«Бог не проходит мимо»

Бог не проходит мимо (fb2) - Бог не проходит мимо 1010K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юлия Михайловна Сысоева

Юлия Михайловна Сысоева

БОГ НЕ ПРОХОДИТ МИМО

роман

Предисловие от автора

Все знают о трагических событиях, произошедших в храме Апостола Фомы на Кантемировской в ночь с 19 на 20 ноября. В храме неизвестным злодеем был расстрелян мой муж, священник Даниил Сысоев. Его убили за проповедь христианства, за обращение ко Христу инославных. Милостью Божией он удостоился прекрасной, мученической кончины, о которой мечтал, так как всем сердцем любил Господа нашего Иисуса Христа.

Этот роман был задуман задолго до убийства. На момент его смерти роман был написан почти полностью. Первым читателем и рецензентом стал мой супруг — отец Даниил. Он полностью одобрил идею и сюжет данного произведения.

Удивительно то, что в романе оказались, можно сказать, косвенные пророчества. Например, описание могилы старца — замерзшие и заснеженные розы, деревянный крест с крышей домиком, деревья с побитыми морозом яблоками — оказалось точным описанием могилы моего мужа. А еще подробное описание расстрела мученика за Христа: выстрел в затылок, падение лицом вниз и все то, что чувствует его душа. Удивительно, но это факт.

В основе романа — реальные события, очень многие эпизоды взяты из жизни. Это приключенческая драма, в книге есть любовь и ненависть к человеку, любовь и ненависть к Богу, предательство и отречение.

Бог не проходит мимо — вот главная идея книги. Промысел Божий — в судьбах людей. Что бы мы ни делали, куда бы ни спешили, как бы ни забывали Бога, Он рядом и никогда не проходит мимо, особенно если мы Его просим. Он устрояет наши жизни, если мы делаем хотя бы шаг навстречу Ему. И этот шаг уже наш личный выбор. События, описанные в книге, отражают личную свободу выбора человека и присутствие Божие в судьбе каждого из нас.

Я надеюсь, что моя работа принесет пользу людям, многих укрепит в вере и уповании на милость Господа нашего Иисуса Христа.

Моему мужу священнику Даниилу посвящается.

Известный монастырь. 1993 год. Тишину главного монастырского собора нарушали всплески воды и звуки скребков, которыми несколько женщин в черном, сидя на корточках, очищали мраморный пол от налипшего на него воска свечей. Женщины молчали, лишь изредка обмениваясь короткими фразами по делу. Уборка монастырских храмов входила в список обязательных послушаний для паломниц, приезжающих в монастырь.

Две студентки и неразлучные подруги Настя и Алена впервые приехали в монастырь в паломничество. И это послушание у них было первое. Алена работала с вдохновением, и все в монастыре вызывало у нее восторг. Насте же, напротив, многое не нравилось. Не нравились хмурые женщины в черном, не нравились жирные подсвечники и грязные пятна воска на полу. Насте хотелось домой, ее угнетали монастырская гостиница, неустроенность и неведомые правила поведения, которые нужно было знать и соблюдать, чтобы случайно не попасть впросак. Алена же чувствовала себя раскованно, со всеми знакомилась и уже с кем-то договорилась, чтобы им с Настей попасть к старцу без очереди.

В этот монастырь многие приезжали ради встречи с известным на всю Россию старцем. Собственно, за этим и приехали Алена с Настей. Алену очень волновал вопрос выбора пути: идти ей монашеской стезей или оставаться в миру. Почему ее волновал именно этот вопрос, она и сама толком не знала. Но была твердо уверена, что существует проблема выбора пути, которую ей необходимо срочно решить именно здесь. Настя поехала просто за компанию, она не знала, о чем спрашивать батюшку. В ее жизни особых проблем, требующих подобного вмешательства, не было, а зачем еще беспокоить старца, с которым сотни страждущих искали встречи, она не знала.

К батюшке они в ту поездку попали действительно без очереди. Встали затемно, почти ночью. Алена узнала, что старец будет принимать на полунощнице (самая ранняя служба, в пять утра).

В монастырской гостинице очень многие поднимались в такую рань. Паломники, похожие на тени, почти сливаясь с предрассветной осенней мглой, медленно тянулись в сторону собора. Неслышно, как летучие мыши, в развевающихся, словно крылья, мантиях стремительно скользили вышедшие из своих келий монахи. В соборе царил таинственный полумрак, с тихим потрескиванием горели свечи, пахло ладаном и воском, у аналоя, освещенного единственной лампой, монотонным голосом читал семнадцатую кафизму длинноволосый монах.

Легендарный и знаменитый на всю страну старец оказался согбенным стариком низенького роста в схимническом одеянии. Он сидел, сгорбившись на скамеечке, опершись локтями о колени, и безостановочно перебирал четки. Отец Илиодор, так звали старца, казался немощным и слабым. И Насте даже стало неловко беспокоить старого больного человека, к тому же он был погружен в молитву и словно не замечал окружающей его действительности, но это было первое, внешнее, и, как оказалось позже, обманчивое впечатление.

Очередь была небольшой, стояли молча, изредка крестясь на «Славу» и «Господи, помилуй», некоторые читали потрепанные молитвенники. Очередь подошла.

Настя опустилась на колени, как это делали остальные, подходившие к схимнику. Это делалось не потому, что так было принято, а лишь потому, что отец Илиодор сидел, низко склонив голову, и стоять перед ним было неловко, да и невозможно. А говорил он настолько тихо, что приходилось почти вплотную приближаться к его лицу. Опустившись на колени, Настя почувствовала вначале тонкий аромат, исходивший от его одежды, напоминавший запах ладана, а потом и нечто, что не выразить словами. Это нечто казалось некой благодатной и всеобъемлющей силой, словно она приблизилась не к немощному пожилому человеку, а к небожителю, державшему в руках не четки, а оружие и облаченному не в старенькую, застиранную ряску и монашескую мантию, а в доспехи из запредельного мира. Но, кроме всего этого, было главное: старец излучал любовь, вселенскую любовь, не имеющую ничего общего с тем, что мы привыкли называть любовью. Это было не чувство любви — это была сама любовь.

С этого момента от него не хотелось отходить, время словно приостановило свой ход. Все прежние раздражение, смущение и недовольство куда-то исчезли, Настя не знала, что будет спрашивать, и просто попросила у него благословение.

— На всякое благое дело, — произнес старец и протянул ей сухонькую руку, которая источала тот же аромат.

— Наставьте меня, — робко попросила Настя.

— Молись и трезвись, за сестру молись, не оставляй ее.

Старец еще раз ее благословил, как бы давая понять, что отпускает ее. Но она не хотела от него уходить. Настя вспомнила, что Алена собиралась спрашивать у него про монастырь или замужество, и решила тоже об этом спросить, хотя о монастыре раньше и не думала.

Отец Илиодор тонкими узловатыми пальцами молча перебирал четки.

— Замуж? — задумчиво и с некоторым вопрошанием произнес старец. — Закончишь институт, а там и замуж выйдешь, только храни себя до этого от всякого блуда. Иначе не сможешь выйти за того, кто будет тебе дан.

Последнюю фразу Настя совсем не поняла. Но ушла от него, словно на крыльях улетела. Следующей шла Алена.

Насте хотелось выйти на улицу, вдохнуть полной грудью и побыть одной. Тихая радость воцарилась в ее душе, и особая тишина, и покой. Покой и тишина в природе словно вторили ее настроению, мелкий осенний дождь, называемый грибным, серебряными нитями, как паутиной, пронизывал посиневший от занявшегося рассвета воздух. Разбуженная синица в кустах пела грустную монотонную песню прощания с летом.

«Как хорошо, и как хочется жить, и вся жизнь впереди, и как хорошо быть с Богом! Как я раньше жила без веры и без Господа?» — думала Настя.

Потом она вспомнила слова старца о сестре, вначале не поняла, какую сестру он имел в виду, а потом ее осенило, что это Алена.

«Только откуда он узнал, что я приехала не одна? О чем я думаю! Он прозорливый, и этим все объясняется».

Вечером на всенощной Настю уже все радовало: стройно пел монашеский хор, множество свечей, яркий свет и наполненные глубочайшим смыслом возгласы священников. Ее уже не смущала черно-серая толпа народа. Странные женщины, замотанные в платки, в ужасных темных юбках до пят или ситцевых платьях какого — то монашеско — деревенского покроя в мелкий горошек или цветочек, с длинными, почти до пола четками в руках. Ее не смущали заросшие, нестриженные, небритые и, скорее всего, немытые мужики в экстравагантных ватниках и грязных кирзачах и прочие странные и убогие личности, похожие на умалишенных, которыми заполнялась церковь. Все вдруг встало на свои места, обрело высший смысл, перестало раздражать и шокировать. Впереди была целая жизнь, своя собственная жизнь, свой путь, который достанется ей, и ей за него нести ответственность.

Ранняя весна. Черный «Порш-911» с сильно тонированными стеклами тихо подъехал к чугунной ограде храма. Субботняя всенощная служба только закончилась. Из церкви выходили люди, крестились, шли к ажурной калитке, вновь поворачивались лицом к церкви, еще раз крестясь. Делали они это привычно и даже как-то буднично, словно не задумываясь о происходящем. Одни шли медленно, другие спешили. Выходили поодиночке и группами, разговаривали и молчали…

День заметно увеличился, было еще светло, поэтому человек, сидевший в машине, очень хорошо видел лица выходивших. Они шли мимо его машины, почти касаясь ее, так близко он припарковался к калитке, которая была единственным выходом из церковной ограды. Человек видел каждое лицо, каждую пару глаз. Они были разные, но всех их объединяло что-то общее. Человек хотел понять, что их объединяет, но не мог пока этого уловить.

Сидевшего в машине интересовали верующие молодые девушки. Они обычно выходили несколько позже, чем другие прихожане, наверное потому, что пели в церковном хоре. Его темные глаза внимательно следили за каждой. Он запоминал малейшие движения их походки, как они крестятся, какая у них мимика, как они улыбаются, как смеются и во что одеты. Он запоминал все. Они его раздражали, но он должен был знать о них все. Это его миссия. В салоне тихо играла девятая симфония Бетховена. Человек в такт музыке отбивал пальцами мелодию, другая рука нервно перебирала черные ониксовые четки.

Из храма вышла группа девушек лет двадцати. Они что-то весело и оживленно обсуждали. Человек в машине не слышал, о чем они говорили, но он умел читать по губам и знал, что их так развеселило. Они прошли мимо его машины, очень близко, почти задевая ее. Одна из девушек приостановилась и поправила платок, глядя на свое отражение в темном стекле, почти вплотную приблизив свое лицо к лицу человека. Ее лицо он запомнил навсегда. Девушку позвали подруги: «Алена, что ты медлишь?» Девушка встрепенулась и помчалась догонять подруг.

Наконец ему это все надоело, он завел двигатель, включил Бетховена почти на полную громкость и резко рванул с места, смертельно перепугав выходивших из ограды старушек в серых козьих платках на головах и с темными балониевыми сумками в руках. Старушки еще долго ругались вслед уехавшей машине, крестились и укоризненно качали головами.

Он очень любил скорость и спортивные машины. Всегда после стояния у ограды храма ему необходимы были скорость и адреналин. И он гнал, как бешеный, по вечерним улицам, выжимая почти все из своего мощного автомобиля. Потом заезжал в свой любимый клуб, где была хорошая музыка и изысканная кухня и где можно было расслабиться и привести расшалившиеся нервы в порядок. Из клуба он уезжал на рассвете, когда небо только начинает синеть, а улицы особенно пустынны. Когда город еще спит, а окна домов темны и лишь редкие уборочные машины устало мигают оранжевыми огнями.

Он ненавидел воскресенье и старался попасть домой до рассвета, когда город начнет просыпаться, в храмы потянутся первые прихожане и в церквах станут служить ранние службы. Он вернется в свою огромную квартиру и наглухо закроет все окна, так, чтобы ни один луч наступившего воскресного дня не проник в его убежище. Он примет ванну, выпьет зеленый жасминовый чай и забьется глубоко под одеяло, постарается заснуть, чтобы не слышать и не видеть ненавистный день — воскресенье. А в следующий субботний вечер все повторится снова.

Октябрь 2004 года. Трамвайная улица. Начало шестого утра: тяжкий металлический грохот и стон сотрясают еще спящие кварталы. Можно не обзаводиться будильником. Первые понурые прохожие появятся ближе к шести. Выползут собачники, покинувшие теплые постели ради своих четвероногих питомцев, которых необходимо вывести по естественной нужде. Редкие бегуны выскочат из подъездов, и редкие бомжи покинут ночные пристанища, обходя с утренним дозором помойки своего участка. Лязг мусорной машины во дворе, затишье, и опять глухой стук металлических колес по охающим от старости рельсам. Начало нового дня обычной трамвайной московской улицы.

Настя лежала в постели с закрытыми глазами, разбуженная стуком вагонов, и прислушивалась к звукам за окном. Ее всегда будил первый трамвай, она не могла к нему привыкнуть, зато муж его не слышал. Он прожил в этой квартире всю свою жизнь, его из роддома принесли сюда и положили вот на этот диван.

Забрезжил мрачный осенний рассвет, шел дождь, шумел ветер, и голые ветки деревьев барабанили в окно. Уснуть Настя больше не могла, надо было сделать одно важное дело. В квартире тишина, она любила эту спящую тишину. Дети в детской, муж у себя в кабинете. Раньше это был кабинет дедушки-профессора, ныне покойного.

Уютная угловая комната, от пола до потолка заставленная книжными шкафами, старый письменный стол красного дерева с зеленой настольной лампой сороковых годов и низкая тахта конца семидесятых. Все как при дедушке. Муж добавил только иконы да аналой для чтения молитвенного правила, на котором всегда лежала его требная епитрахиль.

Последнее время он часто там ночевал, ссылаясь на то, что у него служба и надо готовиться. Раньше он не уходил от жены перед службой, а теперь стал. Значит, ему так удобно, но Насте было немного обидно, совсем немного, и даже обращать на это внимание не стоило. Надо подняться и сделать дело, а потом еще поспать. Настя нащупала тапочки, накинула халат и пошлепала в направлении туалета.

Две полоски — значит, да, так и есть. А что еще следовало ожидать от задержки в две недели? Это всегда потрясение, каждый раз. Она не может воспринимать это спокойно, она всегда не готова к этому. А сколько раз она воспринимала это спокойно? Второй, третий и вот теперь четвертый? За третий раз она поплатилась — не хотела этого ребенка, очень не хотела. Старшей было три, младшей всего восемь месяцев, и вновь беременность. Казалось, это катастрофа. Дети в тот год без конца болели: то одно, то другое, сопли и простуда безостановочно. Лекарства, градусники и участковый врач, ставшая почти родной.

Настя не могла смириться и воспринять все как волю Божию и испытание, не хотела, роптала. Беременность очень быстро дала о себе знать с отрицательной стороны: сильнейший ранний токсикоз с постоянной рвотой, затем поздний — с отеками и неизвестно откуда взявшимся давлением.

Потом ее ребенка, которого она так не хотела, не стало, он погиб внутриутробно. Вначале она этого не заметила — стало почему-то легче, потом насторожилась, что плод давно не шевелился…

Так плохо ей не было еще никогда в жизни. Тогда Настя с сильнейшей интоксикацией попала в реанимацию и чуть сама не лишилась жизни. Это было адоподобное состояние, ей вызывали искусственные роды, и она знала, что рожает мертвого ребенка. Она металась в бреду и хотела умереть, чтобы не знать и не чувствовать всего кошмара, который следовало пережить.

Потом началась длительная депрессия и непреходящее чувство вины. Муж сказал, что она сама во всем виновата, потому что не хотела этого ребенка. Это был мальчик, что еще больше усугубляло гнев мужа. Да, виновата, думала Настя, и заплатила за это очень высокую цену. Но упрек мужа был для нее самым болезненным испытанием — ножом в сердце. Она искала в муже поддержку, но не нашла ее. Он только отгородился от жены, оттолкнул ее в тот момент, когда она больше всего ждала его помощи.

После этого муж стал чаще уходить спать в кабинет.

Настя вернулась на свой диван, забилась с головой под одеяло, в комнате было зябко, топить в доме еще не начали. Тяжелые мысли не покидали ее, она старалась не думать о двух полосках, которые, казалось, опять изменили ее жизнь. Настя дрожала, и не столько от холода, сколько от потрясения. Может, это мальчик, и она сможет в этот раз родить сына, пыталась думать она. Вскоре поднялся супруг — шаги и шум воды в ванной. Хорошо, что не нужно готовить завтрак, можно не подниматься и к нему не выходить. Иначе придется сказать о том, к чему она еще сама хочет привыкнуть; что называется, переварить умом свое нынешнее состояние, осознать наконец, что Бог подарил ей очередного ребенка, что его душа, бессмертная душа, уже там и что теперь его тело будет расти в ней все девять месяцев. О своей новости она скажет вечером, в спокойной обстановке, когда он вернется, а не на ходу, когда он спешит в храм на службу.

Муж еще шуршал, шелестел, ходил из кабинета в коридор, затем послышались щелчки открывающегося замка, он вышел и закрыл за собой дверь.

Вновь воцарилась тишина. Настя словно впала с полудрему, погрузившись в воспоминание давних и почти забытых событий. Она вспомнила Алену — пропавшую несколько месяцев назад подругу. Алена вышла замуж и уехала куда-то под Нальчик, и все — ни весточки. Наверное, ей не до старых связей и привязанностей — у нее совершенно новая жизнь. Да и сама Настя, выйдя замуж, часто ли звонила своим старым подругам и приятельницам. Не до этого, ей было всегда некогда. Незамужним с ней стало неинтересно общаться.

Настя всегда удивлялась, как сильно могут меняться люди в короткий срок: старые связи, еще недавно казавшиеся крепкими и необходимыми, вдруг в одночасье теряли свою значимость. Первое время с кем-то еще созванивались по старой памяти, по привычке, а потом все реже и реже, и уже непонятно было, что связывало с этим человеком, зачем он нужен и о чем с ним говорить. Постепенно общение само собой сводится на нет, связь теряется, телефоны и адреса меняются…

У Алены и Насти все было иначе, они были как сестры. В детстве поклялись быть вместе, не найдя ничего лучшего, как расцарапать коленки и поставить на берестяном свитке печать кровью. Настя вспоминала теперь все это с улыбкой — какими наивными детьми они были.

«Когда же это было? Да, в то лето в девяносто восьмом, на даче, Верке полгода было», — вспоминала Настя.

Стояла терпкая июльская жара. Дождей не было недели три, а может, и месяц. Маленькая извилистая дачная речка, до которой Настя катала Верочку в коляске, сильно обмелела, показав всюду желтые песчаные отмели. Пахли сосны и травы, жужжали разморенные шмели. Дачники сонно копошились у себя на участках, побрякивали редкие велосипеды, и изредка гавкали разленившиеся и разомлевшие псы. А всего в каких-то пятидесяти километрах от тихого дачного рая огромный московский мегаполис задыхался в сизом смоге и собственных миазмах, корчился в лучах нещадно палящего солнца, плавился на раскаленном асфальте.

В тот день Алена приехала на своей новой машине, без предупреждения. Да и как она могла предупредить? Тогда мобильные телефоны были редкостью. А потом, они почти всегда встречались без предупреждения. Настоящим друзьям это не нужно.

Настя только уложила сытую и крепко уснувшую Верочку и собиралась блаженно растянуться под тенью яблони в гамаке с книгой и чашкой травяного чая для кормящих матерей. Минуты отдыха между хлопотами о ребенке теперь казались ей верхом удовольствия: так приятно, уложив дитя, прилечь самой, почитать, подремать. Побыть полностью предоставленной себе, отвлечься от круговерти с младенцем. Свекровь уехала в Москву, и этот факт еще более усиливал наслаждение от предстоящего отдыха. Не надо выслушивать бесконечные нотации и рекомендации от сердобольной бабушки, которая, впрочем, от слов к делу никогда не переходила и никогда ни в чем не помогала.

Привычную дачную негу нарушила остановившаяся у забора машина. Распахнулась калитка, и во двор буквально влетела Алена — с неизменным учительским пучком на затылке, в длинной, но очень стильной юбке. Этот строгий стиль она выбрала еще на первом курсе института: образ эдакой институтки девятнадцатого века, — и не изменяла ему на протяжении нескольких лет, несмотря на всяческие потрясения в своей жизни.

— Привет, подруга, все спишь? Не ждали, а мы приперлись, — воскликнула как можно раскованнее Алена.

Настя вскочила, она была очень рада.

— Аленка, ты? Где пропадала так долго? Не звонила, не приезжала…

— Разве долго? Да, пожалуй. С самых крестин не виделись, каюсь, каюсь, плохая из меня крестная. Работы много, меня в Москве почти не бывает. Кстати, в следующий раз с меня подарок, сегодня я и не думала к тебе приезжать — случайно получилось, выдалось свободное время. Так что извини, что с пустыми руками. Вот машину купила, девятка, всего двух лет, теперь я свободная женщина за рулем собственного авто, — произнесла Алена несколько ироничным тоном.

Алена подошла к коляске и по-деловому откинула кружевную накидку.

— Ну вы и выросли, просто бомба, откормленная какая! Да и ты, мать, раздалась, раздобрела.

— А ты, наоборот, похудела. Но тебе идет, такая сразу стройная становишься. Давай скорее пить чай, у меня все готово. Вчера отец Сергий из Москвы кучу булок и печенья с кануна привез.

— Поповская жизнь, — как-то задумчиво произнесла Алена, присаживаясь на садовую скамью. — Все булки да печенья, — жеманно, словно передразнивая кого-то, добавила она.

— Если не хочешь булки, есть свежая клубника собственного производства, — смущенно улыбаясь, произнесла Настя.

Она всегда терялась от проявления любой, даже самой малой агрессии.

— Давай свои булки и клубнику тоже, — развязно, уже явно переигрывая, сказала Алена.

Минут через двадцать в тени старой беседки они пили чай с травами, старый электрический самовар уютно посапывал рядом на веранде.

— Как твоя работа? — спросила Настя, чувствуя в Алене какую-то напряженность и нервозность.

Они слишком хорошо знали друг друга, и Настя сразу поняла, что Алена не просто так оказалась у нее. Последнее время Алена приезжала к ней выговариваться. Ее приходилось слушать, иначе было нельзя.

После того как Настя вышла замуж, а Алену оставил жених, они не могли общаться, как в старые добрые времена их дружбы. Алена стала нервной и жесткой, критично смотрела на все, что ее окружало. Ее раздражали люди, она стала видеть только плохие стороны жизни. Даже внешне она замечала одно плохое: вместо лица — бородавку на носу или гнилой зуб во рту, неопрятные ногти, заштопанные носки, изношенные ботинки, старомодные брюки. Казалось, что все осталось в прошлом, Алена озлобилась, очень сильно озлобилась, словно весь мир был виноват в ее беде. Она винила кого угодно, только не себя, она видела грязь и изъяны где угодно, только не в себе.

Девичьи мечты сменились простой, будничной реальностью. В двадцать лет все было в розовом цвете, кружевах, цветах и бантиках. Мечты о принцах — непременно православных, — романтической любви, медовом месяце, поцелуях, шуме прибоя и лунной дорожке. Множество детей и радость от каждой беременности, дружба семьями, церковные праздники, посты и море простого женского счастья.

— Работа отлично. Пока ты здесь, на даче, киснешь, я почти весь мир посмотрела, просто класс. Очень много интересного узнала, очень многое почерпнула для собственного развития. Я все думаю: как хорошо, что я тогда избежала участи поповской жены. Или, прости, матушки. Я забыла, что ты у нас матушка, — язвительно и зло добавила Алена.

В этот момент она старалась сделать больно Насте, хотела как можно больнее ущипнуть и задеть подругу. Это не значило, что она перестала любить Настю или держала на нее зло, нет, она любила, но по-своему. Ей часто хотелось, чтобы близкие имели возможность испытать и пережить то, что пережила она. Ей казалось, что Настя так и осталась жить в придуманном розовом мире среди сладких соплей, а вот она жизнь настоящую узнала, посмотрела ей в лицо, столкнулась с ее так называемой справедливостью.

Настя поморщилась, но промолчала. Как там, в мультике: стрижка только началась, сейчас подругу понесет.

— Подлить еще чаю? Я, пока на даче живу, очень люблю заваривать с мятой и смородиновым листом.

Алена не слышала, ее действительно понесло.

— Представляешь, кого я встретила на прошлой неделе? Своего бывшего женишка Андрюшу в сане протоиерея и его беременную благоверную супругу. Я ведь ее ни разу не видела. Нет, тогда в церкви, на их венчании, не считается, там я ее даже и не запомнила, просто белая тень в фате. А сейчас представь: живот огромный, ноги отекшие, глазки заплыли как у поросенка. Нет, я просто кайф словила, глядючи на нее.

— Послушай, Лен, зачем так злобиться? Если разобраться, то Андрей и не был твоим женихом. Вы дружили три года, он тебе двадцать пять раз предложения делал, а ты колебалась — ни да, ни нет. А потом вообще уехала на полгода. Ты же не дала тогда ему конкретного ответа. Какой же он жених?

— Насть, ну что ты говоришь! — уже с явным раздражением произнесла Алена. — Был он женихом, а потом предал. Ты знаешь, что такое предательство любимого человека? Не знаешь, а я знаю. Меня предали, растоптали, вытерли об меня ноги. Андрей променял меня на эту жирную курицу из регентской школы. А все почему? Потому что ему рукополагаться срочно надо было. Ему жена для прихода нужна была, ему его владыченька место держал, теплое и сладкое, должность ректора или кого еще там — инспектора в своей семинарии. Ему карьера нужна была. Он меня дождаться не мог. Недаром архиерейских иподьяконов сволочами называют. Он сколько у своего владыки иподьяконом был? Там ведь как у карьеристов: набедренник прямо на рукоположении, камилавка через три месяца, золотой крест через шесть, а дальше, глядишь, потихоньку и в настоятели, почетные протопресвитеры кафедрального собора.

Алена вскочила, оживленно жестикулируя и размахивая руками.

— Машина — иномарочка, домик — с евроремонтом. Он этого хотел и искал. Он меня две недели не дождался! А где его хваленая любовь? Где она? Ему его архиерей дороже был. Он ему, понимаете, рукополагаться велел, а Андрюша противиться не смел. Конечно, как там у них: послушание выше поста и молитвы… И выше любви, и выше обещаний!

— Ну и что ты тогда кипятишься? Давно бы плюнула, сама говоришь, что он карьерист и для рукоположения жениться собирался. Зачем тебе такой муж? Его архиерей был его духовником, почти отцом, насколько я знаю. Он ведь с тринадцати лет при нем был. Андрею сложно было его не послушать, он как между двух огней оказался, — как можно спокойнее произнесла Настя.

Алена села и начала наблюдать, как в ее руку впился комар. Он быстро наливался, Алена с силой прихлопнула его и стала смотреть на безобразное кровавое месиво, оставшееся от комара.

Воцарилось тягостное молчание.

-Ты все его оправдываешь, а меня понять не можешь или не хочешь. Вот что он сделал со мной! — воскликнула Алена, показывая раздавленного комара в лужице ее крови. — Вот кем я была после его предательства. Я чуть с собой не покончила, я была раздавлена и растоптана. Вы с Серегой тоже не в семинарии поженились, он тебя ждал, насколько я помню, — у вас свадьба была через полгода после выпуска. А Андрей ждать не стал, он торопился, к владыке своему торопился, чуть с ног не сбился.

— Мы с Сергеем никуда не торопились, у нас не было подобных обстоятельств. Да элементарно денег не было, а мне хотелось платье подвенечное. Понимаешь, просто мне хотелось платье, шелковое платье с вышивкой, на которое не было денег, а Сергей хотел торжественный банкет, друзей, поэтому мы и не торопились. Ты же сама все прекрасно знаешь. Лен, расскажи лучше про свою работу, чем ты занимаешься, куда ездила?

Насте не столько хотелось услышать про Аленину работу, сколько отвлечь ее. Алена не слышала. Она нервно крошила печенье.

— Ален, а ты помнишь, как в детстве мы такое печенье крошили в молоко, оно там разбухало, и мы ели это ложками. Как это называлось, забыла?

— Тюря это называлось, ты еще гоголь-моголь вспомни, — раздраженно заметила Алена, доламывая печенье. — Судьба надо мной издевается. Тогда я попала на его венчание, теперь я встретилась с ним и его женой, да еще на сносях. В кои веки приехала в Лавру — и там его встретила. Представляешь, он сделал вид, что не узнал меня. Мерзавец. А я его сразу узнала, я его в любом виде узнаю. Он так изменился. Из тощего семинариста превратился в такого солидного холеного попа. Мне хотелось вцепиться в его аккуратную бороденку, в его зализанные волосенки. И его курице тоже прическу примять.

— Лен, ну хватит, зачем ты себя терзаешь столько времени. По всему миру ездишь, у тебя работа интересная, а так была бы на ее месте… Ты же сама говоришь, что не хочешь быть на ее месте.

— Не хочу, но дело не в этом, а в предательстве, я предателей не прощаю! У тебя выпить есть?

— Есть, если останешься у меня ночевать, ты же теперь за рулем. Ален, а скажи откровенно: ты не считаешь, что предательство было и с твоей стороны?

Настя знала, что Алена обидится, знала, но не могла не сказать того, что сказала.

— Спасибо, подруга, я, пожалуй, поеду, хорошо тут у тебя, но мне пора. Накормила, напоила, утешила. Счастливо оставаться, малышку поцелуй за меня. С моей стороны предательства не было, если так хочешь знать, — произнесла Алена, резко вставая.

Настя хотела остановить подругу, попытаться поговорить откровенно, но в коляске проснулась Верочка и настойчиво потребовала к себе внимания. Не успела Настя опомниться, как Алена уехала.

Ну кто тянул ее за язык?! Вот так всегда.

«Свободная женщина на личном авто», — подумала Настя, глядя вслед уезжающей подруге, и покатила в дом коляску.

Октябрь 2004 года. Наконец Настя решила встать. Заснуть так больше и не удалось, слишком велико было потрясение от новой беременности. Муж давно ушел. Дети закопошились в своей комнате. Слышно было, как Верочка со свойственной ей эмоциональностью объясняла младшей, Симочке, как ее новая кукла может ходить на горшок. У Верочки недавно были именины — Вера, Надежда, Любовь, и папа подарил ей новомодную и дорогущую куклу под названием Беби бон, которую она очень давно просила. У Насти и в мыслях не было приобрести ребенку столь дорогую игрушку. Денег постоянно не хватало на самое необходимое — на обувь детям и даже на еду. Настя привыкла жить в режиме жесткой экономии. А муж взял и купил, сделал дочкам сюрприз. Настя тихо возмущалась, прикидывала, сколько можно было купить на эту сумму, но промолчала. Что может сравниться с детской радостью — дети были еще не в том возрасте, чтобы радоваться новым сапогам, да и мужа обидеть она боялась.

Дети не могли выговорить столь сложное имя новой куклы и поэтому называли ее просто Бибон, что всегда вызывало умилительные улыбки взрослых.

С куклы Настя переключилась на мысли о будущем ребенке.

«Еще один ребенок, и это не предел. Сергей и думать запрещает о предохранении. Как хорошо, что у нас большая квартира, — думала Настя. — Вон у нас отец Григорий и его матушка в каких условиях живут, а ничего, деток рожают и не ропщут».

Но в душе Настя сочувствовала многодетной семье отца Григория, и повторить судьбу его матушки ей вовсе не хотелось. Она понимала, что здесь она лжет самой себе, лжет, когда говорит и думает о таких людях с восторгом, нет, такая жизнь восторга в ее душе давно не вызывала. Раньше она мечтала иметь много детей, но то было раньше. Когда Настя столкнулась с реальными трудностями, поняла, что дети — это каторжный каждодневный труд, такое желание в ней поутихло. Она стала бояться многодетности, сочувствовала многодетным. Она понимала, что так думать нельзя, грех так думать, дети — благословение Божие, пыталась бороться со своими мыслями, но терпела поражение в этой борьбе, не признаваясь в этом самой себе.

Свекровь, к общему семейному счастью, покинула их два года назад, окончательно перебравшись на дачу.

«Теперь буду целый день думать только об этом, а вечером надо будет сказать мужу, и он, конечно, обрадуется. Он всегда радуется. Ему ни сидеть с детьми, ни ползать с токсикозом по магазинам, ни стоять у плиты, когда тошнит от одного упоминания о еде. И если для взрослых можно и не готовить, то для детей все равно придется. Надо идти варить кашу. Нет, надо радоваться, несмотря на трудности».

Дети услышали, что мама встала, и наперегонки, с криками, таща за собой любимую куклу, ворвались в комнату и повисли на Насте.

— Доблое утло, мамочка! Мама, наша кукла пописала в голшок. А Сима уписала кловать, — спешила рассказать утренние новости Верочка. Она упорно не выговаривала букву «р», надо было заниматься с логопедом, но на занятия денег не было. Настя переживала и не знала, что делать: скоро в школу, а ребенок простую букву не выговаривает.

Холодильник был пуст, уныло пуст. Значит, прогулку придется совмещать с походом на рынок.

Настя открыла молитвослов и принялась за варку каши детям, последнее время она часто совмещала утреннее правило с варкой каши и другими кухонными делами. Не успевала. Корила себя за то, что не может организовать свой день так, чтобы оставалось время на молитву.

Дети уселись за свой столик, нетерпеливо ожидая завтрак. По утрам у них всегда хороший аппетит. Было время, когда дети по утрам вскакивали ни свет ни заря и требовали есть, совершенно не давая Насте выспаться. Теперь они стали постарше и спят почти до девяти часов. Это для Насти такое счастье, она всегда очень тяжело переносила ранние подъемы. Встать в семь часов, особенно зимой, для нее было сущей пыткой, именно поэтому она очень не любила ранние службы и старалась их по мере возможности избегать, — в отличие от Алены, которая их, напротив, охотно посещала.

В этом они не сходились: Алена была жаворонком, а Настя — совой. В институте Настя до поздней ночи писала, шила и рисовала курсовики, а Алена, сладко посапывая, смотрела десятые сны. Когда же Настя, измученная курсовыми — а она, как правило, писала их и за Алену, — засыпала, полседьмого вскакивала бодрая и свежая Алена, начинала шуметь и демонстративно громко читать утреннее правило, периодически останавливаясь и крича: «Настя, вставай, подъем, Царство Божие проспишь. Кто рано встает, тому Бог подает, святые отцы не одобряют многоспание. Хватит дрыхнуть. Проснись наконец!»

Настя переворачивалась на другой бок и умоляюще просила: «Ну еще пятнадцать минуточек». Потом она вышла замуж, родились дети, которые занимаются тем же, чем и лучшая подруга. А до рождения Веры Настя работала в мастерской по пошиву облачений, тоже приходилось рано вставать. Так всю жизнь.

— Девочки, помолитесь, — машинально произнесла Настя. Ее вновь стало клонить в сон, глаза слипались, навязчивая зевота раздирала рот.

Вера встала и, как большая, картаво запела «Отче наш».

Когда дети уже вовсю ели кашу, Настя дочитала и свое правило, дошла до молитвы о живых, помянула детей, мужа, родственников и в конце произнесла:

«Спаси, Господи, и помилуй заблудшую Елену».

Настя устало опустилась на стул и задумалась:

«Где теперь Алена… вестей от нее нет никаких».

Алена и Настя дружили с детства, можно сказать, с детского сада.

Учились в одном классе, затем поступили в один институт на один факультет — «Дизайн и моделирование одежды». Летом вместе ездили на дачу к Алене, потому что у Настиных родителей дачи никогда не было. Они все и всегда делали вместе. Они читали одни книги: в детстве зачитывались Жюлем Верном, Джеком Лондоном, Виктором Гюго, в более старшем возрасте — Достоевским, Шекспиром, Солженицыным.

Они вместе пришли в церковь и вместе стали петь на клиросе. Светские книги сменились духовными. Библию читали по очереди вслух. Иоанн Златоуст, Григорий Богослов, «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника и многое другое читалось и заполняло книжные полки. Они носили похожую одежду, имели одинаковые кулинарные пристрастия.

У Алены, единственной из всей институтской группы, была собственная однокомнатная квартира, предмет зависти всех девчонок на курсе. Появилась эта квартира, как только Алена поступила в институт. Ее отец всю жизнь проработал в Министерстве путей сообщения, имел некоторые связи и влияние. Где-то похлопотал, кому надо позвонил и выбил небольшую квартирку почти в центре — на Пролетарке, в районе Дубровских улиц. Алена с Настей сразу же туда и переселились.

Насте тогда очень трудно было жить с родителями, они занимали крошечную двухкомнатную распашонку в хрущевке. Кроме родителей, там жили еще младший брат — подросток, безостановочно слушавший жуткую музыку, от которой у нормальных людей развивался мгновенный отек мозга, и старый лохматый пес неизвестной породы по кличке Трезвон. От тяжело вздыхавшей на своем коврике в крошечной прихожей собаки невыносимо пахло псиной, всюду валялись комья шерсти. Прихожая была настолько мала, а пес настолько крупный, что его приходилось постоянно переступать. Трезвон не церемонился и выбирал такие позы, что обойти его было невозможно.

Дизайнерский факультет, где учились неразлучные подруги, требовал постоянной практики шитья. Курсовые работы на нем не писались, а шились или рисовались, плюс ко всему мольберты, краски, ватманы, кальки и прочая атрибутика требовала очень много места, что совершенно не совмещалось с тесной квартирой, шумным братом и очень лохматой собакой, которая круглый год линяла.

Началась бурная студенческая жизнь с многочисленными творческими тусовками в новой квартире. Но вечеринкам не суждено было просуществовать долго. Клуб по интересам, как называла эти сборища Алена, был решительно и беспощадно закрыт, как только они с Настей стали регулярно ходить в храм. Алена очень быстро впала в классическое неофитство: джинсы, брюки и короткие юбки были торжественно вынесены на помойку, туда же отправилась и косметика, пышные волосы были собраны в строгий пучок. Настя срочно села за швейную машинку мастерить для подруги новые длинные юбки, модели которых Алена придумывала, лежа с отточенным карандашом на диване. Настя лучше шила, а Алена лучше рисовала, они замечательно дополняли друг друга.

К внезапной религиозности своей подруги Настя отнеслась вначале скептически, но, привыкшая всегда и везде следовать за Аленой, и здесь безропотно пошла за ней. Теперь в субботу вечером, в воскресенье утром и по праздникам они вместе шли в храм и пели там на клиросе вместе с другими такими же, как они, девушками. Они соблюдали посты: четыре поста в году и каждую среду и пятницу. Зато как радостно было разговляться на большие праздники, особенно на Пасху и Рождество, когда собирались за праздничным столом всем приходом, вместе с батюшками, алтарниками и певчими. Они очень гордились, что их называют не просто прихожанками, а певчими. На каникулах подруги ездили в паломничества по святым местам, однажды летом даже потрудились на восстановлении одного далекого полуразрушенного северного монастыря, хотя Аленины родители настойчиво звали ее в Сочи и готовы были оплатить и Настин билет, лишь бы дочь поехала отдыхать, как цивилизованные люди.

Алена очнулась от сильнейшей головной боли, казалось, череп вот-вот разорвется, как переспелый арбуз. Пожалуй, такой боли она еще ни разу в жизни не испытывала. Алена попыталась открыть глаза, один глаз распух и не открывался. Вокруг стояла кромешная тьма, Алене даже показалось, что она ослепла. Руслан так сильно бил ее по голове — это все, что она запомнила, — что она подумала: он ее убьет. Она лежала на твердом и холодном. Было очень страшно.

Алена села, застонав от невыносимой боли, противная тошнота подкатила к горлу, во рту стало горько.

«Лучше бы он меня убил», — подумала она, обхватив голову руками, и тут же вспомнила о ребенке.

«А вдруг?» — пронеслась ужасная мысль. Белье было сухим, значит, ничего не произошло.

«Слава Богу! Глаз заживет, голова тоже. А что же дальше?»

Эта мысль показалась Алене ужасной: «Что дальше? Пока ребенок жив, Руслан меня не убьет. Я не хочу умирать в этой вонючей норе!»

Мозг отказывался соображать. Алена вновь попыталась лечь, так было легче, по крайней мере меньше тошнило, адская боль меньше била по вискам: «Будь что будет, он теперь все равно должен меня убить — я сорвала ему операцию, которую он давно и тщательно готовил. Бомбу, которая не сработала, они уничтожат в обязательном порядке. Но почему, почему это случилось именно со мной. Я так любила его».

Она не понимала, как могла пойти на такое — спокойно жить в лагере и готовиться в смертницы.

Алена вновь застонала от боли. У нее не осталось души, только сплошная невыносимая боль. Думать не было сил, она провалилась в тяжелое забытье. Сколько прошло времени, Алена не знала, сквозь какую-то щель под потолком в подвал сочился мутный серый свет, вскоре и он исчез. Она лежала на полу, пахло сыростью. Следующий раз она очнулась от жажды, губы и язык пересохли, в горле пылал пожар. Казалось, что язык весь наждачная бумага.

«Язык мой прильпе гортани моему, — пронеслось в воспаленном мозгу. — Откуда это? Из Псалтири».

Голова наполнилась свинцом. Обрывки неясных мыслей носились вокруг, кажется, начинался бред. Мутный свет опять появился, значит, прошло больше суток. Но какое теперь это имеет значение… Руки и ноги давно окоченели и потеряли чувствительность. Холод проникал до самых костей. Алена вспомнила метель, вначале неясно: ей казалось, что она проваливается в сон или забытье, все кружится, она слышит звуки ветра, все гудит — и холод, холод…

«Метель, снег», — думала она, превозмогая головную боль. «Почему метель?» — Алена попыталась что-то мучительно вспомнить.

Это была ее последняя встреча с Андреем.

Январь 1996 года. Метель началась еще с ночи. Все кружилось и летело в бешеном вихре, в безумном танце снегопада. Дороги в Москве занесло, движение почти прекратилось. Машины буксовали и еле-еле двигались по заваленным рыжими сугробами улицам. В Москве на дорогах снег всегда сначала становится рыжим, а затем черным.

Автобусы на Сергиев Посад отменили. Алене пришлось сесть на электричку, которая ползла с черепашьей скоростью и останавливалась у каждого столба. За замерзшим окном была непроглядная белая мгла. Казалось, это никогда не кончится, но ей очень надо было доехать и увидеть Андрея. Раньше, в детстве, Алена любила такую погоду за романтику и возможность одной побродить по занесенным улицам. Теперь, глядя в заиндевелое окно пригородного поезда, она ненавидела этот снег, эти занесенные леса и поселки. Вагон был почти не топлен, ноги замерзли и потеряли чувствительность. Ей надо было как можно скорее попасть к нему, а снег и метель словно не пускали туда, замели дороги, заставив мерзнуть в нетопленом, еле ползущем поезде.

Сергиев Посад был словно погружен с головой в снежное кружащееся марево. Ноги увязали и скользили, прохожие кутались в пальто и шубы и медленно брели мимо сугробов. Ветер не давал дышать, норовил пролезть под одежду и пройтись где-нибудь между лопаток.

Алена еле добрела до семинарской проходной. Вошла в теплое влажное помещение, стряхнув с себя целый сугроб, тревожно огляделась. Здесь было тепло и тихо, пахло чем-то школьным. Сидящий на вахте прыщавый и немного взлохмаченный паренек в засаленном кителе был погружен в изучение какого-то непомерно толстого фолианта с библиотечными цифрами на затертой обложке. Парень был так увлечен, что не сразу понял, что от него требуется.

— Ах да, сейчас вызовем, какой класс, четвертый? Фамилию повторите.

Алена сползла по ступенькам в комнату ожидания, перевела дыхание, еще раз стряхнула с себя уже подтаявший снег и уселась на одном из скрипучих кресел с красной драповой обивкой. Время тянулось медленно, словно пытаясь усилить ее, Аленино, волнение. Очень хотелось горячего крепкого чая, непременно с лимоном.

Наконец в дверном проеме появился он, запыхавшийся от быстрого бега. Он был очень красив. Всегда, глядя на него, Алена думала, что в такого красивого парня должны влюбляться все подряд. Ей иногда даже было не по себе: ее удивляло, что Андрей любит именно ее. Пожалуй, у такого, как он, невеста должна быть сказочной красоты.

— Аленка, как я рад! — бросился он ей навстречу. — Подожди, я только куртку возьму. Пройдемся, погуляем, там метель, кажется, я еще не выходил, я так люблю метель…

— Не надо на улицу, я ужасно замерзла, и там жуткий ветер и холод, — оборвала Алена его тираду.

— Ну тогда идем в столовую пить чай и согреваться.

В семинарской трапезной только что закончился обед. Пахло постными щами, кислой капустой и гречневой кашей. Несколько припозднившихся семинаристов доедали свой обед. Девушки в белых халатах собирали грязную посуду в специальные тележки на колесах.

Андрей выбрал стол почище, усадил Алену и стремительно умчался за чаем. Алена брезгливо посмотрела на липкую клеенку в розовый цветочек, обильно посыпанную хлебными крошками. Через несколько минут вернулся разрумянившийся Андрей и водрузил на стол два граненых стакана и большой алюминиевый чайник.

— Это все нам? — глядя на огромный пузатый чайник, попыталась пошутить Алена, выдавив из себя кривую улыбку.

— И только нам, двоим, а к чаю сахар, — весело ответил сияющий Андрей, двигая тарелку с насыпанным в ней сахарным песком.

Они молча пили противный теплый чай, похожий по вкусу на заваренный веник. Андрей преданно смотрел на Алену. Он всегда смотрел на нее преданно и с нежностью. Три года он одаривал ее какой-то детской преданностью и нежностью, словно ребенок, который хочет приласкаться к своей строгой и скупой на ласку матери. Он подолгу мог так на нее смотреть — немного застенчиво и смущенно.

Его взгляд Алену будоражил, она знала, что этот чистый юноша никогда и ни с кем не целовался, и ей нравились эта чистота и природная, простая и естественная для него целомудренность, легкий румянец смущения на нежных щеках и преданный взгляд. Ей нравилось думать об этом и о его верности. Но она так ни разу и не позволила ему поцеловать ее, хотя знала, как сильно он этого хотел. Ее забавляло, как неловко он пытался это сделать, когда они гуляли по бесконечным кривым улочкам Посада, как пытался обнять ее за плечи и приблизить к себе.

Сейчас его взгляд раздражал Алену, она не знала, с чего начать разговор и чем все может кончиться.

— Андрей, я уезжаю, — запинаясь, произнесла Алена, — уезжаю в Англию.

Она опустила глаза, боясь увидеть его реакцию, пальцы нервно теребили край клеенки.

— Так это здорово, Англия такая замечательная страна, там много всего…

— Андрюш, ты не понял, — резко перебила его Алена, — я уезжаю не на экскурсию, я еду на языковую стажировку на шесть месяцев. Мне предложили очень хорошую работу в турфирме, но там нужен свободный английский, а моей школьно-институтской подготовки для этого абсолютно не достаточно.

Алена решилась взглянуть на него.

Андрей резко изменился в лице, преданный взгляд наполнился тревогой на грани отчаяния, губы мелко задрожали, он схватился за воротник кителя, стал нервно его поправлять, затем расстегнул верхнюю пуговицу, словно ему было душно. Алене показалось, что ему плохо и сейчас он расплачется, как ребенок. Он действительно готов был расплакаться, но быстро взял себя в руки.

— Но меня ждет владыка, он хочет, чтобы рукоположение состоялось не позднее мая месяца.

-Андрей, ты говоришь о рукоположении, будто я давно дала тебе согласие, но между нами пока ничего не решено.

— Значит, ты мне отказываешь… — почти утвердительно произнес Андрей.

— Нет и нет, я просто еще не дала тебе ответ, это очень серьезный шаг, на всю жизнь, и ты это сам прекрасно понимаешь. Разве можно торопиться из-за рукоположения, принимая подобное решение.

— О какой спешке ты говоришь? Мы встречаемся уже три года, и ты никак не можешь решить. Мы же не три месяца с тобой знакомы, а три, подчеркиваю, три года, — уже с твердостью в голосе сказал Андрей. — Ты вообще любишь меня?

Алене показалось, что Андрей слишком громко заговорил, так что проходившая мимо девушка с тележкой грязной посуды обернулась и странно посмотрела на них. Алена подождала, пока девушка удалится на приличное расстояние, и быстро заговорила шепотом.

— Я люблю тебя, Андрюшечка, но подожди еще, я приеду и дам тебе окончательный ответ, я приеду и скажу точно, точно скажу, согласна я или…

Она не смогла произнести «нет», ее голос дрогнул и осекся. Теперь Алена сама чуть не заплакала, она быстро смахнула навернувшуюся слезу и отвернулась к окну, словно смотрела на кружащийся там снег.

— Если ты меня любишь, что мешает тебе дать ответ сейчас… Ты приедешь, и мы сразу же поженимся, — с каким-то отчаянием в голосе произнес Андрей.

Андрей был очень решительно настроен, словно собрал все силы и ринулся в бой. Таким категоричным и решительным Алена его еще не видела. Блаженный и преданный взгляд куда-то испарился. В глазах был металлический блеск. Перед ней сидел уже не мягкий юноша Андрюша, ищущий ласку и нежность, а мужчина, собравшийся на войну. Она заметила, что в этот момент он был особенно красив.

— Я приеду и сразу дам тебе ответ, и, если буду согласна, мы сразу же поженимся, и ты успеешь на рукоположение.

— А если нет, тогда как?

— Потом, Андрей, потом, такие вещи на ходу не решаются. Пока, я приеду — и все решим. Андрюш, ты меня не провожай, я побежала, а то электричка, не успею.

Она встала и взяла его за руку. Ладонь была холодная, как у покойника. Они, как во сне, дошли до раздевалки, а потом и до выхода, и Алена исчезла в белой крутящейся пелене.

Что произошло потом, через пять минут, Алена не знала. Андрей долго смотрел туда, где в бешеном ритме кружились миллионы снежинок, он стоял на крыльце и не чувствовал холода, снег слепил глаза и засыпал волосы, а главное, он скрывал его слезы — Алена ушла.

Андрей мчался по коридору, ничего перед собой не замечая, и внезапно налетел на кого-то, посыпались белые листки, закружились, как только что кружились перед глазами бешеные снежинки, он бросился их подбирать.

— Простите, я не заметила, ничего, ничего я сама все подниму, — шептало существо, спешно собирая листы.

Ее убьют, в этом не было сомнений, Руслан может не пожалеть даже своего ребенка. Она видела, как беременные смертницы уходили на задание, и никому не было дела до их нерожденных детей.

Загремели замки, на пороге показалась темная фигура. Алена не смогла понять, в бреду или наяву она видит открытую дверь, силуэт. Тихие шаги приближались к ней.

Алена лежала в маленькой комнате с плотно зашторенными окнами. Незнакомый человек с небритым лицом, в мятом белом халате обрабатывал мокрой ватой ей разбитый глаз. Жидкость стекала за уши и на подушку, отчего наволочка покрылась мокрыми желтыми пятнами. Алене было все равно, она давно устала от постоянной головной боли и полной неизвестности, скорее всего у нее наступил психологический ступор. Ей было все равно, убьют ее или нет. Ей было все равно, что делает рядом с ней этот человек и что с ней будут делать дальше. Она давно в плену, и ее жизнью распоряжаются другие.

Жидкость с ваты тонкой холодной струйкой текла по шее. Алена устало закрыла глаза.

«Солнечный свет, облака, самолет», — вспоминала Алена, еще плотнее сжав веки.

«Зачем это все?» — крутился в голове навязчивый вопрос.

Солнечные лучи проникали сквозь плотно сомкнутые веки, возбуждая новые воспоминания.

Алена летела из Лондона. Самолет должен был приземлиться в девять утра по московскому времени. В иллюминаторе радостно сияло утреннее солнце. Белые облака сплошным волшебным ковром выстилали небесное пространство и походили на бескрайнее море с причудливо застывшими в неподвижности волнами, удивительными воздушными замками, причудливыми фигурами зверей и птиц. Это была другая, сказочная планета, совсем не такая, как внизу. Алена завороженно разглядывала эту неземную красоту, порывы чудесного восторга овладевали ее душой, и ожидание великого грядущего счастья не оставляло ее.

«Дивны дела Твои, Господи, — пела душа и трепетало сердце, — яко чудны творения Твои, Господи. Как удивителен Твой мир, который Ты сотворил, как он величествен и красив. Скоро я прилечу к нему, к своему жениху, и скажу ему «да». Я отдаю себя ему, я решила, решила окончательно и бесповоротно. Я пойду тем путем, каким пойдет он, я стану его женой. Я разделю с ним судьбу, сольюсь с ним воедино, стану с ним одним телом, разделю с ним все радости и скорби. Как Ты сказал, Господи, что двое станут одной плотью. Да, да, да, я скажу ему — да. Я решила. Я обещала дать ему ответ, и я сдержу свое обещание. Сегодня же. Еду домой, бросаю сумки — и к нему, в Лавру. Незамедлительно, не теряя ни минуты. Да».

Какие удивительные облака, солнце и радость, и вечность впереди! Да, радость. Май и тепло. Вскоре объявили, что самолет начинает снижение, защелкали ремни, загорелись оранжевые табло.

Алена ликовала, ее сердце радостно и взволнованно билось. Алена улыбалась. Англичанин, сидевший рядом, удивлено посмотрел на нее, зашелестел газетой и невозмутимо углубился в чтение.

Был воскресный день. В аэропорту ее встречал папин водитель дядя Петя, немногословный, простой и добродушный мужичок, имевший странную манеру разговаривать.

— Евгений Валерьевич просили передать, что уехали в командировку, приедут во вторник, тогда и увидятся.

Лилия Петровна просили передать, что ждут Вас вечером на даче, в городе жарко, хотя и май, сказали, жары не выносят и будут ждать вас на даче. Я за вами в шесть часов заеду, отвезу вас на дачу.

— Спасибо большое, заезжать не надо, у меня много дел, передайте маме, что я сама приеду к ней завтра.

— Как скажете.

Алена радостно влетела в свою квартиру.

— Насть, ты дома? Почему не встречаешь? Я тебе такие подарки привезла! Насть, оглохла, что ли!

Алена вошла в комнату. Настя сидела на диване и испугано смотрела на нее.

Сколько прошло дней, она не знала, да и не важно это было. Бред и безразличие постепенно отступали. Прошло еще какое-то время, постепенно Алена начала вставать. В комнате были туалет и душ, как в гостиничном номере.

Несколько раз в день к ней наведывалась худенькая женщина с темным лицом, голова ее всегда была повязана платком, свободное платье до щиколоток висело, как на вешалке. Ни намека на грудь или другие женские формы, на ногах неизменные шлепанцы и махровые носки. Женщина никогда не разговаривала и не здоровалась. Молча приносила еду, убирала, уносила пустую посуду, меняла белье и никогда не издавала ни звука. Как немая. Алена пыталась с ней заговаривать, хотя бы для того, чтобы не сойти с ума от собственного молчания. Женщина отворачивалась и даже не смотрела в ее сторону.

Алена потеряла счет времени. Руслана она так и не увидела, он ни разу не зашел. Впрочем, после того, что произошло, в этом не было необходимости. Алена иногда думала, что, если бы не эта беременность, ее уже не было в живых. С другой стороны, разве то, что с ней происходит, это жизнь? Она буквально сходит с ума от безызвестности и полной изоляции.

Однажды дверь распахнулась, и на пороге появился Руслан в сопровождении незнакомой женщины в белом халате. Он сильно изменился, как будто постарел или осунулся. Губы его были бледны и плотно сжаты, глаза сверкнули недобрым светом. Алене показалось, что она его до сих пор любит, а может, уже не любит, она не могла ответить себе на этот вопрос. Может, это привычка — испытывать к нему чувства, как хроническая болезнь. Но очень странные чувства посетили ее в тот момент. Раньше она его любила, сейчас его появление было смешано с болью и страхом.

Руслан еще раз сверкнул глазами и сухо произнес:

— Это врач-гинеколог, она должна тебя осмотреть на предмет беременности.

Врачом оказалась полная приятная женщина, с мягкими чертами лица и тихим взглядом. Русская, хотя и одета на кавказский манер. Волосы с проседью убраны в тугой классический пучок, на голове почти прозрачный газовый платок с тонкой золотистой ниткой. Женщина поздоровалась и ласково обратилась к своей пациентке:

-Лидия Александровна — акушер-гинеколог. Я должна вас посмотреть.

— Где я могу вымыть руки? — к Руслану.

— Раздевайтесь, деточка, — к Алене.

Она разложила на столике свои инструменты и перевела вопросительный взгляд на стоявшего рядом Руслана. Руслан понял ее.

— Я муж и буду присутствовать при осмотре, — сухо ответил он.

Лидия Александровна недовольно вздохнула, но ничего не сказала, она прекрасно знала, с кем имеет дело, и сильно испугалась, когда за ней в женскую консультацию приехал бородач с омерзительным шрамом на лице в сопровождении двух людей в камуфляже.

Несколько лет назад, в начале первой войны — они семьей жили в Грозном, — за ее мужем-хирургом приехали такие же люди в камуфляже и увезли в неизвестном направлении, навсегда. Больше она его никогда не видела и о его судьбе ничего не знала.

С Рамзаном, так звали ее мужа, она познакомилась в далеком 72-м, когда училась в Москве в Первом медицинском институте. Его специализацией была хирургия, ее — гинекология. Оба комсомольцы, активисты, молодые, красивые и активные.

Рамзан был редким красавцем и покорителем женских сердец всего факультета. В то время о черноволосом и черноглазом красавце вздыхали многие девушки. Он был воспитан и обходителен, дамам при встрече целовал ручки. Но глаз Рамзан положил на самую скромную и незаметную девушку Лиду, которая на парней не заглядывалась, а стояла где-нибудь в уголке, уткнувшись в учебник. Над Лидой девушки подтрунивали, считали ее зубрилкой и пророчили судьбу синего чулка, и вдруг серая мышка, которую никто никогда не замечал, выходит за первого красавца факультета.

— Как это случилось? — спрашивали девушки.

— Он так красиво за мной ухаживал, — отвечала Лидочка, пряча глаза и теребя поясок от белого халатика.

Свадьбу играли в студенческой общаге — настоящую комсомольскую свадьбу, с «Советским» шампанским, лимонадом «Буратино», докторской колбасой и рижскими шпротами. После ординатуры Рамзан увез Лиду к себе на родину в Грозный, где она прожила счастливые двадцать лет, родив горячо любимому мужу двух дочерей, стала главным врачом родильного дома, заслужила любовь и уважение пациентов.

Дочерей успели выдать замуж за русских, пока все не оборвалось. К власти пришел Дудаев, начались война и неразбериха. Дочери вовремя уехали из Грозного в Россию. Лидия тоже хотела уехать, но Рамзан категорически отказался покидать республику, и она осталась. В одну из осенних ненастных ночей за ним приехали люди в камуфляже. Сказали, что одному человеку требуется срочная операция.

«Я вернусь», — сказал муж на прощание, поцеловал ее в щеку и ушел в ночь. До утра она не находила себе места, металась и плакала, сердце разрывалось от дурных предчувствий. Он не вернулся ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц.

Вскоре квартира в Грозном сгорела, а вместе с ней все семейные фотографии, все вещи. Лидия перебралась в Нальчик, где устроилась работать врачом в женской консультации. В Россию не поехала: слишком далеко от пропавшего мужа — она все еще надеялась его найти, если не живого, то хотя бы могилу. Эта боль не давала ей жить, она поседела, располнела и состарилась. Она регулярно ездила в Грозный, встречалась с полевыми командирами, с представителями МВД и ФСБ — все безрезультатно, никаких вестей, никаких следов. Возвращалась в Нальчик, пыталась отвлечься на любимой работе.

— Ну что ж, беременность девять-десять недель, — проговорила Лидия Александровна, осмотрев невольницу.

-А как развивается беременность, жив ли плод? — спросил каким-то замогильным голосом Руслан.

— На таком сроке сердцебиение плода обычными способами не прослушивается. Необходимо ультразвуковое исследование.

— Что вы голову морочите, доктор? — Руслан был в ярости. — А как же раньше, когда никаких ультразвуков не было?

Лидия Александровна выдержала паузу, сохранив полное спокойствие.

— Если женщину наблюдать в динамике, то по изменениям размеров матки можно судить о развивающейся беременности, а один осмотр на таком сроке не может дать объективной картины. Так что приезжайте завтра ко мне в консультацию, я посмотрю ее на ультразвуке и точно скажу, как развивается ребеночек.

— Нет, мы поступим по-другому, — категорично произнес Руслан, — завтра мои люди подъедут к вам и привезут вас вместе с этим, как его, вашим аппаратом.

— Не получится, аппарат стационарный, и тот очень старый, на последнем издыхании, а переносного у нас нет, так что я вас завтра жду после двух, если желаете.

Руслан ничего не ответил, видно было, что он серьезно раздражен, молча указал врачу на дверь, пропуская ее вперед.

— До свидания, деточка, — сказала Лидия Александровна на прощание.

На следующий день Алену впервые вывели из дома. Появилась Лейла, так звали ее молчаливую горничную, принесла платье, туфли и платок — все новое. Алена еще не видела этого дома снаружи. До лагеря они с Русланом жили совсем в другом доме — уютном коттедже среди садов и гор. Этот же представлял собой огромное кирпичное сооружение казематного вида, окруженное садом и высоченным забором с камерами наблюдения. Возле автоматических ворот стояла будка охраны, и в ней сидел человек в камуфляже.

Алену быстро усадили в машину с сильно тонированными окнами, рядом сел Руслан, на переднем сиденье разместился амбал с бритым затылком и огромной бородой, как в боевике, по-видимому, телохранитель Руслана. Приехали в консультацию, на двери кабинета табличка — «Магомедова Л. А., врач высшей категории, к.м.н.».

«Так и есть, — подумала Алена, — она так же, как я, когда-то вышла замуж за кавказца. Интересно, как сложилась ее жизнь? У нее очень грустные глаза, как будто она пережила какую-то личную трагедию. Наверное, муж не заставлял ее отрекаться от веры. О чем я думаю? Какая глупость: в то время, а ей на вид уже за пятьдесят, мало кто думал о вере и национальной принадлежности».

Думы Алены прервала ласково улыбавшаяся Лидия Александровна. Алене это было важно и приятно, она несколько месяцев не видела нормальной человеческой улыбки, простого душевного отношения. Что она видела последнее время? Лагерь с девушками-смертницами, подонков-боевиков, инструкторов-подрывников, которые из людей вытачивали живые снаряды, а заодно пользовались их телами. Угрюмую Лейлу и того небритого доктора, который обрабатывал ее лицо, наконец любимого, который вдруг обнажил свою страшную личину.

От последней мысли у нее сжалось сердце, как от сильной боли. Она его любила, она полностью ему отдалась, а оказалась всего лишь игрушкой в ужасной кровавой игре, мышкой в когтях кошки, винтиком, который пытались закрутить в механизм смертоносной машины. Она ради него отреклась от дома, от родителей, от веры, она предала Христа!

«Симоне Ионин, любиши ли мя?»

Они с Русланом часто заходили в это уютное маленькое кафе на Ордынке. Там всегда было тихо и немноголюдно, плюс хорошая кухня и великолепный кофе. Руслан не любил шумных мест и очень любил хороший кофе.

Принесли десерт и капуччино. В тот вечер Руслан был как-то особенно напряжен, казалось, он нервничает, хотя почти не показывает этого. Но Алена уже научилась чувствовать его внутреннее напряжение. Алену угнетало его состояние, она сидела словно в предчувствии чего-то. Словно вот-вот что-то должно было произойти. Интуиция ее действительно не обманывала, должно было произойти то, что перевернет их жизнь.

Она медлила, вот уже три месяца. Знала, что он не станет долго ждать. Ведь согласие принять его веру она дала еще весной, но не хватало решимости. Он ждал, не торопил. Словно ждал от нее осознанного шага, но она не делала этого шага, что вносило заметное напряжение в их отношения.

За окном начинало хмуриться, словно небо вторило происходившему между двумя людьми, сидящими в маленьком кафе. Внезапно с севера на Москву пришел холод, окутанный тяжелыми мрачными тучами, тот холод, который проводит границу между летом и осенью, когда вдруг теплые дни сменяются промозглым ненастьем.

— Ты так и не сняла вот это? — произнес внезапно Руслан.

Он подцепил своими пальцами тонкую золотую цепочку на шее Алены, вытащив маленький изящный крестик. Крест испуганно сверкнул в его руке.

— Почему ты не сделала то, о чем я тебя просил? Давно просил, — лицо его выражало злобу, боль и страдание одновременно.

Алена молчала, потупившись, осторожно высвободила крест и спрятала его за ворот платья.

— Ах, вот как! — почти в ярости произнес Руслан. — Ты так ничего и не поняла, видимо, нам придется расстаться!

Он резко встал, бросил, не глядя, несколько купюр на стол, стремительно вышел.

Алена не успела опомниться, вскочила и побежала вслед за ним, краем глаза она видела, как удивленная официантка наблюдает за этой сценой и поспешно подходит к их столику.

Когда Алена выскочила из кафе, Руслан уже сел в машину и, резко сорвавшись с места, уехал. Алену чуть не сбил с ног внезапный порыв ледяного ветра, словно невидимое дыхание вырвалось из самого тартара, бросив ей в лицо охапку пыли. Песок заскрипел на зубах, из залепленных пылью глаз потекли слезы. Душа разрывалась от боли и обиды, страх потерять любовь охватил ее целиком, она бежала, сама не зная куда.

На улице редкие прохожие спешно искали укрытия от надвигавшегося дождя. Ветер бросал ей под ноги сорванные листья вперемешку с грязью, дыхание перехватывало, холодные капли брызнули сверху.

Алена опомнилась на мосту, на середине, на том самом месте, которое столько лет избегала и обходила стороной. Стихия разыгралась не на шутку, на реке вспучивались мутные волны. Стальные тучи плотным панцирем обложили небо, разразившись злом и чернотой. Колючий дождь больно хлестал по лицу, растрепавшиеся волосы мокрыми прядями залепили глаза, соленые слезы смешивались с пресной водой, рыдания готовы были вырваться из груди. Боль, страшная, давящая боль разрывала душу. Она потеряла его, вот так просто потеряла, так же внезапно, как начался этот дождь.

Негнущимися посиневшими пальцами она достала цепочку с крестиком и попыталась расстегнуть замок. Руки тряслись, пальцы не слушались, и маленький, скользкий от воды замок выскакивал и не поддавался.

Тогда Алена в бешенстве дернула цепочку, мягкий тонкий металл мгновенно разорвался. Она зажала крест в кулаке, так что пальцы ее побелели, и вытянула руку туда, где соединялось небо с бушующей водой.

Казалось, она кричала, но крика не было, как в страшном сне, когда крик похищают невидимые силы. Наверное, в этот момент она вошла в тот самый мрачный запредельный мир, в который чуть было не ступила несколько лет назад. В какой-то миг ей показалось, что вот сейчас сзади к ней подойдет тот самый старик в старомодном белом костюме с посохом в руке, она мгновение ждала его и медлила, но его не было, и она словно уходила в воронку водоворота.

Перед глазами все плыло, она видела только сжатый кулак с беспомощно свисающим обрывком цепочки и стекающий по нему тонкий ручеек воды. Нужно только разжать пальцы, и Он исчезнет навсегда. И больше не будет препятствий между ней и ее любимым.

Он встал между ними, и она больше ничего не хочет сказать Ему. Тогда Он допустил ей потерять самое дорогое, и она грозила Ему с этого моста, и лишь птицы насмехались над ней. Но она вернулась к Нему с надеждой и верой, вернулась. Припала к Нему, как евангельская блудница припадала к Его ногам. Теперь Он опять мешает ей. И она больше не допустит трагедии, не даст Ему отнять у нее любовь. Он Сам Любовь? Тогда почему Он отнимает ее?

Крест больно впился в ладонь, словно желая врасти в плоть, — казалось, что проще оторвать руку, чем разжать пальцы. Алена и не предполагала, что такое простое движение так сложно сделать. Но что значит это движение? Это не просто движение руки, повторяемое тысячу раз на дню и даже неосознаваемое, это выбор, это отречение… Отречение от Христа!

Пальцы онемели, они больше не чувствовали лежащего в ладони креста, и душа словно онемела, она больше не чувствовала ни боли, ни холода, ни страдания. Не было больше ничего, только Он был все еще в ее руке. Христос все еще стоял рядом.

— Надо разжать пальцы, и все будет кончено, — послышался тихий, вкрадчивый голос, тот самый голос, который несколько лет назад приказал ей идти и сделать задуманное.

Неимоверным усилием она разогнула пальцы, сверкнула маленькая золотая змейка и исчезла. Казалось, в этот миг исчезло все. Мир перевернулся.

Наступила мертвая тишина. Алена зажмурила глаза и перевесилась через чугунные перила, так что у нее перехватило дыхание. Ей показалось, что она умерла, что ее больше нет.

Вдруг за спиной послышался голос, она вздрогнула, словно разбуженная.

— Скорее садись в машину, ты вся промокла!

Руслан распахивал дверцу и улыбался, как будто ничего не было. Алена бросилась к нему в машину, он снял с себя пиджак, пропитанный его теплом и его запахом, и набросил ей на плечи. Крупная дрожь била по телу, голова не работала, лишь волна непомерного счастья охватила все ее существо. Она с ним, и он рядом, она не потеряла его — и это самое главное.

Они понеслись по Москве. Смеркалось, фонари еще не зажигали. Наступили мутные сумерки, когда уже не светло, но еще не темно, граница между светом и тьмой. Сумеречный мир в преддверии ада.

Алена уже забыла все на свете, и то, что произошло буквально несколько минут назад, словно ушло в вечность, небытие. Будто это было не здесь и не в этой жизни. Удивительно, как быстро может меняться ощущение реальности.

— Куда мы едем?

— Мы едем ко мне, ты у меня еще ни разу не была, посмотришь мое обиталище, тебе понравится. Да, а еще ты мокрая, и тебе надо в горячую ванну, я сделаю зеленый чай с медом и молоком, иначе ты заболеешь и будешь лежать с температурой, а мне не нужна больная невеста.

От слова «невеста» Алену охватила одна большая волна счастья. Она не помнила себя. Озноб сменился жаром, словно она только что побывала в сауне. Она прижала руки к груди, уткнувшись носом в его пиджак и прикрыв глаза от удовольствия.

Они свернули с Кутузовского проспекта и подъехали к махине с множественными остроконечными башнями, упиравшимися в самые облака. Дождь перестал, лишь только ветер не мог успокоиться и продолжал азартно срывать еще совсем зеленые листья.

— А вот и мой дом. У меня небольшой пентхаус под самой крышей, как у Карлсона, вон в той башенке, и гульбище на крыше, правда, там ветер сейчас гуляет. Панорамные виды, вся Москва как на ладони, тебе понравится, ведь это твой будущий дом. Вперед, скорее переодеваться.

Зеркальный бесшумный лифт в одно мгновение доставил их на последний этаж. Они вошли в просторные апартаменты.

— Скорее в ванну. Там полотенца, новый халат, тапочки тоже новые. Вода включается вот так. — И он повернул причудливые блестящие краны. — Ну давай быстрее скидывай все мокрое, а я пошел делать тебе чай.

Руслан стремительно удалился, оставив Алену одну.

Ванна напоминала залу, отделанную в морском стиле с настоящими морскими раковинами на полу и в стенах, с огромным джакузи с прозрачным дном и диковинной подсветкой.

Алена медленно разделась. Она вспомнила о кресте, его не было. Непривычно, что его не было, ее даже передернуло. Она почему-то удивилась, что его нет. Начало знобить, и Алена поспешила укрыться в горячо бурлящих недрах огромной ванны. Теплая нега окружила все ее тело, и она забыла обо всем на свете.

Распаренная, раскрасневшаяся, закутанная в огромный пушистый халат, похожий на сугроб, Алена вышла из ванной.

Руслан хлопотал на кухне, если вообще помещение с несколькими диковинными барными стойками можно было назвать кухней в обычном житейском понимании. Он улыбнулся широкой улыбкой, Алена замерла. Руслан легкой походкой подошел к ней и обнял. Ей хотелось раствориться в нем, остановить время, чтобы эта минута продолжалась всегда. Он был такой сильный и уютный, нежный и теплый, от него исходил какой-то еле уловимый пьянящий запах, который будоражил. Тот самый запах, который исходил от его пиджака.

— Я разжег камин, садись в кресло, принесу тебе чай.

В камине, отделанном розовым неровным камнем, весело потрескивал огонь, рядом, разбросав когтистые лапы, раскинулась шкура огромного белого медведя с оскаленной пастью.

— Не пугайся, его зовут Ричи, — крикнул Руслан, наливая чай в изящные фарфоровые чашки.

Он принес чай и расположился рядом прямо на шкуре.

— Люблю вот так, посидеть на Ричи, попить чайку и полюбоваться огнем. Кстати, это старинный китайский фарфор. Я его как-то приобрел в лавке у одного знакомого старьевщика. На самом деле этому сервизу цены нет. Знаешь, живой огонь успокаивает, удивительно, но он приносит отдых, особенно когда набегаешься в этой городской суматохе, и потом к камину, к огню, и все напряжение как рукой снимает.

Алена молчала и с упоением слушала Руслана.

— Да, мы попьем чай, а потом поужинаем. У меня есть свежая форель, могу запечь в духовке с лимоном, майораном и базиликом, это быстро. Экскурсия на крышу будет завтра. Да, да, и не возражай, во-первых, ты мокрая, а там жуткий ветер, во-вторых, там, кроме огней, в это время суток ничего не видно, и в-третьих, ты ночуешь у меня.

— Но…

— Никаких но. Все решено.

Алена поудобнее устроилась в кресле, подобрав под себя ноги. Кресло оказалось широким и мягким. Она не верила в свое счастье. Ведь Руслан еще ни разу за все время не приглашал ее к себе. Они встречались в кафе и ресторанах, гуляли по городу, катались на машине, но к себе он не звал. Она даже примерно не знала, где он живет. А впрочем, она до сих пор не знает о нем ничего. Чем он занимается, кто он и откуда. Знает, что он чеченец по национальности, владелец какой-то юридической фирмы, что он родом откуда-то с Кавказа, где она никогда не была. Да, он окончил МГУ. Вот, пожалуй, и все.

Руслан словно прочитал ее мысли. Впрочем, она давно заметила, что он часто догадывается, о чем она думает.

— У меня очень хороший бизнес. Жизнь становится с каждым днем все сложнее и сложнее, и людям необходима помощь в решении их жизненных заморочек. Поэтому одна из самых высокооплачиваемых профессий — адвокаты и юристы. Такие известные люди, как Кучерена или Падва, очень и очень неплохо зарабатывают, а я занимаюсь почти тем же, чем и они.

— Но тебя никто не знает, — произнесла Алена, поняв, что сказала глупость, прикусила губу и виновато посмотрела на Руслана.

Ее вопрос нисколько его не смутил.

— По-настоящему известных людей никто не должен знать, они остаются в тени, я, пожалуй, к ним и отношусь. А долю их славы забирают такие, как Кучерена, впрочем, тоже заслуженно, — сказал Руслан, усмехнувшись.

— Одним словом, ты помогаешь людям разрешать их заморочки, — сказала Алена, глядя на весело играющий огонь и укоряя себя за глупые высказывания.

Она не умела скрывать свои мысли — все было написано на лице.

-Да, любой юрист этим занимается, как крупный, так и мелкий. Как тот, который получает за свою помощь миллионы, так и тот, который сидит в скучной конторе за штуку баксов в месяц, — Руслан отхлебнул свой чай и задумчиво стал смотреть на огонь.

Главное, они теперь вместе и ничто не разлучит их, думала Алена.

Из раздумий ее выдернул мягкий голос Лидии Александровны; оказалось, ей давно делают УЗИ.

— Ну что ж, беременность полных десять недель. В матке один плод. Ребеночек развивается нормально. Сердцебиение нормальное, пока никаких отклонений я не вижу.

«Ребеночек, надо же, — подумала Алена, и по щекам у нее потекли слезы. — Неужели он у меня будет?»

Рядом стоял Руслан, заложив руки за спину. Алена боялась смотреть в его сторону. Вид его был страшен.

«Похоже, он не рад, — усмехнувшись, подумала Алена. — Конечно, это с самого начала не входило в его планы, но теперь ему придется с этим считаться».

Это было мгновение безумного злорадства. Да, она жертва, беспомощная невольница, она не распоряжается своей жизнью, тем не менее она сорвала его грандиозные планы. Значит, и он не всемогущ, хотя считал себя избранником Аллаха, который благоволит ему во всех его делах. Бог вмешался в эту ситуацию. Несмотря на то, что она сама хотела делать все, что он ей велел. Или ей казалось, что хотела. Она так и не нашла ответа на этот вопрос. Кто руководил ее сознанием? Это оставалось загадкой, впрочем, она догадывалась, кто. Тот, кто шептал ей на ухо тогда, на мосту.

Да, Руслану пришлось считаться с изменившимися обстоятельствами. В другой ситуации он наплевал бы на какую-то беременность какой-то шахидки. Сколько таких было? Кто с этим считался? Ведь за каждой операцией стоят миллионы, а еще — очень серьезные люди, которые не прощают осечек. Но здесь ему пришлось остановиться — ведь это его ребенок, и даст ли Аллах ему еще детей…

Пятнадцать лет назад, когда он был еще простым студентом юридического факультета МГУ, его отец, старый Хариф, женил его на вдове своего внезапно умершего друга Лейле. Старик был чем-то обязан своему кунаку, вот и принял такое странное решение, понятное только ему одному. Воля отца — закон. Все братья уже были женаты, и выбор пал на младшего Руслана. Воля отца исполнялась в семье беспрекословно.

Однажды отец позвал сына к себе для разговора. Руслан только что приехал домой на каникулы.

Отец принял его ласково. Стол был накрыт к чаю.

— Садись, сынок, — произнес старик, — ты не догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить?

— Нет, отец, я тебя внимательно слушаю, — почтительно ответил сын.

— Ты должен выполнить мою отцовскую волю. Я хочу, чтобы ты женился на вдове моего друга Асланбека, — объяснил отец.

— На Лейле? — воскликнул Руслан, не веря своим ушам. — Отец, ты шутишь или говоришь правду?

Руслана трясло, он мгновенно забыл о почитании родителя и о незыблемом законе — покорности родительской воле. Он посмел поднять голос на отца, столь велико было его негодование.

— Я позвал тебя шутки шутить? — возмущенно спросил отец, прищурив слеповатые глаза под лохматыми седыми бровями.

— Но она старая и страшная, как ведьма, — в глазах Руслана было почти детское отчаяние.

— Заткнись! — старый Хариф с силой стукнул кулаком по столу, так что чашки подпрыгнули, выплеснув чай на накрахмаленную скатерть и оставив желтые расползающиеся пятна.

— Ты мой любимый младший сын, а так разочаровываешь меня, ты непокорный сын и хочешь нарушить вековой обычай наших отцов, ты мусульманин, и тебе должно быть стыдно за свои слова против воли отца. Ты женишься на Лейле, и это больше не обсуждается, иначе я отрекусь от тебя, прокляну и найду себе другого сына вместо тебя!

Эти страшные угрозы подействовали на Руслана, он больше не смел противиться воле своего родителя, это действительно противоречило обычаю и закону, исламские законы Руслан нарушать не хотел.

Лейла ему не нравилась и совершенно не возбуждала как женщина. Худая, страшная, она напоминала ему иссохшую воблу. Она была старше Руслана на пятнадцать лет и представлялась ему старухой.

Но Лейла оказалась горячей и страстной, и Руслану иногда даже нравилось, как она с ним играла. Она была опытная и умела утешить мужа любовными ласками. У нее никогда не было детей, и от Руслана они тоже не родились, хотя каждый раз она буквально набрасывалась на своего нового мужа со словами: «Дай мне детей, и я оставлю тебя в покое».

Отец утешал сына в его горе, говоря, что и у пророка Мухаммеда первая жена была намного старше. Она была мудра и опытна, и именно она открыла в своем муже дар пророчества. Руслану нравилось это сравнение, ведь он был истинным мусульманином и хотел подражать пророку во всем. Со временем это решение отца показалось ему даже мудрым.

На Кавказе никогда не было официального многоженства, с Лейлой Руслан не расписывался, формально был свободен, поэтому смело мог вступать в следующий брак.

На Мадине Руслан женился по огромной страсти. Он уже окончил университет, усиленно изучал НЛП, психологию с гипнозом и общался с нужными и очень серьезными людьми.

Однажды в праздник Курбан-байрам, который он по традиции проводил у себя на родине, он увидел свою двоюродную сестру Мадину. Увидел, как мужчина видит женщину. Ей было всего четырнадцать, тем не менее с ее отцом сговорились быстро и по всем горским традициям сыграли пышную свадьбу. Восточные девушки созревают быстро, но к Мадине это не относилось, она выглядела как щуплый подросток, ее грудь и бедра едва начали приобретать женские формы, но именно эта особенность привлекала Руслана и вызывала в нем нестерпимое и жгучее желание. Он пылал к ней страстью. Через год совместной жизни Мадина забеременела. Беременность протекала тяжело, ребенок оказался слишком крупным для такой худой и недоразвитой девушки.

Руслан в то время был невероятно занят работой: начиналась военная кампания Дудаева. Она требовала огромной идеологической работы, подготовки идейных и надежных воинов ислама. Руслан мотался между Пакистаном, ОАЭ и Иорданией, шла активная международная вербовка боевиков и инструкторов по боевой подготовке из арабских стран.

Мадина оставалась в доме своего отца, врачам ее не показывали. Подошел срок родов, только тогда выяснилось, что у несчастной девочки узкий таз и единственный способ родоразрешения — кесарево сечение.

Начались мучительные и изматывающие схватки, а на всю округу — единственный хирург, способный сделать кесарево. Спросили разрешение у отца роженицы на операцию, так как с Русланом связи в то время не было. Отец, узнав, что хирург мужчина, категорически отказался: мол, нехорошо мужчине прикасаться к чужой жене, ищите женщину хирурга или пусть рожает с местной акушеркой. Все горские женщины так рожали веками, и ничего с ними не было. В результате тяжелейшие роды, акушерские щипцы, серьезная черепно-мозговая травма плода, длительная асфиксия, необратимые повреждения мозга.

У Мадины после родов началось кровотечение, которое невозможно было остановить обычными средствами, пришлось вызывать того самого хирурга мужчину, который ради спасения жизни роженицы вынужден был удалить ей матку. Ребенок чудом выжил. Но врачи вынесли мальчику неутешительный вердикт. Он никогда не сможет ходить, никогда не будет контролировать свои физиологические процессы, никогда не будет говорить, никогда не сможет взять в руку ложку.

Для Руслана это был страшный удар, который он расценил как гнев Аллаха. Первенец оказался уродом. От Мадины у него больше никогда не будет детей. Руслану и в голову не пришло обвинять тестя в своей беде. Тесть поступил по закону абсолютно правильно — не дал прикоснуться постороннему мужчине к чужой жене. На все воля Аллаха. Руслан с головой погрузился в священную войну — джихад, желая снискать милость и благословение Аллаха.

Алену привезли назад. Руслан вошел в комнату, плотно притворив за собой дверь. Руки заложил за спину, на бледных щеках ходили желваки, глаза горели злым светом.

— Амина, до родов ты останешься здесь. Лейла будет за тобой ухаживать. Когда родится ребенок, Лейла заберет его себе, станет ему матерью, а ты должна завершить свою миссию ради Аллаха всемогущего. Тебе все понятно?

Алена хотела сказать, что не отдаст ребенка и не станет завершать свою миссию, но сдержалась, это было бессмысленно и глупо. Только лишний раз навлекать на себя гнев. Она решила изменить тактику.

— А мне что, до родов нельзя будет выходить из этой комнаты?

— Нет, почему же, ты можешь выходить на прогулку в сад под присмотром Лейлы.

— А читать я что-нибудь могу?

— И читать ты можешь, только исламскую литературу. Лейла тебе все принесет. Вопросов больше нет?

— Нет.

Руслан развернулся и взялся за ручку двери.

— Руслан! Это же наш ребенок. Почему мы не можем быть вместе? Вместе его растить. Ты больше меня не любишь?

— Потому что мы на войне, на священной войне.

Руслан стремительно вышел, тихо закрыв за собой дверь. Весь оставшийся вечер Алена проплакала.

«Все кончено, — думала она. — Мне вынесли приговор, я обречена, надежды на спасение практически нет, бежать отсюда невозможно, везде охрана, камеры. Это в боевиках за пленницей прилетает супермен, обвешанный гранатами, всех убивает, улетает с освобожденной на вертолете, а в конце они целуются».

Алену эта забавная мысль немного отвлекла, но ненадолго. За ней уж точно никто не прилетит. Может, родители начнут искать? Ведь последний раз она морочила им голову еще в лагере. Руслан заставлял иногда им звонить и рассказывать сказки о том, как у нее все хорошо. Горный воздух, прекрасный климат и море счастья, скоро приедем, тогда и увидимся. Мама просила оставить телефон.

«Мамочка, это невозможно, здесь только спутниковая связь, я сама буду звонить или писать по электронке, не волнуйтесь, мы сами скоро приедем», — самозабвенно врала Алена.

И мама, слыша ее счастливый голос, совершенно успокаивалась. Они не будут ее искать, по крайней мере в ближайшие два-три месяца. Она прекрасно знает своих родителей, они вообще редко интересовались ее жизнью. Мать всегда была занята исключительно собой, отец — работой. Отец — либерал до мозга костей. Его главное жизненное правило — уважать свободную волю других людей, его дочери в первую очередь. Не важно, какой национальности и религиозной принадлежности будет жених его дочери, главное — это ее собственный свободный выбор.

Родителям не нравился ее первый жених Андрей, нищий мальчишка-семинарист да еще сирота. Мать шокировало, что ее дочь собирается стать попадьей, но отец на корню пресекал все попытки жены мешать Алене самой строить свою жизнь. Мало ли что не нравится им, родителям. И все-таки, несмотря на тяжелую депрессию дочери, они были рады, что у Алены с Андреем ничего не получилось. Отец в то время сделал все, чтобы она забыла свою первую любовь. Устроил ее на хорошую работу, дававшую возможность отвлечься и общаться с людьми совсем другого круга и уровня, нежели ее старое церковное окружение. И надо отдать должное, у него это получилось.

Когда они приняли решение пожениться, Руслан устроил торжественное знакомство с ее родителями. Он заказал столик в Метрополе. Они с Русланом подъехали на его BMW, которая сразу же впечатлила ее родителей. Потом впечатлил и сам Руслан — владелец преуспевающей юридической фирмы. Он совсем не был похож на привычного хачика с рынка, и лицо его было не кавказского типа, а скорее европейского. Плюс безупречные манеры, дорогой костюм, эрудиция, прекрасное образование, знание нескольких европейских и восточных языков, золотой «Ролекс». Мама наслаждалась комплиментами. Руслан откровенно льстил ее родителям. Заказали изысканный ужин.

Алена лежала в своей кровати и вспоминала детали того, почти забытого разговора. Тогда она была влюблена и не понимала, к чему клонит Руслан, к чему готовит родителей. Она устала плакать, глаза неприятно распухли и болели.

— У нас не будет свадьбы в традиционном понимании, — говорил Руслан, — мы распишемся в ЗАГСе и отправимся в свадебное путешествие за границу.

— У меня очень много работы, — продолжал он между тостами, едва пригубив свой бокал, — моя работа связана с постоянными разъездами, думаю, что некоторое время нам с Аленой придется пожить на Кавказе.

— Это что, Чечня? — взволнованно воскликнула мама.

— О, нет! Разрешите за вами поухаживать? — произнес Руслан, и, мило улыбнувшись будущей теще, подлил в ее бокал марочного французского вина. — Почему-то все считают, что Кавказ — это только Чечня. Кавказ очень многогранный регион; Краснодарский край, например, тоже Кавказ. Нет, жить мы будем под Нальчиком, это Кабардино-Балкария. Смею вас заверить, место очень спокойное. У меня там дом, правда, в довольно труднодоступном месте, горы. Но зато прекрасный свежий воздух, и никакой цивилизации, только спутниковый интернет. Я люблю такие уголки. Знаете, после Москвы, после этого огромного мегаполиса, там буквально отдыхаешь душой.

— Да, да, Москва — это ужасно, постоянный смог, я вынуждена часто выезжать на дачу из-за этого, — поспешила поддержать разговор мама. — Думаю, для Аленочки с ее малокровием будет полезно пожить в горах.

— У Алены проблемы с кровью? — озабоченно спросил Руслан. — Она мне не говорила.

— Какое малокровие, просто пониженный гемоглобин. Ты, мама, как скажешь, — вставила Алена.

— Да, конечно, просто я хотела сказать, что очень полезно пожить в горах, особенно тебе, ты так много работала последнее время, совсем себя измотала, — поспешила поддержать дочь мама.

— Теперь у Алены не будет необходимости работать, я достаточно состоятельный человек, чтобы моя жена никогда не работала. Если она очень захочет, сможет и поработать, но я, в принципе, против, чтобы женщина работала. Раньше женщины никогда не работали, это было советское нововведение, чтобы уравнять в правах мужчину и женщину, но этим самым женщину только унизили. Цивилизация и весь этот технический прогресс только разрушают родоплеменные отношения людей, разрушают саму структуру общества, я имею в виду справедливого общества. Человечество катится в пропасть только потому, что выбрало такую цивилизацию и такой государственный строй, уравняло в правах мужчин и женщин, надругалось над семейными традициями. А надо возвращаться к хорошо забытому старому, так сказать, к своим родам, только тогда будет чистое и справедливое общество, но мы отклонились от темы, — и Руслан очаровательно улыбнулся.

— Вы придерживаетесь ретроградных взглядов, — вступил отец, — я считаю, что женщина может работать, если у нее есть такое желание, для самореализации и самосовершенствования. Другое дело, что женщина не должна работать от нужды. Если у нее есть муж, он должен ее обеспечивать, в этом я с вами, Руслан, пожалуй, соглашусь. Алена работала не из-за денег и необеспеченности, а только потому, что ее работа ей очень нравилась. Думаю, Алена должна сама решить, будет она работать или нет.

— Нет, папа, я решила, что это будет зависеть от мнения моего мужа, я буду делать то, что он хочет. Если он против работы, я никогда не стану работать. К тому же моя работа мне уже изрядно надоела. Мама права — я измоталась, и надо просто отдохнуть и пожить нормальной жизнью. К тому же замужняя женщина уже не может мотаться по всему миру с группами туристов.

— Почему обязательно туристы? — возразил отец. — Наша Аленка художник-модельер, вы, Руслан, наверное, это знаете.

— Да, конечно, она мне говорила, — отозвался Руслан.

— Она может, например, открыть свой салон, — продолжил отец свою мысль.

— Пап, я не хочу сейчас ничем заниматься, может быть, через несколько лет, потом когда-нибудь, сейчас мне хочется простого семейного счастья, — произнесла Алена.

-Хорошо, за счастье нашей Алены, — отец поднял свой бокал.

Так за всей этой болтовней прошел вечер. Родители были в восторге. Какие красивые слова говорил Руслан, как красиво все начиналось, словно в сказке! А теперь — как кошмарный, дурной сон. Хочется себя ущипнуть, проснуться и с облегчение вздохнуть, что это всего лишь сон. Но это был не сон, это была реальность, страшная реальность.

Теперь родители точно не скоро начнут волноваться, тем более что Руслан наверняка позаботился, чтобы от Алены регулярно приходили письма по электронке.

«Мама с папой читают сплошное вранье и радуются за свою дочку», — с тоской подумала Алена.

Когда они все же заподозрят неладное, начнут искать, на это уйдут месяцы, и будет поздно. Рожать ей в июле-августе, всего через полгода. А Руслан убедил их, что в Москву они вернутся не раньше, чем через год. Так надо, такая у него работа, а Аленке необходимо для здоровья пожить в горах на свежем воздухе. А родителей они непременно пригласят в гости, да, пригласят, как только обживутся сами.

И родители верили каждому его слову, всему этому вранью, не сомневаясь и не удивляясь тому, что им предстоит столь долгая разлука с дочерью. Верили, как верят жертвы мошенникам, которые прикидываются соцработниками или агентами, и с легкостью выворачивают карманы, отдавая последнее накопленное и спрятанное. Верили, как верят люди, которые попадаются на лохотрон и в азарте игры отдают все, что есть, до последней копейки, даже не подозревая, что попались на крючок. Руслан грамотно их обработал, недаром он учился психологическим приемам у специалистов с мировыми именами. Он умел убеждать, заговаривать зубы. Люди верили и с восхищением слушали его.

Эти мысли повергли ее в еще большее уныние.

Пришла Лейла, как всегда молча, принесла ужин. Алена лежала, отвернувшись к стене, к ужину не притронулась. Через час Лейла вернулась, без единого звука унесла остывшую еду. Как забылась во сне, она не помнила. Всю ночь снилось что-то беспокоящее, Алена ворочалась, не находила себе места, кровать казалась неудобной и слишком узкой. Проснувшись утром, Алена долго разглядывала в зеркале свое опухшее от слез лицо.

Потекли скучные однообразные дни. Лейла выводила ее гулять во двор. Руслана Алена видела очень редко, и то мельком, он заезжал на один-два дня, а потом надолго уезжал. Зима подходила к концу, в этом году она очень теплая, выпадавший снег быстро таял, лишь горы были покрыты белым одеянием, гордо поднимая к небу остроконечные сверкающие шапки. Стояли серые влажные дни, моросили унылые дожди.

Алена была в отчаянии. На прогулках Лейла за ней наблюдала издали, рядом никогда не ходила. Это несколько облегчало существование, Алена тяготилась присутствием своей хмурой надсмотрщицы и тихо ненавидела эту женщину. Если у них все получится, эта неприятная тетка с темным лицом станет матерью ее малыша и он никогда не узнает, кто его настоящая мать. Они вырастят из него воина Аллаха; а если это девочка, выдадут замуж за подобие ее отца. Алена ненавидела этот дом-каземат, эти свинцовые горы с белыми макушками, почти всегда наполовину окутанные туманом, этот бесконечно моросящий дождь.

Как-то раз, на одной из прогулок, Алена встретила еще одну обитательницу этого грустного места. Спускаясь по ступеням, она почти столкнулась с инвалидной коляской. В кресле сидел ребенок, вернее — подобие ребенка: раскосые глаза на вполне идиотском лице разъезжались в разные стороны, из полуоткрытого рта свисал язык, из уголков искривленных губ обильно текла слюна, скрюченные ручки плотно прижимались к кривому, уродливому тельцу. Ребенок промычал что-то нечленораздельное и дернул маленькой недоразвитой головой в красной шапочке с помпоном.

Алена от неожиданности вздрогнула, едва не вскрикнув, но в следующий момент почувствовала на себе цепкий взгляд, полный ненависти. Столько ненависти и злобы на одном лице она еще не видела. На нее пристально, в упор смотрела девушка с черными, как бездна, миндалевидными глазами. Девушка что-то прошипела по-чеченски, по всей видимости, какие-то ужасные проклятия, привычным ловким движением развернула коляску и быстро покатила ее в глубь сада.

Алене стало досадно. Что она сделала этой несчастной девушке? Встреча не выходила у нее из головы целый день. Бедный малыш ей кого-то очень сильно напоминал.

«Руслан! — осенило ее. — Он похож на Руслана, это его сын!»

Оправившись от шока, Алена присела на скамейку в саду. Она думала о ребенке-инвалиде, о сыне Руслана.

Алена не помнила день, когда произнесла шахаду. Кажется, это случилось через неделю после того, как она сняла с себя крест. Гуляя по мрачным аллеям, она пыталась вспомнить этот день, но, кроме того, что Москва стояла в умопомрачительных пробках, в памяти ничего не осталось. Она была так полна любовью к Руслану, что запомнила только пробки, когда он обнимал ее на заднем сиденье, а она замирала от счастья, от его близости. Руслан, который обычно сам был за рулем, в тот день взял своего шофера. Они сидели сзади, раскинувшись на шикарном кожаном сиденье. Руслан прижимал ее к себе, гладил руки, целовал волосы, и ей казалось — вот оно, счастье.

Затем ее мысли переключились на то, как они после свадьбы приехали в его дом под Нальчиком. Алена была безмерно счастлива, ей казалось, что она в сказочном сне, которому не будет конца. Руслан умел создать атмосферу праздника и радости. Она вспоминала их романтические ужины на уютной веранде, сплошь увитой плющом, огромный плавательный бассейн, маленький прудик с золотыми рыбками, из которого вытекал веселый, звонкий ручей, пересекавший сад, несколько ажурных мостиков, альпийские горки и даже настоящий, вечно напыщенный павлин со своей скромной серенькой павой.

Вся эта райская сказка закончилась в один день — они уехали в лагерь. Руслан ничего не объяснял, а Алена боялась спросить, почему и зачем они едут в горы. У нее было единственное желание — всегда быть с ним рядом, и не важно, куда и зачем она едет, и не важно, чем будет заниматься, главное — с ним, она любит его до безумия, до самоотречения.

В лагерь ехали долго, полдня тряслись по непроходимым лесным дорогам, наконец джип остановился, дальше предстояло идти пешком километра два. Руслан отпустил водителя — хмурого бородача с уродливым шрамом через все лицо. Бородача звали Казбек. Шли вдвоем по узкой горной тропе, петлявшей между выступами причудливых скал. Руслан впереди, Алена следом.

Всю дорогу она любовалась им. Он был необычайно красив и грациозен, как молодой олень, — казалось, он рожден ходить по горам: двигался быстро и бесшумно, ни один, даже самый маленький камень не вылетел из-под его ног, словно он шел по воздуху. Она смотрела на его спину, ноги и чувствовала, как сильно его любит, как хочет полностью отдаться его воле, раствориться в нем, стать частицей его тела и души.

Алена едва успевала за ним, иногда он оборачивался и протягивал руку, в этот момент ей хотелось прижаться к нему, ее ноги еще больше начинали скользить, камни сыпались в разные стороны. Алена не решалась сказать ему, как она хочет его прямо здесь и сейчас. Он не смешивал работу с личной жизнью, а переход в лагерь был частью его работы.

Она понимала, что сказка не может продолжаться долго. Руслан давно намекал ей на то, что скоро придется опять приступить к работе и что медовый месяц затянулся непомерно, пора и честь знать. Алена старалась не придавать значения его словам и считала, что надо наслаждаться каждым мгновением, подаренным судьбой. Она боялась, что когда-нибудь все закончится. И сейчас, идя в лагерь, чувствовала приближение этого конца. Она не понимала, зачем Руслан взял ее с собой, ведь это его работа. А работа и жена для мужчины вещи несовместимые, по крайней мере так всегда говорил сам Руслан.

— Подожди, я больше не могу, давай передохнем, — совсем задыхаясь, произнесла Алена.

Руслан обернулся и снисходительно улыбнулся. Его улыбка вернула надежду, промелькнула мысль, что все будет хорошо, все будет по-прежнему. Они сходят в этот проклятый лагерь, а затем вновь вернутся в свой дом, который Алена успела полюбить и с которым не хотела расставаться.

— Ну ладно, давай, ты совсем не умеешь ходить, и хилая какая! Ничего, в лагере потренируешься — будешь такая, как я, — Руслан усмехнулся, приседая на пологий камень и вглядываясь в нависшую над пропастью скалу.

Где-то вдали шумел водопад, крикнула и замолчала какая-то птица. В голубой вышине неба плавно парил орел. Это была страна высокогорного хвойного и мрачного леса. Вековые ели причудливо раскидывали свои широкие когтистые лапы со свисающими с них длинными серыми стариковскими бородами лишайников. Камни и стволы покрыты густыми ярко-зелеными мхами. Кристально прозрачный воздух придавал всему пейзажу особенный, сказочно-зачарованный вид.

Алена сидела на камне и смотрела на своего мужа, думая о том, как безумно его любит и как счастлива сидеть рядом с ним, слышать его ровное, спокойное дыхание, смотреть в его серые глаза, в которых отражалось горное небо, и понимать, что чудесное мгновение равно целой жизни.

— Вставай, пойдем, а то скоро стемнеет, здесь быстро темнеет, — произнес Руслан, протягивая ей руку.

Алена вздрогнула, вставая и выходя из оцепенения. Она ощутила тепло его ладони и не хотела ее отпускать.

Руслан понял ее желание и опять усмехнулся.

— Пусти, здесь не бульвар, здесь ходят только по одному, цепочкой.

В лагерь пришли на закате, это был бывший скит монахов-отшельников, тайно обитавших в нем еще во времена хрущевской оттепели. Последние монахи покинули эти места в начале девяностых, перед самой войной. Куда они ушли, никто не знал, но уходили навсегда, унося с собой все святыни.

Скит был обнаружен случайно людьми Султана во время поисков подходящего места в труднодоступных местах Кабардино-Балкарии для размещения тренировочной базы смертников-подрывников. Сама Чечня не подходила для подобных баз, ее постоянно шерстили и зачищали федералы.

На просторной лесной поляне раскинулось десятка полтора крошечных келий, частично глиняных, частично каменных. В каждом домике помещалось не более двух коек и маленькая печка, в центре скита — бывшая церковь без крестов, как самое просторное помещение оборудована под резиденцию самого Султана, в лагере имелись, кроме того, летняя кухня под навесом и брезентовая палатка для теоретических занятий и просмотра учебных видеофильмов, навес для молитвы. По краям поляны — бывшие скитские огороды, заросшие бурьяном, маленькая заброшенная пасека с несколькими полуистлевшими ульями, в некоторых обитали одичавшие, а может и настоящие дикие, пчелы. Поляна заканчивалась крутым спуском в ущелье, на дне которого протекал звонкий ручей с кристальной ледяной водой. Спуск в ущелье был отделан каменными ступеньками, отполированными за несколько десятилетий подвижническими ногами, по ним монахи спускались за водой, творя Иисусову молитву.

Девушки-курсантки жили по две в домике. Один домик занимали инструкторы-арабы, один — охранники, по совместительству тренеры по рукопашному бою, один домик был резервным для приходящих людей Султана. Султан считался в лагере эмиром. Был домик и для имама — очень странного лысого человека с невероятно кривыми ногами.

Распорядок дня более чем жесткий. Подъем в пять утра, пять раз в день намаз, которым руководил кривоногий имам. Перед завтраком теоретические занятия, затем зав трак, практические занятия, обед, занятия идеологические, которые проводил сам Султан либо опять же имам, и только перед ужином немного свободного времени, употребляемого в основном на хозяйственные дела, стирку и уборку.

Потекли однообразные дни. Алену поселили в домике с некой Насирой. Стройная черноглазая девушка, немного угловатая, неразговорчивая Алену вначале встретила настороженно. Разговорились примерно через неделю.

Оказалось, Насира в лагере уже несколько месяцев, выросла в ваххабитской семье, где еще шесть сестер, два брата погибли на войне, были боевиками у известного полевого командира. Насиру отец отправил в лагерь мстить русским за погибших сыновей, но не только месть была причиной. Отцу обещали тридцать тысяч долларов после удачного выполнения задания, для бедной многодетной семьи огромные деньги, к тому же это большая честь для семьи, а родителям надо выдать замуж шесть дочерей. Дом в Хасавюрте сильно пострадал от артобстрелов, семья еле-еле сводила концы с концами. Насира была очень религиозна, мечтала о рае и о мести; что получит семья, ее мало интересовало.

Первое время Алена очень тяготилась жизнью в лагере. Ранний подъем, интенсивные занятия полностью выматывали, особенно после нескольких месяцев совершенно счастливой и беззаботной жизни с Русланом в его замечательном доме.

Вечером за ужином Алена почти спала, мечтала об одном: доползти до кровати, рухнуть и заснуть. С Русланом первое время почти не виделась, он был постоянно занят, иногда вызывал ее сам. За первые две недели она провела с ним всего одну ночь, и та была первая после прибытия в лагерь. Иногда она задавалась вопросом, почему он не обращает на нее внимание. Наверное, хочет, чтобы она адаптировалась, привыкла. Спросить у него не могла, здесь совсем другие законы. Это дома она задавала вопросы, это там она спала с ним на одной кровати, здесь женщина не имеет права задавать мужчине вопросы, здесь женщина не знает, когда ее позовут.

Недели через две все изменилось, Алена вдруг почувствовала необычайный прилив сил и некую эйфорию. Но эйфория внезапно сменилась удушьем почти до потери сознания. Это случилось вечером после ритуального омовения. Насира увидела, что Алена упала, приняв какую-то неестественную позу, и позвала Гульнару.

Гульнара считалась в лагере самой опытной в духовной практике женщиной, к тому же она была самой старой — как говорили некоторые, ей давно перевалило за шестьдесят. Она была идеологической наставницей для лагерниц. Ведь мужчина не обо всем может говорить с женщиной, да и понять женщинам друг друга легче. Она почти всегда сопровождала исполнительниц к месту совершения теракта и проводила с ними их последнюю ночь, убеждая не бояться и идти до конца. Знала очень много молитв и заговоров. А также удостоилась чести прислуживать имаму, принося ему еду и питье.

Пришла Гульнара, дала Алене какое-то горькое питье, пошептав над ней что-то по-арабски. Алене стало легче.

— Что с тобой случилось? — спросила старуха.

— Я почувствовала радость, а потом меня кто-то начал душить, — почти в бреду вспоминала Алена, она не могла прийти в себя после перенесенного потрясения.

— А ты призывала имя пророка Мухаммеда, вспоминала суры из Корана, когда это с тобой произошло? — старуха была очень серьезна.

— Да, кажется.

— Кажется или точно?

— Да, призывала.

— Тогда ничего страшного с тобой не произошло, это так и должно быть. Милость Аллаха посетила тебя.

Через день радость пришла снова — радость, какую никогда не испытывала. Можно сказать, это была необычная радость в житейском понимании, это была радость потусторонняя. Словно некая разумная сила вселялась в Алену и начинала управлять ею. Удушья больше не было, правда, по совету Насиры, Алене пришлось еще пару раз сходить к мудрой старухе Гульнаре, чтобы та дала ей свое питье и пошептала молитвы. Насира говорила, что нечто подобное было и с ней, когда она только приехала в лагерь, и Гульнара ей тогда очень помогла. Главное, говорила Насира, не испытывать страх перед этими силами, так как они происходят от Аллаха, а не от шайтана.

В лагере говорили, что Гульнара хорошо в этом разбирается и даже может изгнать шайтана из человека.

Занятия перестали тяготить и приносить усталость. Намазы же давали тот самый прилив потусторонней энергии. Алену это не удивляло, она начинала воспринимать свое состояние как совершенно естественное, более того, как открывшее в ней нечто в результате духовного роста и совершенствования.

Она перестала задавать себе вопросы. Зачем она это делает, почему она здесь, в этих совершенно противоестественных для нормального человека условиях. Она переродилась, теперь это была не прежняя Алена — чувственная, страстная, ранимая. Теперь это был некто сильный и жесткий в образе Алены, и этот некто двигал ее руками, ходил ее ногами, смотрел ее глазами и вкладывал в ее мозг свои мысли. Лишь изредка, на несколько мгновений она становилась собой.

Это было в те редкие минуты отдыха, когда Алена спускалась по крутым ступенькам в ущелье к студеному ручью, умывала лицо ледяной водой, так что начинало ломить глаза и пальцы, садилась на камень, скинув обувь и вытянув усталые ноги, смотрела на звонко бегущую прозрачную воду. В такие моменты ее охватывала легкая непонятная грусть, приходившая к ней из прошлой, ставшей далекой и забытой жизни, словно она пыталась что-то вспомнить, но не могла.

Теперь эту другую Алену Руслан звал часто. Уходя к нему, Алена чувствовала на себе завистливый взгляд Насиры, но ей было все равно, что думала ее соседка. Ее звал он. Он был ласковым и нежным, и в такие моменты она особенно остро чувствовала свое счастье, совсем не так, как в той, другой жизни. С каждым разом он требовал от нее все большего, она с радостью выполняла все его даже самые экстравагантные желания. Может, раньше, в другой обстановке, в другой жизни, ее и смутило бы то, что считалось противоестественным, но теперь она все воспринимала с восторгом. Она не принадлежала себе, она была отдана ему — это единственное, что она помнила. Ей это нравилось, ей нравилось, что он подобным образом начал с ней экспериментировать и позволять себе то, чего не позволял раньше. И даже когда доходило до откровенного садизма с его стороны, она с радостью терпела, ведь она отдана ему и только ему. Бывали ночи, когда он отпускал ее почти на рассвете, перед утренним намазом, и Алене удавалось вздремнуть не более получаса. Но в утренний намаз к ней приходила та самая инфернальная сила, приносила эйфорию, вливалась в нее, как солнечный свет вливается в воду, делая ее прозрачной, и Алена с легкостью выдерживала всю тягость дня, все тренировки, без единого намека на усталость и утомление.

Однажды Алена с Насирой отправились на ручей полоскать выстиранное белье, они были дежурными по стирке. День был жаркий, несмотря на высокогорье, стоял терпкий запах сосен, в ущелье же царила приятная прохлада. Девушки уселись на камни, чтобы передохнуть. Насира первая завела разговор.

— Ты действительно ничего не знаешь про наших девочек или делаешь вид?

— А что я должна такое знать?

— Ну конечно, тобой только Султан пользуется.

Алене стало неприятно.

— Вообще-то он мой муж.

Насира рассмеялась.

— Да ладно тебе, муж. Здесь все братья и сестры. И если мужчина зовет, женщина не вправе отказываться. Конечно, по закону мужчина не зовет женщину, если она принадлежит другому. Поэтому ты ничего не знаешь до сих пор — ты принадлежишь Султану.

Насира встала и принялась полоскать белье, делая вид, что больше не намерена обсуждать эту тему.

— Подожди, продолжай, раз начала, — строго одернула ее Алена.

Насира опять уселась на камень и рассказала следующее: оказывается, девушек — всех до единой — используют инструкторы-арабы, охранники и приезжающие к Султану люди. Причем иногда одну девушку имеют сразу двое мужчин.

— Ну, ты понимаешь, как это? — произнесла Насира. — Просто некоторые так любят.

Октябрь 2004 года. Закончилось бабье лето, ушло последнее тепло. Как жаль — хорошего понемногу, думала Настя, убирая посуду после завтрака и поглядывая в окно, за которым вовсю хозяйничала осень. Ветер срывал пожелтевшие листья, остервенело кружил ими и бросал в лужи, в которых отражалось низкое свинцовое небо и несшиеся по нему обрывки серых косматых облаков. Дождь, ливший всю ночь, затих. По блестящим сталью рельсам красным ярким пятном прогремел очередной трамвай.

«Надо выйти погулять, пока дождя нет, продукты заодно купить, холодильник опять пустой, у нас все кончилось, как в рекламе. Детям куртки надо достать, сапоги. Вчера еще лето было», — думала Настя, хлопоча на кухне.

Она расставила посуду, прочитала благодарственную молитву и отправилась в кладовку искать куртки и детские сапожки.

«Дети за лето выросли, а я опять не подготовилась, ничего не купила, в чем теперь идти? И денег, как всегда, нет. И не будет, и не жди. А Верка как повзрослела! Через год уже в школу, как время бежит, невероятно».

Настя доставала один пакет за другим, из них вываливалось всякое ненужное барахло.

«Отнести бы на помойку… как все это надоело! Симе наденем Веркино, немного великовато, но пойдет, если рукава закатать. В прошлом году Вере он был уже мал», — рассуждала Настя, разглядывая Веркин прошлогодний комбинезон.

«А Верке наденем эту курточку — на приходе этой весной нам отдали, не помню кто. И сапоги… из всего выросли, но эти еще налезут — с трудом и без носка. Надо новые покупать. Может, будут требы у нашего батюшки, куплю детям сапоги, помнится, Леня Голубков покупал жене сапоги. Кстати, о жене. Про себя я и забыла. Ботинки развалились еще весной. В чем идти?»

Настя в растерянности стояла посреди кладовки, держа в руках свои ботинки, которые явно с большим аппетитом просили каши.

«Может, заклеить? Нет, на помойку», — и она в сердцах швырнула их в кучу, приготовленную для помойки.

«Надену пока свекровины сапоги, она как уехала два года назад на дачу, так их и не забрала, значит, не нужны. Вроде нормальные, и дырок не видно, хотя и старые».

Настины размышления прервали истошные вопли из детской. Ревущая Сима, прижимая куклу Бибон, бежала к маме. За ней гналась разъяренная Верочка.

— Отдай, моя кукла, мне ее подалили.

Сима, громко шмыгая носом, схватилась за Настину юбку и еще сильнее прижала к себе куклу, приготовившись к отражению атаки со стороны старшей сестры.

— Ну почему вы не можете играть мирно, без драк! Я отберу у вас куклу, и никто с ней играть не будет, пока не научитесь себя вести, — с нарастающим раздражением прикрикнула на них Настя.

Она давно стала ловить себя на том, что дети все больше и больше раздражают ее, особенно их крики и драки. Настю это тревожило.

«Так нельзя, — рассуждала про себя Настя, — нельзя раздражаться, особенно на детей, в конце концов это грех».

Теперь обе малышки завыли еще громче, умаляя мать сквозь рев и слезы не делать этого и не лишать их Бибон.

— Так, девочки, собираемся и идем гулять, — как можно строже произнесла Настя.

— Ула-а-а, гулять! — и девчонки вприпрыжку побежали в свою комнату, мгновенно забыв, что их собирались лишить любимой игрушки.

Наконец дети были упакованы и нетерпеливо топтались у двери.

«Теперь коляску, авоськи, платок на голову, а еще деньги. Ну, конечно, как без них…»

Настя открыла жестяную коробку из-под печенья, куда муж складывал зарплату. В коробке тоскливо лежала последняя бледно-голубая бумажка.

Негусто, учитывая, что зарплата только через неделю. Хоть бы были требы, а то и с голоду околеть можно. Требы-то есть всегда, только бумажки от них не всегда попадают в эту коробочку. Муж часто тратит их на книги, а книги нынче дорогие. От голода не помрем, а вот сапоги Верке и себе только через неделю, и то неизвестно, хватит ли.

Настя представила, как коробка наполняется розовыми и голубыми бумажками и она идет покупать себе осенние ботинки на меху. Удобные и теплые, в которых не будут мерзнуть ноги, особенно пальцы — у нее всегда мерзнут пальцы. И Верочке сапожки, тоже удобные и теплые, на размер больше, чтобы с носочком и на два сезона. А Симе в утешение она купит тапочки в виде пушистых собачек.

«Ну о чем я думаю? Только о деньгах, как так можно? Прости, Господи. Надо бежать».

Дети в прихожей недовольно завозились, им становилось жарко. Сима запищала, стала жаловаться, что ее толкает Вера.

Наконец выкатились на улицу. Свежий прохладный ветер показался вначале даже приятным. Настя взяла курс на рынок. В соседний супермаркет она ходила крайне редко, по большой необходимости, когда идти на рынок не было ни времени, ни сил. Цены в супермаркете казались ей крайне высокими для их скромного семейного бюджета, поэтому прогулку с детьми почти всегда приходилось совмещать с походом за продуктами.

Вот за что любила Настя дачу — только там не надо было решать продовольственную проблему: этим всегда занимается свекровь. И, хотя со свекровью у Насти хронически сложные отношения, в этом деле она всегда помогала без малейших упреков в адрес невестки. Да еще муж. Он считает: когда семья живет на даче, провизию необходимо привозить. Поэтому выходные у мужа на даче всегда превращались в маленький праздник изобилия. В городе он напрочь забывал о выполнении семейной продовольственной программы и из еды приносил только то, что давали с кануна.

Канун в священнической семье — отдельная песня. Это булки, печенье, хлеб, иногда крупа с макаронами. Настя вспомнила, как прошлой весной Великим постом сидели они совсем без денег, занимать у соседей очень не хотелось, да и стеснялась Настя брать взаймы. После того как отдашь все долги, денег почти не остается, хоть опять в долг бери, поэтому Настя предпочитала потерпеть. Просить у своих родителей не могла, да и нечего просить у них. Отец — часовой мастер, мать — медсестра, и брат — нигде не работающий оболтус — сидит у них на шее. И вот прошлым постом, когда денег совсем не было, отец Сергий приносит с кануна макароны, подсолнечное масло и банку зеленого горошка — неслыханная редкость. Так и ужинали всей семьей в тот вечер — макароны с зеленым горошком, обильно приправленные подсолнечным маслом.

Приход, на котором после рукоположения стал служить отец Сергий, был большой, в старом спальном районе. Раньше это была дальняя окраина с садами и частными деревянными домиками, но город стер их с лица земли своими железобетонными лапами. Теперь это далеко не окраина, а, напротив, по современным московским меркам — почти центр. Храм Петра и Павла никогда не закрывался, даже в годы сильных гонений. Вокруг храма располагалось старое кладбище, где давно были запрещены новые погребения, хоронили лишь в уже имеющиеся могилы. Кладбище заросло огромными вековыми ясенями, которые печально скрипели во время непогоды, словно отпевая мертвецов, погребенных под их могучими корнями. За кладбищем начиналась череда однообразных серо-унылых девятиэтажек эпохи застоя, перемежавшихся типовыми садиками и школами.

Отца Сергия назначили четвертым священником, примерно через год в храм пришел еще один священник — пятый. Штат был полностью укомплектован пятью священниками и двумя дьяконами.

Первым был настоятель отец Вадим. Достаточно пожилой, но еще не старый. Очень плотный, с короткой, аккуратно подстриженной бородкой — какой-то серо-пегой, широким, лоснящимся, немного красноватым лицом и маленькими подвижными глазками. Отец Вадим отличался особой важностью, степенностью и постоянной напыщенной сердитостью. Хорошее настроение почти никогда на людях не показывал, да никто и не знал, бывал ли он когда — либо в хорошем настроении, так как веселым и смеющимся его никто не видел. Он был постоянно чем-то недоволен или раздражен. Служащие в храме его боялись, народ сторонился и тянулся к другим священникам. Впрочем, отец Вадим никогда не выходил на исповедь, поэтому с народом и не общался. Служил только по воскресным дням и в праздники, а все остальное время занимался административной работой, общался со священноначалием и спонсорами, контролировал старосту, финансовые дела, бухгалтерию и так далее. Когда он служил, на клиросе пел специальный наемный концертный хор, состоящий сплошь из оперных певцов. Отец Вадим обожал партесное пение. И особо умилялся, когда солистка меццо-сопрано, словно в экстазе, заливалась умопомрачительными трелями, а затем ей громогласно вторили басы и мощное восьмипудовое контральто. Проповеди произносил, только когда в храм приезжал архиерей или другое церковное начальство.

Двое его сыновей служили священниками на очень хороших приходах, третий заканчивал семинарию и был архиерейским иподьяконом, подавая тем самым огромные надежды. Поговаривали, что третий должен принять монашество, а там и до архиерейства недалеко будет.

Отец Вадим был особо любим и обласкан священноначалием, уважаем местными чиновниками из префектуры и даже из Думы. Его постоянно приглашали на званые приемы и праздничные обеды, банкеты с различными высокопоставленными лицами, просили сказать торжественное слово. Вот тогда отец Вадим и мог отличиться потрясающим красноречием. Открывался ли в районе новый садик, закладывался ли сквер или больница — всюду присутствовал отец Вадим, всегда рядом с префектом и главой управы. Так что дел у отца настоятеля было всегда много, и он был очень занят. Матушка отца Вадима появлялась на приходе только по большим праздникам, нарядная и надушенная, всегда стояла на специально отведенном для нее месте — на амвоне возле правого клироса. Ее тоже побаивались, и перед ней заискивали.

Второй священник, отец Василий, был лет на десять старше настоятеля. Вид имел несколько изможденный и постнический. Бороду и волосы никогда не стриг и, казалось, причесывался редко, отчего вид имел неопрятный. С прихожанами обходился строго, подолгу исповедовал, любил назначать епитимьи, но народ его любил в первую очередь за подвижничество, молитвенность и аскетизм. Мяса батюшка давно не вкушал, много лет назад наложил на себя монашеский пост, чем очень раздражал отца настоятеля, который считал подвижничество отца Василия показным и ненастоящим. На общих трапезах требовал от отца Василия вкушать то, что все едят, но отец Василий на требования настоятеля не реагировал и, съев какой-нибудь салатик, тихо удалялся в свою келию в приходском домике, сославшись на плохое самочувствие, и этим тоже раздражал настоятеля, который сознавал свое бессилие перед непокорностью отца Василия. В скоромные дни поварихи в трапезной старались тайком от настоятеля готовить батюшке Василию рыбу. Его очень любили и очень жалели.

Отца Василия жалели и потому, что жена его много лет тяжело психически болела. Дочери с родителями не общались, стыдясь своей сумасшедшей матери и всячески скрывая этот факт от своих мужей и их родни. Отец Василий безропотно нес сей тяжкий крест, ухаживал за невменяемой супругой, лишь периодически, в момент обострений, помещая ее в психиатрическую больницу. В остальное время, когда батюшка был занят на приходе, нанимал за немалые деньги сиделку, отдавая ей почти всю зарплату.

На себя денег практически не тратил, все только на умалишенную супругу. Много лет ходил в одном и том же потертом драповом пальто, старой вылинявшей рясе, стоптанных ботинках. Однажды прихожане подарили ему новые ботинки, он радовался, как ребенок. Старые немилосердно текли, и он подкладывал в них туалетную бумагу, чтобы не сильно мокли ноги. Весть о том, какую скорбь терпел отец Василий в дырявых ботинках и ни разу не пожаловался, разнеслась мгновенно по приходу как еще одно доказательство его подвижнической жизни. Другой раз после истории с ботинками прихожане подарили ему пальто, отец Василий очень благодарил и даже прослезился, но на следующий день в его новом пальто щеголял местный бомж Брошка, стоявший при храме на паперти. Прихожане пришли к батюшке с упреком:

— Что ж вы, батюшка, Ерошке-то пальто отдали?

— Ой, милые мои, простите меня, я посмотрел, а он, Ерошка-то, совсем раздетый, а у меня старое пальто еще хоть куда, почти новое и не холодное, вот я ему и отдал это. В Евангелии-то как сказано: имеющий две одежды отдай не имеющему.

После этого отца Василия еще больше зауважали, правда, тетушки, которые на пальто скидывались, все же обиделись.

Третьим священником был отец Григорий, сорока двух лет, очень многодетный. Казалось, количество его детей не поддавалось счету, супруга его рожала почти каждый год. Жил он за городом в покосившейся деревянной избушке с русской печкой — как в старину, водой в колодце и удобствами на улице. В Москву на службу ездил на электричке, вставая в половине четвертого утра. После службы спешно обедал и удалялся спать к себе в келию, прося алтарников разбудить его к вечерней службе. Отец Григорий казался хронически не выспавшимся, печальным и даже болезненным. Он был постоянно озабочен тем, как кормить семью. Часто просил настоятеля повысить ему жалованье, но настоятель на уговоры не поддавался, ссылаясь на то, что если одному повысить, то и всем повышать надобно, а у храма нет такой возможности. Правда, некоторые прихожане, зная его постоянную нужду, помогали. А отец Димитрий — пятый священник — отдавал свою зарплату втайне от всех, особенно от настоятеля. Служил отец Григорий медленно и долго, сокращений устава почти не допускал, за что и был нелюбим алтарниками, дьяконами и, особенно, настоятелем, который сокращения уважал. А выскочек типа отца Григория не поощрял. Но, несмотря на это, отец Григорий служить умел красиво, обладал потрясающим тенором, который особо ценили разбирающийся в музыке и опере отец Димитрий и многие прихожане — любители эстетики в богослужении. К слову сказать, отец Димитрий, выросший в профессиональной оперной семье, партесный хор отца Вадима не переносил, не стесняясь, говорил, что от такого пения у него начинаются изжога, кишечные колики, головные спазмы и усиление рвотного рефлекса. Такая откровенность сердила отца Вадима, но отец Димитрий продолжал подтрунивать над бедным настоятелем. Отец Димитрий слыл большим шутником, за что и был крайне нелюбим отцом настоятелем.

Четвертый священник — отец Сергий, Настин муж. Коренной москвич, единственный ребенок в семье, внук ныне покойного известного академика-математика. К вере пришел в зрелом возрасте, после армии, тогда же и крестился. Бросил физмат МГУ и под бурное негодование своих ученых родителей поступил в семинарию. По мнению родителей — босяцкое учебное заведение.

В отличие от музыкального отца Григория отец Сергий слуха не имел ни малейшего и, когда запевал, страшно фальшивил, так что отец Димитрий затыкал уши, а дьяконы ехидно посмеивались. От настоятеля держался на почтительном расстоянии и был с ним обходительно дипломатичным, за что отец Вадим считал его темной лошадкой.

Пятый и самый молодой священник — вечно веселый, беззаботный и безбородый отец Димитрий, тот самый, что отдавал свою зарплату отцу Григорию, в ней он не нуждался. Выходец из московской театральной богемы. Родители — оперные певцы с мировыми именами, жена-дочь крупного бизнесмена. Детьми обзавестись еще не успел, да и супруга, похоже, не особо торопилась. Отца Димитрия обсуждали всем приходом. Прихожане относились к нему снисходительно, как и он снисходительно относился к их грехам. Исповедь у него проходила молниеносно, и к нему шли те, кто не любил подолгу простаивать в очереди на исповедь, и те, кто не любил строгости, — у отца Димитрия все сходило с рук. Епитимий он никогда не давал. Служил также очень быстро, за что был особо почитаем некоторыми вечно спешащими алтарниками и певчими. Всегда был весел и даже покойников отпевал весело, незаметно утешая родственников проповедью о жизни будущего века. Походку имел летящую, полы его подрясника всегда развевались, и под ними обнаруживались очень модные брюки и очень дорогие ботинки. Впрочем, подрясник он одевал исключительно перед службой, а в остальное время его можно было принять не за священника, а за случайно заскочившего в храм стильного молодого человека. Некоторые тайно завидовали его благополучию, его красавице жене, одевавшейся в дорогих магазинах и гонявшей на автомобиле спортивного класса.

К тому же автомобили его жена меняла гораздо чаще, чем рожала матушка отца Григория.

Народу на рынке было мало, наверное, всех распугала погода. Торговки — украинки и молдаванки — скучали в своих ларьках, позевывая и зябко кутаясь в теплые пуховые платки. Продуктами Насте пришлось нагружаться по полной программе.

«Надо взять еще мяса, — подумала Настя. — У нас событие, приготовлю мужу вкусный ужин, прежде чем сообщить».

Три тяжелые сумки повисли на коляске. Коляска недовольно заскрипела.

— Симочка, пройдись ножками, а то нашей коляске очень тяжело все везти, — сказала Настя, ссаживая недовольную Симу, которая крайне не любила ходить ножками.

Симе было уже три года, но расставаться с коляской она не желала. Да и Насте было удобно с коляской, все из-за того же рынка.

«Скоро начнется токсикоз, недели через две, — погрузилась Настя в свои печальные думы. — Кто станет все это таскать? Дети, коляска, авоськи останутся при мне. Придется, преодолевая приступы тошноты, покупать продукты, готовить еду… А если опять повторится? Нет, не надо думать об этом. Отвлечься. Веру надо записать в дом детского творчества и на подготовку к школе. Надо зайти туда и узнать, какие есть кружки для ее возраста. Только не сегодня, с сумками это нереально».

— Вера, ты хочешь ходить на лепку или рисование?

— Хочу, а когда мы пойдем?

— Пока не знаю, надо все разузнать.

— Мама, достань мне птичку!

— Как я тебе ее достану? Она на проводах сидит.

— А может, она мертвая и ее можно достать.

— Если она сидит, значит, она живая и достать ее невозможно, — с улыбкой объясняла Настя.

Начал накрапывать холодный дождь — вначале мелкий и редкий, с каждой минутой становившийся все сильнее и сильнее.

— Девочки, идем быстрее, а то промокнем.

Вскоре Настя поняла, почему свекровь оставила свои сапоги. Старая кожа немилосердно, как губка, пропускала влагу. Ногам стало отвратительно сыро и холодно.

Еще простудиться не хватало! Опасно болеть на таких сроках беременности, да и таблетки нельзя принимать. Пришлось посадить Симу в коляску и увеличить темп. Теперь они почти бежали. Вера периодически хныкала, коляска жалобно попискивала и подозрительно прихрамывала на правый бок. Прогулка явно не удалась. В довершение всего, правда, почти у самого дома, у коляски отвалилось колесо.

«Не выдержала старуха такой жизни, — с отчаянием подумала Настя, — а ведь она еще так нужна, сумки сами не ходят».

Эта коляска, конечно, видала виды. Ее отдали прихожане еще для Веры, а до Веры на ней покатались два мальчика. И хотя коляска была очень добротная, итальянская, из дорогих, она была уже не в состоянии выдержать подобные муки.

Как добрались до дома, Настя не помнила. Дождь, ноющие дети, сломанная коляска, три тяжелые сумки, да еще беременность в придачу.

В квартиру не вошли, а ввалились в буквальном смысле слова.

Надо готовить обед, кормить детей, укладывать спать и самой прилечь, хотя бы на часик, — если получится, конечно. Да, и срочно в шерстяные носки, а то простуды не миновать. Настя почти падала от усталости.

Она блаженно прилегла, закрыла глаза, воспоминания унесли ее в уже, казалось, далекий май девяносто шестого года.

Май 1996 года. Алена была так весела, что Настя сразу поняла: она ничего не знает и ей, Насте, придется первой сказать подруге о том, что произошло. И, может быть, принять весь удар первого негодования на себя.

Она не знала, с чего начать и что в подобных случаях говорят. Не понимала, почему Андрей не сделал этого сам. Не знала и не понимала, а от Сергея, кстати, друга Андрея, она никаких внятных объяснений добиться не смогла. Какая дурацкая ситуация! Тем не менее Сергей сегодня уехал на его венчание. Настя с ним не поехала — это было бы подлостью по отношению к подруге, к тому же Настя знала, что именно сегодня возвращается Алена.

Что она должна сказать радостной и сияющей Алене, которая бросилась ее целовать? Алена, не волнуйся, но твой Андрей сегодня венчается? Смешно и глупо. Но Алена начала первая.

— Слушай, Насть, ты чего такая странная, как пришибленная? Что-нибудь случилось?

— Случилось, — Настя даже зажмурилась.

Надо сразу сказать, и дело с концом, подумала она. Но начала не сразу и издалека.

— Знаешь, что ни случается, все к лучшему и все по воле Божьей.

Алена опустилась на диван, мгновенно изменившись.

— Что-нибудь с Андреем? Да? Я права, ну говори же, не молчи.

— Да, с Андреем, он женится, — и Настя закрыла глаза, чтобы не видеть исказившееся лицо подруги.

— Как женится? — прошептала Алена. Лицо ее стало серым.

Настя думала, что такое бывает только в книгах. Ей казалось, что она во сне, надо только набраться сил и проснуться, стряхнуть с себя этот кошмар. Увидеть, что в комнате шторы с любимым рисунком, утренние солнечные зайчики на обоях. Но солнечных зайчиков не было, а была подруга, посеревшая и оцепеневшая, как от смертельной инъекции.

— Алена, Алена, очнись, скажи что-нибудь, не молчи, — Настя начала трясти ее за плечи.

— Какая я дура! — с нечеловеческим хрипом выдавила из себя Алена. — Какая дура!

Она схватила себя за волосы и принялась раскачиваться из стороны в сторону.

— Какая дура, этого не может быть! Слышишь, Насть ка?! Этого не может быть! Скажи мне, что это вранье, что ты шутишь, скажи! Как это произошло? Как это он женится?

С Аленой начиналась истерика. Настя не на шутку испугалась. Она не знала, что в таких случаях говорить.

— Тебя долго не было, кажется, вы не общались, — начала, запинаясь, Настя, — я слышала, что ты вроде ему отказала. В общем его духовник благословил…

— Это все бред! Слышишь? Бред!!! — закричала Алена не своим голосом. Она стремительно вскочила, заметалась по комнате и выбежала из квартиры. Выбежала настолько быстро, что Настя опомниться не успела.

Это был необычайно жаркий для мая день. Один из тех дней, которые случаются поздней весной и напоминают лето. Люди еще одеты в плащи и куртки, которые от жары сбрасывают на руки. Во дворах зацветает сирень, а нахохлившиеся воробьи лениво греются на припекающем солнце.

Алена шла, не разбирая дороги. Улицы, переулки, дома, дворы и задворки — все смешалось в одном круговороте. Спешащие прохожие, мчащиеся машины, алкаши возле пивного ларька, дамы с собачками, солидные мужчины в иномарках, продавцы овощей с лотков и овощи на лотках — все это было как на другой планете, не здесь и не сейчас. Или Алена была на другой планете, а мир, ее окружавший, стал чужим и ушел в параллельное измерение.

Алена с трудом понимала, что с ней произошло и почему она бессмысленно бродит по улицам. Впрочем, она никуда и не шла. Ей уже некуда было идти. Всего несколько часов назад она строила планы и питала надежду на встречу с любимым. Она сотни раз прокручивала в голове эту встречу: как она приезжает к нему, как он рад ее приезду и как она говорит, что готова стать его женой, навсегда. Она приходит на ту самую семинарскую проходную, там сидит тот же паренек с истертым фолиантом в руках, те же красные кресла и тот же, не изменившийся Андрей, словно и не было разлуки. А впереди у них большое будущее. Они поженятся, и он рукоположится, как планировал. Она родит ему детей, и они будут вместе всегда и всю жизнь.

«Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить», — кажется, это неслось из какого-то кафе, а теперь навязчиво крутилось в голове. — «Да, мне действительно некуда больше спешить, и жить мне больше незачем, он предал меня, он растоптал меня, меня больше нет».

В одном из кривых переулков она набрела на храм, кажется, он не так давно открылся, колокольня была в лесах, а главный купол уже блестел свежей позолотой. Алене захотелось зайти. Просто так. Может, помолиться, а может, и возопить к Богу о своей скорби. Ей казалось, что там, внутри, тишина и полумрак, тихо потрескивая, горят свечи, и старушка в белом платочке дремлет у свечного ящика. Алена встанет на колени у иконы Богородицы, поскорбит и ничего просить не будет, просто постоит.

Первое, что бросилось в глаза, — обилие света, исходившего от центрального паникадила. Алена сразу не поняла, что происходит: пение хора, скопление людей.

«Исаия ликуй, Дева име во чреве, и роди Сына Эммануила… Святии мученицы иже добре страдавша и венчавшеся…» — доносилось до нее.

Алена стояла ошеломленная, кружилась голова, в храме шло венчание. Пожилой священник в правой руке высоко держал крест, а левой рукой, связав руки брачующихся епитрахилью, вел их вокруг аналоя. Стройными голосами пел хор. Лицо невесты в обрамлении венка из белых цветов казалось строгим и сосредоточенным. В женихе Алена узнала Андрея.

Январь 1996 года. Андрей бросился поднимать рассыпавшиеся листки.

— Простите, я не заметила, — лепетало существо, — я сама подниму.

В коридоре царил полумрак, и ее лицо невозможно было рассмотреть. Белый платок сполз на плечи, несколько непослушных локонов падали на лицо, и она их сдувала и откидывала движением головы.

— Вы из регентской школы? — это был глупый вопрос, откуда ей еще быть. — Вас как зовут?

— Вероника, — робко пролепетало существо.

— Вы в смешанном хоре поете?

— Да, а я вас знаю, вы Андрей из четвертого класса, — она немного осмелела, растерянность ушла.

Непослушная прядь волос упала на лицо, она пальцами заложила ее за ухо и поправила сползший платок.

— Откуда вы меня знаете? — немного заискивая, спросил Андрей.

— Конечно, знаю, мы же в одном хоре поем. Вы не заметили? — она заметно повеселела и даже улыбнулась.

— Давайте на ты, — предложил Андрей.

— Давайте, то есть давай, — теперь она даже засмеялась, и на щеках появился еле заметный румянец.

— Давай прогуляемся после ужина, — предложил Андрей, почти не надеясь на положительный ответ.

— Да, после ужина, я на спевку опаздываю, тогда до вечера?

На спевку Вероника летела как на крыльях. Какое счастье, наконец он обратил на нее внимание. Вероника давно и безнадежно была влюблена в Андрея, который, как говорили у них на регентском, не замечал ее в упор. Встречи с ним в коридорах, в хоре и на спевках были для Вероники сущей мукой. Андрей ее не видел. Он почти всегда был весел. Легко общался с регентшами из их хора, шутил и смеялся с ними. Буднично бросал «привет», «пока». Вероника мечтала хотя бы об этом, но он ни разу с ней даже не поздоровался. А так хотелось, чтобы он и ей сказал «привет».

По природной своей робости она не могла первая с ним ни заговорить, ни даже поздороваться. На других ребят она и не смотрела. Сказывалось теткино монашеское воспитание: та всю жизнь учила ее, как надо блюсти себя, а не как общаться с молодыми людьми. И Вероника блюла, два года тайно наблюдая за Андреем и тайно по нему страдая. О том, что она влюблена, не знал никто, кроме лаврского духовника отца Ефрема, к которому Вероника и ходила изливать свою душу. Как-то отец Ефрем сказал ей: «А ты молись Преподобному Сергию, может, Господь вас и столкнет». Вот Ника и молилась, каждый день ходила на акафист к Преподобному.

Вероника бежала на спевку и думала, как точно выразился отец Ефрем — столкнет. Сегодня она с Андреем именно столкнулась, она восприняла это как предзнаменование, как воспринимают люди сбывшееся пророчество, вот почему она так растерялась и почти лишилась дара речи.

«Столкнет, — думала она, — надо же, столкнул!»

Вероника в одно мгновение забыла даже о том, что у Андрея есть невеста — и не чета ей. Статная, строгая, похожая на институтку из романа образованная москвичка, изысканно и со вкусом одетая. Невеста часто приезжала к нему. Вероника видела, как он сиял и расцветал при ее появлении, как нежно и трепетно брал за руку.

Она смотрела, как они вместе уходили гулять. Смотрела сквозь слезы и понимала, что ее любовь безнадежна. Он обязательно женится на ней, Вероника была уверена, что у них давно все решено и однажды она с горечью увидит сияющее обручальное кольцо на его пальце. Каждый раз, встречая Андрея в хоре, Вероника старалась взглянуть на его правую руку. Она испытывала облегчение, когда видела, что кольца нет, но оно все равно рано или поздно появится, в этом она была уверена. А потом будет рукоположение, его молодая жена будет стоять здесь же, в храме, а Андрея под руки проведут сквозь царские врата к престолу Божьему. Хор будет петь «аксиос, аксиос, аксиос». Прошедший царскими вратами, обратно не возвращается. Вероника придет на его рукоположение и будет тихо плакать где-нибудь в уголке и молить о нем Бога, навсегда прощаясь со своей тайной мечтой. А из алтаря он выйдет уже в подряснике и без обручального кольца, его жена подойдет к нему, и они пойдут вместе. Он, конечно, никогда не узнает о бедной Веронике, ее любви и пролитых слезах.

Вероника не была красавицей. Роста ниже среднего, даже маленького, полноватая. Из-за своего роста и фигуры она постоянно комплексовала. Ей казалось, что у нее очень короткие ноги, короткая шея, короткие пальцы на руках. На хоре, чтобы увидеть ноты, ей приходилось стоять всю службу на цыпочках. До полноты ей было еще далеко, она была просто пухлая — какой-то особой младенческой пухлостью, с белой молочной кожей.

Вероника относилась к типу тех женщин, которые в девичестве бывают приятно обаятельны и умилительны. Но, выходя замуж и рожая детей, обретают существенную полноту и обрюзглость тела. Это тип уютной домохозяйки, нежной и заботливой, которая ждет мужа, печет пироги, растит детей и не ищет в жизни ничего другого, видя в этом свое единственное предназначение. Она всю жизнь будет чтить мужа и благоговеть перед ним, ни разу и ни в чем не возразив ему. Она родит ему много детей, сама всех воспитает и не заметит, как станет бабушкой, плавно занявшись воспитанием уже внуков. На хвори и болезни она не будет обращать внимания, как никогда не будет обращать внимания и на свою внешность.

Выросла Вероника в далеком уральском городке без отца и матери, на попечении строгой тетки-монахини. Краснокомбинатск — так именовался городок — был рабочим поселком при комбинате «Красный фрезергцик». Скучным, серым и пыльным, застроенным панельными пятиэтажками (местное VIР-жилье) и длинными деревянными бараками, жители которых мечтали переселиться в VIР-квартал за выслугой лет. Все население городка в несколько смен работало на заводе, а в выходные беспробудно пило горькую. Примерно половину населения составляли татары, приехавшие на комбинат из соседних татарских деревень. Татары хотя и считали себя мусульманами, в питии от русских не отставали, а по некоторым позициям даже лидировали. Завод вытачивал какие-то скучные болванки для других заводов, грузил ими товарные эшелоны и с грохотом отправлял по железной дороге.

В городке, кроме завода, бараков и пятиэтажек, была одна достопримечательность — железная дорога. Тетка Вероникина тоже когда-то работала на сем замечательном предприятии бухгалтером, но потом решила принять монашеский постриг, уйти со светской работы и с мирской жизнью покончить. Она мечтала уехать в монастырь — в Киев или в Пюхтицы. В советское время монастырей было мало, и попасть туда было не очень просто. И вот, когда она уже получила все благословения ехать в Пюхтицы, оформила необходимые бумаги, появилась маленькая Вероника. Все планы разом рухнули. Теперь тетка мечтала вырастить Веронику и лишь тогда осуществить свою мечту. Она поселилась с Вероникой при храме в соседнем селе, в семи километрах от Краснокомбинатска.

Был у Вероники и дядя священник, живший и служивший в Москве. Судьба Вероникиной матери была трагична. Мать, как и дядя с тетей Зоей, происходили из очень религиозной патриархальной семьи со строжайшими нравами. Все были глубоко верующими, соблюдали посты и церковные уставы, несмотря на то что религия в стране гласно и негласно преследовалась и всячески притеснялась. А их младшая сестра Ольга не желала жить подобной жизнью.

«Не хочу быть верующей, — говорила Ольга. — Вы отсталые, сумасшедшие ханжи, не хочу походить на вас. Не буду фанатичкой и посмешищем, весь поселок над вами смеется, а вы ничего не видите».

Тетка же твердила: «Бог тебя накажет за такие слова, не хочешь ходить в церковь — не ходи, а богохульствовать не надо».

В семнадцать лет, едва окончив школу, Ольга забеременела от одного татарина, токаря с завода. Зоя, которая была старше Ольги на десять лет, страшно вознегодовала. К тому времени брат Кирилл уже покинул поселок в пользу Москвы. А следовательно, все попечение о сестре и ребенке должно было лечь на ее плечи. Татарин жениться не захотел, вернее, ему родня запретила. Как узнали, что от него русская забеременела, быстро забрали его в родную деревню и женили на ком положено. Тетка в эту деревню ездила, пыталась их усовестить, но вышел хозяин семьи и заявил: «А мы почем знаем, с кэм этот дэвыц еще спал».

Зоя уехала несолоно хлебавши, утешая себя тем, что и правильно, нечего с инородцами связываться, сами вырастим. Ольга родила девочку, маленькую и слабенькую, но материнские чувства в ней не проснулись. Бросив дочку на попечение сестры, она пошла в полный разнос. Никакие увещевания и призывы к совести не помогали. Все чаще ее видели в компаниях парней, которые пили, дрались, матерились и гоняли на мотоциклах. Так и погибла Ольга.

Поехала кататься на мотоцикле с очередным своим ухажером. В то воскресенье с утра вся компания пила. На заводе в пятницу выдали аванс, поэтому возлияния в тот день были особенно обильными. Был жаркий июнь, ребята сильно разгорячились и решили охладиться, съездить на речку искупаться. Ольга со своим возлюбленным до речки не доехала: на дороге шли ремонтные работы, и пьяный парень не заметил многотонный асфальтовый каток. Оба погибли на месте. Как выяснилось позже, парень ни тормозить, ни объехать каток даже не пытался.

После гибели Ольги тетка с Вероникой переехала в село, купив маленький домик возле храма. В поселке ей оставаться было невыносимо. Так и росла Вероника с младенчества при храме. Бывало, и спала в церкви: заиграется и заснет прямо под лавкой, а тетка ее потом ищет. Тетка пела на клиросе и прислуживала в алтаре. Пекла просфоры, убирала, шила и латала облачения, пряла домашние коврики батюшке под ноги и готовила трапезу. Все это вместе с ней делала и Вероника. На клиросе пела лет с шести и службу всю знала наизусть лет с девяти, по-славянски читать выучилась раньше, чем по-русски.

Зоя приняла монашеский постриг с мужским именем Николая. А как только Вероника окончила школу, ее дядя отец Кирилл похлопотал, чтобы сироту приняли в регентскую школу при Московской семинарии: если там жениха себе не найдет, то пойдет с теткой в монастырь, а если найдет, станет матушкой и с мужем уедет на приход. Как было решено, так и сделали.

Веронику определили в регентскую школу, а тетка Николая со спокойной душой стала собираться в монастырь.

Теткины опасения, что у девочки могут проснуться гены матери, не оправдались. Ника выросла тихой и послушной, никогда не перечила и к службе Божией имела огромное усердие. Как только Вероника поступила учиться, дом в селе тетка продала, деньги разделила на две части. Одну — взнос на монастырь, а другую положила на книжку Веронике на приданое. Возврата назад, в Краснокомбинатск, не было.

Обезумевшая Алена выбежала из храма.

«Это он, и он венчается. Этого не может быть, как я могла прийти в храм, где он…»

Алена бежала и сама с собой разговаривала. Прохожие оглядывались. Ей было все равно, что они думают и что говорят. Она их не видела, с размаху налетела на какую-то толстую тетку с пакетами, которая осыпала ее проклятиями и руганью. Кто-то бросил: «Сумасшедшая».

Наконец она устала и повалилась на лавочку в каком-то сквере.

«Надо вернуться и расстроить ему свадьбу, — подумала Алена и даже вскочила, но тут же в бессилии опустилась. — Я не помню, где этот храм, я далеко ушла».

Отчаяние и нечеловеческая злоба овладела ее душой.

«Жалко, что я не пришла на полчаса раньше, когда священник вопрошал у брачующихся, не обещался ли другой невесте. Я бы вышла и сказала, что обещался, что он лжец, вот я, другая невеста, мне обещался!»

Теперь в своем отчаянии Алена рассуждала так, как будто заранее знала, где и когда состоится венчание, как будто она специально шла именно в этот храм, чтобы расстроить свадьбу. Она пришла, и лишь некоторые обстоятельства помешали ей это сделать.

На миг она пришла в себя.

«Какую чушь я надумала! Венчание, расстройство. Бред, ничего я не сделала бы».

Алена вспомнила книгу святителя Николая Сербского о некой горбатой девушке по имени Юлия, которая была безобразна собой, но очень богата. И однажды к ней посватался молодой человек, но сделал он это не по любви, а дабы поправить свое материальное положение. И, когда он расплатился со своими долгами, а деньгами его щедро снабжала невеста, он бросил бедную горбатую Юлию и собрался жениться на другой. Юлия же пришла в ярость и негодование и решила застрелить своего бывшего жениха прямо в церкви во время венчания.

«Нет, это не про меня, — подумала Алена, — хотя его и надо было бы застрелить».

С этого момента она возненавидела его и себя. Рассудок ее вновь помрачился. Несмотря на жару, ее бил сильный озноб.

«Зачем Бог так поступил со мной? Почему Он это допустил? Господи! Я Тебя любила, я Тебе служила. А теперь я не хочу любить Тебя. Слышишь, Господи, или Ты глухой Бог?! Я не хочу любить Тебя. Ты несправедливый и жестокий Бог. И не желаю Тебе служить. Я забуду Тебя…»

Алена вскочила со скамейки и погрозила кулаком в небо. Там, в бледно-голубой вышине, скользили легкие быстрые стрижи, издавая характерный свист. Звуки большого города мерным гулом сливались со свистом птиц, создавая странную симфонию неба и земли. Солнечное марево плотной пеленой выстилало половину неба и слепило глаза, стрижей становилось все больше и больше.

Только Бога там не было. Там была равнодушная высота и носившиеся в ней птицы, которым не было дела до большого города, шумевшего внизу, и не было дела до девушки, грозившей в небо кулаком.

Рука Алены опустилась, глаза до слез резало от яркого света. Алена вспомнила, как когда-то в детстве, в далеком, далеком детстве, летом в деревне, бабушка сказала, что если она будет себя плохо вести, то Боженька ее накажет.

— А я его не вижу, — возразила Алена бабушке.

— Его видят только хорошие девочки, — нашлась бабушка.

Алену так поразили эти слова, что она, выйдя из дома, до боли в глазах всматривалась в небо. Но кроме стрижей, паривших в бесконечных голубых далях, она так ничего и не увидела. Она хотела увидеть Бога.

«Наверное, я плохая», — решила Алена, не смея усомниться в словах бабушки.

Потом Алена спросила у мамы, видит ли она Бога. Мама сказала, что Бога никто не видит, потому что Его выдумали люди. В древности они боялись грозы и других природных явлений, поэтому и вынуждены были Его придумать.

— Почему же бабушка говорит, что Он есть?

— Потому что бабушка старенькая, а многие старые люди в Него верят, — ответила мама.

— А почему именно старые в Него верят? — не унималась Алена.

— Потому что раньше всех воспитывали в вере в Бога. Раньше наука не была развита, и люди верили в Бога.

Больше Алена не спрашивала свою маму о Боге и не верила бабушке, потому что она старенькая, а старые люди часто верят в Бога от старости.

Алена прошла по Варварке, мимо храма Василия Блаженного и оказалась у Большого Каменного моста. Она знала, что хочет сделать, но у самого моста остановилась в нерешительности. С минуту постояв, повернула было назад. Прохожих не было. Непривычно пустынно, только кучка пестрых туристов фотографировались вдали у Васильевского спуска.

Тихий вечер и мерный гул вечного города. Неугомонные стрижи все еще парили в порозовевшем от наступившего заката небе. Алена их возненавидела — наверное, за их любовь к жизни и близость к небу. Зной постепенно отступал, от раскаленного за день асфальта поднимались струи теплого, пропахшего городом воздуха.

«Делай, что делаешь!» — услышала Алена вкрадчивый голос позади себя и вздрогнула от неожиданности, но поблизости никого не было.

Она хотела уйти, ей казалось, что мост ожил и разговаривает с ней, обдавая ее своим тяжелым дыханием.

«Сделай, что задумала!» — повторилось более настойчиво.

Мост, словно магнит, тянул ее к себе. Алена уже не в силах была сопротивляться этому настойчивому зову.

«Выйду на середину, нагнусь — и все. Это не страшно. Это высоко, удар о воду будет достаточно сильным, чтобы мгновенно потерять сознание и утонуть».

Алена не заметила, как оказалась на середине моста. Она стояла, перегнувшись через чугунные перила, глядя в мутную воду Москвы-реки. Дыхание сдавило болью. Зажмурилась. Еще одно движение… где-то внизу послышались звуки парохода и музыка.

«Надо переждать, пусть он проплывет».

Музыка нарастала, вскоре показался нос парохода. На палубе шумно веселились, смеялись и танцевали нарядные люди, динамики истошно вопили: «На пароходе музыка играет, а я стою, стою на берегу-у».

Судно плавно удалилось, оставив после себя несколько пустых бутылок, мерно покачивавшихся на встревоженных волнах. Вновь воцарилась тишина.

«Ну же, ну, смелее», — повторил знакомый цепкий голос.

«Надо написать записку».

Алена трясущимися руками достала из сумочки ручку, вырвала из записной книжки листок и неровно нацарапала: «В смерти моей прошу винить Андрея Подольского».

Она свернула бумажку в трубочку и засунула ее в стык между перилами. Перегнулась, еще один маленький толчок — и она камнем ринется навстречу темной речной воде. Это будет конец, она так решила, она отомстит ему, и он будет всю жизнь мучиться и страдать от своего предательства и своей подлости…

— Сегодня необыкновенно теплый вечер, не правда ли, сударыня? — вдруг раздался приятный баритон у нее за спиной.

Алена от неожиданности вскрикнула, повернулась и прижалась спиной к чугунному бордюру. Обладателем приятного баритона оказался старик в светлом полотняном, немного примятом костюме, какие носили русские интеллигенты веке в девятнадцатом. Старомодные парусиновые туфли, абсолютно седые волосы и белая, аккуратно подстриженная бородка. Взгляд его был строг и одновременно добр. В руке он держал длинную трость с круглым блестящим набалдашником. Такие трости бывают разве что у архиереев. Да, это была настоящая архиерейская трость.

— Простите, я, кажется, вас напугал? Очень приятный, по-летнему теплый вечер сегодня. Честь имею.

Старик поклонился и медленно зашагал в сторону Васильевского спуска.

Алена бросилась бежать к Замоскворечью. Через несколько мгновений остановилась и оглянулась — на мосту никого не было.

Осень 1986 года. Люба Подольская возвращалась в родную станицу из Ставрополя на рейсовом автобусе, слезы обильно текли у нее по щекам, она украдкой смахивала их платком, отвернувшись к окну и делая вид, что рассматривает окрестности.

Была ранняя южная осень, сухая и ветреная. Солнце уже не было таким знойным, как летом. Поля почти все убрали, и лишь сухие черные головки подсолнечника понуро ждали своей очереди. От длительных суховеев листва на деревьях не желтела, а сразу начинала подсыхать.

Старенький «ЛиАЗик» прыгал по кочкам, каждый толчок отдавался у Любы глухой болью в спине и пояснице. Она ехала из краевого онкодиспансера, где всего несколько часов назад врачи вынесли ей окончательный вердикт, равносильный смертному приговору. Они не стали ничего скрывать, наверное, если бы у нее были взрослые родственники, ей и не сказали бы о ее безнадежном положении, а так, что называется, чего греха таить…

Люба плакала не о себе, а о тринадцатилетнем сыне, которому суждено было остаться сиротой.

Она вспоминала, как однажды возвращалась этим же автобусом тринадцать лет назад из краевой женской консультации и как радовалась и ликовала ее душа. Она была беременна своим долгожданным. Теперь же незаметно подобравшаяся смерть должна отнять ее у сына.

Слишком поздно она обратилась к врачам. Все думала, что боли в позвоночнике — от длительного сидения за швейной машинкой. Но эти боли были уже признаком метастазов. Болезнь проявлялась только утомляемостью, плохим аппетитом да холодным потом по утрам. Ну какой нормальный человек обратит внимание на подобные пустяки? Кому придет в голову, что это смертельная гадина поселилась в организме и медленно его убивает? Опухоль оказалась неоперабельной, множественные метастазы в позвоночнике и легких. Смерть неминуема, даже если пройти курс лучевой и химиотерапии, — таков был вывод врачей. Промучившись на химии и под рентгеном, можно продлить себе жизнь всего на несколько месяцев и умереть, когда сыну едва исполнится четырнадцать лет.

«Какой в этом смысл, — рассуждала Люба, — это ничего не меняет, это только усложнит жизнь ей и сыну. Ему придется мотаться между школой и больницей. А ведь сын только перешел в седьмой класс. Как понесет ребенок все это бремя? Пусть уж лучше она доживет с ним оставшиеся ей месяцы и умрет дома, а не на казенной койке краевого онкодиспансера».

Как сказать сыну Андрею о своей болезни, она не знала. Приехав домой, Люба достала из шифоньера ткань, белый китайский шелк сказочной красоты. Этот шелк она купила по огромному блату почти тридцать лет назад в Москве. Долгие годы берегла его на свадьбу, мечтая сшить подвенечное платье.

Люба была швеей, специализировалась по пошиву свадебных нарядов. Свадебные платья шили многие портнихи, но Люба была редкостной мастерицей, обладала тем тонким чутьем, которое помогало ей из любой, даже самой неказистой невесты сделать прекрасную принцессу. Несмотря на то, что брала она за свою работу недешево, особенно после рождения сына, будущие невесты приезжали к ней со всей округи. Теперь из свадебного шелка ей предстояло сшить себе погребальный саван.

Всю жизнь Люба провела за швейной машинкой. Окончила швейное училище, потом работала в ателье, брала заказы на дом, работая день и ночь, размышляла о своем скромном женском счастье. Каждый раз, обслуживая очередную невесту, мечтала Люба сшить и свое собственное свадебное платье. Для этого и берегла драгоценный материал. Но шли годы, свадьбы проходили мимо, Люба тихо старела под мерный стук своей машинки, а любимого мужчины, которого она ждала, все не было. В тридцать лет Люба с ужасом обнаружила у себя первые седые волосы и первые морщины вокруг глаз.

Прошло еще пять лет, и Люба уже шила платья дочерям своих первых клиенток. Вот так и стала бабушкой, думала она. Схоронила маму и осталась совсем одна на белом свете. Любе стало страшно. Страшно оттого, что одинокая старость уже не за горами и скоро некому будет подать стакан воды. И Люба решила родить для себя.

Для этого по совету своей знакомой взяла путевку на двадцать один день в Кисловодский дом отдыха. 'Гам ходила на танцы и вечера для тех, кому за… Присматривалась к разношерстной скучающей курортной публике. Но ЕГО все не было. Люба даже начала сомневаться в успехе своей затеи.

Если не сейчас, то никогда, тридцать седьмой год как-никак, думала Люба. И когда она было совсем разочаровалась и решила, что не судьба, ОН появился: красивый и статный, похожий на голливудскую звезду. Он сам пригласил ее на танец, потом еще и еще. Они гуляли по аллеям, ездили в горы и по лермонтовским местам, а потом случилось то, для чего Люба сюда приехала. Для Любиной затеи он подходил на все сто: не пьет, не курит, занимается спортом, якобы разведен, но имеет двоих детей. Это значит, что он не бесплодный, не импотент, не извращенец. Другое Любу и не интересовало.

Закрутился бурный курортный роман, но Люба даже влюбиться в него не догадалась. Она думала только об одном: забеременеть, обязательно забеременеть. И когда он деликатно предложил ей предохраняться, она с возмущением это отвергла. Оставшиеся две недели пролетели как один день. Вернувшись домой, Люба с ужасом ждала, что беременность не подтвердится. Она боялась радоваться, боялась ходить и дышать. Когда через месяц ее уже серьезно тошнило, она была вся — счастье, воспринимая женские скорби как самое лучшее, что могло случиться в ее жизни. Весной она родила сына Андрея. Отчество дала ему в честь своего отца — Павлович. В графе «отец» у Андрея стоял прочерк, впрочем, как у тысяч таких же советских детей матерей-одиночек. Когда маленький Андрей спросил у мамы, где его папа, Люба ответила честно: папы, сынок, у тебя нет, у тебя есть только мама. Она не стала рассказывать сыну глупости о погибшем во льдах летчике или о доблестном милиционере, павшем от бандитской пули.

«Есть дети, которые имеют и маму, и папу, а есть дети, у которых только мама».

«Мама, а есть дети, у которых только папа?»

«Есть и такие дети», — ответила Люба. На этом вопрос о папе для Андрея был закрыт, и эта тема мальчика больше не интересовала.

Лишь на смертном одре Люба пожалела, что ничего не знает об отце Андрея. Она даже имя его точно не запомнила: то ли Родион, то ли Ричард, да и вряд ли он называл свое настоящее имя. Правда, осталась одна фотография, случайно сделанная на прогулке в окрестностях Кисловодска.

Тогда на пустой аллее к ним буквально пристал уличный фотограф, умолявший сделать снимочек. Ричард категорически отказывался, но Люба поддалась и согласилась сфотографироваться. Когда она забирала фотографии, уже перед самым отъездом, фотограф рассыпался в комплиментах, говоря, что они очень красивая пара. Люба улыбнулась и, прижав к себе фотографии, быстро вышла на улицу. Больше она никогда не видела ни Ричарда, ни фотографа, да и в Кисловодск не случилось съездить. Кто он и откуда, этот Ричард, она не знала, а значит, и Андрей никогда об этом не узнает.

Умерла Люба в середине декабря. На похороны съехалось очень много народа. Был ужасный промозглый ветреный день, с утра шел проливной дождь, часто сменявшийся обильным мокрым снегом. Дороги развезло, и на кладбище грязь была непролазная.

На юге принято хоронить на следующий день после смерти. Покойников редко везут в храм — священника приглашают домой. Местный батюшка отпел Любу дома, а потом, несмотря на погоду, отправился и на кладбище. В могиле стояла вода, и это очень встревожило и без того потрясенного Андрея. Он не давал опускать чуда гроб, обхватил его своими руками и долго беззвучно трясся, только батюшка смог его уговорить отпустить I роб. Батюшка пригласил Андрея к себе, а потом, чтобы мальчика не забрали в детский дом, мать отца Леонтия оформила над ним опекунство. По тем временам служителю культа усыновить или оформить опекунство над ребенком было невозможно. Но матери священника, как герою труда и фронтовичке, это сделать разрешили.

Так и остался Андрей у местного священника, пока к ним в станицу однажды не приехал на престольный праздник архиерей, епископ Серафим. Владыке очень понравился красивый благоговейный юноша, прекрасно певший и знавший церковный устав. Времена шли самые что ни на есть перестроечные, тем не менее хорошие иподьяконы всегда были редкостью. Вот и забрал владыка Андрея к себе в иподьяконы, уговорил отца Леонтия, расписав сказочные перспективы в архиерейском доме. Священник не мог препятствовать воле епископа и не без сожаления отпустил своего подопечного. Епископ Серафим стал со временем для Андрея и отцом, и духовником.

Через несколько лет владыка, уже будучи правящим архиепископом, отправил Андрея в семинарию в надежде вернуть его уже в сане священном и сделать своей правой рукой.

Они встретились после ужина, как и договаривались.

К вечеру снегопад прекратился. Стояла удивительная снежная тишина.

Лавра закрылась для посетителей, было безлюдно. За день намело огромные сугробы, деревья клонились под тяжестью серебристых снеговых шапок, напоминая причудливых чудовищ из сказочного мира. Расчищенные дорожки освещались желтым светом фонарей под старину. На Лаврской колокольне тихую мелодию проиграли старые часы, и опять все замерло, только тихо скрипел под ногами мягкий снег.

Андрей не понимал, что делает рядом с ним эта маленькая девушка в белом пуховом платке и зачем он пригласил ее на прогулку. Он думал, что это наваждение. Ему было совестно, словно он изменил Алене, казалось, что завтра она приедет и все встанет на свои места. Он возьмет ее за руку, и они пойдут бродить по заснеженным улицам Сергиевого Посада. Ему начинало казаться, что и не было вовсе сегодняшнего тяжелого разговора, что это был странный сон или видение. Но реальность пересилила, рядом с Андреем шла совсем чужая девушка, почти на голову ниже Алены.

Она странно смущалась и смотрела себе под ноги. Он не решался взять ее за руку, она была чужая и непривычная. Андрей хотел распрощаться с ней прямо сейчас и больше не встречаться, никогда. Не замечать ее, как и раньше не замечал. Надо ждать Аленку, она приедет, и все будет по-прежнему. И если вдруг Алена откажет ему, то принять монашество. Сразу же подать прошение на постриг. Андрей понимал, что монашество надо принимать по призванию, а не потому, что невеста отказала. Но, может быть, отказ невесты — это знак от Господа, что Он не благословляет его на брак, а призывает на путь иночества.

Два года назад он впервые сделал Алене предложение, но ответ так и не получил. Вначале она говорила, что надо закончить институт. Когда она его закончила, Андрей почти при каждой их встрече делал предложение, но так ничего и не добился.

Его скорбные мысли прервал голос Вероники.

— Как красиво, правда? Знаешь, а мне эта красота Нарнию напоминает, мою любимую сказку.

— Что это за сказка?

— Ты не читал Льюиса? У него есть целая серия сказок — «Хроники Нарнии» называется, мне эту книгу мой дядя отец Кирилл подарил. Так я ее три раза читала. Там тоже такая же зима была, и фонарь там был такой, как этот.

Она подошла к одному из фонарей и провела рукой в пушистой шерстяной варежке по чугунному столбу. Потом сняла варежки и, зачерпнув немного снега руками, в задумчивости смотрела, как он тает на теплых пальцах. Андрей заметил, что варежки у нее на веревочках, как у маленького ребенка, его это рассмешило. И вообще она казалась ему ребенком, за которым нужно смотреть и ухаживать.

«Какая она смешная, — подумал Андрей, — варежки на веревках, пальто, как из детства, с капюшоном и меховой оторочкой, пуховый платок, и сказки она читает».

Глядя на нее, он забыл, что минуту назад думал о монашестве и об Алене.

С этого момента все изменилось, они стали встречаться. Андрей воспринимал ее как маленькую девочку, о которой надо заботиться. Когда-то в детстве он мечтал иметь младшую сестричку, которую будет за руку водить из детского сада. А сестричка будет прыгать и смеяться, и варежки у нее будут на веревочках, чтобы не терялись.

Тогда, в детстве, в родной станице у него был друг Мишка, а у Мишки младшая сестренка Нинка. Мать у Мишки и Нинки работала сутками в местной больнице, и им приходилось забирать девочку из садика. Зимой они сажали ее на санки и везли к речке кататься на горках, а Нинка хохотала и падала прямо в снег. Мишка злился и усаживал сестру на санки, но, проехав несколько метров, она опять со смехом валилась в сугроб. Андрей представлял, что Нинка — его сестра. Ему так хотелось, чтобы эта девочка с пухлыми румяными младенческими щечками и шаловливыми глазами была его сестрой. Андрей не понимал, почему Мишка злится, почему не хочет играть с ней и водить ее в сад.

Однажды они с Мишкой катались на кругом склоне их речки. Склон заканчивался обрывчиком, под которым стояла большая илистая лужа. Зимы на Ставрополье мягкие, и лужа эта почти никогда не замерзала. Чтобы не улететь с обрыва в лужу, надо было вовремя затормозить, а так как друзья очень увлеклись, в один прекрасный момент они со всего размаху шмякнулись в жидкую грязь, испачкав свои школьные драповые пальто. Нинка, наблюдавшая за всем этим с вершины склона, хохотала до слез. Испорченные пальто вычистить своими силами было совершенно невозможно, и Мишке дома грозила капитальная порка. Когда Мишкина мать уже взялась за ремень, Нинка неожиданно взяла вину на себя, сказав, что это она падала со склона, а брат, спасая ее, не удержался и рухнул в «муляку». Порка миновала, а Мишка с того времени сестру очень полюбил.

Через пару лет после того случая они уехали из станицы куда-то за Минеральные Воды. Мать Мишки и Нинки вышла замуж. Знойным июльским полднем их всех увез усатый дядя на серой «Волге». Нинка махала Андрею ручкой с заднего сиденья, пока машина не скрылась за поворотом, оставив после себя клубы дорожной пыли. В этой пыли растворилась его мечта о сестре, и это была первая потеря в жизни Андрея — он потерял свою названную сестру. Андрей убежал на речку и долго сидел там, в камышах, смотрел на неподвижную воду, смахивая выступавшие слезы. Он еще не знал, что через два года потеряет самого близкого человека — свою мать.

Теперь он не смотрел на Веронику, и ему казалось, что это та самая Нинка — немного повзрослевшая сестра из его далекой детской мечты. Он и воспринимал Веронику не более как сестру, которой ему всегда так не хватало.

Андрей каждый день мучительно вспоминал свою несостоявшуюся невесту, каждый день надеялся и ждал. Ждал, что она приедет и они поженятся. Но главная мука будет впереди — когда он окончательно поймет, что навсегда потерял свою любимую. И это станет третьей потерей в его жизни. А пока он гулял с Вероникой и вглядывался в силуэты похожих на Алену девушек, надеясь, что это она. Что она вернулась.

Потянулись однообразные дни. Сутки напролет Алена проводила у себя в комнате в полном одиночестве. Часто вспоминала свою историю с Русланом, тогда ничто не предвещало беды, что с ней приключилась.

— Я понимаю, что ты не готова сейчас дать мне ответ, поэтому и не тороплю тебя. К тому же я уезжаю в командировку на две недели, у тебя будет достаточно времени все обдумать. Я тебя не хочу ни к чему принуждать, это очень серьезное решение, которое принимать только тебе самой.

Они молча вышли из ресторана. Зазвучала сигнализация на его машине. Руслан поцеловал Алену в щеку как-то буднично и даже холодно, от этого поцелуя у Алены сжалось сердце, и знакомая тупая, гнетущая боль прошла сквозь душу. Он сел в машину, махнул ей рукой, бросив привычное «пока».

Алена стояла, окаменев, и смотрела, как его серебристая низенькая BMW, словно паря над дорогой, быстро скрылась за поворотом. Неужели она снова должна потерять любимого человека? Она не хочет никого другого, она любит только его!

Однажды она уже теряла. Андрея. Несколько мучительных лет пыталась его забыть, вырвать из своего сердца, растоптать и стереть память о нем. Но воспоминания и любовь возвращались, как возвращается бумеранг, и приносили новые страдания и боль. Она пыталась узнавать о нем у отца Сергия. Андрей жил на родине, в Ставропольском крае, у него рождались дети, больше ничего узнать не удалось. Она забывалась на работе, постоянные поездки несколько отвлекали, но ненадолго. Наступал вечер, потом ночь, и снова приходили воспоминания, а с ними — горе, обида, зло, досада и ненависть.

Однажды, выйдя из больницы, где она лечилась от депрессии, Алена порвала все фотографии Андрея, собрала их в конверт, купила билет на прогулочный теплоход по Москве-реке и развеяла белые клочки над мутными водами реки. Они долго качались на волнах, привлекая внимание любопытных чаек. А пароход уносил ее, как тогда казалось, в новую жизнь — без Андрея. Алена сделала так, потому что боялась этих волн, которые недавно чуть было не затащили ее в свою бездну, теперь этой бездне она попыталась отдать того, кого любила, как дань, как заместительную жертву. Не помогло. Фотографии уничтожены, но образ его остался в глубинах ее сердца, не давая покоя.

С появлением Руслана он пропал, как пропадает пятно под действием отбеливателя, как рассеивается дым от ветра и как уходит туман от солнечного света. Алена поняла, что никого и никогда так не любила, как Руслана. Все чувства к Андрею оказались жалки, смешны и ничтожны. Алена радостно осознала, что впервые за эти годы не чувствует привычной боли, она освободилась от нее, словно приняла анальгетик, боли не было. Она освободилась от этого гнета тогда, в лесу. Это был самый прекрасный и красивый момент их отношений с Русланом.

Это было поздней осенью, вот-вот должен был выпасть снег. Они мчались на его машине куда глаза глядят, далеко, за сто километров от Москвы. Была ночь, очень черная ночь — из тех черных и непроглядных ночей, которые бывают только поздней осенью перед снегом. Густая, почти осязаемая мгла окутывала голые безмолвные леса и узкую ленту шоссе. Мощный голубоватый свет фар словно отвоевывал куски застывшего в ожидании леса.

Внезапно Руслан остановил машину и выключил свет, воцарились полная темнота и глухая тишина. Никогда ничего подобного Алена не испытывала. Тогда он впервые поцеловал ее, поцеловал сильно и страстно, обнял и прошептал: «Родная моя». Алена готова была ему отдаться всем телом, всей душой. Она думала, что все случится прямо там, в тесном салоне его спортивного автомобиля. В тот момент она и полюбила его, до беспамятства и безумства.

Руслан не воспользовался ее желанием. Он так же внезапно включил свет, завел двигатель и, сорвав машину с места, понесся еще быстрее, казалось, что они летят с бешеной скоростью. Алена была счастлива, она ликовала, она никогда не испытывала такой сильной радости. Она не заметила, как машина буквально внесла их в спящую Москву, окутанную толстым слоем желтовато-оранжевого света ночных фонарей.

И теперь, когда она обрела наконец настоящее счастье, почувствовала, что любит и любима, она должна это все потерять?! Вторую потерю пережить будет невозможно.

С этой встречи Алена уезжала с самыми тяжелыми чувствами. Ощущение безграничного счастья было столь коротким, что она уже сомневалась, а было ли оно. Теперь она стояла на распутье. Вернее, ее поставили на это распутье, и поставил не кто-нибудь, а любимый человек.

Алена села в машину и задумалась: «Вот тебе и выбор, как в сказке: направо пойдешь — коня потеряешь, только у меня не конь, налево — жизнь. Кажется, у меня начинается бред. Я бы много отдала, лишь бы найти правильное решение в создавшейся ситуации».

Алена вдруг вспомнила эпизод из институтского прошлого. Была у них в группе девочка Катя Логинова. У Кати, как тогда выражались, имелся парень — Ильдар, татарин по национальности. Он часто встречал ее после института и увозил на собственной машине, тогда как все остальные плелись в сторону автобусной остановки. Девчонки про него были немало наслышаны, но познакомились ближе на дне рождения Кати — на последнем дне рождения. Через месяц Катю убили — задушили при загадочных обстоятельствах в собственной квартире. Эта новость тогда потрясла весь институт.

Шла зимняя сессия, сдавали последние экзамены перед уходом на диплом. В тот день Катя не пришла на экзамен. После сдачи вся группа по традиции сидела в аудитории и ждала результатов. Время шло, народ скучал, некоторые начали шутить, что оценочная комиссия заснула или пьет тормозную жидкость вместо чая, как вдруг вошла замдекана, прозванная Фиолетовой за одноименный цвет лица — под цвет ее волос, и сообщила, что Катя трагически погибла и что все должны оставаться на местах, так как с группой будет беседовать человек из следственных органов. Оценки не объявляли, а просто внесли список, но он уже никого не интересовал.

Приехал человек из следственных органов, долго задавал унылые, однообразные вопросы типа «с кем дружила, с кем ругалась, что подозрительного было накануне». Девчонки выложили следователю про Ильдара, нашлись и свидетели, сообщившие, что Катя накануне сильно поссорилась со своим другом. Из института уехали поздно, по темноте и морозу.

Через пару дней стало известно, что Ильдара арестовали по подозрению в убийстве. Но еще через два дня, как раз ко дню похорон, его благополучно выпустили. У Ильдара было железное алиби: сразу после ссоры с Катей он завалился на тусовку к своим друзьям, напился там вдрызг и проспал всю ночь напролет прямо за столом на глазах как минимум десяти свидетелей. Следствие зашло в тупик.

Тогда, на дне рождения, все веселились и много пили. Катя собрала почти всю свою группу, был, конечно, и Ильдар, который оказался очень эрудированным, остроумным, веселым, да еще, что немаловажно, и при деньгах. Некоторые девчонки даже завидовали Кате.

Поскольку тогда пили шампанское и коньяк одновременно, все гости очень быстро опьянели и здорово развеселились. Вначале хохотали по разным пустякам, затем разговор зашел о более серьезных вещах. Начали спорить о религиях: все ли из них ведут к одной вершине и какая из них более правдивая.

В разгар спора Ильдар заявил:

— А я мусульманин!

— Какой же ты мусульманин, если пьешь, — заметил кто-то.

— И свинину ешь, — добавил другой, глядя, как Ильдар с аппетитом отправляет в рот очередной кусок буженины.

— А я пьющий мусульманин, — нашелся Ильдар.

— А почему ты мусульманин? — спросила Алена.

— Потому что я татарин и предки у меня все мусульмане, — ответил Ильдар.

Потом зашел спор о национальной принадлежности религии. Почти вся публика пришла к выводу, что религия зависит от национальности и что человек должен исповедовать веру своего народа.

С этим не согласились Алена и Настя, и спор пошел бы по новому витку, но вмешалась виновница торжества Катя.

— Как известно, — произнесла она, — если хотите, чтобы все перессорились, заведите разговор о вере. Не важно, кто во что верит, важно, что каждый при этом оказывается прав. А существование Бога еще никто не доказал.

Алена с Настей с этим опять категорически не согласились, но ради хозяйки торжества промолчали. Остальная публика дружно поддержала хозяйку, и разговор снова приобрел непринужденный характер.

В день похорон вся группа приехала на отпевание в церковь на Митинском кладбище. Алена с Настей немного опоздали и подъехали позже других. Был ослепительно яркий и пронизывающе морозный день с темно-синим небом и радужным, сверкающим, громко хрустящим снегом.

Возле серого угрюмого здания церкви, больше похожего не на храм, а на офис бюро ритуальных услуг, стоял замерзший и осунувшийся Ильдар. С красными заплаканными глазами, синюшными губами и огромным букетом неестественно ярких, кроваво-алых роз, завернутых от мороза в прозрачную, застывшую, как лед, бумагу.

— Ты почему не заходишь? — спросила Настя.

— Я не могу заходить в православную церковь, я мусульманин.

— Она была твоей невестой. Пойдем, помолишься, некрещеные могут заходить, — добавила Алена.

— Нет, я не могу, я мусульманин, мне нельзя молиться в христианском храме. Возьмите цветы и деньги, помолитесь за нее и свечки поставьте, она же была православной, — и он трясущимися окоченевшими руками полез в карман за деньгами.

— Не надо денег, мы и так за нее помолимся, — ответила Настя.

«Какая она православная, — подумала Алена, заходя в полутемный притвор церкви. — Ильдар, наверное, не знает, что она два аборта сделала, не уверена была, что это от него беременности. Впрочем, зря я теперь так о ней. Упокой Господи ее душу».

Теперь, сидя в машине, Алена достала маленький изящный мобильник — подарок Руслана, набрала Настин номер. Трубку не брали.

«Эта Настя так и не обзавелась нормальным телефоном, клуша, никогда ей не дозвонишься. Надо ей трубку подарить».

Алена начала злиться. Через минуту набрала номер еще раз, долго не подходили, пока наконец она не услышала запыхавшийся голос Насти.

— Где ты ходишь? — почти заорала Алена. — Заведи наконец себе мобильный, не дозвониться до тебя.

— Мы гуляли, только вошли. Ты хочешь приехать? Приезжай, мы дома, больше никуда не пойдем.

— Подруга, ты понимаешь меня без слов, конечно, я хочу приехать. Жди.

Алена повернула к Ленинградскому проспекту, но минут через десять уперлась в плотный хвост еле ползущей пробки. Это обстоятельство еще больше заставило ее нервничать. Машины почти стояли, вхолостую тарахтя движками и извергая в воздух невыносимую вонь. Водители соседних авто лениво покуривали, крутили радиоприемники, разговаривали по мобильным, равнодушно поглядывая по сторонам.

Наконец пробка немного сдвинулась, Алена успела быстро перестроиться в небольшой просвет, образовавшийся в соседнем ряду, нагло подрезав при этом «помеху справа» в виде дряхлого, перекошенного «Опеля» цвета детской неожиданности, целившегося в ту же дырку. Рассерженный «Опель» истерично за сигналил и заморгал фарами.

Алена посмотрела на него в зеркало заднего вида и сквозь зубы произнесла: «Да пошел ты, переживешь». Она была так зла, что хотела показать ему средний палец, но вовремя сдержалась. «Опель» не успокоился и, улучив момент, оказался впереди, активно выпихивая из ряда Аленину «девятку» мятым гнилым задом.

Алену это хамство почти взбесило: «Была бы я на машине Руслана, посмотрела бы я на тебя, сволочь».

Она поймала себя на мысли, что последнее время очень часто видит себя рядом с Русланом. Вот и сейчас, в этом банальном эпизоде пробочной автобрани, она подумала о нем. Она привыкла свою жизнь связывать с его жизнью, не осознавая, насколько сильно сроднилась с ним, словно вросла в него и мыслями, и сердцем. Он стал близким и родным, именно родным.

Единственное, чего Алена не могла принять в нем, — его веру. Руслан прав: единство веры — главнейший аспект совместной жизни. Он — мусульманин, она — христианка. До сегодняшнего разговора с ним она считала, что подобное соотношение возможно, главное — любовь и взаимопонимание, а все остальное приложится. Он абсолютно прав: все остальное — это не остальное, это главное. И она должна сделать выбор. Еще час назад ее обескуражила столь жесткая и принципиальная позиция жениха, теперь она поняла, что он прав.

Пробка понемногу двигалась. Алена спокойно ползла в своем ряду, не пытаясь перестраиваться. Она уже пожалела, что отправилась к Насте. Что скажет Настя, ясно как белый день. Решать ей, а не Насте, и решать свою судьбу.

В этом году была очень холодная весна, шла вторая неделя после Пасхи. У Насти, конечно, будут куличи к чаю. Захотелось есть. Пробка опять встала. Алена вспомнила Великую субботу, впервые за много лет она пропустила все службы Страстной седмицы, даже на погребение плащаницы не ходила — боялась расстроить Руслана.

Великая суббота врезалась в ее память. В Москву внезапно пришел дикий холод. Небо почернело, и посыпался обильный мелкий снег, похожий на манну. Все закружилось и завертелось. Во дворах храмов стояли столы, ломившиеся от пасхальной снеди, принесенной на освящение. Белые облачения священников раздувались, как паруса, и сливались с метелью, словно были едины со стихией. Свечи в руках прихожан гасли, столы с куличами и люди, стоявшие подле и шедшие с узелками и сумками на освящение, мгновенно побелели. И только красные неугасимые фонарики горели кое-где робкими, дрожащими огоньками. К вечеру все прекратилось. Снегопад напоминал о себе только кучами мокрого серого месива под ногами тысяч людей, шедших к Пасхальной заутрене.

Начиналось Христово Воскресение.

Наконец пробка внезапно рассосалась, и Алена помчалась по направлению к Настиной улице. Протарахтев по трамвайным путям, повернула во двор, до отказа забитый машинами, припарковаться было негде. Пришлось кое-как пристроиться на загаженном пятачке возле помойки.

Выйдя из машины, Алена поскользнулась на разбросанных вокруг бачков очистках, подвернув ногу. Почувствовала резкую боль, выругалась и, прихрамывая, поковыляла к Настиному подъезду. На первом этаже из-за двери с рваным дерматином раздавались истеричные крики женщины и матерная брань мужика. Лифт не работал, а стоял, уныло распахнув двери.

«А еще профессорский дом называется. Что тогда творится в пролетарских кварталах? Правильно говорил Руслан: повальный алкоголизм довел до всех этих мерзостей», — подумала Алена, медленно поднимаясь по лестнице.

Рихард Геппес всегда приезжал на встречи вовремя, но, глядя на черный «Ауди ТТ», аккуратно припаркованный у входа в кафе, в очередной раз испытал дикое внутреннее раздражение. Султан опять опередил его. Ни разу Рихарду не удалось приехать на встречу раньше Султана. Рихард ненавидел Султана, ненавидел за то, что Султан был хитрее, умнее и могущественнее его, во всем его опережал, был богаче и мастерски умел подчинять себе людей.

Рихард всегда мечтал о власти над людьми больше, чем о деньгах. Много лет он отрабатывал технологии управления людьми и в определенной степени достиг серьезного успеха, но Султану, который к тому же был намного младше него, не годился и в подметки.

«Хитрая тварь, всегда приезжает на этой машине, хотя их у него много. На деловые встречи ездит только на этой», — почувствовал свою уязвленность Рихард.

Прежде чем войти внутрь, он остановился покурить и собраться с мыслями.

«Нельзя приходить к нему с раздражением, он это мгновенно просекает, а ты показываешь свою слабость и бессилие», — думал Рихард, затягиваясь сигаретой.

Их сегодняшняя встреча была назначена в маленьком английском пабе «Честертон», затерянном в кривых переулках Самотеки, вдали от людской толчеи. Это кафе — надежное и проверенное место, оно не слушалось ни теми, ни другими службами. Уютный полумрак и со вкусом сделанные над столиками ниши скрывали своей тенью лица посетителей от лишних и любопытных глаз. Сногсшибательные цены отпугивали случайных и малобюджетных посетителей.

«В такое место нужно приходить первому, — размышлял Рихард. — Ведь, войдя с улицы в полумрак, на несколько мгновений практически теряешь зрение, а в этот момент тебя внимательно рассматривают, видят твое растерянное и незащищенное лицо, изучают мимику и лезут дальше, в глубину подсознания».

С такими, как Султан, нельзя быть незащищенным. Рихард прекрасно знал, что Султан владеет гипнозом, технологиями зомбирования и манипулирования сознанием. Рихарда коробило от встреч с ним, но это была его работа, за которую, кстати, очень хорошо платили.

Шестидесятидвухлетний Рихард был связным между руководителями крупных террористических группировок и их хозяевами в высших кругах власти и бизнеса. Хозяева с руководителями встречаются через посредников, дабы себя не компрометировать, — таковы правила игры. У них известные всему миру имена, власть и миллиардные состояния. У хозяев должна быть незапятнанная репутация, поэтому нужны сложные цепочки посредников. Терроризм — их бизнес, очень прибыльный бизнес. Но этот бизнес необходимо вести грамотно, он не прощает ошибок и халатности. Все четко просчитано и выверено.

Стареющий Рихард не любил свою работу.

Рихард Геппес происходил из простой латышской семьи. Отец — рабочий, заслуженный коммунист и революционер, мать — посудомойка. В свое время пролетарско-коммунистические заслуги отца помогли ему поступить в самый престижный советский вуз — МГИМО. Это было в пятидесятые годы. Тогда в этот вуз, как, впрочем, и всегда, поступали дети только высокопоставленных родителей. Случайных туда не брали. Но сын латышского красного стрелка пробился сам, не имея ни малейшего блата и сдав все экзамены на «отлично».

Рихард с детства был пробивным мальчиком. Родившись в бедной семье, в стесненных условиях, он изо всех сил боролся за лучшее место под солнцем. Он считал, что у него должно быть все лучшее, и во что бы то ни стало мечтал вырваться из своей среды. Вырваться из его среды можно было бы и просто став инженером или учителем. Однако такие низкие планки его не устраивали, он мечтал стать дипломатом, и мечтал с детства. Карьера — вот главная, вожделенная цель всей его жизни. Ради нее он, будучи студентом четвертого курса, женился на дочери консула, дабы иметь возможность уже через тестя двигаться по карьерной лестнице. Ведь комсомольской путевки для дальнейшего продвижения было уже недостаточно. Рихард это прекрасно понимал и искал связи. Он завидовал своим однокашникам, у которых все было с самого рождения. Их карьера была устроена могущественными отцами, а бедный Рихард должен был, как альпинист, штурмовать вершины сам, порою лезть на скалы без всякой страховки, рискуя сорваться и разбиться вдребезги.

Свою жену он никогда не любил. Это была очень больная, изможденная, некрасивая и скудоумная девушка, к тому же старше его почти на восемь лет. Она страдала хронической болезнью крови, из-за которой ей было строжайше запрещено рожать. Но ради ее здоровья врачи все же настаивали на замужестве. Считалось, что регулярная супружеская жизнь может заметно улучшить состояние ее здоровья, а то и способствовать длительной ремиссии. Отец ради своей любимой и единственной дочери готов был пойти на все.

С Рихардом будущий тесть познакомился все в том же МГИМО: узнав, что он земляк, пригласил к себе на каникулы. Рихард не заставил себя долго ждать, считая, что знакомство с консулом может сулить в дальнейшем широкие перспективы. Будущий зять незамедлительно явился к консулу в гости на его уютную дачу на Рижском взморье, даже не заехав к своим родителям. Ни отец, ни мать не были ему интересны, они сыграли свою роль. Рабочее происхождение, партийность отца помогли Рихарду покорить главный вуз страны, больше они ничего не могли для него сделать. Мавр сделал свое дело, мавр должен уходить. Рихард был обижен на них и на судьбу — его родители не были сильными и высокопоставленными людьми.

Когда Рихард увидел дочь консула, он понял, что это и есть его следующий шанс, очередной трамплин на пути к вожделенным карьерным вершинам. И не важно, что она тяжело больна и некрасива. Уже через неделю он изображал безумную любовь к Эльзе, с восторгом за ней ухаживая и ни на минуту не отходя от нее. Они часами гуляли в дивных окрестностях Дзинтари среди дюн и сосен, по песчаным берегам Балтийского моря, любовались красотами и искали на побережье янтарь. Рихард читал ей стихи и вел беседы о возвышенном. Ему абсолютно не интересно было общение с болезненной и убогой Эльзой, но цель оправдывает средства — именно такому принципу он всегда следовал.

Будущую тещу он осыпал комплиментами и цветами, галантно целовал ручку по утрам и вечерам, чем приводил старуху в неописуемый восторг. Отец Эльзы также видел в Рихарде своего будущего зятя. Лучшей партии для больной дочери он придумать не мог. Подающий надежды, одаренный, талантливый и сказочно красивый. Мужчины, имеющие столько положительных качеств, встречаются редко. А желающих жениться на девушке-инвалидке найти было очень трудно.

Рихард искусно играл в любовь, так искусно, что даже старый дипломат не смог разглядеть в нем фальши. Всю жизнь ему приходилось играть роли. Роль влюбленного жениха, верного мужа, убежденного коммуниста, героя-любовника, альфонса-повесы… Для Рихарда вся жизнь была игрой. Наверное, если бы он родился где-нибудь в Америке, стал бы голливудской звездой, так хорошо он умел воплощаться в поставленные образы.

Через месяц Рихарда принимали в семье консула как жениха, а через шесть месяцев он женился на Эльзе. Еще через полгода окончил институт и был устроен своим тестем на хорошую работу в Английском консульстве.

Рихард не был верным мужем. Единственной его слабостью были женщины, вернее секс с женщинами. Они не интересовали его как личности, ему интересны были лишь их тела. Тела, приносившие, пожалуй, самое большое удовольствие в жизни. К тому же он пользовался у них огромным успехом: красив, галантен, страстен.

Рихард был твердо убежден, что на свете почти нет женщины, которую бы он не смог соблазнить и затащить в постель. Он от природы владел искусством обольщения, которому в отличие от искусства дипломатии и манипулирования не приходилось учиться. Секс и карьера-два кита в его жизни, правда, требовавших умелого и грамотного обращения, иначе можно на них потонуть.

В своих любовных похождениях он умело лавировал между тестем и женой, как корабль среди айсбергов. Развестись в нелюбимой Эльзой он не мог, во-первых, потому, что дипломаты не должны разводиться, во-вторых, из-за высокого покровительства своего тестя. Он исправно исполнял все супружеские обязанности, заботился о жене, регулярно дарил ей дорогие подарки. Эльза была счастлива. Ему постоянно приходилось играть роль верного и любящего супруга, а любовные интрижки тщательно проверять на безопасность.

Через девять лет их совместной жизни жена скончалась от обострения своего давнего заболевания, наконец избавив мужа от тяжкой обузы, к тому времени уже сильно его тяготившей. Рихард виртуозно сыграл очередную роль — убитого горем вдовца, рыдая на плече тестя и шепча ему, что теперь у него осталось единственное утешение — его работа. Получив вожделенную свободу, Рихард не стремился к новому браку, тщательно избегая контактов с женщинами, мечтавшими о замужестве. Он предпочитал либо замужних, либо так же, как он, дороживших своей свободой. Будучи тонким психологом, он сразу вычислял женщин, ищущих брак и серьезных отношений.

Войдя в кафе и окунувшись в полумрак, Рихард мгновенно почувствовал на себе цепкий и пронизывающий взгляд, словно рентгеном выворачивающий его душу, проникавший в глубь тела, шаривший под одеждой. Его передернуло от отвращения. Он не видел Султана и от этого был еще более беззащитен и безоружен. Омерзительное ощущение наготы всецело овладело им, он едва мог справиться с нахлынувшей паникой. Если бы Султан пришел позже, этого бы не случилось. Но как обхитрить его, приезжать, как дураку, на три часа раньше назначенной встречи? Глупо.

Рихард увидел его развалившимся на диване за угловым столиком. Султан смотрел в упор, с насмешкой и снисходительно. Он уловил смущение Рихарда и немало этим развлекся.

— Привет, Ричи, как дела? Давно мы с тобой не виделись.

— Я просил не называть меня Ричи, ты не Дункан Маклауд, а я не Ричи.

Такой диалог, такое начало было просто провальным для дипломата и опытного разведчика. Рихард не успел взять себя в руки после того, как его буквально раздели донага на пороге сего заведения. Чувство омерзения не проходило, словно он попал в яму с червями.

— Почему не Дункан Маклауд? Как известно, он относился к клану бессмертных, и я отношусь к бессмертным, только еще более могущественным, — съехидничал Султан, с довольной улыбкой отпивая свой кофе.

— В таком случае Ричи тоже относился к бессмертным, и давай закончим этот глупый разговор.

— Как скажете, Рихард Карлович. Или прикажете называть вас ставочной кличкой Дипкурьер? — усмехнулся Султан. — Тебе заказать виски?

— Я сам закажу, и не только виски, я еще не завтракал, — почти рассвирепев, ответил Рихард.

«Знает мою кличку, сволочь», — с раздражением подумал он.

Завтрак необходим был как пауза, чтобы собраться с мыслями перед серьезным разговором, а с таким раздраем в душе продолжать встречу просто невозможно. Он заказал себе двойную яичницу с беконом, капучино, мясную слойку и виски со льдом.

«Жалко, что этот мерзавец не пьет, это сильно усложняет общение с ним», — думал Рихард, поедая свою яичницу.

Рихард пил, но пил, как положено пить разведчику, — никогда не пьянея и не теряя самоконтроля. Он мог выпить почти бутылку виски или водки, нисколько не опьянев. Эту способность ему приходилось тренировать годами самому и на специальных занятиях в разведшколе.

— Ну что, ты доел? Мы можем переходить к делам? Мое время денег стоит.

Рихард на этот раз выдержал паузу.

— Именно поэтому я здесь, и, заметь, мое время тоже стоит денег.

Он спокойно отставил пустую тарелку и не спеша закурил, раскинувшись на мягком кожаном диване. Воля была уже собрана в кулак, нервы успокоены, теперь можно было перейти к работе.

— Ну что, приступим к делам, здесь карточка с авансом, — Рихард достал из портфеля конверт и протянул его Султану.

Конверт мгновенно исчез.

— Пинкоды и пароли, как обычно, там же.

— Процентная ставка тоже как обычно? — спросил Султан.

Рихард с удовольствием затянулся, выдерживая паузу и тем самым беря верх над соперником.

— А вот предоплата на этот раз — сорок процентов, — произнес он, взглянув на Султана и почувствовав свое преимущество.

— С каких это пор? — Султан держал себя великолепно, не показав, что насторожен и раздражен неожиданным поворотом дела.

— Так решило начальство, все вопросы к Генералу, — Рихард стряхнул пепел с сигареты.

— Я буду разговаривать с Генералом. И в следующий раз откажусь работать на подобных условиях.

Султан резко встал.

— До скорой встречи, Ричи.

Наталья сидела на кухне. Она очень любила эту кухню и эту квартиру, которая осталась ей от бабушки. Здесь все было как при ней. Бабушка умела создавать особый уют. Красновато-оранжевый абажур, светивший мягким, теплым и приглушенным светом, полы, застеленные шерстяными ковриками, по которым так приятно было ступать босиком, угловой диванчик с разноцветными самодельными подушками и множество буйно вьющихся растений, создававших эффект домашних джунглей.

В этот вечер Наталья праздновала свой второй день рождения. Сегодня исполнялось ровно десять лет со дня ее второго рождения 3 октября 1993 года.

Стол был накрыт к тихому торжеству. Наталья, не спеша, наслаждалась вкусом французского белого вина с виноградом и камамбером. В духовке в чугунном горшочке томилось ее любимое жаркое с грибами, издававшее умопомрачительный аромат, а в ногах, громко мурлыкая, лежал большой серый кот Барсик. Старый кот приятно тарахтел от удовольствия, издавая звук, похожий на звук хорошо отлаженного дизельного двигателя.

Только тогда, после своего второго рождения, Наталья научилась ценить жизнь. Она почувствовала вкус к жизни и из каждого прожитого мгновения извлекала наслаждение. Она не понимала, как можно унывать или впадать в депрессию, как можно быть недовольной погодой, политикой и всем остальным, чем обычно постоянно недовольны люди. Последние десять лет у Натальи все было хорошо, и она была всем довольна.

У нее была любимая работа, полный материальный достаток и масса свободного времени, которым она распоряжалась, как считала нужным. Правда, за эти десять лет она потеряла самых близких людей — родителей и бабушку, и осталась совсем одна, как перст. Но к этому она прекрасно приспособилась, извлекая изданного факта максимальное удовольствие.

Теперь одиночество она считала самой главной жизненной ценностью и не представляла, как можно страдать от такого замечательного подарка судьбы, ведь оно дает великую свободу. Великую, вожделенную и наиглавнейшую свободу, которую Наталья после своего второго рождения ни на что не променяет. Ни на какое замужество, ни на какую страстную любовь, ни на каких детей!

Когда-то, а это было до 3 октября 1993 года, она была совсем другой. Как ей казалось теперь, она была глупой и неопытной. Она была погружена в мечты о большой и светлой любви, о принце на белом коне, о подвенечном платье. Ее подруги и однокурсницы по журфаку одна за другой выходили замуж, она гуляла на их шумных свадьбах и мечтала, что когда-то наступит и ее очередь.

Но эпидемия свадеб закончилась так же быстро, как и началась. Вчерашние невесты превратились в серых и унылых теток, обросли детьми и бесконечными проблемами. Общих интересов у них с Натальей почти не осталось. А обсуждать по телефону их кастрюльные проблемы, детей, молочные смеси, ревнивых, гуляющих, пьющих или мало зарабатывающих мужей, воспитательниц детского сада и постоянную нехватку времени, во сколько ни вставай, Наталье было скучно. У нее всего этого богатства не было.

Наталья никогда не страдала от недостатка внимания со стороны мужчин. Более того, она была избалована их постоянным вниманием, но до серьезных отношений никогда не доводила принципиально. После очередного бурного романа поклонник становился ей неинтересен. Из красавца и доблестного «агента 007» он превращался в обычного мужика, со своими мелкими страстишками, изъянами интеллекта и множеством физиологических отправлений, которые в Наталье вызывали отвращение. Она ненавидела запах нечищеных зубов по утрам и запах пота и носков по вечерам, когда он приходил с работы и, не заходя в ванну, принимался за стандартный набор примитивных мужских ласк. И, как только роман подходил к своему логическому концу, она немедленно давала от ворот поворот своему не успевшему остыть до конца любовнику.

Конечно, есть высшая форма любви, без всех этих физиологических отправлений и «обмена жидкостями», как говорилось в одном американском фильме. Фильма Наталья не помнила, но это меткое выражение ей пришлось по душе. Где она, эта высшая форма любви, Наталья не знала.

«Любовь — это розы, — говорила Наталья. — Пока они свежи, они радуют взгляд своей нежностью и тонким ароматом, но проходит время, они увядают, а вода под ними начинает протухать и превращаться в зеленое зловонное болото. Нужно уметь вовремя от них избавиться, чтобы потом, выливая тухлую воду в унитаз, не зажимать себе нос. От роз должны оставаться хорошие воспоминания».

Этот жизненный принцип привел тогда Наталью в тупик, жизненный тупик, как рельсы, которые вдруг заканчиваются бессмысленной серой бетонной глыбой. Дальше поезд не пойдет, просьба освободить вагоны. Пришла пустота. Единственный человек, который хоть как-то заполнял эту пустоту, был Кирилл Гольдман — друг еще с университетской скамьи. Кирилл, который тогда, третьего октября, нашел ее истекающей кровью от пулевого ранения возле Белого дома. Ее, потерявшую сознание, он тащил на себе, тащил туда, в переулки Красной Пресни, где можно было найти «скорую помощь» и врачей. Наверное, он спас ее от неминуемой смерти, она потеряла слишком много крови.

Что их понесло тогда к Белому дому? Конечно же, журналистский интерес, погоня за горячими новостями и сенсацией. Как они встретились в этом месиве, вернее, как он набрел на нее, знало одно провидение. Ведь после окончания универа они практически не общались, работали в разных местах, почти не пересекаясь. Потом он приходил к ней в «Склиф», приносил гранатовый сок и фрукты и молча сидел возле ее койки. Когда она поправилась, они жили какое-то время вместе, наверное, Наталья пошла на это в знак благодарности за спасенную жизнь.

Она умела быть благодарной. Кирилл все эти годы был безнадежно влюблен в Наталью и хотел предложить ей руку и сердце. Но она не любила Кирилла, он был просто другом, приятелем, коллегой, любовником наконец, кем угодно, только не любимым мужчиной, с которым она могла бы прожить свою жизнь. Впрочем, Наталья и не собиралась ее ни с кем проживать. А Кирилл ждал все эти годы и надеялся.

В жизни у него было только два увлечения — Наталья и журналистика. Он был очень талантлив, его журналистские расследования всякий раз буквально будоражили общество. Он умел находить сенсационные новости и, главное, грамотно их преподносить, и это обеспечивало газете «Новая правда» немалую популярность.

Однажды Наталья неудачно пошутила с ним, о чем впоследствии очень жалела. После очередного, вовремя увядшего романа она явилась к Кириллу. Дело было в редакции, Кирилл работал над очередной сенсационно разоблачительной статьей, которая должна была выйти в завтрашнем вечернем номере. Наталья даже помнила, что статья была о воспитателях-садистах, моривших голодом детей в детском доме.

Было поздно, одиннадцатый час вечера, в комнате, кроме Кирилла, никого не было. Он увлеченно стучал пальцами по клавиатуре, уставившись в экран, курил и отхлебывал кофе из огромной синей кружки. Свет монитора падал ему на лицо, отчего оно казалось голубоватым, а в очках отражались два сизых экранчика. Наталья вошла тихо, Кирилл был так увлечен, что не сразу ее заметил.

— Привет, — сказала она, усаживаясь на край соседнего стола.

Кирилл вздрогнул и расплылся в улыбке.

— Ой, привет, я тебя не заметил. Как дела? — при виде Натальи он даже бросил писать.

— Ты так увлечен, что немудрено не заметить, — несколько кокетливо произнесла Наталья, затем встала и кошачьим движением провела ладонью по его взлохмаченным волосам.

Кирилл растаял и уже был у ее ног. Она любила наблюдать, как его влечет к ней от каждого ее движения.

— Я хотела сказать тебе нечто очень важное, мне больше не с кем поделиться, — она выдержала паузу, Кирилл уставился на нее нежно внимательным взглядом, — представляешь, я беременна.

Лицо его изменилось на скорбно-трагическое, как у ребенка, которого бросили одного на людной улице.

— Ты выходишь замуж? — спросил он, стараясь выглядеть как можно спокойнее.

— Нет, с отцом ребенка у меня все кончено, я буду одна, стану матерью-одиночкой или просто избавлюсь от ребенка.

То, что происходило дальше, просто ошеломило Наталью. Он умолял ее не делать аборт, а выйти за него, убеждал, что готов стать отцом ее ребенку, ведь тому все равно нужен отец, что он готов, готов… Он будет носить ее на руках, они проживут долго и счастливо и умрут в один день. Наталья моментально пожалела о своей шутке.

Получилось глупо и жестоко по отношению к Кириллу, очень жестоко, она уже и не знала, как сказать ему, что просто-напросто пошутила. Конечно, она выкрутилась, сказав, что хотела проверить его чувства, но все равно Кирилл тогда страшно обиделся и не звонил две недели, а потом уехал с двумя ребятами в командировку в Чечню делать какой-то очень важный репортаж о чеченских бандформированиях. В тот раз в Чечне их группу похитили боевики и месяц продержали в плену.

«Как хорошо, что не случилось замужества, что нет детей. Не надо никому отчитываться и спешить после работы домой, — думала Наталья, потягивая из бокала великолепное французское вино, — чтобы накормить свое семейство ужином, ублажить мужа, проверить уроки у детей, а потом бессильно упасть в кровать, чтобы следующий день провести в такой же бессмысленной круговерти. И так всю жизнь, от рассвета до заката, без просвета и без глотка свежего воздуха, как в душной комнате, где уже нечем дышать и вот-вот потеряешь сознание».

Эта аллегория понравилась Наталье, и она одним глотком допила оставшееся в бокале вино. Приятное тепло разлилось по телу, Наталья откинулась на спинку дивана, ощутив легкое головокружение, и принялась за ароматное жаркое.

Настя почти проснулась, ей было хорошо, и мысли с Алены переключились на лето и дачу. Снова захотелось тепла, цветов и пения птиц.

Однажды летом на даче у Насти страшно разболелся зуб. Он заболел еще вечером, сразу после ужина. Настя промучилась от нестерпимой боли почти всю ночь; выпив лошадиную дозу анальгина, ей удалось заснуть лишь под утро. Утром свекровь, увидев бледную и осунувшуюся невестку, участливо спросила:

— Настенька, что случилось, ты заболела? У тебя очень нездоровый вид!

— У меня зуб всю ночь болел, не могла заснуть.

— Что ж ты мне сразу не сказала, зачем терпела?

— Вера Борисовна, мне не хотелось вас беспокоить, это ночью случилось.

— Нет, Настенька, с зубами не шутят. У меня есть прекрасный стоматолог, я сейчас ему позвоню.

Она быстро зашелестела листками своей старой записной книжки.

— Ну где? — бормотала себе под нос Вера Борисовна. — А, вот, одну минуту, сейчас, сейчас.

Такой заботы от свекрови Настя не ожидала. Впрочем, Настя догадывалась, почему свекровь бросилась ей помогать, хотя обычно никогда не интересовалась чужим здоровьем. «Какой смысл, когда своих болячек хватает, а тут еще чужие», — рассуждала она. А тут такая забота, такое участие. Здесь была своя тактика, очень важная для Веры Борисовны. Настина мама работает медсестрой в Семашковской стоматологической клинике. И Настина мама может свою дочь устроить к любому дантисту, вернее, не к любому, а к самому лучшему. Вера Борисовна, которая свою сватью на дух не выносила, не могла допустить подобного контакта Насти с мамой. И уж, конечно, у нее, у Веры Борисовны, должно быть все лучше, чем у Настиной мамы. Это был жест своеобразного самоутверждения. У Веры Борисовны все должно быть лучше: она умнее, богаче, образованнее, у нее лучшие связи, куда уж там какой-то полуграмотной медсестре из стоматологической клиники.

— Ну вот, нашла! Алло, Валерочка… — Вера Борисовна удалилась в комнату.

Через пару минут вернулась, положила мобильник на стол.

— Настенька, собирайся, я договорилась, поедешь к моему стоматологу, Валерий Эрастович прекрасный специалист, он ждет тебя ровно к одиннадцати. Нам повезло, что он не в отпуске и сегодня принимает.

— Адети? — робко спросила Настя, ошеломленная столь проворной и безапелляционной заботой.

— Ну что ты, о чем ты говоришь? Я побуду с детьми, об этом даже не беспокойся, с зубами шутки плохи, собирайся, а то опоздаешь.

Настя была очень рада, что Вера Борисовна своими стратегическими действиями освободила ее от неприятной необходимости общения с матерью. Последнее время, а именно после третьей, неудавшейся Настиной беременности, отношения с матерью у нее окончательно испортились.

При каждой встрече мама говорила, что нормальные люди в современном мире не рожают больше двух детей и только сумасшедшие, пьяницы и прочие асоциальные элементы плодят нищету. Надо предохраняться, надо делать аборты, как делают во всем цивилизованном мире. «Мама, я не хочу обсуждать с тобой эту тему, это наше дело, сколько рожать детей, прошу тебя, не лезь ко мне со своими претензиями», — слабо сопротивлялась Настя при каждом таком разговоре, но от подобных возражений мать еще больше заводилась.

Всю ночь Настя думала, как ей придется в очередной раз общаться с матерью, что ей отвечать. Этого очень не хотелось, и вот Вера Борисовна, сама того не ведая, избавила свою невестку от столь тяжкой необходимости.

Настя была очень рада, что вырвалась с дачи и, кроме похода к стоматологу, сможет просто немного развеяться. Безвылазно находиться на даче с двумя детьми, под пристальным взглядом свекрови было очень тяжело.

Муж приезжал раз в неделю, в свои выходные — в понедельник и вторник, и вместо того, чтобы как-то разнообразить существование жены, удалялся с книгой в свою любимую южную мансарду.

В старом доме имелось три мансарды: южная, западная и восточная, а также две веранды, множество лесенок и потайных кладовых. Это была дача из старых московских, еще пятидесятых годов постройки, несуразной архитектуры, с двумя огромными верандами, одна из которых пришла в полную негодность из-за прохудившейся крыши и прогнивших полов.

Верандой этой давно никто не пользовался, там всегда пахло пылью, плесенью и очень старыми вещами, она была завалена всякой рухлядью, которая не годилась даже для дачного использования, и выходила в самую глухую, заросшую и дикую часть сада. Свекровь частенько вздыхала по поводу плачевного ее состояния и намекала на ремонт, но ее игнорировали, ссылаясь на то, что веранда эта вовсе не нужна, так как выходит на северную сторону, в сырой и темный сад, и непонятно, зачем дедушка ее вообще построил, когда в доме есть прекрасная южная, теплая и светлая веранда с дубовым овальным столом под старинным абажуром, за которым так приятно собираться всей семьей в обед или на чаепитие. Дом окружал такой же огромный участок, не менее пятидесяти соток, добрую половину его занимал все тот же старый сад дедушкиной посадки. Свекровь садом не занималась, ей хватало огорода с необходимым набором овощных культур и довольно внушительного цветника, который она любила и всячески лелеяла. В углу сада, почти на самой меже, было еще одно удивительное и, на первый взгляд, несуразное строеньице, опять же дедушкиного изготовления. Это была настоящая русская баня с великолепной печью, срубленная из толстенных бревен, о которых дедушка с гордостью говаривал, что везли их по его спецзаказу из самой Сибири. Баня была черна от времени, но в прекрасном состоянии, правда, после смерти дедушки ею редко кто пользовался. Свекровь ссылалась на слабое сердце, а отец Сергий был равнодушен к парилке. Лишь Настя, до фанатизма любившая русскую баню, выбирала время, раз в неделю, для парилки и тщательно ее топила не менее двух часов. Свекровь ворчала, что так дров не напасешься, но Настя возражала, что, если баню не топить, она погибнет, как погибла веранда в доме, и Вера Борисовна скрепя сердце соглашалась с этим аргументом.

Для Насти баня была местом не только отдыха, но и уединения, где можно было на протяжении трех часов побыть в полном одиночестве. А с этого лета она стала для Насти еще и местом одного из самых сладостных воспоминаний в ее жизни и ожидания повторения случившегося.

В тот день Настя затеяла баню еще днем, думая к приезду мужа, напарившись, сесть с ним на веранде пить чай. Он появился внезапно, когда она поддала очередную порцию пара и залезла на верхнюю полку в обнимку с душистым березовым веником. Это была страсть, никогда не посещавшая их за все годы супружества. Он был сильный, красивый, как никогда. Она даже и не предполагала, что сама способна на такую сильную любовь, такое бурное выражение своих чувств. Все эти годы она стеснялась. Стеснялась всего: обнаженного своего тела, скрипов и звуков. Ей мерещилось, что свекровь все слышит, особенно здесь, на даче, где в старом доме скрипело все: пол, стены, потолки, а кровати скрипели и стонали непомерно громко, где даже мышь не могла пройти незамеченной.

Их медовый месяц прошел здесь же, на даче. Был хмурый и дождливый октябрь, газовое отопление тогда еще не было проведено, поэтому приходилось топить печь, которая к утру быстро остывала, и в дом закрадывалась промозглая сырость. Они уехали на дачу сразу после венчания, поскольку проводить медовый месяц в компании свекрови и еще не ушедшего свекра не хотелось, а денег на романтическое свадебное путешествие у них тогда совсем не было, вот и пришлось ехать на дачу в не самый подходящий для этого сезон.

Свекор ушел к другой женщине ровно через год, знаменательно, что к тому времени он успел-таки сделать на даче газовое отопление. Ушел внезапно: уехал в очередную командировку в Воронеж, где на химическом заводе их институт внедрял новый пластификатор каучука, и не вернулся. Позже выяснилось, что женщина у него в Воронеже уже давно и ездит он туда не только по делам своей лаборатории. Потому что нашел простое человеческое понимание, нашел женщину простую, не ученую, как его жена Вера Борисовна, но которая варила восхитительные борщи и смиренно ждала его очередного приезда и постоянно им восхищалась.

Свекровь занимала западную мансарду — чтобы любоваться закатом, к тому же ее мансарда была увенчана причудливым балконом, обставленным плетеной мебелью, где когда-то дедушка-профессор показывал внуку Сереже луну в телескоп.

Отец Сергий обитал с южной стороны, там он ложился на старом горбатом диване, подле окна, сплошь увитого диким виноградом, прихватив с собой бутылочку прохладного пива, читал да спал в перерывах между чтением. Это у него называлось отходить от трудов праведных. Потом он вспоминал, что у него есть дети, выходил к ним и устраивал какую-нибудь безумную игру с щекоткой, кувырками, визгами и криками.

Два выходных дня проносились незаметно, и рано утром супруг отбывал на первой электричке, когда все еще спали. Настя выходила провожать его до калитки, получала свой прощальный поцелуй, такой же холодный, как раннее туманное утро. Потом она стояла еще некоторое время, ежась от пронизывающей утренней свежести, наслаждаясь разгоравшимся летним рассветом.

Теперь она ехала в электричке и радовалась, что у нее заболел зуб и появился законный и науважительнейший повод съездить в Москву и самой немного отдохнуть от трудов праведных.

Стоматолог Веры Борисовны действительно оказался редкостным профессионалом, можно сказать виртуозом своего дела, и уже в первом часу Настя освободилась, получив вылеченный зуб и несколько часов свободного времени в придачу.

Настя решила съездить к отцу. Она не видела его с момента отъезда на дачу и очень соскучилась. Отец для нее последнее время стал самым близким человеком: с матерью Алена прервала всякое общение, с мужем отношения были более чем напряженными. Муж стремительно отдалялся и жил как бы своей жизнью, делиться которой он ни с кем не желал, в том числе с женой, за исключением некоторых светлых моментов — таких, как тогда в бане. Он был занят своими делами, приходом и прихожанами, и об этих делах Насте знать не полагалось. И когда Настя пыталась расспрашивать его о том, как у него прошел день, он только отмахивался с раздражением: «Я слишком устал от всех дел и забот, чтобы еще раз пересказывать все это тебе, когда просто хочется отдохнуть и помолчать». Вначале Настя обижалась, потом привыкла. Наверное, это была его манера общаться — наследственность или еще что-то, какие-то личностные особенности, как выражались психологи в своих умных книжках. Впрочем, в этом он был очень похож на свою мать Веру Борисовну, которая всегда усложняла жизнь себе и другим какими-то постоянными секретами и многозначительным молчанием.

Все равно было немного обидно, что муж не посвящает ее в свои дела, а о его планах она узнает преимущественно из его же телефонных разговоров с друзьями или из общения со знакомыми, зачастую попадая в неловкое положение из-за своей неосведомленности.

Настя доехала до знакомого с детства так называемого «Дома быта», где ее отец много лет проработал часовым мастером. Сколько она себя помнила, столько отец там работал, в обычной часовой мастерской. В детстве она любила сидеть в его мастерской, сплошь заваленной и уставленной самыми разными часами, которые, как живые, тикали и такали дружным хором, выводя свою собственную, особую, неповторимую музыкальную симфонию времени. В такие моменты она погружалась в особый мир созерцания, представляя себя в сказочном замке времени.

Отец был очень рад ее внезапному появлению.

— Доченька, — он встал со своего места и устремился ей навстречу, — какими судьбами, ты что же отца не предупредила, я бы тортик купил или пирожное.

— Ничего не надо, пап, я случайно в Москву приехала, зуб лечила, — ответила Настя, целуя его в мягкую, всегда идеально выбритую щеку.

Настя заметила, как он постарел, как много новой седины появилось в его некогда пышных и черных волосах. Она унаследовала его волосы, такие же кудрявые и черные.

— Дочка, садись, садись, я чайку сейчас заварю, — засуетился отец, насыпая дешевый черный чай в две большие эмалированные кружки. Настя ненавидела этот чай и терпеть не могла, когда его заваривают именно таким способом, но промолчала, чтобы не обижать отца.

— Садись вот здесь, сейчас чайку попьем, — заботливо суетился вокруг нее отец, — хорошо, что ты приехала, я хотел тебе сказать одну вещь, думаю, ты обрадуешься, ты ведь все меня в свою религию приглашаешь.

— Ну ты скажешь, пап, ну как можно в религию приглашать, прям смешно, — усмехнулась Настя.

— Ну так и есть, приглашаешь или агитируешь, — засмеялся отец.

— Пап, никого я не агитирую. Ну и что ты мне хотел сказать?

— Знаешь, дочка, я тут много размышлял и пришел к следующему, очень любопытному выводу, что наши все-таки были неправы, — и Илья Давидович многозначительно поднял указательный палец.

— В смысле, кто — наши? — спросила Настя, отпивая противный горький чай.

— Кто? Евреи, кто же еще. Не правы насчет Иисуса.

Настя замерла, от отца она еще ничего подобного не слышала.

— И в чем они не правы насчет Иисуса? — осторожно спросила Настя, отставляя в сторону кружку.

— Прочитав много книг, в том числе и Библию, я нашел очень интересную вещь. Пророчества в Библии, да и в Торе тоже, говорят об одном человеке — Машиахе. Евреи сейчас считают, что он еще не пришел и что его пришествие впереди, но в этом-то они и ошибаются. Мессией как раз и был Иисус. Вот к какому выводу я пришел.

Отец посмотрел на дочь с лукавой хитринкой в глазах и многозначительно подмигнул, словно приглашая присоединиться к только что сделанному открытию. Он всегда так делал, когда делился свежими мыслями.

— Ты и Библию прочитал? Я не знала, что… Пап, так тебе, может, креститься? — робко спросила Настя.

— Э нет, погоди, не торопи, вот ты меня опять и приглашаешь в свою религию, я далеко не все еще обдумал, я пока только сказал, что понял, что Мессия — это и есть Иисус, — отец потер ладони и опять лукаво подмигнул, глаза его радостно сияли.

Настя не знала, что и ответить. Отец всегда отличался нестандартным, оригинальным мышлением, и его умозаключения подчас ставили Настю в тупик. Она давно хотела, чтобы родители пришли к Богу, но этот вопрос был закрыт в их семье. Особенно мать не любила всех этих разговоров. И вот теперь отец сам поднимает эту тему, можно сказать, извечный вопрос. К тому же до недавнего времени он убеждал ее в нелепости веры в Богочеловека и даже говорил, что мусульмане правы, что не верят в это: мол, у иудеев и мусульман это общее, можно сказать объединяющее начало. Они с отцом почти повздорили тогда, и Настя уезжала от него с очень тяжелыми чувствами на душе. И вот теперь отец говорит прямо противоположные вещи и практически признает главный христианский догмат. Настю это и радовало, и пугало одновременно. Пугало то, что отец в своих размышлениях может опять куда-нибудь уйти и в следующий раз она может от него услышать что-либо противоположное.

«Может, папа придет к вере, — думала Настя, спеша на электричку. — Может быть. Как бы я хотела этого! Господи, помоги ему прийти к вере».

— Привет, Настена! Кормить будешь? — бросила Алена, проходя, прихрамывая, в прихожую.

— Аленка, ты почему хромаешь?

— Я поскользнулась на какой-то дряни возле вашей помойки.

— А что ты делала возле нашей помойки?

— Настюха, не доставай глупыми допросами, машину я там парковала, больше негде. Кормить-то будешь? Вначале накорми, напои, баню истопи, а потом и расспрашивай, — проворчала Алена, проходя в ванную.

Алена обладала уникальным организмом, способным потреблять огромное количество самой разнообразной и высококалорийной пищи, при этом совершенно не толстея. Ела Алена всегда очень много, но оставалась стройной и худощавой. Любая другая на ее месте с подобным аппетитом давно превратилась бы в слона, а про Алену говорили: не в коня корм. Настя ей в этом просто завидовала. После родов она вынуждена была очень сильно ограничивать себя, особенно в сладком, тем не менее фигура ее начала стремительно портиться, и она набрала уже килограммов десять лишнего веса.

— Мама, кто там плишел? — послышался тоненький голосок Веры.

— Это крестная твоя, иди, поздоровайся, а Сима где, почему ее не слышно? Она не хочет выйти поздороваться?

— Ула, клестная тетя Лена! — весело заверещала Вера, подбежала и обняла вышедшую из ванной Алену. — А Симка спляталась под стол, она всегда плячется, когда гости плиходят.

— Сима опять под столом! Верочка, пойди и скажи ей, что так делать некрасиво, пусть выходит и поздоровается, — строго сказала Настя. — Алена, садись, что стоишь, как в гостях.

Алена действительно застыла в дверях кухни, она не слышала про Симу, которая залезла под стол, и даже забыла, что голодна. Она — крестная, ее так называют в этом доме. Но скоро ее уже не будут так называть, она не будет крестной, да и христианкой она не будет. Алена потрогала свой крестик. И креста на ней не будет, он словно начал жечь ей грудь. Эти мысли покоробили, ее бил озноб, Алена заняла свое любимое место в углу на диванчике и попыталась успокоить нахлынувшее волнение.

«Надо поесть, — подумала она, — надо срочно поесть, это всегда помогает».

— Корми меня скорее, а то я с голоду помру.

— Я картошки нажарила, пока ты ехала, а еще у нас курица: после Пасхи всегда изобилие, — и салаты самые разные из яиц. В этом году на Пасху прихожане столько яиц нанесли, что я их во все салаты кладу. Вот мимоза твоя любимая, — приговаривала Настя, хлопоча между плитой и холодильником.

— А что, у вас прихожане уже и яйца несут? Интересные у вас прихожане, — пошутила Алена, принимаясь за салат.

— Ален, мы помолиться забыли, давай помолимся.

— Насть, какая же ты фарисейка, дочь фарисея! Я уже ем, а ты — помолимся, — произнесла Алена, и непонятно было, шутит она или нет.

Настя была удивлена и не знала, как реагировать на эту тираду, поправила очки и принялась искать что-то в кухонном шкафчике.

Алена набросилась на еду, как голодный удав, словно голодала как минимум три дня. Ее всегда так разбирало в моменты сильного душевного волнения. Настя, знавшая подругу как облупленную, заметила это.

— У тебя что-то случилось? — спросила она робко.

— Н-нет, слушай, дай прожевать, а то подавлюсь. Чаю налей, у тебя куличи всегда такие вкусные, ехала сюда и мечтала кулича съесть, у меня в этом году их нет, — как бы издалека начала Алена.

Но Настя пропустила фразу про отсутствие кулича, не придала этому значения.

«Может, и не заводить вовсе этот разговор, ясно, что она скажет. Зачем это нужно? Посидим, поболтаем, да и поеду», — раздумывала Алена.

— А что так долго не звонила, где пропадала?

— Так ты сама не звонишь.

— Я тебе звонила, не могла застать дома, а на мобильный не буду звонить по пустякам, да еще с городского.

— А я тебе сколько раз говорила — заведи мобильник.

— Ален, мне не на что, да и незачем, у отца Сергия есть, а мне не надо.

— Знатные у тебя куличи, просто объедение. Что значит, тебе не надо? Ему надо, а тебе не надо? — произнесла Алена, откусывая кулич. — Они у тебя какие-то сочные получаются, я именно такие люблю, но такие у меня не получались никогда.

— Ты про куличи или про мобильник?

— Я про то и про другое, заведи мобильник, не жмоться.

— Я не жмотюсь, просто денег пока нет на мобильники.

— У тебя никогда денег нет, хронический процесс, — проворчала Алена, дожевывая кулич и запивая его чаем. — А ты чего не ешь кулич?

— Я стараюсь не есть мучного, совсем толстая стала.

— Ты? — и Алена заглянула под стол. — Я не заметила, что ты толстая, по-моему, обычная.

В этот момент в кухню вошла Верочка, таща за руку упирающуюся и шмыгающую носом Симу.

— Сима, ты так и не поздоровалась с тетей Леной? Давай вместе поздороваемся, помашем ей ручкой и пойдем спать. Ален, ты пока тут поешь, я пойду девчонок спать уложу, им давно пора, а то если не заснут днем, весь вечер гундосить будут.

— Вы или ручкой машите, или здоровайтесь, — опять пошутила Алена, пытаясь отвлечься от своих тяжких мыслей и заодно раздумывая, стоит ли заводить этот разговор с Настей.

Настя всегда такая правильная, что Алену иногда это просто раздражает. Впрочем, в неофитскую молодость, еще в институте, было наоборот.

Правильной была Алена, и именно Алена не садилась за стол без молитвы и не ложилась спать без прочтения вечернего правила. Именно Алена никогда не пропускала церковные службы и никогда не нарушала посты. Куда все это пропало, где теперь прежняя Алена? Она чувствовала, что ее как будто подменили. Она стала совершенно другой. В ней давно не было того рвения и того былого горения в вере, которое она испытывала первые годы. Да, люди меняются. Все ее жизненные потрясения последних лет, начиная с измены Андрея, заставили многое пересмотреть, или даже не пересмотреть, а увидеть под другим углом, в другом цвете, в другом ракурсе.

А Настя — она какая была, такая и осталась, только стала еще более набожной. Именно это начинало Алену жутко раздражать — ее раздражала Настина набожность. Эту Настину религиозность она приравнивала почти к тупости и узости сознания. Вот и сейчас это ее «давай помолимся перед едой» почти взбесило Алену, и она еле удержалась, чтобы не наговорить этой правильной Насте грубостей.

— Не хотим спать, — в голос заныли дети.

— Мама, я хочу с крестной побыть, — капризно надув губки, пропищала Вера.

— Нет, мы поспим, а с крестной потом поиграем, — Настя взяла их за руки и повела в детскую. Еще некоторое время из детской раздавались голоса и возня.

Алена смотрела на улицу, где по трамвайным путям промчались два дружно сцепленных красных вагона. Была ранняя весна, снег давно сошел, голые ветки деревьев, освещенные нежным светом весеннего солнца, тихо раскачивались на ветру. На соседнем дереве в гнезде, похожем на старую лохматую шапку-ушанку, устроилась большая ворона. Было все как всегда: люди, трамваи, вороны, серый асфальт в пятнах и выбоинах после зимы. Из приоткрытой форточки струился воздух, головокружительно пахнущий прелой травой, мокрой землей, полноводной рекой — так пахнет только весной, после снега, с началом долгожданного тепла. От этого запаха хотелось бежать куда-то в лес, в луга, шевелить ногами прошлогоднюю траву, вдыхая ее аромат, смотреть на разлив реки.

Алена немного успокоилась, она наелась, и нервная система пришла в относительное равновесие.

«Странный организм, — подумала Алена, — как у мужика: пока голодная — всегда психую и раздражаюсь, как наемся — сразу успокаиваюсь и добрею. Пожалуй, поеду, зачем Настю грузить, я же не собираюсь с ней советоваться, глупо все это».

Вошла Настя, села напротив Алены, привычным движением поправив съехавшие на нос очки.

«Замученная, — подумала Алена, глядя на Настю, — за собой не следит, волосы собраны в хвост, ноги коротко подстрижены, юбка застиранная…»

— Девчонок уложила, можно и чай допивать, — произнесла Настя, усаживаясь на стул.

— А я замуж выхожу, — как-то задумчиво и неожиданно для себя произнесла Алена, добавив, — может быть.

Настя округлила глаза и расплылась в улыбке, она всегда округляла глаза, перед тем как выразить какую-либо эмоцию, вообще они у нее были почти круглые, несколько навыкате.

— Аленка, наконец-то, что ж ты сразу-то не сказала, молчишь, как партизан. Специально, что ли? Слушай, а почему ты мне раньше не говорила, что у тебя жених есть, ты давно с ним познакомилась, кто он? — быстро заговорила подруга.

— Я с ним еще осенью познакомилась и никому не говорила — ни тебе, ни маме, прости. Я думала, говорить тебе или нет…

— Как это думала? Ты что? — Настя вновь округлила глаза, теперь ее улыбка выражала удивление.

— А вот так. С этим есть проблема, и очень большая проблема, может, вообще невозможно будет за него замуж выйти.

Теперь улыбка окончательно сползла с Настиного лица, на смену пришла озабоченность. И вопрос, два больших вопросительных знака в каждом глазу.

— Он что, женатый? Ален, ты говоришь какими-то загадками.

— Нет, он не женатый, он мусульманин, — почти выпалила Алена, стараясь выглядеть спокойно и говорить с максимальным безразличием, как будто не она выходит замуж, а тетя Груня с пятого этажа, и ей самой все равно или, как некоторые выражаются, абсолютно фиолетово, за кого эта тетя Груня собралась замуж.

Так играть умела только Алена, часто в ответственные моменты жизни она разыгрывала холодность, безразличие и отчужденность. Нет, она умела ярко выражать свои эмоции, радоваться, злиться, плакать до истерики и исступления, но это было лишь тогда, когда ей не приходилось принимать ответственные решения, а просто можно было дать волю чувствам, где-то даже усиливая их накал, где-то переигрывая и входя в раж. Сейчас ее состояние было больше похоже на ступор, или на игру в ступор.

— Поставь чайник еще раз, уж больно у тебя кулич вкусный.

Настя поднялась, залила в чайник воду, щелкнула кнопку и села на место все с тем же удивлением на лице.

«По-моему, я ее ошарашила, она никак не въезжает, как это можно за мусульманина замуж выходить», — подумала про себя Алена, и эта мысль ее даже развлекла.

— Ален, ты шутишь? — еле слышно, почти прошептала Настя.

— Нет, не шучу, я абсолютно серьезно, мой жених мусульманин.

— И он не собирается креститься? — Настя поправила совсем сползшие на нос очки.

— Он хочет, чтобы я приняла его веру, только при таком условии мы сможем пожениться. Это его условие.

Повисло молчание. Лишь закипающий чайник нарушал гнетущую тишину своим шипением. За окном простучал трамвай, чайник щелкнул и выключился, испустив напоследок облачко белого пара.

Настя встала и разлила чай по чашкам.

— Но тогда ты не можешь выйти за него замуж, ты же не станешь принимать ислам, это же невозможно в принципе, ты же православная!

— Почему невозможно в принципе? Я больше не могу и не хочу, главное — не хочу, жертвовать своим счастьем. Я не хочу выбирать между счастьем и религией, я выбираю счастье, — крест снова словно обжег кожу. Алена поморщилась и потерла это место на груди.

— Для тебя христианство — просто религия, когда можно делать выбор, принимать то одну, то другую?!

— Веры вообще относительны. А может, я приму ислам формально, ради счастья с любимым человеком, ради возможности быть с ним вместе, а не потерять его, не успев приобрести, — как в исступлении, произносила Алена. — Я его люблю больше жизни. Разве недостаточно, чтобы пожертвовать ради этого всем? Я пока не могу принять ислам сердцем и не хочу, значит, я приму его формально, ради него. А потом, может быть, постепенно я буду говорить ему о христианстве и о Христе, если все сложится удачно и благоприятно. Может, он обратится и крестится, мы с ним обвенчаемся. Может, это моя миссия — привести его ко Христу, может, мы и встретились для этого. Ты же не знаешь промысел Бога о нас. А если я ему откажу только из-за того, что у нас разные веры, он никогда… — она не успела договорить, как Настя внезапно перебила ее.

— Алена, это отступничество и отречение от Христа, это самое страшное, что вообще в жизни может случиться. Какую цену ты готова заплатить за это якобы счастье?

Настя, которая обычно боится сказать резкое слово, боится обидеть неосторожным словом, проявила здесь редкую твердость.

— Я еще с натягом могла бы понять, если бы он не ставил условие перехода в ислам и не препятствовал бы в дальнейшем христианскому воспитанию детей, но, когда он требует от тебя отречения как главное условие вашего брака, я не могу понять, как возможен такой брак. Вот у нас на приходе история. Одна девушка, будучи еще малоцерковной, вышла замуж, за, казалось бы, номинального мусульманина, который и в мечеть-то никогда не ходил и не соблюдал никакие свои обряды. Правда, эта девушка после замужества начала активно ходить в храм. У них родились близнецы, встал вопрос о крещении. И тут ее муж совершенно неожиданно категорически запретил ей их крестить, под всякими угрозами, вплоть до того, что он детей у нее отнимет, увезет к себе на родину и спрячет так, что она никогда в жизни их не найдет. Возможно, это были только угрозы с его стороны, кто знает. Но из-за этого ей пришлось крестить их тайно. Теперь она придумывает всякие предлоги, чтобы сходить в церковь и причастить детей, крестики она им надевает у входа в храм. Она даже абонемент купила в бассейн, чтобы муж думал, что она повезла их плавать, — придумала себе алиби, так сказать. И заметь, она не принимала ислам и детей пытается воспитывать в христианстве. А ты вообще собралась принять его веру, причем с глубоко чуждым нам менталитетом. Ты хочешь такой жизни? Или тебе все равно? А знаешь, как в мусульманстве женщина подчинена мужу? Я не уверена, что ты со своим свободолюбивым характером такое выдержишь.

— Настя, что ты вообще знаешь об исламе? Ты рассуждаешь, как недалекая религиозная фанатичка, которая не в состоянии гибко мыслить. А как в Православии женщина подчинена мужу?! Ты посмотри на себя. Ты же вся замучена жизнью, твой муж ничего не делает для того, чтобы ты выглядела более или менее привлекательно. Наряды он тебе не покупает, золото, драгоценности, — ты даже не помышляешь об этом. А в исламе мужчина обязан женщину с ног до головы одевать и заботиться о ней. Знаешь, как они заботятся? Тебе это и не спилось, и многим русским бабам с их русскими мужьями это не снилось. А я знаю одно, что я иду за любимым, и я готова ради него на любые жертвы, и подчинение ему для меня благо и величайшее счастье. Я хочу полностью принадлежать ему, быть его, раствориться в нем, как соль растворяется в воде и делается неотделимой…

— Да? Пожертвовать всем? Даже спасением? — опять перебила ее Настя. — А я думала, что мы как христиане должны полностью принадлежать Богу и даже самому любимому мужу принадлежать не можем. Конечно, существует послушание мужу, но это непринадлежность ему. И это главная разница, на мой взгляд. А все эти наряды, золото, как ты говоришь, ерунда все это. Ты не вещь, которой можно полностью владеть, а они, кстати, владеют женами, как вещами, как верблюдами, баранами. Ты это точно подметила, в исламе женщина полностью принадлежит мужчине.

— Да ты чушь говоришь, полнейшую чушь! Да и что вы все заладили о спасении? Спасение, спасение… Все о нем говорят, а сами толком не знают, что это такое! Ты так говоришь, потому что никогда не любила по-настоящему, а я узнала, что такое любовь! — почти прокричала Алена. — А насчет баранов и верблюдов ты не права. Зачем говоришь то, чего не знаешь? Он меня любит и, как к барану, относиться никогда не будет!

— Алена, я не хочу тебя обидеть, но и не сказать тебе этого тоже не могу, просто не имею права. Я не могу сказать, что любовь к мужчине превыше всего. Хотя сейчас так модно говорить, что главное — любовь, я даже книги такие православные видела, но я это никогда не поддержу.

— Ну вот заладила, — Алена закатила глаза. — Ну и зануда ты, и мышление у тебя плоское. Вбила себе в голову несколько аксиом и пляшешь вокруг них. А подняться над этим у тебя ума не хватает?

— Погоди, не перебивай. То, что ты хочешь сделать, называется отречением, отречением от Христа. Неужели ты готова на это пойти? Я не верю ни минуты, что ты сделаешь это. Ты так говоришь под действием влюбленности.

— Ну вот, пошла мораль читать. Нет, правильно говорили, что ты зануда. Знаешь, давай я не буду с тобой это обсуждать. Давай или спокойно чай допьем, или я поеду… Я, пожалуй, поеду, — произнесла Алена, глядя на часы, — мне еще в одно место успеть надо.

Алена поднялась из-за стола.

— Спасибо, вкусно было, ты меня так накормила! Ну пока, я поехала.

— Ален, не обижайся, я правду сказала, — словно оправдываясь, произнесла Настя.

— Да ладно, Насть, мы столько лет друг друга знаем, что обижаются уже глупо.

— Ален, ты подумай, это ошибка, — уже умоляюще произнесла Настя.

— Насть, я подумаю, — натягивая плащ, сказала Алена, — девчонок поцелуй за меня, жаль, не успела с ними поиграть, ну в другой раз, еще увидимся.

— Алена! — крикнула Настя вдогонку подруге, она хотела еще что-то сказать, но уже не находила слов.

— Пока, — послышалось уже с нижнего этажа.

Эта поездка в Лондон для Алены была полной неожиданностью. Индивидуальный тур с двумя пожилыми парами должна была сопровождать другая девушка, но в последний момент начальство поменяло ее на Алену. Алена была рада: она давно мечтала посетить Лондон, где не была со времен своей учебы. Эйфория от поездки развеялась в первый же день. Старики оказались крайне избалованными и капризными, постоянно брюзжали, жаловались, меняли маршрут и были всем недовольны. Алена не радовалась доставшейся поездке и с нетерпением ждала возвращения в Москву. Она и не знала, что именно в этой поездке ее ждет встреча, которая перевернет всю жизнь.

Как-то за ужином Алена заметила, что в ресторане отеля за соседним столиком за ней неотрывно наблюдает молодой человек. Вначале она хотела рассердиться, настолько пристально смотрел на нее этот незнакомец.

Но потом ей даже понравилось, что она вызывает такой интерес, она стала несколько подыгрывать ему, правда, всеми силами демонстрируя, что не замечает ничего и очень занята своими стариками.

В один из дней незнакомец не вышел к завтраку, и Алена почувствовала нечто вроде пустоты, поймав себя на мысли, что данный факт ее расстроил. За ужином его опять не было, и она решила, что больше его не увидит, корила себя за то, что вообразила невесть что, как тринадцатилетний подросток.

Но на следующее утро, едва переступив порог ресторана, она увидела его. Он сидел все за тем же столиком и, увидев Алену, смотрел на нее, не отрывая глаз. У нее дрогнуло сердце, Алена почувствовала стук крови в висках.

Она испугалась такого своего состояния. Она не верила в любовь с первого взгляда, всегда считала подобные рассказы полнейшей чушью, глупыми выдумками авторов любовных романов. Но тут ее словно огонь объял и нашло безумие. Она не могла есть, не могла слушать. В этот день у ее стариков было хорошее настроение, и они, перебивая друг друга, без умолку болтали, вспоминая что-то из своей молодости, делились впечатлениями о вчерашней поездке в Национальную галерею и прогулке по Трафальгарской площади. Что они говорили, она не могла уловить, он смотрел на нее.

Он ждал ее у выхода.

— Простите, — обратился он к ней, — мне кажется, что мы когда-то встречались.

Сердце Алены заколотилось еще быстрее, но она взяла себя в руки и одарила его фальшиво холодным взглядом.

«Как банально, — подумала Алена. — Неужели он не мог придумать что-нибудь по-оригинальнее?»

— Вы полагаете? — как можно более равнодушно процедила Алена. — Думаю, что вы ошибаетесь.

— Нет, не ошибаюсь, у меня прекрасная память на лица, мы с вами встречались в Москве, вы же из Москвы, — совершенно уверенно произнес незнакомец.

Он уже добился нужного эффекта, Алена сменила холодный взгляд на удивленный и силилась вспомнить, где они могли «встречаться».

— Боюсь, что вы ошиблись, — ответила Алена после некоторого замешательства и указала глазами на недовольно топтавшихся у лифта стариков, — простите, меня ждут.

— Простите, возможно, я ошибся, — фальшиво произнес незнакомец. — Еще раз простите, забыл представиться — Руслан Мерзоев, или просто Руслан.

Он протянул ей визитку.

— Очень приятно. Алена Ветрова, или просто Алена, — подражая его тону, с некоторым кокетством сказала она. — Мне надо бежать, меня ждут.

Старики стояли, недовольно поджав губы, по ей было все равно, ее душа ликовала. Совершенно не понятно, почему, что такого случилось. Она была уверена, что больше никогда в жизни не увидит этого Руслана, да и его манера знакомиться оставляла желать лучшего. В лифте, улучив момент, Алена взглянула на врученную ей визитку. На достаточно дорогой бумаге было напечатано «Руслан Мерзоев — адвокат» и стояли два телефона.

«Как бы не так! — с усмешкой подумала Алена. — Он, что, хочет, чтобы я ему позвонила — визитку мне вручил?»

Вечером того же дня, после весьма насыщенного путешествия по Тауэру и окрестностям, старики, сославшись на крайнюю усталость, решили не идти к ужину, а заказать его прямо в номер.

Алена обрадовалась такому повороту событий и с надеждой помчалась в ресторан. Ужин начался полчаса назад. Оглядев зал, Алена поняла, что Руслана нет. Этот факт ее мгновенно расстроил, и, взяв тарелку, она побрела выбирать блюда.

«Да что же это такое! — думала она про себя, усаживаясь за столик. — Какой-то Руслан, смотревший на меня из-за соседнего столика и сунувший утром возле лифта визитку, так очаровал, что я, как школьница, сгораю от желания вновь его увидеть».

Алена почувствовала, как пылают ее щеки. Даже дотронулась до них, чтобы убедиться, что они горячие.

«Боже, какой позор, — думала она, — хорошо, что никто не знает, почему у меня горят щеки».

Но она ошибалась.

— О, я смотрю, вы сегодня ужинаете одна. Разрешите присесть? — раздался совсем рядом уже знакомый голос.

Он стоял у ее стола — высокий, красивый, безупречно одетый и в то же время какой-то по-домашнему уютный и беззаботный.

— Так вы разрешите мне присесть или я так и буду стоять с тарелкой возле вас? — непринужденно и весело произнес он, словно они знакомы лет десять и он лишь для проформы и куража произносит все эти стандартные и ненужные фразы.

— А где ваши замечательные старики? — продолжил Руслан, расположившись напротив смущенной Алены с ее разрешения. — Я заметил, они были крайне недовольны, что я отвлек вас сегодня утром возле лифта. Если у вас из-за меня были неприятности, я прошу прощения.

Ее новый знакомый говорил шутливым тоном, открыто улыбаясь и одновременно отправляя в рот кусочек нежного куриного филе.

Алена была так ошарашена, оглушена его внезапным появлением, что не сразу поняла, о чем речь. Конечно, он говорил о пустяках, можно сказать, о глупостях, но на это надо было что-то отвечать, не молчать же как рыба, набравшая в рот воды. Ей показалась смешной мысль про рыбу, и она почти непринужденно улыбнулась.

— Что вы, они очень милые пожилые люди, правда, немного занудные, — Алена даже рассмеялась, от смущения прикрыв губы кулаком, так легко ей вдруг стало в обществе этого обаятельного незнакомца.

С этого момента ей хотелось с ним говорить, и говорить о всяких пустяках и даже глупостях, забыв обо всем: о времени, о работе, о проблемах…

— А прочему их нет с вами? Я заметил, что они ужинают и завтракают только в вашем обществе и ни на минуту от вас не отходят, — и Руслан снова одарил ее сияющей улыбкой.

— Они сегодня так устали — набегались по Тауэру и окрестностям: Тауэрский мост, Римские стены, сады Тринити-сквера…

— О, ваши старики, наверное, очень интересовались эшафотом. Кстати, последним обезглавленным там был мятежный шотландский лорд Ловат, казненный в тысяча семьсот сорок седьмом году, если мне память не изменяет, — продолжал держать ироничный тон новый знакомый.

— Память вам не изменяет. Вы хорошо знаете Лондон?

— Я бы сказал, неплохо, я часто здесь бываю по работе и стараюсь уделять внимание культурным мероприятиям. Впрочем, меня больше интересуют не холодные достопримечательности, по которым бегают толпы туристов со своими гидами, а сами люди — их менталитет, традиции и уклад их жизни. Наверное, если бы я не был юристом, я стал бы ученым-этнографом. Существует Лондон туристический и Лондон живой и неизвестный, есть простая жизнь улиц, старинные пабы, курьеры на мотоциклах и велосипедах, уличные музыканты и даже бездомные бродяги, ночующие под арками и навесами, — пожалуй, второе гораздо интереснее первого. По крайней мере, первое бывает интересно только в первый раз. Конечно, надо обязательно знать и главные туристические места типа Букингемского дворца, Британского музея или тех же королевских конюшен.

Руслан засмеялся.

— Я боюсь показаться вам занудой и болтуном, — продолжил он в том же тоне, — вы подумаете, что избавились от занудных стариков и познакомились с занудным адвокатом.

Он смотрел на Алену так, будто пытался заглянуть ей в душу, оценить, насколько понравились ей все его шуточные, почти глупые речи. Он не любил пустословить, но для того, чтобы знакомство сделать как можно более непринужденным и располагающим, приходилось прибегать к подобным приемам.

Алене нравилось все, что он говорил, ей нравился он сам, его голос, его интонации и мимика. Не важно, что он говорил, важно было, как он говорил. Она слушала его, как слушают звук воды или пение птиц в лесу, как слушают шум дождя или потрескивание поленьев в печи. Она не отдавала себе отчет в этом, она не понимала, что просто слушает его голос, звук его голоса, вибрации, интонации, тембр. Ей было интересно то, что он говорит, интересна информация и ее подача, пусть даже шутливым тоном, она привязывалась к нему, как привязываются к чему-то неопределенному, но очень приятному и привлекательному, увлеклась, как увлекаются невероятным и фантастическим сном, таким сном, после пробуждения от которого начинаешь продолжать сочинять его.

— Нет, нет, вы так интересно рассказываете. Я сама часто задумывалась над тем же. Очень хотелось узнать жизнь людей, но все эти стандартные маршруты, рассчитанные исключительно на туристов, не дают полноты картины, не дают узнать о стране и ее жителях. Тем более проживая в таком отеле… Правда, я училась здесь несколько лет назад, но тогда, кроме учебы и нескольких экскурсий, тоже ничего не было.

— Насчет отеля вы точно заметили, лучше всего селиться не в таких огромных отелях, а в каком-нибудь маленьком и очень красивом, спрятанном где-нибудь в переулках возле Сент-Джеймс-плейс. В некоторых даже настоящая антикварная мебель, не говоря уже о настоящих британских традициях. А все эти мировые сети похожи один на другой как близнецы-братья. Это я к тому, что, чтобы почувствовать национальный колорит, надо прежде всего останавливаться в национальном отеле. Затем национальная кухня, маленькие неизвестные музеи, например музей Фрейда и его знаменитый диван с красным восточным ковром, или Фентон-хаус с уютным садом, старинной мебелью и коллекцией клавишных инструментов. И еще Ковент-Гарден, место хотя и туристическое, но очень яркое. Кстати, там есть замечательная улочка Нилс-Ярд в сельском стиле, которая славится великолепными сырами.

— Да, да слышала про эту улицу, правда, пока не довелось там побывать.

— Алена, вы много потеряли. Жаль, что у нас мало времени, я бы вам показал настоящий Лондон. Впрочем, я уже чувствую себя хвастуном и сгораю от стыда. Может, перейдем на «ты»?

— Конечно, давайте на «ты», — Алена заметила, что, несмотря на то что он много болтал, его тарелка была пуста, а она даже не притронулась к еде.

Ей стало как-то неудобно, она боялась выдать свой восторг от этой случайной, мимолетной встречи.

— Тогда давай, а не давайте, — и Руслан засмеялся. — Ой, ты ничего не съела, это я виноват, совсем заболтал молодую девушку. Давай принесу тебе салат и себе тоже, я, кажется, не наелся. Здесь есть замечательный салат, я его в прошлый раз распробовал. Сейчас.

В тот вечер она оставила ему номер своего телефона, договорившись, что в Москве он обязательно ей позвонит и они куда-нибудь вместе сходят, а вот куда — будут решать на месте. Они еще долго сидели в ресторане отеля, затем поднялись на смотровую площадку, оборудованную прямо на крыше, откуда открывались прекрасные виды на вечерний город и Темзу, и болтали без остановки, все о том же и ни о чем.

Прилетев в Москву, Алена сразу поймала себя на мысли, что с нетерпением ждет его звонка. Иногда она доставала визитку Руслана из записной книжки и рассматривала набор цифр его телефонного номера. Ей казалось, что если набрать эти цифры, то можно услышать его голос. А голос был таким близким и в то же время недосягаемым. Почему она вспоминала этот голос — она не могла понять. Ей хотелось слышать его интонации, видеть мимику его лица, его глаза, улыбку и его легкий смех, похожий на шелест листьев. Но позвонить первой она, конечно, не решалась. Не позволяли воспитание и женское достоинство. Ей начинало казаться, что он уже никогда не позвонит и она никогда не услышит его голос.

Руслан позвонил через неделю.

— Ассалям малейкум, Мавлади, дорогой!

— Малейкум ассалям, какими судьбами, Султан, что звонишь в такую рань? — раздался в трубке мягкий, несколько хрипловатый после сна голос.

— Мавлади, у меня к тебе дело, я тебя по пустякам рано никогда не беспокою. У вас в Волгограде, записывай адрес: поселок Степное, улица Южная, дом три, квартира три. Записал? Так вот, по этому адресу попик один проживает.

— Попик? Ты уже и за этих взялся? Его, что, надо того? — в трубке послышался легкий ехидный смешок.

— Нет, того его не надо, доставь его ко мне, срочно, только, Мавлади, ты его привези мне по-хорошему, без мордобития, он мне для одного дела очень нужен.

— Султан, все в лучшем виде, как скажешь, вечером тебе его доставлю со всеми потрохами.

— Ну бывай, жду, приедешь — увидимся, потолкуем еще.

Иеромонах Вячеслав пил, пил беспробудно вот уже вторую неделю. Из дома выходил только по нужде — до ближайшего магазинчика на углу.

«Нина, Нина, — шептал отец Вячеслав в пьяном угаре, наливая себе очередной стакан дешевой водки местного разлива, — как ты могла так со мной поступить…»

Он пил, как пьют алкоголики — из простого граненого стакана, почти не закусывая. Нет, последние дни он стал закусывать, чтобы меньше тошнило. Бабушки-прихожанки всегда снабжали своего батюшку домашними разносолами: помидорчики, огурчики, перчики — вкуснятина.

«Спаси их, Господи, — думал отец Вячеслав, пуская пьяную слезу и доставая из банки очередной крепенький огурчик. — Любит наш народ своих пастырей. Эх, Нина, Нина, векую оставила мя еси».

Выпив залпом очередной стакан и похрустев огурчиком, шмякнулся на диван, зазвенели задетые ногами пустые бутылки. Через два часа он очнулся от сильной тошноты, еле-еле доплелся до туалета, а может, и не дошел до него, он плохо соображал. Следующий раз он очнулся у стола, пытаясь трясущимися руками налить водку, но драгоценная жидкость только расплескалась, горлышко бутылки звенело по стакану, отдаваясь дикой головной болью, пришлось допить так, прямо из горла. Полегчало, он сел, огляделся и стал доставать неподатливыми пальцами последний огурчик. Огурчик плавал, как рыбка, и доставаться не хотел. Тогда отец Вячеслав выпил рассол, а непослушный огурчик вытряхнул на стол, но тот явно не спешил посетить нутро батюшки и резво ускакал прямо под стол.

— Куда, сволочь! — захрипел отец Вячеслав, крякнул и, попытавшись нагнуться, свалился под стол в самую толпу пустых бутылок.

Бутылки жалобно зазвенели и покатились в разные стороны. Только он протянул руку, пытаясь схватить нахальный огурец, и уже было схватил его, как бешеный корнишон опять выскочил, как живой, и умчался куда-то в сторону дивана. В этот момент, тщетно пытаясь встать, он увидел перед собой ноги в блестящих изящных ботинках, потом еще ноги в высоких военных ботинках на шнуровке, потом еще одни ноги в таких же ботинках.

— Кыш, кыш, нечистая сила, свят, свят, свят, — заорал что было мочи отец Вячеслав.

— В ванну его, под холодную воду, пусть очухается, — скомандовал тот, кому принадлежали изящные ботинки.

Двое в военных ботинках подняли обмякшего отца Вячеслава и потащили его в ванну.

«Интересно, зачем Султану понадобилась эта пьяная свинья?» — подумал человек в изящных ботинках, с брезгливостью оглядывая убогое жилище священнослужителя.

— Мавлади, куда его? — спросил один из боевиков по-чеченски, вытаскивая из ванны трясущегося и окончательно обмякшего батюшку.

— В машину, и быстро, а то уже и так шуму наделали.

Отец Вячеслав попытался поднять голову, мокрые волосы залепили лицо, перед глазами все плыло, струйки холодной воды противно стекали по спине до самого исподнего белья.

«Зачем эти люди? — неслось в воспаленном мозгу иеромонаха. — А может, это и не люди, а бесы из преисподней? Нет — люди, это архиерей их прислал. Нина, Нина, за что?»

Его Нина, бухгалтерша с прихода, веселая вдова тридцати восьми лет, последние три года скрашивала отцу Вячеславу его скорбное монашеское существование в захолустном приходе. Вдруг как белены объелась, заявила, что надоело ей ходить в тайных любовницах, сколько можно — не девица уже и не семнадцать лет, и пригрозила, что если он не женится на ней, то она пойдет к владыке и все о блудном иеромонахе расскажет. А жениться отцу Вячеславу за эти годы ох как расхотелось, тоже ведь не семнадцать лет ему.

Решил отец Вячеслав сам к владыке идти, а то Нина — женщина отчаянная, если сказала — пойдет, значит, пойдет, а там позора не оберешься. Лучше уж самому с архиереем поговорить, глядишь, умилостивится, может, и сан снимать не придется. Не любят архиереи таких историй, ох как не любят! А не смилуется — так можно со спокойной душой отказаться от монашества и от священства, да и жениться на Нинке. Только перед тем, как идти к владыке, решил отец Вячеслав выпить для смелости бутылочку марочного коньяка, что подарили ему прихожане на прошедшую Пасху. О житье своем скорбном подумать, о смысле этой бессмысленной жизни. Только вот выпил бутылочку — мало; выпил запас кагора, домашнюю настойку бабы Шуры в объеме полутора литров, три «кристалловские» водки, что на поминках за отпевание дали, — и понеслось.

Дальше он не помнил, сколько пил, деньги были Нинке на подарки, вот все подчистую на храбрость и ушли.

Кое-кто из соседей заметил, как от дома отъехал черный и очень грязный джин. Больше в поселке отца Вячеслава никто не видел.

Славик Архипов рос тихим послушным мальчиком. Семья его была глубоко верующая. Он никогда не перечил старшим, не спорил с мамой и не высказывал ей своего мнения. Вырос он в маленьком городке в окружении церковных людей и храмов. Часто в их доме гостили монахи и иеромонахи, странники, странствующие монахини и прозорливые старицы.

Мама Славика всегда мечтала, чтобы ее сын стал священником, а еще лучше — монахом. Когда мама отдавала Славика в семинарию, мальчик не сопротивлялся и покорно шел, куда она велела. Хотя в душе он в попы не хотел, он хотел в моряки. Дальние страны, загадочные моря, приключения и романтика — вот что манило Славика. А попы? Ну что в них интересного: служи, кадилом маши, выслушивай бесконечные исповеди назойливых старух, крести визжащих младенцев, отпевай хладных покойников…

Нет, все это ему не по душе.

В Московскую семинарию он не прошел но конкурсу, и мама отвезла его в Питер — тогда еще Ленинград — и слезно договорилась о его поступлении. Славика взяли скрепя сердце, настолько откровенным было его неверие.

Потянулись годы учебы. Несмотря на неверие и циничное отношение к жизни, Славик старательно грыз гранит богословской науки, получал за это пятерки и так же старательно пытался стать верующим. Он пытался, искренне пытался достичь богопознания, но в то же время у него была уникальная способность сходиться со всякого рода мерзавцами, которые всякий раз сбивали бедного бесхребетного Славика с пути истинного и с вершин богопознания. В конце концов Славик решил, что, хотя путей богопознания вовсе не существует, по церковной лестнице идти все же придется, так как деваться больше некуда, не идти же в самом деле в моряки — мама этого не поймет.

В четвертом классе семинарии, окончательно сформировав свое скудное мировоззрение, Славик решил жениться. Он смотрел на девушек и мечтал, как наконец женится и будет обладать одною из них. Его всецело увлекло женское естество, моря, приключения и путешествия отошли на второй план, как отходят детские мечты, сменяясь жизненными реалиями. Он мечтал о женщинах, но признаться в своих таких взрослых мечтах стыдился даже самому себе. Приходили ночи, все спали, а он, свернувшись под семинарским казенным одеяльцем, предавался плотским грезам. Решиться познать женщину он не мог. Живя в церковной среде, сделать это для столь нерешительного характера не представлялось возможным. Надо было законно жениться.

«Женюсь и буду белым священником», — думал Славик.

Но грянул гром среди ясного неба: в середине четвертого класса Славику как отличнику и кандидату в академию предложили постриг. Нет, не постриг простого чернеца, а путь ученого монаха, со всеми его заманчивыми карьерными перспективами и регалиями, которые белому священнику недоступны. Славик напрягся. С одной стороны, столь заманчивое предложение, словно птица счастья, само идет в руки. А с другой — как же женитьба? Как прожить без женщины, как отказаться от простой природной потребности человеческого естества? Лишить себя семьи, вести искусственный, искаженный образ жизни…

Славику казалось это непосильной жертвой, и птица счастья вот-вот должна была выпорхнуть из его рук. Но, как обычно, в нужный момент очередной мерзавец подсказал Славику, что его сомнения и яйца выеденного не стоят и при желании даже монах всегда может найти способ общения с женским полом. Стоит только захотеть. Славика это утешило, и он принял постриг с именем Вячеслав, затем и рукоположение в иеродьяконы, а через некоторое время — в иеромонахи. Следующие четыре года он прожил в академии, пытаясь стать настоящим академическим ученым монахом, создавая монументальный труд — монографию в области церковной истории и раннего христианства. К окончанию академии труд был завершен, и Славик готовился почивать на лаврах, мысленно примеряя «селедку» — знак богословской кандидатской степени. Но, получив монографию с рецензии, Славик не мог поверить своим глазам. Авторитетный профессор Богоявленский весь его великий труд в тысячу страниц перечеркал красным карандашом, написав: «Абсолютная галиматья и графомания». Возмущенный Славик прибежал к профессору — седовласому и седобородому старцу.

— Отец Вячеслав, — произнес степенный профессор, — при всем уважении к вашему сану я не могу принять вашу работу хотя бы потому, что вы многократно повторяетесь, переливая, так сказать, из пустого в порожнее, — это называется тавтология. Я думаю, что вам стоит попробовать себя на другом поприще.

Профессор с достоинством удалился, а обескураженный отец Вячеслав остался глотать обиду. Вожделенная «селедка» уплыла, как золотая рыбка, махнув на прощание хвостиком.

Закончилась академия, и Славика назначили преподавателем славянского языка в младших классах семинарии. Но пройтись по преподавательской лестнице и достигнуть высот инспекторства, за которым маячит перспектива архимандритства, а там, глядишь, и архиерейства, отцу Вячеславу не удалось. Его тихо удалили за скандальную связь с некой девицей из работниц академической канцелярии. На ковре у митрополита он слезно каялся и умолял не отправлять его в монастырь. Тогда архиерей сжалился и назначил его на приход вторым священником в одно из сел Волгоградской области.

— Скажи, Султан, зачем тебе понадобилась эта грязная, пьяная поповская свинья? — спросил Мавлади, проходя в комнату, где на атласных подушках сидел, развалившись, Султан.

— Он что, пьяный? — поморщившись, в недоумении спросил Султан.

— Да вдрабадан, мы его из-под стола всего в блевотине выковыряли.

— Странно, у меня была информация, что он не пьет, — произнес Султан.

— Ахмет, там у нас гость, распорядись, чтобы, когда протрезвеет, его помыли, переодели. Как сможет говорить — сразу ко мне.

— Так зачем тебе этот вонючий кафир? — устраиваясь на подушках и закуривая элитную сигару, еще раз спросил Мавлади.

— Дорогой, ты покушай — барашек, шашлык, бери, что хочешь, ешь. Устал, отдыхай.

Мавлади понял, что на его вопрос Султан не ответит, все же Султан выше его, Мавлади, и запросто может не отвечать.

— Ты кушай, потом о делах поговорим, у нас есть что обсудить. Работы много навалилось, слава Аллаху.

На следующий день Мавлади уехал, а к вечеру Ахмет привел протрезвевшего, вымытого и переодетого отца Вячеслава. Выглядел он, мягко говоря, неважно: серое помятое лицо, огромные синюшные мешки под заплывшими глазами.

— Присаживайся, гостем будешь, — указал на стул напротив Султан.

Отец Вячеслав стоял как столб. Ахмед толкнул его в спину, дав понять, что надо садиться.

— Ахмет, ты можешь нас оставить, нам надо поговорить, я тебя позову, — в глазах его сверкнула усмешка. — Ах да, Ахмет, принеси нашему гостю стакан горячего чая и аспирин от головы. Ты прости, — обратился он гостю, — похмелиться тебе не дадим, а вот чаю с аспиринчиком — с удовольствием.

Отец Вячеслав неохотно присел и поморщился от головной боли. От еды его все еще тошнило, а вот горячего чаю хотелось нестерпимо, поэтому он был даже благодарен своему похитителю-незнакомцу, по крайней мере, его не сразу будут убивать.

— Зачем я вам понадобился и кто вы такие? — спросил иеромонах.

То, что это люди не от архиерея, он понял уже давно, да и архиерей померещился ему в пьяном бреду.

— А вот вопросы здесь задаю я, — строго ответил Султан и растянул губы в белозубой улыбке.

Отец Вячеслав поежился от его взгляда и проверил наличие на себе одежды, ему вдруг показалось, что его забыли одеть после душа.

«Почудилось, надо ж так перепить, «белочка», что ли, продолжается», — подумал несчастный.

Вошел Ахмет, похожий на араба из древних литографий, — черноволосый, кареглазый и очень красивый парень лет двадцати пяти, на подносе большая кружка дымящегося черного чая и стеклянный стакан с шипящей в воде таблеткой, — поставил перед носом отца Вячеслава и мгновенно удалился.

«Не отравили бы, бестии», — подумал пленник и машинально перекрестил стакан, сложив по-священнически пальцы.

Султан при виде крестного знамения, исходившего даже от такого ничтожества, что сидело перед ним, сделал омерзительно злую гримасу, но удержался от комментариев и каких бы то ни было действий. Он всегда умел держать себя в руках.

Отец Вячеслав гримасы не заметил и мгновенно опрокинул в себя стакан с аспирином.

— Ну что, приступим к делу, а то время идет, мы с вами здесь не на чаепитие собрались. Хотя вы чаек пейте потихоньку, в вашем состоянии очень помогает. Итак, я вам хочу предложить очень выгодную сделку, — он выдержал нужную паузу и продолжил. — Во-первых, я предлагаю вам отречься от вашей ложной религии и перейти в истинную. Вы, наверное, и сами прекрасно понимаете, как человек с академическим образованием, что христиане исказили принцип единобожия и теперь, слава Аллаху, единственная истинная и чистая религия — это ислам, а единственный истинный пророк, чье послание дошло до нас неискаженным, — это Мухаммед, да благословит его Аллах и приветствует.

— О, нет, нет, я с вами дискутировать на богословские темы не собираюсь, — поспешно вставил пленник.

— Не перебивайте, я еще не договорил, я тоже дискутировать, тем более с таким, как вы, не собираюсь.

Султан глянул на своего невольника так, что тот опять заерзал и стал теребить одежду.

— Так-то лучше, я надеюсь, что мы здесь не шутки шутить собрались.

Отец Вячеслав и не собирался с ним спорить, он вообще никогда никому не перечил, но боялся, страшно боялся, он ненавидел себя за эту вечную трусость. Он никогда не мог возразить ни матери, ни другим людям, вершившим его судьбу. И вот теперь какие-то негодяи похищают его и начинают к чему-то принуждать, и он опять не сможет отказаться. Он уже знал, что не откажется, его загнали, как зверя. Вначале Нина, теперь эти.

— Итак, я предлагаю вам принять истинную веру — ислам, я вам предлагаю самый чистый ислам, даже не тот ислам, о котором вы привыкли слышать в своих кругах, но это детали.

— Расстригой, что ли, хотите меня сделать? — робко, почти заикаясь, спросил неволец.

— Ха, ха, ха, — рассмеялся Султан, обнажив стройные ряды идеальных зубов, — ой, не могу, расстригой, да ты и так без пяти минут расстрига. Ты что, думаешь, твой архиерей тебя за твои выходки по головке погладит? Может, он тебе приход предложит и жену при этом в придачу или сделает тебя своим секретарем, а? Да тебе в лучшем случае светит, как там у вас называется, запрещение, а в худшем — лишение сана.

— Извержение, — поправил его пленник, обхватив голову руками и нагнувшись, словно сейчас зарыдает.

— Не важно, извержение — по вашей терминологии. И будешь ты прозябать без денег и без пропитания у себя в вонючей дыре в своем Зажопинске, и твоя любимая Нина тебя бросит, потому что ей такой, как ты, не нужен, и будешь ты жрать свою паленую ханку, пока не сдохнешь, как собака под забором. "Гебе в твоей церкви ловить больше нечего. Или ты думаешь, что твой архиерей ничего не знает о твоих похождениях? Все он знает, и давно, твой настоятель ему все и докладывал. Так что скажи ему за это спасибо.

— Вот сволочь, — в сердцах рявкнул отец Вячеслав, тряхнув головой.

— Кто сволочь?

— Настоятель сволочь. А вам, что, тоже настоятель про меня доложил? — удивленно спросил иеромонах, прищурив глаза.

Эта информация оказалась для него новостью.

— Я, может, и сам уйти хотел, оставить сан и монашество, без вашей великодушной помощи, — поспешил добавить страдалец, потирая раскрасневшиеся глаза.

— Нет, ваш настоятель с нами не контачит, у нас другие источники информации. Впрочем, это отступление от темы. Тем более мы никогда и никого не неволим, все делается добровольно. Но я недосказал: если ты примешь ислам, то мы решим абсолютно все твои материальные проблемы. И ты сможешь жениться на своей любимой женщине и обеспечить себе и ей достойное существование. А можешь выбрать себе любую жену. Цена вопроса — тридцать тысяч долларов плюс жилье в любом регионе, в зависимости от того, где тебя назначат работать. По-моему, недурно, очень недурно, учитывая, что такие деньги в твоей церкви тебе никто никогда в жизни не предложит, тем более сейчас, — Султан натянуто улыбнулся, дав понять, что настроен более чем дружественно.

— А зачем вам опальный монах? За такие деньги вы можете найти и более привлекательную кандидатуру.

— Ну, во-первых, мы не за деньги, как ты изволил неудачно выразиться, ищем себе кандидатуры. Мы обращаем в истину и награждаем достойно в отличие от вашей Церкви, которая считает, что служить в ней должны лишь за одно спасибо и за три копейки, тогда как верхушка ее постоянно обогащается. Во-вторых, ты пока еще не опальный, нет ни одного официального документа, — пока нет, но скоро будет, и тогда ты не отмоешься от того дерьма, в которое влез. Пока есть шанс отречься от Православия по убеждениям. Разобраться в правде, разочароваться во лжи, в которой провел всю свою жизнь. А уж пиаром займутся профессионалы. В Интернете и в прессе появятся сообщения, что очередной священник перешел в ислам и что это не банальная случайность, а закономерность, что служители престола не желают больше врать себе и людям и морочить головы своим прихожанам байками о Троице. Ты станешь известен, ваши поднимут вой и встречную волну в прессе, вся страна, по крайней мере в религиозных кругах, узнает твое имя, а ты будешь ездить, проповедовать и рассказывать о тьме и мракобесье, в котором жил, а теперь избавился от всего этого, будешь призывать свою паству обратиться. Ты вырвешься из своей Тмутаракани, в которой сидишь безвылазно уже много лет, увидишь жизнь, почет и уважение. У тебя будет законная жена, с которой не надо прятаться по углам с тараканами и бояться каждого шороха.

— Мне надо подумать, дайте время, у меня очень сильно болит голова, и это все так неожиданно. Я вообще хотел уйти из религии… — он недоговорил, запнулся, впрочем, он уже и сам не понимал, что хотел сказать.

— Конечно, подумать — обязательно. Отлежись, поешь нормальной пищи, поспи, а потом продолжим, обговорим детали. До послезавтра.

Через два дня иеромонах Вячеслав выглядел и чувствовал себя гораздо лучше. Исчезли мешки под глазами, появился аппетит и даже надежда на лучшую и насыщенную событиями жизнь.

В обед Ахмет проводил его к Султану, тот сидел за богато накрытым столом.

— Присаживайся, угощайся, все очень и очень вкусно, и заметь, что так ты сможешь есть каждый день.

Султан прошелся по всем болевым точкам отца Вячеслава. Это и обиды на священноначалие, которое его, ученого монаха, загнало за можай на гнилой приход, и жажда достойного существования, и даже мечты о вкусной еде.

Вкусная еда всегда была его слабостью, он был гурманом от рождения, но, к своему великому сожалению, очень редко ел так, как ему мечталось. Он с ужасом вспоминал свои детские полуголодные годы, в его семье питались более чем скромно, плюс строго соблюдали все церковные посты. Затем шли семинаристские и академические годы, когда опять же питались по принципу щи да каша — пища наша. Потом был постриг, пришлось вовсе воздерживаться от мяса, по крайней мере на людях, ведь монахи по русской традиции не вкушают мясной пищи.

Иеромонах буквально набросился на еду, за эти дни он страшно изголодался, поэтому ел, почти не жуя, торопясь попробовать как можно больше предложенных блюд. Такого изобилия он не видел даже на самых важных архиерейских приемах, на коих ему посчастливилось побывать в свое время.

Здесь была и нежнейшая баранина в каком-то диковинном соусе, несколько сортов красной рыбы и икры, вкуснейшие копчености, молодая картошка, национальные лепешки с различными начинками, жареный сыр. Отец Вячеслав прикрыл глаза от нахлынувшего удовольствия.

— Ну что, вы решили?

— Я согласен, — едва прожевав, произнес он.

— Тогда после обеда пишите письмо своему архиерею, как там у вас положено, с просьбой снять с вас сан по религиозным убеждениям и в связи с принятием ислама, ну а дальше дело техники, вам все подскажут, вы всегда будете чувствовать поддержку. Да, и сообщите, в каком банке вы желаете открыть счет.

Счет в банке! Бывший иеромонах едва не подавился от услышанного. «Мечты сбываются», — возликовал он внутренне, с глубочайшей благодарностью глядя на своего благодетеля.

Через несколько дней на всех исламских интернет-порталах появились сообщения о том, что очередной православный священник отрекся от своей ложной веры и добровольно перешел в ислам.

Православные не заставили себя ждать, ответив на православных порталах бурным возмущением поступком бывшего иеромонаха. Религиозная общественность загудела, как растревоженный улей, на форумах шли стенка на стенку. Было написано несколько статей в церковных газетах и журналах. А через несколько месяцев бывший иеромонах под новым именем Али Микаэль Вячеслав вступил в публичный диспут с одним известным православным священником. Диспут получил небывалый резонанс в религиозных кругах и даже освещался известной радиостанцией «Свобода слова».

Шли дни. Лето близилось к закату. Некоторые девушки покинули лагерь. Новых пока не привозили. Занятия шли со старым составом. Говорили, что многих после подготовки отправляют в так называемый резерв, то есть они отправляются домой и живут обычной жизнью до тех пор, пока не понадобятся для выполнения задания.

В то время Алена достигла особого подъема, ей все в лагере нравилось и хотелось скорее пойти на задание, чтобы окончательно доказать Руслану свою любовь. Она даже не задумывалась, что это задание будет для нее последним в жизни и что любимого она оставит здесь, на земле, а сама уйдет.

На идеологических занятиях им много рассказывали о рае и о том, какие блага и награды ждут мучеников. И чем больше неверных удастся уничтожить и отправить в ад, тем больше будет награда в раю. Алена верила этому учению, но в отличие от других смертниц не мечтала о наградах и рае, она думала только о своей любви, ради которой она пойдет на все.

Шахидками двигают не только ненависть и желание отомстить, но иногда и любовь.

Но однажды, это было уже в октябре, произошел случай, который несколько ослабил Аленину эйфорию.

Как-то поздним вечером бородатый Казбек и Ахмед привели в лагерь русского пленника. Его сразу же поместили в подвал, находившийся рядом с резиденцией Султана.

— Русского привели, — возбужденно шептала поздно вечером Насира Алене. — Дядя сказал, что Султан его скорее всего убьет. Вот интересно посмотреть.

— На что посмотреть? — спросила Алена.

— Как его убивать будут.

— Что в этом интересного?

— Ненавижу русских, — прошипела Насира.

— За что?

— Они убивают мой народ, они убили моих братьев, — почти прокричала Насира.

Она отвернулась к стенке и замолчала.

Султана в тот день не было, он появился к вечеру следующего, с ним было еще человек пять, по виду боевики.

Гости, по всей видимости, были очень важными, так как весь день готовилось обильное и богатое угощение.

Продукты для стола завезли еще накануне. В лагере заранее знали: если завезли много мяса и прочих деликатесов, значит, у Султана будет большой прием. Приемы были непростые — перед ответственными операциями, на них обсуждались все окончательные детали, а также кандидатуры исполнителей.

Шашлык и мясо готовили инструкторы, на время превращаясь в поваров, все остальные блюда — девушки. Если девушку приглашали обслуживать стол, это значило, что ее кто-нибудь выберет на ночь. Для многих это была большая честь: собственные охранники им давно надоели. Для гостей приглашали только молодых девушек, всякие вдовы и бывшие жены, то есть разведенные и брошенные мужьями, за тридцать, не приглашались, они готовили еду.

В этот день Алена была приглашена на обслуживание стола, с ней еще три девушки. Насире же досталась самая грязная работа — мытье посуды, чем она была крайне недовольна. Как-то раз Насира сказала Алене, что очень надеется, что на одном из приемов ее выберут не просто на ночь, а в жены. Выйти замуж она жаждала гораздо больше, чем мстить русским. Но ни на один прием ее до сих пор не позвали, хотя инструкторы с охранниками ее не касались. Видимо, Насира не врала, что она находится здесь на особом положении и на нее у руководства существуют определенные планы. Она очень надеялась, что Султан выдаст ее замуж, ведь ее отец отказался делать это, пожертвовав дочерью ради собственного материального благополучия и статуса семьи. Насире было обидно, что сестер выдадут замуж, а ее, обмотав взрывчаткой, принесут в жертву, как приносят в жертву барана в Курбан-байрам. И все соседи, посмотрев новости по телевизору, пойдут поздравлять ее родителей и будут говорить, что девочки Таланбиевы — достойные невесты. На них появится много желающих, а значит, и калым дадут гораздо больше, чем обычно. Но ее, Насиры, уже не будет. Ее семья, как и многие семьи в их селе, принадлежала к самому радикальному течению ислама, которое традиционные мусульмане считают сектантским.

Да, она мечтала о рае, но земное счастье, жажда мужской любви, желание иметь детей были выше желания попасть в рай, да еще в столь юном возрасте — Насире едва исполнилось семнадцать.

В самый разгар пира Султан приказал привести пленного.

Ввели парня небольшого роста с сильно разбитым лицом.

— Развяжите его, — с важностью произнес Султан.

Ахмет быстро развязал ему руки. Парень стоял, понурившись, растирая синие затекшие ладони.

— Что нам скажет Ахмет о нашем госте? — хитро прищурившись, спросил Султан, как будто ничего не знал о своем невольнике.

— Его Казбек поймал, он в нижнем ауле вынюхивал про лагерь, пытался даже нанять машину, чтобы его в район Хачарского водопада довезли.

— Наверное, хотел полюбоваться достопримечательностями природы, — с ехидной усмешкой перебил его Султан, сверкнув идеальными зубами, и обратился к пленному. — У нас красивые места, не правда ли?

Грянул общий смех. Раздались одобрительные гортанные фразы. Поднялся шум. Парень еще более потупился и смотрел в пол.

— Продолжай, Ахмет, что у тебя еще на него?

Воцарилась тишина, бородачи прекратили жевать, ожидая развязки начавшегося спектакля. Султан любил устраивать показательные представления, это очень нравилось публике и ему самому. К тому же давало разрядку в напряженной работе.

— По документам Гольдман Кирилл Михайлович, шестьдесят восьмого года рождения, москвич, родился в городе Реутов Московской области, журналист газеты «Новая правда».

— Еврей? — подняв брови, спросил Султан.

Пленный молча кивнул.

— Значит, иудей по вере? Обрезанный?

— Нет, — еле слышно произнес невольник.

— А кто же тогда, современный безбожник?

Грянул раскатистый смех.

— Христианин, — еще тише ответил мужчина.

Смех внезапно оборвался. Публика напряглась. Дело приобретало совсем другой оборот. Послышались возгласы: «Аллаху акбар»

— Христианин?! — прошипел Султан, лицо его изменилось, словно почернело.

Гости смотрели на Султана, ожидая дальнейших событий. Султан кивнул Ахмету, тот понял его жест и дернул за ворот рубахи невольника.

— У него крест! — неожиданно высоким голосом закричал Ахмет.

Зрители шумно зашевелились, посыпались гортанные фразы и «Аллаху акбар», забряцало оружие, декорации неожиданно для самого Султана сменились.

Кирилл понял, что вертухаи Султана требуют срочно пристрелить невольника, другие же предлагают какие-то более изощренные казни.

«Только не пытки, — подумал Кирилл. — Скорее бы застрелили, и все».

Еще вчера Кирилл понял, что отсюда он живым не выйдет, если только за это время не случится какой-нибудь исключительный форс-мажор. Слишком близко он подобрался к логову самого Султана, да и не надо было самому ввязываться во все это.

«Права была Наталья, отдал бы этот треклятый диск в ФСБ, и все. Так нет, мне, дураку, понадобилось это журналистское расследование. Проверить все самому, узнать еще больше, запустить потрясающую сенсацию в прессу и этим самым усилить антитеррористическую деятельность государственных структур, всколыхнуть общество. Как это было наивно и глупо, как я мог поддаться на подобную авантюру! Теперь сдохну здесь, как собака, и могилы не останется. Если бы Наталья согласилась выйти за меня, не поехал бы сюда, отдал бы диск и остался с ней. Господи, прости мои прегрешения. Не думал, что конец так близок. Жил я так, как будто до Тебя высоко, а до смерти далеко, и оказалось, что вот она, смертушка. Возьмешь ли Ты меня, как разбойника взял в рай? Думал я, что буду умирать в своей постели, окруженный детьми и внуками, пособоруюсь, исповедаюсь, приму причастие и тихо отойду, а оказывается, все совсем не так».

Из раздумий его вывел резкий толчок, вначале показалось, что на шею ему пытались накинуть удавку, но оказалось, что это Ахмет сорвал с него крест — тот самый, который ему батюшка при крещении надел со словами: «Носи и никогда не снимай». С тех пор он никогда не снимал его. Даже в больнице, когда ему делали рентген груди, зажимал крест губами. Кирилл попытался выхватить крест из руки Ахмета, но в ту же секунду получил оглушительный удар в челюсть, так что отлетел в угол и упал на пол.

Грянул раскат бешеного хохота.

— Поддай ему еще, Ахмет! — заорали бандиты по-чеченски, изрыгая какие-то немыслимые ругательства.

Султан дал знак, и все мгновенно замолчали, с напряжением ожидая продолжения драмы.

— Посадите его за стол, — произнес Султан.

Некоторые выразили удивление, другие же вознегодовали.

Казбек, сидевший рядом с Султаном, вскочил и злобно зашипел:

— Я не буду сидеть за столом с этой собакой!

— Остановись, сядь, — спокойно произнес Султан, слегка махнув рукой Казбеку.

Тот недовольно подчинился и, послав несколько проклятий в адрес пленного, сел на свое место. Воцарилась мертвая тишина. Султан заговорил, обращаясь к своему невольнику.

— Итак, мы не преследуем цель обязательно тебя убить. Это не является нашей задачей, мы не звери и не убиваем просто так или ради своего удовольствия. Хотя то, что ты христианин, меняет многое, — Султан на ходу переписывал сценарий начавшегося спектакля. — Аллах всемилостивый и всемогущий призвал нас на джихад против неверных. Неверные прогневляют его, они не имеют права топтать землю, которую он создал. Ислам — это мир. И мы вышли на священную войну, Аллах инша, ради этого мира и установления на всей земле праведности и порядка. Джихад продлится до тех пор, пока последний неверный не будет уничтожен. Я понятно изъясняюсь?

Султан в упор смотрел на Кирилла. Вновь послышались одобрительные возгласы и «Аллаху акбар».

— Более чем понятно, — с трудом произнес Кирилл. Разбитое лицо нещадно болело, верхняя губа распухла и противно пульсировала.

— Принесите ему лед на лицо, — вдруг прокричал Султан.

Это получилось у него как-то истерично, по-бабьи. На секунду он потерял контроль над собой, не сумев скрыть свое раздражение. В ту же минуту кто-то передал тряпочку с завернутым в нее льдом.

— Приложи, — произнес Султан, — разговор у нас предстоит серьезный, приведи себя в порядок, передохни.

— Дайте ему чай и закуски, — распорядился Султан уже спокойно, как ни в чем не бывало. Девушка в хиджабе внесла поднос с чаем и едой.

Кирилл залпом выпил чай, он больше суток ничего не пил. Ему так хотелось пить, жажда его мучила больше, чем боль от разбитого лица, и удержаться при всем отвращении к происходящему он не мог. От льда и чая стало легче. Боль немного утихла, по желудку разлилась приятная теплота.

«Господи, дай мне силы», — взмолился Кирилл.

Гости принялись жадно поглощать еду.

Вошли еще две девушки, одна из которых показалась Кириллу русской и даже кого-то напоминала: «Нет, это мне мерещится, хотя она действительно русская».

Девушки принесли шашлык, овощи и горячие лепешки. Бородачи набросились на мясо, смачно отрывая куски от шампуров, по губам и бородам потек жир, некоторые вытирали его прямо рукавом. Кирилл с презрением смотрел на эту вакханалию, на то, как его палачи набивают свои желудки жареным мясом. Лишь Султан ел с безупречной аристократичностью, его невозможно было представить чавкающим или рыгающим, губы он промокал салфеткой, ел немного, не показывал, что голоден. Хотя на самом деле он был очень голоден и готов наброситься на угощения со зверским аппетитом.

Он был крайне раздражен: того, что пойманный журналистишка окажется христианином, он никак не ожидал. Когда он раздражался, у него начинались приступы безудержного голода. Это была его слабость, о которой не знал никто, кроме Алены, он как-то сказал ей об этом еще в Москве. Теперь ему нужно поесть, успокоиться и продумать грамотную тактику. Он рассчитывал, что будет как обычно бывает с журналистами, а тут совсем другой оборот.

Кирилл к еде не притронулся, было слишком противно, он не мог есть, понимая, что сидит за столом с собственными убийцами. Жизнь кончилась, а этот пир только начало глумления над ним.

«Скорее бы все закончилось. Господи, если это конец, то ускорь его, я не выдержу, я слабый и немощный. Господи, дай мне понять, что жизнь моя в Твоих руках, а не в руках этих подонков».

На это в голове возникла мысль — цитата из Евангелия: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить».

С этого момента в сердце прошел страх, Кирилл перестал бояться, тот жуткий животный страх, который поглощал все его существо, бесследно исчез. Наступило успокоение — такое нужное и необходимое в данной ситуации.

«Что произошло, то произошло, теперь поздно жалеть о своем поступке, теперь предстоит отдать все в руки Господа», — никогда еще он не чувствовал подобной близости Бога. Он не был особенно религиозным, в храм ходил только по большим праздникам, постился кое-как или вообще никак, постоянно и во всем оправдывая свою лень. Но крест не снимал, всегда носил с собой карманное Евангелие и читал его почти каждый день. Вот, пожалуй, и все.

«Господи, я ничего Тебе не принес, а жизнь моя кончилась, и мне даже нечего сказать Тебе, кроме того, что однажды сказал Тебе мытарь: будь милостив ко мне, — произнес про себя Кирилл. — Я жил в суете, блуде, писал дурацкие статьи, предавался многочисленным страстям, думал, что страдаю или испытываю счастье, а на самом деле все оказалось такой туфтой по сравнению с вечностью, в которую я уйду вот-вот. Как бы я хотел во всех своих грехах покаяться, прими мое покаяние, какое есть. Я столько раз проходил мимо храма, мимо таинств, не понимая, какое драгоценное время я терял. Только сейчас понял, сколько было упущено. Жаль, что время не вернуть. Оказывается, чтобы я вразумился, меня надо было вот гак… Я получил по заслугам, прости мне все, что я делал неправильно».

Бандиты начинали насыщаться, некоторые довольно откинулись на подушках, кто-то нюхал какой-то порошок, кто-то сыто рыгал. Казбек бросал злобные взгляды на пленника и лязгал зубами, как волк, которому не дают разорвать его добычу. Наконец он выхватил из-за пояса кинжал и вскочил с места:

— Султан, дай я зарэжу эту собаку!

— Подожди, сядь на место, — осадил его Султан.

Принесли еще закуски, какие-то напитки и фрукты.

— Ну что, продолжим нашу беседу с дорогим гостем, — сказал Султан, подождав, пока все закончат. — Итак, я еще раз повторюсь, что мы не преследуем цели лишить вас жизни. Мы предлагаем тебе жизнь в обмен на отречение от твоих христианских заблуждений. Мы предлагаем тебе стать одним из нас. Ты начнешь работать с нами во имя Аллаха всемилостивого, сможешь обрести истинную праведность. Ты должен понимать, что мы имеем власть лишить тебя жизни и имеем власть, данную Аллахом, даровать тебе ее. Что скажешь?

— Вы говорите, как говорил Пилат.

Никто из окружающих не понял ответа Кирилла, кроме образованного Султана. Султан неприятно поморщился. В свое время он тщательно изучал христианство. Врага надо было знать в лицо. И, в отличие от своих подельников, он знал Его в лицо.

Христос был личным его врагом. Он знал Священное Писание, хорошо был знаком с творениями святых отцов, таких как Авва Дорофей, Ефрем Сирин, Иоанн Златоуст, Никодим Свято горец, Нил Синайский. Его эрудиции могли позавидовать многие православные, знакомые со святоотеческими учениями через пень колоду. Чем больше Султан изучал христианство, тем больше он ненавидел это учение и Самого Христа. Он объявил войну не неверным, а Ему Самому. Он ненавидел не только Его, но и всю символику, связанную со Христом, людей, исповедующих христианство, особенно тех, кто служит Ему.

Сейчас он понял, что его пленник не так уж прост, с ним нужно поступить грамотно и не ударить самому лицом в грязь. Ответ Кирилла о Пилате уже поверг его в некоторое замешательство. Он ответил на его предложение, хотя никто из окружавших его баранов ничего не понял. Да, именно баранов, он не любил своих соратников, зачастую уподоблявшихся грязным животным, жаждущим крови. Аллаху не нужна просто кровь, ему нужна идея, кровь ради идеи, а эти необразованные бараны… Хотя они свои, они поставлены Аллахом на свои места и названы им верными.

Не всем же быть такими, как он, Султан. У него высшее предназначение, а тут какой-то жалкий журналистишка, почти покойник, отвечает ему про Пилата. А ведь через его руки много прошло таких вот жалких, которые отрекались от своей веры, валялись у него в ногах, размазывали сопли, прося о пощаде. Этот жидочек, назвавший себя христианином, не такой, Султан почти сразу это понял.

— Подумай, мы предлагаем тебе жизнь. Ну зачем тебе все эти бредовые идеи? Все равно твой Бог тебя не спасет, Он не в силах остановить наши пули и даже нож нашего Казбека. Представляешь, Казбек будет спускать с тебя живьем шкуру, а твой Бог будет на все это смотреть, как там Его у вас малюют на иконах, — раздалось всеобщее ржание, последняя фраза очень понравилась публике.

Султан сказал ее скорее для них, а не для Кирилла. Надо потешить ребят.

— Спаси себя и наю? Это ты хотел сказать, Султан? — произнес Кирилл с усмешкой, глядя в глаза своему убийце.

Султан сделал вид, что пропустил ответ Кирилла мимо ушей. Он понимал, что теряет контроль над ситуацией и проигрывает поединок. Хорошо, что окружающие опять не поняли, в чем дело.

— Мы тебя не торопим. Можем дать время для раздумий. Отречься от заблуждений — это серьезный шаг, достойный настоящего мужчины. Более того, я скажу, что недавно один православный священник отрекся отложной христианской веры и добровольно перешел в ислам. Ты как журналист наверняка слышал эту историю, больно громкое дело было, очень много шума поднялось в прессе и интернете. Слышал? Это бывший иеромонах Вячеслав, ныне истинный служитель Аллаха, да благословит он его и помилует, Али Вячеслав Микаэль.

— Конечно, слышал, — ответил Кирилл.

— И что скажешь?

— Ничего не скажу. Предатель он, хотя неизвестно еще, какие обстоятельства у него были, но теперь ничего хорошего его не ждет.

— А что хорошее ждет тебя в твоем тупом упорстве?

— Пожалуй, я не стану дискутировать с вами на эту тему, — произнес Кирилл.

Султан засмеялся.

— Можно подумать, мы собрались здесь для того, чтобы подискутировать с журналистом Кириллом Гольдманом. Не забывайся, ты не у себя в газете на пресс-конференции. Аты знаешь, что ты, мертвец, служишь дьяволу? Разве нет? Ты увидишь, что твоя вера и поклонение человеку и рабу Бога приведут тебя в ад. Всемогущий Аллах отведет от тебя милость свою, и ты будешь вечно гореть в аду, если не одумаешься прежде. Будут у таких, как ты, отрублены руки и ноги накрест за твою ложь шайтанскую, а в последней жизни еще большее мучение, если бы только знал!

— АЛЛАХУ АКБАР! АЛЛАХУ АКБАР! Нет божества, кроме Аллаха, и Мухаммед, посланник и раб его! — хором зааплодировали гости столь проникновенной речи Султана.

— Иншалла-а-а! Субханаалла-а-а-а-х! — раздавалось из углов.

— По-моему, ты плохо понимаешь, в какой ситуации находишься и что для тебя решается риторический и вечный, можно сказать, шекспировский вопрос: to be, or not to be, быть или не быть, — вновь с предельно вежливыми интонациями заговорил Султан.

— Ты правильно заметил, именно: to be, or not to be, и решаешь этот вопрос не ты, Султан, и не твои джигиты. И я выбираю — I chouse to be, давай закроем поскорее эту тему.

— Как понимать сию тираду? Разве ты сможешь долго удерживаться в своих похотях, которые у тебя взращивает твоя вера в падшего бога-человека? Посуди сам, ты говоришь, как и любой христианин, о любви, но ее у тебя нет и быть не может. И знаешь, почему? Потому что ты образ того, кому поклоняешься. Открой свою книгу, к Галатам, пятую главу, двадцать четвертый стих, которая создана для разделения истины от лжи, в последней твоя природа блуждает. Разве ты не хочешь выйти из этого грязного состояния похотливого и мерзкого многобожия в истину ислама, покорности Творцу и нахождения в этом мире? Смерть близка, разве твое сердце, покрытое грязью и изводящее смрад, не говорит тебе, что твоя дорога лжива и что ее нужно сменить? Подумай. Я пока даю тебе такой шанс. Ваша звезда закатилась давно, вы, христиане, трупы ходячие уже сегодня, все ваши дела как труха, если вы не войдете в ислам и не подтвердите словеса Аллаха, свят он и велик. Говорит Аллах: «Разве ж тот, кто своим лицом защищается от злейшего наказания в день воскресения… И сказано тиранам: “Вкусите то, что вы приобрели!” Считали ложью те, кто был до них, и пришло к ним наказание, откуда они и не знали. И дал им вкусить Аллах унижение в жизни ближней, а ведь наказание последней больше, если бы они знали! Мы приводим людям в этом Коране всякие притчи, может быть, они опомнятся!» Итак, я жду окончательного ответа.

— Бисмилла! Аллаху Акбар! Иншалла! — вновь послышались восторженные вопли со всех сторон.

Гости зааплодировали, так им понравилась эта тирада Султана.

Султан, довольный собой и многочисленными аплодисментами, откинулся на подушках, устремив взгляд на свою жертву.

— Я не буду отрекаться от Христа, — произнес Кирилл, когда толпа несколько притихла.

— Твое решение окончательное?

— Да.

— So what, then not to be, — обратившись к Кириллу, сказал Султан.

— Ахмет, кончай его. Да, ноги ему свяжи, чтобы не попытался убежать, хотя здесь бежать некуда.

Поднялся Ахмет. Кирилла бил озноб.

«Неужели это все? Господи, спаси. Мне страшно, я не хочу умирать, я боюсь ее, смерти».

В этот момент, яростно сверкая налившимися, как у быка, кровью глазами, вскочил Казбек.

— Султан, дай я его прикончу, это моя добыча, я его поймал, это мой урус, — неистово закричал он по-чеченски.

Безобразный шрам на его лице побелел, лицо исказилось судорогой, напоминая гримасу паралитика.

— Не надо, сиди, Ахмет справится, — спокойно, также по-чеченски ответил Султан.

Казбеку ничего не оставалось, как смириться. Он буквально рухнул на свое место и еще долго злобно скрежетал зубами.

Ахмет подошел к Кириллу, с силой дернул его за шиворот, почти вытащив из-за стола.

— Вставай, пошли к твоему Богу, — с усмешкой произнес Ахмет.

— Ноги ему свяжи, — напомнил Султан.

— Не надо, пусть только дернется, хуже будет.

Ахмет достал пистолет.

У Кирилла кружилась голова и подкашивались ноги. Палач подтолкнул его между лопаток дулом пистолета.

— Пошел, шевелись быстрее.

Вслед послышалось уже знакомое: «Аллаху акбар, смерть кафиру, смерть кафирской собаке, Иншалла, Субханалла».

Гости бесновались, словно в экстазе.

Почти стемнело. Горы погрузились во мрак, стояла тишина, лишь шум ручья откуда-то снизу едва доносился до слуха. Шли недолго, пересекли лагерь. Кирилл спотыкался, холодный пот струился ручьями и заливал глаза. Ужас объял все его существо, колотила крупная дрожь.

«В руки Твои предаю дух мой. Ты же меня благослови и помилуй и живот вечный даруй мне».

— Что ты там бубнишь, молишься своему Богу? Посмотрим, придет ли Он спасти тебя, — усмехался Ахмет.

Пришли к бывшему пчельнику. Остановились. Кирилл почувствовал холодное дуло на своем затылке. В нагрудном кармане все еще лежало Евангелие. Абреки не заметили его. Он схватился рукой за него, как хватаются утопающие за соломинку.

— Что это у тебя? — Ахмет заметил движение его руки и выхватил книгу, быстро переложив ее в свой карман.

Щелкнул предохранитель.

Кирилл зажмурился. Время остановилось.

«Господь мой!» — пронеслось в голове, а может, это было сказано уже за гранью жизни.

Он не слышал выстрела. Короткая и жгучая боль разорвала мозг. Тишина и свет. Боли больше не было. Его распластанное тело с окровавленной головой лежало лицом вниз. Над ним склонился человек, затем выпрямился и пнул его сапогом в бок, тело слегка покачнулось. Человек убрал пистолет, переложил Евангелие в другой карман и не спеша направился обратно.

Наталья сидела на своей кухне и пила. Рядом с ней стояла открытая трехлитровая банка с маринованными помидорами и литровая бутыль горькой перцовки, наполовину опустевшая. Она налила еще рюмку, залпом выпила, достала рукой помидор, пососала, капая на скатерть. На краю стола валялся компьютерный диск. Наталья покосилась на него и произнесла: «Это все из-за тебя, сволочь. Если бы не эта дрянь, Кирюха никуда не рванул бы, а теперь его нет». Она рассуждала вслух, глядя на диск.

В какой-то момент ей захотелось спустить его в мусоропровод или вышвырнуть в окно, за которым хлестал проливной дождь. Кончилось зыбкое и короткое бабье лето. Конец октября, в Москве зарядил сезон холодных и промозглых дождей. Скоро выпадет снег и на улицах начнется непролазная грязь.

Наталья прислушалась к шуму дождя, словно пыталась расслышать в этих звуках что-то еще. Потом подняла мобильник, небрежно брошенный на пол, и в который раз набрала повтор с номером Кирилла, услышав ставшее привычным: «Абонент не отвечает или находится вне зоны действия сети».

Кирилл не отвечал уже две недели. Уезжая, он вручил ей этот диск и номер телефона некоего майора ФСБ Евгения Бережева и попросил: если через десять дней от него не будет вестей, отдать диск этому самому Бережеву.

Вначале Кирилл звонил из Нальчика, потом из какого-то городка, сказав, что дня три будет в горах вне доступа, а потом обязательно ей перезвонит, напомнил еще раз про диск и про десять дней.

Десять дней давно прошли, Наталья чувствовала, что что-то случилось, но с указанным майором так и не связалась. Хотела пойти в милицию, потом передумала, показалось глупо. Одновременно корила себя за бездействие, возможно, она теряет драгоценное время, размазывает сопли вместо того, чтобы действовать.

Надо срочно звонить этому майору, с Кириллом что-то случилось, а она сидит и льет слезы.

Расстались они плохо. Кирилл приехал к ней, они так же сидели на кухне, пили чай с коньяком, потом он сделал ей предложение, очередное предложение, а она так совершенно буднично ответила ему, что эта тема давно закрыта и не обсуждается. Она никогда не станет его женой, она не уверена в своих чувствах, а главное, она ценит свободу и презирает семейную жизнь…

Кирилл помрачнел и сказал, что уезжает в частную командировку в Кабардино-Балкарию, хочет провести там какое-то журналистское расследование.

— Две недели назад мне подкинули вот этот диск, — и он достал из внутреннего кармана пиджака самый обычный компьютерный диск.

— Кто тебе его подкинул?

— Не важно, я и сам не знаю. Важно другое: на нем, по всей видимости, очень важная информация о некоем чеченском террористе по кличке Султан. Эту болванку надо передать в ФСБ, думаю, им тоже будет интересно, но прежде я хочу сам кое-что проверить. Ты же знаешь, я этим всегда занимался и это моя тема.

— И что ты хочешь проверить? — почти равнодушно спросила Наталья, подливая чай в чашки.

Она привыкла к импульсивности и горячности своего друга, более того, она считала, что он, как всегда, что-то воображает и преувеличивает. Ну зачем диск с серьезной информацией подкидывать какому-то журналисту? Наверняка там секрет полишинеля, ФСБ давно это знает и только посмеется над ним. А Кирилл в очередной раз пытается раскопать сенсацию, а заодно вывести на чистую воду какого-то террориста.

— Я хочу поехать туда, — задумчиво произнес Кирилл.

— Куда ты поедешь? — уже с явным скепсисом спросила Наталья.

— Здесь указывается примерное местонахождение лагеря смертников. Ну лагеря, где готовят шахидов-смертников, вернее, шахидок. Это женский лагерь. И руководит им некий Султан. Он не только шахидками занимается, у него достаточно широкая террористическая деятельность. Здесь об этом тоже есть.

— Одно мне непонятно: почему координаты лагеря указаны весьма приблизительно, неужели у того, кто подкинул диск, неточная информация? Может, это вообще блеф? Некто хочет запустить в прессу очередную утку, поэтому информация нуждается в проверке. И я должен это проверить, может, и Султана никакого не существует, — Кирилл отхлебнул чай из кружки и задумался.

— Ты с ума сошел, туда ехать, — Наталья переменила тон на серьезный и заметно изменилась в лице. — Ты вообще соображаешь, что ты задумал? Отдай этот диск нафиг фээсбэшникам, и пусть они сами разбираются со всякими ханами-султанами. Ехать в лагерь смертников — это равносильно тому, чтобы приговорить себя к смерти!

— То, что это опасно, я и сам понимаю, буду соблюдать осторожность. Наташ, я журналист, я не могу просто так перекинуть информацию, не воспользовавшись ею. Многие на моем месте просто и не мечтали получить то, что я получил. Да ему цены нет, — и он потряс сверкнувшей всеми цветами радуги болванкой. — Я не могу писать про открытие нового детского садика или про посещение мэром дома культуры, мне это скучно, я деградирую, когда нет нормальной работы.

— А это ты называешь нормальной работой? Копание во всяком дерьме, хождение по лезвию ножа — это нормальная работа? Ты забыл, как три года назад у чеченов в подвале месяц просидел, тебе мало тогда по башке настучали, еще хочешь приключений на свою задницу?!

Три года назад трех российских журналистов под Грозным похитили неизвестные. Тогда, конечно, поднялась шумиха в прессе и на телевидении. Новостные каналы пестрели анонсами о дерзком похищении. Чеченцы на это и рассчитывали, они собирались обменять журналистов на своих боевиков, что им благополучно удалось сделать. Под шумок в очередной раз ругали правительство, президента.

Евгения Стародворцовская — скандально известная либеральная правозащитница — в эфире столь же скандальной программы «Наше дело» взахлеб рассказывала о бедных чеченских детях, которых уничтожают злые федералы, а несчастные чеченские матери и их героические отцы вынуждены идти на столь непопулярные меры, как похищение людей, взрывы домов, захват заложников. В ответ на либеральные выступления вышло несколько патриотических фильмов и передач, затем выступил патриарх, после него муфтий, который заявил, что истинные правоверные мусульмане никогда не похищают людей.

Тем временем трех журналистов и еще одного случайно попавшегося под руку шофера-дальнобойщика, у которого чехи конфисковали на нужды свободной Ичкерии фуру, груженную моторным маслом, держали в темном сыром подвале, где они сильно простыли, покрылись фурункулами. Содержались они практически без еды, по нужде ходили в одно грязное ведро. Шофера-дальнобойщика боевики отпустили раньше журналистов, дав ему в качестве моральной и материальной компенсации за украденный «КамАЗ» с товаром триста фальшивых долларов. Журналистов позже обменяли на боевиков и после непродолжительного лечения в больнице несколько раз показывали в разных прямых эфирах, где они рассказывали о своих злоключениях. Одним из похищенных журналистов и был Кирилл.

После этого случая он сильно изменился: как выразилась Наталья, ударился в религию. Она думала, что это случилось с ним от сильного нервного потрясения и вскоре пройдет, но все оказалось очень серьезно.

Кирилл крестился и стал ходить в храм исповедоваться и причащаться. Интимные отношения с Натальей стал называть блудом, что ее просто шокировало, более того, он стал настойчиво предлагать ей выйти за него замуж, и не просто, а обязательно венчаться в церкви. Иногда Кирилл постился, по крайней мере, старался поститься. Наталья готова была крутить пальцем у виска, но старалась относиться к состоянию Кирилла снисходительно — как к тяжелой и продолжительной болезни. Что произошло с ним, вернее с его душой, в заключении, она так и не смогла выяснить. Он уклонялся от ответа, говоря, что о таких тайнах даже самым близким не рассказывают. Одно только сказал: с ним произошло чудо и он рад, что там побывал.

— Журналистская работа — это всегда хождение по лезвию ножа, иначе это не журналистская работа, — с некоторым раздражением ответил Кирилл.

Наталье показалось, что он обиделся, во всяком случае искал в ней поддержку, а наткнулся на стену непонимания. Если бы Наталья тогда знала, что Кирилл решил не ехать, если она даст согласие выйти за него! Но она этого не знала…

— Кира, давай выпьем еще коньяка, — предложила Наталья. — Знаешь, мне кажется, не стоит тебе ехать, это большой риск, к тому же ты собрался туда один, нелегально…

— Я решил ехать, — перебил ее Кирилл.

Потом они еще посидели и говорили о какой-то ерунде. Кирилл все медлил уходить, словно ждал от Натальи, что она передумает и согласится стать его женой. Наталья в тот вечер ждала совсем другого, она рассчитывала, что он останется с ней на ночь, даже намекала на это, но безрезультатно.

После столь странного разговора откровенно приставать к нему и тащить его в постель она постеснялась, хотя в другой обстановке и при других обстоятельствах спокойно прибегала к разного рода ухищрениям, и он, несмотря на свои убеждения, что с женщиной спать можно только в венчанном браке, оказывался в ее объятиях.

Наталья набрала номер телефона майора.

— Алло, — ответил приятный баритон.

Наталья растерялась и хотела нажать отбой, но мысль о беде с Кириллом не оставляла ее. Его надо срочно искать, наверняка опять попал в плен и сидит в очередном грязном подвале. ФСБ его найдет и освободит, а дальше будет как в сказке: они будут жить долго и счастливо. Голова кружилась от выпитого алкоголя, Наталья окончательно растерялась и не знала, что говорить.

— Алло, я вас слушаю, — повторил баритон в трубке.

— Здравствуйте, — стараясь четче выговаривать слова, произнесла Наталья.

Она только сейчас поняла, что пьяна и язык у нее здорово заплетается.

Три ночи подряд Ахмет читал Евангелие. Он был потрясен, он не мог ни есть, ни пить, не мог понять, что с ним происходит и почему эта небольшая книга, которую урусы считают священной, производит на него такое впечатление. Он брал Коран, перечитывал некоторые суры и не чувствовал ничего. Затем открывал Евангелие, читал, вновь читал, закрывал и обдумывал то, что прочел. Казалось, что слова, написанные там, проходят через ум прямо в сердце.

«Может, это заколдованная книга? — думал Ахмет. — Нет, в ней какая-то потусторонняя сила, это не просто книга, недаром этот журналист носил ее с собой. Бог общается с людьми, Божий Сын лично приходит к ним, чтобы их спасти и умереть за них! Невероятно, Аллах никогда лично с людьми не общается, а только через пророка. Иса, оказывается, Сын Божий, ходит с людьми, учит их любви, а потом умирает за них! Он учит любить своих врагов, проявлять к ним милосердие!»

Ахмет был потрясен. Ничего подобного никогда в своей жизни Ахмет не слышал, его учили ненавидеть неверных, его учили беспощадности к врагам. Он много лет только и делал, что убивал, думая, что этим служит Всевышнему, надеясь заслужить у него благоволение.

Эти мысли не выходили у него из головы, теперь он все время думал о прочитанном, он словно попал из своей привычной жизни в какую-то другую. И эта другая жизнь его манила и казалась более реальной, чем та, которой он жил. Война, его священный джихад оказались абсурдом, он всю жизнь воевал и не знал ничего, кроме войны. Он убивал ради Аллаха и не знал ничего другого, его так учили, ему так внушали.

У Султана был прием, на этот раз не столь многочисленный, как прошлый, когда прикончили несчастного журналиста. Опять подавались обильные закуски, стол ломился от яств. Девушки приносили еду и напитки.

Ахмет сидел в задумчивости, почти не ел, в разговоре почти не участвовал, отвечал невпопад. Еще днем, ожидая приема, собирался развлечься, вкусно закусив, а затем взять себе на ночь какую-нибудь красавицу, но к вечеру его одолели ставшие привычными мысли о Евангелии. Из головы не выходил Иса, Он там поселился — и не только в голове, а в душе, в сердце. Ахмет даже пытался выгнать Его как непрошеного гостя, но безуспешно, Он опять и опять приходил и не давал покоя.

Обсуждались детали предстоявшей очень важной операции, а Ахмет с трудом понимал, о чем идет речь. Это не скрылось от цепкого и проницательного взгляда Султана.

— Ахмет, ты устал или чем-то опечален? — спросил Султан, пристально глядя ему в глаза.

Он всегда так смотрел, чтобы понять, будет врать собеседник или нет. Он очень остро чувствовал малейшую ложь, обмануть Султана могли лишь самые искусные и равные ему самому.

Ахмет был предан ему с юности. Иорданский юноша, рано лишившийся родителей, в свое время попал к Султану еще там, в Иордании, когда тот занимался вербовкой кадров для ведения террористической войны в Российской Федерации.

Ахмет происходил из древнего знатного эмирского рода прямых потомков Измаила, который вел свою родословную со времен Авраама. Правда, род этот был обедневшим и весьма немногочисленным. Сам Султан тайно завидовал его происхождению. Сын простого чабана и прямой потомок Авраама — Султан чувствовал колоссальную разницу. Именно своим предкам Ахмет был обязан прекрасным, породистым лицом без малейшего изъяна. Султан завидовал и его внешности и, хотя сам был весьма недурен, хорошо понимал, что в нем не было породы, того самого неуловимого, что делает облик человека благородным, как благороден облик чистокровного арабского скакуна. Тем не менее Ахмет много лет был его ближайшим сподвижником и помощником, а Султан про себя в шутку называл его лицом рекламной кампании, так как Ахмета постоянно снимали на видео, где бы он ни выступал с различными экстремистскими заявлениями.

— Наверное, устал, — ответил Ахмет, потупив взор.

— Ты что-то недоговариваешь, меня невозможно обмануть, — тихо произнес Султан, хитро прищурив кошачьи глаза, глядя на Ахмета так, будто пытался разглядеть его душу.

Ахмет еще больше потупился, он не мог противостоять психологической атаке своего господина.

В этот момент в помещение тихо вошла Алена, неся поднос с фруктами и кувшин лимонной воды. То, что произошло в следующую минуту, было столь молниеносно и ошеломительно, что многие сидящие за столом даже не поняли, что, собственно, случилось. Алена на минуту задержалась за спиной Султана, и именно это стало решающим в жизни Ахмета.

— Я прочитал книгу, которая была у того журналиста, Новый Завет называется, — ответил Ахмет.

Лицо Султана мгновенно перекосилось от ярости, глаза налились кровью и ненавистью, как у разъяренного быка.

— Ты прочитал Инжил?! — в бешенстве заорал Султан. — И что ты там вычитал, в этой поганой кафирской книге?

— То, что Иса, оказывается, Сын Божий, Спаситель людей, и Бог, оказывается, может общаться с людьми… — Ахмет недоговорил.

— Сволочь, собака! — Султан выхватил пистолет и выстрелил, но в эту секунду Алена, стоявшая сзади, бросила поднос на руку Султана.

Пуля прошила стол, разбив блюдо с мясным соусом, фрукты разлетелись по всей комнате, а Султан оказался облитым лимонной водой. Он мгновенно забыл про Ахмета, вскочил и, как разъяренный зверь, бросился на Алену, выкрикивая нечленораздельные ругательства, ударил ее с размаху несколько раз по лицу и, схватив за плечи, швырнул в другой угол комнаты.

— Как ты посмела, женщина, вмешиваться в мужские дела! Вон отсюда, и чтобы я тебя больше не видел!

Вечером Алена лежала на своей кровати, отвернувшись лицом к стенке и поджав под живот ноги. На левой скуле вздулся большой фиолетовый синяк. Слезы давно высохли, в душе осталась одна пустота — ни мыслей, ни эмоций, не было ничего.

Только что вернулась Насира, она уже знала, что произошло с Аленой, и в душе радовалась, что той наконец влетело, ведь Алену она больше всех девушек ненавидела за то, что ее постоянно вызывал их господин. У нее было прекрасное настроение, и она напевала какую-то песню на чеченском языке. Но Насира еще не знала, какое счастье ее ждет сегодня и что именно сегодня ночью она исполнит свое женское предназначение, о чем мечтала все время, что находилась в лагере.

Около полуночи дверь отворилась без стука: запираться в лагере было запрещено. На пороге появился сыто ухмылявшийся Казбек.

— Дядя? — вскрикнула испугавшаяся Насира.

— Тебя Султан зовет, — произнес Казбек, омерзительно хихикая и потирая руки.

Насира поспешно вскочила и последовала за дядей.

Алена поднялась и посмотрела в темное окно на удалявшиеся фигуры.

Острая боль пронзила ее душу. Она мгновенно забыла о том, что Руслан пару часов назад ее избил, то, что произошло сейчас, было сильнее и страшнее любых побоев. Может быть, если бы она воспитывалась в той среде, что Насира, она восприняла бы подобное нормально, ведь мужчина имеет право делать то, что считает нужным. Но она расценила это исключительно как предательство и измену со стороны человека, которого безумно любила и которому отдалась всецело.

Ком подкатил к горлу, ей хотелось рыдать от обиды и досады, спазмы буквально душили ее, словно ледяные невидимые пальцы сжимали горло, не давая дышать. Утром Насира так и не появилась. Не пришла она и на следующий день. Алена все это время не выходила из домика, сказавшись больной. Весть о том, что она прогневала Султана, уже разнеслась по всему лагерю.

На третий день появилась Насира. Лицо ее сияло от счастья, черные глаза блестели лихорадочным огнем, алые губы заметно припухли и словно горели, в руках она держала сверток. Алена, лежавшая на кровати, отвернулась к стенке, чтобы не видеть ее.

— Посмотри сюда, что я принесла, — восторженно произнесла Насира, разворачивая сверток. Алена невольно обернулась.

Свертком оказалась простыня — грязная простыня, на которой отчетливо были видны несколько бурых пятен от крови. Алена все поняла, ее затошнило от отвращения и злобы. Первая мысль была вскочить и вцепиться этой нахалке в волосы, но сил на подобное просто не нашлось. Она была раздавлена и уничтожена.

— Я отдала ему свою невинность, — гордо произнесла Насира, потрясая грязной простыней. — Он захотел ее взять, и я с радостью отдала ее ему! Потом он спросил, какой подарок я хочу, и я сказала, что лучший подарок будет, если он отдаст мне вот эту простыню.

И она закружилась в танце по крошечной комнате, прижимая материю к лицу так, будто ласкала ее, и напевая что-то на своем языке. Алена схватила со стола стакан и запустила им в Насиру. Ловкая и гибкая, как кошка, девушка увернулась, стеклянный стакан попал в стену и вдребезги разлетелся. Насира зашлась бешеным хохотом и повалилась на свою кровать, все так же прижимая к лицу и груди мятую простынь.

Сколько она так хохотала, Алена уже не помнила, ее колотил озноб, и она лежала как в бреду, не веря, что это происходит с ней на самом деле. В ушах звенел безумный смех даже тогда, когда Насира давно успокоилась и куда-то удалилась.

У Султана она провела еще несколько ночей, все это время ходила с безумными глазами и высоко поднятой головой, ее узкие зрачки смотрели колко и с издевкой.

Однажды вечером, будучи не в силах видеть Насиру, Алена спустилась к ручью. Осень подходила к концу, и вода в потоке стала еще более студеной. Алена умылась до ломоты в глазах и опустила в ледяную воду ступни, присев на камень, чтобы хоть как-то привести в порядок разгоряченные мысли. От любви Руслана она зависела, как наркоман от дозы, и, когда он отказал ей в ласке и на глазах у нее взял себе другую девушку, это было равносильно удару ножа в спину. Без его любви, именно без плотской любви, к которой она за два года привыкла, как привыкают к воздуху, ей было очень плохо. Это состояние можно сравнить разве что с абстинентным синдромом, столь сильную зависимость от нее она испытывала. Ради этой любви, особенно теперь, она готова была пойти на все.

От холода ноги нестерпимо заломило, словно тысячи иголок впились в самые кости. Алена убрала закоченевшие ноги из воды, в этот момент ее охватило такое сильное отчаяние, что захотелось разбить себе голову камнем. Она уже нащупала рукой булыжник потяжелее и побольше, чтобы нанести удар по виску, такой удар, чтобы хлынула кровь и чтобы было больнее, чем ногам от холодной воды. Ее душевная боль стала несоизмеримой ни с какими физическими страданиями. И она жаждала этих страданий, она хотела сделать наконец то, к чему готовил ее Руслан. Пальцы уже сжали увесистый круглый камень, когда она почувствовала за спиной легкие шаги. Ей даже показалось, что это Руслан, сам пришел за ней, она так хотела оказаться в его объятиях и отдаться ему прямо здесь, на камнях. Алена вздрогнула и резко обернулась.

— Прости, что напугал, — это был Ахмет.

От досады и раздражения Алена чуть было не запустила булыжником в его красивую физиономию. Тем более что именно этот человек был прямой причиной ее несчастья. Ее движение Ахмет уловил моментально, улыбнулся и несколько подался назад. Конечно, он знал, за что она злится на него.

— Я хотел сказать тебе, да только не мог застать тебя одну, что я твой должник.

Ахмет, так же как и Султан, владел безупречным русским и говорил без акцента, что для человека его происхождения было крайней редкостью. Видимо, в свое время Султан усиленно обучал его языку, ему нужен был чисто говорящий помощник.

— Спасибо за тот случай, — он помялся, в смущении переступил с ноги на ногу, наверное, благодарить ему приходилось в жизни редко, тем более женщину он благодарил впервые. — Извини, — он запнулся, раздумывая, продолжать начатую фразу или нет. — То, что ты сделала для меня, я не забуду.

Ахмет повернулся и стал быстро подниматься по крутым ступенькам. От досады и злости Алена с силой запустила камнем в скалу на противоположном берегу. Камень с глухим стуком отскочил от склона, как мячик, и булькнулся в воду. Алена, не в силах сдерживать свои эмоции, безудержно зарыдала.

Через несколько дней Насира и еще одна девушка исчезли из лагеря, вернее, их увел Казбек. Незадолго до их ухода уехал и Султан. Находясь в лагере, Алена не могла знать, что через три дня после их исчезновения все новостные каналы сообщали о теракте возле касс одного из московских стадионов, на котором планировалось проведение молодежного музыкального фестиваля.

Взрыва Насира не услышала, лишь адская боль пронзила внутренности. Тела не стало, вернее, оно разорвалось на несколько кусков. Голова и часть туловища лежали отдельно в луже крови, внутренности и остатки ног были разбросаны поодаль вперемешку с несколькими другими изувеченными телами людей, которые оказались в страшную минуту рядом со смертницей. Тела не было, а был ужас от происшедшего. Звуки она слышала, как во сне или как в испорченном магнитофоне, но к ним добавились и звуки, которые люди никогда не слышат при жизни. Это были голоса ОТТУДА, для нее это были страшные голоса. На земле метались дико кричащие окровавленные люди, кто-то лежал, не в силах подняться, кто-то полз, кто-то уже никогда не поднимется. Радости от увиденного она не испытала, был страх и кошмар. Повеяло холодом и тленом, что-то черное и безысходное медленно надвигалось на нее.

Она поняла, что ее обманули, подло обманули: здесь не было обещанного рая, здесь начинался ад, и это черное должно было вот-вот поглотить ее, как поглощает воронка водоворота. Рая не будет, назад ничего не вернуть, время для нее кончилось, она переступила порог, и оттуда нет возврата. Теперь был только страх и ужас. В панике она попыталась отыскать свое тело, спрятаться от этого зла, начавшего уничтожать ее, рвать ее трепещущую душу, но от тела остались одни кровавые куски. Голова с безобразно раскрытым ртом, будто в последнем крике, вместе с частью туловища лежала отдельно. Ничего не вернуть, ничего не исправить, все кончено. Рая не будет никогда.

Первые полосы всех газет пестрели подробностями происшедшего. Велось расследование, было возбуждено уголовное дело по статье «терроризм». Передавались сводки о количестве погибших, раненых и скончавшихся в больницах. Очень быстро были установлены личности террористок-смертниц — ими оказались две чеченские девушки, одна из которых — семнадцатилетняя Насира Таланбиева.

В селе Алканюрт в доме Таланбиевых был траур и праздник одновременно. Резали баранов, готовили угощение — якобы на поминки. Соседи, друзья и родственники Таланбиевых приходили с поздравлениями. Женщины, готовящие еду, временами, как по команде, громко плакали, мужчины были сдержанны.

Вскоре в доме Таланбиевых появились представители МВД и ФСБ. Допрашивали мать и отца Насиры, которые показали, что их дочь была похищена неизвестными несколько месяцев назад, куда увезена и что с ней происходило все это время, они не знали. На вопрос, почему не заявили о происшедшем, ответили, что в семье остались еще четыре дочери, за судьбу и безопасность которых они боялись. Вот так просто все было. Через полгода семья Таланбиевых переехала в Азербайджан, сменив старую развалюху на новый добротный дом. Затем две дочери были удачно выданы замуж, а материальное благосостояние семьи заметно улучшилось.

— Алло, я вас слушаю, говорите же, — повторил голос в трубке.

— Здравствуйте, вы меня не знаете, меня зовут Наташа, мне необходимо с вами встретиться, есть информация.

Наталья не знала, как правильно построить фразу. Она боялась, что диск могут искать, может быть, уже ищут и прослушивают телефоны. А уж ее телефон будут прослушивать в первую очередь, так как она подруга Кирилла.

В трубке помолчали, наверное, обдумывали услышанное.

— Более конкретно вы не можете объяснить ситуацию?

— Только при встрече, но это важно, это касается пропажи человека.

Она сказала про похищение, чтобы хоть как-то себя обезопасить. Если ее слушают, она, естественно, должна беспокоиться о пропавшем приятеле.

— Но пропажа человека — это не совсем по адресу, — возразил голос.

— Нам надо встретиться, и я все объясню, — поспешно вставила Наталья.

— Хорошо, когда и где?

— «Макдональдс» на Пушкинской, в любое удобное для вас время, только поскорее, — быстро ответила Наталья.

— Х-м, интересное место, ладно. Завтра в семь вечера вас устроит? Как вы выглядите?

— Я надену красную куртку; черные вьющиеся волосы будут собраны в хвостик.

— Хорошо, я понял. До завтра.

— Подождите, а как я вас узнаю?

— Я сам к вам подойду. До свидания, — трубку повесили.

Наталья долго сидела, словно в оцепенении, потом выпила еще и поплелась в душ.

На следующий день она проснулась поздно, почти в двенадцать, голова болела. Позвонила на работу, сказала, что заболела.

«Обойдутся, — подумала Наталья, — я не Кирилл, а про открытие очередного детского садика, встречу мэра с префектами и обманутых пайщиков напишут другие».

Она ни о чем не могла думать, кроме того, что произошло с Кириллом и что ей надо делать, а главное, как правильно делать.

За полчаса до назначенного времени Наталья появилась в «Макдоналдсе». От запаха американского фастфуда вдруг почувствовала острый приступ голода, вспомнив, что ни вчера, ни сегодня ничего не ела. Наталья взяла двойной чизбургер, большую порцию картошки и коктейль. Свобоных мест почти не было, только сейчас она заметила, что зал буквально до отказа забит людьми, пришлось пристроиться на неудобном, дурацком высоком стуле. Она ненавидела такие стулья и называла их куриным насестом, и бары не любила именно из-за подобных стульев.

«И кто их только придумал?» — в очередной раз задалась Наталья этим вопросом, пытаясь пристроиться на неудобном круглом сиденье.

Наконец она принялась с жадностью поглощать картошку и чизбургер, не замечая, что за ней уже наблюдают.

Коктейль оказался слишком приторным, но сползать со своей табуретки и идти за кофе, а затем искать новое место ей совсем не хотелось. Она порылась в сумочке, чтобы найти мобильник и посмотреть время. Ненавистный диск лежал на месте. Наталья положила сумку на колени, подумав, что слишком опрометчиво повесила ее на спинку стула: любой мог подойти сзади и вытащить диск. Может, эта болванка — единственная нить, связывающая с Кириллом, и единственная возможность его найти. Человек, которого она ждала, подошел незаметно, на подносе, который он держал в руках, стояли два стаканчика с кофе.

— Здравствуйте, вы Наталья?

— Наталья, — чуть было не задала ему идиотский вопрос, откуда он узнал ее имя, но вовремя спохватилась.

«Совсем мозги вчера пропила», — критично подумала о себе.

-Добрый вечер, да, я Наталья, а вы, если не ошибаюсь, Евгений… Простите, не знаю вашего отчества.

— Петрович, можно просто Евгений. Хотите кофе?

— Спасибо, если можно.

— Интересное место вы выбрали.

— Почему?

— Слишком многолюдное, хотя с точки зрения безопасности это правильное место. Итак, что у вас ко мне?

Это был человек среднего роста, из тех, про кого можно сказать «человек без особых примет». Такого встретишь на улице и никогда не обратишь внимание.

«Интересно, в этой организации все такие неприметные и неинтересные?» — подумала Наталья.

Ей еще не доводилось вот так запросто общаться с людьми из органов. Впрочем, она общалась с кем-то из этой конторы, когда лежала в «Склифе» в полубессознательном состоянии после пулевого ранения, но это было давно и почти неправда. Она абсолютно не помнила, что за люди тогда к ней приходили, какие вопросы задавали и какие бумаги она подписывала. Наталья отметила, что одет он достаточно дорого, хотя и неброско, в спортивном стиле. Если бы она не знала, кто он, ни за что не поверила бы, что он майор ФСБ.

— Мой друг, журналист Кирилл Гольдман, две недели назад уехал в частную командировку куда-то в горы Кабардино-Балкарии и пропал, — запинаясь, проговорила Наталья.

Она не знала, с чего начать разговор. Евгений спокойно пил кофе, глядя куда-то в зал или на темные окна с видом случайно сидящего рядом человека. Не переставая, лил осенний дождь.

— Уезжая, он оставил диск с какой-то информацией и просил передать его вам, если не появится через десять дней, — продолжила Наталья, взглянув на своего молчаливого собеседника.

— Что на диске? — как-то жестко и сухо спросил тот.

— Я не знаю, я не смотрела. Кирилл говорил, что информация о каком-то террористе по кличке… — Наталья запнулась, она забыла кличку, профессиональная память на всякие мелкие детали, а тем более на имена, вдруг ее подвела. — Кажется, что-то восточное, Султан, вроде Султан.

— Султан? — переспросил Евгений, он внимательно посмотрел на Наталью. — Вы ничего не путаете?

— Возьмите диск и смотрите сами, — с некоторым раздражением произнесла Наталья и судорожно полезла в сумку.

— Вы говорите, ваш приятель пропал. Зачем он поехал в горы?

— Он сказал, что ему надо кое-что проверить, он хотел провести свое расследование.

— Что конкретно он хотел проверить?

— Информацию на диске, он сомневался, что она подлинная.

— Откуда он взял диск?

Наталья побледнела, она чувствовала себя как на допросе в ЧК. На нее опять нахлынуло раздражение, ей показалось, что этого человека мало интересует судьба ее Кирилла, это просто его работа. Наталья взяла себя в руки. Евгений мгновенно заметил ее изменившееся состояние, казалось, он, как рентген, определяет частоту ее пульса, давление и другие показатели.

— Вам нехорошо? — уже более мягко обратился к ней майор.

— Нет, нет, все в порядке, о чем вы спросили?

— Откуда у него взялся диск?

— Я точно не знаю, он сказал, что подкинули. Пожалуйста, помогите! — умоляюще воскликнула Наталья. — С ним случилась беда, я это чувствую, он, наверное, попал к этим людям, террористам, помогите, прошу вас!

— Успокойтесь, и тише, вы привлекаете внимание, мы поэтому с вами так долго и разговариваем, чтобы помочь. Вы обращались в милицию?

— Нет.

Он достал из внутреннего кармана своей фирменной куртки визитку и протянул Наталье.

— Здесь адрес, вам необходимо прийти к нам и рассказать все до малейших подробностей, это первое. Заявление все же придется написать. И второе, про вашего друга, и тем более про этот диск, никому не говорите. Я надеюсь, об этом больше никто не знает?

— Что касается меня, я никому не говорила, а насчет Кирилла я не знаю.

— Ну что же, всего хорошего, завтра в три, до встречи, — Евгений поднялся и протянул ей руку.

Его ладонь оказалась сухой и теплой. Наталье нравилось, когда у мужчин руки сухие и теплые, она считала это хорошим признаком.

Майор исчез так же быстро, как и появился, он как невидимка мгновенно растворился в гудящей толпе. Наталья встала и поплелась к выходу, ее ждали пустота и одиночество.

Старый лис Рихард заподозрил опасность. Он всегда ее чуял и вовремя уходил, именно поэтому ему удалось дожить до седых волос. Если бы не его интуиция, лежать ему в гробу уже несколько десятилетий. Но на этот раз опасность не радовала его. Слишком серьезные люди работали с ним последние несколько лет. Если эти серьезные люди решили вдруг избавиться от Султана, значит, и ему пришел конец. По шпионским законам связной должен быть уничтожен, слишком большой информацией он владел: ставки, пароли…

«Надо уносить ноги. Срочно уносить ноги», — думал Рихард, сидя за рулем своего верного «фольксвагена».

В дорогом кожаном портфеле лежала его кащеева смерть — приговор, который подписали и ему. Он не знал, что это произойдет так быстро, что рядовая рабочая встреча с агентом будет иметь такой вот неожиданный результат. Вместо очередных инструкций он получил этот диск с компроматом на Султана и задание подкинуть его какому-то журналисту, работающему по чеченскому вопросу.

Рихард облокотился на руль и склонил голову. Он бывал в разных переделках, и жизнь его много раз висела на волоске, но он всегда выходил сухим и чистым. Он не терял надежды, что и на этот раз все кончится благополучно.

«Старого лиса так просто не провести», — тихо, почти про себя произнес Рихард, еще ниже склонив голову.

Со стороны можно было подумать, что человеку в машине стало плохо с сердцем, но сердце у него было здоровым. Рихард часто принимал такую позу в моменты тяжких раздумий и опасности.

«Что делать? Времени очень мало. Передать диск и исчезнуть», — думал он.

Тупая боль билась в висках, спина взмокла от напряжения.

Благо Рихард всегда готовил пути к отступлению, у него всегда имелись запасной парашют и тайный подземный ход. На этот раз запасным парашютом были документы на имя некого Ивана Беляева, приглашения на ПМЖ в Австралию, тайный счет в одном из банков Сиднея. Об этом не могли знать ни те, на кого он работал, ни те, кто за ним строго смотрел. Это утешало.

«Передаю диск и завтра же улетаю. Они меня не уберут, не убедившись, что диск передан», — Рихард повернул ключ в замке зажигания и тронулся с места.

Москва стояла, машина Рихарда почти не двигалась, это волновало и раздражало, добавляя нервозности и обостряя чувство опасности.

Казалось, что за ним уже следили. Бывалый разведчик, он всегда чувствовал слежку. Вот и на этот раз неприятное ощущение в спине и затылке не оставляло его, словно чужой взгляд впивался в голову, пытаясь проникнуть в мозг. Рихарда передернуло, он внимательно всмотрелся в зеркало заднего вида. Ничего подозрительного не было, обычный поток обычных машин. Хвост он всегда определял безошибочно, на этот раз хвоста не было, но было ощущение. Рихард подумал, что это наваждение.

«Кажется, я теряю профессионализм, надо, и правда, отдохнуть, сделать перерыв, коли начало мерещиться».

Он еще раз внимательно осмотрел вид сзади, ловко перестроившись в соседний ряд.

«Может, и не передавать этот диск, взять билеты и прямо сейчас улететь», — думал Рихард, глядя в бесконечный поток красных огней.

Если бы он знал, что это и есть спасительная для него мысль, он, наверное, именно так и поступил бы. Но старый шпион привык доводить дело до конца, именно поэтому плелся в пробке к дому журналиста.

«Трафика нет, трафика нет», — повторял Рихард, барабаня пальцами по рулю.

Красные огни расплывались в глазах, наворачивались слезы от усталости и переутомления. Лобовое стекло покрылось жидкой грязью, дворники работали почти непрерывно. Москва стояла.

Лишь через два часа Рихард въехал в грязный переулок, где жил объект. Машину предусмотрительно оставил у соседнего дома. Дворы были темны и пусты. На счастье, не гуляли даже собачники. Дул промозглый ветер вперемежку с мелким колючим дождем.

Рихарда забил озноб. Он натянул капюшон почти на самые глаза, сунул руки в карманы и быстро пошел к дому журналиста. Со стороны, глядя на фигуру жалко съежившегося человека, можно было подумать, что спешит домой сильно припозднившийся на работе замерзший инженер или менеджер среднего звена, вынужденный ходить пешком и ездить на автобусе.

Панельная девятиэтажка, к удивлению Рихарда, встретила его свежеотремонтированным подъездом, еще пахнущим масляной краской, и абсолютно новыми почтовыми ящиками с блестящими хромированными замочками.

«Как хорошо, что ящики целые», — обрадовался разведчик.

Быстро опустив диск в нужную щель, Рихард бесшумно покинул подъезд.

Возле метро он позвонил из автомата и не своим голосом произнес одну-единственную фразу: «В почтовом ящике для вас конверт». Быстро положил трубку.

Уже на следующий день все было готово к отъезду. Билеты и документы на имя Ивана Белова, кредитные карты. Рихард собрал вещи — самый минимум.

Был поздний вечер, телевизор работал в половину громкости. Рихард еще раз осмотрел собранные вещи и документы.

«Завтра начнется новая жизнь», — он устало опустился в кресло и прикрыл глаза.

Он не слышал, как тихо щелкнул замок и входная дверь в его квартире бесшумно отворилась. Черная тонкая тень, как крадущаяся кошка, скользнула по стене.

В следующую минуту тень была уже в комнате. Два бесшумных выстрела в голову и контрольный в сердце. Бездыханное тело так и осталось в кресле, залив и обагрив все вокруг кровью. Тень исчезла так же быстро, как и появилась, словно ее и не было.

Утром в половине десятого шестидесятилетняя домработница Зинаида Ивановна тяжело поднималась по лестнице на пятый этаж. Сталинский дом, где обитал ее работодатель Рихард Геппеус, не имел лифта, это единственное, что не устраивало ее в работе у господина Геппеуса. В остальном она была довольна: платил всегда вовремя, не скупился, сам был аккуратен и пунктуален. Грязи никогда не оставлял, поэтому работы в квартире было немного. Конечно, хорошая домработница всегда найдет работу, именно к таким хорошим и относила себя Зинаида Ивановна. Она работала в разных домах и в разных семьях, но этот клиент был самым порядочным и чистоплотным.

Зинаида Ивановна остановилась на третьем этаже, чтобы перевести дыхание.

«Наверное, придется отказаться от работы, — подумала она, глядя на беленый потолок и держась за сердце. — Здоровье не то, а тут такой подъем. Как жалко, и ведь все хорошо, все устраивает, но эта парадная, как ложка дегтя. И почему так складывается, когда все устраивает? Обязательно появляются какие-нибудь препятствия. И кто это придумал дом без лифта?»

На площадке пятого этажа она долго не могла отдышаться, потом долго искала ключи в старой клеенчатой сумке.

«Надо с получки другую сумку купить, — ворчала Зинаида Ивановна, — эта такая неудобная, да и порвалась вся внутри. Как раз сегодня получка, Рихард Карлович, наверное, деньги оставил на тумбочке».

Она открыла дверь. На тумбочке в прихожей действительно лежал конверт, он всегда оставлял его в день зарплаты, на конверте было что-то написано, но Зинаида Ивановна не обратила внимание, да и без очков она все равно не прочитала бы. Привычным движением она сунула конверт в сумку, повесила пальто на плечики и принялась снимать сапоги.

— Рихард Карлович, я пришла, — на всякий случай позвала она хозяина. Она всегда так делала: вдруг хозяин еще не ушел на работу.

— Рихард Карлович, — повторила домработница, обувая ноги в свои тапочки, хранившиеся здесь же, в тумбочке.

«Значит, ушел», — подумала Зинаида Ивановна и по-деловому направилась в кухню.

Сколько пробыла на кухне, она не помнила. Уборку всегда начинала с кухни — самая тяжелая работа, которую она старалась выполнить со свежими силами. К удивлению домработницы, на кухне был некоторый беспорядок, словно хозяин куда-то очень спешил, что на него было не похоже.

«Интересно, в комнатах тоже беспорядок?» — подумала Зинаида Ивановна, направляясь в гостиную, чтобы оценить предстоящий фронт работ.

В начале одиннадцатого утра на пятом этаже элитного сталинского дома раздался душераздирающий женский крик.

Через час в квартире уже работали эксперты-криминалисты, представители прокуратуры. На так и неприбранной кухне хлопотала бригада «скорой помощи», делая успокоительный укол перепуганной домработнице.

Глаза Зинаиды Ивановны были красны от слез, она поминутно всхлипывала и сморкалась в кухонное полотенце.

Привалившись спиной к дверному косяку, стоял следователь по особо важным делам из районной прокуратуры и пытался допрашивать впавшую в истерику свидетельницу.

Обычные опера давно уехали, это был не их случай.

Во дворе среди многочисленных зевак топтались несколько журналистов и съемочная группа одного из новостных каналов. Телевизионщики, нервно покуривая, ждали выхода кого-нибудь из официальных представителей правоохранительных органов, чтобы хоть что-то узнать. Официальных заявлений по поводу громкого заказного убийства литовского дипломата пока не было.

Отец Андрей включил телевизор. Смотрел он в основном новости и иногда старые классические советские фильмы, напоминавшие ему детство, маму и даже бабушку.

Телевизор стоял у них на кухне. Так потребовала Вероника, не желавшая видеть его в доме. На тему телевизора у отца Андрея с женой часто шли, как он сам выражался, бурные теледебаты.

Вероника требовала телевизор убрать совсем, а отец Андрей считал, что в его наличии нет особого вреда, о котором постоянно толковала ему жена.

Шли криминальные новости. Отец Андрей хотел было переключить их, как вдруг его что-то зацепило.

— Сегодня ночью в Москве был убит литовский дипломат, — промелькнули фотографии дипломата, что-то сказали о его деятельности.

Отец Андрей бросился в комнату матери. Среди старых бумаг, множества поздравительных открыток с Новым годом, Восьмым марта лежали две пожелтевшие фотографии: счастливая Люба стоит под руку с неизвестным мужчиной. Мужчина красив и статен, светлое лицо, широкий лоб и еще что-то неуловимо знакомое в образе, что промелькнуло ныне в новостях. На обороте аккуратная надпись, сделанная рукой матери: «Кисловодск, я и Р.».

Отец Андрей нашел эти фотографии совсем недавно, перебирая старые вещи матери. Он много лет не прикасался ни к чему в ее комнате.

Маленькая мамина комната постепенно превращалась в затхлый чулан, пахнущий застоялым воздухом, пылью и старыми вещами. Лишь иногда отец Андрей заходил туда стереть пыль с мебели и собрать паутину из углов. Он боялся трогать ее вещи, как люди боятся рыться в чужих вещах, читать чужие письма — ему казалось, что вещи должны хранить память от прикосновения ее рук. Хотя в глубине души считал, что такая память о покойной матери где-то сродни фетишизму. И вот однажды он решился.

Как-то душной летней ночыо, когда в доме уже все спали, отец Андрей, мучимый бессонницей, вошел в комнату матери, открыв ее своим ключом. В комнату никто из домашних никогда не входил — ни жена, ни дети. В ту ночь он очень долго разбирал разные бумаги, старые фотоальбомы, которые тоже хранились там, письма. Он хотел знать, чем жила его мать, что думала, во что верила. Еще он хотел знать, кто же его отец, кого любила мать и кто дал ему жизнь. Этот простой и достаточно естественный вопрос мучил его уже несколько лет. Он часто задумывался, жив ли его отец и кто он, удивлялся, что его жену Веронику это совершенно не интересовало, а ведь они находились в схожих ситуациях, она тоже никогда не знала отца.

Отец Андрей держал в руке пожелтевшую фотокарточку, рука его мелко дрожала: «Литовский дипломат Рихард Геппеус, значит, это он. Убитый при невыясненных обстоятельствах сегодня в Москве».

Первое желание было срочно поехать в Москву и все разузнать о нем.

Отец Андрей посидел еще некоторое время в тишине, собираясь с мыслями и пытаясь понять, что же все-таки произошло в его жизни.

«Пусть это останется маминой тайной, — подумал он, вкладывая фотографию в стопку открыток, — ведь мама даже на смертном одре не поведала, кто мой отец. Значит, не сочла это нужным, значит, вообще не считала этого человека отцом своего ребенка».

— Пусть останется тайной, — повторил вслух отец Андрей, поднялся и запер комнату на ключ.

Вскоре после ухода Насиры в домике у Алены появилась новая соседка.

Поздно вечером, когда Алена уже собиралась спать, дверь отворилась, и в комнату вошла девушка с перепуганным лицом и каким-то забитым взглядом. Она робко присела на краешек Насириной кровати и стала озираться по сторонам.

— Как тебя зовут? — спросила Алена.

Девушка молчала.

— Ты не хочешь отвечать? — как можно мягче спросила Алена.

— Зарема, — после некоторой паузы произнесла девушка.

Она была недурна собой: несколько полноватая, черные, как маслины, глаза, круглое лицо, пухлые чувственные губы. Весь ее облик носил отпечаток глубокого, недавно пережитого страдания. А ее забитость и явный страх говорили о том, что пожаловала она сюда явно не по своей воле.

— Как ты попала сюда? — спросила Алена.

Девушка вместо ответа разрыдалась, она плакала долго, пока Алена не подошла к ней и не погладила по голове. Зарема явно не ожидала ничего подобного.

— Хочешь пить, тебе налить воды?

Зарема утвердительно кивнула головой. Залпом выпила стакан воды.

— Ты такая же добрая, как моя младшая сестренка Айша, жаль, что я ее больше никогда не увижу, — и девушка вновь залилась слезами.

— Расскажи, что с тобой произошло. Тебя разлучили с сестрой? — настаивала Алена, хотя эго было против лагерных правил.

Рассказывать о своей прошлой жизни и о причинах, приведших сюда, было строго запрещено.

Зарема происходила из очень религиозной радикальной семьи. У ее родителей было еще три сына и четыре дочери. Все братья Заремы были боевиками у известного полевого командира Вахи Закаева. Сестры и мать трудились с рассвета и до ночи с перерывами на еду и молитву, хозяйство вели практически натуральное, с него же и кормились. Множество овец, коровы, куры, утки, козы, сад и огород. Целыми днями девочки занимались хозяйством: трепали овечью шерсть (она вся шла на продажу), ходили за скотом, кормили, убирали, доили, пололи огород, делали овечий сыр и айран на продажу.

Отец торговал на рынке и больше ничем не занимался. Кроме того, он был связным у боевиков, но это женской половине знать не полагалось. Братья наведывались очень редко и всегда тайно. Девочки не имели права выходить за двор, вся их жизнь протекала в доме и на скотном дворе. Если девочки и ходили куда-то по поручению матери или отца, то всегда парами, низко опустив головы и уткнув глаза в землю. Смотреть по сторонам или прямо перед собой разрешается только замужним женщинам, и девочки это прекрасно усвоили с раннего детства.

Семья никогда и никуда не выезжала. Зарема с трудом представляла, что находится за ее родным селом. В районном центре была один раз, когда отец возил ее к врачу: у нее был острый отит, который не поддавался никакому домашнему лечению. В школе давно не учились. Сама Зарема закончила четыре класса начальной школы. Дальнейшее образование для девочек родители считали излишним. Женщина должна заниматься домашней работой и рожать мужу сыновей, все остальное не нужно. Красивых нарядов и развлечений у сестер никогда не было. Скромные длинные платья с рукавами, глухим воротом и платок, вот и вся одежда.

Их отец был крайне жестоким человеком: за малейшую провинность или оплошность полагалась порка — либо он просто бил своей палкой по спине или куда придется, либо сажал на ночь в чулан, где водились крысы и было темно и страшно. Матери тоже частенько доставалось от него, после побоев она тихо плакала на кухне, стараясь не показывать дочерям своих слез. Муж обязан учить жену, и она это прекрасно понимала. Никакой ласки или добрых слов в семье никогда не было, только работа и покорность.

Сестры все до одной, кроме самой младшей — шестилетней Айши, которая еще играла в куклы, мечтали выйти замуж. Они не любили друг друга, старались следить друг за другом, чтобы в случае какой-либо оплошности немедленно доложить родителям.

Единственным светлым пятном в жизни Заремы была младшая сестра Айша. Айша любила Зарему, а Зарема — Айшу. Девочки были очень привязаны друг к другу и даже получали за это выговоры от матери, когда Зарема излишне, на ее взгляд, много времени уделяла младшей сестре вместо того, чтобы заниматься домашней работой. Так они и жили, пока с Заремой не случилась беда.

Несколько месяцев назад старшую сестру Хаву выдали замуж за парня из соседнего села. Ее вначале похитили, — так часто делается в горных селах, такова традиция, затем прислали сватов и сыграли свадьбу, как положено. Правда, буквально через неделю Хава прибежала к матери жаловаться на семью мужа и на него самого. Свекровь ее невзлюбила и нагружала самой тяжкой и черной работой, как последнюю поденщицу. Муж стал поколачивать, причем с каждым разом все сильнее. Хава запиралась с матерью на кухне, и они о чем-то долго шептались, а зачастую и плакали. Хава никогда не оставалась в родном доме на ночь: так можно было опозорить себя и родителей — а уходила так, чтобы успеть в дом мужа до захода солнца.

В тот день, когда случилась трагедия, мать послала Зарему в лавку за мукой, все сестры были заняты, готовилось угощение — ожидались гости, какие-то родственники отца. Зарема впервые пошла одна. Лавка была недалеко, всего в двух кварталах. Зарема шла и упорно смотрела себе под ноги, чтобы никто из соседей не увидел, что она смотрит по сторонам, и не сказал родителям, какая у них беспутная дочь. Она даже размышляла о том, как выглядит со стороны и что могут подумать окружающие, почему она идет одна.

Был знойный пыльный полдень, и на улицах, кроме пасущихся почти у самого асфальта гусей и осликов, никого не было. Село словно вымерло. В какой-то момент Зарема услышала, что за ее спиной медленно едет машина. Зарема ускорила шаг, но оглянуться не посмела, это было бы неприлично с ее стороны. Когда машина поравнялась с ней и двое мужчин забросили ее в салон, она подумала, что ее похищают, чтобы выдать замуж. Так было с сестрой, и она нисколько не испугалась и не сопротивлялась. Более того, она с интересом пыталась разглядеть неизвестных мужчин, думая, что один из них наверняка окажется ее мужем.

Ехали недолго. Машина остановилась в лесу, затем начался кошмар — она кричала от боли, плакала и молила о пощаде. Все трое, по очереди, долго насиловали ее на заднем сиденье. Под конец она замолчала и мечтала только о том, чтобы после всего ее убили, но они ее не убили, а, когда стемнело, выбросили на окраине села. Зарема как-то доползла до своего двора и, забравшись на крыльцо, стала стучать в дверь.

Открыл отец, за его спиной маячила перепуганная мать. Глядя на ее разорванную и грязную одежду, отец мгновенно все понял. Он не пустил ее в дом, а заорал не своим голосом и пнул в живот, как собаку, так, что Зарема кубарем скатилась с высокого каменного крыльца и больно ударилась затылком. Дверь захлопнулась, и больше никто из дома не выходил. Зарема лежала у крыльца, прося Аллаха послать ей смерть и проклиная себя за то, что принесла такой позор и такое горе в дом. Совсем стемнело, жалобно запели сверчки, когда Зарема кое-как поднялась и на четвереньках поползла в овечий сарай, там она забилась в самый дальний и темный угол, ожидая к утру своей участи.

Утром явился отец и избил ее своей палкой в качестве воспитательной меры. Зареме было все равно, ей хотелось умереть, и она жалела, что отец не забил ее до смерти. Потом он спросил, кто это был. Зарема ответила, что не знает их и впервые видела.

— Это были русские? — спросил отец.

— Нет, это были не русские, я не знаю, кто они, не из нашего села, — ответила сквозь рыдания девушка.

— Если кто-то придет и будет спрашивать, кто это был, ты ответишь, что это были русские, русские военные.

— Но это не были русские, — стала сопротивляться Зарема.

— Если ты скажешь, что это были свои, а не русские военные, я тебя убью, — произнес разгневанный отец.

— Убей меня сразу, мне больше незачем жить! — прокричала Зарема в спину уходившему отцу.

Никто не приходил спрашивать ее о происшедшем, отец, видимо, опасался, что придут из милиции, когда спрашивал дочь о том, кто это был. Зарема осталась в сарае одна, ни мать, ни сестры не появлялись, лишь к вечеру в овчарню пробралась младшая Айша и принесла лепешки и молоко. Айша сказала, что пришла тайно, отец строго-настрого, под страхом порки запретил всем общаться с нечистой сестрой. Зарема попросила Айшу принести ей кувшин с водой, она испытывала омерзение от невозможности обмыться после того, что с ней произошло.

Потекли дни, ни отец, ни тем более мать больше не появлялись, про нее словно забыли, от нее все отгородились, как от чумной больной. И мать, которая первая должна была разделить горе своей дочери, ни разу не заглянула к ней, не принесла одежду, не дала воды. Получается, что ее оставили здесь подыхать с голоду. Если бы не забота младшей сестренки, она умирала бы здесь от жажды и истощения. Выйти на свет Зарема никогда не осмелилась бы, — лучше смерть, и она знала, что приговорена к ней.

Айша каждый день тайно приходила и приносила еду. Однажды сестра сообщила Зареме, что приехали братья и заперлись с отцом на семейный совет. Маленькая и юркая девочка подслушала часть разговора, из которого стало понятно, что такой позор с семьи можно смыть только кровью. Это было подтверждением смертного приговора.

Каждый день Зарема ждала, что за ней придут, но никто не приходил. На рассвете распахивалась дверь, выгонялись овцы, но никто не звал ее. На закате овцы загонялись обратно, и Зарема засыпала тревожным сном под их громкое блеяние. Приходили сестры, молча чистили сарай, на Зарему не обращали никакого внимания, будто ее вовсе не было, в такие минуты она пряталась за старую телегу, чтобы не попадаться им на глаза и не смущать своим присутствием.

Прошло около месяца. Зарема чувствовала себя как-то странно: ее тошнило, кружилась голова, и вставать с подстилки не хотелось. Она лежала целыми днями, уткнувшись лицом в солому, ее тошнило от запаха овец, который она раньше не замечала. Зарема догадывалась, что беременна, правда, она почти ничего не знала ни о мужской, ни о женской физиологии, но знала одно: женщина, побывав с мужчиной, может забеременеть. Она даже думала, что женщина обязательно должна забеременеть, поэтому свое новое состояние не стала списывать на ужасающие, скотские условия, в которых находилась. Она уже обо всем догадалась. Того, кто находился в ней, она ненавидела так же, как и себя, — ему не суждено родиться, это она знала точно.

В своей беде девушка, выросшая по законам ислама, винила только себя. Мужчина никогда не виноват, виновата только женщина, так ее воспитывали. И если с ней случился такой позор, значит, она допустила это, вела себя ненадлежащим образом. Но другая половина, где-то в душе, отчаянно сопротивлялась подобным мыслям.

В чем она виновата? Она даже платья никогда не носила выше щиколоток, никогда ни на кого не заглядывалась и ни с одним парнем ни разу не поговорила. Она почти никогда не видела неба, потому что должна была смотреть под ноги, ждала, что ее выдадут замуж, и больше ни о чем не мечтала.

И в тот злополучный день она шла по улице одна только потому, что с ней некого было послать. Тем не менее мужчина имеет право желать женщину, если эта женщина не замужем и не принадлежит другому мужчине, а следовательно, те трое были полностью правы и их нельзя винить, они захотели воспользоваться ее телом и воспользовались им. А что будет с ней дальше, они не обязаны знать. Дальше только ее проблемы, и больше ничьи. Это даже не проблемы ее семьи, так как ее семья от нее отреклась.

Однажды в овчарню вошел отец, за его спиной стояла все с тем же перепуганным лицом мать. Отец сказал, чтобы она собиралась, мать ей поможет. Ее вывели на улицу, от свежего воздуха у девушки закружилась голова, и она упала в обморок. Очнулась в летней кухне, где на плите грелись ведра с водой для мытья. Ее решили помыть впервые за целый месяц! В доме была ванна, но в дом Зареме нельзя: своей нечистотой она осквернила бы жилище. И мыть ее будут не из сострадания, а потому, что отправляют туда, откуда она уже не вернется.

Мать не сказала ни слова, ее губы были плотно сжаты, а все лицо выражало отвращение от нечистоты дочери. Она была ужасно грязная, от нее очень дурно пахло, волосы сбились в сплошной грязный колтун, который мать отрезала ножницами, больно дергая за концы. Зареме было все равно, она была покойницей.

— Ты беременна, — наконец произнесла мать, голос ее был сухой и шелестел, как прошлогодняя листва, — я вижу это по твоим грудям.

Зарема молчала.

— Ты опозорила всю нашу семью, твоих сестер мы не сможем выдать замуж, а у Хавы начались проблемы в семье, — заметно было, как мать постарела и осунулась за этот месяц.

По лбу пролегли глубокие морщины, на переносице образовалась складка, которой раньше не было, из-под черного платка выбивались седые пряди. Зареме стало жалко ее.

Когда девушка была вымыта и переодета, в кухню вошел отец, мать с поспешностью удалилась.

— Зарема, ты знаешь, какой позор ты принесла нам всем, единственный выход — смыть его собственной кровью, другого пути у тебя нет, — сказал отец.

Он сел на крашеный облезлый табурет, опершись руками о свою палку.

— Сейчас за тобой приедут люди, они все объяснят, ты должна будешь покинуть этот дом.

Через некоторое время в кухню вошла грузная, тяжело дышавшая женщина лет пятидесяти. Отец удалился, оставив их наедине. Женщина шаркала отечными ногами и поминутно задыхалась, тем не менее глаза ее выражали неподдельный, живой интерес к Зареме. Этот взгляд был адресован Зареме — человеку, а не Зареме — животному, что тут же расположило девушку к этой толстой женщине. Она говорила ласково и гладила Зарему по голове, но говорила она то же, что и ее родители. Нет, она не упрекала Зарему, не обвиняла ее, напротив, она убеждала, что воля Аллаха на то, что с ней произошло. Что она избрана для особой миссии, которая достается не каждой.

— Аллах дает тебе уникальную возможность смыть свой позор, более того, став шахидкой, ты сразу попадешь в рай и прославишь не только себя, но и всю свою семью. Они снова обретут почет и уважение.

Зареме было все равно. Зачем ее уговаривать и убеждать, если у нее нет другого выбора? Да, она верила в рай, но не понимала, зачем для этого убивать других людей, пусть даже и неверных. По природе своей она была очень доброй и милостивой, ей всегда было жалко любую домашнюю скотину, которую вели на убой, будь это курица или баран. Она вспомнила, как плакала всякий раз, когда мать хладнокровно отрубала курице голову, затем бросала ее в ведро, и курица еще какое-то время судорожно дергала ногами. По их убивают ради пропитания, и это как-то успокаивало. Теперь она уподобилась домашней скотине, даже хуже — она стала изгоем, которого надо предать смерти ради чести семьи.

Жизнь женщины не ценнее жизни барана — вот что поняла Зарема за этот страшный месяц.

Потекли однообразные лагерные дни, занятия продолжались. Зарема занималась плохо, подрывные науки ей были глубоко неинтересны. К тому же ее мучил сильнейший токсикоз, она почти ничего не ела, постоянно хотела спать. Потом она впала в совершеннейшую депрессию.

Султан, видя ее состояние, принял решение ее «подлечить», «назначив» ей какую-то фирменную психотропную смесь, от которой человек становился похожим на зомби — безразличным и управляемым. Глаза Заремы заблестели, зрачки сузились, а выражение лица приобрело вполне слабоумный оттенок. Усваивать материал от этого «лекарства» Зарема лучше не стала, напротив, сидела на занятиях с глупой неподвижной улыбкой, глядя в одну точку. Впрочем, успехов от нее и не требовали.

Зарема очень быстро исчезла из лагеря. Султан не питал никаких иллюзий по поводу ее миссии. Она была всего лишь отвлекающим объектом маневра перед ответственной операцией, на который должен был пойти дешевый материал, коим и являлась Зарема. Более того, дело было сугубо семейным, о котором его попросил сам Ваха Закаев. Султан не мог отказать своему старому приятелю Вахе, поэтому и взял Зарему в лагерь, по-быстрому придумав ей дело.

Октябрьским вечером в час пик в городе Невинномысске на автобусной остановке раздался взрыв. Как потом сообщали в новостях СМИ, «по счастливой случайности никто не пострадал, шахидка-смертница взорвала себя за минуту до прибытия на остановку переполненного автобуса. Как показала посмертная экспертиза, девушка была на третьем месяце беременности».

Теракт, исполнителем которого должна стать Алена, был назначен на тридцать первое декабря. Султан специально выбрал именно этот день.

— Хочу устроить русским праздничный новогодний фейерверк, очень знаменательно, неправда ли, — говаривал он, сидя за столом со своими сподвижниками.

Тридцать первое декабря — день еще рабочий, но настроение у людей самое что ни на есть праздничное. Народ едет на работу уже не столько потрудиться, сколько отметить Новый год в кругу коллег, предвкушая корпоративные вечеринки, а вечером — продолжение любимого праздника в кругу семьи и друзей. И если в такой момент в переполненном вагоне метро совершить взрыв, то резонанс от происшедшего будет небывалый, гораздо сильнее того, что был после февральского взрыва на перегоне между «Автозаводской» и «Павелецкой».

Однажды вечером за ужином Алена почувствовала дурноту, ее вдруг ни с того ни с сего чуть не вырвало от запаха тушеной баранины. Алена поспешно ушла с ужина, сославшись на внезапный приступ мигрени.

Она легла и замерла, прислушиваясь к новым внутренним ощущениям, на утро вновь почувствовала дурноту и приступ какого-то неестественно сильного голода.

«Может, это гастрит?» — подумала Алена, но, вспомнив землистое и осунувшееся лицо Заремы, решила, что скорее причина недомогания у них одинаковая.

Алена так увлеклась новой лагерной жизнью, затем постоянными переживаниями после случая с Насирой, что совершенно забыла о месячных и о цикле.

«Когда они были последний раз? — тщетно силилась вспомнить Алена, ей казалось, что за время, проведенное в лагере, их вовсе не было. — А, может, были? И, если это действительно беременность, тогда какой срок? По крайней мере, это произошло до случая с Насирой».

Вопросы сыпались один за другим, ответов она не находила. Скоро ее тошнило почти постоянно, особенно по утрам. Алена заметила, что не может чистить зубы, так как малейшее неосторожное прикосновение зубной щетки к языку вызывает рвотный рефлекс, который очень сложно остановить.

Постепенно с Алены начала спадать некая пелена, словно затуманившая ее разум. Если бы об этом узнал Султан, наверное, он принял бы срочные меры по возвращению Алены в прежнее состояние или накачал и ее своим фирменным препаратом. К счастью, он узнал об этом слишком поздно.

Но теперь Алена быстро приходила в себя. Она уже не желала делать то, к чему ее так упорно и тщательно готовили. Она все яснее начала осознавать всю пагубность своего положения и весь ужас, в который ее втянул любимый человек. До нее наконец дошло, что она приговорена им к смерти, что он желает уничтожить ее собственными руками, сделав из нее живую бомбу и направив в толпу ни в чем не повинных людей. Ее любовь к этому человеку потерпела катастрофу, и эта катастрофа была гораздо страшнее и трагичнее ее первой беды.

Если бы она не забеременела, наверное, не смогла бы всего этого осознать. Но, как известно, беременность способна изменить женщину полностью, что и стало для Алены спасительным — и не только для нее, но и для тех людей, которые могли погибнуть вместе с ней. Султан не знал, что она изменилась, что она просто пришла в себя, как после долгого бредового сна.

И она сказала ему об этом. Сказала тогда, когда должна была выезжать из лагеря в Москву для выполнения страшной кровавой миссии. Сколько он ее бил, она не помнила. Она думала, что он убьет ее, но этого не произошло.

Вместо Алены поехала другая — сорокалетняя Амина Махмудова, вдова боевика. Она попалась на глаза милицейскому патрулю еще на входе в метро. Запаниковала и не смогла привести в действие взрывное устройство. Дистанционная страховочная связь в тот момент не сработала. Операция «С Новым годом!», как назвал ее Султан, потерпела крах. О провале немедленно узнали в высоких лондонских кругах, Султану грозили крупные неприятности, в том числе серьезные финансовые потери — он обязан был выплатить неустойки. Бизнес есть бизнес, он не терпит столь грубых промахов. Амина Махмудова, взятая с поличным в метро, на допросах очень быстро заговорила, ее желание мстить русским за убитого мужа мгновенно куда-то испарилось, а это сулило еще более глубокий провал для террористической организации.

В доме-крепости шли однообразные, скучные дни. Дом, как поняла Алена, находился не в поселке, а где-то в лесу — из-за забора доносились только лесные звуки — ни крика петухов, ни лая собак, которые свидетельствовали бы о присутствии поблизости людей.

Лейла добросовестно и ответственно выполняла все свои обязанности. Она приносила еду, убирала комнату и выводила Алену на прогулку, все делалось по-прежнему молча. Это было похоже на тюрьму повышенной комфортности. Обильная вкусная еда, чистая постель, прогулки и отсутствие какой бы то ни было свободы. Все под контролем, никакого общения.

Алена держалась из последних сил, чтобы не сойти с ума. На тумбочке лежали книги, принесенные Лейлой, — Коран, Сира и еще что-то, Алена даже не смотрела. Она больше не могла читать исламскую литературу. Она пыталась молиться, силясь вспомнить православные молитвы, которые в свое время знала в большом количестве, но память была словно стерта чьей-то невидимой рукой. Тогда она стала просить Бога спасти ее от убийц ради ее нерожденного ребенка.

Мадину с мальчиком-инвалидом Алена видела редко, видимо, у них не совпадали часы прогулок. Алена уже знала, что Мадина с ребенком занимают почти всю правую половину дома и имеют свой обслуживающий персонал, — она иногда видела двух женщин, выносящих ведра или выбивающих половики. Раз в неделю на территорию заезжал небольшой грузовичок, привозивший продукты и еще что-то. Охранники на воротах дежурили сутки через трое сразу по два человека. Один через каждые десять минут обходил территорию, другой неотрывно следил за воротами и мониторами с камер слежения.

Окно комнатки, которую занимала Алена, выходило в сад, туда, где кроме деревьев нельзя было ничего разглядеть. На прогулках Алена старалась максимально запомнить малейшие мелочи и распорядок жизни этого каземата. Она почти не надеялась на побег. С такой охраной это было невозможно, но она надеялась на чудо, на то, что Бог помилует ее, только это спасало ее от отчаяния и сумасшествия.

Единственная небольшая надежда была на добрую Лидию Александровну, врача-гинеколога. Алена была уверена, что рано или поздно ее опять повезут к гинекологу, у нее уже заметно округлился живот, она начала чувствовать первые робкие шевеления ребенка. Руслану в сложившейся ситуации понадобится узнать пол ребенка, следовательно, ее еще раз вывезут в город. Это вселяло надежду и в то же время страшило. Она боялась, что, если ребенок окажется девочкой, Руслан может принять решение не сохранять беременность, и сразу лишит Алену жизни. Тогда конец — ни она, ни Лидия Александровна ничего не успеют сделать. Если окажется мальчик, у Алены еще останется время, и, быть может, это время сработает на нее.

«Надо постараться как-то предупредить Лидию Александровну, дать ей знак, что я в плену и что мне грозит опасность, — думала Алена, гуляя по аллеям сада. — А если врачиха с ними заодно?»

То, что гинеколог может оказаться их человеком, Алене пришло в голову в последнюю очередь.

«Допустим, — рассуждала Алена, — мне удастся дать ей знак или, еще лучше, передать записку. Тогда она немедленно сообщит о попытке Султану. Если будет мальчик, он ее меня все равно не убьет, но ужесточит режим и наблюдение, и тогда шансов почти не останется. Но все равно попробовать надо, вдруг она не с ними».

От этих мыслей у Алены мурашки побежали по коже, она ускорила шаг. Всюду буйствовала весна, пели птицы, распускались цветы, но Алена этого не замечала, все не радовало ее. Она смотрела на птиц только потому, что они были свободны и спокойно перелетали через ограду, куда ей доступа не было, и Алена им завидовала. 'Гам, за забором, текла размеренная и спокойная жизнь, шелестел лес, вдали была слышна река.

Она думала о том, как написать записку для врача, хотя это было почти нереально. Все кругом просматривается, у нее нет ни бумаги, ни карандаша. Даже туалетная бумага отсутствовала ввиду имевшегося в наличии биде. Видимо, туалетную бумагу поэтому и не приносили, в целях безопасности.

Алена решила пойти на хитрость.

— Лейла, ты знаешь, что я по профессии художник-модельер?

Лейла молча слушала. Алена продолжила.

— Нельзя ли мне принести несколько листов бумаги и карандаш, я хочу порисовать или придумать несколько моделей исламской одежды для наших женщин.

— Я спрошу, — произнесла немногословная прислуга и удалилась.

— Рисовать не разрешили, — доложила Лейла тем же вечером.

Через некоторое время Алена попросила у Лейлы туалетную бумагу, ссылаясь на то, что не может пользоваться исключительно одним биде. Лейла опять обещала узнать.

— Бумагу не разрешили, — произнесла она, принеся ужин.

«Сволочи, — подумала Алена, — все чуют». И на бумажную тему решила больше не заикаться.

Была надежда еще и на мусор. Охранники курили на территории, а следовательно, кто-нибудь из них мог обронить пустую пачку из-под сигарет. Алена во время прогулок стала внимательно смотреть под ноги, но ни окурков, ни, тем более, пачек от сигарет нигде не валялось. Сад был стерильно чист.

«Еще мусор, — думала Алена, — его выносят на задний двор в больших черных мешках, а потом увозят на все том же грузовичке».

Но как она подойдет к мусору, как развяжет мешок и начнет рыться в отходах? Это тоже нереально. Были и более утопические мысли, например, как в фильме: ей удастся забраться в кузов грузовика, затем ее закидают мешками с мусором и вывезут на свалку.

«Для этого мне самой нужно превратиться в мешок, — в отчаянии думала Алена, — да и к грузовику охрана не подпустит на пушечный выстрел».

Любую погрузку и разгрузку на территории двора внимательно наблюдал один из охранников.

Идея подкинуть доктору записку становилась все более нереальной. Дать знак ей она тоже не сможет, ведь Руслан не отойдет от нее ни на шаг и с врачом она с глазу на глаз ни на минуту не останется.

Алена знала, что комната и даже санузел просматриваются камерами наблюдения. Что можно придумать в комнате, которая как на ладони. К врачу ее повезут без предупреждения, и это может случиться в любой момент. Ночью под одеялом она оторвала кусочек простыни, совсем маленький, надеясь, что Лейла не заметит, когда будет менять белье. Простыня была почти новая, поэтому пришлось изрядно поработать зубами. Она спрятала его под матрац.

Наконец настал день посещения врача. Однажды утром вместо Лейлы явился сам Руслан.

— Собирайся, после завтрака поедем к доктору, — это было сказано таким будничным голосом, словно она не пленница и смертница, а просто жена, которую любящий муж хочет отвезти на прием к врачу.

Пришла Лейла, принесла завтрак: гренки с сыром, салат, яичница с помидорами, кофе, сливки в изящном фарфоровом сливочнике, свежевыжатый апельсиновый сок.

Алена принялась за завтрак, сев вплотную к кровати, где под матрацем лежал заветный кусочек простыни, незаметно вытащила его пальцами и положила под накрахмаленную льняную салфетку, которую всегда приносили вместе с едой. Она макала ложку в кофе, приподнимала салфетку и на кусочке простыни старательно выводила корявые и расплывавшиеся буквы — SOS, с аппетитом уплетая при этом яичницу и гренки. Затем она пролила кофе на стол и, делая вид, что вытирает кофейную лужу, быстро засунула тряпочку с надписью йод халат.

Пришла Лейла, убрала все со стола, ни слова ни сказав про полностью испорченную кофе салфетку, принесла одежду. Алена нарочито долго одевалась, наконец ей удалось пристроить тряпочку под резинку трусов.

Ехали, как и в прошлый раз, в том же составе, молчали.

«Столько манипуляций проделала с этой псевдо запиской. Будет ли толк? Да и поймет ли врач, что я хотела сказать? А если и поймет, что я прошу помощи, что сможет сделать? Правда, она знает, где меня держат — первый раз ее привозили в дом, вряд ли ее везли с завязанными глазами. Значит, если она поймет, то хотя бы укажет место, откуда просят помощи. Но и это может не помочь: местная милиция наверняка ни за что не станет трогать Султана. А идти в ФСБ доктор явно не догадается, да и там могут не понять и отправить ее куда подальше, а она, решив, что сделала все возможное, больше ничего предпринимать не станет. Кто я для нее? Если она вообще не с ними заодно. Может, они ей деньги платят, а она на них работает? А если не с ними и поймет, что мне нужна помощь, то, вполне возможно, не захочет связываться с бандитами, побоится — у нее наверняка семья, дети, подумает, что не стоит рисковать», — думала Алена, сидя на заднем сиденье рядом с Русланом.

Когда Алена пристраивалась на кушетке в кабинете УЗИ, ей удалось незаметно бросить свою записку в щель между стеной и краем кушетки.

Лидия Александровна была все так же добра и приветлива. Руслан стоял рядом и напряженно следил за каждым движением доктора.

— Головное предлежание, сердцебиение в норме, ритмичное, органы в норме, — спокойно произносила Лидия Александровна привычные для нее слова.

— Пол ребенка уже можно определить? — спросил Руслан.

Лидия Александровна еще поводила датчиком по животу Алены, внимательно глядя на монитор. Алена вся напряглась и сжалась. Вдруг окажется девочка? Доктор не знает, что этого не следует говорить, что ей, Алене, грозит смертельная опасность — ей и ее ребенку.

— У вас мальчик, — так же спокойно произнесла Лидия Александровна.

Алена возликовала: у нее есть шанс, по крайней мере, есть время. Она была права, для Султана действительно очень важен пол ребенка.

— Это точно? — переспросил Руслан.

— Сто процентов.

— То есть вы гарантируете?

— Если вы сомневаетесь в моем профессионализме, — поддела его Лидия Александровна, которой явно не нравился муж ее пациентки, — можете обратиться к другому специалисту, но смею вас заверить, что он скажет вам то же самое.

В конце рабочего дня санитарка женской консультации убирала в кабинетах. Она вымела из-под кушетки лоскуток ткани с кофейными пятнами SOS, не обратив на него ни малейшего внимания. Доктора уже все разошлись, и санитарка торопилась поскорее закончить работу и уйти домой, где ее ждали некормленые дети, стирка и уборка.

Наивно было полагать, что кто-то обратит внимание на обрывок грязного лоскута, валяющийся иод кушеткой в кабинете женской консультации. Алена это прекрасно понимала, но придумать еще что-либо была не в состоянии. Все остальные варианты были либо совершенно бредовыми, либо физически невыполнимыми.

Алена была на грани отчаяния и надеялась лишь на чудо, которое может произойти за это время. Но времени становилось все меньше. Весна незаметно перешла в лето. Стояли теплые солнечные дни. Алена с ужасом думала, что до родов остается меньше двух месяцев и ничего не меняется. Только живот растет, и ребенок все более и более активно двигается и толкается. Она никогда не могла предположить, что ожидание ребенка для нее превратится в кошмар, в ожидание смерти. Ведь за его рождением последует ее неминуемая смерть, а матерью ему станет эта противная и злая Лейла.

Это случилось поздно ночью. Алена спала, когда в комнату вошла Лейла и бесцеремонно зажгла свет. Вспышка света ослепила Алену, она в испуге села в кровати, прикрывая рукой глаза.

— Что случилось? — спросила она, не в силах открыть глаза.

— Одевайся, быстро, тебя увозят, — ответила Лейла, бросив на кровать одежду.

Алена вскочила, ее охватили паника и страх. Куда ее собрались везти, может, ее решили убить?

— Я не поеду, — вдруг произнесла Алена, но мгновенно поняла, что сморозила глупость.

Что бы ни ждало ее впереди, это все же шанс спастись. Из каземата у нее не было никакого выхода. К тому же, если они решили ее увезти, они все равно ее увезут, что бы она ни говорила и как бы она ни сопротивлялась.

Алена начала медленно одеваться.

— Быстрее шевелись, — поторапливала Лейла, — вот здесь, в рюкзаке, твои вещи, — и она указала на синий рюкзак, стоявший у ее ног.

«Если увозят с вещами, то убивать сразу не будут», — подумала Алена.

Впереди ее ждала полная неизвестность. Куда ее везут? От страха дрожали колени. Вышли во двор, заполненный ночными ароматами, у ворот ожидал знакомый «УАЗик». Алену затолкали на заднее сиденье, завязав платком глаза.

— Лэжы и нэ вставай, — услышала она знакомый голос Казбека.

Алена повиновалась. Хлопнула дверца, «УАЗик» тронулся и помчался по дороге. Ехали долго, около двух часов, дорога была хорошая. Затем машину начало трясти и подбрасывать, судя по толчкам, они выехали на грунтовую дорогу. Чувствовались множественные повороты, подъемы и спуски, значит, ее везли далеко в горы.

«Но зачем, зачем меня везут в горы? — задавалась Алена мысленным вопросом, на который не знала ответа, — может, прячут от кого-то».

Счастливая догадка осенила ее: Султана ищут.

Алена не знала, что теракт, который она должна была выполнить, сорван полностью и ее дублер Амина Мухамадова взята с поличным. Более того, Султан еще с осени попал в разработку ФСБ — после того как журналистка Наталья Якунина передала им диск с компроматом на террориста.

Лагерь смертников был обнаружен в январе, сразу после того, как задержанная Амина Мухамадова дала первые показания. Но в лагерь, располагавшийся в бывшем монашеском скиту, в одном из самых труднодоступных мест, военные прибыли поздно. Ни боевиков, ни инструкторов, ни тем более самого Султана там не оказалось, зато нашли полтора десятка женских трупов. По предварительным данным, все женщины скончались в результате самоотравления. Сами они выпили яд или их заставили — этого никто не знал. Кстати, ФСБ тогда очень постаралась, чтобы данная информация никаким образом не просочилась в СМИ.

В горах было холодно и снежно, тем не менее удалось установить, что женщины погибли не более недели назад, значит, омоновцы опоздали всего на неделю. Но кто постарался предупредить боевиков и кто сделал так, чтобы федералы опоздали?

За лагерем, на месте бывшего монашеского огорода, была найдена плохо замаскированная могила, из которой эксгумировали труп мужчины. Как установила судебно-медицинская экспертиза, мужчина скончался от пулевого ранения в затылок. Опознание показало, что труп принадлежит пропавшему три месяца назад журналисту газеты «Новое время» Кириллу Гольдману. Дело о похищении журналиста было закрыто.

Султан все еще оставался неуловимым. Федералам пока так и не удалось выйти на его след.

Алену никто не искал, ее родители были уверены, что с ней все в порядке. Они регулярно переписывались с «ней» по электронке, ничего не подозревая. Они и в страшном сне не могли предположить, что Султан, о котором столько говорилось последнее время во всех новостях, и муж их дочери, преуспевающий юрист Руслан Мерзоев, — одно и то же лицо. О браке же Руслана Мерзоева с некой москвичкой Еленой Ветровой ни в какой разработке не было указано. Брак Руслана Мерзоева был чистой воды инсценировкой самого Султана. Все печати в паспорте и свидетельства о браке были липой, не говоря уже о том, что Султан всегда имел несколько паспортов на разные фамилии. Единственной его законной женой являлась Мадина Сельмурзаева.

Правда, Амина Мухамадова показала, что главным исполнителем теракта должна была быть другая девушка, которую в лагере тоже звали Аминой. Почему их поменяли в последний момент, она не знала.

На место приехали на рассвете, едва светало. Но Алена этого не могла видеть — ее глаза были плотно завязаны черным платком.

— Выходы, — послышался голос Казбека, когда машина остановилась.

Алена с трудом выбралась, от тряски ее сильно укачало, руки и ноги затекли от лежания в неудобной позе, живот неприятно тянуло. Алена услышала крик петуха, забрехала собака, где-то блеяли овцы, значит, ее привезли в поселок, а не в глухой лес, это уже утешало.

Казбек держал ее под руку. Она услышала скрип калитки и голос старой женщины. Говорили на чеченском, Алена почти ничего не понимала. Ее ввели в дом и сняли платок. Перед ней стояла старуха вся в черном, похожая на ведьму, с кривым носом и огромной волосатой бородавкой на щеке.

Старуха с интересом разглядывала Алену, как-то по-птичьи наклонив голову набок.

— Фатима, — представилась бабка.

— Тэпер ты будэш жит здес, у Фатимы, пока нэ родыш, — прорычал Казбек хриплым басом.

— Иды за мной, — бабка цепкими, как клешни, пальцами схватила Алену за руку и потащила на второй этаж по узкой скрипучей лестнице.

— Живы здес, — проскрипела старуха, втолкнув Алену в небольшую комнату с каменными белеными стенами. Дверь мгновенно захлопнулась, старуха загремела ключами, запирая замок.

Алена осмотрелась. Пахло мышами и старыми вещами, как пахнет в нежилых домах. В небольшое окошко пробивался серый рассвет. В комнате были тумбочка, стул и железная кровать с панцирной сеткой, застеленная стареньким, но чистым бельем.

Алену охватил ужас, из одной тюрьмы ее перевезли в другую. Теперь ей предстоит рожать здесь, на этой облезлой койке, в этой затхлой конуре, в присутствии старой ведьмы. Впрочем, какая разница — старуха Фатима или Лейла.

Алена подошла к окну, оно выходило в сад и было довольно высоко от земли, на уровне второго этажа. Одно сразу утешило: окно было без решетки. Она легла на кровать и сразу провалилась в беспокойный сон.

Проснулась от яркого солнца, бившего в тусклые, давно немытые стекла. В двери загремели ключи, показалась старуха с кувшином молока и горячими лепешками, все это она поставила на тумбочку и с ехидным любопытством посмотрела на Алену и на ее живот.

— Ешь, — проскрипела старуха и так же быстро удалилась.

«Интересно, меня безвылазно будут держать в этой комнате?» — подумала Алена, принимаясь за еду. Она почувствовала сильный голод — за эти несколько месяцев научилась есть все и в любых условиях.

Старуха не спешила появляться, и тогда Алена решила сама напомнить о себе. Здесь она не собиралась церемониться со старой кочергой — если она не выберется отсюда, она не выберется никогда.

Алена начала стучать в дверь.

— Выпустите меня, я в туалет хочу.

Минут через десять на лестнице послышались шаркающие шаги, загремели ключи.

— Зачэм шумиш? — одышливо спросила бабка.

— Я в туалет хочу!

— Иды за мной, — прошелестела старуха и цепко впилась в ее руку.

Они вышли во двор с бурно разросшимся садом, окруженный хилым штакетником и густой малиной. Дом был несколько несуразен, построен из самого обычного необработанного камня, с плоской крышей и небольшой терраской или, скорее, навесом. За садом виднелось еще несколько крыш, значит, ее привезли в горное село или аул. Его со всех сторон окружали горы, сплошь поросшие лесом. Сразу за домом начинался зеленый холм, где мирно паслись буренки и небольшое стадо овец и коз. Идиллическая картина.

Алена чуть не запрыгала от радости: ни высокого забора, ни охраны, ни камер наблюдения — только она и старая ведьма. Туалет представлял собой обычное деревянное строение деревенского типа. Понятно было, что вывозили ее в спешке, возможно, что больше некуда было, поэтому привезли сюда. В нормальной обстановке Султан никогда не привез бы ее в этот дом, значит, у него начались большие неприятности.

Теперь Алена серьезно обдумывала разные варианты побега. Нельзя было обольщаться тем, что здесь нет охраны, а есть гнилой забор и одна старая бабка. Во-первых, кругом горы и глухомань, во-вторых, из этих аулов не так уж просто удрать, здесь наверняка есть своя местная охрана, состоящая из своры пацанов, которые следят за всеми перемещениями в поселке и сразу докладывают куда надо.

Алена знала, что в таких вот мирных, на первый взгляд, аулах могут прятаться самые отъявленные боевики и бандиты, более того, здесь могут располагаться религиозные и идеологические подготовительные центры. Незнакомец, случайно заехавший или забредший в такое милое и тихое сельцо, скорее всего, назад не выйдет. Именно на это рассчитывал Султан, оставив Алену без охраны. А следовательно, отсюда просто так не убежишь.

Да и куда бежать? Алена даже примерно не знала, где находится. Если она побежит, то, скорее всего, не доберется даже до околицы, где ее и поймают бдительные аборигены. Но и затягивать нельзя, как только начнутся роды — а осталось всего каких-то полтора месяца, — конец всему. Уж о ребенке они сразу позаботятся.

Алена решила первым делом подружиться с бабкой или хотя бы вооружиться ее доверием. Она вышла из туалета, старуха караулила рядом, намереваясь вести ее обратно в дом.

— Бабушка Фатима, можно посидеть здесь, во дворе, на стуле, я никуда не денусь.

— Шайтан тэбя знает, — неожиданно проговорила старуха.

— Нет, правда, вы меня будете видеть, я здесь посижу, давайте что-нибудь поделаю, картошку, например, почищу или еще что. В доме душно, а мне плохо, у меня сердце слабое, я от духоты могу потерять сознание.

Возможно, описанные проблемы с сердцем произвели на старую каргу впечатление, ей явно не хотелось иметь проблем со своей подопечной, к тому же было видно, что она сильно тяготится свалившейся на ее голову обузой.

— Ладно, сиды, но не уходы.

Алена устроилась на терраске в тени бурно разросшегося винограда. Старуха занялась своими хозяйственными делами, поминутно поглядывая на свою гостью. Она что-то скребла и мыла, ходила на задний двор, где, по всей видимости, держала свою живность, возвращалась, топила летнюю печь, которая находилась тут же, во дворе под навесом, месила тесто, что-то стряпала. Затем наступило время намаза, старуха взяла коврик и начала молиться прямо на террасе, наверное, чтобы не упускать из виду свою невольницу. Намаз закончился, и бабка вновь захлопотала у плиты, так ни разу не присев и не отдохнув.

Она горбилась, шаркала ногами, иногда заходилась в кашле, но работала как заведенная, не давая себе отдыха. Это насторожило Алену — значит, старая не так уж и немощна, как кажется на первый взгляд, а следовательно, будет стеречь ее, как цербер. К тому же, как поняла Алена из первых наблюдений за своей надсмотрщицей, у нее прекрасный слух и зрение, что в несколько раз усложняло поставленную задачу.

«Это все надо учесть», — подумала Алена.

К вечеру она сделала еще одно открытие: у старухи есть спутниковый телефон, значит, ведьма всегда на связи. Ей позвонили, она что-то коротко объяснила на своем гортанном языке, вероятно, интересовались Аленой. Разговор закончился, и старуха быстро спрятала телефон где-то в складках своего платья.

«Значит, она его всегда таскает с собой», — сделала вывод Алена.

В связи с телефоном возник и другой план. Ударить бабку сзади чем-нибудь тяжелым, благо рукопашному бою учили в лагере. Насмерть или не насмерть — это уж как получится. Отобрать у нее телефон и позвонить в Москву. Но Алена плохо представляла, как вообще работает спутниковая связь, куда и как можно дозвониться со старухиного телефона. Варианта с телефоном она боялась. Во-первых, ее звонок сразу засекут — бабушку наверняка слушают свои. Во-вторых, телефон ни в коем случае нельзя брать с собой. Засекли же через телефон того же Дудаева. Бабку придется устранять физически только ради побега. Пользоваться трубкой все-таки нельзя.

Моральный аспект плана ее почти не беспокоил. Она не Раскольников, а Фатима — не старуха-процентщица. Речь идет о ее жизни и жизни ее сына. Поэтому жалеть милую бабушку в данной ситуации она считала неуместным.

«Если не удастся бежать незаметно, то придется дать старушке по голове, только действовать надо наверняка и без шума. Первым делом все тщательно изучить и максимально осмотреться. Времени на это — не более трех недель. Дальше затягивать опасно».

Алена боялась родить раньше времени после всех перенесенных потрясений.

Потекли дни. Каждый день Алена вставала с мыслью о подготовке к побегу. Не терять зря ни минуты. Смотреть во все глаза. Изучать все старухины повадки. Вскоре у Алены было вполне четкое представление о распорядке дня старой ведьмы: вставала она затемно, совершала намаз, затем поднималась в комнату пленницы и проверяла, все ли в порядке. После проверки отзванивалась по своему телефону, который всегда носила с собой. В девятом часу приносила Алене завтрак, а после завтрака выпускала ее во двор, пока не стемнеет. Спала бабка очень беспокойно, можно сказать, почти не спала, наверное, страдала бессонницей. Алена слышала ее шаркающие шаги на первом этаже, сухой кашель, похожий на треск хвороста, и оханья на разные лады. Старуха часто выходила на улицу и обходила дом с дозором. По нескольку раз проверяла замки на своих калитках. Во дворе было две калитки: одна выходила на деревенскую улицу, другая, на заднем дворе, вела на тот самый зеленый холм, где паслась домашняя скотина жителей, в том числе и две старухины козы. Окно в комнате Алены было единственным во всем доме, выходившим на задний двор и на холм, это тоже было преимуществом.

Вскоре Алена убедилась, что убежать ночью незамеченной ей не удастся. Бабка слышала малейшие звуки и шорохи. Алена это проверила, устроив среди ночи возню в комнате. Она просто ворочалась на кровати так, чтобы та слегка поскрипывала. Старая ведьма явилась незамедлительно.

— Ты чего шумыш? — со злобным недовольством прошипела она.

— Ой, бабушка, не спится, душно очень, окно бы открыть, — пропищала как можно ласковее Алена.

— Еще чево, — возмутилась бабка, развернулась и, притворив дверь, принялась греметь ключами.

Со временем старуха стала больше доверять своей пленнице, выпуская ее во двор, и даже давала кое-какую незатейливую работу.

Дни стояли сухие и солнечные. Начался сбор малины, которой у Фатимы было видимо-невидимо. Малина густо росла по всему периметру участка. Бабка Фатима лазила среди зарослей, отчаянно охая и ворча на своем языке. Алена решила воспользоваться уборочной кампанией, чтобы получше изучить особенности участка и окрестностей, предложив старухе свои услуги по сбору малины.

— Бабушка Фатима, давайте я помогу малину собирать, — простецки предложила Алена.

Старуха с недоверием посмотрела на Алену, но удержаться от соблазна дармовой помощи не смогла. Молча принесла корзину и протянула ее Алене.

Это была еще одна маленькая победа. Теперь Алена могла спокойно изучать обстановку, особенно интересовавший ее задний двор. Сбор шел быстро. Довольная Фатима целыми днями варила варенье на летней печи и все с большим доверием поглядывала на свою подопечную.

Наблюдения из малины никакой полезной информации не дали. Заросли были столь густы, что ни людей, ни домов Алене не удалось разглядеть. Она понимала, что рядом идет другая жизнь, но что-то узнать о ней не было никакой возможности. Целыми днями ее окружала молчаливая горная тишина, изредка нарушаемая лишь позвякиванием колокольчиков на шеях пасшихся у холма коров.

Через неделю появился Казбек. Алена напряглась: вдруг ее опять увезут, — но ничего не произошло. Казбек оставил продукты, коротко переговорил с Фатимой и укатил, оставляя за собой клубы пыли, по которым Алена определила направление дороги. Это была ценная информация.

Еще через неделю, когда Казбек появился вновь, Бог подал Алене руку помощи. Только так она могла объяснить непростительный для боевика промах, который совершил в тот день Казбек.

1996 год. В четвертом классе шел урок литургики. Старенький преподаватель, профессор и доктор богословия Пал Палыч Вознесенский с утра был не в настроении. Впрочем, его плохое настроение имело свое оправдание. Шел третий урок, а студенты, как сговорились, — отвечали тему из рук вон плохо. Профессор сердился, пыхтел и поминутно вытирал лоб белым батистовым носовым платком.

— Садитесь, воспитанник, отвратительно. Сегодня, к превеликому своему сожалению, я вынужден поставить вам двойку, — он уже занес сморщенную руку в старческих пигментных пятнах над журналом.

— Ну почему двойка? — заныл здоровенный детина с густо пробивавшимся юношеским пушком над верхней губой, — я же учил.

— Но не выучили, садитесь, воспитанник Журавлев, стыдно в выпускном классе не знать таких элементарных истин, — с пафосом ответил преподаватель, глядя поверх узких золоченых очков, и вывел жирную двойку в ведомости.

Воспитанник Журавлев был сыном одного ярославского протоиерея, учился скорее из-за боязни отца, и науки ему не давались. Недовольный Журавлев, посопев и потоптавшись, сел на место.

— Следующим пойдет отвечать на предложенный вопрос… — рука старика мелко задрожала над раскрытым журналом.

Класс замер в молчаливом ожидании. Тишину нарушила распахнувшаяся дверь. В аудиторию вошел старший помощник инспектора по кличке Гоголь, прозванный так за свой вредный, несговорчивый нрав и гордо поднятую голову. Он стремительно подошел к профессору и быстро зашептал ему что-то на ухо.

Доктор Вознесенский не любил, когда его прерывали, он бросил гневный взгляд на Гоголя, затем на притихшую братию и почти с раздражением произнес:

— Андрей Подольский, вас вызывает преосвященный Серафим.

— …В кабинет ректора, — хитро прищурившись, добавил Гоголь.

Лицо Андрея резко изменилось, сердце учащенно забилось. Он знал, что владыка должен приехать в Лавру, но не думал, что это произойдет так скоро.

Владыка в свой приезд обещал поднять вопрос о рукоположении, но к этому Андрей был совсем не готов. Он думал, что до его приезда решит вопрос с Аленой, более того, он был уверен, что она даст ему окончательный ответ, причем обязательно положительный. Но Алена уехала, оставив его в неопределенной ситуации, не сказав ни да, ни нет, отложив этот разговор до мая месяца. Андрей был в отчаянии.

Он шел по гулким академическим коридорам в сопровождении Гоголя, не обращая на провожатого никакого внимания, полностью погрузившись в свои нелегкие думы.

«Будь что будет, — подумал Андрей. — Что скажет владыка, то и будет, на все воля Божия».

С такими мыслями он вошел с просторный ректорский кабинет.

Преосвященный Серафим сидел на диване, владыка ректор Иоасаф находился за своим широким письменным столом, выполненным под старину, на котором рядом с антикварным массивным пресс-папье примостился еще редкий по тем временам новенький компьютер.

Андрей подошел под благословение к владыке Серафиму.

— Нет, нет, нет, к владыке Иоасафу первому, он здесь хозяин, а я в гостях, — весело, несколько с задором произнес священник.

Ректор семинарии и академии, викарий владыка Иоасаф был небольшого роста, суховатый, стремительный человек. Движения его всегда были быстры и порывисты, но академии он передвигался бегом, так что его широкая ряса развевалась как парус, напоминая в то же время большую черную птицу. Он отличался своей неуловимостью и способностью внезапно появляться в самых неожиданных местах. Только что он был в трапезной, как через пять минут шел слух, что ректор уже в библиотеке, а через семь — что в подсобном хозяйстве. Служил он всегда быстро и очень не любил, когда другие мешкались и не успевали, был добр и строг одновременно.

Владыка благословил Андрея.

— Ну что ж, не буду мешать, оставлю вас наедине, — произнес он, вставая из-за стола, и быстро вышел из кабинета, тихо притворив за собой дверь.

— Андрюша, присаживайся, — владыка указал на диван подле себя. Андрей робко присел на самый краешек и потупился.

— Как дела, учеба, рассказывай, — нарочито бодро произнес архиерей. — Что нового в сих стенах?

— Да вроде ничего нового, — замялся Андрей, не зная, о чем говорить. Он сидел как на иголках, догадываясь, что владыка очень скоро от общих вопросов перейдет к самым что ни на есть конкретным.

Архиепископ Ставропольский Серафим был в летах почтенных. Выглядел намного моложе своего возраста — высокий, статный, с окладистой пышной бородой, зачесанными назад вьющимися волосами, сильно убеленными сединой. В отличие от владыки Иоасафа, он, напротив, был нетороплив, степенен и важен. Своей кафедрой он управлял вот уже второй десяток лет, славился бескомпромиссностью и принципиальностью.

Тогда, почти десять лет назад, на станичном престольном празднике у отца Леонтия он увидел прекрасного, благоговейного и богобоязненного юношу. В то безбожное время трудно было найти столь глубокую веру, особенно у представителя молодого поколения. Владыка остро нуждался в порядочных иподьяконах: брать себе абы кого, кто будет прислуживать ради будущей духовной карьеры и архиерейского богатого стола, он не хотел. Юноша оказался круглым сиротой. Отец Леонтий не хотел отдавать своего воспитанника, но владыка Серафим настоял, и юношу отпустили к нему в иподьяконы. Он полюбил Андрея как родного сына. Так Андрей Подольский, сын швеи и матери-одиночки, оказался в Ставрополе в архиерейском доме и жил там, пока не поступил с протекцией владыки в Московскую духовную семинарию.

Владыка Серафим поднялся, прошелся по кабинету и остановился у огромного окна, залитого ярким февральским солнцем. На дворе стояли последние крепкие морозы, снег весело и игриво искрился под лучами солнечного света.

— Чудесная погода, — произнес архиерей, — люблю вот такой мороз. Сейчас бы тройку лошадей, да с бубенчиками, да по зимнему лесу… Представляешь, столетние ели в белых шапках, хруст снега под полозьями, у коней пар из ноздрей, охотничий домик, а там самовар и горячие пироги. Эх, мечты. А у нас в Ставрополе уже вовсю весна начинается, скоро посевная, снег только в горах. Домбай, Приэльбрусье, лыжников — море. Не соскучился но родной-то стороне?

Владыка Серафим закончил свой монолог и, повернувшись спиной к окну, устремил взор на поникшего Андрея.

— Соскучился, — вяло произнес Андрей.

— Что-то не вижу задора в твоих очах. Как дела с женитьбой? Ты уже определился с невестой? Алена ее зовут, если не ошибаюсь? — архиерей сел на скрипнувший диван и, вольготно закинув ногу на ногу и поправив складки добротной рясы из тонкой английской шерсти, внимательно посмотрел на Андрея.

— Простите, владыка, не определился, — буквально выдавил из себя Андрей.

— Что так? — повел бровями владыка Серафим, и взгляд его стал отечески строг.

— Моя невеста просила подождать с ответом до мая, она сейчас в отъезде, — поспешил произнести Андрей в надежде, что владыка Серафим все же даст отсрочку.

Архиерей недовольно наморщился и побарабанил кончиками пальцев по подлокотнику дивана. Пауза длилась несказанно долго.

— Просила подождать, говоришь? Несерьезно все это. Если она сейчас так крутит, что будет потом? А что за отъезд у нее?

— В Англию… на языковую практику, — запинаясь, ответил Андрей.

— Ах, в Англию! Будущая матушка поехала изучать заморские языки, — уже с явным сарказмом произнес владыка, еще раз побарабанив пальцами.

— Нет, Андрюша, чует мое сердце, поверь моему стариковскому опыту, несерьезно все это, ничего у тебя с ней не получится. Ты представь, приедет она в мае и скажет: давай, мол, еще подождем, мне поучиться надо, подумать или еще что, а потом возьмет да и выскочит замуж за другого или так и будет тебя за нос водить. Знаешь, сколько я таких примеров за свою жизнь видывал?

— Но она обещала! — с явным отчаянием выкрикнул Андрей.

— Подожди, не перебивай, дай договорить.

— Простите, владыко, — подавленно прошептал Андрей.

— Был у меня в соборе один алтарник, закончил семинарию, хотел жениться, рукополагаться, но невеста его все не соглашалась — то одна у нее причина, то другая, то третья, и вроде не отказывает ему, но и согласия не дает. Наконец он ее уломал, в буквальном смысле уломал. Поженились, я его рукоположил, а потом после положенной практики в соборе хотел на приход в село отправить. Приход, конечно, небольшой, село в предгорье, но красивое. Ну не могу же я молодому и только что рукоположенному священнику сразу большой приход в городе дать, у меня другие батюшки обидятся, которые служат по десять, пятнадцать лет. Батюшка готов был поехать, а вот матушка как узнала — ни в какую. Мол, не поеду из города никуда: там ни туалета городского, ни ванной, вода в колодце, — и ставит мужу условие: либо пусть твой архиерей тебя в городе оставляет, либо сам езжай, один. Вот какая оказалась, готова мужа бросить ради теплого сортира, прости за выражение. Пришел ко мне этот священник, чуть не в слезах, умоляет в городе оставить из-за жены. Но я на поводу у бабы никогда не пойду и ему не посоветовал на поводу идти. Матушка должна быть смиренной и готовой за мужем хоть в огонь, хоть в воду, хоть на Северный полюс. Батюшка на приход уехал один, а она осталась. Через какое-то время загуляла в городе и замуж за торгаша вышла, вернее, это и замужеством не назовешь. Батюшка как узнал — запил с горя. Сожитель ее по Турциям повозил да и бросил, она к батюшке: мол, прости, прими, а принять он ее уже не может по канонам. И пришлось мне его в монастырь переводить, чтоб пить перестал. Вот какие исковерканные судьбы, а ты говоришь: не такая, обещала… "Гебе, конечно, решать, но моего архиерейского благословения не будет, как хочешь. Ты мне в июле нужен уже в Ставрополе как священник. Инспектор семинарии — это не шутки. В августе уже первый набор пройдет, в сентябре занятия начнутся.

— Но я люблю ее, я не могу без нее, — едва не плача, произнес Андрей.

— Это нелюбовь, Андрюша, это влюбленность, страсть, поверь мне, я много чего повидал. Влюбленность, она как ветер — пролетает и следа не остается. Правда, если сильный ветер, то останутся поломанные ветки, а то и поваленные деревья. Зачем тебе эти буреломы в душе? Тебе у престола Божьего служить, а ты страсти разгребать собрался. Остановись, пока не поздно, видишь, не дает Господь тебе ее, значит, не твое. А твое, может быть, совсем рядом, а ты не видишь, как слепой из-за своей влюбленности.

— А если это любовь, а не влюбленность, — слезы навернулись у него на глаза.

— Нет, Андрей, не любовь это, и она тебя не любит. Как сказал апостол: любовь долготерпит, милосердствует, не ищет своего. А вы каждый свое ищете.

— Тогда благословите монашество, — выпалил Андрей, моментально покраснев.

Владыка даже усмехнулся и покачал головой.

— Я думал, ты взрослый, возмужал, а ты как мальчишка. Да разве можно монашество из-за несчастной любви принимать! Это только в плохих романах бывает. Невеста бросила — и побежал в монастырь с горя. Запомни, Андрюша, самые плохие монахи получаются из тех, кто из-за неудачной любви в монастырь идет. А монашество — это не твоя стезя. Я тебя десять лет знаю и наблюдаю, и поверь мне, грешному: если бы это было твое, я тебе уже давно сказал бы об этом. Нам, архиереям, с монахами, конечно, всегда проще: ни семьей, ни детьми не обременены, могут себя полностью отдать Церкви, — так что я в данном случае даже корысть имею. Сказал бы тебе: Андрей, готовься к постригу — и никаких проблем не имел бы. А я нянчусь с тобой, как с малым дитем, потому что вижу, как архиерей, а не как человек, что твоя стезя брачная. Тебе жениться надо, а монашество, если и принимать, так в старости, когда страсти потухнут, это лично тебя касается.

Владыка Серафим вновь встал и подошел к окну. Андрей в этот момент незаметно смахнул навернувшуюся слезу. Пожалуй, он плакал три раза в жизни: когда увозили маленькую Нинку, сестренку дружка Мишки, когда умерла мама и вот сейчас. Нет, еще в тот день, когда Алена скрылась в метели и он ее больше не видел. Он боялся показать свои слезы при владыке, хотя тот давно их заметил, поэтому и отошел к окну, из деликатности, дабы не смущать Андрея.

Пауза затянулась. Епископ что-то внимательно рассматривал за окном или делал вид, что рассматривает, затем резко повернулся к Андрею, упершись руками в подоконник.

— У тебя есть еще кто-нибудь на примете? — внезапно спросил владыка.

— В смысле?

— Ну, девушка знакомая есть, которая тебе нравится?

Андрей помолчал, словно раздумывая. Конечно, ему нравилась Вероника, но рассматривать ее как невесту, а тем более как будущую жену ему и в г олову не приходило.

— Есть одна знакомая из регентской школы, но… — Андрей запнулся.

— Что но, у нее есть жених?

— Н-нет.

— Как ее зовут, кто она такая?

— Вероника, хорошая девушка, обычная.

— Что за семья у нее?

— У нее только тетка, монахиня. Тетка меч тала ее в монастырь определить.

— Значит так, я буду в Лавре через два дня, загляну к тебе. Ты предупреди свою Веронику, что владыка Серафим желает с ней переговорить, чтобы для нее это не было полной неожиданностью. Ну все, иди с Богом, а то мне давно пора, — епископ взглянул на часы.

Андрей подошел под благословение, он хотел еще что-то сказать, в душе были буря и смятение, но владыка дал понять, что аудиенция окончена.

В класс Андрей возвращался сам не свой, ноги не слушались. Все рухнуло, это была катастрофа, он ее потерял, и потерял окончательно. Где-то у святых отцов он читал, что непослушание архиерею даром не проходит; где он это читал, вспомнить не мог, но мысль эта крепко засела в мозгу. Он понимал, что не посмеет ослушаться владыку Серафима, не посмеет, как бы ему ни хотелось это в данный момент. Он уже почти наверняка знал, что именно Вероника станет теперь его женой, и от этой мысли больно сжималось сердце.

«Что же ты наделала, Аленка, неужели не поняла, что я человек подневольный и не могу ждать, не могу подчиняться своему желанию, — думал Андрей, словно разговаривая с ней и надеясь, что она услышит его за тысячи километров и все вернется на круги своя. — Не вернуть, все потеряно, все!»

Следующий урок прошел как во сне, Андрей ничего не слышал. На обед сходил механически, не помнил, что и ел. Так проходил он, как робот, до самой вечерней службы. Их хор пел в этот день. Была Вероника — все такая же маленькая и кругленькая, стояла всю службу на цыпочках, смешно и как-то по-детски вытягивая шейку. Андрей всю службу не сводил с нее глаз, она же ни разу не взглянула в его сторону — наверное, чувствовала его взгляд и боялась. После службы, когда погас верхний свет и девушки собирали с пюпитров ноты, Андрей тихо ее окликнул. Она подошла, смущаясь и краснея, пряча глаза.

— Вероник, тут такое дело, — не зная, как начать разговор, произнес Андрей, — в общем… владыка Серафим Ставропольский хочет тебя видеть, он будет здесь через два дня.

Вероника сделала испуганные глаза, верхняя губа ее дрогнула. Видно было, что она разволновалась.

— Меня? — спросила удивленно. — Хорошо, как благословит, ты мне скажешь?

— Конечно.

На этом их разговор закончился, она даже не спросила, почему епископ хочет ее видеть, это Андрею показалось странным.

«Неужели она догадывается, в чем дело?» — думал он.

На следующий день Андрей встал задолго до подъема, чтобы пойти на братский молебен к Преподобному Сергию. Лишь в молитве он видел сейчас свое утешение.

Он устал от переживаний, ни Алена, ни Вероника не будоражили его воображение в то раннее утро. После молебна стало еще легче. Рассвет не занимался, он бодро шел по хрустящим от снега лаврским дорожкам в семинарию, жадно и полной грудью вдыхал обжигающий морозный воздух. В душе зарождалась новая надежда.

Через два дня, как и было обещано, Гоголь вновь вызвал Андрея в уже знакомый кабинет. Андрей шел более уверенно, понимая, что не в силах ничего изменить, и надеясь только на то, что сама Вероника или ее тетка ответят отказом. А в случае отказа владыка Серафим вынужден будет ждать, поскольку на монашество Андрея он тоже не благословлял.

В кабинете ректора Андрея ждал сюрприз, оказывается, владыка Серафим время даром не терял. В комнате на диване рядом с ним сидела Вероника, чуть дальше расположилась незнакомая монахиня.

— Здравствуй, Андрей, это мать Николая, тетушка нашей Вероники, — произнес архиерей.

Монахиня молча кивнула, быстро оглядев Андрея с ног до головы. Она была полной противоположностью Ники: худая, высокая, с жесткими, почти мужскими чертами лица и властным взглядом. Вероника бросила на Андрея какой-то испуганный взгляд, она явно очень стеснялась присутствия архиерея и своей тетки.

— Мы тут уже о многом поговорили, — произнес владыка, встав возле окна.

Женщины же продолжали сидели, что, по всей видимости, их несколько смущало, ведь сам преосвященный стоял.

— Андрюша, садись на диванчик, мне так лучше будет всех вас видно.

Андрей присел на самый краешек дивана, рядом с Вероникой, которая мгновенно сделалась пунцовой от смущения и столь близкого присутствия своего возлюбленного.

— Итак, я уже объяснил матери Николае и Веронике твою ситуацию с рукоположением, — начал архиепископ степенным голосом, — и то, что я тебя сразу по окончании учебы забираю в Ставрополь на должность инспектора открывшейся семинарии. Я побеседовал с Вероникой и нашел, что она очень хорошая, смиренная девушка, к тому же без пяти минут регент, что немаловажно для жены священника. Более того, выяснилось, что ты, Андрей, ей давно очень нравишься. Так что я жду от вас, Андрей и Вероника, ответа.

— Как благословите, владыка, — прошептали почти одновременно Андрей и Ника, густо при этом покраснев.

— Вот и отлично, я благословляю вас на брак. После Красной горки вас устроит?

Оба кивнули.

— Где будете венчаться, решайте сами, сейчас начинается Великий пост, а это самое подходящее время молитвенно подготовиться к такому ответственному шагу, да и узнать друг друга получше, испытать свои сердца. Браки должны совершаться по благословению Божиему, а не по велению похоти. Мы тут еще с матерью Николаей побеседуем, а вам советую пойти погулять.

— А как же уроки?

— Я уже предупредил, что сегодня вы не появитесь.

Они вышли на улицу. Мороз несколько ослаб, в воздухе ощущалось первое, еле уловимое дыхание весны.

Вероника шла, низко опустив голову, она была такая же, как и в первое свидание — тогда, месяц назад. Все тот же пуховый платок, пальто и варежки на резинке. Шли молча, не заметили, как очутились далеко за стенами Лавры, в каком-то малознакомом кривом переулке, застроенном старыми деревянными домишками.

— Куда мы идем? — первая спросила Вероника, чтобы как-то разрядить напряжение.

— Не знаю, наверное, куда глаза глядят, — тихо ответил Андрей.

— Может, тогда пойдем назад, — неуверенно предложила Вероника.

В воздухе кружились редкие снежинки, было тихо, солнце пробивалось сквозь пелену розовато-оранжевых облаков.

— Скоро Великий пост, — безучастно произнес Андрей.

— Через неделю, время летит, — ответила Вероника.

Они медленно побрели назад, так больше и не сказав ничего друг другу. В их жизни все было предрешено. Они поженятся после Красной горки, где-то в мае, затем Андрея рукоположат. Она будет ему верной и любящей женой до конца своих дней, даже если он никогда не сможет полюбить ее.

Пост пролетел быстро. Все хлопоты о предстоящем венчании взяли на себя дядя отец Кирилл и его жена матушка Ксения. Тетка Николая уехала в свой монастырь: монашествующим не пристало заниматься такими делами, даже если речь идет о самых близких людях. Андрей не хотел ни во что вникать. Матушка Ксения выбирала платье невесте, покупала костюм жениху, даже обручальные кольца будущие супруги выбирали не сами.

С приближением мая беспокойство все чаще охватывало Андрея. Должна была вернуться Алена. Все это время от нее не было ни одной весточки. Впрочем, как она могла связаться с семинарией, оправдывал ее Андрей.

Он мучился. С одной стороны, любовь к Алене не желала проходить, с другой — Вероника, которую он тоже любил, но как-то по-другому, скорее, как сестру. Отказать Веронике он не мог не только потому, что за ней стояло архиерейское благословение, но и, более всего, потому, что такого искреннего и преданного человека он не мог ранить. Он думал о том, как расстроить свадьбу, но всякий раз эта мысль обжигала его, как огнем. Он не может поступить так с Никой, она его любит, и что будет с ней, если он ее бросит. Это будет предательством с его стороны. Какая буря бушевала в его душе, знал один Господь.

Вероника, видя отношение к ней Андрея, хотела отменить намеченную свадьбу, но не смогла этого сделать. Сходила в Лавру к своему духовнику отцу Ефрему, подробно рассказала обо всем. Отец Ефрем вздохнул и покачал седой головой.

— Ну, детка, что я могу сказать тебе против епископского благословения. Это как Сам Господь Бог благословил, а значит, надо следовать ему, иначе будет на вас грех непослушания. Хотя случай у вас просто уникальный, такое редко бывает, чтобы владыка все сам решил своею властию, значит, так Господь управил и будете вы счастливы, вот увидишь. Во всем надо искать волю Божию.

Вероника от духовника ушла несколько успокоенная, не будет она ничего решать сама. Если Богу будет угодно, свадьба расстроится сама.

За все время они так ни разу и не поцеловались. Андрей брал ее за руку, когда они гуляли, но не более того. У него было много хлопот: буквально через неделю после венчания была назначена дьяконская хиротония, а еще через неделю священническая.

Однажды, за два дня до венчания, они гуляли возле Лавры, спустились к тенистому источнику преподобного Сергия, где сели на лавочку под густыми ветвями ив. Весна была в самом разгаре, и ярко-зеленые клейкие листочки радостно светились на солнце свежим изумрудом.

— Знаешь, Ника, — произнес Андрей в задумчивости, не зная, как начать разговор, — я хочу, чтобы ты меня правильно поняла.

Вероника внутренне напряглась.

— Я дал Богу обет, что не прикоснусь к тебе как к жене до рукоположения в священники.

— А потом? Потом ты будешь со мной как с женой или хочешь, чтобы у нас, как у Иоанна Кронштадтского? Я не смогу так, я имею в виду, что не смогу так всю жизнь, я детей хочу, и вообще… — она запнулась, казалось, что сейчас заплачет.

Вероника страшно боялась и того, и другого, а слова Андрея принесли некоторое облегчение. Вот уже несколько дней она с ужасом думала о предстоящей брачной ночи, о близости и о том, что ей предстоит стать женой. Она боялась этих отношений, так как ничего о них не знала кроме того, что первый раз бывает больно. Они страшили ее своей полной неизвестностью и таинственностью. И это повергало ее в почти панический ужас. Книг на эту тему она никогда не читала, а тетка тем более ничего подобного не рассказывала. Но она боялась и другого: что Андрей и вовсе откажется с ней жить.

— Что ты, куда мне до такого святого, как Иоанн Кронштадтский! Я же сказал — только до рукоположения, ну и после священнической хиротонии минимум неделя должна пройти, максимум — сорок дней, вот и все. Конечно, мы будем жить с тобой как муж и жена, — подбирая слова на столь деликатную тему, произнес Андрей.

Он взял Веронику за руку и быстро поцеловал ее в губы.

В тот день Казбек появился в ауле в знойный полдень, когда жизнь в селе, и без того еле теплящаяся, окончательно замирала.

Он был страшно чем-то недоволен. Принес продукты и спешно направился к своей машине, не пытаясь заговорить с Фатимой. Та, как умная восточная женщина, не стала приставать с расспросами к мужчине, а чинно удалилась к своей летней плите, делая вид, что тоже очень занята.

Уже возле калитки в нагрудном кармане Казбека запищал телефон.

Алена, сидевшая на веранде, вдруг заметила, как из нагрудного кармана Казбека вылетела какая-то бумажка и тихо спланировала в густую траву. Казбек что-то громко кричал в свой телефон и стремительно удалялся к машине. Алена перевела взгляд на Фатиму — та возилась возле печи, ничего не заметив.

Казбек уехал, Алена тихо подошла к тому месту, где он стоял, — и не поверила своим глазам. Это был знак, указание пути, прямая помощь. На траве лежала сложенная вдвое пятисотрублевая купюра. Алена чуть не вскрикнула от радости. Быстро подняла деньги и сорвала незатейливую ромашку, сделав вид, что любуется цветком. Старуха недовольно посмотрела на нее, давая понять, что Алена слишком близко подошла к калитке и ей этого делать не следует, дабы сохранить установившиеся между ними хорошие отношения. Алена быстро удалилась к себе в комнату. Надо было немедленно спрятать деньги так, чтобы Фатима их не нашла.

Теперь она знала, как воспользуется деньгами. Главное — добраться до мало-мальски цивилизованного селения, из которого можно уехать на автобусе, вот тут ей и понадобятся деньги. Доехать до Ставропольского края, а там разыскать Андрея — теперь уже отца Андрея. Алена не знала, где его искать, она знала одно, что родом он из станицы Стеблиевской. Это гораздо ближе, чем Ставрополь, это район Кавказских Минеральных Вод, соседний с Кабардино-Балкарией. На то, что отец Андрей живет или находится сейчас в Стеблиевской, надежд почти не было. Последний раз она слышала о нем от Насти, которая рассказывала, что он инспектор Ставропольской семинарии. Доехать до Ставрополя почти нереально. Если она не найдет отца Андрея в Стеблиевской, то будет просить помощи на месте. Главное — выбраться отсюда, с этих ненавистных гор.

Как уйти незамеченной, Алена не знала, пока не получила с небес второй знак. Оказалось, что бабушка Фатима до умопомрачения боится грозы. Однажды после обеда, когда она мирно возилась возле своей плиты, налетел сильный ветер, подняв столбы пыли на улице, и небо мгновенно затянулось черными тучами. Грянул гром. Все произошло так внезапно, что бабка от испуга уронила кувшин, который разбился вдребезги. Но она, словно не заметив этого, бросилась закрывать ставни, затем заперла дверь на засов и, забившись под одеяло на своей кровати, замерла.

Алене все это напомнило их собаку, которая, панически боясь грозы, забивалась на даче в чулан, куда в другое время ее невозможно было загнать. Алена была потрясена такой почти животной старухиной реакцией. Мгновенно в голове родился план — бежать, дождавшись грозы. Парализованная страхом старуха не услышит и не поднимет тревогу, что даст возможность уйти из аула незамеченной. Надо только дождаться грозы.

Пока бабка тряслась от страха в своей комнате, Алена поднялась к себе, чтобы осмотреть окно и попытаться его открыть. На удивление, окно поддалось очень быстро, но старая рама от времени рассохлась настолько, что едва не рассыпалась, пока Алена пыталась окно закрыть. Она испугалась, что рама сломается и бабка, обнаружив непорядок, вызовет Казбека, чтобы тот заколотил окно. Но, к счастью, покосившуюся раму удалось водрузить на место.

«Странно, что они не заколотили окно, — подумала Алена, с трудом задвигая ржавый шпингалет и отряхивая испачканные руки. — Теперь, как только начнется следующая гроза, надо успеть поставить лестницу под окно», — Алена глядела на лестницу под старой грушей, которая находилась всего в нескольких метрах от спасительного окна.

«Итак, дождаться грозы, поставить лестницу и, пока бабка будет находиться в коматозе, сбежать через окно», — решила Алена, глядя на занимавшийся дождь.

Ветер трепал деревья, и старая груша с намокшим и потемневшим стволом устало скрипела под его порывами.

Случайную встречу с Аленой в Лавре отец Андрей запомнил надолго, она привела в волнение его душу, будто кто-то потревожил улей с пчелами и теперь этот улей беспокойно гудел.

В то лето они с Вероникой ожидали второго ребенка. Эта беременность жены была настолько тяжелой, что вот уже почти семь месяцев напоминала сплошной кошмар. Какая-то сложная почечная патология, за которую ставропольские врачи боялись даже браться. Два раза предлагали вызвать искусственные преждевременные роды, опасаясь за жизнь матери и ребенка: мол, ребенок будет хоть и недоношенным, но вполне жизнеспособным, его можно выходить. От такой перспективы супруги отказались наотрез, полностью положившись на волю Божию. Потом их уговорили ехать в Москву, так как состояние Вероники ухудшалось. Прежде чем лечь в Институт акушерства и гинекологии, Вероника пожелала съездить в Лавру к преподобному Сергию, к тому же в Лавре она не была с самого выпуска.

В тот день Вероника чувствовала себя неважно, шла тяжело, опираясь на руку мужа. Был сухой и жаркий июльский день. В Лавре было немноголюдно: несколько групп распаренных туристов с камерами и фотоаппаратами, женщины-паломницы в платках и темных длинных юбках и парочка спешащих монахов. Вот тогда они и встретили ее, почти у входа.

Она шла им навстречу, такая же как всегда, совсем не изменившаяся: узкая юбка, эффектно подчеркивавшая фигуру, волосы зачесаны назад и собраны в тяжелый тугой пучок, легкая летняя косынка нежно-бирюзового цвета. Она любила этот цвет, он шел к ее глазам, делая их ярче и выразительнее.

Вероника сразу ее узнала, от волнения голова закружилась, в глазах потемнело, она судорожно вцепилась взмокшими пальцами в рукав рясы отца Андрея. Вероника всегда боялась встречи с ней. Она придумывала себе разные страхи, как ее муж, воспылав к ней новой страстью, оставит семью, священный сан и убежит за своей любовью на край света, ей даже сны иногда такие снились. Конечно, она понимала, что отец Андрей не способен оставить священнослужение ради женщины, ради запретной любви, потому что служение Церкви и Богу для него всегда было на первом месте, но чем лукавый не шутит…

Великие святые иногда падали от искушений, а что говорить о них с Андреем, они были самыми обычными верующими людьми со своими страстями и грехами. Да, в их жизни главное — Бог и вера, но это не дает гарантий от падений. Она знала примеры из жизни, и дядя Кирилл рассказывал ей, как некий священник оставил приход, семью, детей и умчался за своей любовницей.

«Всякое бывает, никто ни от чего не застрахован», — думала тогда Вероника.

И эти два года супружеской жизни дались ей нелегко. Она чувствовала, что сердце мужа принадлежит не только ей, законной жене Веронике, но еще и той незнакомой девушке, которую по каким-то причинам Андрей оставил. Вероника не знала всех подробностей, кроме того, что не было благословения владыки Серафима и что Андрей не посмел ослушаться архиерея. Они никогда не говорили на эту тему, более того, ей казалось, что Андрей не догадывается, что она знает про Алену.

Это мгновение показалось вечностью. Кажется, они даже не остановились, просто прошли мимо, но взгляды говорили о многом. Она чувствовала, как напрягся Андрей, как изменилось его дыхание. Нет, лицо его не дрогнуло, он сделал вид, что не узнал или не заметил ее. Она же прошла мимо, бросив недобрый взгляд на Веронику и Андрея.

— Андрей, у меня от жары голова закружилась, давай скорее сходим к Преподобному и поедем в больницу, а то я боюсь, что хуже станет.

— Конечно, тогда на источник не пойдем, да и Дима сегодня торопится, — произнес отец Андрей.

Дима, приятель по семинарии, вызвался свозить их на машине в Лавру и отвезти в больницу: на общественном транспорте Вероника не в состоянии была передвигаться.

Когда Андрей проводил Веронику в больницу и вышел на улицу, первым его желанием было броситься искать Алену — раз она в Москве, это сделать совсем не трудно. Его затрясло от такой перспективы. Что будет, если он ее найдет, встретится с ней уже в другой обстановке, не на людях? От одной мысли об этом ему стало не по себе. Воздух был наполнен удушливыми выхлопными газами, жара к вечеру усилилась, на расплавленном асфальте оставались следы многочисленных каблуков.

«Нет, никогда, я не должен с ней встречаться, неизвестно до какого греха это может довести. Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его», — вспомнил он из Евангелия.

Зачем ворошить прошлое, зачем накалять страсти? Алена давно вычеркнута из его жизни, она запретный плод, ему и думать о ней не следует. Он вспомнил, как во время священнической хиротонии просил Господа пред Его престолом о том, чтобы Он унял его страсть к ней, и Господь принял его молитвы — иерей Андрей все эти два года почти не вспоминал ее. Да, он не мог полюбить свою жену так, как некогда любил Алену, но и страсти к последней не испытывал, словно она ушла в небытие, словно ее образ был спрятан глубоко в недрах памяти. А теперь в его душе вспыхнул огонь. Во рту пересохло, он нашел ларек и купил бутылку воды, которую с жадностью тут же выпил. Прохожие оглядывались на человека в рясе, жадно пьющего воду из горлышка бутылки, но Андрей ничего не замечал. Немного отдышавшись, решил ехать в храм, где служил его друг отец Сергий.

«Зря мы приехали в Москву», — подумал отец Андрей, направляясь к метро.

Отец Сергий служил всенощную, Андрей решил, что ему повезло — так удачно застал друга. Иерей Андрей в алтарь не пошел, а встал возле иконы «Утоли моя печали», пытаясь молиться о себе, о Веронике, о детях. На душе было скверно, будто он оказался на грани измены, пусть в мыслях, но все же измены. Желание встретиться с Аленой буквально жгло его. Наконец всенощная закончилась, погас свет, народ стал прикладываться к иконам и не спеша расходиться. Регент на клиросе собрала ноты и заранее выкладывала на завтрашнюю службу толстые книги. Бабки тушили свечи и готовились к уборке храма, где-то в углу загремели ведрами. В правом приделе на исповедь толпилась небольшая кучка людей, исповедовал незнакомый пожилой батюшка. Наконец из алтаря вышел отец Сергий.

— Отче Андрее! — воскликнул отец Сергий, раскрывая объятия. — Сколько лет, сколько зим! Ты! Почему не предупредил, почему в алтарь не пришел? — они трижды облобызались.

— Да как-то не сложилось предупредить, у меня сегодня ночью поезд обратно в Ставрополь, я жену привез в больницу на сохранение.

— Что с матушкой-то?

— Какие-то осложнения с беременностью, помолись.

— Помолюсь, конечно, завтра на литургии поминать будем. Ну что, поехали ко мне, отметим нашу встречу, — бодро произнес отец Сергий.

— Конечно, у меня до поезда еще несколько часов. А Настя дома? — спросил сразу отец Андрей, помня, что Настя с Аленой неразлучные подруги, и боясь, что невзначай встретит ее там.

— Нет, Настя с Верочкой и мамой на даче, так что я один и женщины нам мешать не будут, — по-своему понял вопрос отец Сергий.

По дороге купили белого вина, сыр, колбасу и еще кое-какую закуску.

Через час уже сидели на просторной кухне в квартире отца Сергия. На плите уютно посапывал чайник, отец Сергий откупоривал бутылку с белым вином.

— Зря ты пива не захотел взять, в жару хорошо бы пивка прохладного, — произнес отец Сергий, наконец открыв бутылку.

— Да мне в поезд, после пива как-то не хочется.

— А, ну да.

— Ну что, давай за встречу, сто лет тебя не видел, рассказывай, большим человеком стал — инспектор семинарии.

— Административная работа, скучно очень, я начинаю приходить к выводу, что не мое это, вот на приход бы… Если честно, устал — от семинарии, от семинаристов. Я теперь понимаю наше бывшее начальство, — с улыбкой произнес Андрей, — им тоже от нас доставалось, не только нам. Служу редко, только в соборе, в основном по праздникам, даже не каждое воскресенье удается послужить. Ты же знаешь, я службу с детства очень люблю.

— А я от прихода устал, веришь, нет? От настоятеля больше — тяжелый человек, да и исповедь не сахар. Опытные священники говорят, что надо абстрагироваться от всего этого, нельзя через сердце пропускать, а у меня не получается: услышу какую-нибудь гадость — и переживаю, как будто сам это совершил. Тяжко. Давай еще по одной.

Отец Сергий разлил вино, тоненько нарезал сыр. Чокнулись бокалами, пожевали сыр.

— Слушай, давай я яичницу пожарю, ты же голодный, наверное, — спохватился отец Сергий. — Когда женщин нет, я почти не готовлю, в храме ем.

— Пожарь, только я не очень хочу есть, аппетит пропал.

— Что так? — громыхая сковородками и зажигая конфорку, спросил отец Сергий.

— Мы в Лавре были, Алену случайно встретили.

— Ну?

— Кстати, ты не знаешь, как она?

— Нет, почти ничего не знаю, работает где-то, в турфирме вроде, в Москве редко бывает, с ней Настя общается, а так, понаслышке от жены, я не знаю ничего. А что, ты до сих пор не можешь забыть ее?

Отец Сергий не стал распространяться об Алениной суицидальной попытке, о том, что она лечилась после этого от нервного расстройства, — давно это было. К тому же он совершенно не знал, можно ли вообще поднимать эту тему. Он понимал, что это страшно больная тема для Андрея и что для него это было не меньшей трагедией, чем для самой Алены. Они с Настей в то время очень много обсуждали эту историю. Настя обвиняла Андрея в малодушии. Конечно, Настя была в чем-то права, но сам Сергей боялся суждений об этой истории хотя бы потому, что совсем не знал, как бы сам поступил в подобной ситуации.

— Забыл было уже, да вот увидел — и все как оборвалось внутри.

Отец Сергий молча слушал друга, раскладывая по тарелкам шипящую яичницу.

— Может, водочки еще налить, у меня где-то в холодильнике была, — произнес он, присаживаясь за стол.

— Нет, не надо, мне правда не хочется, а потом водка после вина — не люблю.

— Ну и я не буду, а то мне служить завтра.

Отец Андрей понял, что тема про Алену закрыта, больше он от друга ничего не узнает. А так хотелось! Возникла мысль позвонить ей, он помнил се домашний телефон наизусть, даже скосил глаза в сторону стоящего на подоконнике телефона.

— Хочешь совет? Правда, тривиальный. Может быть, и глупый, — произнес отец Сергий, дожевывая яичницу. — Забудь ее, не мучай себя и свою жену, все в прошлом. Но ты это и сам понимаешь, поэтому и говорю, что глупый совет.

— Моя жена о ней ничего не знает, она даже не видела ее ни разу, мы познакомились после разрыва с Аленой. А если и видела в семинарии, когда она ко мне приезжала, то не догадывается, что между нами было.

Потом они перешли к богословским вопросам, поспорили о возможности присоединения католической церкви к Православной и реальности преодоления филиокве.

— Обливательное крещение вообще недопустимо, на Афоне, например, обливанцев не признают, — кипятился разгоряченный от вина отец Сергий. В ход пошла вторая бутылка.

— Ну вы же у себя в храме только обливанием и крестите.

— Это все из-за настоятеля, он не дает купель достроить, несмотря на рекомендации патриарха. На епархиальном собрании святейший говорил, чтобы во всех храмах были взрослые купели. Как бы не так — нашему настоятелю все по барабану, огласительную школу, и ту не дает открыть. И зачем таких только держат, сколько молодых да энергичных! — с негодованием воскликнул отец Сергий, залпом осушив бокал вина.

— Сережа, ты же знаешь, что молодых в настоятели не ставят, негласный закон.

— Ага, как бы не так. Помнишь такого Костика, на курс младше нас учился, разгильдяй редкостный был, ну он еще однажды с Гоголем чуть не подрался…

— Костика? Смутно. Ну и что?

— Так вот, он, оказывается, сын нашего отца Вадима, теперь настоятель где-то на окраине, в спальном районе, рукоположен год назад. А ты говоришь!

Так они сидели часов до двенадцати, а затем отправились на вокзал.

— Приезжай к нам в отпуск. У нас такие места в горах есть! На Домбай съездим, — произнес отец Андрей, заходя в поезд.

— Не получится в этом году, Верка еще совсем маленькая, на даче с Настеной будем.

— Ну до встречи, помолись о нас, ладно? Я скоро приеду, может, опять увидимся, Веронике рожать недели через три.

Отец Андрей ловко запрыгнул в вагон.

Когда запели «аксиос», слезы залили глаза и хлынули по щекам. Как назло, у Вероники не оказалось платка.

Из-за маленького роста она и так почти ничего не видела из того, что происходит в алтаре и на амвоне: люди все загораживали — народу на воскресной архиерейской службе было много. Служил владыка ректор Иоасаф, он же и рукополагал дьякона Андрея в священники, а ровно неделю назад была дьяконская хиротония.

Как ни пыталась она протиснуться поближе к солее, не получалось, всякий раз ее кто-то отталкивал, даже сделали замечание.

— Девушка, стойте спокойно, не на дискотеке, — с раздражением прошипела толстая тетка в красном платке.

— Простите, — прошептала Вероника и, как ребенок, начала размазывать слезы по щекам.

Наконец служба закончилась. Отец Андрей, весь изменившийся и как будто посветлевший, в белых священнических облачениях вышел на амвон с крестом. По традиции новорукоположенный священник дает крест народу для лобызания. Молящиеся двинулись толпой ко кресту. Считается, что священник, только что принявший сан, обладает особой благодатью, поэтому самые проворные спешили первыми приложиться ко кресту из рук батюшки. Веронику опять оттеснили, как ни пыталась она быстрее пробраться, не получалось. Подошла одной из последних. Отец Андрей мягко ей улыбнулся и особо осенил крестом.

Через две недели, по традиции, в день мученика Пусти на Философа в семинарии был выпуск. В просторном актовом зале Духовной Академии собрались выпускники семинарии, академии, выпускницы регентской и иконописной школ, а также их взволнованные родители, много маститых отцов священников с матушками. В воздухе царила атмосфера праздника.

В торжественной обстановке владыка Иоасаф вручал всем выпускникам дипломы и указы патриарха с распределением на приходы. Многие выпускники не знали, куда будут распределены, и от этого очень волновались. Их молодые жены трепетали вместе с ними.

Отец Андрей с матушкой Вероникой спокойно ждали свои дипломы, у них все было определено. В общежитии стояли уже собранные чемоданы, куплены билеты на вечерний поезд до Ставрополя. Начиналась новая, совершенно неизведанная жизнь. Прощальный обед в семинарии — и вперед, поезд, стук колес, волнующая неизвестность впереди.

Отец Андрей выполнил свой обет. Только в Ставрополе он осмелился приступить к Веронике как к жене, до этого даже не целовал ее. Вероника очень ждала этого момента и боялась, что так и останется сестрой для него, и от этого рождались мысли, что он ее не любит и не хочет с ней быть. Она не осмеливалась ни о чем его спрашивать и терпеливо ждала исключительно его собственной инициативы, которую, казалось, он не спешил проявлять. Что творилось в его душе, она не знала, о чем молился, о чем просил Господа — все было загадкой.

Вероника быстро забеременела, примерно через месяц после начала супружеской жизни. Она была счастлива. В беременности своей она почти забыла скорбь, связанную с первой любовью ее супруга. Теперь она полностью принадлежала Андрею — и телом, и душой, она была с ним единым целым, она носила его ребенка. Для нее это было очень важно.

Беременность проходила тяжело, отеки, лишний вес, но это ее не расстраивало, она мечтала о том моменте, когда родит ему ребенка — ему, своему мужу. Весной у них родился сын. Назвали Марком в честь апостола и евангелиста Марка. Сколько было радости, когда она видела глаза мужа, с трепетом смотрящие на маленького человечка. Она думала только о том, чтобы больше счастья принести своему супругу, и полностью забывала о себе. Она не обижалась, что отец Андрей мало уделяет внимания семье и сыну, что пропадает целыми днями в семинарии и соборе, приходит поздно вечером уставший, ест и ложится спать, чтобы рано утром опять уйти. Все домашние дела она переделает сама, ни в чем его не упрекнув, главное, чтобы он был счастлив, чтобы забыл Алену навсегда.

Осенью, когда сыну не было и шести месяцев, Вероника вновь почувствовала себя беременной. И опять она была счастлива, что Господь даровал ей возможность родить мужу еще одного ребенка. Она не думала о своем здоровье, которое заметно пошатнулось после первых, далеко не легких родов. Она думала только о его счастье. И когда начались серьезные осложнения со второй беременностью, не сразу обратила на это внимание. На руках маленький Марк, которому не было года, и постоянные мысли о муже.

Грозы не было. Это все более удручало Алену, приближалось время родов, и если ей не удастся выбраться из этой проклятой дыры, то она погибнет, а судьбу ее ребенка будут решать бандиты. Алена из последних сил боролась с нападавшим на нее отчаянием, казалось, еще чуть-чуть и она не выдержит.

«Гели через неделю гроза не начнется, — думала Алена, — придется идти на крайние меры — дать старухе по голове и бежать, но это очень опасно и ненадежно».

Прошла еще одна томительная неделя. В старой собачьей будке уже был спрятан брезентовый плащ, возможно, оставленный кем-то из пастухов и прибранный старухой. Рюкзак с кое-какими вещами собран и лежал под кроватью, самое главное сокровище — деньги находились в надежном месте, в узкой щели под подоконником, только грозы все не было и не было.

В тот день необычайно парило и было душно. Солнце буквально обжигало. Алена собирала малину и с надеждой посматривала на бледное безразличное небо. Парило явно перед дождем, но такое уже однажды было, даже громыхнуло пару раз, переполошив старуху, будто подразнив, и все стихло.

Близился вечер, солнце не успело спрятаться за склоном, как из-за соседней горы показалась огромная свинцово-черная туча с рваными краями, похожими на когтистые лапы диковинного чудовища. Алена возликовала, вот оно, сейчас начнется. Пастух спешно погнал стадо овец и коз к аулу. Старуха выбежала навстречу, загнала двух своих капризно блеявших коз, плотно прикрыв дверь сарая, и принялась торопливо закрывать ставни на окнах, в ее глазах угадывалась паника.

Алена поднялась к себе и, не раздеваясь, залезла под одеяло. Надо было еще как-то выйти во двор и придвинуть лестницу к окну. Прыгать в своем положении она явно не могла. Ударил первый гром, старуха внизу заметалась по комнатам, впопыхах что-то доделывая, загремело упавшее ведро, видимо, она уже плохо контролировала себя от страха. Алена спустилась.

— Можно я в туалет выйду? — как можно непринужденней спросила Алена.

Бабка бросила на нее такой яростный взгляд, словно готова была испепелить свою пленницу, но ничего не сказала. Алена выскользнула во двор, почти наверняка зная, что карга за ней не потащится, поскольку раздался еще один раскатистый гром. Быстро обежав дом, она схватила старую шаткую лестницу, поставила ее прямо под свое окно и вернулась в дом.

— Быстро навэрх, я все закрываю, — прошипела старуха, гремя ключами.

— Бабушка Фатима, не будите меня рано утром, хочу выспаться, а то я ночью плохо сплю, только под утро засыпаю, — на всякий случай подстраховалась Алена.

Впрочем, бабка уже вторую неделю не будила ее раньше девяти, видимо, была достаточно уверена в сохранности вверенной ей пленницы.

Внезапно за окном все стихло, воцарилась гробовая тишина, стемнело.

У Алены от отчаяния стали наворачиваться слезы. Неужели гроза опять прошла мимо?! Три часа она лежала под одеялом, напряженно прислушиваясь к звукам за окном, — ничего.

Очнулась Алена от оглушительного грома и яркой вспышки, озарившей комнату, грохнуло так, что затряслась земля. Над крышей загудело. Алене вначале показалась, что ей это снится, так она ждала этого момента: за окном бушевала настоящая буря, выл ветер, рвавший и гнувший деревья, струи дождя бились в маленькое оконце.

Алена вскочила, схватила рюкзак и принялась открывать окно. Рама поддалась с первой попытки, но в ту же минуту порыв ветра выхватил из рук створку окна и с силой ударил ее об стену, так что хлипкое стекло выпало и разбилось вдребезги. У Алены от страха замерло сердце. Но, на ее счастье, в этот момент раздался еще один мощный громовой удар, гарантировавший, что перепуганная грозой старуха не расслышит звона разбитого стекла. Алена быстро спустилась по шаткой и скользкой от воды лесенке, вытащила спрятанный брезентовый плащ и, на ходу паевая его, бросилась к садовой калитке.

Она бежала сквозь заросли, почти не разбирая дороги. Мокрые ветви деревьев и кустов больно хлестали по лицу. Колючая ежевика цеплялась и обдирала ноги. Молнии сверкали, словно вспышки фотоаппарата, освещая все ярким фантастическим светом. Алена остановилась, чтобы перевести дыхание и понять, где дорога.

«Надо срочно выбраться к дороге», — лихорадочно думала она.

Аул остался позади. Алена стала карабкаться по крутому каменистому склону. Ноги скользили и разъезжались. Алена цеплялась за корни и растения, какие-то колючки вонзались в пальцы и ладони. Наконец она с трудом выбралась на дорогу. Гроза усиливалась. По гравийным склонам с шумом неслись потоки воды.

Это был отчаянный шаг, безумие, когда почти нет надежды на спасение. Именно это «почти» двигало Аленой, как приговоренного к смерти уже на эшафоте посещают зыбкая надежда и вера в «почти».

«Я не из тех людей, кто сдается без боя, — думала беглянка, пробираясь сквозь ливень и грозу. — Так просто вы меня не возьмете».

Алена почти наверняка знала, что ее рано или поздно схватят, но решила пойти на последний отчаянный шаг. Где-то в душе она верила, что Бог, Которого она предала, спасет. Ведь спас же Он ее тогда, на мосту, в тот проклятый день, когда она чуть не бросилась в мутную воду в погоне за призрачной местью. Как все глупо тогда было, но Бог вмешался и спас ее.

А теперь все куда серьезнее, и теперь она не одна — в ней живет невинное существо, которое она должна спасти, потому что сама во всем виновата, потому что ушла и предала. Думала, что любовь, ее любовь, которую она сама себе придумала, важнее всего на свете. И тогда, на том же мосту, она отреклась от Него ради этой любви. На том месте, где Он ее спас, она швырнула Ему Его крест. За эту глупую веру в любовь, ее любовь, Алена чуть не поплатилась жизнью. Она всегда верила в любовь, слепо верила и всем готова была доказывать, что верит в любовь. Но что есть любовь, она не понимала и не могла понять.

Она вспомнила, как сидела однажды на подоконнике в институтском коридоре с той самой Катей, которую потом убили при загадочных обстоятельствах. А тогда они беспечно сидели, болтали ногами, грызли два больших яблока и рассуждали про любовь. Так странно это было вспоминать здесь, на горной дороге, в грязи, под проливным дождем, будучи на волосок от смерти. Неужели можно вот так сидеть на подоконнике, грызть яблоки и болтать о ерунде? Алена была тогда влюблена в Андрея и доказывала Кате, что верит в любовь. Катя смеялась и говорила, что любовь — призрак, в погоне за которым можно потерять даже жизнь. Не знала тогда Алена, что слова эти станут пророческими для нее самой. А тогда она злилась и говорила, что Катя цинична до безобразия, на что Катя опять смеялась и отвечала, что реально смотрит на вещи.

Получилось так, что все прошедшие годы Алена гналась за этим призраком, как метко выразилась ее бывшая однокурсница. А теперь она и ее ребенок на грани гибели, она бежит из плена бандитов и не знает, спасет ли Он ее на этот раз.

Алена шла по дороге, почти бежала, сильный дождь бил ей в лицо, она давно не чувствовала под собой ног, темнота была непроглядная, лишь вспышки молний освещали силуэты и контуры, отчего все окружающее становилось еще более страшным и зловещим. Сколько она прошла, Алена не помнила, даже не знала, в правильном направлении идет или уходит еще дальше в горы. Скорее всего ее поймают, хотя об этом она старалась не думать, да и не могла уже думать. Она замерзла, начало тянуть живот и поясницу. Страшно даже представить, что придется рожать вот здесь, в горах, ночью, в грозу. Еще через пару часов она уже ничего не представляла, просто шла, еле передвигая ноги.

Вдруг за поворотом мелькнул свет фар и пропал, через мгновение Алена поняла, что ей это не показалось, по дороге действительно ехал автомобиль. Она бросилась в кусты, больно подвернула ногу и почти упала в зарослях, в кровь ободрав колено. Страшное предположение пронеслось в голове: старуха обнаружила, что ее нет, и сообщила по своему проклятому телефону. Мимо кустов, где сидела Алена, пронеслась красная «Нива». Эту машину она видела в ауле у кого-то из соседей, это ее несколько успокоило.

Когда машина окончательно скрылась, Алена решила выйти из своего убежища на дорогу. Ливень заметно стих, гром ушел, и лишь далекие зарницы все еще озаряли небо холодными вспышками. Дорога шла вниз и становилась более ровной и наезженной, а это могло означать только одно — Алена не заблудилась и идет в правильном направлении.

Гроза прекратилась, забрезжил синий рассвет. Дорога причудливо извивалась, словно гигантская змея была намотана на склон горы. Алена шла, стараясь не останавливаться, она не знала даже приблизительно, сколько километров придется идти до ближайшего села. Столбы белого, причудливо рваного пара то тут, то там поднимались из-за деревьев, цепляясь за ветви, вершины гор упирались в клубящиеся белые облака. Где-то рядом грохотала вздутая ливнем река. Рассвело, тучи начинали расходиться, небо посветлело. Воздух, напитанный влагой и свежестью, заметно бодрил.

Вскоре вдали за поворотом показались крыши большого селения. Алена свернула к реке, чтобы привести себя в порядок и вымыть перепачканные в глине ноги. Мутная вода в реке, словно взбешенная, бурлила и пенилась. Алена нашла углубление среди камней, где можно было присесть и дотянуться до воды. Умывшись и вымыв ноги, она повязала почти сухой платок, который был спрятан у нее в рюкзаке. Брезентовый плащ, весь мокрый и грязный, Алена свернула и закинула подальше в бурлящие воды, серая волна, будто голодная, с жадностью проглотила его, закрутив и быстро утащив в пучину. В селение идти страшно, но и медлить было нельзя, возможно, старуха уже хватилась и сообщила о пропаже, хотя по ощущениям было не больше шести часов утра. Будь что будет, подумала Алена, и направилась к селению.

Только что проснувшееся село не обратило на нее никакого внимания. Попадались редкие селяне, гнавшие скот или несшие поклажу. В центре, на площади возле магазинчика, у ржавой автобусной остановки стояли несколько полных немолодых женщин с котомками и тюками, из которых высовывались серые и белые гусиные шеи.

Алена подошла к остановке. Женщины не обратили на нее никакого внимания, лишь две, самые молодые из стоявших, переглянулись. Алена с облегчением вздохнула — пока ее никто не хватился, и окружающие не обращают на нее внимания. Одежда ее была почти сухая, исцарапанные в кровь ноги надежно скрыты длинным платьем, мокрые насквозь кроссовки выглядели как сухие. Своим видом она едва ли отличалась от стоявших рядом женщин, и это после такой ночи… Но радоваться было пока рано.

Автобус не появлялся, женщины беспокойно переговаривались. По обрывкам фраз Алена поняла, что автобус может совсем не прийти из-за минувшей грозы. Гусиные головы, словно почуяв приближающийся конец своей недолгой гусиной жизни, завозились и что-то зашептали.

Мимо верхом на осле проехал старик в серой каракулевой папахе, все опять стихло. Алена кусала губы от волнения.

Наконец показался автобус — старый, потрепанный «ЛиАЗ», из кабины вылез загорелый водитель с черными, как смоль, усами и неспешно направился к хозяину магазинчика, который только что открыл его и что-то раскладывал на прилавке. Мужчины закурили и беседовали минут пятнадцать, женщины смиренно стояли возле закрытых дверей автобуса, ожидая возвращения неторопливого водителя. Когда же тот соизволил открыть двери, началась такая же неспешная процедура обилечивания пассажиров, возня при посадке и долгие поиски сдачи.

Дольше всех он занимался с Аленой, дотошно разглядывал ее пятисотрублевку, шарил по карманам в поисках сдачи, ворчал и бросал недовольные взгляды в ее сторону. Алена начала заметно нервничать, лоб ее покрылся испариной. Наконец все закончилось, и тронулись в путь.

Ехали медленно. После дождя дорогу во многих местах подмыло, старенький автобус подбрасывало на ухабах, двигатель натужно пыхтел, преодолевая препятствия. Потом почти встали: дорогу перегородило огромное стадо овец, уши у них были выкрашены розовой, зеленой и синей краской. Два чабана в бурках, словно сошедшие со старинных литографий, что-то орали друг другу, колоритно размахивая руками, как будто не могли поделить стадо, овцы блеяли и сбивались во все более плотную кучу. Овец кое-как растащили, автобус тронулся и стал медленно ползти, пробиваясь сквозь серые густые овечьи облака.

Дорога шла вдоль все той же реки, раздувшейся и порыжевшей, словно от злости, после прошедшего ливня, по бушующей стремнине которой неслись вырванные с корнем деревья. Высоченные, почти отвесные склоны нависали над самой крышей автобуса, вдали виднелись снеговые шапки макушек гор.

Проехали несколько мостов и два тоннеля, казалось, этому путешествию не будет конца. Солнце стояло высоко, и Алена понимала, что старуха ее хватилась и скорее всего ее уже ищут. От этих мыслей и непрерывных толчков, и тряски начинал болеть живот. Алена сидела на заднем сиденье, обхватив живот руками, и непрестанно молилась. Женщины в автобусе молчали, лишь изредка перекидываясь между собой односложными фразами, а гусиные головы, торчавшие в проходе, иногда подавали голос, похожий на шепот или бормотание.

Наконец показался знак, расстрелянный из ружей, дырявый, как решето, на котором едва прочитывалось название населенного пункта — Н. Дыхой. Потянулись однообразные серые улицы, все еще мокрые после прошедшего ливня, проехали белую мечеть с минаретом, украшенным, как новогодняя елка, веселыми зелеными гирляндами, мигавшими, наверное, еще с ночи.

Автобус с трудом втиснулся на главную площадь, которая представляла из себя базар и автобусную станцию одновременно. Вся площадь была запружена толпами хаотично движущихся людей, повозками, машинами, телегами. Пассажиры вышли и мгновенно растворились среди гудящей и кричащей толпы.

Алена, отвыкшая за это время от людей, тем более от толпы людей, растерялась. Кругом, как встревоженный улей, на разные голоса гудел базар, многочисленные продавцы прямо на ходу предлагали свой товар. После тишины гор у нее закружилась голова. Животные блеяли и мычали, разноцветные овечьи шкуры висели на специальных шестах, тут же громоздились ящики с овощами и фруктами, кудахтали куры в клетках. Откуда-то доносились запахи жареного мяса, перегоревшего масла, свежевыпеченных лепешек и пряностей. В носу защекотало от резких непривычных запахов. Толпа гудела и толкалась, наступали на ноги, задевали корзинами и тележками. Алена медленно продвигалась в сторону, где виднелись крыши нескольких пыльных автобусов.

Автобус на Нальчик отправлялся через пять минут — это была удача.

Забившись в самый дальний угол, Алена почувствовала облегчение, затеплилась надежда на благополучный исход. Через час пути Алену начало клонить в сон, усталость от нечеловеческого напряжения ночи навалилась, как бетонная плита. Алена заснула тревожным сном, ей казалось, что она бежит сквозь дождь и падает куда-то в темноту. От каждого такого падения она вздрагивала и вновь просыпалась, чтобы мгновенно заснуть снова.

Проснувшись от очередного толчка, Алена не сразу поняла, почему автобус стоит, но, когда увидела происходящее, ужас объял ее. Это был конец, все надежды рухнули в одно мгновение, не оставив следа. Дорогу перегородила забрызганная грязью серая «Волга». В открывшуюся дверь автобуса поднимался Ахмет.

У Алены поплыло перед глазами, в ушах загудело. Она поняла, что все кончено — ее нашли. Стеклянными глазами на нее смотрела смерть. Животный страх задавил все ее естество. Ахмед шел по проходу, в руках у него гудела и фыркала рация, из которой доносились обрывки чеченской речи. Они встретились глазами, Алена оцепенела, словно кролик перед удавом. Сейчас он выдернет ее из кресла и, толкая в спину, поведет к выходу. На них будут смотреть пассажиры, и робкий, испуганный шепот пронесется по салону. Ее никто не спасет, потому что некому здесь ее спасать. Автобус поедет дальше в свободную жизнь, и его пассажиры через несколько минут забудут об инциденте на дороге. Конечно, ведь для них все хорошо закончилось, у них своя жизнь и свои заботы.

Потом она родит и никогда не увидит своего сына, потому что ее кровиночку отнимут и унесут, а ее убьют в тот же день за предательство. Может, перед смертью она увидит Султана — того, кого когда-то любила больше собственной жизни. Она не знала, что Султан отдал приказ уничтожить ее, не дожидаясь рождения ребенка.

Черный немигающий взгляд остановился на ее лице. Он медлил, она не понимала, почему он медлил. Неожиданно он повернулся к ней спиной и поднял рацию к лицу. Алена зажмурилась, как перед выстрелом.

— Все чисто, отбой, — произнес он и быстро направился к выходу.

Алена не верила своим ушам, не верила своим глазам, ей казалось, что она в бреду. Ведь бывает так, когда мозг отказывается воспринимать действительность.

Двери автобуса с шипением закрылись, водитель, выругавшись, тронулся дальше. Серая, неимоверно грязная «Волга» развернулась и умчалась назад. Пассажиры полушепотом начали обсуждать проблему бандитских разборок на дорогах.

Алена не верила в свое спасение. Она сидела в оцепенении, ее разум отказывался верить в происшедшее. Сна как не бывало, ее трясло и колотило в сильном ознобе. Ей казалось, что все слышат, как стучат ее зубы, а сердце готово выпрыгнуть из груди. Наконец, когда она немного пришла в себя, воспоминания, словно давно забытые картины, потянулись одно за другим. Она вспомнила, как сидела в ущелье возле реки и со злобой бросала камни в воду, как чуть было не разбила себе голову от любви, ненависти и ревности. Когда появился Ахмет и стал поодаль, запустила в него камнем, так ненавидела его в тот момент. Ведь это из-за Ахмета Руслан прогнал ее и взял другую женщину, Насиру.

Она вспомнила расстрелянного журналиста и перекошенное от злобы лицо Султана, чуть не застрелившего Ахмета. Почему спасла его и что было бы, если бы не оказалась тогда рядом? Этот случай изменил всю ее жизнь. Она ушла бы на задание, подорвала себя в метро, и никто никогда ничего не узнал бы про нее. Не было бы этого ребенка, и не было бы для нее больше жизни. Эти страшные мысли резанули сознание. «Так не бывает», — произнес мозг, и Алене показалось, что у нее начинается бред.

Протоиерей Николай отслужил всенощную. На следующий день была назначена заупокойная литургия: исполнялось двадцать лет со дня смерти его матушки Софьи. Каждый год в этот день он служил заупокойную по своей супруге.

Отец Николай сидел у себя в комнате, допивал чай с вишневым вареньем и собирался готовиться к завтрашней литургии. За окном темнело, он медлил, все вспоминая свою Сонюшку: как познакомились, как уговаривал ее родителей отдать за него замуж, как сбежала с ним, ведь родителей так и не удалось уговорить. Как делила с ним все скорби и тяготы священнической жизни. Бог не дал им детей. Соня об этом скорбела всю свою жизнь, может, и умерла от этого так рано и безвременно.

Всякий раз, когда владыка предлагал ему более богатый приход, батюшка отказывался. Здесь, в этой предгорной станице, в маленьком саманном доме с белеными стенами и деревянной верандой, протоиерей Николай прожил более сорока лет, здесь у церковной ограды похоронил свою матушку. Он любил свой небольшой уютный храм с крашеными голубым куполами. Любил луга с перелесками, синеватые горы вдали, где в хорошую погоду сам Эльбрус показывал свою суровую седую двурогую голову. Любил своих прихожан — простых станичников, потомков казаков, воевавших здесь с горцами почти два века назад. Он и сам был одним из казачьих потомков и даже говорил на местном наречии — смеси украинских и русских слов, на том наречии, на котором всегда говорили на Кубани и в Ставрополье.

Совсем стемнело, наступила непроглядная южная ночь, запели сверчки, пробудившиеся к ночи. Удушливый дневной зной сменился легкой ночной свежестью.

Отец Николай сидел в темноте, подперев голову ладонью, недопитый чай давно остыл. Две слезы покатились по морщинистым щекам и затерялись где-то в бороде. Воспоминания о прожитом полностью захватили его, сменялись картины прошлого. Вот его рукоположение: его выводят на амвон, и он видит ее лицо, глаза, полные слез, а потом он — молодой священник, службы, требы, людское горе, и она всегда рядом, на клиросе, на приходе, тихая и немногословная. Сколько она молилась о ниспослании ей детей, сколько скорбела! А вот уже Софья — угасающая и уходящая. Она ушла от него в мир иной так же тихо, как и жила. Он даже не сразу понял, что ее больше нет, так привык к ее незаметному присутствию.

Наконец отец Николай заставил себя встать, зажег настольную лампу, поправил потухшую было лампадку и надел старенькую требную епитрахиль, собираясь читать священническое правило перед причастием.

В этот момент в дверь тихо постучали.

Отец Николай прекратил читать, прислушался. Тихо. Подумал, что показалось, но тут постучали вновь, громче и настойчивее.

Отец Николай отложил молитвенник и, тяжело вздохнув, пошаркал к двери.

— Хто тама?

— Откройте, мне надо с вами поговорить.

— Дюже поздно, завтра балакать приходьте, — ответил отец Николай как можно жестче.

Последние годы в предгорных станицах было неспокойно, то и дело устраивали бандитские вылазки радикальные исламисты, которых поддерживало мусульманское население. В советское время мусульман в станице почти не было, кроме нескольких черкесских семей. Да и те жили всегда дружно.

После чеченских событий мусульман появилось много. На соседней улице построили мечеть с минаретом и ядовито-зеленой подсветкой. Появился важного вида мула, который, как говаривали, учился где-то за границей. Месяц назад на здании местного дома культуры появилась провокационная надпись: Аллах над нами, крест под нами. Надпись очень долго не решались закрасить, пока не вмешался глава администрации и не счел надпись оскорбительной для русского населения.

В соседней станице два года назад боевики похитили местного священника отца Михаила и увезли в неизвестном направлении. Батюшку не нашли. Так и жили. В такой ситуации открывать незнакомцу, да еще ночью, было более чем легкомысленно.

— Мне очень надо с вами поговорить, это срочно, — отозвался незнакомец.

— Кака така надобность? Вот завтра с утречка, после службы и заходьте у храм, а сегодня дюже поздно, — стараясь еще более грубо ответить, произнес отец Николай.

— Это вопрос жизни и смерти, меня завтра здесь не будет, — почти так же резко ответил незнакомец.

Лоб отца Николая покрылся испариной, разговор его изрядно утомил, в душе он чувствовал, что надо открывать. Отец Николай перекрестился, произнеся Иисусову молитву. Будь что будет, может, и правда важно. Священник не имеет права отказывать страждущему.

Отец Николай повозился с замками и защелками, распахнул дверь и остолбенел, увидев стоящего человека. Это был самый настоящий бандит: черные волосы, черная борода, горящие черные глаза, камуфляжная форма, автомат за спиной. Первое его желание было захлопнуть дверь, он даже попытался сделать это, но проворный незнакомец уже придерживал дверь рукой и носком ботинка.

«Вот и мой конец», — подумал было отец Николай и приготовился к худшему, положившись на волю Божию.

Незнакомец уловил настроение священника и, подняв ладони вверх, поспешил его успокоить.

— Не бойтесь, мне нужно с вами только поговорить, и я уйду.

— Шо за нужда така посредь ночи? Ну проходи у хату, мил человек, коли с добром, только оружие свое здесь оставь. А коль не с добром, так мне бояться нечего. Я стар и свое уже пожил, на все воля Божия, — и отец Николай, еле держась на ватных ногах, пошаркал в глубь комнаты.

— Сидай, говори, с чем пожаловал, а то дюже поздно.

Незнакомец уселся на скрипучий стул, быстро осмотрелся.

— Я убил человека.

Отец Николай усмехнулся.

— У тебя на роже написано, что убил, и не одного, шо, совесть замучила?

Незнакомец не отреагировал на едкое замечание.

Отец Николай был почти уверен, что бандит пожаловал не с добром и что сегодня ночью скорее всего священник станет следующей его жертвой. Или что ему предложат нечто неблаговидное и, отказавшись, он подпишет себе смертный приговор.

«Ну что ж, — подумал отец Николай, — значит, так суждено».

— Меня зовут Ахмет, — повисла пауза, словно собеседники собирались с мыслями, как для поединка.

Ахмет никогда в жизни не разговаривал с православными священниками, а уж тем более вот так — близко и с глазу на глаз. Он понимал, почему этот седовласый старик относится к нему как к врагу. А как к нему еще относиться?

— Вот, — произнес Ахмет, доставая из нагрудного кармана изрядно потрепанную книжицу, — Завет вашего Бога, Инжиль.

Отец Николай изумленно посмотрел на пришельца.

— Откуда это у тебя, с убитого? Это не отца Михаила из Алексеевской?

— Нет, я про тот случай ничего не знаю, там другие люди были. Это с другого убитого — журналиста из Москвы. Вот его документы, — и Ахмет извлек из кармана корочку удостоверения, — передайте это родственникам или властям. О его судьбе, наверное, ничего не знают.

Выложив все на стол, Ахмет медленно поднялся и собрался было уходить.

Отец Николай тоже встал, чтобы проводить незваного гостя, как вдруг Ахмет резко повернулся и, упершись ладонями о стол, быстро заговорил.

— Ваш Бог Иса не дает мне покоя!

— Это як же? — отец Николай приподнял седые лохматые брови.

— Он не дает мне покоя с того момента, как я прочитал Его Завет. Он говорит о спасении, что тот, кто примет крещение — спасен будет, а кто не примет крещения — осужден будет. Это так? Говорите, это так или не так? Это действительно Он сказал? — глаза Ахмета горели, словно в лихорадке.

— Так, — произнес вконец обескураженный отец Николай, отпрянув назад.

Повисла пауза, Ахмет тяжело дышал.

— Ты сидай, — произнес наконец несколько пришедший в себя священник. — На ось, чаю глотни. Остыл, правда, давно. Да спокойно расскажи, шо тебя смущае.

Ахмет сел, залпом выпил тот самый недопитый стакан остывшего чая. Покосился в сторону угла с иконами, где робким огоньком теплилась лампадка. Повисло молчание.

Ахмету казалось, что, как только он переступит порог дома священника, сразу уйдет тяжесть из сердца, слова сами собой польются и он сможет рассказать все-все, что так долго не дает ему покоя. Но, увы, он ошибался. Сидя здесь, он не знал, с чего начать, как сказать обо всем, да и что говорить. Мысли в голове путались, цеплялись одна за другую, словно в пьяном тумане. Стало понятно, что надо либо уходить, либо говорить.

В тот момент, когда Ахмет решил было встать и уйти, молчание прервал отец Николай.

— Что же ты пригорюнился, мил человек? Али не бачишь, як начать? — нежно, почти нараспев, с какими-то старческими интонациями произнес священник.

В это мгновение Ахмету показалось, что перед ним сидит не слабенький и согбенный старик, а мудрый старец, каждое слово которого имеет власть. Именно эта власть не дала Ахмету подняться и уйти, словно некая сила пригвоздила его к стулу, ноги налились свинцом, встать он был уже не в силах.

— Али не можешь сказать, что на душе, тогда я скажу. В Евангелии Тот Иса, Который тебе не дает покоя, сказал, что никто не может прийти ко Мне, если прежде не призовет его Отец Мой Небесный. Знаешь, шо это значит?

Ахмет молчал, понурив голову.

— И шо значит, что ты сейчас пришел сюда, в недоумении и трепете задаешь мне эти вопросы? Это значит, шо Отец Небесный призывает тебя, — уже почти без акцента, твердо произнес отец Николай.

Ахмет вскинул голову и в упор посмотрел на священника. Пальцы его сжались в кулаки.

— Допустим, Он призвал меня, и я теперь здесь. Но я хочу понять, почему, если Бог один, вы говорите, что есть Отец и Сын, еще слышал, что Дух Святой.

— Да, именно так, все правильно. Отец, Сын и Дух Святый — Бог Троица, единая и нераздельная, — ответил отец Николай, осенив себя крестным знамением. — Погоди трошки, — с этими словами отец Николай, встав, взял со столика три церковные свечи и зажег их от лампадки.

И, подойдя к Ахмету, спросил:

— Шо ты бачишь?

— Я вижу три свечи.

Тогда отец Николай соединил свечи треугольником, так что пламя стало одно.

— А теперь шо бачишь?

— А теперь вижу, как бы одну свечу, которая состоит из трех.

— Вот так же и Бог троичен в лицах, но един по существу, — священник поднял вверх указательный палец.

— Все-таки я не могу это понять до конца, как узнать о Нем больше? — громко зашептал Ахмет.

Лоб его покрылся крупной испариной, он часто дышал, в глазах показался нервный блеск. Отец Николай немного испугался такой его реакции. Перевел дыхание, внимательно посмотрел на своего собеседника и, выдержав паузу, продолжил.

— Наша вера заключается не только в знаниях о Нем. Мы, христиане, имеем возможность личного общения с Богом, и не думай, шо Он далек от нас и непостижим… это не так. Он очень близок к нам и заботится о нас как любящий Отец. И мы, и только мы, принявшие крещение от воды и Духа, имеем право называть Господа Бога Отцом.

— Так кто же такой Иса? — прохрипел Ахмет.

— А ось я тебэ расскажу одну быль, — отец Николай потер сухие ладони. — Был один горный аул, и творились там всяческие безобразия, воровство особенно. И вот жители этого аула выбирают себе правителя, шобы тот навел порядок. Правитель этот издает указ о том, шо если кто шо сворует, так тому сто ударов палками у столба. И вот однажды в ауле снова произошла кража. Провели расследование, и оказалось, шо кражу ту совершила мать самого правителя. Правитель опечалился: если отменить указ о наказании, то он не правитель, а если наказать мать, то старая больная женщина не выдержит этого и умрет. И тогда правитель решил следующее. Привязали его мать к столбу, а он сзади, обняв ее, закрыл своим телом и приказал исполнять повеление о наказании, приняв все удары на себя. Так вот, правитель этот и есть наш Господь Иисус, Иса по-вашему, а мать — это все мы. Он Своей смертью на кресте закрыл нас от вечного наказания, став для нас милостивым Отцом.

— Как это познать Бога лично! Как это называть Бога Отцом! Это похоже на кощунство какое-то! — почти возмущенно прокричал Ахмет, вскочив со стула.

Отец Николай сел, потер ладони.

— Очень просто, нужно принять крещение во имя Его, и получишь прощение грехов, а следовательно, спасение от вечного проклятия за них, и Дух Святой начнет учить тебя, и ты узнаешь ответы на свои вопросы и сможешь называть Его Отцом, — очень тихо произнес священник.

— Я получу ответы?

— Да, ты получишь ответы, — прищурив глаза, ответил отец Николай.

Он посмотрел на своего собеседника так, как смотрит профессор на ученика, когда тот не понимает простых, прописных истин.

Ахмет нервно заходил по комнате, заложив руки за спину.

— Тогда что мне нужно, чтобы принять крещение? — уже более спокойным тоном спросил Ахмет.

— Вначале сядь, не мельтеши, а то у меня голова кружится от тебя, — и, переведя дыхание, отец Николай продолжил почти скороговоркой. — Необходимо отречься от своих заблуждений, искренне поверить в Единого Бога Троицу, в Искупителя Иисуса Христа, кровью Которого мы оправдываемся, и твердо решить жить по заповедям Божиим, даже если придется за это умереть.

— Да, но на мне много крови. Как же после того, что я сделал, Бог может меня принять? Я не имею права быть прощенным, не имею права на прощение! — задыхаясь, прокричал Ахмет.

— Так же как принял разбойника, когда умирал на Кресте. Помнишь? Ты говоришь, шо прочитал Писание. Тот разбойник признался, шо справедливо осужден на смерть, а Иисус несправедливо, и попросил Иисуса только вспомнить о нем в раю. Но смотри, как милостив наш Бог, Он сразу простил ему все убийства и прочие грехи разбойничьи и сказал: теперь будешь со Мной в раю. Разбойник был первым, кто вошел в рай. Разве это ни о чем не говорит? Ось я тебе еще расскажу, можно сказать, почти про тебя история. Был случай, когда один мусульманский фанатик, террорист, варвар во время набега мусульман на Византийскую империю отстал от армии. Армия была огромная, но он остался один. И стал фанатиком, — ваххабитом, если сказать по-нынешнему. Он считал, что Аллах требует от него убивать всех, особенно христиан, особенно священников. И однажды он с желанием убить священника зашел в храм, где совершалась литургия. Он ждал, когда закончится служба. И тут увидел, шо на Чашу сходит пламя с неба и там Христос, в этой Чаше. Он упал на колени и просил прощения у Бога. Рассказал священнику, кто он, принял святое крещение. Потом сказал, шо он — нечестивец, столько душ загубил, поэтому недостоин на ногах ходить, как люди, а будет ходить на четвереньках, как зверь. И ходил только на четвереньках, считая себя недостойным. Вот так изменился, просто удивительно. Это действие Божией силы, которой до сих пор живет Церковь Православная. Так что Бог не замолчал, Бог говорит.

Ахмет потрясенно молчал. Его немигающий взгляд был направлен в одну точку, куда-то в темноту. Воцарилась тишина, лишь слабые трели сверчков доносились до их слуха. Они сидели почти в полной темноте. Комнату слабым огоньком освещала одна лампадка, теплившаяся перед иконами.

— Разве это справедливо? Всю жизнь убивать людей, а потом один раз покаяться, получить прощение и пойти в рай? — в глубоких раздумьях спросил Ахмет.

— Справедливость устанавливает Господь Бог — Тот, Кто все сотворил. Знаешь, шо есть люди, которые усю жизнь жили праведно, а потом, надеясь на эту праведность, согрешили, умерли без покаяния и не попали в рай. А есть, которые грешили усю жизнь, а потом покаялись искренне, от всего сердца, с твердым желанием не повторять содеянного и сподобились прощения от Бога.

— Тогда получается, можно жить, как хочешь, и просто ходить и каяться постоянно. Или на четвереньки встать, как вы рассказали…

— Ну на четвереньки вставать Бог не требует, это у разбойника такое особое покаяние было, которое, может, и не всякому дается. А вот то, шо ты не сможешь жить, как тебе вздумается, это точно. Ведь покаяние показывает твое намерение больше не повторять грех. А если желаешь повторять — покаяние теряет свой смысл. И так ты рискуешь однажды не успеть покаяться. Лучше жить, стараясь не совершать зло, а делать только добро, ведь это несравнимо лучше и приятнее для души.

— Ты мне обещаешь, что если крещусь, то буду спасен и познаю Его?

— Это обещаю не я, но Сам Иисус Христос, а я лишь свидетель этому. Выбор только за тобой.

— Тогда я прошу тебя крестить меня. Я хочу получить прощение грехов и лично познать Бога Творца. Сделай это сейчас, не откладывай.

— Ну зачем же так спешить, может, ты еще подумаешь.

— Я не могу откладывать, возможно, меня завтра уже не будет в живых, я это знаю почти наверняка.

Отец Николай задумался.

— Ты точно решил, шо хочешь креститься во имя Святой Троицы?

— Да, я решил.

В ту ночь в полной темноте двое людей тихо вышли из дома священника, прошли через сад и направились к реке. Они шли молча. Горная река в том месте, куда направлялись люди, замедляла свое течение, делая причудливый изгиб. Двое людей вышли к берегу, пели сверчки, тихо шептала вода. Отец Николай крестил Ахмета.

— Крещается раб Божий Александр во имя Отца. Аминь. И Сына. Аминь. И Святаго Духа. Аминь.

В эту же ночь Ахмет-Александр ушел.

Как Алена добралась до станицы В-ской, она не понимала. Был Нальчик и пересадка в автобус на Пятигорск. В Пятигорске еще одна пересадка на В-скую. Ей не хватало десяти рублей, Алена расплакалась, и какая-то женщина сунула ей в руку недостающую десятку. Алена даже не заметила эту женщину, она находилась в полубреду. Силы и рассудок медленно покидали ее.

Был вечер, алое солнце клонилось к закату, когда она вышла из маршрутки на тихой и безлюдной В-ской автостанции. Грязная лохматая собака, словно убитая, лежала в пыли у тротуара. Вечернее тепло поднималось потоками от земли, пахло терпкой травой и разогретыми на дневном солнце тополями. Рядом с закрытым ларьком, выкрашенным зеленой краской, на низенькой табуретке сидела старушка в белом платочке, в ногах у нее стояли эмалированная миска, доверху наполненная семечками, и стакан с горкой.

Алена подошла к старушке.

— Скажите, где живет священник?

Старушка посмотрела на нее подозрительно-вопросительно.

— А ось у церкви, трошки пройти, бачишь серые ворота, у там и проживае, — и старуха махнула рукой в сторону видневшегося за деревьями купола церкви.

— Спасибо, — прошептала Алена.

Старуха проводила ее долгим любопытным взглядом.

Алена шла, еле переставляя ноги, последние двести метров показались ей вечностью. Все тело нестерпимо болело, особенно сбитые в кровь и исцарапанные ноги, во рту пересохло, в голове мутилось. Главное — дойти до этих серых ворот, главное — чтобы он был там. Сердце защемило от этой мысли. Ведь там он, ее Андрей. Какой он теперь? Она не видела его почти десять лет с того самого момента, когда встретила его с женой случайно в Лавре. С тех пор они ни разу не встречались.

Алена подошла к воротам и нажала на кнопку звонка.

Сержант Сергей Баранов дежурил у проходной Ростовской северокавказской военной комендатуры. Вот уже второй час он мучился от невыносимой жары. Ноги в сапогах нестерпимо горели и зудели. Сержант Баранов мечтал о прохладной речке или хотя бы о колонке с водой, на худой случай и ведро с водой сойдет. Бесцветное горячее небо дождя не предвещало.

«Снять бы сапоги и сунуть ноги под струю воды», — мечтал сержант.

Он переминался с ноги на ногу и думал, что эта пытка будет продолжаться еще несколько часов и остается только терпеть, стиснув зубы. Горячий и неподвижный, как из духовки, воздух все более накалялся. Асфальтированный пятачок перед комендатурой начинал напоминать раскаленную сковороду. За пятачком шумели раскидистые тополя, давая вожделенную и недосягаемую тень. Там, под тополями, уютно расположилась серая «Волга» полковника Адамова. Сержант с завистью посматривал в сторону «Волги»: не потому, что завидовал полковнику, а потому, что завидовал самой машине «Волге», мирно почивавшей в тенечке.

Сергей Баранов решил отвлечься от «Волги», слишком мучительно было туда смотреть, и перевел взгляд на мух, которым, по всей видимости, жара была нипочем, даже, напротив, в удовольствие, если таковые твари вообще способны получать удовольствие. Жирные сонные мухи подолгу зависали на одном месте, издавая приглушенное жужжание военного истребителя, потом внезапно и резко совершали некую ретировку в пространстве, замирая вновь на новом месте дислокации. Мухи несколько отвлекли сержанта от невыносимых страданий. Он даже немного развеселился, глядя на их причудливые движения, как вдруг на дорожке к проходной сержант заметил странного незнакомца, стремительно двигавшегося прямо на него.

«Боевик!» — испуганно подумал сержант и сжал потными ладонями свой «Калашников», преграждая путь подозрительному типу.

— Вы к кому? — рявкнул сержант что было силы, мгновенно забыв про мух, «Волгу» и горящие в сапогах ноги.

— К полковнику Адамову, — спокойно ответил незнакомец, смотря прямо в глаза перепуганному сержанту.

В это мгновение послышались гул мотора и визг тормозов. Напротив комендатуры резко остановилась светлая «девятка» с сильно тонированными окнами.

— На землю! — крикнул незнакомец сержанту.

Сержант упал на асфальт, инстинктивно закрыв руками голову.

Стекла «девятки» опустились, и раздался сухой треск автоматных очередей. Зазвенели разбитые стекла. Тело незнакомца странно затряслось и рухнуло рядом с распластавшимся на земле сержантом. Все стихло так же внезапно, как и началось. Перепуганный сержант вжимался в горячий асфальт, боясь пошевелиться. Рядом в луже крови, неестественно подвернув ногу и устремив к небу широко раскрытые неподвижные глаза, лежал незнакомец.

Навстречу пострадавшим, как в немом кино, выбегали люди из распахнувшихся дверей комендатуры. Раздалось несколько очередей вслед уезжающей «девятке».

Уже через час на месте происшествия работали эксперты-криминалисты и представители ФСБ. За оцеплением, отмеченным красно-белыми лентами, толпились вездесущие журналисты и любопытствующие зеваки. Некоторые журналисты пытались прорваться за оцепление, чтобы взять интервью. Насмерть перепуганного сержанта отправили в медсанчасть. Кто-то из представителей прессы пытался прорваться и туда.

В кабинете полковника Адамова было накурено. Старый вентилятор, пожелтевший от времени и табачного дыма, тихо стрекотал в углу, не принося никакого облегчения сидящим в комнате. Полковник Адамов непрерывно и нервно курил, пепельница на столе была полна окурков. Рядом стояла чашка с отколотым краем и недопитым крепким кофе, похожим по цвету на битумную смолу.

ЧП на территории комендатуры сильно выбило полковника из колеи. Это было уже второе ЧП: полгода назад сюда пыталась прорваться террористка-смертница, но взрывное устройство, которым она была обмотана, не сработало. Тогда тоже налетели журналисты и наделали много шума в прессе.

Полковник был задумчив и, казалось, не замечал ничего вокруг себя. В дверь решительно постучали.

— Войдите, — почти крикнул полковник.

— Разрешите войти, — произнес хорошо знакомый голос, и на пороге появился майор Смирнов.

— Заходи, Борис, давай без официоза. Что у тебя, узнали что-нибудь? — выпалил полковник, сунув окурок в переполненную пепельницу.

Майор Борис Григорьевич Смирнов решительно вошел в кабинет, с грохотом отодвинул стул и сел, шумно выдохнув. Он всегда передвигался с шумом, зачастую роняя стулья и натыкаясь на углы. За что и был прозван «Громов». Кличка прилипла к нему настолько, что некоторые не всегда понимали, что это его кличка, а не фамилия.

— Что у тебя, Боря, не тяни резину, — произнес полковник, глядя на устраивающегося на стуле сослуживца.

Стул под Смирновым жалобно заскрипел. Майор засопел и раскрыл красную пластиковую папку.

— Андрей Петрович, дай закурить, — произнес Борис, переводя дыхание, — ну и жара.

Адамов протянул ему свои сигареты и поспешно закурил сам.

— Не знаю, как и начать, — произнес Громов, стряхивая в ту же заполненную до краев, видавшую виды пепельницу.

— Убитый наш, — Громов перевел дыхание и устремил взгляд в открытое окно, за которым неподвижно стояли утомленные солнцем тополя. — Убитый наш, ты не поверишь, Андрей, оказался находящимся в федеральном розыске террористом и одним из первых помощников Султана Ахметом Абу Али.

— Ахмет! — потрясенный полковник замер, пепел с горящей сигареты упал на стол. — Это точно?

— Абсолютно точно, — произнес Громов, наслаждаясь произведенным на полковника впечатлением.

— Елки, этого нам еще не хватало! А что он здесь делал? Я надеюсь, не взорвать комендатуру сюда шел?

— Вот что он здесь делал, совершенно непонятно, и кто его порешил — тоже загадка, в общем полная задница на х…

Воцарилась пауза, вентилятор тарахтел, бессмысленно поворачивая свою старую «голову». Под потолком клубился сизый дым.

— Журналисты уже растрезвонили на всю страну. Вы новости не смотрели? Там нас показывают каждые пять минут. Ахмет был без оружия, зато с документами.

— А отморозков из «девятки» не обнаружили? — перебил его Адамов.

— План «Перехват» ничего не дал, «девятку» нашли в двух кварталах отсюда, владелец… — Смирнов-Громов заглянул в папку, — некий Гриценко Сергей Вадимович шестьдесят третьего года рождения. Утверждает, что машину угнали от магазина на улице Речников, когда тот выскочил за сигаретами. Его сейчас допрашивают в ОВД, но вряд ли он связан с террористами — обычный лох, даже машину не закрыл, когда за сигаретами пошел, и свидетели были, что он сигареты покупал, когда у него машину угнали.

— Понятно, полный висяк, — задумчиво промолвил Адамов, в очередной раз затягиваясь.

— Это еще не все, Андрей Петрович, самое удивительное — кстати, об этом в СМИ не сказали и не скажут — самое удивительное то, что на теле убитого был найден крест.

— Какой крест? — лицо Адамова вытянулось от изумления, рука, державшая сигарету, задрожала, полковник отхлебнул воды из мутного стакана, стоявшего рядом.

— Самый обычный православный церковный крестик на веревочке, кстати, веревочка совсем новенькая, а сейчас жара какая… Я свою веревочку на прошлой неделе менял, а она уже вся серая. Это говорит о том, что крестик только надели, — произнося это, Смирнов почувствовал себя Шерлоком Холмсом и не без удовольствия наблюдал, как ошарашил этой информацией своего начальника.

— Подожди, какая веревочка, какой крестик! Они же мусульмане, ваххабиты, они крест на дух не переносят! Ты что, смеешься? — почти закричал полковник, нервно затушив окурок в пепельнице.

Борис Григорьевич с шумом поднялся и понес пепельницу в сторону урны.

— В том-то все и дело, что не смеюсь, — с явным удовольствием проговорил Смирнов, вытряхивая пепельницу, — более того, при нем обнаружено карманное Евангелие со следами запекшейся крови. Кровь старая, явно не Ахмета. На экспертизу уже отправили.

Смирнов шумно сел, стул жалобно заскрипел.

— Что за бред? Крест, Евангелие! — полковник вскочил и нервно заходил по кабинету. — Это что, новый тип международных террористов с крестами и Евангелиями?!

— Не знаю, Андрей Петрович, не знаю, — развел руки Смирнов.

— А кто знает? — заорал полковник. — Так, я даю вам неделю на выяснение всех обстоятельств. Все, свободен, Боря.

Но объяснение не заставило себя долго ждать. На следующий день полковнику Адамову доложили, что его дожидается священник — Павлов Николай Васильевич из станицы У-ской, которая находится на границе с Карачаево-Черкесией.

— Давно ждет? — спросил Адамов устало.

После вчерашнего суматошного дня и бессонной ночи у полковника раскалывалась голова. От выпитого кофе и выкуренных сигарет во рту было противно-горько, подкатывала тошнота. Полковник вспомнил, что не только не спал эти сутки, но и не ел. Навязчивые как мухи журналисты периодически пытались прорваться к нему на прием, поэтому полковник распорядился никого к нему не пускать.

— Да с час уже, — ответил дежурный, — сказал, что не уйдет, пока с вами не поговорит.

— Так что же вы его не зовете! — начиная злиться, повысил голос полковник.

— Так вы сами велели никого не пускать, — послышался удивленный голос.

— Мать вашу! Да я сказал журналюг не пускать, идиоты! — заорал полковник в селектор так, что голова еще сильнее заболела, словно в нее стали вбивать железный штырь.

Он присел, потер виски руками и застонал.

— Как голова болит. Где эти таблетки? — пробубнил себе под нос. Нажал кнопку селектора, устало попросил: — Сань, таблетку мне от головы принеси.

В дверь постучались, на пороге стоял пожилой сутулый священник в светлом льняном подряснике, за его спиной маячил сержант Саня с таблеткой и стаканом воды в руке.

— Здравствуйте, меня зовут священник Николай, — ровным голосом произнес батюшка, замешкавшись в дверях, словно робея.

— Да вы проходите, садитесь, — вскакивая со своего места и указывая рукой на стул, поспешил предложить полковник.

— Разрешите идти? — спросил сержант, поставив на стол Адамова стакан с водой и положив упаковку анальгина.

— Иди.

Священник робко присел на краешек стула и огляделся по сторонам.

В кабинете по-прежнему было накурено, старый вентилятор продолжал устало стрекотать в углу.

— Простите, я не знаю, как правильно обращаться к духовному лицу.

— А как удобно будет, так и обращайтесь, отец Николай можно, а можно просто Николай Васильевич.

— Мои подчиненные вас долго не пропускали, простите за ожидание, — замялся Адамов.

— Ничего страшного. Я пришел сообщить вам…

Отец Николай говорил без акцента, тщательно подбирая слова. В официальных местах он никогда не позволял себе говорить на родном малороссийском наречии. Даже его архиерей не подозревал, что отец Николай в обычной жизни балакает.

— …очень важную информацию. Вчера я смотрел новости. Телевизор обычно не включаю, а вчера утром, как чувствовал — включил. Так вот, у вашей комендатуры убили… — отец Николай запнулся.

Он заметно волновался и не мог подобрать правильного слова. Сказать «бандита, террориста» — язык не поворачивался.

— …убили человека. Я хочу сообщить, что позапрошлой ночью этот человек, Ахмет, был у меня и принял крещение.

Глаза полковника округлились.

— Вы не возражаете, если я закурю? — спросил Адамов.

— Курите.

Адамов нервно защелкал зажигалкой, но, кроме искр, она так ничего и не выдала.

— А ну ее, — Адамов в сердцах отбросил зажигалку и сигарету, — продолжайте, я вас слушаю.

— Если коротко, то этот человек пришел ко мне ночью и попросил о крещении, еще он сказал, что убил журналиста Кирилла, я забыл фамилию, и оставил его документы, вот они, — и батюшка достал из кармана потрепанную бордовую книжку. — Он просил передать эти документы и рассказать, что этот… как его… бандит по кличке Султан предлагал журналисту принять ислам, а журналист отказался, и за это было приказано его расстрелять. Я как священник считаю, что очень важно знать, за что его убили, и сообщить его родным об этих обстоятельствах.

Полковник Адамов неожиданно вскочил, схватил за руку отца Николая и, с силой сжав его сморщенную старческую ладонь, быстро заговорил.

— Батюшка, милый, вы не представляете, какую неоценимую помощь вы нам оказали, приехав сюда и рассказав все это. Мы ведь вчера голову сломали, почему у убитого крест и Евангелие.

Такие эмоции не были свойственны сдержанному и суховатому в общении полковнику. Он словно в исступлении продолжал сжимать руку священника, так что тот поморщился от удивления и боли в ладони.

— Ой, простите, батюшка, простите, — опомнившись, сказал полковник и выпустил руку священника, — вы не представляете, как я рад, что вы приехали и это все рассказали.

Полковник не сразу отпустил священника, все спрашивал его о причастии и исповеди. Поведал, что сам в церковь не ходит и на исповеди ни разу не был, но в Бога верует и крестик носит. А жена его ходит в церковь, и куличи святит на Пасху, и воду берет на Крещение, и все в таком духе. Полковнику хотелось говорить и говорить со священником. Потому что в жизни он с ними почти не общался, кроме того случая, когда освящал машину, да и тогда с батюшкой не удалось поговорить, постеснялся. Хотел спросить его о чем-то, да забыл, о чем. Показалось тогда, что не стоит отвлекать и беспокоить священника по пустякам. А тут такой случай представился, так что полковник не мог не воспользоваться моментом. Слишком много накопилось у него на душе такого, что хотелось рассказать именно священнику.

Наконец обед был приготовлен, дети накормлены и уложены спать. Как ни странно, сегодня они угомонились очень быстро, наверное, погода на них подействовала. За окном стоял серый сумрак, и это в три часа дня! Настя почувствовала непреодолимую усталость, так что почти рухнула на диван. На кухне осталась полная раковина немытой посуды, но сил подняться не было совсем, и Настя задремала.

«Потом, — проваливаясь в сон, думала Настя, — потом посуда, надо еще мясо мужу на ужин приготовить».

Она собиралась сообщить ему о новости и приготовить по этому случаю вкусный ужин. Постоянная денежная нехватка не позволяла особых вольностей в еде. Зарплата была небольшая, а требы, где у священников появлялся дополнительный заработок, распределял настоятель. Настоятель, как назло, был серьезно настроен против отца Сергия и поэтому треб давал ему крайне мало. Конфликт, а вернее, противостояние, длилось несколько лет.

Все произошло из-за того, что отец Сергий стал настаивать на крещении взрослых в большой купели и на проведении специальных бесед либо курсов для желающих креститься или просто больше узнать о Православной вере. Настоятель открыто вроде и не выступал, но, что называется, ставил палки в колеса и устраивал различные гонения на отца Сергия, в том числе зажимал его материально. Другие священники, видя это, просто помалкивали, иногда в кулуарах сочувствуя своему коллеге. Кому хотелось попасть в немилость к настоятелю? Проще было промолчать.

Настя терпела, старалась не роптать, она всегда пыталась воспитывать в себе терпение. Она никогда не жила в достатке, ей и не привыкать было. Родители всегда жили очень скромно: мать перешивала вещи, на еде экономили, в отпуск не ездили. Мысли о безденежье напомнили ей о детстве, затем плавно перешли на Алену. Она вспомнила, как баловали родители Алену, свою единственную дочь. Они были очень обеспеченными, ни в чем себе не отказывали, ездили на курорты. Дочери покупали у спекулянтов или в «Березке» самые модные, самые красивые вещи.

Однажды они взяли Настю с собой на море, но это произошло только потому, что Алена отказывалась ехать без Насти. Потом брали Настю на дачу, потому что все лето Настя проводила в пыльной и душной Москве, а Алене было скучно одной без подруги.

Настя вспомнила Алену, в сердце что-то защемило. Ее любимая подруга пропала, нет никаких вестей. Настю удивляло, что родители Алены были спокойны, говорили, что дочь пишет, звонит, скоро приедет и очень счастлива. Настя не верила, ей казалось, что Алена попала в беду.

Сон прошел. Настя поднялась и поплелась на кухню. Надо перемыть посуду и приготовить мясо, пока не проснулись дети. На кухне она автоматически щелкнула пультом телевизора. В прошлом году они с мужем решили телевизор поставить на кухне. Никто не хотел, чтобы он стоял в комнатах. Были мысли вообще с ним расстаться, так делали многие их знакомые, но потом решили все же оставить. Из ящика вырвались бессвязные вопли, Настя переключила, шли новости.

— Сегодня в городе Невинномысске произошел взрыв, — вещал беспристрастный голос диктора. — На автобусной остановке около семнадцати тридцати по московскому времени в районе Заводской улицы подорвала себя неизвестная террористка-смертница. Лишь по счастливой случайности обошлось без жертв. Легко ранена продавец…

Настя щелкнула пультом и выключила телевизор. Последнее время она так расстраивалась от подобных новостей, что старалась включать телевизор все реже. То взрывают, то убивают, то самолеты падают, ураганы, наводнения. Ее психика не выдерживала такого потока негативной информации. А тут еще новость о беременности — сразу появилось желание оберегать себя от всего, что может принести хоть какой-то вред ребенку.

Проснулись дети, с топотом ворвались на кухню, стали просить поставить им мультики.

— Так, никаких мультиков, сначала пьем кефир, потом идем рисовать, — Настя пыталась изображать строгую маму, воспитывающую детей, но мысли ее сегодня были далеко от них.

— Кефил только с печеньем, — пропищала Вера.

— Хорошо, с печеньем, — ответила Настя, доставая из шкафчика пачку «Юбилейного».

Почему-то из храма муж приносил почти всегда «Юбилейное». Вера залпом выпила кефир, мгновенно проглотив печенье и сильно накрошив на столе. Сима кефир не любила и сидела со страдающим видом, ожидая, что мама разрешит съесть печенье без него.

«Наверное, придется их посадить смотреть мультики, — думала Настя, вытирая крошки со стола, — пока буду готовить мясо, надо детей занять».

— Верочка, принеси кассету с мультиками, — попросила Настя.

«Нет, надо телевизор опять в комнату переносить, — решила Настя, — дети на кухне сядут, будут мешать готовить, хоть кухня и большая, все равно не место для детей. Ну почему все так неудобно?»

— Поставь пло Аленуску и блатца Ивануску, — пролепетала запыхавшаяся Верочка, протягивая потертую коробку с видеокассетой.

Глядя на кассету, Настя опять вспомнила Алену.

«Может, позвонить ее родителям, спросить», — думала Настя, отправляя кассету в темное нутро видеомагнитофона.

Девочки в предвкушении мультиков залезли на диван, болтая ногами. Сима шмыгала носом.

«Еще простуды не хватало», — Настя посмотрела на младшую дочь, которая уже успела вытереть нос рукавом платья.

Настя набрала номер родителей Алены, никто не отвечал. Потом кухня ее отвлекла. Она готовила мясо по-французски, ее Сережа любил именно такое.

Незаметно стемнело, остаток дня прошел в хлопотах с детьми и на кухне. Поужинали, помыла детей, сказка на ночь, вечерние молитвы. Вот и день пролетел. Настя взглянула на часы — десять, отца Сергия все не было. Позвонила на мобильный — не отвечает. А она так хотела поужинать вместе! Можно было свечи зажечь, вино поставить. Она забыла, когда последний раз так ужинали. Романтика ушла безвозвратно, остались будни.

«Хоть бы позвонил, сказал, что задерживается», — Настя начинала злиться и нервничать.

Последнее время их отношения стали весьма прохладными. Муж приходил поздно, уходил рано, обедать оставался на приходе. Настю это обижало. Раньше были и ласковые слова, и знаки внимания, сейчас ничего этого не осталось. Привет, пока, как дети, чем занимались — вот и все. Он не спрашивает, как она сама, как себя чувствует, словно ему все равно, чем она живет. Приходит, молча поедает ужин, уходит в ванную, ложится спать. Настя молчит, она не лезет. Если он закрылся душевно, бесполезно к нему стучаться, все равно не откроет. Он давно не пускает ее в свою душу, она только догадывается о его переживаниях: чем живет, что думает.

Насте казалось, что он специально придумывает все мыслимые и немыслимые дела, чтобы пореже бывать дома. Настю это больно ранило, особенно по вечерам. Когда дети были уложены и засыпали, мрачные мысли овладевали ею. Она подолгу сидела в темноте в детской, смотрела на умиротворенные лица девочек, думая, что самое прекрасное — это спящие дети, а в ее жизни ее дети — это и самое главное.

Ее часто посещали мысли о том, что он разлюбил ее, нет того, что было раньше. Она уже давно не думала о себе, жила для мужа, для детей, не обращала внимания на свою внешность, почти ничего не покупала себе, кроме самого необходимого. Зачем и на какие деньги, если их постоянно не хватало и порой надо было выбирать — купить детям сок или себе новые колготки. Детям покупался сок, а колготки вечером штопались. Может, Алена и была права, что упрекала Настю: она всегда говорила, что мужья бросают женщин, которые не следят за собой. Но у Насти муж священник, и она подсознательно надеялась — или понимала — что из семьи он не уйдет. Тем не менее разлад в отношениях начался давно, и отнюдь не из-за того, что Настя плохо за собой следила.

Вот и сейчас она села в детской, глядя на спящих детей. Бледный свет уличного фонаря падал на их лица, шумел ветер, скреб мокрыми ветвями деревьев по оконному стеклу. В комнате было зябко, отопления пока не было. Она включила старенький обогреватель, поправила детские одеяла и вышла. Ноги замерзли — у нее всегда мерзли ноги и ладони, такая особенность, и Настя отправилась греться в ванную.

Заснула почти в двенадцать, праздничный ужин остался нетронутым стыть под белой салфеткой. Засыпая, она подумала, что завтра пятница и мясо они не съедят до субботы. Уже сквозь сон Настя слышала, как муж вошел в квартиру, защелкал выключателями, зашумела вода в ванной, но вставать и выходить к нему не было сил. Завтра, если будет возможность, она ему скажет, а мясо придется есть в субботу, правда, оно уже не будет таким вкусным, как сегодня. Обида защемила сердце, сквозь сомкнутые веки проступили слезы.

Но и на следующий день ей ничего не удалось сказать. Муж ушел очень рано, она даже не слышала, когда. Под утро так крепко заснула, что и первый трамвай ее не разбудил, чего с ней никогда не бывало. Проснулась Настя поздно, около десяти, и только от того, что к ней под одеяло в шумом залезли сразу две теплые со сна девочки, они смеялись и лезли целоваться. У них была новая игра, которая называлась «кто больше поцелует мамочку». Девочки шумели и дрыгались.

— Так, ну все, хватит, быстро в ванну умываться, а то икать начнете от смеха, — освобождаясь от крепких детских объятий, произнесла Настя.

Она подошла к окну, на улице было гораздо светлее, чем вчера, хотя по-прежнему пасмурно.

Промчался трамвай, из ванной доносились детские голоса, кажется, дочки затеяли новую игру.

«Вот оно, счастье, — подумала Настя. — Чего еще надо?»

Сегодня у нее назло всем обстоятельствам обязательно будет хорошее настроение, потому что у нее есть двое замечательных детей и скоро будет еще один, и это ее счастье. Новый день принес старые хлопоты.

Вечером муж пришел раньше обычного. Она только уложила детей и домывала посуду на кухне.

— Привет, — произнес отец Сергий, войдя на кухню.

— Привет, давно не виделись.

— Разве? — садясь на диван у стола и включая телевизор, спросил муж. — Кстати, спасибо за ужин, но я вчера не смог попробовать, было уже двенадцать, а я служил сегодня. Придется завтра съесть, а завтра я с утра не служу. Новости смотрела? Опять теракт, говорят.

— Нет, не смотрела.

— Поесть дашь?

— Дам, — ответила Настя, накладывая в тарелку рис.

— Один рис? Дай к рису что-нибудь, лечо или икры кабачковой. Соевый соус есть?

— Соуса нет, есть икра, сейчас открою.

— Ну давай икру, заморскую.

Отец Сергий набросился на еду, одним глазом смотря в телевизор. Эта его манера есть Настю ужасно раздражала, но она, как всегда, молчала. Какой смысл делать ему замечания, все равно не исправишь, он и так редко дома бывает, хоть посмотреть на него, и то ладно. Тут же подскочила и провокационная мысль: «Чем пялиться в телек, лучше бы со мной поговорил, а то месяцами почти ни о чем не разговариваем».

— Слушай, выключи телевизор, у нас новости есть, — произнесла Настя, присаживаясь напротив на табуретку.

Отец Сергий оторвался от телевизора и щелкнул пультом.

— Ну? Какие новости?

— У нас третий намечается, — опустив глаза и теребя пуговицу на халате, произнесла Настя.

Отец Сергий отложил ложку и даже, как показалось Насте, нахмурился.

— Ты что, не рад? — изумилась Настя, поправляя сползшие на нос очки.

— Нет, я рад, просто думаю…

— Что ты думаешь, я вижу: ты не рад.

— Я всегда рад детям, просто это как-то… — он замялся, подбирая нужные слова, — как-то неожиданно, что ли. Нет, ты сама понимаешь, после прошлого случая надо беречься и быть осторожнее.

— Что ты несешь?! Ну ты сам понимаешь, что ты плетешь?! — Настя заплакала и выскочила из кухни.

Вот так, а раньше она представляла себе, что, узнав о ребенке, муж будет кружить ее на руках, и они будут смеяться.

— Настя! Ася, подожди! Асенька, ну прости, я не так сказал.

Настя лежала на диване, уткнувшись лицом в подушку.

Сергей погладил ее по разметавшимся волосам.

— Ась, я правда очень рад, ну прости. Просто после того, как мы мальчика потеряли, я стал этого бояться. Я вообще думал, что у нас больше не будет детей.

— С чего это ты думал, что у нас детей не будет? — сердито спросила Настя, сев на диване и вытирая мокрые глаза.

— Ну прости, — он обнял ее за плечи, — тогда столько пережили, я до сих пор не отошел. Ты болела долго, ну я и думал, что если это и случится, то не скоро, не так скоро. Да и врачи говорили, что надо было обследоваться, причину выяснить. А Господь, значит, решил по-другому.

— Слушай, ну зачем ты мне все это напоминаешь? Думаешь, я меньше тебя переживала, зачем к этому надо возвращаться? Радуйся новому ребенку.

— Ладно, не бери в голову, что я тебе наговорил, пойдем чай пить, — сказал Сергей, протягивая ей руку.

Во дворе глухо залаяла собака, послышались отдаленные детские голоса, какая-то возня и шаги к калитке.

У Алены гулко забилось сердце, кровь неприятно пульсировала в висках, голова кружилась, во рту пересохло.

Калитка распахнулась. Это был он, только сильно повзрослевший, возмужавший, с небольшой бородкой и длинными до плеч волосами. Он был гораздо красивее того Андрея, которого она знала в семинарии и которого так нелепо потеряла, но это был он, ее Андрей. Дальше Алена не помнила ничего, ноги подкосились, и все померкло.

Алена очнулась в незнакомой комнате на диване. Над ней, склонившись, стоял он. Рядом, со стаканом воды в руке, сильно располневшая, с огромным животом, Вероника. Алена ее сразу узнала. Теперь она не испытывала к этой женщине ничего; ненависти, которая была раньше, не было и в помине. Алена попыталась ей улыбнуться. Вероника была беременна, как тогда, несколько лет назад, когда она последний раз случайно встретила их в Лавре.

Где-то в соседней комнате слышны были детские голоса. Вероника с удивлением и полным непониманием смотрела на Алену.

— Андрей, прости, простите, — прошептала Алена, — я пить хочу.

Вероника вручила стакан мужу.

— Отец Андрей, я к детям, укладывать пора, — она развернулась и, тяжело дыша, удалилась.

— Алена, я уже вызвал врача. Почему ты здесь, в таком виде, что случилось? Ты много не говори, в двух словах, — произнес отец Андрей, усаживаясь на стул рядом с диваном. — У тебя все ноги изранены, промыть надо и забинтовать.

— Не надо врача, Андрей, я бежала… бежала из плена, никто не должен знать, что я здесь, иначе меня убьют. Я тебе все-все расскажу, только отдохну немного… Я должна родить недели через две, а может, раньше. Прошу, помоги мне, спрячь меня, это страшные люди, они на все пойдут, они могут убить твою семью, если узнают, что я здесь. Ты меня спрячь где-нибудь, не подвергай себя опасности, — Алена быстро шептала, она вся горела, у нее начинался бред.

— Не надо столько говорить, отдохни, тебе надо поспать. Мы все решим, у меня ты в безопасности, и ты потом мне все расскажешь. Ладно? А сейчас просто отдохни, я никому ничего не скажу, — отец Андрей сжал ее горячую ладонь в своей руке и закрыл глаза.

Казалось, он даже не понял, о какой серьезной опасности она пытается ему сказать.

«Господи, это не сон, что это? Откуда?» — думал он.

Он смотрел на нее, словно не было всех этих лет разлуки. Ему хотелось поцеловать ее пальцы. Он переборол себя, отпустил ее руку, ему стало страшно. С ней случилось несчастье, она беременна, наверняка замужем, у нее что-то стряслось, а он, священник Андрей, вдруг допустил в сердце… Ему стало страшно думать, что произошло с его сердцем. Разве может он иметь такие чувства! Все вернулось в несколько минут, все, с чем он боролся столько лет, что подавлял в себе, что замаливал. Какое он имеет право? Его жена должна скоро родить, у него четверо детей, он священник, он стоит у престола. Нет!

Он порывисто встал, подошел к окну.

Алена уже спала.

В дверь постучались, пришла врач Антонина Семеновна, его давняя прихожанка.

Отец Андрей вышел на кухню. Вероника стояла у окна, она повернула голову и посмотрела на мужа, в глазах ее угадывалась тревога, очень сильная тревога. Черные глаза Вероники всегда хранили какую-то неразгаданную тайну. Отец Андрей никогда не знал до конца, что кроется за ее взглядом. Он знал одно, что его жена скрытный и таинственный человек. Было время, когда эта скрытность его сильно раздражала, ему казалось, что она многое скрывает от него, не делится с ним. И это мешало ему, словно отнимало власть над ней, потом с возрастом он нашел в себе силы все переосмыслить. И взгляд ее темных глаз уже не казался ему столь таинственно опасным.

— Ей в больницу надо, — как можно спокойнее произнесла Вероника, вопросительно посмотрев на мужа.

— Нельзя ей в больницу, я понял, что там какая-то темная криминальная история. Я еще не знаю, что конкретно, но пока она останется здесь.

— Помочь надо, но я не советовала бы тебе связываться с криминалом, даже если она твоя… — Вероника осеклась. — Ладно, мне надо детям сказку почитать.

Быстро, насколько могла, она вышла из кухни. Отец Андрей проводил ее взглядом — в этом она вся, и он был благодарен ей. Другая на ее месте задала бы тысячу вопросов и высказала бы тысячу претензий. Ведь пребывание Алены у них в доме для Вероники крайне неприятно и нежелательно.

Отец Андрей вспомнил, как бродил по городу тогда, когда привез жену в клинику, как хотел увидеть Алену, встретиться с ней, как, пересиливая это желание, поехал к своему другу отцу Сергию. Это был его грех, он прекрасно это осознавал. Но тогда чувства были свежи и раны не затянулись. А сейчас? Он думал, что все давно прошло, стерлось, что называется, быльем поросло, и вдруг он видит ее, и чувства вспыхивают, несмотря на возраст, время.

Он вышел во двор. Стемнело. Южная ночь разливалась приятным теплом, звенели сверчки. В дом идти не хотелось, не хотелось видеть Веронику, он боялся смотреть ей в глаза. Понял, что она обо всем догадалась. Он много лет думал, что она ничего не знает про его первую невесту, но оказалось, что знала и молчала, ни словом не давая понять, что знает. Лишь недавно все рассказала.

Дверь в дом приоткрылась, полоска света вылилась во двор.

— Отец Андрей, тебя Антонина Семеновна зовет, — тихо позвала Вероника.

Антонина Семеновна на кухне тщательно мыла руки, у окна, опираясь на подоконник, стояла Вероника, лицо ее было бледным.

— Батюшка, рожать ей пока рано, через недельку, не раньше, очень сильный стресс, испуг и истощение, больше нервное, организм молодой и крепкий. Ссадины на ногах я обработала. Дала ей феназепам на ночь, пока больше ничего не надо.

— Антонина Семеновна, я вас хотел просить никому не говорить, никому и ни при каких обстоятельствах, что у нас в доме эта женщина.

— Поняла, батюшка, благословите, я пойду, — и врач сложила руки лодочкой для благословения.

«Вот еще одно немногословное существо», — подумал отец Андрей, провожая доктора до калитки.

Глубоко верующая женщина, заведующая родильным отделением у них в станице. Он очень ценил ее за врачебный профессионализм, за немногословие и полное отсутствие обычного женского любопытства. Она несколько лет консультировала его жену, помогла появиться на свет Тане и Кате, их младшим дочерям. У Вероники всегда были тяжелые беременности и роды, и Антонина Семеновна была незаменимым и самым главным доктором в их семье.

Три дня Алена пролежала в полубреду и полузабытьи, наконец она почувствовала облегчение и даже некоторый прилив сил. За это время они с отцом Андреем так и не поговорили, а надо было срочно ему все объяснить. Алена волновалась, что она своим присутствием подвергает его, а главное, его детей, смертельной опасности. Если бандиты найдут ее, то не пощадят никого, она была в этом уверена.

На третий день вечером он заглянул к ней.

— Как ты? Получше?

— Уже лучше, спасибо, мне надо с тобой поговорить. Может, выйдем на воздух? В доме так душно.

— Если у тебя уже есть силы, то надо поговорить.

Они сидели во дворе на скамейке под навесом из виноградника. Тихо шептались листья от нежных дуновений теплого ветерка. Стемнело, особое южное тепло и тонкий, еле уловимый аромат ночной фиалки создавали неповторимую атмосферу происходящего. На столе стоял чайник с остывшим мятным чаем. Алена, глядя на него, вспомнила совсем другой чай — тогда, в семинарии, в тот снежный день, когда она приехала к Андрею, чтобы поговорить, — в последний раз.

И вот теперь они встретились при таких трагических обстоятельствах, встретились уже не как жених и невеста, а как взрослые, пережившие многое люди, которые знают, что никогда не будут вместе в том смысле слова, который обычно вкладывают в него мужчина и женщина. Кем они были друг для друга, они и не знали. Он священник, она обманутая, почти погибшая женщина, отрекшаяся от веры ради призрачной любви. Бывшая его невеста, а он бывший ее жених. Они были другими, прежние Андрей и Алена давно умерли.

Алена рассказала все начиная с того дня, когда летела из Лондона: как думала о нем, как узнала о его браке, как случайно попала в храм на его венчание, как чуть было не бросилась с моста. Потом болела, лечилась, работала. Пыталась забыть его в работе. Как встретила Руслана, потеряла голову и забыла наконец Андрея, потому что ей казалось, что она встретила настоящую, большую любовь. Она отреклась от веры, приняла ислам ради своего любимого, за это он подарил ей сказку — такую, о которой пишут только в любовных романах. Свадебное путешествие и незабываемые несколько месяцев в его особняке под Нальчиком. А дальше сказка превратилась в настоящий ад: ужас и мрак, лагерь смертников, тренировки, подготовка к теракту, беременность, плен в горах.

Алена замолчала. Она рассказала все до мельчайших подробностей. Ей хотелось плакать, но она уже не могла. Это было чудо, что она спаслась, значит, Бог есть и ОН не оставил ее, не прошел мимо.

Отец Андрей сидел молча, он был потрясен и не знал, что ей сказать. Одно он понял — он просто обязан ее спасти. Он ничего не знал о ее жизни, даже то, что она вышла замуж и отреклась от Православия. Он специально перестал общаться со своим другом отцом Сергием, чтобы ничего о ней не знать. Теперь ему казалось, что он поступил крайне малодушно, не объяснившись с ней тогда и не поставив ее в известность, что собирается жениться на Веронике. А ведь отец Сергий не раз советовал ему поговорить обо всем с Аленой.

Ему казалось, это он виноват, что сломал ее жизнь. Если бы он ее дождался, все было бы по-другому. В голову лезла избитая фраза, что в жизни нет сослагательного наклонения. Но смириться с ее трагедией он не мог, ведь недаром Господь привел ее именно сюда. Это что-то значит. Сколько раз он мечтал с ней встретиться, сколько раз он боролся с этим желанием, и вдруг она сама приходит к нему, и приходит израненная, вырвавшаяся из лап смерти.

— Прости меня, — произнес отец Андрей, — это я виноват, что твоя жизнь так сложилась.

— Ты ни в чем не виноват. Знаешь, сколько раз я представляла себе эту минуту, как жаждала услышать от тебя это «прости», и только сейчас, пройдя через настоящий ад, я поняла, насколько мелочны бывают наши желания, наши обиды и желание мести. Божья справедливость — вот высшая справедливость. Она меня, отступницу, вывела из такого места, откуда просто нельзя было выйти. За что меня, предательницу, Иуду, Господь вывел? А мы жаждем мести, купаемся в мелочных обидах. Знаешь, мне так это смешно. Мне вообще смешна моя жизнь до того момента, когда смерть начала дышать в мое лицо, когда я почувствовала на себе ее дыхание, ее костлявые руки, когда тебя словно сжимают тиски. Вот тут я поняла, в каком иллюзорном мире мы живем. Мы сами себе создаем некие картинки, что-то рисуем в своем воображении, а потом тешим себя, выдавая это за действительность, за правду, хотя никакой правды в этом нет, кроме самообмана, самовлюбленности, тщеславия и гордыни.

— Я виноват, что не поговорил с тобой, я не мог с тобой связаться, ты не оставила адрес, а потом владыка Серафим… Прости, это теперь все оправдания, я не хочу оправдываться, я поступил с тобой тогда как свинья. Знаешь, сколько я жалел об этом. Я думал тогда, что не могу ослушаться владыку Серафима, он благословил брак с Вероникой…

— Что было, то прошло, я думаю, не стоит ворошить прошлое, не тот момент. К тому же тогда я сама тебе ничего не обещала. Я была не уверена в себе, думала, что недостаточно готова к замужеству, к тому же понимала, что надо будет решиться на отъезд из Москвы, бросить работу, в общем, у меня тогда тараканы в голове сидели, я сама не знала, чего хочу.

— Знаешь, если бы не владыка Серафим, я никогда не женился бы на Веронике.

— Все, прекрати, ни слова больше об этом, — оборвала его Алена.

Повисла тишина, слышался лишь звон сверчков. Они сидели молча, в доме погасло последнее окно, наверное, Вероника уже легла спать. Алена чувствовала, как Вероника переживает из-за ее появления в их доме.

Отец Андрей сидел низко склонив голову и подперев ее ладонью. Пряди слегка вьющихся волос падали на его лоб. Он был в растерянности, в полной растерянности. Он отвык от таких сложных и неловких ситуаций. Он, настоятель храма, уважаемый священник, преподаватель семинарии, чувствовал себя мальчишкой, можно сказать, школьником, получившим двойку и объясняющимся с родителями. С одной стороны, его жена Вероника, которая все знает и понимает, с другой — бывшая невеста Алена, которая попала в беду, и он как человек и как пастырь просто обязан ей помочь. Тяжелое молчание прервала Алена.

— Они хотят забрать ребенка. Если мы хотим его спасти, они не должны знать, что он родился, даже если меня найдут, они не должны знать, что я его родила.

— Но как это сделать?

— Ты сможешь мне помочь, но вначале я хочу вернуться.

— Куда вернуться?

— К вере, к Богу.

— Ах, да, — отец Андрей улыбнулся, — я, кстати, сам хотел у тебя спросить, собираешься ли ты…

— Да, я хочу вернуться.

— Тогда сегодня утром в церкви совершим чин присоединения, слышала о таком?

— Договорились, — и Алена широко улыбнулась, но улыбка быстро пропала, а лицо приобрело озабоченный и даже страдальческий вид. — Веронике когда рожать?

— Недели через две, а что?

— Понимаешь, я хотела тебе предложить… это единственный выход, я это поняла, как только ее увидела, я поняла, что это Господь нам так устроил…

— Ну что, Ален?

— Отец Андрей, я умоляю тебя, — Алена не могла подобрать слова, ком подкатывал к горлу и грозил задушить рыданиями, — возьми моего сына себе, скажете, что это Вероника родила, тогда его никогда не найдут. Султан будет его искать, он на все готов, он связи, знаешь, какие имеет, — почти в отчаянии прошептала Алена, словно боясь, что ее услышат.

Отец Андрей встал и быстро прошел по двору.

— Ты хорошо все обдумала?

— Да, да, я готова, это единственный шанс его спасти. Султан будет искать ребенка, которого родила я, а не другая женщина.

Отец Андрей молчал, его красивое лицо выражало глубокую озабоченность и скорбь.

— Я понимаю тебя, но фактически ты отказываешься от своего сына. У тебя мальчик?

— Да, мальчик. У меня нет выбора — либо я от него отказываюсь, либо я его теряю, то есть его заберут бандиты. Что лучше: видеть своего сына мертвым или живым?

— На это нечего сказать. Я не могу тебе отказать хотя бы потому, что у меня нет других вариантов спасения тебя и твоего ребенка. Мне на это тоже очень трудно решиться, но времени для размышления нет. Я просто обязан что-то сделать.

— А как Вероника? — Алена кусала губы и умоляюще смотрела на отца Андрея.

— Веронику мне придется взять на себя, думаю, что она поймет, она никогда не подводила меня, и я в ней уверен.

На рассвете отец Андрей и Алена заперлись в церкви. Внутри царил полумрак, окна были закрыты ставнями, и только через окно в алтаре в храм пробивался утренний неясный свет.

Купол, озарявшийся нежным розовым светом начинавшегося дня, казался невесомым.

Горели лампады и свечи, храм был наполнен покоем и тишиной. Кадильный дым тонкой струйкой поднимался к самому куполу, словно уходил в небеса.

«Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою», — произнесла Алена про себя, глядя вверх, туда, где бледно-розовые лучи солнца смешивались с белесым дымом ладана.

В самый разгар таинства в церкви стало темно, как в склепе, солнечный свет погас, будто его внезапно выключили. Где-то над крышей загудело и загрохотало, словно с шумом разверзлись небеса. Удар грома сотряс церковь, и крупные капли дождя громко забарабанили по кровельному железу. Ветер завыл где-то в трубах. С силой хлопнула форточка в алтаре. Алена испуганно вздрогнула. Тогда, когда она отреклась от Него, тоже внезапно налетела буря. Она вспомнила, как стояла вся промокшая на мосту, как держала крест в побелевших пальцах, как злой дождь хлестал ее по лицу и как сверкнул крест, прежде чем исчезнуть в мутной речной воде.

Ей стало по-настоящему страшно, она уже не понимала, где находится сейчас — на небе или на земле. Может, это ее последнее мгновение в этой жизни, она еще не знала, примет ли Он ее обратно. Но она верила, что примет, что не посрамит ее надежд, несмотря на то, что тогда она так легко отреклась от Его любви.

За стенами церкви разыгралась настоящая буря, храм гудел и стонал. Отец Андрей повысил голос, пытаясь буквально перекричать нараставший гул ненастья.

Буря стихла так же внезапно, как и началась. Отец Андрей и Алена вышли из церкви и остановились в изумлении, глядя на небо. От края неба до края раскинулась сказочной красоты, непередаваемо яркая радуга.

— Ну это тебе знак от Господа, знак примирения, ты вернулась, Он принял тебя. Помнишь, Ной, выйдя из ковчега, увидел радугу. Впрочем, что я тебе говорю, ты сама все поняла. Радуйся, — отец Андрей не отрывал взора от неба.

Алена молчала, она стояла, запрокинув голову, и улыбалась.

После разговора с мужем Вероника закрылась в своей комнате.

Она молилась. Она давно не взывала так к Господу. Стоя на коленях, заломив перед собой руки, она молила и стенала. «Господи, да будет воля Твоя», — душа ее разрывалась от страдания. «Да будет воля Твоя», — шептали ее пересохшие губы. Она вглядывалась в лики Спасителя и Богородицы, освещенные тусклым светом лампадки, сжимала пальцы до боли. «Господи, не как я хочу, но как Ты, Господи, пусть минует это меня, Господи, помоги мне, пусть будет воля Твоя, но не моя», — в исступлении шептала она.

Она давно так не молилась, ей давно не было так тяжело.

Этот разговор с Андреем. Она и предположить не могла, что он предложит ей пойти на такое. Душа ее негодовала: как он может подвергать такой опасности всю свою семью, пять своих детей? Ведь это безумие — рожать дома и брать на себя такую ложь, сказав, что она родила двойню.

А если бандиты, с которыми связана Алена, нагрянут, — им ничего не стоит вычислить ее, и рано или поздно они это сделают, — и вырежут всю их семью. Да и при благоприятном исходе сможет ли она полюбить ребенка Алены? Она надеялась на чудо, на то, что ситуация вот-вот как-то иначе разрешится.

«Господи, да разве ж это по Твоей воле? Такая ложь, такой риск. За что, Господи, Ты привел эту женщину к нам в дом, зачем даешь мне ее ребенка?! Зачем? Я не хочу этого. Да будет воля Твоя, да будет воля Твоя. Я не хочу ее видеть, я хочу, чтобы она ушла, исчезла из нашей жизни, я устала от любви своего мужа к ней, теперь она принесла нам своего ребенка, который должен стать нашим. Господи, отведи эту беду от нас, отведи, прошу Тебя, умоляю Тебя!» — причитала убитая горем Вероника.

Обессиленная, она заснула прямо на полу. Отец Андрей поднял ее и переложил на кровать, заботливо укутав одеялом.

Им всем было тяжело. И ему не меньше, чем Веронике. Он часто уходил в храм, запирался один в алтаре, и одному Богу было известно, о чем он Его молил.

Три дня Вероника молчала, почти не выходила из своей комнаты, ссылаясь на плохое самочувствие.

Антонина Семеновна постоянно находилась в доме отца Андрея, готовясь принять роды у обеих женщин. Отцу Андрею пришлось объяснить ей причины принятого решения. Антонина Семеновна переживала, что риск домашних родов велик, особенно для Вероники с ее постоянными проблемами. Да и состояние здоровья Алены ей не нравилось. Как опытный акушер она понимала, что роды будут тяжелыми. Через три дня ее худшие опасения стали сбываться.

На четвертый день Алена почувствовала ноющие боли в пояснице, стали отходить воды. Антонина Семеновна, осмотрев ее, велела готовиться. Алена волновалась, не находила себе места. Недавно пережитый страх ушел на второй план, теперь Алена думала только о малыше и о том, что ему скоро предстоит появиться на свет. Антонине Семеновне с трудом удалось уговорить Алену лечь в постель.

— Леночка, придется стимулировать, боюсь, будет длительный безводный период, схваток у тебя так и нет. Я поставлю капельницу, ты полежишь, потом начнем потихоньку рожать.

Алена лежала в комнате одна, смотрела на белый потолок, мысли путались. Она вспоминала стихи Пушкина вперемешку с Пастернаком, на ум приходили отрывки из песни далекой молодости: «В комнате с белым потолком, с правом на надежду».

«Так странно, — думала Алена, — с правом на надежду. Сколько месяцев я не имела этого права, и все комнаты были с белыми потолками».

Она усмехнулась.

Томительно тянулись минуты и часы, Алена с нетерпением ждала родов, она торопилась, а все так затягивалось. Она не знала, как это происходит. Раньше ничем подобным не интересовалась, а забеременев, она не имела возможности, как все нормальные женщины, узнать, что это такое. У нее вообще все эти месяцы не было ничего, похожего на нормальность, она была между жизнью и смертью.

Заходила озабоченная и удрученная Антонина Семеновна. Смотрела, слушала деревянной трубочкой сердцебиение плода, говорила общие слова и уходила. Пару раз заглянул отец Андрей.

— Ну как ты?

— Лежу, жду, капельницу вот поставили, — и Алена, словно оправдываясь, кивнула на свою руку.

— Отец Андрей, мне надо с вами поговорить, — произнесла Антонина Семеновна, войдя на кухню, где обедали притихшие дети.

— Давайте выйдем во двор.

— Отец Андрей, я боюсь брать на себя ответственность за роды. Я стимулирую, но схваток почти нет, раскрытие маленькое, будет большой безводный период. У нее шейка не раскрывается, мы в таких случаях еще некоторое время наблюдаем, а потом, как правило, все заканчивается кесаревым. Ей, скорее всего, придется делать кесарево. Сама она не родит, учитывая обстоятельства ее беременности. Возможно, пережитый стресс на нее так повлиял. Мы, акушеры, не знаем причин, почему некоторые женщины не могут рожать. Вроде все нормально, а родовой деятельности нет. Ее организм не отвечает на введенные препараты. Безводный период опасен для ребенка. Отец Андрей, поймите, сделать кесарево в домашних условиях я не могу.

— Подождите, подождите, Антонина Семеновна, давайте успокоимся и все взвесим. Если мы поедем сейчас к вам в больницу, об этом могут узнать бандиты и нагрянуть прямо туда. Эти люди не остановятся ни перед чем, тем более что их уже обвели вокруг пальца.

— Отец Андрей, я все понимаю, но вы батюшка, а не доктор, и я вижу другую опасность: если мы не поедем делать кесарево, мы потеряем ребенка, в худшем случае мы потеряем их обоих. А бандиты, может, уже и забыли про нее.

— Нет, они не забыли. Если бы забыли… — задумчиво произнес отец Андрей.

Он молился, он не знал, как ему лучше поступить, аргументы врача были убедительны, но опасность, на которую им придется идти, была не менее страшной.

— Сколько у нас времени?

— Максимум пять часов, потом все, затягивать больше нельзя.

— Антонина Семеновна, голубушка, давайте сделаем так: я пойду в храм, открою царские врата, есть такой обычай, и буду молиться, и из храма не выйду, а вы делайте все возможное, что от вас зависит. Если ничего за это время не изменится, будем решать вопрос с больницей. Вы, как заведующая отделением, сможете максимально обеспечить тайну. К тому же будет глубокая ночь, — отец Андрей не скрывал волнения, руки его заметно тряслись, лоб покрылся испариной.

— Я постараюсь, но мне эта вся ваша затея не нравится от начала и до конца. И матушку вы хотите заставить рожать дома, и это с ее-то здоровьем и постоянными проблемами. А если она мне эклампсию даст, как я ее откачивать буду? Эх, — доктор махнула рукой и направилась в дом.

Алена лежала. Схватки по-прежнему были слабыми. Рука, где стояла капельница, затекла, хотелось пошевелить онемевшими пальцами.

Доктор вошла к Алене.

— Скоро начнется? Я больше не могу ждать, — спросила Алена.

— Ляг на бок, я сделаю точечный массаж, ты ничего не бойся, возьми себя в руки. Роды будут непростыми, возможно, поедем в роддом, если понадобится кесарево.

— Кесарево?! — воскликнула Алена. — Я не хочу кесарево, мне нельзя в больницу.

— Значит так, когда женщина рожает, она должна забыть слово «не хочу» и выучить слово «надо», — строго ответила врач.

Через час начались настоящие схватки. Алена металась от боли, казалось, что внутри у нее все разрывается. Алена боялась кричать, нельзя было издавать лишних звуков, хотя ставни дома были наглухо закрыты. Алена кусала зубами одеяло и рычала в подушку, как зверь.

Вероника уложила перепуганных детей и впервые за все время вошла в комнату к Алене. Алена лежала на боку, всклокоченные волосы разметались по подушке, несколько прядей прилипли к взмокшему лбу. Она посмотрела безумными, помутившимися глазами на Веронику, застонала и часто задышала от навалившейся схватки. Рядом на столике Антонина Семеновна раскладывала инструменты.

— Матушка, воду поставили кипятить? — спросила доктор у Вероники, она была сосредоточенна и чрезмерно строга. Черные брови сдвинуты, на переносице образовалась глубокая складка.

— Сколько мне еще? — тяжело дыша, прохрипела Алена. — Я больше не могу терпеть этот кошмар, почему мне так больно!

— Потерпи, Леночка, немного осталось, все женщины проходят через это, я сейчас сделаю обезболивающее и укол для лучшего раскрытия, у тебя не очень хорошо раскрывается. Обезболимся, схваточки будут не такими болезненными, немного передохнешь, — утешала доктор.

Вероника присела на край стула у изголовья Алены, та посмотрела на нее мучительным, страдающим взглядом.

— Прости меня, — прошептала Алена пересохшими, искусанными до крови губами.

— И ты меня прости, не будем о старом, я хотела сказать, что приму любое решение батюшки.

— Спасибо, — прошептала Алена и скорчилась от очередной схватки. Когда схватка отпустила, она повернулась к Веронике, пытаясь изобразить подобие улыбки, и спросила: — Это всегда такой кошмар, рожать?

— Бывает круче, — улыбнувшись, ответила Вероника и собралась уходить.

Что было дальше, Алена смутно помнила. Нечеловеческая боль пронизывала тело. В какой-то момент ей показалось, что она теряет сознание, и именно в это время врач потребовала от нее еще и физических усилий, к которым Алена была вовсе не готова. Она устала, казалось, что сил больше не осталось. Хотелось сказать: «Отстаньте, оставьте меня в покое», но и на это совершенно не было сил. Как ни странно, но в своем возрасте она не знала, что при родах надо еще и трудиться, превозмогая ужасную боль. В какой-то момент Алене показалось, что вот так, наверное, умирают, и это страшно. Сквозь душный туман она слышала команды доктора, с трудом понимая, что это относится к ней.

— Давай, сильнее, сильнее, еще чуть-чуть. Отдыхай.

Слово «отдыхай» казалось ей спасительным островом, шлюпкой в бушующем океане, за борта которой она цеплялась и могла перевести дыхание, сделать глоток воздуха, чтобы вновь сжаться и превратиться в сплетение галлюцинаций и судорог.

— Все, дыши, — услышала Алена и провалилась в пустоту, откинув назад голову и закрыв от бессилия глаза.

Она ничего не понимала, пока не услышала слабый хриплый писк.

— Смотри, смотри сюда, кого родила, открой глаза, мамаша! — эти голоса вытащили ее из забытья, она вернулась в реальность, удивленно открыв глаза.

Смеющаяся Антонина Семеновна держала страшнейшее существо сине-фиолетового цвета с висящей, вытянутой, как огурец, головой. Существо пыталось дрыгать ножками и ручками, растопырив на них пальчики, и издавало похожие на скрип звуки.

Пронзительная, ни с чем не сравнимая радость охватила Алену вместе с испугом, недоумением и блаженством освобождения от страданий.

— Это что? Почему он такой страшный и синий?

— Тяжело рождался, не одной тебе было плохо. Слава Богу, все на месте. Да не бойся — они почти все такие синенькие рождаются. На, держи, — и доктор водрузила его Алене на живот, прикрыв для тепла пеленкой.

Мальчик перестал скрипеть и удивленно сопел, слегка перебирая ручками. Алена заплакала. Рядом стояла сияющая от счастья Вероника, казалось, она тоже прослезилась.

— Я думала, они розовые рождаются, — и Алена завыла в голос то ли от счастья, то ли от пережитого, но скорее всего и от того, и от другого вместе.

Она держалась все это время, все ужасы: побег из плена и роды, показавшиеся ей сплошным кошмаром, — все было позади. Сейчас она держит на руках своего ребенка, такого маленького, теплого, беспомощного, да еще и синего.

— Так, все, будем рыдать, а я забираю ребенка, его надо осмотреть, обработать, запеленать, да и тебя зашивать надо. Матушка, пойди, скажи отцу Андрею, что мы родили мальчика его молитвами.

Вся остальная возня доктора показалась Алене пустячным сном, она наслаждалась нахлынувшей эйфорией.

Наконец все процедуры были закончены, ей вручили чистенького, порозовевшего, туго запеленатого младенца, который пытался смотреть по сторонам и пускал из ротика смешной пузырь, надувая губки.

Алена зажмурилась от восторга и трепета и прижалась губами к темным пушистым волосикам.

— Что, пахнет?

Алена вздрогнула, подняла глаза, над ней стояла улыбающаяся Вероника. Алена первый раз увидела ее улыбку.

— Они все пахнут, это ни с чем не сравнимый запах — запах младенца. А когда он сосать молоко начнет, будет еще сильнее пахнуть, особенно за ушками, там такая нежная кожица, вот понюхай за ушком.

— Вы что, ребенка нюхаете? — послышался радостный голос вошедшего отца Андрея. — Никочка всех детей обнюхивает. Когда мы первого из роддома принесли, она мне его дает и говорит: на, понюхай. Я так и обомлел, думал, она скажет: вот смотри, какой носик, какой ротик, а она… А и правда, они так замечательно пахнут.

Общей радости не было предела. На дворе забрезжил рассвет, запели первые петухи. Дети крепко спали, и лишь четверо взрослых любовались вновь родившимся человеком. Они еще долго смеялись и вспоминали.

Наконец Алену с ребенком оставили спать, сквозь щели в ставнях сочился ранний утренний свет. На Алену навалился сладкий томящий сон. Она зевнула, еще раз посмотрела на маленькое кукольное личико и крепко и безмятежно заснула.

Султан метался по маленькой комнате с низким потолком. Он был в ярости. Его, как зверя, обложили со всех сторон, его гнали все эти ФСБ, спецслужбы, они шли буквально по пятам. Все явки, все схроны, тайные лагеря, три особняка — все было под их контролем. Его загнали далеко в горы, в маленький бедный аул, в дом старого глухого чабана. Он вынужден прятаться здесь, в этой комнате-норе, похожей на чулан, спать на вонючем топчане, покрытом овчинными шкурами, но и здесь ему долго не продержаться. Пока они не знают, где он, они потеряли его след, но фээсбэшные ищейки скоро его вновь возьмут, и тогда конец.

Он сидел здесь, в этом глухом ауле, и ждал какого-то проводника, который должен был перевести его тайными тропами через границу в Грузию, а оттуда его обещали переправить в Тегеран с чужими документами. Все было бы ничего, но его сдали, сдали те, на кого он работал, поэтому шансов на спасение практически не было. Конечно, работал он только на Всевышнего. Он был призван устанавливать высшую справедливость. Создавать справедливое и чистое общество, исповедующее чистую религию — не ту, которую испортили сами мусульмане, пытающиеся пришить веру к государству, — покорность Аллаху, без государства, только кровнородственные отношения, мощнейшие, сильнейшие кланы.

Все шло прекрасно. Он был создателем могущественной террористической организации, исповедавшей новый чистый ислам, отличный от традиционного; он был влиятелен, не ошибался и шел к своей цели — созданию справедливого общества. Он был настоящим героем, ему было очень важно, что думают о нем чеченцы, как воспринимают его. Все было налажено, пока не появилась она, эта русская сука. С нее начался крах.

Он хотел провести идеальный теракт, это была гениальная идея: русских врагов уничтожает русская шахидка.

Это страшно и красиво, величественно и символично. Это нагнало бы на них страх и ужас, ведь бомбу взрывает не девушка с кавказской или арабской внешностью, не приезжая из Махачкалы или Грозного, не дочь неграмотного чабана, а такая же, как они, — светлоглазая славянка с московской пропиской, рожденная в столице от благополучных, обеспеченных и образованных родителей. Это был бы для них удар ниже пояса. Вся пресса изучала бы ее биографию, мусолила детские фотографии, пыталась брать интервью у мамы с папой, подруг, сослуживцев и однокурсников. Пресса сделала бы свое дело — очень нужное дело, ради которого все и затевалось. Такой теракт нужен был не столько для уничтожения, сколько для устрашения.

Страх управляет, страх держит, страх покоряет и ставит на колени, страх делает свободных рабами, людей — нелюдями. Это была бы хорошая пощечина государству, которое отнимает право на самоопределение народов, уничтожает культуру и самобытность, разрушает родственные связи, отнимает веру, — и все ради государства, бизнеса, цивилизации. Султан ненавидел все эти понятия, его организация была призвана уничтожать так называемые человеческие ценности.

Нет, его организация все еще работала — по инерции, но работала, несмотря на то что он, глава этой организации, прятался в логове, как загнанный зверь. Люди, верные ему, еще не понимали до конца своего плачевного положения, его понимал только сам Султан. Хотя надеялся, что и из этой переделки ему удастся выкрутиться. А пока организация работает, он должен найти эту русскую и отомстить, он должен наказать ее по закону. Потому что она нарушила закон и должна ответить за это по всей строгости, так требует его религия. Всякий, нарушивший закон, должен отвечать за это.

Султан метался из угла в угол, как зверь в клетке. Он ждал важных новостей, его дальнейшая судьба зависела от того, какие это будут новости, хорошие или плохие.

В дверь постучали условным сигналом, в приоткрывшуюся щель просунулась черная лохматая голова тринадцатилетнего мальчишки — внука старого чабана Зелимхана.

— Там Тагир приехал, — доложил парень по-чеченски, он совсем не говорил по-русски и, кажется, не понимал.

— Скажи ему, чтобы проходил, да и чаю нам принеси, — ответил ему Султан по-чеченски.

Почти сразу вошел Тагир — старый проверенный боевик. Казанский татарин, имевший богатый послужной список. Еще в советское время был дважды судим за изнасилование и вымогательство, но оба раза отпущен за примерное поведение. Затем, в начале девяностых, участвовал в одной из казанских группировок, но, став идейным исламистом, прошел подготовку в одном из лагерей в Татарстане и по окончании, в девяносто четвертом году, был переброшен в Чечню. Участвовал в знаменитом басаевском захвате больницы в Буденновске, потом был Кизляр, и вот уже четыре года работал с Султаном. В отличие от сентиментального Ахмета был жесток, никогда не жалел ни детей, ни беременных баб, ни старух. Как оказалось, эти качества необходимы на войне. Единственной его слабостью была огромная жадность к деньгам и женщины, именно поэтому он не стал первым приближенным к Султану человеком, первым стал Ахмет. Султан не любил людей, жадных к деньгам, считал их потенциальными предателями, а оказалось, что его предал самый идейный и совершенно равнодушный к материальным ценностям Ахмет. Теперь, после отпадения Ахмета, Тагир наконец занял его место и очень старался оправдать оказанное ему доверие.

После краткого традиционного приветствия сели.

Тагир заговорил было по-чеченски, но Султан его перебил.

— Говори по-русски, пацан подслушивает, не знаю, зачем ему это надо, любопытный очень, — Султан попытался улыбнуться и скрыть свое волнение, он не хотел выглядеть перед Тагиром трясущейся крысой.

— Ахмет никакую информацию властям не сливал, впрочем, он не успел этого сделать. Раньше тоже не сливал. Его убрали в Ростове люди из нашего джамаата, — и Тагир принялся грызть грязный ноготь.

Это была еще одна мерзкая привычка старого бандита, из-за которой Султан не желал с ним близко общаться. Ахмет был истинным аристократом, он не позволял себе даже почесываться в присутствии других. Был честен, прямолинеен, хорошо воспитан, владел несколькими языками, а этот… Султан с брезгливостью посмотрел на него и отвернулся. Он недолюбливал урок, даже если они были идейными борцами.

Вошел мальчик, принес поднос с пиалами и горячими лепешками.

Тагир оторвался от своего ногтя и принялся за лепешку.

— Гак вот, — пожевывая, как в ресторане на сходняке, продолжил свою речь Тагир, — Ахмета убрали вовремя, больше от него опасности нет. Что касается девки, то это сложнее, девка пропала.

— Что сложнее?! — Султан вскочил, опрокинув пиалу с чаем, глаза его налились кровью, вены на шее раздулись и запульсировали. — Вы что, бабу найти не способны, отморозки?

— Погоди, Султан, что кричишь, кипятишься, сядь, остынь, — спокойно произнес Тагир, обнажив несколько золотых зубов.

Султан сел. Он ненавидел себя в этот момент: его подчиненный, да еще и урка, гак с ним разговаривает, а он ничего поделать не может, он даже зависит сейчас от этого быка. И успех дела зависит от него. Раньше он поставил бы его на место, научил вежливо разговаривать, а теперь вынужден все это терпеть. Но ничего, скоро он освободится от этих уродов, он скроется в Тегеране и создаст новую, еще более могущественную организацию. Он обойдется и без тех, кто финансировал его из Лондона. Арабский шейх Ай-Лади заинтересован привлечь к себе Султана; по некоторым данным, он связан с самим Бен-Ладеном. Вот только надо выбраться из этой передряги и отомстить.

— Успокойся, Султан, найдем мы эту б… Ну куда она от нас денется? Тем более, ты говоришь, она родить должна. Ну не будет же она в поле рожать! Больницы все под нашим контролем. Как только она проявится, мы ее возьмем. Ты лучше скажи точно, что делать с ней, к тебе везти или сразу на месте порешить? — продолжил Тагир неторопливо.

— Сразу на месте, — задумчиво произнес Султан. — Сюда везти опасно, не довезете.

— А щенка?

— Надо чем-то жертвовать, — сухо ответил Султан, словно речь шла не о его ребенке.

Конечно, ему ох как хотелось самому с ней рассчитаться. Он жалел, что не убил ее сразу тогда, когда она отказалась ехать на задание, когда она провалила всю работу, да и все его дело. Жалко стало, ведь это его ребенок.

И это была ошибка, на войне не должно быть детей. Никогда, никаких и ничьих, дети и война — понятия несовместимые. А он воин, и у него не могло быть никаких детей. Его единственный сын Али — его проклятие и наказание, все остальное не в счет. Значит, Аллах не желает ему больше детей, а он пошел против воли Аллаха, за что и поплатился.

— Как скажешь, Султан, дело времени, но, если хочешь, и сюда привезем, сам с ней поквитаешься. Время работает на нас, — спокойно произнес Тагир, отхлебнув чаю.

— Время работает против нас! — заорал Султан что было силы. — И вы должны шевелиться!

— Погоди, Султан, спешка нужна при ловле блох. Твои люди, а именно Ахмет, упустили ее. Если бы я тогда этим занялся, она у меня не проскочила бы, поэтому не надо теперь орать.

В эту субботу отец Сергий не служил. После завтрака выразил желание погулять с детьми. Настя была счастлива: так редко бывает, что папа дома, еще реже он ходит гулять с детьми, это предложение показалось Насте каким-то необычным.

«Наверное, — предполагала она, — он ночью обдумывал новость и уже чувствует себя папой троих детей».

Они очень редко куда-либо выбирались вместе, во многом дело было в занятости, но и не только. Настя с трудом могла объяснить, почему муж последнее время старательно избегал различных семейных мероприятий. Даже вечером посидеть за столом всем вместе было очень проблематично, не говоря уже о прогулках и поездках. Настя настолько свыклась с мыслью, что с детьми она одна, что перспектива идти гулять вместе удивила ее своей необычностью и даже напугала.

— Сереж, вы идите, а я квартиру пока уберу, смотри, что у нас творится, — произнесла Настя рассеянно, собирая детские вещи.

Девчонки от радости подняли такой шум и беготню, что Настя уже ничего не соображала, ей хотелось поскорее выпроводить мужа с детьми и остаться одной в полной тишине. Она давно не оставалась одна, все с детьми и с детьми.

— Мамочка, идем с нами гулять, — настойчиво повторяла Вера одну и ту же фразу, периодически подскакивая к ней и дергая то за руки, то за юбку.

— Настя, пойдем все вместе, — вмешался отец Сергий, — твоя уборка не убежит. Посмотри, какая погода за окном.

Настя взглянула в окно и только сейчас заметила разительную перемену в погоде. В ярко-голубом небе сияло червонным золотом настоящее солнце. Куда делись серые тучи и постоянно моросящий дождь? Такое впечатление, что их и не было всю прошедшую неделю. Деревья светились желто-оранжевыми красками, словно кто-то по мановению волшебной палочки нарядил их в роскошные платья.

— Надо же, золотая осень! — воскликнула Настя, привычным движением поправив сползшие с переносицы очки и прищурив глаза, глядя на яркий свет из окна.

Теперь ей, конечно, хотелось на улицу. Как в детстве, идти по аллеям и загребать ботинками шелестящие под ногами листья, собирать гладкие, словно полированные, с тонким ароматом каштаны и набивать ими все карманы, так что они становились тяжелыми и оттопыренными.

— Мы пойдем в парк, во дворе делать нечего, — обрадовалась Настя, натягивая куртку. Девочки мгновенно подхватили ее слова и, взявшись за руки, закружили хоровод.

Они гуляли в парке все вместе. Плели огромные лохматые венки из кленовых листьев, собирали каштаны, набивая ими все карманы, бегали по лужайкам, загребая листья. Настя была счастлива. На миг она остановилась, любуясь мужем и детьми, которые в этом момент, громко смеясь, обсыпали себя листьями. Ей показалось, что это сон, сладкий счастливый сон.

Почему каждый день не приносит такую радость? Зачем все эти ссоры, обиды, бесконечные выяснения отношений? Эти мелкие трения, поджатые губы, секреты и непонятные дела, когда все так просто и легко? Вот так просто и легко гулять всем вместе в парке. В самом обычном парке, ближайшем к дому, и не надо ничего другого. От этой мысли повеяло грустью.

«Все хорошее кончается очень быстро», — подумала Настя, все еще любуясь детьми и мужем.

Вот они вернутся домой, муж уедет на вечернюю службу, она останется с детьми, и все будет по-прежнему. Небо затянется тучами, пойдет дождь, и жизнь опять войдет в свою привычную колею серых будней.

«А может, они потому и серые, чтобы мы могли по-настоящему научиться ценить вот такие моменты», — и Настя побежала к дочкам и мужу.

Матушка Вероника родила легко, через три дня после рождения Пети, так назвали сына Алены. Никто не ожидал, что роды Вероники пройдут так быстро и без осложнений.

Предыдущие четыре беременности дались ей очень непросто, а роды и подавно. А тут как подарок с небес. Антонина Семеновна, вызванная отцом Андреем, едва успела приехать, как Вероника освободилась от бремени. Здоровый крепкий малыш свой первый крик издал пронзительным басом. Весил он почти на килограмм больше своего названого брата.

— Ничего себе близнецы! — воскликнул отец Андрей, разглядывая мальчиков.

— Боюсь, нам никто и не поверит, — добавила Вероника.

— Не беспокойтесь, — вмешалась в разговор Антонина Семеновна, — разнояйцевые близнецы довольно часто отличаются по весу. В моей практике рекорд составил полтора килограмма.

Алена стояла в стороне и молчала. Идея спасения сына уже не радовала ее. Она фактически отказывалась от ребенка. Но если она оставит его у себя, то подпишет ему смертный приговор. Если ее найдут бандиты, то убьют ее одну, а ребенка, записанного на чужих родителей, обнаружить невозможно. Она не боялась собственной смерти, она боялась смерти своего ребенка и только ради его безопасности шла на этот отчаянный шаг.

Она смотрела, как отец Андрей с Вероникой и Антониной Семеновной разглядывают малышей и обсуждают, кто на кого похож, и слезы текли по ее щекам.

— Нет, смотрите, они даже похожи, оба темненькие, — продолжала Антонина Семеновна. — Матушка, это у вас самый черненький ребенок. В кого это?

— Так у меня отец татарин, — весело произнесла Вероника, — вот татарская кровь и проявилась.

— Татарин? Вот уж, матушка, не знала и никогда бы не подумала про вас.

— Да я и не знала своего отца, это тетя рассказывала, что татарин. Он на маме и не женился, потому что его родственники ему запретили.

Алена, не в силах больше слушать, вышла во двор. Там, разложив под деревом кукол, играли девочки, младшие дочки отца Андрея и Вероники. Увидев тетю, девочки сказали почти хором: «А у нас братики родились».

Алена вернулась в дом, еле сдерживая слезы. Вошла в комнату, забрала ребенка кормить. Молока почти не было, голодный малыш сосал грудь что было силы, но насытиться не мог. Смотрел на нее словно с укоризной, затем с еще большим усилием принимался сосать. У Алены нестерпимо болела грудь. Вскоре эта мука стала почти непрерывной. Уставший от голода ребенок безутешно кричал. Алена плакала вместе с ним, глаза у нее были постоянно красными от слез.

Заходила Антонина Семеновна, осматривала Алену, мазала грудь мазью, говорила, что не у всех женщин молоко быстро приходит. Дали смесь, малыш заснул. Через день ребенок кричал почти непрерывно, молока у Алены по-прежнему не было, а от смеси у малыша разболелся живот.

Вошла Вероника.

— Ален, дай мне его. У меня столько молока за один день пришло!

Заплаканная Алена неуверенно протянула сына Веронике. Та привычным движением приложила ребенка к груди, малыш сразу же жадно присосался.

— Заморила ты его, мать, голодом, смотри, как жадно ест.

Алена смотрела на Веронику. Полная, круглолицая. Черные волосы небрежно убраны в хвост, большая белая грудь, и ее мальчик у нее на руках.

«Нет, я не смогу оставить ребенка, не смогу расстаться со своей крохой», — думала Алена, глядя, как Вероника кормит ее сына.

«Я уеду в Москву к своим родителям. У отца связи, он что-нибудь придумает, он заявит в ФСБ, да и не станут бандиты искать меня в столице, — утешала она себя. — Руслана найдут и арестуют, его обязательно должны арестовать. Его уже ищут, не зря он прятал меня в горах».

Но она знала точно, что Султан пойдет до конца, и, пока он жив и на свободе, он будет искать Алену. И если найдет, то убьет, а ребенка отдаст своим родственникам. У Руслана много родственников. По их традициям ребенок принадлежит родственникам отца, принадлежит его тейпу. Султан — человек принципа и никогда не останавливается, даже если проигрывает.

Ее родители не знали о рождении внука. Слишком опасно сообщать родителям, что она родила, что она жива и здорова. Бандиты наверняка слушают все их телефоны. Еще опаснее просить забрать ее отсюда: те, кто ее ищет, сразу нагрянут. К тому же она может очень сильно подвести Андрея, который ради нее и ребенка пошел на такой риск, а у него маленькие дети. Более безопасный способ связаться с ними — по интернету, пожалуй, даже самый безопасный, но где гарантия, что люди Султана не следят за ее родителями.

Доехать до Москвы самой вообще не представляется возможным. Ее выследят в поезде или в самолете, к тому же для самолета у нее нет паспорта. А до Москвы почти две тысячи километров. Просить отца Сергия в Москве связаться с ее родителями не по телефону тоже опасно.

Алена была запугана до крайности и не желала идти на малейший риск. Она все больше понимала, что попала в безвыходную ситуацию. То есть выход был один — оставить ребенка, хотя бы на время, пока Султан разгуливает на свободе и идет по ее следу. Найти он сможет их только двоих. От этой мысли у Алены разрывалось сердце. Она не знала, что ей делать. До родов ее план казался ей гениальным, но теперь, когда она родила и в ней проснулись материнские чувства, расставание с сыном было невыносимым. Все остальные варианты оказывались несостоятельными.

Вероника кормила сразу двух малышей. Алена не могла смотреть на это без боли.

Через пару дней к ней пришел отец Андрей.

— Все сидишь, грустишь? Мне Вероника сказал, что ты все время плачешь.

— Да нет, я не плачу, — ответила Алена как можно спокойнее.

— Завтра Успение, — сказал в задумчивости отец Андрей. — Понимаешь, я не знаю, правильно ли мы поступаем.

— Я поняла, — сказала Алена и отвернулась к окну, чтобы скрыть нахлынувшие слезы.

— Прихожане спрашивают, да и родственники у нас, мы уже должны объявить, что Ника родила двойню. Или как? Последнее решение за тобой, мы не можем на тебя давить. Ну хочешь, мы скажем, что нашли подкидыша. Хочешь?

— Андрей, давай подождем. А с подкидышем вам никто не поверит.

— Алена, мы не можем ждать, надо решать, мы не можем до бесконечности прятать детей и отмалчиваться. Уже неделя прошла, да и опасно тянуть, ты сама говоришь, что тебя ищут.

— А вдруг уже не ищут? — в исступлении воскликнула Алена. — Может, Султана уже арестовали? Узнай, прошу тебя.

— Я пока ничего не слышал.

— А как ты можешь слышать, если телевизор не включал за это время ни разу, — перебила его Алена, — раздобудь информацию про Султана. Если его арестовали, это все меняет. Для меня опасен только он.

— А родственники? Ты сама говорила, что по их традициям ребенок принадлежит им?

— Родственники думают, что Султан меня убил. Да и не будут они гоняться за каким-то ребенком. Вот если бы сам Султан привез им его, тогда они растили бы его и никому не отдали.

— Я понимаю, тебе тяжело, давай не будем торопиться, подумаем еще.

Вечером была торжественная служба под праздник Успения Пресвятой Богородицы. Антонина Семеновна на службу не пришла. Обычно она службы на большие праздники никогда не пропускала, но если и не приходила, отца Андрея это не удивляло: у нее работа, могут быть сложные роды…

В этот день Антонина Семеновна действительно принимала очень сложные роды. Тазовое предлежание. Она не хотела оперировать женщину, поэтому вела роды сама. Когда все благополучно закончилось, она поднялась в свой кабинет, до службы оставалось время.

Включила чайник и устало опустилась на стул, прикрыв глаза.

«Немного отдохну и пойду в храм, — подумала она, — надо завтра причаститься».

Чайник закипел и отключился.

«Как я устала, даже встать не могу! Надо налить чаю, а то на службу опоздаю», — не успела она это подумать, как дверь распахнулась и в кабинет бесцеремонно вошли двое мужчин.

После обеда Настя укладывала девочек спать, она так устала, что не заметила, как заснула сама. Проснулась, когда за окном в мутном свете уходящего осеннего дня снова лил дождь. Отец Сергий уже уехал на службу. Все было так обыденно, что прошедший день показался ей просто счастливым сном.

«Это все беременность, — подумала Настя, — сразу же наваливается постоянная сонливость и усталость. Надо собираться в храм, хотя бы на помазание».

Настя встала и начала машинально подбирать какие-то разбросанные вещи. Проснулись девочки, начали ныть и кукситься — они явно переспали. Пока пили чай на кухне, хныкали и одевались, Настя поняла, что в храм они не успевают, да и сил совсем не осталось. От одной мысли, что сейчас одевать детей, выводить их под дождь, ехать с ними на трамвае, потом идти, Насте становилось не по себе.

«Нет, не поедем сегодня никуда, — подумала она. — Я беременная уставшая женщина, у меня уважительная причина прогулять всенощную».

Настя не любила пропускать церковные службы, всегда оставалось ощущение тяжести на душе. Но если сегодня поехать с двумя капризничающими детьми, то не избежать замечаний со стороны вредных тетушек.

Одним словом, остались дома.

Решено было взамен службы прочитать два канона, но и этого не удалось сделать. Пришла Верочка, попросила нарисовать ей цветок и домик. Настя нарисовала и вспомнила, что ужин не приготовлен. А муж придет голодный, и его надо будет кормить. Настя побрела на кухню, за окном давно стемнело, и стало совсем грустно. Последнее время Настя часто стала впадать в такие депрессивные состояния.

«А что я хочу? — думала Настя, начиная чистить картошку. — Хорошего понемногу».

Она ненавидела это выражение: так всегда говорила ее мать, считавшая, что все хорошее достается другим людям, но только не ей. Она всю жизнь произносила эту фразу — «хорошего понемногу».

Настю передернуло от этих мыслей.

«Ну вот, опять у меня в голове полный кошмар, — Настя кинула очищенную картошку в кастрюльку с водой. — Я даже помолиться нормально не могу, только соберусь — сразу дела появляются или дети отвлекают. Где-то у святых отцов прочитала — не вспомню где, — что это лукавый мешает молиться, отвлекает. И даже если начнешь молиться, все равно в голову будут посторонние мысли лезть. Где же я это читала? Забыла, не вспомню, совсем память куриная стала».

Так за делами прошел еще один вечер.

— Мужчины, вы кто, что вам надо?! — воскликнула Антонина Семеновна, вставая из-за стола.

— Спокойно, мы из милиции, мы ищем вот эту женщыну, — коротко стриженный, с горбатым носом мужчина достал из внутреннего кармана цветную фотографию Алены.

Антонина Семеновна все мгновенно поняла. Она молча опустилась на стул, не отрывая глаз от фотографии.

«Главное, не волноваться», — держась за столешницу, подумала она. Горбоносый пристально смотрел ей в лицо, пытаясь поймать ее взгляд.

— Ты видэла эту женщыну? — грубо спросил он.

— Я такую женщину не видела, и вообще здесь родильный дом, а не филиал СИЗО, поэтому попрошу вас удалиться, а то я вызову милицию.

— Мы сами милиция, — усмехнулся второй, держа руку в кармане.

— Тетка, ты не поняла, с кем имеешь дело, — горбоносый наклонился к Антонине Семеновне, дыхнув в лицо чесночной вонью.

Заведующая отделением потянулась к телефону. Второй, что держал руки в карманах и ухмылялся, быстрым кошачьим движением подскочил к столу, схватил телефон и бросил его в угол. Телефон брякнулся и раскололся пополам.

В ту же секунду Антонина Семеновна почувствовала у виска холодное дуло пистолета. Горбоносый наклонился еще ниже и заговорил громким шепотом.

— Тетка, слушай меня внимательно: будэшь тихо себя вести — не убьем, будэшь говорить правда — не убьем, будэшь говорить неправда — убьем.

Антонина Семеновна поморщилась от потока нестерпимой чесночной вони.

— Но я ничего не знаю.

— Тетка, смотри сюда внимательно, — и бандит ткнул фотографию в лицо Антонине Семеновне, — эта телка должна была родыть или будет родыть, и, если она в твоей больнице, скажи, мы пришли навэстить ее.

И горбоносый ухмыльнулся кривой улыбкой, обнажив несколько золотых зубов.

— Такая женщина к нам не поступала, впервые ее вижу, — просипела перепуганная Антонина Семеновна.

У нее кружилась голова, а перед глазами летали мушки.

— Тетка, если ты врешь, мы придем и убьем тебя. Если эта баба появится в твоей больнице, мы придем и денег дадим, а если ты куда позвонышь, то мы придем и тебя убьем. Поняла, тетка?

Антонина Семеновна молчала.

Второй ткнул дулом в висок.

— Что молчишь, курва, поняла, спрашиваю? Я повторять вопросы не люблю.

— Поняла, — голос заведующей дрожал.

— Ее точно не было?

— Нет, не было такой, — просипела она.

Бандиты быстро удалились. Антонина Семеновна осталась сидеть в оцепенении, сердце колотилось и больно отдавалось в висках, кажется, у нее подскочило давление. То, что сейчас было, она видела только в фильмах.

«Алене и отцу Андрею грозит опасность, надо их предупредить», — думала Антонина Семеновна, пытаясь встать, но ноги были ватными.

В этот момент в кабинет влетела перепуганная медсестра Маринка.

— Антонин Семенна, там двое мужиков по отделению разгуливают, во все кабинеты заглядывают, звоните в милицию, Антониночка Сем… — Маринка запнулась и как вкопанная остановилась возле заведующей.

— Антонин Семенна, вам плохо? На вас лица нет. Ой, а телефон почему разбит? Антонин Семенна, вы меня слышите? Подождите, я вам валокордина накапаю.

Маринка засуетилась, доставая из шкафчика лекарства.

— Подождите, щас давление померяю. Они у вас были, да? Кто это такие? — без остановки трещала уже пришедшая в себя Маринка.

В кабинет влетела пожилая и грузная акушерка Федоровна.

— Антонин Семен, там такое безобразие, еле выгнала, говорят, милиционеры, женщину ищуть. Ой, что с вами, плохо?

— У Антонины Семеновны давление поднялось, — строго произнесла Маринка.

— Сто шестьдесят на сто. Антонин Семен, вы что от давления пьете? Ложитесь на кушеточку. Может, вам внутривенное сделать? — заботливо спросила Маринка.

Через час Антонине Семеновне стало легче. Медсестры и акушерки, сидя в кабинете заведующей, бурно обсуждали происшедшее. Федоровна пыталась обмотать разбитый телефон скотчем. Марина заваривала на всех чай.

— Девочки, я пойду домой, — слабым голосом произнесла Антонина Семеновна.

— Что вы, мы сейчас машину вызовем.

— Не надо машину, мне уже лучше, мне надо пешком пройтись, воздухом подышать, — соврала заведующая.

Уж идти и дышать воздухом ей хотелось менее всего, ноги были ватные и не слушались, голова гудела, словно колокол. Но ей обязательно нужно дойти до дома отца Андрея и предупредить об опасности, о том, что Алену ищут бандиты.

Антонина Семеновна медленно шла по улице, поминутно оглядываясь и проверяя, нет ли за ней слежки. По дороге зашла к сестре, чтобы убедиться в том, что за ней никто не увязался.

Лишь часа через два, поздно вечером, она решилась подойти к дому отца Андрея.

Почему-то долго не открывали, и Антонина Семеновна уже заволновалась — не случилось ли чего. Наконец калитку отворил сам отец Андрей. Он был в сером домашнем подряснике, выглядел несколько уставшим, но, увидев свою духовную дочь, мгновенно просиял.

— О, Антонина Семеновна, голубушка, что ж на службу не пришли, опять заработались? Ну, проходите в дом скорее.

— Ой, батюшка, горе-то какое, — запричитала было не отошедшая от испуга врач.

— Что случилось? — озабоченно спросил отец Андрей.

— Алену бандиты ищут, приходили ко мне в роддом, фотографию ее показывали, грозились убить, — и Антонина Семеновна разрыдалась в голос.

Они сидели на кухне, успевшей пропахнуть валерьянкой и валокордином. Антонина Семеновна комкала в руках промокшую от слез салфетку, поминутно сморкалась и, держа дрожащими руками большую кружку, отхлебывала чай. Отец Андрей ходил по кухне, заложив руки за спину.

— Да, ситуация сложная. Я уж надеялся, что опасность миновала или Алена преувеличивает ее, все же стресс, беременность, роды. А, оказывается, все очень серьезно. Я уж хотел отказаться от нашего плана. Все же безумие какое-то объявлять детей близнецами: и документы на них придется получать, и фамилию нашу давать мальчику… — казалось, отец Андрей рассуждает вслух, не замечая заплаканную Антонину Семеновну. — Что же делать? Ума не приложу. И Алене боюсь говорить, распсихуется, я ее знаю. Еще и убежит куда, чтобы нас опасности не подвергать, она такая, — он резко повернулся к Антонине Семеновне. — Ладно, пока делаем так, как решили: детей записываем на нас с Вероникой. Алене о бандитах не говорим. Хорошо, голубушка, вы уж не проговоритесь, я на вас надеюсь.

Аул, в котором уже второй месяц скрывался Султан, стал известен федералам, которые должны были появиться там с минуту на минуту, — так передал связной с дороги.

Времени на сборы не оставалось, надо было срочно бежать.

В старый японский внедорожник Султан бросил разгрузку, два автомата с подствольником и несколько гранат. Больше ничего не было.

Султан надеялся прорваться к грузинской границе. Он рванул с места, оставляя клубы пыли на каменистой дороге. Бензина было меньше четверти бака, и на поворотах начинала предательски мигать оранжевая лампочка.

Тагир должен был привезти бензин, деньги и поддельные документы еще вчера, но пропал, на связь не выходил, и это было тревожным признаком. Султан как зверь чувствовал опасность, но прорываться к границе без горючего не решался, надеялся, что появится Тагир со всем необходимым.

Теперь выбора не было, надо бежать и постараться максимально близко подойти к границе, а там пешком через перевал. Он хорошо знал эту тропу еще со времен первой войны — по ней регулярно переправлялись наркотики и оружие.

Федералы появились раньше, чем он ожидал. Слишком рано, чтобы он мог добраться до спасительного перевала. На одном из поворотов на серпантине он заметил несколько военных «УАЗиков».

«Ну давай же», — твердил Султан, стиснув зубы и выжимая из машины все, на что только она была способна.

Старый японский самурай был очень проходимым внедорожником, именно эту модель японцы конструировали для военных действий на пересеченной местности. Маленький, легкий, он лихо входил в повороты, быстро набирая скорость на прямых.

«Главное, немного оторваться, бросить машину, а дальше пешком», — думал Султан, цепляясь за последнюю, еще теплившуюся надежду.

Вскоре лампочка стала гореть постоянно: «Неужели не дотяну?»

Еще километров десять, а дальше он знал дорогу, и был шанс вырваться. Как назло, над головой застрекотала вертушка.

«Этого еще не хватало!» — Султан выругался и сильнее надавил на газ, но бензин уже кончился, и машина предательски встала, где-то совсем рядом кружил вертолет.

Ноябрьский лес стоял прозрачный, горы словно разделись, открывая любопытному взгляду все то, что обычно прячется за бурной зеленью.

Султан схватил автоматы и, надевая на ходу разгрузку, помчался вверх по склону. Бегал он быстро, и через пару минут подъем сменился спуском. Голые ветви деревьев больно хлестали по лицу, норовя попасть по глазам. Султан лез напролом, заросли становились гуще. Он остановился, чтобы перевести дух и осмотреться. Кругом были серые склоны, усыпанные сухой бурой листвой, колючие ветки кустарников и могучие стволы вековых деревьев не давали ни малейшего укрытия с воздуха. Опять совсем рядом застрекотал вертолет. Султан понял, что незамеченным ему не уйти, да и слишком далеко от заветной дороги, на которую он надеялся выйти.

Он отдышался и, приметив еле заметную пастушью тропу, двинулся по ней. Идти стало легче, тропа становилась шире и отчетливее, Султан сменил шаг на бег. Вдали послышался лай собак, федералы гнали его, как зверя, взяв след. Вскоре лес закончился, и в широкой открытой ложбине показалась пара длинных сараев.

Над головой с шумом опять пролетел вертолет, обдав беглеца ветром. Султан что было силы побежал к ближайшему сараю. Заскочив внутрь, он остолбенел — его обдало резкой вонью свинарника. Он двинулся к выходу, но заметил, что на поляну выбежали несколько вооруженных людей в камуфляже. Было поздно. От отчаяния и злости Султан выстрелил несколько раз в первого попавшегося жирного хряка с грязными боками. Хряк, истово завизжав, повалился на бок и забился в предсмертных конвульсиях. Султан бросился к окошку и, дав несколько автоматных очередей, замер. Лоб его покрылся потом, ладони неприятно взмокли, сердце готово было выскочить из груди. Он перевел дыхание и вытер ладони о штаны.

— Султан, ты окружен, сдавайся, — послышался голос из мегафона.

— Не дождетесь, свиньи! — Султан подкрался к окну, бросил гранату, крикнув что было силы: — Аллаху акбар!

Раздался взрыв, встревоженные свиньи заметались в своих загонах, испуганно захрюкав.

— Гадость, — крикнул Султан, пнув ногой одну из подвернувшихся свинок. Перепуганное животное, взвизгнув, шарахнулось в сторону.

— Султан, с тобой говорит полковник Шмаков, сдавайся или будешь уничтожен. В случае сопротивления у меня приказ командования живым тебя не брать, мать твою.

— Аллаху акбар, Аллах инша! — заорал Султан и бросил еще одну гранату.

От взрыва сарай вздрогнул. Обезумевшие животные вырвались из своих загонов и с визгом бросились к выходу.

Султан прижался спиной к пыльной стене сарая и закрыл глаза. Шансов действительно не было: надо или сдаться — и тогда при помощи хороших адвокатов можно как-то выкрутиться, а затем скрыться за границей; или остаться умереть здесь, в этом грязном, вонючем сарае. Умереть в таком месте! Никогда не желал он себе такой смерти, но и сдаться этим кафирским неверным собакам ему казалось не менее унизительным.

— Султан, ты зря шалишь, последний раз повторяю, больше повторять не стану, сдавайся или будешь уничтожен на х…

— Да пошли вы, — прошипел Султан, вытирая со лба крупный пот. В руке он сжимал последнюю гранату.

Воцарилась пауза, видимо, ему давали время подумать; оставшиеся свиньи, глупо хрюкая, успокоились в своих загонах.

— Аллаху акбар, — крикнул Султан из последних сил.

Бросив гранату в окно, присел и зажал уши. Раздался взрыв, стены вздрогнули, с потолка посыпалась какая-то труха и песок прямо на голову и за шиворот, противно прилипая к взмокшей спине. Свиньи завизжали от ужаса и дико заметались в сарае, норовя его разнести.

Следующего взрыва Султан не слышал. Направленный выстрел из гранатомета разнес хлипкую стену в том месте, где он сидел, присев и зажав уши. Клубы дыма и пыли на несколько мгновений закрыли все вокруг от глаз наблюдающих. Сарай загорелся, несколько перепуганных насмерть животных с визгом побежали прочь.

Время остановилось, была вспышка и боль, свет померк, как выключают лампочку в темной комнате, и Султан понял, что стремительно падает вниз. Пол провалился под ногами, словно раскрылась огромная голодная пасть, жаждущая поглотить все его существо. Падение было столь быстрым, что послышался свист, постепенно переходящий в нарастающий гул и бешеный хохот, от которого, казалось, вот-вот разорвется голова. Невыносимо хотелось зацепиться за что-то, приостановить, хоть на мгновение, этот адский полет, это стремительное падение. Раздались крики и страшные стоны, жуткие чудовища с ревом вырвались и бросились на падающего Султана. Его несло в бездну, и бездне этой не было конца, ужас усиливался и овладевал им все сильнее и сильнее, его окружали мерзейшие твари, каких и представить было невозможно, они бросались на него, словно вгрызаясь в его чрево и заполняя все его нутро, как заполняют черви разлагающийся труп. Они ползли ему в рот, в глаза, в уши, и он не мог даже пошевелиться, чтобы как-то помешать этому чудовищному насилию.

Это был конец, настоящий конец. Навсегда. Кричать бесполезно, это было то самое место, где вечные крики сливаются в единую бессмысленную какофонию, где скрежет зубов и проклятия заполняют все призрачное пространство, наполненное страхом, одиночеством и забвением. Это место — древний мрачный Шеол, где больше нет выбора между добром и злом, где находятся те, кто уже сделал свой выбор.

Среди разорванных в куски туш свиней лежало несколько крупных и мелких фрагментов человеческого тела с грязными кроваво-черными обрывками одежды. От головы почти ничего не осталось, кроме лобной кости и глазницы с отвратительно вывалившимся глазом. Внутренности человека смешались с внутренностями нескольких погибших животных, обильно сдобренными фекалиями и навозом. Еще дымилась обгоревшая стена, и ветер разносил по окрестности чудовищное зловоние.

В тот же день все новостные каналы передавали сообщение об удачно завершившейся контртеррористической операции, в результате которой был уничтожен особо опасный международный террорист Руслан Мерзоев по кличке Султан.

21 ноября. Праздник Архистратига Божьего Михаила. Настя прилетела из Сингапура ноябрьским днем, когда в Москве выпал первый снег. Вот уже второй год как они с мужем и детьми уехали в Сингапурскую миссию, именно это изменило мужа и наладило их отношения, да и рождение сына, уже в Сингапуре, очень сильно повлияло на отца Сергия. Одним словом, Настя обрела наконец покой и мир. Ей и не верилось, что она могла жить столько времени в постоянном стрессе и на грани срыва. Теперь в ее жизни все было спокойно и размеренно. Отец Сергий нашел себя в миссионерстве и создании общины, полностью отдавшись этому важному делу.

Настя наконец была счастлива с мужем и с детьми.

Накануне легкий мороз сковал землю, и падавший снег не таял, образуя неровный, рваный ковер. Настя быстро шагала по скользким дорожкам и испытывала неясную тревогу, будто забыла что-то очень важное. Потом она поняла, что просто с ней нет детей, поэтому и возникает такое беспокойство. Она так привыкла быть всегда и везде с детьми, что не мыслила себя без них ни минуты. А тут в Москве впервые за столько лет она была без них.

Свекровь на зиму вернулась в освободившуюся квартиру, теперь она царствовала там безраздельно, была довольна и даже похорошела. Настю приняла радушно и, конечно, первым делом расспросила о сыне: как ее мальчик переносит чужой климат, непривычный для нас режим питания, как его отношения с туземцами, не испытывает ли ностальгию? Обещала приехать в гости.

Кое-как придя в себя после самолета, Настя должна была срочно навестить отца, с которым случился инфаркт и который выразил желание немедленно креститься, прямо в больнице. Именно это Насте нужно было организовать, и как можно скорее. Собственно, из-за этого она и прилетела в Москву.

Она должна была наконец встретиться с Аленой, которую не видела несколько лет. Лишь недавно Настя узнала ее трагическую историю со счастливым концом. Две недели назад Алена привезла в Москву своего сына, которого прятала от преследований Султана в семье отца Андрея.

Ноябрьские леса в великолепии осеннего угасания застыли серым кружевом, безмолвно ожидая снег. Увядшие и обретшие старческую желтизну травы покрылись, словно нарядом, хрустким искрившимся инеем. Солнце, задернутое белесой дымкой, готово было вот-вот скрыться за темными снеговыми тучами, медленно опускавшимися к земле.

Алена ранним утром выехала из Москвы. Она ехала одна на своей старой, но верной «девятке». На заднем сиденье в детском кресле, сладко посапывая, крепко спал маленький Петя. Сына она недавно забрала от отца Андрея и Вероники. Уже не было надобности оставлять его там. Султан был уничтожен, и теперь им ничто не грозило.

Она ехала туда, куда давно хотела попасть, и ехала к тому, кого уже не застала в живых на земле.

По серой заиндевелой ленте шоссе забавно змеилась, причудливо извиваясь и низко стелясь по самому асфальту, белая снежная поземка, уходя под машину и весело выныривая сзади, будто играя.

Алена спешила, мыслями и сердцем она давно была уже там, со старцем, на могилку которого хотела попасть засветло, чтобы сразу после вечерней службы тронуться в обратный путь. Она наконец обрела покой и хранила его как зеницу ока, с умилением и надеждой на Господню любовь и всепрощение к грешникам кающимся.

Мимо проносились убранные и заброшенные поля, деревни и села, старые фермы, дорожные развилки, указатели, трактиры, заправки и магазинчики, водонапорные башни и новенькие вышки сотовой связи. Мимо проносился мир, который в прошлом был для нее тяжким соблазном. Она училась жить заново, ей надо было растить сына и начинать жизнь почти с белого листа.

А пока она неслась, преодолевая дорожные изгибы, обгоняя протяжные фуры, медлительные легковушки, творя Иисусову молитву и предаваясь созерцанию окружающей ее жизни, сливаясь в единое целое с пространством и растворяясь в нем, как капля воды, устремляясь духом к горним мирам и к запредельности.

Наконец после нескольких часов путешествия вдалеке показались знакомые очертания монастыря, голубые главы монастырского собора, заново отстроенная, прямая, как свеча, колокольня, новый храм в лесах. Петя проснулся и удивленно стал смотреть в окно.

За эти годы монастырь расстроился и полностью преобразился. Алена не была там с того самого времени, когда ездила с подругой Настей еще юной девчонкой-студенткой.

Алена припарковала машину на пятачке возле главного входа, взяв малыша на руки, с волнением прошла через монастырские ворота, до неузнаваемости перестроенные, и направилась к главному собору, рядом с алтарной частью которого и покоился прах почившего этой осенью старца.

Могила старца была увенчана простым деревянным крестом с крышей домиком, под крестом в красном фонарике теплилась неугасимая лампада, могильный холмик весь сплошь завален букетами цветов, припорошенными, словно пыльцой, белым пушистым снегом. Первый снег тонким прозрачным ковром застилал землю, в воздухе неспешно кружились колючие снежинки. Старая яблоня с побитыми морозом побуревшими яблоками склонялась над крестом. На кресте вырезаны надпись «иеросхимонах Илиодор», крестик и дата преставления.

У могилки никого не было. Алена подошла; с минуту постояв, опустилась подле на колени, прижав к груди ребенка, наклонила голову в самую гущу побитых морозом и засыпанных снегом цветов и дала волю слезам, вся сотрясаясь в нахлынувших рыданиях благодарности и покаяния.

Он провидел ее будущее, он, быть может, вымолил ее из ада, не дав осуществить великое зло и отнять жизнь у десятков, а может быть и сотен, ни в чем не повинных людей. Какая милость, что она здесь и может оросить слезами его могилу.

Наконец Алена поднялась и еще долго стояла молча. Петя вновь заснул, блаженно закрыв глаза. Алене показалось, что могила вдруг стала издавать тонкое благоухание, то самое, которое исходило от старца при жизни и которое много лет тому назад Алене довелось почувствовать в первую их встречу. Она ощущала его незримое присутствие в этом месте и покой, посетивший ее измученную душу.

— Никак, знала его, милая? — внезапно послышался старческий голос.

Алена вздрогнула от неожиданности и обернулась. Перед ней стояла баба, по виду деревенская, в козьем пуховом платке и коричневом, видавшем виды драповом пальто. В руке она держала незажженную рублевую свечку. Ее морщинистое лицо приветливо улыбалось, а бесцветные старческие глаза были добры. Бабулька перекрестилась и, покачав головой, продолжила свой незатейливый монолог.

— Голубчик наш батюшка, помяни мя грешную у престола Божьего, — потом вновь обратилась к Алене, немного растягивая слова, как на распев. — Осень-то какая была, так дожди и лили, и лили без просвету, а как старца, батюшку нашего, заступничка, хоронили, так солнце засияло, как летом, и птички запели, так заливались, так заливались. А когда гроб в могилку опускали, так голубь белый в воздухе появился и три раза через голову в воздухе перевернулся, вот какие чудеса. Батюшка святой жизни был. А ты, я гляжу, с ребеночком приехала, видать, вымолил старец. Правильно сделала, что с ребенком приехала, за все надо благодарить Бога.

Алена улыбнулась, молча поклонилась незнакомке.

Вскоре к могилке подошла еще одна женщина, одетая во все черное, как инокиня, в руках она держала букет алых, будто огненных роз. Женщина наклонилась и молча положила цветы. На фоне белого снега розы вспыхнули огнем, такие яркие они были. Женщина перекрестилась и что-то быстро зашептала бледными губами. Алена едва разобрала имя — Кирилл. Ее слух что-то резануло, а женщина, прикрыв глаза, еще громче зашептала, так что можно было понять слова ее молитвы, она молилась о упокоении убиенного Кирилла.

Сердце Алены неистово забилось, кровь пульсировала в висках, в глазах потемнело. Алена с силой прижала к себе ребенка, словно боясь выронить его. Она вспомнила лагерь и того самого журналиста, которого казнили по приказу Султана. Она не знала эту женщину, не знала, за какого убиенного Кирилла та молилась, кем она ему приходилась — женой, невестой или просто подругой, но она была уверена, что это тот самый Кирилл. Именно здесь, у могилы старца, они встретились, и встреча эта не могла быть случайной. Алена пристально посмотрела в лицо женщины. Наталья плакала, слезы текли по ее бледным щекам. Алена решила сказать ей самое главное.

— Он умер как мученик, он не отрекся от Христа и за это удостоился Царства Божьего, я это знаю.

Наталья открыла заплаканные, помутневшие от слез глаза и с удивлением посмотрела на незнакомку, пытаясь понять, что ею было сказано. Потом взор ее прояснился, глаза вспыхнули радостным светом.

Больше они ничего не сказали друг другу — все было понятно и без слов.

Алена направилась к собору. Сразу после вечерней службы они с Петей поехали обратно.

Метель к вечеру усилилась. Время черных и непроглядных предснежных ночей закончилось. Теперь тьму пронзали вихри летящего к земле чистого в своей первозданности снега. Серебристые снежинки, освещаемые дальним светом фар, образовывали дивные, феерические светящиеся потоки, с бешеной скоростью несшиеся навстречу машине. Сзади кружились вихри легкого, еще не успевшего зацепиться за землю снега, словно желавшего устремиться назад, в небеса, и создававшего эффект огромной скорости и объема пространства, пронизанного этой скоростью. Стояли молчаливые темные леса, образующие мрачный тоннель, они нависали над дорогой и уходили вершинами в мутное крутящееся небо. Все смешалось в этом диком вихре: потоки времени, пространство, запредельные миры и стихия, создавая мистическую завораживающую картину мироздания.

1993 год. Известный монастырь. Подошла очередь Алены, она в волнении опустилась на колени перед старцем. Он взглянул на нее и вновь углубился в молитву.

Ей показалось, что он очень строго посмотрел на нее. Она приблизилась к нему, чтобы задать свой вопрос, и в этот момент обоняла дивное тонкое благоухание, ни с чем не сравнимое, разве что похожее на запах мира.

«Запах вечности», — подумала она.

— Батюшка, скажите, какой путь мне выбрать: монашество или в миру, замуж, семья? — решилась спросить она.

Она так часто мысленно задавала старцу этот вопрос и так часто получала от него в своем воображении ответ, что даже не узнала свой голос, словно это и не она произнесла. Старец молчал, лишь тихо перебирая своими тонкими пальцами ветхие истончившиеся четки. Алена хотела повторить вопрос, думая, что отец Илиодор ее не расслышал, углубившись в молитву.

— В монастырь? Какая прыткая, так сразу и в монастырь. Господь приведет тебя в монастырь, только прежде ты падешь до самого дна, отречешься от Него, но, прошедши через страдания, возвратишься. Господь через твоего сына спасет тебя от вечной геенны огненной, вырвет тебя со дна ада, не даст тебе погубить людей.

Старец еще раз строго посмотрел на нее и не дал своего благословения, вновь углубившись в молитву. Алена ничего тогда из его слов не поняла. На вопрос Насти ответила уклончиво: «Кажется, что-то сказал про монастырь в будущем, но не сейчас, я не поняла». Настя, видя, что Алена потрясена, не стала больше приставать с вопросами.

2006–2010 г.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg