни из них связаны с судьбами моих родных, другие – друзей, соседей, сотрудников, а то и случайных знакомых. О нескольких таких эпизодах и хочу поведать – просто, не витиевато.

Чтобы было понятно, к какому времени или месту относится то или иное повествование, сообщу следующее. В середине войны мой отец Сергей Ксенофонтович Шорохов, 1926 года рождения, проживавший в деревне Вислая Поляна Тербунского района Липецкой области, был призван в армию, но на фронт не попал по малолетству. После окончания школы водителей в городе Рыльске Курской области, он был направлен в воинскую часть, занимавшуюся разминированием освобождённых территорий: вывозил неразорвавшиеся бомбы, мины, снаряды к местам спланированного подрыва. Помню его рассказы о том, как сапёры осторожно укладывали в кузов на песок неразорвавшуюся бомбу либо снаряд, которые он потом медленно-медленно вёз по полю к приготовленной для взрыва воронке…

Мама, Матрёна Николаевна Белова, 1928 года рождения, оказалась в 1941 году в оккупации под Харьковом, где, как известно, шли тяжёлые бои. Во время сражения на Курской дуге их маленькое поселение под городком Люботин – коммуна в несколько бараков – оказалось на нейтральной полосе и простреливалось с двух сторон фронта. Выжили чудом, пересидев эти страшные дни в подвалах. Мамины воспоминания о войне «На нейтральной полосе» были записаны мною ещё при её жизни в 2002 году и опубликованы в альманахе «Родные просторы» (Санкт-Петербург).

Жизнь нашей семьи географически протекала в трёх местах, отсчитывая от года моего рождения: город Люботин Харьковской области (1956–1966), посёлок Гвардейское (Сарабуз) севернее Симферополя (19661988), город Тосно в пятидесяти километрах от Санкт-Петербурга (от 1988 года). Мои родители похоронены в Тосно на новом кладбище. В северную землю с разницей в десять лет (отец в 1994-м, мама в 2004 году) легли подростки военного времени.

В этой книге – рассказы не только о Великой Отечественной войне в судьбах моих родных и знакомых. За последний год нашей отечественной истории мы убедились в том, что война, начавшаяся 22 июня 1941 года, ещё до конца не окончена.

Ещё одно произведение в книге – миниатюрная сказка-пьеса для кукольного театра «Настоящий русский медведь», тема которой – лесные звери на войне.

В сборник помещена статья «В каком возрасте надо начинать воспитывать защитников Отечества?». Для России эта тема всегда была и будет востребованной. От верного ответа на поставленный в статье вопрос зависит сохранение свободы, в 1941–1945 годах завоеванной нашими отцами и дедами. Свобода новых поколений от чужеземного насилия зависит, в первую очередь, от того, смогут ли юные вобрать в себя тот неистребимый русский дух, который и делает наш народ непобедимым и победоносным.

Завершают сборник к 70-летию великой Победы стихотворения, относящиеся как к теме Великой Отечественной войны, так и к положению ветеранов в годы перестройки.

…Семь десятилетий без бомб и снарядов, бомбоубежищ и страха порабощения. Низкий поклон вам, дорогие ветераны! Спасибо за подаренную возможность жить, за счастье любить, за радость творчества!

Татьяна Шорохова,

член Союза писателей России, лауреат премии Автономной Республики Крым в номинации «За вклад в миротворческую деятельность, развитие и процветание Крыма» (2013)

Я узнала от мамы…

Малолетка. Панама. За калиткой – страна… Я узнала от мамы, Что такое война. На Великой последней Русской битве всерьёз Ей – тринадцатилетней — Воевать не пришлось. Но вонзается жалость, Только вспомню про мать! — Что ей видеть досталось! Что пришлось испытать! …Снег на поле пологом, И атака – взахлёб… Кто упал на дороге, Кто уткнулся в сугроб… Наш солдатик погреться Никуда не спешит, И на нём его сердце, Застывая, лежит. Рядом с мёртвым – шапчонка… И, расширив глаза, Видит это девчонка, Чтобы мне рассказать. Вместе с мамой бывала На войне я не раз. Вот тогда и узнала, Что есть сердце у нас.

Тосно, 2009

На нейтральной полосе

Из воспоминаний о Великой Отечественной войне моей мамы Матрёны Николаевны Шороховой (в девичестве Беловой); место действия – близ города Люботин Харьковской области

Знамение

Перед войной люди говорили, что в степу гроб показался, потом на второй день ещё один гроб показался, а на третий день снова гроб увидели. Народ сильно забеспокоился. Все говорили, что это к большой беде, к войне. То мы вечерами песни пели, веселились. А тут и петь перестали. Тревожно как-то стало. И нам, детям, это от взрослых передавалось.

Петь в коммуне очень любили. Народ там разный пособирался – и кацапы, и хохлы… Так всякие песни и пели, аж в Люботине было слышно! Така луна шла, эхо такое.

Когда с инфарктом в больнице лежала, дай, думаю, узнаю, сколько же песен за жизнь выучила? Стала первые строчки записывать, так больше двухсот песен вспомнила, всяких – и русских, и украинских, и старинных, и революционных.

Да, народ в коммуне был разный, но дружный, и петь любил. Так до войны было. А теперь вот живём, в подъезде никого не знаем, только соседей рядом и напротив. Здесь я и песни забывать стала. Пока в частном доме жила, шоб ни делала, а всё с песней. Сердце болит, душа плачет, а я всё песни пою. А на этажи переехала, стала стесняться петь, так вже много песен и позабувала.

Рама

Врач-ветеринар был у коммуны. Он с семьёй жил в отдельном домике. И вот фельдшер этот к низу за водой пошёл. А тут немец на него насел. Самолёт этот «рама» назывался. Какой-то этот самолёт не такой, как другие. Рамой называли его. Немцы из самолёта по дядьке стреляют, потом разворачиваются и снова стреляют. Гнали его. Если б он упал, то може б живый остался. А так он спешил. Спешил туда, до деревьев. Видно спрятаться хотел. Немцы ранили его несколько раз. Домой-то он ещё дошёл, а дома умер.

Вот так! Война! Не видеть бы её.

Война

Отца на войну не взяли. Так куда ж? Дети-то малые! Жена умерла… Людей с заводов на войну позабирали, а хлеб-то должен кто-то печь, люди должны шо-то кушать? Вот отца по повестке на хлебопекарню и назначили. И до последнего дня хлеб пекли. В Харькове отец пёк. Где-то двадцать километров от нас Харьков. Да! Хлеб до последнего пекли. Когда войска ушли из города, последний раз хлеб людям выпекали, отец пешком домой пришёл, буханку с собой принёс или две. А там уже и немцы вскоре пришли. Но не сразу.

А в эвакуацию мы тоже уходили. Скот государственный раньше угнали. Брат Данюша – ему тогда уже двадцать было – коммунарское стадо погнал. А мы с Тимошей братиком – он на два года меня старше – на телеге кибиточку сделали, чтобы детей посадить от дождя. Телега нам и упряжь уже плохие достались. Отец-то всё время на хлебопекарне трудился. Люди хорошее себе, конечно, повыбирали. Когда отец пришёл, взяли мы, шо осталось.

У телеги колёса уже никуда не годились, но мы всё-таки загрузились, детей посадили и отправились. Народу шло мн-о-го! Сначала на Песочное ехали, а потом через лес по просёлочной дороге, а там сплошной песок. Кони-то по песку ехать не стали. Телега с харчами, детьми. Да и упряжь порвалась. Ехать дальше не пришлось.

Отец сказал: «Ну что же! Будь, что будет, как Бог даст». Вот в коммуну и вернулись. Всего пять семей нас там осталось. До революции была здесь помещичья усадьба. Дом барский, постройки. Два подвала. В один по ступенькам надо сходить, а другой с таким широким спуском, чтобы лошади с телегой с этой стороны могли заехать, а с той выехать. И ещё яма была с приставной лестницей – две жердины с перекладинами поперечными. Коммунарские бараки уже при советской власти построили: общий коридор в доме, и из коридора вход в комнатушки. У нас комната была на цементе. Другой для нас не нашлось, хоть и детей было у отца много. Так и жили в ней до войны. А во время войны комнат пустовало, хоть отбавляй! Так шо в другую перешли.

А Данюша со стадом коров так и ушёл. Он потом рассказывал, шо скот у них военные на свои нужды забрали, а его взяли на войну. А когда ранили, в госпитале ему раненую руку отрезать хотели, но он не дал. «Как, – говорит, – я без руки жить буду? Ни косу придержать, ни на двор сходить.» Так и оставили. Данюша после ранения в Казахстане был. В совхозе там работал учётчиком. У него же, считай, одна рука только была. На другой – какого пальца нет, а какой загнут совсем.

Данюша, бывало, идёт там дорогой полевой и песню спивае: «Повий, витрэ, на Вкраину, дэ покынув я дивчыну.» А казахи говорят между собой: «У казака душа болит!» Жалели его. Вот. Домой он уже после войны попал. Так в Люботине и прожил до восьмидесяти годков. Царство ему Небесное. Как хочется на могилку к братику съездить. Много он мне хорошего в жизни сделал. Да теперь, видно, уже и не попаду. Ну, как Бог даст.

Мать-сестра

Мачеха ещё перед войной умерла. Ване было два годика, а Рае годик. Мне в ту пору только двенадцать стукнуло. А Ваня, так он до двух с половиной лет ногами не ходил. Переболел воспалением лёгких. Все думали, что он умрёт, а он выжил, слава Богу, только ходить перестал.

А я не знаю, то ли подсказал хто, то ли сама придумала? Только я летом его горячим песком засыпать стала. Возле дома была большая куча песка. Нам хто-то колясочку дал детскую – деревянную такую. Ваня за колясочку держится и стоит, а я его засыпаю, засыпаю – до плеч досыплю, а он колясочку отпустит, руки вверх поднимет и радый кричит:

– А я стою! А я стою!

Я и не помню, сколько дней я так делала. Знаю, что только он р адый был, какой же радый, когда стоял! А я потом потихонечку стала песок убирать. Сначала засыплю, братик устоится, а потом песок убираю, убираю… И пришёл день, когда взяла Ваню за руку и в дом увела. Так и ходить начал. Слава Богу, горячим песком вылечился. А вже потом и в школу ходил, и лесничим – о-он сколько по делянкам ходить приходилось! Восемнадцать километров на работу, восемнадцать обратно – и всё пешком. Никто за ним поспеть не мог. Так-то ноги укрепились. Да ты и сама знаешь. Иван в письмах и теперь мне пишет: «Здравствуй, мать-сестра!» А как увидимся, бывало, обнимет меня и плачет. И всем говорит: «Это моя мать-сестра!»

Мне иногда кажется, что Иван с Раей мои дети, вы уже мои внуки, а ваши дети – уже мои правнуки.

Письмо надо Ивану написать, как он там? На пенсии уже. Увидится теперь, видно, не придётся. Харьков в другом государстве теперь, бедно там простым людям, честным. Видишь, как наворотили?! Была одна страна, всё было путём, по-нашему. И кому помешало?

Десант

Когда мы с дороги вернулись, стали в коммуне снова жить: батько, бабушка Евдокия – мать отца, Тимоша, Иван, Рая и я. Корова у нас была своя. Коммунарских угнали, а свои пооставались.

Как же я за коровой бежала! Гналась я за коровой и гналась, а корова всё мчится и мчится, как сумасшедшая. А я и понять не могу, что это с нею? По смородине она уже прёт, а я бегу и почему-то всё время падаю, словно меня какая-то сила толкает. И ветер рядом так закручивается, как на смерч, и ветки со смородины, как подрезанные, летят. И снова возле меня ветер закручивается, и снова падаю. Я же не знала, что немцы уже десант из самолётов выбросили, и то они по мне из миномёта стреляли. Но Бог миловал.

Потом корова вдруг остановилась, как укопанная. Тогда я её уже взяла за налмгач, довела до коровника, привязала и пошла к бараку, где мы живём.

И вдруг передо мной солдатик наш пробежал – быстро так! – и в силосную яму спрыгнул. Прыгнул – и нету его. А смотрю, ещё один стоит возле нашей хаты. Иду, а сама думаю: «Форму какую-то надели. Не видела такой раньше». А то, оказывается, немец стоял! Перед этим дождь большой прошёл, – лужи кругом. Я иду до хаты от коморы, а рядом со мной в луже что-то прыскает и прыскает, а я думаю: «Шо это в лужах прыскает?» И иду прямо к тому человеку в незнакомой форме. А он на меня как-то так смотрит. И палка у него в руках небольшая, и посередине такое что-то гладкое к ней приставлено. Я не знала, что это немец, а в руках у него автомат, только думаю: «Форма на нём странная, особенно сапоги».

На наших-то сапоги ладно сидят, красиво, а на этом какие-то широкие были. Я ещё подумала, шо их ушить бы надо. Мимо того человека я прошла. И в дом наш захожу, а бабушка говорит, взволнованная такая: «Где тебя носит? Немцы в Люботине десант выбросили!»

А немцы – те, что в коммуне оказались – к пасеке полезли. Мы-то пасеку не трогали, а они сразу к ульям. В окно хорошо было видно, как мёд в улике возьмут, а потом от пчёл убегают, руками так смешно машут. Потеха!

Бабушка сразу смекнула, шо щас грабить нас начнут. Вот она и схватила ночвы, корыто такое деревянное, сложила на дно отрезы из сундука, ещё кое-чего из вещей, клеёнкой всё покрыла, а потом старьё разное намочила, выкрутила да сверху клеёнки и положила. Так она придумала.

Немец к нам зашёл, и сразу – к сундуку. А в сундуке были галоши бабушкины и свитер тёплый, которые мой братик самый старший Коля перед самой войной на подарок бабушке прислал. Так немец эти подарки забрал и ещё другой хабур-чабур, шо нашёл, прихватил, а в ночвы, слава Богу, не глянул.

Не, ещё не так было. Когда немец в сундуке колупался, то Ваня, тогда он ещё сам не ходил, по стеночке, по стеночке и подошёл к нему. А у фашиста на боку нож на поясе висел. Ивану понравился видно этот ножик, и он ручкой цапнул его. Немец-то этот молодой, как дёрнется! Выхватил нож из ножен и замахнулся на Ивана, как на взрослого человека, и лишь только после этого Ваню возле коленки увидел.

Тут бабушка схватила Ванечку на руки, прижала к себе и немцу в глаза смотрит. Он руку опустил, забрал, шо из сундука выбрал, и вышел.

Потом эти немцы дальше ушли воевать, а к нам на ночлег порой немецкие обозы заворачивали. Мы поначалу боялись обозным открывать. Думали, бараков много пустых, пусть размещаются. Одеяло на окно вешали, чтобы не видно было, шо в хате люди есть. Вот один раз в окно нам сильно постучали. Батьки дома не было. Тимоша детей на руки схватил, бабушка возле окна застыла, а я зачем-то кочергу схватила. Дверь на крючок была закрыта. Шоб цэ я с той кочергой делала?

А немцы всё стучат и стучат и кричат за окном: «Гуп-гуп, рус капут!» Это значит, что окно разобьют и нас поубивают. Долго стучали. А потом где-то устроились. Уехали они рано, мы их и не видели. А бабушка с того дня болеть стала. Тихо так на печи лежала, да с Николкой, братиком моим старшим, в бреду разговаривала, всё ему на немцев жаловалась. И про галоши, и про свитер, и про пасеку…

Мы же тогда ничего про Колю не знали. Он в армии служил, в самоходной артиллерии. Последнее письмо с Западной Украины прислал перед войной. Это теперь уже добились через военкомат, и нам сообщили, шо он в декабре сорок первого умер в немецком плену на территории Польши. Двадцать один годок ему был. Так вот, оказывается, когда бабушка тут угасала, он там мучился. И бабушка с ним словно лицом к лицу разговаривала. Умерла она тихо. В саду барском её похоронили, где уже и другие люди лежали. Плохо без бабушки стало. И всё хозяйство домашнее на мои руки легло. Царство ей Небесное. Очень добрая бабушка была у меня. Евдокия.

Граната

Когда немцы первый раз отступили, стала я в хате убирать, где фашисты квартировали. Смотрю, за сундуком что-то такое лежит, банка железная на деревянной ручке. От верха этой банки к низу верёвочка протянута, как суровая нитка, только потолще. Качнула я банку, внутри что-то колыхнулось – тупо так. Шо, думаю, с ней делать? Дай, думаю, в ведро мусорное выкину, а потом вынесу.

А в этот момент Тимоша зашёл, и как выхватит у меня эту штуку, и на улицу стремглав выскочил. Через минуту забежал и спрашивает: «Слышала?» Да, – отвечаю, – гром где-то прогремел. А он мне: «Сама ты гром! Это граната взорвалась, которую ты в руке держала».

Мины

А ещё было такое. Мне огород садить надо, а тут – прямо на огороде – круги стальные лежат. Большие, как о-о-н тот половичок у тебя под ногами. Сантиметров по пятьдесят в ширину. Как попадётся мне такой круг, я в сторону откину, да и сажу, шо мне нужно – дыню там, або огурчики. А уже потом, когда наши пришли, солдаты увидели эти круги, машиной их в поле вывезли, и там, в степу, расстреляли. Это противотанковые мины оказались.

Да, огород нас только в войну и прокормил. Картошки садила много, очень много. И кукурузу садили для курей. Куры были. И семечки – масло бить. Огурцы, помидоры в бочках солили. Капусту шинковали обязательно. А яблоки когда сделаем отдельно, а когда не сделаем, а то в капусте мочили. Зерно на муку на каменной зернотёрке перетирала вручную. Корову немцы ещё в сорок первом году забрали. Наверно, потому она и убегала от них, как чувствовала. Нам только шкуру кинули, голову и копыта. А батя потом шкуру эту вычинять людям отнёс, которые знали, как сделать. За двенадцать километров ходил. Потом сапожник из этой шкуры батьке сапоги пошил, Тимоше ботинки, а мне – туфельки.

Да, работали много, чтобы выжить. Ведь ничего ниоткуда! Что запасёшь, тем и сыт будешь. Немцы овощи не сильно выгребали. Мясо любили.

Тимоша

А Тимоше шестнадцать лет было. Он от угона в Германию уклонялся. Один раз дома был. Проходит мимо нас тетя Мотя, жена полицая, с пустым ведром, и на ходу говорит: «Тимоша, бери ведро и иди за мной к колодцу», – и сама пошла.

Тимоша быстренько вылил воду в нячвы и за ней. Возле колодца тетя Мотя ему и сказала, шо ночью за ним полицаи придут. Тимоша собрался и – на родину под Белгород. А это семьдесят километров, и всё в обход, чтобы на немцев не напороться. А когда там его заметили и стали у родни спрашивать, чий это хлоп, опять домой вернулся. Так почему-то говорили – хлоп, а не хлопец.

Тимошу мы долго скрывали. Он приходил домой поздно вечером и рано утром по темноте из дома уходил. Где он высиживался, хто зна? Если Тимоша вечером уже был дома и кто-то к нам приходил, он сразу на печку прятался.

В барский дом сын помещика вернулся Фёдор с женой Мотей и с двумя детьми. Он главой полицаев был, поэтому Мотя Тимошу и предупредила. Она добрая была.

А в Гавриловке за степью тётя Настя жила. Полдома у неё магазин занимал. Она там и водкой торговала, и конфетами, а в другой половине ютилась. Тимоша у неё часто бывал, я так и до сих пор не знаю, зачем. Она предупреждала братика, чтобы соседи его не видели, когда он дома появляется. Её потом немцы за связь с партизанами повесили и три дня не давали хоронить, чтобы людям страшно было.

Чехословаки

А тут у нас чехословаки на квартиру стали. А они такие добрые: то конфет дадут, то ещё чего… Один раз два полицая приехали за Тимошей. Верхом они были на конях, а командир чехословаков вышел и напустился на них: «Что это вы пришли в расположение воинской части? Кто вас сюда послал? Убирайтесь, иначе я прикажу вас схватить и расстрелять».

Они ни с чем и уехали.

Чехословаки петь любили. То вместе, то порознь, по настроению. В их песнях есть и русские слова, и не наши. Одну песню я запомнила. До сих пор она в памяти держится:

Заходыть сонэчко заруську граныцю, за широку долыну. Достав сэм я вчера, вчера пред вэчеру прыжалосну новыну. Новыну сэм достав листочек малички от мэй старый мамычки…

Это значит «письмо от старой мамочки получил». Там ещё дальше про милую поётся. Ещё чехословаки ох как любили друг над другом подшутить! Но не злобно, а так, по-дружески. Говорят Тимоше: «Пойди к тому-то и то-то скажи!» Он пойдёт и скажет, как просят. Тот, как услышит, как вскипятится и к этим бежит: «Хлоп не может этих слов знать, это вы его научили!»

А им лишь бы посмеяться. Спали чехословаки на полу, как и наши, на соломе. И форма у них была не как у немцев, а инача.

А тут чехословаков на Курскую дугу перебрасывали. Они и говорят Тимоше: «С нами поехали. До родни своей под Белгородом доберёшься. Мы тебя в обиду не дадим».

Он с ними и ушёл. Слух потом пронёсся, что чехословаки на Курской дуге против немцев повернули. А Тимоша уже оттуда на флот попал. Под Севастополем служил сигнальщиком на катере. Их катер на мине подорвался. Его одного подобрали живым. На сигнальном мостике стоял, потому и не утонул сразу. Был весь израненный. После войны годика два пожил и умер в госпитале от ран. Врач говорил, шо лёгкие у него осколками мелкими были наполнены. Так в двадцать один год Тимоши не стало. Он на паспорте написал: «Я уже последний день живу. Живите все мирно. Прощайте все. Може, кого чем обидел…» А рука, видно, слабела, и буквы становились всё крупнее и крупнее и уходили наискосок.

Очень хороший немец

Немецкий обоз гусей вёз, живых, в клетках. Немец, старый уже, как батько, у нас остановился заночевать. Этот пожилой, ну очень пожилой немец, дал мне гуся на ужин сварить и с отцом стал разговаривать. По-русски хорошо говорил! Был сорок первый год, а отец ему в лоб: «А Гитлер уже проиграл войну!»

Тот как возмутился: «Как это проиграл?! Посмотри, где мы уже находимся!»

«Проиграл! – повторял батько. – Проиграл. Потому что народ за Гитлером не пойдёт. Почему он дал волю солдатам убивать мирных людей? Идёт человек из города за продуктами, саночки тащит. А солдаты, что мимо на машине проезжают, стрельнут – и лежит человек ничком на обочине. Дома его голодные ждут. Нет, так с людьми нельзя. В партизаны народ пойдёт и немцев будет бить. Проиграл Гитлер».

А немец этот пожилой отцу сказал тогда: «Я вас должен сейчас расстрелять за такие слова. Никогда никому их больше не говорите, убьют

вас».

Видишь, хороший был немец, очень хороший. Дай Бог ему здоровья. Правда, его уже на свете, поди, нет. Я-то сама старая.

Бои

Когда наши первый раз начали наступать, то они шли по снежному полю в шинелях. Много их тогда погибло. Так по полю и чернели холмики. Потом их у нас в коммуне в саду господском похоронили. Сто семьдесят человек и две медсестры. Отдельно девчат похоронили, возле братской могилы.

А за дорогой ещё двести двадцать воинов похоронили. Возле дороги тогда я бойца нашего увидела. И сердце его сверху на груди лежало. Чуть больше кулака такое. Человек лежит, и сердце его на груди…

Наши солдаты у нас на постое стояли. Мы картошку варили чугунами. И опять варили, и опять варили. Немцы тогда на тридцать километров отступили. И слышала я, как по телефону связной кричал: «Огурцы давай! Огурцы!» Огурцы, это уже и дураку понятно, шо это значит снаряды. Но снарядов не было, и наши скоро отступили, и мы какое-то время снова были ничейные: и не ихние, и не наши.

А по дороге, шо от нашего сада идёт к Люботину, немцы своих убитых подбирали на мотоциклах. Они своих не гуртом хоронили, а отдельно каждого. И кресты такие у них были небольшенькие.

А от коммуны теперь уже ничего не осталось. Поле там распахали. А по нынешним временам оно, наверное, и бурьяном заросло.

Котята

После войны я уже у тёти Лены Кохановской на квартире жила. Так она мне рассказывала, как она немцам мстила. Дом у неё большой был, крепкий. Вот генерал или полковник к ней на постой и стал. Тётю Лену заставил готовить ему, стол накрывать и посуду мыть. До революции Кохановские зажиточно жили, знали обхождение. Вот тётя Лена грязную посуду в таз соберёт, на кухню вынесет, дверь закроет, а в таз котят прямо на тарелки посадит. Котята тарелки вылижут дочиста, а тётя Лена их только чуть тряпочкой сверху протрёт, и всё. Мыть не мыла. В этой посуде так еду и подавала. «А то, – говорит, – ходит, бестыжий, и как будто меня в комнате нет, воздух портит».

Это страшно!

А тут снова фронт близко подошёл. Уже грохотало на Курской дуге. Грохочет так страшно! Хотя и далеко, а всё слышно – и так страшно! Немцы осветительные бомбы в небе повесят, и они висят. Усё видно, как днём, даже лучше. Бомбы падают, воют, рвутся. Падаешь ничком, земля от взрывов вздрагивает, и завидуешь мёртвым, шо они ничего этого уже не видят и не слышат. Так было страшно, так страшно!

Как бомбить коммуну начали, так мы в подвал ушли походной, со ступеньками. Дверей в подвал уже не было. По коммуне били с двух сторон – и с нашей, и с немецкой. Они думали, шо тут никого нет, а мы-то есть! Ох, это страшно.

По воду идти, вёдра обматывали, чтобы не звякали, и – по-пластунски. Не идём на полный рост. За водой по двое ходили. Если убьют кого, хоть другой скажет. Да нас только с Лидой за водой и посылали. Она была постарше.

Криница одна была. Ой, ты шо! Далеко, унизу. Ползём. А над головой красные блёстки летят. А я руку протягиваю – поймать это красивое. А Лида меня по рукам! И шепчет, шо это трассирующие пули. Тихо так шепчет, чтоб никто не услышал. Пули совсем невысоко над головой пролетали.

А воду тащили так: ведро впереди себя продвигали. Через все огороды вверх километра полтора. Тяжело очень и страшно. Другой раз воду и с пулями притаскивали.

Гости

Разведчики прибегали много раз – и немцы, и наши. Немцы прошмыгивали между нами с автоматами: «Рус-рус-рус!» И уходили. А наши спрашивали: «Были фашисты?» Мы им и рассказывали, що да как. А один раз двое здоровых немцев в чёрной форме забежали. И нашивки такие – СС. Один был в руку ранен. Второй ему рукав обрезал и руку перевязал. Ну, думаю, сейчас выйдут – гранату бросят – и всё. Не, не бросили.

Я недалеко от входа с детьми сидела. Нам в глубине уже места не осталось. Подушками обложилась, Ваню с Раей обняла, а сама лицо в подушку прятала. Шо убьют, не боялась, а вот если лицо изуродуется – боялась. Во дурочка, да?

Тут днём наши подошли к подвалу. Двое. У входа остановились. Люди стали им говорить, шо немцы близко, прямой наводкой сюда из Люботина бьют. Прячьтесь, чтобы уцелеть. А в это время как р юхнуло! Так один наш боец без головы в подвал и упал…

А тот ничего, целёхонек. Сбежал он к нему, взял из кармана документы, а нам сказал, чтобы мы ночью вынесли тело, и ушёл. Так до ночи наш обезглавленный солдатик на ступеньках и лежал недалеко от меня.

А ты спрашиваешь, чего я всю жизнь во сне кричу, да от резких звуков вздрагиваю. Такое, доченька, бесследно не проходит. Я бы и рада забыть, но ничего не получается. Всё помню до мелочей, словно вчера происходило. Не дай Бог ещё раз такое пережить! Лишь бы войны не было.

Буханка хлеба

Нас в подвале три семьи было. Да в яме с приставной лестницей ещё четыре. У тёти Марии и тёти Фени детей много! Они им решили лепёшек ночью испечь: дома-то разбитые кругом догорали. Замесили тесто – и на металлический лист. Вылезли из ямы, к огню подошли, печь стали лепешки. И только начали их переворачивать, тут их-то снарядом и накрыло. Тётя Феня без ступней, на одних культяшках в подвал спустилась. По приставной лестнице! Живот весь разворочен, руками кишки держит. «А Мария, – сказала, – только ножиком махнула». Два дня тётя Феня промучалась и умерла.

А «катюши» стреляли!!! Ой, не дай Бог! Сразу летит восемнадцать снарядов! Машина их выпустит – и в лес. Она никогда не стоит на месте.

Не то шо ночью, а днём видно, как снаряды огнём летят! Огнём! А у немцев – «ванюша». Только двенадцать снарядов огня летит.

И вот однажды всё стихло. Перестали стрелять с двух сторон. Мы посидели в полной тишине час-другой. А потом и солнышко вышло. Звуков никаких. И вдруг слышим, а по дороге танки наши едут! И стали мы потихоньку из подвалов выползать. Мы все повылазили, повылазили – из этого подвала, и из того… Радость-то какая! Танки наши по дороге едут! И вдруг колонна прямо напротив нас останавливается. И из переднего танка офицер спускается и к нам идёт. А в руках у него – буханка хлеба. И он говорит нам:

– А мы думали, что здесь никого нет, а здесь люди! На нейтральной полосе!!!

Плакали все и радовались. Трогательно было. Очень трогательно. Эту буханку хлеба я на всю жизнь запомнила.

После освобождения

Семья барина и он сам тоже в подвале сидели. Он, пока полицаем был, никого не обижал. К нему относились по-хорошему. С Лидой, его племянницей, мы по воду ходили.

Она попросила меня сходить с ней на Водяное, где жила её бабушка. Мы пошли сразу же, как только бои закончились. Немцы далеко умчались! А по дороге колонны наших машин и танков едут, и едут, и едут. А мы по обочине идём. Так и дошли. Радостно было, словно уже война кончилась.

После войны Лида в Харькове мороженым торговала. Один раз виделись. А меня в ремесленное училище по повестке забрали. Нас вывозили разбирать кирпичи на том месте, где был ХЭМЗ – Харьковский электромеханический завод. До войны завод был, а потом пусто, пусто! Одни кирпичи. Ходили мы строем и пели «Вставай, страна огромная!» Ботинки на ногах верёвками привязаны, чтобы подмётки совсем не отвалились. А бабы вдоль улиц стоят и плачут…

Пасха

А один раз на Пасху в церковь ходили! Это, значится, так. Вера в нашем коридоре, Лузгарёва, в Пересячное замуж вышла. И она каже: «Там цэрква есть».

Война уже пошла, пошла, пошла. Далеко уже воюют.

Был у меня платок такой, знаешь. Китыци такие, китыци длинные. Цвет нежный – и не белый, и не жёлтый. И я той. Любила его. Вот собрались мы с Верой идти. В узелок и паски, и яйца крашеные завязали. И пошли. Это с коммуны километров десять, а то и больше.

Это я первый раз в церкви была. На исповеди батюшке говорю: «Я безгрешная». А он мне: «Нет, деточка, мы все грешные». Но исповедь уже потом была. А сначала стать было негде – масса людей! И внутри, и снаружи! Я стою и чувствую, шо-то тёплое у меня над верхней губой. А это у меня кровь из носа так и потекла. Платок с китыцями залило. Меня сразу на улицу вывели, на свежий воздух. Платочек носовой с собой был. Схватилась так платочком, посидела. Перестало. И людей поменьше, порасхидились.

После исповеди Причастие было. Я тогда первый раз в жизни сама причащалась. А после службы батюшка всех обошёл и, у кого шо було, освятил. В душе моей какое-то такое было возношение, какое никогда его не забудешь. Первый же раз была в церкви! А на обратной дороге видела я, как солнце всходило. И так оно играло, так играло! Искрилось и переливалось. И люди говорили, что на Пасху всегда солнышко играет.

Это в сорок четвёртом году было. И я тогда подумала: «Если солнышко играет, значит скоро уже победа. Не могут наши не победить, если на Пасху вместе с нами солнце радуется!»

А платок свой любимый я отстирала. Потом моя тётя его в голодовку на продукты мне выменяла в Западной Украине. Туда многие из Харькова за продуктами ездили. У нас очень голодно было.

Хто бы мог подумать, шо и победу нашу выменяют, как платок, на какие-то ножки Буша? А ведь так получилось! Смотри, шо с нами сделали! И войны вроде не было. Но, видно, идёт война! Только теперь непонятная она какая-то.

А молодёжь, так та вообще об этом и задумываться не хочет. Шо это с людьми стало?

Тосно, 2002 г.

Дядя Коля

О старшем мамином брате Николае мы долгие годы ничего не знали. Мама пыталась куда-то писать, выяснять, но ни разу положительного ответа так и не получила.

В начале восьмидесятых годов, когда наша семья ещё проживала в Крыму, я собралась ехать по санаторной путёвке в Трускавец (Западная Украина) и заглянула к маме попрощаться. Она стала расспрашивать о том, какие города находятся поблизости с Трускавцом. Я назвала Борислав, Дрогобыч…

Как только мама услышала слово «Дрогобыч», она воскликнула «стой!» и крепко схватила меня за руку. Её лицо стало очень сосредоточенным. Прошла минута-другая, мама молчала. Наконец она перевела дух и сказала: «Всё! Вспомнила! Записывай».

И мама медленно, как бы по слогам, продиктовала адрес: «Дрогобычская область, мисто Фильштьш, литер «М», Белову Николаю Николаевичу». Мисто значит город.

Воцарилась тишина, наполнившаяся чувством важности происходящего. Я не хотела нарушать мамины мысли. Подумав о чём-то своём, мама стала мне объяснять: «Этот адрес был на конверте последнего письма, которое мы получили от Коли. Письмо пришло, как сейчас помню, двадцать шестого мая сорок первого года. Коля в нём писал, что их часть самоходной артиллерии перебросили к западной границе, что срок его службы заканчивается и, если ничего не произойдёт, то он к осени будет дома».

Я молчала, потрясённая. Трудно было поверить в то, что тринадцатилетняя девочка смогла запомнить адрес на конверте – причём, не специально! – и вот теперь, по случайности, вспомнила его спустя десятки лет.

Мама тоже ушла в себя. Тень пробежала по её доброму и всегда ясному лицу. Оказалось, она вспоминает о давно откатившейся в прошлое довоенной жизни: «Коля рано из дома ушёл. Из-за мачехи ушёл. Время было трудное, голодное, а она куском попрекала. На шестнадцатом году добровольно в армии стал служить.

Письма всё время писал. Я когда в первый класс пошла и писать научилась, то ему письмо отослала. А Коля мне в ответ и пишет: «Трудно поверить, что ты уже умеешь сама писать. А ещё недавно в наших тетрадях каляки-маляки рисовала». А вот Коля рисовал хорошо! Краски у него были. Один раз я мыла посуду, а братик меня нарисовал за этим занятием. Очень я на себя похожа была!

Ты, дочка, – продолжала мама, – будешь там, в Трускавце где-то рядом с тем местом, где Коля служил. Посмотри, нет ли где братской могилы с его фамилией».

Честно говоря, было сомнительно, что мама вспомнила адрес правильно. В Дрогобыче я бывала и раньше. Городок этот небольшой, не то, что Львов.

Не могла поверить, что Львовская область когда-то называлась Дрогобычской. Но, как оказалось, мама вспомнила адрес точно, хотя прошло с тех пор сорок шесть лет!

Местные жители, работавшие в санатории, рассказали мне, что мисто Фильштын под Дрогобычем есть, но теперь это село, а не город, и называется оно Скэливка, а находится всего в двадцати трёх километрах от Дрогобыча на запад.

В ближайший выходной день на рейсовом автобусе я отправилась в Скэливку. Местные жители в разговоре называли её довоенным именем Фильштын. В центре селения стоял огромный кирпичный костёл, изуродованный взрывами военного времени да так и не восстановленный. Его окружали двухэтажные, готического стиля, дома. Прохожие показали дорогу к кладбищу, на котором было воинское захоронение.

Кладбище находилось здесь же, в центре, неподалёку от костёла. Чуть в глубине от входа располагалась братская могила советских воинов. На ней был установлен памятник: фигура скорбящей матери с умирающим сыном-воином на руках.

На памятнике – несколько десятков русских и украинских фамилий, но даты захоронения поздние: 1944–1948 годов. Стало ясно, что дядя Коля здесь не мог быть похоронен.

В санаторий я вернулась ни с чем, но с решимостью осмотреть в округе все воинские могилы. Выезжала во все окрестные городки и селения – результат тот же: захоронения воинов отмечены только 1944–1948 годами. Выяснила только одно: Фильштын перед войной был у самой границы – теперь она проходила значительно западнее.

Вернувшись из отпуска, решила поиск продолжить уже через официальные каналы. Военкомат сделал запрос, указав адрес воинской части, который вспомнила мама. Два месяца спустя из Центрального военного архива пришёл такой ответ: «По документам учёта безвозвратных потерь сержантов и солдат Советской Армии установлено, что рядовой Белов Николай Николаевич 1919 года рождения, уроженец – данных нет, место призыва не указано, умер в немецком плену 8.12.1941 г., шталаг 318, Ламсдорф (Ламбиновице, воев. Ополе), ПНР. Сведений о родственниках нет».

Похоже на то, что воинская часть, в которой служил мамин брат, подверглась внезапному нападению фашистов уже на рассвете 22 июня 1941 года. Отсюда – плен и смерть дяди Коли на двадцать втором году жизни. Царство Небесное светлому русскому воину.

Старший мамин брат Даниил, который тоже воевал, был искалечен, но остался жив, всегда при редких встречах говорил мне: «Вот за что я благодарю тебя, племянница, так это за то, что ты нам Николая разыскала». Воевавшие братья Беловы Николай, Тимофей, Даниил – таков вклад в великую русскую Победу и нашей семьи.

Симферополь, 2000 г.

Севастопольские ромашки

Букет на волне

Белая колонна памятника Затопленным кораблям своим отражением рябила в воде у подножия собственного основания. Словно опрокинутая вниз рассеянным светом уходящего дня, она струилась к берегу по прибрежной, всегда подвижной, морской глади, казалась собранной воедино из округлых кусочков влажного мрамора – такая своеобразная нерукотворная мозаика на воде.

Было около четырёх, когда рядом с колонной коснулся воды букет полевых ромашек и мерно закачался на волне.

К этому букету, к этому его соединению с водой Большой Севастопольской бухты я шла много лет. Забвения-то не было. Просто постепенно отстранилась, отошла на дальний план, затушевалась одна из наших семейных историй. Да и что тут удивительного, когда речь идёт о человеке, которого я никогда не видела, о котором только слышала? Хотя, помню, в детстве не раз сжималось сердце, и наворачивались слёзы от жалости к нему – Тимоше, как называла своего брата мама. Брата, с которым они были погодки, и все рассказы мамы о брате Тимофее окрашивались особым теплом её сердца.

В пору моего раннего детства большинство новых для меня слов я впервые услышала от мамы, Матрёны Николаевны, умевшей немногословно, с живым чувством рассказывать о жизни, наших родственниках, событиях… Было среди слов и название южного города из иного мира, не имеющего ничего общего с Харьковщиной, где прошли мои дошкольные годы. Севастополь – знала я чуть ли не с пелёнок – это место, где был изранен дядя Тимоша, почему он и прожил недолго после войны, не дождавшись нас, своих племянниц и племянников, рождённых в послевоенное время.

С годами острота восприятия маминых рассказов о его трагичной судьбе притупилась настолько, что и, купаясь, когда выпадала такая возможность, в ласковых, но и тяжёлых от соли, волнах севастопольских бухт, я не вспоминала о роковом для нашей семьи взрыве в этих многострадальных водах. Как-то это сосуществовало отдельно, не пересекаясь: радость купания, счастье жить, мирное небо и… война, кровь, смерть.

Более десяти лет я проводила экскурсии по местам Второй Героической обороны Севастополя. Можно сказать, почти ежедневно «воевала» рядом с теми, о чьих подвигах рассказывала, вкладывая в это дело душу. Иногда работала и с ветеранами, и всё же. Не мне довелось пережить Великую Отечественную, не моим ровесникам. Выпала она другому поколению.

…И теперь не могу объяснить, почему именно в этот день 9 мая 2012 года настигло меня внезапное чувство родства с Севастополем, его бухтами, водами, берегами… Настигло в Алупке, в радостном приподнятом настроении празднования Дня Победы, после панихиды о вождях и воинах в храме Архистратига Михаила, которую отслужил его настоятель отец Валерий Бояринцев. Это чувство охватило всю мою душу, побудило к действию – немедленно ехать в Севастополь, – хотя солнце уже заметно перевалило за середину дня.

В течение нескольких минут, как бы сами собой, стали оживать, – да-да, оживать! – в памяти мамины рассказы. Их образы обретали словесную плоть, волновали. Без напряжения, одно за другим выходили на свет кодовые слова повествований – «тральщик», «сигнальщик», «мина». И тихий мамин голос: «В живых остался он один.»

Я засобиралась ехать в город-герой, не медля ни минуты. «Да куда же ты поедешь? Парад давно закончился!» – прошмыгнула в голове гаденькая мыслишка, словно желая лишить меня чего-то важного, что я уже предчувствовала, но ещё не могла до конца осознать (наверное, подобные мысли и мужчин приковывают к диванам во времена современных нам испытаний). Отмахнувшись от неё, взяла у батюшки благословение и спустилась к алупкинской автостанции.

Мне повезло. Я сразу села на подкативший автобус, ехавший по маршруту Мисхор-Севастополь (на трассу, к питомнику, где обычно садятся на проходящие из Ялта в Севастополь автобусы, выбираться не пришлось). И вот уже устремилась туда, куда сердце моё, наполненное нахлынувшими воспоминаниями, летело в своём неожиданном, мощном порыве.

Помню фотографию круглолицего матроса в форме и с надписью на белой бескозырке «Черноморский флот». Эта чёрно-белая фотография, увеличенная с маленькой фотки в 60-х годах каким-то захожим фотографом-кустарём, висела в доме мамы, где бы ей ни приходилось жить – в Люботине ли под Харьковом, в Сарабузе ли под Симферополем, в Тосно ли под Ленинградом-Петербургом. В детстве я подолгу смотрела на дядю Тимофея и всегда удивлялась, как они похожи – он и моя мама, брат и сестра.

«Когда Тимоша пришёл с войны, я надела его бескозырку и бегала в ней целый день то за водой на криницу, то в огород, то к соседям… И так мне было радостно, что братик живым вернулся, не калекой, так на вид мне тогда показалось. Да только жить ему оставалось совсем немного», – вспоминался мамин вздох сквозь утихомиренную послевоенными годами скорбь.

Букет. Я знала точно, что обязательно найду в Севастополе цветы и отдам их той воде, из которой в 1944-м сердобольные люди выловили восемнадцатилетнего матроса Белова Тимофея Николаевича, чудом оказавшегося на плаву с лёгкими, полными осколков. Сколько нашей Беловской кровушки вылилось тогда в Чёрное море у берегов Севастополя, Бог весть.

«Все погибли, когда катер-тральщик подорвался на мине, – рассказывала мама. – Он сразу ко дну пошёл. А Тимоша живой остался, потому что на сигнальном мостике стоял, его да-ле-ко взрывной волной отбросило.

Как от немца Севастополь освободили, он и попал туда служить сигнальщиком. А воевать Тимоша добровольцем пошёл сразу после Курской битвы, когда выбрался по немецким тылам из-под Харькова, где мы жили в оккупации. Совсем юным был, но в армию братика взяли. Его тогда и обучили на сигнальщика. Направили служить в Севастополь на тральщик – надо было очищать бухты от неразорвавшихся бомб, снарядов, мин».

Через три года, в 1947-м, Тимофей Белов умрёт в госпитале под Харьковом. В нашем семейном альбоме хранится фотография: госпитальный двор, залитый солнцем; санитарочки вокруг гроба; рядом с ними ещё один мамин брат дядя Данюша, тоже израненный, но проживший после войны долгую и честную жизнь. Когда я смотрела в детстве на это фото, мне всегда казалось, что хоронят подростка.

У входа на Приморский бульвар среди прогуливающихся людей и звуков военных маршей стояла улыбающаяся женщина с корзиной ромашек. Букеты выглядели белопенными хлопьями прибоя с жёлтыми проблесками солнечных лучей в них. Слегка пасмурный день подчёркивал незатейливую нарядность цветов.

Да, именно такой букет мне и нужен был сейчас – простой и светлый, как русская душа в своих лучших проявлениях. Многое было в этом букете: и незаметная на первый взгляд стойкость, и неброская скромность настоящего героизма, и ясный образ Родины с её хлебным русским полем и полем брани, которые так естественно соединились в этот день в нерасторжимое единство на каменистой, овеянной легендарными подвигами, севастопольской земле, на его воде.

С букетом ромашек я медленно пошла в сторону моря, пересекая Приморский бульвар. Спешить уже было незачем. В памяти снова всплывали подробности маминых воспоминаний: «В тот день, когда Тимоша умирал в госпитале, он писал на своём паспорте (нам потом отдали документы): «Жаль уходить из жизни в 21 год. Прощайте…». А буквы становились всё крупнее и крупнее и сползали наискосок вниз…

А Дарийка, соседская девушка, очень полюбила Тимошу, когда он с войны вернулся. Но брат знал, что скоро умрёт, и не мог жениться, даже встречаться с нею не мог. Вот и Дарийка жить не стала.»

Мама! Зачем всё это снова пришло ко мне сейчас и через десятилетия душу ранит, застряло комом в горле?!.

Я долго держала ромашки у груди, старалась согреть стебли, словно хотела передать им тепло своего сердца. Сколько же всё-таки оно знает такого, чего никогда не вместить рассудку!

И вот тёплый земной букет полетел к прохладной воде – тяжёлой от крови и боли, сокрытых в недрах её бесконечной памяти. Связанные в пучок цветы ритмично заколыхались на волне почти в такт с моим сердцем – я специально приложила пальцы к шее и нащупала пульс. Долго стояла у воды с чувством обретения родства и с этой серо-зелёной, неторопливой сегодня, водой, и с этими бело-жёлтыми берегами, так колоритно перекликнувшимися с букетом ромашек, и с праздничным городом, освобождение которого стало предтечей Великой Победы, – сияющим Севастополем в своей вознесённой над зеленью белизне, который – в тот миг ещё не ведала! – через полгода станет моим родным домом.

Пора было уходить. Оглянувшись на бухту с высоты бульвара, нашла глазами букет на волне. Вода уже расслабила путы намокшего шпагата, ромашки раздвинулись, образуя плоскую окружность, и букет издали стал походить на белую бескозырку.

С того дня вот уже два года подряд я прихожу на парад Победы в числе первых горожан. После парада спускаюсь к Набережной Корнилова и у памятника Затопленным кораблям бросаю на воду цветы. Но теперь мой букет светло-голубого цвета – из нежных незабудок. Словно кусочек неба на синей волне.

Перекрёстная память

До отправления автобуса назад, в Алупку, ещё оставалось время, и я зашла в привокзальный буфет перекусить. Здесь всегда можно взять приготовленную по-домашнему гречневую кашу с овощной нарезкой. Заказала и бокал сухого красного вина. Всё-таки праздник! И в Крыму, в Севастополе – древнем винодельческом крае.

Поискала глазами свободное место и присела к женщине лет сорока пяти. Перед нею тоже стояли тарелка с гречневой кашей и бокал красного вина. Заговорили, обменялись поздравлениями. Брюнетка с гладкой причёской и благообразным лицом предложила тост за праздник Победы. Слово за слово, и вот уже завязалась беседа, сердцевиной которой были Отечество, его героическое прошлое.

Собеседница оказалась москвичкой. Сотрудница одного из столичных министерств, она в Севастополе не первый раз. Её свёкор в 1941–1942 годах защищал Севастополь, уцелел и потом ещё воевал до Победы. После войны он приезжал в город-герой ежегодно. А когда умер, эту традицию продолжают его сын и вот она, невестка. Так с мужем и чередуются: один год в Севастополь приезжает он, другой – она. В этом году привезла документы свёкра для музея 35-й батареи. «Он как раз там и сражался», – пояснила.

Свою семейную историю, связанную с Севастополем, рассказала и я. По народной традиции помянули всех, погибших в Великую Отечественную войну. Помолчали. Было о чём подумать, над чем погоревать: великое Отечество нашей юности распалось, Севастополь оказался вне России – плоть от её плоти, кровь от её крови…

Гречневая каша в привокзальном буфете была вкусной, словно из полевой кухни, а вино – терпким, густым, с розовыми наплывами на тонком стекле, что является признаком подлинности благородного напитка, украсившего наш праздник.

Общение со случайной знакомой в привокзальном буфете было недолгим. Нам предстояло разъезжаться из Севастополя по разным дорогам: ей – в аэропорт, мне – на Южный берег, где я гостила в эти дни. Расставались с добрыми пожеланиями.

Вспоминая сейчас эту встречу, не сомневаюсь, что когда сын и невестка героя войны уже не смогут приезжать в славный город-герой, эту семейную традицию продолжат их дети – коренные москвичи, внуки защитника Севастополя. Особенно теперь, когда и Крым, и Севастополь переживают радость возвращения в родную гавань.

Счастливая попутчица

На обратной дороге, в автобусе Севастополь-Мисхор, я оказалась рядом с женщиной лет пятидесяти – пышной, розовощёкой, словоохотливой. Хотя она и говорила на русском языке, акцент выдавал в ней украинку. Голубые глаза лучились неподдельным счастьем, и поначалу было неясно, чему она так радуется – празднику ли, тёплой ли погоде? Но завидев Георгиевскую ленточку на её сумочке, поняла, что Дню Победы радуется она.

Её, что называется, распирали хорошие чувства, и от избытка сердца женщина заговорила со мной откровенно, делясь радостью о своей сбывшейся мечте.

«Я много лет мечтала приехать в Севастополь на 9 мая, да всё как-то не получалось, – начала попутчица. – От многих людей про севастопольский парад слышала: то один расскажет из знакомых, то другой… Родилась я в деревне под Ивано-Франковском. Ещё в юности переехала в Днепропетровск, та так тут и живу. Несколько лет, как торгую на точке у хозяина. Он меня не обижает, с пониманием. Когда заболела зимой – на улице же стою! – весной в санаторий разрешил съездить. Вот я счас в Мисхоре и отдыхаю. Оттуда на День Победы в Севастополь наконец-то и выбралась.

Как приехала, сразу зашла в продовольственный магазин. Батон купила, красную икру и сливочное масло. А водочка, думаю, у кого-то обязательно найдётся!

Ох, же ж и парад сегодня был! – не скрывала своего восторга соседка. – Всем парадам парад! Такого на Украине уже давно-о-о нет! Ветераны с семьями, севастопольцы с портретами родных, техника военная… А колонны солдат и моряков шли не только теперешние, но и в форме времён войны. Ехали и полуторки старые с зенитками, и мотоциклы.

А людэй вдоль улицы! А людэй! Просто тьма, яблоку некуда упасть! И все с цветами, все кричат ветеранам «спасибо!». От всего сердца так кричат. Кажется, весь город вышел парад смотреть. Да и приезжих много.

После парада, уже в парке, я к кучке людей прибилась. Оказались севастопольцы со своими гостями с Дальнего Востока. Муж и жена из Владивостока специально так подгадали в гости приехать, чтобы на парад этот посмотреть. И водочка у них с собой была, а у меня как раз и закуска кстати.

На лавочке расположились на бульваре, и так хорошо посидели, просто душа в душу! Расставались как родные. В гости зовут во Владивосток. Я бы с радостью, да житуха сейчас не та. Слишком дорога дорогая. А так бы почему не поехать?

А люди они какие! Какие люди хорошие! Так сердце и поёт, так и радуется! А как мы наспивались! Каких только военных песен не перепели, а уж «Севастополь, Севастополь – гордость русских моряков!» так раз пять спели! До смерти теперь этого праздника не забуду!»

Я вышла в Алупке, сердечно распрощавшись со своей счастливой попутчицей, и долго была под впечатлением её рассказа, её огромной радости. Где-то она теперь, в 2014-м, украинка с широкой русской душой? Что стало с нею, чтущей воинские подвиги и мужество великого славянского народа? Не удивлюсь, если при нашей случайной встрече, если такая выпадет, она покажет мне Георгиевскую ленточку, которую сейчас, видимо, бережно хранит у своего великодушного сердца.

P. S. Мне остаётся добавить, что в описании дня 9 мая 2012 года, проведённого мной в Севастополе и на южнобережной дороге, нет вымысла. Всё действительно так и было. И хочется дополнить сказанное упоминанием о новой встрече в Севастополе.

9 мая 2014-го я стояла на параде Победы рядом с семейной парой из Коми. Более двух часов мы ждали начала торжественного шествия, а, значит, было время спокойно побеседовать о многом, в том числе и о событиях последних месяцев, вернувших Крым домой, в Россию.

Молодые супруги выглядели лет на тридцать-тридцать пять. Признались, что они пришли на парад Победы впервые в своей жизни. Раньше интереса к таким событиям у них не возникало. В Севастополь приехали сознательно – проверить, так ли всё обстоит, как показывают о городе-герое по телевизору? И вот они увидели неподдельное ликование севастопольцев от мала до велика, благодарность ветеранам, слёзы радости, пестрящие повсюду Георгиевские ленточки, младенцев в матросках и камуфляжных костюмчиках, пошитых молодыми мамочками не по указке сверху, а по движению патриотических чувств… Они услышали вспыхивающее то там, то здесь пение, скандирование – и пели, и кричали вместе со всеми. В конце парада Победы гости из Коми и сами прослезились: «Да, здесь, в Севастополе, всё по-настоящему».

Севастополь, 2–3 октября 2014 г.

Записки экскурсовода

Эти записки я пишу с сожалением о том, что многое из интересного, неожиданного, с чем встретилась в жизни, чему была свидетельницей, не записала сразу, по ходу течения дней. Внешняя, как правило, кажущаяся обыденность происходящего, уверенность в том, что у каждого нечто подобное в жизни тоже происходит, да и навык жить с ещё не обозначенной тогда потребностью записывать важные мгновения, оставили их в снах забвения. Теперь, с годами, вместе с пониманием ценности жизни как таковой, стала я дорожить и весомостью неповторимых её мгновений.

Сейчас, когда от маковки зенита полого уклоняются мои года, когда сердцу всё чаще нравится замедлить в простом повествовании, а не в сложном поэтическом рисунке, решила я всё-таки оставить несколько зарубок на память не только для себя. Потому что описанные далее эпизоды – краткие, с виду и не очень-то яркие, – относятся к темам, близким, надеюсь, не только мне. Искренне жалею, что имена участников событий за давностью лет утрачены.

Благодарный дельфин

В конце 70-х годов во время очередной экскурсии по местам воинской доблести Керченского полуострова в моей группе оказался участник обороны Севастополя. Мы приехали к Эльтигену в осенний прохладный ветреный день. После осмотра местности, когда оставалось время на прогулку, мы медленно двигались с седовласым, ещё физически крепким фронтовиком вдоль берега Керченского пролива, по Огненной земле, ставшей для тысяч наших воинов конечной точкой их земных путей, закончившихся на героическом пятачке отвлекающего плацдарма. Теперь мирную картину берега нарушал только памятник на доминирующей высоте да студёность тяжёлых серо-зелёных волн, упорно накатывавших на берег. Ветеран рассказывал о своём многотрудном боевом пути, о защитниках города-героя Севастополя, о сложностях его обороны…

Внезапно в прибое мы увидели розовое тельце дельфинёнка, уже мёртвого, с рваной раной на брюшке. Детёныш дельфина явно был взрезан винтом какого-то судна. В те годы суда разного назначения в большом количестве бороздили воды Керченского пролива.

Мой собеседник долго смотрел на дельфинёнка с заметным состраданием и поведал мне такую историю: «Как я уже вам говорил, перед войной проходил срочную службу в Севастополе на боевом корабле. Иногда нас отпускали в увольнение, и если это было лето, то мы, рядовые матросы, шли купаться на городской пляж. Незадолго до войны, уже в июне, мы – несколько ребят, отпущенных в увольнение, – после купания загорали на пляже. Вдруг в прибрежной полосе среди купающихся случился страшный переполох: одни люди с криком выскакивали из воды, другие, наоборот, вбегали в воду, чтобы выхватить из неё детей.

Мы сначала не поняли, в чём дело. Но присмотревшись, увидели огромного дельфина, который вплыл прямо в гущу купающихся. Он остановился на месте в прибое и всех устрашал сильно разинутой пастью. Мы не могли сообразить, чтобы это значило. Вдруг кто-то заметил, что поперёк пасти дельфина от нёба вниз, распоркой, стоит палка, которая и не даёт животному закрыть рот.

Люди стали просить нас, матросов: «Ребята, помогите ему! Сделайте что-нибудь!». Не без опаски мы приблизились к дельфину, который не встревожился, а спокойно дал нам вытащить эту злополучную палку, крепко застрявшую в его пасти, из-за которой он непременно бы умер от голода. За этим-то, за человеческой помощью, он и приплыл к людям, приплыл туда, где было много детей, а, значит, рассчитывал, что именно здесь с ним не расправятся.

Но главное началось потом. Дельфин не уплывал. Люди сначала робко, а потом всё смелее и смелее стали подходить к нему, гладить его бока, а, попривыкнув, и садить на его спину детей. И, представляете, он стал их катать! Сначала медленно, чтобы не напугать. А когда люди совсем осмелели – и как он это тонко чувствовал! – он прогуливал детей по кругу. Затем стал выпрыгивать из воды и совершать невероятные сальто в воздухе, развлекая нас.

Так продолжалось целых три часа. Наконец дельфин выпрыгнул очень высоко, перевернулся в прыжке последний раз и поплыл в сторону моря. С тех пор я считаю этих животных разумными существами, только устроенными не так как мы, а по-другому, по ещё непонятному нам способу».

Я слушала эту историю от повидавшего много на своём жизненном пути ветерана, и тоже поражалась благодарности дельфина, которой он отплатил людям за своё спасение. И невольно подумалось о том, сколько же этих животных, да и всякой другой морской живности, и не только морской, погибло во время войны от взрывов бомб, мин, торпед, снарядов! Возможно, среди погибших в пучинах вод был и тот, спасённый перед самой войной благодарный дельфин.

Однажды, уже в Тосно, ко мне обратилась руководитель местного детского кукольного театра «Золотой ключик» Ольга Жданова. Для участия в конкурсе ей нужна была новая пьеса о войне. Вспомнив историю с дельфином, решила раскрыть тему войны через страдающих на войне животных. Тогда и написала небольшую пьесу «Настоящий русский медведь». Она была поставлена, и на региональном конкурсе спектаклей патриотической тематики театр занял второе место. Так, спустя тридцать лет благодарный дельфин вдохновил меня написать пьесу военного содержания.

Под солнцем войны

Примерно в те же годы оказалась среди экскурсантов из Симферополя в Керчь и женщина со скорбным выражением лица, которая поделилась со мной воспоминаниями, что носила в сердце с лета 1942 года.

«Я была в этих местах в пору своей юности, во время войны, – начала она, словно нехотя, свой рассказ, – и с тех пор много лет больше сюда не приезжала. Не могла. И вот первый раз решилась поехать, с экскурсией, не в одиночку. И, честно скажу, боялась, что как только сюда приедем, сердце не выдержит».

В это время мы проезжали пустынную местность между центральной частью Керчи и Аршинцево. Окидывая её взглядом, женщина повела вокруг себя рукой и продолжила рассказ: «В конце мая или в начале июня 1942 года нас, джанкойских девушек и женщин, немцы согнали к вокзалу и привезли в Керчь. Это было вскоре после того, как фашисты прорвали Крымский фронт на Ак-Монайском перешейке. Те из наших воинов, кто не смог переправиться через пролив, (а плавсредств почти не было), и не ушёл в катакомбы, погибли. Кто был убит, а кто скончался от ран, от жажды. Все эти холмы, все пустыри, сколько можно видеть, были усеяны телами наших бойцов.

Страшный смрад стоял в воздухе. Немцы боялись эпидемий, поэтому и пригнали нас убирать тела погибших. Мы должны были собирать их и носить на баржи. Фашисты ходили в противогазах и в перчатках, а мы так, только платочками прикрывались. Тела уже разлагались: за руку потянешь, рука отвалится, за ногу потянешь, нога…

Немцы потом оттащили баржи с погибшими в море и подорвали. Тысячи наших людей нашли могилу в пучине морской. Жуткое это дело – война!».

Я, привыкшая к рассказам о войне, слушала свою собеседницу с напряжением. В душе поднимался вопрос, как она смогла перенести такое испытание, будучи семнадцатилетней?

Оплошность оказалась к месту

Несколько дней подряд работала с группами школьников с обычным обращением к ним – «ребята». Это было на рубеже семидесятых-восьмидесятых, в мои двадцать четыре-двадцать пять.

И вот получаю путёвку встретить в симферопольском аэропорту участников Обороны Севастополя. Группа ветеранов была сформирована ещё в Москве, они прилетали одним рейсом. Мне предстояло провести для фронтовиков экскурсию по дороге в город-герой: показать места былых сражений, линии обороны, рассказать о подвигах, совершённых защитниками Севастополя, о которых они знали, конечно, лучше меня, не понаслышке…

Когда все устроились в туристическом автобусе и пришла очередь мне приступить к работе, я по инерции предыдущих дней обратилась к ветеранам с приветствием «Здравствуйте, ребята!». В салоне грянул могучий, здоровый смех. Конечно, я была смущена ошибкой, стала извиняться… На что все дружно замахали на меня руками: «Что вы, девушка! Вы нас в нашу молодость вернули!».

Помню, что один из участников этой экскурсии мне рассказал немало интересного. Он был севастопольским мальчишкой, когда началась война, жил в окопах рядом с защитниками города. Память ясная, чёткая, удержавшая многие подробности тех дней. «Знаете, если бы не отсутствие боеприпасов, мы бы Севастополь ни за что не оставили, – рассказывал ветеран, приехавший в Севастополь уже дорогим гостем. – Дух был такой – никто смерти не боялся! Каждый был готов за Родину жизнь отдать! Но немцам удалось перекрыть небо и море. Сюда редкие корабли прорывались. Снарядов не хватало, и только поэтому враги ворвались в город».

Время уводит людей в прошлое, закрывает их новыми лицами, новыми событиями, но подвиги воинов, их самопожертвование во имя Победы, во имя торжества Правды и Добра, будут жить вечно.

Севастополь, 2014 г.

Истории из жизни участников воины

В небе и на земле

«Случай невероятный!» – воскликнула я, как только выслушала историю, о которой хочу поведать. В моей записной книжке имя этой женщины – объекте моего внимания – и её телефон, записанный в 2002 или 2003 году, – к сегодняшнему дню обесцветились: ни прочесть, ни восстановить…

Странные чернила доступны потребителю в наши дни – какие-то одноразовые. В своё время, когда я держала в руках в имперском архиве Петербурга дела 1722-1740-х годов, то всякий раз удивлялась стойкости цвета чернил: все тексты читабельны. А в техничном XXI веке проходит десять-пятнадцать лет – и многих записей нет! Вот и приходится теперь называть свою героиню условно – Елена Ивановна Леонтьева (называю имя по смутному припоминанию). Возможно, кто-то из её знакомых, прочитав эту историю, сообщит мне достоверное имя участницы Великой Отечественной войны, которая навсегда осталась в памяти моего сердца.

Я ни разу так и не увиделась с этой героической женщиной, хотя звонила ей трижды. Дважды трубку никто не взял, и лишь в третий раз на том конце провода ответили, и мы коротко поговорили по телефону. Голос её помню хорошо – мягкий, светлый, извиняющийся…

– Не могу сейчас встретиться, деточка! Я только выписалась из больницы после инфаркта. Врачи запретили нервничать, а воспоминания о войне меня очень волнуют.

Вот и рассказываю я историю со слов своих знакомых, без подробностей, о которых хотелось расспросить, но не довелось. Это был период моей жизни, когда я бывала в Симферополе изредка.

Война застала Елену Ивановну юной девушкой. В девятнадцать она – уже лётчица истребительной авиации. Сопровождение бомбардировщиков, воздушные бои. В одном из таких боёв был сбит самолёт в её паре, и лётчица попыталась уйти от погони фашиста. Но немецкий лётчик её в полёте догнал. Несколько мгновений самолёты, поравнявшись кабинами, летели рядом. Лена не выдержала напряжения и повернула лицо в сторону врага. Они встретились глазами и. самолёт противника отвренул в сторону. Фашистский ас, вместо того, чтобы сбить советский истребитель, прекратил преследование.

Елена Ивановна воевала до Победы. Она участвовала в боях за Кинегсберг и, кстати сказать, подтвердила широко известный рассказ о том, что пленные немцы (она сама тому свидетель) сообщали, что во время штурма города-крепости нашими войсками, они видели в небе Мадонну на стороне русских.

После того, памятного для Елены Ивановны, воздушного боя прошло более тридцати лет. Она стала ездить на курорт для поправки своего здоровья. Как правило, это была здравница близ Гурзуфа, санаторий «Ай-Даниль», если не ошибаюсь. Была знакома и с главврачом, и с персоналом.

Однажды, гуляя по территории здравницы в очередной свой приезд, поздоровалась с главврачом, который стоял во дворе и разговаривал с незнакомым ей человеком. Не желая мешать беседе, она прошла, не останавливаясь. Вдруг главврач окликнул Елену Ивановну и подозвал к себе.

– Познакомьтесь, Елена Ивановна, это наш гость из Германии. Он хочет с вами поговорить, – сказал доктор.

Поздоровались, назвали имена и «гость из Германии» неожиданно спросил, воевала ли она в годы Второй мировой войны? Главврач переводил их беседу.

– Да, воевала, – ответила Елена Ивановна, удивляясь интересу к её прошлому.

– А в кавом роде войск? – поинтересовался собеседник.

– В авиации, – ответила кратко.

– Скажите, был ли у вас такой эпизод, когда противник мог вас сбить, но не стал этого делать, а отвернул самолёт и прекратил преследование?

– Да, был, – подтвердила Елена Ивановна, стараясь скрыть накатившие чувства.

– Так вот, – сказал с заметным волнением седовласый немец, – я тот лётчик. Когда там, в полёте, я догнал вражеский самолёт и был уже готов расстрелять его из пушки, вы взглянули на меня, и мне показалось, что за штурвалом сидит ребёнок. И я не смог выстрелить. Впервые в жизни я вышел из боя, отпустив противника. Передо мной часто всплывало ваше лицо, я хорошо вас запомнил, хотя и видел лишь мгновение. Я сразу вас узнал, как только здесь увидел.

Елена Ивановна не могла поверить, что в жизни могут быть такие совпадения, но и сомневаться не могла. О том эпизоде в небе знали только два человека на свете: он и она.

Севастополь, 5 марта 2015 г.

Какая музыка!

Быль, длиною в жизнь

Наверное, сотни раз с 1976-го по 1988 год, когда проводила экскурсии по местам Второй Героической обороны Севастополя, я рассказывала о корабле, последним уходившем из города-крепости в июне 1942-го – о лидере «Ташкент». Так сложилось в моей жизни, что сейчас я живу в Севастополе на улице Ерошенко, носящей имя прославленного командира этого боевого корабля.

А в 2001 году, когда мне пришлось уехать из Крыма и поселиться в городе Тосно Ленинградской области со своей пристарелой мамой, я познакомилась в этом городке с семьёй Волковых из Батуми, вынужденной покинуть родной город после развала Советского Союза. Людмила, родившаяся вскоре после войны в семье морского офицера, рассказала мне историю о своей старшей сестре Алисе. Историю, отчасти связанную с Севастополем.

.. Эвакуацию из Николаева в Севастополь семилетняя Алиса запомнила плохо. Тяжёлые будни Севастопольской обороны стёрли в памяти более ранние впечатления войны. Когда фашисты не наступали, то со стороны Микензиевых гор и Балаклавы переставал доноситься грохот орудий. В это время девочка любовалась синим морем и белыми чайками, уже сам вид которых дарил Алисе мечту о счастье.

«Оно обязательно где-то есть», – думала девочка, хотя вокруг каждый день слышала стоны раненых и видела убитых. Красота сияющего неба и пронзительная зелень майской травы подсказывали детской душе, что люди на земле делают что-то не так, если среди этой красы льётся человеческая кровь и всё, что построено, разрушается.

Война! Она застряла в памяти Алисы так сильно, что жить с этим было больно всегда, как, наверное, больно жить загарпуненной рыбе, оторвавшейся от погони, но в теле которой остался смертоносный гарпун.

Мама Алисы и две её тёти работали вольнонаёмными при коменданте Севастопольского порта, выписывая довольствие экипажам, уходившим на задания.

Алиса, её двоюродные братья и сёстры – всего пятеро детей, – были на попечении бабушки. Весной и летом сорок второго года немцы уже бомбили и обстреливали Севастополь почти круглосуточно, прорываясь к главной базе Черноморского флота.

Наступил день, когда вся семья – четыре взрослые женщины и пятеро детей – вышла из укрытия, чтобы добраться к месту посадки на военный корабль, увозивший гражданских людей и раненых на Большую землю. Алисе казалось, что путь к бухте они не прошли, а проползли, так часто приходилось ложиться на землю среди рвущихся бомб и снарядов. Но, слава Богу, никто не был даже ранен. Её мама взяла из вещей только самое ценное: фотографии и семейные реликвии. При посадке, где было огромное скопление людей, дети и женщины, буквально передаваемые матросами из рук в руки, взошли на палубу лидера «Ташкент».

Оказавшись в кубрике, Алиса впервые за последние месяцы, испытала чувство облегчения, а когда крейсер вышел в море, дети даже разыгрались. Алиса больше всего любила Валеру, двоюродного брата, почти ровесника. В семье его звали Капитанчиком за то, что он был очень развитым и умным ребёнком. Капитанчик рассказывал братьям и сёстрам о Чёрном море, какой оно глубины, длины и ширины, какие на нём бывают шторма, какие города построены на его берегах.

Но этот покой продолжался недолго. Крейсер был атакован фашистами. В кубрик проникали звуки морского боя. Вдруг судно дрогнуло и, как показалось Алисе, как бы споткнулось. Донёсся крик «Прямое попадание!», и все услышали, как их кубрик снаружи задраили.

Бабушка быстро усадила детей вокруг стола. Женщины стали за их спинами, взялись за руки и низко пригнулись, прижимая детей своими телами к столешнице: если придётся тонуть, они решили умирать так, всем вместе, удерживая детей в одном положении, чтобы не дать им метаться в ужасе предсмертной паники.

Алиса, прижатая щекой к жёсткой поверхности стола, носом упиралась в Валерин затылок. Она слышала над собой трудное дыхание матери, ощущала на своих плечах и голове её тёплую тяжесть и не могла пошевелиться: взрослые детей держали крепко.

Ногами Алиса всё время ощупывала пол, ожидая, что вот-вот в кубрике появится вода, и ступням станет мокро. Но вода всё не появлялась, только корабль время от времени «спотыкался». Алиса старалась отогнать от себя мысль, что Чёрное море очень глубокое – ну, очень-очень, почти два километра, как недавно рассказывал Валера, – но ничего не получалось. Страх начал перерастать в такой ужас, что ей хотелось умереть, чтобы только не испытывать его, чтобы всё поскорее закончилось.

Казалось, прошла целая вечность, когда вдруг стих грохот сражения. Женщины ещё прикрывали собою детей, как дверь распахнулась, и на пороге появился весёлый матросик. Он радостно прокричал: «Прорвались, братва! Будем жить!».

В порт крейсер тащили уже на буксире – израненный корабль едва оставался на плаву. Молодая мама Алисы ступила на берег с широкой седой прядью в волосах. Детство Алисы и её юность оказались связанными с южным городом Батуми, где поселилась мать, и куда вернулся с войны отец. Здесь девочка надела свою первую школьную форму, которую мама сшила из старого флага, предварительно выкрасив его в коричневый цвет.

Алиса оказалась музыкально одарённым ребёнком. Она получила консерваторское образование и всю жизнь посвятила обучению талантливых детей музыкальному искусству. В каком бы возрасте Алиса ни была, её запоминали сразу за безоглядную бескорыстную доброту, которая составляла суть её натуры. Мягкость, доброжелательность, порядочность, устремлённость к совершенству и красоте, тёплая задушевность, незлобие, одухотворённость притягивали к Алисе людей.

Таким был в жизни и двоюродный брат Валера, внезапно скончавшийся в Москве на двадцать третьем году жизни от кровоизлияния в мозг, когда он учился в Московском государственном университете. В семье понимали, что причина такого внезапного ухода – фронтовое детство Севастополя.

Алиса, выйдя замуж, жила в одном из городов Краснодарского края. Однажды за домашними делам слушая по радио новости, она узнала о гибели теплохода «Адмирал Нахимов» в новороссийской бухте. В этот миг в её памяти пронзительно встали часы, проведённые в недрах военного крейсера в 1942 году, – и Алиса, не вместив в сердце великую меру сострадания к утонувшим под Новороссийском, потеряла сознание. С этого времени началась болезнь, которую врачи, после обследования, определили как опухоль головного мозга. Но убила её всё-таки не опухоль, а война, дотянувшаяся до неё своими щупальцами через десятки лет.

После трёх лет тяжёлой болезни Алиса начала умирать. Вызвали детей. Приехал из Петербурга и старший сын Валерий, режиссёр. Верующий человек, он понял, что мама вот-вот отойдёт, и вспомнил, что она не крещёная. Было около семи вечера, когда Валерий бросился в ближайший храм почти без надежды застать священника. Церковь действительно уже была закрыта, а священнослужитель садился в машину: у него был билет на самолёт, и он отправлялся в аэропорт, чтобы улетать в отпуск. Но, выслушав Валерия, батюшка решительно сказал: «Поехали!»

Алиса, к счастью, была в сознании, и Таинство Крещения состоялось. Через несколько мгновений Алиса, не говорившая уже много дней, вдруг внятно произнесла: «Какая музыка!».

Это были последние слова Алисы, которые она сказала на земле. Она умерла через несколько минут. Было без пяти восемь вечера, а в соседней комнате по радио звучал Первый концерт Чайковского, любимого композитора новопреставленной.

Тосно, 2002 г.

«Искры памяти»

Этот почтенный человек нашёл меня сам. Учёный-лесовод, ветеран Великой Отечественной войны, Сергей Андреевич Соловьёв позвонил и попросил меня прочесть текст его воспоминаний «Искры памяти». Мы договорились о встрече, и несколько раз мне довелось посетить его добротный и уютный деревянный дом в Лисино-Корпусе – бывших охотничьих угодьях Романовых, расположенных в 18 километрах от Тосно.

Высокий, ясноглазый, седовласый, Сергей Андреевич сочетал в себе живую веру, глубокие богословские познания, пытливость учёного, мужество офицера… Он прошёл всю войну артиллеристом лишь с единственной контузией, без единого ранения. Победу встретил далеко за пределами нашего Отечества, в Чехословакии. Имел воинские награды и ушёл в запас, если мне не изменяет память, в звании капитана.

«Война, Татьяна Сергеевна, – это тяжелейшая работа», – говорил Сергей Андреевич. Когда я спросила, как он отмечал церковные праздники на фронте, он только горько улыбнулся: «Мы часто не знали, какое сегодня число. Не до праздников было. Тяжёлые орудия, ящики со снарядами, постоянное недосыпание, распутица, глубокий снег, нестерпимая жара. Молитвами деда священника и верующей матери выжил».

Сергей Андреевич Соловьёв, рождённый в далёком 1920 году, стал свидетелем истории России почти всего XX века и начала XXI-го. Офицер-артиллерист, ушедший на фронт со студенческой скамьи Лесной академии, С.А. Соловьёв через всю жизнь пронёс в своём сердце Православную веру, которая стала во время Великой Отечественной войны его личным надёжным щитом через молитвы близких.

Отдав ратному труду лучшие годы своей молодости, Сергей Андреевич поселился в Лисино уже в послевоенные годы. Ему было о чём вспомнить и что рассказать и людям зрелым, и молодому поколению. В течение нескольких лет в этом лесном посёлке он описывал событие за событием, эпизод за эпизодом – всё то значительное и важное, с чем соприкоснулся в жизни, что бережно сохранялось в тайниках памяти.

Прочитав рукопись «Искры памяти» С.А. Соловьёва, включавшие в себя как записки мирного времени, так и военного, отослала их в московское издательство «Отчий дом». Редакторы посоветовали разделить записки на две книги: церковной тематики и мирской, куда включить и воспоминания из военного периода жизни автора. Эти рекомендации я и передала Сергею Андреевичу.

Прошло несколько лет, и книга С.А. Соловьёва «Искры памяти» с воспоминаниями о Великой Отечественной войне и восстановлении разрушенного народного хозяйства и науки вышла в Нижнем Новгороде. Но прежде в Санкт-Петербурге были изданы записки Сергея Андреевича о его семье, юности, церковной жизни тех храмов, в которых он молился до войны и в послевоенное время. Именно на книгу «Звон колоколов радует сердце», увидевшей свет в издательстве «Сатис», я отозвалась заметкой, опубликованной в газете «Тосненский вестник» ещё при жизни Сергея Андреевича Соловьёва.

В аннотации к книге «Звон колоколов радует сердце», составленной редакцией петербургского издательства, говорится: «Скоро это время тоже станет историей – историей России, историей Церкви. Трагический XX век, разрушение и закрытие храмов; рубеж XX и начала XXI веков – восстановление, возрождение церковной жизни.

Живы люди, которые не только пережили лихолетье XX века, но и сохранили крепкую веру, надежду на милосердие Божие и все свои силы отдали на то, чтобы вновь звонили на Руси колокола.

Автор этой книги, Сергей Андреевич Соловьёв, – учёный-лесовод, житель удивительно красивого места под Санкт-Петербургом – села Лисино-Корпус, с прекрасным храмом в честь Происхождения Честных Древ Животворящего Креста Господня. Автор рассказывает о своём детстве, юности, зрелости, о людях, с которыми сталкивала его судьба.

Но главное в книге – это храм, который милостью Божией и трудами многих людей, в том числе и С.А. Соловьева, восстановлен, возрождён и вновь радует нас звоном колоколов».

Надо особо подчеркнуть, что Сергей Андреевич Соловьёв приложил огромные усилия, чтобы церковь в Лисино-Корпусе пережила своё воскресение. Его мечта не о собственном, а общинном, Божием, сбылась. Помню наши беседы о лисинцах, которые принимали участие в восстановлении храма, построенного по проекту архитектора Николая Бенуа в XIX веке.

Сидя в кабинете Сергея Андреевича на втором этаже его лисинского дома, не раз пробегала глазам по корешкам книг, во множестве теснившимся на простых деревянных стеллажах, и поражалась многогранности его интересов. В моей библиотеке остались на память подписанные фронтовиком его книги.

Ветеран войны из Лисино-Корпуса запомнился мне мужественными поступками, ясным разумом, прекрасной памятью, нежностью души, бодростью духа… Особенно помнится выражение лица Сергея Андреевича, когда однажды он умилился до слёз, рассказывая, как был поражён словами Псалтири «От лица Твоего, Господи, судьба моя изыдет…».

Мне не пришлось проводить Сергея Андреевича в «путь всея земли» в связи с моим отсутствием в крае, но память цепко сохраняет и его образ, и проявленную им, уже в пожилом возрасте, целеустремлённость. Он, преодолевая ветхость лет, на девятом десятке жизни трудился за письменным столом, чтобы вырвать из забвения имена родных и близких ему людей, имена боевых друзей и командиров, сослуживцев по работе, соседей. Ему удалось достичь своей цели и переселить их из прошлого на страницы книг для будущих поколений.

Сергей Андреевич Соловьёв взял этот свой последний рубеж силой духа, приобретённой им в духовном подвиге жизни по заповедям Божиим и закалённой в неимоверных испытаниях среди крови и смерти на фронтах Великой Отечественной войны. Так нередко бывает, когда жизнь человека становится историей Отечества.

Севастополь, 4–5 октября 2014 г.

Настоящий русский медведь

военная сказка-пьеса для кукольного театра (миниатюра)

Действующие лица

1. Куклы:

Медсестра в форме времён Великой Отечественной войны;

Солдат (раненый в ноги) в форме времён Великой Отечественной войны; Медведь;

Белка;

Лиса;

Заяц;

Ёж.

2. Люди, водящие кукол, а также:

Деревья хвойные и лиственные почти без листьев;

Поющий актёр (актриса) с гитарой в форме времён Великой Отечественной войны.

Место действия:

Лес поздней осенью – дальний план и фон;

В лесу две площадки (два куба): полянка и медвежья берлога.

Поющий актёр с гитарой – на авансцене.

Трэк.

Звуки боя: пушечные выстрелы; взрывы снарядов, пулемётные и автоматные очереди, вой самолетов, падающих бомб, грохот катюш, лязг гусениц танков. Звук боя стихает, остаётся дальним фоном.

На этом фоне актёр с гитарой поёт песню на слова Евгения Евтушенко «Хотят ли русские войны?» (первый куплет с припевом):

«Хотят ли русские войны? Спросите вы у тишины над ширью пашен и полей и у берёз и тополей. Спросите вы у тех солдат, что под берёзами лежат, и вам ответят их сыны, хотят ли русские войны».

Песня стихает. Звуки боя ещё удаляются, но остаются.

На переднем плане между деревьями Медсестра тянет Солдата, раненого в ноги.

Солдат: Пить-пить!

Медсестра: Потерпи-потерпи, братишка. Санчасть уже недалеко.

Солдат: Сестрица, дай попить. Не могу больше!

Медсестра: Бедный! Крови много потерял. Ладно, глотни немного. Ох, и не знаю, когда выберемся к санчасти. Лесу бы уже давно пора закончится…

Солдат: Так мы что – заблудились?

Медсестра: Не пойму. Думала, наискосок через лес к санчасти ближе, а всё лес и лес…

Солдат: То-то я слышу, что бой уже где-то в стороне грохочет, и день на вечер повернул. Ты оставь меня здесь, а сама сходи дорогу разведай.

Медсестра поднимается, чтобы идти, но в это время звук боя стихает.

Трэк.

Вдали слышится шум немецкой грузовой машины, машина останавливается, раздается немецкая речь, лай овчарок. На этом фоне идёт диалог.

Медсестра: Похоже, что наших потеснили, и мы в тылу у фрицев остались. Прости меня, братик, это я виновата, с дороги сбилась.

Солдат: Да нет, сестрица. Это не ты, а война виновата. В незнакомом лесу и без войны заблудиться можно, а тут – такой бой! И ты – с раненым на руках… Дай-ка я оглянусь, подумаю, что нам теперь делать. Немцы теперь будут раненых в плен брать.

Трэк.

К предыдущему прибавить тревожную музыку (Шестакович).

Солдат приподнимается, опираясь на локоть, оглядывается.

Солдат: Смотри-ка, сестрица! В-о-н под той ёлкой земля бугром. На медвежью берлогу похоже. Сходи-ка посмотри.

Медсестра идёт к берлоге и возвращается.

Медсестра: И, правда, берлога. И пустая. И сухая.

Солдат: Ну, вот давай и заберёмся в неё пока. А как только наши немцев погонят, тогда уж, пожалуйста, дотащи меня куда следует. Думаю, что через денёк-другой будет контратака, и немцы побегут вспять.

Трэк.

Музыка Шестаковича заканчивается, но «немецкие» звуки остаются.

Вступает мелодия «Землянки» (минусовка).

Медсестра (робко): А если Медведь в берлогу вернётся?

Солдат: Где ему вернуться! Такая битва идёт! Всё зверьё разбежалось. А на крайний случай у меня винтовка имеется – застрелим зверя, если в берлогу сунется.

Медсестра затаскивает Солдата в берлогу и начинает перевязывать ему раны на ногах. Перевязав раны, обессилено засыпает.

Солдат: Поспи, милая, поспи. Пришлось тебе такого верзилу таскать! Надо, надо тебе, сестричка, отдохнуть. Да и мне нужно силы восстановить.

Засыпают Медсестра и Солдат.

Мелодия «Землянка» заканчивается. «Немецкие» звуки остаются.

Трэк.

Минус песни «Шумел сурово Брянский лес».

На освободившемся кубе появляется Медведь.

Медведь: Эй вы, звери! Кто живой, сюда собирайтесь!

С дерева спускается Белка.

Белка: Здравствуй, Медведь-батюшка! Страшно-то как!

Медведь: Не трусь, Белочка! Лучше расскажи, что на войне делается.

Белка: Я с вершины видела, что немцы на наших в атаку пошли через поле.

Медведь: А дальше что было?

Белка: А дальше наши им навстречу поднялись, в контратаку пошли. Бой завязался. Наши уже одолевать стали, а тут немецкие танки в бой вступили. (Упавшим голосом) И наши снова на свои позиции отошли.

Прибегает Лиса.

Лиса: Ой, батюшка Медведь, батюшка Медведь! Горе-то, горе у меня какое! Пока я на водопой бегала, снаряд прямо в мою нору попал, всех деток моих погубил! (Плачет).

Медведь (гладит Лису, жалея): Ох, бедная, ты бедная! Нечем мне тебя утешить! Вся Русская земля от горя стонет! Поплачь-поплачь, Лисонька. Может, полегчает.

Прибегает Ёж.

Ёж: Как страшно, как страшно, Медведь-батюшка! Совсем некуда от смерти спрятаться.

Прибегает Заяц.

Заяц: Ой, батюшка-Медведь! Что это на белом свете делается! Сердце совсем в пятки ушло!

Медведь: Да! Теперь всем страшно: и людям, и зверью, и птице. Деревьям и траве и то страшно! Но мы не можем только дрожать от страха. Надо нашим помогать.

Трэк.

Музыка стихает. Усиливается лай овчарок.

Медведь: А ну-ка, Белочка, посмотри, что там делается?

Белка лезет на дерево:

Белка: Ой, в нашу сторону фашисты с собаками бегут! Овчарок уже с поводков спустили. Видно, что бегут по следу.

Ёж (Медведю): Это они на след раненого Солдата напали и Медсестры, что в твоей берлоге спрятались.

Медведь: В моей берлоге наши воины укрылись? Ну, уж нет! Мы их фашистам не отдадим!

Обращается к Лисе.

Медведь: Лисонька, родная, беги псам наперерез. Уведи их за собой к волчьим ямам, что когда-то охотники устроили. Да сама, смотри, в яму не провались.

Лиса (убегая): Прощай, Медведь Потапыч! Прощайте, звери лесные!

Трэк.

Очень тревожная музыка.

Слышится усилившийся лай собак, их замешательство, а потом всё более удаляющийся лай овчарок, бегущих за Лисой, крики немцев, зовущих овчарок, и визг провалившихся в яму собак.

Всё на миг стихает. Полная тишина.

Заяц (с надеждой в голосе): Скоро Лиса должна вернуться.

Трэк:

Минус песни «Эх, дороги…». Немецкая речь осталась.

Белка: Не вернётся больше Лисонька. Она вместе с овчарками в волчью яму провалилась.

Медведь: Жаль-жаль нашу Лисоньку. А всё эта проклятая война! Посмотри, Белочка, хорошенько! Что там немцы делают?

Трэк.

Тревожная музыка.

Белка: Ой-ой! Они всё равно в нашу сторону идут! Идут по кровавому следу, что раненый Солдат на земле оставил!

Медведь: Жаль, что уже поздняя осень. Сейчас бы я на врагов пчёл наслал! А теперь лишь на деревья надежда. Смыкайтесь, ёлочки! Сплетайтесь, березоньки! Не пропускайте незваных гостей!

Трэк.

Добавить скрип и шум деревьев.

Деревья перегруппировываются, становятся плотнее друг к другу. Немецкая речь и ругань всё слышнее.

Белка (сверху): Ой-ой! Они всё равно продираются, деревья вокруг крушат!

Слышен стук топоров, скрип пил, шум падающих деревьев.

Медведь: Ну что ж! Теперь и моя очередь настала на врагов идти!

Слышится немецкая речь уже совсем близко. Медведь идёт между деревьями и издаёт страшный рёв. После рёва Медведя немецкая речь резко обрывается, и другие звуки, кроме тревожной музыки.

Белка: Ещё, Мишенька, ещё! Немцы остановились и попятились. Враги говорят, что, наверное, Медведь раненого задрал.

Медведь ещё раз ревёт.

Музыка обрывается. Топот убегающих по лесу немцев (ломают кусты и т. д.).

Белка: Фашисты убегают! Наша взяла!

Медведь возвращается. Звери окружают его.

Медведь: Пойдём яму проверим, куда наша Лисонька провалилась.

Уходят.

В берлоге от рёва Медведя вздрогнула и проснулась Медсестра.

Медсестра: Ой, Медведь где-то проревел! Слышал, братец?

Солдат: Да, слышал. Наверное, идёт в свою берлогу спать, да нас почуял. Медсестра: Что же нам делать?

Солдат: Жаль, что придётся убить невинного зверя, если он сюда сунется.

Медсестра: А если немцы выстрел услышат и сюда заявятся?

Солдат: Да и такое может быть…

Медсестра: Что же будем делать?

Солдат: Ждать, авось пронесёт. Да и Медведь уже не ревёт. Наверное, ушёл новое место искать, подальше от фронта. Здесь и ему опасно жить. Дай попить, сестрица!

Медсестра: Вода закончилась. Без воды жизни нет. Пойду воду поищу.

Солдат: Будь осторожна, на немцев, да на зверя не напорись. А воду ты легко найдёшь по медвежьей тропе. Она к водопою приведёт.

Трэк.

«Осторожная», грустная музыка.

Медсестра выходит из берлоги и идёт за деревья. С другой стороны появляются звери и видят уходящую Медсестру.

Медведь и звери наблюдают за нею из-за деревьев.

Заяц: Жаль нашу Лисоньку, погибла всё-таки.

Медведь: Она наших спасла. А мы чем можем помочь нашим защитникам? Все находятся в раздумье.

Медведь: Видно, зимовать им придётся в моей берлоге. Да только как они там будут – без тепла, без еды?..

Трэк.

Минус «Я так давно не видел маму».

Заяц: А я им буду морковь и капусту с огородов носить. Теперь много несобранных овощей по деревням.

Ёж: А я грибов и яблок для них не пожалею.

Белка: А я орешки им к берлоге принесу. Не бойся, Медведь-батюшка! Мы наших воинов прокормим!

Медведь: Хорошо! Вы будете их кормить, а я попробую для них печкой стать.

Музыка стихает.

Ёж: Как же ты станешь? Люди испугаются тебя, будут защищаться и по тебе выстрелят.

Медведь: А я больным прикинусь. Лягу у берлоги и буду жалобно стонать. Может, они пожалеют меня. Русские ведь люди, жалостливые. Только бы сильно не испугались! Посочувствовали бы мне. А там мы договоримся!

Медведь начинает укладываться у берлоги и говорит зверям:

Вы время не теряйте, за едой идите.

Трэк.

Минус «На безымянной высоте».

Звери убегают и возвращаются с едой, складывают её у входа в берлогу, и снова убегают за едой.

Медведь тихо и жалобно вздыхает.

Идёт Медсестра с флягой воды, видит еду у входа в берлогу и останавливается.

Музыка стихает.

Медсестра: Ой, еды-то сколько! Откуда она взялась? Сейчас отнесу воду и за едой вернусь.

Делает шаг и натыкается на Медведя.

Медсестра: Ой, Медведь! Сейчас задерёт!

Медведь только жалобно вздыхает.

Медсестра: Да он же болен! А, может, и ранен. Снаряды-то и в лесу рвались. (Решительно) Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Подойду к нему поближе. Всё-таки наш Медведь, русский, свой.

Подходит к Медведю поближе.

Медсестра: Миша-Мишенька! Не бойся меня. Я с добром, не со злом. В берлоге твоей раненый Солдат лежит. Ему выздороветь надо. Не гони нас.

Медведь кивает головой в знак согласия.

Медсестра (радостно): Ты меня понимаешь?

Медведь снова кивает головой в знак согласия.

Медсестра (уверенней): Так давай все вместе поживём в твоей берлоге, пока наши придут!

Медведь снова кивает головой в знак согласия.

Медсестра: Тогда ступай за мной. Я вперёд пойду и тебя позову. А ты потихоньку поднимайся.

Медсестра заходит к Солдату. Солдат просыпается. Медведь начинает медленно подниматься.

Медсестра: Вот водицы принесла, испей. Ты только, братец, не бойся. Сейчас к нам в берлогу Медведь придёт. Он совсем больной. Домой к себе пришёл. Нас он не тронет. Он всё, как человек, понимает.

Солдат: Как Медведь придёт?! Как это – всё понимает?!

Медсестра: Да так: спросишь у него о чём-нибудь, а он головой и кивает. Мишка согласился вместе с нами в берлоге пожить.

Солдат: Ох-ох, неужели?! Да такого не может быть!!!

Медсестра: Может! Вот смотри, я сейчас позову Медведя, и он к нам зайдёт. (Зовёт) Миттта-Миттта.!

Медведь вползает в берлогу и ложиться.

Медсестра: Вот видишь? Он нас не обидит. Уже ночь. Холодно стало. Можно, Митенька, мы возле тебя ляжем спать?

Медведь кивает в знак согласия.

Солдат (изумлённо): Своим глазам не верю! Просто сказка какая-то! И зверь чует, что мы – свои, не враги.

Медведь кивает в знак согласия на слова Солдата.

Солдат: Ну и Медведь! Зверь, а понимает, что русская земля в беде.

Медведь кивает головой, ложится и засыпает.

Медсестра поёт над ним колыбельную песню.

Трэк.

Медленное исполнение песни в стиле колыбельной (акапельно) «Ах, медведь, ты мой батюшка» (один-два куплета).

Тишина.

Солдат: В зимнюю спячку слёг. Теперь мы не помрём, не замерзнём. Медведь у нас вместо печки будет. Вода есть, вот только с едой что будем делать?

Медсестра: Я и забыла совсем. Возле нашей берлоги так много припасов: и морковь, и капуста, и яблоки, и орехи… Только не пойму, откуда они взялись? Когда за водой шла, никакой еды не было.

Солдат: Неужто зверьё какое понатаскало? Вот уж не зря люди говорят, что дома и стены родные помогают. Верю, что и русский лес не даст нам пропасть. Ну, ладно, давай спать укладываться. А припасы завтра в берлогу перенесёшь. Подтащи меня к Медведю.

Медсестра осторожно подтягивает к Медведю раненого Солдата, ложится с другой стороны сама.

Трэк:

Минус «Синенький скромный платочек».

Медсестра (сквозь сон): Лишь бы наши скорее в наступление пошли, лишь бы немцев погнали.

Солдат: Погонят! И до Берлина дойдут! И будет Гитлеру капут! Мне бы только на ноги встать. Может, мы и сами к своим через линию фронта проберёмся.

Засыпают.

Мелодия стихает.

Актёр на авансцене исполняет песню:

РУССКАЯ ЗЕМЛЯ

Нам Отчизна-мать всего дороже!

Знайте, пехотинец и танкист:

Русская земля всегда поможет,

Если только совестью ты чист.

Припев:

Русская земля – Реки и поля,

Избы и леса,

В сини – небеса!

Русская судьба -

Правда и борьба!

Родину любить -

В битве победить!

Если надо, то она укроет.

Если надо, силы даст тебе.

Если надо, то тебя настроит

Жизнь отдать за Родину в борьбе.

Припев.

Каждый листик на Руси – святыня.

Русская земля – родимый край!

Никогда её небесной сини

Никому на свете не отдай!

Припев.

Трэк.

Когда стихает песня, слышится шум боя. Сначала далеко, потом всё ближе, ближе. Солдат и Медсестра просыпаются.

Солдат: Похоже, наши в контрнаступление пошли. Не придётся нам с Мишкой зимовать, сестрёнка!

Сквозь шум боя слышны крики «ура!». Слышны наши танки.

Медсестра (радостно): Слышишь, наши «ура!» кричат, немцев атакуют!

Солдат (прислушавшись): Бой уже на немецкой стороне идёт! Давай-ка, сестрица, я встать попробую. Обопрусь на твоё плечо, и пойдём к своим навстречу.

Медсестра: Рано тебе вставать, ноги-то изранены!

Солдат: Ничего, потерплю! Главное, что кости целы! Доковыляем! Помоги мне встать.

Трэк.

К бою добавить хор Александрова «Вставай страна огромная» – только припев.

Медсестра помогает Солдату подняться. Подставляет ему своё плечо. Музыка заканчивается.

Солдат: Спасибо, Михаил Потапыч, что сберёг нас от стужи. Ты настоящий русский Медведь.

Медсестра: Благодарим, Мишенька. Спасибо и тебе, русский лес, что укрыл нас, врагу нас не выдал.

Кланяются на четыре стороны.

Трэк.

Минус – «Ехал… из Берлина по дороге прямой

Медсестра и Солдат под эту музыку уходят за деревья.

Ёж, Заяц и Белка выходят из-за деревьев и смотрят им вослед.

Когда Медсестра и Солдат скрываются за деревьями, то Белочка залазит на дерево.

Музыка стихает, но остаётся фоном.

Ёж: Ну что ты видишь, Белочка?

Белочка: Солдат с сестричкой уже к дороге подошли, а там наши войска идут. Встретились, счастливые, обнимаются!

Заяц: Ох, Белочка, как у меня сердце от радости в груди колотится! Жаль, что Медведь-батюшка уснул, только весной узнает, что всё закончилось хорошо.

Ёж: Скорее бы уже кончилась эта война! Никому от неё покоя нет!

Белка: Закончится! Не бывало ещё такого, чтобы русские врагов не победили!

Музыка стихает на «радостном» месте.

Актёр с гитарой начинает петь песню «Хотят ли русские войны?» На сцену выходят актёры с куклами и начинают ей подпевать. Слова поют такие:

«Под шелест листьев и афиш ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж. Пусть вам ответят ваши сны, хотят ли русские войны. (вступают все участники спектакля) Спросите вы у тех солдат, что под берёзами лежат, и вам ответят их сыны, (Голос актёра: «И внуки!») хотят ли русские войны. (вступают остальные участники»).

Тосно, 2011 г.

В каком возрасте надо начинать воспитывать защитников Отечества?

Ай как народился на Святой-то Руси Русский богатырь, Вот бы светлорусская да земелюшка Она вся узрадовалась, Ай светлорусская да земелюшка Вся узрадовалась… Из былинного эпоса

Нужны ли сегодня России богатыри, то есть храбрые вожди и воины, способные, как Илья Муромец, к бескорыстной и жертвенной защите Родины? Вопрос этот – не праздный. Сейчас всё больше людей на Руси начинает понимать, что своих сыновей надо воспитывать крепкими духом и телом.

И если решить задачу физического развития ребёнка особого труда не составляет, то воспитать дух, созидающий в своём носителе любовь к Отечеству, способность отважно сражаться, проявлять волю к победе и побеждать, не так легко.

Не секрет, что в наше время всё труднее встретить мальчика, подростка, юношу, носящих в себе такие качества, как мужество, храбрость, отвага, выражающиеся в способности прийти на помощь слабому, встать на сторону беззащитного, умеющих жертвенно полагать «душу свою за други своя»… В значительной мере ослабление характеров русских детей объясняется отрывом от традиционной народной национальной педагогики, при которой ребёнок через сказку, былину, песню переживал первую встречу с трудностями земной жизни. Чистая, ещё не помрачённая грехами душа ребёнка в естественной среде поэтических образов, на подсознательном уровне, определяла своё отношение к добру и злу, выбирая служение подвигу во имя добра.

Надёжных ратных людей – вождей и рядовых воинов – русский народ умел взращивать всегда. Много веков Русь вынуждена была воевать как со степняками-кочевниками, так и с западными завоевателями. История Древней Руси – это почти беспрерывная оборонительная война, это битва не на жизнь, а на смерть за свою свободу, это постоянное решение вопроса быть или не быть.

В борьбе за свою независимость во время монголо-татарского ига Россия несла колоссальные потери – только в полон были угнаны миллионы русских людей и проданы на невольничьих рынках восточных и средиземноморских стран. Сколько же их погибло в сечах, от пожаров, сколько стариков и детей уничтожено завоевателями во время набегов?

Каждый взрослый мужчина на Руси по сути был воином, а народ перед лицом общей беды понимал своё призвание на земле, как защиту Отечества, его святынь и духовных идеалов. «Служба, – пишет русский мыслитель Иван Солоневич в книге «Народная монархия», – была очень тяжела, но от неё не был избавлен никто. Монахи и купцы, дворяне и мужики, посадские люди и всякая гуляющая публика – всё было так или иначе поставлено на государеву службу, даже преступники… Победу Москве, а вместе с ней и России, обеспечило единство нации и её организованность».

Жизнь народа, его быт на протяжении столетий так или иначе были связаны с войной, а потому народные певцы – наиболее чуткие выразители национальных чаяний – облекли народный идеал богатыря-защитника в столь яркие поэтические одеяния, каковыми являются богатырские сказки и былины. Сегодня они остаются сокровищницами духа нации тех времён, когда Русь не только напрягала все силы в борьбе за своё существование, не только победила в этой борьбе, но и перенесла свои границы от Оки (80 км от Москвы) на восемь тысяч километров до Тихого океана.

Слово – дароносица духа, плоть образа. Оно легко отпечатлевается в душе человека, особенно ребёнка. И потому так важно сейчас подвести юное поколение к родникам русского богатырства.

Наступил час обратиться сегодня к опыту народной педагогики, которая, как уже говорилось, позволяла воспитывать настоящих защитников Русской земли, своевременно погружая душу ребёнка в мир героических образов русских богатырских сказок и былин. Нашу народную сказку без преувеличения можно назвать колыбелью русского духа. Размышляя о воздействии сказки на сердце ребенка, выдающийся русский мыслитель И.А. Ильин писал: «Сказка будит и пленяет мечту. Она даёт ребёнку первое чувство героического – чувство испытания, опасности, призвания, усилия и победы; она учит его созерцать человеческую судьбу, сложность мира, отличие «правды и кривды». Национальное воспитание не полно без национальной сказки. Ребёнок, никогда не мечтавший в сказках своего народа, легко отрывается от него и незаметно вступает на путь интернационализации. Приобщение к чужеземным сказкам вместо родных будет иметь те же самые последствия».

Даже поверхностное прикосновение к устному творчеству нашего народа убеждает, что русские богатырские сказки и былины самобытно отразили небесное призвание Руси на высокое служение в стане Христовых воинов. Бог, богатырство, богатырь (в изначальном произношении богатырь) – слова одного корня. Их связь свидетельствует о том, что сила богатырского духа коренится в Духе Божием.

Древний библейский образ – «на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия» (Пс. 90, 13), утверждающий победу духа над плотью, миром и диаволом, вошёл в глубины народного сознания и отпечатлелся в различных формах художественного творчества и церковного искусства. Зримо явленный на Руси в иконном изображении «Чудо Георгия о змие», он формировал в русском народе идеал духовного воина, а также воина-защитника, так любовно воспетого в богатырских сказках и былинах.

И если образ святого Георгия-Победоносца поставляется в центре герба Российской державы, а Небесных воинств Архистратиг Михаил, низвергший сатану с Неба, избирается небесным покровителем Руси, то сказочный и былинный богатырь, одолевающий в брани змия (или «поганых»), становится олицетворением всего русского народа, раскрывая тем самым, хотя и прикровенно, светоносную суть народной души. Потому что победа святости над грехом и возвышение естественной задачи защиты Отечества до жертвенного служения имеют один источник, который находится вне земли, на Небесах.

Русь своей духовной интуицией верно уловила смысл человеческой истории, как битвы Света с тьмой. Избранница Христова с полной самоотдачей включилась в эту битву на стороне Господа-Вседержителя и потому стала Святой Русью и… Русью богатырской. А если выразиться ещё точнее, то Святая Русь является душой души Руси богатырской. Неслучайно так много святых воинов и вождей являют нам особое сияние русской славы, что нашло столь полное выражение в нашей житийной литературе.

«Чем раньше и чем глубже воображение ребёнка будет пленено живыми образами национальной святости и национальной доблести, – пишет И.А. Ильин, – тем лучше для него. Образы святости пробудят его совесть, а русскость святого вызовет в нём чувство приобщённости, отождествления, она даст его сердцу радостную и гордую уверенность, что «наш народ оправдался перед лицом Божиим», что алтари его святы и что он имеет право на почётное место в мировой истории («народная гордость»). Образы героизма пробудят в нём самом волю к доблести, пробудят его великодушие, его правосознание, жажду подвига и служения, готовность терпеть и бороться, а русскость героя – даст ему непоколебимую веру в духовные силы своего народа. Всё это, вместе взятое, есть настоящая школа русского национального характера.

Преклонение перед святым и героем возвышает душу, оно даёт ей сразу – и смирение, и чувство собственного достоинства, и чувство ранга; оно указывает ей – и задание, и верный путь».

Усилия Церкви, трепетно хранящей в своей памяти святые примеры, достойные подражания, а также сохранявшиеся в народной толще устные народные сказания о подвигах богатырей позволили нашему народу передавать из поколения в поколение в понятных, доступных ребёнку формах, образы жертвенности, подготавливающие детскую душу к евангельскому восприятию мира. Образно говоря, сказки, жития, былины стали тем «плугом», который «вспахивал» душу ребёнка, обращая её в «добрую почву», и семена Слова Божия, попадающие на неё в свой срок, давали обильный урожай православной святости, праведности, благочестия и. богатырства.

Страницы нашего славного прошлого показывают, как, воспитанные на героических примерах своих предков, русские юноши и мужи – солдаты и полководцы – сами становились «чудо-богатырями», героями-победителями, штурмуя вражеские крепости, переходя с А.В. Суворовым через Альпы, сражаясь на Бородинском поле.

«Певцы в станах русских воинов» воспели доблестные страницы русской истории в своих поэмах, уже в новых поэтических формах передавая всё тот же неистребимый богатырский дух, которым исполнены наши народные сказки и былины. Поистине этот дух – «великая, святая сила, текущая через века!» И потому так важно созидательные токи этой силы поставить сегодня на службу русскому возрождению. Тем более что у нас, русских, есть бесценный опыт, свидетельствующий о призыве богатырей на ратную службу в грозные времена для нашего Отечества. Именно в такие годы живая память о русских богатырях становится боевым мечом народа. Так было в годы Великой Отечественной войны, когда на фронте в блиндажах висели репродукции картин Виктора Васнецова с изображением самых любимых нашим народом богатырей – Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алёши Поповича. При взгляде на знаменитые картины выдающегося художника веришь, что и сегодня богатырская застава незримо стоит на пути любого захватчика, как верили в это в годы войны и многие русские воины.

В те дни силуэты васнецовских богатырей появлялись во фронтовых газетах, и в них нередко вписывались фотографии наших героев уже новейшего времени. Ратный подвиг русских богатырей приобрёл в веках поистине духовное звучание, и мы не имеем права его замолчать: необходимо дать почувствовать русским детям былинное, богатырское ощущение жизни.

«Кое-кто из нас ещё помнит русский былинный эпос, – пишет Иван Солоневич. – Очень немногие кое-как знакомы и с германским, – с «Песней о Нибелунгах». Прочтите и сравните. Наши богатыри «честно и грозно» стоят на страже земли русской, живут в несокрушимой дружбе – и если Илья Муромец посмеивается над Алёшей Поповичем, то это делается в порядке дружеского зубоскальства. Если Васька Буслаев и хулиганит, то беззлобно, просто от избытка сил, да и то потом кается. Здесь всё светло, ясно, дружественно. В «Песне о Нибелунгах» – зависть и предательство, убийство из-за угла, яд… взаимоистребление, – все это громоздится каким-то кошмарным клубком. И в конце этой героической эпопеи герои пьют кровь убитых товарищей и гибнут все – гибнут не в борьбе с внешним врагом, – а истребляя друг друга до последнего – чтобы «золото Рейна» не попало никому. Здесь всё окрашено в цвета крови и грязи. Здесь всё пропитано завистью и ненавистью. Здесь всякий друг другу наличный враг и потенциальный убийца. И убивают друг друга все. Гибнут не в честном бою за родину, за защиту своих полей и сёл, детей и жён, а в каких-то идиотских феодальных войнах из-за выеденного яйца».

Теперь нередко можно услышать, что Россию могут спасти только настоящие священники и настоящие воины, ведь христолюбивое воинство всегда было внешней стражей, дозором, щитом народа Божия. Поэтому-то и Русь Святая может воскреснуть только в своём теле, каковым и является Русь богатырская, причём во главе с царём-батюшкой. Кстати сказать, русские сказки, былины и исторические поэмы ненавязчиво решают ещё одну важную задачу патриотического воспитания: закладывают в детях основы монархического миросозерцания, что тоже немаловажно. Дать подрастающему поколению понятие о царе-батюшке, отце народа, необходимо потому, что оно наиболее полно отражает смысловое значение самого слова «патриотизм».

Уже давно назрела в России необходимость выпускать серию книг по народной педагогике «Богатырская Русь». И готовить книги этой серии «на вырост»: от дошкольного возраста до юношеского. Внимательный и любящий родитель, неравнодушный воспитатель не только прочтёт ребёнку (с ребёнком) включённые в такие книги произведения, но и поможет ему разобраться в исторических особенностях, непонятных – старинного употребления – словах, постичь духовное значение прочитанного. Серия «Богатырская Русь» – поможет внести в русскую семью традиционный для нашего семейного уклада порядок воспитания детей, заключающийся в постепенном приобщении их – через чтение сказок, былин, житий, произведений русской словесности – к глубокомысленным размышлениям о смысле жизни и судьбах Отечества. Объединение разножанровых произведений в одной серии позволит почувствовать постоянство силы и крепости русского духа, что – подчеркнём ещё раз – на протяжении тысячелетия русской жизни наиболее ярко проявлялось в защите земли святорусской от внешних врагов. Сейчас, когда наше Отечество (в широком понимании Русский мир, восточнославянская цивилизация) переживает новое противостояние с Западом, в нации должны проявиться инстинкт самосохранения и способность к самовоссозданию. И среди важнейших средств, помогающих сплочению русских людей в битве за своё самобытное национальное бытие, далеко не последнее место занимает обращение к устному народному творчеству и героическим произведениям русской литературы.

Книги серии «Богатырская Русь», несомненно, помогут многим семьям воспитать в детях черты истинно русского национального характера. «Покажи мне, как ты веруешь и молишься, – пишет И.А. Ильин, – как просыпаются у тебя доброта, геройство, чувство чести и долга… кто твои любимые вожди, гении и пророки, – скажи мне всё это, а я скажу, какой нации ты сын, и всё это зависит не от твоего сознательного произвола, а от твоего бессознательного.

А этот уклад слагается, формируется и закрепляется прежде всего и больше всего в детстве. Воспитание детей есть именно пробуждение их бессознательного чувствилища к национальному духовному опыту, укрепление в нём их сердца, их воли, их воображения, их творческих замыслов.

Бороться с национальным обезличиванием наших детей мы должны именно на этом пути: надо сделать так, чтобы все прекрасные предметы, впервые пробуждающие дух ребёнка, вызывающие в нём умиление, восхищение, преклонение, чувство красоты, чувство чести, волю к качествам – были национальными, у нас в России – национально русскими; и далее, чтобы дети молились и думали русскими словами, чтобы они почуяли в себе кровь и дух своих русских предков и приняли бы любовью и волею – всю историю, судьбу, путь и призвание своего народа; чтобы их душа отзывалась трепетом и умилением на дела и слова русских святых, героев, гениев и вождей. Получив в дошкольном возрасте такой духовный заряд и имея в своей семье живой очаг таких настроений, русские дети, где бы они не находились, развернутся в настоящих и верных русских людей».

Целью русской педагогики всегда было созидание в воспитуемых могучего, непоколебимого богатырского духа, позволившего нашему народу создать с Божией помощью великую державу, равных которой не было на земле. И не только создать, но и научить своих сыновей её защищать ради той миссии, к которой призвана Россия.

Петербург-Тосно, 2002 г.

«Не будь Победы, нам бы – не родиться…» Подборка стихов разных лет

Из жизни медсестры

Я сильной не знала боли, Я в тонком ходила кружеве, И вот – тащу с поля боя Бойца и его оружие. Война мне ставит задачу — Попробуй не справься с нею! Я, знаешь, уже не плачу, Поскольку от слёз слабею. И всё ж не могу я свыкнуться С одним – в лихой круговерти: Когда я братишку вытащу, А он достаётся смерти! У каждого где-то – милые… Бросается в бой пехота! Я столько убитых видела, Что сбилась уже со счёту! Знай, братские их пристанища Потомкам сердца затронут! …Сестричек хоронят рядышком, С мужчинами не хоронят.

Севастополь, 14.04.2015

Если бы…

Кто смог бы выжить, если б не Победа? В каких бы истребился лагерях? Какого бы наслушался он бреда О рабстве и фашистах-господах? Не будь Победы, нам бы – не родиться: Всем нам – родившимся после войны. Иначе бы перемешались лица В Европе и в судьбе моей страны. Иной была б история. И семьи… И появились бы на белый свет Другие дети, наполняя землю, — Свой, а не наш, оставить в жизни след. Всё было бы иначе, по-другому. Но Бог судил – и мир открыт для нас. Он воинов вернул к родному дому, Которых для продленья рода спас. Мы – дети их, потомки их. Не спеты Все песни, что в их славу создадим! И – как они! – Великую Победу Считаем главным праздником своим!

Севастополь, 18.04.2015

Тимофей

Рвануло! Катер – камнем в воду! Матрос на мостике взлетел И юности своей в угоду За жизнь цеплялся. Жить хотел. Бурлила, пенилась, ярилась У Севастополя вода, И кровью алой озарилась, Что в ней осталась навсегда. Едва был жив матрос, и всё же Его заметили, спасли И, посиневшего до дрожи, В ближайший госпиталь снесли. День у врачей был не из лёгких: Решили парня отстоять. Осколки, что застряли в лёгких, Все не рискнули извлекать. С металлом спорила природа. Война воинствовала в ней. …Он жил после войны три года — Мой дядя – воин Тимофей.

Севастополь, 14–15.04.2015

О былом, о настоящем

…А Севастополь защищали Не только мощью батарей, Но русским духом сыновей Отечества. И вот скрижали На белокаменной земле Хранят величие былого, Да в песне – доблестное слово Сердцам живых – надёжный шлем. Не блекнет память у народа О жертвах воинских побед. …Всё ярче-ярче год от года У крымских маков алый цвет.

Севастополь, 18–19.01.15.

В штольнях Инкермана

Муж воюет. Сын мой тоже. Горе слышу в птичьем пенье. В девах, что меня моложе, Чувствую оцепененье. Но идём рядами к стану — Стать к станкам довеском веским Влажных штолен Инкермана От античных до советских. Слово-ссадина… Осада Под себя всю жизнь подмяла. Мы проходим мимо сада, Где с сыночком я гуляла. Мы проходим мимо ветров Зябнуть в камне среди лета — Постоять за город светлый, Постоять и за Победу. В гневе на пришельцев стаю Дух работой успокою. Я заранее всё знаю. Я свою приемлю долю. Я готова – ради рати! — Сгинуть в склепе многоместном В миг взрывной, когда накатит Тьма земная, Свет Небесный.

Севастополь, 16.04.2015

Третий штурм

июнь 1942 года

Алое полощется знамя. Артобстрел. Штурм третий. Последний. Вжаться в землю можно – не в камень: Рваный, рытый, выпуклый, летний. Кровь на белом – яркая очень. Рядом с ней – трава зеленее. Враг пальбу ведёт дни и ночи И для нас огня не жалеет. Чёрный дым. Седые осколки. Известняк стирается в пудру. Пушки наши стынут без толку. Третью ночь молчат. Третье утро. Без снарядов – ящики полы. Только вражьи взрывы резвятся! Золотые мечутся пчёлы И на капли крови садятся. Вот и торсы – голые брони — Приготовлены для рукопашной. И слетает к мёртвой ладони Бабочка, как чайка – на брашно. Не поднять лежащих на склонах. Ветры пьют отравленый воздух. И лучи запутались в стонах. И луна ослепла. И звёзды.

Севастополь, 16.04.2015

К 70-летию Победы

А русский человек – он знает, помнит Фашистское нашествие на Русь: Огонь сражений, жар кипящих домен, И материнский плач, и вдовью грусть. И безысходность одиноких женщин, Чьи женихи остались на войне, Затронут душу русскую не меньше, Чем павшие, сгоревшие в броне… Да! Русские не мечутся в испуге, Когда листают ратные года! Отдавших жизнь за Родину, за други Россия не забудет никогда. Мы монументы новые поставим В честь кавалеров доблестной весны. За подвиги, за жертвенность восславим Спасавших в битвах будущность страны! Защитников зовём сынами Света. Им скажем, отстоявшим рубежи: – Спасибо, ветераны, за Победу! Спасибо за подаренную жизнь!

Севастополь, 18.04.2015

Родительским день

Как отцовский укор, Сказы древние слышим… Веток тонкий узор Гладью инея вышит. Сквозь рассветную сонь Проступает над бором Солнца тихий огонь Святорусских просторов. В память – чёрные дни… Что они испытали, Как пылали они — Эти нежные дали?! Вот и пали снега Полотенцами к тризне По сдержавшим врага, По служившим Отчизне. За земные долги, За священные битвы Русь печёт пироги К поминальной молитве. И столбами – дымы, Рядом – славы скрижали, Где не мы, где не мы, А другие сражались.

Симферополь-Петербург, 2004

Тайнозримая Россия

Тайнозрима у нас страна — Не равниной лежит она. Распростёрся её простор Выше самых высоких гор. Скажет недруг: – Дырой дыра! — Видит друг – за горой гора. …Холмогорья добра – и вдруг Рядом пропасти грязных рук. Над провалами зла встают Пики подвигов там и тут. На вершины подъём крутой — Осеняет их Дух Святой. И туда, изумляя всех, Воин духа идёт наверх. Над главою его – Фавор! Под ногами – рейхстага сор!!! У России такая стать — Отовсюду её видать!

Тосно, 2002

Образы Севастополя

Белокаменные тропы Жизнью связаны в узлы. Адмиральский Севастополь Над водой подлодкой всплыл. Из сиятельного камня Зодчий выстроил его. В линиях рельефов плавных — Белых зданий торжество. Налетая дружным скопом Шлифовать его красу, Ветры лижут Севастополь, Как олени соль в лесу. Он судьбой геройской мечен, И поэтому всегда Подставляют бухты плечи Под военные суда. Прошлой жизни не иссякли Меты на изгибах троп То позвякиваньем сабли, То мельканьем белых роб. Благородные фрегаты В парусах из белизны Заплывают за фарватер В севастопольские сны. Через время, битвы, пламя Русской стойкости секрет Здесь впечатан в местный камень, В бронзу, в память трудных лет. Здесь, Европу перевесив, В мае – только намекну! — Взят реванш на Херсонесе И за Крымскую войну. Здесь весной припомнит всякий О сраженьях и боях, — Лишь у ног заметит маки, Огоньки гвоздик в руках.

Севастополь, 18.02.2015

Людмила Павличенко

За праведное сердце Она – Отчизны щит. Врагам не отвертется За всех, кто был убит. Все взвесив «за» и «против» — Захватчиков гроза — Она ещё посмотрит И Киеву в глаза! Фашистов ставят к стенке Всегда. За беспредел. Людмила Павличенко Опять глядит в прицел.

Севастополь, 14.04.2015

Девятое мая

…Бинтуют небо облака, Сквозь боль сочится свет. Скорбит душа фронтовика, Что рядом внука нет.

Тосно, 2009

Прорыв блокады

По небу – вспышек перепляс. Битв канонада… Он ради жизни, ради нас — Прорыв блокады. Война припомнится не раз, И быть парадам! Он ради жизни, ради нас — Прорыв блокады. И век пройдёт за часом час, Но слёзы – градом! Он ради жизни, ради нас — Прорыв блокады.

Петербург, 27 января 2009 г.

На воде и хлебе: год 1995-й

Прожорлив город – время ему лакомо. Порой он обирает и до нитки: Там колыхнётся сумками и паками, Тут перетрусит чахлые пожитки. Пересекая вспученные торжища И сократив до минимума требы, В безлюдии дичающего скопища Я жить решаюсь на воде и хлебе. И не причём здесь Церковь и монашество, А просто – потрясённо и тревожно — Вдруг понимаешь цену хлебопашеству, Которую исчислить невозможно. Кишит ларёшная цивилизация, Отрезав жизнь, ни разу не отмеряв, И странными седыми новобранцами, Толкутся хрипло ветераны в сквере.

Симферополь, 1995

В день Победы

В старинном платье – майская акация: Ни меценат не нужен ей, ни спонсор. Как вам живётся, люди, как вам мается Под песни проституток и альфонсов? Когда мне попадаются прохожие Со взглядами одушевлённой боли, Я так жалею вас, мои хорошие, Приговорённые к сиротской доле. И почему-то хочется наплакаться, О ветеранах Богу помолиться, Где горя замусоленная матрица Разменивает оттиски на лица. Где честь – и та какая-то острожная, Хотя и праздник, и цветов досталось… Вот накормить бы! — За душой – ни грошика, Одна незаживающая жалость.

Симферополь, 1998

Не сбывшееся

Победу вытеснил салют… Всё реже воинские тризны. Войны не будет – не дадут Нам шанса – защитить Отчизну.

Петербург, 2012

В поезде

Сев на полку рядышком, Так оно – с руки, За Россию-матушку Пили мужики. Мужики не хилые! Всё в них – по уму: Понимают, милые, Что оно – к чему. …Стол рядится стопками, Тосты – по душам… Только не окопные Эти их сто грамм.

Екатеринбург-Москва, 2009

На реке Смородине

На Калиновом мосту, На реке Смородине, Кто сегодня на посту Служит службу Родине? Богатырь ли ночь не спит, Змея ждёт гремучего, Или путь на Русь открыт Для врага ползучего? …Старший брат и средний брат В пьянке спозаранушку. Заодно и тот, что млад, — Не узнать Иванушку! Он с душой, как с головой Распрощался заживо, Кто же вступит в смертный бой — Змея выпроваживать? На Калиновом мосту, На реке Смородине Нет Ивана на посту! Нет защиты Родине! Плачет мать, угрюм отец, Вся родня кручинится, — Неужель Руси конец, Если враг надвинется? Давит сердце чёрный груз, Тащат беды волоком, Но на то она и Русь, Чтоб сражаться с ворогом! Будет Спаса умолять Да постами нудиться — И в Иванушке опять Богатырь пробудится! Хмель растает, словно сон, Полегчает Родине, И появится заслон На реке Смородине. Встанет, светом осиян, За родную странушку Добрый молодец Иван — Русский наш Иванушка! Гой ты, Русь моя, еси Красная-прекрасная! — Посвети нам с небеси, Словно зорька ясная…

Тосно, 2005

Разбитым на точки, Не выстроить рать. Толпе одиночек Народом не стать.

Петербург, 2006

Георгий Победоносец

Сплавилась на века Русская с ним судьба — Он на Руси стоит В самом ядре герба! Воин святой копьём С белого бьёт коня Змия, чья пасть полна Бешенного огня! …В храме, в котором свет В глубь алтаря проник, Мне подарил монах Победоносца лик. И образок вручив, Инок возвысил глас — К Воину приложил Тайный духовный сказ: «Вникни ты в образ сей, В смыслы его глубин: Победоносец – знай! — Каждый христианин. Конь – дарований клад — Тех, что даёт Господь. С помощью их сумей Ворога побороть! Дух над врагом возвысь, В руку возьми копьё. Сила копья – усвой! — Это слово твоё. В символе нам дана Заповедь для Руси: Словом благим врага — Змия в язык разить! Небо – рядом с тобой: Спасу всегда молись, Помни, что бить врага Надо лишь сверху вниз! И не убойся, дщерь, Пекла его огня! Смело седлай на бой Ты своего коня! Знай, тебя одолеть Власти у змия – нет!» …Был тот седой монах Белым, как лунь. Как свет!

Тосно, 4 февраля 2010

Оглавление

Предисловие

Я узнала от мамы…

На нейтральной полосе

  Знамение

  Рама

  Война

  Мать-сестра

  Десант

  Граната

  Мины

  Тимоша

  Чехословаки

  Очень хороший немец

  Бои

  Котята

  Это страшно!

  Гости

  Буханка хлеба

  После освобождения

  Пасха

Дядя Коля

Севастопольские ромашки

  Букет на волне

  Перекрёстная память

  Счастливая попутчица

Записки экскурсовода

  Благодарный дельфин

  Под солнцем войны

  Оплошность оказалась к месту

Истории из жизни участников воины

  В небе и на земле

  Какая музыка!

  «Искры памяти»

Настоящий русский медведь

В каком возрасте надо начинать воспитывать защитников Отечества?

«Не будь Победы, нам бы – не родиться…» Подборка стихов разных лет

  Из жизни медсестры

  Если бы…

  Тимофей

  О былом, о настоящем

  В штольнях Инкермана

  Третий штурм

  К 70-летию Победы

  Родительским день

  Тайнозримая Россия

  Образы Севастополя

  Людмила Павличенко

  Девятое мая

  Прорыв блокады

  На воде и хлебе: год 1995-й

  В день Победы

  Не сбывшееся

  В поезде

  На реке Смородине

  Георгий Победоносец Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg