«Кружок друзей Автандила»

Кружок друзей Автандила (fb2) - Кружок друзей Автандила 216K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Петрович Торчилин

Владимир Торчилин Кружок друзей Автандила

Повесть

Журнальный вариант

Опубликовано в журнале: «Новый Журнал» 2006, № 243

I

Время, наверное, подошло. Время и общая заброшенность — не в смысле там невытертой пыли или незаштопанных носков, а в отношении более экзистенциальном. Все посыпалось меж пальцев — лиц вокруг нет, голосов не слышно, даже шаги случайные и те с лестницы, по ту сторону двери, еще могут донестись, но уж никак не по эту — чтобы из коридора. Некому больше по коридору шагать, поскольку никого не осталось из тех, кто в нем когда-то появлялся. Да что там голоса или лица, бывшие когда-то вполне реальными, иногда даже слишком — может и впрямь нечего им вокруг суетиться, но и не в пример менее вещественное и, казалось, навсегда уложенное в память за годы тщаний отвлеченных и умственных, тоже начинает выпадать из фокуса, мутнеть, расплываться и путаться. Имена, названия, а порой и просто слова... Иногда даже и не поймешь, что за обрывок колотится где-то между лбом и затылком — имя или еще что? Вот тут сидел у окна, смотрел в никуда, и вдруг выплыли какие-то «крушеван»[1] с «живокини»...[2] С чего вдруг и, главное, что это или кто это и чего им, собственно, у меня в голове делать — Бог ведает! Но зачем-то выплыли. Сначала вместе с «крушеваном» лес представился и даже кора какая-то слабительная. А вот и нет — это и не «крушеван» вовсе, а крушина оказалась, хотя как она выглядит, хоть убей, не вспомню, дерево оно и есть дерево. А, впрочем, может, и куст... А потом к «крушевану» почему-то заглавная буква в начало попросилась — стало быть, Крушеван этот по части имен собственных пошел. И даже потянул за собой что-то темное и неприятное — то ли он шубу украл, то ли у него шубу украли, но в чем-то там он замешан. Хорошо хоть что-то помнится... А вот что с «живокини» делать — совершенно не представляю! То ли он тоже заглавный, то ли нет, да еще и крутится почему-то вместе с жомини[3] (или Жомини?), водкой и запахом кулис — вот и разбери тут... В общем, беспорядок и запустение.

И вместе со всем этим злокозненно обманчивая и, в какой-то мере, даже вводящая в заблуждение последовательность воспоминаний. Сидишь себе, скажем... да, в общем, и какая разница, где именно сидишь, если главное в том, что рука, рассеянно бродящая пальцами по поверхности стола, неожиданно натыкается на какую-то раздражающую неровность... Скашиваешь слегка глаз посмотреть, что это там такое под палец подвернулось и нельзя ли через него, часом, занозу какую-нибудь подцепить, и всего-то и видишь, что почти уже затянувшуюся царапину на запаршивленной светло-коричневой фанировке столешницы. Пустяк — царапина никчемушная! Век бы ее не видать, тем более, что и заметить-то трудно, разве что вот так случайно пальцем наползешь. И тут же ее из глаза вон! И, думаешь, все? Не тут-то было! Уже, вроде, и забыл про нее, и разговор — если, конечно, есть, с кем говорить, сидя за этой дешевой светлокоричневой столешницей, — уже за километр забрел от той секунды, но вдруг прямо в воздухе повисает перед твоими глазами чеширская эта царапина... Или другая похожая... И начинает разом во все стороны обрастать тяжелым темным дубом. И так быстро обрастает, что и опомниться не успеваешь, а уже тут как тут целый стол стоит, и не чета тому фанированному и зыбкому, с которого, собственно, все и началось, а настоящий, когдатошний. И, на лету расправляя свои хрустящие накрахмаленные складки, взлетает на стол из ниоткуда желтая в синий квадрат скатерть и укладывается так ладно и крепко, как будто никогда и не снималась. А на ней начинают проявляться тарелки, салатницы всякие, вилки с ложками, стаканы, даже чашка золотая в красный лист расписанная, из которой всегда пила — да как же звали-то ее... не помню, кудряшки такие и глаза еще переливчатые — да вот и она сама у стола сидит — как же звали-то? И рядом кто-то пристроился, а по бокам стены растут, обои на них с птичками, небо потолком затянуло, и за окном зелено, и люди входят, присаживаются, шевелят вилками, снова выходят, и, главное, говорят, говорят, говорят... И голоса знакомые, вот только расслышать трудно — как ветром все на сторону сносит... А самое интересное, что и царапины-то никакой не видно! Да и как ее разглядишь под скатертью! Почему же тогда с нее все началось? А-а... лучше и не гадать, а просто идти вслед за всеми в сад, в лес, в поле, в прятки, в салочки, в горелки, в покурить под деревом, в сладкий запах мокрого завитка на шее... Может, еще и удастся расслышать, о чем все говорят, и я с ними... Правда, редко удается...

Надо ли тут удивляться, что вот радости-то, если что-нибудь вразумительное всплывет из накопленного в памяти долгими годами — пусть хоть вроде строчки из детской считалки. А уж если какая история с началом и концом, не говоря уже о середине, то тут уже просто именины сердца. Правда, все равно к каждой истории хоть что-то постороннее, да припутывается. Хоть и чувствую это, но понять, что же тут, собственно, постороннее, все равно никогда не получается. Так и тянется — уж как вспомнилось, так вспомнилось. Пусть и мелочь совершеннейшая, и без смысла особого, не говоря уж о какой-нибудь там морали или просто умственной значительности. Все равно немедленно хочется рассказать. Даже и ни о чем. И, получается, даже и никому. То есть, кому-то, о ком и сам не подозреваю. Может быть, кто-нибудь, когда-нибудь... и вся тому подробная ерунда, которая извинительно лезет в голову, когда сам перед собой оправдываешь одинокую и косноязычную болтовню перед листом бумаги. Но вот что интересно — стоит на этом листе появиться первым строчкам, как они сами начинают тащить на белый свет следующие, пока не раскрутят всю катушечку, так что мне порой кажется, что, скажем, дописывая хвостик от какой-нибудь буквы «щ», я даже вижу зацепленную за этот хвостик темную ниточку, которая тянется у меня из правого глаза (левым я еще с детства хуже видел, а сейчас уж просто никуда) к бумаге и все сматывается и сматывается с той самой катушечки, выкатившейся из темноты затылка и уткнувшейся в глазницу с обратной стороны. Так, бывает, и на целую историю набирается, хотя и приходится иногда прямо в воздухе между глазом и листом кое-как связывать оборвавшиеся концы, призывая на помощь дрожащую, как общепитовское желе на потрескавшейся тарелке, память. Увы, не всегда получается, и тогда недописанный лист убирается в стопку таких же, как он, неполноценных уродцев, прижившихся на правом углу моего стола, что подальше от лампы. Как-то получится в этот раз... Что-то такое начинает разматываться невнятное, но отчасти даже и занимательное. Куда все это приведет, сказать не берусь, но ощущение появилось, замелькали дома и лица, ниточка потянулась, и даже до странности отчетливо вспомнилось, что...

II

...тот вечер, что положил начало всей этой недолгой и несколько сумбурной истории, вообще был полон какого-то странного и неприятного напряжения, которое я ощущал и внутри, и снаружи себя. А может, мне это только сейчас так кажется? В общем, неважно... Конец октября. В Москве дождило, и плотные серые тучи дешевой оберточной бумагой укутывали почти и не блестевшие купола Христа Спасителя,[4] на которые я так любил смотреть по вечерам из окон своего домашнего кабинетика. А тут и смотреть было не на что. Так, скорее намек на что-то более знакомое, чем сами купола. А что на него смотреть, на намек-то? Одна тоска...

Быстро темнело, и уже часов в пять мокрые мостовые представлялись совершенно ночными, и в рано зажженных фонарях крупными искрами вздымались с этих мостовых полукруги брызг, когда под окнами проскакивали быстрые таксомоторы. И даже колеса нечастых уже и небыстрых пролеток[5] тоже обрамлялись желтокрапчатыми водяными крылышками на манер Меркуриевых сандалий. Поганая, в общем, погода. Обычно в такую погоду меня тянуло посидеть у камина с книжкой в одной руке и стаканом красного из нагревшейся на каминной полке бутылки в другой. Да в общем-то, можно и без книжки. Так, посмотреть в огонь, делая осторожные и медленные глотки, подумать ни о чем, пооборачиваться изредка к окну, глядя, как в его гладкой стеклянной черноте горит второй камин, огонь которого в отражении несколько терял четкость огня настоящего и выглядел еще более мерцающим и загадочным, чем во всамделешном камине, и между ленивыми красноватыми языками отраженного пламени горят неподвижные квадратики окон в домах напротив... Меланхолическое занятие, но затягивающее. Иной раз так и сидишь, пока все дрова не прогорят, и в отражении уже вообще ничего не видать, а в самом камине еще можно разглядеть тонкие красные полоски по бокам седых прямоугольничков, образовавшихся на остатках сгоревших поленьев. Да и полоски эти побегают, побегают, а потом и сойдут на нет. Разве что какая неожиданная еще проскочит. А когда и проскакивать перестанет, и стакан уже пуст, то, не зажигая света, — под плед и в пасмурный сон до утра, которое может оказаться и вполне распогодившимся. Тогда начинается новая жизнь. Во всяком случае, до следующего дождливого осеннего вечера.

Но в тот день мной овладело странное томление — в кресле не сиделось, плед казался жарким и колючим, дрова в камин накладывать было лень, и даже стоявшая на каминной полке бутылка красного не посылала мне обычного завлекающего мерцания, а тяжело и скучно темнела на фоне белой стены под еле различимым в оседающей темноте маленьким этюдиком Страстного монастыря, купленным мной уже несколько лет тому у полупьяного уличного художника. Уныние и неуют.

Я уже знал, что когда начинается такое, то нет хуже, как сидеть дома, стараясь перебороть внутреннюю дисгармонию видом огня, вкусом вина и шелестом книжных страниц. Становится только хуже, и можно добороться до ненавидимой мною бессонницы. Лучше уж заставить себя встать, одеться и выйти в мокрую и темную Москву в поисках хоть какого развлечения. Впрочем, что там у меня за развлечения? Так, либо нечто якобы интеллектуальное, либо, напротив, какие-нибудь мелкие паскудства, на которые так удобно натыкаться в самом начале Тверской. Но и до того, и до другого надо было добираться, и каждый раз, уходя в вечернюю Москву от комнатной тоски, я никогда заранее не делал выбора, а полагался целиком и полностью на то, что с очаровательной неизменностью подсказывали мелкие знаки окружающей жизни, посылаемые мне заботливым Провидением на недолгом пути от моего, хотя и попахивающего слегка кошатиной, но все-таки довольно чистого подъезда до ближайшей ко мне станции метро «Кропоткинская» и далее, по красной ленточке Кировско-Фрунзенской линии либо до «Охотного ряда», если Провидение решало направить меня к утехам маслянистым и плотским, либо в самый центр, до «Дзержинки»,[6] если назначено мне было избывать временное томление образом вполне пристойным и даже до некоторой степени интеллигентным.

Ах, эта Кировско-Фрунзенская! Именно вдоль нее так долго болталась взад-вперед моя неравномерная жизнь от провинциально темной и погромыхивающей трамваями Преображенки до элегантного, хотя и несколько дешеватой элегантностъю, Юго-Запада, в котором, положа руку на сердце, ничего толком не было ни от действительного Юга, ни от настоящего Запада... Впрочем, лучше не приглядываться. И, как это ни странно, именно под землей, когда изображение моего собственного лица в стекле напротив сменялось очередными станционными колоннами или, наоборот, широкими безопорными пролетами, я всегда более отчетливо ощущал внутреннюю суть того, что в этот момент давило своды надо мной, чем когда тащился по тем же улицам и переулкам даже на самом медлительном и почти неощутимо перемещающемся в пространстве ваньке. Загадка — должно быть, внутреннее око лучше ухватывало главное для того места, под которым шумно проталкивался через плотный подземный воздух желто-синий (но вовсе не молчащий!) вагон метро, и вовсе этого места не видя вживе, а только привязывая к промелькнувшему на мелкой плитке вогнутого бока станционной стены названию лишь самое основное из того, что зрительная память или, наоборот, память книжная связывала с этим названием, тогда как поверхностное передвижение запорашивало глаз всякой окружающей хамской и сволочной мелочью вроде обшарпанных стен, назойливых реклам, идиотических лозунгов, суетливых пешеходов, салатовых таксомоторов и всего остального, совершенно необязательного, и скрадывало четкие границы между, скажем, вокзальной мешаниной Комсомольской площади и безликой шириной Русаковской улицы у «Красносельской». Путь приобретал непрерывность, но терял индивидуальность своих отрезков, обозначаемых под землей километровыми столбами станций и прилагавшимися к ним наземными символами.

В общем, много чего происходило в моей жизни вдоль линии, обозначенной ярким красным цветом на карте московского метрополитена имени Кагановича, включая даже запоздалое приобщение к стандартам европейского прожигания жизни в свежеоткрытом коктейль-холле[7] на втором этаже гостиницы «Москва», с мутным видом на Манежную площадь имени пятидесятилетия Великого Октября, который (естественно, коктейль-холл, а не Великий Октябрь!) дружно ругали ортодоксальные молодежные газеты — впрочем, других и вообще не было — но это не мешало ежевечерне выстраиваться у входа в этот прозападный вертеп с плохо помытыми стаканами и пластиковыми соломинками для сосания коктейлей (вот, вспомнил — один из них с галантерейной изысканностью назывался Шампань-Коблер, и в этом сочетании Шампань шампанью и полагали, а вот кто такой этот самый Коблер, выяснить так никому и не удалось) шумливой очереди, хотя и куда меньше той, что сколькими-то там годами позже голодным удавом окружала первый московский Мак-Дональдс,[8] но тоже вполне внушительной. Эх, да что там говорить!.. Так жизнь и прошла... Полязгала, как поезд метро, да из одной черной дыры в другую, и все...

III

Впрочем, в тот ни с того и ни с сего вспомнившийся вечер жизнь была пройдена примерно до половины (а теперь вот выходит, что и того меньше, — но кто мог предвидеть!), так что я в своем полном праве, убегая от вечернего московского сплина, скатился по четырем широким старорежимным маршам парадной лестницы и очутился пусть и не в сумрачном лесу, но где-то в самой гуще туго спутанного клубка переулков, брошенного чьей-то неверной рукой в пространство, ограниченное геометрически отчетливыми Смоленским и Гоголевским бульварами, Арбатом и Пречистенкой. Пробираясь по пустынным загогулинам разнообразных староконюшенных, афанасьевских, нащокинских и гагаринских и свежея лицом и духом от почти неощутимых капель, неторопливо бредущих к земле сквозь пропитанный октябрьской влагой вечерний московский воздух, я постепенно приближался к «Кропоткинской».

Интересный это момент, когда ты внезапно — как бы медленно ты ни шел, это всегда происходит внезапно! — выныриваешь из совершенно безлюдного и загадочно темного, несмотря на все положенные фонари над головой, переулка и понимаешь, что на самом-то деле вечерний город полон людей и голосов, так полон, что остается только удивляться тому, как это все эти люди и голоса не заполнили тишь и пустоту только что пройденных переулков! Ощущения грибника, который долго топтал пухлый мох под высокими соснами в тщетных поисках хоть бы какой завалящей красной сыроежечной шляпки, пусть даже каждому и известно, что красные сыроежки в жарке горчат, и, уже совершенно отчаявшись, набредет на моховой квадратик, совершенно подобный сотням только что пройденных, но именно на этом квадратике через зеленые извилинки мха рвутся к глазам бесчисленные ярко-желтые — особенно на темно-зеленом — вогнутые в середине и изрезанные причудливым узором по краям шляпки этих, как их там... а... ну да, лисичек, или солидно коричневые с налипшими иголками и травинками головки маслят, или... да мало ли на что еще можно набрести в осеннем лесу, после чего — до затекающих ног! — в полуприсяде медленно пританцовывает на этом мху, срезая и отправляя в корзину или в ведро новые и новые грибы, стараясь ненароком не наступить на какой еще не срезанный и удивляясь тому, а где же все эти маслята и лисички были всего лишь пять сосен и две прогалины назад, когда казалось, что грибов в том лесу отродясь не бывало, а если когда и были, то повывелись окончательно и навеки... Да, находились мы тогда за грибами... Хотя до Переславля электричка чуть не четыре часа шла. Но зато места! И соседка-покойница там небольшой домик держала, так что в случае чего и остановиться было где. Ну, да ладно, не о том речь... Как сейчас помню...

...что у «Кропоткинской» как всегда амебообразно шевелилась целая толпа, периодически выбрасывая из себя маленькие группки людей, расползавшиеся по глубинам окружающих улиц и переулков вроде тех, через которые только что проходил и я, и мгновенно исчезающие в бесследно заглатывающей их вечерней городской пустоте — только что были, и уже никого! Но поскольку и дверь метро то и дело выпускала в толпу новые и новые порции свежеподвезенных пассажиров, да и выбирающиеся из проулков одиночки, вроде меня, быстро всасывались в толпу, то она, меняясь в мелких человеческих составляющих, оставалась как бы неизменной в целом и плотно заполняла круглую площадку перед зданием станции и даже прилегающую часть бульварной аллеи позади. Торговки настойчиво предлагали свои вечные горячие пирожки, доставая их при посредстве каких-то почти гинекологических щипцов из больших полиуретановых термостатов с полустершейся рекламой чая Высоцкого и подавая покупателям в маленьких квадратиках глянцевито блестевшей промасленой бумаги. Полученные деньги они упрятывали куда-то в глубины своих плюшевых жакетов настолько быстро, что, казалось, они действуют тремя руками, ни на секунду не прекращая громким голосом извещать прилегающую часть города и мира — urbi et orbi или нет — orbi et urbi, черт, хотел щегольнуть, а вот и не помню, хотя даже и книжка такая у меня вон на той полке стояла, у нее еще то ли костер, то ли еще какое-то пламя на обложке, да ладно, наплевать — о том, какие исключительно удачные пирожки получились у них именно сегодня.

Уличные продавцы газет — либо мальчишки лет до двенадцати, либо, совсем наоборот, периодически подрагивающие от прожитых годов неопрятные старики, оттесненные непрекращающимся дождем к самым дверям станции, потерявшими утреннюю и даже дневную еще напористость голосами все еще пытались сбыть торопящемуся люду очередную порцию уже потерявших за день новизну новостей. Сычиными глазами поглядывали на толпу здоровенные парни, засевшие за стеклянными витринами пристанционных киосков и почти не шевелившиеся на фоне заставленных разнообразными бутылками полок. Для них деловая часть вечера только начиналась: вот-вот с работы должен был хлынуть основной поток трудящегося люда, который просто не мог пройти мимо этих киосков без того, чтобы не озаботиться приобретением чего-нибудь потребного для ожидаемого домашнего отдыха и ужина перед телевизором, ибо ни отдых, ни ужин не приобретают, если так можно выразиться, привычной гастрономической и эстетической законченности без наличия на столе чего-нибудь из сычиного ассортимента.

Были, впрочем, в толпе и такие, кто не ел пирожков, не покупал газет и даже не протягивал своих кровных в узкие щели винных прорезей, а пробирался на периферию толпы, чтобы облокотиться на железные перильца, окружавшие пристанционную площадку, и полюбоваться на Христа Спасителя. Как ни странно, но его огромные купола, совершенно, вроде бы, затуманенные дождем, когда я смотрел на них из моего не такого уж далекого отсюда окна, здесь, от метро, через дорогу от собора, мерно и сильно горели над размытым в сумраке телом храма, отражая каждую крупинку света, попадавшего на них от зажженных окон и фонарей подбирающейся к ночи Москвы. Прожектора, иногда с ненужной наглостью подсвечивавшие собор, в тот вечер не горели, и купола висели в воздухе как бы сами по себе. Утонувшие в мороси каменные стены храма, скорее, даже не виднелись, а угадывались по тому, как пропадали за ними огни на другом берегу Москвы-реки...

IV

Я ввинтился в толпу и, не отвлекаясь на газеты, пирожки или даже собор, подобрался к кассам, наменял пятаков, бросил один из них в прорезь только поставленных тогда на станциях автоматических турникетов и, с не изжитым еще опасением быть ни с того ни с сего прихлопнутым рычагами глупой и ненавидящей человеческого пассажира — о, тени луддитов! — машины, сожравшей уже мою честно опущенную монету, проскользнул внутрь станции. Пора было решать, куда направляться. Поскольку чаще всего Провидение реализовывало себя через налепленные на внутренней станционной стене бесчисленные объявления, то к ним я и подошел, смешавшись с целой толпой других жителей и гостей столицы, прикидывающих у этой стены надежд и откровений, чем бы занять время.

В тот вечер жизнь предлагала все что угодно. Дело было за Провидением, так что я, даже не особенно вчитываясь, бездумно скользил глазами по оплакаченной стене, полагаясь на то, что незримо сопровождающий охранительный демон сам остановит их на том месте, что мне на сегодня назначено. Так и случилось. До меня вдруг дошло, что я уже не болтаюсь глазами взад-вперед по объявлениям, а вполне осознанно читаю крупные черные буквы на большом светлозеленом листе, сообщающие мне, что в продолжение почтенных московских традиций после долгого перерыва в обновленном тщаниями новых городских властей лекционном зале Политехнического музея на Новой площади состоятся поэтические чтения или, если по старому, Вечер поэзии. Потенциальным посетителям обещались самые свежие стихи ведущих наших поэтов, а впридачу к этому еще и свободная, то есть не слишком явно поднадзорная, дискуссия о путях поэзии в нашем непростом и заметно подоглохшем к прекрасному нынешнем мире. Четким шрифтом было перечислено двадцать-двадцать пять имен — в основном, вполне знакомых — предполагавшихся участников. Интересно, что демократичности в этом, хотя и напечатанном в честном алфавитном порядке, списке было не больше, чем в любом другом списке, что можно было прочитать в столичных газетах и афишах, ибо имена тех, на кого, в основном, ловили поверхностно начитанную публику организаторы, были набраны не в пример крупнее и жирнее имен менее знаменитых. Кто их теперь и вспомнит-то, имена, как те, так и другие — то есть в том смысле, что кто-то, может, и помнит, но уж во всяком случае не я, поскольку во мне, с моим просыпавшимся сквозь пальцы номиналистическим миром имен и названий, копошится только нечто ассоциативное. Человек — и что-то с ним связанное. Ну, вот, хотя бы — здоровенный такой, шумный, и тут же зачем-то хамство и гастрономическая торговля![9] Из продавцов, что ли? А если нет, то какая торговля, где торговля, зачем торговля? Но вот лезут в голову покрытые косым стеклом прилавки с наполненными всякой снедью эмалированными поддонами — и все тут! И даже ценники с перевранными продавщицкой лимитой названиями самых что ни на есть обычных продуктов. Хотя и продуктов было не так, чтобы особенно... Впрочем, мы не о продуктах. Или, точнее, о продуктах, так сказать, нематериальных. Вот как раз и еще один — только от имени какая-то невнятица осталась — то ли Дима, то ли Коля — а сразу за ним человек в синем милицейском кителе, рожа здоровая, красная, кум королю, хозяин мира! А почему с ним этот то ли Дима, то ли Коля якшался — хоть убей, чтобы и строчку вспомнил! И опять — симпатичный такой блондинчик — мне еще его фотография несколько лет назад где-то на глаза попалась — и тут же вижу самого себя на одуряюще пахнущей августом полянке посреди березовой рощи, где сижу я на траве возле расстеленного газетного листа, на котором уже и колбаса нарезана, и водка в синие граненые стопки разлита, и друзья вокруг сидят...[10] А в кронах уже осень желтизной шуршит, и все, вроде бы, хорошо, но жизнь уходит... И большеглазый такой, с бородкой — за версту каким-то подпорченным сладострастием тянет, а вот стихов не помню.[11] Только лицо. Еще какой-то кругломордый с подвывами и странной любовью к начальной геометрии, хотя причем тут геометрия — убей, не скажу...[12] В общем, действительно, кого там только не было. Помню даже, как подумал, что даже если не самые замечательные в своей жизни стихи услышу, то уж, во всяком случае, на хороший занимательный скандал полная надежда, поскольку всю эту лирическую братву хлебом не корми, но дай только сцепиться на глазах почтенной публики на тему, у кого правильнее получается, тут уж может и совсем не до стихов статься... И почувствовал, что это именно то, что нужно, чтобы разогнать тоску... В общем, участь моя на тот вечер была решена. Политехнический!..

V

Стало быть — «Дзержинка». На Лубянскую площадь я и вынырнул из метро прямо напротив подметавшей постамент шинели чахоточного основателя ГПУ, сзади которого умиротворяюще светили мягким желтым светом бесчисленные окна огромного желтого здания, наполненного, как маковая коробочка зернами, ретивыми продолжателями нескончаемого дела застывшего посреди площади иссохшего носителя острой бородки. «Ни о чем не беспокойтесь, — говорил этот мягкий свет всем разом и каждому в отдельности, — идите и слушайте своих Есениных и Приговых (надо же — опять какие-то имена выплыли, а вот ни к каким текстам привязать их не могу, хотя и набит строчками, как говорится, по самую завязку, но вот какие чьи — тут уж извините!), наслаждайтесь, негодуйте, даже спорьте, а мы, тем временем, времени и сил не щадя, присмотрим за тем, чтобы вам читалось и слушалось, негодовалось и даже спорилось спокойно и без помех. Но если за всей этой поэтической мешаниной от споров ваших отбросится тень сомнения на то святое, что нам завещано беречь, то пусть повинные в том не обессудят — ведь вкупе с многим другим мы и затем здесь, чтобы не дать темным языкам этой тени свободно играть на просторах родины чудесной, а значит, и не дадим!» И можно ли было о чем волноваться, слушая тихую эту речь? Никто, естественно, по большому счету, и не волновался.

Но отсутствие больших волнений не мешало кипеть волнениям и несогласиям малым, и те, кому необходимо было дать этому кипению выход, толпились сейчас у касс поэтического зала Политехнического, к которым попал и я, перейдя Лубянскую и протопав по застоявшимся в выбоинах тротуара лужам мимо шашлычной и букинистического, что ютились в скоплении прижатых друг к другу двухэтажных домов, прикрывающих вид от метро на темный проход, направлявшийся от другой стороны Серовского проезда к подъезду, где еще, если не ошибаюсь, предстояло пальнуть себе то ли в сердце, то ли в висок, то ли вообще повеситься — впрочем, одно другого не слаще — одному из крупношрифтовых участников предстоящего вечера.[13] Впрочем, по-моему, это уже другая история. А тогда я, к счастью, попал в околокассовое столпотворение достаточно рано, чтобы еще успеть после некоторой возни на заплеванном пятачке получить в руки мягкую серую полоску билета.

И хотя на мне эти серые полоски явно не закончились — народ роился вовсю и никаких ограничительных объявлений на окошке кассы еще не было и в помине, но когда я, на ходу расстегивая влажную куртку и разматывая обкрученный вокруг шеи шарф — ведь помню даже его красный цвет, обшарпанные кисточки на концах и колючее покалывание под подбородком, — поднялся по лестнице в зал, то увидел, что он уже практически полон. И даже не практически, а просто полон. Свободных сидений уже не просматривалось, и народ начинал располагаться прямо на ступеньках двух ведущих вниз к эстраде проходов. Глаза мои тогда еще видели изрядно — во всяком случае, не слезились, как сейчас, после каждой исписанной страницы, да и слух был в норме — впрочем, на слух мне и сейчас пожаловаться грех: вот сижу я под лампой в кабинете, а слышу, как на кухне бьется об оконное стекло какая-то муха, хотя, с другой стороны, какие же мухи зимой, так что, может, просто вода в кране урчит, да и какая, собственно, разница, главное, что слышу я что-то с кухни... или не с кухни... Да и вообще, причем тут кухня — мне ее как отремонтировали какие-то халтурщики три года назад, так мало что две чашки гарднеровские пропали, еще и шумит там что-то все время — вода, мухи, еще черт те что, главное, что все время слышу... Вот именно что слышу! Не хуже, чем... чем что?.. А! не хуже, не чем что, а чем тогда...

...когда я не стал даже и проталкиваться вниз, а удобно пристроился на свободной пока еще ступеньке у одного из верхних рядов — не так уж, в конце концов, и велик был зал... а почему, собственно, был? Он, небось, и сейчас такой же... если не снесли, конечно... там ведь все посносили... но я что-то не припомню, чтобы слышал, облокотившись даже о боковину левого от меня сиденья, в которое была втиснута здоровенная свиноподобная деваха в розовых переходных прыщах и черной форме этого, как его, реального, нет... — ремесленного училища. Так что наслаждаться предстоящим приобщением к волшебному миру рифмованного — впрочем, они все и на верлибры были горазды! — слова мне предстояло разом и в достаточном комфорте и, вместе, в приличествующей случаю несколько артистической и, я бы даже сказал, богемной обстановке, ибо разве не соответствовало именно ей сидение на лестничной ступеньке, а не в каком-нибудь, например, просторном бархатном кресле вицмундирного театрального партера Государственного Академического... Впрочем, по поводу приобщения у меня довольно скоро появились сильные сомнения: когда в зал довольно быстро перетекла, поднявшись противу всех физических законов снизу вверх, вся толпа, клубившаяся до того возле касс, — похоже, что в погоне за выручкой администрация вообще решила не ставить никаких пределов заполнению зала, — то в помещении поэтического турнира установился такой ровный и мощный гул, что у меня не было полной уверенности в том, что крикни я сейчас во все горло, так сам себя услышу. Да и дышать становилось все труднее — то ли мне это сейчас кажется, то ли и в самом деле... в общем, хоть топор вешай... Но, похоже, действо, все-таки, начиналось.

VI

Сначала на сцену, семеня кривоватыми лапками, выбежал какой-то мелковатый гаер в клетчатом пиджаке и начал визгливо и неразборчиво выкрикивать в зал набор разнокегельных имен с афиши, что было, в общем-то, совершенно бессмысленно, ибо список тех, кто предполагал выступать в тот день, и так все знали и именно потому и пришли. На гаера завопили, засвистели, затопали ногами:

— Хватит болтать! Даешь поэтов!

Мелковатый быстро дематериализовался. Чередой пошли поэты. Увы, с тем же эстетическим и эмоциональным результатом можно было продолжать слушать начавшего вечер недомерка. Какая там высокая поэзия, какой там скандал! — ни единого живого слова не доносилось со сцены. Нечего было слушать, не о чем было скандалить. Я ловил себя на том, что перепутал если и не век, то уж год, во всяком случае. И дурными словами крыл втихомолку так неудачно подвернувшуюся под мой взгляд афишу с «Кропоткинской». Читали, в основном, невнятную гражданскую лирику с упором на перековку, перестройку, избавление от попутчиков и борьбу с привилегиями,[14] а на записочные и исключительно похожие друг на друга вопросы из зала отвечали такими заезженными и многократно прочитанными в разнообразных мемуарах словами и остротами, что мне становилось неудобно даже не за них, а за себя, что такое слушаю.

Зал не то, чтобы страдал, но как-то отходил от читающих. Гул посторонних разговоров, которые вели между собой сидевшие на соседних — а иногда и не только на соседних — местах слушатели, непрерывно нарастал, так что через некоторое время представлялось возможным разбирать читку только наиболее громкоголосых служителей муз. Остальные в течение положенного числа минут беззвучно открывали рот в насмешливое урчание зала и, получив некоторое количество аплодисментов — добрый у нас даже после всего народ, что и говорить! — исчезали в боковую дверцу, которая тут же выпускала нового выступающего. Разницы между мелкокегельными и крупнокегельными выступающими не было видно или, точнее, не было слышно решительно никакой. Минутное оживление настало в зале только когда невысокая, в лаковых сапожках под колено, черном свитере и с длинными бусами поэтесса, сообразив, что ее слабый голосок не проникает в совершенно раздухарившийся зал далее первого ряда, и еще не будучи, по-видимому, достаточно закалена подобными выступлениями, от обиды расплакалась.[15] Плача ее не было слышно, как до того не было слышно и ее текстов, но лицо ее перекосилось в такой совершенно очевидной гримасе, что зал решил считать это за мелкий скандал и потому хлопал ей дольше, чем кому бы то ни было до нее. Да-с... Именно так...

Очередным видением перед уже довольно раздраженно ворчащим залом возник некий тип в военном кителе без погон и в этой, как ее... ну, не в буденновке, но тоже нечто конное... впрочем, неважно. А важно то, что достаточно мощным и потому хорошо слышным даже на моей верхотуре голосом он с назидательными подвывами под видом интимной лирики, которой явно жаждал стосковавшийся по доброму слову народ, начал излагать кое-как зарифмованную чудовищную пошлятину по поводу опасности преждевременных половых связей, в результате которых доверчиво отдающиеся девушки в интересное положение попадают довольно быстро, а вот замуж, совершенно наоборот, могут не попасть и вовсе, хотя и пытаются прямо по горячим, так сказать, следам вырвать у партнера некие обязательства. Но партнеры тоже не дураки, а посему, получив свое, отводят глазки и скромно не говорят ни да, ни нет. В общем, кошмар.[16]

Я, как сейчас помню, решил подождать еще одного выступающего и, если по-прежнему в зал будет поступать все та же чушь, да еще и без малейшей приправки скандала — хотя, может, я уже и подзабыл чего, и скандалы в этом зале закончились лет за десять, а то и за двадцать до того вечера, но не в этом дело — тогда безоговорочно уходить. Уйти, однако, пришлось несколько раньше, и виной тому была толстая угреватая реалистка... пардон, ремесленница, втиснутая в деревянное кресло слева от меня. Стихотворение на темы половой морали еще звучало крещендо, когда я ощутил некое движение над своим левым локтем и, скосив на секунду глаза, увидел, как пухлое розовое лицо собирается в плачущую гримасу, укладывая прыщи в стремительно возникающую на нем сеть складок и морщин, а из ее правого, видимого мне глаза вот-вот должна выкатиться и тут же затеряться в пересеченном ландшафте первая слеза. Случайную мою соседку жалостное стихотворение пронимало до души. И не успело последнее слово стиха дозвучать в зале, как в тот еле заметный момент тишины и молчаливой неуверенности, что всегда возникает перед аплодисментами, вонзился какой-то утробный коровий голос несчастной девицы:

— Как с мине списано!

И она разрыдалась. Многие обернулись посмотреть на так громко и своевременно заявившую о себе героиню стихотворения, в результате чего аплодисментов автору досталось заметно меньше, чем он рассчитывал. Тут я понял, что вечер решительно не удался, и начал пробираться к выходу.

VII

Почти у самой двери, выводившей из потного зала в прохладу широкой лестницы, я чуть не столкнулся с довольно высоким, в беспорядочной шапке волос парнем, с некоторой несвоевременной вычурностью одетым в длинное черное пальто с обмотанным вокруг шеи и ниспадавшим и спереди и сзади чуть не до колен бесконечной длины белым шарфом. Тоже мне, Бруммель![17] Парень шел напролом, никого не видя, размахивая длинными руками и довольно громко бормоча что-то себе под нос. Отдельные слова из этого бормотания можно было разобрать:

— ...позор!.. стыд!.. профанация!.. ничего святого!..

Такая реакция на вполне обычную чушь, особенно вкупе с неадекватным в те далекие дни требованием святого, меня заинтриговала, и, поддаваясь неожиданному велению своего демона, я с некоторой аффектацией и достаточно громко для того, чтобы наверняка быть им услышанным, заметил:

— Боже мой, как такую пошлость можно выносить дольше пяти минут!

— Больше пяти!? — немедленно обернулся ко мне словно бы даже ждавший подобной реплики парень. — Да как это вообще возможно выносить! Это еще и уродство!

— Да уж, — охотно согласился я, — красоты я там не разглядел ни грана!

— Значит, вы понимаете? Должно быть просто и красиво! Просто и красиво! И много ли для этого надо?

— Конечно, — попытался соответствовать я. — Всего три качества потребны для красоты: целостность, гармония и лучезарность![18]

— Что-что? — недоверчиво переспросил парень, благополучно избежавший, видимо, в своей жизни встречи с Фомой Аквинским, равно как и с Джойсом. — Какая лучезарность?

— Ну, так, вообще... в высоком смысле... — я неопределенно воздел палец вверх.

— А... — неожиданно успокоился парень, — вот именно!

Мы вышли из зала и как-то само собой побрели по быстро пустеющим окрестностям... Случайный мой знакомец продолжал теоретизировать.

— И люди ходят, толкаются в очередях, тратят свои кровные, убивают вечера — и все это ради того, чтобы слышать все ту же пройдошливую обойму, присосавшуюся к дефициту прекрасного в нашем мире и жиреющую на этом самом дефиците не по дням, а по часам! Что они скармливают слушателям — похабень про соблазненных школьниц, дозированную критику злоупотреблений властью и псевдоактуальную переложенную на современный лад эзоповщину вкупе со лживой тоской по березовым ценностям! Называя поэзией вымученные в предвкушении иудиного гонорара сочинения на заданную тему! И все это при том, что есть люди, не входящие в их псевдопоэтическую тусовку, но создающие прекрасность не лживую, а настоящую...

— А вы сами что, пишете? — уместно перебив, поинтересовался я, вроде бы услышав в его замечании нечто личное и в полной уверенности, что ответ последует положительный и следующий час мне предстоит слушать непризнанные вирши какого-то, судя по всему, изысканного содержания, что отчасти могло бы и скомпенсировать так неудачно организованный вечер.

— Я? — он саркастически усмехнулся, и свешенный на его спину отрезок белого шарфа при этом описал в воздухе некую затейливую и даже как бы не зависимую от владельца презрительную кривую, причем презрение это было явно адресовано мне. — У меня слишком хорошее ухо и развитой вкус, чтобы позориться даже наедине с самим собой! Нет, я не пишу! Я читаю! Читаю и ищу или, если вам угодно, ищу и читаю, находя среди выплеснутого на книжные прилавки потока стихотворных помоев то, в чем еще можно узреть искру Божию! Или даже, как сегодня, хожу на эти публичные издевательства над хорошим вкусом и здравым смыслом в надежде что-то такое услышать... Но увы, вы же сами слышали... Нет, лучше искать по прилавкам!

— О-о-о! — протянул я с озадачившей меня самого уважительностью. — Ну и как, находите?

— Нахожу! — с гордостью ответствовал белошарфовый незнакомец. — К счастью, пока нахожу! Вот тут последнее время мы с еще несколькими придерживающимися моих взглядов друзьями буквально зачитываемся Автандилом! У него все — и музыка, и техника, и смысл, и красота...

В этот момент мы, пройдя по Мясницкой мимо сто двадцатого книжного, витрины которого были уже погашены, свернули налево, к Кузнецкому и приближались к изнаночной стороне главного здания Лубянки.

— Кого-кого? — переспросил я. — Автандила? Это что-то из Руставели?[19]

— Из кого? — Парень, похоже, с «Витязем» тоже не сталкивался. — Я же сказал — Автандил! Вот видите, вы тоже не слыхали, хотя вкус к настоящей поэзии у вас, похоже, есть. Так и живем, не зная лучшего...

— Да, — виновато согласился я. — Как-то не попадался...

Парень резко затормозил, задрал голову к небу, и понеслись, эхом отскакивая от лубянского лабрадора, слова:

Звеньевая, стройный стан твой узок

И не может быть не таковым,

Потому что сеешь кукурузу

Методом квадратно-гнездовым...

— Ну как? — он опустил голову и требовательно смотрел на меня. — Ведь это и есть то самое «просто и красиво», о котором мы только что говорили! И какая точность в каждом слове! А рифмы, рифмы!

Он даже застонал от восторга перед блистательным даром Автандила.

— Да-а, — озадаченно протянул я, — это совсем другое дело...

— Вот именно — другое! И вообще — дело, а то, что мы слышали сегодня, даже и не ремесленничество, а так...

И он выписал рукой нечто совершенно брезгливое...

Некоторое время шли молча, но у чуть подсвеченных витрин Книжной лавки писателей, на которых заботливой рукой продавцов был разложен разнообразный занимательный антиквариат, в голове моего спутника снова что-то щелкнуло, и, приняв позу памятника, он громко зачел, размашистым жестом указав на витринное стекло:

Старинных книг виньетки и заставки

На Дом художника глядят из Книжной лавки...

Поскольку практически напротив Лавки действительно находился один из выставочных залов Союза художников, спорить с этим стихотворным утверждением не приходилось.

— Что, тоже Автандил?

— Ну, — прозаически буркнул чтец, — естественно!

Мы уважительно помолчали, без спешки подходя к набережной Неглинки.

— А давайте-ка я вам кое-что почитаю, — не так уже неожиданно предложил мой поэтический незнакомец, которого явно распирало, — из Автандила, естественно...

— С восторгом послушаю, — ответствовал я безо всякого восторга в голосе, но он на мои интонации внимания уже не обращал.

Убей меня Бог, чтобы я вспомнил хоть слово из всего с восторгом зачитанного им тогда, хотя позднее наслушался и даже назапоминался этого Автандила, можно сказать, по самую завязку и даже сам приложил руку к появлению некоторых апокрифов, но об этом речь впереди... Да я, в общем-то, в слова и не вслушивался, помимо собственной воли заворожившись разом всей сложившейся ситуацией — мутноватой московской ночью, ночной улицей со всеми положенными фонарями и даже аптекой на противоположной стороне Кузнецкого, бормотанием Неглинки, грязной луной, дымком костра и холодком штыка патруля, безразлично толокшегося на углу Пушечной, и, главное, искренним, хотя и несколько экзальтированным восторгом чтеца.

VIII

Так мы и стояли у парапета под скудным однообразным светом безразлично желтевших где-то под самым небом осенних московских фонарей. Далеко внизу прерывисто шлепала о каменные глыбы надежно укрепленного берега катившаяся с вершины растворенного в темном небе холма Неглинка, и шум ее странно соответствовал ритму вырывавшихся из перекошенного восторгом рта моего странного знакомца вместе с капельками экстатической слюны строчек неведомого мне до тогдашнего вечера Автандила.

Как это часто бывает, особенно в разговорах о прекрасном, именно в разговорах, которые возникают, если у вас есть желание не только говорить самому, но и слушать собеседника, а не в тех взаимно глухих перебранках, проистекающих из раздражительной привычки спорить просто из нечистой страсти к самому процессу спора, — чего там под одну гребенку разное сводить, когда Бог и пальцев не уравнял! — да, как это часто бывает среди тех, кто не чужд высоким материям, неукротимый энтузиазм одного, то есть, моего ночного собеседника, пусть даже и не полностью пока разделенный мною, не оставил меня равнодушным. Это было, как нечаянное, дошедшее еще только до кожи, а не до души, но уже состоявшееся прикосновение идеала. И я почувствовал, как холодное крыло восторга прошуршало у меня по спине, оставив за собой легкое покалывание вдоль позвоночника и бисер ознобного пота под лопатками. Мочевой пузырь мой мгновенно переполнился, как не раз бывало со мной при гармонических звуках рифмованной речи. Пробормотав еле слышное извинение, перебившее, все-таки, волнообразные подвывания почитателя Автандила, я повернулся к решетке набережной. Оказалось, однако, что и мой собеседник переживал поэтические восторги сходным образом, и из темной его тени, прильнувшей к решетке в шаге от меня, вырвалась на свободу другая мощная струя и свободной дугой, переливчато сверкавшей в невнятном свете фонарей, рванулась к клочьям пены на поверхности бурливой Неглинки, чтобы стать их частью и исчезнуть навсегда. Прихотливый порыв ветра или непроизвольное движение одного из нас, а то и обоих вместе, внезапно сплели обе наши струи в одну где-то на полдороге к шероховатому телу реки, и странное соединение это, наподобие какого-то воздушно-золотого бальмонтовского моста между временем и вечностью — помню ведь, Кальдерон, ей-Богу, Кальдерон![20] — представилось мне почти мистическим предвестием того, что наша встреча обречена на продолжение, хотя даже сами мы еще об этом и не подозреваем...

IX

И вот уже новая картинка с бегущим через кадр титром «Через неделю на том же месте»...

Ну, что именно через неделю, так это больше для красного словца и гладкости изложения, да еще, чтобы насчет титров ввернуть, — красиво, по-моему, получилось, поскольку именно в кино все больше круглыми сроками оперируют, «через неделю» там, «через десять дней», «через месяц», «через год», ну и так далее, не хочу затягивать, а вот, к примеру, чтобы «через одиннадцать дней» или, скажем, «через два месяца и четыре дня» увидать уже не приходится — ведь временные промежутки в искусственном повествовании только обозначаются, дабы показать, что мгновенная темнота между кадрами покрывает вовсе не то самое реальное мгновение, в течение которого она длилась, а промежуток куда более значимый, и тут-то в многословной и некруглой точности проку все равно нет. Действительно, чего уж такого особенного в том, чтобы следующий кадр показывал ситуацию именно через два месяца и четыре дня? Что эти нелепые четыре дня добавляют к четким двум месяцам, за исключением того, что заставляют зрителя раздражающе сомневаться и спрашивать у себя самого, а чего, собственно, специфически особенного именно в этих четырех днях, что авторы пленки не поленились их ввести в титровую запись, и какая такая глубокая режиссерская задумка или находка в них заложена? И скажи им, что задумки никакой, а тем более и находки, и все сделано исключительно для фактической точности, поскольку именно через два месяца и четыре дня, а вовсе не ровно через два месяца, последующие события и имели место, то могут и деньги назад потребовать, а то и в морду. Не любит народ ненужной точности....

Но я не об этом... Хотя, конечно, занимательно бы, кстати — а хоть бы и некстати! — порассуждать о том, что такое киношное время и когда его с чем едят, — вот уж где простор для отточенных упражнений, но боюсь сбиться, так что прибережем такую возможность до той поры, когда фактологические истории выстраиваться и состыковываться перестанут намертво, а страсть к рассуждениям еще не отомрет, — вот тут попадутся мне на глаза эти строчки — надо будет красным карандашом на полях отчеркнуть... вот прямо сейчас и отчеркнул... — тут я такое эссе выдам, что я те дам! А пока назад, назад — туда, где вовсе не «через неделю», уж если честно, а просто через какое-то недолгое время, пока еще и случайная встреча на поэтическом вечере с моим тогдашним знакомцем была слишком свежа в моей голове, чтобы потесниться под напором новых встреч и впечатлений, — единственно, что и теперь точно помню, так это то, что день тот пришелся именно на четверг, а не, скажем, на понедельник или пятницу, а почему так хорошо запомнилось, из дальнейшего станет совершенно понятным — широким шагом топаю я от Лубянки по правой стороне улицы таинственно убиенного любимца ленинградского пролетариата Мироныча, чтобы заглянуть в знаменитый по тем временам сто двадцатый книжный магазин, где, как мне сказал один тогдашний коллега, только что появилась в продаже интересовавшая нас обоих какая-то модная на тот недолгий условный день книга то ли по истории философии, то ли по философии истории, — где теперь эта разница за давностью лет и за размытостью понятий! — и об этом пока еще мало кто знает, так что он сумел купить ее безо всяких проблем и очередей, да и у меня шансы на успех вполне еще высоки, если, конечно, потороплюсь. Вот я и тороплюсь. Тем более, что после работы, да и до закрытия магазина не так уж много времени остается. И, как оказывается, не зря торопился — и хотя в историческом (а может быть, и в философском) отделе наблюдается некоторая очередь, мгновенно и безошибочно отнесенная мной на предмет именно той книжки, за которой я пришел, но видна и сама книжка, и, естественно, не в единичном экземпляре, а в виде двух высоченных лежащих прямо перед продавщицей стопок, число томиков в которых даже на беглый взгляд заметно превышает число стоящих в очереди индивидуумов, а громогласно витающий над очередью охранительный лозунг «Больше одной книжки в одни руки не давать!»[21] вселяет надежду на то, что и в мои руки одна-то книжка точно попадет. Так оно и оказывается, так что после десяти минут в кассу и еще пятнадцати к продавщице книжка у меня, и даже не та, что первоначально была выдана мне стоявшей за прилавком исторического отдела дамой и оказалась с помятой в нижнем углу обложкой, почему и была предъявлена к замене, а ее безукоризненная соседка по левой от меня стопе. Дело сделано, и я решаю побродить по залу.

Ближайшим отделом, где я притормаживаю шаг, оказывается отдел поэтический, и как раз в тот момент, когда отклоняюсь от своего прямолинейного движения, чтобы подойти в прилавку, в глаза мне бросается сокрытая под черным пальто спина прилипшего к прилавку покупателя, по спине этой стекает бесконечной длины ослепительно белый и уже знакомый мне шарф, а столь же знакомый или, точнее, столь же пока еще не забытый голос настойчиво вопрошает невидимую за строем любителей поэзии продавщицу, не залежался где у нее в отделе сборничек стихов Автандила под выразительным названием «Безукоризненные строки». Я несколько придерживаю естественное желание постучать согнутым пальцем по несколько наклонившейся над прилавком спине своего недавнего знакомца — кто, кроме него, мог с давно забытой в наши не до конца промытые времена с элегантностью струить по черной спине белоснежный поток шарфа чуть что не под ноги окружавшему его народцу в мятых джинсах, заношенных псевдояпонских куртках, пошитых подпольным халтурщиком если не в Тбилиси, то в Ереване, и мокро-коричневых от уличной слякоти скороходовских кроссовок под Адидас — и прислушиваюсь. Продавщица с торопливо-вежливым безразличием отвечает, что ни «Безукоризненных строк», ни чего бы то ни было другого, принадлежащего Автандилу, у них в продаже не было и нет. Автандилец просит ее посмотреть повнимательнее, она ответствует традиционным «Ну я же вам русским языком сказала!», он настаивает, напирая на то, что именно в их отделе он уже купил совсем недавно именно эту книжку и ему просто нужен еще один экземпляр для друга, та, естественно, уже почти кричит с возмущением, что раз ему сказано нет, то значит нет, и она не может каждой блажью по полчаса заниматься, и другие покупатели ждут, и если у него все, то пора бы уже уступить место у прилавка следующему любителю, ну и все остальное вполне понятное и даже, я бы сказал, привычное, что в те давние времена, что сейчас.

Белошарфовый, чье имя я забыл, даже если он мне и называл его во время наших ночных хождений по берегам Неглинки, в свою очередь, начинает заводиться и повышать голос, чувствуя себя пораженным в своих покупательских правах, диалог начинает приобретать абсурдистскую закольцованностъ, и я решаю, что как раз и настал момент пустить в ход давно согнутый указательный палец. И стучу им по черной спине. Спина мгновенно исчезает, и передо мной возникает искаженное возмущением лицо, которое, однако, мгновенно озаряется узнаванием, и я без особого даже удивления слышу:

— Что, и вам тоже Автандила не досталось?

Немедленно зачислившая меня в одну компанию с надоевшим до жути покупателем продавщица начала громко блажить на нас обоих. Я сильно потянул своего давешнего знакомца за рукав, уводя его в направлении выхода и на ходу пресекая его попытки разоблачительных растолковываний горячащимся посетителям, как они, собственно, глухи к настоящему искусству и вообще, какие они плебеи и хамы, взращенные на скудоумной жвачке псевдокультуры. К счастью, обрывочные реплики влекомого мной белошарфового не сложились для рвущейся к прилавку публики в целостную в своей оскорбительности филиппику, и мы выбрались обратно на уже подернутую надвигающимся вечерним сумраком Мясницкую в целости и сохранности.

X

На улице он мгновенно начал с того, на чем остановился в своем обращении ко мне в магазине:

— Так что, и вам Автандила не досталось?

— Да нет, я, собственно, за другим заходил. Просто потом вас увидел, вот и подошел. А вам-то зачем Автандил, если он у вас уже есть?

— Не себе. У нас тут новенькие появились, вот их и надо было обеспечить. И вот такая запятая! Прямо черт знает что!

— Неужели так его спрашивают? Странно — я, вроде, за поэзией слежу довольно внимательно, хотя, может, и не с такой требовательностью, как вы, но вот именно про него слышать как-то не доводилось... Разве что так, нечто смутное помнится (тут уж я слегка прилгнул, чтобы не пасть окончательно в глазах юного автандилиста, знакомство с которым начинало казаться все более занимательным). Да, даже жаль, что мимо прошло. Ну, Бог даст, с вашей помощью попробую этот свой пробел восполнить. И что это за такие «новенькие» у вас, что их непременно надо книжкой снабдить? В чем они «новенькие»?

Он внимательно посмотрел на меня, словно прикидывая, стоит ли продолжать разговор и снабжать меня информацией,[22] до уровня которой я вполне мог бы и не дотянуть. Но выглядел я прилично, лицо носил, право слово, вполне интеллигентное — сейчас уж, конечно, придется мне поверить на слово, поскольку в нынешних складках и морщинах ничего, кроме длительности отпущенного мне времени, разглядеть уже не удастся даже самому опытному физиогномисту, но тогда-то, тогда-то... Стихами, опять же, интересовался. Да и был заметно старше своего юного собеседника, так что в каком-то смысле мой интерес не мог ему отчасти даже не льстить, хоть разница в возрасте и не была настолько велика, чтобы сразу и наверняка решить не тратить своего времени на старого перечника. Так что все работало на меня, и спутник мой заговорил, все более и более разгораясь по мере своего разъяснения.

— «Новенькие» — это в смысле для нашего кружка новенькие. У нас тут некий кружок сложился из тех, кто на Автандиле сошелся. Видимся, беседуем... Сначала-то он, конечно, маленький был, но жизнь идет, а там сами знаете, как оно бывает, — тут я с одним разговорился, там еще кто-то с другим, глядишь, кому-то захотелось на встречу придти, а кто-то просто своего приятеля пригласил, ну и все в таком роде, так что пусть и понемногу, но людей все больше собирается. Нельзя же все время только с голоса воспринимать, многим хотелось бы в спокойной обстановке самим вчитаться дома под лампой, так сказать, а книжки только у нескольких из нас есть, да и то всего по той одной, что когда-то себе купили. Да, вот с этого «когда-то» все и началось. Я вообще случайно автандиловский сборник тогда купил. Просто так на развале копался, чего-нибудь новенького искал, а тут книжечка такая маленькая, аккуратненькая... Аппетитно так сделана... И название уж больно заинтриговало — «Безукоризненные строки»! А?! Звучит-то как! Особенно в наше время, когда каждый старается либо покорявей, либо позаумней излагать, если, конечно, не чистые агитки кропает. Когда мы потом вспоминали, то оказалось, что некоторые, да и сам я, каюсь, не без греха, поначалу подумали, что из чистого издевательства название такое придумано, но все равно полистать взяли, а уж когда по страницам полазили, то поняли, что и впрямь строки безукоризненней некуда. Но это потом. А тогда листаю я книжку, а один парень рядом и говорит, возьми, дескать, не пожалеешь! Глянул я на него — нашего круга человек, и речь хорошая, ну и взял. А он опять — если понравится, говорит, позвони, впечатлениями поделимся. Вот так и началось. Сначала понравилось, потом созвонились, потом опять в магазин пришли и еще кому-то порекомендовали, потом уже втроем, а потом и вчетвером собрались поговорить. Вот с тех пор и собираемся потихоньку, и людей все добавляется. А книжек больше нет — разошлись понемногу. И в других магазинах, где были, так еще раньше кончились, — тираж-то всего ничего. Поверите — пятьсот штук всего напечатали![23] Так что первым еще перепало, а следующие уже на слух оценивали. Вот сегодня я с отчаяния последнюю попытку сделал хоть под прилавком в пыли покопаться, так сами видите, чем закончилось. Про библиотеки уж и не говорю. Хотели через издательство разыскать информацию, так и самого издательства нет, может, и вообще не московское, тем более, что адрес не указан. Сами знаете, как теперь с выходными данными, — поскольку переходный период и реконструкция на фоне частичной разрухи, то, естественно, никакого порядка, лепят что попало, как хотят, так и указывают, какие там ГОСТы... Но, в общем-то, и того, что есть, хватает, чтобы и подумать и поговорить. Хотя, конечно, и нечитанного разыскать хотелось бы. А то прямо загадка какая-то — книжка вот она, а про автора даже в Ленинке ничего не раскопали. Так что и про это тоже разговариваем — прикидываем, кто он мог быть и откуда...

Я слушал с нескрываемым интересом, меж тем как мой случайный знакомый торопливо подбирался к концу своего разъяснения.

— А собираемся мы раз в неделю по четвергам. И обычно у меня, потому как в самом почти центре, так что всем удобно и до меня и обратно. Да и приглашаем кого интересного — про нас уже многие из настоящих ценителей знают — то и они тоже на центр охотнее идут...

— Скажите, — перебил его я, — а вот хоть одним глазком на вашу заветную книжку можно взглянуть на предмет почитать?

— Да я же вам тогда ночью почти всю ее наизусть и прочел!

— Знаете, наверное, какой-то дефект сознания — трудно со слуха воспринимаю, так что, если по-честному, то все уже и забыл, так что в памяти только общее хорошее впечатление осталось. Без всяких конкретных строф или даже строчек. А вот если собственными руками и глазами помусолить, то совсем другое дело!

На слове «помусолить» его лицо так болезненно искривилось, что я сразу понял необходимость более тщательного подбора слов, паче речь зайдет по поводу любимого предмета моего спутника, и несколько отступил:

— Ну хорошо, а хоть фотографическая копия[24] у вас имеется?

— Фотографическая? — впав в некую задумчивость, повторил он. — А вообще это идея! Надо бы действительно несколько фотографических копий сделать...

И вдруг резко повернулся ко мне.

— Но ведь сегодня четверг? — И сам охотно согласился: — Самый что ни на есть четверг! А по четвергам, как я вам уже имел сообщить, у нас как раз встречи и чтения. Вы, похоже, человек приличный, а у нас каждый член может с собой одного знакомого провести. Пойдемте — и Автандила послушаете, и перекусить может найтись, да и потом потолкуем об интересном... И идти недалеко. А там и фотокопировальную идею можно обсудить. Ну, как?

Естественно, я тут же согласился. Кто ж от такого развлечения откажется? Да еще вкупе с перекусом и возможным фотокопированием... Так что — руку, читатель![25] И кто сказал, что бесславно закончилась в нашей подверженной апериодическим разрухам стране эпоха любви к рифмованному слову? Плюньте ему в глаза, господа! Непременно плюньте...

XI

Раз уж решение принято, так чего время тянуть? И мой спутник рванул вперед молодой рысью. Зараженный его азартом, я последовал за ним. Действительно, сейчас помню, оказалось недалеко. А при темпе, с каким мы двигались, так и вообще всего ничего. Только не ловите меня на слове — и сам понимаю, что расстояние от скорости не зависит, но вот время, время-то, господа! Так что не успели мы свернуть на Златоустинский, как уже пересекали Хмельницкого,[26] а там свалились в Кривоколенный, который мгновенно выплюнул нас под горку в Старосадский, так что еще с минуту молодецкого полубега, и мы, не доходя каких-то считанных шагов до Солянки, очутились у большого то ли серого, то ли желтого — не обессудьте, что запамятовал за давностью лет и обилием жизненных впечатлений, — дома. Резко затормозив, так что я чуть не проскочил мимо него к уже видевшейся через Солянку площади Ногина, мой проводник элегантно указал рукой на большую грязноватую подъездную дверь, по явному недосмотру судьбы еще несшую на себе тяжелую старорежимную бронзовую ручку, и произнес первые за время нашей недолгой прогулки, или, точнее, пробежки, слова:

— Ну, вот мы и дома!

О, эти старомосковские дома! Вроде бы и от канувшей в Лету Хитровки неподалеку, и вообще район... скорее, средней руки, чем выше, так что тайных или даже, если присмотреться, и статских тут вряд ли много живало, но все равно за заляпанной какими-то этиологически неясными пятнами дверью с ее дуриком — только дуриком! — уцелевшим на ручке бронзовым набалдашником в виде стилизованных виноградных гроздей (ах, как запомнился этот тусклый блеск захватанной бронзы — вот ведь тоже своеобразный выверт, ибо в общем смысле за захватанностью мы всегда подразумеваем и даже, до некоторой степени, ощущаем некую грязноватость и замшелость, тогда как бронза именно хватаниями и очищается от убивающей темно желтое свечение патины), впрочем, узнать эти грозди было не легче, чем бараньи рога в ионических колонных завитках, так что хвастаюсь скорее образованностью, чем сенсибельным умением воспринимать полускрытую символику изделий рук человеческих, да, так вот, за открывшейся дверью в тусклом свете экономных сорокаватток, да и горевших, к тому же, через одну, взгляд сразу начинал свой бег по просторной каменной лестнице с толстыми деревянными старорежимными перилами и большими — хоть стол ставь для повсеместно вошедшего теми днями в моду настольного тенниса — площадками между этажами, которые в дневное время должны были хорошо освещаться огромными, пусть даже многие годы и не мытыми двойными окнами. Виноват, заговорился, но уж больно надоели мне за последнюю треть моей протяженной жизни скудные московские новостройки с их трюмными — вдвоем боком расходиться — лестницами, площадками, на которые, если одновременно все квартирные двери открыть, то и человеку не выйти, и якобы жилыми клетушками с потолками в два с полтиной, по которым я еще успел нанавещаться, пока один не остался, чуть что не в полном составе распиханных из центра моих когдатошних знакомых, так что запущенная парадная лестница доходного дома близ Солянки вспоминается почти что символом роскошной жизни. Что же со всеми нами... Да ладно — не о том речь...

Хотя, с другой стороны, а о чем она, собственно, речь-то? Разве не сам я говорил, что могу излагать только, как кривая везет, и стоит лишь попытаться кривизну эту спрямить, угол срезать, путь сократить, прямо до сути добраться или еще нечто в том же роде, как, глянь, а кривая вообще разорвалась так, что концов не то что не свяжешь, а даже и не сыщешь, — ну, и как мне при таком раскладе изворачиваться, чтобы хоть при своих остаться? Ух ты — вот он где покер мой когда-то любимый прорезался — ведь не случайно же именно расклад вылез в сочетании со столь естественным желанием скромного человека остаться именно при своих, и как часто, увы, на самом деле при них не оставался. Вот где вечера у Сергея Михайловича аукнулись — а то я бы его и еще сто лет не вспомнил, ведь тоже в старомосковском доме жил, и тоже лестницы там, окна, площадки, даже велосипед дорожный на широких данлопах висел у какой-то двери на крюке... На втором этаже, кажется... А Сергей на четвертом...

Да, вот и тогда нам на четвертый оказалось... Интересно, само помнилось где-то там внутри или через Сергея прорезалось? Впрочем, пустое дело — выяснять, все равно до того, как на самом деле было, не пробиться, только себя окончательно запутаешь. А мне еще без путаницы продержаться порядочно надо, тем более, что прямо чувствую, как откуда-то лица, слова, строчки стаей прут, толпой, тучами, бесами — и все по делу! И всех их надо приспособить и по порядку расставить — легко ли по моим сумеречным годам и еле видимым силам? Так что на интеллигибельных выяснениях не задерживаюсь, а просто — р-р-раз! — и вот мы уже на четвертом, и темная дубовая с еще видным следом от давным-давно свинченной таблички дверь открыта, и рука хозяина делает мне приглашающий жест в темную дыру коридора, и я отважно шагаю в невидимое куда-то, и за моей спиной щелкает выключатель, и два тускловатых бра по бокам массивного зеркала мгновенно проявляют из только что охватывавшей меня темноты высокий, хотя и не слишком долгий коридор с пространной вешалкой справа (взгляд сейчас же ухватывает на ней длинное черное пальто — точного близнеца того, что только что развевалось перед моими глазами в течение всего нашего недолгого пути — и маленькую, несколько траченую беличью шубейку) и несколькими — под потолок — стеллажами книжных полок слева, и негромкий тенорок хозяина поясняет, что, вот, дескать, закрытая дверь слева перед полками — это в матушкину комнату, а она сейчас приболевши, почему некоторое уже время и не выходит, так что все, что надо для их умственных сборищ в смысле чая и легкого перекуса, они сами и готовят — к слову сказать, эту пребывавшую в вечно закрытой комнате матушку мне повидать так никогда и не удалось, а столь же закрытая дверь справа, за вешалкой, как раз и есть вход в его собственную комнату, она же одновременно и библиотека, и кабинет, и зал для общих собраний, а кроме этих двух комнат только и есть еще что кухня в конце направо и места общего пользования прямо в торце, так и живут с тех пор, как батюшка его несколько лет тому опочил, и никого даже и сразу тогда не подселили, а теперь уж и не опасаются, и вот уже следует сильный толчок хозяйской ладони в геометрически резное дерево высокой, под потолок, двери. Дверь с солидной неторопливостью раскрывается примерно наполовину, и я, вежливо, но отчасти и нетерпеливо, подталкиваемый хозяином в спину, впервые переступаю порог обители, в которой витает незримый дух Автандила.

Ну-с, похвалимся зрительной памятью. Хотя чего уж там — комната как комната, каждый, небось, или сам в такой жил, или у друзей нагляделся. Но для общей диспозиции — кубатура очень приличная, света маловато, поскольку окно выходит прямо в брандмауэр следующего в ряду дома, по одной стене снова битком набитые книжные стеллажи, по другой — монструозной продолжительности хорошо насиженный темный кожаный диван чуть не во весь немалый размах от входа до окна, у окна огромный круглый стол под темно-золотистой скатертью (о цвете сужу исключительно по свисающим со стола краям, поскольку сверху стол завален книгами, так что ни цвета, ни рисунка рассмотреть возможным не представляется), вокруг стола плечом к плечу так много разнокалиберных стульев, как хозяину только удалось втиснуть без создания второго ряда, между книжными полками и столом высокая узкая тумбочка, на которой — вот тут не помню точно — то ли ламповый радиоприемник с большой стеклянной шкалой, то ли, совершенно наоборот, телевизор типа Т-2 или КВН с крошечным экранцем и большой аквариумной линзой на гнутых металлических ножках перед ним.[27] Ну как? Это вам не «Ватсон, сколько там ступенек у нашей лестницы?»!

Из приличия сдержал порыв тут же броситься к столу или к полкам, чтобы покопаться в книгах. Решил осмотреться. И не пожалел, поскольку увидел, что на стене над диваном в несочетающемся соседстве висели совершенно невероятные для наших вневременных дней старые фотографии. Изображение бравого усача, то ли есаула, то ли хорунжего, с саблей на боку располагалось рядом с кабинетным портретом средних лет узколицего еврея в тонких очках и круглой черной шляпе, а бородатый купчина, положивший тяжелую лапу на плечо худенькой простоволосой девушки в мышином платьице, пребывал по соседству с совершенно чеховской барышней в белом, с кружевным зонтиком в руках и милой вуалетке. На остальных фотографиях эти и другие столь же экзотические для моего нынешнего взгляда персонажи встречались и расходились, группировались самыми разнообразными образами, обрастали детьми и погонами, бородами и сединой и вообще жили своей уже неведомой нам жизнью. И подлинность этой жизни свидетельствовалась оттиснутыми под нижним обрезом каждой из фотографий штампами каких-то уже позабытых мной фотографических заведений в Москве и Санкт-Петербурге.[28]

Первый встреченный мной автандилец заговорщицким шепотом неожиданно сказал:

— Так, мои предки со всех сторон... — и явно приготовился поподробнее посвятить меня в семейную генеалогию, а может быть, впридачу и в какие-нибудь семейные предания и маленькие прельстительные тайны, для чего даже затянулся в полную грудь сухим воздухом заполненной книгами комнаты и уже обозначил некий жест, но тут раздался звонок. Он на секунду запнулся, соображая, не стоит ли все же хотя бы начать, чтобы попрочнее привязать меня к будущему разговору, но обязательность хозяина взяла верх, и, сказав: «Ну, вот — и собираться как раз начали... Вы уж тут подождите минутку, а я сейчас открою и мы сразу вернемся...» — вышел в коридор, прикрыв за собой тяжелую полуторадюймовую дверь.

XII

Тут — лакуна... С какой стороны ни подступаюсь — все какие-то урывки, ничего складно-последовательного, и, главное, даже эти урывки все время разные... А время уходит... Поэтому — что помню, то помню, а чего не помню, то уж любезно и не обессудьте. А помню звонки в дверь, много звонков, и плотно во времени, так что за каких-нибудь четверть часа хозяин с извинениями выскакивал в коридор раз десять и каждый раз возвращался с очередным гостем. Поскольку, похоже, все пришедшие принадлежали к постоянным членам или, на худой конец, к завсегдатаям кружка, то их знакомить между собой не приходилось и они при виде друг друга сразу бросались в какие-то продолжающиеся с предыдущих встреч и посему малопонятные для меня разговоры. Меня хозяин торопливо представлял очередному новому визитеру как своего гостя на сегодняшний вечер, но интереса у приходящих не вызвал, и каждый из них, еще даже не до конца выпустив мою здоровающуюся руку из своей, уже обращался к кому-то из знакомых со своим заветным и бесконечно более важным, чем очередное случайное лицо на их встрече. Н, что ж, в отместку и я их не запомнил. Хоть убей, чтобы пусть даже и одно имя вспомнилось! Как отрезало! Так, мелькают иногда цвет рубашки, рыжие бачки, залысины или, наоборот, кудри, очки, папироса в углу рта, даже, извините, созревший прыщ на подбородке, а вот что чье — я же говорил, не помню... Не посчитала, значит, непредсказуемо избирательная память все это важным и необходимым, а ей, естественно, виднее. Не помню даже, последовал ли обещанный чай с перекусом, хотя вот что есть хотелось безумно — помню. Похоже, значит, что еды не последовало. Впрочем, сытость все равно запоминается не в пример хуже, чем голод. Так что не станем понапрасну грешить на хозяина, пусть даже косвенно упрекая его в забывчивости, невнимательности или даже, пуще того, в желании сэкономить кусок хлеба. Да и вообще, хватит о том, чего не помню... Пропускаем.

Пропустил... И через некоторое время уже отчетливо ощущаю себя на задвинутом в щель между столом и диваном твердом стульчике с узкой спинкой — ага! а под носом какая-то тарелка упорно вертится, значит, все-таки, наверное, поели, иначе с чего бы тарелка? — с которого мне хорошо видны набившиеся в комнату молодые люди, которые уже перешли от отвлеченных и групповых разговоров к основному своему предмету — Автандилу и его трудам. Кстати, магнетическим центром собрания была именно его книжка, привычным жестом извлеченная хозяином с одной из полок и положенная в середину торопливо расчищенного от других книг пространства на столе, вокруг которого мы все и располагались. Я не был уверен, что моя попытка взять книгу в руки и рассмотреть повнимательнее, не будет воспринята присутствующими как покушение на какие-то неведомые мне основы основ и не осложнит ли подобная бесцеремонность мое будущее общение с кружковцами, так что решил не рисковать, а просто изучил ее взглядом так хорошо, как мог это сделать со своего места. В общем, по внешнему виду — пусть и понятно, что в таких делах внешний вид вообще никакого значения не имеет, но, опять же, полнота картины — книжка как книжка. Сколько таких или почти таких поэтических сборников я в те годы перевидал! Очень напомнила мне по виду «Счастливый домик» Ходасевича гржебинского издания,[29] разве что заметно потолще — а так и форма, и цвет бумаги, и даже у отчетливо читаемого названия «Безукоризненные строки» тот же набор. Ну, пусть так и лежит на том столе…

А вокруг меня уже читали вслух... Я бы даже сказал — в голос... Как правило — по одному, хотя один раз нечто, вероятно, из самого любимого, читали вдвоем, а последние строки того стихотворения были поддержаны еще сразу несколькими голосами. Беда только, что опять почти ничего из слышанного тогда не помню. Помню только странное ощущение легкого физического неудобства, но не так, как если на стуле неудачно уселся, а как если бы за кем в какую-нибудь деликатную минуту случайно подглядел, и пусть даже взгляд сразу и отвел, а ощущение осталось. В общем, хоть я и изображал лицом все положенные восторги и восхищения, но преследовала меня неясная ироничность всего происходящего... Эх, вспомнить бы что, может, и понятнее стало бы. А так...

Впрочем, что-то такое проклевывается со дна. Постойте, постойте.. Да-да, там все лирика была или нечто природно-колхозное, вроде той механизаторши, что запала мне в память с первого познакомившего меня с автандильцем вечера на берегах Неглинки. Примерно в ту же, несколько озадачившую меня силу. И похоже было, что именно складным лиризмом простых картин почитатели Автандила наиболее единодушно и восхищались. Но вот один из присутствующих проявлял несомненную душевную склонность к тем из произведений Автандила, в которых особенно ярко проявлялась, так сказать, философическая линия его творчества, особенно возлюбив те, не слишком, впрочем, многочисленные, стихи, которые исключительно глубокомысленным, на его взгляд (и, справедливости ради, на редкость незатейливым и прямолинейным, на взгляд мой собственный), образом трактовали вечные проблемы мира и бытия вкупе с разнообразными гегелевскими категориями.

Эта кошка ушиблась немножко — она упала из третьего окошка. А эта кошка разбилась сильней — пролетела двенадцать этажей. А эта кошка мертва совсем — пересчитала все восемьдесят семь! Но в жизни все развивается спирально, и кошка, упавшая со сто двадцать первого этажа, приземлилась нормально...

Правда, бред? Хотя, впрочем, кому как... Не случайно ведь один из присутствующих с восторженностью и надменностью обладателя чего-то, другим не отпущенного, процедил:

— Да, уж тут понимания природы куда больше, чем во всей этой якобы глубокомысленной обэриутовской бредятине, хоть столбцами[30] ее пиши, хоть еще как...

Вот так вот.

Я разумно предполагал, что этот вполне занимательный, но уже несколько поднадоевший мне вечер идет к концу, и целился только на предмет того, как бы поприличнее испариться, испросив предварительно у хозяина разрешения на будущие визиты. Тем более, что каждый из присутствующих уже отчитался, как минимум, по два раза — хорошо еще, что загадочный Автандил не утруждал себя писанием длинных текстов — и все хором отвосхищались по поводу каждого из зачитанных шедевров, так что чего еще было ждать? Но тут я почувствовал, что взгляды любителей безукоризненной поэзии скрестились на мне, как бы интересуясь, а чего это, собственно, я здесь делаю, если мне даже и сказать им нечего? Не засланный ли я, часом, тут казачок? Почувствовал некое напряжение и хозяин и, как это и положено хорошему хозяину и прирожденному лидеру, разрядил его, обратившись прямо ко мне:

— А вы нас ничем не порадуете? Судя по нашим разговорам, вы и любитель, и знаток настоящий, так что, может, вам попадалось что-нибудь автандильское, чего мы еще здесь не слыхали? Не могли же вы мимо такого дара пройти, не заметив?

Я понял, что отмалчиваться больше нельзя. То есть, конечно, безусловно можно, и никто с меня за это прямо здесь и прямо сейчас не спросит, и даже до конца вечера и разъезда гостей наверняка додержат, но вот надеяться на повторное пришествие в это забавное сообщество уже не придется. Как нередко бывало со мной и до того, напряженность момента подстегнула мою изобретательность, и я решил словчить, положившись на то, что, по ряду внешних обстоятельств, молодым любителям печатного слова просто не может быть известно то, что люди моего тогдашнего возраста за годы до автандиловских посиделок вобрали в себя из рукописно-неофициального пласта нашей поэзии. Я на несколько секунд склонил голову к столу, как бы сосредотачивая себя на том, что собирался сделать, ясными глазами искреннего любителя обвел присутствующих и четко произнес:

Смерть прекрасна и так же легка, Как выход из куколки мотылька.

Выпущенный в мир питерским пьяницей[31] мотылек еще бил своими слабыми крылышками по воздуху комнаты и по сознанию слушателей, но я уже понимал, что попал в десятку. Да, когда б вы знали, из какого сора... И хотя, отсмотревшись на меня, они дружно глянули на бруммелеподобного хозяина, ожидая окончательного приговора, всем уже было понятно, что я тоже один из избранных. И тот не стал противиться:

— Да... Это он! Только он может в двух строчках все — жизнь, смерть и природа...

Принявшая меня аудитория буквально взорвалась вопросами:

— Откуда это?

— Где вы это нашли?

— Он что, еще где-то печатался?

— Когда его издавали?

— Вы не повторите, чтобы я записал?

Ну, и так далее. Повторить-то, конечно, был труд невелик, но вот библиографический комментарий вызывал некоторые затруднения. Но мой добрый гений, раз придя на выручку, не оставил меня и тут. По его подсказке я вспомнил якобы давным-давно прочитанный сборник стихов сразу нескольких поэтов (то, что в мои дни называли «братской могилой»), название которого уже стерлось из моей памяти, но некоторые стихи одного из авторов еще живут в ней, и, судя по их глубине и блеску, этим автором просто не мог быть никто иной, как Автандил. Объяснение было принято — как будто у них была другая возможность? — обещание постараться вспомнить к следующей встрече еще что-нибудь из запавших мне в душу стихов торжественно дано, и мы стали наконец расходиться. Почтительный хозяин, прежде чем закрыть за мной дверь, твердо отчеканил:

— В следующий четверг жду!

Первая встреча с кружком любителей Автандила закончилась.

XIII

В следующий четверг я, естественно, стоял в уже знакомое время подле уже знакомой двери и давил на кнопку звонка. Равно как и в следующий после первого следующего, и в следующим за вторым, и еще, и еще... Впрочем, не надо думать, что эти автандилические бдения с моим посильным участием длились до бесконечности (в метафорическом, естественно, смысле, поскольку в реальной жизни и какой-нибудь отчетный квартал может, при соответствующем стечении обстоятельств, показаться этой самой бесконечностью). Разумеется, нет. И дело даже не в том, что через определенное количество этих «следующих четвергов» вся история мне наверняка приелась бы и я понемногу отъехал бы в сторону, чтобы заняться поисками чего-то новенького и еще не успевшего надоесть. Или, точнее, не только в том. Просто, все на свете, извините за столь нелюбимый мной самим трюизм, имеет свой естественный конец, как имело когда-то и свое начало. И попал я к автандильцам как раз тогда, когда их кружковщина была уже на излете, настолько они, еще не вполне сами понимая это, успели поднадоесть друг другу однообразным чтением все тех же немногих строк из случайной попавшейся их основоположнику малотиражной серой книжицы и не менее однообразными восторгами по их поводу. Мало ли подобных сообществ ежедневно возникает и рассыпается, и так ли уж важно, по какому именно поводу и случаю они внезапно сложились, ненадолго уменьшив энтропийный хаос беспорядочного перемещения во времени и в пространстве отдельных человеческих особей? Они появляются вокруг стихов и прозы, подледного лова и прыжков с парашютом, воскресных футбольных встреч и вырезывания по дереву — продолжайте сами, если не лень. Но особенно много их на нашей бедной земле, ибо где еще невинная болтовня по самому малому поводу, если она ведется на регулярной основе, да еще и в группе из двух и более человек, таит в себе притягательное для молодого и незрелого ума — да что там, и для немолодого и зрелого тоже — зерно некой фронды и даже, не побоюсь утверждать, определенного риска? Где еще протертая и даже отчасти переваренная и, главное, строго отдозированная преснятина ежедневной жизни заставляет прозревать собственную значительность и интеллектуальную самоценность в нескольких высказанных вслух — вот именно, вслух! то есть и другим тоже — соображениях по самому ничтожному поводу, какими бы убогими соображения эти ни показались бы тому, кто в этом поводе действительно понимает? Где еще... О Господи, кажется опять вещать начал, хоть уже столько раз зарекался... Ну, будет, будет... И так каждому ясно и понятно...

А я только о том, что не слишком долго длились после той памятной первой встречи и сама автандильская эпопея, и мое в ней участие. Более того, возьму на себя смелость утверждать, что продолжением своим в течение еще некоторого времени эта милая и смешная культурологическая самодеятельность в значительной мере была обязана именно моему появлению. Ведь кто, как не я, принес в замкнувшийся вокруг сотни печатных страниц мирок сведения о том, что и в наружном большом мире существуют и даже пользуются определенной известностью какие-то неведомые обитателям этого мирка строки все того же Автандила, а значит, кружковские бдения и тщания наполняются несомненным смыслом и даже некоторой общечеловеческой значимостью. И разве не благодаря моей непроизвольной начитанности и захламленной разнообразным стихотворным мусором памяти проснулось у автандильцев второе дыхание в поисках предкружковской истории их любимого автора и дало им силы для целого ряда дополнительных встреч и дискуссий? Но я снова забегаю вперед. И потому плюнем на умствования и перейдем к простенькой правде действительных событий в порядке их проистекания на том историческом отрезке.

Беда только в том, что именно с порядком проистекания у меня и намечаются основные трудности. Иными словами, хоть убей, а порядка этого не помню! Слились остальные индивидуальные встречи в одну протяженную и всеобъемлющую, так что катится все одним комом и только мелькают в нем самым случайным образом все те же рыжие бачки, залысины, кудри, очки, папиросы и прыщи на подбородках. Так, значит, тому и быть — конец анналам и хронологиям (да простит меня Коллингвуд![32]), и дальше двинемся кенгуриными скачками взад-вперед. Впрочем, справедливости ради, замечу, что один штрих наших последующих встреч зацепился в моей памяти вполне надежно, да и чему тут удивляться, если этот штрих со мной самим и связан или, точнее, с тем особым местом, которое перепало мне под занавес существования автандилизма. Могу понятнее. Во-первых, как-то сразу установилась в глазах кружковцев и даже начала понемногу расти моя значимость. Ну, естественно, не моя лично — чего уж там во мне такого, ими еще не виданного? — а исключительно как потенциального источника новых для них автандильских текстов, некоего моста между прошлым и настоящим, между докружковским бытием остававшихся неведомыми им безукоризненных строк, так сказать, в виде вещи в себе, и их нынешним требовательным вниманием к Автандилу, ставшему вещью для них, которую им страстно хотелось превратить в вещь для всех. И любое пришедшее из темных докружковских времен его слово щедро питало их уверенность, что он был, есть и пребудет вовеки. Поэтому они пытали меня беспощадно и неустанно, пребывая в неколебимой уверенности, что мало-мальски одушевленная особь просто не может не запомнить божественных результатов автандильской деятельности, и если особь эту — в данном случае меня — как следует потормошить и побудировать, то всплывет на общую радость то, что казалось навсегда забытым. То, что я, как уже говорил, прикрывался чистой фикцией в виде мгновенно изобретенной какой-то давным-давно прочитанной коллективной книжицей с названием прочно забытым, но, судя по отшлифованной прелести некоторых оставшихся в памяти стихов, несомненно, включавшей тексты, принадлежащие мастерскому перу Автандила, в конечном итоге принесло мне не только широкую известность в узком кругу, но и немало хлопот, связанных с необходимостью периодически наполнять эту виртуальную книгу вербальным содержанием.

Конечно, все они, толпой и поодиночке, книжку эту искали во всех возможных местах и всеми возможными способами и, естественно, не нашли. А поскольку библиографические, равно как и любые другие сведения были тогда доступны с трудом, то все постепенно примирились с тем, что с поистине тютчевской требовательностью к себе их любимый автор издал свою предыдущую и, судя по всему, первую, и к тому же коллективную, книгу прочно осевшим у немногочисленных истинных ценителей вдали, так сказать, от обезумевшей толпы крошечным тиражом, да к тому же задолго до того, как им повезло натолкнуться на его вторую и, хотелось бы надеяться, не последнюю. Так что мне приходилось время от времени выковыривать из глубин своей стихолюбивой памяти что-нибудь, отвечавшее двум основным условиям: во-первых, это выковыренное не должно было быть чем-то общеизвестным и могущим вызвать разоблачительную реплику типа: «Какой же это Автандил! Это же Икс!» (да еще, не дай Бог, тот самый Икс, которого все они дружно не любили, скажем, за излишнюю гладкость стиха, или за дурного вкуса рифмы, или за попытку подлизнуться к властям предержащим, или за что-то еще столь же достойное осуждения со стороны людей понимающих), а во-вторых, оно же должно было железно укладываться в те экспектации, кои автандильцы прилагали ко всему тому, что, по их мнению, было произведено на свет их любимым автором. Впрочем, нарывать нечто, соответствующее этим исключающим мое разоблачение условиям, мне удавалось в количестве вполне достаточном, так что в качестве источника информации о творчестве раннего Автандила я прижился совершенно. Припоминаю даже, что с течением времени я обнаглел настолько, что периодически подсовывал их вниманию совершеннейшую классику, уповая лишь на то, что строчки можно было раскопать лишь в третьем или четвертом томе полного собрания маститого автора, а так далеко по корешкам кружковцы, судя по моим наблюдениям, практически не заходили, сберегая драгоценное время на автандильские бдения. И ведь сходило! Помню даже, как с понятным волнением стоящего прямо на мине сапера я зачел небезызвестное:

Вплоть до колен текли ботинки. Являли икры вид полен. Взгляд обольстительной кретинки Светился, как ацетилен.[33]

И вместо драматического разоблачения был вознагражден гулом одобренья и даже, я бы сказал, сладким ропотом хвалы в связи с раскрытием новых граней таланта Автандила как меткого бытописателя. А кто-то, не припомню кто, даже глубокомысленно прокомментировал в том смысле, что вот, дескать, сколько бродит вокруг написанного им и еще не собранного и как быстро все это бродящее превращается в поэзию практически народную — так легко проникают сквозь кожу и поселяются под ней, словно всегда там и жили, его безукоризненные строки. Так что, можно сказать, на чужих горбах периодически въезжал я в кружковский рай...

Именно мои периодические якобы припоминания привели некоторых из самих автандильцев к небезынтересной мысли о том, что и кое-какие из зацепившихся в их индивидуальной или коллективной памяти безавторских текстовочек вполне могут оказаться продуктами жизнедеятельности именно Автандила, поскольку с чего бы это им цепляться в памяти, если они не безукоризненные, а если они действительно безукоризненны, то чьими же еще им быть, как не автандильскими? Железная логика. Забавно, что периодически кое-кому удавалось убедить остальных в несомненной принадлежности того или иного текста их кумиру, и тогда соответствующие строки прописывались в их пантеоне на постоянное жительство, тогда как другие, с текстами, на мой взгляд, практически неотличимыми от канонизированных, как ни тщились, а через угольное ушко в автандильский рай не пропихивались. Вот так, верно, и ереси плодились и плодятся — вроде бы и нет разницы, а на проверку-то дело совершенно иное выходит! Впрочем, все равно, некоторые из носителей и толкователей текстов, так и не ставших каноническими, своей горячностью и искренней верой внушали если и не симпатию, то уж, во всяком случае, уважение к их борьбе за признание. Ведь не для себя старались. В общем, некое подобие какого-то там по счету доказательства бытия Всевышнего, подаренного миру короткошеим монахом, приобретшим известность среди ценителей изощренного мышления под суровой кличкой Ноланского Быка...[34] Ну-ну...

XIV

К тому же, связанному со мной предзакатному периоду относится еще одно относительно новое, по словам кружковских старожилов, явление. Заключалось оно в постоянном появлении на автандильских встречах все новых и новых людей. Если раньше, как мне растолковали, периодическое появление гостей было хотя и возможным, но достаточно редким, поскольку неписанные, но оттого не менее сложные и строгие кружковские правила обставляли такое появление массой условий и требований, то теперь гостей стали тащить, что называется, пачками. Какая-то, извините, вакханалия визитов!

Интереснее, что помимо подозрительных по социальному статусу и образу жизни демимонденток,[35] хозяин каким-то совершенно загадочным для меня, да, похоже, и для всех остальных, способом начал заполучать на некоторые заседания лиц достаточно известных. Как он сам объяснял, такие приглашения должны были выполнять двойную задачу — с одной стороны, среди живых осколков прошлого есть шанс наткнуться на тех, кто мог бы оказаться еще одним (в дополнение ко мне) связующим звеном между Автандилом прошлого и коллективных сборников и Автандилом наших дней и безукоризненных строк, а с другой, приглашение властителей дум нынешних назначено было способствовать распространению автандилизма вширь, равно как и вглубь... Вы бы только посмотрели, кто там бывал! И не только бывал, но и заносил свое имя в заботливо подготовленный хозяином лист-де-презанс.

Так, помню, как однажды на очередном вечере автандильцев появился даже знаменитый по тем временам московский литературный критик, сделавший свое заслуженно громкое имя как раз разборами современной поэзии. Он весь вечер неподвижно просидел с совершенно патрицианским видом на предназначенном для почетных гостей мягком стуле напротив окна, и по мере того, как крепчал азарт кружковцев и постепенно темневшую комнату наполняло все большее количество как порхающих по воздуху капелек возбужденной слюны кружковцев, так и со все большей экзальтацией зачитываемых стихов Автандила или тех виршей, которые приписывались щедрыми почитателями своему кумиру, надменное и даже несколько брезгливое выражение его лица становилось все более надменным и брезгливым, а выпуклые голубые глаза мэтра все ближе подступали к внутренней стороне стекол его тяжелых очков...[36] Так ни слова и не сказав, он прослушал полную программу вечера и, пожав плечами, исчез в темноте уже впавшего в ночь города.

А альтернативой критику, олицетворявшему собой немногочисленные остатки чудом уцелевшего либерализма, мог бы послужить не менее известный, хотя и принадлежащий к противоположному экстриму культурно-политического спектра, немолодой писатель патриотического и чуть ли не славянофильского направления, который, как говорили осведомленные, еще до своего появления, при одном только приглашении уже невзлюбил само чуждое имя кружковского идола, но не в силах был отказаться от ненароком упомянутой даровой выпивки с некоторой закуской. В отличие от критика, он не сидел неподвижно, а непрерывно прикладывался к специально подготовленной по такому случаю и исходя из хорошо известных широкой публике предпочтений гостя охлажденной казенке под соленый сухарик и, слушая представителей пригласившей стороны, регулярно крестился и негромко бормотал:

— Кулешата! Чистые кулешата! Обменки!

К концу вечера писатель был достаточно хорош, и когда он уже шел к двери на выход, вдруг громко запел лишенным приятности голосом: «Водку пивом запивает молодежь...» — на мотив популярной тогда молодежно-революционной песни. Пел славянофил с явной, как мне показалось, укоризной в адрес помешанной на безусловно инородном Автандиле компании, вместе с тем, как бы даже подсказывая с высот своего жизненного и литературного опыта, чему им следовало бы посвятить свой досуг, и решительно отвергая чуждое народу бессмысленное эстетизирование....

На самом выходе он, взволнованно взглянув на мелькнувшего прямо перед ним кружковца, вдруг, как бы что-то разом поняв, взвизгнул:

— Волосатики! Волосатики! — и, задохнувшись ужасом, истово перекрестил входную дверь, из-за которой на него успел еще недоуменно глянуть косоротый любитель Автандила...

Зачем я ходил к ним? Черт его знает! Похоже, мне просто нравилась эта молодежь, еще не нашедшая своего места в бурном жизненном водовороте того странного времени, но уже ясно выражавшая стремления и чувства...[37] Удивительно — вот прямо сейчас, пока я это пишу, возникает жутковато странное ощущение, что это пишу вовсе и не я, а словно бы чужой рукой из-за спины строчится на моей, извините, собственной бумаге — такое, понимаете ли, своеобразное письменное дежа вю... А может, и правда что-то похожее уже было и в памяти зацепилось — сам ведь чувствую, как все там внутри накопленное перепуталось за эти годы и встречи, так что лучше не гнаться за умственными периодами — вдруг чужие! — а притормозить, чтобы на своей козе в чужой калашный ряд не заехать... Так что скажу проще — мне с ними было забавно. Они смотрелись, как Гадасса, пока она еще не стала Эсфирью.[38] Боже мой! А это-то откуда выплыло и что это, собственно, означает? Впрочем, хоть точно и не помню, но чувствую, что сказано совершенно точно, просто-таки в яблочко сказано, почему и настаиваю: вот именно, как не ставшая еще Эсфирью Гадасса! А по тогдашним неустойчивым временам, когда сегодня полковник, а завтра покойник, обнаружить нечто отличное от приевшихся каждодневных, но оттого не менее опасных реалий не только что служебного, но даже и личного существования — это значило найти хотя бы недолгую отдушину, отдохновение, забвение... или, наоборот, хоть на сколько вернуть воспоминание о совсем других, почти исчезнувших в разнообразных передергиваниях, подчистках и запретах днях, из которых я когда-то вышел и архетипическую память о которых отважно хранило мое подсознание... Эх, да что там говорить...

XV

Впрочем, всплеск судорожной активности автандилистов и их попыток пробиться к городу и миру или, наоборот, приблизить город и мир к себе длился не слишком долго. Как и само существование этого эфемерного объединения. Но исчез кружок не в силу самопроизвольного угасания, хотя тогда и оно представлялось мне не так уж чтобы стишком далеким. Нет, до естественной кончины дело не дошло, и падение автандилизма было окрашено неким даже интеллектуальным трагизмом. А повинным в нем, как, впрочем, и ответственным за его возникновение, вновь оказалось печатное слово...

Уже несколько месяцев прошло с момента моего знакомства с бруммелеподобным и его товарищами, и Москва, благополучно передрогшая слякотную зиму, готова была попрощаться и с весной и без остатка нырнуть в уже вовсю разогревавшее асфальт лето, когда я пришел на очередной четверг несколько ранее обычного и застал дома пока еще только одного хозяина. Он открыл мне дверь после значительного промедления и, совершенно сомнамбулически и даже не поздоровавшись, сразу же повернулся ко мне спиной и, еле переставляя ноги, побрел впереди меня по направлению к кружковской, то есть, извините, к своей комнате с видом человека буквально сию минуту потерпевшего полную жизненную катастрофу. Как сейчас помню, что, несмотря на мое естественное желание немедленно расшевелить его расспросами о чем-то несомненно произошедшем, мне пришлось пойти на поводу у другого не менее естественного, но на тот момент более сильного желания и на некоторое время задержаться, пардон, в туалете. Так что когда я, наконец, вошел в комнату, то увидел хозяина, безвольно растекшегося по почетно-гостевому мягкому стулу и смотревшего на окружающий мир истинным сентябрем...

Черт — не помню, вот, его имени... Как ведь странно: всю историю помню, хотя и не на все сто уверен, что она выстраивается под моим пером точь-в-точь в той же последовательности и в том же вербальном и вещественном обрамлении, как проистекала на самом деле — годы, они и есть годы, да к тому же и заполненные всякой далекой от автандильской поэзии всячиной, а не только одним эстетствованием на фоне постепенно дичающей Москвы, — а вот имя как щелоком вытравило! Да в общем-то, и что мне в его имени? В нем, что ли, дело? Нет, не так уж и плоха она, память, если не лезть к ней с неуместными требованиями, а постараться понять, что и зачем она делает. А она на мелочи не разменивается, особенно на расстоянии — большое, как кто-то совершенно справедливо заметил, видит, а без имен и дней недели — за исключением четверга, конечно, за исключением четверга вполне может и обойтись. Впрочем, это меня снова в какие-то дебри занесло... Но смотрел он, действительно, истинным сентябрем...

И держал в руках довольно толстую темно-синюю книгу, которая, как оказалось, и знаменовала собой конец кружка и даже конец самого Автандила, и уж, разумеется, конец этой так странно, из непонятно чего вспомнившейся мне истории.

— Ну, и что же случилось? — осторожно поинтересовался я с приличествующими случаю голосовыми модуляциями. Не произнося ни слова, он левой рукой протянул мне раскрытую книгу, а указательным пальцем ткнул куда-то в середину предлагавшейся моему вниманию страницы. Я принял том, пальцем заложил назначенное к прочтению место и по привычке глянул на обложку. С обложки смотрело на меня имя достаточно известного писателя, пользовавшегося тогда немалым весом и влиянием, но членам нашего кружка довольно чуждого. С учетом этого, мне пока что было неясно, что, собственно, могло так поразить и даже огорчить нашего старосту в тексте человека, от которого мы по определению не ожидали ничего, могущего попасть в унисон с нашими вкусами и пристрастиями. Правда, на обложке под именем автора было вытиснено слово «Дневники», и я вспомнил, что уже несколько раз слышал от окружающих именно об этих дневниках, в которых, по слухам, автор не только безжалостно расправился со многими литературными авторитетами текущего момента, но и свою собственную душу, равно как и интимную жизнь, вывернул на всеобщее обозрение с такими подробностями и такой неделикатностью, что у многих праздно любопытствующих аж дух захватило от описанных умелым пером мерзостей. Но опять же — причем тут мы?

Тем не менее, я стал читать предложенную моему вниманию страницу. Помню только смысл. А он был разом и забавен и трагичен — с чьей точки зрения посмотреть. Начиналась страница с того, что автор самым низким образом оценивал вкусы и интересы соотечественников в области культуры, с известными, на мой взгляд, основаниями упрекая окружающее его общество — то есть всех нас — в пошлости, убожестве, бескультурье... Ну, в общем, кто соображает что к чему, сам поймет. Но вот дальше в качестве яркого примера этой пошлости и бескультурья он называл тот факт — внимание! — что некоторое время назад он под именем невесть откуда забредшего в его голову Автандила за свой счет издал исключительно ради смеха книжонку навалянных им в дни пьяного загула каких-то ерундовых стишат, собираясь преподнести по экземпляру многочисленным своим собутыльникам и не менее многочисленным случайным подругам, но по какому-то издательскому недосмотру книга попала в продажу и, по его сведениям (с которыми, как вы сами понимаете, спорить не приходилось), стала чуть ли не знаменем некоего московского окололитературного кружка. Ну, и кем надо считать таких знатоков? — вопрошал автор.

XVI

Я не буду пересказывать дальнейшее. Каждый сам может себе легко представить, что происходило в кружковской комнате, куда постепенно стеклись все ожидавшиеся в тот вечер друзья Автандила. Воздух был полон ламентациями по поводу злодейского обмана, хотя каждый из них в течение долгого времени обманывался вполне добровольно и даже с радостью, чтобы не сказать — с восторгом. Но люди, готовые иногда расстаться с собственными иллюзиями добровольно, впадают в гнев и экзальтацию, если эти иллюзии отнимает у них кто-нибудь иной без их согласия и одобрения. И сильнее всего ударил по почитателям Автандила тот несомненный факт, что автором сплотивших их строчек был не некий скромный гений, беззаветно служивший завораживающим ритмам и пронзительным образам (аноним, как бы хорош он ни был, все же не пробуждает в окружающих такой злой зависти, как некто хорошо и каждодневно знакомый, кому нет и не может быть прощения даже за вполне заслуженную удачу) захотевший скрыть ото всех, включая и вполне бескорыстно восторженных читателей, тот факт, что он одинаково хорош во всем, что только может выделывать на белом листе бумаги не знающее устали стило. Ничего подобного — как неоспоримо следовало из принесенного моим потрясенным другом и дрожащим разом от печали и негодования голосом зачитанного на самом, безусловно, трагическом из собраний кружка автандилистов тома дневников, авторство «Звеньевой» и других почитаемых в кружке шедевров стихотворной формы и жизненного оптимизма принадлежало хорошо известному писателю, который олицетворял для кружковцев все, что они не желали принимать.

Они не любили как исторического, так и индивидуального пессимизма: они с уважением относились к самоанализу и анализу взглядов на мир и природу в их эстетически совершенном проявлении, но они не принимали углубленного изучения всяких низменных, и особенно физиологических проявлений человеческой природы. Они, затаив дыхание, выискивали аналогии между прекрасными дамами былого и разбрасывающей по пашне кукурузные початки — или как там еще ее сеют, эту кукурузу, — стройной механизаторшей или даже комбайнеркой, но они ни за что бы не стали говорить и — тем более! — писать на прочтение другим о женщине без трепета и пиетета. И я еще помнил, как один из автандильцев, заходясь от восторга и сочувствия, читал на очередной сходке случайно раскопанное им в груде, казалось бы, изжившей себя переводной литературы какое-то раннегюговское «Не смейте презирать ту женщину, что пала…», ну, и так далее, особенно напирая интонацией на то, что упомянутая дама «боролась и страдала», и даже, похоже, чувствуя себя до некоторой степени виноватым в ее проигранной борьбе и непреходящих страданиях.

А этот самый лже-Автандил из своего опубликованного и получившего самый широкий резонанс, вроде бы даже интимного, но одновременно и явно сбереженного для последующего опубликования, дневника представал не просто человеком, для которого заставлять женщин долго страдать, после того, как он решительно подавлял их сопротивление в короткой борьбе, было самым милым и ничего не стоящим делом!

Короче, несколько смрадный взгляд на жизнь, продемонстрированный автором, вызвал у автандильцев в его адрес не только эстетически обоснованное ими негодование, но вместе и искреннюю жалость по поводу того, как плохо и трудно живется человеку, который из экскурсии по прекрасному городу жизни привозит с собой только память о дурном — хотя и всем известном — запахе в уличных туалетах. В общем, поговорили о нем один раз и отодвинули от себя за ненадобностью и неприемлемостью. А тут оказывается, что именно этот отодвинутый по причине смрадности и создал насквозь лживую ауру своих подделок, на которую, как глупая форель на блесну, они клюнули с положенной неистовостью людей, ищущих в жизни и в поэзии прекрасного и романтического, но притом и внутренне непротиворечивого. И именно по поводу его неискренних, а значит, лишенных истинной красоты писаний они обмануто соглашались друг с другом, что как раз в них присутствуют те самые, когда-то упомянутые мной гармония, целостность и лучезарность, которые, как известно, и являются тремя качествами, потребными для появления такой дефицитной по нашим искореженным временам красоты. Какой до смертельной обиды лживый и издевательский маскарад!

Конец! Финита, так сказать, ля комедиа... Отламентировавшись, молча разошлись, и никого из них я больше никогда не встречал... А вот сейчас вспомнилось...

XVII

Теперь мне кажется, что сейчас я куда лучше понимаю их, чем тогда. Кто может их винить в том, что глумливая судьба, всегда норовящая вступить в конспиративный заговор с текущим временем, подбросила им на интеллектуальное пропитание странное варево из строго запрограммированной бдительной государственностью недообразованности, генетически доставшейся невесть от какого предка смутной тяги к собственной травке в противовес общественному силосу, случайного лидера с завораживающим бруммелевским белым шарфом на тощей шее, и еще более случайно попавшей с какого-то Богом забытого прилавка в руки белошарфовому пятидесятистраничной книжонки загадочного Автандила, написанной совсем другим и совсем для другого, — нарочно не придумаешь!

И, может быть, вся эта история вспомнилась мне именно сейчас, поскольку как раз я и выбран все той же судьбой, чтобы оставить времени хоть какое-нибудь известие о них. Да-да — я чувствую, что именно в этом все дело, а иначе, чем можно объяснить, что впервые за долгие дни и даже месяцы память моя оказалась в силах выстроить, а рука в силах записать столь длительную по моим нынешним силам историю? Может быть, точка в конце моего путаного повествования и есть последняя моя точка как в прямом, так и в переносном смысле? И мне, сделав назначенное, только и остается теперь откинуться в своем продавленном кресле и терпеливо ждать — и понимаю уже, что ждать остается все меньше и меньше, — пока не перемешаются все мои жизненные воспоминания в один ровный и серый без проблеска поток, —

и звеньевая с узким станом склонится молча надо мной...

Или там по-другому было? Не с узким станом, а с еще каким-то? С пыльным, что ли? С пыльным станом? И действительно, как не запылиться стройному стану звеньевой, пока ударно и даже, в некотором смысле, самоотверженно трудится она, разбрасывая кукурузные зерна — да еще и квадратно-гнездовым методом! — в высушенную летним зноем и растрескавшуюся без надлежащей ирригации колхозную землю. Вот именно, так оно будет — и звеньевая с пыльным станом склонится молча... — да и что, собственно, еще говорить, когда все уже говорено-переговорено... и до конца страницы так немного осталось... ну и пусть себе хоть чуток белого будет, раз все так быстро вокруг темнеет... пыльным станом склонится молча надо мной...

И — нет меня. И их — нет... Но — были... Скорблю о тебе, брат мой Ионафан.[39]

1999–2000, Бостон

Маленькое послесловие с необходимыми пояснениями

Уважаемый читатель! Поскольку только что прочитанный тобой текст вышел из-под пера (а может быть, даже из-под принтера — кто их там, этих нынешних продвинутых старичков знает!) человека, безусловно, сильно не молодого и прилично перемешавшего в своей памяти события, имена, обстоятельства и даже пейзажи разных времен — да что там времен — эпох! — то вполне вероятно, что в некоторых местах что-то может показаться тебе незнакомым или непонятным, хотя общая канва повествования и смысл рассказанных событий от тебя, безусловно, не ускользнули. Но ведь автор-то (неважно, сознательно или бессознательно) начинил свой текст таким количеством непрямых и даже прямых (хотя и незакавыченных) цитат, отсылок, аллюзий, парафраз, намеков, не всегда разборчивых портретов и всего такого прочего, что вполне может оказаться небесполезным для лучшего понимания написанного, и жаль будет, если все это пройдет мимо твоего внимания. А посему мы и приводим ниже пояснения, долженствующие обратить твой мысленный взор на вещи пусть и не слишком значительные, но небезынтересные. Чтобы, так сказать, ничего не пропало... Не говоря уж о том, что однозначно определить, в какие же именно годы имела место быть рассказанная автором история, из самого рассказа положительно не представляется возможным, — все так перепуталось в бедной старой голове, что хотя канва событий и прослеживается, но, похоже, проходит через самые разные десятилетия нашей жизни. И не попробовать ли разобраться, что откуда... Ну, с Богом...

Примечания

1, 2, 3

Тут, разумеется, все имена (не зря заглавные буквы всплывали!), когда-то автором слышанные, но за давностью лет и слабостью памяти превратившиеся просто в смутно что-то напоминающие наборы звуков. Хотя имена по-своему занимательные и способные сойтись вместе лишь под сводом черепа человека несомненно начитанного и образованного, чтобы не сказать — интеллигентного.

Так вот — Крушеван. Из энциклопедии: «Крушеван П. А. 1860–1909 — бессарабский деятель, крайний реакционер, организатор кишиневского погрома (имеется в виду знаменитый еврейский погром в апреле 1903 года), депутат II Государственной Думы от Кишинева (чудные думские традиции в России — ста лет как не бывало, все те же песни, не правда ли?), активист Союза Русского Народа». В общем, неудивительно, что автору нечто неприятное при звуках этого имени мерещилось.

А вот Живокини — несомненно по части запаха кулис и разной другой театральщины. Краткий Энциклопедический Словарь: «Живокини Вас. Игн. (1805–74), рус. актер. С 1825 в Малом т-ре. Комик-буфф, мастер импровизации, использовал традиции рус. нар. т-ра.» Вот я и говорю, что поскольку наш автор вживе этого самого Живокини наблюдать явно никак не мог, а в памяти его это имя застряло, то, как я уже говорил, человек он весьма образованный. Может быть, даже театрал.

С Жомини еще проще. Стихи Д. Давыдова, попавшие в эпиграф толстовских «Двух гусар», все знают (даже если и не скажут, откуда точно): «...Жомини, да Жомини, а о водке ни полслова...». Так что чисто для порядка снова Краткий Энциклопедический Словарь: «Жомини (Jomini) Антуан Анри (Генрих Вениаминович, 1779–1869), воен. теоретик и историк, рус. генерал от инфантерии (1826). С 1798 в швейц., в 1804–13 во франц. армиях, с 1813 — на рус. службе. Обобщал опыт наполеоновских войн, утверждал „вечные принципы“ воен. иск-ва.» Почему, правда, Живокини вместе с Жомини в авторской голове крутился — чистая загадка... Правда, оба на «ж»... да и заканчиваются на «ини»... Мнемоника...

(обратно)

4

Если не просто из памяти выплыли эти самые купола, а и на самом деле автор их в тот вечер вживе видел, то, стало быть, все в истории произошедшее (или, по крайней мере, то, с чего история началась) имело место до того, как собор был взорван, то есть до 1931 года.

(обратно)

5

А вот извозчичьи пролетки позволяют отнести время описанных событий еще на несколько лет пораньше, поскольку, если верить многочисленным описаниям Москвы, к 1930 году пролеток этих в городе практически не осталось.

(обратно)

6

«Дзержинка» — это уже полное смешение декораций, поскольку линию открыли в 1935, когда храма Христа Спасителя уже и в помине не было. Так что увидеть и то, и то в один вечер никак нельзя было. Гримасы старческий памяти...

(обратно)

7

Коктейль-холл в гостинице Москва... особенно, если автор полагает, что посещал это место в молодости... Какая там молодость в 50-е, если он еще извозчиков и пролетки застал. Все смешалось...

(обратно)

8

Ну, с Мак-Дональдсом все в порядке... Вполне мог автор видеть знаменитую очередь, даже если и катило ему на девятый десяток. Крепкого закала люди были. Долгожители...

(обратно)

9

Тут начинаются шифрованные зигзаги памяти: «...от мух кисея, сыра не засижены», — как не узнать Маяковского.

(обратно)

10

Березки и водка в стаканах — тут просто: Есенин.

(обратно)

11

Большие глаза, бородка и сладострастие с изъяном — голову даю на отсечение: Кузмин. Хотя опять же, вряд ли он по таким вечерам ошивался. Разве что Юркун мог затащить. Скажем, в 1921 году в Политехническом музее под председательством Валерия Брюсова проходил «Смотр всех поэтических школ и групп» с участием неоклассиков, неоромантиков, символистов, неоакмеистов, футуристов, имажинистов, презентистов, ничевоков, эклектиков, экспрессионистов. «Паника и экзальтация, ужас и восторг, неспокойствие, неуравновешенность — вот пафос современного искусства, а следовательно, и жизни. Смешанность стилей, сдвиг планов, сближение отдаленнейших эпох при полном напряжении духовных и душевных сил.» (Михаил Кузмин).

(обратно)

12

Единственно, что приходит в голову, так это Вознесенский с его геометрической «Треугольной грушей». Его-то, конечно, каленой метлой с эстрады было не согнать, но ведь не в те же годы...

(обратно)

13

Естественно, Маяковский — и жил рядом, и, несомненно, крупным шрифтом был на афише выделен.

(обратно)

14

Поскольку перестройка и борьба с привилегиями в России дело традиционное, то для датировки ценность этой информации сомнительна.

(обратно)

15

А это, похоже, вновь 60-е годы просунулись, поскольку больно уж поэтесса эта молодую Ахмадулину напоминает.

(обратно)

16

Старик ходил по поэтическим вечерам еще и в 60-е. Иначе как бы запомнил Асадова с его: «Как только разжались объятья, девчонка вскочила с травы...» и так далее...

(обратно)

17

О, это сильно! Знать Бруммеля! Мощный старик. Все-таки, не в Лондоне вырос, где основоположнику и мэтру дендизма даже памятник поставили. А на русском только и была тоненькая книжонка дореволюционная «Бруммель и дендизм» — вот и все, старик же знал с полной естественностью... Сам, небось, дендировал, пока можно было...

(обратно)

18

Именно такие компоненты красоты перечисляет Фома Аквинский, а Джойс поминает их в «Портрете художника в юности». И опять вопрос: положим, Аквинского автор мог читать в любое время, была бы охота, а вот «Портрет художника...» в русском переводе появился куда позже... Впрочем, может, он его в подлиннике читал.

(обратно)

19

На всякий случай, Автандил — герой «Витязя в тигровой шкуре», но это все и так знают.

(обратно)

20

Тоже неплохо. Это он вспоминает стихи из бальмонтовского предисловия к изданному Сабашниковыми трехтомнику Кальдерона в переводах того же Бальмонта. Там как раз и вода, и брызги, и мост, и золото: «Между временем и вечностью, / Как над брызнувшей водой, / К нам заброшен бесконечностью / Мост воздушно-золотой...»

(обратно)

21

Насчет «не больше штуки в одни руки» — это больше ко временам тотального дефицита и бесконечных книжных очередей относится — 60-е, 70-е, 80-е. Хотя и в тридцатые с бумагой напряженно было. Непреходящая черта советского быта...

(обратно)

22

Ощущение страха явно из 30-х, тогда как раз и брали за разговоры.

(обратно)

23

Тираж 500 экземпляров. Это, конечно, из 20-х–30-х, когда такие тиражи были привычными. Хотя, впрочем, и настоящего читателя поменьше было. Это потом на десятки тысяч мерили. Однако все возвращается на круги своя — и сейчас для хороших книг маленькие тиражи — не редкость. Опять читатель повывелся?..

(обратно)

24

Вот-вот. В последние десятилетия обязательно бы ксерокс помянули. А раз «фотографические» копии, то разговор наверняка из 20–30-х. Тут все сходится.

(обратно)

25

А здесь у него Булгаков! Вот так каждый раз: вроде бы уже сходится все на поздних 20-х, но тут же какой-то кусочек вылезает... Даже если допустить, что автор был ближайшим другом Булгакова и слушал «Мастера» в авторском чтении, все равно это могло случиться несколькими годами позже. А если уж, как все мы, — то «Москва», 1967 год, препарированный текст...

(обратно)

26

То Хмельницкого, то Маросейка, то Кирова, то Мясницкая... Это наводит на мысль, что автор все-таки пишет о времени массовых переименований, когда и новое название употребить является, так сказать, политически корректным, и от старого язык никак избавиться не может, при всем даже страхе, что кто-то возьмет да и спросит: «А чем это вам Киров не по душе?».

(обратно)

27

И снова прыжок через двадцать лет! КВНы с линзами — это же 50-е!

(обратно)

28

Санкт-Петербург... Это позже, в беззубые 60–80-е Ленинград называть дореволюционным именем было даже неким шиком, а в 30-е попал бы так, что мало не показалось... Вот так все у него — одна фраза или даже слово, а толкований, толкований...

(обратно)

29

Книжник, как есть книжник... «Счастливый домик»-то не одним изданием выходил, а он сразу гржебинское определил. Это действительно знать надо.

(обратно)

30

«Столбцами» — это автандилец пытается Заболоцкого куснуть. Что служит указанием на начало 30-х. Потом про «Столбцы» не положено было вспоминать лет тридцать. А когда отдельные стихи из ставшего нарицательным сборника снова стали в сборниках Заболоцкого появляться, то спорить об этой книжке было уже как-то неактуально.

(обратно)

31

А тут Олег Григорьев! Ленинградский андерграунд застойных времен. Как его мог рассказчик цитировать в 30-м?

(обратно)

32

По-видимому, имеется в виду коллингвудовская «Идея истории». Она и по-английски-то вышла куда позже, а уж про русский перевод я вообще не говорю. Хотя, независимо от очередной временной чересполосицы, книжка очень даже занятная. Советую...

(обратно)

33

Да, в поэзии автор явно разбирается. Блок, да еще из нечасто печатаемого и, тем более, цитируемого. И еще удивляется, что не узнали и не раскусили.

(обратно)

34

Надо же, он даже и прозвище Фомы Аквинского знает! Стало быть, хорошо почитывал книжки по средневековой философии. На поверхности на такие вещи не наткнешься.

(обратно)

35

Дам полусвета, стало быть.

(обратно)

36

Черт побери! Я не я, если это не портрет Бенедикта Сарнова — тут и критик, и патрицианский облик, и очки, и вообще... Занимательно — значит, автор его действительно где-то видеть должен был. Так что, может, и в литературных кругах вращался...

(обратно)

37

Вот вам и еще скрытая цитата. Это ведь из Островского. Который советский, а не купеческий. Как раз там матросу-революционеру Жухраю и «нравилась эта молодежь, еще не нашедшая...» и так далее. Чего только в голову за долгую жизнь не набьется. Да так, что не отделаться. Хорошо хоть, что вовремя вспомнил и остановился...

(обратно)

38

А вот Библию подзабыл в волнениях советского времени. Как рассказывает книга Эсфирь, Гадасса, воспитанница своего дяди Мардохея, была выбрана царем Артаксерксом из многих прекрасных кандидаток, и стала под именем Эсфири его женой и мидо-персидской царицей, в качестве таковой сделала очень много добра для иудеев.

(обратно)

39

Слова Давида из 2-й Царств: «Скорблю о тебе, брат мой Ионафан; ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской». Ионафан, сын Саула, друг Давида, неоднократно спасавший его от гнева своего отца и впоследствии вместе с Саулом и двумя братьями убитый филистимлянами. Уж не Давидом ли числит себя автор? Помните, как заканчивается фраза сия в плаче Давида?.. А как попадает автор к автандильцам? — Вот именно, он отказывается от поисков женских ласк в пользу поэтического вечера, где и встречает белошарфового!.. Но, главное, что снова нестыковка: про Эсфирь он, видите ли, подзабыл, а историю заканчивает словами Давида. Такого случайно не скажешь. А может, он вообще дурит нас, как хочет?.. А?..

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg