«Сперанца»

Сперанца (fb2) - Сперанца (пер. Кирилл Наумов) 847K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сильвия Маджи Бонфанти

Сильвия-Маджи Бонфанти Сперанца

РОМАН

Перевод с итальянского К. Наумова

Глава первая

На гумне перед домом Минга скликала кур, разбрасывая кукурузные зерна.

Глаза ее так и бегали, и от нее ничего не ускользало; она присматривала за выводком молодых петушков, которые склевывали весь корм.

— Кыш! Кыш!.. Пошли прочь, вы уж налопались до отвала… Кыш!.. Цып-цып, Пеструха, цып-цып, Чернушка…

Цван, сидевший неподалеку, на пороге дома, что-то плел из камышовых прутьев. Он усмехнулся.

— Можно подумать, что сходка идет, когда она кур скликает. Ну и язычок же у женщин! Всего и делов-то — скормить три зерна, а разговору на добрых полчаса.

Он покачал головой, искоса глядя на Мингу.

Сгорбилась старая, согнулась в три погибели и уже не могла распрямить спину. Такой сделали ее полвека жизни на рисовой плантации.

— Да, Минга, тебе сподручно искать чужие пропажи, — говаривал Цван.

И в самом деле, фигурой она напоминала человека, который наклонился и что-то высматривает на земле.

«Как же это ее уложат в гроб, когда она помрет?» — не раз думал Цван и тут же укорял себя за эту мысль. Нехорошо было с его стороны представлять себе Мингу в гробу; но старым людям часто приходит в голову мысль о смерти.

«Должно, сделают гроб по особому заказу», — говорил он себе.

Зато для него самого, надеялся Цван, гроба вообще не понадобится. Ему хотелось бы умереть на болоте, как много лет назад умер его дед, тела которого так и не нашли.

«Никакого расходу, — думал он, — меньше мороки для домашних, да и неплохо остаться там, среди камышей и гнезд водяных птиц… Для охотника из долины лучшей смерти и быть не может!»

— Не смейся, Цван, — отвечал ему старый доктор. — Не смейся, рано или поздно, тем дело и кончится. — Из-за «давления», как говорил старый доктор. Они с Цваном много лет охотились вместе. Цван натаскивал ему собак и, вышколив, являлся в селение к врачу:

— Вот и мы.

— Завтра утром, — отвечал ему тот.

И на следующий день чуть свет доктор подъезжал на двуколке к дому Цвана, уже издалека выделявшемуся в долине, как красный мак среди зелени.

Он отпрягал лошадь и привязывал ее к дереву длинной веревкой, чтобы ей было вольготнее щипать траву. Но лошадь доктора предпочитала кору тополей. Она на них всех оставила метку…

Теперь это были уже высокие деревья, но на стволах их сохранились темные круги… Что ни круг — охотничий сезон…

Старый доктор уже вышел на пенсию, и его должность перешла к другому врачу. Но к Цвану он приезжал попрежнему, измерял давление и покачивал головой:

— Поменьше красного… и поменьше белого… Не то в один прекрасный день свалишься на болоте, пустишь корни, — и вырастет из тебя ива…

— Будьте спокойны, из меня ива не вырастет… Уж если что вырастет, так виноград.

Старый доктор заезжал частенько. Они говорили о том времени, когда оба были молоды и считались лучшими стрелками в долине.

— Помнишь, сколько уток летело в тот год, когда прорвало плотину в Бручата? Прямо тучи… Бывало, небо затмят.

— А в тот год, когда началась мелиорация в Бука? Помните того инженера, который так пристрастился к охоте, что заставлял людей бросать работу, чтоб не мешать собакам идти по следу?

— Господи, как не помнить?! А нагрянул инспектор, застал такую картину: рабочие разлеглись или сидят в тени, а сам инженер приложился к ружью и дичь поджидает…

— Хорошее было времячко, доктор, и давления тогда еще не выдумали.

— И диабета тоже, — прибавлял врач, страдавший этой болезнью.

— Ну, а теперь не худо нам выпить…

— Цван, это же яд и для тебя, и для меня…

— Оно, конечно, доктор, да ведь так и так подыхать. А я хочу, чтобы уже наверняка из меня вырос виноград, а не ива.

Потом он оборачивался к жене.

— Ну-ка, Минга, достань бутылочку!

Минга тут же уходила, до того сгорбленная, что голова намного опережала ее ноги, и тогда Цван поверял врачу свою мысль:

— Доктор, как же ее в гроб уложат, когда она помрет?

Доктор не отвечал, как другие: «Что за мысли тебе приходят в голову, Цван! Разве можно думать о таких вещах…»

Нет. Доктор с минуту размышлял и говорил уверенно:

— Сделают особый гроб, специально для нее; но ни я, ни ты его не увидим. Нас с тобой раньше Минги похоронят…

Потом они откупоривали бутылку, Минга подавала стаканы и, стоя рядом, испытующе глядела на мужа.

— Что так мало наливаешь? Это ты при докторе? Посмотрели бы вы, как он меняет дозу, когда вас нет! А потом у него начинаются приступы, начинаются…

— Уймешься ты или нет? Иди, иди толковать с курами… Убирайся!

Минга проворно уходила, но в дверях оборачивалась и, выдвинув вперед острый подбородок, говорила:

— Что? Правда глаза колет? — И исчезала, показав согнутую спину и голую пятку, вылезавшую из деревянного башмака.

В этот день Цван как раз думал о докторе. Тот не показывался в последнее время, а Цвану хотелось с ним поговорить.

У него было что-то неспокойно на душе.

Он плел люльку из камыша для первого внука. Ребенка ждали со дня на день, но Цван не полагался на местную акушерку, которая что-то стала привередничать и говорила, что к его снохе хорошо бы позвать врача, что ей надо быть осторожнее.

Сноха Цвана все еще работала в долине, хотя никто ее не заставлял. Женщины в положении, известно, ходят на работу, только если чувствуют, что еще могут работать. Когда им становится невмоготу, они говорят: «Хватит. Больше не пойду».

Когда женщина так говорит, обычно на следующий день — готово дело: в люльке мяучит спеленутый младенец. А не скажет этого, так ребенок родится где-нибудь в долине.

Сам Цван родился дома; но трое из его братьев, например, появились на свет у самого болота, в сараях, куда складывают инструмент, один из них тут же и умер, «потому что комары ему испортили кровь».

А Минга?

Посмотреть на нее теперь, когда она до того скрючилась, что стала не выше табуретки, никто бы этого не сказал… Но молодой она была просто бесом! Разве она не родила своего Берто ночью на речке, когда таскала песок на плотину, размытую паводком? Ее тогда все корили:

— Эх, голова! Надо ж было как раз теперь… Мало и без нее мороки!

Родила она без единого стона, сама поднялась с земли, взяла ребенка и пошла с ним домой без чужой помощи, говоря, что никому не хочет быть в тягость.

Чорт возьми, до чего ж она разозлилась!

Жена Берто была сделана из другого теста. Рослая, крепкая, живая… Не то что Минга, походившая на ящерицу, а с лица серая, под цвет тополей.

Сноха была румяная и сильная, и, должно быть, просто дурь нашла на акушерку, что она пророчит всякие беды.

Во всяком случае, новый лекарь сюда и не заглянет. К Цвану приезжал только старый доктор.

Грози им беда, он давно бы приехал.

Люлька была почти готова. Совсем белая и пахла сыростью. Цван попробовал рукой, нет ли внутри острых концов, которые могли бы поцарапать ребенка…

Больше не слышно было, как Минга разговаривает с курами, зато вскоре она появилась с веревочкой в руке.

— Дай-ка сюда, я сниму мерку…

— Какую мерку? Боишься, что ли, что он не поместится?

— Вот дуралей! Я приготовила перья для матрасика. По всему видно, что теперь уже скоро… Так дай-ка корзину, чтобы сделать его как надо!

Цван отдал ей люльку, и, пока она обмеряла ее веревкой, время от времени завязывая узелки, он почувствовал потребность поговорить с ней о том, что его тревожило.

— Что ты думаешь, Минга, насчет того, что говорит акушерка?

— А ну ее!

— Хорош ответ!

— Что ж ты хочешь, чтобы я тебе сказала! Я и сама не знаю… Это верно, что Роза отекает. К вечеру у нее нога вот тут, в подъеме, толще икры. И руки тоже совсем опухли. Как она только цапку держит, Я ей все время говорю: ты не нашей породы. Тебе бы нужно лечь в постель и не вставать. Или хотя бы оставаться дома, в покое… Куда там! Упрямая! То же самое и Берто ей говорит, но она и его не слушает. Забрала себе в голову до конца работать вместе со всеми: хочет купить новый комод.

— Так как, по-твоему, может, позвать доктора?

— Зачем? Из-за родов? Это же не болезнь — роды… Это ведь даже не давление.

И она ушла скорыми шажками, сокрушенно качая головой.

Что за странные мысли приходят иногда в голову мужчинам!

Глава вторая

Цван почти окончил свою работу.

Теперь он с проворством кружевницы оплетал края люльки.

Услышав скрип велосипеда на гумне, он поднял голову.

Это приехала акушерка.

Она соскочила с седла, прислонила велосипед к высокой шпалере розмарина и подошла к двери с чемоданчиком в руке.

— Где?

— Кто где?

— К кому ж я, по-вашему, приехала? Не вам же рожать?

— Роза? В долине она… Ее дома силком не удержишь. Мы-то ее не посылаем.

Акушерка уставилась на старика.

— Это еще что за история? За мной приходил сын капрала и сказал, чтобы я скорее собиралась, потому что Розе плохо.

Цван молча выслушал ее, потом легко, как кошка, вскочил на ноги.

— Минга! Эй, Минга! Скорее, Минга! Розе плохо!

Из маленькой двери под навесом высунулась Минга с перьями и пухом в волосах.

— Чего тебе?

Потом она увидела акушерку, поняла, как взволнован старик, и вышла во двор. За ее спиной поднялось целое облако пуха.

— Раз вам сказали, что Розе плохо, и велели идти сюда, значит, ее приведут домой.

Старуха быстро прошла мимо них, вошла в дом и через минуту уже кричала из спальни:

— Пойдите сюда, Тереза. Помогите мне постелить новые простыни!

Акушерка поспешно поднялась наверх, обернувшись на ходу, чтобы сказать Цвану:

— А вы тем временем разожгите огонь и вскипятите воду.

Цвана не надо было подгонять. Мигом заиграло пламя в просторном очаге, и над огнем закачался вместительный медный котел, снаружи черный, но изнутри ослепительно сверкающий.

Потом старик вышел посмотреть на дамбу, но там не видно было ни души.

— Что-то неладно, — сказал себе Цван.

Он подошел к лестнице и, запрокинув голову, крикнул:

— Минга! А если она не может вернуться сама?

— Это еще почему?

— Почему?.. Почему?.. Потому, что не все такие, как ты, чорт подери.

Выглянула акушерка.

— Вы знаете, где работает ваша сноха? Знаете? Ну, так вот. Возьмите лошадь, запрягите ее в двуколку или что там у вас есть и поезжайте ей навстречу.

И она отошла, не дожидаясь ответа.

Хорошо ей говорить! А где взять лошадь?

Управляющий частенько оставлял здесь свою. Но уж известно, как раз когда нужно, ее и нет.

Цван с досадой подумал, что, если бы он позвал доктора (а сердце ему говорило, что его надо позвать), Роза теперь была бы дома и было бы кому ей помочь. Он нагнулся и стал с таким ожесточением раздувать огонь, что зола набилась ему в ноздри и запорошила глаза. Потом он вышел.

Под навесом стояла тачка. Он схватил ее и, никому ничего не сказав, быстро пошел вдоль дамбы.

Странный выдался день. Утро было погожее, к полудню же стало пасмурно и поднялся сильный ветер, потом опять распогодилось. Но вот на севере небо совсем заволокло тучами и снова подул сильный, резкий ветер.

На дамбе — никого.

Цван с силой толкал тачку, борясь с ветром, налетавшим сбоку.

Он дошел до изгиба дамбы и за барьером тополей увидел зеленую низину, вдалеке — сарай для инструментов, служивший батракам также убежищем в случае внезапной непогоды.

Там, внизу, были люди.

Цван громко окликнул их, приложив руки ко рту рупором, но ветер унес его крик.

Он пустился бежать. Северный ветер сбивал его с ног, и на бугристой, сухой и твердой земле тачка катилась вкривь и вкось. Но Цван не убавлял шага. Он уже различал фигуры людей возле сарая. Все это были женщины; они стояли у входа и заглядывали внутрь.

Ему понадобилось добрых полчаса, чтобы добраться до хибарки.

Только когда он был от нее всего в нескольких метрах, женщины услышали его голос.

— Вот, прости господи! — крикнул он, обливаясь потом. — Битый час ору. Могли бы прийти к нам домой и сказать. Мы от акушерки узнали…

— А где ж она сама, акушерка-то? Вот уже два часа, как мы ее ждем. За ней первой было послано. Потом, когда мы поняли, что Розе с места не сойти, мы еще за Берто и за доктором послали. Но пока никого не видать. А Розе плохо. Только что тут объездчик проехал на велосипеде, так мы и ему наказали, чтоб съездил за доктором… Но он не больно-то всполошился. «Беспокоиться, говорит, нечего: Мори — они что лягушки, у них все на болоте рождаются». Но Розе и вправду худо…

Порывистый ветер завывал все сильнее. Всякий раз, как налетал новый шквал, тополя пригибались к земле, как мальчишки, когда хотят увернуться от подзатыльника. Дощатый сарай скрипел.

Цван растерялся.

Берто, его сын, был далеко — он работал на тракторе, — и на старика, как на единственного мужчину в доме, падала вся ответственность.

— Я Розу здесь не оставлю… Тем более, раз ей плохо… Да еще в такую погоду…

— Как же вы ее теперь повезете? У нее то и дело схватки. Вся напружилась, одеревенела, глаза закатила и продохнуть не может. И потом, на чем вы ее повезете? На тачке, без матраца, без одеяла?

Цван был смущен. Об этом он не подумал.

Старая женщина обернулась к нему и сухо сказала:

— Пока доктор не посмотрит, нельзя ее трогать.

— А если он не приедет? Почему вы не позвали старого доктора? Он бы сразу приехал. Он бы нас в беде не оставил. Но, главное, почему вы нам не сказали? Сейчас Роза была бы уже в постели…

— Все одно, тут она и была бы, а не в постели. А что не сказали, так уж известно: от Минги в таком деле помощи не жди…

Но до старого доктора уже дошел слух о женщине, у которой начались схватки на краю болота, и ему сказали, что новый врач в отъезде… И вот он приехал вместо него.

— Он самый! — крикнула девушка с глазами ящерицы.

Цван обернулся. У него отлегло от сердца.

К дамбе подъезжала двуколка его старого друга. Цвану хотелось побежать ему навстречу и молить его, чтобы он спас Розу, но ноги вдруг словно свинцом налились и приросли к земле.

Глава третья

Голос врача, погонявшего лошадь, слышался теперь совсем близко.

— Сюда! Вот так… Тпру-у!

Лошадь остановилась, и рука доктора легла на плечо Цвана.

— Если бы у Мори женщины перестали рожать в долине, люди подумали бы что у них приблудные дети… — Он коротко рассмеялся и быстрыми шагами направился прямо в сарай.

— Дайте пройти!

Оттуда он сразу закричал:

— Отойдите от входа, ничего не видно!

Но, видимо, тут же передумал, потому что прибавил:

— Что вы там делаете? Не можете, что ли, помочь?

Немного погодя Цван увидел, как из сарая выбежала девушка за сумкой врача, оставшейся на двуколке.

Он смутно слышал доносившиеся из сарая слова: схватки… инъекции… кровопускание… Слышал, как доктор ругался и требовал, чтобы зажгли фонарь.

Фонарь не горел, потому что одно стекло у него было разбито и ветер, врываясь сквозь неплотно пригнанные доски сарая, задувал огонь.

Свет непрестанно вспыхивал и гас. Быстро темнело, и в сгущавшихся сумерках вспышки казались сигналами бедствия.

Потом Цван увидел, как подъехала акушерка и молодой доктор.

Похоже было, что дело серьезное и что Роза с ним не справляется.

Сколько времени он так ждал?

Никогда еще, сколько Цван себя помнил, ему не было так плохо. Пот струился у него по спине, и от порывов холодного ветра старик вздрагивал, будто ему за шиворот лили ледяную воду.

Услышав крик новорожденного, Цван разжал кулаки и перевел дыхание. Он хотел встать, но для этого ему пришлось обеими руками опереться о землю.

— Мальчик или девочка?

Очевидно, он только мысленно крикнул это, потому что сам не услышал своего вопроса.

Снова раздался крик ребенка, на этот раз более пронзительный и требовательный.

«Хорошие легкие, — подумал старик и про себя улыбнулся. — Вот это голосок! Бабкина кровь!»

Из сарая больше не доносилось ни звука. Цван внезапно отдал себе в этом отчет. Он стоял от хибарки метров за двадцать и уже направился к ней, как вдруг тишину прорезал душераздирающий вопль женщин.

Он остановился, пораженный в самое сердце. Потом пошел дальше, но медленно согнув спину, словно готовясь принять удар.

Первой вышла из сарая девчурка Рики.

— Цван, Цван… Она кончилась. Не дышит.

Она с рыданиями бросилась к нему.

— Ой, Цван, я еще никогда не видела, как человек умирает… Она открыла глаза, глубоко вздохнула и больше уже не шелохнулась…

Девочка цеплялась за него, плача от страха на сумасшедшем ветру.

Цван не двигался с места. Он не мог еще осознать совершившегося. Роза умерла! А ведь еще утром она шутила, готовя ему завтрак.

Сноха — веселая певунья, цветущая, сильная, как мужчина, — умерла! Жена его сына; молодая женщина в доме…

Господи, боже мой! Что же это такое? Мог сдохнуть я со своим давлением. Могла протянуть ноги старуха, она все жалуется на хворости… Но Роза!

— Не богохульствуйте, Цван… Не богохульствуйте хотя бы из уважения к ней, бедняжке, — она ведь была верующая.

Потом он вдруг увидел перед собой освещенного фонарем сына, выходившего из хибарки. Цван не знал, когда он приехал, не видел, как он здесь появился и как вошел в сарай. Лицо у Берто было бледное и блестело от пота. Он беззвучно шевелил губами, не произнося ни слова. Только положил руку на плечо отца.

Цвану хотелось обнять сына, на которого обрушился такой удар, но он попрежнему стоял как вкопанный. Глаза у него затуманились.

Он видел Берто мальчонкой, играющим с собаками…

Видел его сорванцом, которому Минга грозила, когда он, улыбаясь, уходил в школу: «Если только узнаю, что ты не в школу пошел, а за гнездами, смотри, я вот палку-то об твою спину обломаю…»

Потом сын стал взрослым: ушел в армию и там научился разбираться в моторах. Теперь его Берто уже не работал мотыгой! За ним посылали изо всех имений, где только есть машины. И все говорили: «Кто бы мог подумать! Сын старика Мори — и такой молодец. Не хуже городского!»

Потом он надумал жениться. Цван ему говорил: «По нашей жизни нужно женщину из долины». Но Берто взял себе жену издалека, из Романьи, можно сказать, с самой окраины. Ладная была Роза и опрятная: только приехала, все вверх дном перевернула, везде чистоту навела, дом побелила — теперь и не узнаешь. И шить умела, и все что хочешь… Но Минга своими вечными разговорами о здешних женщинах, которые не гнушаются работать в долине, раззадорила ее тоже попробовать.

И вот чем это кончилось!

Голос Берто вывел его из оцепенения.

— Папа, унеси девочку!

Одна из женщин протянула Цвану сверток.

— Идите скорее, вот-вот дождь польет. Мы после придем, когда доктора кончат.

Цван посмотрел на этот ворох тряпья. Девочка, значит.

Она была завернута в пиджак, вернее, в два пиджака — Берто и старого доктора. Цван мешкотно снял свой и присоединил его к ним, чтобы лучше укрыть маленькую от ветра.

Понурив голову, он пошел по темной дамбе с новорожденной на руках.

На дорогу он мог и не глядеть — он знал ее наизусть.

Глава четвертая

Когда ветер свищет в долине, кажется, нет на земле другой силы.

Он властвует безраздельно, не зная преград, которые могли бы сдержать его порывы.

Он проносится над землей, как серп в хлебах, не признавая сопротивления и требуя, чтобы все падало или склонялось на его пути.

Начиналась гроза, и первые крупные капли звонко упали на землю.

Освещаемое зигзагами молний, болото загоралось красными отблесками. Потом мрак становился все гуще. Цван шел и шел, прижимая ребенка к груди.

Вот и мертвое болото. Он высвободил руку и перекрестился. Много лет назад здесь погибли люди… Он не раз слышал об этом еще когда был ребенком. Отсюда и название болота.

Целую партию батраков, работавших здесь до мелиорации, унесло внезапным разливом, когда прорвало верхнюю плотину.

Когда Цван был подростком, здесь еще находили белые черепа, из которых тянулись стебли кувшинок с листьями в темно-красных прожилках цвета запекшейся крови.

И еще другое говорили люди. Когда кто-нибудь умирает в долине, бушует ветер, воет болото и кричат мертвецы, встречая вновь прибывшего.

Он еще раз перекрестился и свернул в сторону, по изгибу дамбы.

Вот и свет в окнах дома. Кто-то, опередив Цвана, уже сообщил Минге о беде.

Когда он вошел в дом и с ним вместе ворвался в комнату ветер, старая даже не подняла головы.

Она стояла на коленях и подбородком почти касалась камня возле очага. Она плакала.

Цван почувствовал внезапную жалость к ней.

Она похоронила столько детей, умерших еще маленькими от малярии. Один только Берто выжил. И вот теперь на ее глазах обрушилось несчастье на сына, и она ничего не могла сделать, чтобы избавить его от горя.

Цван присел рядом с ней возле очага и прошептал:

— Минга, это девочка. Я знаю, знаю, что лучше бы она не родилась и оставила бы нам Розу. Но такая уж наша судьба… Это девочка, Минга. Ты ведь так хотела девочку. Помнишь? Еще когда у нас рождались ребятишки, ты досадовала, что все одни мальчики. Бывало, говорила: «Когда я рожаю, бог уходит в гости и забывает о моих молитвах».

— Если он тогда ходил в гости, то не знаю, где уж он был нынче…

Минга встала.

— Покажи мне ее.

Когда, положив ребенка на стол, они при свете чадившей коптилки развернули пиджаки, из-под них показалась белая, в крупных желтых цветах, косынка Розы.

Минга заплакала навзрыд.

— Целое приданое ей приготовила… А вот пришлось ее прикрыть материнской косынкой! Господи Иисусе!.. Почему ты не прибрал меня!

Маленькая была вся красная и очень потешная.

Цван сквозь слезы смотрел, как она сучит ножками.

Какую тоску наводила эта цветастая косынка! Еще утром они видели ее на плечах у снохи.

— Помоги мне завернуть ее, Цван. Как бы не простыла.

Дрожащими руками старики опеленали маленькую и положили в люльку возле очага. Потом посмотрели друг на друга и опять заплакали.

Вскоре послышались приглушенные ветром шаги и голоса.

Подходило печальное шествие.

Пять женщин несли фонарь и вели смертельно перепуганную девочку, попрежнему плакавшую в голос.

Берто с непокрытой головой и без пиджака толкал перед собой тачку с распростертым телом Розы.

Позади шел доктор, держа под уздцы испуганную молниями лошадь, а рядом с ним — второй врач и акушерка.

Для Цвана было мукой присутствовать при встрече Минги с сыном.

— Берто, Берто! Это я виновата. Я не должна была пустить ее на работу, а не сумела. Даже и невдомек мне было, какая нас беда сторожит…

Берто молчал. Когда покойницу внесли в дом, Минга, казалось, еще больше сгорбилась, придавленная новым горем.

— Дочка… — прошептала она.

Все столпились в. кухне, потому что вымокли и окоченели.

Девочка все плакала и умолкла только тогда, когда доктор сказал, что отвезет ее домой на двуколке, чтобы ей не идти в темноте.

Акушерка и остальные женщины обряжали покойницу на супружеской постели, на тех новых простынях, которые Минга приготовила для родов.

Ночь была дьявольская.

Никто не мог уйти, потому что на округу обрушился настоящий ураган.

Укрыв от бури лошадь доктора, все, наконец, разместились в кухне вокруг очага.

Девочка, завернувшись в одеяло, заснула в старом кресле-качалке возле люльки с новорожденной.

Минга ушла наверх — побыть вместе с Берто около невестки.

Как все женщины этих мест, Минга умела сдерживать свое отчаяние, разлив своей скорби.

Она смиренно села в углу комнаты, чтобы сын не был один. Она отдала бы все на свете, чтобы смягчить его боль.

Невестка вошла в дом два года назад. Была она непохожа на них всех, и Минга сразу почувствовала, что она другой породы.

Но старуха сумела заглушить в себе разочарование этим браком и в разговорах с женщинами из долины даже расхваливала ее.

Она расстраивалась только, когда они подтрунивали над ней:

— Минга, ваша невестка увидела, какая у вас спина, и испугалась. Не хочет, чтобы и ее так согнуло. Вот и не идет работать в долину…

Минга ничего не отвечала.

Но Роза не раз слышала эти фразы и однажды объявила, что и она хочет пойти работать в поле.

И пошла, словно бросив вызов кому-то. Дома ее не удерживали. С этого дня Роза почувствовала, что что-то изменилось.

К ней теперь все относились теплее, сердечнее. И она продолжала работать. И вот теперь она лежала, распростершись на кровати, в том самом шелковом платье, в котором венчалась.

Обо всем этом думала Минга, пока сын сидел возле тела жены. Думала, слушая завывания ветра и доносившиеся из кухни голоса.

Время от времени она вставала, чтобы спуститься вниз и подбросить в огонь дров, подогревала для всех вино, заглядывала в корзину, где спала маленькая, и возвращалась наверх.

Рассвело, и непогода улеглась. На дворе было холодно, солнце не показывалось. По небу еще ползли большие темные тучи, и голенастые болотные птицы пролетали стаями с коротким пронзительным криком.

Глава пятая

Врач и акушерка собрались уезжать.

Две женщины решили остаться, чтобы помочь старой Минге, остальные — вернуться домой, в селение. Те, что остались, наказали товаркам передать родным, что они здесь и чтобы им принесли черные платья и темные платки.

Врачи подошли к столу составить два документа: свидетельства о смерти и о рождении.

— Как вы ее назовете?

Цван, к которому был обращен вопрос, пожал плечами.

— Что вы у меня спрашиваете? Берто — отец, ему и решать.

Но Берто ответил, что ему все равно, пусть назовут как хотят.

Он еще не взглянул на девочку, казалось, он считал ее виновной в смерти матери.

Тогда вмешалась Минга.

— По мне назвать бы ее Розой, но я знаю, что ее мать уже подумала об имени. Она всегда говорила: «Если будет мальчик — имя выберет Берто; но если девочка — я сама назову ее, как хочу». Она хотела назвать ее совсем не по-нашему: как называлась лодка ее отца… У нее ведь всегда на уме было ихнее море, да ихняя лодка. Она говорила, что так и назвала бы дочку: Сперанца.

— Хорошее имя, — сказал доктор. — И вы правы, Минга: хоть у нас оно и не в ходу…

Цван обернулся как ужаленный.

Короткая, что ли, у доктора память или он насмехается над ним в такую минуту?

Цван знавал только одно существо с таким именем: собаку. Черную собаку, которую доктор много лет назад привез из Комаккьо и которую звали как раз Сперанцей.

— Дать собачье имя одной из Мори?

Но доктор, казалось, не помнил о собаке. Он глядел ему прямо в глаза и говорил:

— Хорошее имя… Знаменательное… Сперанца! Надежда! Кому-кому, а этой малютке нужно имя, приносящее счастье…

И Цван не дерзнул протестовать.

Перед отъездом врачи еще раз осмотрели девочку, потому что считали, что она почти наверняка подверглась интоксикации, хотя, судя по внешним признакам, это был вполне нормальный ребенок.

Так или иначе, доктор обещал заезжать каждый день, да и акушерка сказала, что первое время будет приходить ежедневно и последит за ребенком, а пока что подыщет ей кормилицу.

Минга наказывала уходящим, чтобы они прислали гробовщика, известили священника и постарались снестись с родственниками невестки.

Цван ничего не говорил: он был оскорблен. Дочери его сына дать имя суки! И какой суки!

Все в долине стали бы смеяться над ними, если бы узнали… Добро бы хоть была собака как собака, а то ведь сущее наказанье: никого не слушалась, не хотела сидеть на привязи… Целый день носилась по болоту, прибегала только к вечеру и не раз портила всю охоту, потому что не желала служить человеку и охотилась сама по себе. Еще бы ему ее не помнить!.. Он чуть с ума не сошел от этой собаки…

В конце концов доктор решил оставить ее в лесу. Не прошло и недели, как она вернулась. Еще того хуже!

Он хотел кому-нибудь уступить ее, но в тот день, когда за ней пришли, она сбежала и вернулась только через двое суток.

Так оно всегда и получалось. Всякий раз, как ее собирались куда-нибудь увести, она исчезала, и ее невозможно было разыскать. Наконец, в один прекрасный день ей это надоело, и она убежала совсем, оскорбленная пренебрежением хозяина.

Иногда её видели в долине; но домой она больше не возвращалась. Охотники жаловались, что эта дикая собака портит им всю музыку.

Она появлялась и исчезала, прибегала назад и опять уносилась, будто нарочно, чтобы отвлечь собак и спугнуть дичь.

В нее стреляли, но не могли попасть.

Потом в долине, в домах и на фермах женщины начали жаловаться, что пропадают яйца и куры. Стали расставлять капканы, но собака была хитрая и никогда не попадалась. Наконец она как сквозь землю провалилась. Кто знает, что с нею сталось!

Но он, Цван, никогда ее не забывал. С годами в его воспоминаниях она приобрела сверхъестественные свойства.

Он сделал последнюю попытку воспротивиться.

— Я, — сказал он, когда врачи стали прощаться, — я знал только одну Сперанцу, и с меня хватит. Бьюсь об заклад, что и доктор помнит…

— Как не помнить!

— А! Я думал, вы ее позабыли… Как же вы тогда решились дать такое имя христианскому дитяти?

— Но это же, Цван, вполне христианское имя. Все мы надеемся, все мы чего-нибудь ждем от жизни. Беда, когда человек ничего не добивается, ни на что не надеется и ходит по земле как пришибленный…

— Да, да, вы красно говорите, но в этой суке было мало чего христианского. Да хорошо ли вы ее помните? Что правда, то правда, никак не скажешь, что это была безобразная собака… Наоборот, красивая: и статьями взяла, и шерсть, как шелковая, так и блестит… Но уж бесноватая…

— Выходит, для тебя все дело в характере, и будь она, к примеру, такая, как Диана, ты бы ничего не имел против…

— Как хотите, так и понимайте… По-вашему, это подходящее имя? Ну, раз так, неважно, что я думаю.

И он отвернулся.

Доктор, улыбаясь и покачивая головой, взобрался на двуколку, махнул на прощание кнутом и уехал, увозя с собой свидетельство о рождении Сперанцы Мори.

Глава шестая

Родственники из Романьи прибыли два дня спустя, за несколько часов до похорон.

Роза еще в детстве осталась сиротой. У нее не было ни братьев, ни сестер. Приехали поэтому из мужской родни два дяди и двоюродный брат, из женской — тетка, две двоюродные сестры и крестная.

От селения они добирались пешком. Кто-то им указал дорогу, и они направились к долине. Но не раз им приходилось повертывать назад, натыкаясь на болото.

Мужчины были с ног до головы одеты в черное,

Черные костюмы с толстой серебряной цепочкой, выпущенной поверх жилета, черные шляпы, черные от загара и дорожной пыли лица, шеи, руки.

Они двигались гуськом, не разговаривая друг с другом.

За ними шли женщины, тоже гуськом, тоже в темных платьях, но без платков на голове — в отличие от женщин из долины. Зато, у них были широкие шали из черного шелка с бахромой и длинные серьги, свисавшие почти до плеч и звеневшие при каждом движении.

Они были похожи на цыганок в парадной одежде.

В одном месте они оказались на вязкой заболоченной почве и сняли башмаки. От этого все сразу почувствовали себя свободнее, приободрились и пошли быстрее.

Так они и двигались в молчании друг за другом, со шляпами на голове и с башмаками в руках, когда их увидел Цван.

Он удивился и уже готов был отпустить нелестное замечание по адресу странной компании, но вдруг понял, кто эти люди.

Тогда он вбежал в дом позвать сына.

— Берто! Приехали эти, с окраины…

Неизвестно почему Цван упорно называл так побережье.

Люди «с окраины» обнялись с Берто, который каждого называл по имени. Даже женщины обняли и расцеловали его.

Потом все пошли к покойнице, и женщины заголосили, а крестная поцеловала Розу и надела ей на палец золотое колечко.

Цван был ошеломлен этим жестом.

В долине люди практичнее. Здесь никогда не оставляют золото мертвым. Им оно ни к чему, и рано или поздно все равно достанется какому-нибудь бессовестному могильщику. Но об этом вслух не говорят. Когда с покойника перед похоронами снимают золотые вещи, то объясняют это тем, что хотят сохранить их на память.

Садясь за стол, гости не сняли шляп. Ели они медленно и говорили с важностью. Однако Цван обнаружил у них качество, возбудившее его восхищение. Понаблюдав за ними, он нашел, что это люди компанейские, а по части выпивки, пожалуй, и ему не уступят.

Рядом с Цваном сидела крестная мать Розы, та самая, которая надела кольцо на палец покойной. Цвана разбирало любопытство, и он сразу же затронул эту тему.

— Оно у нее так и останется, когда ее похоронят? Я про кольцо…

— Это не настоящее золото, — вполголоса объяснила женщина. Цван ее одобрил.

Потом дядя Розы спросил у Берто, что он думает теперь делать один, с девочкой на руках, и старики с горьким удивлением услышали, что сын собирается покинуть долину.

— Это не жизнь для христиан, — говорил он. — Только сумасшедшие могут бороться с болотом, чтобы вырвать у него полоску земли и после долгих лет труда увидеть, как она исчезает при первом же урагане. Ты думаешь, что совладал с долиной и она цветет у тебя за спиной, а возвращаешься туда, где посеял, смотришь — все пошло прахом… Я и раньше об этом думал, а теперь, когда Роза умерла, и подавно здесь не останусь…

Цван понурил голову.

Приезжие степенно согласились: паршивые места!

— А девочка?

Минга слушала молча, но глаза у нее уже сузились, как у кошки.

— Девочка будет здесь. Девочка никуда не поедет. Она родилась здесь, у Мори, и останется у Мори.

— Тебе, Берто, — прибавила Минга в виде объяснения, — она была бы обузой, а нам будет с ней веселее. И потом, здесь у нас коза, а ребенку менять молоко не годится.

— Насчёт этого, мама, я согласен, — сказал Берто. — Пускай остается. Но только пока она маленькая. Потом я ее возьму. Болото убило всех моих братьев; а мать… сами видите, какая она стала… Здесь умерла Роза… Не хотите же вы, чтобы я и дочь оставил здесь на погибель?

— Долина… долина… — с досадой пробормотал Цван. — Причем тут долина, если человек умирает? — И добавил, обращаясь к своякам: — А у вас, что ли, люди вечно живут?

— Ты не можешь понять, папа. Эта земля, этот климат, этот болотный воздух, эта нищета — вот что убивает человека!

— Почему же это все меня до сих пор не убило?

— Что я могу вам на это сказать, папа? Вы, видно, из особого теста…

— Неси бутылки, Минга, — загремел голос Цвана.

— Значит, так?! Барчуку не нравится в долине… Для него тут нездоровый воздух. Ладно. Он, Цван, его отец, выпьет по этому случаю бутылочку, и чорт с ним, с давлением…

Они останутся втроем — он, Минга и девочка. Старики с помощью козы сами вырастят маленькую и еще посмотрят, возьмет долина над ними верх или нет.

Ему нужно было столько высказать… Но не стоило говорить об этом с чужими людьми.

Цван пил и думал о долине, о ветре, что гуляет по ней, о знакомых ему с детства звуках.

Пил и думал о диком раздолье родной стороны, где он прожил всю жизнь. Нищета — это так; нищета, голод, деревянные башмаки на ногах, ветер и вода в доме… Но разве болотным птицам лучше живется? Он здесь родился, здесь и умрет. Но его род не кончится с ним.

Сердце ему говорило, что Мори вернутся в долину.

Глава седьмая

Солнце, поднимаясь над болотом, рассеивало пелену тумана, стоявшую над топью.

Цван давно уже встал.

Теперь он подходил к дому с последними двумя ведрами воды. Вчера вечером Минга поставила ему такое условие: они пойдут на рынок только в том случае, если Цван сначала натаскает воды для стирки.

А лохань у Минги была вместительная, и чтобы наполнить ее, нужно было столько ведер воды, что он чуть не вычерпал весь колодец…

Цван напевал монотонную, заунывную песню, которую исстари пели в долине. Ее сложили, приноравливаясь к размеренным взмахам цапки. Говорилось в ней о белокурой девушке, обманутой возлюбленным и ушедшей с отчаяния в монастырь. Древней печалью веяло от этой песни, но Цван вопреки всему был в хорошем настроении.

Зима кончилась.

Еще была опасность, что поднимется ненароком шальная буря, но самое худшее, можно сказать, осталось позади.

Суровая это была зима для стариков! Одни, отделенные километрами топи от ближайшего жилья, затерянные в самом сердце болота, они изо дня в день ждали, когда она пройдет.

Берто уехал из дому в начале зимы и больше не возвращался. Он погостил сперва у свояков в Романье, но такой человек, как он, разбиравшийся в моторах, не мог осесть и там. Не заезжая домой, он перебрался в город и написал им уже оттуда.

Когда Цван как-то раз побывал в селении, его вызвали на почту, и там он нашел несколько писем и два перевода от сына, которые ему не доставили из-за бездорожья.

Он получил деньги и попросил прочесть ему письма, потому что сам читать не умел.

Дома он с письмами в руке дал обо всем отчет Минге, каждый раз повторяя: «Тут так написано». Но старая все расспрашивала его, а Цван уже не помнил в точности, что писал Берто, и путался. Минга тоже не знала грамоты. Она пошла с письмами в селение, чтобы и ей прочитали, что пишет сын.

Потом, когда она вернулась, старики заспорили о письмах, но так и не пришли к соглашению и в последний раз, уже вместе, сходили в селение для новой читки.

Берто был здоров. Он наказывал, чтобы они берегли девочку, не лишали себя необходимого, купили печку. Писал о большом городе, где работал, и обещал на пасху приехать на несколько дней, чтобы обнять их всех.

Денег Берто прислал много. Так им сказали в селении, а для Цвана и Минги это был целый капитал.

Им редко случалось держать в руках деньги. Цвану, который работал в имении сторожем при инвентаре и лесником, а в рабочий сезон, когда в долину пригоняли быков, ходил за скотиной, в счет платы давали жилье и продукты: картошку, рис и кукурузу. Минга поденно работала на уборке риса и конопли, но у нее столько удерживали за взятые вперед продукты, что к концу работы ей ничего не причиталось.

Дровами они запасались летом и сушили их на зиму. За работу управляющий давал им еще и поросенка, но старикам никогда не удавалось его откормить. Свиньи паслись у них без присмотра, бегали где хотели, как зайцы, и вырастали длинными и худыми… Местные батраки, когда хотели описать какого-нибудь худощавого верзилу, говорили: «Как свинья у Мори».

Все для себя они делали сами: лудили кастрюли, выстругивали деревянные башмаки… Все, без чего можно обойтись, у них давно вышло из обихода, а быть может, и не было никогда в обиходе.

Теперь у них завелись деньги. В зимние вечера они с азартом обсуждали предстоящие весной покупки. Время от времени кто-нибудь из них называл тот или иной предмет, но другой вспоминал вещь, более нужную, и они так ни на чем и не останавливались. У них была нехватка во всем, а все невозможно было купить. Наконец они устали спорить и отложили выбор в надежде, что его подскажут им рыночные лотки.

И вот наступил долгожданный день.

Минга с раннего утра ушла пасти козу. Старуха никогда не оставляла ее одну. Ее купили на деньги, заработанные покойной Розой, — для девочки коза была нужнее комода.

«За эту козу заплачено жизнью женщины», — сказал тогда Берто с недобрым взглядом.

Каждый день Минга водила козу на пастбище и следила, чтобы она щипала хорошую траву: старуха знала все травы, знала, от какой слепнут, какая пьянит, а какая уберегает от сглаза. Минга ухаживала за козой, потому что коза должна была заменить Сперанце кормилицу.

Но вот, наконец, и Минга вернулась.

А вот и маленькая закричала, проснувшись.

— Ее время, — сказала Минга. Она вошла в кухню, а за нею — коза. Если бы в эту минуту здесь присутствовал старый доктор, который посоветовал кормить новорожденную козьим молоком, он был бы просто ошарашен…

Девочка лежала в корзине и плакала, но, увидев козу, сразу начала сучить ножками и радостно размахивать ручонками. Коза подошла к корзине, заблеяла и остановилась. Тогда Минга принесла скамеечку, села на нее и приподняла девочку так, чтобы она могла достать до вымени козы, которая не двигалась с места. Девочка, запрокинув голову, блаженно сосала.

В первое время козу доили и ребенка поили из рожка; но рожок скоро разбился, и тогда они упростили дело.

Сперанца быстро росла и крепла. Она была пряменькая и уже сидела, хотя ей было всего несколько месяцев. Волосы у нее были темные, а кожа смуглая, как у деда, у прадеда, словом, у всех ее предков, которые недаром носили фамилию Мори[1]. От матери она унаследовала темно-голубые, как море, глаза.

Цван ждал перед входом. Пойдут они или нет?

Уже рассвело, а дорога до рынка была дальняя.

Еще накануне вечером Минга все приготовила. Для нее, привыкшей к постоянному безденежью, идти на рынок — значило нести туда яйца, кур, лечебные травы, диких уток, чтобы получить в обмен хлопковую пряжу, иголки, нитки, а иногда и материю. Материю она брала всегда одну и ту же: бумазею для Цвана и грубое, небеленое полотно для себя.

Цван глядел, как жена укладывает свои припасы в кошелку.

— Уж не хочешь ли ты нести туда все это добро?

Минга посмотрела на него с состраданием. Как будто в первый раз она собирается на рынок!

— Ты забыла, что теперь у нас деньги!

Сегодня Цван чувствовал себя важной персоной и думал, что на рынке он будет выбирать и распоряжаться: «Это отложите для меня… Это я беру: раз хорошая вещь, на цену я не гляжу…»

Он еще не знал, что купит, но в первый раз в жизни чувствовал лихорадочное нетерпение ребенка, которого обещали повести в магазин игрушек и там предоставить ему полную свободу выбора.

Маленькая была готова. На ней было немного вылинявшее красное платьице, которое Минга с грехом пополам выкроила из старого, изношенного платья покойной Розы. Башмаков у нее не было: к чему ей башмаки, раз она еще не ходит?

Ее закутали в шаль — и в путь.

Они шли по илистой дамбе; впереди — Цван с девочкой на плечах, позади — Минга с двумя кошелками.

По дороге к рынку из сумки выскочил один петушок. Старики попытались его поймать, поспорили, повздыхали, но потом решили, что петушок сам вернется домой, и двинулись дальше, чтобы не терять времени. Шли они до селения почти два часа.

Базар еще не начинался.

— Сходим, что ли, на почту. Посмотрим, нет ли письма от Берто?

Но почта была закрыта.

— Зайдем к доктору показать ему девочку?

Служанка открыла дверь и спросила, что им нужно.

— Да вы знаете, сколько сейчас времени? Когда же вы вышли из дому?

Нет, они не знали, потому что у них не было часов. — Впрочем, сегодня мы могли бы купить их, — сказал Цван.

— А зачем? Кто по ним понимает? — шепнула ему Минга.

В ожидании доктора они расположились на кухне.

Сперанца глядела на блестящую медную посуду, развешенную на стенах, и гукала: — Ух! Ух!

— Знаешь что? — шепнул Цван. — Купим-ка мы такую посуду для нашей кухни.

Они подождали еще, но доктор не спускался. Он, понятно, не мог знать, что они его ждут внизу…

Наконец, они решили идти, чтобы не терять времени.

Цван взял одну из кошелок, достал оттуда второго петушка и, протянув его служанке, сказал:

— Это для доктора. Все равно мы их продаем только парами.

Рынок начал оживляться.

Старики медленно шли меж рядов, глядя на прилавки.

Здесь было множество вещей, на которые они никогда раньше не обращали внимания как на недоступные для них. Но теперь они присматривались ко всему.

Минга разглядывала ткани, башмаки, фуфайки, кастрюли, фаянсовую посуду, стаканы.

Цван смотрел на резиновые сапоги, веревки, инструмент…

Они дошли до скотного рынка и огляделись вокруг.

Тут не было ничего, что их могло интересовать. Скотины у них хватало: куры, поросенок, коза. Куда им больше!

Вдруг они увидели осла. Одного из тех маленьких, точно игрушечных, осликов, которые неизвестно на что годятся, до того они хилы.

Сперанца следила за ним глазами.

Воспоминание о давней детской мечте внезапно пробудилось у Цвана, и его вдруг охватило страстное желание иметь этого ослика.

— Минга, мы его берем.

— С ума сошел! Он и стоит дорого, и проку от него никакого.

— Минга, я его беру.

Цван подошел к продавцу, приценился, поторговался.

Но когда он обернулся к Минге, у которой были деньги, она уже исчезла.

Цван бросился искать ее, расталкивая людей.

Он нагнал ее, когда она пыталась спрятаться за каким-то ларьком.

— Дай сюда деньги!

Что-то во взгляде Цвана сказало Минге, что сейчас ему нельзя перечить.

— Я искала, куда бы зайти, чтобы достать… — проговорила она себе в оправдание.

Они вошли в ближайшие ворота, и тут началось…

Деньги были крепко зашиты в мешочек, а мешочек пришит к фуфайке. Фуфайка была самой нижней одеждой, и в нее было всего труднее добраться. Если эта операция могла оказаться достаточно сложной и для человека с нормальной фигурой, то для Минги она превращалась в своего рода акробатический номер.

Цван не находил себе места. Что если тем временем у него перехватят ослика?

— Экая ты, старуха! К дикарям, что ли, собиралась?

Наконец он получил деньги и смог сделать покупку.

Но Сперанца начала плакать, захотела есть.

Цван и Минга посоветовались, как быть. Делать было нечего, оставалось только вернуться. Один знакомый, встретивший их, пригласил их к себе, предложив подогреть скляночку молока для девочки…

— Нет, нет… она его пьет на свой манер… — пробормотал Цван.

Старики заспешили домой с непроданными яйцами и второй парой цыплят в кошелках. Они устали, и Минга думала о том, что не купила ни иголок, ни пуговиц, да и о нитках забыла…

Цван глядел на осла и посвистывал.

Едва войдя в дом, Минга позвала козу и накормила девочку. Потом положила ее в корзину и вышла посмотреть на осла.

— Что ты с ним будешь делать, Цван?

— Как что я буду с ним делать? Вот это да! Она спрашивает, что я буду делать с ослом! Да ты что, с луны свалилась?

— Но он же маленький, Цван! Видишь? Он с меня ростом…

— Нет, выше.

— Нет, тютелька в тютельку.

Минга подошла к ослу и стала с ним рядом.

— Видишь?

— Неправда, он на целое ухо выше.

Минга не стала спорить. Так или иначе, добрую часть денег они потратили и не купили ничего из того, что было нужно иметь в хозяйстве… У них стало меньше петушком, а может, и двумя: того, который вырвался, пока не было видно; три яйца разбились, а вдобавок ко всему, теперь нужно было кормить еще и осла.

На что годился такой маленький ослик? Что он мог везти? И разве у них была повозка? Да у них и нечего было возить на осле!

Минга готова была плакать с досады.

Цван, посвистывая, ходил по двору вокруг осла, как вокруг памятника. Потом вбежал в дом, схватил девочку, и тотчас же за окном послышался его веселый голос:

— Оп-ля! Оп-ля!

Сперанца сидела верхом на осле и смеялась, широко раскрыв беззубый ротик и пуская слюни.

— Видела, на что он годится? Господа своим детям покупают скотину из тряпья: собак, лошадей, ослов… А старый Мери своей внучке покупает настоящего осла!

Минга посмотрела на старика, на девочку, на осла. Она обняла всех троих долгим любящим взглядом и вошла в кухню. Она начинала думать, что, в сущности, может быть, они хорошо сделали, что купили осла.

Глава восьмая

Весна сияла в долине.

В гнездах водяных птиц, плавающих среди кувшинок и приставших к камышам, уже трепетала жизнь под покрывавшим их пухом, и берега болота смеялись желтой, красной, зеленой красками.

В долине весну возвещает кукушка.

Это самый характерный голос равнины. Он слышится отовсюду, этот короткий вопрошающий крик без ответа, проносится над тобой, улетает… Невольно повертываешься то в одну, то в другую сторону, чтобы понять, откуда он раздается, куда он уносится… И так со всеми звуками долины. Они разливаются слабыми, ленивыми волнами, не спеша, как бы по инерции, катятся в вышине и все дальше и дальше плывут в безграничном просторе.

Когда две недели назад закуковала кукушка, Цван позвал Мингу, и они вместе прислушались.

— Так и есть…

Это значило: скоро начнутся работы и долина оживится присутствием людей.

Несколько дней спустя прибыла первая партия батраков. Цван ее уже поджидал.

Люди еще издали кричали и махали ему рукой.

Цван не выдержал и побежал навстречу товарищам.

Кончилось зимнее одиночество; опять зазвучат человеческие голоса, шаги, песни.

Крича и перебивая друг друга, все направились к дому, где их ждала Минга, приготовив вино. Такая уж была традиция: в первый день работы Мори приглашали работников выпить, оказывая им таким образом гостеприимство от имени долины.

Как всегда, начался долгий обмен новостями. Каждый год кого-нибудь не хватало: то старик умер зимой, то другие не могут двигаться из-за страшных болей в суставах, — это часто случалось с батраками, работавшими на болоте.

Им на смену приходили новые жертвы — подростки, которых представляли Мори как детей такого-то и такого-то. Цван заставлял пить пареньков, которые к этому не привыкли, но хотели доказать себе и другим, что они уже настоящие мужчины.

Девочки с косами на спине молча смотрели на Мингу.

Тогда Цван подмигивал им и говорил:

— Глядите на нее. Глядите получше, потому что и вы такими станете. Что? Не знали?..

Те отводили глаза, и Цван от души смеялся над их смущением. Минга качала головой.

— Зачем ты их пугаешь? Работа и так тяжелая, не надо на них вдобавок страх нагонять…

Заговорили о Берто и о том, что для Мори счастье иметь такого сына.

Минга не упускала случая сказать:

— Да, он зарабатывает много больше, чем здесь, но и в городе хлеб не легко достается. А потом, там ведь и тратят больше — все приходится покупать, даже дрова…

Цван говорил:

— Оно и понятно, что он много зарабатывает. Его работа не то, что наша, — были бы руки, и ладно. Там голова нужна, голова! А ведь не у каждого голова на плечах.

Батраки с восхищением смотрели на Цвана.

— Вы счастливые люди… Такой сын лучше пенсии. Вам теперь нечего бояться за завтрашний день… В селении все говорят, что на деньги, которые вам Берто присылает, можно жить господами…

— Скажу, не кривя душой: на сына мы не нарадуемся… Мы не хотим этим пользоваться, но он всегда говорит: «Покупайте что только хотите, а платить — моя забота…»

Минга с изумлением смотрела на мужа. Цван, казалось, и сам верил в то, что говорил, и от волнения глаза у него наполнились слезами.

Что это с ним? Неужто на старости лет он ко всему еще сделался вралем?

Встретив удивленный и пытливый взгляд Минги, Цван почувствовал себя неловко.

Потом все стали смотреть на девочку, которая, ползая на четвереньках, старалась догнать козу и смеялась, показывая два зуба.

Тогда Цван пошел за ослом.

Его встретил хор восклицаний. Что это? Откуда он взялся? Берто прислал! Он! Кто же еще? Берто хотел, чтобы Цвану больше не приходилось таскать на плечах дрова из долины!

Цван опять поймал взгляд Минги, теперь уже явно озабоченной. Тогда, чтобы не слышать неизбежных комментариев, он вызвался немного проводить батраков.

— Значит, Цван, вы больше не будете работать?

— Что? Вы думаете, я стану жить на счет сына? Нет, нет, я работу не брошу. Вот скоро пригонят скотину, тогда дойдет черед и до меня. Минга — другое дело. У Минги и с маленькой хлопот хватает, так что сна уж на уборку не выйдет.

Но Минга вышла на уборку.

— Видно, тебе в голову ударило, что сын посылает нам пару сольди. Кажется, до сих пор мы сами себе на жизнь зарабатывали? Так чего же теперь? Не хочешь же ты сесть ему на шею. А маленькая? Она ведь растет, о ней тоже надо подумать. Приданое-то ей надо будет справить. А пряжа каждый год дорожает. Или ты хочешь, чтобы дочка Берто вышла замуж, как я: узелок в руке, вот тебе и приданое?..

— Но я ж тебя все равно взял.

— Подумаешь! У тебя самого только и было, что козлы да четыре доски вместо кровати…

— Но мы же не тужили,

— Это правда, Цван.

Они отвели друг от друга глаза, вдруг застеснявшись нахлынувшего на них чувства. Потом улыбнулись… Оба подумали о том, как они ели лягушек… Долгие годы лягушки были их главной пищей, и Цван этим оправдывал свое пристрастие к вину,

— Разве ты не понимаешь, Минга, что если я буду пить воду, они заквакают у меня в желудке? Вино, вино нужно, чтоб они молчали…

Лягушки на завтрак, лягушки на ужин… Лягушки квакали всюду — и во сне и на яву. Всю жизнь! А жизнь еще не кончилась.

— Ну, делай как хочешь, — сдался Цван.

Впрочем, если бы он этого и не сказал, Минга все равно сделала бы по-своему.

Сперанцу бабушка брала с собой. Она укладывала ее на берегу в камышах и привязывала поблизости козу. Впоследствии самые ранние воспоминания Сперанцы были связаны с рисовым полем. Она навсегда запомнила свои первые осторожные шаги по краю болота, поросшего густой травой, откуда вдруг выскакивали лягушки, вытянувшись вперед, тонкие, как желто-зеленые стрелы. Они прыгали в воду, и только и слышалось: «Плюх». Потом на поверхности воды появлялись расходившиеся круги, а из глубины поднимались пузырьки. Это было первым развлечением Сперанцы.

Она запомнила навсегда звонкий гул мошкары, роившейся над болотом, когда она в полдень, лежа на спине, смотрела в раскаленное добела и неподвижное небо, а вдали, на тополях, стрекотали цикады, и женщины отдыхали в камышах, и в глубоком безмолвии людей был слышен шорох каждой травинки.

Но лучше всего запомнила Сперанца и всегда носила в себе песнь рисового поля.

Она ждала ее с трепещущим сердцем.

Сначала раздавался одинокий голос. Высокий и резкий голос, поднимавшийся от воды прямо ввысь. Он дрожал в воздухе… повисал… ждал… Потом вступал хор — низко, медленно, строго. То была песня, в которой звучали размеренные шаги людей с тяжелыми инструментами на плечах, людей, влекущих, как волы, тяжкий груз. Подхваченная эхом, она замирала где-то далеко, далеко.

И снова звучал одинокий голос, пронзительный, как вопль раненого животного… А с другой стороны поля вступал новый хор. Он был похож на первый и, как и тот, говорил о терпении, выносливости, о неумолимой судьбе… Песня, словно качаясь на волнах, колебалась в неподвижном воздухе, плыла вдаль, угасала…

Тишина…

Потом, неожиданно, все тот же первый голос испускал крик, один-единственный крик, веселый, дерзкий, как вызов долине, — последнее слово, на которое не было ответа.

Сперанце нравился этот последний крик. Она его ждала с нетерпением.

Перепачканными ручонками она хлопала безвестной певице и ликовала. Она сама не знала, почему он так нравится ей. Тогда она не могла этого понять, а потом, когда стала взрослой, у нее не было времени думать об этом.

Но она всегда носила в своем сердце этот одинокий боевой клич, казалось, торжествовавший над глухим хором рабов. Он звучал у нее в ушах в самые тяжелые моменты жизненной борьбы; она ею почти видела — яркий, как луч солнца, острый, как нож, он поднимался из серой массы согнутых спин, взмывал над зеркалом поля, залитого водой, и уходил в небо.

Глава девятая

Сперанца росла в долине здоровой и ловкой, как белка, несмотря на вредный климат и жизнь, полную нужды, которую она вела у стариков.

Цван улыбался, когда доктор, осматривая девочку, говорил об особой породе, создающейся в результате отбора, путем вытеснения более слабых индивидов. Он мало что понимал в этих рассуждениях, но думал, что в общем доктор хочет похвалить породу Мори, и был этим горд.

Девочка не знала печали; она ни о чем не мечтала, потому что не представляла себе иной жизни, кроме той, которой она жила на болоте. Она была счастлива, когда наступали погожие дни, потому что могла беспрепятственно бегать по дамбам, забираться в камыши и открывать все новые чудеса долины. Она различала всех птиц, знала, как каждая из них вьет гнездо, в совершенстве подражала их посвисту.

Грустная пора наступала для нее осенью, с туманами и дождями. Начиналось затворничество. Дни тянулись бесконечно долго. Минга зимой пряла и ткала, Цван делал корзины и деревянные башмаки, но темнело рано, и, чтобы не жечь свет, приходилось ложиться в постель и засыпать, слушая, как ветер свистит под кровлей и капли дождя сквозь щели в потолке падают в лоханки, которые подставляла Минга.

У Сперанцы было пылкое воображение, которое никто не обуздывал, а истории, что зимой рассказывал Цван, желая развлечь девочку, лишь усиливали ее склонность к фантазерству. Она была уверена, что принадлежит к избранному роду. Когда Цван говорил о других Мори, своих двоюродных братьях, которых не видел уже много лет и которые не давали о себе знать, но попрежнему жили по ту сторону болота, где родился и он, девочка надеялась с ними встретиться, убежденная, что речь идет о необыкновенных людях. Она огорчалась, что эти родственники живут так далеко, и боялась за них.

— Но они взаправду еще там, дедушка?

— Должно, там. Вряд ли они куда-нибудь подевались. Не такие это люди!..

Другим предметом гордости для Сперанцы служил ее отец. Она его называла просто Берто. Он жил в городе, и у него была голова на плечах — так говорили дедушка и бабушка; так оно, значит, и было.

Берто приезжал раза два в год повидать своих стариков и дочку. Он привозил подарки: складные ножи для отца, очки для Минги, настоящие ботинки, а однажды и куклу для Сперанцы.

Едва он уезжал, Минга убирала все это в сундук, кроме, впрочем, подарков, предназначенных Цвану, не желавшему ей доверить их.

После этого она продолжала штопать без очков, а девочка носила деревянные башмаки и лишь изредка, в виде награды, могла видеть куклу.

Всякий раз, как открывали сундук, это было праздником для Сперанцы. Тогда ей даже разрешалось потрогать вещи, оставшиеся после матери: серьги, серебряную цепочку, коралловое ожерелье, еще молитвенник с картинками и вышитую фату. Она с восхищением думала об этих чудесных вещах и представляла себе мать госпожой, случайно, по ошибке, попавшей в долину к беднякам.

Цван, между тем, на всем пробовал свой нож и был счастлив, когда кто-нибудь нуждался в его помощи. Тогда он показывал лезвие и говорил: «Немецкая сталь; вещь что надо! Мне привез его Берто».

Зима на болоте была долгая, и сколько историй приходилось Цвану рассказывать Сперанце, чтобы скоротать время!

У девочки была хорошая память, и нередко она его перебивала:

— Прошлый раз ты не так рассказывал…

Минга отворачивалась и смеялась — тихонько, про себя, чтобы Сперанца не слышала.

Так прошли первые годы Сперанцы, и она вступила в тот возраст, когда должна была идти в школу.

Это был вопрос, о котором в семье избегали говорить. Но все о нем думали. Что было делать? Берто уже объявил, что его дочь будет учиться; в этом он был непоколебим. Но разве можно было заставлять девочку каждый день проделывать пешком двухчасовый путь до селения и обратно? Это значило бы погубить ребенка. И потом, в дождливую пору иные места всякий год затопляло — приходилось идти по колено в грязи. Думая об этом, старики вздыхали.

Но в начале осени приехал Берто, чтобы решить вопрос.

Он был согласен со стариками: нельзя принуждать ребенка к тому, что и для взрослого-то почти невозможно. Дорога в селение была изнурительна, а зимой и опасна.

Надо найти другой выход. У Берто были знакомые в городе, и он не терял надежды найти кого-нибудь, кто помог бы ему устроить девочку в школу «закрытого типа».

Он бросил это предложение равнодушным тоном и выжидательно замолчал.

Цван вскочил как ужаленный.

— Так вот к чему он клонил? Ни мало ни много, засадить девочку под замок? Чтоб она там захирела и истомилась… Лишь бы стала барышней и умела читать и писать! Потому что это позор быть такими, как он и Минга? Так, что ли?

Старик выходил из себя и орал все громче:

— Только раньше помолитесь богу хорошенько, потому что, пока я жив, никто ее не тронет… Уведу ее на болото и поминай как звали! Пойду в хибарку, что на той стороне, к своим, да возьму с собой вот это… — он показал на двустволку, висевшую на стене. — … И пусть попробуют за ней прийти. Ни на кого не посмотрю! Застрелю!

Берто молча свертывал сигарету. Минга продолжала чистить, картошку. Они ничего не отвечали. Но, повидимому, угрозы Цвана ни на него, ни на нее не произвели никакого впечатления.

Тогда Цван пустил в ход свой последний козырь.

— Тем более, всем известно, что у нас, у Мори, в семье были сумасшедшие…

Он сказал эту фразу с таким видом, как будто прославлял блеск родового имени.

— И за себя я тоже не ручаюсь… Берегитесь, говорю! Берегитесь!

Берто улыбнулся.

— Значит, это верно, папа, что мы, Мори, сумасшедшие?

Цван сразу как-то сник и сбавил тон.

— Ну, это только так говорится — сумасшедшие… Верно, Джузеппе хватил топором одного из Бернарди. Но тут дело касалось чести. Когда надо постоять за честь семьи, можно и голову потерять. Его посадили в сумасшедший дом, но все говорили, что он прав.

— Так что ж будем делать, папа? Может, отправим ее к Розиной родне? Она была бы там у своих… Я им, конечно, буду помогать, а кончит девочка школу, вернется к вам, в долину.

После предложения поместить Сперанцу в приют Цван этот проект уже не мог отвергнуть. К тому же ему казалось, что, согласившись на него, он сможет выиграть время.

— По мне… Лишь бы ее не послали на эту каторгу… Но нужно будет узнать, возьмут ли они ее? Она еще маленькая, и за ней надо смотреть…

— С ними я уже говорил. Они ее охотно берут. Но вам придется ее самим отвезти, потому что меня больше не отпустят, а они не могут за ней приехать.

Только после того как Берто уехал, Цван, обдумывая эти слова, сказал:

— Раз он уже говорил с теми с окраины и знал, что они возьмут девочку, зачем ему понадобились все эти разговоры насчет «закрытой школы»?

Минга пожала плечами, но Сперанца тут же нашлась:

— Если бы он так не сказал, ты бы и не вспомнил о сумасшедших Мори и не схватился бы за ружье. А это ведь интересная история, и Берто тоже хотелось ее послушать…

Минга выскользнула за дверь, чтобы не смущать своим присутствием и без того сконфуженного старика.

Цван всадил нож в стол, низко надвинул шапку на лоб и начал насвистывать, чтобы придать себе непринужденный вид.

Так решилась судьба Сперанцы. Самой маленькой из Мори суждено было покинуть болото.

Глава десятая

Уже неделю в долине батраки толковали о предстоящем путешествии Цвана. Это было целое событие, совершенно неожиданное для старика. Но больше всего его смущало, что на работе для него как раз начинались горячие дни: вот-вот под навес позади дома должны были пригнать скотину, и он не мог оставить ее без присмотра.

Он посоветовался с Мингой, и они решили попросить у управляющего двухдневный «отпуск».

Но управляющий поднял бучу.

Весь год Цван жил в доме — это он позабыл? Хозяйский хлеб, небось, ел? А теперь, в самый разгар работы, он, видишь ли, хочет уехать на целых два дня! Хозяин дает ему жилье не для того, чтобы он разъезжал по своим делам. Что ж он думает, скотина может два дня обходиться без корма? Хоть бы он оставил кого-нибудь за себя! Почему он не вызовет Берто?

Управляющий насмехался над Цваном; ему не нравилось, что Берто ушел из долины… Цван это знал, и кровь бросилась ему в голову. Он ответил, что это его дело, он сам найдет себе замену.

— Но мы еще посмотрим, кого вы найдете… Контракт-то подписан с Мори.

И управляющий ушел ухмыляясь.

— А, чорт побери! — крикнул Цван и бросил оземь шапку. — Чорт побери… — повторил он и наклонился поднять ее. — Вот тут уж схожу к семье Джузеппе!

Минга упала духом. К кому можно было обратиться за помощью?

— Не твоя забота, — сказал Цван, — я найду ему кого-нибудь из наших. Он так говорит потому, что думает, в долине нет других Мори. Смех, да и только… Мори по всему болоту рассыпаны. Если на то пошло, нас целое войско! Я ему докажу…

Через несколько дней вечером Цван пошел на болото. Он сел в охотничью лодку и начал грести, пробираясь через камыши. Лодка плыла под зеленым сводом в таких местах, куда, казалось, не было доступа.

Он причалил в глухой заводи и уверенно пустился в путь раздвигая кусты.

Много лет он не хаживал в этих местах, но он был родом отсюда и не мог сбиться с дороги. К ночи он добрался до хибарки в зарослях камыша.

Высоко в небе стояла луна. Лаяли две собаки. Цван шел, как во сне, и ему казалось даже, что, когда он постучит в дверь, ему ответит голос его матери.

Собаки с лаем выбежали ему навстречу.

«Наши еще тут, — подумал Цван, — только Мори не привязывают собак».

Он прошел мимо псов, не обращая внимания на их рычание, и они не бросились на него, а лишь с лаем проводили до двери.

Крепко же, видно, спали хозяева!

Но Цван не успел постучать, как дверь открылась, и к нему вышел полуодетый человек с двустволкой в руках.

— Кто вы?

— Да хранит тебя бог! Ты — Мори? Я тебя не знаю, но ты Мори, и это также верно, как то, что я тоже Мори. Я — Цван, двоюродный брат Джузеппе.

В ответ послышался голос из хибарки:

— Не может быть! Цван!.. Коли так — значит, он при смерти. Если Цван вернулся домой, стало быть, собрался помирать.

На пороге показался старик, сгорбленный, с длинной бородой. Но при свете луны Цван узнал его острые и темные, живые и смеющиеся глаза — глаза Мори,

— Джузеппе!

Старик засмеялся и протянул ему руки. Он был старше Цвана, но обнял его так, что тот почувствовал: есть еще силенки.

— Как ты сюда попал? Может, заплутал на болоте?

Оба засмеялись. Это была шутка: разве кто из них мог заплутать на болоте?

Они вошли, и парень, открывший Цвану, зажег фонарь, подвешенный к балке под потолком.

Комната была маленькая, стены обшиты тесом. Посредине находился очаг с низким колпаком, на котором была развешена скудная кухонная утварь.

У стен стояли две кровати — доски, настланные на козлы, а над ними висели ружья.

Два сундука, стол, табуретки — вот и вся обстановка.

— А женщин у вас нет?

— Одни померли, другие уехали, — ответил старик, и Цван не решился спросить, кто помер и кто уехал.

— Если бы я знал, что ты вернулся, я бы раньше пришел…

— Без малого десять лет уже прошло, как я вернулся, — засмеялся старик. — Но тебя я, по правде сказать, не ждал… Что у тебя стряслось?

— Мне нужно кого-нибудь из наших… — сказал Цван, глядя на парня. Тот молчал.

Старик тоже посмотрел на него, потом кивнул на стену, где висели ружья.

— Нет! — сказал Цван. — Нет, не то…

А про себя подумал: «Да, чорт возьми, с Мори шутки плохи!»

— Если бы дело было в этом, — продолжал он, — я пока еще сам за себя постоять умею, да и сын у меня есть… Нет, никто меня не обидел. Тут дело другое. Я схлестнулся с управляющим, и мне на два дня нужен кто-нибудь из родни.

Он рассказал свою историю. Джузеппе, казалось, был разочарован.

— Что ж, пусть идет, если он не против…

Парень кивнул в знак согласия. Тут они познакомились. Это был внук Джузеппе. Сын его сына. Мать парня умерла в родах, как Роза… Отец был убит за браконьерство где-то далеко, в чужом краю.

Теперь они жили вдвоем; парень иногда батрачил, но больше браконьерствовал вместе с дедом — охотился и ловил рыбу. Никто их не трогал. Сторожам трудно было добираться сюда, да и не хотелось им связываться с Мори. Они знали, что если не уложат их с первого выстрела, то им самим не миновать заряда: Мори стреляли без промаха.

Цван начинал беспокоиться: ведь это были почти разбойники!

Он выпил вина, которое ему поднесли в жестяной кружке, и сказал, что ему надо домой. С зарей он должен быть на работе.

Парня звали Таго, ему было девятнадцать лет — и он был силен.

Этого достаточно.

Они ушли вместе. С порога Джузеппе окликнул Цвана.

— Послушай, брат. Я тебе вот что скажу. Когда ты пришел, я вспомнил историю, которую мне читали, когда я был там… Есть такие животные, как их? Слоны… Когда им приходит время умирать, они возвращаются на то место, где родились. Неплохо? Все приходят умирать на то место…

Он засмеялся и помахал им рукой.

Цван и Таго молча тронулись в путь. Старик гордился, что легок на ногу, но далеко ему было до Таго, да и болото паренек знал не хуже, чем он. Даже лучше…

Скоро Цван сдался и пошел за ним, предоставив ему выбирать дорогу*

Глава одиннадцатая

Когда они подходили к дому, Минга уже хлопотала вокруг скотины — сама задавала ей корм.

Увидев их, она не сразу пришла в себя от удивления, недоумевая, кто такой Таго и кем он им доводится? Цван попытался ей это объяснить, но оказалось, что и он ничего не понял: Таго был сын сына Джузеппе, но этот сын Джузеппе родился не здесь, и о его существовании они никогда не подозревали.

Парень говорил мало, но не казался смущенным. Минга на скорую руку собрала завтрак, и он поел с аппетитом, но от вина отказался. Это была новость, несколько подорвавшая высокое представление Цвана о своем роде.

Тем временем встала Сперанца. Она уже научилась сама одеваться и теперь молча спускалась по лестнице, босиком, но с башмаками в руках.

Она остановилась возле стола и, широко раскрыв свои большие голубые глаза, вопросительно уставилась на Таго.

— Вот, это твой родич! Он тоже Мори… Я за ним сходил сегодня ночью… — объяснил ей дед.

Девочка, все так же не сводя глаз с гостя, подошла поближе. Таго улыбнулся и погладил ее по голове.

Когда мужчины встали из-за стола, она пошла за ними. Цван стал рассказывать Таго, что нужно делать, и знакомил его с животными, давая подробное объяснение характеру каждого из них.

— Поосторожнее с Красным — того и гляди лягнет… Да и со Стеллой — бодается…

Сперанца молча стояла позади.

Но вдруг за спиной мужчин, взявшихся за вилы, чтобы ворошить сено, раздался ее голос:

— Теперь я никуда не поеду… Я останусь здесь с Таго, вот.

Цван обернулся, бросил вилы и, сдвинув шапку на затылок, присел на корточки перед девочкой.

— Скажи по правде: он тебе нравится, а? Раненько начинаешь… Но выбрала ты неплохо! Нет лучше, как взять в мужья Мори… Спроси у бабушки!

Минга, стоявшая неподалеку, сокрушенно вздыхала:

— Будет тебе! Нашел о чем толковать с шестилетней девочкой. Да, вы, Мори, хороши… чтобы мучить жен!

— Но ты слышала? Она говорит, что не хочет уезжать, потому что увидела Таго…

— Да. Теперь мне не будет скучно. Вы с бабушкой старые и не ходите со мной в долину. И на ослике меня не возите. А с ним будет совсем по-другому… — объяснила Сперанца.

В результате этой исповеди Таго был освобожден ото всех дел, чтобы он мог побыть с девочкой. Это был ее последний день в долине, и старики хотели, чтобы она повеселилась.

Взяв с собой осла, они пошли вдоль дамбы. Таго ничего не говорил. Он что-то насвистывал и смотрел прямо перед собой. Сперанца держала его за руку и снизу вверх поглядывала на своего старшего троюродного брата.

В тени тополя Таго остановился, сел и, вытащив из кармана тростниковую дудочку, начал наигрывать на ней какую-то песню. Сперанца слушала с восхищением, забыв обо всем на свете. И Таго ее понял: он подарил ей дудочку. Себе он сделает другую.

— До чего ж я рада! — сказала под конец девочка. — Рада, что повидала тебя. Если бы ты не пришел, я бы сама когда-нибудь к тебе прибежала.

— Сама? А кто бы тебе показал дорогу?

— Дорогу бы я нашла. Я умею ходить по болоту, и потом дедушка все время про вас говорит, и я тоже немножко знаю, где вы живете. И потом, ты не знаешь одну вещь… Если я тебе расскажу, ты никому не скажешь?

— Нет, честное слово…

— Вот. Дедушка говорит, что я не могу заблудиться на болоте потому, что меня зовут Сперанца. Ты про это не знаешь, но так звали одну собаку. Черную такую, дьявольскую собаку… Она знала все болото, и никто ее не мог поймать… Потом она пропала, и никто ее больше не видал. Дедушка говорит, что она провалилась сквозь землю; это было ночью, когда сверкали молнии. Кого так зовут, тому хорошо в долине. Если я заблужусь, та черная собака, которую звали Сперанца, опять выберется на землю и прибежит, чтобы вывести меня на дорогу, потому что меня звать Сперанца.

Таго слушал. Он не знал, где в этой сказочной истории кончается суеверие Цвана и начинается фантазия девочки. Но что-то в ней его поразило. Теперь он припоминал… Черная собака… Дикая собака, приблудившая к ним, когда он был маленький…

Эта собака появлялась и исчезала и даже приносила домой кур неизвестно откуда. Никто не знал ее клички. Потом они назвали ее «Черная» — по масти. Отец Таго говорил, что она, должно быть, сбежала от кого-нибудь из долины. У них она прижилась. Все собаки, которые потом были у Мори, происходили от этой. Она ушла из дому с отцом. Ее вместе с ним застрелили сторожа.

Таго встал, и они пошли домой.

По дороге им встретились люди, бросившие работу, чтобы позавтракать в холодке.

Все они с любопытством смотрели на Таго, который шел между Сперанцей и осликом.

— Это мой троюродный брат, — объясняла им девочка. — Он из тех Мори, которые на другом берегу. Из сумасшедших Мори…

Озадаченный Таго испытующе смотрел на девочку, потом на взрослых, к которым она обращалась. Повидимому, ни на кого эта странная рекомендация не производила впечатления. Люди улыбались и здоровались с ним.

«Это штуки старого Цвана», — сказал себе Таго. Ему вдруг стало весело и захотелось получше узнать этого человека с пламенной фантазией, которую не могли погасить никакие испытания, никакие трагедии.

Дома Таго неожиданно спросил у Цвана:

— Послушайте, много лет назад вы не потеряли собаку? Черную, с длинной шерстью? Молодую собаку?.. Я говорю — много лет назад, потому что я тогда только-только начал ходить.

— Что ты знаешь об этой собаке? — сразу насторожившись, спросил старик.

— Но вы ее потеряли или нет?

— Как бог свят, потерял… Мне привез ее доктор, чтобы я ее натаскал, но с ней бы сам чорт не сладил. Проклятущая была собака… Она попала сюда из Комаккьо…

— В Комаккьо она и вернулась, да только для того, чтобы подохнуть…

Он вкратце рассказал историю Сперанцы, переименованной в Черную. Старик был потрясен.

— Смотри-ка… смотри-ка… Кто бы мог подумать? Второй такой собаки не сыщешь. Пристала к Мори и подыхать вернулась в родную сторону с одним из Мори… Сердце мое чуяло, что это не простая собака… Красивая, смелая, умная…

Он вытер глаза.

В тот день Цван, наскоро поев, встал из-за стола и пошел к батракам, еще отдыхавшим в тени. Он должен был всем рассказать историю Сперанцы. Он должен был реабилитировать собаку в глазах всех… Это была его святая обязанность. Тем самым получало оправдание имя, которым назвали внучку.

Минга, между тем, хлопотала, собирая девочку в дорогу, Готовила свертки, сумки. Вздыхала и плакала. Таго молча смотрел на нее. Ему нравилась эта старушка, и он думал о том, что у него и у деда была бы другая жизнь, будь в доме женщина.

— Не плачьте, бабушка Минга, — сказал он наконец. — Ведь Сперанца вернется. Она любит долину, и никто ее не удержит вдали от дома.

— Хорошо тебе говорить, но она маленькая и едет далеко; а мы — старики, и как знать, доведется ли еще ее увидеть.

— Доведется, бабушка. Вы же оба, слава богу, здоровые… И потом, если когда-нибудь вы на самом деле захотите ее видеть, дайте мне знать, я за ней съезжу.

Это обещание скрепило новую привязанность. Привязанность Минги к молчаливому парню из той окаянной породы Мори, от которой она натерпелась столько горя.

Глава двенадцатая

В ту ночь Минга не смогла заснуть. С зарей она уже была на ногах и возилась у очага с красными от слез глазами.

Цван, спустившись в кухню, поглядел на нее и начал ворчать.

— Кажется, еще не конец света! Нечего плакать, как по покойнику, если девочка уезжает на время… И потом, она скоро вернется!

Молчание.

Старик рассердился:

— Не хочешь же ты, чтобы она осталась такой же невеждой, как мы…

— Разве я что говорю?

— Так чего ж ты куксишься?

— Что ж, я погоревать не могу, если девочка уезжает в такую даль? Сердцу горе не закажешь.

— Закажешь, еще как закажешь, если есть голова на плечах… — и Цван, сердито сопя, вышел во двор умываться.

Час спустя они тронулись в путь.

Минга крепко обняла Сперанцу и вбежала в дом, захлопнув за собой дверь. Но немного погодя, обернувшись, девочка увидела ее за изгибом дамбы. Она тихонько брела за ними, провожая их взглядом.

Цван и Таго с сумками в руках шли быстро. Сперанца старалась приноровиться к их шагу, но то и дело отставала и бегом догоняла их.

Ей было весело… Предстояло путешествие на лошадях, а потом — ей сказали — на поезде…

Она увидит море и побудет там немного.

Кроме того, сегодня на ней было новое платье и блестящие кожаные башмаки, которые привез ей Берто.

Таго должен был проводить их до селения, чтобы помочь им сесть в омнибус, а затем вернуться в долину — присмотреть за скотиной и сказать Минге, что они благополучно уехали.

Как обычно, они пришли в селение слишком рано. Они отправились к доктору, и их встретила все та же служанка. Но на сей раз она позвала врача, который дал ей на этот счет точные указания.

Доктор спустился к ним в халате и домашней ермолке.

— Вот как? Значит, она в самом деле уезжает?

Цван представил племянника и тут же попросил его рассказать доктору историю той собаки.

— Пусть послушает… Пусть послушает…

Таго не мог понять, зачем это нужно, и рассказал ее безразличным тоном в немногих словах.

К его удивлению, доктор расхохотался.

— Смотри-ка… значит, она осталась в семье.

Цван, улыбаясь, поддакивал ему и был, повидимому, очень доволен.

Врач предложил им выпить, но Таго отказался.

— Как? Мори — и не пьет?

Впервые Таго вышел из себя.

— Послушайте, доктор. Я не знаю, что за истории рассказывают о Мори… Дядя Цван, должно быть, развлекается этим, потому что в долине время тянется долго, особенно зимой. Но я здесь всего два дня и только и слышу, что о непутевых Мори да сумасшедших Мори… Кажется, дядя думает, что это к чести нашей семьи. Однако, слава богу, у нас есть Берто, который работает по моторам на заводе… Есть другой двоюродный брат, который служит во флоте и имеет чин… Есть толковые и смелые люди… Но о них почему-то не вспоминают. А вот о моем деде, который хватил топором одного негодяя, говорят охотно, да еще и смеются… А вот о женщинах Мори, которые рожают на болоте и платятся за это жизнью, говорят как о каких-то чудачках… А вот о мужчинах, которые, чтобы прокормить детей, ловят рыбу в чужом угодье и получают за это пулю в лоб, говорят как о сорви-головах… Меня это злит. Дядя Цван смотрит на это глазами всяких там управляющих, а я нет. Я смотрю на это по-другому.

Доктор слушал, опустив голову и тщательно протирая пенсне. Когда Таго остановился, тяжело дыша от волнения, врач положил ему руку на плечо.

— Таких, как твоя мать, как твоя бабушка, как мать вот этой девочки, которые умерли у меня на глазах, я знаю немало. Похожих на стариков ребятишек, которых в одночасье уносила малярия, я мог бы насчитать тебе сотни. Видел я и продырявленные трупы тех, кто, как твой отец, шли под выстрелы, чтобы выловить несчастного угря. Но если все время думать об этом, можно сойти с ума… Пусть его, бедняга, выкраивает из всего этого веселую истерию, чтобы разогнать скуку и подбодрить себя…

— Ладно, доктор. Но я хочу смотреть на вещи прямо и видеть то, что есть. И не сойти от этого с ума, а поискать лекарство…

Цван не находил себе места во время этого разговора. Он чувствовал себя как нашкодивший мальчишка, которого отчитывает взрослый.

И взрослым был его племянник!

«Это он потому так задается, что я его пропустил вперед, дал ему выбирать дорогу, когда мы шли по болоту, — думал старик. — Много ли надо этим молокососам, чтобы они нос задрали. В другой раз на болоте впереди пойду я…»

Ничего другого он не мог придумать.

Доктор подарил Сперанце два маренго[2], и она крепко зажала их в руке.

— Завяжи их в платочек и не потеряй, — посоветовала ей служанка доктора. — Купишь на них молитвенник и будешь по нему молиться, когда научишься читать.

— Мне их подарили, и я положу их, куда вздумаю, и куплю на них, что захочу.

Доктор опять засмеялся.

— Цван, я вижу, у вас подул новый ветер: молодежь в семье уже не та… Слышал, как рассуждает этот клоп? Каков язычок?

Подъехал омнибус и остановился как раз перед домом доктора.

Лошади громко цокали копытами, как будто вместо обыкновенных подков на них были кандалы.

Кучер, уже подвыпивший, поднял адский шум, торопя отъезжающих.

Таго влез в омнибус, чтобы уложить вещи Сперанцы и занять для нее место впереди, у окна.

Глава тринадцатая

Цван сел впереди, рядом с кучером, с которым тут же завязал разговор.

В омнибусе было мало пассажиров и много багажа: два разносчика со множеством свертков, отправлявшиеся торговать; господин в гамашах и с кожаной сумкой, в котором Цван с первого взгляда определил «нотария»; старая дама с горничной, бесчисленными чемоданами и канарейками в клетке, сразу объявившая, что она едет на свою виллу.

Сперанца долго любовалась канарейками. Потом начала рассматривать пассажиров. Дама протянула ей конфету, но девочка, смутившись и оробев, опустила голову; взять ее она не решалась. Тогда карамель ей сунули в руку, и немного погодя она уже с наслаждением сосала ее, глядя в окно.

Лошади трусили не спеша. Путешествие обещало быть долгим еще, и потому, что кучер делал остановки чуть ли не у каждого трактира.

Часа через два Цван был его закадычным другом и уже рассказывал ему историю семьи Мори.

Теперь они вместе слезли выпить, и Цван приглашал нового друга приехать к нему в гости.

— Но вы вправду приедете? Смотрите, не обижайте…

— Еще как приеду!

— Руку!

Они пожимали друг другу руки и выпивали.

В омнибусе Цван то и дело повторял про себя: «Смотрите, люди добрые, сколько земли на свете…»

Когда они проезжали по лесистой местности, эта фраза претерпевала легкое изменение: «Люди добрые, сколько деревьев на свете!..»

Кучер, между тем, погонял лошадей, распевал, задирал прохожих. Время от времени он повертывался к Цвану:

— Так, значит, эту суку потом убили сторожа?.. — слышала через занавеску Сперанца, сидя в кузове.

— А вашему двоюродному брату… тому, который хватил топором этого парня… сколько лет ему дали?

Потом он опять орал: «Э-эй! Посторонись, не то задавлю, пропадите вы пропадом!»

— Так, значит, его посадили к сумасшедшим? Ну и ну! Это, видать, те сумасшедшие, кто его туда посадил…

— Смотрите, люди добрые, сколько земли на свете… Сколько земли… сколько земли…

Сперанца уже спала; голова ее качалась из стороны в сторону. Сквозь прикрытые веки она видела «столько, столько земли», что ей не было конца и края…

Она проснулась от толчка и раздраженных голосов.

Человек с сумкой, «нотарий», был судейским чиновником, ехавшим описывать имущество, и Цван, узнав об этом от кучера, вслух пожаловался, что ему не повезло. Каково? Он заплатил за билет, думая, что поедет в компании с порядочными людьми, а вместо этого оказался рядом с мошенником…

Чиновник это слышал и, когда они приехали, вылезая из омнибуса, ясно выразил свое мнение насчет некоторых бродяг, которые не платят налогов, живут на счет хозяина и не имеют даже пары стульев, на которые можно было бы наложить арест в возмещение убытков.

— У-у! — заорал ему вслед Цван, уже основательно подвыпивший.

Ничего не соображающую, полусонную Сперанцу кто-то поднял с сидения и поставил на землю.

— Проснись, поедем на поезде!

Кучер вызвался взять им билеты и помог влезть в вагон. У Сперанцы заколотилось сердце.

— Дедушка, а поезд не может опрокинуться?

— Дурочка! Кто ж тогда в него сел бы?

Но и у Цвана были свои опасения. Больше всего он боялся туннелей.

Ему сказали, что поезд проезжает сквозь горы в темноте, и он не мог понять, как не обвалятся эти подкопанные горы.

Они были одни в купе, и, когда вошел контролер проверить билеты, Цван обратился к нему:

— Туннели надежные?

— Какие туннели?

— Которые под горами.

— Да нам и не ехать через горы… Здесь, кругом равнина.

Цван ободрился и облегченно вздохнул. Потом повернулся к Сперанце и громко сказал:

— Я ж тебе говорил, глупышка, что бояться нечего.

— Ты врун, — ответила девочка и с негодованием отвернулась от него.

Но, когда поезд тронулся, они забыли о ссоре и крепко обнялись.

«Минга, если бы ты знала! — думал старик. — Минга, ну и скорость! Это тебе не лошади!»

Сперанца, широко раскрыв глаза, смотрела в окно.

— Дедушка, дедушка, деревья бегут! Смотри, дедушка! Почему они бегут? Как же так, ведь у них корни в земле?

— Не знаю, милая. Ей-богу, не знаю! Тут не то, что в долине, — такие вещи творятся, что и не поверишь! Минга, если бы ты знала!

Потом они замолчали, обалдев от грохота, и пришли в себя, только когда поезд остановился и объявили название станции.

Они сошли на платформу и огляделись вокруг. Потом двинулись за другими пассажирами и вышли на площадь.

Неподалеку стояла кучка людей, болтавших между собой. Один из них отделился от остальных и пошел навстречу Цвану и Сперанце. Он был босой, в засученных до колен полотняных штанах, подпоясанных красным вязаным кушаком с кисточками на концах.

— Добро пожаловать, — сказал он и, улыбаясь, протянул Цвану руку. Цван присмотрелся и узнал его: это был двоюродный брат покойной Розы, один из тех, что приезжали к ним шесть лет назад.

Тот наклонился поцеловать девочку и взял сумки.

— Нам сюда…

И тут-то Цван и Сперанца застыли в изумлении.

Перед ними, покуда видит глаз, волнуясь, ширился голубой простор.

— Море! — вскрикнула девочка. И оба побежали к воде.

— Море, — повторяла Сперанца, смеясь и отступая перед волнами, лизавшими ее ботинки.

— А вы никогда не видели моря? — спросил у Цвана свояк.

— Нет, — ответил он. А мысленно говорил: «Минга, сколько воды на свете!»

Родственники Розы жили в двух километрах от станции.

Добраться туда было лучше всего на шлюпке: и скорее, и вещей на себе не тащить, да и девочке покататься на лодке в новинку.

Влезть в нее было для Цвана делом нелегким. Она была не такая, как на болоте, да и море ни минуты не стояло на месте.

Сперанца сидела на носу, не шевелясь, с глазами, полными страха. Цван поместился на корме. Гребец, стоя посредине, отталкивал лодку, упираясь веслом в дно.

Через минуту он вытащил весло из воды, сел и принялся грести,

— Боязно? — спросил он девочку.

Сперанца не ответила.

— Твоя мать гребла, как мужчина. Привычная была… Но ты морячка по крови, быстро научишься.

Сперанца крепче уцепилась за полубак и затаила дыхание.

Лодка, плывя вдоль берега, наискось резала волны. Гребни порой перехлестывали через борт и обдавали брызгами Цвана, который в такие минуты не мог удержаться, чтобы не соскользнуть на дно лодки.

«Минга, какая буря!» — шептал про себя старик.

Потом спросил вслух:

— А что, море всегда такое?

— Неплохо бы, — засмеялся свояк, — неплохо бы для нас, чтобы оно всегда было такое спокойное! Посмотрели бы вы на него, когда шторм. Ну и бушует!

«Минга, и это еще даже не буря! Что же будет, когда оно разойдется? Минга, куда мы отвезли девочку?»

Потом невозмутимость моряка и кажущееся спокойствие Сперанцы немного ободрили его.

Тогда он вспомнил одну вещь, о которой слышал когда-то, и тихо, осторожно, чтобы не качнуть лодку, протянул руку за борт и опустил палец в воду. Потом незаметно поднес его ко рту. Соленая!

Он повторил опыт и сплюнул.

— А вы, должно быть, соль-то никогда не покупаете? Вам стоит только поставить воду на огонь — и готово дело!

Свояк засмеялся.

Между тем Цван почувствовал какое-то странное недомогание. Кружилась голова, мутило…

Минуты через две он перегнулся через борт: его рвало.

— Плохо? — спокойно спросил свояк, едва взглянув на него через плечо.

«Минга! Они просто дикари! Ему до того плохо, что хоть ложись да помирай, а этот даже не остановится…»

— Извините, — пробормотал старик.

— Ничего, ничего. Это часто бывает, если кто не привык.

Так. Все вино, которое он выпил в компании с кучером, вылилось в. море.

«Должно быть, подмешанное», — подумал Цван и в изнеможении свалился на дно шлюпки.

Глава четырнадцатая

Лодка с повисшими на реях парусами покачивалась на якоре в нескольких метрах от берега.

Примостившись на дне лодки и голой ногой поглаживая обшивку борта, Сперанца дудела в тростниковую дудочку. Она глядела на отражения облаков и тени чаек, мелькавшие на воде, и все наигрывала один и тот же незатейливый мотив, но мысли ее были далеко: она рылась в воспоминаниях и старалась разгадать будущее.

Через несколько дней она уедет, покинет тетю Марту и дядю Тони, с которыми жила вот уже шесть лет, и вернется в долину, к деду и бабке, родителям отца.

Никто ее к этому не принуждал, но девочка чувствовала на себе своего рода ответственность.

Она должна была вернуться!

Ее лицо, обрамленное прядями спутанных волос, падавших, как водоросли, ей на плечи, казалось особенно удлиненным и худым на темном фоне сетей, лежавших ворохом у нее под головой.

Она дудела и дудела, монотонно, упорно, дудела и думала…

Она все эти годы так больше и не видела стариков и получила от них всего несколько писем, написанных всякий раз другим почерком. Если в одном письме говорилось о скором приезде дедушки Цвана, то в следующем сообщалось, что по особым обстоятельствам поездку пришлось отложить до будущей весны. И так всегда.

Сперанца не раз плакала от тоски и горького разочарования после долгих месяцев бесполезного ожидания. Потом она привыкла к несостоятельности этих обещаний и под конец вместе с тетей Мартой только посмеивалась над ними.

Отец приезжал несколько раз, но только в первое время, когда еще не началась война.

Потом как-то ночью — она это хорошо помнила — Сперанцу разбудили и принесли на кухню, где ее ждал Берто.

Отец был в серо-зеленой форме: он приехал повидать ее перед тем, как отправиться на фронт. Он побыл у них недолго в тот раз, и девочка, совсем сонная, с ним почти не говорила. Потом она часто пеняла на себя, что не сказала тогда всего того, что надо было бы сказать тому, кому не суждено было вернуться.

От него теперь сохранился в ее памяти лишь плоский, безжизненный портрет человека с длинными усами в военной фуражке.

Вслед за Берто в армию ушел и дядя Тони, и скоро один за другим все мужчины покинули деревню.

На несколько лет в низеньких домиках у моря остались только женщины, старики, ребятишки.

Лодки, перевернутые вверх дном, долго лежали на берегу, как огромные черепахи под своими щитами, пока старики не собрались, наконец, посоветоваться, как быть. Так больше не могло продолжаться: на одно пособие нельзя было жить, да и лодки придут в негодность, когда с юго-запада подует муссон и начнется непогода. Их надо спустить на воду, и поскорее.

Жены призванных, которым принадлежали лодки, должны были на это решиться.

Лодку Тони доверили старому рыбаку Микеле, которому пришлось удовольствоваться командой из ребятишек.

Сперанца так приставала к тете Марте, что добилась от нее разрешения участвовать в рыбачьем промысле. Она была единственной девочкой, которая ходила в море. Себе в оправдание она сказала, что хочет последить, чтобы не повредили дядину лодку, но на самом деле прекрасно знала, что Микеле сам позаботится об этом. Сперанца просто хотела быть полезной!

Микеле был хорошим старшм, и ребята его любили.

Правда, он то и дело грозил всех их выбросить в море и цветистым языком проклинал их за озорство и небрежность, призывая бога в свидетели своего долготерпения, но был отходчив и в часы ожидания, когда сети закинуты и спешить некуда, легко поддавался уговорам рассказать какую-нибудь стародавнюю историю с приключениями.

Сколько лет ему было, он и сам толком не знал. Ребята выводили его из себя, спрашивая об этом, и. тогда он орал:

— А что б вас черти побрали… Ступайте к Тестине! Он знает, сколько мне лет.

Тестина был служащим отдела записей актов гражданского состояния и потому верным хранителем тайны возраста Микеле и многих других стариков.

…Рассказывая свои истории, Микеле тоже бывал не в ладах с хронологией. Он приписывал своему отцу приключения, которые, если бы действительно имели место, могли относиться, по меньшей мере, к временам его прадеда.

Ребята внимательно слушали. Потом кто-нибудь из них говорил:

— А вы не ошибаетесь, Микеле? — и все прыскали со смеху.

Микеле, изрыгая проклятия, поднимался со своего места, и вся шайка бросалась от него кто куда, отчаянно раскачивая лодку.

— Вира, вира! За сети! — вдруг орал Микеле. — Вира! Ребята!

Это был для команды самый заманчивый и интересный момент.

Ребятам платили, как это обычно делалось у взрослых рыбаков, соответствующей частью улова. Поэтому вытаскивать сети их упрашивать не приходилось. Тетя Марта аккуратно получала две доли за расходы на ремонт лодки и снастей. Только Сперанца ничего не получала. Однако она себя не жалела и первой лезла на мачту, когда надо было ослабить ванты или сменить паруса. Она была ловкой и смелой и ревниво оберегала дядину лодку. Каждый раз, как они возвращались с лова, она осматривала ее корпус и первая замечала места, где нужно было что-то зашпаклевать или просмолить.

Потом она не без гордости говорила тете Марте:

— «Кончетта» содержится лучше всех лодок. Микеле на ней даже спички об дно зажигает.

У Сперанцы вошло в привычку ходить со стариком на рыбный рынок. Она тихо проверяла вес, и Микеле мало-помалу тоже привык видеть возле себя эту молчаливую девочку и стал обращаться к ней за помощью.

— Спере, взгляни-ка! Ты в этом разбираешься лучше меня!

Потом и другие моряки стали частенько подзывать ее, чтобы она проверила их счета. У Сперанцы была математическая жилка, и она редко ошибалась.

— Спере, посмотри-ка, верно здесь подсчитано…

Сперанца, прыгая через мотки веревок и корзины с рыбой, проворно перебегала от одного к другому.

Даже перекупщики, приезжавшие на рынок, привыкли к присутствию девочки.

— Ну, что скажет наш бухгалтер? Сходится счет?

Сперанца, не замечая иронии, серьезно кивала головой. Один только раз ей пришлось вмешаться в переговоры. Перед этим они рыбачили ночью и заплыли в запретную зону. Ночь была «паршивая», как говорил Микеле. Дул мистраль, и лов вышел никудышный. Внезапно они оказались прямо перед огнями минного тральщика.

— Перешли границу! — закричал Микеле. — Поворачивай, ребята, нажимай!

Он взялся за руль, торопя остальных подобрать паруса и переменять галс; в темноте один из ребятишек заплакал.

С тех пор как началась война, морякам приходилось опасаться не только шторма: прибавился страх перейти предписанную границу и оказаться в зоне военных действий.

Как неотступный кошмар, их преследовало опасение наскочить на мину или лишиться лодки, которую в случае запрета могла реквизировать береговая охрана. А между тем, чтобы что-нибудь выловить в этом уголке Адриатики, приходилось не раз нарушать этот запрет.

В ту ночь удалось избежать опасности, но ребята вернулись с окровавленными от снастей руками, исхлестанные градом, провожавшим их до самого берега.

Они пришли домой промерзшие до костей, с плохим уловом.

На следующий день на молу между рыбаками и перекупщиками зашел спор о ценах на рыбу.

— Микеле, брось ее обратно в море! — вдруг закричала Сперанца. — Брось ее в море, Микеле, и пусть поплавают за ней между мин!

Все обернулись к девочке, вспыхнувшей от гнева темным румянцем.

— Что с тобой, Спере?

— Что это нашло на бухгалтера?

К ней подошел один из барышников.

— Сейчас война, девочка. Нельзя назло нам выбрасывать то, чем можно накормить людей.

— А вы дарите, что ли, людям рыбу? Нет! Вы перепродаете ее и цену назначаете, какую хотите, потому что они голодают. Выходит, на жертвы должны идти только мы? Ладно, как хотите, а две доли улова и брошу в море. Не продам — и все тут!

Ее всячески пытались успокоить, но цена на рыбу в тот день повысилась.

С тех пор Сперанца стала не только портовым «бухгалтером», но и «биржевым листком». Никто из моряков не знал в точности, что означает это прозвище, но Микеле попросил тетю Марту оставлять дома девочку, когда он идет продавать рыбу.

— Ну, нет, наоборот. Я сама ее пошлю на рынок. Она умнее вас всех, и у нее одной хватило смелости сказать, что нужно. Пускай ходит. Ничего не добьется, так, по крайней мере, отведет душу в свое удовольствие.

Так во имя удовольствия отвести душу Сперанца продолжала говорить свое слово на рынке.

Потом произошло еще одно событие.

Тетя Марта потребовала долю выручки за Сперанцу.

— Но вы же и так получаете две доли за лодку! Чего же вам еще?

— Что же, по-вашему, Сперанца — часть лодки? Может, она стала веслом или реей? Ну-ка, скажите, Микеле. Остальным-то вы платите? Платите! Так чем она хуже других?

Микеле немного поартачился, но в конце концов честно признал, что девочка работала, как и все, а во многом была даже ловчее и проворнее других.

И Сперанца стала получать свою долю как равноправный член команды.

Так оно и шло до того дня, когда прибыло письмо от стариков.

Оно было адресовано тете Марте и написано незнакомой рукой. Марта сразу передала его Сперанце.

— Прочти мне его, ты быстрее разбираешь.

Сперанца начала читать своим ясным голосом:

— «…нас постигло величайшее несчастье…»

Марта вскинула голову. Сперанца, словно окаменев, сидела на пороге и попрежнему смотрела на листок, который держала в руке, беззвучно шевеля губами, будто скандируя то, что читала.

— Спере! Боже мой, Спере!

Листок еще кружился в дверях, но Сперанца была уже далеко. Марта, крича ей вслед, бросилась было за ней, но увидала, что девочка помчалась прямо к морю и вбежала в воду.

— Спере! Спере!

Вода была уже по грудь Сперанце. Тогда она пустилась вплавь.

Волны заливали ей лицо, смывая слезы.

До боли сжимая зубы, она в отчаянии плыла и плыла, а из груди ее рвался вопль: «Папа, папа!»

В первый раз Сперанца так называла Берто: «Папа! папа!»

Она все плыла и плыла, мысль: «Домой!» — словно молотом стучала ей в голову.

Скорее к деду и бабушке! В красный домик посреди долины, где в ней нуждались подкошенные горем старики.

Там, быть может, ей легче будет воскресить в своей памяти родное лицо Берто; того Берто, который улыбался ей, стоя на пороге дома, подмигивал, слушая истории Цвана, с любовью склонялся над Мингой…

Сперанца плыла в каком-то исступлении, глотая соленую воду и слезы, и не слышала ни голосов, звавших ее с берега, ни быстрых ударов весел, раздававшихся все ближе.

Вдруг рядом с ней вырос корпус шлюпки.

— Спере…

Это были Микеле и двое из ребят.

— Дай руку, девочка; ну-ка, влезай!

Она дала себя втащить на борт, но слезы у нее все текли и текли по щекам.

— Ради бога, девочка, и не думай больше о таких вещах. Разве можно?..

Сперанца с недоумением подняла на старика свои большие глаза и только тогда поняла.

— Нет, Микеле. Вы не должны так обо мне думать. Никогда такой вещи я бы не сделала. Мне только надо было побыть одной, собраться с мыслями…

Микеле понял, что девочка говорит правду, и не нашел ничего лучшего, чтобы выразить свое сочувствие, как хлопнуть ее по плечу, пробормотав сдавленным голосом:

— Крепись, бухгалтер!

На берегу тетя Марта, окруженная женщинами, ломала себе руки и вытирала глаза кончиком фартука. Скоро девочка была в ее объятиях*

— Ты не одна, Спере! Ты ведь знаешь, что мы с Тони тебя считаем за дочку. Ты знаешь, что это твой дом. Мы так тебя любим…

— Да, тетя Марта, я знаю. Но я вернусь к деду и бабушка.

Потянулись тягостные дни. Марта то и дело плакала и не находила себе места. Сперанца мучилась, но рано пробудившееся чувство ответственности говорило ей, что ее место возле стариков.

Они пришли к компромиссу, договорившись, что Сперанца дождется дядю Тони, который писал, что его скоро демобилизуют, а потом уедет к старикам.

Наконец вернулся дядя Тони. Все возвращались мало-помалу… Только не Берто.

— Что ты будешь делать, Спере?

Это был вопрос, всего более смущавший девочку.

Начальную школу она кончила уже год назад. Надо было приниматься за работу… Но она разбиралась только в рыбе, парусах, ветрах. В долине, конечно, все это ни к чему.

— Что ты будешь делать, Спере?

Она пожимала плечами.

— Не знаю. Но что-нибудь буду; Долина велика, найдется место и для меня.

В эти дни, когда она думала об отцовском доме, у нее оживало воспоминание о Таго. Он написал ей года два назад, когда его призвали. С тех пор она ничего о нем не слышала.

Сперанца тщетно пыталась вспомнить его лицо. Она мысленно видела лишь высокую, стройную фигуру юноши и прядь волос, падавшую ему на лоб. Но глаза, лицо стерлись в ее памяти, словно растворились во времени.

Она цеплялась за это воспоминание в надежде найти в долине хотя бы двоюродного брата и опять начала играть на тростниковой дудочке, которую хранила все эти годы, будто искала у нее помощи, чтобы снова вступить в тот далекий мир, в который она должна была вернуться.

Глава пятнадцатая

— Причастие… Раньше она должна принять первое причастие!.. — повторяла Марта. — Если она сейчас его не примет, пока она здесь, то уж так и не причастится.

— Что это вы вдруг надумали? — говорили соседки. — Вот уж шесть лет, как девочка живет у вас, и вы об этом вспомнили только теперь, когда она уезжает?

— Что вы хотите? Пока шла война, не до этого было. И потом, вы же сами знаете… Всегда она в море, бедняжка Спере, всегда работает, как мужчина… Никогда не поиграет, как полагается в ее возрасте. У нее и времени-то не было учить катехизис.

И тетя Марта вытирала глаза, как всегда, когда превозносила достоинства девочки.

— Но первое причастие она у меня примет. Это уж так! Не хочу, чтобы меня мучила совесть!

Марта говорила это искренне, не отдавая себе отчета в том, что цепляется за всякий предлог, чтобы отдалить отъезд Сперанцы.

Для подготовки к первому причастию девочка была поручена попечению дона Гаэтано.

Она никогда раньше не бывала в доме священника, но ей там сразу понравилось. Это был просторный, дом с высокими потолками, в жару в нем было прохладно и всегда стоял легкий запах, ладана и айвы.

Сзади к нему примыкал обнесенный забором широкий двор, с одной стороны выходивший на кладбище, а с других окруженный фруктовым садом священника. Во дворе бродили индюки и индюшки со своими выводками, и ребятишки играли в пятнашки или качались на качелях.

Сперанца среди них чувствовала себя неловко. Многие дети были ее сверстниками, но ростом она была выше всех.

И в самом деле, ей сразу поручили следить за самыми маленькими, чтобы они не упали с качелей.

Потом девочкой завладела Клементина, сестра священника, посылавшая ее то туда, то сюда и после бдительного наблюдения объявившая, что Сперанце можно доверять, потому что, нося отбросы на навозную кучу в саду, она даже не смотрит на фрукты. После этого ей было поручено также наливать в чашу святое вино и прибирать кабинет дона Гаэтано.

— А тем временем повторяй молитвы, чтобы, не отстать от других, — внушала ей Клементина.

Сперанца молилась и подметала, а между тем думала о домике в долине и об одиноких стариках, ждавших ее возвращения.

Клементина была добра к Сперанце и подарила ей стеклянный ларец с восковым младенцем Иисусом, окруженным цветами и разноцветными бабочками, ракушками и голубками.

Сперанца никогда не обладала таким сокровищем и была очень тронута. Она сразу же поставила ларчик на комод тети Марты; все соседки по очереди приходили посмотреть на это чудо искусства, и все ей завидовали.

Сперанца очень скоро открыла, что в одном углу ларчика стекло было разбито и заклеено бумагой. Она тихонько отколупнула ее и просунула в дырку палец. Так ей удавалось коснуться белой голубки и края голубого одеяния.

Хотя детство Сперанцы было далеко не безмятежно и не лишено суровых испытаний, она все же оставалась ребенком: прикосновение к одежде маленького Иисуса зачаровывало её и наполняло чувством веры в какое-то чудодейственное взаимное понимание.

Она стала поверять восковому мальчику все свои горести и заботы и даже заключать с ним договоры. Договоры, которые должны были бы остаться в тайне, если бы дон Гаэтано не страдал прогрессирующей глухотой.

Из-за этого и разразился скандал.

Когда дети, наставляемые в вере, стали достаточно сведущими в катехизисе, они подготовились к исповеди.

По совету Клементины, которая знала, что брат стал туговат на ухо, дон Гаэтано решил впускать их в церковь по одному.

Сперанца с замиранием сердца ждала своей очереди. Она заключила договор с маленьким Иисусом и теперь должна была набраться мужества его выполнить.

Когда настало время, она на цыпочках пошла к исповедальне через притвор церкви, в котором, казалось, никого не было. На самом деле там были свидетели. Двое мальчишек, братья «горезцы», знавшие о глухоте дона Гаэтано, спрятались под алтарем святого Антония, чтобы насладиться исповедью товарищей.

«Горезцы» были известны во всем селении как самые отпетые сорванцы. Их настоящую фамилию знал разве только Тестина; для всех остальных они были просто «горезцы», как и их отец, дед и прадед, происходившие из Горо.

Когда пущенный из рогатки камень попадал кому-нибудь в голову или разбивал оконное стекло, можно было поручиться, что это дело рук «горезцев».

Сперанца, ни о чем не подозревая, с волнением подошла к исповедальне.

Дон Гаэтано высунулся в окошечко, чтобы взглянуть, кто будет приносить покаяние; ведь многим из детей он мог бы кое о чем напомнить, если бы они забыли рассказать об этом на исповеди.

Увидев, что исповедоваться пришла единственная из его маленьких прихожан, которая никогда не воровала у него в саду фруктов и не пила святое вино из чаши, он спокойно откинулся на спинку кресла, приготовившись слушать.

— Да славится имя твое и ныне и присно, — слабым голосом начала Сперанца.

— Громче!

— Да славится имя твое и ныне и присно! — крикнула девочка.

Теперь начиналось самое главное. Она крепко сжала кулачки и проглотила слюну.

— Я никогда не хожу к обедне и всегда говорю, что бог витает в облаках и забывает о бедных. Я ругаюсь, пью много вина и вру почем зря.

Она прокричала это одним духом на всю церковь.

Дон Гаэтано встал:

— Ты думаешь, это пустяки?

— Нет, преподобный отец, я не думаю, что это пустяки… — пробормотала Сперанца.

— Что ты сказала?

— Я не думаю, что это пустяки! — крикнула Сперанца.

— Подойди поближе.

— Иисус, Иисус, — шептала про себя девочка, — дай мне смелость выполнить договор.

И громко сказала:

— Я хватила топором по голове одного человека, потому что он задел мою честь.

Дон Гаэтано выскочил из исповедальни и подошел к Сперанце, чтобы удостовериться, что это в самом деле она.

Потом одним прыжком вернулся на свое место.

— Что ты сказала?

— Я хватила одного человека топором по голове… — глухо повторила Сперанца.

— И это был настоящий топор?

— Да.

— …ты сказала, что этот человек задел твою честь?

— Да.

— Как?

— Так.

— Ты знаешь, что это значит?

— Нет!

— Так что же ты говоришь?

— Так люди сказали…

Дон Гаэтано опять вышел из исповедальни.

— Подожди-ка, но ведь ты же Спере… Племянница Тони. Та самая, которая всегда помогает Клементине. Ты сказала, что пьешь вино… Уж не выпила ли ты случайно и сегодня, перед тем, как прийти сюда?

— Нет…

— Ты поняла, что я спрашиваю?

— Поняла. Я же сказала: нет! Я не выпила!

Дон Гаэтано, бормоча себе под нос, вернулся в исповедальню. Эта девочка, видимо, была повреждена в уме…

Сперанца, между тем, носовым платком вытирала ладони.

«Так, — думала она, — с дедушкой Цваном, бабушкой Мингой и дядей Джузеппе покончено. Теперь про других…» Она уже готовилась обрушить на священника новый поток покаяний, но дон Гаэтано ее предупредил.

— Скажи-ка… а за тот удар топором, который ты, говоришь, нанесла, тебя никто не наказал?

— Наказали. Меня отправили в сумасшедший дом…

В исповедальне прозвучал не то вопль, не то стон, тотчас заглушенный приступом кашля. Потом воцарилась тишина.

«Уж не хватил ли его удар», — с содроганием подумала Сперанца.

Потом голосом человека, покорившегося судьбе, дон Гаэтано проговорил:

— Что же теперь делать, рассказывай дальше, и будем надеяться, что ты не убила человека…

— Ну, того, которого я хватила топором, преподобный отец, я, должно быть, убила…

Снова тягостное молчание. Наконец, еле слышно, донеслось:

— Святый боже! Кто бы мог подумать! С виду она казалась нормальной.

Сперанца опять сжала кулаки и продолжала:

— Я обещала мадонне пожертвовать серебряную цепочку на шею, длинную-предлинную, до самой земли, если только дядя Тони вернется с фронта. С месяц назад он вернулся, но я уже не собираюсь ее жертвовать.

Никакого ответа. Сперанца обливалась потом.

— Потом, я пристаю к Гите и все норовлю ее ущипнуть. Она дает мне за это оплеухи, но принесешь ей немножко рыбы, она и утихомирится и не идет жаловаться тете Марте.

В исповедальне, казалось, раздувают меха.

— Хватит! — заорал дон Гаэтано. — Это все болтовня…

Сперанца дрожала.

— Ты сказала, что была в сумасшедшем доме? Когда ты там была? Ты, что же, пришла сюда морочить мне голову? Смотри, ты в церкви, а в церкви говорят правду…

— Я заключила договор, — всхлипывая, пробормотала девочка.

— Что ты сказала?

— Договор… Но это тайна между мной и младенцем Иисусом.

Дон Гаэтано, отдуваясь, опять вышел из исповедальни.

— Выкладывай правду…

— Я… я хотела исповедаться и за других, за тех, кто никогда не ходит в церковь, чтобы вы им всем отпустили грехи…

— Смотри-ка, смотри-ка… А кто же они, эти люди?

— Дедушка Цван, бабушка Минга, дядя Джузеппе — тот, который с топором… Потом тетя Марта, что обещала серебряную цепочку, и дядя Тони — это он мучает Гиту. Теперь мне осталось только покаяться за Микеле — и все.

В эту минуту статуя святого Антония зашаталась, как от подземных толчков, из-под алтаря с шумом выскочили два «горезца».

— Сукины дети! — завопил дон Гаэтано.

Сперанца, вскочив на ноги, поняла, что попала в глупое положение.

«Горезцы» побежали к выходу, но дон Гаэтано, шелестя развевающейся сутаной, уже бросился за ними.

Сперанца с минуту помедлила; потом ее охватил страшный гнев, и она тоже бросилась за мальчишками.

— Вот я им задам… — бормотал дон Гаэтано. — Наведу порядок.

— Приведите лучше в порядок ваши уши, — крикнула ему Сперанца, обогнав его и обернувшись на бегу. — Приведите в порядок ваши уши, это все из-за них.

— Приведи в порядок свою голову, сопля. Сорок лет людей исповедую и никогда еще такого не видел… Где же это слыхано — каяться в чужих грехах. Сумасшедший дом! Сумасшедший дом, да и только!

«Горезцы» замешкались на паперти возле ограды, остановившись позубоскалить.

Сперанца, как метеор, налетела на них, схватила их за шиворот и стукнула друг о друга стрижеными головами. Мальчишки закричали от боли. Но это было еще не все. Пользуясь их замешательством, она пустила в ход кулаки и ноги, и дон Гаэтано, стоя в дверях церкви, едва удерживался, чтобы не закричать:

— Так их, дай им еще!

Наконец, выбившись из сил, Сперанца оставила их в покое и, тяжело дыша, обернулась, собираясь схватиться с новым противником, но, к своему удивлению, увидела, что дон Гаэтано улыбается, поднося к носу понюшку табака.

— Все?

Сперанца не верила своим глазам.

— Ты с ними разделалась, правда? Теперь иди обратно.

— Не пойду.

— Что ты сказала? Сейчас же ступай в церковь!

— Не пойду.

— Я хочу дать тебе отпущение. Ну, живо!

Сперанца робко направилась в церковь. Дон Гаэтано положил ей руку на плечо, и они вместе подошли к исповедальне.

Глава шестнадцатая

В тот день был праздник моряков, и в селение на украшенном флагами пароходе должен был прибыть епископ.

Все лодки в гавани были разубраны гирляндами цветов, а команды одеты по-праздничному.

Вдоль мола в ожидании прелата с букетами в руках стояли дети, которым предстояло принять конфирмацию. Сперанца была в белом платье и белых чулках, с большим венком на голове, из-под которого, на плечи падала фата.

Когда пароход был уже вблизи гавани, зазвонили колокола, и дон Гаэтано, подталкивая вперед клирика, державшего, крест, поспешно прошел через толпу детей прямо в конец мола.

Все задвигались, расступаясь, чтобы дать дорогу священнику. Дети, стоявшие впереди, на самом краю мола, чтобы без помехи полюбоваться зрелищем, начали толкать друг друга, стараясь тут же встать на свои места.

Одного из самых маленьких, который, позабыв обо всем на свете, во что бы то ни стало хотел остаться в первом ряду, пихнули сзади, и он полетел в воду. Раздался отчаянный вопль — вопль тех, кто стоял с ним рядом. Малыш даже не вскрикнул. Он камнем пошел ко дну. На мгновение наступило общее замешательство.

Как раз в этот момент пароход входил в гавань. Заиграл оркестр. Сперанца отдала себе отчет в грозившей опасности. Она сорвала с головы венок, не нагибаясь — ногой об ногу — скинула башмаки и бросилась в море. За первым криком последовал второй… Но это был уже не крик ужаса. Напротив, в нем слышалось облегчение. Никто не сомневался, что все обойдется благополучно: Сперанца плавала хорошо, и ребенок не мог быть тяжелым; вытащить его было довольно легко. И в самом деле, Сперанца скоро вынырнула с малышом, и они под пароход не попали.

Гребя одной рукой, она поплыла к лестнице на молу, где к ней потянулось множество рук.

Сперанца нырнула и вынырнула — только и всего, но в результате этого маленького купанья туалет ее оказался в плачевном состоянии. Венок, брошенный на землю, был растоптан десятками ног, фата разорвана, а платье, вымокшее в грязной воде, стало скорее серым, чем белым, и издавало острый запах гнилых водорослей.

— Боже мой, Спере, ты не сможешь теперь принять конфирмацию, — сказала со вздохом стоявшая возле нее девочка.

— Вот жалость, Спере… Во что превратилось твое платье…

— Что же, по-вашему, мне надо было стоять на месте — пусть себе тонет? — вспылила Сперанца, уже заметившая, в каком она виде.

Дон Гаэтано схватил ее за руку и сказал:

— Живо беги к Клементине! Пусть тебя обсушат и переоденут, во что-нибудь. Поняла? Марш!

Сперанца не захотела бежать; она пошла медленно, точно стыдясь происшедшего. Все ее сторонились, чтобы не запачкаться.

— Спере, ты похожа на собаку, которую только что выкупали… — весело подмигнув ей, сказал старый Микеле.

— Молчите уж, — загремел вдруг дон Гаэтано, который на этот раз, казалось, обрел превосходный слух. — Молчите и подумайте лучше, не пора ли выбросить тот кусок известки, который вы подкладываете под чашку безмена, когда вешаете рыбу. Я уж давно хотел вам это сказать.

Микеле выпучил глаза и проводил дона Гаэтано изумленным взглядом.

Сперанца, побледнев, обернулась к священнику, но он уже нагнал ее и, подталкивая вперед, говорил шепотом:

— Ничего, не бойся… Тайна исповеди священна. Этот кусок известки я мог видеть своими глазами. Не беспокойся. Ну, живее! Беги к Клементине.

К тому времени, когда дети торжественной процессией пришли в церковь, Сперанца уже переоделась.

У Клементины, готовившей обед для монсиньора, в этот день было много хлопот. Ей помогало несколько женщин из селения. Они все вместе принялись обсушивать Сперанцу и приводить ее в порядок, пытаясь как-нибудь помочь беде.

Но, несмотря на всю их добрую волю, результаты были жалкие.

Упирающуюся Сперанцу втолкнули в церковь, повторяя на все лады: «Просто прелесть! Ты прекрасно выглядишь».

Но она была не глупа и понимала, что это неправда. Больше всего ей было жаль тетю: Марта так старалась собрать деньги, чтобы приодеть Сперанцу, и, конечно, пришла в церковь посмотреть на нее. Как она расстроится!

Выше всех ростом, в серой блузе одной из соседок, с лиловым покрывалом на голове, Сперанца казалась старушкой среди детей.

Но дон Гаэтано спас положение.

— Дорогие дети, это прекрасный праздник: наш общий и в особенности ваш праздник. Сегодня вы здесь, в доме божьем, окруженные своими близкими, и на вас за вашу невинность снизойдет великая благодать. Все вы дороги божественному младенцу, но не примите во зло, если я сегодня особенно похвалю одну из вас. Юное и великодушное создание, она только что в присутствии вас всех доказала свое человеколюбие. Вы уже поняли, конечно, о ком я говорю: о нашей славной Спере…

Из глубины церкви до Сперанцы донеслись всхлипывания.

«Тетя Марта», — подумала девочка.

Спере была прилежной, когда училась в школе; работала в море в самые суровые дни войны и всегда жертвовала собой… У Спере теперь нет, как у вас, родителей под боком, которые могли бы ее радостно встретить, но они пекутся о ней на небесах…

Для дона Гаэтано это была очень длинная речь, и все одобрительно кивали головой.

До Сперанцы донесся теперь легкий вскрик. «Так и есть: тетя Марта увидела, как я одета». Сперанца была подавлена.

Наступил момент, когда дети должны были встать в ряд, каждый перед своей восприемницей, но Сперанца тщетно озиралась по сторонам: ее восприемница исчезла. Это была молодая девушка, двоюродная сестра Сперанцы; она, наверное, сочла зазорным принимать конфирмующуюся в таком наряде. Это переполнило чашу, и Сперанца чуть не расплакалась.

К счастью, Клементина, присутствовавшая при церемонии, поняла, в чем дело. Сперанца почувствовала на своем плече руку старухи и оправилась от волнения. Получив конфирмацию и благословение епископа, она подняла голову и огляделась вокруг.

Это был действительно чудесный праздник. Прямо перед ней, на другой стороне церкви, выстроившись в ряд, стояли мальчики. Там были и оба «горезца», боязливо смотревшие на нее. И Сперанца заметила, что только они одеты по-будничному. Их было семь братьев, так чего же было удивляться, что родители, не могли приодеть их получше.

Она почувствовала, что у нее пропала вся злоба на «горезцев», и улыбнулась им.

Она опять обвела взглядом церковь и в толпе мужчин увидала человека, чье лицо ей показалось смутно знакомым. Человек этот с каким-то любопытством смотрел на нее и, казалось, насмешливо улыбался, хотя на лице у него не дрогнул ни один мускул.

Она почувствовала себя как-то неловко и сразу отвела глаза.

Но почти тут же она опять взглянула на него и снова встретила этот взгляд… Кто бы это мог быть? Видно, приезжий: в селении она знала всех. Тем не менее он пристально смотрел на нее; казалось, он ее знал.

Где она его видела? Она опять отвернулась, стараясь вспомнить, кто это. Потом вздрогнула. Нет! Не может быть!

Сперанца еще раз посмотрела на незнакомца, выдержала его взгляд и вдруг улыбнулась. Тот просиял и помахал ей рукой. У нее запрыгало сердце. Таго! Как она его сразу не узнала? Таго! Конечно, он… Вот и Тони с ним рядом.

Таго, должно быть, приехал, когда она была уже в гавани вместе с другими детьми. Он приехал не иначе как за нею. Сперанца не могла больше следить за церемонией. Она уже ничего не слышала и не видела. Она вернется домой. Вместе с Таго… Потом она вспомнила, как одета, и ей стало стыдно. Если бы, по крайней мере, Таго видел ее перед тем, как она нырнула, такую нарядную, с венком на голове… Если бы он хоть знал, что с ней случилось…

Народ повалил из церкви. Сконфуженную Сперанцу вытолкнули на паперть. Тут она сразу же сдернула с головы покрывало Клементины и готова была снять и серую блузу, но во-время спохватилась, что останется тогда в нижнем белье.

Смущенная, она осталась на паперти, поджидая своих; ей пришлось ждать недолго. Скоро ее уже обнимала тетя Марта.

— Дорогая! Что за несчастье! Бедное ты мое сокровище! А Бруна-то, вот стерва, удрала. Посмотрим, хватит ли у нее после этого духа прийти обедать…

— Тетя Марта, Таго приехал, правда?

Кто? А, этот двоюродный брат твоего отца. Он приехал за тобой. Но не можешь же ты так сразу взять да уехать… Поедете через несколько дней… Мне еще нужно собрать твои вещи… Дорогая! Что за несчастье!

Немного погодя подошли Тони и Таго.

Сперанца только смущенно улыбалась, и Таго первый протянул ей руку.

— Ну, Сперанца, ты меня не узнаешь?

— Конечно, узнаю!

— Я слышал, что ты теперь вроде как героиня, спасаешь утопающих… Молодчина! Когда про эту историю узнает дядя Цван, он ее так распишет, что вся долина будет диву даваться. А дома тебя ждут не дождутся.

Между тем Клементина позвала Сперанцу, и ей пришлось еще раз зайти на квартиру священника.

Ее платье уже высохло, и она могла переодеться.

Сперанца так и сделала и через несколько минут вышла в измятом и запачканном платье с венком в руке, похожем, скорее, на веник, которым она помахивала на ходу.

— Надень его на голову, — посоветовала тетя Марта.

— Его теперь и не напялишь, в комок свалялся, — ответила Сперанца.

— Дорогая, что за несчастье!

Сперанца и Таго шли, взявшись за руки, Марта и Тони — по сторонам.

— Спере, дон Гаэтано оказал тебе особую честь…

К ним торопливо подошла какая-то женщина и, отстранив остальных, обняла Сперанцу.

Потом ушла, ни слова не говоря.

— Это мать того мальчика, который упал в воду, — объяснил Тони.

Подошла к ним и Гита поздравить девочку: Сперанца украдкой огляделась — нет ли поблизости кого-нибудь из «горезцев».

Наконец, слава богу, добрались до дома. Сперанца, у которой мучительно болела голова, сразу побежала в спальню, разделась и со вздохам облегчения легла в постель. Вот и приняла конфирмацию, Она насмешливо улыбнулась самой себе. Ей всегда не везло. Ни в чем ей не было удачи. Даже в том, что должно было быть праздником для всех детей. Ни в чем.

«Ведь тебя почему-то зовут Сперанца», — горько усмехнулась она про себя. — На что же тебе надеяться?

Потом она посмотрела на младенца Христа в стеклянном ларце, и у нее отлегло от сердца!

Здесь был Таго. Он вернулся и приехал специально за ней, чтобы отвезти домой. Эта мысль, казалось, возмещала все неприятности. Она повеселела и легла поудобней.

Когда пришла тетя Марта позвать Сперанцу к столу, та уже спала, уронив на глаза руку и сжав кулачки.

— Спере, — тихо окликнула ее Марта.

Девочка не проснулась.

Тетя Марта с минуту поколебалась, будить ее или нет, потом побежала на кухню посоветоваться с мужчинами,

— Как быть?

— Пусть спит, сказал Тони. — Сегодня она наволновалась.

Таго был того же мнения.

— Бедняжка, — вздохнула тетя Марта, неся на стол индейку. — Бедняжка, что за несчастье!

Глава семнадцатая

Они уехали на рассвете. Сели на «Кончетту» и поплыли вдоль берега на станцию.

Сперанца смотрела прямо перед собой. В этот час лодки выходили из гавани, скользя друг за другом по воде, казавшейся жидкой сталью. На горизонте вырисовывались темные линии голых мачт и рей. Потом медленно поднимались паруса: натягивались и надувались, устремляясь в полет.

— Вон бизань «Сантафеде», латинские паруса «Ветрогона», вон широкий красный парус «Марианы» и черный с голубым на «Сирене».

— Прощай, «Сантафеде», прощай «Ветрогон»…

Сперанца, как несколько лет назад, когда она приехала сюда, неподвижно, точно окаменев, сидела на полубаке и смотрела вперед. Как тогда, она крепко сжимала поручни, но уже не от страха, а от волнения.

Она прощалась со всем этим таким дорогим ей миром… Она уезжала. Она уезжала в край, о котором у нее осталось лишь смутное воспоминание, почти незнакомый ей теперь. Уезжала с двумя сумками, в которых было все ее имущество; с верой в будущее и жизненным опытом тринадцатилетней девочки; с двумя драгоценными подарками; восковым Иисусом и матросским ножом.

Нож подарил ей Микеле. Она пошла попрощаться с ним накануне вечером в его почерневшую от времени дощатую хибарку, опутанную, точно паук в своей паутине, двойным слоем сетей, растянутых для просушки. Когда она пришла, старик сидел на пороге и чистил рыбу.

— Хочу попрощаться с вами, Микеле, — сказала девочка.

Она откладывала это прощание до последней минуты, предчувствуя, что не осилит волнения.

— Значит, уезжаешь?

Старик даже не поднял головы.

— Да, Микеле. Прощайте… И простите. Простите, если я когда-нибудь вас огорчила.

Микеле медленно поднялся, тщательно вытирая нож о штаны.

— Не надо говорить «прощай», Спере. Мы еще увидимся… Ты молодец, а я собираюсь пережить вон то воронье.

Он указал рукой на черную стаю птиц, кружившуюся вдалеке над соснами. Лукавый огонек сверкал в его голубых глазах, а Сперанца вспомнила то, что не раз слышала от Микеле и других старых рыбаков. В детстве у Микеле были карие глаза, но мало-помалу они все светлели, пока не стали совсем голубыми, как море, на которое он смотрел долгие годы.

— Мы еще увидимся. А теперь я хочу сделать тебе подарок. У хорошего моряка, Спере, должен быть свой нож… Настоящий нож, такой, как положено…

Он погладил лезвие ножа, потом сразу сложил его.

— Держи.

— Микеле… Ваш нож!

Все знали, что значит для Микеле этот нож.

— Что ты хочешь? — сказал старик, почесывая голову. — Человек предполагает, а бог располагает. Я-то собираюсь жить долго, но не знаю, как бог на это посмотрит. А если я умру, кому он достанется? Возьми уж лучше ты и пользуйся им, как надо. У него хорошее лезвие, и если бы он мог говорить, ему было бы что порассказать! Всего и за месяц не переслушать. Пользуйся им как надо, Спере, с умом, но без страха.

Сперанца смотрела на него, не в силах вымолвить слова, и Микеле, быть может, отдал себе отчет в нелепости своего подарка, глядя на худенькую руку, державшую складной нож с грубой рукояткой. Он взъерошил волосы девочки и засмеялся.

— Он пригодится тебе резать хлеб, и пусть у тебя, Спере, всегда будет кусок хлеба!

Микеле повернулся и вошел в хибарку.

Сперанца с минутку колебалась, потом подошла к порогу и пробормотала:

— Спасибо, Микеле, и до свидания. До скорого свидания.

И убежала.

Теперь Микеле плавал на «Ветрогоне», и Сперанца старалась различить его на обычном месте старшόго, возле руля. С ним рыбачили самые бедовые мальчишки в гавани, в том числе трое старших «горезцев», и Микеле целый день орал на команду, выходил в море в любое время и любую погоду.

— С ума посходили! — говорил дядя Тони. — Вот уж правда: ветрогоны. Не то что за ветром, за молниями гоняются.

Не раз, возвращаясь на заре, они встречались с лодками, выходившими из гавани.

— Мы все море обчистили! — кричал Рыжий, один из «горезцев», приложив рупором руки ко рту. — Оставили вам всего одну сардинку. Попробуйте, поймайте!

Сперанца смотрела на лодки и мысленно повторяла:

«Прощайте, прощайте!»

На минуту она задумалась о матери, которая тоже когда-то сказала «прощай» облакам и парусам и уехала далеко, на болото, чтобы найти там смерть.

В молчании они приплыли к станции. Таго и Тони попрощались.

Сперанца без слов поцеловала дядю.

— Но вы ее хоть привезете как-нибудь к нам?

— Конечно, если захочет.

Поезд тронулся, и Сперанца повернулась к окошку. Она глядела в него, но ничего не видела: слезы ей застилали глаза.

Спустя некоторое время ей на колено легла рука Таго.

— Крепись, Сперанца! Тебя ждут дедушка и бабушка и, как видишь, немало людей тебе желают добра. Что говорить, жизнь тебя не очень-то балует. Это верно, но кое-кому еще хуже, дочка. Есть и такие, кто совсем одинок.

Сперанца внимательно посмотрела на Таго. Горькая складка легла у него вокруг рта, и резкая морщина между бровей говорила о том, что у него в жизни было больше испытаний, чем радости.

— Таго, теперь, когда я буду в долине, я позабочусь и о тебе.

Таго с удивлением обернулся.

— Что ты хочешь сказать?

— Я думаю, что смогу приходить к тебе прибрать в доме и посмотреть за твоей одеждой… Не скажу — каждый день, потому что вы очень далеко живете. Но раз или два в неделю приду. Как ты думаешь, дядя Джузеппе позволит?

Таго засмеялся.

— Конечно, Сперанца. Только когда пойдешь знакомиться с ним, оставь дома это… — он показал на стеклянный ларчик, — а возьми с собой это… — и постучал пальцем по ножу Микеле.

Он опять засмеялся, забавляясь недоумением Сперанцы, потом взял ее за плечо и прижал к себе.

Сперанца почувствовала, что краснеет, сама не понимая почему, и Таго это заметил.

— Ты ведь еще ребенок, разве я не могу тебя поцеловать?

— Я не ребенок, Таго, — твердо сказала Сперанца.

Таго с минуту помолчал, видимо, не зная, как к этому отнестись. Потом снова засмеялся.

— Ладно, как хочешь. Но мне будет трудно смотреть на тебя, как на взрослую девушку. Не забудь, Спере, что позавчера я видел тебя в белом платье и с венком в руке. Если не будешь у меня ходить по струнке, шлепков тебе не пожалею.

Сперанца улыбнулась, не столько из-за шутливой фразы двоюродного брата, сколько потому, что Таго назвал ее «Спере» и это уменьшительное имя устанавливало между ними известную близость, перенося ее обратно в дорогой ей мир, который она оставляла позади.

Глава восемнадцатая

В селение они приехали вечером. Таго взял сумки, и они по дамбе пошли к долине. Сперанца озиралась по сторонам. Раза два она споткнулась и чуть не упала; пришлось держаться за Таго.

— Спере, не смотри на облака. Это хорошо на море. Здесь нужно глядеть себе под ноги. Сейчас-то еще ничего, но если ты вправду вздумаешь прийти ко мне на болото, то раньше научись хорошенько смотреть в землю. Не то очутишься в воде, как в день конфирмации.

Он тихо засмеялся, зная, что задел ее за живое, Ведь Сперанца старалась объяснить ему два дня назад, какая она была нарядная до этого злосчастного прыжка в воду.

Шли молча. Поднимался густой туман. Сперанца все смотрела по сторонам, но вокруг не было ничего знакомого, привычного. Теперь, когда их окутала мгла и в долине воцарилась мертвая тишь, ее охватило щемящее душу чувство тревоги и страха. Она крепко сжала руку Таго.

— Тоскливо, да? Ничего, привыкнешь. Здесь туман шесть месяцев в году.

— Тоскливо, это ты верно сказал. Так и в море бывало. Знаешь, иной раз плывем и даже воды не видим; только слышно, как она бьется о корпус. Потом, когда покажется, что берег близко, трубим в рог и ждем. Никто не откликается… Плывем дальше… Потом опять трубим и трубим… Опять не откликаются. А там уж стемнеет, Холодно… Так и блуждаем часами. Потом, наконец, с берега ответит другой рог. Прямо гора с плеч! Правим на звук, плывем тихо, мерим глубину — как бы не сесть на мель. Становятся слышны голоса. С берега нам кричат, какое это селение. Сколько раз бывало — не наше, и приходилось поворачивать и плыть в другую сторону. Но уж когда приплывали в свою гавань и приставали, не наскочив на камни, вот была радость, Выпрыгнем на землю, бросим лодку, как есть, и бегом по домам, а там огоньки горят, нас-то ведь ждут. Микеле кричит: «Что б вам всем пусто было! Сейчас же вернитесь помогать!», — но мы ходу, только пятки сверкают… — Сперанца на минуту умолкла, потом прибавила вполголоса: — Хотя я почти всегда возвращалась. Подтянуть да зачалить лодку недолго, а больше и делать нечего — не мыть же ее в такой туман. Но Микеле уже старый, ему это труднее, чем нам. Нехорошо было оставлять его одного.

Таго остановился и опустил сумки на землю. Он закурил, потом неожиданно взял Сперанцу за руки, повернул их ладонями кверху и провел по ним пальцем.

— Не очень-то тебя жалели, Спере, родственники в Романье. Руки у тебя такие, что сразу видно, работала не на шутку. Сколько тебе лет, Спере? Двенадцать, кажется?

— Скоро тринадцать.

Таго глубоко затянулся и выпустил дым изо рта, потом с силой, так, что Сперанца пригнулась, положил ей руку на плечо.

— Посидим здесь минутку.

Сперанца молча села. Трава была мокрая и жесткая, и девочка подумала, что ей были бы здесь очень кстати прочные полотняные штаны, которые она носила на море. Таго сел возле нее.

— Я тебе должен кое-что сказать, Спере. Думаю, ты меня поймешь, Я был меньше тебя, когда спознался с голодом. Ты никогда не голодала, и дай бог, чтобы тебе никогда не пришлось голодать. А я вот голодал, да так, что все нутро выворачивало. Тогда еще дедушка был там, в сумасшедшем доме, и я его не знал. Отец время от времени приходил домой и приносил немного рыбы или водяную курочку. Когда он приходил, мы ужинали. Когда не приходил — зубы на полку. Нас было четверо ребят; и я — самый старший. Женщина, которая тогда жила с моим отцом, бывало, часами стояла на пороге хибарки и ждала. Глаза у нее становились все больше и мрачнее, лицо пожелтело, Она никогда не говорила с нами. Только когда отец возвращался, они оба кричали и он ее бил. Однажды она ушла и вернулась только к вечеру. Это было в первый раз. Потом она все чаще стала где-то пропадать по целым дням. Домой она приходила с хлебом и фруктами и все смотрела на нас, пока мы ели, а глаза у нее блестели, как в лихорадке. Когда отец погиб, она сложила в мешок свои пожитки, взвалила его на плечи, взяла на руки самого маленького, позвала двух других, которые с обеих сторон уцепились за юбку — это были ее дети, — и ушла, спросив у меня, пойду я с ней или останусь. Я остался. И больше ее никогда не видел. Говорят, она живет с одним объездчиком, который ее бьет, как бил мой отец, но кормит — и ее, и детей. Несколько месяцев я жил один в хибарке. Дедушка Джузеппе тогда еще не вернулся, и у меня никого не было. Дня через два после того, как ушла моя мачеха, я вышел из дому и болотом добрался до «хуторов». В одном из них я наворовал кукурузы, сварил ее и поел. Я возвращался на то же место несколько дней подряд, и в конце концов меня поймали. Били так, что у меня вот здесь, — он показал на плечо, — до сих пор есть отметина, а в первые дни я не мог двинуть рукой. Потом я пришел к тому крестьянину, который меня избил, и сказал ему: «Вы правы, потому что это ваше добро, а воровать нельзя. Но я хочу есть». Тогда он взял меня на работу. Я работал весь день за миску поленты, а к ночи удирал с сеновала и шел на болото, чтобы хоть поспать в своей хибарке. Как-то вечером я еще издали увидал над ней дымок и прямо глазам своим не поверил. Вот, думаю, чудеса. Прихожу, а там какой-то старик — это был дедушка. Он не позволил мне больше ходить на ферму, а вместо того научил меня охотиться. Так мы и жили много лет: охотились да ставили капканы. Когда мы приходили в селение, на нас люди пальцами показывали; «Мори…» А потом шептались у нас за спиной о дедушке, о моем отце, о мачехе. У меня от этого всегда такая горечь была — полон рот желчи. Но я молчал. Я так долго молчал, Спере, для того, чтобы когда-нибудь сказать все разом и без лишних слов. Этот день еще не наступил, но он не за горами. Со временем — я был тогда уже взрослым парнем — я нашел себе товарищей, и теперь больше не занимаюсь браконьерством, а работаю вместе с ними на осушке болота и вечерами читаю. Все это я к тому говорю, что, в сущности, ты, девочка, начинаешь жизнь все-таки в лучших условиях, чем я, и если я выдержал, выдержишь и ты. Твой дед и бабушка состарились, Спере, а после смерти Берто стали и вовсе плохи. Минга иногда заговаривается, а дядя Цван… Этот всю жизнь ничего путного не говорил. Одиноко тебе будет с ними в этой глуши; покажется, что затерялась в таком вот тумане, Здесь в рог не затрубишь, чтобы откликнулись с берега. Но здесь я, и ко мне ты всегда сможешь прийти. Было бы жаль, если бы ты не пришла когда надо.

Он вскочил на ноги. Поднялась и Сперанца. Его слова не ободрили ее, ей стало еще тоскливее.

Они молча двинулись дальше. Темнота все сгущалась. Наконец они подошли к болоту, и Таго решил перейти его вброд, чтобы сократить путь.

— Обожди. Я тебя перенесу, а то промочишь ноги с непривычки, ничего не видно.

Он снял ботинки и засучил штаны; потом взял вещи Сперанцы и вошел в воду. Сперанца ждала, прислушиваясь к удаляющемуся плеску и озираясь в темноте. Вдруг где-то совсем рядом раздался резкий крик.

И сразу же послышался голос Таго:

— Не бойся, Спере. Это филин.

Голос звучал как будто радом. И в самом деле, тут же опять показался силуэт Таго, и Сперанца опрометью сбежала с дамбы ему навстречу.

Когда он ее поднял, чтобы перенести через болото, Сперанца положила ему голову на плечо и вдруг почувствовала себя спокойной.

Глава девятнадцатая

Сперанца, проснувшись, огляделась вокруг.

В тусклом свете, сочившемся из маленького окошка у нее над головой, были видны трухлявые косые балки, связка чесноку на стене и паутина во всех углах. Сперанца с недоумением смотрела на все это, потом вспомнила, где она, и вскочила на ноги.

Она быстро натянула штаны, накинула шерстяную кофточку и босиком вышла из чулана.

В кухне никого не было. Очаг был холодный, а дверь распахнута настежь. За порогом все тонуло в море тумана. Нельзя было даже понять, который час.

Сперанца вышла, покружила по гумну, но никого не увидела. Вокруг стояла мертвая тишина.

Девочка нашла ведро, достала из колодца воды и умылась. Потом вошла в дом и вздула огонь. В кухне — на стенах, на потолке, на полу — было черным-черно от мух, которых загнал туда холод. Все было покрыто корою грязи. Сперанца посмотрела, посмотрела и поняла, что тут и метла не поможет.

Она опять взяла ведро и начала носить воду.

Часа три кряду она скребла и мыла полы, скамейки, стекла. Потом взялась за посуду и наконец решила подняться наверх, чтобы привести в порядок кровати и сменить белье. Только когда она подошла к сундуку, стоявшему в комнате бабушки, у нее пробудилось живое воспоминание. Она даже вздрогнула.

Розин сундук! Так они его называли когда-то. Дрожащими руками девочка приподняла крышку и сразу приметила в стыках досок затвердевшие от времени сгустки смолы.

Сундук был сосновый, и на мгновение Сперанца, как наяву, увидела тени сосен, пригнувшихся от морского ветра, над которыми под вечер кружились вороны, и почувствовала острый запах просоленной смолы.

В сундуке она нашла вещи, о которых мечтала несколько лет назад и которые хорошо помнила: брошку матери, ее серебряную цепочку, коралловое ожерелье. Она надела на шею нитку красных кораллов и поискала зеркало, чтобы посмотреться, но нашла лишь оконное стекло, прислоненное к стене. Потом она отыскала чистые простыни и наволочки и перестелила постели.

Она спустилась на нижний этаж с большим узлом белья, которое собрала для стирки, и сняла с огня котел с водой.

После долгих поисков она разыскала кусок мыла и вышла во двор постирать.

Сперанца долго терла и колотила белье, и, когда она кончила, у нее кружилась голова. Ее слегка тошнило. Она села на порог дома, прислонилась к косяку и закрыла глаза.

Вдалеке звонил колокол. Звук был низкий, совсем непохожий на тот веселый серебристый звон, который на море бывало доносился с берега, возвещая полдень. И попрежнему вокруг ни души…

Когда накануне вечером они с Таго пришли в долину, в доме было темно и старики уже спали. Цван спустился открыть им и неуклюже попытался отпраздновать их возвращение. Он стал потчевать их вином, которое потом сам же и выпил, и все извинялся, что не разбудил Мингу. Старуха давно уже маялась бессонницей… Раз уж она заснула, ему не хотелось поднимать ее с постели.

— Знаете, с тех пор как случилось несчастье, она на себя непохожа…

Старик и сам сдал. Когда он говорил, у него дрожали руки.

Таго стал сбивать для Сперанцы топчан в каморке под лестницей.

Старик запротестовал, но Таго, подморгнув Сперанце, шепнул ей:

— Лучше здесь одной, чем наверху с ними… Каморка не бог весть какая, но ты в ней сможешь устроиться. А вон и окошечко, точь-в-точь как в каютах на пароходе. Когда входишь, нагибайся. Помни, что ты вроде как в люк спускаешься.

Он перенес туда вещи Сперанцы и зажег ей огарок свечи.

Сперанца в изнеможении упала на постель. Таго неожиданно нагнулся и снял с нее башмаки. Выходя, он пошутил:

— Смотри, Спере, чтобы тебе ночью мыши нос не отгрызли!

И ушел.

Таким образом, Сперанца еще не видела бабушку.

Она приуныла, и теперь, прислонившись к косяку, едва сдерживала слезы.

Вот тут-то и появилась Минга.

Маленькая, сгорбленная, она подходила к дому, опираясь на палку, и при виде ее девочка содрогнулась.

Старуха шла, что-то бормоча себе под нос, ни на что не глядя.

Только на мгновение она остановилась перед бельем, развешанным на плетне, и опять, все так же бормоча, двинулась к двери. Сперанца не произнесла ни слова. Похолодев от ужаса, она лишь посторонилась, чтобы пропустить ее в дом.

Минга на секунду подняла голову, но молча прошла мимо.

Тогда Сперанце неудержимо захотелось куда-нибудь скрыться. Она с плачем кинулась бежать, сама не зная куда, не разбирая дороги в тумане, и наконец бросилась на землю на откосе дамбы.

Как непохоже было ее возвращение на то, каким она себе его представляла!

Лежа на земле, Сперанца плакала, как плачут дети, громко всхлипывая, не сдерживая слез.

Наконец она немного успокоилась, встала и медленно направилась к дому. Она вдруг поняла, что проголодалась. Сколько времени она не ела? Эта мысль напомнила ей о Таго, который голодал, когда был маленьким, и которого били за то, что он, как барсуки, таскал с поля початки кукурузы. Она должна была ко всему притерпеться: она обещала ему.

Сперанца вспомнила и о том, что перед тем, как уйти, Таго сказал ей, что вернется на следующий день, чтобы посмотреть, как она устроилась. Это ее подбодрило.

Она несмело открыла дверь и вошла. Минга сидела возле очага и ела хлеб с луком. Сперанца подошла к ней, и старуха подняла голову.

— Здравствуй!

— Здравствуйте, бабушка.

Минга что-то пробормотала, потом опять посмотрела на девочку.

— Ты чья будешь?

Сперанца инстинктивно почувствовала, как надо ответить.

— Я дочка вашего Берто, бабушка. Меня зовут Сперанца. Я вернулась.

Минга замерла с открытым ртом, непроизвольно шевеля отвисшей нижней губой. Потом у нее задрожал подбородок, и эта дрожь, казалось, передалась всему ее телу. Судорожно ловя воздух руками, она попыталась встать.

— Сидите, бабушка. Вам что-нибудь дать?

Старуха схватила руку Сперанцы и крепко, словно когтями, сжала ее своими грязными костлявыми пальцами…

Сперанца почувствовала, что вот-вот не выдержит. От тела старухи исходил острый звериный запах, доводивший ее до тошноты.

Потом решительным жестом Минга вдруг отстранила девочку и повернулась в другую сторону. Сперанца в отчаянии ломала себе руки. Что она могла сделать?

Сорвавшись с места, она побежала в свою каморку и закрыла за собой дверь. Она принялась собирать свои вещи и в каком-то исступлении запихивать их в сумку, решив немедленно уехать. У нее бешено колотилось сердце.

Но скоро она поняла всю нелепость этого решения и, бросившись на постель, разрыдалась. Потом она встала и, все еще плача, начала снова раскладывать свои вещи на стуле и в ящике из-под фруктов.

«Мне бы сюда комод, — думала она между тем. — Рано или поздно его придется купить…»

Она не знала, что много лет назад то же самое думала ее мать и что это желание стоило ей жизни.

Она сняла с балок то, что висело на них, и выбросила все за окно. Вместо занавески она повесила лоскут, оставшийся от покрывала, которое ей купила Марта для конфирмации, а на подоконник поставила стеклянный ларчик с младенцем Иисусом. Наконец в руках у нее оказался нож Микеле.

«Пусть у тебя, Спере, всегда будет кусок хлеба», — вспомнила она.

Но сегодня Спере была усталой, голодной, в душевном смятении, и не было рядом ни одного человека, который мог бы понять ее и помочь ей.

Она легла в постель и свернулась калачиком, чтобы не чувствовать, как сосет в желудке.

Ей представилась мачеха Таго, у которой были большие глаза и бледное лицо и которая весь день пропадала где-то, чтобы накормить детей. Кто ее знает, куда она ходила и что она делала… Таго об этом не говорил. Она у него спросит… Ей тоже надо прокормить себя и стариков…

Так она и заснула, думая об этом, и не слышала, как вошел Таго и окликнул ее.

Глава двадцатая

Сперанца стала хозяйкою в доме.

Ей удалось убедить Мингу в том, что она действительно Сперанца, но, конечно, не удалось улучшить ее состояние. Лишь привычка, усвоенная за долгие годы, по инерции еще руководила старухой.

Она бродила весь день, собирая травы, и приносила домой хворост и щепки, чтобы разводить огонь.

Для нее пришлось освободить кладовку под навесом, чтобы она сносила туда все, что подбирала, и не мусорила в доме.

Сперанца сумела изменить облик дома и даже дедушки. У Цвана теперь штаны всегда были зачинены и выстираны, и он знал наверное, что, вернувшись домой с работы, найдет все в порядке и получит тарелку горячего супа.

Старик заважничал и уже начал перед всеми восхвалять достоинства внучки.

— Да, да, дорогие мои, другая в ее возрасте сопля-соплей — и все тут, а на ней весь дом… И я уж не говорю о счетах… Вот уж три вечера она над ними ломает себе голову.

— Какие это счета, Цван, приходится сводить вашей внучке? — спросила женщина, шедшая рядом с ним и погонявшая упряжку волов.

— Мои, мои… Но она говорит, что они очень путаные и никак не сходятся.

— Да вам-то какие счета сводить? Сколько я вас знаю, а мы уж не первый год знакомы, у вас денег не было и в помине…

— Вот, вот. Она и забрала себе в голову, что мне не платят, что положено, и теперь сводит счета… Представляете!.. Когда я у хозяев, можно сказать, свой человек в доме, и управляющий мне доверяет, и родился-то я в имении… Ладно. Она считает, сколько я получаю: рису столько-то кило — значит, столько-то денег; пшеницы столько-то кило — столько-то денег. Представьте себе, она даже считает, сколько с меня причитается за наем дома… Вы понимаете, Велия? За наем дома! Ведь мне его всегда даром давали… Ведь по сути дела он мой… Тут сам черт ногу сломит в этих счетах, но она говорит, что должна во всем разобраться… Говорит, если бы мне платили деньгами, я бы против нынешнего получал втрое больше.

Женщина остановилась и сурово посмотрела на старика.

— Может, я что и не так скажу, Цван, только здесь бывает ваш племянник… Вам бы надо лучше присматривать за девочкой…

— Зачем ему здесь бывать?

— Зачем? Я не знаю, я ничего не видела, и ко мне никто не приходил… Но люди говорят… Ваши там, — она указала на противоположную сторону болота, — все никак не утихомирятся… — И, отвернувшись, крикнула: — Ну, Серый!..

Волы тронулись, и женщина пошла за ними.

Цван с минуту помешкал, обдумывая ее слова. Неужели Таго сказал что-нибудь девочке? Ему это казалось невозможным, но для верности он решил позондировать почву.

Вернувшись домой, старик сразу спросил нарочито веселым тоном:

— Ну как? Какой итог? Сошлось у тебя?

— Кто покладистый, для того все сходится. Вы довольны? Ну и хорошо…

— Скажи же мне, Сперанца, что ты забрала себе в голову? Хотел бы я понять, да никак в толк не возьму.

Они сели за стол друг против друга, в то время как Минга рассматривала свои руки и, казалось, ничего другого не замечала.

— Когда человек работает на других, ему платят, правда, дедушка?

— Как не платить! Конечно, платят…

— Но вы вот никогда не видели денег?

— Нет, но мне дают…

— Хватит! Вам дают продукты, я знаю. Но сколько вам их дают?

— Есть тут какая-нибудь норма? Нет! Один год вам дают побольше, другой — поменьше… Так или нет?

— Конечно, так, милая ты моя девочка… Но ведь в иной год налетит буря, а в иной — нет… Бывают тяжелые годы, когда земля не родит, чего с нее тогда и спрашивать?

— Но ведь бывают и хорошие урожаи, даже очень хорошие. Что же, вам тогда дают двойную долю?

— Эк куда хватила! Как будто это мое добро! Урожай-то хозяйский…

— Но ведь они-то, хозяева — дождь, град или вёдро, — без прибылей не остаются…

— Обожди… Надо быть справедливым: они зато, знаешь, платят еще налоги правительству… Правда же, платят…

С Цваном было трудно спорить, и Сперанца теряла терпение.

— В общем, так ли, этак ли, на одной работе или на другой, вы заняты весь год и не зарабатываете даже на тарелку супа в день. Понимаете вы это или нет? И это, по-вашему, правильно? А вы думаете, хозяин беспокоится, хватит ли у вас муки до нового урожая или сала на весь год?

— Не всем же быть господами, дочка. Одни родятся богатыми, другие — бедными, — объяснял Цван, — одни — хитрыми, другие — дураками…

— Ай да дедушка! Хорошо сказано! А вы каким родились, как вы думаете?

— Я? Да уж таким, как видишь…

— Значит, не больно умным. Запомните это хорошенько.

И Сперанца, встав из-за стола, повернулась к нему спиной.

Цван досадливо махнул рукой. Всегда у него так получалось. Когда он хотел допрашивать, дело всякий раз кончалось тем, что допрашивали его самого. Но он должен был добраться до истины.

— Сперанца!

— Что, дедушка?

— Что там затевает Таго?

Девочка с удивлением обернулась.

— Таго? А что такое? Я уж давно его не видела… Все собиралась сама к нему сходить. Я ему обещала… Почему вы спрашиваете, дедушка? Что-нибудь случилось?

— Я ничего не знаю, дочка, но ходят нехорошие слухи. Ты и сама, верно, знаешь, что твой двоюродный братец — горячая голова…

— Что вы хотите сказать?

— Когда еще тебя здесь не было, он, как только вернулся с фронта, поднял какую-то заваруху, и многие за ним сразу пошли… Потом, правда, поняли, что лучше все это бросить. Ты ничего не знаешь? Говорят, он будоражит людей, требует повышения заработной платы… Просто срам!..

Сперанца внимательно слушала.

— Завтра пойду поговорю с ним.

— Думаешь, он тебя послушает?

— Меня послушает? Да ведь не в этом дело! Если верно то, что вы говорите, я сама его послушаюсь.

Она с видом превосходства бойко прошла мимо Цвана, высоко подняв голову, легкая и гибкая, как тростинка.

— Сопля паршивая… — пробормотал старик. — Другой такой не сыщешь! Посмотрите только на нее: от горшка два вершка, а уже воображает о себе невесть что!.. Походка-то, походка! Подумаешь, англо-прусская королева… Ремня бы ей, вот что! Святое дело — ремень! Но теперь, видно, все на свете пошло по-новому. Не поймешь, что творится,

Он со вздохом прислонился к косяку и, стоя в дверях, не переставал следить за ней.

Сперанца бегала по гумну, развешивая выстиранное белье и что-то напевая.

«Подрастает, — сказал про себя Цван. — Вот только малость худа, а так повзрослела. Впредь надо будет за ней присмотреть: она уже не девочка».

Старик почесал голову и повернулся было, чтобы войти в дом, но прежде еще раз посмотрел на Сперанцу.

«И надо будет заставить ее снять эти штаны, — пробормотал он напоследок. — Кой черт! Где это видано, чтобы женщина ходила в штанах?»

Глава двадцать первая

На рассвете Сперанца отправилась к Таго. Цван долго окликал ее, чтобы дать ей последние указания.

— Сперва забирай вправо, а как подойдешь к ивняку, сворачивай на восток…

Сперанца уже не слушала и, не оборачиваясь, быстро шагала по дамбе.

Цван вернулся, покачивая головой.

— Втемяшится же такая блажь! Впрочем, Сперанца пошла в отца: когда Берто бывало заберет себе что-нибудь в голову, с ним ничего не поделаешь.

Сперанца легко и спокойно шла и шла извивами дамбы, с любопытством озираясь по сторонам.

У нее из-под ног с пронзительным криком взлетали диковинные птицы, и в такт ее шагам тихонько колыхался камыш. Ей начинали нравиться эти места, будившие столько далеких воспоминаний.

Дойдя до болота, она нашла плоскодонку там, где ей сказал дед, прыгнула в нее и отчалила, упираясь шестом в дно. Лодка медленно и бесшумно заскользила по зеркальной глади, искрившейся золотом в лучах восходящего солнца. Сперанцу вдруг охватило радостное и умиротворенное чувство.

Стоя в лодке, она все дальше и дальше отталкивалась шестом и пела. Лодка поравнялась с островком, заросшим кустарником, и оттуда до Сперанцы донеслись голоса. На берегу лежали два парня; у обоих в руках были ружья.

«Охотники», — сказала себе Сперанца и поздоровалась:

— Добрый день.

— Эй, душка… — крикнул один.

Сперанца не обернулась, но про себя рассмеялась. В первый раз к ней обращались не как к ребенку; она не раз слышала, как парни окликали так девушек.

С берега кричали ей вслед, и Сперанца явственно расслышала похабную фразу. Она быстро нагнулась, схватила пук водорослей и, обернувшись, бросила его туда, где лежали парни, обдав их брызгами воды и грязи.

Она посмеялась над их проклятиями и поплыла дальше.

Скоро она нашла протоки, о которых говорил ей Цван, и ее охватило какое-то волнение при мысли о том, что в этих местах родился и жил Таго.

Когда она добралась до противоположного берега болота, солнце уже стояло высоко. Она привязала лодку к стволу ивы и спрыгнула на землю. Хибарки не было видно, но из-за деревьев поднимался дымок.

Сперанца нашла торную тропку, пошла по ней и вышла на полянку перед дощатой лачугой. Возле дома старик обстругивал заостренные колышки, а у его ног спал пес.

Сперанца столько слышала о Джузеппе, что ей казалось, будто она всегда его знала.

Однако она в нерешимости остановилась, не зная, как привлечь его внимание.

— Таго! — крикнула она наконец.

Она понимала, что его, должно быть, нет дома, но не могла обратиться прямо к старику.

Джузеппе с живостью поднял голову, потом поднес руки ко лбу, чтобы солнце не било в глаза.

Пес тоже поднял голову и смотрел то на Сперанцу, то на хозяина, словно спрашивая у него, как поступить.

Молчаливый осмотр явно затягивался, и Сперанца решила положить ему конец.

— Таго дома?

— А кто его спрашивает?

— Я спрашиваю…

— А кто ты будешь?

— Я Сперанца. Внучка Цвана.

— Подойди-ка поближе, покажись…

Сперанца подошла. Джузеппе продолжал ее разглядывать. Старику, повидимому, спешить было некуда, и она уже начинала смущаться.

— Сроду не видел подобного фрукта… — изрек наконец старик и засмеялся беззвучным смехом.

У Сперанцы захватило дух.

— Ну-ка повернись, я тебя получше рассмотрю…

Девочка повернулась, немного отступив, но при этом сказала:

— Вы же не портниха… Вам ведь не надо снимать с меня мерку.

— А ты знаешь, кто я?

— Конечно, знаю: вы — Джузеппе, тот самый… — Она во-время остановилась.

Старик на мгновение, казалось, поник головой, но сразу оправился.

— Боишься?

— Нет.

— Что тебе сказали про меня?

— То, что все знают.

— А ты не боишься…

— Нет. Я даже, представьте себе, один раз исповедовалась за вас…

Она тут же пожалела, что у нее вырвались эти слова, но старик, повидимому, не придал им значения.

— Что ты хочешь от Таго? — спросил он неожиданно ласково.

Сперанца улыбнулась.

— Дядя, вы всегда так принимаете родственников?

Старик с проворством мальчишки вскочил на ноги и, обняв Сперанцу за плечи, со смехом втолкнул ее в дом.

В хибарке все было так, как описывал Цван.

На гвоздях висели ружья и охотничьи ножи, а возле лавки стоял топор. Сперанца из деликатности поскорее отвела от него глаза.

Но дедушка ничего не говорил о книгах; их либо не было раньше, либо он не обратил на них внимания. Книг было много; они грудой лежали в углу и высокой стопкой на столике у стены.

— Ну, садись, только сразу скажи одну вещь, уж очень мне интересно: ты всегда так одеваешься?

Сперанца сухо ответила:

— Я одеваюсь, как мне нравится и как мне удобнее. Пусть люди говорят и думают что хотят… Я не могу жить чужим умом.

— Правильно! — одобрил Джузеппе. — Правильно! Вот это называется рассуждать.

Он протянул ей чашку с вином, и Сперанца из вежливости выпила.

— А теперь скажи мне: что тебе надо от Таго?

— По правде говоря, я и сама толком не знаю… Прежде всего, я хотела его видеть, а потом, раз уж я здесь, послушать его мнение насчет некоторых вещей…

Сперанца не сказала, о чем именно она хочет поговорить с Таго; впрочем, старик ее и не расспрашивал.

— Ты мне нравишься, право слово, нравишься, — неожиданно заключил Джузеппе. Потом без всякой видимой связи спросил:

— А стрелять ты умеешь?

— Нет, — призналась Сперанца. — Никто мне не показывал. А то бы, может, я и смогла научиться…

Через несколько минут оба они уже стояли перед домом, приложившись к двустволкам.

Таго еще издали услышал, как они кричат, и узнал голоса.

Потом у него над головой просвистел заряд дроби, и тогда он осторожности ради крикнул, чтобы дать знать о себе:

— Вы что, рехнулись?

Выстрелы прекратились, и послышался звонкий голое Сперанцы:

— Таго, я научилась стрелять…

Только подойдя к ним, Таго увидел, как досталось высокой плакучей иве, что росла перед домом. Вокруг нее земля была усыпана ветками и листьями. Джузеппе перезаряжал ружье.

— Куда вы стреляли?

— Да так, куда попало, чтобы научить ее целиться…

— А если бы кто-нибудь проходил мимо?

— Кому сюда прийти? Тут никогда никого не бывает.

— Ну, а все-таки, если бы проходил человек?

— Тем хуже для него… — отрезал старик.

Таго покачал головой и посмотрел на возбужденную и довольную Сперанцу.

— Скажи-ка, а ты почему здесь?

Сперанца, казалось, вспомнила о деле и стала серьезной.

— Таго, вчера вечером дедушка завел со мной странный разговор. Он сказал мне, что ты что-то затеваешь, чтобы батракам повысили плату, и что об этом люди толкуют…

Джузеппе поднял голову и засмеялся, глядя на внука.

— Что я тебе говорил?

— Но это же не тайна, дедушка, и не должно быть тайной… Как раз наоборот. Ну, а что именно, Спере, тебе сказал дядя Цван?

— Ты ведь знаешь, какой он… Сказал, что у тебя горячая голова и что ты будоражишь людей. Он не может понять… Таго, я потратила все деньги, которые заработала на море, когда рыбачила… В доме ничего не было, и мне пришлось купить кучу вещей… Теперь у меня уходит вся пенсия, которую я получаю за папу. И не хватает, Таго, все равно не хватает, а он не может этого понять… Он говорит, что никогда еще не видел, чтобы кто-нибудь умер с голоду.

— Ты сказала ему, что пойдешь сюда?

— Конечно. Он и научил меня, как к вам добраться…

— Ну, а зачем, же ты все-таки сегодня пришла?

— Я хотела поговорить с тобой и узнать правду и рассказать тебе, какое у нас положение, чтобы ты сказал, что мне делать… А пока что мне хотелось бы тоже работать и еще хотелось бы заставить дедушку потребовать свое от хозяев.

— Вот это да! — сказал старик, искренно рассмеявшись. — Ну, Таго! Иди на штурм. Тебе нечего бояться. Если ты соберешь войско таких бойцов… — он указал на худенькую фигурку Сперанцы, — от твоей забастовки задрожит вся долина.

— Я и в самом деле начинаю так думать, дедушка. Если даже дети понимают, что дальше так продолжаться не может, три-четыре выживших из ума старика не помешают нам действовать.

Сперанца молча слушала. Она понимала далеко не все, но чувствовала, что Таго доволен ею, и была этим горда.

Глава двадцать вторая

В последующие дни среди батраков долины началось все усиливающееся брожение.

Они еще работали, но спустя рукава и с частыми перерывами.

Люди собирались кучками, между ними разгорались споры, а иной раз дело доходило и до драки.

Атмосфера была напряженная, насыщенная электричеством, несмотря на видимость спокойствия. Все походило на затишье перед грозой.

Как раз в эти дни Сперанца нанялась ходить за скотиной. Она оставалась возле дома и помогала деду управляться с волами, которых на время пахоты присылали в долину из хозяйских хлевов.

О плате еще не было разговора. Ей сказали: «Там будет видно, посмотрим, что ты сумеешь делать».

Сперанца согласилась, потому что нуждалась в заработке, но обещала себе либо добиться мало-мальски подходящей платы, либо найти другую работу. В обязанности Цвана и Сперанцы входило не только управляться с волами; в долине были и коровы, которых использовали как подсобное тягло и которых нужно было доить два раза в день.

Сперанце пришлось победить свой страх перед коровами и, преодолев известное отвращение, приняться за дойку. Ей дали ведра и бидоны, и два раза в день приезжала повозка за молоком.

Скотину выгоняли на работу перед рассветом, и Сперанца поэтому доила коров до зари, при свете фонаря. Коров было столько, что у нее болели руки. Цван, которому прежде всегда помогала Минга, жалея внучку, старался сам сделать работу потяжелее. Он носил воду в пойницы и приготовлял корм.

Так они работали до рассвета. Потом скотину угоняли, и тогда надо было собирать навоз, чистить стойла, опять готовить корм. Вечером скотина возвращалась, и все начиналось сначала.

К ночи, пропитанная запахом молока, не зная, куда деться от мух, тучей летавших за ней, Сперанца валилась с ног от усталости.

У нее не было времени беседовать с людьми. Но поздно вечером, когда батраки складывали под навесом позади дома плуги и мотыги, она выбегала во двор и, не подавая вида, прислушивалась к их разговорам.

Она часто слышала имя человека, который в эти дни вел переговоры с хозяевами от имени тех, кто работал в долине. Она никогда его не видела, но вечерами, вернувшись без сил в свою каморку, полную комаров, она думала о нем, горячо желая, чтобы он быстрее завоевал полное доверие батраков и сломил упорное сопротивление хозяев долины.

Она вспоминала слышанные ею обрывки разговоров и делала из них свои выводы.

— Без нас они не обойдутся… Придется им уступить…

— Еще как обойдутся… Говорят, они собираются привезти сюда машины, а тогда мы им не нужны… И потом, говорят, машины выгоднее, дешевле…

— Ну, уж не дешевле, чем мы. Из картона, что ли, их делают?

— Машины там не годятся, где мы работаем. Они, небось, не спустятся в болото, не пройдут по трясине.

— Пока что тут и тракторов-то мало. Ну, пусть пришлют еще. Что ж из того? Конечно, на них и пахать быстрее, и волов не нужно, но что с плугом, что с машиной — без людей не обойтись/

— Да что вы заладили про машины? Что же, по-вашему, машина пойдет в воду рис убирать?

— Ох, господи… Вот бы нам такую машину, чтобы пиявок убирала. У меня все ноги в синяках. Съели меня заживо…

— Ну, такой машины, будь уверена, ты здесь ни от кого не дождешься…

Сперанца с напряженным вниманием прислушивалась то к одному, то к другому голосу, стараясь не упустить ни слова; и каждый вечер она чувствовала, что атмосфера накаляется все больше.

Иногда в разговор вмешивался Цван:

— По-моему, проработавши столько лет на одном месте, надо, бы быть поуважительней к хозяину.

— Тьфу ты, старый дурак…

— Вот и потолкуй с ними. Сразу норовят обругать человека… Что вы хотите? По мне, где едят, там не гадят…

— Мало вам гадят хозяева!.. Но вам, хоть наплюй в глаза, все божья роса.

Потом они группами расходились, но еще долго из темноты доносились их голоса.

Сперанца, окончив работу, мылась на гумне, под открытым небом.

Потом уходила к себе в каморку и, нырнув в постель, с головой укрывалась одеялом. И все-таки она слышала несмолкаемое звонкое жужжание комаров и — чуть подальше — стрекот кузнечиков и кваканье лягушек.

Она думала о Таго…

Сперанца не видела его с того дня, когда побывала у него в хибарке и он проводил ее домой.

Она имела неосторожность рассказать ему по дороге о тех двух охотниках, которые утром кричали ей с островка. Она сделала это нарочно, чтобы похвастаться перед двоюродным братом и доказать ему, что она уже девушка, а не ребенок, но в ответ заработала обещание надавать ей подзатыльников, если она еще раз пойдет одна на болото.

Прислушиваясь к разговорам батраков, она всегда надеялась, что они упомянут о Таго.

Но никто о нем не говорил. Таго работал на противоположной стороне болота, и ему незачем было сюда приходить.

Сперанца ждала событий, и всякий раз, как люди спорили при ней, у нее сжималось сердце от тайной тревоги. И всегда под конец она чувствовала глухую досаду на тех, кто не хотел понять, что нельзя вечно терпеть и молчать.

Однажды вечером, еще по-летнему теплым, Сперанца и Цван, намаявшись за день, сели на порог дома подышать свежим воздухом.

— Так и ломит кости, — сказала Сперанца. — Мне бы лечь, да нет сил сдвинуться с места.

Цван вздохнул. Ему было больно видеть девочку в таком состоянии, и он попытался ободрить ее.

— Крепись… Потерпи малость, а там всю зиму будешь отдыхать. Тебе еще, можно сказать, повезло. Ты вот работаешь возле дома. А подумай-ка, каково девочкам твоих лет, которые встают до рассвета и идут на поле, да по десять часов кряду гнут спину — рис убирают.

— Они не будут работать по десять часов, если сумеют за себя постоять…

— Не давай задурить себе голову, девочка…

— Дедушка, дедушка, почему вы не хотите понять?

— Потому что так было испокон веков, и ни тебе, ни твоему распрекрасному двоюродному братцу ничего тут не изменить…

— При чем тут я, дедушка? Что я могу сделать? Конечно, я от других не отстану, но я мало что значу. Вот Таго… не знаю… Что о нем говорят, дедушка?

— Ничего… Спеси-то у него хоть отбавляй, а как был, так и остался в услужении. Переменил хозяина, только и всего. Не хочет, видишь ли, работать на того, кто ему платит, а служит даром этому сумасброду, который сходки устраивает да сулит всем и каждому златые горы. И он полоумный, и кто его слушает полоумные…

— Но ведь вы сами видите, дедушка, что это за жизнь… Нельзя же выдержать!

— Я-то выдержал? Твоя бабка выдержала?

— Не говорите мне о бабушке! Мается она, как грешная душа на том свете, покою себе не находит. Искалеченная, слабоумная, изможденная, и умереть-то не может. Бродит, как проклятая, собирает щепки и зовет убитых сыновей.

— Убитых?

— Да, убитых, загубленных… Молчите, дедушка, молчите! Их загубили. Они не по своей воле родились в этой грязной дыре, чтобы их заживо съели комары и иссушила лихорадка, не по своей воле остались без ухода, без пищи… А с тем, который выжил, с моим отцом, покончили по-другому!.. Я не хочу, чтобы и со мною так было. Дедушка, дедушка! Поймите, я не хочу погибать, как они! — Сперанца топала ногами и сжимала кулаки. — Неужели всегда так будет…

Она умолкла, сама пораженная своей вспышкой, потом отвернулась, заплакала и убежала… Запыхавшись, она остановилась и вдумалась в то, что прокричала минуту назад. Так вот чего она хотела! Она это вдруг поняла, когда говорила с дедом.

Она хотела жизни! Жизни для себя и для детей, которые у нее родятся. Жизни для всех изнуренных, исстрадавшихся людей в этой негостеприимной долине…

Она посмотрела в темноту, в сторону болота, и подумала о тяжком труде людей, которые его осушали, и о том, что они так и будут гибнуть на нем один за другим, если батраки сдадутся.

Послышался шорох шагов. Сперанца обернулась. Она думала, что Минга уже в постели, а старуха все еще бродила в долине и теперь возвращалась, бормоча себе под нос.

— Бабушка! — вполголоса позвала Сперанца.

Минга на мгновение остановилась, казалось, поняв, что ее окликнули, но тут же опять двинулась к дому, ни слова не говоря и не оборачиваясь.

Сперанца содрогнулась. Так, значит?..

И у дедушки хватает духа уверять, что Минге, в сущности, всегда неплохо жилось в долине.

Она опять устремила взор в ночную темь, простроченную фосфорическими огоньками, блуждающими над стоячей водой.

Где мог быть Таго?

И в эту минуту Сперанца приняла решение.

Глава двадцать третья

Уже на дамбе по дороге в селение Сперанца заметила много необычного.

Там и тут кучками стояли мужчины, оживленно толкуя о чем-то; они стояли в такое время, когда все должны были быть на работе; две девушки с большими оплетенными бутылями за спиной, работавшие водоносами в партии батраков, в тени тополя читали по складам напечатанную на цветной бумаге листовку…

В селение Сперанца пришла совсем запыхавшись.

Она шла всю дорогу очень быстро, потому что времени у нее было мало. Она даже не переоделась; и запах молока, которым было пропитано ее платье и от которого у нее всегда были липкие руки, по обыкновению привлекал к ней тучи мух.

Она знала, куда ей идти в селении, и чуть не бегом направилась на площадь. Но, оказавшись перед домом, у которого толпился народ, оробела и остановилась поодаль, не решаясь подойти ближе.

Некоторое время она постояла в раздумье под палящими лучами солнца, отгоняя мух, потом тихонько двинулась вперед, прошмыгнула между колонн, пробралась в толпу… Она слушала с открытым ртом, что говорили вокруг, стараясь уловить связь между отрывочными фразами, и забыла о времени.

Пробило двенадцать, а Сперанца все еще стояла возле дома и слушала обрывки разговоров, машинально отгоняя мух.

Через открытую дверь взад и вперед сновали люди, и Сперанца, наконец, тоже тихонько вошла в коридор, а оттуда в помещение. Там было полным-полно народу, и все стояли к ней спиной, повернувшись к столу в глубине комнаты. Она встала на цыпочки, но из-за сплошной стены спин так ничего и не увидела.

Тогда она нагнулась и, как кошка, проскользнула между людьми. Кое-кто посторонился, наклонив голову, чтобы взглянуть, кто это путается под ногами, но никто не сказал ни слова и не выказал особого удивления.

Пробравшись в первый ряд, Сперанца выпрямилась и оказалась лицом к лицу с человеком, о котором она столько слышала.

Он сидел за столом; у него была острая бородка с проседью и голубые глаза, живые и проницательные.

В эту минуту он слушал молодого батрака, который докладывал ему о положении дел, и кивал головой, глядя прямо перед собой.

Сперанца не вникала в то, что говорил батрак, и почти не замечала его: она смотрела только на человека с бородкой… Она себе представляла его другим: большим, высоким… А он, напротив, был маленький, сухощавый и нервный. Он дробно барабанил пальцами по столу, и на секунду его взгляд задержался на ней. Сперанце показалось, что в его голубых глазах мелькнула смешинка.

Теперь она сознавала, что было бы просто нелепо выложить здесь то, что она собиралась сказать. Здесь все говорили, употребляя слова, значения которых она часто не знала.

Она и ее горести, дедушка Цван и его взгляды были пустяками, ничтожной частью огромного, всеобъемлющего вопроса…

Человек за столом поднял голову и на этот раз открыто улыбнулся.

Обернувшись, Сперанца убедилась, что улыбка эта не вызвана чем- нибудь таким, что происходило у нее за спиной, и, значит, относится не к другим, а именно к ней.

— В чем это ты вымазалась, что на тебя столько мух напустилось?

Сперанца почувствовала, что все взгляды обратились к ней, и стала еще энергичнее отбиваться от мух.

— Да в чем же это ты?

— В молоке.

— В каком молоке?

— Я дою коров в долине и сегодня не успела помыться и переодеться… — пролепетала она покраснев.

— Это внучка старика Мори из Красного Дома, — объяснил кто-то у нее за спиной.

— Она самая, — подтвердила Сперанца. — Я пришла сказать одну вещь…

— Да? Ну, скажи!

В том-то и дело, что ей было трудно говорить перед столькими людьми… Но главный ей дружелюбно улыбался, и Сперанца ободрилась.

— Вот, я хотела сказать… Я хотела спросить, правильно или нет я думаю сделать…

— Ну?

— Я-то знаю, но дедушка Цван не понимает, что к чему, Мы с ним вместе работаем, и когда надо будет бросить работу, в назначенный день то есть… с ним будет трудно. Коровы станут мычать, если их не подоить, а дедушка ведь не понимает… Вот я и надумала сделать так: подоить их, чтобы они не мучились, потому что они ведь не виноваты… Но ведро не подставлять…

— Как, как?

— Подоить их так… Чтобы молоко текло прямо на землю…

И главный и все вокруг засмеялись.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать, синьор.

— Сколько у тебя коров?

— Как когда… Со мной ведь дедушка работает. А всего коров двадцать две.

— Сколько тебе платят?

— Я еще не знаю. Сказали, посмотрят, как я буду справляться.

— А твои где работают?

— Дедушка? Со мной…

— А остальные?

— У меня больше никого нет…

Он не стал расспрашивать дальше, но посмотрел на нее внимательнее.

— Ты знаешь, что такое забастовка?

— Да, синьор.

Он подпер рукой подбородок, и в глазах у него заиграл веселый огонек.

— И что ты о ней думаешь?

— Я думаю, что если она недолго протянется, хозяевам ка нее наплевать, а если долго, они все равно голодать не будут, а мы будем.

— Значит, ты думаешь, как твой дед?

— Нет, нет, синьор, что вы, — поспешно возразила Сперанца. — Он не верит, а я верю.

— Во что ты веришь

— Что мы своего добьемся… Но придется поголодать, вот…

Человек, сидевший за столом, еще с минуту смотрел на нее с дружелюбным интересом, потом обратился к присутствующим:

— Некоторые воображают, что все у нас пойдет как по маслу; другие думают, что все равно ничего не выйдет. А вот эта девчурка смотрит на вещи правильно. Она говорит: нам будет тяжело — и нам действительно будет тяжело, — но мы должны выдержать.

Сперанца почувствовала, что все опять смотрят на нее, и нервно отмахнулась от одной особенно надоедливой мухи.

Потом она проговорила:

— Спасибо, синьор, — и, повернувшись, с бьющимся сердцем направилась к выходу.

Она была уже на пороге, когда ее окликнули,

— Послушай-ка, ты, егоза! Это верно, что у вас во дворе складывают инструмент?

— Да, синьор, две бригады.

— Тогда ты тоже возьми это и раздай рабочим, когда они придут… Поняла?

Сперанца протянула руку, взяла пачку листовок, которую ей передали, и выбежала, прижимая их к груди.

Глава двадцать четвертая

Цван ушел вечером накануне забастовки. Весь день он работал с. каким-то ожесточением, насупившись и ни с кем не разговаривая.

Все это заметили, и многие из батраков потехи ради задирали его.

— Что, Цван, упражняетесь?

— Говорят, завтра Цван один наработает за три бригады.

Сперанца страдала от этих шуток.

Дедушка выводил ее из себя своим упрямством, своим непониманием очевидных вещей, но вместе с тем ей было больно за него.

С вилами в руке и шапкой, надвинутой на глаза, молчаливый и угрюмый среди смешливой молодежи, Цван казался… да, да, сычом…

Сперанца нашла подходящее сравнение, и, повидимому, еще кое-кому пришла в голову та же мысль, потому что как раз в эту минуту какой-то парень крикнул из-под навеса:

— Сыч!..

Цван порывисто обернулся, и Сперанца затрепетала. Но лишь на мгновенье.

Цван всего только протянул вперед руку и, шевеля пальцами, будто кроша что-то, крикнул в ответ:

— Дрянь… дрянь… дрянь…

Все расхохотались и наконец оставили его в покое.

Но Цван ушел. Он вдруг сказал Сперанце, что идет к Джузеппе.

В сущности, это хороший выход из положения, говорила себе Сперанца.

Ведь если бы Цван остался, он бастовать не стал бы. Он говорил ей, что неспособен сделать управляющему такую «пакость».

С другой стороны, он, понятно, не мог с легким сердцем пойти против товарищей по работе, своих старых друзей, можно сказать, братьев по крови.

Он хорошо сделал, что ушел. Там, в самом сердце болота, не могло быть ни забастовщиков, ни штрейкбрехеров. Это было идеальное место для лягушек и для таких людей, как Цван.

До поздней ночи Сперанца выполняла то, что решила сделать. Земля позади дома была залита молоком, а загоны открыты, чтобы скотина могла выйти на волю и пастись.

Теперь Сперанца стояла на дамбе, и из-за пляшущих повсюду огоньков ей казалось, что долина колышется. То были фонари, освещавшие дорогу группам людей, сходившимся со всех сторон, чтобы занять дамбы.

Перед рассветом обычно свежо, и в долине сырость пробирала до костей. Люди были одеты в короткие черные плащи, делавшие их похожими на нетопырей.

Даже Минга была на ногах. Казалось, она «почуяла», что происходит.

Она сидела в темноте на пороге дома и время от времени повторяла:

— Штрейкбрехеры идут с болота

Женщина, которая с час назад пришла к Цвану, чтобы попытаться убедить его примкнуть к забастовке, застала только старуху и Сперанцу.

— Дедушки нет дома, — сказала девочка. — Он ушел на болото.

И тут Минга снова повторила:

— Штрейкбрехеры идут с болота.

— Что это значит? — спросила женщина

— Не пойму. Она это со вчерашнего вечера твердит. Вы ведь знаете, какая она… Скажет что-нибудь и повторяет без конца…,

— Но почему она это говорит?

— Кто ее знает? Может, услышала, что люди говорят, поняла, что мы бастуем; вот и вспоминает, что было в старину…

— Но, насколько я знаю, никогда такого не было, чтобы штрейкбрехеры нагрянули оттуда. Там им не пройти! Болото — что западня: попадешь, так не выберешься. С этой стороны мы как за каменной стеной. Они всегда с реки приходили, и вот увидишь, теперь тоже так будет. Ходят слухи, что их уж собрали и приведут сюда с военной охраной… Но, уж черта с два, они все равно не пройдут!

Сперанца проводила женщину до дамбы, потом опять задумалась над тем, что твердила Минга, и вернулась к ней.

— Бабушка, вы их видели, штрейкбрехеров?

— Они идут с болота, — монотонным голосом повторяла старуха.

Сперанца поняла, что толку от нее не добьешься, и оставила ее в покое. Но едва она отошла на несколько шагов, Минга вдруг заговорила:

— Они сидят у костров на болоте… У них лодки и с ними служилые люди, от правительства.

Сперанца знала, кто были для Минги служилыми людьми правительства. Она называла так солдат, карабинеров, стражников при сборщике налогов. Всех тех, кто носит мундир и оружие.

Что если Минга и в самом деле что-нибудь видела? Старуха иной раз забредала в такие места, куда обычно никто не забирался…

Сперанца побежала на дамбу и стала с возбуждением рассказывать всем, кто проходил, что твердит бабушка.

Вокруг нее сгрудились люди, но она не могла бы сказать, с кем говорит: в темноте нельзя было различить лица.

— Понимаете? — торопилась она объяснить. — Бабушка все время бродит вокруг, может, она и вправду что видела…

На некоторых рассказ Сперанцы произвел впечатление, но большинство недоверчиво покачивало головой.

— Подумаешь, Минга сказала… Бедная женщина, она уж даже не знает, на каком она свете…

Кто-то даже побранил Сперанцу.

— Брось-ка, девочка, рассказывать сказки! Нечего смущать людей… — раздался громкий и суровый голос. — Пусть каждый идет, куда ему надо, и не теряет зря времени.

Сперанца осталась одна.

Но женщина, которая приходила к Цвану и сама слышала слова Минги, со своей стороны, подняла тревогу и вернулась в сопровождении двух мужчин и парнишки.

Они посовещались, стоя на гумне, и Сперанца передала им последние подробности.

Тогда было решено, что для верности Сперанца и парнишка побегут на болото к Джузеппе, чтобы узнать, правда ли то, что говорит старуха, и тут же вернутся сообщить, как обстоит дело.

— Дуйте! До рассвета еще часа три, бегом успеете.

Они помчались, оба ловкие и проворные.

В долине повсюду мелькали тени. Ребята обгоняли длинные вереницы людей, стекавшихся к дамбе по многочисленным тропинкам.

Камыши шуршали, как на ветру, огни фонарей плясали во мгле, и от этого казалось, будто почва вздымается и опускается.

— Говорят, на нас бросят кавалерию…

У Сперанцы сердце готово было выпрыгнуть, но она не замедляла бега. Она не знала паренька, которого ей дали в товарищи; перед ней лишь мелькали его ноги, и мелькали они с невероятной быстротой.

— В четырнадцатом году тоже так было, но кони людей не топтали…

— Посмотри-ка на этих двух… Чьи вы? Куда вас черти несут? Опоздать, что ли, боитесь?

— Совсем рехнулись…

— Ребятишки, что с них взять… Знай себе играют…

Последний этап. Этот сумасшедший бег, слава богу, подходил к концу. Неподалеку начиналось болото, и там их ждала лодка.

— Куда вы бежите? Думаете, тут гладкая дорога, ни бугорка, ни колдобины?

— Сейчас-то эти вояки бегут сломя голову, а небось, если что, и удирать будут во все лопатки…

Сперанца нашла плоскодонку, они прыгнули в нее и отчалили.

Было еще темно, и плыть приходилось сравнительно медленно.

Паренек отталкивался шестом, Сперанца, наклонившись над водой и вытянув вперед руки, раздвигала кустарник и камыши, попадавшиеся им на пути.

Потом начало светать, проступили очертания предметов, и они поплыли быстрее.

Минутами Сперанца начинала опасаться, что сбилась с дороги.

Наконец, как в прошлый раз, показался дымок, и она смогла ориентироваться по нему. Спасибо дяде Джузеппе, что развел огонь.

Они причалили, и Сперанца спрыгнула на землю.

Дверь хибарки была приоткрыта. Она вошла без стука. Джузеппе и Цван сидели возле очага. Видно было, что они не ложились.

— Где Таго?

Цван вскочил на ноги.

— Что случилось?

— Где Таго? — повторила Сперанца.

— Эта барышня всегда ищет Таго… — засмеялся Джузеппе.

— Ладно, скажите мне, где Таго.

Оба старика подошли к ней.

— Таго, должно быть, на дамбе… А что такое?

— Бабушка говорит, что штрейкбрехеры идут как раз отсюда. Говорит, видела их на болоте у костров, и у них, мол, есть лодки и с ними военные… Известно, ей не очень-то можно верить, но не мешает все- таки посмотреть.

— Так вот оно что! — воскликнул Джузеппе. — Вот оно что! Значит, это мне не померещилось вчера вечером… Смотрю, там вдалеке дым валит столбом, и говорю себе: «Это еще что такое? Жилья здесь нет… Охотники в эту пору сюда не заходят…» А потом подумал, что это ребятишки забрались на болото и жгут сухой камыш…

— Значит, это верно?

— Я ничего не видел, дочка… Только дым видел…

Сперанца уже выскочила из хибарки. На берегу она обернулась и крикнула:

— Дядя, я беру ваш дощаник.

Паренек ждал ее в лодке.

— Это правда, — сказала Сперанца. — Я вернусь на этой лодке сказать нашим, а ты бери дощаник и плыви туда. Я толком не знаю, где там дамбы, но ищи их по левую руку. Там должны быть люди… Там, наверно, и мой двоюродный брат, Таго… Скажи им.

Она оттолкнулась и отчалила.

— Прощай! Как тебя звать?

— Роберто… А тебя?

— Сперанца…

— Прощай, Сперанца…

Плоскодонки разошлись и бесшумно заскользили в противоположные стороны.

Два старика стояли на берегу и молча следили за ними.

Глава двадцать пятая

Солнце еще не взошло, но рассвет уже посеребрил болото и камыши.

Старики молча сидели перед хибаркой.

— Да… — обронил Джузеппе.

— То-то и оно, — ответил Цван.

Но на самом деле они ни о чем не разговаривали, просто каждый вслух резюмировал тайную мысль. Потом Цван встал, потянулся и подошел к зароди. Ни души! Вокруг царила мертвая тишина.

Он вернулся к Джузеппе, который, застыв на своем обычном месте, казалось, к чему-то прислушивался.

— Я думаю… — начал Цван, но Джузеппе сделал ему знак молчать и вытянул шею, продолжая прислушиваться.

— Что такое? — шепотом спросил Цван.

— Вода… вода плещется… Как бы не соврать, но, по-моему, лодка плывет.

Он тоже встал, и оба старика, осторожно ступая босыми ногами, спустились к затону.

Теперь и до Цвана донесся легкий, но отчетливо слышный плеск воды.

— Я только что подходил, и ничего не было…

— Тсс… — прошептал Джузеппе,

Тихонько, чтобы не колыхнуть камыши, он лег на землю, почти касаясь лицом воды. Через секунду рядом с ним в той же позе лежал Цван.

К ним действительно приближалась барка с вооруженными людьми в военной форме.

— Откуда они взялись?

Джузеппе не ответил.

— Неужто из-за стачки приехали?

— Нет, комаров ловить… Не понимаешь, что ли?

— Нет, не понимаю, — признался Цван.

— Сперанца правильно сказала: приехали штрейкбрехеры, а эти им путь расчищают, чтобы их не остановили и не заставили воротиться несолоно хлебавши.

— И что же будет, если они пройдут?

— Ну и пройдут, пройдут, большое дело! Штрейкбрехеры они и есть штрейкбрехеры… Не люди, а так… — он щелкнул пальцами в знак насмешки. — Беда только, — прибавил он, — если эти хотят нагрянуть в долину, а наши про то не знают. Тогда плохо дело, потому что у них оружие.

Цван молчал, взволнованный словами Джузеппе. Он видел за свою жизнь немало забастовок, но всегда лишь в качестве стороннего наблюдателя. Принадлежа к категории «диких», он никогда не работал по контрактам, и ему незачем было добиваться, чтобы хозяева их соблюдали… Разве это касалось его?

Но теперь дело принимало другой оборот. На этот раз в забастовке участвовала молодежь, и молодежь собиралась остановить штрейкбрехеров, убедить их отступиться… Но тут были карабинеры… А с карабинерами шутки плохи!

— Черт возьми! Ведь там же Сперанца… — шепнул он Джузеппе.

— Да и Таго со своей бригадой подходит слева…

— Он-то и впутал девчонку в это дело, — со злостью пробормотал Цван.

— Он тут ни при чем… Она сама берёт с него пример; Что он делает, то и она. Ты разве не знаешь, Цван, что твоя внучка влюблена в Таго? — сказал Джузеппе и усмехнулся, довольный изумлением Цвана. — Хотелось бы мне увидеть, чем это кончится. Дожить бы только…

Цван от волнения не находил себе места.

— Да не возись ты… Камыш шевелишь…

— Джузеппе, говори ясно, а то я в этой заварухе что-то уже ничего не понимаю. Ведь у наших ребят и вообще у здешних людей даже и оружия нет… Так зачем же эти-то так снарядились?

— Сколько лет тебе, Цван?

— Семьдесят два.

— Ты их плохо потратил…

— Ладно, не твое дело… Я их прожил все до одного, и никто их у меня не отнимет. Это уж факт.

— Не серчай, брат, не порть себе кровь…

Шум приближавшейся барки вдруг смолк. Высунувшись из осоки, старики увидели, что она повернулась и пошла назад…

— Испугались… — шепнул Цван победоносным тоном.

— Да… лягушек. Это они разведку делали. Увидели, что путь свободен, и сейчас вернутся со всеми остальными…

— С кем это?

— С штрейкбрехерами…

Цван сплюнул.

— Но ты ведь не против забастовки?

— А ты?

— Я? Мне смешно, когда этак действуют. Я так и сказал Таго. По мне, или браться за дело, или нет; и если уж браться, то не останавливаться на полпути. Воевать так воевать! По-настоящему. Бить и быть битым, если придется, но готовиться снова ударить…

— Не знаю… Плевать мне на забастовку, но тут по одну сторону ребята, а по другую — эти, с винтовками…

— Вот видишь, выходит, я прав.

Тихо, почти умоляющим голосом Цван спросил:

— Джузеппе, что же делать?

— Об этом я и думаю…

— Давай слетаем предупредить ребят… Я в эту сторону, ты — в ту…

— На чем? Дощаник-то взяла Сперанца…

— Что же, по-твоему, отсюда теперь и не выберешься? Но ведь есть и другая дорога.

— Да, посуху, сперва назад, а потом в обход через полпровинции… Ты же сам знаешь…

— Выходит, мы должны сидеть здесь сложа руки и смотреть, как они пробираются в долину?

— Можешь вывесить белый флаг на крыше и звать на помощь, если хочешь, — усмехнулся Джузеппе.

— Но надо же что-нибудь делать…

— Да, остановить их.

— Кто же их остановит? Мы?

— Мы.

Джузеппе выпрямился и хлопнул Цвана по плечу.

— Мы самые, брат, — и глаза у него заблестели от возбуждения.

Странное волнение охватило Цвана. Он встал во весь рост, воскликнув:

— Идет, Джузеппе! Остановим!

Но тут же смущенно спросил:

— А как?

Джузеппе показал рукой на толстые стволы тополей, сваленные возле хибарки.

— Осилим?

— Пустое дело…

Операция была действительно несложной. Джузеппе схватил ствол за один конец, Цван — за другой.

— Взяли… Подымай!

Сгибаясь и пошатываясь под тяжестью ноши, они двинулись к болоту и сбросили тополь на берегу затона. Потом Джузеппе, как был, в одежде, вошел в воду, плюнул на руки и, опять ухватившись за конец ствола, потянул его к себе.

Цван, стоя на коленях, подталкивал его с берега.

Джузеппе шаг за шагом подвигался вперед, и только возле противоположного берега, обессилев, чуть было не выпустил ствол, но Цван уже успел войти в воду и поддержал его.

— Подымай!

Дело было сделано. Дерево теперь, как мост, протянулось над водой, опираясь на оба берега затона. Барка не могла пройти под ним и тем более перескочить через него.

Цван был удовлетворен.

— Полюбуйтесь-ка, что за работа! Мори всегда были люди мозговитые. Вещь вроде простая, а не всякий до нее додумается! Иной раз говорят: школа, образование, учение… Все это ерунда! Мозги — вот что нужно. Он и Джузеппе даже подписаться не умели, ставили крест, да и то с трудом — иной раз не крест получался, а какая-то загогулина, — и все-таки не кто другой, как они остановили карабинеров!

Джузеппе пристально оглядел заводь и вышел на берег.

— Малость задержатся…

Цван нахмурился.

— Ты, значит, думаешь, что они все равно проедут?

— Как мы положили этот тополь, так они могут его убрать.

— Тогда на кой он?

— Я же тебе сказал: чтобы они потеряли время. Они снимут ботинки, потому что у них-то ведь есть ботинки, засучат штаны, слезут с барки и сбросят ствол в воду. Плюх, и готово.

Джузеппе оперся плечом о плечо Цвана, и оба уставились на дерево, повисшее над стоячей водой.

— Я ему говорил… — начал опять Джузеппе. — Драться так драться, беритесь за ружья и стреляйте. Тут уж кто кого… Куда там, боже сохрани! Нужно, мол, разъяснять, повышать сознательность… Я говорю: «Они-то ведь в вас будут стрелять!» — он, Таго, твердит, что не надо поддаваться на «провокацию». Он это называет провокацией! Видали?.. А я это называю пулями… И я тоже знаю, что не надо им поддаваться. Но они у тебя не спросят позволения пробить тебе лоб…

Цван все смотрел на ствол тополя и на лягушку, которая вспрыгнула на него.

Он думал о Сперанце, тонкой, как тростинка, юной, как росток, только что пробившийся на свет, полной веры в будущее.

Ему казалось, будто он видит ее, как видел незадолго перед тем, когда, не сгибаясь, с высоко поднятой головой, она стояла в отплывающей лодке.

Нет, он не мог позволить, чтобы девочка попала в беду.

— Джузеппе, мы не должны их пропустить.

— И я так думаю. Рука у тебя твердая? Когда-то ты хорошо стрелял…

— Не стану хвалиться, но я и теперь не оплошаю…

— Тогда, брат, мы опять поохотимся. На этот раз будет знатная охота. Такой у нас за всю жизнь не было.

— Аминь, — без тени шутливости, убежденно сказал Цван.

Они вошли в хибарку, сняли двустволки со стены и оба одновременно заглянули в дула.

— Возьмем крупную дробь, — сказал Джузеппе, — и будем целиться в голову. Верно, головы у них крепкие и их не так-то легко продырявить, но с нас хватит и того, что эти молодчики попрыгают в воду.

Они вернулись к камышам и опять легли на землю, приложившись к двустволкам.

Время шло, но ничто не нарушало тишины болота.

Всходило солнце. Лягушка попрежнему неподвижно сидела на стволе тополя.

— А не могут они проплыть с другой стороны?

— Там есть один проток под липами, но его мало кто знает даже в долине. Пожалуй, только мы, Мори, и знаем. А эти и вовсе чужаки… Мы туда ходили, когда были ребятишками, помнишь?

— Да, — пробормотал Цван.

Он это хорошо помнил. Детьми они ходили туда ловить пиявок. Они опускались в воду, и прожорливые паразиты сразу набрасывались на них и начинали сосать кровь. Тогда ребята выскакивали на берег, отрывали пиявок от тела и бросали их в банку. Бабушка потом относила их аптекарю и продавала по скольку-то за сотню.

— По два чентезимо[3], — вслух промолвил Джузеппе, как будто следил за ходом мыслей брата.

— Веселая жизнь… — с горечью сказал Цван.

— …От начала до конца… — усмехнулся Джузеппе.

В эту минуту из камышей с шумом взлетели птицы. Лягушка, сидевшая на стволе тополя, прыгнула в воду.

— Плывут, — шепнул Джузеппе, и глаза у него сверкнули.

Цван сдвинул шапку на затылок й слегка приподнял ствол ружья. С минуту у него бешено колотилось сердце; потом мало-помалу, в то время как плеск воды слышался все ближе и ближе, на него снизошло глубокое спокойствие. Вот они! Барок было три. На первой плыли только карабинеры, на двух других мужчины в штатском и женщины, но в сопровождений военных.

— Смотри-ка, и женщины, — выдохнул Цван. — Вот шлюхи!

Первая барка остановилась. Сидевшие в ней заметили поваленный ствол тополя, и было отчетливо слышно, как они переговаривались.

— Раньше его не было…

— Может, мы не обратили внимания.

— Нет, не было.

— Ну и что? Не было, так есть. Вперед.

Барка поплыла дальше.

— Смотри, смотри, кто шестом орудует…

— Кто это?

— Лоренцо, водовоз. Он самый, сволочь. Я слышал, как он других подзадоривал, а про меня говорил, что я вроде штрейкбрехера… Сейчас я ему покажу, какой я штрейкбрехер…

— Целься в голову, — посоветовал Джузеппе. — Может статься, они испугаются и удерут при первом выстреле. Они ведь не знают, сколько нас здесь.

Перед стволом дерева барка остановилась.

Цван слегка приподнял двустволку и нажал на спусковой крючок.

Человек, который отталкивался шестом, завопил, поднес руки к лицу, потом опрокинулся назад и, перевалившись через низкий борт барки, упал в воду.

Высоко взлетели брызги, сверкая на солнце.

Но Цван опять прицеливался. Второй заряд дроби попал в зад тому, который приказал плыть дальше. Раздался новый вопль…

Джузеппе беззвучно смеялся. Цван поднял голову посмотреть на свою работу. Две другие барки уже поворачивали назад. Слышался нестройный гул голосов и женский плач.

Между тем что-то просвистело над головою Цвана, и у него, как от подзатыльника, слетела шапка.

— А, чтоб тебе! — выругался старик, подхватывая ее и показывая Джузеппе. — Продырявили…

— Ложись! — крикнул Джузеппе. Но слишком поздно.

В ту самую минуту, когда у Цвана слетела продырявленная шапка и он от неожиданности поднял голову, с барки прогремел винтовочный выстрел.

Джузеппе уже прицеливался, когда услышал, как скошенный пулей Цван упал рядом с ним.

Он не повернулся к нему. Упершись локтем в землю, старик наводил двустволку на новую цель; он видел, кто выстрелил в Цвана.

Что-то горячее омочило ему локоть.

«Кровь, — подумал он, — кровь Мори», и выстрелил.

И тут же что-то взорвалось у него в голове и вспыхнуло, подобно фейерверку, цветными огнями.

«Ну, ребята, — была его последняя мысль, — слово за вами…».

Глава двадцать шестая

К рассвету долина была занята батраками.

На дамбах женщины разжигали маленькие костры, чтобы подогреть похлебку, принесенную из дому. Всюду чувствовалось приподнятое, веселое настроение… Народу сошлось столько, что от этого у всех возникало ощущение какой-то огромной силы, и каждый мог ему только радоваться.

Уже была намечена зона, подлежащая осушению, но работу батраки соглашались начать лишь на определенных условиях.

А пока что на рисовых плантациях не оставалось ни души, на полях — ни души, со скотиною — ни души. Даже в немногих домах, рассеянных в долине, двери и окна были закрыты, а все жители на дамбах.

Время от времени людям приходилось расступаться, чтобы дать дорогу велосипедистам, мчавшимся по верху дамбы. Велосипедов было немного, и почти все они находились в распоряжении связных, непрерывно сновавших взад и вперед.

Когда Сперанца вернулась и передала забастовщикам, что сказал Джузеппе, двое мужчин тут же отделились от остальных и направились в противоположные стороны.

Сперанце пришлось переходить от одной кучки людей к другой, повторяя свой рассказ, пока у нее не пересохло в горле.

Она устала, и владевшее ею прежде одушевление стало падать.

Наконец ей удалось отойти в сторону и спрятаться в зарослях акаций, растянувшись на траве.

Здесь был не так слышен шум голосов, зато где-то рядом громко куковала кукушка, и Сперанцу вдруг охватила глубокая грусть.

Она попыталась преодолеть ее, но безуспешно. Быть может, речи деда, полные пессимизма, запали ей в душу… Быть может, суждено было случиться чему-то печальному…

В эту минуту послышались отдаленные выстрелы.

— Те, кто сидел или лежал, вскочили на ноги.

— Это там!

— Нет… с той стороны…

В долине трудно определить, откуда доносится звук…

Безмятежное спокойствие, царившее несколько минут назад, исчезло без следа, сметенное этим далеким эхом. Теперь все напряженно смотрели в сторону болота.

Сперанца не двинулась с места. Уткнувшись лицом в землю, она плакала. Снова донеслись отзвуки выстрелов…

Но те двое, которые сразу куда-то ушли, когда услышали от Сперанцы, что сказал Джузеппе, уже вернулись, и тут же были высланы дозоры, чтобы обследовать болото.

Сперанца в своем тенистом убежище слышала, как суетятся люди, и думала, не переставая плакать: «Все равно ничего не выйдет… ничего не выйдет». Она и сама не знала, что она имеет в виду… До сих пор она рассуждала, как взрослая, а верила, как ребенок. Теперь, одна среди незнакомых людей, она была ни взрослой, ни ребенком и чувствовала безмерную усталость.

Выстрелов больше не было слышно, и на дамбах снова водворилось спокойствие.

— Охотники… Я же вам говорил!..

— Может, и так, но после всех этих разговоров насчет карабинеров как не забеспокоиться, когда слышишь выстрелы как раз в той стороне…

— Хоть бы эти карабинеры сами друг друга перестреляли!

— Так или иначе, а оно и кстати. Теперь с этого края все болото обложено. Если и сунутся оттуда, все равно не пройдут…

— А это точно, что кругом наши стоят?

— Разве вы не слышали? Одна партия пошла туда, вниз, а две привел молодой Мори с той стороны. Теперь, должно, все проходы закрыты.

Сперанца подняла голову и прислушалась. Значит, Роберто разыскал Таго, и Таго двинулся сюда. У нее сразу стало спокойнее на душе и грусть рассеялась.

Она вытерла слезы и высморкалась. Потом опять растянулась на траве и на этот раз заснула.

Проснулась она вся в муравьях, когда солнце стояло уже высоко и било ей прямо в лицо. Но разбудили ее не муравьи и не солнце.

С дамбы доносились крики и шум суматохи.

— Обоих…

— Да как же это случилось?

— Кто его знает?.. Оба лежат там ничком друг возле друга, и кровь льется в воду…

— Говорят, похоже, что они тоже стреляли… Да теперь разве узнаешь, как было дело!

Ошеломленная Сперанца вскочила на ноги, стараясь понять, что произошло, потом бросилась к людям, толпившимся на дамбе, и спросила:

— Кого убили?

Все молча смотрели на нее. Сперанца переводила взгляд с одного на другого.

— Почему вы молчите? Кого убили? — закричала она.

Отвечать не понадобилось: в эту минуту поодаль от них какая-то женщина закричала людям, подходившим с поля:

— Бегите скорее! Убили стариков Мори!

Сперанца широко раскрыла глаза и зашаталась. Какая-то женщина успела ее поддержать, подбежали другие и сгрудились вокруг. Повсюду на дамбах женщины заголосили по убитым.

Сперанца, попрежнему не двигаясь с места, стояла в кругу женщин и смотрела перед собой невидящим взглядом с таким ощущением, будто ей все это снится.

— Спере… Иди ко мне, Спере…

Она упала на грудь Таго, и все расступились, чтобы дать им пройти.

Таго, обняв девочку, молча шел между людьми, уступавшими ему дорогу.

— Крепись, Таго… Они нам за это заплатят.

И вот еще раз Сперанце пришлось перебраться через болото.

Она сидела, сжавшись в комок, на дне лодки и думала о дедушке.

Но разве могла она отречься от всего, приноровиться к той жизни, которую вела, и безропотно принять ее, как принимал ее Цван?

Бедный старый Цван, какую он прожил жизнь!

Сперанца закрыла глаза; руки ее сжались в кулаки. Она испытывала почти физическое ощущение невыносимой горечи и в эту минуту поняла, что хотел сказать Таго, когда говорил, что у него рот полон желчи.

— Приехали, Спере.

Держась за руки, они направились по тропинке к заводи, и, когда они подошли, люди, которые уже были на месте, молча отступили назад.

Оба старика все еще лежали ничком у самой воды, в том самом положении, в котором их там нашли.

Трава вокруг них была залита кровью, и на нее садились мухи.

В нескольких метрах от мертвых спокойно квакали лягушки.

Сперанца вдруг обернулась, точно хотела убежать, но Таго крепко схватил ее за плечи. Тогда она заплакала. Не так, как плакала девочкой, а в голос, навзрыд, как женщины долины, когда они плачут по покойнику.

Глава двадцать седьмая

По дорогам, поросшим травой, волы медленно везли возы сена.

Повсюду — в широкой долине, на откосах дамб, вдоль каналов — стояли высокие стога.

Вечерело. Небо было окрашено в голубые и лиловые тона, в тихом воздухе ласково шелестели тополя, и светлячки, как пляшущие искорки, мелькали по всей долине.

Сидя на ярме между двух белых волов, Надален распевал во все горло, а воз тащился да тащился полегоньку, покачиваясь из стороны в сторону.

Славный был вечер.

Надален не был способен расчувствоваться, слушая пение соловьев, доносившееся из зарослей акаций, или залюбоваться последними огненными мазками заходящего солнца на краях облаков. Надален радовался, глядя на сено, которое было повсюду, покуда видит глаз, и, вдыхая исходивший от него чуть терпкий аромат тимьяна и мяты.

Ему редко приходила охота петь. Но в этот вечер он был в хорошем настроении; в этот вечер ему казалось, что мир не так уж плох и что в будущее можно смотреть если не с уверенностью, то с надеждой.

Время от времени он прерывал песнь, чтобы поднести ко рту фляжку, висевшую у него через плечо, потом подгонял волов и опять начинал петь.

Это была, собственно, не настоящая песнь, а один из тех сторнелей, которые уборщики риса импровизируют во время работы по случаю какого-нибудь мелкого происшествия, чтобы посмеяться над теми, кто работает на соседнем поле… На них отвечают обычно тоже шуточными сторнелями, и если они оказываются удачными, то остаются в числе «песен» рисового поля.

Он сказал, что любит ее, но она насмеялась над ним. Э-эй, тра-ла-ла…

разносился и замирал вдалеке голос Надалена.

С дамбы кто-то крикнул:

— Надален!

Он повернул голову и увидел проезжавшего на велосипеде Лоренцо, который дружески махал ему рукой.

Надо же! Это была единственная встреча, способная испортить настроение Надалену.

Он что-то проворчал в ответ и поднес к губам фляжку.

Но на этот раз он не выпил, а только пополоскал вином рот и сплюнул.

Охота петь у него пропала.

Не по душе ему был «кривой»!

Ему всегда не нравилась история с зарядом дроби, который Лоренцо получил в лицо на болоте несколько лет назад, во время забастовки. Теперь Лоренцо старался всех убедить в своей собственной версии происшествия, по которой он будто бы случайно оказался на линии огня, когда шла перестрелка. Но это он придумал потом.

Вначале он уверял, что его ранили карабинеры. Только когда доктор прямо сказал: «Не морочь мне голову. Я же вижу — охотничья дробь. Это тебя Мори угостили перед смертью», — Лоренцо переменил версию.

Темная история! А на Лоренцо уж и раньше косо поглядывали в долине…

Его объяснения никого не удовлетворяли.

Что он делал на болоте в тот день и как раз в это время? Лягушек, что ли, ловил?

А может, показывал дорогу карабинерам? Это было больше похоже на правду.

Через болото нелегко переправиться на лодке.

Каждую минуту кажется, что дальше плыть уже нельзя: то коса впереди, то через водоросли и осоку не продерешься, то слишком мелко.

Немногие умели там пробираться, даже среди тех, кто родился на болоте. Мори умели, но они потому и погибли, что помешали проехать лодкам.

Но кто же вел барки в тот день?

Всем было известно, что Лоренцо хорошо знал болото. Он возил в бочках воду партиям батраков, работавших на осушке, а так как работы шли по обоим берегам болота, то он не раз грузил бочки на дощаник и переправлялся прямиком на другую сторону.

Недаром Лоренцо в этом деле потерял глаз, — говорил себе Надален, — бог шельму метит.

Молодежь в долине звала Лоренцо «кривым», но Надален мысленно называл его по-другому.

Он опять поднес фляжку к губам, подержал вино во рту и хотел было сплюнуть.

Потом передумал и проглотил. Вино-то тут было ни при чем.

— Ну, Мора! Шевелись, Стелла!

Он ослабил узел платка, повязанного на шее, и концом его утер с лица пот.

Потом опять принялся петь.

— Надален!..

На этот раз послышались молодые голоса, и Надален со вздохом повернул голову.

— Так и есть.

С дамбы к возу бежали четыре девушки с поблескивающими серпами на плечах.

— Тише, боже ты мой, долго ли упасть да напороться! Разве так держат серп? Голову надо иметь…

Девушки были веселые. На них всех были светлые и короткие, до колен, платья и у всех — стриженые волосы.

— Ну и ну! — сказал про себя Надален. — Хорошенькая мода!..

Девушки полезли на сено, и воз закачался.

— Сначала воткните серпы! Сумасшедшие! Что с вами будет, если свалитесь?

— Поехали, все в порядке!

Усевшись на середине воза и утопая в сене, девушки были похожи ка выводок зябликов в гнезде.

Об этом и подумал Надален, когда волы тронулись, но не высказал свою мысль, а вместо того обернулся и крикнул:

— Только не доезжая до поворота я вас ссажу.

В ответ раздался взрыв смеха, и Надален покачал головой.

— Значит, это правда, что Эмилия ревнивая?

— Как это она ревнует такого мужчину, как вы?

— Ну, ну, полегче…

— Надален, к кому вас больше всего ревнует жена? Ко мне, правда?

— Нет, ко мне, потому что у меня волосы вьются…

— Она ревнует ко всем четверым сразу, потому что знает, что таких, как вы, нужно не меньше четырех, чтобы вышла женщина…

Легкий вздох разочарования. Потом опять:

— Надален!

— Ну?

— Что вы такое сделали Эмилии, что она вас ко всем ревнует?

— Вот это да! У меня же еще спрашивают, что я ей сделал… Как будто это я виноват! Она всегда такая была. В другом доме жила, так с Тиной сцепилась, пришлось перебраться…

— И тут Тина… Что в ней такого, что мужчины из-за нее голову теряют, а женщины себя не помнят от ревности?

Надален почесал голову и обернулся.

— Сперанца, это камешек в твой огород…

— Вот еще! Мне-то какое дело до подружек Таго…

— Так уж и никакого?.. А как-то вечером люди видели, как ты потихоньку шла за ним с Тиной в камыши… Это правда или нет? А правда или нет, что Таго тебя заметил и вернулся сказать тебе кое-что и ты убежала, как будто тебя гадюка ужалила?

Надален улыбался, довольный своим маневром. Ему удалось перевести разговор на другую тему. Теперь защищаться приходилось Сперанце.

— Кто вам это сказал? Хотела бы я знать, как это люди ухитряются такое сочинять! Подумать только! Чтобы я бегала за Таго… Если я найду того, кто это сказал…

— Да он перед тобой… — засмеялся Надален, — потому что ведь это я тебя видел! Но я про это никому не сказал.

Они доехали до изгиба дамбы. Девушки примолкли: Сперанца от стыда, остальные из сочувствия к подруге, понимая, как должно было уязвить ее, такую гордую, это разоблачение.

— Ну, слазьте, дочки, подъезжаем к дому.

Девушки приготовились слезать с воза как раз в ту минуту, когда на дамбе появилась Эмилия.

— Так и есть… Теперь вам незачем слезать. Все равно она вас заметила. Боже упаси, если она увидит, что я вас здесь ссаживаю: кто знает, что ей взбредет в голову.

— Нет, нет, вы сказали, чтобы мы слезали, мы и слезаем.

Девушки со смехом разобрали серпы и соскочили на землю.

Эмилия неподвижно, точно окаменев, стояла на дамбе и молча смотрела на них.

Сперанца готова была расплакаться. Надален не должен был так поступать с ней. Если ему хотелось, чтобы она знала, что он ее видел, он мог ей это сказать с глазу на глаз.

Она повернулась к Надалену, который тоже слез на землю и теперь стоял перед волами, и с лукавым огоньком в глазах, и без того блестящих от выступивших слез, быстро подошла к нему, обвила ему шею рукой и поцеловала его.

— Вот это была месть!

Надален просто остолбенел, а девушки так и прыснули, закрыв лицо руками.

— Иисусе! Неужели у него теперь хватит смелости подойти к Эмилии?

Все четверо прошли мимо нее как ни в чем не бывало.

— Добрый вечер, Эмилия! Как вы себя чувствуете?

— Мерзавки, — пробормотала женщина, но можно было подумать, что это не она сказала: ни один мускул не дрогнул у нее на лице.

Немного погодя девушки умывались на гумне под навесом.

— Это правда, Сперанца?

— Да…

— Зачем ты это сделала? У тебя ухажеров будет хоть пруд пруди, если захочешь! Что ты на нем помешалась?

— Не знаю… Я всегда только о нем и думала, сколько себя помню…

— Хоть бы был красивый! А у него лицо всегда такое сердитое, хмурое, как будто ему весь свет не мил…

— Ну и пусть. Он мне нравится, вот и все.

— Ну, а что он тебе сказал, когда ты пошла за ними?

— Что если он еще раз меня там увидит, то выпорет.

— Скотина!

Надален между тем переваривал свои неприятности. Эмилия заперлась в комнате, а он сидел на пороге дома и ел, макая хлеб в чашку с вином. С ума сойти, да и только! Ему было шестьдесят лет, а Сперанце — шестнадцать. Только Эмилии могло такое втемяшиться!

Когда Красный Дом отремонтировали и пристроили к нему флигель, Надален попросил разрешения перебраться туда в надежде, что, имея соседками Мингу и девочку, Эмилия наконец успокоится. Но не тут-то было: в Красный Дом перебрались и другие семьи, чтобы быть поближе к землям кооператива, и Эмилия опять начала изводить его мрачным молчанием, дуться, устраивать ему сцены.

Куда же было податься несчастному человеку?

Разве что в самую глубь болота, где еще не начинались работы по осушению, — обживать трясину?

Стемнело. На гумне показалась Минга.

«Вот тоже птица! — подумал Надален. — Ей за восемьдесят, а она все ходит, с утра до вечера, изо дня в день, что твой поезд!»

Фартук у Минги был подоткнут за пояс и оттопыривался, как мешок, чем-то набитый до отказа.

— Эй, Минга, что это у вас в фартуке?

Старуха подошла и дала пощупать свою добычу. Хворостинки, сучки, пустые птичьи гнезда, улитки…

— Ай да Минга! Всегда она на ногах…

Довольная Минга, посмеиваясь, засеменила к чулану.

Из дома между тем послышался голос, звучавший, как команда.

— Надален!..

Ну вот… теперь она скажет, что я милуюсь с Мингой…

Из-под навеса, где умывались девушки, раздался взрыв смеха и наверху захлопнулось окно.

— Обживать болото… — пробормотал Надален, поднимаясь. — Только и остается уйти от людей подальше и обживать болото…

И вошел в дом.

Глава двадцать восьмая

Немного погодя девушки сидели на дамбе перед домом при бледном свете луны и болтали вполголоса, поверяя друг другу сердечные тайны.

Вдалеке, как горящий глаз, смотрело в темноту освещенное окно какого-то дома.

В доме Тины тоже горел свет…

Быть может, у нее сидел Таго…

— Пойдем посмотрим?

— Ну и что, если он там? Сперанца будет страдать, вот и все!

— Она и так страдает… Пойдем?

Сперанца ничего не говорила, но уже поднялась.

— Он сказал, что выпорет меня, если еще раз там увидит. Но не может же он запретить мне погулять вечером…

Замирая от волнения, девушки пошли по дамбе.

— Ну что в ней такого, в Тине, что все за ней бегают?

— Ведь не то чтобы красавица, даже не очень молода…

— Зато умеет улыбнуться, полюбезничать…

— А ты вот, Сперанца, наоборот, всегда серьезная при Таго. Смотришь на него и рта не раскрываешь.

Старшей из девушек было семнадцать лет, самой младшей — четырнадцать, и именно последняя изрекла сентенцию:

— Мужчины любят, чтобы им говорили комплименты.

Девушки прошли еще немного в тишине, потом одна из них, уже позабыв о намеченной разведке, громко предложила:

— Девочки, не спеть ли нам серенаду Надалену?

— Потом. Сейчас надо тихо идти.

Они спустились с дамбы и направились по дороге, которая вела к дому.

Залаяла собака.

— Если там люди, что мы скажем?

— Что кого-нибудь ищем… Только кого?

— Мингу…

— Правильно, Мингу.

Теперь все четверо без колебаний шли к дому.

Собака лаяла все пуще, и уже послышались голоса людей, унимавших ее.

— Тубо, Верный!

Девушки застали соседей на лавочках возле дома. При свете луны нельзя было с первого взгляда различить всех, но Сперанца сразу узнала Таго, сидевшего рядом с Тиной.

— Добрый вечер!

— Добрый вечер! Скажите, вы случайно не видели сегодня Мингу?

— Мингу?

Все встали.

В долине все хорошо относились к старухе и искренне жалели ее, испытавшую столько горя.

— Мингу? Я ее видела, но рано утром.

— В полдень, когда я шел с работы, она сидела под молодым тополем.

— Она еще не вернулась!

— Возможно, вернется попозже. Не раз так бывало.

Но все были встревожены, и уже зашел разговор о том, чтобы отправиться на поиски.

Девушки вдруг смутились.

— Не беспокойтесь. Она сама вернется…

Но мужчины уже встали, собираясь идти на поиски.

Таго еще ничего не говорил. Он подошел к Сперанце и посмотрел ей в глаза.

— Ты что об этом думаешь, Спере?

— Я… Не знаю…

Теперь ей хотелось плакать. Их ложь могла иметь последствия, и ее им не простили бы так легко.

Таго сжал ее руку.

— Ты в самом деле беспокоишься, Спере?

Это было уже слишком, и девушка действительно расплакалась.

— Вы оставайтесь здесь, — сказал Таго. — Все равно, Спере, сейчас мало толку искать… Разве что-нибудь увидишь в камышах? Лучше я пойду порасспрошу у людей, кто ее видел и в котором часу. Но может, она еще бродит…

— Вот увидишь, она вернется, Сперанца, — сказала вдруг ласково Тина. — Это ведь не в первый раз с Мингой. Помню, прошлой зимой в непогоду она и вовсе среди ночи приходила…

Для Сперанцы это было верхом унижения.

Теперь еще и Тина взялась ее ободрять.

Было решено, что мужчины останутся ждать известий, кроме самого старого, который пошел в соседние дома узнать, не видел ли кто-нибудь старуху под вечер. Он был другом Цвана и не хотел идти спать, пока не удостоверится, что с Мингой ничего не случилось.

Таго и девушки направились к Красному Дому.

У Таго был велосипед, и он вел его за руль.

Никто не разговаривал, но вдруг, когда они уже подходили к дамбе, одна из девушек за спиною Таго тихонько засмеялась. Таго обернулся.

— Что тут смешного?

— У нее не все дома… — сказала самая младшая. Но тут же сама рассмеялась, и тогда один за другим послышались приглушенные смешки девушек, всячески старавшихся найти им какое-нибудь оправдание.

— Это она меня рассмешила… Дура!

Таго остановился.

— Вот что, девушки, шутки в сторону. Где Минга?

— Если бы мы это знали, неужели мы стали бы вас беспокоить?

— Нет, мы знаем, — вдруг вмешалась Сперанца. — Она в постели, Таго.

На минуту воцарилась томительная тишина, потом три девушки бросились бежать по дамбе. Сперанца мгновение поколебалась, потом повернулась и кинулась за подругами.

Она была в ужасе.

Девушки бежали во весь дух, скачками, как козули, бесшумно касаясь травы босыми ногами.

Таго сжал кулаки в приступе гнева, но скоро, глядя им вслед, почувствовал, что его разбирает смех.

Он вскочил на велосипед и поехал обратно.

— Эй, люди! — закричал он на гумне. — Минга уже дома.

Потом он повернул назад и снова подъехал к дамбе.

Ему хотелось знать, с какой целью девушки передавали эту выдумку и от кого исходила инициатива.

Девушек уже не было видно, но Таго знал, как можно сократить дорогу, чтобы опередить их.

Он помчался, изо всех сил нажимая на педали, и, подъехав к Красному Дому, прислонился к изгороди и стал ждать. Скоро показались и девушки.

Они уже не бежали, а шли, обсуждая происшествие.

— Мы всегда могли сказать, что не знали, — звенел бойкий голосок.

— Если бы эта дура не рассказала, что старуха уже в постели…

— Ты просто сумасшедшая, Сперанца! Мы ведь это сделали для тебя, ты же знаешь…

Таго вышел из тени и поднялся на дамбу.

Увидев его перед собой, девушки онемели от неожиданности.

— А теперь мы немножко потолкуем, — сказал Таго. Он был в бешенстве, и в то же время ему не удавалось сохранять серьезность. — Ну-ка, живо садитесь вот сюда и давайте поговорим.

Все молча сели, слушаясь его, как школьницы.

— Кто это придумал?

— Она

— Врунья! Это ты сказала: пойдем посмотрим, а Сперанца боялась, что ее выпорют.

— Может, ты скажешь, Спере? — обратился к ней Таго. — А вы помолчите.

— Мы пошли посмотреть… — начала Сперанца, — и когда пришли, не знали, что сказать, и решили притвориться, что кого-нибудь ищем.

Таго закурил сигарету.

— А что вы хотели посмотреть?

— Она мучится ревностью, — сказала тогда одна из девушек, — и хотела посмотреть, верно ли, что ты у Тины… Потому что сегодня вот над ней Надален смеялся и все в долине над ней подшучивают. Мы думали, что, убедившись в том, что ты ухаживаешь за Тиной, она перестанет бередить себе сердце… Мы ей добра хотели.

Сперанца опустила голову и уткнулась лицом в колени.

«Господи, господи! — думала она. — Никогда у меня ничего не получается…» В ту минуту для нее было все безразлично. Ей уже не важно было, что подумает о ней Таго, что подумают подруги, что скажут люди…

Она думала о том, что говорила бабушка, когда еще был жив Берто и она была маленькой.

«Бог в облаках, а мы на земле… Много ли он знает, что здесь творится!..»

Никому, значит, не было дела до нее и до ее горестей. Никому!

Немного нежности к себе она нашла бы только у тети Марты, но не могла уехать к ней, покинуть Мингу…

Она все сидела, опустив голову и сцепив пальцы рук на затылке, и даже не слушала, что говорят другие.

Вдруг она заметила, что девушки встают.

— Ну, вы идите спать и хоть сегодня вечером ничего больше не затевайте, если можете. А Сперанцу я потом провожу.

Сперанца в испуге вскочила на ноги. После недвусмысленного признания подруг она была не в силах вынести разговор с Таго.

Но Таго уже стоял перед ней, крепко держал ее за плечи и сверху вниз — он был выше на целую голову — пристально смотрел на нее

— Это так, Спере? — спросил он вполголоса

Сперанца разрыдалась.

И тут совершилось чудо. Она почувствовала, что Таго ее обнял и ищет губами ее губы.

Она смутно припомнила, что она думала несколько минут назад, и мысленно сказала: «Господи, то ли ты сошел на землю, то ли я поднялась на небеса».

А слезы между тем у нее текли ручьем, и Таго протянул ей платок.

— Успокойся, Спере. Сейчас я тебя провожу домой, чтобы эти трое не подумали плохого. А завтра приду. Хорошо?

Три девушки, стоя под навесом, видели, как Сперанца шла к дому рядом с Таго, который держал ее за локоть.

— Он похож на карабинера, который поймал вора, — шепнула одна.

— Они похожи на жениха с невестой, — изрекла самая младшая.

— На этот раз, по крайней мере, мы сделали доброе дело.

Они видели, как Сперанца и Таго на минуту остановились, а потом Таго наклонился и поцеловал Сперанцу.

— Меня даже дрожь пробирает… — усмехнулась младшая.

Все трое стояли в темноте, прижавшись к столбу навеса, и с замиранием сердца смотрели на влюбленных.

Когда Таго вскочил на велосипед и уехал, Сперанца, вместо того чтобы войти в дом, ни минуты не раздумывая, направилась прямо к навесу.

— Я так и знала, что вы здесь.

Шесть рук одновременно протянулись к ней. Все ее обступили.

— Ну, что ты скажешь? Видишь, что получилось, дурочка?

— Я помолвлена, — торжественно объявила Сперанца и вытерла нос.

Девушки пустились в пляс под навесом.

Потом они со смехом выбежали на середину гумна и под окном Надалена запели «серенаду»:

Спи, спи, Надален, раз попал к супруге в плен. Она мужа бережет, она мужа стережет… Э-эй! Траляля, траляля, траляля… Спи, спи, Надален…

Два или три окошка распахнулись, и послышались раздраженные голоса разбуженных среди ночи людей

Тогда девушки шмыгнули в дом.

Сперанца в своей каморке зажгла свечу. Она посидела с минуту на кровати с закрытыми глазами, прислушиваясь к биению сердца. Потом вскочила на ноги, подошла к зеркалу и стала внимательно рассматривать свое лицо, повторяя: «Я счастлива, счастлива!..» Какое лицо бывает у счастливого человека? Она должна была запечатлеть его в памяти…

Ночь была тихая и светлая. За окном пели соловьи и танцевали светляки.

С верхнего этажа доносилась глухая воркотня: Эмилия и Надален опять ссорились.

Глава двадцать девятая

Шла косьба на лугах, недавно отвоеванных у болота.

Земля здесь была еще сырая, но в этом году потеплело рано, и трава поднялась высокая, густая, сочная.

Бригада женщин подвигалась вперед, вытянувшись в ряд. Серпы поднимались, дрожа в воздухе, и тут же разом падали наискось. Трава никла к земле, как от порыва ветра, и жаворонки впереди косарей стрелою взмывали в небо, высоко-высоко, как их трели.

Сперанца с подругами косили с краю, у дамбы. Они скоро отстали от своей бригады: слишком многое в этот день отвлекало их от работы.

Элена, самая младшая, девчурка с огненно-рыжими волосами и веснушчатым носом, то и дело останавливалась, втыкая серп в землю, и обращалась к Сперанце:

— Если бы я была на твоем месте, я бы поставила твердые условия! Чтобы к Тине он ни ногой.

Сперанца, видимо, даже не слушала; она смотрела на жаворонка, серебристо-черной точкой парившего в вышине…

— Ты меня слушаешь? — приставала Элена.

— Брось… — вмешалась Джулия. — По-моему, об этом еще рано говорить. В сущности, они даже не помолвлены. Он ее только поцеловал… Подожди, по крайней мере, до помолвки. Успеешь и потом сказать свое слово, правда?

Джулия, ровесница Сперанцы, была маленькая, кругленькая и смуглая, как кофейное зернышко. Даже когда она говорила о серьезных вещах, глаза у нее смеялись, и, быть может, поэтому ее словам никто никогда не придавал значения.

Серпы в руках девушек поднимались и опускались со все более неравномерными промежутками. То одна, то другая останавливалась, опять принималась косить и опять останавливалась…

Четыре соломенные шляпы выделялись на лугу, как белые венчики цветов. Позади девушек покос являл взору странные арабески с торчавшими там и сям, как кусты, пучками травы.

— Девушки, — донесся голос с дамбы. — Кто здесь косил? Беппе?

Беппе был батрак, который по воскресеньям, заменяя парикмахера, обслуживал на дому местных стариков.

Намек был ясен, и девушки с досадой обернулись.

На дамбе стояли дон Терцо и Отелло.

Если эти двое появлялись в долине не в охотничий сезон и не для пасхальных благословлений, это значило, что они идут причащать какого-нибудь умирающего.

— Кому это плохо, могильщик? — спросила Элена.

Отелло не принадлежал к причту. Он был своего рода личным оруженосцем дона Терцо, который брал его с собой всякий раз, как отправлялся в долину, чтобы было с кем перекинуться словом.

— Это я — то могильщик? — спросил он с негодованием.

— Брось, — вполголоса посоветовал дон Терцо. — Ты их разве не знаешь? Это те самые, которые на пасху подсунули нам насиженные яйца. Лучше не связывайся: нарваться на них — все равно, что встретить всадников из Апокалипсиса… Не гляди на них и проходи поскорее!

— Вам хорошо говорить, но они назвали меня могильщиком… Разве вы не слышали? Вот награда за то, что я хожу сюда с вами…

Он сделал паузу, потом спросил с любопытством:

— Как вы их называете? Всадниками?..

— Апокалипсиса…

— А что это за всадники?

— Война, голод, чума и смерть.

— Тьфу пропасть! Вам не кажется, что это многовато?

Дон Терцо шел впереди нормальной походкой, а за ним, пошатываясь, — Отелло.

— А на вид они ничего… — заметил он, оглянувшись еще раз на девушек

— Знаем мы их…

Несколько минут они шли молча, как вдруг Отелло воскликнул:

— Мне бы хотелось быть священником, чтобы исповедовать девушек.

— И мне, — неожиданно ответил дон Терцо.

Отелло наморщил лоб: ответ его озадачил.

Девушки следили за ними взглядом.

— Кто же это умирает? — спросила Ирма.

— Кто его знает!

Но небо было слишком ясное и жаворонки пели слишком звонко и весело, чтобы мысль о смерти могла закрасться под какую-нибудь из четырех соломенных шляп.

Серпы еще два-три раза опустились и поднялись; потом вдруг Сперанца затянула песнь, и ее тут же подхватили остальные.

Женщины, косившие впереди, обернулись с улыбкою. «Бригадир» посмотрел на полоску луга, которую оставляли за собою девушки, и со вздохом почесал голову.

Вдалеке по проселкам тянулись чередой красные фуры сельскохозяйственного кооператива. Парни, правившие ими, не замедлили присоединить свои голоса к голосам девушек.

И вот вся долина зазвенела, наполнясь песней до самого неба.

— Что твой праздник, а, девушки? — крикнул с дамбы Лоренцо.

— Это и есть праздник, — бросила ему в ответ Сперанца, сразу разогнувшись и пристально глядя на него.

Она ненавидела Лоренцо. В ней жила уверенность, что этот человек — враг ее близких и всех рабочих людей долины.

Она готова была поклясться, что это дедушка Цван оставил отметину у него на лице, точно клеймо наложил, чтобы все понимали, с кем имеют дело.

— Ну-ну… Только не все коту масленица… — ответил Лоренцо и ушел посмеиваясь.

— Что кривой хотел этим сказать? — спросила Ирма.

— Он хотел сказать, что все может опять пойти по-старому: и работать будем больше, и получать гроши… И жить в таких домах, где ни от дождя, ни от ветра не укрыться… И ходить босиком…

— Но ему-то какая была бы от этого прибыль?

— Никакой… Просто он вредный и готов всем напакостить… — ответила Джулия.

— Разве бывают люди, которые пакостят просто так, ради удовольствия?

— Может, и бывают, особенно такие, как этот: недаром он заработал заряд дроби в глаз и добивается, чтобы ему выбили и второй.

Серпы на мгновение повисли в воздухе, потом с легким свистом опустились на траву. Девушки работали теперь молча.

С дамбы донесся переливчатый свист…

— Тьфу ты пропасть, — разразилась Элена, — сегодня здесь просто гулянье. Порядочному человеку нельзя спокойно поработать…

Это был Таго, проезжавший на велосипеде. Но он даже не затормозил, только помахал рукой.

Сперанца бросила серп и, не сказав ни слова, стала смотреть ему вслед. Подруги тоже остановились, провожая его взглядом.

— Куда он едет?

— Не знаю…

— А где он работает?

— Не знаю…

— Что же ты ничего про него не знаешь?

Сперанца покачала головой.

— Выходит, ты знаешь только, что влюблена?

Сперанца засмеялась.

— Да, — сказала она и потянулась, раскинув руки, Точно желая обнять все, что ее окружало.

— Да, — повторила она, — и с меня довольно.

Три белых венчика слегка приподнялись: подруги с восхищением уставились на Сперанцу, которая была всех выше.

— «Как это, должно быть, чудесно — быть влюбленной!» — думала каждая.

— Эй, вы…

Девушки повернулись к дамбе и увидели Отелло, на этот раз одного; он делал им знаки.

— Эй вы, всадники… Здесь никто не проходил по дамбе?

— Что он сказал? Что он сказал?.. Всадники? — шепотом спросила Джулия.

— Не обращай внимания: он уже выпил, — уверенно ответила Элена и закричала: — Не проходил ли кто-нибудь? Сегодня все здесь прогуливаются! А почему вы спрашиваете?

— Дон Терцо потерял кропило…

— Его подобрал Надален… — не задумываясь, крикнула Элена.

— А где оно теперь?

— Он унес его с собой… Подумал, что это мухоловка.

Отелло пробормотал что-то невнятное. Потом спросил:

— А куда он пошел?

— Вон туда… где кукушка кукует… Слышите?

Отелло, заслонив рукой глаза от солнца, посмотрел в ту сторону, где вдали на равнине высился строй тополей.

— А когда он вернется?

— Когда поймает кукушку… — засмеялась Сперанца.

Отелло опустил голову, повидимому, призадумавшись. Потом опять обратился к девушкам:

— А вы не шутите? Ведь здесь замешана религия…

— И добрый литр натурального… — прибавила Элена.

— Говорю вам, что его взял Надален, — повторила Сперанца, — и отправился туда… Но вам надо бежать, потому что у него лошадь…

Но Отелло не бросился бежать. Он сел на землю и, насупившись, что-то забормотал,

— Что же вы надумали?

— Я? Ничего! Я не лошадь, чтобы бежать такую даль.

— А где дон Терцо?

— Там, ждет…

— А умирающий?

— Тоже подождет…

— Тогда вы правильно делаете, что не двигаетесь с места: так он никогда не умрет!..

— Боже мой, — вскрикнула Ирма, — смотрите, как далеко уже наши женщины!

Девушки разобрали серпы и с новыми силами принялись за работу. Время от времени то одна, то другая оборачивалась.

— Он все еще там…

— Что он делает?

— Кто его знает… Наверно, спит!

— Хорошо живется некоторым людям… Этот спит здесь, дон Терцо, небось, задремал где-нибудь подальше, а тот, который их ждал, может быть, тоже уснул и уже больше не проснется…

Когда девушки докосили свою полоску, солнце стояло высоко

Женщины давно сидели под тополями и уже кончали завтракать.

— Посмотрите-ка назад, — сурово сказала старуха, темнокожая я морщинистая, как ореховая скорлупа. — По-вашему, это хорошая работа?

Девушки молча смотрели на свою полосу.

— Потом мы еще раз по ней пройдемся…

— Вот не смотрели бы по сторонам, не пришлось бы делать двойную работу…

— Что вы хотите? Нас все время отвлекали!

— А почему это нас никто не отвлекает?

— Пойдите на рынок, купите себе зеркало и спросите у него…

Девушки сели под тополями и весело позавтракали. Потом растянулись в тени на траве.

— До чего же хочется спать! — проговорила Элена. — Никогда-то толком не выспишься! Всегда вставай до рассвета…

— Ложилась бы пораньше, как мы, — посоветовала сидевшая неподалеку старуха, чем докучать людям по ночам серенадами…

— Ну вот! Теперь сюда припутывают и Надалена. Кстати, — спросила Элена, поднимаясь, — Отелло еще там?

Сперанца, Ирма и Джулия тоже поднялись и, встав на цыпочки, посмотрели в сторону дамбы.

— Отсюда ничего не видно…

Тогда они рассказали женщинам, как они подшутили над Отелло. Те покачали головой.

— Уж не заснул ли он на таком солнцепеке? Бедняга! У него и так не все дома, а из-за вас, чего доброго, с ним еще случится солнечный удар… Пойдите покличьте его!

Элена, хоть и неохотно, встала и пошла к дамбе. Скоро она вернулась, еще издали делая знаки и крича:

— Исчез!

Отелло между тем, спрятавшись за плетнем, молча наблюдал, что делается вокруг.

Косьба продолжалась до самого вечера. К заходу солнца вернулся дон Терцо, притом с кропилом в руке и нетвердо держась на ногах.

— Сукин сын… Он его спрятал, чтобы подшутить надо мной…

Отелло увидел потом, как Надален возвращался домой на своей повозке и как на нее взобрались девушки, несмотря на протесты старика.

Он видел, как Таго подъезжал на велосипеде и как Сперанца соскочила с воза, чтобы подождать его.

Видел, как они, разговаривая, спустились с дамбы и направились к тополю.

Только когда стемнело, он вышел из своего тайника, таща за собою большую оплетенную бутыль с вином, из тех, какими пользовались водоносы в долине.

Уходя, он оставил ее на дамбе, на самом виду, чтобы потерявший мог ее сразу отыскать.

Вот бы так всегда было… Пошел искать кропило, а нашел полную бутыль!

На следующее утро, когда дон Терцо спросил у Отелло, как он провел день, тот ответил с сокрушенным видом:

— Вы были правы! Если бы вы знали, чего я натерпелся… Я встретил этих четырех… как их… в общем, всадников!.. Как вы верно сказали! Они заставили меня идти по солнцепеку на самый край долины… А солнце пекло — хоть поросенка пали… А главное, поверите ли? Кропила-то там не оказалось!

И он вздохнул.

— Бедный Отелло! — улыбнулся дон Терцо. — Если бы ты послушался меня…

— О, я знаю, что вы святой человек, — пробормотал Отелло, уставившись на него осоловелыми глазами.

— Ладно уж. Но теперь нам надо купить другое кропило… — сказал дон Терцо и закашлялся.

«Брр!» — подумал Отелло.

Глава тридцатая

Сперанца соскользнула с воза, позабыв про серп и башмаки. Она спрыгнула на землю с сеном в волосах, и так и стояла, поджидая Таго с простодушием ребенка, чуждая всякого кокетства.

Таго подъехал к ней, увидел, как она улыбается, и у него дрогнуло сердце.

Улыбка была у нее на устах, улыбкой светились глаза, улыбка сквозила, казалось, во всей ее худенькой и трепещущей фигурке. Он с восхищением смотрел на нее.

С самого утра он думал о том, что произошло накануне вечером, и упрекал себя за минутную слабость. Он приехал убедить девушку в нелепости случившегося, но улыбка Сперанцы его обезоружила.

Глядя на нее, он тоже не мог не улыбнуться и невольно прошептал:

— Какая ты красивая, Спере…

Сперанца весело засмеялась, отбросив назад прядь волос, падавшую ей на глаза.

— Когда мне это говорили другие, я не обращала внимания, но теперь, когда это говоришь ты, — другое дело.

Таго почувствовал себя неловко: он приступил к разговору самым неподходящим образом, если учесть, что он собирался сказать.

Он взял Сперанцу за локоть, и они вместе спустились по откосу дамбы.

— Спере, — начал он, — вчера вечером я не успел с тобой поговорить…

— Неважно, Таго. Я и без разговоров так счастлива теперь, что забыла о всякой печали… Знаешь, я даже не замечаю усталости — а ведь прежде всегда уставала. Я даже не вспоминаю о папе, которого нет больше в живых, и о погибшем дедушке… Даже бабушка мне кажется такой же, как все, и в доме стало будто светлее и краше, и вовсе не правда, что я одинока.

Таго отпустил руку Сперанцы и вытер со лба пот.

Весь день он спрашивал себя, правильно ли он поступил, связав со своею судьбой судьбу девочки, чье чувство к нему, вероятно, лишь детское увлечение; честно ли было бы взвалить ей на плечи бремя, непосильное для нее в ее возрасте… А теперь вот ему пришлось задуматься, имеет ли он право причинить ей боль.

— Спере, — проговорил он, — ты знаешь, что я тебя помню вот такой — от горшка два вершка?

— Да, знаю. И тогда-то я в тебя и влюбилась… — весело засмеялась сна. — Просто удивительно, правда?

— Пусть так, — сказал Таго, — но это заставляет меня подумать о возрасте… Видишь ли, я уже в летах, а ты еще совсем молодая, как росток базилика…

Он улыбнулся в темноте, подумав о базилике, который цвел в глиняном горшке у него на подоконнике, наполняя ароматом всю комнату.

Сперанца опустила голову и тоже улыбнулась. У нее в ушах звучал задорный голосок Эмилии, изрекавшей: «Мужчины любят, чтобы им говорили комплименты…»

— Но ведь ты же вовсе не старый, Таго. И тебе нельзя даже дать твоих лет…

А про себя она думала: «Сейчас он меня поцелует»…

И как раз в эту минуту Таго сказал:

— Мне очень жаль, Спере, что вчера вечером так получилось: я не должен был тебя целовать.

Он почувствовал, как под его рукой вдруг оцепенела рука Сперанцы, но продолжал:

— Ты должна понять меня. Мужчине легко потерять голову, когда он имеет дело с молодой, красивой и очень неглупой девушкой… Даже слишком легко! Вот поэтому я и поцеловал тебя вчера вечером… Потому что ты была рядом со мной, плакала из-за меня… ревновала меня. Но мне тридцать лет, Спере, и с моей стороны это было непростительно. Многие годы я думал о тебе, как о сестренке. Ты была у нас самая маленькая, и поначалу судьба твоя складывалась не очень-то счастливо… И я, уже видевший столько горя, хотел, чтобы хоть тебя-то жизнь пощадила, и надеялся, что так оно и будет… К тому времени, когда я приехал за тобой, чтобы привезти тебя сюда, ты очень изменилась… Но хотя ты была уже похожа на девушку, у тебя была мордочка ребенка и в руках ты держала младенца Иисуса… Ты ехала сюда с легким сердцем, ни о чем не тревожась, и я, зная, что тебя ждет, поклялся не покидать тебя и насколько будет в моих силах оберегать от других бед. А они тебя уже поджидали, бедная моя Спере…

Сперанца слушала, и сердце ее тревожно билось. Она предчувствовала, чем кончит он этот разговор, и думала: «Он меня больше не поцелует… Больше не поцелует!»

— Но вышло так, — продолжал Таго, — что я тебя даже избегал, потому что заметил потом, что ты смотришь на меня как-то не совсем как на… Иногда бывает, что ребенок влюбляется во взрослого… Представь себе, я, например, в шесть лет влюбился в одну учительницу… — Он засмеялся, сжав руку Сперанцы. — Но я не хотел, чтобы с тобой так получилось… Я думал у тебя это пройдет раньше, чем ты станешь взрослой девушкой… Если же нет… случится как раз то, что и случилось!

Он тяжело вздохнул, как будто устал говорить.

— Ты слушаешь меня, Спере?

Она грустно кивнула головой.

«Никого… — думала она между тем. — Никого… ничего… Одна!.. И так всю жизнь…»

— Но хоть и издалека, — опять начал Таго, — я всегда следил за тобой. Даже в то время, когда мы организовывали союз и я был очень занят. Потом, когда случилось несчастье с моим дедушкой и с дядей Цваном, я почувствовал, что по-настоящему люблю тебя. Понимаешь? Я был в бешенстве в тот день, но до меня дошла одна вещь. Я спросил себя; а что если бы это случилось со Спере? Ведь всего за несколько минут до того она была у нас… И больше я уже не мог думать ни о чем другом и понял, что если бы что-нибудь в этом роде произошло с тобой, никто не смог бы меня удержать и я бросился бы убивать этих сволочей… Ты понимаешь, меня, Спере?

Сперанца, прикрыв глаза, ждала окончания… Она стояла, прислонившись к стволу старой ивы, а Таго упирался в него кулаками.

Его руки, как барьером, ограждали ее с обеих сторон, и прямо перед собой она видела его лицо в бликах лунного света, падавшего сквозь листву.

«Господи, — молила она, — господи, на один только миг сойди с облаков, умоляю тебя…»

— Я не знаю, что ты думала обо мне. Знаю только, что думали другие, когда говорили: «Таго, у этой девочки нет никого… Мингу ведь нечего считать… Таго, она подрастает и становится красивой, и на нее уже заглядываются мужчины, а учить ее уму-разуму некому». Боже мой, как я тогда бесился…

Выходит, я должен был приходить к тебе и давать советы… Стать, так сказать, твоим опекуном! Мне это казалось насмешкой… Я редко тебя видел, но и я заметил, что ты выросла и стала очень, очень красивой…

Сперанца ждала, напряженная, как лук с натянутой тетивой.

Таго отнял руки от ствола липы и на шаг отступил. Опустив голову, он скручивал сигарету.

— И я тоже ревновал… я ненавидел всех, кто говорил мне, какая ты красивая…

Он неожиданно повернулся и опять приблизился к ней.

— Вот почему вчера вечером я не выдержал. Вот почему… Он оборвал фразу и сжал Сперанцу в объятиях.

Господь бог сошел с облаков…

«Сколько разговоров… — улыбнулась она про себя, — сколько разговоров, чтобы поцеловать меня…»

— Спере, — ласково шептал Таго, — Спере, что мы затеяли? Я не могу предложить тебе безмятежную жизнь. У нас у всех здесь в долине жизнь не очень-то красивая и легкая… Но у меня, в частности, есть еще дело, которое всегда будет на первом плане… Ты будешь не очень-то счастлива, Спере.

Он смотрел Сперанце в глаза и гладил ее волосы.

— Почему ты ничего не говоришь?

— Я не знаю… — прошептала Сперанца и вдруг крикнула в каком-то порыве: — Таго, милый! Умоляю тебя, Таго… Хотя бы в этот вечер дай мне быть счастливой… Потом ты мне скажешь все, что хочешь… Но пусть у меня раз в жизни будет счастливый вечер… Один-единственный вечер… Я не прошу многого…

Это говорила не женщина; во всяком случае не такая женщина, с какой, быть может, хотел бы Таго связать свою жизнь. Это говорила Сперанца в свои шестнадцать лет, это девочка умоляла его со слезами в голосе…

Юная и влюбленная Сперанца отстаивала свое право на малую толику счастья.

— Хорошо, дорогая, — прошептал Таго и зарылся лицом в ее волосы, чтобы скрыть слезы.

Уже высоко в небе стояла полная луна, когда, выскользнув из узорчатой, как кружево, тени липы, Сперанца побежала по пустынной дамбе, тоненькая, босая, легкая, как тень.

Глава тридцать первая

Сперанца навсегда сохранила воспоминание об этом лете. Солнце, казалось, опрокинулось в долину. Шла жатва, и повсюду, куда ни кинешь взгляд, золотом пламенели хлеба.

Даже небо отражало эту слепящую желтизну, и глаз отдыхал лишь на маячивших вдали рядах тополей и извилистой ленте дамб — единственных зеленых оазисах в этой раскаленной равнине.

Сперанца вместе со всеми работала на солнцепеке. Она была счастлива, и даже когда и небо и земля дышали палящей жарой, ее, усталую от непосильного труда, до того переполняло счастье, что она вдруг начинала петь.

В сентябре Сперанца должна была выйти замуж.

Она уже вычистила и обила изнутри холстиной старый сосновый сундук и сложила в него те немногие еще не ношенные, но пожелтевшие от времени вещи, которые оставались от приданого матери, предварительно выстирав их, как водилось в долине, в росную ночь при луне, и теперь собиралась прикупить кое-что из самого необходимого.

Таго занимался домом: не могли же они жить вдвоем в каморке Сперанцы или в закутке кухни, где спала Минга. После смерти Джузеппе и Цвана Таго перебрался было в долину, сняв комнату в самом поселке. Но теперь он снова переселился в старую хибарку, чтобы отремонтировать ее, сделать пригодной для жилья. Работы по осушке болота к тому времени уже значительно продвинулись, и хибарка стояла теперь недалеко от зоны мелиорации.

— Когда до нее доберутся совсем близко, ее снесут… — замечали люди.

— Что ж! Мне помогут ее перенести на другое место, — отвечал Таго. — Ведь дом-то разборный. Вытащил гвозди — и готово!

Он любил в шутку называть свою хибарку «особняком» и охотно посмеивался над этим вместе со всеми.

— Проходил здесь один человек, — шутил кто-нибудь, — и спрашивает: «Что это за чудеса у вас творятся? Там, на болоте я видел какого-то парня, который возводит стены с помощью рубанка».

— Плохо же он видел! У меня и рубанка-то нет! Одним топором приходится орудовать!

Сперанца не знала, как у него подвигается дело. Она еще не видела хибарки, потому что у них был такой уговор: она пойдет туда, только когда Таго закончит всю работу.

Но она открыла, что с высокого тополя на изгибе дамбы видно гребень крыши и угол хибарки. Частенько к вечеру она влезала на него и, примостившись на суке, глядела, болтая ногами, на этот деревянный домишко, в котором ей предстояло поселиться, и думала о занавесках, которые она видела на рынке и которые ей так нравились, о горшках с геранью, которые она расставит на подоконниках, и о сверкающей медной кухонной утвари…

«А как быть с мебелью? — размышляла она. — У обоих вместе кое-что наберется, но ведь этого так мало…»

Не хватало еще очень много. Но, мечтая то об одной, то о другой покупке, Сперанца не забывала старой привычки перемежать мечты подсчетами.

Вечерами Таго приезжал в Красный дом и вместе со всеми его обитателями подолгу сидел на лавочке, толкуя с Надаленом и другими мужчинами.

Теперь, когда Сперанца вот-вот должна была выйти замуж, Эмилия подобрела и время от времени вмешивалась в разговор, подавая советы.

Когда Таго приезжал, у него всегда была прикручена к раме велосипеда какая-нибудь дощечка.

— Что это?

— Кусочек особняка!

Но когда Таго не приезжал, Сперанца сразу исчезала, и вскоре ее можно было видеть на вершине ее любимого тополя.

Ночью, даже при полной луне, трудно было что-нибудь разглядеть вдали, и Сперанца не столько видела, сколько угадывала угол хибарки, выдававшийся из камышей.

— Что она там делает на дереве?

— Испытания проводит… Весной особняк у Таго пустит почки и листья. Вот она и пробует, каково ей будет во втором этаже. А неплохо придумано: дом-то у них сам собой будет расти, никаких пристроек не надо!

— Сперанца, как ты себя чувствуешь в гнезде?

Она слышала все это, но молчала. Над крышей хибарки сверкала звездочка, и Сперанца, улыбаясь, смотрела на нее.

— Чего ты не отвечаешь? Уж не заснула ли ты там наверху?

Однажды вечером Таго приехал, когда никто его не ждал, и Сперанца сидела на тополе.

— Где она?

— Практикуется… Говорит, что уже привыкла гнездиться на ветках Теперь ей только надо научиться кричать «куку», и можно выходить замуж.

Таго покачивал головой и улыбался. Ну и женушку он себе выбрал!

— Она малость придурковата, но в общем девка не плохая… Э! да что говорить! Я знавал похуже…

Эмилия молча поднималась и уходила.

— Что я такого сказал? — недоумевал Надален. — Я же ни на кого не указывал. Я только сказал, что бывают и похуже… И потом, если бы Таго хотел, чтобы в его дом привалила целая куча родни, он бы не женился на девушке из своей семьи… Правильно, Таго?

Таго со смехом соглашался.

Надален жевал окурок и время от времени сплевывал,

У ребятишек слипались глаза, но они, как зачарованные, следили за этими мастерскими плевками, и когда попадание оказывалось таким дальним, что даже не было видно, то они сползали с материнских колен и бежали определить его.

— Вот куда доплюнул сейчас!

Взрослые, включая и самого Надалена, не обращали на них внимания. Разговор неизменно вертелся вокруг особняка Таго и тополя Сперанцы.

— Надо будет все-таки подложить соломки под этот тополь, — говорил старик. — Чего доброго, Сперанца свалится с него раньше, чем научится летать…

В воскресенье утром Сперанца с подругами ходила в селение, якобы в церковь.

— С чего бы эти сороки отправились в церковь? — говорила Эмилия. — Они сами кого хочешь и окрестят и отпоют не хуже священника… Кто их знает, куда они ходят!

На самом деле они ходили на рынок.

Заработная плата выдавалась раз в две недели, и потому они тратили одно воскресенье на обход ларьков, приценивались к разложенным на прилавках товарам, а в следующее воскресенье покупали то, что им приглянулось.

Ирма, Элена и Джулия принимали такое горячее участие в хлопотах Сперанцы, словно речь шла об их собственном приданом.

Элена стояла за кружева.

— Нижнее белье должно быть с кружевами.

— А надолго ли их хватит? Они рвутся при первой же стирке!

У Сперанцы глаза разбегались от множества вещей, которые ей хотелось бы купить, но она умела не поддаваться соблазнам. Однажды она увидела на рынке маленького ослика и внезапно вспомнила о Сером, спутнике ее детства. Бабушка столько раз рассказывала ей, как Цван купил этого ослика вопреки всякому здравому смыслу, просто потому, что иногда человеку нужно удовлетворить свою прихоть.

В тот день Сперанца купила муслиновые занавески, цветочную вазочку голубого стекла и пестренькую скатерку.

— А стол ты обмерила? — спросила Ирма.

— Ой, господи, я совсем забыла, что у меня и стола-то нет… — пробормотала Сперанца, сразу пожалев о покупке.

— Тем лучше! — изрекла Элена. — Вы сделаете себе стол по скатерке.

Иногда они встречали Отелло.

— Эй, всадники!

— Он просто помешанный! — смеялась Джулия.

— Ну, как ваше кропило, Отелло? — Все уже знали историю с флягой, и Отелло больше не запирался.

— Да так… Дон Терцо потерял кропило, ангел его нашел, а Отелло отвечай…

— Отелло, в ближайшую пасху вам придется прогуляться на болото. Сперанца выходит замуж и будет жить там в хибарке Мори…

— А накормят хорошо?

— Отлично, Отелло, отлично… Представьте себе, там есть кукушки, и они каждое утро кладут яйца на крышу дома. Вот несколько крашеных вам и поднесут;.. До свиданья, Отелло!

— Прощайте, чума вас возьми…

Где бы девушки ни проходили, им все улыбались.

Глава тридцать вторая

Уборка кончилась, и все золото долины растащили по гумнам.

По спаленным солнцем и опустошенным полям сковали проворные сухонькие старушки, собирая в мешки забытые колосья. Даже Мингу инстинктивно потянуло на жнивье.

Между тем в долину въезжали гигантские паровые молотилки, возвещая о себе оглушительными свистками, напоминающими свистки локомотивов. За ними с гумна на гумно переходили трудившиеся без отдыха партии рабочих. Молотилки работали день и ночь с коротким перерывом на обед, перекликаясь свистками по всей долина

Сперанца уже много дней не виделась с Таго.

Девушки работали на обмолоте, еле успевая подставлять мешки. Они потеряли всякую охоту к болтовне. Взрослые посмеивались над ними, спрашивая, куда девался их задор, но они даже не отвечали.

К концу дня они были без сил.

Поздно вечером, уже при лунном свете, после смены, с ног до головы в мякинной пыли, от которой невыносимо зудела кожа и першило в горле, они устало направлялись к реке, спускались на белевшие возле берега камни и, отыскав место поглубже, погружались в воду.

Только освежившись немного, они начинали разговаривать.

— Вы видели, какой у меня нос? — спрашивала Элена.

Нос у нее облупился, несмотря на все предосторожности, принятые, чтобы уберечь его от солнца, и она была этим очень огорчена.

Лучше бы и у меня нос облупился, чем так все кости болели, — сказала Сперанца.

В том-то и беда, что у меня и кости болят и нос облупился.

Покупавшись еще, они нехотя выходили из воды и, переодевшись в чистое платье, которое захватывали на работу, шли домой. По дороге они не раз присаживались отдохнуть и когда, наконец, добирались до дому, на сон им оставались считанные часы.

— И это жизнь? — возмущалась Элена.

— Спокойной ночи, — коротко отрезали подруги.

Сперанца вспоминала о Таго. Но только на минуту. На большее ее не хватало. Едва добравшись до постели, она засыпала.

Таго работал на осушке болота и не позволял себе ходить в Красный дом, зная, что Сперанца для свидания с ним урывала бы время от сна, а ей и без того оставалось отдыхать всего несколько часов до рассвета. Думая о Сперанце, Таго улыбался. Ему все не удавалось определить свои собственные чувства.

Он испытывал к ней глубокую и сильную привязанность. Однако, когда Сперанцы не было рядом или когда они встречались на людях, он был склонен смотреть на нее, как на девочку, и спрашивал себя, не безумие ли этот брак.

Но едва Сперанца оставалась с ним наедине, ее покидали скованность, робость и смущение, нападавшие на нее в присутствии посторонних, Таго чувствовал, что она женщина, — вполне и во всем. И часто он испытывал от этого непонятную ревность. — Ну, да ладно, — думал он тогда, — сентябрь не за горами.

Его радовала мысль, что зимой полевые работы кончаются и Сперанца на долгие месяцы останется с ним вдвоем в затерянной посреди болота хибарке.

Молотьба кончилась праздником.

Самое просторное гумно подмели, и от навеса к навесу, от тополя к тополю протянули веревки, чтобы подвесить на них бумажные фонарики и разноцветные гирлянды. В качестве музыкантов на гулянье были приглашены двое слепых, игравших на фисгармонии.

Девушки были в восторге.

— Кому это охота танцевать? — с деланным пренебрежением спрашивала Элена. Но она же первая напудрила нос и надела свое лучшее платье. Джулия на паях с Ирмой приобрели баночку с каким-то таинственным приторно пахнущим кремом и до того густо смазали им свои волосы, что сами задыхались от его нестерпимого аромата.

Сперанца надела легкую белую блузку. Юбка была старая, новой купить не удалось. Все четверо обули башмаки, хотя танцевать собирались босиком.

Было известно, что на праздник приедут руководители профсоюза и что кто-то из них даже скажет речь.

Сперанце все было интересно. Она еще не очень хорошо разбиралась в происходящем, но ею руководил верный инстинкт и ранний опыт. И потом, говорила она себе, ей многое объяснит Таго. А пока ей достаточно было видеть, что в кооперативе ее труд оплачивается — частично деньгами, частично долей урожая. Кусок хлеба был обеспечен. Больше не приходилось дрожать над каждым килограммом муки и ночи напролет высчитывать, удастся ли дотянуть до новой…

В этот вечер ей не терпелось послушать обещанную речь. Она вспоминала о своей встрече с человеком, который руководил ими в самом начале, и ей хотелось его снова увидеть. Правда, она встретилась с ним еще раз на похоронах дедушки Цвана и Джузеппе, но была тогда в таком состоянии, что не могла ни разглядывать, ни слушать его.

Наконец девушки были готовы.

Перед тем как идти на гулянье, Сперанца вымыла голову, и теперь у нее не держалась прическа. Поэтому она туго повязалась платком, чтобы волосы улеглись дорогой. Этот платок — белый с желтыми цветами — она нашла в сундуке матери. Повязывая им голову, она даже не подозревала, что когда-то была завернута в него сама, вся целиком, едва появилась на свет, когда мать ее умирала.

Все четверо, веселые и возбужденные, шли по дамбе.

По всем дорогам народ стекался в Бручату, выбранную для гулянья потому, что там было самое большое гумно, находившееся притом почти на равном расстоянии от остальных поселков.

Надален целый день свозил туда соломенные стулья, собранные изо всех домов долины, большие, оплетенные бутыли вина и бутылочки с шипучкой («для сосунков», как он говорил), закупоренные стеклянными пробками.

Придя на гумно, девушки сразу загляделись на разноцветные фонарики. Потом они двинулись дальше, через толпу женщин, занятых приготовлениями к празднику. На краю гумна стояло много столов, сдвинутых вместе, а на них ряды буссилани, приготовленных опытными хозяйками. Тут была и Тина, деловито вынимавшая из корзин посуду и провизию, покрикивая на державшихся кучками пареньков, чтобы они поскорее расставляли стулья.

— Смотри, какое платье! — шепнула Ирма. — Прямо как шелковое!

Сперанца помрачнела. Она никак не могла поговорить с Таго о Тине. Один-единственный раз она попробовала было о ней заикнуться, но Таго мигом вскипел.

— Я хочу, чтобы мне верили. Ты должна верить мне, а не тому, что болтают люди. Тина умеет себя вести, и у нее ума больше, чем у вас всех взятых вместе. Она славная девушка, и я не могу позволить, чтобы о ней сплетничали — по крайней мере, при мне.

Сперанца, боясь снова рассердить Таго, больше об этом не заговаривала.

Но теперь, увидев Тину перед собой, она почувствовала обиду.

— Видала, как она хозяйничает? — спросила Элена.

Сперанца повернулась спиной к Тине и столкнулась лицом к лицу с каким-то парнем, которого она еще до того приметила и на которого ей указывали подруги, тоже не знавшие, кто он такой. Не успела Сперанца прийти на гумно, как он уставился на нее и уже не сводил больше глаз, следя за каждым ее шагом.

Теперь он стоял перед ней и улыбался.

— Тебя зовут Сперанца? — спросил он.

Девушка с удивлением посмотрела на него, потом кивнула головой.

— Ты меня не узнаешь? Я Роберто. Помнишь тот день, когда убили твоего дедушку? Мы с тобой бежали через болото, а потом еще переправлялись на лодке…

— А! — вспомнила Сперанца. — Я с тех пор тебя ни разу не видела…

— Мы сразу после этого уехали. Я со своими жил все это время во Франции и только два месяца как вернулся. Несколько дней назад я видел, как ты работала на обмолоте, и сразу тебя узнал. Таких голубых глаз, как у тебя, Сперанца, не сыщешь.

— Я помолвлена, — предусмотрительно сказала она. — Помнишь, в тот день я сказала тебе, чтобы ты взял дощаник и поскорее плыл к Таго?

— К Таго?

— Да, к моему брату, который был на дамбах, что по левую сторону…

— А, да…

— Ну вот. С ним я и помолвлена. В сентябре мы поженимся.

— Как, с братом?

— Да какая же он мне родня! Это ведь наши дедушки были двоюродными братьями…

— Но он, должно быть, уже старый… — заметил Роберто.

— По-твоему, выходит, мужчина в тридцать лет — старик? — обиделась Сперанца. — Или ты хочешь, чтобы я вышла за молокососа? Обзаводиться своим хозяйством нужно с мужчиной, а не с мальчишкой…

Тут она заметила Тину, проходившую мимо них, и добавила:

— Вот женщина в тридцать лет — это уж, правда, старая.

— …Прости, я не хотел тебя обидеть…

Заиграла музыка, и Роберто спросил:

— Станцуем?

Сперанца улыбнулась.

— Я жду Таго… — сказала она, страстно желая, чтобы ее услышала стоявшая неподалеку Тина. — Он должен был бы уже прийти, но что-то запаздывает… Вот мои подруги, наверное, не прочь потанцевать…

Она обернулась поискать их и увидела, что Ирма уже на средине гумна с машинистом молотилки, а Джулия выходит танцевать с каким-то толстым и шумным человеком, явно разгорячившимся от вина.

Тогда она кивнула на Элену, как раз подошедшую в эту минуту.

Скоро Роберто и девушка тоже смешались с танцующими, и Сперанца осталась одна.

В шумной толпе Сперанца чувствовала себя как-то неловко, и потому, заметив Надалена, она поспешила подойти к нему.

Надален был одет по-праздничному, в пиджаке и в шляпе, но в засученных брюках и босиком.

— Надален, — засмеялась Сперанца, — вы что, собираетесь давить виноград?

— Я собираюсь, моя милая, всего-навсего танцевать, — ответил Надален.

Старик был весел, и девушка сразу поняла, что он уже выпил.

— Тогда вы, может быть, потанцуете со мной?

— А почему бы нет?.

— А Эмилия?

— А Таго?

— О! Таго не ревнив…

И как раз в эту минуту в вихре вальса пронесся Таго, держа в объятиях именно Тину.

Сперанца оцепенела.

— Так как же, потанцуем или нет?

— Нет, — сказала она сухо. — Поищу другого.

Надален с удивлением уставился на нее, потом подхватил дородную крестьянку, проходившую мимо, и пустился с ней в пляс. На середине гумна яблоку негде было упасть, но Надален расчищал себе дорогу, нисколько не заботясь о своих ближних.

— Сперанца, — послышался голос за спиною девушки. — Сперанца, ты танцуешь этот вальс?

Она сделала вид, что не слышит, и пошла дальше, проталкиваясь сквозь толпу.

— Сперанца, потанцуешь со мной?

Оставалось пробраться еще через одну живую изгородь.

Знакомый парень преградил ей путь.

— Послушай, твой красавец веселится в свое удовольствие. Не станешь же ты дожидаться, пока он кончит?

Сперанца злобно покосилась на него.

Наконец, она выбралась из толпы и обернулась. Встав на цыпочки, она стала следить за Тиной, вернее за мельканием ее красного платья. Больше она ничего не могла разобрать.

Вальс кончился, и скоро сквозь общий шум и смех собравшихся до нее донеслось:

— Спере… Спере…

Она направилась нарочно в противоположную сторону и встретила Роберто и Элену.

— Теперь я потанцую с тобой, если ты не передумал…

— Что ты! — улыбнулся паренек.

Мимо проходил Надален с бутылкой и стаканом в руках.

— Надален, — окликнула его Сперанца, — себе всё, а друзьям ничего?

Он налил ей вина, и она выпила его залпом, как будто ее сжигала невыносимая жажда.

Опять заиграла музыка, и Роберто обхватил ее за талию.

Когда он повел ее, она заметила пробиравшегося к ней Таго. Но она не раскаялась. Чаша была переполнена.

Она танцевала рассеянно, едва слушая, что говорит Роберто. Не подавая виду, она все время искала взглядом Таго.

Голова ее слегка кружилась от выпитого вина. Постепенно Сперанца разгорячилась, и ее раздражало, что еще не высохшие волосы то и дело падали ей на глаза. Роберто говорил ей о Франции, о французских девушках, но она искала Таго

Потом она увидела, что Тина танцует с другим, и немного успокоилась.

Кончив танцевать, она опять повстречала Надалена с бутылкой в руке.

— Вы что же, всех угощаете?

— Нет, только тех, кто мне нравится…

— А я вам нравлюсь?

Она еще раз с жадностью выпила вина и, возвращая стакан, увидела Таго, пристально смотревшего на Роберто.

— Таго, — сказала она, — разве ты не помнишь того паренька, которого в день забастовки я послала к тебе на дощанике дяди Джузеппе?

Тогда Таго улыбнулся Роберто и протянул ему руку.

Надален взял у Операнды пустой стакан и сказал ей:

— Так как же, потанцуем или нет? Неужели ни одна девушка не захочет со мной потанцевать?

Сперанца засмеялась и подала ему руку.

— Надален! Как это вы самую красивую подцепили? — крикнул им вслед какой-то парень.

— То-то, я их умею выбирать…

— Надален, — сказала Сперанца, — может, вы хоть сейчас не будете жевать окурок? А то из-за вас и я плохо выгляжу…

— Когда девушка танцует вальс со мной, она не может плохо выглядеть… — ответил Надален. — И если даже, моя милая, — добавил он, помолчав, — ты из-за меня плохо выглядишь, то уж других неприятностей я тебе не доставлю… Со мной ты можешь танцевать спокойно, Таго не приревнует. Но смотри не вертись с молодыми. Не понравилось мне, как он пялил на тебя глаза.

— А мне не понравилось, что он танцует с другими…

— Брось. Он мужчина. В таких случаях всегда расплачиваются женщины.

— И по-вашему, это правильно?

— А как же?

— Скотина, — сказала Сперанца.

У нее все больше кружилась голова. Она не привыкла к вину и к тому же из-за праздничных треволнений даже не поужинала в тот вечер.

Ей казалось, что фонарики танцуют вместе с ней. Танец кончился, и она прислонилась к Надалену.

— Мне плохо от вина… — прошептала она.

— Так я и знал… Поглядеть, как ты пьешь, сразу видно, что без привычки… Ты дула его, как воду. Пойдем-ка сюда… Присядь под навесом.

В тени, за расставленными в ряд стульями было накидано сено. Сперанца свалилась на него.

— Это пройдет, — сказал старик. — Собственно говоря, ты ведь немного выпила… Но оно с подвохом, это винишко…

У Сперанцы разбегались мысли, в голове стоял какой-то туман. Ей было грустно и хотелось плакать.

Она не заметила, как к ней подошел Таго, и невольно вскрикнула, вдруг увидев его возле себя.

— Ой, Таго!

Он наклонился и она обняла его за шею.

— Я так долго тебя искала…

Таго молча сел рядом с ней.

— Ты не потанцуешь со мной?

— Не люблю пьяных девушек…

Сперанца пристально посмотрела на него, потом вскочила на ноги.

— Только Тина всегда хороша, хоть и пьет, как мужчина, хоть и танцует и шутит со всеми…

— Тина не моя невеста…

— И поэтому ты с ней первой танцуешь… А я должна тебя ждать и танцевать со стариком или мальчишкой… Что же ты мне прямо не сказал, чтобы я взяла четки и богу молилась, пока ты за другими ухаживаешь?

Она отвернулась вне себя от негодования, но Таго схватил ее за край юбки и потянул к себе.

У Сперанцы сверкали глаза от гнева и набежавших слез. Но губы Таго уже нашли ее губы, и тогда все, что накипело у нее за этот вечер, вылилось в плач.

— Ты не должна ревновать меня, Спере…

— Я не ревную, — рыдая отвечала она. — Но некоторые вещи только слепой не увидит!

Потом она успокоилась от ласк Таго, охваченная внезапной нежностью.

— Я хочу посмотреть на звезды, — сказала она вдруг.

Таго помог ей подняться и провел ее на лужайку позади навеса.

Звезды были яркие и дождем сыпались с неба в долину.

Сперанца села на траву, неотрывно глядя на небо.

— Смотри! Звезда падает… Скорей загадай желание… Я хочу, чтобы ты поскорее женился на мне!

Таго, стоя рядом, смотрел не на звезды, а на нее.

— Вот еще одна, Таго… Что же, у тебя нет никаких желаний?

— Ты чертовски красивая… — проговорил он вместо ответа. — Прямо нет терпенья…

Надален, бродивший поблизости в поисках укромного местечка для известной надобности, натолкнулся на них, когда они, обнявшись, лежали на траве.

— С вашего позволенья, — сказал он, перешагивая через них. Потом обернулся и, присмотревшись, узнал их.

— Женись на ней поскорее, Таго, не то упустишь ее… Женись поскорее, по дружбе тебе советую… Ты видел, как бабочки кружат вокруг фонариков? Ну, так вот: имей в виду, что глаза у нее, как фонарики. Только кружатся вокруг нее не бабочки, а молодые люди.

Он скрылся в тени ближних деревьев, и Сперанца почувствовала враждебность в молчании Таго.

— Но я же тебя так люблю… Очень, очень люблю, и только тебя, — прошептала она ему на ухо.

Таго молча прижал ее к себе.

— Теперь я провожу тебя домой, — проговорил он.

— Но я хотела потанцевать с тобой… — жалобным голосом протянула Сперанца.

— Тебе правда очень хочется?

— Да. И потом все должны видеть, что ты танцуешь со мной… — откровенно сказала она.

— Ладно, тогда потанцуем, — засмеялся Таго и опять прижал ее к себе.

— С вашего позволения, — сказал возвращавшийся на гумно Надален, снова перешагивая через них.

Глава тридцать третья

После полуночи внезапно разразилась гроза. При первых порывах ветра загорелись бумажные фонарики и девушки подняли визг. Гумно быстро опустело, и через минуту все веселыми ватагами бежали по дамбам, прикрывая головы пиджаками, шалями и мешками от первых крупных капель дождя, падавших все чаще и чаще. Повсюду слышались оклики, визг, шутки…

На каждой развилке кто-нибудь отделялся от толпы, стремясь как можно быстрее попасть к себе домой.

Надален, загребая руками, как пловец, несся впереди всех. Девушки, задыхаясь от бега, едва поспевали за ним.

— Ну и кавалер! — возмущалась Элена.

— Разве у вас не было своих кавалеров? Куда же они делись? При первой молнии и след простыл…

— Где Сперанца? — спрашивала Джулия.

— Не знаю. Она была с Таго, а больше я ее не видела…

— Может, она отстала?

— Не беспокойтесь, она давно уже дома, — сказал Надален, — ее с полчаса назад Таго увез на велосипеде.

Красный дом был на самом краю долины, и теперь они остались одни на дамбе.

Дождь лил как из ведра. В воздухе посвежело, но с земли клубом поднимались теплые испарение

Девушки бежали во весь дух, чтобы не отстать от Надалена.

— Подождите, не оставляйте нас одних, нам страшно!

— Это вам-то страшно? Не смешите меня…

Не замедляя бега, они свернули на стежку, которая вела к дому. Молния на секунду осветила блестящие от воды стены сарая и фасад дома с наглухо закрытыми окнами.

— А Сперанца уже в постели…

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Двери закрылись, и в доме воцарилась тишина. Слышно было только, как барабанил дождь да где-то вдалеке лаяла собака?

Сперанца между тем, примостившись на дне лодки и запрокинув голову, смотрела в небо, не пытаясь укрыться от дождя.

Еще до того, как кончилось гулянье, Таго посадил ее на велосипед, и они потихоньку уехали, ни с кем не попрощавшись, в надежде, что никто их не заметит.

Когда они проезжали мимо дороги, которая вела к Красному дому, Сперанца, думая, что Таго не сворачивает на нее по рассеянности, сказала ему:

— Нам сюда… Теперь ты проехал тропинку…

Но Таго, ничего не отвечая, ехал дальше.

Только минуту спустя, когда Сперанца, подняв голову, вопросительно посмотрела на него, он пробормотал:

— Ты не хочешь поехать в нашу хибарку?

Сперанца на миг окаменела, как бы подчинившись инстинкту самозащиты, но тут же преодолела его.

— Хочу, — ласково прошептала она.

Там, где раньше были затоны и камыши, теперь тянулись дамбы, окаймленные каналами. Сперанца думала, что узнает то место, где всего несколько лет назад была привязана лодка но теперь там только высились огромные насыпи белого гравия…

Когда пошел дождь, они уже доехали до болота и сели в лодку; Таго, отталкиваясь шестом, быстро отчалил от берега.

Он уверенно пробирался через камыши, хлеставшие его по лицу, и Сперанца спросила:

— Как это ты видишь, куда плыть?

Он даже не ответил. Но Сперанцу и не интересовало то, о чем она спрашивала. Ей только хотелось прервать молчание, преодолеть владевшее ею волнение. Съежившись на дне лодки, она подставляла лицо дождю и ветру. То где-то совсем рядом, то поодаль квакала лягушка, и больше ни одного живого голоса. Ветер свистел в камышах.

Длинные листья болотника, холодные и осклизлые, хлестали ее то по шее, то по лицу; она вздрагивала, но молчала.

Время от времени болото освещалось вспышками молний. Тогда пламенела вода и пламенело небо, и на мгновение на этом огненном фоне вырисовывались, как тонкие, извивающиеся змеи, черные арабески кустов, и ивы походили на спрутов с тысячами щупальцев.

При ослепительном блеске молний все вокруг казалось нереальным и чудовищным, и Сперанца тоскливо озиралась по сторонам.

На мгновение она закрыла глаза и представила себе свою каморку с косыми балками под потолком, узкую кровать, пахнущий смолой сундук, оконце с белой занавеской и веточкой майорана на подоконнике, младенца Иисуса в голубом одеянии, зеркальце на стене, отражавшее ее тревоги и радости…

Эта каморка, в которой вешалками служили вбитые в стену гвозди и из-под кровати выкатывалась под ноги сваленная в кучу картошка, была самой жалкой дырой, какую только можно представить. Но теперь Сперанца мысленно возвращалась в нее и укрывалась там, как в своей крепости, заперев за собой дверь и захлопнув окно. А лодка между тем плыла и плыла.

Когда они пристали к берегу, Сперанца очнулась от резкого толчка.

Она промокла до нитки и окоченела. Ей понадобилось сделать над собой усилие, чтобы подняться и выйти из лодки. Она оперлась на руку Таго и пошла с ним по узкой тропинке под нависавшими над головой мокрыми от дождя ветвями деревьев.

Неожиданно она оказалась в нескольких метрах от хибарки, выросшей перед ней в багровом от зарниц просвете.

Таго толкнул дверь и она вошла.

В хибарке было тепло и стоял острый запах свежеобструганного дерева.

— Подожди, сейчас я разожгу огонь, — сказал Таго.

Он вышел и тут же вернулся с большой охапкой хвороста.

Через минуту в очаге, потрескивая сухими ветками, высоко взметнулось пламя, и его отсветы длинными язычками заплясали на стенах.

Стоя посреди комнаты, Сперанца внимательно осматривалась. Постепенно к ней вернулась прежняя бодрость.

Это была все та же комната, что и прежде, но стены были заново обшиты тесом, а вместо утоптанной земли под ногами был настоящий пол из красных кирпичей еще со следами известки. Новая печь была сложена у самой стены.

Но попрежнему одна против другой на голых стенах висели две старые двустволки, и, увидев их, Сперанца слегка вздрогнула.

— Мне их недавно вернули, — сказал Таго, перехватав ее взгляд, — еле добился…

Ничто более не напоминало о прошлом, но и этого было достаточно. Сперанца закрыла глаза, и ей почудилось, будто она снова видит, как плывут в тишине лодки с двумя мертвецами… Они были завернуты в парусину, и возле них лежали двустволки. Лодки медленно скользили по неподвижной воде, и Сперанца, сидевшая в одной из них, услышала, как у нее за спиной застучал топор, и поняла, что кто-то водружает кресты…

Ей опять стало тоскливо, и Таго, казалось, поняв ее состояние, подтолкнул ее к очагу.

Сперанца потянулась к огню, и живительное тепло помогло ей понемногу снова оправиться.

Некоторое время они пребывали в полном молчании. Оно становилось тягостным, и Сперанца почувствовала растущую неловкость. Она попыталась найти тему для разговора, но ей ничего не приходило в голову.

Таго стоял теперь у нее за спиной, и только дыхание выдавало его присутствие.

Тогда Сперанца, наклонившись к очагу, пододвинула в жар головешки и опустилась на колени раздуть угасавший огонь.

Это был инстинктивный жест, унаследованный от многих поколений женщин, которые до нее делали то же самое с той же простотой и естественностью, но этого было достаточно, чтобы растрогать Таго.

Он приблизился к Сперанце и погладил ее по голове.

— У тебя волосы мокрые… — сказал он и поворошил их пальцами, чтобы они рассыпались и поскорее просохли. Потом он сел на камень возле нее и обнял ее за плечи.

— Я уж почти пожалел, что привез тебя сюда, — прошептал он.

Сперанца, обернувшись, посмотрела на него, и пламя осветило ее улыбку. Один жест и одна сердечная фраза рассеяли всякое недоверие.

Уже ни о чем не тревожась, она положила голову на плечо Таго, и они стали вместе следить, как угасает огонь, пока на поду не остались только красные угольки.

За окном монотонно шумел дождь, падая в камыши, на ветки ив, на крышу… и на кресты на берегу затона… Ветер завывал на болоте.

Таго вдруг наклонился и в приливе нежности поцеловал руку Сперанцы. Она посмотрела на него с удивлением, потом приникла к нему и прошептала:

— Вон там мы должны повесить зеркало. Мне оно часто будет нужно, потому что я люблю смотреть на себя, когда я счастлива.

Глава тридцать четвертая

— …и тогда он оставил ее умирать с голоду, — рассказывала Элена Надалену, сидя рядом с ним на лавочке перед домом, возле кустов розмарина. Надален слушал ее, пожевывая табак.

Эмилия, проходившая мимо в эту минуту, с живостью повернула к ним голову.

— Кто это умер с голоду?

— Никто… Это мы так… про животных… — нехотя пробурчал Надален.

— Про животных? Про каких животных?

— Да вот, про стрекозу и муравья. Это она басню такую учила в школе.

— А ты и рад слушать всякие басни… Эх ты, дурень!

— Ну, это не простая басня… Хоть она и басня, а в ней урок.

— Да?

— Да, представь себе. Потому что из нее видно, что если хочешь есть, надо работать…

— А мы и не знали!..

— Дай сказать… К примеру, один работает, все силы кладет, это будет муравей, понимаешь? А другой живет припеваючи, не сеет, не жнет, а потом хочет, чтобы тот, который работал, кормил его зимой. Это будет стрекоза.

— Бессмыслица, — сразу сказала Эмилия. — Уж не говоря обо всем прочем, зимой стрекоз не бывает.

— Да ты оставь в покое настоящих стрекоз и муравьев, они тут только так — не о них речь. Ты пойми, в чем суть. Муравей — это значит такой человек, как ты, как Минга, как все женщины и мужчины, которые работают и приносят домой пшеницу, картошку, кукурузу, бобы… А который сам палец о палец не ударил, а потом приходит к тебе и говорит, чтобы ты ему дала поесть, это будет как бы сказать…

— Дон Терцо, — сразу нашлась Эмилия.

— Оставь сейчас в покое священника, потому что хоть мы с тобой и знаем, что он за птица, но тут речь не только о нем…

— А о ком же?

— Обо всех стрекозах… О стрекозьей породе. Иначе сказать, обо всех, кто не работает…

Эмилия задумчиво почесала подбородок, потом покачала головой.

— Таких людей у нас нет. Тут все работают. И никогда еще не было, чтобы кто-нибудь просил есть у других, потому что если время голодное, то голодают все. Правда, иногда делали сборы, но только в случае какого-нибудь несчастья или болезни, а не потому, чтобы человек не хотел работать.

— А все-таки, моя милая, есть люди, которые всю жизнь не работают… — торжественно изрек Надален.

— Конечно… Но они к тебе не приходят за милостыней, простофиля ты этакий!

И Эмилия ушла, сокрушенно покачивая головой.

— Хорошая была басня, — вздохнул Надален, — она мне ужасно нравилась… Но так уж всегда: куда бы старуха ни сунула нос, все испортит.

— Надален, — шепнула Элена.

— Ну?

— Если бы вы были муравьем и к вам пришла бы стрекоза, точь в точь как в басне, у вас хватило бы духа оставить ее умирать с голоду?

— А как же?

Элена была, повидимому, разочарована.

— А у меня нет, — помолчав, сказала она решительно.

— Ну и дура! — ответил Надален и смачным плевком прочертил в воздухе четкую длинную дугу.

В эту минуту из дому вышла Сперанца с корзиной белья на голове.

— Битый час толкуете об одной басне, и даже не досказали ее, — бросила она и со смехом прошла мимо них прямо к навесу.

— Видишь ее? — сказал Надален Элене. — Вот она из породы муравьев. Да что там муравьев, — муравьищ!.. Из тех, знаешь, которым, стоит только глянуть, — от них и зернышко не укроется, будь оно за целую милю… Из породы Минги!

— Но у Сперанцы доброе сердце, и она с кем хочешь поделится… — возразила Элена.

— Сердце оставь в покое. Посмотри лучше, сколько она заработала да сколько Минга собрала на жниве. Старуха хоть с виду и скелет, а руки что грабли. Всегда что-нибудь да подцепит. Сперанца на первый взгляд совсем другая — веселая, песенница. Но присмотрись повнимательнее и увидишь, что она из того же теста. Я это не в укор ей говорю, боже упаси. Наоборот. Она работает, и крепко работает, да при том не дуется, как Эмилия, не ворчит и не скулит, как ты! Потому Что, видишь ли, девочка, можно работать и быть довольным… — Надален говорил теперь тоном проповедника. — Посмотри на меня! Стаканчик вина, немножко табаку, и я самый счастливый человек на свете и пою, как скворец, даже когда работаю…

— Да разве вы работаете?

— Ах, собачья дочь! Еще спрашивает, работаю я или нет! Часто ты видела, чтобы я лежал на брюхе и мух считал?

— Нет. Но вы возчик, а погонять волов еще не значит работать, как вол. Это волы работают, а вы сидите на возу, и все тут. Потому-то вы и поете. Выходит, вы тоже вроде стрекозы, Надален, — сказала она и отскочила в сторону, чтобы увернуться от башмака, которым он запустил в нее.

Подошла Сперанца, размахивая пустой корзиной.

— Теперь я вам расскажу конец, — сказала она улыбаясь. — Стрекоза поет и ничего не делает, зато услаждает муравья. Но муравей забирает об этом, потому что ему так выгодно. Поняли?

— Ну, ну, не надо тут ничего накручивать. В басне все было просто и ясно. Муравьи — это порядочные люди, а стрекозы — бездельники. Пусть так и остается.

— Пусть так, — засмеялась Сперанца и повернулась к Элене. — А ты моли бога, чтобы тебе не попался стрекотун вроде моего. Посмотри на меня. Разве скажешь, что я помолвлена? Он вот уже десять дней носу не кажет… Ему, видите ли вы, надо ходить по собраниям, а я здесь свисти в кулак. Можно подумать, что на нем весь свет держится, только и слышишь: занят по горло. Враки это все… Враки…

— Наверное, он малость подвирает для пущей важности, известно, молодые люди любят набивать себе цену. Но ведь он и в самом деле работает в Союзе не за страх, а за совесть. Верно? Это все говорят. А сейчас такое время, что это нужнее всего, потому что в воздухе пахнет бурей.

— Бросьте вы толковать про бури, они уже позади. Что же он всегда должен работать за всех? Пусть подумает немножко и о своих делах! Хибарка-то еще недоделана, а сентябрь на исходе. О чем тут говорить!

И Сперанца повернулась и пошла.

— Видите? — вполголоса сказала Элена. — Она из-за этого прямо сохнет. Худая стала, как щепка.

— Жаль, — пробормотал Надален. — В самом деле жаль. Но сейчас трудное время, и у Таго много работы.

— Надален, — сказала Элена, присев на корточки возле старика. — Объясните мне немножко, что делается на свете?

— Мало ли что делается…

— Не говорите глупости. Я хочу сказать, что сейчас происходит. Почему вы устраиваете столько собраний и говорите, что надо защищать кооператив?.. Почему все такие озабоченные?

— Некоторым людям пришла дурь в голову; смех, да и только, — сказал Надален, но при этом вовсе не засмеялся, а помрачнел. — Им все мало. Они хотели бы отнять у нас все, что мы заработали своим горбом.

— А где эти люди?

— Да не здесь.

— Так где же?

— А я почем знаю? Главное, чтобы они не пришли в долину. Но, если они сюда сунутся, им всыплют по первое число! Представляю, как они будут улепетывать!

— Надален, почему нам ничего не объясняют?

— А что тебе объяснять? Разве ты что-нибудь понимаешь в политике, в законах, в партиях?

— Я — нет. А вы?

— Я тоже.

— Значит, мы одного поля ягода. Но вас вот зовут на собрания, а нас нет. Почему?

— Потому что в твои годы у человека мозгов всего-ничего, а язык длинный. А старые люди, наоборот, мозговитые, а болтают мало…

— Зато я знаю кое кого с такими мозгами, — послышался вдруг у них за спиной голос Эмилии, — которые похожи на яйца. Случалось вам когда-нибудь смотреть яйца на свет? Чем больше они лежат, тем больше усыхают.

Эмилия вошла в дом, а Надален все смотрел ей вслед, не зная, что ответить. Элена тихо смеялась.

В эту минуту с дамбы донесся громкий вопль.

Элена обернулась и побежала вверх Но склону посмотреть, что случилось. К дому с криком и плачем подходили женщины.

— Что случилось? — спросил Надален.

Все высыпали из дому. Скоро выяснилось, что произошло. Не доходя до селения, на краю долины на одного мужчину напали неизвестные и избили его до полусмерти.

— Это наш! — все еще кричала одна из женщин.

— Кто? — спросила Эмилия.

— Старший Ферри. Тот, который недавно женился. Каково жене-то…

— А известно, кто его избил?

— Нет. Никого там не было. Видели только, как он незадолго до того проезжал на велосипеде и поздоровался с бригадой, что работала внизу. Потом проехала машина, на которую все обратили внимание: к чему бы это она завернула сюда? Потом машина проехала обратно, и сразу после этого паренек, который нес людям пить, нашел его там в луже крови.

— Он умер?

— Нет, еще дышит, но голова у него проломлена. С такой раной не выживешь.

— За что же его избили?

— Кто его знает? Может, потому, что он работает в профсоюзе…

— Тихо, — властно сказала Эмилия. — Не говорите об этом при Сперанце.

Все обернулись и увидели бежавшую к ним Сперанцу.

Надален, понурив голову, молча теребил свою шляпу.

— Надален, — испуганно прошептала Элена. — Скажите, это они и есть? Они пришли в долину?

Надален выпрямился.

— Но сюда они не придут, — сказал он уверенно.

— Дурак! — прошипела Эмилия.

Надален сразу отошел, понурив голову. Вид у старика был грустный й обескураженный. Элена опять подошла к нему.

— Надален…

— Плохо дело, — признался он наконец. Потом сорвал с головы шляпу и, с ожесточением скомкав ее, крикнул: — Но пусть только попробуют сунуться в Красный дом! Я их вилами встречу… Бандиты, убийцы… Вилами…

— Надален, раз они приходят в долину, значит, придут и сюда. Но зачем они это делают? Чего они хотят?

— А я разве знаю? У нас все речи говорят, а лучше бы выйти всем вместе на дамбы и сказать: «Вон отсюда! Первого, кто к нам сунется, сотрем в порошок!» Вот это было бы ясно и понятно. А пока что они одного уже угробили.

— Поменьше ори и старайся говорить поменьше глупостей, — сдавленным голосом посоветовала Эмилия.

Она вошла в дом и тут же опять показалась в дверях, крича: — Женщины, кто здесь есть? Давайте сразу устроим сбор в пользу жены и матери Ферри.

«Вон как, — невольно подумал Надален. — Она уже сообразила, что нужно сделать прежде всего».

Он остался с Эленой. Девушка была бледна и дрожала.

— Мой отец еще не вернулся, боюсь, как бы и с ним чего не случилось…

— Господи, что же теперь, по-твоему, они всех перебьют?

— Не бойся, — проронила у них за спиной Сперанца. Они с удивлением обернулись.

— Не бойся. Известно, на кого они зубы точат. Не случайно они выбрали Ферри. Это товарищ Таго.

Глаза у нее, казалось, стали еще больше, а губы побелели.

— Но, может быть, у них были с ним какие-нибудь счеты… — проговорил старик.

— Да, у них были с ним счеты, — прошептала Сперанца, — и все мы знаем, какие.

Она ушла одна к дамбам, и никто не решился ее удерживать.

Ферри не умер, но был надолго прикован к больничной койке и не мог сказать, кто на него напал.

Происшествие осталось единичным. Начали поговаривать, что Ферри избили по ошибке, приняв его за кого-то другого.

— Ну да, по ошибке, — бормотал Надален. — Хороша отговорка! Этак удобно калечить людей: извините, ошибся.

С каждым днем Сперанца бледнела все больше и больше. Она извелась в ожидании Таго, который не появлялся вот уже много дней.

Живя в постоянном страхе за жизнь Таго, Сперанца стала под конец довольствоваться малейшими сведениями о нем (кто-то видел его вчера, кто-то сегодня, и она успокаивалась).

Из молодежи только она одна понимала, что избиение Ферри означало угрозу.

«Подумать только, — говорила она себе, — что как раз перед этим я острила насчет болтунов, которые умеют лишь трещать, как стрекозы». Ее мучили угрызения совести.

Элена скоро забыла о печальном происшествии и снова принялась за свои обычные шуточки.

Мингу несколько дней не выпускали из дому, но потом опять предоставили ей бродить, где вздумается. — Разве кто-нибудь тронет такую старуху, — говорили все в один голос.

Потом пошли новые слухи: говорили, что один торговец скотом, находившийся в селении в день нападения на Ферри и теперь снова приехавший туда ради какой-то сделки, вспомнил, что видел в тот день машину, в которой ехало пять человек, и что на краю селения они остановились переговорить о чем-то с кривым, который их, видимо, поджидал. Словно в подтверждение этих слухов, Лоренцо исчез из селения.

Это был реванш Надалена. Целый месяц от него только и было слышно:

— Ну, что я говорил? Бог шельму метит! Говорил я вам это или не говорил?

Потом жизнь вошла в обычную колею, по крайней мере внешне.

Глава тридцать пятая

Минга умерла в начале осени.

День был дождливый, и, вернувшись домой после полудня со своей обычной ношей — хворостом и сухими листьями, она разожгла огонь.

Немного погодя одна женщина, заглянув в дверь кухни, увидела, что старуха, свернувшись клубком, лежит на земле возле очага, уронив голову на камень.

Она тут же подняла на ноги всех обитателей Красного дома. Один парнишка был послан на велосипеде за Сперанцей, работавшей на дальнем поле.

В тот день бригадам несколько раз приходилось прерывать работу из-за непогоды. Когда пришло известие о смерти Минги, женщины стояли возле сарая для инструмента, укрываясь от дождя под застрехами, и устало переговаривались, вглядываясь в обложенное тучами небо.

Сперанца, сидя на пороге сарая, с грустью смотрела на тонкую и частую сетку дождя и слушала, как он шуршит по листве деревьев.

Парнишка примчался во весь дух. Не доставая с седла до педалей, он сидел прямо на раме, извиваясь, как червяк.

— Сперанца, — крикнул он, — иди скорей домой, Минга умерла!

Он так внезапно, с налета выпалил это, что женщины вздрогнули.

Сперанца, подняв голову, на мгновение застыла, потом молча вскочила на ноги. Женщины сразу окружили ее.

— Простите, — сказала она, отстраняя их вежливо, но решительно. — Простите, я хочу идти одна.

И она направилась к дому. Остальные, держась поодаль, кучкой пошли за ней.

Минге было восемьдесят два года, и все же ее смерть всех ошеломляла. С ней уходило из жизни нечто такое, к чему искони все привыкли. Так, проснувшись утром, человек вдруг не нашел бы перед домом старого тополя, от которого ложилась тень на гумно, — такого старого, что никто уже не помнил, как и когда он был посажен.

Сперанца быстро шла по мокрой от дождя дамбе.

— Вот это и случилось, — говорила она себе.

Сколько раз она думала о том, что бабушка умрет. И вот она действительно умерла. Больше не придется Минге, одержимой бог весть какой тоской, бродить, не зная покоя, по всем тропинкам долины, как душа грешника… Больше не нужно будет оставлять дверь открытой и днем и ночью, чтобы она могла входить и выходить в любое время.

От этой мысли о двери, которую отныне можно будет запирать, у Сперанцы сжалось сердце и к горлу подкатил ком.

Она бросилась бежать. Дамба бесконечной лентой развертывалась перед ней, теряясь в легком тумане.

Сперанца невольно пригляделась к широким изгибам и извилинам земляной насыпи, оценила ее высоту и прочность.

Минга видела, как она возникла и росла пядь за пядью с каждой новой тачкой перегноя, и сама насыпала не одну тачку. Минга видела, как ее трамбовали ручными катками, и ей самой приходилось их толкать. По этой дамбе она потом ходила всю жизнь; нужно годы и годы шагать, чтобы столько пройти. Она защищала ее от разливов и паводков, не уставая таскать песок, чтобы заполнить бреши и укрепить насыпь в тех местах, где ей угрожал разбушевавшийся поток.

По ту сторону дамбы… По эту сторону дамбы…

Для Минги не существовало никаких частей света. Для нее мир делился просто: по эту сторону дамбы и по ту сторону дамбы…

Сперанца подумала о Берто и о других преждевременно умерших сыновьях Минги. У Минги не было родни, не было и своего дома. Но у нее было прочное и определенное достояние — дамба. Та самая дамба, по которой теперь ходила Сперанца и все бедняки долины. Она была наследством Минги и всех подобных ей людей.

Сперанца бежала: она хотела сама обмыть и обрядить бабушку. Это было единственное, что она могла еще сделать для матери Берто.

«Бабушка, бабушка, — думала она, — прости меня, что я не плачу. Я не могу плакать, могу только думать».

Первый, кто вышел ей навстречу, был Надален. Шляпа у него была низко надвинута на лоб, как будто ему нужно было защитить глаза от слишком яркого света. Он откашлялся и пробормотал:

— Крепись, Сперанца. Отмучилась бедняжка.

Сколько раз потом в ближайшие часы и дни Сперанце приходилось выслушивать эту фразу.

— Отмучилась!

Вот что означала для Минги смерть! Кончилось хождение по мукам.

Сперанца, попыталась мысленно воссоздать жизнь бабушки — по разговорам, слышанным в детстве, по рассказам дедушки Цвана и воспоминаниям старших. Попыталась представить себе ее молоденькой, невестой… Но и в ту далекую пору, затерянная на болоте, Минга была лишена всего, лишена даже мечты. И вот теперь, наконец, ей суждено было получить успокоение в том топком, илистом уголке долины, который служил кладбищем…

В дождливое время здесь была грязь по колено, а летом белесоватая почва пересыхала и покрывалась трещинами, похожими на рваные раны; в них бегали юркие ящерицы. Кресты здесь были не все одинаковые. Лишь по их цвету можно было определить, какие из них старше: те, что потемнее, были поставлены много лет назад, светлые — недавно. Но все они были деревянные и все вытесаны топором. На каждом большими неровными буквами были написаны имя и фамилия умершего.

Когда кто-нибудь останавливался и читал по складам эти надписи, покойники, погребенные под ними, поражались, слыша чуждые для них имена, которыми их никогда не называли при жизни.

Лишь в одном углу кладбища два креста сверкали мрамором на двух расположенных вплотную друг к другу могилах. Они были поставлен профсоюзом, и на них можно было прочесть имена Джованни Мори и Джузеппе Мори.

Каждый раз, как Сперанца видела эти кресты, она улыбалась, и веселый огонек блестел в ее голубых глазах.

«Просто стыд, — говорила она себе, — думать о таких вещах». Но ничего не могла с собою поделать. Ей казалось, будто она слышит голос дедушки:

«Не хочу хвалиться, но во всей долине нет других таких крестов, как у Мори».

Потому-то, быть может, ей и захотелось заказать для бабушки мраморный крест.

Чтобы пойти на такой расход, ей нужно было отказаться от покупок, которыми она собиралась пополнить приданое. Но она с этим не считалась, тем более, что Таго теперь все реже бывал в Красном доме и о свадьбе не было разговора. А они так дорого стоили, эти два перекрещивающихся мраморных бруска с надписью Доменика Мори!

Кто-то сказал, что могилу для Минги вырыли на другой стороне кладбища, как раз в противоположном углу от могилы Цвана. Но Цван, говорила себе Сперанца, будет окликать ее: «Минга! Эй, Минга!», и Минга узнает его голос.

Когда Сперанца приходила на кладбище, она задумывалась над тем, что сказали бы мертвые, если бы могли говорить между собой.

«Если не перестанут лить дожди, все погниет».

«С каких это пор вы сырости боитесь? У нас в домах и не то еще делалось…»

«Выдержит ли дамба? Позаботились ли ребята укрепить ее на повороте у Мертвой дыры?»

«Чорт возьми! Как будто они не знают, что это самое опасное место».

В марте плетни вокруг могил опять начинали зеленеть, тополи у ограды кладбища пускали почки, и кто-нибудь, наверное, прислушавшись, спрашивал: «Никак кукушка кукует?»

«Да, да, она самая».

«Весна на дворе. Чувствуете, как земля прогревается?»

Здесь все знали друг друга, все были среди своих на кладбище бедняков. Здесь не существовало тайн, потому что здесь все жили одной общей жизнью.

— Да, если бы мертвые могли говорить, — думала Сперанца, — они продолжали бы здесь те беседы, какие вели летними вечерами на гумне, перед домом или зимой на посиделках.

И услышав, как в сумерках ухнул филин или летней ночью в кустах залился соловей, кто-нибудь из них, зевнув, обронил бы: «Поздно. Пора спать».

Обо всем этом думала Сперанца, глядя на бабушку, которую скоро должны были отнести на кладбище.

Глава тридцать шестая

Минга уже лежала на столе. На том самом столе, на котором остались метки от ножа дедушки Цвана и у которого ножки были изгрызены молодыми охотничьими собаками.

Руки старухи, сложенные на груди, были похожи на свернувшиеся осенние листья, темные, прозрачные, в сплошных прожилках… Щеки ввалились, нос и подбородок заострились. Глубоко запавшие глаза исчезли под опущенными веками. Больше не суждено было им смотреть на долину, больше не суждено было видеть убегавшую вдаль дамбу. Для Минги уже не существовало ни дней, ни слез.

Пришел человек, который должен был сделать гроб, и стал ходить вокруг стола, снимая мерку и размышляя с озадаченным видом.

— Как тут быть? Гроб я смогу сделать, но она в нем не поместится. Как же быть?

Эти слова пробудили у Сперанцы воспоминания о давно минувшем.

«…Как же это ее положат в гроб, когда она помрет?»

Она устало подняла голову.

— Сделайте как можете.

— Постараемся, чтобы вышло получше. Крест на крышке сделать?

— Она такой крест несла всю свою жизнь, что уж этот-то не будет ей в тягость.

— Иди отдыхать, — то и дело повторяла Эмилия. — Минге уже ничего не нужно, да и мы здесь, Пойди приляг, ведь ты нездорова.

— Нет, я себя чувствую хорошо, — упорствовала Сперанца.

Наконец, Эмилия подошла к ней и сказала властным тоном:

— Я давно за тобой смотрю. Ты нездорова.

Сперанца подняла голову, и во взгляде ее вдруг проскользнуло смущение. Эмилия стояла над ней и смотрела на нее со странным выражением лица.

— С того раза, как ты вернулась на рассвете после праздника урожая, ты изменилась. Да, я видела, как ты пришла на рассвете в тот раз: я была в это время под навесом. Я об этом никому не сказала, но с тех пор присматривалась к тебе и все поняла. Ты должна подумать о нем, о ребенке. Потому что ты носишь ребенка, тут и сомневаться нечего.

Сперанца смотрела на нее, широко раскрыв глаза.

Она прекрасно знала, что носит ребенка, и у нее не было на этот счет никаких сомнений, но она думала, что только она одна это и знает. Даже с Таго она не говорила об этом! У него, казалось, больше не было для нее ни минуты времени, и ее признание походило бы на вымогательство. Она готова была скорее умереть, чем принудить Таго к браку во искупление его вины!

И вот Сперанца с ужасом увидела, что Эмилия знает о ее состоянии.

В постель!

Сперанца была больше не в силах отнекиваться. Она дала увести себя в свою каморку и бросилась на топчан.

Укрывая ей ноги одеялом, Эмилия продолжала говорить:

— Мертвым ничего не нужно. Надо думать о живых… Это счастье — иметь ребенка. Что ты думаешь? Если бы только у меня был сын, я была бы сама себе госпожа. Думаешь, я хоть на один день осталась бы прислуживать этому лоботрясу, моему муженьку? Да я его давно послала бы ко всем чертям… Что в них толку, в мужьях, скажи на милость? Вся суть в детях.

Сперанца понимала, чем вызваны эти слова. Эмилия догадалась, в каком она положении, и старалась по-своему помочь ей; испытав крушение любви, по крайней мере сохранить гордость. Только это могло заставить так говорить Эмилию, на самом деле горячо любившую мужа.

Сперанца сочла необходимым защитить Таго от несправедливого осуждения.

— Он не знает… — устало промолвила она.

— О чем он не знает?

— О ребенке… Я ему не хотела говорить. Вы знаете, какой он… Ему могло показаться, что я хочу заставить его жениться на мне, и я решила лучше молчать. Он ничего не заметил. Ему не до меня…

Она уронила голову на подушку и безутешно разрыдалась, как обиженная девочка, какой она в сущности и была.

— С ума сойти! Ну и дурочка… Неужели правда? Ладно, не плачь… Все исправится, не беспокойся… Я сама займусь Таго.

— Ради бога, Эмилия! — чуть не закричав, перебила ее Сперанца. — Выбросьте это из головы! Я бы скорее умерла…

— Небось, не умрешь! Все это глупости. Говорю тебе, что я им займусь. Хоть он и занят по горло, не спорю, но дать имя своему сыну он у меня найдет время, будь я не я.

— Имя? Так все дело в имени? Бросьте, Эмилия… На что оно, собственно говоря?

И в памяти Сперанцы вдруг всплыла вереница имен, по-детски неумело, большими неровными буквами написанных на могильных крестах.

И эти имена, почерпнутые из метрик, путали живых и ставили в тупик мертвых.

Джованни Мори. Но он всегда был Цваном.

Джертруда Банти. Кто догадается, что это Тудо?

Теперь там появится и Доменика Мори. А она была Мингой.

— На что оно, имя?

— Чтобы знать про человека, кто он родом — вот на что! А теперь молчи.

И Эмилия, ринувшись с развернутым одеялом на привставшую было Сперанцу, силком уложила ее в постель.

Раз Эмилия решила вмешаться, никакая сила в мире не могла заставить ее отказаться от своего намерения.

«Бедный Таго!» — напоследок подумала Сперанца и, обессиленная, заснула.

Глава тридцать седьмая

Таго не приехал проститься с Мингой, не было его и на похоронах. Это вызвало негодование у обитателей Красного дома.

Больше всех был раздосадован Надален. Он безоговорочно верил в Таго, но теперь почти раскаивался в этом.

— Чорт возьми! Умерла старшая женщина в доме, а он даже не показался, оставил свою невесту одну при таких обстоятельствах.

— Уж не стал ли он министром!

— Подумаешь, Де-Амбрис! — бормотал старик.

— Он начал уж больно много о себе воображать, этот мальчишка! И потом толком не поймешь, что он затевает: день и ночь колесит по всей округе, бывает в таких местах, что и в голову не придет…

— В деда пошел!.. Все у них сумасшедшие… — заключил Надален, покачивая головой. — Жаль, что вскружил голову девчонке. Хоть бы этот случай, по крайней мере, открыл ей глаза!

Хоронили Мингу под дождем. Над головами людей, растянувшихся по дороге, покачивались зеленые клеенчатые зонтики.

Впереди шел Дон Терцо, которого Эмилия после долгих препирательств заставила явиться к выносу тела. Он хотел ждать гроб по выходе из долины, на главной дамбе, но Эмилия добилась своего, и он все-таки пришел в высоких, до колен резиновых сапогах, в сопровождении Отелло и двух охотничьих собак, по самые уши забрызганных грязью.

Добравшись до Красного дома, собаки принялись гоняться за курами, подняв изрядный переполох, и Надален, к возмущению Отелло, вслух высказал предположение, что их умышленно к этому приучили. Наконец, собак прогнали, куры были спасены, и процессия тронулась.

Сперанца в черном платке шла за гробом и думала:

«Бабушка, бабушка… Как раз сейчас я не могу плакать… Когда убили дедушку Цвана, я все глаза выплакала. Но сейчас не могу. У меня такое чувство, как будто ты умерла уже давно… Когда я девочкой рассталась с тобой, уезжая из дому, ты стояла как раз здесь, на этом повороте дамбы, и все смотрела мне вслед, а я оборачивалась и махала тебе рукой. Вернувшись, я тебя уже не нашла… Ты уже отправилась в странный, нелепый мир, куда никто не мог проникнуть за тобой, и тогда я оплакала тебя. А теперь не могу: теперь это было бы все равно, что плакать по умершему много лет назад».

Дон Терцо громко тянул литании, останавливаясь на полуслове у каждой лужи, чтобы примериться и неуклюже прыгнуть через нее, обрызгивая грязью соседей.

Отелло, рискуя свернуть себе шею, на ходу всматривался в хвост процессии и, наклонясь к парнишке, который шел рядом с ним, шептал:

— Ты лучше меня видишь, посмотри-ка, кто там последний…

Парнишка оглядывался, изо всех сил вытягивая шею, с тем единственным результатом, что задние наступали ему на ноги.

— Не видно

— А интересно было бы знать, — усмехаясь с таинственным видом заметил Отелло. — Мой дедушка всегда говорил: «Обрати внимание, что на похоронах и в любой процессии позади всех идет или хромой, или завзятая шлюха». На первый взгляд это кажется выдумкой, верно? А на самом деле так оно и есть. Я уже проверял!

Затем Отелло присоединился к Дону Терцо и, казалось, всецело сосредоточился на литаниях, но парнишка, снедаемый любопытством, замедлил шаг, отстал и дождался последних.

Скоро он бегом нагнал Отелло и с огорчением объявил:

— В хвосте идет Рика.

— Кто это? — подняв брови, спросил Отелло, стараясь, видимо, вспомнить женщину, носившую это имя.

— Старуха Банти. Та, что живет возле тополей… Такая маленькая, горбатая. Она всякие травы знает и заговаривает от болезней… Ей лет сто будет, не меньше… Но она вовсе не хромая!

Парнишка с беспокойством смотрел на Отелло, думая о предложенной им альтернативе.

Отелло вздохнул, но ничего не сказал, только возвел глаза к небу с таким выражением, словно хотел сказать: «Смотри-ка! Кто бы мог подумать?»

Парнишка еще ближе придвинулся к нему и прошептал:

— Но она честная женщина… Это все говорят в долине. И всегда говорили.

Он попрежнему беспокойно смотрел на Отелло в ожидании объяснения.

— Сто лет… — сказал, наконец, Отелло. — Сто лет — срок немалый… Многие пороки со временем пропадают и многие вещи забываются… Что тут говорить!

И он опять принялся подтягивать Дону Терцо. Паренек смотрел на него, разинув рот.

На каждой неровности почвы Сперанца поднимала глаза и смотрела на гроб, слегка сотрясавшийся на плечах у мужчин. «Как пустое гнездо, — думала она. — Одно из тех потемневших от времени гнезд, которые при каждом порыве ветра подскакивают и качаются из стороны в сторону, словно непогода старается их вырвать из камышей».

Подошли к кладбищу. Отелло услужливо кинулся вперед открыть калитку.

Сперанца отыскала взглядом в глубине погоста два белых мраморных креста, блестящих от дождя.

— Так-то, дедушка, — мысленно сказала она. — Мы принесли Мингу. Я и для нее заказала мраморный крест. Он дорого стоит, но… Что скажешь, ворчать будет старая?

И ответила за Цвана: «Ты хорошо сделала… Чорт возьми! Умирают- то ведь только раз…»

Кто-то тронул Сперанцу за руку, и она встряхнулась.

Гроб уже был опущен в могилу, и, казалось, все чего-то ждали от Сперанцы, вопросительно глядя на нее.

Она наклонилась, взяла горсть земли и, бросив ее на гроб, прошептала: — Прощай, Минга!

— Прощай, Минга! — повторила она громко, а про себя подумала: «Почему я назвала ее Мингой, а не бабушкой?»

Она оглянулась на окружавших ее людей, но никого, повидимому, не покоробило и не удивило это обращение. Всем оно показалось естественным.

Уже вокруг заголосили женщины, а Сперанца все размышляла. Слово «бабушка» означало лишь родственную связь между ней и покойницей, которую засыпали землей. Имя «Минга» говорило много больше. Минга была жена старика Мори, полвека с лишним работавшая рядом с мужчинами, даже больше мужчин, пядь за пядью отвоевывая землю у болота. Минга была самая упрямая женщина в долине, снова и снова рожавшая сыновей по мере того, как их уносила малярия, чтобы спасти хотя бы одного, чтобы оставить потомство, которое продолжало бы трудиться в долине.

Минга была землей, принесенной на дамбы, рекой, обузданной в своем течении, верой, одушевляющей людей.

Она была ветераном стольких битв с голодом и нищетой, столько раз встречала смерть на своем пути и спокойно, смотрела ей в глаза без вызова и без страха, что стала с нею запанибрата…

Все это была Минга.

Отныне ей суждено было стать Доменикой Мори и получить мраморный крест, обращенный к востоку, чтобы его озаряло солнце, когда оно всходит над долиной, и обдавал ветер запахом сена.

— Доменика Мори, — прочтет по складам какой-нибудь мальчишка, шатаясь по кладбищу. И Минга под своим крестом услышит это и скажет: «Так и в пенсионной книжке написано».

Но она не увидит креста и не будет поэтому сердиться, что Сперанца пошла на такой расход.

Глава тридцать восьмая

Таго приехал в Красный дом десять дней спустя, радуясь свободному вечеру и далеко не представляя себе, какие тучи сгустились над его головой.

Он, конечно, отдавал себе отчет в том, что долго был в отсутствии, но думал, что ему это легко простят, как только узнают причину его занятости.

Он быстро ехал, насвистывая какой-то мотив и придерживая большой сверток, обшитый мешковиной.

Осень уже потихоньку прокралась в долину, окрасив жухлыми красками опавших листьев откосы дамб, пустынные берега каналов, заросшие травою тропинки.

С гумен доносился терпкий запах выжимок винограда, и над крышами стлались дымки, будто придавленные низко нависшим небом.

Кукушки, в последнее время куковавшие уже редко и лениво, совсем умолкли, и теперь в небе слышался только хриплый крик перелетных птиц, тянувшихся на юг среди гонимых ветром туч.

Глядя на пасмурное небо, дождившее изморосью, Таго думал о близкой зиме. Он обещал Сперанце, что они поженятся осенью, но сознавал, что это было легкомысленное обещание и что, быть может, было бы лучше подождать. Он знал, что в ненастное время часто не сможет к вечеру возвращаться домой, и ему не хотелось, чтобы Сперанца оставалась одна в заброшенной хибарке на болоте. Она девушка рассудительная, говорил себе Таго, и подождет до весны.

Он спустился по откосу дамбы и свернул на тропинку, которая вела прямо к гумну.

Под навесом две женщины набивали тюфяки свежими листьями кукурузы и несколько мужчин мирно беседовали, стоя возле дома и укрываясь от дождя под карнизами.

— Эй, люди! — крикнул Таго, придерживая колесо ногой, чтобы затормозить.

— Смотри, кто приехал… — вскрикнула Элена и осеклась. Это был единственный голос, прозвучавший ему в ответ.

Таго не обратил внимания на тишину, внезапно воцарившуюся на гумне при его появлении, и спокойно спрыгнул с седла, сбросив на землю тючок, который он держал на руле велосипеда.

— Все здоровы? — громко спросил он с дружеской сердечностью.

— Все… или вроде того! — серьезно ответил Надален.

— Что это значит?

— Это значит, что живые здоровы, а кто умер, тот почти здоров, потому что перестал болеть…

Таго наморщил лоб, стараясь понять, что он хотел сказать, потом улыбнулся.

— Я вас понимаю. Я в самом деле не мог приехать ни в тот день, ни потом. И не думайте, что мне это не было тяжело; Но когда ты так занят, то в конце концов начинаешь рассуждать по-другому. На первый взгляд это нехорошо, но на поверку выходит — правильно. Чтобы приехать проститься с покойницей, для которой я уже ничего не мог сделать, я должен был бросить срочную работу, важную для многих живых. Вы, может быть, меня не понимаете, но Минга — она, уверяю вас, меня бы поняла.

Надален, сложив руки на груди, покачал головой, демонстративно посмотрел в небо и сплюнул.

— Хорошо, — оборвал разговор Таго. — Я вижу, у вас еще хватает слюны. Добрый знак!

Он с раздражением повернулся, чтобы направиться к двери Сперанцы, но столкнулся с Эмилией, уже стоявшей у него за спиной, приготовившись к схватке.

— Ах, Эмилия, извините, я вас не видел!

Рукава у Эмилии были засучены, а руки по локоть — в виноградной «подливе», которую она замешивала, когда приехал Таго.

Он протянул ей руку, но встретил только деревянный половник, который она впопыхах позабыла оставить на кухне.

Эмилия молча смотрела на Таго и нервно притоптывала ногой, как застоявшийся конь, которому не терпится пуститься в галоп.

Она много раз искала этой встречи, но ей все не удавалось перехватить Таго. Три вечера кряду она ждала его под дождем на развилке дамбы, думая, что он проедет там, возвращаясь домой, но Таго, видимо, выбирал кратчайшую дорогу или оставался где-нибудь ночевать, потому что он не проезжал. А она между тем простудилась, да так, что даже потеряла голос, и ей пришлось сносить веселые замечания соседей, радовавшихся вместе с Надаленом вынужденному молчанию его жены.

И за это тоже она затаила досаду на Таго.

— В чем дело? — спросил он недоумевая.

— А в том, что мы, наконец, встретились лицом к лицу, — ответила она.

— Ну что ж, — сказал Таго и пожал плечами, — будем надеяться, что мы понравимся друг другу. Если бы я раньше знал, я бы даже отпустил себе бороду.

Смешки присутствующих подсказали Эмилии, что вести разговор здесь было бы неосторожно.

— Не зайдешь ли ты ко мне? Нам бы надо кое о чем поговорить.

— Отчего же! Но сперва я забегу к Спере…

Эмилия обернулась и показала на закрытую дверь.

— Видишь? Что же ты думаешь, она не слышала, как ты приехал? Не знает, что ты здесь? Но дверь заперта, Таго, и останется запертой, пока мы не переговорим начистоту.

Надален, который до сих пор выказывал Таго презрительное равнодушие, с тревогой подошел к нему, забыв все свое негодование.

— Берегись, Таго! — крикнул он нежданной жертве своей жены. — Берегись, она кого хочешь обведет вокруг пальца. Не давай задурить себе голову. Ступай лучше к Сперанце и поговори с ней.

Таго нерешительно смотрел то на Эмилию, то на Надалена, и ему хотелось прервать поскорее этот бессмысленный разговор, чтобы побежать к двери каморки и удостовериться, действительно ли она для него закрыта. Сперанца, должно быть, всерьез сердится на него, думал он, раз она до сих пор не вышла ему навстречу,

— Ну, так как же? Войдем?

Таго пошел за Эмилией к дому и, прислонив велосипед к стене, оглянулся на Надалена, который простирал к нему руки, как бы пытаясь его удержать. Он с минуту поколебался, потом положил на эти протянутые руки сверток, который он привез, и следом за Эмилией вошел в дом, закрыв за собой двери.

Сперанца услышала имя Таго и узнала его голос. Не веря себе, она подошла к порогу и выглянула так, чтобы ее не заметили, потом притворила дверь и прислонилась к ней, закрыв глаза и прижав руки к груди, чтобы унять сердцебиение.

Он вернулся!

И вернулся, нахал, без тени стыда. Она увяла от плача, а он улыбается, как ни в чем не бывало — как будто они расстались вчера вечером.

От возмущения и обиды слезы потекли у нее по щекам, но вместе с тем в ней шевельнулась и тайная радость.

«Сумасшедшие Мори…» — подумала она и рассмеялась коротким судорожным смехом.

Она с тревогой прислушалась к разговору, происходившему на гумне, и сразу узнала голос Эмилии. Теперь было уже поздно выйти ему навстречу и помешать неизбежному. Эмилия уже взяла его в оборот.

У Сперанцы вдруг выступил пот на лбу.

«Господи Иисусе…» — зашептала она и, движимая детским импульсом, подбежала к полочке, на которой стоял стеклянный домик воскового Иисуса. Она повернула ларчик задней стороной к себе, чтобы просунуть в него палец и прикоснуться к краю голубого одеяния. Но с суеверным ужасом увидела, что ее палец уже не проходит в отверстие. Она давно не пробовала потрогать младенца и не замечала, как изменилась у нее рука… Теперь это была сильная рука работящей женщины, совсем не похожая на тонкую и слабую руку ребенка.

«Если захочешь, ты и так мне поможешь», — сказала она полинялому Иисусу, окруженному бабочками и цветами, выцветшими от времени. И она пристально посмотрела на него. Глаза у нее сузились, и на напряженном лице был написан вызов: «Теперь будет видно, на что ты способен. Посмотрим, совладаешь ли ты с Эмилией».

Почти то же самое думал тем временем Надален, стоя у входа со свертком в руке.

К нему тихо подошла Элена, сгорая от любопытства.

Через дверь доносился приглушенный голос Эмилии, но слов нельзя было разобрать.

— Как вы думаете, что там делается?

— Я почем знаю? Но уж если она в него вцепилась, будь уверена, целым он оттуда не выберется…

Элена попыталась приложить ухо к двери, но Надален заставил ее отойти.

— Разве можно делать такие вещи? Убирайся, нехорошо…

Как раз в эту минуту кто-то позвал Элену, и девушке пришлось скрепя сердце отойти.

Надален, угнетенный мрачными предчувствиями, остался один.

— Но почему же как раз я не должен ничего знать об этом? — вдруг прозвучал голос Таго.

Надален не мог понять, о чем он спорит с Эмилией, но одобрительно кивнул головой, уловив в его голосе гнев.

— Кто его знает, что она там ему наплела! — вздохнул он, волнуясь за Таго.

Он почувствовал искушение открыть дверь, но у него не хватило храбрости.

«Лучше мне уйти, а то, чего доброго, не выдержу», — сказал он про себя.

Но он не ушел, а пощупал увесистый тючок Таго и, убедившись, что в нем нет ничего хрупкого, положил его на землю и уселся на него.

Когда внезапно открылась дверь, Надален вздрогнул и хотел было встать, но то, что он услышал, его так ошеломило, что он опять опустился на тючок.

Таго, не кто иной как Таго, говорил:

— И если мне кто-нибудь скажет, что вы, Эмилия, не сердечная женщина, я его задушу своими руками…

— Ну и ну! Пропал человек! — простонал Надален. — Господи, она его совсем опутала.

Эмилия между тем отвечала ворчливым тоном:

— Ступай, ступай к этой дурочке. И оба вы перестаньте дурить, дайте людям жить спокойно.

— Видали! — усмехнулся Надален. — Жить спокойно… Это она-то говорит про покой!

— А ты что тут делаешь, мамелюк?

— Это что-то новенькое… — пробормотал Надален, поднимаясь. Потом с неуклюжим поклоном ответил: — Да вот, ждал, когда герцогиня кончит аудиенцию, чтобы войти в дом. Не видишь, что ли, что дождь идет?

— А это что такое?

— Я и забыл! Это он какой-то узел привез…

— Дай сюда.

Эмилия взяла узел, взвесила его на руках, пощупала, недоверчиво понюхала. Потом покачала головой.

— Все, как один, — изрекла она, входя в дом. — По целому месяцу где-нибудь пропадают — ни слуху, ни духу; потом в один прекрасный день возвращаются, и что же они вам привозят? Не цветы, нет, у нас это не водится — чтобы их заслужить, бедняжка должна, по крайней мере, умереть; не сласти, потому что от тех, что продаются в селении, можно умереть в коликах… Но хоть какую-нибудь вещицу, уж я не знаю, пару сережек, цепочку… Хоть что-нибудь дешевенькое, для бедных, лишь бы внимание оказать, можно бы, кажется, иной раз привезти женщине, верно?

Надален слушал ее, кивая головой, как бы показывая, что с интересом ждет окончания. Но Эмилия замолчала.

— А вместо этого? — спросил он с любопытством.

Эмилия с негодованием бросила узел в ушат, стоявший у двери.

— Грязное белье для стирки, — отрезала она.

Она зажгла фонарь, вздохнула и, обернувшись к мужу, который, как завороженный, смотрел на узел, прошипела:

— Свиньи!

Глава тридцать девятая

Солнце еще боролось с туманом, стоявшим над болотом, когда плоскодонки причалили к берегу возле хибарки. Эмилия, приготовившись распоряжаться выгрузкой, громко командовала:

— Слезайте по одному! И не поднимайте сутолоку, не то при таком грузе дело кончится тем, что мы все пойдем ко дну.

Однако никто, повидимому, не признавал в данном случае ее авторитета, и ребятишки повскакали со дна лодки и, отчаянно раскачивая ее; всей оравой бросились на нос прямо по ящикам и мешкам, стараясь опередить друг друга, чтобы первыми спрыгнуть на землю.

Опершись на массивную спинку железной кровати, Эмилия с явным неудовольствием следила за всей этой сумятицей и с негодованием отвернулась, когда Надален спросил ее ухмыляясь:

— Все в порядке, генеральша?

Гита, застрявшая между большой клеткой для кроликов и квашней, жалобно молила:

— Помогите мне, а то я не выберусь отсюда…

— Потерпите, дорогая… Если не выгрузить сначала эти вещи, отсюда вас может вызволить один только господь бог!

С других лодок все уже высадились, и скоро обитатели Красного дома шли гуськом по тропинке, которая вела к хибарке Таго.

Сперанца, выходившая на следующий день замуж, перебиралась на новое место, и соседи всем обществом вызвались помогать ей при переезде.

Женщины в косынках и фартуках разобрали метлы и тряпки, привезенные из дому, а мужчины принялись выгружать из лодок пожитки, и через короткое время на полянке перед домом грудой лежали мешки, ящики, мебель, оплетенные бутыли, кошелки с курами и прочей живностью.

— А когда будет завтрак? — спросил веснущатый карапуз.

— Вот тебе на! Не успели приехать и уже есть захотел? — ответила ему мать, но тут же вынула из вместительной сумки хлеб и сало, нарезанные ломтями, и раздала их детям.

— Когда поедите, — сказала им Эмилия, — соберите в кучу хворост за домом — и дело сделаете и глаза мозолить не будете.

Женщины сразу принялись наводить чистоту, а мужчины стали складывать такую же «грубу» на открытом воздухе, как те, на которых все хозяйки в долине кипятили белье, и убирать в кладовку позади дома вино и продукты.

Прежде всего в дом внесли уже послужившую Берто и Розе кровать, которую две женщины предварительно вычистили, не жалея керосина. Поставив ее посреди комнаты, на нее сразу же положили два тюфяка, только что набитых шуршащими листьями кукурузы. Сперанца вытащила из сундука грубые домотканные простыни из самодельной пеньковой пряжи и дырявые наволочки, на которых было вышито украшенное завитками пожелание: «Спокойного сна!» — подарок двоюродной сестры из Романьи.

— Когда будешь ложиться спать, — посоветовала ей одна женщина, — переворачивай подушки на другую сторону, а то у тебя к утру «спокойный сон» на лице отпечатается.

Сперанце захотелось посмотреть, как выглядит на постели стеганое одеяло, подаренное ей Надаленом и Эмилией — зеленое с одной стороны и ярко-желтое с золотистым отливом с другой. Все попробовали, до чего оно тяжелое, и единодушно признали, что под таким одеялом можно спать, не чувствуя холода, даже на снегу.

Сперанца тут же аккуратно сложила его и спрятала, а вместо него постелила белое с красным тканьевое одеяло, подаренное тетей Мартой.

— Тонкая вещь… Покупная! — заговорили женщины, щупая его и с восхищением разглядывая двух изображенных посредине могучих голубей, сцепившихся клювами.

Женщины начищали до блеска, обтирали, ставили на место каждый предмет и при этом всякий раз отходили к двери, чтобы полюбоваться эффектом.

— Подвинься, а то мне не видно…

— А вам, ребятишки, что здесь надо? Долго вы будете путаться под ногами? Ну-ка, убирайтесь! — орала Эмилия.

— Куда мы их поставим? — спрашивал с порога Надален, держа два новых соломенных стула — подарок бродячего столяра, который был другом Цвана.

Разумеется, и их внесли в ту комнату, где уже стояла кровать, — не пропадать же им было на кухне.

Когда затем был втащен тяжелый сосновый сундук и поставлен к стене, напротив кровати, а на него водружен подарок Ирмы — гипсовая дама в широкой роскошной юбке и в шляпе с перьями, — все опять отошли к порогу, чтобы полюбоваться общим видом.

Но на этот раз Эмилия, выпроводив всех, решительно закрыла дверь, чтобы не натоптали на полу.

— А теперь приведем в порядок кухню.

Но как раз в эту минуту подошел один мужчина и спросил, куда деть зерно, поскольку в кухне для него не было места, а в задней комнатушке имелись явные следы мышей. Общий вопль встретил это известие, и дверь комнаты была тут же открыта.

Сундук отодвинули в сторону, чтобы освободить место, и мешки с зерном торжественно водворились в комнате новобрачных.

Быть может, от них в ней не стало уютнее, но это никого не заботило. Главное было сохранить зерно.

И вот, наконец, Эмилия объявила, что пора перекусить.

Все собрались в кухне, рассевшись на скамейках, перевернутых ящиках и на припечке очага.

— У тебя прекрасный дом, Сперанца, — убежденно сказала Джулия.

— Да, дом хороший.

— Но мне бы было страшно здесь жить, — призналась Элена. — Так далеко ото всех, посреди болота… Почему вы не остались в Красном доме?

— Потому что я хочу, чтобы у меня был действительно свой дом, — с гордостью ответила Сперанца.

— Одну минутку… — сказал Надален, чуть не подавившись куском, и протянул к ней руки. — Одну минутку. Легко сказать — твой… Бревна да камень, может, и твои, но земля-то под домом чужая. Никто даже толком не знает, кто ее хозяин. Одни говорят — правительство, другие — синдикат… А почтальон толкует, что она относится к имению…

— Мне все равно, чья она, — перебила его Сперанца. — Таго справлялся, и ему сказали, что по истечении тридцати лет земля остается за владельцем дома. А хибарка здесь лет сто стоит, все это знают…

— Да, но она была меньше! Одну комнату вы теперь пристроили… И потом, представь себе, что приходит хозяин и говорит: «Хорошо. Земля под хибаркой твоя, но за дверь — ни ногой!» Что ты будешь делать? Станешь влетать и вылетать через окно?

— Ну, что это за разговоры? Неужели вам больше ничего в голову не приходит? — вмешалась одна женщина. — Можно подумать, что вы хотите накаркать беду!

Но Сперанца уже кричала, сверкая глазами:

— Никто мне прохода не закажет! Я возьму одну из них, — она указала на висевшие на стене двустволки, — и сама себе пробью дорогу!

— Успокойся, Сперанца, не придется тебе ни с кем воевать, — сказал отец Элены, макая в соль головку лука. — А вы, женщины, пустите-ка по кругу фляжку с этим добрым винцом и увидите, что даже у Надалена пропадут черные мысли…

Возобновился мирный разговор, и Сперанца вдруг воскликнула:

— Кто сказал, что я одинокая? Кто сказал, что у меня нет семьи? Один… два… три… двенадцать! Нас только здесь двенадцать человек, а еще нет Таго и некоторые остались дома… Не много найдется таких больших семей, как моя!

Она засмеялась, запрокинув голову, но внезапно нахлынувшее чувство переполнило ей сердце, и смех обратился в плач.

— Спасибо, — проговорила она сквозь слезы. — Вы были очень добры ко мне! Я этого никогда не забуду.

Все почувствовали себя неловко и стали наперебой отвечать, что тут не за что благодарить, что между соседями это вполне естественно, а многие между тем вытирали глаза или отворачивались к окну.

Надален, чтобы рассеять и развеселить Сперанцу, принялся расхваливать полученные ею подарки и начал со своего собственного:

Пять кило шерсти ушло у Эмилии на это одеяло! Минга о таком и не мечтала. Она укрывалась попонами, которые велел выбросить управляющий, у нее этих «господских обносков» набралось всех цветов. Поглядишь на них бывало, и сразу приходят на ум все штаны, которые носил Цван, когда был молодым, и платья Минги, и рубашонки детишек: на них всегда были заплаты из конской одежи.

Всех рассмешило это описание, а Сперанца сказала:

— Я могу считать себя счастливой, что живу не в такое тяжелое время!

— А кто потрудился, чтобы настало время полегче? — сказала Эмилия. — Или оно само собой приспело, как поспевает ежевика на солнце? Это, знаешь, как с хлебом. Когда его едят за столом, забывают, что он полит потом… Но иногда неплохо об этом вспомнить!

— Будем надеяться, что для вас, девушки, и для ваших детей наступят еще лучшие времена, — как всегда, тихо и мягко сказала мать Элены.

Снова разлили вино по стаканам, и Надален встал, чтобы произнести тост.

— Выпьем за здоровье невесты из Красного дома, пока она еще среди нас, — сказал он дрогнувшим голосом, — потому что с завтрашнего дня она начинает новую жизнь…

— Хватит! — крикнула Эмилия.

— Дай ему сказать! Он хорошо говорит… — запротестовали остальные.

— Ну да, конечно… По-вашему, я его не знаю, так что ли? Раз он расчувствовался, значит, уже порядком выпил, и если ему дать говорить, он бог знает что нагородит.

Она поднялась, торопя остальных.

— За дело, люди, за дело! Если и дальше так пойдет, мы до вечера не управимся.

Все встали и снова принялись за работу.

Внесли старый стол Цвана, свежеобструганный и с новой ножкой.

На косые подпорки, прибитые к стене, легли прочные тесины, на которых между кастрюлями и сковородками нашли себе место книги Таго, обнаруженные в углу кухни.

— Если бы мне сказали: «Ты будешь на каторге до тех пор, пока не прочтешь все это», — заявил Надален, указывая на книги, — я бы сказал: «Прощай, Эмилия, поминай как звали», и на всю жизнь остался бы на каторге.

— Будем надеяться, что кто-нибудь тебе так и скажет, — сухо ответила Эмилия.

— Подарок от Союза! — закричала Элена, хлопая в ладоши, и все сбежались к вскрытому ящику.

В нем оказалась позолоченная металлическая лампа с цепью и расписным фарфоровым абажуром.

Тут же на стол поставили два ящика, и один паренек, поддерживаемый со всех сторон, взобрался на них, чтобы привесить лампу к балке.

После этого всем захотелось посмотреть, как она горит, и для вящего эффекта закрыли дверь и окна.

— Боже мой, как сверкает!

Паренек еще припустил фитиль, и вдруг стекло лопнуло. На всех лицах изобразилось замешательство и горестное изумление, но Джулия сказала с уверенностью, что такие стекла можно достать у Нербо, державшего лавочку в селении, и все успокоились.

Другим подарком, вызвавшим общее восхищение, были серебряные с чернью часы, преподнесенные служанкой покойного доктора в память дружбы, связывавшей при жизни Цвана и старого врача. Это были те самые часы, которые Сперанца девочкой столько раз видела на ладони доктора, когда он щупал пульс Цвану.

— Ходят, ничего не скажешь, — заметил один из мужчин, приложив часы к уху, и все дети один за другим захотели послушать, как они тикают.

— А где же квашня? — раздался пронзительный женский голос. — Мы забыли привезти квашню Минги!

— Ну, нет! Квашня здесь! — ответила Гита. — Уж я — то это знаю наверняка, потому что она всю дорогу давила мне в бок, должно быть, даже след остался.

Квашня оказалась за штабелем дров. Она была в плачевном состоянии и, несмотря на приделанные к ней подпорки и укрепы, упорно заваливалась на бок — до того покоробилось дерево.

— Точь в точь как покойница Минга, царствие ей небесное, — заметил один старик. — Фамильное сходство!

Наконец, все было в порядке, и дверь заперли на ключ.

Но как раз в эту минуту ребятишки так завопили за домом, что все вздрогнули и побежали на крик.

Оказалось, что кролики удрали из клетки. Взрослые и дети, толкая друг друга и крича, бросились за ними в погоню. Кто-то споткнулся и упал, но беглецы были пойманы.

— Вот это денек что надо, — говорили ребятишки, и, весело обсуждая охоту, которой он кончился, все направились к лодкам.

Отплыли, когда уже показалась луна.

Девушки начали петь, но когда один старик сказал, что это все же нельзя назвать настоящими песнями, Элена, обидевшись, бросила с вызовом:

— А ну-ка вы спойте!

И тут неожиданно с одной из лодок зазвучал в темноте сильный, с металлическим тембром, прекрасно поставленный голос.

Никто не помнил, чтобы когда-нибудь Эмилия пела, и все умолкли, прислушиваясь. И вот с другой лодки, что плыла впереди, ей в полном созвучии ответил голос Надалена.

Старики пели одни в тишине болота на лодках, скользивших по воде при тусклом свете окутанной туманом луны.

Сперанца слушала этот старинный напев, и он говорил ей о болоте, о небе над долиной, о взмахах крыльев в камышах, о колыбелях, о весеннем разливе реки… И о смерти, что всегда в засаде, и о тепле жизни… Но более всего о силе, о гневной силе людей, к которым она принадлежала.

Сперанца с беспокойством посмотрела на луну, опоясанную зеленоватыми кольцами, тревожно вгляделась в густую тень камышей, вдохнула горький запах водорослей. Что-то шевельнулось у нее в животе. Она улыбнулась.

В первый раз обращаясь к своему сыну, она прошептала:

— Это что-нибудь да значит — быть людьми из долины.

Глава сороковая

Женщина шла против ветра, держа обеими руками над головою мешок, которым она прикрывалась от дождя.

Она ворчала, спотыкаясь в темноте, но ничто не могло ее остановить.

С тех пор, как Таго эмигрировал, Эмилия часто навещала Сперанцу, как из сочувствия к ней, так и из желания повидать ребенка, которого она держала на руках, едва он родился, и за которым ухаживала в первые месяцы его жизни, когда Сперанца была занята на работе.

Теперь маленький уже бегал по дому, щебетал, как воробушек, и звал ее «мама Миля», переполняя нежностью сердце старухи.

На этот раз Эмилия пришла, когда ее никто не ждал: и время было позднее, и бушевала непогода.

Увидев ее в такую пору, Сперанца в испуге вскочила на ноги.

— Что случилось, Эмилия? — спросила она тревожно.

— Ничего, — ответила та, сбрасывая мешок и отряхиваясь. Вода с нее текла ручьями, и на полу сразу появились лужицы. — Ничего особенного, Надален пошел в театр.

Сперанца на мгновение прикрыла глаза, и от прилива крови лицо у нее порозовело. С тех пор как Таго нелегально эмигрировал во Францию, чтобы избежать ареста, она жила в постоянной тревоге, всегда опасаясь дурных вестей.

— Поэтому вы и пришли? А я уж испугалась! Надален пошел в театр? А куда? Расскажите же… Но прежде всего садитесь к огню, вы вымокли до нитки и, конечно, продрогли…

Из смежной комнаты выбежал босой мальчуган с деревянным ружьецом в руке.

— Бам! Бам!

— Смотри-ка, смотри-ка!.. Ты еще не спишь?

— Бам! Бам!

— Ой! Ты хочешь убить маму Милю?

Ребенок бросил ружье и, цепляясь за платье женщины, взобрался к ней на колени и обвил ее шею ручонками.

При свете очага было видно, как просияло в эту минуту суровое лицо Эмилии.

— Ну, так как же это получилось, что он пошел в театр? — приставала Сперанца.

Эмилия поудобнее уселась на низкой табуретке возле очага и, придерживая на коленях ребенка, начала рассказывать.

Сегодня утром к нам в Красный дом пришли эти, как их там… («Эти как их там» в устах Эмилии означало враги, те, что у власти.) Начали всех созывать на гумно. Меня тоже позвали, но я и с места не сдвинулась. С ними и женщина была, этакая, знаешь, в черном берете набекрень. Сначала они всех переписали, как будто не знали, сколько нас… Потом сказали, что мы все должны записаться в трудовые организации. А женщина стала говорить, что детей надо держать в чистоте и получше за ними ухаживать и что раз в неделю их нужно носить в селение — туда будет приезжать доктор, чтобы их взвешивать и пичкать всякой всячиной. Я все слышала, но, сама понимаешь, и не подумала выйти… Потом все та же женщина в берете сказала, что хочет со мной поговорить, чтобы я записалась в союз сельских хозяек. Надален понял, что лучше всего, чтобы они меня даже не видели, и сказал, что Эмилия его жена и что эта работа ей не по силам, потому что она болеет печенью. Тогда та объяснила, что это такая работа, что делать ничего не нужно, а нужно только быть хозяйкой в доме. А Надален сказал, что если в этом все дело, то не стоило им беспокоиться, потому что хозяйничать я сама умею и тут учить меня нечему.

Эмилия перевела дыхание.

— И это еще не все… Они сказали, что надо просвещать народ и что для этого нужна музыка. От нее, мол, люди становятся культурнее и развитее. Это говорил один тип из оркестра, я его как-то раз видела на площади, он играл на тарелках. Хорошо. Короче говоря, они сказали, что в селении опять открывается театр и на открытие приезжают артисты со стороны, которые дадут представление с пением под названием «Федора». Желательно, дескать, чтобы собралось побольше народу. Но в долине они еще не продали ни одного билета. Должны же они были хоть кого-нибудь уговорить! На этот случай и нашелся Надален. Он любопытный, в театре никогда не был, ему захотелось посмотреть представление, послушать, как поют, сделать вид, что он в этом что-нибудь понимает, — вот он и взял билет. Потом он всем в доме рассказывал, что он это сделал для меня. Представляешь! Для меня… Чтобы эти, которые приходили, не очень обозлились, что я не вышла…

Сперанца смеялась

— Ну, а потом?

— Потом он собрался в театр, а я вот пришла сюда и останусь у тебя на несколько дней, чтобы его проучить…

— А что же он будет есть? — спросила Сперанца с лукавой улыбкой.

— Я ему испекла хлеб после обеда.

— И то хорошо… Но в такой холод, Эмилия, человеку нужна тарелка горячего супа…

— Я сварила ему большой горшок супу, только подогреть, и все. Ему хватит его на три дня…

Сперанца, поглаживая себе шею, отвернула лицо, чтобы Эмилия не увидела по ее глазам, что она едва сдерживает смех.

— Он пошел в той одежде, в которой работает?

— Что ты! Скажешь тоже… Как на праздник оделся, франт-франтом, хоть куда. Прямо помолодел… И я ему еще баню устроила!

— С холодной водой?

— Ну-ну, девчонка, за кого ты меня принимаешь? Таким ли вещам я тебя учила, когда ты вышла замуж? Что же, я не могу согреть воду для мужа? Я сама ему спину намылила и даже бороду постригла — Беппе куда-то запропастился. Потому я и пришла так поздно…

Сперанца, не выдержав, рассмеялась.

— Что это ты?

— Ничего… Мне вспомнилось, как вы один раз ушли из дому, чтобы досадить Надалену, а он выпил бочонок вина и распевал три ночи подряд, никому в доме спать не давал…

— Было дело, — мрачно сказала Эмилия. — Но на этот раз я вино отнесла к Берте. Только одну бутылку дома оставила

— Тогда вы его здорово наказали, Эмилия…

Та просияла.

— Ты думаешь?

Сперанца кивнула головой,

Старуха пожала плечами.

— Вперед умнее будет. Ходить в театр к этим, как их там, когда есть люди, которые не могут даже жить в своем доме и радоваться на сына… — Она погладила ребенка по голове. — Ходить в театр — это вроде как быть штрейкбрехером.

И она с презрением покачала головой.

— Знаете что, Эмилия? Вы мне напомнили дедушку. Он тоже, бедняга, думал по-своему, не так, как другие, и все его называли штрейкбрехером, и я, тогда еще сопливая девчонка, воевала с ним из-за этого. Однако вот он за наше дело пошел на смерть. Откуда вы знаете, что и Надален не сумел бы сделать то же самое?

— Пресвятая богородица! — вскрикнула Эмилия, спустив с колен ребенка и вскочив на ноги. — Пресвятая богородица! Не говори так даже в шутку.

Но Сперанца весело смеялась, и Эмилия, успокоившись, опять опустилась на табуретку.

— Некоторые вещи нельзя говорить даже ради смеха!

Она опять взяла на колени мальчугана, у которого уже слипались глаза, и погладила его волосы.

— Чем говорить глупости, последила бы лучше за ребенком. Он у тебя побледнел.

— Но он же всегда такой!

— Неправда, на прошлой неделе он был румянее.

— Не может быть, Эмилия. Вы же сами знаете, у кого волосы рыжие, а глаза темные, тот всегда бледный.

— А я тебе опять говорю, что он хуже выглядит…

— Ну, как хотите. Тогда я его отведу к тому доктору, про которого вам говорили, чтобы он его взвесил и дал ему порошков.

Эмилия посмотрела на нее исподлобья.

— Что это с тобой сегодня? Что ни слово, то глупость…

Немного погодя они поужинали, и Сперанца уложила ребенка.

Потом она села поближе к лампе и начала читать вслух одну из книг, оставленных Таго.

Всякий раз, когда они вместе проводили вечер, Сперанца читала, а Эмилия слушала и вязала чулки для Джованнино.

Было уже поздно, когда они погасили лампу и пошли спать.

— Эмилия, как вы думаете, Париж большой город? — вполголоса спросила Сперанца.

— О! Очень большой!

— Кем же он там работает, Таго?

— Кто его знает? Но ты не изводи себя всякими страхами. Он человек с характером, да и здоровьем его бог не обидел… И потом, это парень с головой… Вот увидишь, он нашел хорошую работу!

— Какая жалость, что нельзя ни писать ему, ни от него получить письмецо! Счастье еще, что там Роберто с семьей, они на легальном положении и могут ему помочь… Они-то мне и пишут. Он только прибавляет несколько строк от себя, и всякий раз подписывается другим именем, на почте письма вскрывают.

— Сволочи! — выругалась Эмилия.

— Они мне даже прислали открытки с видами, от себя и от Таго. Одну я вам обязательно должна показать… Какая там башня! А на другой два дворца, до того высокие, что непонятно даже, как они не обвалятся. А еще на одной — театр…

Но упоминание о театре, хотя и парижском, опять вывело Эмилию из равновесия.

— Упрямая башка… — пробормотала она.

— Кто?

— Да он, Надален… Додумался пойти в театр! Ни разу в жизни не ходил, а как раз теперь ему приспичило…

— Не сердитесь, Эмилия, он ведь пошел просвещаться. Послушавши музыку нынче вечером, он вернется домой до того культурным, что вы его просто не узнаете!

Эмилия повернулась на другой бок так, что кровать заскрипела, и сухо сказала:

— Спокойной ночи.

Однако немного погодя Сперанца проснулась от легкого шума, доносившегося из кухни. Она вскочила и, сев на кровати, увидела в проеме двери Эмилию, уже одетую и собравшуюся уходить.

— А который час?

— Не знаю, но время позднее, ночь. Я подумала, подумала и решила, что лучше мне пойти спать домой. В такую непогоду редко кто проходит по долине. Если с Надаленом что случится дорогой, никто об этом не узнает до утра. А я пойду, так сразу увижу, вернулся он или нет… Знаешь, какой он… Иногда выпивает, а спьяну недолго и в канал угодить…

Сперанца не могла ее удержать.

Почти два часа боролась Эмилия с неистовым ветром.

Надален был дома, она это поняла еще издали, увидав в темноте освещенное окно. Но и это взволновало ее. Свет не должен был гореть. Либо Надален не погасил его, ложась спать («ему керосина не жалко» — со злостью подумала Эмилия), либо с ним что-то случилось.

Она бросилась бежать во всю мочь, позабыв об усталости.

Дома она застала Надалена и Отелло.

На столе стояла бутылка, уже пустая. В очаге горел огонь. Надален сидел спиной к двери. Голова у него была обмотана чем-то белым.

Женщина, еле переводя дыхание, остановилась на пороге, но с первого взгляда увидела все. У Надалена был компресс на голове.

— Что случилось? — закричала она. — Что с тобой сделали? Кто? Почему? А вы что здесь делаете?

— Спокойно, — невозмутимо сказал Отелло. — Спокойно! Не все сразу! С ним произошел несчастный случай, и я его проводил домой.

— А! Несчастный случай? Вы такие вещи называете несчастными случаями? — завопила Эмилия и подскочила к Надалену, чтобы сорвать с его головы полотенце.

— Ой! — слабым голосом застонал Надален.

Эмилия в испуге отступила назад.

— Несчастный случай, говорите? — через минуту начала она снова. — Я знаю, его избили эти, как их там…

— Нет, нет, — сразу сказал Отелло. — Никто его не бил…

— Так почему же тогда он избит?

— Да он не избит…

— Ах, так? Выходит, на него это с неба свалилось…

— Вот, вот… Именно свалилось…

— Ну и ну… — не унималась Эмилия. — Что же тогда с вами-то стряслось? Может, и вас ненароком пришибло?

— Да вы дадите мне говорить или нет? Со мной вышла другая история. Меня поколотили по ошибке — спутали с одним человеком, которого там не было в этот вечер, вот и все. Но потом передо мной извинились… При Доне Терцо извинились…

— То-то и оно, что при Доне Терцо. Он, небось, и подучил тех парней отдубасить вас, чтобы сыграть с вами шутку…

Отелло на минуту застыл с открытым ртом, как бы размышляя над этой гипотезой, которая, очевидно, до сих пор даже не приходила ему в голову.

— Ну? — нетерпеливо сказала Эмилия. — Добьюсь я от вас или нет, что сделали с моим мужем?

Отелло, будто очнувшись, выпалил одним духом:

— Ему на голову упал бинокль. Из ложи. Он сидел как раз под ней, ему и досталось прямо по темени.

— Что упало ему на голову?.. — переспросила Эмилия.

— Бинокль.

— А что это такое?

— Одна из тех штук, которые господа берут в театр, чтобы лучше видеть…

— И большой он?

— Вот такой… — показал Отелло руками.

— И сколько он весит?

— Ну, уж это я вам не могу сказать! Я его только видел, а в руках не держал. Это надо спросить у Надалена, он-то почувствовал. Дело было так. Мы с ним сидели рядом в партере. Вдруг слышу — бух — и все. Я повернулся и вижу, он сидит, опустив голову на грудь, как будто спит. Даже не охнул! Я еще подумал про себя: «Уж это мужичье! Приходит в оперу спать…» Извините, конечно, но что было, то было, я так подумал. Потом слышу, завизжала женщина, которая сидела рядом с Надаленом, с другой стороны… Я опять посмотрел и вижу, у него все лицо в крови. Так и течет по лбу, по носу… Тут уж я тоже закричал, и все вскочили на ноги. Сумятица поднялась — описать невозможно! Один кричит: «Тихо!» Другой орет: «Занавес!» Какая-то женщина визжит: «Это все смутьяны из долины!» Наконец опустили занавес и зажгли свет. Потом его вынесли и отвезли к доктору, который зашил его рану.

Эмилия вытаращила глаза.

— Что-о? Зашил?

— А как же! Что же, по-вашему, я должен был привести его назад дырявым? Да, да, его зашили. В трех местах. Потом я помог ему добраться до дому, — сам бы он не дошел. Потом, когда мы пришли, он начал говорить, что ему очень больно, и захотел снять повязку и попросил меня намочить полотенце холодной водой из колодца и сделать ему компресс. Он говорит, что так ему лучше…

— Ой! Ой! — время от времени стонал Надален.

— Что, набрался культуры, Наталино Дзамботти? — спросила Эмилия, торопливо доставая новые полотенца. — Получил образование?

Она сняла компресс, прикрывавший рану, посмотрела на нее и слегка присвистнула… Потом отвернулась и заплакала.

Глава сорок первая

Известие о выселении из Бручаты летело из уст в уста с той быстротой, с которой обычно распространяются дурные вести.

Из неосознанной потребности обманывать себя и других его передавали, как непроверенный слух: «говорят…» Но в глубине души каждый уже был уверен, что это правда.

Все жители должны были покинуть Бручату. И это было не просто выселение из поместья, а изгнание из коммуны с запретом возвращения.

Самое большое гумно в долине, видевшее все простые и шумные праздники батраков, теперь было запружено возами и тележками, на которые сваливали жалкие пожитки и инвентарь неохотно, с намеренной медлительностью, как бы желая выиграть время, быть может, с тайной надеждой, что в последний момент что-нибудь предотвратит эту беспощадную репрессию, что выселение будет отсрочено или даже, кто знает, и вовсе отменено.

Расшатанные и хромоногие столы, кровати, квашни, сорванные со своих привычных мест и выставленные на гумно, казались какими-то голыми и маленькими. Люди переговаривались вполголоса, как говорят, когда в доме покойник.

В эти дни сборов в Бручате появлялись молчаливые фигуры — друзья из соседних хуторов. Они смотрели на распахнутые двери, на мужчин, перетаскивающих мебель, потом с тяжелым сердцем, ни слова не говоря, поворачивались и уходили, исчезая в тумане.

Некоторые, обращаясь к жителям Бручаты, коротко спрашивали:

— Значит, уезжаете?

Те пожимали плечами, показывали на возы со скарбом и отвечали:

— Выходит, так…

И вот наступил день, когда они тронулись в путь, все вместе, как караван кочевников, по проселку, который вел на большую дорогу.

С гумен, мимо которых они проезжали, люди молча смотрели им вслед.

На большаке они разделились. Женщины, которые лишь несколько дней назад спорили из-за яйца, снесенного курицей в чужом курятнике, или из-за кадки с водой, в которую намусорил ребенок соседки, и обменивались при этом грубыми и обидными словами, теперь обнимались, как сестры, и слезы их смешивались.

Мужчины торопливо совали друг другу руки, будто здороваясь на ходу, а потом медлили их разнять… Малыши долго перекликались с возов.

Одни свернули на дорогу, которая вела за реку, другие двинулись дальше по большаку.

Первые направлялись в деревни соседней провинции, где местные батраки согласились их временно приютить в сараях, хлевах и на сеновалах.

Вторые ехали в город, где кто-то ухитрился найти им жилье: жалкие чердаки в самых бедных кварталах окраин, лачуги в самых темных и грязных переулках центра.

С высоты слуховых окошек, куда свет проникает, как косой дождь, они должны были всегда теперь видеть бесконечные крыши, вышки, заводские трубы и дым, — весь дым, извергаемый городом в плоское, бесцветное небо.

Мужчины день за днем выходили на рассвете, вставали в хвост у ворот заводов и снова волочили ноги по булыжнику мостовых в тщетных поисках работы.

— Что вы умеете делать?

Они показывали грубые руки,

— Все.

— Все — это значит ничего. Нам нужны специалисты, а не чернорабочие.

Они возвращались домой молчаливые, обескураженные и, ни слова не говоря, бросались на свои топчаны.

Женщины, которым было еще тяжелее, потому что, когда дети хотят есть, они просят хлеба у матери, обивали пороги богатых особняков, пытаясь поступить в прислуги. Но им отказывали, несмотря на их согласие на любые условия, потому что они не умели держаться, говорили неправильно, по-деревенски, и их находили слишком неотесанными. И все-таки именно женщины спасли положение. Каким-то чутьем они нашли дорогу к каналам на окраине города, и заря смотрела им вслед, когда они везли туда тачки с грязным бельем. Усевшись в ряд на скамеечках, поставленных прямо в воду, они с утра до вечера стирали и колотили его и возвращались, когда уже смеркалось, устало толкая перед собой потяжелевшие тачки, но зная, что заработали на хлеб для детей, мужчин, стариков.

Иногда вид поросшего травой берега оживлял у кого-нибудь из женщин воспоминание о долине, куда им не было возврата, и она затягивала знакомую с детства песню. Но ее уже не подхватывал хор, и женщина тут же умолкала, удивленная и испуганная собственным голосом.

Но и в долине больше не слышно было песен.

Разлетевшись оттуда, как разлетаются ласточки, когда внезапно наступают холода, они вошли в моду и зазвучали на городских площадях и на концертных эстрадах.

Девушек каждое воскресенье вызывали в селение на репетицию.

Их наряжали по этому случаю в «характерные местные костюмы», которых на самом деле здесь никто никогда не видел, и они гуськом поднимались на подмостки.

Залитые ослепительным светом рефлекторов, они устремляли взгляд в полутьму потолка, где находили непонятную роспись и маски, строившие им рожи.

Так они и пели, уставившись в потолок, застыв в неловкой, напряженной. позе, пели во все горло, срываясь на крик, а фотоаппараты щелкали.

И на фотографиях девушек, которые часто появлялись в газетах, было видно, как напряженно раздувались их шеи от старания петь «во весь голос», как им приказывали.

Иногда их возили на праздники в соседние селения и даже в город. В таких случаях их сажали в открытый грузовик, и, приезжая на место, обалделые и окоченевшие, они с трудом вылезали из него, путаясь в своих длинных пестрых юбках. Потом, сбившись тесной кучкой, смущенные любопытством, которое они вызывали, девушки шли на площадь, где должны были петь.

Там они становились в кружок и с серьезными лицами, глядя друг другу в глаза, начинали свое выступление, а люди вокруг аплодировали, и многие со смехом отпускали замечания по поводу здоровой свежести певиц.

По возвращении они сдавали «местные костюмы» в театр и шли домой, усталые и униженные.

Дома их никто ни о чем не расспрашивал, и они были благодарны за это молчание.

Выселения, между тем, становились все более частыми…

— Надо в шею их гнать отсюда! — орал в селении Кривой, ходивший теперь всегда в кавалерийских сапогах и с хлыстиком у пояса.

Эмилия, предвидевшая, что скоро дело дойдет и до Красного дома, в конце концов согласилась поселиться у Сперанцы, и в один прекрасный день они с Надаленом перевезли все свои пожитки в хибарку.

— Кто бы мог подумать? — говорил старик. — Мы все смеялись над домом Сперанцы, а теперь это единственный угол, где мы можем укрыться, чтобы нас не вышвырнули из долины.

Сперанца хотела уступить старикам свою комнату, а для себя поставить кровать на кухне, с тем чтобы в дальнейшем сделать пристройку к хибарке и разместиться получше. Но несколько дней спустя к ней пришел муж Элены и попросил приютить его и жену. Элена ждала ребенка и, понятно, была бы не в состоянии «бродить по свету» в случае выселения. Вместе с ними перебрались к Сперанце родители и братья Элены.

Теперь в хибарке на болоте разместились четыре семьи.

— Пусть приходят! — кричал Надален, когда был в ударе. — Пусть приходят! Отсюда нас никто не выгонит. Здесь не поместье, и этот дом не хозяйский, чтобы из него людей выселять, а раз так, нас не могут вышвырнуть из коммуны.

Он потирал себе руки от удовольствия.

— У нас здесь республика, а вот и президент! — указывал старик на сынишку Сперанцы и, подняв его, подбрасывал на руках. — Да здравствует президент!

Но жизнь становилась все более суровой.

Часто мужчинам осторожности ради приходилось сидеть дома, и только женщины выходили на работу. Они вынуждены были мириться с тяжелыми условиями, на которых их нанимали, и терпеть постоянные провокации.

Однажды они узнали, что выселение, которого опасались, уже решено и что друзья Красного дома получили предписание покинуть коммуну.

— Ума не приложу, что думают хозяева… — говорил Надален. — Ведь этак они останутся без рабочих рук!

— Нет такого бедняка, чтобы не нашлось другого, еще беднее, отвечала Эмилия. — Несчастных людей полно на свете. Хозяева найдут таких, которые хуже нашего изголодались и будут еще сговорчивее.

И такие бедняки действительно прибыли из соседних провинций. Оборванные, забитые, смущенные, они встретили на работе враждебные лица и суровое молчание.

Потом выяснилось, что пришлые батраки тоже были навсегда изгнаны из родных мест, и каждый подумал о своих земляках, которым, как и им, приходилось теперь бедствовать в чужом краю, среди людей, принимающих их в штыки, и, чтобы загладить холодную встречу, все стали обходиться с вновь прибывшими особенно приветливо. Завязались новые знакомства и дружеские отношения.

— Что вы хотите? — говорил Надален. — Нужда да беда всегда роднят…

А работа в долине шла своим чередом. Подвигалась вперед осушка болота, и там, где прежде были трясины да камыши, поднимались хлеба. За летом наступала осень, за зимою — весна, а люди в долине попрежнему рождались себе на горе и жили без радости, без свободы, без веселых песен.

Сперанца давно уже прятала под платком преждевременно поседевшие волосы и думала о том, как коротка была ее молодость и мимолетно счастье…

Уже несколько лет она не видела Таго. Когда поздно вечером она возвращалась домой, ребенок обычно спал. Она в изнеможении бросалась на постель, и ей снились рисовые поля без конца и края.

Но каждой весной, когда в первый раз куковала кукушка, у Сперанцы что-то вздрагивало в груди. Она опускала глаза, чтобы кто-нибудь не заметил, как они засветились надеждой, а про себя говорила: будет и на нашей улице праздник. Надо только не терять в это веры.

Глава сорок вторая

Когда Джованнино исполнилось шесть лет, Сперанца отвезла его к родственникам в Романью, чтобы он мог посещать школу.

С тех пор, как она девочкой уехала в долину, Сперанца ни разу не была в этих местах, и когда теперь, сойдя с поезда, она вдруг снова увидела перед собой море, у нее запрыгало сердце.

Она побежала к воде, оставив позади Эмилию с ребенком, потом повела их в деревню по песчаному берегу. Их никто не встретил, потому что Сперанца не указала в письме дня приезда.

Сперанца шла, дыша полной грудью, и свежий ветер ворошил ее волосы. Не слушая болтовни ребенка и замечаний Эмилии, она неотрывно смотрела на видневшиеся вдали паруса.

Впервые за много лет она вновь обретала былое ощущение покоя и понимала, что ей всегда хотелось вернуться на море.

Внезапно, точно выступив из чащи сосен, показалась деревня, радуя глаз красными крышами домов.

То были уже не старые, почерневшие от времени деревянные хибарки, а окрашенные в яркие цвета одноэтажные домики каменной кладки, маленькие и легкие, точно игрушечные. Сперанца улыбнулась, глядя на них, и подумала, что хороший шторм мог бы поднять их на воздух, как божьих коровок.

Тетушка Марта стояла на пороге дома. Она заметно располнела, и с годами еще явственнее стало выражение тихого блаженства, не сходившее с ее лица ни при каких обстоятельствах.

Тетя Марта всегда стояла на пороге и всегда готова была поболтать… Она окликала прохожих, расспрашивала о чем-нибудь соседей, давала советы дяде Тони, которому пришлось оставить море и заняться огородом и виноградником. А когда ей не к кому было обратиться, она разговаривала сама с собой.

Говорить для тети Марты было такой же жизненной потребностью как дышать. Она переходила от одной темы к другой, без всякой связи, с той же легкостью, с какой воробей перепрыгивает с ветки на ветку.

Сперанца тихонько подошла к дому.

— Ты слишком коротко подрезаешь эти лозы… — говорила тетушка Марта.

Сперанца огляделась и увидела показавшуюся над одним из виноградных кустов широкополую войлочную шляпу, а потом и самого дядю Тони, что-то невнятно бормотавшего себе под нос.

— Интересно, сколько сейчас времени… — продолжала тетушка Марта. — Надо пойти взглянуть на часы. Как ты думаешь, сколько времени? Ты слишком коротко подрезаешь эти лозы…

Дядя Тони выпрямился и воздел руки к небу.

— Господи, если только ты существуешь, ниспошли бурю на моряка, когда он задумает стать крестьянином!

Сперанца засмеялась, и они повернулись в ее сторону. Раздались радостные возгласы, и через минуту все уже были на кухне, все говорили одновременно, засыпая друг друга вопросами и не дожидаясь ответов.

— Откуда же это у ребенка такие волосы? Мало сказать рыжие, прямо красные… Ведь и муж у тебя брюнет, и отец был черный, да и у нас сроду не было рыжих.

— Это потому, что мой отец красный, — серьезно ответил Джованнино, которому Надален именно так объяснил цвет его волос.

Этот ответ вызвал общий смех, и Джованнино, довольный собой, вышел поглядеть на море. Но когда немного погодя женщины тоже вышли на свежий воздух, мальчуган, совершенно ошеломленный, вытаращив глаза, безмолвно смотрел на семерых огненно рыжих ребятишек, стоявших возле соседнего дома и в свою очередь молча глазевших на него.

В долине Джованнино, как обладатель редкостной шевелюры, чувствовал себя, так сказать, выдающейся личностью. А тут он вдруг упал с неба на землю, потрясенный численностью и еще более колоритными, чем у него, вихрами маленьких «горезцев».

Отец их тоже вышел из дому и, весело крича, направился к Сперанце.

— Смотри, какая женщина! — сказал он, с силой хлопая ее по плечу. — А ведь была худая, как сардинка.

Потом он взял на руки Джованнино и, потащив к соседнему домику, заорал:

— Аделе! Эй, Аделе!

Висевшая в дверях выцветшая занавеска зашевелилась, и на пороге показалась худая непричесанная женщина.

— Посмотри-ка на этого сорванца, — кричал «горезец». — Как ты думаешь, чей это сын?

Женщина пожала плечами и безучастно ответила:

— Что ж! С виду вроде бы твой…

Она подняла глаза, увидела соседей, которые смеялись, глядя на нее, и все поняла.

— Спере! — вскрикнула она и бросилась к Сперанце.

До слез взволнованные женщины обнялись. Сперанца увидела, как подурнела и похудела Аделе, и заметила, когда она улыбнулась, что у нее не хватает многих зубов. А от Аделе не скрылись пряди седых волос на висках у Сперанцы и суровая грусть в ее взгляде, которую не могла рассеять улыбка.

Они не задавали друг другу вопросов. Каждая читала на лице подруги все, что та могла бы ей рассказать, — горькую повесть о суровой жизни жен и матерей бедняков, о повседневном тяжелом труде, беспросветном и безрадостном…

— Вот это да! — орал между тем «горезец», обращаясь к Джованнино. — С такой головой тебе волей-неволей придется причалить к нам. Я возьму тебя на свою лодку, и у нас вся команда будет одной масти. Мне пришлось снять красный парус, потому что каждое утро я находил его изрезанным… Но уж волосы у нас на головах этим молодчикам не срезать.

Джованнино был в полном восторге.

Сперанца тем временем расспрашивала о друзьях и знакомых.

Микеле умер год назад: его придавила сосна, которую он срубал на дрова. Клементина скончалась от тяжелой болезни. Один из «горезцев» утонул. Во время шторма он свалился за борт, попал под киль, и от ледяной воды ему свело ноги и руки. Два других поступили в торговый флот. Дон Гаэтано слышит все хуже…

И вот после полудня Сперанца, как ее ни отговаривала Эмилия, решила навестить священника.

— Конечно, если бы мы встретились на улице, я бы тебя не узнал… Но я тебя отлично помню… — сказал Дон Гаэтано, приглашая обеих женщин в свой кабинет. — Что ты думаешь? — продолжал он, улыбаясь. — Ведь не так-то часто случается слышать такую исповедь, как та, с которой ты ко мне однажды пришла… И мне больше не попадалось помощников, которые не пили бы святое вино из чаши…

Эмилии рассказали историю с исповедью, но старуха не нашла в ней ничего смешного, а, напротив, неодобрительно покачала головой.

— Сумасшедшая, да и только. Такая уж порода, — сказала она и поспешила добавить: — К счастью, ребенок пошел ни в мать, ни в отца…

Тут Сперанце пришлось кричать на ухо Дону Гаэтано, что у нее есть сын и что она его привезла сюда, чтобы он мог ходить в школу, а Эмилия все старалась объяснить, что ребенок пошел все-таки ни в мать, ни в отца.

Дон Гаэтано показал знаком, что понял, и спросил у Сперанцы о муже. В порыве чувств она прокричала свою горестную историю. Эмилия, не стесняясь в выражениях, время от времени подавала гневные реплики.

Дон Гаэтано уловил в рассказе Сперанцы слово «эмигрант», а в выкриках Эмилии слово «преступники», и сделал обеим женщинам знак рукой, что они могут не продолжать, он и так все понял.

— Тяжелые времена! — заметил он, покачав головой и вздохнув. — Тяжелые времена!

Потом он вдруг поднял голову, и лицо его приобрело вдохновенное выражение. Женщины проследили за его взглядом, но увидели лишь подвешенную к потолку длинную полоску липкой бумаги, усеянной мухами.

— Настанет суд господень! — воскликнул Дон Гаэтано. — Непременно настанет.

— Простите! — сказала Эмилия, прерывая пророчества старого священника и доверительно похлопывая его по руке. — Простите, но вы ведь священник, и бог должен был бы услышать вас скорее, чем других. Неужели вы ничего не можете сделать, чтобы он малость поторопился?

Дон Гаэтано, повидимому, расслышал эти слова. Он с неожиданной живостью повернулся к Эмилии и ответил:

— А вы что делаете? Все только жалуетесь?

Эмилия от удивления на минуту застыла с открытым ртом, не зная, как ответить на прямой вопрос священника.

— Мы расплачиваемся, — ясным и твердым голосом заговорила Сперанца, — мы расплачиваемся за большую ошибку. Мы принимали благо, которое другие добыли для нас, но не готовились отстаивать его. Мы даже не старались понять, как это получилось, что в нашей жизни наступил какой-то просвет… Мы не воспользовались им, чтобы стать умней и сильней… И вот, когда разметало в разные стороны тех немногих людей, которые нами руководили, мы растерялись, опустили руки и, прежде даже, чем разобрались, что происходит, оказались вот в таком положении. И теперь мы расплачиваемся за это, расплачиваемся дорогой ценой, и понимаем свою ошибку, но уже поздно.

Несколько секунд в просторной комнате был слышен лишь отзвук слов Сперанцы и ее учащенное, почти хриплое дыхание.

Потом Дон Гаэтано неожиданно проговорил:

— Никогда не бывает поздно, девочка, любить свободу и стоять за нее.

— Вы неплохо говорите, — резко сказала Эмилия, которая грызла себя, что не сумела сразу ответить священнику, и была раздосадована самообвинением Сперанцы. — Вы неплохо говорите, но почему же вы не проповедуете это с кафедры?

Дон Гаэтано наклонился к Эмилии, которой пришлось повторить свой вопрос.

— Кто вам сказал, женщина, что я не говорю то же самое и в церкви? Я всегда обличаю с кафедры произвол и несправедливость.

— А они?

— Кто они?

— Ну, эти, как их там… Что они на это говорят? Неужто молчат?

— Эти люди в конце концов покинули церковь (которая, впрочем, ничего от этого не потеряла) и приходят только время от времени, чтобы узнать, что я говорю. Нет, они вовсе не молчат. Они отвечают угрозами, предрекают, что я плохо кончу… Но я пропускаю это мимо ушей и делаю свое дело. — Священник лукаво засмеялся. — Ведь если ты глух, то не обязан слышать, не так ли?

Когда они собрались уходить, Эмилия, все еще сохраняя свою сдержанность, пробормотала только «будьте здоровы». Но на обратном пути по свойственной ей врожденной честности она не смогла не признаться Сперанце:

— Вот это священник, который мне по душе. Будь у нас в долине такой, можно было бы на Рождество ходить в церковь.

Глава сорок третья

Сперанца и Эмилия возвращались с работы.

Они молчали, потому что падали с ног от усталости, и разговаривать на ходу им было трудно. Дамба была узкая, и так как косы, покачиваясь у них на плечах, стукались друг о друга, Эмилия скоро пропустила вперед Сперанцу и пошла за ней.

Все думали, что Сперанца с удивительной покорностью приноровилась к тяжелой жизни, которую она вела, как бы отказавшись раз навсегда от всяких желаний и сожалений.

Эмилия неустанно думала об этом и выходила из себя.

— Ты всегда молчишь. Никогда не отвечаешь, даже если тебе прямо смеются в лицо. Для тебя, выходит, все хорошо… Работаешь ты, как вол, но никто не слышал, чтобы ты возмутилась. Никто и никогда! Видно, у тебя в жилах вода, а не кровь!

Старуха с горечью качала головой: она просто разочаровывалась в Сперанце.

Сперанца не спорила с ней. Эмилия была решительно неспособна ее понять.

Сперанца верила в будущее: эта вера созрела в ней и крепла день ото дня, возобладав, наконец, над всеми другими чувствами.

Она была твердо убеждена, что в конце концов все должно перемениться, но одновременно понимала, что одним возмущением не изменить хода событий.

Эмилия, напротив, обычно отвечала на провокации бранью и насмешливыми жестами, вызывая хохот негодяев, которые для того и донимали ее, чтобы позабавиться. Такая уж была у нее натура, тут с ней ничего нельзя было поделать.

Она мечтала рано или поздно всадить вилы в бок кому-нибудь из них, не понимая, что таким путем она, конечно, не улучшила бы положение батраков.

Мать Элены всегда крестилась, когда женщины выходили из хибарки, отправляясь на работу.

— Будьте поосторожнее… — шептала она Сперанце, и лицо ее выражало слезную просьбу.

Сперанца с улыбкой ободряла ее.

— Будьте спокойны, Берта! Меня они на удочку не поймают. Я должна оставаться в долине, потому что жду Таго, и мне нужна работа. Они могут сколько угодно меня провоцировать, я не поддамся!

Эмилии Берта не решалась и слова сказать, но та терпеть не могла немой мольбы, которую каждый день читала на лице Берты, и нарочно кричала, выходя из дому:

— Сегодня эти сволочи пусть лучше ко мне не подходят, — у меня руки так и чешутся кого-нибудь из них укокошить…

Берта дожидалась, пока она повернется к ней спиной, и издали крестила ее. Но однажды Эмилия, внезапно оглянувшись, поймала ее на этом и в бешенстве вернулась назад.

— Что это значит?

Побледневшая Берта, дрожа от страха, молчала.

— Что вы воображаете? — наступала на нее Эмилия. — Может, по-вашему, у меня глисты, что вы меня крестите?

— Бросьте, Эмилия, — вмешался Тонино. — Вам-то что, если она в это верит?

— Пусть крестит тебя, коли ты ей зять, пусть крестит своих родных и свою скотину, раз ей это нравится, но только не меня. Понятно? И если я это еще раз увижу, ей не поздоровится.

В селении их жилье называли «Красной палаткой». Название это было заимствовано у одной полярной станции того времени и служило указанием на уединенное и глухое место, где была расположена хибарка, а также и на взгляды ее обитателей.

— Эмилия лезет на рожон, — говорил Надален, когда все уходили и они с Бертой оставались одни. — Даже удивительно, что с ней еще ничего не случилось. Сколько я ее знаю, она всегда перла на рожон, но, опять говорю, уму непостижимо, как это ей все сходило с рук до сих пор.

Но однажды опасения Надалена подтвердились.

Это было во время сенокоса. Сперанца и Эмилия возвращались с работы. Как обычно, они шли друг за другом, босиком, с косами на плечах.

Под откосом дамбы, там, где к ней подходила проезжая дорога, стоял черный автомобиль.

Сперанца, которая шла впереди, увидев машину и в ней пятерых мужчин, видимо, поджидавших кого-то, почуяла недоброе. У нее сжалось сердце, но она прошла мимо, не поворачивая головы, будто не замечая безмолвной угрозы. Через несколько метров, не слыша за собой шагов Эмилии, она поняла, что идет одна. Чтобы не привлекать к себе внимания, она дошла до поворота дамбы и только там обернулась. Эмилия неподвижно стояла напротив машины, упершись одной рукой в бок и держа в другой, как знамя, косу, которую она поставила на землю лезвием вверх.

У Сперанцы заколотилось сердце. Она остановилась и с минуту подождав, позвала Эмилию. Та даже не обернулась. Никто не двигался в машине, не двигалась и Эмилия.

— Идиотка! — с озлоблением прошептала Сперанца. — Надумала играть с ними в гляделки!

Она осмотрелась по сторонам, нет ли поблизости кого-нибудь, кто мог бы заставить Эмилию уйти, и увидела группу батраков, женщин и подростков, подходивших справа.

«Вот кого они ждут…» — сказала себе Сперанца.

И в самом деле, она заметила среди батрачек и ребят высокую фигуру мужчины.

Принуждая себя к спокойствию, но решительным шагом она пошла назад по дамбе.

— Не провоцировать и не поддаваться на провокации, — говорила она себе. — Но если одному из наших людей угрожает опасность, долг каждого прийти ему на помощь.

Она машинально повернула косу лезвием вперед, не сознавая, что приняла позу человека, готового броситься вперед и нанести удар.

Когда группа батраков была уже под откосом дамбы, кто-то из них окликнул стоявшую спиной к ним Эмилию.

Женщина не двинулась с места, но крикнула в ответ:

— Поосторожнее, здесь вас поджидают, чтобы сказать вам пару ласковых слов.

Батракам из-под откоса не видно было машины по другую сторону дамбы, но услышав это предостережение, они остановились.

Сперанца теперь различала нерешительные лица людей, смотревших друг на друга, как бы спрашивая совета, и поняла, что все растерялись.

Из машины между тем выскочило четыре человека.

С противоположной стороны насыпи выглянула девочка и тут же с визгом бросилась обратно.

Потом все смешалось.

Шум, крик, плач… Женщины и ребята с воплями бросились врассыпную… Не двигались с места только Эмилия и батрак, который, поднявшись на дамбу, встал рядом с ней.

— Если вы меня ищете, я здесь, и нечего пугать других.

— Сматывайся отсюда….. — не поворачивая головы, шепнула ему Эмилия. — Я и одна их задержу.

Сперанца одним прыжком оказалась с ней рядом. Теперь они вдвоем, придвинувшись вплотную друг к другу, пытались заслонить мужчину, который не хотел и слышать об этом.

— Трус, — кричали ему из-под откоса, — баб на защиту позвал… Что, за юбками прячешься?

— Может, это я, по-вашему, баба? — кричала Эмилия, и Сперанца даже в такую минуту не могла не улыбнуться.

Но батрак протиснулся между женщин и с высоко поднятой головой спустился с дамбы навстречу вооруженным бандитам.

В ту же минуту за ним бросилась Эмилия, а за нею Сперанца.

Она сразу получила такую пощечину, что зашаталась, но тут же справилась, бросила косу и с голыми руками кинулась в драку.

Сперанца могла вынести что угодно тяжелый труд, искони привычный для людей, к которым она принадлежала, и закаливший ее так, что ей не страшна была никакая работа, унижения, которые развеивались в прах ее верой в будущее, подобно тому, как мгновенно испаряются капли воды, упавшие на раскаленное железо, — все что угодно, но не пощечину.

Перед ней был только один человек — тот, который ее ударил.

Шофер, выскочивший из машины помочь остальным, убегал от Эмилии, которая с криком гналась за ним, замахиваясь косой.

Трое других окружили батрака.

Сперанца дралась, как одержимая. Негодяй пустил в ход плетку, и, заслоняя лицо, Сперанца подставляла под удары руки, но продолжала драться локтями и коленями. Иногда ей удавалось вцепиться ему в волосы. Он отшвыривал ее, она опять налетала.

Наконец Сперанца изловчилась, вырвала у него плетку и брезгливо отбросила ее. Но она уже слышала новый звук: то были глухие удары, доносившиеся, казалось, издалека.

Несколько минут спустя и она и мужчина лежали на земле. Мужчина стонал. Она подняла голову. В ушах шумело, перед глазами плыли красные и лиловые пятна. Она увидела, что к ней направляются те трое, которые избивали батрака, и, прерывисто дыша, вся ушла в ожидание. Наконец, она почувствовала страшный удар по голове и, словно под ней расступилась земля, провалилась в пропасть.

Сперанца открыла глаза, услышав голос, звавший ее откуда-то издалека.

Она с трудом пошевелила руками, точно они были связаны, потом прикоснулась к лицу и почувствовала, что оно горячее и мокрое. Но это было ее лицо, и она действительно трогала его своей рукой.

Попрежнему слышался звавший ее голос… Это был голос Эмилии.

— Сперанца, — с мольбой говорила Эмилия. — Приди же в себя. Ты жива и должна мне помочь.

Сперанца через силу приподнялась и села с помощью Эмилии.

Но разве это была Эмилия? Над Сперанцей наклонилась черная фигура с устрашающе черным лицом и сверкающими глазами, которые казались круглыми и огромными, зияя белизной роговицы.

Сперанца открыла рот, но не смогла произнести ни звука, а лишь почувствовала вкус крови, которая шла горлом, и сплюнула.

— Парень чуть жив, — хрипела старуха. — Надо унести его…

Сперанца начинала вспоминать, что произошло, но не могла понять, почему у Эмилии такое черное лицо.

— И нечего на меня так смотреть, — резко сказала Эмилия. — Не видела, что ли, никогда перепачканных людей? Эти сволочи мне запакостили лицо и влили в глотку полбутылки керосина. Скоты… Но теперь надо помочь Вико. И поскорее, потому что он потерял много крови.

Сперанца кое-как встала на ноги, но у нее сразу началась рвота, и она опять свалилась.

— Только этого не хватало, — простонала Эмилия. — Мало того, что меня чуть наизнанку не вывернуло, теперь и с тобой та же история!

У Сперанцы все ходуном ходило перед глазами, и Эмилия казалась ей пляшущим призраком.

— Ты не опасно ранена….. — уговаривала ее старуха. — У тебя только одна ссадина на голове. Это пустяки, Сперанца… Бывает, мальчишки начнут кидаться камнями, да один другому в голову попадет, вот и у тебя такая царапина… Ведь не умирают же от этого ребятишки, правда? Ну, ну, поднимайся, не пугай меня!

Сперанца снова сделала усилие и встала на ноги, с трудом сдерживая рвоту. И тут она увидела Вико. Он лежал посреди дороги, раскинув руки, как Христос, и его мертвенно бледное лицо было ярко освещено луной.

— Они его, звери, били, как бешеные… — со слезами в голосе сказала Эмилия.

Сперанцу опять затошнило. Она сделала несколько шагов, зашаталась и упала возле Вико, не подававшего признаков жизни.

Эмилия ходила мимо нее взад и вперед, поднимаясь на дамбу и снова спускаясь, и стонала, в отчаянии ломая себе руки, бессильная помочь умирающему. Сперанца слышала эти тихие стоны, тоскливые, как вой раненого животного, и, сжав зубы, опять поднялась.

Но скоро подошла подмога.

Разбежавшиеся женщины и дети рассказали дома о машине, поджидавшей кого-то у дамбы.

Попозже, когда стемнело, люди стали заходить к Вико, чтобы выяснить, чем кончилась эта история, и узнали, что он не вернулся. Слух об этом из дома в дом прошел по всей долине, и отряд батраков в тревожном молчании отправился на место происшествия. Вико унесли на носилках. К утру он умер.

Сперанца и Эмилия, поддерживая друг друга, направились в хибарку и по дороге встретили Тонино, который их уже разыскивал,

В хибарке при их появлении все онемели.

У Сперанцы волосы, лицо и платье были в крови. Но на Эмилию с распущенными волосами и черным лицом было просто страшно смотреть.

Через минуту в хибарке поднялся плач и загремели проклятья.

— Ну, уж это я так не оставлю! — кричал Надален, кружась вокруг стола, за которым, молитвенно сложив руки, сидела Берта.

Элена цеплялась за Тонино, бросавшего угрозы, умоляя его успокоиться.

— Ради ребенка прошу тебя… Ради ребенка! Если ты погубишь себя, погибнет и он…

На следующий день Сперанца слегла и бредила в жару, но никакого врача к ней не звали.

Эмилия, напротив, пошла на работу, как бы бросив вызов врагам. Лицо у нее было распухшее и воспаленное от керосина, которым она отмывала его, но она шла по дамбе с высоко поднятой головой, стреляя глазами по сторонам. Никто не осмеливался приставать к ней с вопросами, и все опускали голову, чтобы не встретить ее разъяренного взгляда.

На работе тоже никто не упоминал о вчерашнем происшествии. Только Эмилия заговорила о нем во время перерыва, пристально глядя на бригадира, ненавистного всем женщинам:

— Мне давным-давно надо было принять слабительное, да я все не могла собраться. То, которое мне дали вчера, пошло мне на пользу…

Она помолчала, тщетно ожидая ответа.

— Вы себе не можете представить, женщины, до чего оно мне помогло… — продолжала она.

Женщины опустили головы. Бригадир нагнулся и стал счищать с башмака налипшую грязь.

Батрачки видели перед собой Вико, распростертого на носилках…

Они знали, что он оставил старуху мать, у которой больше никого не было, знали, что Эмилия защищала его с яростью тигрицы, и чувствовали, что теперь ей надо было дать выговориться, выкричаться, излить свою боль и свой гнев…

Они все ниже опускали головы, пряча лица в платки. Бригадир молча ушел, затаив в сердце страх.

В этот вечер женщины пошли с работы все вместе, держась тесной кучкой.

Только Эмилия шла впереди и пела.

— Как это она может петь, когда Вико обряжают на кладбище?

— Ты думаешь, ей весело? Она поет, чтобы показать, что они ее не скрутили. А что у ней на душе, только она одна знает…

Эмилия еще пела, когда встретила карабинеров, которые шли за нею.

Женщины увидели, как она остановилась, потом (пошла дальше уже между ними. В первую минуту никто не поверил своим глазам. Потом одна из женщин подняла голову и затянула песню с того места, на котором ее оборвала Эмилия, и все подхватили ее. Так они шли до самого селения.

Карабинеры время от времени оглядывались на них и ускоряли шаг. Эмилия вошла в казарму под звуки песни.

Она недолго там оставалась.

Едва переступив порог, не дожидаясь, когда ее станут допрашивать, она широким сердечным жестом протянула руку фельдфебелю и сказала, сверкая своими маленькими колючими глазами:

— Вы честный человек и правильно сделали, что прислали за мной, чтобы допросить меня как свидетеля. Ведь я своими глазами видела, как убивали Вико. Я попыталась вступиться за него, но их было пятеро, и все с оружием. Вы очень хорошо сделали, господин фельдфебель, что послали мне навстречу своих людей, чтобы мне никто не помешал прийти сюда и дать показания…

Фельдфебель заерзал на стуле. Неблагодарная была у него работенка! Но приказ есть приказ.

— Как вас зовут? — спросил он, вытирая лоб.

— Бросьте, бросьте, господин фельдфебель. Вы прекрасно знаете, как меня зовут… Спросите лучше, как зовут тех, кто убил Вико. Там были Джиджио делла Веффа, Марио дель Монко и, конечно, Кривой. Без него уж не обойдется!.. И еще…

Никто не мог заставить ее замолчать.

В караульне она пела всю ночь, несмотря ни на какие уговоры и угрозы.

Фельдфебель по телефону запрашивал указаний и отвечал на запросы. Эмилия обвинялась в том, что она якобы затеяла ссору и вызвала драку, в которой был убит человек, Но она заявляла, что была свидетелем преступления, и, конечно, не стала бы молчать на суде.

Телефон все звонил, и фельдфебель, обливаясь потом, старался объяснить, что дело обстоит не так, как хотелось бы начальству.

А Эмилия в караульне пела во все горло. Карабинерам приходилось разгонять любопытных, толпившихся перед казармой.

— Кто это там? — спрашивали прохожие.

— Одна женщина из Красной палатки…

— Кто же это?

— Какая-то сумасшедшая старуха…

В скорости было решено, во избежание скандала, и в самом деле объявить ее сумасшедшей и как таковую выпустить.

— Что за женщина! — говорил на следующий день Надален все тому же фельдфебелю, к которому он пришел справиться о жене. — Скажите по правде, — и старик своим черным пальцем тыкал в грудь унтер-офицера, — вы ее испугались… Оно и понятно, потому что вы даже не знаете, что она могла бы натворить, если бы ее посадили… Все вплоть до бунта… Да, да! Она подняла бы на бунт всех каторжан! Какова женщина!

Он даже присвистнул от восхищения, уставившись на помятое от бессонной ночи лицо фельдфебеля, отвечавшего ему безучастным взглядом.

Старик, казалось, задумался на минуту, потом, понизив голос, сказал со вздохом:

— Подумайте только! С такой женщиной я живу шестой десяток.

Тут лицо фельдфебеля явно оживилось. Перегнувшись через письменный стол, он с горячим сочувствием пожал Надалену руку.

Через час Эмилия шла домой.

Глава сорок четвертая

— Поезжай к сыну… — советовала Берта. — Рассеешься и забудешь весь этот ужас…

Сперанца отрицательно покачала головой.

Она стосковалась по Джованнино, но как раз теперь не хотела уезжать.

Ее тоже могли арестовать, как Эмилию, и ей не хотелось, чтобы люди думали, что она бежала. Ей нечего было бояться следствия; она даже желала допроса, чтобы засвидетельствовать все, что она видела.

— Постарайся забыть обо всем и заснуть… — продолжала Берта.

Сперанца закрыла глаза.

Убитый мужчина попрежнему лежал перед ней, раскинув руки, и на лицо его падал свет луны…

Было невозможно вычеркнуть из памяти этот образ. Но Сперанца и не хотела его забыть.

— Не нужно забывать о мертвых, — прошептала она. — Только если мы носим их в себе, они еще живут… И если мы будем их помнить, они никогда не умрут…

Эту фразу она прочла в какой-то книге. Но теперь ей казалось, что это ее собственная мысль, рожденная долгими испытаниями.

Берта вздохнула и опять принялась менять компрессы.

У Сперанцы стучало в висках, глазам было больно от света.

— Э-эй! — послышалось вдалеке.

Берта вскочила и выбежала, но тут же опять показалась на пороге, крича:

— Это они! Эмилия с Надаленом…

Все столпились в дверях. Старики под руку подошли к хибарке, Надален с высоко поднятой головой, Эмилия, уцепившись за него, борясь со сном и усталостью.

— Я ее вызволил, — с гордостью объявил старик, обводя взглядом присутствующих. Эмилия ничего не сказала.

«Видно, она совсем без сил…» — подумали все.

Когда старики вошли, Сперанца открыла глаза.

— Ну как? — спросила она. Но ей никто не ответил.

— Что сказал врач? — осведомилась Эмилия.

— Да ведь… мы не позвали его… — пробормотала Элена.

Эмилия обернулась с неожиданной живостью, вдруг обретая свою обычную энергию.

— Вот те на… Вы что, с ума сошли? Не видите, что ли, какая она красная? У нее, наверно, жар, и рана может загноиться… Ну-ка, живо!.. Пусть кто-нибудь сейчас же сходит за врачом!

Она села на соседнюю кровать и обхватила руками голову.

— Ну, как? — опять спросила Сперанца. — Что они вам сказали?

— Спросили, как меня зовут… — с горечью ответила Эмилия.

Сперанца широко раскрыла глаза и тут же закрыла их, почувствовав острую боль от света.

— Только это они и спросили, — продолжала Эмилия. — Я даже не ответила, как меня звать, они и сами знали. Если ты думаешь, что они собираются допрашивать нас, как было дело, можешь успокоиться… Мало того, что они тебя не допрашивают, они даже не слушают, что ты им говоришь… Трудно поверить, дочка, но это так! Ничего не поделаешь!

Она вздохнула, сняла башмаки и через минуту неподвижно лежала на кровати с открытыми глазами, уставившись в потолок.

У Сперанцы лицо было мокрое от слез.

Остальные тем временем совещались на кухне, кого послать в селение.

— Надо Берте пойти, — предложил под конец Тоннино, и все согласились.

И Берта ушла, маленькая и неприметная, со смертельным страхом в душе и с четками, побрякивающими в кармане.

Она дошла до селения, никого не встретив на дамбах, потом раза два свернула за угол, заметив фигуры печально известных молодчиков, и, покружив еще немного, добралась до квартиры врача.

— Его нет дома, — ответила ей служанка. — Если хотите, скажите мне, кто вы будете и где живете; когда он вернется, я его направлю по адресу.

Но не успела Берта заикнуться о женщине, раненной на болоте, как служанка схватила ее за руку и втащила в прихожую.

— Расскажите, расскажите, как было дело, — спросила она, сгорая от любопытства, — тут об этом только и говорят…

Берта рассказала. Служанка слушала ее с напряженным вниманием.

— Просто звери! — сказала она наконец. Потом покачала головой. — Но доктор к вам не пойдет. Это я могу вам заранее сказать, я его не первый день знаю. Таких трусов поискать! У него чуть что поджилки трясутся… А тут ему еще придется составлять протокол… Не пойдет, будьте уверены!

— Ох господи! — пробормотала Берта. — Что же вы мне сразу не сказали, только время зря потеряла. Как же мне теперь быть?

— Слушайте, — ответила та, — только уж вы меня не подводите… Никому не рассказывайте, что это я вас научила… Ступайте к врачу другого участка… Он порядочный человек и не из пугливых. Выполняет свой долг и ни к кому не подслуживается. Только молчок, как будто мы с вами друг друга и в глаза не видали. Уж вы меня не подведите.

Она выглянула на улицу, посмотрела в обе стороны, нет ли кого-нибудь поблизости, потом проворно вытолкнула Берту и закрыла за нею дверь.

Берта снова пустилась в дорогу, в другое село, за несколько километров.

Уже перевалило за полдень, когда она постучалась в дверь местного врача.

— Он поехал к больным, — ответила его жена. — Хорошо, если не очень задержится.

— Я подожду, — сказала Берта и села на порог, собравшись терпеливо ждать.

Хозяйка много раз проходила мимо нее то в сад, то в комнаты, то снова в сад и, наконец, заговорила с ней.

— Вы издалека?

Когда Берта сказала, откуда, хозяйка пристальна посмотрела на нее, видимо, заподозрив что-то неладное.

— Но это же другой участок, у вас есть свой врач… Почему вы пришли сюда?

— Тот врач не идет… — пробормотала Берта и с виноватым видом понурила голову.

Но докторша стала допытываться, в чем дело, и Берта ей все объяснила.

— Мошенник, подлец! Всегда одна и та же история… И всегда за него должен отдуваться мой муж! Как будто у него мало мороки в своем участке! Он-то, конечно, пойдет, если вы к нему обратитесь. Но вы не должны к нему обращаться, вот что я вам скажу… Постарайтесь меня понять… У нас трое детей, а муж губит себя.

Она говорила со слезами в голосе и ломала себе руки. Берта молча смотрела на нее.

— Ему уже раз пригрозили, потому что он честный человек и не кривит душой, когда составляет протоколы. Рано или поздно его убьют. Я прямо ни жива ни мертва от страха. Когда он запаздывает вечером, я себе места не нахожу.

— Синьора, — сказала Берта почти извиняющимся тоном, — я ведь не за себя прошу. Дело касается еще молодой, одинокой женщины с ребенком на руках… Это дело совести…

— Выходит, только у нас должна быть совесть? Почему вы не возьмете за бока вашего доктора и не скажете ему, что он обязан прийти?

— Хорошо, синьора. Я вас понимаю, — безропотно ответила Берта и поднялась.

— Возьмите его за шиворот и скажите ему, что он подлец… — продолжала та. Но Берта уже уходила, понурив голову.

Уже смеркалось, когда она пришла назад в селение и снова направилась к здешнему врачу. Горничная, широко раскрыв глаза, вопросительно посмотрела на нее, и Берта покачав головой, дала понять, что ее постигла неудача.

Через несколько минут она, наконец, говорила с врачом. Он кипятился.

— В Красную палатку? И вдобавок в такое время? Да вы с ума сошли, дорогая моя!

— Но мы ведь в вашем участке…

— Цивилизованные люди не селятся в таких медвежьих углах. В Красную палатку… Ничего себе… Вы еще, может быть, скажете, чго это в двух шагах? Какова наглость! Для вашего брата сойдет и ветеринар… Ступайте к нему… Приходишь вечером домой смертельно усталый, а эта публика хочет, чтобы ты отправлялся на край света…

— Я уже спрашивала людей, синьор, — сказала Берта, крепко сжимая четки в кармане и поднимая голову. — Мне сказали, что вы наш участковый врач и что, если вы не придете, значит, вы подлец.

Берта повернулась и стремительно выбежала. Она уже шла по улице, а в ушах у нее еще звучали ее собственные слова и стук захлопнувшейся за ней двери.

По выходе из селения она присела на дамбе. Было уже темно, и она падала от усталости. Но она не могла вернуться домой без врача. Закрыв лицо руками, Берта беззвучно плакала, но вдруг подняла голову, осененная внезапной мыслью.

— Для вашего брата сойдет и ветеринар… — сказал доктор.

Берта вскочила на ноги и пошла обратно в селение.

Ветеринар ее молча выслушал, потом спросил:

— Она в тяжелом состоянии?

— Не знаю. Так, на взгляд, как будто бы нет… Рана не очень большая, но потемнела, и у женщины жар…

Мужчина молча собрал чемоданчик, потом запряг лошадь в двуколку, и они поехали.

Взошла луна. В долине было тихо. Ни он, ни она не пытались завязать разговор.

Потом Берте вдруг показалось, что ветеринар саркастически усмехается. Она повернулась к нему и услышала, как он бормочет:

— Логично… С ними обращаются, как с животными, их избивают, как животных… Вот они и находят естественным звать ветеринара, когда кто-нибудь болен… Цивилизация!

— Мы вам, конечно, заплатим за беспокойство… — поспешила заверить его Берта.

— Как вы сказали? За беспокойство? А вам, моя дорогая, кто заплатит за беспокойство, вы ведь сегодня целый день на ногах, все искали врача? А этой бедняжке, которой разбили голову, купят здоровую, заплатят за беспокойство? Все мы нынче не знаем покоя! Сотни, тысячи, миллионы людей… Кто нам заплатит за беспокойство?

Он выругался и натянул вожжи.

Берта стала перебирать четки. До самой хибарки они больше не обменялись ни словом.

Глава сорок пятая

В лунном свете бочаги отливали серебром с чернью в белой оправе камней пересохшего русла реки.

Сперанца и Элена разделись в тени ив, спустились к воде и, выбрав бочаг поглубже, нырнули, высоко взметнув брызги.

— Потише, Элена, ты мне волосы замочишь…

— Ну и что? Они у тебя все в пыли…

Элена вдруг встала на дно, тоненькая и светлая, и, наклонившись, шлепнула обеими руками по воде. Сперанца приняла бой, и над рекой так и засверкали брызги и зазвучал молодой смех и визг.

— Хорошо, что вам охота смеяться… — раздался из темноты ворчливый голос.

Женщины перестали брызгаться и, еще задыхаясь от возни, стали всматриваться в густую тень ветвей, падавшую на воду возле берега. Слышался громкий плеск и одинокое бормотание, но ничего нельзя было разглядеть.

— Скажи на милость! Эмилия! Вы прямо черная. Вас и не видно. Совсем сливаетесь с тенью!

— Вас зато чересчур хорошо видно. Мне даже кажется, что вы могли бы быть постеснительнее!

Послышался приглушенный смех, невнятный шопот, и две белые фигуры тихонько вышли из воды и бегом бросились по отмели к темному бочагу, в котором купалась женщина.

— Ну-ка! Нажмем!

Ветви ивы, склонившейся над самой водой, отчаянно затряслись, и вопли Эмилии, волей-неволей окунувшейся с головой, потонули в бульканье.

— Хватит, Элена, она ведь и под водой говорит, еще наглотается…

— Вот и хорошо, глотку промоет!

Пыхтенье, последний всплеск, смех… Ива, наконец, перестала трястись и опять тихонько покачивалась над водой.

Скоро женщины уже искали свое платье, брошенное на поросшем густой травой берегу.

— Через пять часов опять на работу, — напомнила Эмилия.

— По-моему, лучше остаться здесь, — сказала Элена. — Час идти домой да час обратно — не успеешь лечь, как надо уже вставать. Сейчас тепло, можно поспать и на траве…

— Я иду домой, — объявила Эмилия. — Думайте обо мне что хотите, но под открытым небом, как бродяга, я сроду не спала… И потом надо посмотреть, не нужно ли чего Надалену…

Она ушла, а Сперанца и Элена растянулись на траве лицом вверх, подложив под голову руки. Несколько минут они молча смотрели на звездное небо сквозь прихотливые арабески ветвей. Потом Элена пошевелилась.

— Ты помнишь?.. — начала она.

— Да, — сразу ответила Сперанца.

Обе опять замолчали, думая об одном и том же.

Они вспоминали давние вечера и удивлялись тому, с какой точностью все повторяется в иные минуты.

Река, поблескивающая разбросанными там и сям бочагами, кружевная тень ив на белых камнях пересохшего русла… И после молотьбы — так же, как сегодня, — в реке купались усталые, разгоряченные женщины. А потом начинался разговор по душам…

— Одно только по-другому: тогда мы мечтали, а теперь нет!

— Разве? — недоверчиво спросила Сперанца.

— По крайней мере, мы уже не о том мечтаем…

— Да… Тогда мы мечтали о пустяках, а теперь хотим от жизни чего-то гораздо большего.

Они опять помолчали, глядя на звезды, потом Элена тихонько засмеялась.

— Знаешь, я мечтала купить для своего приданого кружевные рубашки. Вот прелесть!.. Потом я мечтала, чтобы у меня был свой дом… Две комнаты, — я не столь уж многого хотела… Две комнаты и будильник золотистого цвета и абажур в цветочках… Мечтала, конечно, и о муже. Чтобы он был высокий, с голубыми глазами…

Она заворочалась на траве и вздохнула.

— Тонино не очень-то высокий и глаза у него маленькие и черные. Для меня-то он все равно хорош, но все же я не о таком мечтала… Дома у меня нет… А что до рубашек с кружевами, у меня и простых-то всего одна или две, переодеться не во что!

Она с горестью засмеялась, потом потянулась, поддав ногой, высоко подбросила башмак и поймала его на лету.

— Хочешь, не хочешь, а так оно и есть…

— Я мечтала выйти замуж за Таго и чтобы у меня была своя хибарка. Сбылось и то и другое… — глухо прошептала Сперанца.

— И тебе этого достаточно? — спросила Элена, повертываясь к ней.

— Нет. Я мечтала быть счастливой и думала, что так и будет, — ответила Сперанца едва слышно, будто говорила сама с собой. — Счастье! Вот слово, которое любят молодые. Оно у них не сходит с языка, но всегда остается только словом… Теперь мы были бы рады жить не то что счастливо — где уж там! — а хотя бы спокойно. Но оказывается, и спокойствие не падает с неба! Его приходится завоевывать ценою жертв, во всем себе отказывая, ко всему приноравливаясь…

— И тебе это удается? — спросила Элена.

— Нет. Я только стараюсь казаться спокойной. Да и как могло бы быть иначе? Если бы ты оказалась в восемнадцать лет с ребенком на руках и в разлуке с мужем… Если бы тебе пришлось одной драться за жизнь — и свою, и ребенка, — думая ночи напролет о самом близком, самом дорогом тебе человеке, которого нет возле тебя, которого преследуют, который скрывается под чужим именем в чужих краях, — разве ты могла бы быть спокойной?

У нее прервался голос, к горлу подкатил ком. Элена в темноте сжала руку подруги.

— Но ведь ты сильная, Сперанца!

— К чорту! Только это и слышу: «Ты сильная, ты должна быть сильной…» Иной раз прямо так и подмывает закричать, что это очень удобно — требовать силы духа всегда от одних и тех же! Разве я не имею права тоже быть иногда слабой… Имею я право или нет поплакать, как все люди, желать любви, которой я почти не знала? Имею я право или нет страдать, потому что не могу даже быть вместе с сыном? А от меня хотят, чтобы я в себе все заглушила: «Сперанца сильная!»

Она остановилась, потом опять заговорила, теперь уже тише, спокойнее.

— А время идет… Мне двадцать восемь лет, а волосы у меня седые, и с каждым днем я все больше становлюсь похожа на Эмилию. Она славная женщина, но эта мысль меня мучит, как неотвязный кошмар… А ночью я все стараюсь представить себе лицо мужа и не могу, затуманило время. Ну скажи… — Она порывисто приподнялась на локте и посмотрела в лицо подруге… — Что я такого сделала? За какие грехи мне все это выпало на долю?

Она опять легла на спину, подложив под голову руки, и продолжала устало:

— А он — отстроил себе хибарку, чтобы спокойно жить в ней с женой и ребенком, а вместо этого — броди по свету, как цыган, беги из своей страны, как преступник!

Элена молчала. У нее сердце сжималось от боли и на глаза навертывались слезы.

— И это еще не все… — говорила Сперанца, и голос ее звучал монотонно, как журчание ручья, бежавшего по камням неподалеку от них. — Это еще не все! Нам будет и потруднее, если мы хотим счастья для наших детей, если мы хотим, чтобы настала другая жизнь хотя бы для них.

— А ты на это надеешься? — робко спросила Элена.

— Я? Да я только для этого и живу. Не то взяла бы сына да и с ним вместе — головой в омут… Только для того дня я и живу!

— Но когда же он наступит?

— Ну, этого тебе в точности никакой календарь не скажет. И мы тоже не можем сказать. Потому что этот день вберет в себя много других дней, и то, что произойдет, сложится из многих вещей. Не знаю, как это выразить, но мне хотелось бы, чтобы ты поняла. Раз брошено семя и оно принялось, дай только срок, будут и плоды. Для этого нужны весна и лето, солнце, людской труд… Но ты знаешь, что с каждым днем фрукты растут и наливаются соком. Потом в один прекрасный день падает золотистый плод, и никто этому не удивляется, потому что так оно и быть должно… Непогода может погубить его раз, другой… Но на дереве, которое пустило корни, рано или поздно, плоды созреют.

— Ты думаешь, что тогда будет все по-другому?

— Да. Мы будем работать, как всегда, и даже больше, потому что когда легко на сердце, сил больше и работа спорится… Но как свободные люди. Больше не будет в любом темном углу таиться опасность и у каждого в душе страх. Нам уже не придется спозаранку запирать дверь на все засовы. В тихие ночи мы будем собираться на гумне, как в то время, когда мы были девушками, и у нас будут свои праздники. Праздник урожая… Помнишь? Потом после сбора винограда… И еще когда убирают кукурузу. С песнями, с молодым вином! И у каждой женщины будет под боком муж…

Элена засмеялась, отыскала в темноте руку Сперанцы и закрыла глаза.

Через минуту обе уже спали и видели во сне долину, потонувшую в золотых хлебах, и большие фуры, везущие зерно на празднично убранные гумна.

Глава сорок шестая

Окончив, школу, Джованнино вернулся в долину и теперь работал водоносом.

Это был высокий и худой паренек, что называется, кожа да кости, с живыми веселыми глазами и улыбкой, вечно бродившей на губах.

Летом волосы у него, казалось, приобретали еще более огненный оттенок и все лицо покрывалось веснушками.

— Да уж, сынок, красавчиком тебя не назовешь… — смеялась Сперанца, с любовью глядя на него.

— А девушкам я нравлюсь, — отвечал Джованнино, увертываясь от подзатыльника.

— Смотря каким… — вмешивалась Эмилия.

— Каким? Да всем… Когда я с флягами обхожу бригады, все меня зовут!

— Так это же из-за фляги, осел, а не на тебя любоваться… — ухмылялся Надален.

— Да, да! А послушали бы вы, что говорят мне женщины…

— Ты просто хвастун, вроде дедушки, — говорила Сперанца. — Но он хоть был видный мужчина, как, впрочем, и твой отец… А ты страшилище. Уж и не знаю, в кого уродился. Одни волосы чего стоят!

— Волосы? А знаешь, что мне говорят девушки? «Джованнино, когда ты приходишь, кажется, что второе солнце взошло. Так и просияет в долине». Вот что они мне говорят…

— Если это правда, значит, народ вырождается, — заключала Эмилия. — Оно и неудивительно, нынче все в упадок пришло, только цены вверх лезут…

Надален смеха ради подзадоривал Джованнино на всякие выходки, чтобы подразнить женщин. С тех пор как парнишка вернулся из Романьи, в хибарке повеяло весельем.

— Немножко молодости, вот чего нам здесь не хватало! — говорил Надален. — Молодости без дум и забот…

Потом, обращаясь к Джованнино, старик объявлял:

— С завтрашнего дня ты должен начать выбирать себе тополя. Ты их мало-помалу будешь окапывать и валить на землю. А когда их у тебя наберется вдосталь, ты возьмешься за топор и рубанок и построишь хибарку.

— Для чего?

— Как для чего! Ты же мне сказал, что хочешь обзавестись зазнобой? Значит, ты должен построить хибарку, как твой отец… Он построил вот эту, потом только свистнул и сразу приманил птичку, женился на твоей матери…

— Как? Я должен построить хибарку? Охота была возиться! Нет уж, лучше я сам буду птичкой!

— Тогда бери себе эту, готовую… Женись на Розаннине, она уже здесь, и тебе не придется ни дом строить, ни жену искать. Нравится тебе Розаннина?

— Нет. Она похожа на свою бабушку.

Надален весело смеялся, но тут вмешивалась оскорбленная Элена.

— Оставьте в покое мою дочь, она еще девочка и не должна даже слышать таких речей… А ты, красавец, посмотри лучше в зеркало и скажи, на кого ты сам-то похож. А хочешь, я тебе скажу: на кукурузный стебель, сухой да длинный, с красным початком на верхушке.

— С тобой никогда нельзя пошутить, сразу рассердишься, — протестовал Надален.

— Элена права, — ворчал Тонино. — Вы слишком много воли даете этому пареньку.

Надален подмигивал Джованнино и говорил ему:

— Не обращай внимания. С тех пор как его послали завоевывать империю, он стал важной шишкой и начал распоряжаться.

— Насчет империи нечего зря болтать… Небось, не смеялись бы, если бы вас послали в Африку и там бы вам подкоротили ногу, как мне!

— Не беспокойся, не ты один хромаешь. Империя, которую вы завоевали, тоже хромает, и почище, чем ты… — отвечал Надален, покатываясь со смеху, и Джованнино тоже начинал хохотать, хлопая старика по плечу.

— Просто срам! — кричала тогда Эмилия. — Ты чем больше стареешь, тем больше дуреешь. И сам того не замечаешь. Мальчик не может понять некоторые вещи и, чего доброго, подумает, что Тонино один из тех, кто теперь хозяйничает, а он честный человек, как мы все, и вдобавок еще пострадавший из-за этих мерзавцев.

Надален умолкал, опасаясь гнева жены, сдвигал на затылок шляпу и сплевывал. Джованнино следил за траекторией плевка, потом, надувшись изо всех сил, тоже плевал, никогда, однако, не будучи в состоянии сравняться со стариком в дальнобойности.

Так шла жизнь в хибарке и, казалось, так она должна была и дальше идти. Но однажды Элена и Тонино объявили, что, быть может, они скоро переедут и будут жить отдельно. В самом деле, были основания надеяться, что с Тонино, как с «добровольца» поневоле, получившего к тому же ранение на фронте, будет снято клеймо «неблагонадежности» и его семье предоставят жилье.

— Скоро мы вас избавим от беспокойства, — гордо говорила Элена при всякой размолвке между женщинами по каким-нибудь пустячным житейским вопросам.

— Спокойно, спокойно!.. — кричал тогда Надален. — Это уж так водится испокон веков: «где пьют, там и льют». В каждой семье не обходится без споров, а мы все — одна семья и любим друг друга.

Эмилия, не слушая его, обрушивалась на противную сторону.

— Да вы знаете, сколько времени вы здесь живете? Посмотрите на вашу дочь — вон какая вымахала! А вспомните-ка: она здесь родилась. И после того, как мы столько лет жили вместе и мытарились вместе, эта вот, — она показывала на Элену, — которую я знала еще сопливой девчонкой, говорит с видом графини: «Теперь мы вас избавим от беспокойства…» От юбки бы тебя избавить да выдрать, как следует, — вот что должна бы сделать твоя мать, не будь она такая растяпа, или муж… Но он, видно, не столько на ногу хромает, сколько на голову…

Сперанце приходилось вмешиваться и утихомиривать всех.

— Знаете в чем дело? У всех у нас нервы не в порядке… Столько лет мучимся, вот они и расшатались. И потом, как говорит Надален, мы все — одна семья, доверяем друг другу, как себе, ну и не взвешиваем каждое слово… Хибарка у нас плохонькая и тесная… Элене всегда хотелось, бедняжке, иметь свой дом… Если ей дают его, она правильно делает, что не отказывается. Тонино ногу попортили, а кто виноват? Так пусть они хоть предоставят ему жилье поблизости от работы.

Тонино был благодарен Сперанце за то, как она умела ставить вещи на свои места и улаживать споры, и, когда однажды утром они были вдвоем в лодке, он излил ей душу.

— Понимаешь, Сперанца, мне было здесь, у тебя, хорошо, и я не могу забыть, что если бы ты не взяла нас тогда в свою хибарку, уж и не знаю, куда бы я делся с семьей… Но, видишь ли, я все время думаю, что живу в доме человека, который построил его для себя и для своей семьи, а потом вынужден был уехать, покинув и дом и семью. Если бы Таго вернулся, что я мог бы ему сказать? Только одно: «Я воспользовался твоим домом и даже не платил за квартиру». И потом мне пришлось бы перед ним краснеть со стыда за мою ногу, потому что меня ранили, когда я пошел воевать в чужую страну.

— Не говори глупости, — прервала его Сперанца. — Я сразу поняла, когда ты вернулся, что у тебя какой-то камень на сердце, но вот уж не думала, что из-за этого. Если Таго приедет, он только спасибо вам скажет за то, что вы жили со мной, когда я была одна и мне было страшно. Да, Тонино, мне тоже было страшно. Да так, что я даже самой себе боялась в этом признаться. А что до твоей раны, то она такая же, как и те, которые все мы получали в эти годы. Нам всем изранили тело, чувства, разум… — Она вдруг оборвала фразу и подняла к нему смеющееся лицо. — Знаешь, я говорю так, как будто речь идет о прошлом, как будто это страшное время должно скоро кончиться, как будто я в глубине души уверена, что вот-вот что-то произойдет и все переменится…

Она замолчала, но на лице ее попрежнему играла улыбка. Тонино пристально смотрел на нее.

— Услышь тебя бог, Сперанца, чтобы так оно и было!

Он схватил ее за руки и крепко сжал их. Потом оба подняли голову и прислушались.

Два звука, как короткий вопрос, раздались вдали и, словно покачиваясь на ветру, проплыли над ними.

— Кукушка… — прошептал Тонино. — Весна…

Глава сорок седьмая

Джованнино вслух читал газету, а старики все трое — Берта, Надален и Эмилия — сидели вокруг стола и слушали.

Паренек то и дело украдкой поглядывал на свою аудиторию, следя за ее реакцией и стараясь не пропустить ни единого слова или жеста.

Известия, которые он читал, были настолько важными и из ряда вон выходящими, что Джованнино толком не знал, как их надо расценивать, но чувствовал, тем не менее, необычайное возбуждение. Прежде всего потому, что произошло что-то новое, затем потому, что это он был для стариков вестником потрясающих событий, наконец, потому, что его внимание привлекало растущее смятение Берты, яростный взгляд Эмилии и продолжительный свист, который вместо комментариев время от времени издавал Надален.

Окончив чтение, Джованнино отложил газету и, упершись коленкой в стол, закачался на стуле.

— Похоже, что началось, — сказал он нарочито равнодушным тоном.

— Иисусе, Иисусе, Иисусе! — забормотала Берта и забегала по комнате из угла в угол, как воробышек в клетке.

Надален плюнул через открытую дверь, потом поднялся и сказал, стукнув кулаком по столу:

— Не знаю, что дал бы, чтобы посмотреть, что у них в голове.

— И зря дал бы, потому что там пусто, — ответила Эмилия и тоже принялась кружить по комнате, время от времени сталкиваясь с Бертой.

Джованнино больше не обращал внимания на Надалена и Берту. Он с любопытством смотрел на Эмилию: выражение лица у старухи было мрачное, но мальчик догадывался, что в ее голове теснится множество мыслей, которые нелегко привести в порядок.

— Милия, — крикнул он, — Милия, я вам говорю… Ради бога, остановитесь на минутку, у меня даже голова кружится… Объясните мне одно: нам-то что, если начнется война?

Старуха на секунду остановилась, пристально посмотрела на него, как будто видела его в первый раз, и обронила:

— Тем лучше для тебя, если ты ничего не понимаешь.

Потом опять начала ходить взад и вперед, натыкаясь на Берту.

— Да что это с вами обеими? — вскричал Джованнино, вскакивая на ноги. — Можно подумать, что вас завели, как часы, и вы должны кружиться, пока завод не кончится…

— Пойди сюда, Джованнино, — позвал его Надален, сидевший на лавочке возле дома.

Мальчик вышел и сел рядом со стариком.

— Значит, в самом деле война… Но ведь здесь не будут воевать, правда?

— А кто знает? Когда с огнем подходят к пороху, ни за что нельзя поручиться… Но война, сынок, это нищета, а мы и так из нищеты не вылазим… Война это смерть, а смерть и сама умеет прийти… Война, — значит люди бросают работу, а это тоже беда немалая…

— Но из наших-то никто не пойдет на войну, правда? Вы уже старые, я еще маленький, Тонино инвалид, а женщин не призывают.

— К счастью, нет! — заметил Надален. — Не то, если бы призвали Эмилию, мы могли бы, чего доброго, и победить.

— Но не хотите же вы, чтобы мы ее проиграли!

— Кого проиграли?

— Да войну!

— Какую войну? — спросила вдруг Эмилия у них за спиной.

— Как какую войну? Которая начинается…

— Каждый хочет победить на войне, сынок, и это понятно. Но эта война нас не касается. Это не наша война. Нашу годы и годы мы ведем здесь… — она обвела рукой темневшее впереди болото —…и немало у нас было сражений! Кто-кто, а мы можем сказать о себе, что никогда не сдавались. Когда был жив твой дед, вода вон куда подходила… Когда твой отец построил здесь хибарку, до нее надо было больше часа добираться ни лодке, а теперь ты здесь за десять минут… и все эти хлеба, которые ты здесь видишь кругом, взошли потому, что мы сражались и побеждали. Колосья — вот наши знамена…

Она взяла парнишку за плечи и, встряхнув его, крикнула:

— Заруби себе на носу: до тех пор, пока под водой пропадает земля, мы будем воевать за нее. И другой войны для нас нету.

Неподалеку послышался удар шестом по воде и шум голосов: возвращалась молодежь.

— Слышали? — еще с лодки крикнула Элена. — Мы узнали по радио.

Сперанца молча сошла на берег, но подойдя к сыну, пристально посмотрела на него и крепко прижала к груди.

— Только этого не хватало… — вздохнул Тонино, наклоняясь привязать лодку.

— Хотела бы я знать, почему вы так выходите из себя, — сказала Эмилия, встречая молодежь на пороге хибарки. — Собственно говоря, мы-то тут при чем?

— Бедная старуха… — пробормотал один из парней, покачивая головой. — Вы простячка, если так думаете… Дешево от войны не отделаешься.

— Старуха — твоя бабушка, — огрызнулась Эмилия, — а простак ты сам… Если бы каждый сделал по-моему, хорошенько понял бы, что это дело нас не касается и нечего нам обращать внимание на громкие слова, барабанный бой и трескотню четырех дураков, а вместо того попрежнему мотыжил бы свою землю как ни в чем не бывало, война так и осталась бы на бумаге, в газетах, потому что некому было бы воевать.

— Не так-то все это просто, — улыбнувшись, сказала Сперанца. — Объявят мобилизацию, призовут мужчин…

— А если никто не послушается? — перебила ее Эмилия, подбоченившись и вопросительно поглядывая на всех.

— Было бы прекрасно, — ласково сказала Сперанца, положив ей руку на плечо, — но так не будет. Нужно, чтобы народ созрел для этого, а мы не созрели. Придут повестки, и люди явятся куда велят, побоятся ослушаться.

Сперанца, а за ней и все остальные, кроме Эмилии, вошли в дом.

— Хороша война, когда солдаты воюют со страха! — одна в темноте бормотала старуха.

— Мама, перестаньте, пожалуйста, и идите спать… — визгливо крикнула на кухне Элена, и тут же из хибарки вышла Берта и притулилась на лавочке возле двери.

Эмилия заметила белевший у нее в руке платок, который она то и дело подносила к глазам, и поняла, что Берта плачет.

— В войске, которое гонит страх, вас бы сделали генералом, — усмехнулась она. Потом подошла к соседке и пыхтя села с ней рядом.

— У меня четверо сыновей, и все призывного возраста, — причитала Берта. — И у всех четырех семьи на руках…

Эмилия заерзала на лавочке. Потом ее прорвало:

— Если кто-нибудь верит, что так оно и быть должно, думает, что стоит за правое дело, и воевать идет добровольно, я скажу ему: «Браво!» Он сам за себя расплачивается и значит — честный человек. Но чтобы на войну шел тот, кто смотрит на вещи по-другому, кто понимает, что она для всех погибель и разорение, это уж ни на что не похоже! И, главное, меня бесит, что будет обычная история. Те, что всех больше дерут глотку и кулаками машут и кричат «ура!», все, только дойдет до дела, захворают грыжей и пошлют воевать других!..

— Бедные мои дети! — причитала Берта.

Эмилия, позабыв старые обиды и давнюю антипатию, обняла ее за плечи и попыталась ободрить.

— Их еще не призвали… Да и не все же, кто идет на войну, должны погибнуть…

Потом она вернулась к прежнему ходу мыслей.

— Посылать людей на войну… За кого? Для чего? Куда? Против людей, которые никогда нас не трогали, которых мы и в глаза не видели… Не все же на свете посходили с ума! Неужели ни у кого не хватит духа сказать: «Нет! Кто боится, пусть идет, а я имею мужество остаться, раз я считаю, что так правильно…» — Она остановилась, удивленная собственными словами, и пробормотала: — Разве тут что-нибудь поймешь? Нынче вперед толкает страх, а удерживает смелость… Иногда и у меня ум за разум заходит!

Глава сорок восьмая

У Эмилии была приятельница. Они дружили с детских лет, и когда Эмилия вспоминала былое, в ее рассказе неизменно мелькало странное имя подруги.

— Как-то раз я и Демориста…

Никто в хибарке никогда не видел приятельницу Эмилии, и только Надалену помнилось, что он знавал ее много лет назад и что ему довелось обменяться с нею несколькими словами.

Демориста уехала из долины сразу же после замужества и жила с тех пор в одной из деревень соседней провинции. Но хотя ни она, ни Эмилия никогда не навещали друг друга, Эмилия, повидимому, всегда была в курсе наиболее важных событий в жизни приятельницы.

Так однажды Эмилия явилась домой и, порывисто распахнув дверь, объявила:

— Знаете, кто умер? Муж Демористы!

Никто не был знаком с Демористой и тем более с ее мужем, но чтобы не огорчать Эмилию, все сделали вид, что расстроены,

— Не может быть! Кто это вам сказал?

— Столяр… Оказывается, он умер прошлой зимой.

— Бедняжка!

— Кто бедняжка?

— Кто ж, если не Демориста!..

— Бедняжка? Нет, ей теперь будет легче… Жить с таким человеком…

— Да, да…

Если заходил разговор о молодежи, в особенности о девушках, Эмилия не упускала случая побранить их за лень, легкомыслие и другие грехи… Потом она неизбежно начинала их сравнивать с молодежью ее времени, и тогда все покорно готовились выслушать в сотый раз рассказ о добродетелях Демористы.

Это забавляло Джованнино, и в таких случаях он опережал Эмилию.

— То ли дело Демориста, верно? Куда нам до нее…

Если начиналось половодье и река грозила прорваться в долину, люди следили за дамбами и иной раз кто-нибудь позволял себе выразить не слишком похвальную мысль:

— Хоть бы она прорвалась на той стороне…

— Почему? — с укоризной спрашивала Эмилия. — Разве там люди не живут? Разве там нет полей?

Тогда разгорался спор.

— Что же вы равняете низину с высью? На той стороне вода убывает быстро, оттого и убытков меньше. А если она сюда подойдет, то здесь и будет стоять, пока солнце не просушит землю. Лягушки в домах заведутся…

— Лучше там, лучше там, — лукаво прищурившись, вмешивался Джованнино. — Там Демориста, уж она-то справится с половодьем!

Эмилия бросала на него яростный взгляд, но молчала.

И вот в разгар войны, когда волна беженцев докатилась до долины и с продуктами стало туго, Эмилия начала поговаривать о том, что в ближайшее время съездит к Демористе, у которой было свое хозяйство, и раздобудет у нее муки.

Но и сельские места не миновали бомбардировок, и однажды, уже после того, как бомбили селение, Джованнино вбежал в дом, крича:

— Милия, разбили мост!

— Там были люди?

— Нет, никого не было.

— Ну, тогда еще полбеды!

— Но вы же теперь не сможете поехать к Демористе!

Потом на равнине расположились немецкие части, и однажды Эмилия объявила:

— У Демористы немцы на постое.

На этот раз все были действительно удручены сообщением Эмилии, правда, не потому, что бедная Демориста оказалась в таком положении, а потому, что становилось ясно, что оккупация распространяется все дальше, захватывая одну деревню за другой, и что все труднее будет уклоняться от предписаний, связанных с военным положением.

— Не знаю, от кого вы это слышали, — сказала в тот день Эмилии Сперанца, — но если тот человек увидит вашу приятельницу, передайте ей, что если она хочет, пусть живет у нас.

— Ну вот, не хватало только, чтобы еще и Демориста приехала!.. — запротестовал Надален.

Но Демориста приехала.

Однажды, вернувшись с работы, Джованнино увидел, что Эмилия беседует с какой-то незнакомой женщиной.

Это была высокая, бледная старуха с холодными глазами.

Суровая и сдержанная, она сидела на кухне за столом, и перед ней стоял нетронутый стакан вина.

Джованнино в нерешительности остановился на пороге, но Эмилия ликующим голосом объявила:

— Это Демориста!

Женщина безучастно поздоровалась и спросила:

— Кто этот паренек?

Эмилия понизила голос, как будто сообщала какую-то тайну:

— Это сын…

— Сколько тебе лет? — спросила женщина.

— Девятнадцать исполнилось…

— Ты был бы рад повидать отца?

— Думаю, что да…

— Как? Думаешь? Ты в этом не уверен?

Джованнино пожал плечами.

— Я же не знаю, какой он! Может, он мне понравится, а может, нет…

— Разве можно так говорить? Да еще о родном отце!..

— А я, знаете, думал, что вы такая же, как Эмилия, и любите, чтобы вам говорили то, что думают! Я же никогда не видел отца…

— Но он твой отец!

— Что же, и бог наш отец, если верить священникам. И люди могут даже его почитать, хоть никогда и не видели, Но что-то маловато таких, которые его любят без памяти.

Эмилия наблюдала за ними обоими. Ей хотелось, чтобы Джованнино понравился ее приятельнице, но еще больше хотелось, чтобы он припер ее к стенке.

— А твоя мать, наверное, очень хотела бы его повидать…

— Не знаю, — насупившись, ответил Джованнино.

Он с детских лет знал только мать и любил ее страстной, безраздельной любовью.

Отец для Джованнино был только именем, которым он мог гордиться в долине.

— Я сын Мори.

Батраки, знавшие Таго, похлопывали паренька по плечу, и говорили: — Тогда ты из хорошего рода!

Отец был для него флагом, который можно вывешивать время от времени. Но флаг этот не имел определенного цвета: ведь Джованнино не мог себе даже представить лицо отца; в доме не было ни одной фотографии Таго.

Джованнино с неприязнью смотрел на женщину, которая бесстрастно разглядывала его, и чувствовал, как в нем поднимается неудержимая волна гнева против этого вторжения в жизнь его семьи, против попытки проникнуть в его душу.

— Так вы, значит, и есть Демориста! Та самая, которая справляется с рекой…

Это замечание, казалось, вывело, наконец, женщину из равновесия.

— С рекой? С какой рекой?

Джованнино покосился на Эмилию, проявлявшую признаки беспокойства.

— Ничего, ничего… Это только так, поговорка! Милия нам рассказывала, что вы прямо чудеса творите. Вот у нас и говорят, когда начинается половодье и река грозит прорвать дамбу: «Будем надеяться, что она прорвется на той стороне. Уж Демориста с нею справится!»

Женщина холодно посмотрела на Джованнино и стала опять разговаривать с Эмилией, не обращая на него внимания.

Джованнино пошел проверить капканы и, вернувшись через час, застал дома мать, которая, понизив голос, о чем-то оживленно говорила с Эмилией и Демористой.

— Джованнино, прошу тебя, оставь нас одних…

С такой просьбой к нему обращались впервые, и Джованнино почувствовал еще большую неприязнь к непрошенной гостье.

Он вышел, хлопнув дверью, и пошел навстречу Надалену, подплывавшему на лодке, чтобы поделиться с ним своей досадой.

— Эй! У нас гости! Приехала Демориста!

— Ладно, — ответил Надален. — Подержи-ка лучше лодку, пока я ее привяжу.

— Вы думаете, я шучу? Ей-богу, правда.

Надален недоверчиво посмотрел на Джованнино.

— Какая она из себя?

— Высокая, бледная, с рыбьими глазами…

— Боже мой, значит, впрямь она! Что ей нужно?

— Меня выставили, им надо поговорить…

Надален наморщил лоб и задумался, грызя ноготь. Потом сказал:

— Все ясно… — и двинулся к дому.

Джованнино пошел за ним, сгорая от любопытства.

— Что случилось?

Ничего, ничего… Говоришь, тебя выставили? Тогда понятно, зачем она приехала! Демориста! Кто бы мог подумать? Демориста… Только это и могло заставить ее сдвинуться с места! Но как же это он сумел ее разыскать?

Джованнино тщетно допытывался у старика, что он хочет сказать, но Надален замкнулся в молчании.

Тогда он решил держать ухо востро и смотреть в оба, чтобы не упустить ничего такого, что могло бы помочь ему разгадать тайну.

Глава сорок девятая

Дня за два до этого Бончо отозвал Надалена в сторонку, оглянулся вокруг и спросил вполголоса:

— Это правда, что Мори вернулся?

— Кто? Таго? Вы с ума сошли!.. С тех пор, как началась война, мы о нем ничего не знаем… Нашел время возвращаться!

Бончо что-то пробормотал насчет феррарца, который утверждал, будто он говорил с Мори по ту сторону равнины не далее как три дня тому назад.

— А кто этот феррарец?

— О! Вы и феррарца не знаете? Он иногда приезжает сюда потолковать с людьми… Говорит, что он из тех, с которыми действует Мори. А люди знают Мори или слышали о нем, и если он передает, что надо делать то-то и то-то, все ему верят скорей, чем кому другому.

— Ну и ну… — сказал Надален, подозрительно глядя на Бончо. — Неужели вы думаете, что если бы Мори вернулся, мы, свои люди у него в доме, ничего бы не знали про это?

— Либо вы ничего не знаете, либо делаете вид, что ничего не знаете. Или же… он и впрямь не вернулся…

Оба старика искоса посматривали друг на друга из-под полей своих шляп настороженным, недоверчивым взглядом. Сама жизнь, полная разочарований, заронила эту наследственную недоверчивость в души тружеников земли.

Позднее Надален еще раз обдумал этот разговор. Бончо ему не поверил, но и он не очень-то верил Бончо.

Вернувшись домой, он никому ничего не сказал и молча поужинал.

Потом он вдруг почувствовал, что его гнетет молчание остальных. Они смотрели друг другу в лицо и, казалось, все были поглощены какой-то тайной мыслью.

Надален заерзал на стуле и, не выдержав, заговорил.

— Никто из вас не слышал о феррарце? — спросил он и обвел всех пристальным взглядом.

— О феррарце? — переспросила Берта. — Это тот, который меняет пряжу на рис?

— Нет. Не тот, — сорвалось у Сперанцы. — А кто это феррарец?

Надален с лукавым огоньком в глазах испытующе посмотрел на нее.

— Если ты не знаешь, кто он, как же ты, не задумываясь, говоришь, да еще так уверенно, что это не тот, про которого думает Берта?

Сперанца на минуту смутилась; она знала, что когда человек начинает относиться к другому с недоверием, у него обостряется наблюдательность и он становится особенно проницательным. Она было что-то пролепетала, но тут вмешалась Эмилия, крича, что в долине полным-полно и феррарцев, и романцев, и прочего люда, наехавшего невесть из каких мест, потому что война всех гонит из дому, так что совершенно невозможно уследить за всеми…

Раздражение Эмилии по такому поводу было неестественно, явно разыграно для того, чтобы поскорее оборвать разговор.

Надален медленно вышел из дому, посвистывая как всегда, но затаив в сердце глубокую грусть. Ему было горько, что женщины — он это прекрасно видел — обошли его доверием.

Когда на следующий день его остановили Элена и Тонино, жившие теперь на сыроварне, возле дамбы, старик был уже настороже. Нет, он ничего не знает о Таго. И никто в доме ничего не знает. А им он советует не очень-то верить всякой брехне и не слишком болтать самим.

Надален почувствовал, что они ему не поверили, и в свою очередь не поверил им сам, когда они сказали, что о возвращении Таго слыхали случайно.

«Все мы дети труда, — думал старик, — выкормыши нужды… Мы боролись и страдали вместе, а теперь смотрим друг на друга с опаской и никто никому не доверяет, как будто все вдруг стали шпионами!»

Он сплюнул при этой мысли и с горечью покачал головой.

Потом Джованнино сказал ему, что приехала Демориста, и старик сопоставил эту новость со всем остальным, пытаясь прийти к какому-то выводу.

А теперь он наблюдал за Сперанцей, которая собиралась в дорогу.

Она в возбуждении переставляла с места на место попадавшиеся ей под руку предметы, когда Эмилия, более практичная, вышла из соседней комнаты с двумя битком набитыми сумками, прикрытыми сверху клетчатыми платками.

— Сперанца проводит Демористу и привезет немного муки, — сказала она.

Надален посмотрел на старуху и ничего не сказал. Но Эмилию взял за сердце этот взгляд, страдальчески грустный, как у собаки, незаслуженно побитой хозяином. Она едва не поддалась порыву чувства, но во-время сдержалась.

— Не унывай, старик, — сказала она, — мука у нас в самом деле будет, и я сделаю тебе лапшу.

Потом она наклонилась к старику, сидевшему, понурив голову, и шепнула, похлопав его по плечу:

— Есть вещи, в которых мы не вольны, и тут уж приходится молчать… Хорошо бы, чтобы никто не знал, что Сперанца едет за реку.

Старик кивнул в знак согласия, потом проговорил, не поднимая головы:

— Скажи ей, чтобы она заранее придумала, что сказать, если ее остановят и захотят заглянуть в кошелки… Понятно, не на обратном пути. Для чего нужна мука и так всем известно, а вот мужская одежда…

— Чтобы обменять ее на муку, — сказала Демориста, бесшумно выросшая у них за спиной. — Одежду можно сбыть, если нет мужчины, который ее носит.

— Верно, — сказал Надален. — Верно. С вами Сперанца не пропадет. Я вижу, вы женщина умная и за словом в карман не полезете.

Сперанца была уже готова, повязалась платком, накинула шаль.

— Ну, пошли? — сказала Демориста.

Сперанца уже шагнула к двери, но Надален загородил ей дорогу.

— Ты что, забыла о Джованнино? Как же так можно уйти и ни слова ему не сказать. Он не привык, чтобы с ним так обходились, ему будет обидно…

Сперанца выбежала поискать сына.

Он сидел на берегу и рассеянно бил по воде прутом, поглощенный какой-то мыслью.

— Джованнино, — тихо окликнула его Сперанца.

Он встрепенулся.

— Джованнино, мне нужно поговорить с тобой.

Джованнино взглянул на мать, и лицо его просветлело. Ну, конечно, он знал, что так это и будет, он в этом даже не сомневался. Мать пришла сказать ему, что это из-за тех двух женщин она попросила его уйти, но что между ним и ею не может быть никаких секретов,

— Да, мама, — проговорил Джованнино, вскочив на ноги,

— Джованнино… — начала Сперанца, и в ее голосе прозвучала нотка грусти. — Я должна покинуть тебя на несколько дней.

— Что случилось, мама? — спросил юноша, и улыбка на его лице сразу исчезла. — Какая-нибудь неприятность?

Сперанца почувствовала тревогу в голосе сына, и сердце у нее переполнилось нежностью. Она провела рукой по его волосам и сказала с улыбкой:

— Бог мой, как же ты вырос. Еле дотянулась!

Джованнино тоже улыбнулся, но не забыл о своем вопросе.

— Что случилось, мама? Куда ты должна ехать?

— Вот что… — Сперанца колебалась. Она никогда не говорила сыну неправды, да в этом никогда и не было надобности. Но теперь всюду подстерегала опасность, а Джованнино был не из осторожных. Она не должна была подвергать его риску, не должна была внушать ему тревогу.

И все же было бы нехорошо солгать ему на прощанье.

— Вот что, Джованнино, — снова начала Сперанца, — я чуть было не сказала тебе неправду. Но мне это не по нраву. Я никогда не обманывала тебя, сынок, не хочу обманывать и сейчас. И ту ложь, которую я собиралась сказать тебе, ты от меня не услышишь.

Сперанца улыбнулась и снова поворошила ему волосы.

— Но ты должен мне верить, — продолжала она. — Есть одна вещь, о которой я пока не могу тебе рассказать. Это не недоверие, сынок, это предосторожность. Не спрашивай меня ни о чем — так будет проще. Хорошо? Поменьше бывай на людях в эти дни и веди себя тише. Не обращай внимания на разные слухи, и если тебя спросят обо мне, по возможности не говори, что я уехала, а уж если придется отвечать, скажи, что я поехала к родственникам в Романью. И ни в коем случае ничего не говори о Демористе.

— Мама, что за беда приключилась?

Джованнино схватил мать за руки, и вся его до обожания страстная любовь к ней отразилась на его юном лице, неспособном скрывать чувства.

— Никакой беды нет, Джованнино, Наоборот, случилось что-то очень хорошее. Но время сейчас трудное, и надо быть осторожным. Я уеду ненадолго… Возможно, только на два дня… Но если я задержусь, не беспокойся. Поездки теперь — дело нелегкое. Всегда могут возникнуть какие-нибудь помехи… Будь умным и не отходи далеко от дома. В долине — немцы, а ты уже входишь в возраст, скоро тебе призываться. Лучше на глаза им не показывайся…

Джованнино нетерпеливо тряхнул головой:

— Скажи же, наконец, в чем дело!

— Я все сказала, сынок. Ты не ребенок, и нечего тебе капризничать. Если Сперанца говорит, что так надо, ты должен ей верить…

— Ты говоришь, что я уже не ребенок, а обращаешься со мной, как с ребенком…

— Я буду обращаться с тобой, как с мужчиной, сынок, и, может быть, очень скоро мне придется сказать тебе, чтобы ты действовал уже как мужчина…

Сперанца машинально продолжала ворошить его волосы, но взгляд ее был печальным, и она избегала смотреть на сына.

— Сперанца! — позвали ее из дома.

Женщина обняла юношу, потом резким движением отстранила его от себя и пошла к дому.

— Мама! — крикнул ей вслед Джованнино.

Сперанца остановилась; с минуту она стояла не двигаясь, потом обернулась и посмотрела на сына.

Джованнино улыбался и, сжав кулаки, потрясал ими над головой.

— Счастливый путь, Сперанца! — крикнул он.

Сперанца засмеялась, помахала ему рукой и убежала, глотая душившие ее слезы.

Глава пятидесятая

Сперанца вышла из-под темных арок полуразрушенного моста, и над ней, мерцая, в воде распахнулось небо. Этот мрачный переход среди развалин всегда внушал Сперанце безотчетное чувство тоски, которое тотчас исчезало, едва она выходила из тьмы в сияние лунной ночи.

Многие месяцы по два, по три раза в неделю Сперанца ходила за реку и возвращалась назад, но лишь на этом переходе ею овладевала тревога.

Скоро она вступила в долину, и к ней вернулось глубокое спокойствие.

Сперанца носила подпольную литературу, которую должна была оставлять в условных местах, поблизости от некоторых заброшенных домов. Она отчетливо сознавала, что случилось бы с нею, если б ее захватили с этим грузом, но ее вера была сильнее всего, даже страха. Таков был итог всей ее жизни, полной борьбы и лишений. Быть может, ею руководило и вернувшееся чувство к Таго, но прежде всего — мысль о будущем сына, который был ей дороже жизни.

В светлом и бодром настроении шла она в ночной тишине.

Канонада смолкла, и только тихое, ритмичное кваканье лягушек звучало в долине.

Сперанца шла босиком, не замечая даже колючек чертополоха, царапавших ей ноги.

Из осторожности, как ей советовали, она держалась под откосом дамбы. Мир и покой царили в ее душе. Великое испытание подходило к концу; весна приближалась.

Они снова осушат участок земли, который сами же затопили, чтобы помешать сопротивлению немцев, и вернутся в хибарку.

Таго займется Джованнино, а она, Сперанца, останется дома с Эмилией ждать ребенка, которого уже носила под сердцем.

Из камышей доносились быстрые шорохи вспугнутых ее шагами зверьков. Единственным шумом, который исходил от нее самой, был шелест юбки, раздувавшейся на ветру.

Сперанца была охвачена такой радостью, почувствовав себя дома, на раздолье светлой и тихой долины, где ей была знакома каждая тропка, так погружена в мечты о близком счастье, что голос, неожиданно послышавшийся из камышей, прозвучал для нее, как крик.

Она вздрогнула и инстинктивно выбросила руки вперед, словно протягивая их простодушным доверчивым жестом к силуэту, выросшему перед ней.

— Кто идет? — повторил голос удивительно неуверенным тоном.

Сперанца оправилась от неожиданности и с изумлением увидела, что фигура, которая вырисовывалась слева, в нескольких шагах от нее, принадлежит подростку, но подростку, вооруженному длинноствольным ружьем. Паренек бодрствовал во тьме и, верно, впервые окликал кого-то в роли часового.

Сперанца даже не ответила, до того она была поражена. Что делает здесь этот мальчик? Кто прислал его сюда? Там, в штабе, ее никто не предупредил…

Парнишка ждал, не опуская наведенного на нее ружья.

Сперанца вдруг рассмеялась.

— А ты парень с выдержкой, — сказала она. — Я бы давно уже выстрелила…

— Не могу. Немцы близко. Нельзя шуметь.

— А тогда на что тебе этот самопал?

— Припугнуть в случае чего… И потом велено стукнуть прикладом, если кто не послушается.

— Вот как! Еще и слушаться нужно?.. Но… позволь спросить, кто тебе дал такой приказ?

— Много будете знать, скоро состаритесь, — ответил парнишка, осмелев, и Сперанца поняла, какой он пережил испуг.

— Может, ты, по крайней мере, скажешь, что случилось? Меня здесь не было пару дней, и теперь я возвращаюсь к сыну…

— Да кто же вы? Сдается мне, я вас знаю.

— Я мама Дзванина, — сказала Сперанца с нежностью. Ей казалось, что проще всего представиться именно так — матерью ее мальчика.

— Кого? Рыжего Дзванина?

— Да. Ты его знаешь?

Парнишка засмеялся.

— Да ведь он и есть наш командир. Он сам приказал никого здесь не пропускать, если уж вы хотите знать.

Сперанца похолодела.

— Джованнино — командир! И этот четырнадцатилетний часовой, который болтает, поставив ружье на землю, и утирает нос рукавом, поставлен на пост ее сыном!

Детская игра. Игра со смертью.

Сперанца почувствовала, что должна держаться поосмотрительнее, если хочет что-нибудь узнать.

— Приятно слышать. Горжусь за сына. А… могу я узнать, что произошло? Почему никому здесь нельзя проходить?

— Старика убили…

— Какого старика?

— Вашего… Ну, того, который жил с вами в хибарке, пока туда не пустили воду.

— Надалена? — вскрикнула Сперанца.

— Ну да. Они его сегодня застрелили на плотине. Он ничего не сделал, даже ничего им не сказал. Ваш сын чуть с ума не сошел, когда мы его оттуда забрали и принесли домой.

Сперанца почувствовала, что у нее подкашиваются ноги и начинается жестокий приступ тошноты, с давних пор мучившей ее по временам.

Часовой, камыши — все поплыло перед глазами и, чтобы не упасть, она ухватилась за парнишку.

— Эх, досада, — пробормотал он. — Как это я так сразу выпалил. Надо бы полегче… оплошал…

Сперанца покачала головой.

Надален убит! А Джованнино? Что собирается делать ее сын?

При мысли об этом к ней вернулись силы.

— Ну, а вы? — выдохнула она.

— Мы знаем, кто его убил. Тот фельдфебель, который стоит в Каса Веккья, такой маленький, тощий. Этой ночью мы его… бах… и готово.

Мальчик опять провел рукавом под носом, очень довольный.

Сперанца слушала, широко раскрыв глаза. Ей казалось, что она в каком-то кошмаре. Но не следовало возбуждать у мальчика подозрений, нужно было заставить его разговориться.

— Мы вшестером сторожим все дороги в Каса Веккья. Никого нельзя пропускать, пока не дадут сигнала, что все кончено.

— А… кто, — кто пойдет в Каса Веккья?

Подросток нерешительно переминался с ноги на ногу.

— Не знаю я. Знаю только, что двое пойдут.

— Но они… хоть вооружены?

Ее рука непроизвольно потянулась к револьверу, спрятанному за пазухой, который дал ей Таго, наказав всегда иметь его при себе.

— Да, мы сегодня плавали на лодке к вашей хибарке. У Джованнино там было оружие. Два охотничьих ружья — одно вот это, пистолет, карабин…

Сперанца опустила глаза на двустволку и поняла, почему она показалась ей знакомой.

— Потом, — продолжал он, — мы достали еще кое-что у Джиджино.

У Сперанцы захолонуло сердце. Она должна была во что бы то ни стало раньше ребят добраться до Каса Веккья.

— Значит, ты меня все-таки не пропустишь?

— Нет. Они могут вас схватить, а ваш сын мне этого не простит.

— А если я сама пройду?

— Прикладом вас стукну. Потом, пожалуй, попрошу прощения, но стукнуть стукну.

— Молодец! — сказала Сперанца. — Вижу, ты свое дело знаешь. Тогда я вернусь обратно.

Она пошла назад, словно и в самом деле собиралась вернуться.

— Счастливо оставаться, часовой!

При этом обращении парнишка поторопился взять двустволку, как положено, и вытянуться по-военному.

— Доброй ночи, хозяйка, — ответил он со степенностью бывалого человека.

Сперанца уже бежала.

Джованнино, Джованнино, сынок!.. Командир! Твоя мать должна прийти раньше твоих товарищей, а идти ей далеко, потому что твои часовые заставляют ее кружить понапрасну. Может быть, все тропинки охраняют ребята со старыми двустволками в руках, но твоя мать знает дорогу через болото и все равно пройдет.

Сперанца бежала, прижимая к груди пакет с литературой и револьвер.

Раза два она падала, поскользнувшись на илистой почве, но тут же опять пускалась бежать.

Она снова оказалась у дамбы, как раз против дома.

Залаяла собака, и Сперанца бросилась на землю под откосом, и замерла, тревожно прислушиваясь. Тишина. Она медленно поднялась, перебежала через дамбу, спустилась по противоположному склону.

Вот и дом, безмолвный и белый в лунном свете, с закрытыми окнами и дверью.

Сперанца остановилась возле шелковицы, ощупью нашла знакомое дупло и засунула в него пакет с литературой, чтобы не рисковать потерять ее или быть задержанной с ней. Она сжала в руке револьвер и бесшумно двинулась вперед, держась в тени деревьев.

Сперанца никогда не пользовалась оружием, но знала, что в случае надобности рука у нее не дрогнет.

Она добралась до сеновала, проскользнула вдоль стены до угла и остановилась.

На гумне, в бликах луны виднелся стог, перед ним двигалось что-то белое. Собака…

Казалось, она играла: то приближалась, виляя хвостом и подвывая, то отступала с негромким рычанием. Что-то привлекало и отпугивало ее.

Женщина хотела было двинуться дальше, но в эту минуту из стога донесся хриплый гортанный голос. Она припала к стене, узнав характерный немецкий говор.

Теперь кто-то отвечал робким шопотом. Голос был женский, немножко похожий на детский.

Сперанца, казалось, слилась со стеной, старалась затаить свое частое, бурное дыхание. Она даже закрыла рот рукой, но дыхание слышалось попрежнему.

И вдруг она поняла, что так дышала не она, а кто-то другой, в нескольких сантиметрах от нее, за углом.

Тут впервые она узнала настоящий страх. Тяжелое дыхание рядом, хриплый голос в стоге, и другой, тоненький голосок… И это гумно, слишком спокойное и светлое… Все заплясало перед нею; она закрыла глаза.

Сперанца не видела фигуры, метнувшейся вперед возле нее, но ощутила ее бросок по движению воздуха.

Она ждала с закрытыми глазами. Глухие удары достигали ее слуха. Это было биение ее сердца, но еще и другие, более далекие, неясные и мягкие удары, доносившиеся от стога.

Сперанца не хотела оставаться в бездействии, но не могла пошевелиться. Наконец она открыла глаза, и что-то запрыгало, завертелось перед ней. Собака… Собака пыталась вырваться из рук какой-то девушки, молча сжимавшей ей горло и морду.

Сперанца начала понимать, что произошло.

Удары смолкли, но две фигуры, собака и девушка, все еще возились на земле.

Розаннина…

Застенчивая и молчаливая девочка, услужливая и кроткая…

Она всегда увязывалась за мальчишками, во что бы они ни играли, и безропотно слушалась их.

— Розаннина, подними-ка мяч… — Она шла и поднимала его.

— Розаннина, принеси воды… — Она приносила.

Но теперь Розаннина была уже не девочкой. Она-то и заманила немца к стогу.

— Нравится тебе Розаннина? — бывало спрашивал у Джованнино Надален.

Но Надалена убили, и Розаннина пришла отомстить за него. Она крепко держала собаку, чтобы помешать ей лаять.

На белесоватом фоне стога мелькнула тень.

Сперанца узнала стройную фигуру и скорее угадала, чем разглядела в темноте огненно-рыжие волосы.

Минуту спустя освобожденная собака мчалась вслед за парнем и девушкой, которые молча, держась за руки, убегали во тьму. Собака не лаяла, она стремительно прыгала, торопясь возобновить прерванную игру.

Сперанца навела револьвер на стог и подождала, но там никто не шевелился.

В доме попрежнему стояла мертвая тишина. Где-то рядом квакали лягушки.

Издалека с дамбы до нее долетел одинокий звук.

То был свист, переливчатый и веселый, как манящий птичий зов весной. Такой же свист послышался с другой стороны, потом еще один и еще…

Странные птицы пели в долине этой ночью.

Сперанца представила себе, как, раздвигая камыши, пробираются сейчас по болоту мальчишки, вооруженные старинными двустволками и незаряженными пистолетами… Конечно, все та же шайка. Давно ли, босоногие ребята, они искали птичьи гнезда и играли в индейцев. Она мысленно видела, как они идут цепочкой, с петушиными перьями на голове, а за ними плетется Розаннина, подбирая упавшие стрелы.

Теперь они были уже далеко и вне опасности. Пора было действовать ей.

Сперанца знала, что надо делать.

Рядом была яма для гашения извести. Нужно было оттащить туда тело, чтобы затруднить поиски, выиграть время и дать молодежи уйти от карателей. Потом она должна была снова пуститься в путь и доставить по назначению литературу. Потом…

У нее кружилась голова, но она уже направлялась к стогу. Дела было много, а до зари оставались считанные часы.

Нужно было еще предупредить Таго…

Сперанца взяла себя в руки и принялась за дело.

Небо уже посветлело, когда она подошла к дому, в котором ее приютили, когда низменная часть долины была затоплена.

Дверь была чуть приоткрыта. Сперанца заглянула в щель.

Надален лежал плашмя на скамье. На той самой скамье, на которой он, бывало, сидел перед домом летними вечерами и рассказывал ребятам разные истории.

И вокруг стояли те же ребята.

Джованнино, Розаннина, Джиджино, все… Они смотрели на покойника с благоговейной нежностью и, казалось, ждали от него конца последнего рассказа,

Глава пятьдесят первая

Сперанца больше не носила литературу.

Она была на последних месяцах беременности, и ее освободили от всякой работы. Ее место заступила Эмилия.

Эмилия сильно изменилась с тех пор, как убили ее старика. Сперанца сначала боялась, что она в отчаянии будет неистовствовать, следила за ней и других просила присматривать.

Но Эмилия проявила замечательное самообладание. Ни жалоб, ни бурных приступов гнева… Несколько дней она была в каком-то оцепенении. Потом попросила поручить ей разносить литературу, и ее допустили к этой работе.

Лишь по осунувшемуся лицу, которое теперь выдавало ее настоящий возраст, по блуждающим глазам — она словно все искала кого-то — да по слишком внезапной перемене характера можно было догадаться о ее страданиях.

Когда спрашивали об Эмилии, Берта вполголоса, как бы по секрету, говорила: — Совсем другая стала. Не орет теперь, не ругается… Тяжело мне как, и не поверите. Уж лучше бы она меня разносила с утра до ночи, как раньше!

Эмилия ночи напролет была на ногах. Домой возвращалась на рассвете, но никогда не жаловалась.

Она молча входила, кидалась на постель и лежала с открытыми глазами, уставившись в потолок.

— Эмилия, — шептала Сперанца, — вы так замучаетесь… Не протянете долго… Я молодая, и то мне было трудно, а вам ведь под шестьдесят…

— Старость «своих» любить не мешает. И потом… Это ведь для него, ты знаешь, для Надалена…

Она переводила дыхание и поясняла:

— Сначала, по крайней мере, было так… Я себе говорила: Милия, ребята рисковали жизнью, чтобы отомстить за твоего мужа… А ты? Вот я и взялась за это дело. А потом: с кем поведешься, от того и наберешься… Стало у меня яснее в голове, понимаешь. Мне так думается, теперь я для всех стараюсь, даже для тех, кого не знаю, — все равно, наши люди. Работа у меня, может, и небольшая, да ведь по капельке — море, по былинке — стог…

— Да, да, — шептала Сперанца. — Но вы бы хоть денек передохнули. Вас так надолго не хватит — всю ночь ходить, а днем думать.

— Помру, тогда и отдохну… Ты ведь знаешь, о ком я думаю. О детях… Особенно о нем, о нашем… Эх, как бы я хотела его видеть! Он один у меня остался…

Джованнино уже несколько недель находился в хибарке, окруженной водой. Его отправили туда после убийства немца из опасения, что какой-нибудь след наведет на него карателей. Но это только ухудшило дело.

Исчезновение Джованнино было замечено, его отсутствие вызывало подозрения. Парня искали, и домой он вернуться не мог.

— Это из-за его волос, — говорила Берта. — Все знают его по рыжей голове и сразу заметили, что он куда-то пропал.

Розаннина в лодке возила ему еду, но об этом знали только Сперанца да Эмилия. Никто, даже Элена, не догадывалась, глядя на безмятежное личико девушки, что она выполняет опасное задание.

Фронт подходил все ближе, и другие парни отправлялись на болото к Джованнино.

Бои шли в нескольких километрах от селения. Со дня на день ждали наступления союзников.

Прорыв дамбы и наводнение сделали невозможным оборонительные работы в этом районе. Немцы не могли сопротивляться и отступали.

— Вы мне говорили, что, сколько себя помните, всегда боролись с водой и осушали землю и что это и есть ваша война, — сказал однажды Джованнино Эмилии. — А вот взялись же и вы за кирку и мотыгу, чтобы пустить воду на поля… И еще как работали — любо-дорого посмотреть!

— Да, любо-дорого! — отвечала Эмилия. — Сердце кровью обливалось. Ведь пашню затопляли, а во что она стала нашим людям, эта земля, подумать только… Но мне было бы еще тяжелее, если б пришлось увидеть, как иностранцы жнут на наших полях. Да, нам придется начать все сначала. Будем сызнова строить все, что разрушено, и немало на это уйдет и времени и труда. Но к труду нам не привыкать. Главное, чтобы земля не давала урожая врагам.

— Господи боже мой, Милия, — весело воскликнул Джованнино. — Вы патриотка, и сами того не знаете!

— Кто? Это я — то?

И Надален — это было еще при нем — беззвучно смеялся и весело подмигивал пареньку.

Прошло несколько недель, а вода все еще стояла на полях, и в ней, как в зеркале, отражалось небо.

За каждым гумном теперь были убежища, и люди проводили в них большую часть дня. Отступавшие войска лютовали, срывали злобу на безоружном населении, а самолеты союзников с утра до вечера поливали деревни свинцом.

Тем временем проходившие части разграбили дома и опустошили хлевы.

Унижение, горечь побежденных толкали немцев на новые зверства.

Не было в долине дома, куда бы не заглянула смерть. Дымящиеся в полях развалины, словно вехи, обозначали путь бегущих войск. Когда-то плодородная долина была разорена, но сердца людей бились все сильнее в нетерпеливом ожидании нового дня.

Всю ночь Сперанца металась по комнате, охваченная необъяснимым возбуждением.

— Что-то неладное делается, чувствую я, — говорила она.

— Это от твоего состояния, — говорила Берта. — Так иной раз бывает и с теми, кому посчастливилось жить спокойно. Можешь расхаживать сколько угодно, но выбрось из головы мрачные мысли.

Только на заре Сперанца упала на постель и заснула.

И тут Берта услышала стук в дверь. Она открыла.

Перед ней стоял человек средних лет, высокий, худой, темнолицый, с иссеченными сединой волосами.

Чёрные, живые глаза пристально смотрели на старуху.

— Вы — Берта, да?

Она кивнула и вдруг зажала руками рот, точно не могла сдержать крик.

— Иисус!.. Таго!..

— Тише, — шепнул он.

Берта приблизилась к нему, ощупала его руки, будто хотела убедиться, что это не призрак,

— Ох, сыночек! Мне и не верится, что я тебя вижу!.. Сколько воды утекло с тех пор, как ты приходил в Красный дом к своей милой!.. Старика-то убили, небось, слышал?

Она опустила голову и тихо заплакала.

Таго молчал, склонившись над нею. Он спешил, но не мог оставить старуху без слова утешения.

— Крепитесь, Берта, скоро кончатся наши страдания… Мы их лупим и в хвост, и в гриву… Слыхали?.. — он понизил голос. — Вчера ночью была облава на болоте. Веселая была охота! Мы-то, вы же понимаете, на болоте как у себя дома, а они точно совы днем. А тут еще со всей округи собрались ребята пособить нам запрятать их в мешок.

Он усмехнулся и добавил: — Я это вам говорю, чтобы вы не падали духом. Только ничего не говорите Спере. Незачем ей знать, что Джованнино вчера дрался и должен еще этой ночью прочесывать местность с другими ребятами.

Берта подняла голову:

— Чуяло ее сердце… А ты-то видел своего парнишку?

— Да, — сказал Таго. — Довольно-таки забавно мы с ним познакомились. Поскользнулись оба в грязи и чуть не стукнулись лбами. Еще бы тут не узнать друг друга…

— Волосы, — улыбнулась Берта.

— Нет, темно было, сразу не разглядишь… Но чуть он заговорил… Я его сразу в сторонку, и посветил ему в лицо зажигалкой. Он самый! Вылитый дед. Помните старика Цвана? Глаза те же и хвастает так же… Но отчаянный…

— Если б она знала… Сколько лет она мечтала увидеть, как вы встретитесь…

— Знаю. И мы уговорились доставить ей эту радость. Спере не будет знать, что мы встретились этой ночью и вместе дрались. Пусть порадуется! Мы сделаем вид, что видимся впервые.

Он засмеялся и нежданно показался помолодевшим.

Заулыбалась и Берта.

— Ох, господи! Ты спешишь, а я тут тебя задерживаю! Тебе ведь еще со Сперанцей повидаться надо. Сейчас я тебе отопру… Но только, сынок, позволь сказать тебе спасибо…

— За что?

— За то, что ты сделал и делаешь для всех нас. Другие, которые теперь дерутся рядом с тобой, отблагодарят тебя получше. А такие старухи, как я, только и могут сказать «спасибо, Таго!» Лет нам много, а сил у нас мало…

Таго ласково похлопал ее по плечу и вошел с ней в дом.

Берта засуетилась, отыскивая коптилку, и через минуту на столе вспыхнул огонек.

— Спере, — прошептал Таго.

— Да, — сразу ответила Сперанца, вскочила я села на кровать.

— Да, — повторила она, протирая глаза. — Таго? Ты? Что ты здесь делаешь? Что случилось?

— Тсс! — сказал Таго и улыбнулся. — Ничего плохого. Мимоходом заглянул — вот и все, Пришло в голову зайти тебя проведать,

Он не сводил смеющихся глаз с жены, и перед ним вставало далекое прошлое.

Маленькая Спере и серый ослик… Спере — подросток, бойкая и смелая. Спере — девушка влюбленная и ревнивая. Она жаловалась: почему он танцевал с этой женщиной…

Теперь Спере была матерью того занятного парнишки, которого он оставил там, на болоте, командовать отрядом ребят.

Потому он и захотел повидать ее, когда проходил мимо дома. Чувство глубокой признательности волновало его с той ночи.

Он встрепенулся, улыбаясь, пошарил во внутреннем кармане куртки и что-то достал из него.

— Покажи-ка, что это?

Сперанца посмотрела на сжатый кулак, потом в лицо мужу. Берта тоже подошла, заинтересовавшись.

— Ну-ка?.. Не догадываешься? Нет?

Он разжал пальцы. Что-то блестело у него на ладони.

— О господи! Две маренги! Где вы их взяли? Давненько мы их не видели! — сказала старуха.

Сперанца с улыбкой смотрела на монеты, но губы у нее дрожали: слезы подступили к горлу.

— Они все время были при мне, — сказал Таго, — я только не хотел тебе говорить. Все думал, когда-нибудь, если будет у нас сын, я ему куплю копилку и опущу их туда. Потом позовем Спере и покажем ей. Забавно мне было представлять, какой у тебя тогда будет вид…

Он вдруг осекся, словно голос у него надломился от волнения.

— Бывало по целым дням маковой росинки во рту не держал. Но их никогда не трогал. Позвякивают себе в кармане, и на душе веселее.

Сперанца глотала слезы.

Берта забилась в темный угол, не подавая голоса.

— Но парень теперь у нас совсем взрослый, Спере, он, чего доброго, посмеется над родителями. Мы лучше эти маренги положим под карниз в нашем доме, когда вернемся…

Таго наклонился, поцеловал жену и направился к двери. Он выглянул, осмотрелся и еще раз обернулся к Сперанце.

— До скорого… — прошептал он и быстро вышел, захлопнув за собой дверь.

Сперанца и Берта тут же побежали открыть ее, чтобы посмотреть ему вслед… Но еще только-только забрезжило, и как ни всматривалась Сперанца в предрассветную полутьму, рослая фигура мужа скоро скрылась у нее из виду.

Вскоре пришла Эмилия,

— Ты видела Таго?

— Да. Вчера вечером.

— Он сюда только что приходил.

— Зачем?

— Так. Заходил повидаться.

— Куда он пошел?

— Не знаю. Я его даже не спросила. Он не любит, когда его спрашивают.

— Оно и лучше… Как узнала я вчера вечером, что они дерутся в низине и что наш малый там, мне не по себе стало!

Сперанца схватила руку Эмилии и крепко сжала ее.

— Все кончилось хорошо, — поспешила сказать старуха. — Убитых у нас нет. Ребята еще прочесывают болото, но опасность миновала. Осталось переловить тех, кто уцелел, да они сразу сдаются.

Все трое вошли в дом, и Эмилия продолжала:

— Таго и Джованнино вместе дрались этой ночью. До чего хорошо! Они там и встретились!

— О Иисусе… Он велел не говорить ей… — пробормотала Берта.

Сперанца смотрела то на одну, то на другую.

— Откуда вы знаете? — спросила она.

— Мне Таго рассказал, — ответила Берта.

— А я даже сама его видела, я тоже была там, внизу, — сказала Эмилия. — Нынешней ночью мы сменили товар. Теперь не литературу, а оружие носим.

Эмилия опустилась на кровать, Берта примостилась рядом, глядя на нее с выражением ужаса и восхищения, как смотрела бы на зияющее жерло пушки.

Уже через несколько часов в долине распространилась весть, что болото очищено. Она всех окрылила, как развернутое знамя, вдруг зардевшее впереди. Заждавшиеся люди подняли головы, но тут же склонили их — знамя это оказалось с черной каймой.

Долгожданная радость не веселила. Над гумнами повисла мертвая тишина. Никто не проходил по тропинке, которая вела к дому Сперанцы.

Берта узнала о случившемся, когда была у Элены, и не решилась вернуться домой.

— Что же это! Что же это! — твердила она. — Это нельзя пережить… И как раз теперь, когда все, казалось, кончилось!.. Когда они могли, наконец, жить вместе!.. Можно подумать, что они взвалили себе на плечи горе всех людей.

Розаннина не шевелилась, точно восковая статуэтка, но сердце у нее колотилось так, что видно было, как дрожит жилка на шее. Казалось, оно готово было вырваться из слабой груди.

Сперанца и Эмилия сидели на пороге дома и смотрели на посветлевшее небо.

— Как будто все вымерло, — промолвила Эмилия.

— Да, что-то никто не показывается. Даже Рико с молоком… А ведь в этот час больше всего проходит народу, — самое спокойное время. И Берта тоже не возвращается, — добавила Сперанца.

Ею овладело необычайное беспокойство.

Они помолчали, потом Эмилия поднялась.

— Пойдем узнаем, в чем дело…

Сперанца тоже встала, и они направились к соседним домам.

Глава пятьдесят вторая

Сперанца с мучительным усилием попыталась приподнять голову.

Сотрясаясь от жестокой дрожи, она тщетно цеплялась за землю: руки тоже лихорадочно тряслись. Сзади, уткнувшись лицом в грязь, стонала Эмилия. Сперанца отбросила волосы, падавшие ей на глаза, и подняла голову, глядя перед собой невидящим взором.

Под первыми лучами солнца с болота светящейся пылью поднимался туман.

Сперанца уперлась кулаками в землю, с трудом превозмогла дрожь в ослабевших руках, и привстала.

Эмилия все стонала, и Сперанца хотела крикнуть ей: «Перестань!» — но ее не слушался распухший язык.

Ее корчило от боли, точно что-то внутри у нее разрывалось, и по всему телу пробегал нестерпимый озноб.

Наверное, эта боль гнездилась в ее чреве, породившем Джованнино… В груди, вскормившей его… В руках, которые касались его, мыли, одевали, и которым никогда больше не суждено было его ласкать…

В глазах… Они смотрели на него… Они и сейчас видели его чепчик с фестонами, завязанный лентой… Первые холщевые туфельки, в которых он бегал по дому… И этот передничек в белую и голубую клетку, вечно плясавший на нем…

И жестяное ружьецо, блестевшее на стене… Бам! Бам!

Вот отчего у нее болели глаза.

Слишком много образов теснилось перед ее воспаленными зрачками.

И уши тоже болели от множества звуков.

Они слышали веселое посвистывание Таго, его нежный горячий шепот: «Спере, Спере»… И еще явственнее — другой голос: «Мама, мама…».

Мама, мама… Она слышала все оттенки этого голоса, то жалобного, то смеющегося, то ликующего.

Спере, Спере… Мама, мама…

И губы ее болели, как от удара, распухшие, неподвижные, теперь бесполезные: им больше не суждено было произносить дорогие имена.

Она с трудом поднялась на колени.

«Эмилия», — хотела сказать она, но губы не слушались.

— Эмилия! — неожиданно вырвался у нее резкий крик.

— Нет, — ответила старуха. — Нет. — И она все билась и билась лицом о грязную землю.

«Нет», — воплем вторила ей кровь Сперанцы.

Мальчика нет больше. Кто это сказал? Да нет же… Никто так не говорил! Он здесь, возле ивы, склонившейся к воде, в нескольких шагах от хибарки… И рядом с ним отец. Они, наконец, вместе…

Она должна была сейчас же идти. Идти к ним.

Сперанца пошла по дамбе, шатаясь, протянув вперед руки, ища опоры в пустоте.

Она услышала за собой чей-то голос. Еще один, еще… Множество голосов провожали ее. Они сливались в громкий вопль, разивший небо.

Голоса доносились издалека, из ее детства.

«Убили обоих Мори! Убили Мори!»

Она уже добралась до воды и тут заметила, что у нее за спиной раздается плеск воды под ногами людей. Она не оборачивалась, но чувствовала, что за ней идут сейчас все, кто только жил и работал в долине.

Вода теперь доходила ей до пояса, и кто-то поддерживал ее на скользкой почве.

Сперанца говорила…

Все слова любви теперь пришли ей на уста.

— Самый смелый, самый славный из сыновей.

«Самый смелый…» — повторило эхо,

— Самый красивый. Неправда, что у тебя волосы как пакля. Они как солнце, озарившее долину…

— Самый красивый в долине… — причитала с ней рядом Эмилия.

— О Таго, вот какого я дала тебе сына…

Долина безмолвно внимала. Плач по мертвым не был здесь внове.

С кем это стряслась беда на этот раз?

Они шли по воде туда, где тонкой струйкой вился дымок среди полузатопленных деревьев.

Нет, то был не дым очага. Это дымились развалины сгоревшей хибарки.

Голоса за спиной Сперанцы сливались в невнятный гул.

— Под самый конец он обернулся к парнишке. Только успел сказать, что у него на душе неспокойно. Обоих скосили одной очередью Упали рядом…,

Вспорхнула птица. Другая запела призывно…

И Сперанце почудился легкий переливчатый свист.

Она снова начала дрожать.

Сигнал… Сигнал ребят…

Внимание!

Засада в камышах, на безлюдном болоте. Шорох сухих листьев, осторожные шаги, чуть слышное дыхание…

И хозяйка болота, та черная собака…

Эмилия крепко сжала ей руку. Сперанца вздрогнула.

Но разве это Эмилия — черная коряга с коркой засохшей грязи вместо лица?

Сперанца провела рукой по глазам и покачнулась.

Чья-то рука поддержала ее и мягкий голос заговорил рядом с ней… Берта… Как она добралась сюда, старая?

— Джованнино вернется. Ты не будешь одна. Появится другой Джованнино. Тоже сын Таго. Не исчезнет род Мори!

Сперанца посмотрела в лицо старухи, бледное и потрясенное, коснулась его. Нет, ей не почудилось. Это было нечто реальное, осязаемое.

И Сперанца почувствовала себя спокойней. Она ощутила воду, стала распознавать голоса окружавших ее людей.

К ним приблизилась лодка.

В ней сидели молодые парни… Но его среди них не было. Он больше не мог быть с ними. И Таго тоже.

Лодка бесшумно плыла, и на солнце загорелые лица парней казались отчеканенными на бронзе. Они выиграли бой и теперь покидали освобожденное болото.

Но вслед за ними двигались еще и другие люди… Они выходили из камышей, вставали из болота, появлялись из-за дамбы, отовсюду.

Вот он, Джованнино, смеющийся, с огненными волосами…

А вот и Таго. Он никак не может скрыть смешинку в быстрых глазах…

Столяр, Надален… Даже дедушка Цван, с прядью волос на глазах и руками в карманах, шел с ними своей нарочито небрежной походкой.

Последней двигалась маленькая сгорбленная тень. Она то и дело останавливалась и что-то подбирала с земли…

Минги не могло не быть с ними сегодня. Она вернулась к своему народу, на дамбу бедняков.

Сперанца подняла руку, приветствуя мертвых.

Они принадлежали к войску победителей.

Земля лежала под водой, и Эмилия указывала на нее заскорузлым пальцем… Плодоносная земля, которую предстояло вернуть солнечным лучам. Люди не могли сложить руки.

Согрелось залитое золотым светом болото.

Сперанца стиснула зубы и подняла лицо. И солнце зажгло в ее глазах искры света, красные, как кровь, которую пьет земля, чтобы вырастить колосья.

1

Мори по-итальянски значит «мавры», «арабы» или «негры».

(обратно)

2

Маренго — старинная итальянская монета.

(обратно)

3

Чентезимо — мелкая монета, 1/100 лиры.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая

Глава сороковая

Глава сорок первая

Глава сорок вторая

Глава сорок третья

Глава сорок четвертая

Глава сорок пятая

Глава сорок шестая

Глава сорок седьмая

Глава сорок восьмая

Глава сорок девятая

Глава пятидесятая

Глава пятьдесят первая

Глава пятьдесят вторая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg