«Популярная музыка из Виттулы»

Популярная музыка из Виттулы (fb2) - Популярная музыка из Виттулы (пер. Руслан Косынкин) 869K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Микаель Ниеми

Микаель Ниеми Популярная музыка из Виттулы

Пролог Автор просыпается, начинает восхождение и выставляет себя на посмешище на перевале Торонг-ла-Пасс, с чего и начинается это повествование

Ночевка в деревянной клетушке выдалась на редкость холодной. Запищал мой походный будильник, я проснулся, резко сел, ослабил шнурок спального мешка, оставлявший лишь узкое отверстие для лица, и высунул руку в ледяную тьму. Пальцы долго шарили по шершавому полу, усеянному щепками и песчинками, в щели между половицами задувал холодный ветер. Наконец, рука нащупала холодную пластмассу будильника с кнопкой.

Некоторое время я лежал неподвижно, полудремал, распятый на доске, с рукой, погруженной в море. Тишина. Холод. Мелкое прерывистое дыхание в разреженном воздухе. Все тело ломило, словно за ночь я натрудил мышцы.

Тогда, именно в тот миг, я понял, что мертв.

Это состояние трудно передать словами. Тело будто высосали. Я превратился в камень, в гигантский ледяной метеорит пепельного цвета. Внутри меня зияла каверна, где шевелилось инородное тело, что-то продолговатое, мягкое и органическое. Труп. Но не я. Я был камень, я только обволакивал остывающий образ, я был наподобие исполинского, плотно облегающего гранитного саркофага.

Это ощущение длилось секунды две, самое большее — три.

Потом я зажег фонарик. На циферблате будильника высветилось 00.00. В этот момент отчаяния я уже решил, что время остановило свой ход, что оно больше не поддается счислению. Но, поразмыслив, понял, что просто случайно выставил нули, когда искал кнопку будильника. Часы на руке показывали двадцать минут пятого. Края дыхательного отверстия в мешке покрылись инеем. Температура была ниже нуля, хотя ночевал я в доме. Я вылез навстречу холоду, выкарабкался из мешка, одетый во все, что у меня было, сунул ноги в промерзшие туристические ботинки. Поеживаясь от холода, положил в рюкзак чистый дневник. Опять ничего за целый день. Ни одного наброска, ни единой записи.

Откинув дверной крючок, шагнул в ночь. Бездонное небо, усыпанное звездами. На горизонте, как челн на волнах, качался полумесяц, со всех сторон угадывались остроконечные силуэты гималайских титанов. Звезды горели так ярко, что свет их струился по земле — острые белые лучики, просеянные в громадное сито. Я взвалил на спину рюкзак — одно это несложное занятие стоило такого труда, что мне пришлось отдышаться. От недостатка кислорода в глазах заметались мушки. Высотный кашель раздирал глотку: сухие хрипы, 4400 метров над уровнем моря. Передо мной забрезжила тропа, она круто взбегала на каменистый склон и исчезала в темноте. Медленно, очень медленно начал я мое восхождение.

Перевал Торонг-ла-Пасс, массив Анапурны в Непале. Высота 5415 метров. Я сделал это. Я на вершине! Такая легкость во всем теле, я опрокидываюсь на спину и учащенно дышу. Ноют ноги, налитые молочной кислотой, стучит в висках, болит голова — это первая стадия высотной болезни. Тревожно пылает рассвет. Нежданный резкий порыв ветра предупреждает, что погода начинает портиться. Мороз кусает щеки, я вижу, как горстка горных туристов торопливо собирает рюкзаки и начинает спускаться к Муктинату.

Я остаюсь один. Нет, не могу уйти, рано еще. Так и не отдышавшись, сажусь. Прислоняюсь к обелиску, на котором полощутся флаги с тибетскими молитвами. Перевал выложен камнями, безжизненная груда валунов, ни травинки. По обе стороны высятся горные пики, черные грубые фасады, украшенные белыми, сверкающими ледниками.

Редкие первые снежинки хлестко бьются о мою куртку, подгоняемые порывами ветра. Плохо дело. Если заметет тропинку, идти будет опасно. Я озираюсь, других туристов сзади не видать. Надо торопиться.

Нет, не могу. Никогда в жизни я не забирался так высоко. Надо же как-то попрощаться. Поблагодарить. Импульсивно встаю на колени перед обелиском. Наверное, со стороны это выглядит смешно, но, оглянувшись еще раз, убеждаюсь, что вокруг ни души. Я подаюсь вперед, по-мусульмански задирая зад, кланяюсь и шепчу слова благодарности. На обелиске литая железная пластина с тибетскими письменами, что там написано, я не знаю, но вся надпись проникнута торжественностью и величием; я сгибаюсь еще сильнее и припадаю губами.

И тут же погружаюсь в подвалы памяти. На скоростном лифте, который вихрем уносит меня в детство. Из трубы, уходящей вглубь времен, кто-то спешит предупредить меня об опасности, но поздно.

Я прилип.

Влажные губы вмерзли в тибетскую молитвенную доску. Я пытаюсь смочить ее языком, но и язык приклеивается.

Каждый ребенок на севере хоть раз да побывал в моей шкуре. Студеный зимний день, перила на мосту, фонарный столб, заиндевевшая железяка. В памяти отчетливо всплывает эпизод. Мне пять лет, я прилип языком к амбарному замку на мосту в Паяле. Сперва полное изумление. Когда я дотрагивался до замка варежкой и даже пальцем, ничего ведь не было. Оказывается, это коварный капкан. Я хочу позвать на помощь, но с прилипшим языком сделать это не так-то просто. Я отчаянно размахиваю руками, пытаюсь оторваться силой, но мне слишком больно. От стужи язык начинает неметь, рот наполняется кровью. Я бешено колочу ногами в дверь, отчаянно мычу:

— Мммыыы, мммыыы…

Тогда на помощь мне приходит мама. Она приносит чашку теплой воды, вода течет по замку, освобождая губы. На замке висят ошметки кожи, я клянусь, что больше никогда в жизни…

— Мммыыы, мммыыы, — мычу я, а снег тем временем идет все сильнее. Меня никто не слышит. Если кто и поднимается, сейчас он обязательно повернет обратно. Задница торчит в небеса, ветер злобно стегает ее, леденит. Рот понемногу немеет. Сняв перчатки, пытаюсь отодраться руками, отогреть плиту горячим дыханием. Бесполезно. Железо вбирает в себя тепло, но теплее не становится. Я хочу поднять плиту, вырвать ее из земли. Но она вмерзла, даже не шелохнется. По спине течет пот. Ветер задувает мне под куртку, пробирая до костей. Надвигаются низкие тучи, заволакивая перевал серой мглой. Страшно. Ох, как страшно! Все сильнее ужас. Я умру здесь. С губами, вмерзшими в тибетскую плиту, я не продержусь до следующего утра.

Остается одно. Надо рвануть с мясом.

От одной мысли мне становится не по себе. Но делать нечего. Я делаю пробный рывок. Боль пронизывает язык аж до самого корня. Раз… два… ну…

Хруст. Кровь. Такая боль, что я стукаюсь головой в плиту. Не идет. Рот приклеен, как был. Рвани я сильнее, остался бы без лица.

Нож. Был бы у меня нож. Пытаюсь нащупать ногой рюкзак, но рюкзак валяется в нескольких метрах от меня. Живот сжимается от страха, содержимое мочевого пузыря грозит вылиться прямо в штаны. Стоя на четвереньках как корова, расстегиваю ширинку.

Тут меня осеняет. Снимаю с пояса походную кружку. До краев наполняю мочой. Лью на губы. Моча течет по губам, те оттаивают, раз, два, и я на воле.

Так я отписал себе жизнь.

Встаю на ноги. Молитва окончена. Язык и губы онемели, кровоточат. Но слушаются. А значит, я, наконец-то, могу начать мой рассказ.

Глава 1 Как Паяла шагнула в будущее, как возникла музыка и как два мальчика отправляются в путешествие налегке

Дело было в начале шестидесятых, когда наш район в Паяле начали асфальтировать. В ту пору мне было пять лет, я услыхал приближающийся гул. Мимо дома ползла вереница машин, похожая на танковую колонну: они остановились и принялись ровнять и раскатывать ухабистую щебенчатую дорогу. Это было в начале лета. Повсюду вразвалочку расхаживали рабочие в спецовках, сплевывали жеваный табак, орудовали ломами и что-то лопотали на финском, а местные бабы тем временем пялились на них из-за занавесок. Все это было дико интересно пятилетнему мальцу. Я торчал за штакетником, наблюдал за происходящим в просвет и втягивал носом выхлопы солярки, шедшие от бронированных чудовищ. Они вгрызались в извилистый большак словно в заплесневелую падаль. Глинистая колея с неисчислимым множеством мелких рытвин, наполнявшихся водой во время дождя, изрытый оспинами хребет, во время оттепели дорога превращалась в жидкую размазню, летом ее пересыпали солью как мясо, чтобы не пылила. Щебенка вышла из моды. Она была пережитком прошлых времен. Родившись вместе с ней, наши отцы и матери не пожелали оставить ее после себя.

В народе наш район называют Виттулаянккой, что можно перевести как «Сучье болото». Откуда взялось это название, неизвестно. Возможно, оно появилось оттого, что здесь рождалось очень много детей. В большинстве семей было по пять и даже более ребятишек, стало быть, название это было грубым намеком на женское плодородие. В Виттулаянкке или просто Виттуле, как иногда сокращали название, жили в основном выходцы из сельской бедноты, детство которых пришлось на неурожайные тридцатые годы. Благодаря тяжелому труду и благоприятной конъюнктуре, они выбивались в люди и получали возможность взять ссуду на строительство собственного дома. Швеция процветала, экономика росла, и вот прогресс докатился, наконец, и до Турнедалена. Перемены к лучшему произошли так внезапно, что люди все еще не верили в свое богатство. То и дело появлялся страх, что у тебя вот-вот все отнимут. Вот и теперь взволнованные хозяйки прятались за расшитыми занавесками, удивляясь, какая хорошая пошла нынче жизнь. Теперь и у тебя, и у твоих детей есть свой дом. Вдосталь денег, чтобы купить одежду, дети не ходят в латанном-перелатанном. Машина — и та есть. Теперь вот щебенку снимают, а на ее месте положат жирный черный асфальт. Нищета нарядится в черную кожаную куртку. Вот оно будущее-то стелется, гладкое как щека. По нему на новых велосипедах поедут наши детки, вперед к благополучию и техническому образованию.

Гудели и мычали разгрузчики. Ссыпали гравий грузовики. Катки трамбовали дорогу огромными стальными валами с такой невероятной силой, что мне захотелось сунуть под них мою детскую ножку и посмотреть, что будет. Я кидал под каток гирбули, а когда он проезжал, бежал искать их, но камни бесследно исчезали. Они исчезали просто как по волшебству. Это было страшно и восхитительно. Я положил ладонь на ровную поверхность. Удивительно холодная. Как такая неровная щебенка становится гладкой, как простыня? Я взял в кухне вилку, кинул ее, потом пластмассовый совок. Но и они пропали без следа. Я и сегодня не знаю, остались ли они там в асфальте или вообще испарились каким-то колдовским способом.

В ту пору старшая сестра купила первый в жизни проигрыватель. Когда она ушла в школу, я прокрался в ее комнату. На письменном столе стояло оно, пластмассовое чудо техники, — маленький блестящий черный ящик с прозрачной крышкой, под которой скрывались странные кнопки и регулятор. По столу разбросаны бигуди, помада и дезодоранты. Все — новьё, ненужная роскошь, символ нашего достатка и залог будущей беззаботной и благополучной жизни. В лаковой шкатулке — гора фоток с кинозвездами и кинобилетов. Сеструха коллекционировала их, принося связками из кинотеатра «Вильхельмссонс». На обороте писала название фильма, исполнителей главных ролей и ставила оценку.

На пластмассовой стойке, напоминавшей решетку для посуды, сестра выставила единственный сингл. И взяла с меня торжественную клятву, что я не посмею даже дышать на него. И вот я непослушными пальцами схватил пластинку, погладил лаковую обложку, где был изображен молодой стиляга с гитарой в руках. Черный чуб спадал на лоб, стиляга улыбнулся и встретился со мной взглядом. Бережно, очень бережно вынул я черный виниловый диск. Осторожно снял крышку. Пытаясь делать все, как делала сестра, я положил пластинку на тарелку. Так, чтобы дырочка пластинки попала на пипку в середине тарелки. Потея от нетерпения, включил ток.

Тарелка дернулась и пошла вертеться. Я пришел в неописуемый восторг, подавив в себе желание дать стрекача. Неуклюжие детские пальцы схватили змею, черную упругую иглу с ядовитым зубом, жестким как зубочистка.

Раздалось потрескивание, будто жарились шкварки. Сломалась, подумал я. Я испортил пластинку, она больше не будет играть.

— БАМ-БАМ… БАМ-БАМ…

Ага, нет, играет! Тяжелые аккорды. И заводной голос Элвиса.

Я стоял как вкопанный, забывая сглатывать слюну, которая струйкой текла с губы. Чувствовал, как кружится голова, как сперло дыхание.

Вот оно будущее. Вот как оно звучит. Музыка, похожая на гудки асфальтоукладчиков, на их нескончаемый грохот, на вой сирены, зовущий к багряному небосклону, окрашенному лучами рассвета.

Я нагнулся и выглянул в окошко. Из выхлопной трубы грузовика шел дым, я понял, что укладка началась. Но это был не черный, лоснящийся асфальт. Это был асфальтобетон. Грязно-серый, узловатый, уродливый асфальтобетон.

Вот по чему мы, паяльцы, покатим в будущее.

Когда машины, наконец, убрались восвояси, я начал потихонечку обследовать окрестности. Мир перед глазами рос с каждым шагом. Новая асфальтированная дорога соединялась с другими новыми дорогами, мимо тянулись пустынные тенистые парки, громадные псы облаивали меня, беснуясь на звенящей цепи. Чем дальше я шел, тем больше картин открывалось мне. Мир был бесконечен, он все время рос и, когда я понял, что могу идти вот так сколь-угодно долго, я почувствовал головокружение, почти до тошноты. Набравшись храбрости, я спросил отца, который намывал свой новенький «вольво»:

— А земля большая?

— Ужасно большая, — ответил отец.

— Но у нее же есть край?

— Есть. В Китае.

От такого прямого ответа мне стало немного легче на душе. Значит, если долго идти, то рано или поздно дойдешь до края. И край этот — в царстве мяукающих узкоглазых людей на другой стороне земли.

Стояло лето, жара была невыносимой. Я лизал ледяное мороженое, оно капало и намочило мне рубашку. Вышел со двора, покинул свою крепость. Изредка оглядывался назад, чтобы увериться, что не заблудился.

Пошел на детскую площадку (на самом деле это был старый выгон, который затесался посреди поселка). Поселковые власти поставили здесь качели, и вот я плюхнулся на узкое сиденье. Начал энергично раскачивать цепи, чтобы набрать скорость.

Внезапно я почувствовал, что за мной наблюдают. На горке сидел какой-то пацан. Он расположился на самой верхушке, будто собираясь скатиться. Но вместо этого, словно гриф, застыл в выжидательной позе и смотрел на меня во все глаза.

Я насторожился. Что-то с этим парнем не так. Не было его там, когда я пришел, он точно с неба свалился. Я притворился, что не заметил его, и принялся раскачиваться: качели взлетали так высоко, что цепи обмякали в моих руках. Зажмурился, слушая, как замирает в желудке, когда качели ускоряют свой бег к земле и, поравнявшись с ней, стреляют ввысь.

Когда я открыл глаза, он уже сидел в песочнице. Он, что, туда на крыльях перелетел? Я не слышал ни звука. Мальчик, по-прежнему, пристально разглядывал меня, сидя ко мне боком.

Я замер, качели замедлили ход. Тут я подпрыгнул, кувыркнулся через голову и плюхнулся на траву. Стал разглядывать небо. Белые облака бежали над рекой. Они напоминали больших пушистых барашков, спящих на ветру. Когда я закрыл глаза, то увидел, как по внутренней стороне век бегают какие-то букашки. Маленькие черные точки, ползающие по красной пелене. Я зажмурился крепче и обнаружил, что в животе у меня бегают фиолетовые лилипуты. Они карабкались друг на дружку, образуя узоры. Еще там были разные звери, там открывался целый мир. Меня вдруг поразила мысль — мир состоит из множества кулечков, повязанных один поверх другого. Сколько ни развязывай — внутри всегда будет новый.

Я открыл глаза и вздрогнул от неожиданности. Рядом со мной лежал тот мальчик. Он растянулся на спине почти вплотную ко мне, так что я чувствовал его тепло. Лицо у него было удивительно маленькое. Сама голова была нормальная, но вот черты лица сбились в кучу на крошечном участке. Словом, лицо как у куклы, прилепленное на большой коричневый мяч. Коротко остриженные волосы с выхваченными кусками, на лбу засохшая корка ссадины, уже отваливающаяся. Он сощурил один глаз, верхний, в который попадало солнце. Нижний прятался в траве и был широко открыт, в огромном зрачке я видел свое отражение.

— Как тебя зовут? — поинтересовался я.

Он не ответил. Не шелохнулся.

— Микас синун ними он? — повторил я вопрос по-фински.

Тут он открыл рот. Улыбкой это назвать нельзя, но можно было разглядеть зубы. Они были желтые, давно не чищенные. Мальчик поковырял мизинцем в ноздре — остальные пальцы были слишком велики для этой тонкой работы. Я сделал то же самое. Извлекли каждый свою козявку. Он сунул свою в рот и проглотил. Я замялся. Тогда он выхватил и мою козявку и быстро отправил вслед за первой.

Так я понял, что он хочет подружиться со мной.

Мы сели в траве, и мне захотелось тоже произвести впечатление на моего нового приятеля.

— Можно поехать, куда захочешь!

Мальчик жадно слушал мои слова, но я не был уверен, что он понимает.

— Даже в Китай, — продолжил я.

Чтобы доказать серьезность моих слов, я поднялся и направился к дороге. Вальяжно, напустив на себя помпезную самоуверенность, чтобы не выдать волнение. Он увязался за мной. Мы дошли до церковной сторожки, выкрашенной в желтый цвет. У дороги стоял автобус: на нем явно приехали туристы, чтобы поглазеть на лестадианскую избу. Автобус стоял с открытой дверью для проветривания, водителя поблизости не было видно. Я вошел, втянув за собой приятеля. На немного отсыревших сиденьях разбросаны куртки и сумки. Мы спрятались сзади за спинкой последнего кресла. Вскоре в автобус, пыхтя и потея, начали карабкаться пожилые тетки, расселись по местам. Они говорили на каком-то гавкающем языке и большими глотками отхлебывали из бутылок с лимонадом. Потом к ним присоединились еще несколько пенсионеров. Подошел шофер, положил под губу заряд табака. И мы отправились в путь.

Молча, с округленными глазами мы смотрели на проплывающие картины. Вскоре мы оставили Паялу — крайние дома скрылись из виду — и поехали лесами. Я в жизни не видел столько деревьев, они тянулись бесконечно. Вдоль дороги стояли старые телеграфные столбы с фарфоровыми чашками, а между ними, в духоте, унылой дугой провисли тяжелые провода.

Нас заметили только, когда мы проехали много километров. Я случайно стукнулся в спинку сиденья, и сидевшая на нем тетенька с ноздреватыми щеками обернулась ко мне. Я предупредительно улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, порылась в сумочке и угостила нас диковинным мешочком с конфетами. Она что-то сказала, но я не понял что. Тогда она показала на шофера и спросила:

— Папа?

Я кивнул, натужно улыбаясь.

— Хабт ир хунгер? — снова спросила она.

Не успели мы сообразить, как она вручила нам по бутерброду с сыром.

После долгой тряски мы, наконец, затормозили на большой стоянке. Пассажиры высыпали наружу, я и мой приятель — с ними. Нашему взору открылось низкое широкое здание из бетона с плоской кровлей, из которой щетиной торчали высокие стальные антенны. Дальше, за железной решеткой стояло несколько аэропланов. Шофер открыл багажник и начал выкладывать чемоданы. У нашей благодетельницы была целая гора чемоданов, и она ужасно беспокоилась. На лбу под шляпой блестели бусинки пота, тетенька посасывала зубы, неприятно причмокивая. Мы с приятелем решили отблагодарить ее за гостинцы и схватили тяжелый чемодан. Втащили его в здание аэровокзала, там перед столом диспетчером уже возбужденно гудела орава пенсионеров, достающих всевозможные документы. Диспетчерша в форме терпеливо пыталась их построить. Так, организованным шагом мы миновали турникет и пошли к самолету.

Это был мой первый полет. Оба мы чувствовали себя немного неловко, но красивая стюардесса с карими глазами и сердечками в ушах помогла нам пристегнуть ремни. Моему товарищу досталось место у иллюминатора, мы с растущим торжеством глядели, как раскручиваются блестящие пропеллеры, все быстрее, быстрее, вот уже совсем слились в единый, невидимый круг.

Начали взлетать. Меня вжало в сиденье, колеса стали подпрыгивать, потом легкий рывок — оторвались от земли. Мой приятель в восторге тыкал в иллюминатор. Летим! Внизу простирался мир. Люди, дома, машины, съежившиеся до игрушечных размеров, такие маленькие, что можно было положить их в карман. Потом со всех сторон нас обступили облака, белые снаружи, серые, как овсянка, внутри. Мы протаранили облака и продолжали подниматься, все вверх и вверх, пока не достигли купола неба, и тогда стали парить — медленно, почти незаметно.

Приветливая стюардесса угостила нас соком, это было кстати — ужасно захотелось пить. Потом мы попросились в туалет, и она проводила нас в крошечную кабинку, где мы по очереди выпростали из штанов свои пипки. Моча падала в отверстие, и я представил, как она прольется на землю мелким золотым дождем.

Потом нам дали альбомы и мелки. Я нарисовал, как столкнулись два самолета. Ощипанная голова моего товарища все больше клонилась назад, так он и заснул с открытым ртом. От его дыхания запотел иллюминатор.

После долгого перелета мы приземлились. Пассажиры как один ринулись вон, в суматохе мы потеряли из виду нашу тетеньку. Я подошел к старичку в фуражке и осведомился, не есть ли это тот самый Китай. Он покачал головой и указал на бесконечно длинный коридор, по которому шел народ с чемоданами. Мы пошли по этому коридору, я несколько раз вежливо спрашивал, пока мы, наконец, не увидели людей с узкими глазами. Я решил, что эти уж точно едут в Китай, так что мы сели рядом и стали терпеливо ждать.

Спустя какое-то время подошел дяденька в синей форме и стал нас расспрашивать. У нас будут неприятности — это читалось в его глазах. Потому я застенчиво улыбнулся ему и притворился, что не понимаю.

— Папа, — пролепетал я, указывая куда-то вдаль.

— Ждите здесь, — сказал он и быстро ушел.

Едва он скрылся, мы перебрались на другую скамью. Скоро мы познакомились с черноволосой китаянкой в гетрах, которая собирала забавный конструктор. Она разложила пластмассовые кусочки на полу и стала объяснять нам, как сделать дерево, вертолет, да все, что угодно. Без умолку болтала и размахивала тонкими ручками, кажется, ее звали Ли. Она кивнула в сторону скамьи, где читал газету какой-то строгий дяденька и сидела взрослая девочка со жгучими черными волосами. Я решил, что это сестра девочки. Она ела красный сочный фрукт, красиво нарезанный специальным фруктовым ножом, и вытирала губы салфеткой с отороченными краями. Когда я подошел к ней, она с сытым видом предложила мне взять кусочек. Фрукт был настолько сладкий, что я прямо задрожал от удовольствия — в жизни не ел такой вкуснятины. Я подтолкнул товарища, чтобы и он попробовал. Он смаковал с полуопущенными веками. В виде благодарности неожиданно вытащил спичечный коробок, приоткрыл его и дал китаянкам заглянуть в щелку.

В коробке скребся большой жук с зеленым отливом. Старшая сестра протянула ему маленький кусочек фрукта, но жук вдруг взлетел. С басовитым рокотом покружился над всеми узкоглазыми путниками, сидевшими в креслах, над двумя тетками со спицами в волосах, задравшими головы от изумления, обогнул гору чемоданов, увенчанную парой небрежно упакованных оленьих рогов, и, задевая лампы дневного света, поплыл по коридору в ту самую сторону, откуда мы пришли. Мой приятель поскучнел, а я взялся утешать его, говоря, что жук точно полетит домой в Паялу.

В это время что-то объявили по громкоговорителю, и все засуетились. Мы помогли китаянке сложить конструктор в сумку для игрушек и в сутолоке продрались через турникет. Этот самолет был куда больше предыдущего. Вместо пропеллеров на крыльях у него висели большие турбины, которые начали свистеть. Свист перерос в оглушительный вой, но стих, когда мы устремились к серой пелене облаков.

Так мы прибыли во Франкфурт. И кабы у моего безмолвного спутника не прихватило живот и он не устроился какать прямо под столом, то, честное слово, то, совершенно верно, то, без тени всякого сомнения, мы добрались бы до Китая.

Глава 2 О вере живой и мертвой, о страстях по шурупам и об одном удивительном происшествии в Паяльской церкви

Я стал водиться с моим молчаливым приятелем и вскоре в первый раз попал к нему в гости. Его родители оказались лестадианцами, последователями Ларса Левия Лестадия, который когда-то давным-давно основал в Каресуандо секту харизматического пробуждения. Изрыгая проклятия почище иного грешника, этот приземистый батюшка обличал в своих гневных проповедях пьянство и блуд, да с таким жаром, что отголоски этих проповедей докатились до наших дней.

Лестадианцу мало называться верующим. Мало просто окунуться в купель, причаститься или заплатить церковный оброк. Вера должна быть живой. Однажды старого лестадианского проповедника спросили, что он понимает под живой верой. Тот долго думал и, наконец, ответил с глубокомысленным видом, что это все равно, что всю жизнь подниматься в гору.

Всю жизнь подниматься в гору. Хм… Довольно трудно представить. Вот ты отдыхаешь на приволье, гуляя по узкой, вьющейся турнедальской дорожке где-нибудь между Паялой и Муодосломполо. Буйствует красками молодое лето. Дорожка бежит по сосновому редколесью, из болотца доносится запах тины и солнца. На обочине клюют щебенку глухари, но, завидев тебя, поспешно улепетывают в кусты, шурша крыльями.

Вот уже и первый пригорок. Ты замечаешь, как земля начинает уходить вверх, как напрягаются твои икры. Пустяки, подумаешь, бугорок. Там наверху, очень скоро, дорожка вновь расстелется перед тобой сухой лесной гладью с белыми шапками ягеля меж исполинских стволов.

Но подъем продолжается. Он оказался длиннее, чем ты думал. Устали ноги, ты замедляешь шаг и все нетерпеливее поглядываешь на верхушку склона, которой вот-вот достигнешь.

А верхушки-то и нет. Дорога уходит вверх и вверх. Лес такой же, как прежде, лощинки и молодая поросль, кое-где уродливые вырубки. А подъем продолжается. Словно кто-то взял всю местность за край да и оторвал от земли. Приподнял дальний от тебя конец и что-то подложил под него шутки ради. Тут закрадывается предчувствие, что сегодня подъем не кончится. И завтра тоже.

Но ты упрямо идешь и идешь в гору. Незаметно дни становятся неделями. Ноги уже порядком натружены, нет-нет, да и помянешь того шутника, который так ловко все подстроил. Нехотя признаешь, что шутка удалась. Но за уж Паркайоки-то подъем закончится, всему же должен быть предел. И вот ты в Паркайоки, а подъем не кончается, ну что ж, тогда в Киткиэйоки.

Недели складываются в месяцы. Ты меряешь их шаг за шагом. И выпадает снег. Тает и снова выпадает. И где-то между Киткиэйоки и Киткиэярви ты уже готов плюнуть на все это. Дрожат ноги, болят суставы, последние силы на исходе.

Но ты делаешь привал и, превозмогая усталость, продолжаешь путь. Тем более, что до Муодосломполо уже рукой подать. Изредка, понятное дело, навстречу тебе попадаются путники, идущие туда, откуда ты пришел. Весело семенят под уклон по дороге в Паялу. Некоторые даже едут на велосипедах. Сидят себе в седле, отпустив педали, так с комфортом и доезжают до конца. В твоей душе зарождается сомнение, надо признать это. Внутри тебя происходит борьба.

И шаги твои становятся короче. Идут годы. И ты уже близко, совсем близко. И снова выпадает снег, так и должно быть. Глаза слезятся от вьюги, ты что-то замечаешь. Кажется, что-то забрезжило вдали. Лес редеет, расступается. За деревьями замаячили дома. Вот он! Вот он Муодосломполо! Последний шаг, последний дробный и дрожащий шажок…

Во время панихиды священники говорят, что ты почил в живой вере. Истинно так. Ты почил в живой вере, siekuolitelDvDssDuskossa. Ты пришел в Муодосломполо, все мы тому свидетели, отныне ты восседаешь на золотом багажнике велосипеда Господня и вечный путь твой лежит под уклон, осеняем трубными гласами ангелов.

Выяснилось, что у моего товарища все-таки есть имя, мать звала его Ниилой. Его родители строго следовали христианским заповедям. Несмотря на обилие детишек, в доме царила гулкая тишина, как в храме. У Ниилы было два старших брата и две младших сестры, еще один ребенок ворочался в брюхе у его матери. И, поскольку каждое чадо есть дар Божий, со временем ребятни в доме должно было только прибавиться.

Удивительно, как вся эта орава могла вести себя так тихо. Игрушек было немного, да и то, в основном, некрашеные деревянные самоделки, выструганные старшими братьями. Младшие играли этими деревяшками молча, немые как рыбы. Виной тому не только религиозное воспитание, такую картину можно наблюдать и в других турнедальских семьях. Просто они перестали разговаривать. Может — из застенчивости, может — из гнева. Может — просто потому, что обходились без слов. Родители открывали рты только за обедом, если же им было что-то нужно, показывали рукой или кивком головы, дети вторили им.

Придя к Нииле в гости, помалкивал и я. Дети вообще остро чувствуют ситуацию. Я разулся на крыльце и на мягких кошачьих подушках прокрался внутрь, склоняя голову и немного сутулясь. На меня уставилась добрая дюжина немых глаз — из качалки, из-под стола, от буфета. Детские глаза впились в меня, потом резко отвернулись, стали блуждать по кухонным стенам, по сосновому полу, но все время возвращались ко мне. Я тоже глядел во все глаза. Личико у меньшей сестренки скорчилось от испуга, рот открылся, обнажая молочные зубы, потекли слезы. Она заплакала, но и плач ее был беззвучным. Просто наморщились щеки, а пухлые ручки теребили мамин подол. Мать носила косынку даже в доме. Она месила тесто, по локти погрузив руки в кадку. От ее мощных движений мука вздымалась столбом, золотом вспыхивая в лучах солнца. Мать не обратила на меня внимания, Ниила принял это как знак одобрения. Он подтянул меня к своим старшим братьям, которые сидели на кушетке, обмениваясь шурупами. Должно быть, это была своеобразная игра, мудреная сортировка по коробочкам и отделениям. Потом они стали сердиться и молча рвать шурупы друг у друга из рук. Одна гайка упала на пол. Ниила украдкой схватил ее. Старший из братьев молниеносно перехватил его руку и нажал с такой силой, что Ниила, замирая от боли, разжал ладонь, и гайка упала в прозрачную пластмассовую коробку. Тогда средний брат опрокинул коробку. Содержимое с барабанной дробью рассыпалось по деревянному полу.

На секунду все замерло. Все взгляды были прикованы к братьям, как к полотну экрана, когда пленка зажевывается, чернеет, мнется, — треск, и экран становится белым. Я почуял в воздухе ненависть, сам того не осознавая. Братья кинулись друг на друга, схватившись за отвороты рубах. На руках вздулись бугры, братьев стягивало как два мощных магнита. При этом они неотрывно сверлили друг друга черными, чернее сажи, зрачками — два зеркала, составленные вместе, но отдаляющие друг друга до бесконечности.

Вдруг мать швырнула тряпку. Тряпка просвистела по кухне как комета, оставляя за собой белый хвост муки, и смачно влепилась в лоб старшему. Мать приняла грозную позу, неторопливо отирая тесто с рук. Меньше всего ей хотелось провести целый вечер, пришивая оторванные пуговицы. Братья нехотя расцепились. Поднялись и вышли вон.

Мать подняла тряпку, помыла руки и вернулась к стряпне. Ниила собрал все шурупы в пластмассовую коробку, положил ее в карман и просиял. Потом краешком глаза покосился в сторону окна.

Братья сошлись посреди двора. Руки летали, раз за разом сокрушая скулы. От мощных затрещин бритые черепушки сотрясались как брюква. Но ни криков, ни брани. Удар за ударом — в низкий лоб, в пятак, мощные плюхи по пылающим ушам. Старший был шире в плечах, младшему, чтобы ударить, приходилось подпрыгивать. У обоих из носа текла юшка. Кровь капала и брызгала во все стороны, костяшки раскраснелись. Но братьев было не остановить. Бах! Шлеп! Тресь! Хлоп!

Нас угостили соком и булочками с пылу, с жару — такими горячими, что, откусив, надо было сперва подержать кусок в зубах, а уж потом жевать. Потом Ниила стал играть шурупами. Он высыпал их на кушетку, пальцы его дрожали, и я понял, как давно он мечтал повозиться с шурупами. Ниила разложил их по разным отделениям пластмассовой коробки, высыпал их, смешал, снова разложил, снова высыпал. Я хотел было подсобить ему, но Ниила начал злиться, я побыл еще немного и пошел домой. Он даже не оглянулся.

Братья меж тем продолжали драться. Щебенка под ними была вытоптана, образовалась круглая яма. Все те же бешеные удары, та же немая ярость, но в движениях уже заметна медлительность и усталость. Рубахи взмокли от пота. Окровавленные лица покрыты серым налетом, слегка припорошены землей.

И тут я увидел, как они преобразились. Это были уже не мальчишки. Скулы распухли, из разбитых ртов торчали клыки. Ноги стали короче и мощнее как медвежьи ляжки, разбухли так, что штаны трещали по швам. Ногти почернели и отросли, превратились в когти. И понял я, что не земля у них на лице. А щетина. Курчавый мех, тьма, расползающаяся по их светлым ребячьим щекам, ползущая по шее вниз, за пазуху.

Я хотел крикнуть, предупредить драчунов. Неосмотрительно шагнул в их сторону.

Тут они резко остановились. Повернулись ко мне. Сгрудились, втянули мой дух. И в глазах их я увидел голод. Алчбу. Они хотят есть, они хотят мяса.

Я попятился, леденея от страха. Они захрюкали. Плечом к плечу стали надвигаться, два настороженных зверя. Ускорили шаг. Выскочили из ямы. Когти взрывали щебенку в бешеном беге.

Надо мной распростерлась тень.

Мой придушенный вопль. Страх, писк, визг поросенка.

Дин-дон. Дин-дон-дилибом.

Колокола.

Божественные колокола. Дин-дон. Дин-дон. Во двор въехал велосипед, на нем сидел странник в белых одеждах, сияющий образ, он жал на звонок, сотворяя белесое облако света. Странник резко затормозил. Захватил лапищами обоих зверят, поднял за шкирку и хряпнул друг о дружку головами как капусту, аж сок брызнул.

— Папа, — запищали они, — папа, папочка…

И свет рассеялся, отец швырнул их на землю, схватил за лодыжки и стал возить сыновьями взад-вперед по щебенке, скородя землю их передними зубами как граблями. Когда он отпустил их, оба рыдали, и, рыдая, они снова стали детьми. А я побежал домой, только пятки засверкали. И в кармане у меня был припрятан шуруп.

Отца Ниилы звали Исак. Он происходил из крупного лестадианского рода. Еще мальцом его стали водить в душную избу, где молились сектанты: на деревянных лавках, теснясь задами, сидели крестьяне в темных сюртуках и их жены с платками на голове. В каморке было так тесно, что, когда на задние ряды нисходил Святой Дух, люди, отбивая поклоны, стукались лбами о спины впереди сидящих. Среди них сидел Исак, щуплый отрок, сдавленный со всех стороны родными дядями и тетями, которые преображались у него на глазах. Сначала учащалось дыхание, воздух становился спертым и влажным, рдели щеки, потели очки, с носа капал пот, все громче пели оба проповедника. Этими словами, этими живыми словами нить за нитью сотворялось полотно Истины, изображались картины злодеяний, измен, прегрешений, что пытались схорониться в земле, однако их вырвали с корнем и словно червивой свеклой потрясали перед собранием. Впереди Исака сидела девочка с косичками, в полумраке волосы ее отливали золотом, с боков она была зажата беспокойными большими телами. Она сидела тихо, прижимая к сердцу куклу, а вокруг нарастала буря. Страшно смотреть, как рыдают твои папа с мамой. Как такие умные, такие взрослые родственники меняются, растворяются. Страшно маленькому сидеть вот так и слышать, как тебя поливает чужой пот, и думать — это моя вина. Это моя вина — ах, если бы я был хоть капельку добрее. Детские ручки Исака сцепились в крепкий замок, ему казалось, что между ними ползают мураши. Если я разниму руки, мы все умрем, — думал он. — Если я отпущу их, мы погибнем.

И был день, воскресный день, спустя годы, когда Исак, высокий, крепкий и возмужавший, пришел на вечерню. Все шло прахом, скорлупа треснула. Ему исполнилось тринадцать, и он ощутил, как в его утробе растет Нечистый, и такой страх обуял Исака, сильнее, чем ожидание взбучки, сильнее, чем инстинкт самосохранения, что пришел Исак на собрание, сел на лавку и начал бить поклоны, а потом упал на лоно Иисусу. И легли кровоточащие ладони на темя и на грудь Исаку — было это второе крещение, так оно свершилось. Расцепил Исак кровавый замок и погряз в грехах своих.

Ни один из собравшихся не смог удержаться от слез. Великое явилось им. То был им знак сверху. Господь осенил своей дланью отрока и оставил его.

А потом, когда он учился ходить заново, когда он встал на шаткие ноги, они поддержали его. Толстуха-мать прижала его к груди во имя плоти и крови Христовой и оросила слезами его лицо.

Так был указан ему путь проповедника.

Как и большинство лестадианцев, Исак трудился в поте лица. Зимой валил лес, ранним летом сплавлял плоты, смотрел за коровами и огородом в скудном родительском хозяйстве. Работал много, требовал мало, чурался спиртного, карт и коммунистов. По этой причине в рабочей артели ему порой приходилось нелегко, но насмешки мужиков он принимал за испытание, молчал неделями и читал часослов.

В красные дни Исак очищался молитвами и баней, одевал чистую белую рубаху и темный костюм. Теперь и он мог на собраниях обличать пороки и Нечистого, выступать с двуострым мечем Господним, Законом и Писанием против всех закоренелых грешников, против клеветников и прелюбодеев, против маловеров и сквернословов, пьяниц, насильников и коммунистов, которые, как вши, расплодились в турнедальской юдоли.

Юное, бодрое, гладко выбритое лицо. Глубоко посаженные глаза. Исак умел приковать к себе внимание прихожан. Вскоре он женился на соратнице, застенчивой и ладно скроенной финке из Пелло, от которой пахло хозяйственным мылом.

Но когда пошли детишки, Господь покинул его. Взял и смолк одним днем. Никто не ответил Исаку.

Осталось только огромное, бездонное отчаяние. Тоска. Да исподволь растущая злоба. Исак начал грешить, больше — из любопытства. Мелкие издевательства над ближними. Ему понравилось, он продолжил. Когда обеспокоенные соратники попытались серьезно побеседовать с ним, он осквернил уста свои богохульством. Соратники отошли от него и не возвращались более.

Наперекор забвению, своей пустоте он, по-прежнему, называл себя верующим. Соблюдал обычаи, воспитывал своих детей согласно Писанию. Правда, на место Бога водрузился сам. И это была худшая форма лестадианства, самая холодная и беспощадная. Это было лестадианство без Бога.

В этой-то мерзлоте и воспитывался Ниила. Как большинство детей, выросших во враждебной среде, он спасался тем, что был неприметен. Еще во время нашей первой встречи на детской площадке меня поразило его искусство бесшумно перемещаться. Искусство менять цвет в зависимости от окружения, становясь совершенно невидимым. Главное, не высовываться — в этом Ниила был типичным турнедальцем. Ты сжимаешься в комок, чтобы сохранить тепло. У тебя сбитое тело, выносливые плечи, которые начинают болеть к старости. Шаги становятся короче, дыхание — мельче, от постоянного кислородного голода ты немного бледен с лица. Типичный турнедалец ни за что не побежит от врага — какой в том прок? Вместо этого он вбирает голову в плечи и надеется, что все как-нибудь рассосется. В общественным местах турнедалец садится на задние ряды; на турнедальских культурных сборищах часто можно видеть следующую картину: между рампой и публикой зияет десяток пустых рядов между тем, как на задних местах — аншлаг.

Руки у Ниилы были ссажены до локтей и никогда не заживали. Со временем я понял, что он расчесывает раны. Он делал это машинально, грязные ногти сами тянулись к руке, расцарапывали ее. Едва нарастала корка, как Ниила начинал колупать ее — расковыривал, отламывал и щелчком запускал, куда придется. Иной раз попадал коркой в меня, иной — с отсутствующим взглядом съедал ее. Еще неизвестно, что противней. Однажды, когда он был у меня в гостях, я сказал ему, чтоб он так не делал, но Ниила только невинно похлопал глазами. И через минуту снова взялся за свое.

Самое странное, что Ниила, по-прежнему, не умел говорить. Ему ведь целых пять лет. Иногда он открывал рот, словно собираясь сказать; было слышно, как в горле у него клокочет слизистый ком. Раздавалось харканье — казалось, вылетает пробка. Но на этом Ниила останавливался и пугливо замолкал. Он понимал мои слова, это было видно, — с головой у него было все в порядке. Но что-то в нем перемкнуло.

Наверное, сказалось то, что его мать была родом из Финляндии. Молчаливая сама по себе, она была к тому же представительницей многострадальной страны, которую терзали гражданские, белофинские и мировые войны, в то время, как ее жирная западная соседка продавала железную руду нацистам и тем разбогатела. Женщина, чувствующая свою неполноценность, она хотела, чтобы ее дети имели то, чего не было у нее самой — дети должны стать настоящими шведами, поэтому она больше старалась научить их шведскому, а не родному финскому. Но шведский она знала с грехом пополам, потому и молчала.

У меня дома мы частенько сидели на кухне: Ниила любил радио. В отличие от его матери моя всегда оставляла радио включенным, и оно целыми днями бубнило фоном. Не важно о чем — это могла быть любая передача от «Авторадио» и «Наших праздников» до колокольного звона в Стокгольме, курсов языка и богослужений. Сам я никогда не слушал — в одно ухо влетало, из другого вылетало. Ниила же, напротив, по-моему, обожал сам звук, который постоянно нарушал тишину.

Как-то после обеда я твердо решил, что научу Ниилу говорить. Поймав его взгляд, я ткнул себя пальцем и сказал:

— Матти.

Потом показал на него и стал ждать. Он тоже стал ждать. Я подался вперед и сунул свой палец ему в рот. Ниила разинул пасть, не издав не звука. Я стал мять ему горло. Ему стало щекотно, он стряхнул мою руку.

— Ниила! — сказал я и приказал ему повторить. — Ниила, скажи, Ниила!

Он уставился на меня как на дурачка. Я ткнул себя между ног и сказал:

— Писька!

Услыхав пошлость, он смущенно улыбнулся. Я показал на мою задницу:

— Жопка! Писька и жопка!

Ниила кивнул и снова прильнул к радио. Тогда я показал на его зад, изображая, как из него что-то вылезает. Вопросительно посмотрел на него. Ниила откашлялся. Я замер в ожидании. В ответ — молчание. Разозлившись, я повалил Ниилу наземь, принялся тормошить его.

— Какашка! Скажи «ка-ка-шка»!

Он молча вырвался из моих объятий. Кашлянул, поворочал языком, словно разминая его.

— Soifa, — вдруг вымолвил он.

Я остолбенел. Я впервые услышал его голос. Совсем не детский, густой, сиплый. Не особо приятный.

— Чего?

— Donualmiakvon.

Опять. С минуту я сидел огорошенный. Ниила говорит! Он начал разговаривать, вот только я его не могу понять.

Ниила с достоинством поднялся с пола, пошел к крану, выпил стакан воды. После чего ушел домой.

Произошла очень странная штука. В своем безмолвии, в своем одиноком страхе Ниила выдумал собственный язык. Не имея возможности разговаривать, беседовать, он начал придумывать слова, складывать их вместе, строить их них предложения. А может, это был не его язык. Может, он хранился где-то в глубине, в самых потайных уголках мозга. Древнее замороженное знание, которое оттаяло исподволь.

Раз, и мы поменялись ролями. Уже не я, а Ниила был моим наставником. Мы сели на кухне, мать ушла в сад, бубнило радио.

— ?itioestasse?o, — сказал Ниила и показал на стул.

— ?itioestasse?o, — повторил я.

— Vinomi?asMatti, — показал он на меня.

— Vinomi?asMatti, — послушно повторил я.

Ниила энергично затряс головой.

— Minomi?as!

— Minomi?asMatti, — поправился я, — Vinomi?asNiila.

Он довольно чмокнул губами. В его языке были правила, порядок. На нем нельзя было говорить как попало.

Мы стали общаться на нашем секретном языке, вокруг нас образовалась наша собственная аура, в которой мы чувствовали себя защищенными. Другие мальчишки завидовали и подозрительно косились на нас, но нас это только раззадоривало. Отец и мать испугались, что у меня дефект речи, и позвонили доктору, но тот сказал, что дети часто говорят на вымышленном языке и что это скоро пройдет.

А Ниилу, наконец-то, прорвало. Благодаря придуманному языку, он преодолел робость и вскоре начал говорить и по-шведски, и по-фински. Он ведь и до этого многое понимал и скопил богатый запас слов. Оставалось только озвучить их, натренировать мышцы рта. Хотя, как выяснилось, было это не так-то просто. Ниила еще долго издавал весьма странные звуки, нёбо с трудом привыкало к шведским гласным и финским дифтонгам, с губ брызгала слюна. Постепенно я научился кое-как понимать его, но Ниила, по-прежнему, охотнее говорил на нашем секретном языке. Так ему было спокойнее. Когда мы разговаривали на этом языке, он расслаблялся, движения становились легкими, плавными.

В один из воскресных дней произошло примечательное событие. Церковь была битком набита прихожанами. Шла обычная утреня, служил ее старый добрый пастор Вильгельм Таве, и в обычные дни места было бы предостаточно. Но сегодня царило столпотворение.

А все дело в том, что жители Паялы собрались впервые поглядеть на настоящего живого негра.

Любопытство было столь велико, что пришли даже мои родители, которых в церковь калачом не заманишь, разве что на Рождество. На скамье впереди нас сидел Ниила с родителями и со всей своей родней. Только раз он попытался обернуться в мою сторону, но тут же получил увесистый подзатыльник от Исака. Люди перешептывались и шушукались, здесь были все от чиновников до лесорубов, даже несколько коммунистов. Все пересуды, понятно, сводились к одному предмету. Правда ли, что этот негр черный, чернее ночи, как исполнители джаза на обложках пластинок? Или он бурый?

Пробил колокол, дверь ризницы отворилась. Оттуда вышел Вильгельм Таве в очках с черной оправой, видно было, что он немного скован. А за ним! В облачении вышел и он. В африканской, блестящей мантии, подумать только…

Чернее ночи! Школьные училки начали оживленно перешептываться. Никакой не бурый, скорее, иссиня-черный. Рядом с негром семенила дряхлая диаконисса, худая как жердь, с желтой пергаментной кожей, она много лет посвятила миссионерству. Мужчины склонились перед алтарем, женщина сделала реверанс. А потом отец Таве начал службу с того, что поприветствовал собравшихся и, конечно, прежде всего нашего гостя из далекого Конго, где сейчас идет война. Тамошние христиане остро нуждаются в материальной помощи, и сегодняшний сбор без остатка пойдет в пользу наших братьев и сестер.

Начали отправлять службу. А собрание, знай, глядело и не могло наглядеться. Когда запели псалмы, негр впервые подал голос. Он знал мелодии — должно быть, у них в Африке поют похожие псалмы. Негр пел на родном наречии глубоким и каким-то вдохновенным голосом, а собрание пело все тише и тише, прислушиваясь к нему. Но вот настало время проповеди, и отец Таве подал знак. Тут произошло невероятное — негр и диаконисса вместе взошли на кафедру.

Паства заволновалась: на дворе стояли шестидесятые, а в те годы женщине в церкви полагалось молчать. Отец Таве предупредительно успокоил собравшихся, сказав, что женщина будет только переводить. Места на кафедре было маловато, диаконисса бочком пристроилась около дородного чужестранца. Пот ручьем тек у нее из под шляпы, диаконисса вцепилась в микрофон, беспокойно поглядывая на собравшихся. Негр обвел церковь невозмутимым взглядом, в остроконечной небесно-золотой митре он казался еще выше. Лицо было таким черным, что на нем можно было различить только сверкающие белки.

Негр заговорил. На банту. Без микрофона. Он как бы выкрикивал слова, высоко и призывно, словно кого-то искал в джунглях.

— Слава тебе, Господи! Слава тебе! — перевела диаконисса.

Вдруг она выронила микрофон, со стоном стала падать вперед и, наверное, свалилась бы с кафедры, не подхвати ее негр.

Первым подоспел церковный сторож. Он взлетел на кафедру, обвил тощую руку диакониссы вкруг своей бычьей шеи и поволок женщину к выходу.

— Малярия, — жалобно простонала она. Кожа стала желто-бурого цвета, с диакониссой случился приступ, она была в полуобморочном состоянии. Еще два члена церковного собора вызвались помочь ей, вывели ее из церкви, посадили в машину и на всех парах умчались в лечебницу.

Собрание и негр остались с глазу на глаз. Все были сбиты с толку. Отец Таве хотел было сменить миссионера, но негр с кафедры уходить не хотел. Раз уж он проехал полмира, чтобы попасть сюда, надо вынести и это испытание. Во имя Господа.

Быстро смекнув, он переключился с банту на суахили. Увы, этот многомиллионный язык, столь широко распространенный на африканском континенте, был почему-то совершенно незнаком жителям Паялы. Ответом негру были непонимающие взгляды. Он снова поменял язык, в этот раз — на креольский диалект французского. Диалект оказался настолько причудливым, что даже учительница французского не разобрала ни слова. Все больше нервничая, негр сказал несколько предложений по-арабски. Отчаявшись, попробовал говорить на фламандском, который кое-как выучил за время экуменических путешествий в Бельгию.

Результат — ноль. Никто не понимал ни бельмеса. В этих глухих краях говорили только на шведском и финском.

Окончательно подавленный, негр решил сменить язык в последний раз. Рявкнул так, что задрожали хоры, разбудив задремавшую тетку и напугав младенца: тот запищал, но ему дали пошелестеть листками церковной библии и он успокоился.

Тут со скамьи передо мной поднялся Ниила и что-то крикнул в ответ.

В церкви воцарилась гробовая тишина. Вся паства обернулась и уставилась на нахального молокососа. Сверкающие белки негра обратились к мальчику, но тот уже был усажен на место мощным тычком Исака. Африканец поднял ладонь, приказывая Исаку остановиться, и ладонь у него была поразительно белого цвета. Исак почувствовал взгляд и отпустил сына.

— ?uvikomprenaskionmidiras? — спросил негр.

— Mikomprenas?ion, — ответил Ниила.

— Venu?i tien, mia knabo. Venu?i tien al mi.

Ниила нерешительно пробрался вдоль скамьи и остановился в проходе. Секунду казалось, что он хочет слинять. Африканец велел ему приблизиться, поманив белой ладонью. Чувствуя, что все смотрят на него, Ниила сделал несколько неуверенных шагов. Ссутулившись, прокрался и встал перед кафедрой, забитый мальчишка с уродливо ощипанной головой. Негр помог парнишке взойти по ступенькам. Ниила едва доставал до края, но негр крепко обнял его и взял на руки. Держа как агнца. Дрожащим голосом возобновил прерванную молитву.

— Dionia,kiua?skultasniajnpre?ojn…

— Отец наш, ты услышал наши молитвы, — бойко перевел Ниила. — Сегодня ты послал нам мальчика. Хвала тебе, Господи, хвала тебе…

Ниила понял все, до единого слова. Паяльцы внимали как громом пораженные, а Ниила перевел проповедь до конца. Родители Ниилы, его братья и сестры застыли как каменные истуканы с испуганными лицами. Они были поражены, они понимали, что на их глазах свершилось Божественное чудо. Многие в церкви рыдали от умиления, все были тронуты до глубины сердца. Ликующий шепот пробежал по рядам и вскоре охватил всю церковь. Знак милости! Чудо!

Я же никак не мог взять в толк. Как мог негр знать наш секретный язык? Ведь это был именно тот язык, на котором я общался с Ниилой.

Об этой новости много потом говорили, и не только среди верующих. Еще долго нам звонили из газет и с телевидения, хотели взять интервью, но Исак не разрешил.

Сам я встретился с Ниилой только пару дней спустя. После обеда он как всегда незаметно проскользнул к нам в кухню, все еще напуганный случившимся. Мать дала нам по бутерброду, мы стали жевать их. Ниила то и дело как-то напряженно прислушивался.

Как обычно, фоном бубнило радио. Тут меня осенило, и я добавил громкости.

— ?isrea?do!

Я аж подпрыгнул. Наш секретный язык! Проиграла короткая мелодия, и диктор сказал:

— Вы только что прослушали сегодняшний урок эсперанто.

Эсперанто. Так он выучил язык по радио.

Я медленно повернулся к Нииле. Тот сидел с отрешенным видом, глядя куда-то вдаль.

Глава 3 О страшной притягательности склада в Школе домоводства и о нечаянной встрече, где мы забегаем далеко вперед

По соседству с детской площадкой стояло похожее на господский дом, большое деревянное здание со множеством окон, протянувшихся вдоль фасада. Старая фабрика, теперь здесь была открыта школа для девочек, где, помимо прочего, их учили стряпать и вязать. Все лучше, чем ходить безработной — здесь девочки становились добротными хозяйками. Возле школы, которую мы, детишки, так и прозвали Школой домоводства, стоял старый сарай, выкрашенный красной краской; он был наполнен всяким хламом и пожелтевшими школьными материалами, в которых мы так любили копаться. В одном месте с торца отходили доски и можно было залезть внутрь.

Стоял жаркий летний день. Зной тяжелой пятой придавил наше селение, запах трав был крепок, как заваренный чай. Я в одиночку крался вдоль стены сарая. Опасливо озираясь, не идет ли сторож. Мы боялись его. Он был силач, носил заляпанный комбинезон и ненавидел любопытных детей. Всегда являлся ниоткуда, испепеляя тебя взглядом. На ногах у сторожа были сабо, в мгновение ока он скидывал их и тигриным прыжком настигал жертву. Никто до меня еще не ускользал от него, сторож точно клещами хватал жертву за шею, поднимал — голова жертвы, того и гляди, отделится от тела. Помню, мой сосед, пятнадцатилетний бугай, рыдал как младенец, получив взбучку за то, что катался на мопеде в неположенном месте.

И все же я решил рискнуть. Никогда прежде не бывал я на складе, но слышал рассказы от тех, кто дерзнул. Я крался, вертя головой во все стороны, нервы были напряжены до предела. Вроде, все спокойно. Встал на карачки, раздвинул доски, просунул голову в лаз и прошмыгнул внутрь.

Из солнечного света я нырнул в кромешную тьму. Зрачки расширились, ослепленные мраком. Долгое время я стоял неподвижно. Затем, мало-помалу, стал различать предметы. Старые шкафы, списанные парты. Дрова, кирпичи. Треснувший унитаз без крышки. Ящики с электропроводкой, изоляторами. Я стал осторожно бродить, стараясь ни на что не наткнуться. Пахло сухостью, опилками и рубероидом с кровли, нагретым теплыми солнечными лучами. Я плавно продвигался, почти плыл в густом, как кисель, воздухе. Воздух был оливкового цвета, точно в гуще соснового леса. Я будто ходил между спящими. Осторожно дышал носом, ноздри щекотала пыль. Мои тряпичные тапки беззвучно скользили по цементному полу, мягкие кошачьи лапы.

Стоп! Передо мной вырос великан. Я отшатнулся от черного призрака в полутьме. Оцепенел.

Нет, не сторож. Всего лишь старый отопительный котел. Высокий и тяжелый чугунок. Толстый как раздобревшая матрона, с огромными литыми заслонками. Я отодвинул ту, что побольше. Заглянул в холодное, черное, как смоль, чрево. Тихонько гукнул. Голос отозвался металлическим эхом, вдвое сильнее моего. Топка был пуста. Чугунная дева, она хранила лишь память об огне, сжиравшем ее изнутри.

Я аккуратно просунул голову в отверстие. Порыскал рукой, нащупав комья шлака, отстающие от ржавой обмуровки, а может, то была копоть. Внутри пахло железом, окисью и старой гарью. Я немного поразмыслил, набираясь храбрости. Потом ужом юркнул в тесную топку.

И вот я внутри. Согнулся в три погибели внутри ее круглого пуза, свернулся, как зародыш. Попытался выпрямиться, но стукнулся головой. Стал бесшумно задвигать заслонку, пока не погас последний лучик.

Внутри. Она вынашивает меня. Она обороняет меня своими пуленепробиваемыми стенами, будто беременная. Я у нее в брюхе, я ее дитя. Меня разбирала какая-то неприятная щекотка. Чувство защищенности со странной примесью стыда. Словно я нарушил какой-то запрет. Кого-то предал — может, свою мать? Закрыв глаза, я свернулся клубком, обнял колени руками. Она — такая холодная, а я — такой теплый и маленький, огнедышащий комочек. Прислушавшись, я услышал ее шепот. Слабый шелест, доносившийся то ли из вьюшки, то ли из обреза трубы, ласковые и баюкающие слова любви.

Раздался грохот. В сарай, тяжело топая ногами, ворвался сторож. Он был в ярости, клялся, что намылит шею озорникам. Я затаил дыхание, слушая, как он рыщет кругом, опрокидывая шкафы, с грохотом пиная и разбрасывая хлам, словно охотился на крыс. Он бегал по складу и матерился — видно, какая-то ябеда из Школы домоводства засекла меня и настучала. И «мать твою за ногу», и «перкеле» — шведские и финские проклятья сыпались направо и налево.

Встав неподалеку от котла, он втянул носом воздух. Словно учуял мой дух. Я услышал, как кто-то скребется о стенку, и понял, что сторож прильнул к моему котлу. Нас отделяла лишь чугунная шкура толщиной в три сантиметра.

Медленно ползли эти секунды. Потом новый скребок и звук удаляющихся шагов. С треском захлопнулась входная дверь. Я остался сидеть внутри. Неподвижно считал томительные минуты. Внезапно вновь послышался стук сабо. Сторож, оказывается, уходил понарошку, чтобы выманить добычу, используя все коварство взрослого человека. Но теперь он окончательно сдался и отправился восвояси — я слышал, как щебенка все тише шуршала под его ногами.

Наконец, я осмелился переменить положение тела. Суставы ломило, я толкнул заслонку. Она не поддалась. Я понатужился. Заслонка не шелохнулась. Меня прошиб ледяной пот. Страх, перерастающий в панику, — должно быть, сторож задвинул щеколду. Я погиб.

Когда первое оцепенение схлынуло, я попробовал кричать. Эхо утроило силу голоса, я вопил с перерывами, затыкая уши пальцами.

Никто не пришел на мой зов.

Осипший и изнуренный, я пригорюнился. Я погибну? Умру от жажды, высохну в этом склепе?

Первые сутки выдались ужасными. Мышцы болели, икры сводила судорога. Спина затекла, так как я сидел согнувшись. Страшно хотелось пить — я чуть не сошел с ума. Мои испарения оседали на закопченных стенах, я слышал, как падают капли, пытался лизать стены. На языке остался металлический привкус, от него жажда только усилилась.

На вторые сутки меня взяла одурь. Я то и дело надолго впадал в забытье, качаясь в полудреме. Забытье казалось освобождением. Я потерял счет времени, впадал в сладостное оцепенение, возвращался и чувствовал, что умираю.

Проснувшись в другой раз, я понял, что время не стоит на месте. Зеленоватый дневной свет, пробивавшийся сквозь отверстие крана, стал слабее. Дни становились короче. По ночам я сильно мерз, вскоре ударили первые холода. Сложенный пополам, я мелко прыгал, чтобы хоть как-то согреться.

Зиму я помню не очень отчетливо. Свернувшись калачиком, я почти все время спал. Недели промелькнули как сон. Когда вернулось тепло, я понял, что подрос. Моя одежда стала мала мне и жала. Изрядно повозившись, я сумел стянуть ее с себя и продолжал ждать уже голый.

Постепенно мое тело заполнило тесную котловину. Должно быть, я прожил здесь несколько лет. От моих испарений нутро котла ржавело, с моей головы свисали длинные патлы. Я уже не мог прыгать, а только уточкой переваливался с боку на бок. И не вылез бы, даже если б сумел открыть заслонку — проход стал слишком узок для меня.

Со временем жить в котле стало почти невмоготу. Теперь я не мог двигаться даже бочком. Голова была зажата между коленями. Плечам некуда было расти.

Пару недель я думал, что мне конец.

Наконец, я дошел до ручки. Заполнил собой каждую клеточку пространства. Не оставив ни одной воздушной пазухи, мне нечем было дышать, и я только судорожно зевал ртом. Но упрямо продолжал расти.

И вот как-то ночью… Что-то звонко хрустнуло. Будто раскололось карманное зеркальце. Короткая пауза, а потом протяжный треск со спины. Я понатужился — стена поддалась. Выгнувшись дугой, она брызнула фонтаном осколков, и я очутился на воле.

Голый, новорожденный — я барахтался среди хлама. Неуверенно встал на ноги, оперся на шкаф. С удивлением обнаружил, что мир вокруг меня съежился. Нет, это просто я стал вдвое выше. На лобке появились волосы. Я стал большим.

На дворе лютовала морозная ночь. Ни души. Я потрусил по снегу вприпрыжку, шлепая босыми ногами, почесал по поселку, в чем мать родила. Прямо на перекрестке между хозяйственной лавкой и киоском лежали четыре подростка. Казалось, спали. Я остановился и с удивлением стал разглядывать их. Склонился, чтоб рассмотреть их поближе под светом фонаря.

Одним из подростков был я.

Смешанным было мое чувство, когда я лег рядом с самим собой на обледенелое шоссе. Лед кусался, таял, подо мной стало влажно.

Я приготовился ждать. Сейчас они должны проснуться.

Глава 4 О том, как мы пошли в Старую школу, как узнали о Южной Швеции и о том, какими неприятностями может обернуться домашнее чтение

Пасмурным августовским утром прогремел школьный звонок, и я пошел в школу. Первый класс. Мамы торжественно вводят нас в высокий желтый деревянный дом, где размещаются начальные классы, в старую школу, получившую затейливое название — «Старая школа». В сопровождении мамаш мы протиснулись вверх по скрипучей лестнице и вошли в классную комнату с широкими лимонными половицами, покрытыми толстым слоем лоснящегося лака; каждому показали его место за допотопными партами с откидными крышками, пеналами и прорезями для чернильниц. Парты хранили следы ножевых ранений, оставленных многочисленными поколениями учеников. Мамаши выплыли из комнаты, а мы остались. Двадцать малышей с шаткими молочными зубами и пальцами в бородавках. Кто-то плохо говорил, кто-то носил очки, у многих родным языком был финский, каждого второго били ремнем, почти все происходили из рабочих семей, были затюканы и с самого начала знали, что здесь им никто не рад.

Нашей учительнице шел седьмой десяток, она носила очки в стальной оправе, волосы были стянуты на затылке клубком, покрыты вуалеткой и заколоты шпильками, нос длинный и крючковатый, как у совы. Неизменная шерстяная юбка и сорочка, поверх которой она часто накидывала кофту, оставляя ее расстегнутой до половины, на ногах мягкие черные тапочки, смахивающие на туфли. Мягко, но решительно выполняла она свою задачу: выстрогать из нас, неотесанных чурбанов, что-нибудь более-менее соответствующее шведской модели.

Для начала каждый по очереди выходил к доске и писал свое имя. Одни смогли, иные — нет. По результатам этого научного анализа учительница разделила нас на две группы — первую и вторую. В первую группу попали справившиеся с заданием, большая часть девчонок да пара мальчиков из интеллигентных семей. Во вторую группу попали все остальные, в том числе и мы с Ниилой. И хотя нам было всего по семь лет, нам приклеили именно тот ярлык, который мы заслужили.

Впереди под самым потолком раскинулись БУКВЫ. Воинственная армия палочек и закорючек, протянувшаяся от стены до стены. С ними-то мы и будем сражаться, одну за другой класть на лопатки в наших тетрадках и с натугой мычать их вслух. Еще нам дали ручки, бумажный пакетик с мелками, книжку родного чтения и жесткую картонную коробочку с лепешками акварельных красок, похожими на разноцветные карамельки. И закипела работа. Застелить бумагой парту, обернуть книги — мы усердно зашелестели рулонами ватмана, который принесли из дома, ретиво защелкали тупыми школьными ножницами. Под конец приклеили скотчем расписание уроков к изнанке крышек. Никто не врубался во все эти загадочные клеточки, но надо — значит, надо, расписание есть часть Распорядка и Дисциплины и означает, что наше детство кончилось. Началась шестидневка — с понедельника до субботы, а для желающих была еще и воскресная школа.

Итак, Распорядок и Дисциплина. Стройся перед классом после звонка на урок. Строем ходи в столовую во главе с учителем. Поднимай руку, когда отвечаешь. Поднимай руку, когда хочешь в туалет. Поверни тетрадь дырочками к окну. Выходи из класса после звонка на перемену. Входи в класс сразу после звонка на урок. Все делается по приказу, которые отдаются с кроткой шведской любезностью, лишь изредка сильная женская рука хватает за чуб какого-нибудь расшалившегося сорванца из группы номер два. Мы любили нашу учительницу. Уж она-то знала, как вырастить из нас людей.

Рядом с учительской кафедрой стоял коричневый орган с педалями. Каждое утро начиналось с собрания, учительница садилась на табуретку и долго жала на педали. Ее полные икры в гольфах телесного цвета набухали, очки покрывались испариной, сморщенные пальцы рассыпались по клавишам и брали ноту. Учительница начинала петь дрожащим женским сопрано, краешком глаза зорко следила, чтобы все пели с ней. Солнечный свет четверился в крестовинах рам, теплом и золотом покрывая ближайшие парты. Запах мела. Карта Швеции. Микаэль — у него часто шла кровь из носа, и он сидел, запрокинув голову, с салфеткой в руке. Кеннет — страшный непоседа. Анника — она говорила всегда шепотом, а мы, мальчишки, были влюблены в нее. Стефан — этот классно играл в футбол, но три года спустя он насмерть разобьется о дерево на лыжном спуске в Иллястунтури. Да еще Туре и Андерс, Ева и Оса, Анна-Карин и Бенгт, ну, и все мы, остальные.

Так как жили мы на далеком севере, в Паяле, то и были во всем распоследними. Изучая атлас, мы первым делом принялись за южную провинцию Сконе, изображенную во всех подробностях и сплошь испещренную красными черточками деревенских дорог и черными точками хуторов. Потом идут провинции, изображенные обычным масштабом, чем дальше вы листаете — тем дальше на север. И вот, самым последним, открываете Северный Норланд, взятый самый мелким масштабом (а то бы не поместился), но даже несмотря на это, вы с трудом найдете на нем хоть одну черточку или точку. Почти на самом севере находится Паяла, окруженная бурой тундрой — здесь живем мы. Пролистав в начало, вы видите, что южная провинция Сконе по величине не уступает Северному Норланду, да к тому же вся такая зеленая — там чертовски плодородна земля. Только спустя многие годы, сверив масштабы, я обнаружил, что Сконе, весь наш южный регион, от края да края легко поместится на кусочке Северного Норланда величиной в сотню километров, между Хапарандой и Буденом.

Нам вдолбили, что высота горы Киннекулле составляет 306 метров над уровнем моря. Но ни слова о Кяймявааре высотой 348 метров. Мы зазубривали названия: Вискан, Этран, Шипучкан, Вонючкан или как их там, имена этих четырех многоводных рек, омывающих южно-шведскую возвышенность. Много лет спустя я увидел их воочию. Остановил машину, вышел из нее, протер глаза. Жалкие канавы! Лесные ручейки, по которым не сплавишь и бревна. Вроде Каунисйоки или Ливиэйоки, не более.

Такими же чужими мы были и на культурном поприще. Поём:

— Вы видали старика, старика Боровика?

Чего не видал, того не видал. Ни старика Боровика, ни бабки Поганки, ни кого быто ни было из их родни.

Иногда мы получали детский журнал из Сберегательного банка под названием «Счастливая монетка», на обложке которого красовался вековечный дуб. Журнал наставлял нас, что, если копить деньги, они вырастут величиной с такой вот дуб. Но в Паяле не растут дубы, и мы решили, что в рекламе какая-то заковырка. То же самое с шарадами из этого журнала, где часто попадалось высокое дерево, похожее на кипарис. Правильный ответ — можжевельник. Но ведь можжевельник совсем не такой — это ведь такие колючие, взъерошенные кусты не выше колена.

Уроки пения напоминали священнодействие. Учительница ставила на кафедру громоздкий бобинник, здоровенный такой ящик с кнопками и ручками, медленно вставляла пленку и раздавала песенники. Потом, вперив в нас совиные очи, включала ток. Бобины начинали мотать магнитную ленту, из динамиков раздавался бойкий позывной. Энергичный женский голос вещал на чистом шведском языке. Бодро кудахтая, женщина на пленке вела идеальный урок пения! С учениками из музыкальной школы в Накке — я и по сей день не могу понять, чего ради нас заставляли слушать, как эти южане ангельскими голосочками тянут песенки о каких-то там подснежниках, ландышах и прочей тропической растительности. Порой они пели соло, но что хуже всего — один из солистов был моим тезкой.

— Маттиас, будь добр, возьми эту ноту еще раз, — щебетала дама на пленке, и девчачий дискант заливался колокольчиком. Весь класс оглядывался на меня и угорал со смеху. Я был готов сквозь землю провалиться.

Прослушав методический материал несколько раз, мы начинали петь вместе с ними — эдакий ансамбль погорелого театра и Венский хор мальчиков. Глаза нашей учительницы зорко следили за нами, девочки начинали еле слышно шелестеть как умирающий ветер в прошлогодней траве. Мы, мальчишки, сидели, будто набрав в рот воды, и только, когда учительские «фары» зыркали на нас, мы начинали беззвучно шевелить губами, не более того. Петь — это бабское дело. По-нашему, кнапсу. Так что мы молчали.

Со временем мы поняли, что на самом деле мы живем не в Швеции. Наш край затесался в ее состав по чистой случайности. Северный придаток, заболоченные пустоши, кое-где заселенные людьми, которых и шведами-то можно назвать с натяжкой. Мы были иные — малость отсталые, малость неграмотные, малость нищие духом. Ну, не водились у нас косули с ежами и соловьями. Ну, не было у нас знаменитостей. Ни американских горок, ни светофоров, ни дворцов с усадьбами. Все, чем мы богаты — это тучи мошкары, вычурная турнедальская брань и коммунисты.

Мы были детьми дефицита. Не материального, нет — с этим мы кое-как справлялись, — а духовного. Мы были ничьи. Наши родители были ничьи. Наши предки были ноль без палочки для шведской истории. Редкие залетные преподаватели, приехавшие к нам на время из настоящей Швеции, не то что выговорить — написать наши фамилии толком не могли. Мы боялись заказывать музыку в известной передаче «До тринадцати», чтобы ведущий Ульф Эльвинг не подумал, что мы финны. Наши селенья были так малы, что их не было видно на карте. Мы едва сводили концы с концами и жили на казенные субсидии. На наших глазах загнулось наше семейное хозяйство, поросли бурьяном наши луга, на наших глазах по Турнеэльвен прошли последние плоты и больше мы их не видели, на наших глазах на смену сорока крепким лесорубам пришли чадящие дизели, на наших глазах отцы повесили рукавицы на гвоздь и неделями стали пропадать на далеких Кирунских шахтах. Мы хуже всех в Швеции писали контрольные по шведскому языку. Мы не умели вести себя за столом. Дома мы ходили с шапкой на голове. Мы не собирали грибов, не ели овощей, не ловили раков. Мы не умели беседовать, не умели декламировать, красиво паковать подарки и толкать речи. Мы ходили с вывернутыми ступнями. Мы говорили с финским акцентом по-шведски, хотя не были финнами. Мы говорили со шведским акцентом по-фински, хотя не были шведами.

Мы были никем.

Оставалось одно. Одна-единственная лазейка для тех, кто хотел выбиться в люди, хоть в самые маленькие людишки. Свалить! Мы свыклись с этой мыслью, мы были уверены, что это наш единственный шанс, и мы его использовали. Вот в Вестеросе ты станешь человеком. И в Лунде. И в Сёдертелье. В Арвике. В Буросе. То была всеобщая эвакуация. Поток беженцев, опустошивший нашу округу, и что странно — эта миграция была совершенно добровольной. Незримой войной.

Сюда возвращались только мертвецы. Жертвы аварий. Самоубийцы. Позже к ним добавились жертвы СПИДа. В тяжелых гробах опускались в мерзлую землю среди берез на паяльском кладбище. Добро пожаловать домой! Котимаасса!

Ниилин дом, выходивший на реку, был построен в одном из тех старинных мест, откуда началась Паяла. Просторная ладная изба конца прошлого века с большими крестовыми рамами, идущими вдоль продольной стены. Если присмотреться, на фасаде можно заметить шов: к дому была сделана пристройка. На крыше осталось две трубы от двух отдельных печей — дом стал слишком большим и одной печи не хватало. Во времена расцвета лестадианства дом был естественного серого цвета, но в сороковых годах он стал красным с белыми оконными рамами. А чтобы дом не был похож на развалившийся хлев, по последнему слову моды и к вящему огорчению хранителей культуры и ценителей изящного, ему обкорнали углы. Со стороны реки к дому подходили заливные луга, тысячелетиями щедро удобрявшиеся илом во время половодий; здесь росла жирная трава, от которой наливались молоком коровы. Вот и присмотрел это место первый поселенец, шедший мимо несколько веков назад, снял он с плеч свою котомку и стал здесь жить.

Только вот уж который год луга были не кошены. Быльем заросли они, только веники торчали повсюду. Забвением, ветхостью дышало это место. Неприветливо встречало. Таило в себе какую-то стужу, как если человека горько обидеть в детстве, и эта обида гложет его изнутри.

Хлебный амбар сохранился, однако со временем превратился в сарай и гараж. Мы только что вышли из школы и поехали к Нииле домой. На сегодня мы поменялись великами. Ниила взял мой, навороченный, с мягкой, вытянутой сидухой и вывернутым рулем. Я катил на его «рексе» — «Рекс-фекс, горелый кекс», — обычно кричали вслед Нииле задиристые третьеклашки. Въехав со мной во двор, Ниила сразу повел меня в амбар.

По крутой, рубленой лестнице, за сто лет до блеска отполированной ногами, мы поднялись наверх. Здесь царила полутьма, вечерний свет пробивался в узкое подслеповатое оконце. Кучи хлама, изломанные стулья, ржавая коса, эмалированные ведра, свитки ковров, подернутых гнилью. Мы остановились у боковой стены. Перед нами возвышалась гигантская этажерка, заставленная рядами книг с потрепанными кожаными корешками. Наставления, часословы, жития святых на финском и шведском языках, громоздящиеся друг на дружке. Никогда прежде не доводилось мне видеть столько книг, собранных в одном месте, школьная библиотека не в счет. Это выглядело как-то неестественно, даже неприятно. Зачем столько книг? Кто их осилит? Чего они спрятались здесь в сарае, словно им стыдно за себя?

Ниила открыл ранец и вытащил книгу родного чтения. На дом нам было задано прочитать отрывок, Ниила отыскал его, бесцеремонно ворочая страницы грубыми мальчишескими пальцами. Сосредоточенно стал читать вслух по слогам, с великим трудом складывая их в слова. Наконец, осатанев от чтения, с шумом захлопнул книгу. И вдруг, я глазом не успел моргнуть, со всей дури швырнул ее с лестницы. Книжка стукнулась корешком об пол и рассыпалась по грубым половицам.

Я смущенно уставился на Ниилу. Он улыбнулся, на щеках играли пунцовые пятна, а длинные клыки делали его похожим на лисицу. Выхватил из необъятного книжного ряда катехизис, тоненькую книжицу в мягком переплете. Кинул вслед за первой. Тончайшие шелковые странички печально зашелестели и разлетелись. Вслед им полетели сборники, два грузных коричневых толстяка, с коротким треском хряпнулись об пол и расстались со своей листвой.

Ниила задорно посмотрел на меня, приглашая присоединиться. Чувствуя, как сердце радостно колотится у меня в груди, я тоже схватил книгу. Запустил ей, она полетела — при этом из нее выпорхнуло несколько страниц — и ударилась о ржавую борону. Вот умора-то! Войдя в раж, мы стали хватать книги без разбору, и, подбадривая друг друга, крутящейся свечой пускали их к потолку, пинали с такой силой, что аж страницы дымились; мы чуть со смеху не надорвались, опустошая полку за полкой.

Внезапно на пороге возник Исак. Огромный как гора, немотный и почерневший. Ни единого слова, только грубые, мясистые пальцы, судорожно отдирающие бляху ремня. Гневным жестом указал мне на дверь. Я как трусливая крыса прошмыгнул мимо него и пустился наутек. Ниила остался. Дверь за мной затворилась, и я услышал, как Исак лупит его.

На мгновение я отрываюсь от дневника, который начал в Непале. Электричка подходит к Сундбюбергу. Занимается рассвет, пахнет отсыревшими куртками. В моем учительском портфеле лежит папка с двадцатью пятью проверенными сочинениями. Февральская хлябь, через четыре месяца ярмарка в Паяле. Мельком гляжу в окно. Высоко над перроном кружатся галки, вьются, вьются взбудораженным кубарём.

Взгляд мой возвращается к Турнедалену. Глава пятая.

Глава 5 О бесстрашных вояках, о группировках и об искусстве вытаптывать лыжные спуски

Каждый день, когда в Школе домоводства заканчивался последний урок, толпы шестнадцати-семнадцатилетних девчонок ходили мимо нашего дома. Классные телки. Не забывайте, это были шестидесятые — тонны макияжа, накладные ресницы и короткие-короткие клеенчатые сапоги в обтяжку. Мы с Ниилой повадились подглядывать за ними с сугроба около нашего дома. О чем-то переговариваясь, девчонки кучками шли мимо нас, без шапок даже в самую холодную пору, чтобы не испортить прическу. Дымили как паровозы, оставляя за собой приторно-сладкую смесь сигаретного дыма и духов — этот запах по сей день вызывает у меня сладостные воспоминания. Бывало, они здоровались с нами. Мы краснели и делали вид, что строим снежную крепость. В семь лет у нас уже определенно был интерес. Назвать это похотью, конечно, нельзя, — это была скорее томительная нега. Мне хотелось поцеловать их, прижаться. Ластиться к ним, будто котенок.

Как бы то ни было, мы стали кидать в девчонок снежками. Наверное, для того, чтобы они почувствовали, что мы мужики. Как ни странно, это подействовало. Дюжие шестнадцатилетние валькирии пугливо шарахались как стадо оленей, визжали и пищали, укрываясь косметичками. Вот глупые. Мы ведь и снежки-то толком лепить не умели, кидали свечой, почти не попадая — снежки мягко планировали, как финские варежки. Однако шороху наводили. Мы были силой, с нами надо было считаться.

Так продолжалось несколько дней. Вернувшись из школы, мы загодя готовили боезапас. Воображали себя двумя виттульскими вояками, двумя матерыми ветеранами, выполняющими спецзадание на чужом континенте. Под ложечкой было щекотно от ожидания. Эти бои приближали нас к тем сладостным ощущениям, о которых мы пока только догадывались. С каждой новой битвой росли наши петушиные гребешки.

И вот показались девчонки. Несколько групп, идущие на разном удалении друг от друга, по пять-десять человек. Завидев их, мы прячемся за сугробом. План тщательно продуман. Мы пропускаем первую группу и атакуем их со спины, остальные кучки резко тормозят прямо перед нами. Паника и сумятица. И, разумеется, восхищение нашей удалью молодецкой.

Сидим в засаде. Заслышались приближающиеся шаги, девичьи голоса, прокуренный кашель, смешки. Вмиг выскакиваем из-за сугроба. У каждого по снежку в правой руке. Завидев девчонок, как два викинга с воинственным кличем кидаемся в бой. Но только мы собрались смять их со спины, как обнаружили, что одна из девчонок не убоялась. Встала за несколько метров от нас. Светлые длинные волосы, размалеванные глаза. Она пристально смотрела на нас.

— Только киньте еще раз, я вам ноги поотрываю, — прошипела она. — Так отделаю, что родная мать не узнает…

Мы с Ниилой пугливо опустили снежки. А девица напоследок еще раз грозно глянула на нас и пошла догонять подруг.

Так мы и стояли. Опустив глаза. А в душе осело какое-то огромное, тревожное смятение.

Детство паяльских мальчишек проходило в постоянной борьбе группировок. Именно так местные пацаны выясняли между собой отношения. Втягивались в группировку с пяти-шести лет и выходили из нее к четырнадцати-пятнадцати годам.

Группировки действовали примерно так. Скажем, поссорились два карапуза. Андерс стукнул Ниссе, Ниссе заревел. Не будем вдаваться в причину ссоры, исконную вражду или возможные межродовые распри. Просто один пацан отдубасил другого, и оба пошли домой. С этого начинается цепочка.

Пострадавший, то бишь Ниссе, бежит жаловаться своему брату, который двумя годами старше Ниссе. Старший брат ходит по району, держит ухо востро и, отыскав обидчика, хорошенько отделывает его, чтоб неповадно было. Андерс ревет и бежит жаловаться брату, четырьмя годами старше Андерса. Тот ходит по району, держит ухо востро. Увидав Ниссе или его брательника, отделывает их хорошенько и советует не попадаться ему в другой раз. (Успеваете следить?) Обиженные вкратце излагают суть дела взрослому двоюродному братцу, пятью годами старше Ниссе. Тот отделывает Андерсова брата, самого Андерса да заодно пару дружков, вызвавшихся защищать их. Оба старших брата избитых дружков, шестью годами старше Андерса, ходят по району, держат ухо востро. Всем оставшимся родным, двоюродным, троюродным братьям и прочим родственникам Ниссе вкратце объясняют расклад, хронику того, кто кого бил, когда и в каком порядке — то же происходит в стане Андерса. Сгущают краски для пущей убедительности. Делаются энергичные попытки привлечь на свою сторону восемнадцатилетних двоюродных братьев и даже отцов, но те отказываются, говоря, что все эти разборки салаг им до одного места.

А разборки тем временем продолжались. В самые большие группировки втягивались школьные товарищи, соседи и все другие возможные приятели, особенно, если зачинщики были из разных районов. Тогда Виттулаянкка сходилась с Паскаянккой, Страндвеген шел на Техас, и разгоралась война.

Жизнь группировки длилась от пары дней до нескольких месяцев. Обыкновенно разборки продолжались одну-две недели и проходили по вышеописанному сценарию. На первом этапе, соответственно, раздавались затрещины и хныкала мелюзга. На втором этапе в дело вступали вожаки, они ходили по поселку, держа ухо востро, а мелюзга сидела дома и жалась по углам. Попадись кто из малявок в этот момент, я им ой как не завидую. Именно этот этап был для меня хуже всех — вечный страх на пути между школой и относительно спокойным домом. Последним шел этап разоружения, когда уже никто не мог или не хотел вникать во все эти запутанные расклады и разветвления, и дело предавалось забвению.

Но прежде, как мы помним, вас подстерегали опасности. Зима. Ты гребешь на своем снегокате в лавку, чтобы купить развесных карамелек. Рано смеркается, редкие снежинки падают с бездонного свинцового неба, звездочками мерцая в лучах фонарей. И вот ты гребешь промеж сугробов, полозья твоих самокатных саночек вязнут в свежем снегу, а с Кирунского проезда слышен гудок снегоочистного трактора, который пыхтит, продираясь сквозь снежные заносы. Вдруг, там на перекрестке, появляется кто-то из больших ребят. Черный силуэт старшекласника. Он идет навстречу, ты останавливаешься, пытаешься угадать, кто это. Уже хочешь повернуть, но сзади, откуда ни возьмись, выныривает другой старшеклассник. В темноте ты никак не можешь разобрать, кто это, но он большой. Ты окружен, малявка на снегокате. Делать нечего, остается только надеяться. Ты вбираешь голову в плечи и подгребаешь к первому, он внимательно рассматривает тебя, фонарь залеплен снегом и лицо встречного скрыто во тьме, парень делает шаг навстречу тебе, и душа твоя уходит в пятки. Ты готовишься к худшему: сейчас насуют снега за шиворот и в карманы, настучат по черепушке, закинут шапку на березу, сейчас будут сопли, слезы и унижение. Ты замираешь как теленок на бойне, а парень подходит все ближе. Он вырастает перед тобой и ты вынужден остановиться. Он — здоровый как мужик, и ты его не знаешь. Он спрашивает, из чьих ты будешь — ты прикидываешь, что сейчас в поселке, как минимум, три группировки, — судорожно перебирая их в голове, отвечаешь наугад и надеешься, что попал. Парень хмурит брови и сбивает с тебя шапку. Потом цедит:

— Твое счастье!

Смахнув с шапки снег, ты гребешь дальше и мечтаешь поскорее стать взрослым.

Дело близилось к весне, самые лютые морозы остались позади. Дни все еще были короткими, но в полдень уже показывалось солнце, багряным апельсином висело оно над заиндевелыми крышами. Мы пили свет жадными глотками, и огненно-золотистый сок наполнял наши жилы радостью. Мы будто выбрались из берлоги, проснувшись от зимней спячки.

В эту пору мы с Ниилой решили опробовать Лестадианский спуск. Сразу после школы мы надели наши деревянные лыжи на проволочных креплениях и поехали напрямки через парк. Смеркалось, лыжи сантиметров на двадцать уходили в глубокий, рыхлый снег. Ниила прокладывал лыжню, я шел за ним, две неясных тени в мглистых сумерках. Поодаль, за избой-музеем Лестадия, колокольнями высились ряды огромных разлапистых елей. Немые и священные исполины — их думы витали много выше наших.

Звонко хлопая лыжами, мы пересекли обледенелый Лестадианский проезд, уже зажглись фонари. Легко взлетели на очередной сугроб и нырнули во тьму, круто уходившую вниз к реке. Прошмыгнули мимо бюста Лестадия. Он следил за нами из-за берез, макушка его была покрыта снеговым чепцом. Фонари вскоре пропали из виду, но все равно было не так темно. Свет преломлялся миллионами хрустальных снежинок, разрастался облаком и, казалось, плыл над землей. Глаза постепенно обвыклись в темноте. Перед нами открылся склон, длинной и головокружительной лентой уходивший к реке. Правда, по нему пока нельзя было спускаться, мы по пояс вязли в снегу. Тогда мы поставили лыжи поперек и начали утаптывать. Пядь за пядью спускались по склону. Трамбовали снег, прессовали его тяжестью наших тщедушных тел, прокладывая узкий желобок, вниз до самой речки. Мы работали бок о бок, пот струился под одеждой. Наконец, спустившись, обернулись назад. Той же дорогой возвращались наверх, с настырностью осла наступая на собственные следы. Утрамбовали снег еще плотнее, изо всех сил старались сделать спуск как можно жестче, ровнее.

И вот мы на вершине. Пришли туда, откуда начали наш непосильный труд. Ноги ходят ходуном, вздымается грудь, а под нами раскинулся готовый спуск. Широкая, ровнехонькая улица, длиной в тысячу поперечных лыж. Мы стоим рядом — я и Ниила. Всматриваясь во мглу. Спуск растворяется в зыбком, сумрачном мире грез, точно леска исчезает в проруби. Расплывчатые тени, еле слышное колыхание в глубине. Тонкая нить, канувшая в сон. Мы переглядываемся. Потом разворачиваемся лицом к спуску, отталкиваемся бамбуковыми палками. Одновременно ухаем вниз.

Летим. Скользим. Вихрем мчимся в ночь. Хрустит снег. Мороз рвет щеки. Два распаренных мальчика, две дымящиеся сосиски, брошенные в морозильник. Все быстрее, все яростнее бег. Локоть к локтю, два открытых рта, два теплых зияющих жерла, всасывающие ветер. Как здорово утрамбовано, просто класс! Колени — пружины, ноги — колья, плотно упакованные в лыжные штаны. И ветер, растущий в теле ветер, и скорость, почти немыслимая скорость, сверкающий снег, вой ветра, вихри.

И вот, наконец. Раскатистый гром сотрясает лед Турнеэльвен до самой Перяяваары и пространство колется как зеркало. Мы преодолели звуковой барьер. Небо становится жестким и колючим как щебень, мы врезаемся в него, падаем одновременно. Лежим бок о бок в курящемся облаке снега, два дымящихся ядра, руки раскинуты, палки устремлены вверх, в пространство, каждая к своей сияющей звезде.

Глава 6 О том, как старуха села одесную Господа Бога, а также о превратностях дележа земных богатств

Промозглым весенним днем Ниилина бабушка покинула сей бренный мир. Пребывая в здравом рассудке до самого конца, предсмертным шепотом исповедалась она на смертном одре, лизнула просвирку кончиком коричневого языка и окропила губы вином. Тут старуха сказала, что видит свет, видит, как ангелы небесные пьют ряженку из ковшей, и преставилась; при этом тело ее полегчало на два грамма — ровно столько весила ее бессмертная душа.

Улосвейсу, поминки для ближайших родственников, назначили в тот же день. Сыновья пронесли покойницу в открытом гробу ногами вперед по всем комнатам, чтобы та могла проститься с домом, собравшиеся пели псалмы, пили кофе, потом, наконец, тело увезли в морг.

Тогда стали готовиться к самой панихиде. Паяльский телефонный узел раскалился добела, из почтового отделения по всему Норботтену, в Финляндию, южную Швецию, в Европу и другие части света устремились потоки траурных извещений. Немудрено, ведь всю свою жизнь бабуля без устали плодила потомство. Двенадцать детей было у нее, по числу апостолов, и, подобно апостолам, разбрелись ее дети по всей земле. Одни жили в Кируне и Лулео, другие около Стокгольма, третьи в Вексшё и Кристианстаде, Франкфурте и Миссури и даже в Новой Зеландии. Только один, по-прежнему, жил в Паяле — то был отец Ниилы. И все они собрались на похоронах, даже оба покойных сына старухи, о чем впоследствии поведали собранию ясновидящие тетушки. Они сказали, что еще во время зачинного псалма поинтересовались, что это за мальчики склонились у гроба, но потом обнаружили, что по краям от мальчиков исходит какое-то свечение, а их ноги парят на вершок от земли.

Еще там были внуки и правнуки со всего мира, удивительно опрятные существа, говорящие на всевозможных диалектах. Внуки из Франкфурта лопотали по-немецки, американцы и новозеландцы картавили на смеси шведского с английским. Из юного поколения только Ниила и его братья с сестрами знали турнедальское наречие, но они большей частью помалкивали. Эта чудовищная каша из языков и культур, бурлившая во время службы в Паяльской церкви, лучшее свидетельство тому, сколь велика детородная сила одной-единственной плодовитой турнедальской утробы.

Провожая старуху в последний путь, говорили много и обильно. Заверяли, что покойница трудилась в поте лица, жила постом и молитвами. Таскала и поднимала, поднимала и таскала, ходила за коровами и детьми, управлялась с сеном почище кобылы с тремя боронами, наткала полкилометра половиков, собрала три тыщи ведер ягод, натаскала сорок тыщ ведер воды из колодца, вырубила добрый остров леса, выстирала гору белья, без единой жалобы выкачала бочки дерьма из выгребной ямы, а когда копала огород, строчила картошкой в ведро, как из пулемета. И это лишь малая часть.

В последние годы, прикованная к постели, она осьмнадцать раз прочла библию от корки до корки — разумеется, в старом финском переводе, которого не коснулась скверна этих новомодных безбожников из комиссий по современному переводу Библии. Писание, конечно, не идет ни в какое сравнение со Словом Живым — тем, что двуострым мечем разит скверну во время молитв, — но раз уж у бабули было время…

Как обычно бывает на похоронах выдающихся турнедальцев, проповедники в основном говорили об адских муках. Живописали вечно пылающую угольную дыру, где грешники и маловеры шипят, как шкварки в кипящем смоляном котле, а сам хозяин Преисподней прокалывает их вилами, чтобы стек сок. Народ на лавках скорчился, старухины дочки с накрученными волосами и в модных тряпках, те так вообще лили крокодиловы слезы, а жестокосердые зятья беспокойно ерзали на месте. Однако теперь им дается шанс одним махом разнести семена раскаяния и милости чуть не по всему земному шару, и нет прощения тому, кто не использует этот шанс. А кроме того, бабушка оставила после себя целую тетрадку записей, где подробно расписала, как ее следует хоронить; пожелала, чтобы в проповедях было побольше Наставлений, поменьше Евангелия. Ну, и чтобы никаких дешевых отпущений направо и налево.

И вот, наконец, небесные врата отворились, и хоры ангелов сладостным дыханием осенили Паяльскую церковь — земля содрогнулась, и бабушка была допущена к Отцу Небесному. Тут тетушки в платках задрожали, зарыдали и бросились лобызаться во имя тела и крови Христовой, в проходах и на скамьях запахло свежим сеном, здание церкви оторвалось на полвершка от фундамента и, гулко громыхнув, встало на место. А праведным явился также свет, райский свет, как если сквозь сон на мгновение открыть глаза в безмолвную полярную ночь — вы выглядываете в окно и на ночном небосклоне видите зарницу полярного солнца, лишь один миг, и снова закрываете глаза. А когда просыпаетесь поутру, вас распирает какое-то великое, небывалое чувство. Наверное, любовь.

После панихиды всех позвали пить кофе с выпечкой. Тоска сразу улетучилась, появилась даже какая-то беспечность. Бабушка-то теперь у Христа за пазухой. Можно расслабиться.

И только на лице Исака застыла угрюмая маска. Он бродил в потертом сюртуке проповедника, и, хотя все знали, что он давно ожесточился сердцем, все-таки надеялись услышать от него хоть пару слов у могилы матери. Покаяние блудного сына. Кто знает, может, его вновь коснется пробуждение — на похоронах родителей, когда думы о суетности и бренности мира разом одолевают скорбящего, случались и не такие чудеса. Перст Божий раскаленным железом пронзал черствые сердца — и таял лед, и являлся Святой Дух, и скорбь о прегрешениях исторгалась из сердца раскаявшегося, как помои из грязного горшка, после чего даровалось ему очищение, и становился тот горшок Божественным Сосудом, из которого сочился, орошая землю, елей. Но Исак только тихо пробормотал что-то невнятное, про себя. Даже на первом ряду не разобрали.

Детям дали сок и булочки. Нас было много, поэтому мы ели по очереди. Нииле явно было душно в туго застегнутой, чистой рубахе. Пусть большие галдят как стая черных ворон, мы же тем временем выбежали наружу. К нам присоединились малые из Миссури. Восьмигодовалые двойняшки в костюмах с галстуками. Они говорили друг с другом по-английски, мы с Ниилой по-турнедальски, они то и дело скучающе озирались по сторонам и ежились. Оба были коротко острижены под морпехов, огненно-рыжие, как их отец-американец ирландского происхождения. Было видно, что они еще не отошли от внезапного приобщения к Старому Свету и корням их матушки. На дворе был май, таяли снега, но на речке еще держался лед. Березы были еще голые; на лугу, где только-только сошел снег, желтела пожухлая прошлогодняя трава. Близняшки топали за нами в своих лакированных ботинках, опасливо высматривая, нет ли поблизости какого-нибудь полярного хищника.

Из любопытства я помаленьку стал расспрашивать их. Раскатисто рыча на смеси американского со шведским, они поведали, что, добираясь сюда через Лондон, видели живых битлов. Хватит заливать, сказал я им. Но они упрямо продолжали твердить, что битлы ехали мимо их отеля в длиннющем открытом «кадиллаке», а вокруг бесновались толпы девиц. Все это снимали на пленку с грузовика, который ехал следом.

Близняшки и прикупили кое-чего. Из бумажной сумки они вытащили пластинку с английским ценником.

— «Битлз», — медленно прочитал я. — Роскн ролл музис.

— Рок-н-ролл мьюзик, — поправили они меня, посмеиваясь над моим произношением. И отдали пластинку Нииле.

— Итс э презент. Ту наш казин.

Ниила взял пластинку обеими руками. С взволнованным видом вытащил виниловый диск и уставился на филигранные дорожки. Держал так бережно, точно боялся, что пластинка треснет у него в руках как тончайшая корочка льда со дна ведра. Правда, черного цвета. Черная как грех.

— Киитос, — промямлил он. — Спасибо. Фэнк ю!

Ниила поднес пластинку к носу, понюхал пластмассу, потом поднял над собой, любуясь, как дорожки играют под весенним солнцем. Близнецы переглянулись и хмыкнули. Они уже сочиняли историю о встрече с аборигенами, которую выложат своим приятелям в Миссури, жуя гамбургеры и потягивая колу в какой-нибудь забегаловке.

Ниила расстегнул пару пуговиц и спрятал пластинку за пазухой, под сердцем. Он немного помялся. Потом махнул близнецам, призывая следовать за ним. Повел их по лугу промеж последних почерневших сугробов; теряясь в догадках, я пошел за ними.

Мы остановились у сточной канавы. Поперек дороги была врыта бетонная труба. Склонившись, мы обнаружили круглое белое отверстие. Грязная вешняя вода текла по трубе и с шумом выливалась у наших ног в продолговатую заводь. Рядом кучей серых застиранных простыней таяли и оседали снежные сугробы. Ниила указал в глубь мутного ручья.

— Презент, — ласково сказал он близняшкам.

Те заинтересованно нагнулись. Прямо у поверхности воды лежали большие склизкие комья. Вблизи можно было разглядеть, как внутри них что-то шевелится. Там колготились черные зародыши. Рядом в темной воде мельтешили уже готовые головастики.

— С кладбища, — коротко сказал Ниила.

Близняшки непонимающе уставились на меня, а я, как мог, попытался растолковать им, что хотел сказать Ниила.

— Когда тает снег, вода протекает сквозь гробы, — сказал я замогильным голосом, — и приносит сюда души мертвецов.

Ниила раздобыл старую ржавую жестянку из-под кофе. Близняшки тем временем изучали пучеглазых головастиков в луже.

— Ангелы, — пояснил Ниила.

— Да, если посадить их в банку, они превратятся в ангелов и улетят на небо, — подтвердил я.

Один из близняшек взял жестянку и начал расшнуровывать свои лакированные ботинки. Второй, немного помявшись, последовал его примеру. Они быстренько стянули носки и наутюженные брюки со стрелками, оставшись в мешковатых американских кальсонах, и босиком встали на край сугроба. Мелкими, неуверенными шажками засеменили в грязь. И вскоре ловля душ шла полным ходом. Талая вода доходила ловцам до бедра. Близнецы стучали зубами от холода, но не уходили, увлеченные своей забавой. Вскоре, издав ликующий вопль, они торжественно подняли банку, в которой плавало несколько головастиков. Губы у ловцов посинели.

Тем временем из трубы показался новый темный и мягкий комок и плюхнулся в лужу.

— Бабуля! — заорал Ниила.

Один из близнецов тут же сунул руки в воду и начал шарить. Но поскользнулся и упал. Голова исчезла, над нею сомкнулась слизь. Другой близнец успел схватить брата, но не удержался и, всплеснув руками, колтыхнулся сам. Отфыркиваясь оба выползли на берег, окоченевшие так, что смогли подняться только с нашей помощью. Но на траве стояла жестянка, в которой плавали головастики.

Мы с Ниилой молча стояли, восхищенные такой отвагой, а близнецы тем временем пытались одеться. Они совсем продрогли, их колотила дрожь, мы помогли им застегнуть пуговицы на рубашках. Кальсоны они сняли и выжали, потом — каждый своим изящным черепаховым гребнем — вычесали дрянь, набившуюся в волосы. При взгляде на кофейную банку глаза у братьев сияли. Целая пригоршня головастиков с вертлявыми хвостами. Наконец, один из братьев протянул нам свою окоченевшую ладонь и сердечно пожал руки.

— Фэнк ю! Спасибо! Китос!

С жестянкой в руке они пошли от нас по направлению к дому, что-то оживленно обсуждая на своем языке.

Вечером того же дня родственники начали делить наследство. Дождались окончания ритуалов. Когда соседи и проповедники ушли, двери были наглухо заперты от посторонних. И вот представители разных ветвей, побегов и привоев этого многочисленного рода собрались в просторной кухне. Выложили на стол документы. Извлекли из сумочек пенсне и нацепили их на скользкие, потные носы. Откашлялись. Смочили губы твердым кончиком языка.

И началось.

В принципе, бабушка, конечно, оставила завещание. Оно было записано от руки в той самой тетрадке и было весьма пухлым, если не сказать больше. Каждая страница была вдоль и поперек испещрена ее дрожащей старческой рукой. Этому отписано то, другому — сё. Однако, поскольку старуха начала готовить свой уход лет за пятнадцать, да к тому же отличалась капризным нравом, многое в ее записях было исправлено, перечеркнуто, дополнено на полях, да еще прилагался целый листок с кучей невнятных пояснений. Одних она лишала наследства, потом прощала, и так по нескольку раз. Другие могли получить наследство только тогда, когда выполнят ряд условий: например, в присутствии всей родни громко заявят о своей живой вере, отрекутся от Зеленого Змия или перед лицом собравшихся и Иисусом Христом покаются в грехах, содеянных ими в былые годы (подробный учет всех грехов велся в той же тетради). Весь текст был неоднократно заверен и скреплен печатями — увы, за исключением того важного листка. При этом все завещание было составлено на турнедальском наречии.

Только чтение завещания в душной избе заняло несколько часов. Каждое слово надо было перевести на шведский, финский, английский, немецкий и персидский (дочка из Вексшё вышла замуж за пришлого суннита). С не меньшими трудностями было сопряжено чтение участков о вере. Непременным условием для всех было следовать живой вере, а большинство турнедальцев считали живой верой исключительно лестадианство. Против такого толкования выступили суннит, зять-иудей из Новой Зеландии, и франкфуртская дочка, принявшая баптизм — все они поочередно заявили, что их вера такая же живая, как и у всех остальных. Тогда младший брат бабушки из Уллатти прогремел во всеуслышанье, что, раз он западный лестадианец, то, стало быть, и есть самый правильный христианин из всей компании; это заявление жестоко оскорбило его двоюродную сестру из восточных лестадианцев, еще одну из Собрания перворожденных, да пару староверов[1]. Восточная лестадианка моментально отключилась, начала прыгать и биться в экстазе, так что пот брызгал во все стороны. Остальные, не теряя времени даром, присоединились, стали оживленно размахивать руками, рыдать, обниматься, валиться ничком на половики, каясь во всех смертных грехах.

Тут Исак не выдержал, встал и рявкнул на всех по-шведски и по-фински, чтоб заткнули пасти. Тем временем троюродный брат, забулдыга из Каинуласъярви, попытался вставить в завещание пару слов от себя, но был пойман на месте преступления и вышвырнут вон. Тогда было объявлено перемирие, и, когда схлынула волна протестов, воцарилось напряженное спокойствие. Несколько человек потребовали занести в протокол факт того, что они только что покаялись и все остальные доказательства их живой веры — большинством голосов предложение было принято.

Закончив читать, все полностью и окончательно запутались. Тишайший инженер из Упсалы, разбиравшийся в вычислительной технике, предложил записать завещание со всеми поправками и добавлениями на перфокарту и, обработав его пару раз с помощью логической программы, разделить имущество по справедливости. Все тут же закричали, что этому южанину, обабившемуся интеллигентишке и седьмой воде на киселе лучше закрыть паяло и не соваться, когда решаются столь важные семейные дела. Братья и сестры, двоюродные братья и двоюродные сестры, зятья и невестки стали разбиваться на группы по тактическим соображениям. Началось оживленное шушуканье. Высылались парламентеры, выдвигались и отвергались предложения, возникали и рушились альянсы, гомонящие группки через посыльных обменивались более или менее скрытыми угрозами. Двое мужиков вместе вышли до ветра, потом вернулись в подозрительно веселом расположении духа. Скрещивались взгляды. Закатывались рукава рубах. Писарь с жиденькими волосами, отвечавший за протокол, постучал ручкой о чашку и попросил внимания. Народ, тяжело дыша и гневно шикая друг на друга, обступил кухонный стол.

Кхм… Гммммм….

Писарь сказал, что, будучи лицом незаинтересованным, он понял так, что все хозяйство, постройки, двор, мебель, добро, банковские счета и еще небольшой лесной клочок надо поделить на сто сорок три равные доли, исключая прялку, которая отойдет соседке.

Его заглушила буря возмущенных голосов.

Приказчик, отставной таможенник, попросил внести в протокол его замечание. По его, пусть скромному, но в высшей степени беспристрастному мнению, предыдущий оратор не учел одно дополнение, содержащееся на открепительном листке, абзац три. А именно, слова о падении и нравственном разложении южной Швеции. А потому сам дом и мебеля должны отойти сыну Исаку, а все остальное добро причитается только тем родственникам, которые живут в Паяле.

Вопли усилились.

Соседка попыталась спросить, где ее прялка, но ее бесцеремонно оборвали.

Племянник, работавший на северных кирунских шахтах, заявил, что его Кируна уж никак не южная Швеция, да к тому же у него дача в Саттаярви рядом с Паялой, а значится, он требует записать в протоколе, что он живет в Паяле, и баста.

Другой племянник, из Киэксияисваары, заметил первому, что тот, видно, запамятовал один пункт на странице четырнадцать, где покойная называет Кирунский обогатительный комбинат Северным Вавилоном — значит, и всем рабочим с его комбината гореть в аду, а нахаловка в Саттаярви вообще не считается.

В это время забулдыга, оставленный снаружи, кинул в дверь поленом и стал ломиться, требуя впустить его.

Еврей рванул суннита за ворот рубахи, но, получив тычка, упал в кресло-качалку. Они стали кричать и ругаться, а их жены стояли рядом и переводили. Уже чуть не каждый требовал слова, стук писаревой ручки утонул в гаме.

Немудрено, что в конце концов был занесен кулак. Отмытый по торжественному случаю от грязи рабочий кулак — он, словно гриб после дождя, выскочил из черного перегноя. Затрясся на широкой ножке, завертелся во все стороны, как филин. Это было предупреждение. Что чаша терпения переполнилась.

Миг, и рядом вырос его собрат. Потом еще один. Люди загалдели, уже не слушая друг друга. Посыпались проклятия на всех мыслимых языках и наречиях, якорными цепями загремели угрозы, стены избы сотряслись подобно вавилонским.

И понеслось.

Из уважения к ближним остановимся на этом месте. Я не буду описывать, как трещали скулы, как царапались ногти, как текла юшка, как летали вставные челюсти, как ломались очки на переносице, ни эти коварные пинки, ни эти пальцы, вцепившиеся в горло. Я отказываюсь перечислять сковородки, стулья, резиновые сапоги, совки, собачьи миски, финскую фамильную библию и все другие подручные средства, пошедшие в ход. Я опускаю все эти яростные проклятия, всю брань, прежде всего неисчерпаемый кладезь турнедальских ругательств, все эти упреки в глупости, уродстве, кровосмешении, старческом слабоумии, умственной неполноценности, нетрадиционной сексуальной ориентации, которыми обменивались в пылу борьбы разгоряченные родственники.

Достаточно просто сказать: это был ад кромешный.

Глава 7 О рок-музыке, ее влиянии на прекрасный пол и о том, что не следует входить без стука

Вечером Ниила пришел к нам домой. Рука прижимает что-то к груди, все та же парадная одежда — Ниила еще не отошел от общения со своей родней. После продолжительного и сбивчивого спора, во время которого одни угрожали подать в суд, но тут же натыкались на встречные угрозы, родственники прикинули, во что обойдутся адвокаты, и всем миром порешили не выносить сор из избы. Попросили инженера из Упсалы поподробней растолковать им про перфокарты. Потом строго-настрого запретили выпивохам учинять распойство в пределах двора. В паяльскую лечебницу обратилось за пластырем неслыханное количество народа, пострадавшего от гололедицы и ушибов. Очки и вставные челюсти кое-как починили с помощью изоленты и клея.

Старшей сеструхи дома не было, и мы забрались в ее комнату. Расстегнув рубашку, Ниила извлек пластинку, согретую теплом его тела. Я торжественно возложил ее на проигрыватель, опустил иголку. Добавил звука. Винил стал тихонько похрустывать.

Трах! Грянул гром. Рванула бочка с порохом, комната встала на дыбы. Воздух улетучился, нас шандарахнуло о стену, расплющило, а изба завертелась юлой. Мы были впечатаны в стену как почтовые марки; кровь вся вобралась в сердце, образовав кишечно-алый сгусток, а потом разом схлынула обратно, прянула по рукам и ногам, острые алые струйки брызнули по всему телу; мы как две беспомощные рыбы хватали воздух ртом.

Прошла вечность, прежде чем пластинка остановилась. В замочной скважине засвистело — это возвращался воздух; мы шмякнулись на пол двумя мокрыми лепешками.

Рок-н-ролл мьюзик.

«Битлз».

Ничего подобного мы в жизни не слышали.

На некоторое время мы потеряли дар речи. Просто валялись, истекая кровью, опустошенные и счастливые посреди звенящей пустоты. Потом я встал и завел по новой.

Та же история. Немыслимо. Нет, такую музыку не могли сочинить люди.

Ну-ка, еще раз.

Тут в комнату ураганом влетела сеструха. Она была в ярости, вцепилась в меня когтями, заорала так, что жвачка вылетела у нее изо рта и ударила мне в ухо. Какого вы торчите в моей комнате, паршивые шмакодявки? — сеструха уже занесла руку, чтобы нанести разящий хук.

Но вдруг замерла. Ее опередила музыка. Музыка вошла в нее, набухла, как член, изливаясь красным семенем. То была волшебная картинка: мы, три замороженных зверя, застывших в различных позах, и маленький хрипатый патефон.

Пластинка доиграла, и сеструха завела ее снова. Такая уж была мелодия. Просто слушал бы и слушал без конца.

Тем же вечером мы с Ниилой отправились на велосипедах к Турнеэльвен. Мы въехали на мост, поднятый высоко над водой, стали кружиться по узкой бетонной площадке далеко от берега.

Река была все еще скована льдом. Но теплый день растопил лесные снега, тонкими кровяными струйками побежали ручьи, проникли в громадную ледяную домовину, соками напоили тело узника. Набрякли жилы, с новой силой забилось оттаявшее сердце.

И вот, придавленная метровой толщей льда, с глубоким вздохом река расправляет свою застоялую грудь, точно тяжелоатлет вбирает воздух в легкие и в кровь, раскорячивается, растет и медленно, вершок за вершком, начинает выталкивать свой тяжкий груз. Идет борьба, незримая, сокрытая от глаз, как во сне; покров вдруг выгибается дугой, а юный узник все растет, заполняя котел своим телом, мышцами.

Еще полвершка.

Это заметно, хотя и не видно. По воздуху, по сдавленной атмосфере, по дрожанию вершины Юпукки в мареве света, по вороньей тени, которая ни с того, ни с сего резко берет вспять, а может — по дрожи перил, бетона, по бурливым вскрикам воды.

Вдох. Талый снег. В воздухе почему-то опять кувыркнулась ворона.

И вот свершилось. Два отрывистых щелчка. Ледяное поле звонко лопается, в белом покрове чернеет разлом. Гром, новые трещины, будто топор залихватски стукает по ледяному телу. Вскидываются и крошатся льдины. Все приходит в волнение, движется. Весь этот необозримый беломраморный пол.

В один миг река поднимается на восемьдесят сантиметров. Тонут берега, черные водяные лапы рвутся наружу. Мощные мегатонные глыбы трещат, напирают друг на друга в адской толчее. Вздымаются, как мокрые блестящие киты, и, фыркнув, уходят в глубину. Налезают друг на друга словно материки, хрустят, урчат, воют. Стукаются лбами о мост, с заливистым звоном крошатся на миллионы сосулек. Нигде и никогда более не услышишь такого нагромождения звуков: все трещит и гремит, хрустит, бурлит, шипит, звенит, бухает, наполняя пространство музыкой. И ты стоишь внутри этой музыки.

Вскоре подоспели первые зеваки. Оставляют на берегу машины, велосипеды, спешат присоединиться к нам, выстраиваются вдоль перил — старики и старухи, мужики и бабы, девки, детишки, которых крепко держат на руках. Родственники и родственницы, соседи и соседки, приятели и даже местные нелюдимы — все собираются здесь, словно река обежала округу, сзывая народ, словно все они разом откликнулись.

Стоят и глазеют. Что тут еще скажешь? Дивятся и слушают, как дрожит под ногами чуткий бетон. Вот безбрежным потоком побежали льдины, не видать им конца и края, беспрестанно бьются, ломаются. Наконец, двинулся сам мост — снялся с насиженного места и царственным ледоколом пошел напролом вверх по реке, и ты стоишь на его носу, а он с остервенелым упрямством рвет ледяные торосы в начале своего долгого и тернистого пути.

— Рок-н-ролл мью-ууузик! — кричу я Нииле.

Он понимает.

Коль вам открылась сила музыки, возврата уж нет. Это как первый раз подрочить. Вы уже не сможете жить без этого. Будто откупорили крышку, и мощная пенистая струя сорвала ваш кулак, точно дверь с петель — осталась одна зияющая дыра. Вспомните фильмы про подводников: глубинная бомба попадает в лодку, закопченные люди бросаются к водонепроницаемой переборке, пытаются задраить люк, но свирепый водяной столб расшвыривает их как жалкие щепки.

По сравнению с этим плаваньем музыкальная школа в Накке была, все равно что барахтанье на песке.

Что-то типа старой училки начальных классов, которая водит по таблицам костлявыми, перепачканными в мел пальцами, силясь объяснить мальчикам технику мастурбации. А потом, чтобы закрепить материал, садится за педальный орган и исполняет поучительный гимн онаниста.

Ниила зачастил к нам и каждый раз приносил пластинку. Благодаря ей, моя сеструха вдруг стала человеком и разрешила нам слушать пластинку на ее проигрывателе, да и сама тоже подсаживалась и слушала. Мы даже как-то сблизились благодаря музыке, во всяком случае сестра поняла, что не век же я буду ходить в соплях. Порой к ней приходили подружки, обалденные телки из старших классов. Садились на кровать, на подушки на полу, распространяя приятный запах лака для волос и чавкая жвачкой. Под облегающими свитерками топорщились груди. Глаза подведены черной тушью. Они заигрывали со мной, с Ниилой — называли малявками, котятами — и всячески пытались нас смутить. Спрашивали, есть ли у нас девчонки. А целовались ли мы? Показывали, как нужно водить языком; когда я смотрел на это, меня одолевала какая-то неприятная щекотка, почти желание, хотя мы были совсем еще дети и могли только догадываться о смысле отношений с противоположным полом.

Как-то воскресным вечером, когда родители поехали на футбол разыгрывать автомобиль, мы вошли в комнату сеструхи без стука. Телки взвизгнули. На полу стояли бутылки с пивом, цельный ящик. Мы хотели смыться, но сеструха втащила нас обратно и решительно заперла дверь. И сказала, что, если мы вздумаем трепаться, она нас вздует так, что мы зубы проглотим, а потом выдерет волосы, чтобы мы всю жизнь лысыми ходили, а потом красными острыми ногтями выпустит нам кишки и поджарит нас на медленном огне паяльной лампой — той, что папка обжигает лыжи — ну, и много еще чего наобещала в том же духе.

Пытаясь выпутаться, я прикинулся дурачком (тактика обычная для турнедальских мест) и промямлил что-то вроде, — да пейте вы ваш сидр, сколько влезет. Девки покатились со смеху и закричали, что и мы должны выпить, тогда мы тоже станем соучастниками — это единственный способ заткнуть нам глотки. Они открыли бутылку и стали наступать на нас, крашеные волосы щекотали мне лицо, я чувствовал теплое дыхание и запах дезика. Одна из девчонок жестко, до боли, надавила мне на скулы, другая поднесла бутыль, я открыл рот. Девчонки прильнули ко мне, я ощутил их мягкие груди; откинувшись словно грудничок с пустышкой, я сосал и пил, пил и сосал из бутылки, как из острой мамкиной сиськи.

Пиво имело вкус сена. Оно лезло в горло, пенилось и шипело. Я полулежал, глядя в красивые подведенные глаза девицы, синие, как река, девице было не меньше четырнадцати, она с нежностью и умилением смотрела на меня. Я хотел забыться, заснуть у нее на руках, на глазах у меня выступили жгучие слезы. Заметив это, она осторожно убрала бутылку. Я успел всосать полбутылки, а девица вдруг приникла ко мне крашеными губами и поцеловала.

Остальные радостно захлопали. А сеструха вдруг одарила меня ласковым, почти влюбленным взглядом. Голова у меня пошла кругом, я сел, прислонившись к стене. Ниилу заставили опорожнить остаток, и, хотя он долго упирался, в конце концов тоже получил свою порцию аплодисментов. Отфыркиваясь, он расстегнул рубашку и вынул пластинку. Потом плюхнулся рядом со мной, сеструха тем временем завела проигрыватель.

Тут девки словно с ума посходили.

Пластинку прокрутили раз двадцать, точно.

Я сидел бок о бок с Ниилой и чувствовал, как меня распирает от счастья.

Потом мы стояли на дворе, зябко поеживаясь. С прозрачного неба опустилась на землю вечерняя прохлада; ночь будет студеной. Ниила все не уходил, видно, хотел спросить о чем-то, да все мялся. Наконец, затащил меня в гараж. Бесшумно, как всегда, прикрыл дверь, припал к моему уху.

— Как она делала? — спросил он шепотом.

Я обнял его за плечи.

— Высунь язык, — приказал я. — Не так, весь не надо.

Он засунул язык обратно, оставив торчать только розовый кончик — круглую, мокрую колбаску. Я высунул свой. С минуту мы так и стояли, не шевелясь. Потом я придвинулся и поцеловал его в соленый мальчишечий рот.

Глава 8 О том, как я смастерил «бревно», как открылся рот и как мы впервые взошли на сцену

Шестидесятые шли к концу, в мир с шумом ворвалась поп-музыка. Битлы съездили в Индию, научились там играть на ситаре, Калифорнию наводнили Дети цветов и психоделический рок, Англия кишела командами типа «The Kinks», «Procul Harum», «The Who», «Small Faces» и «The Hollies».

Но вся эта кутерьма почти не касалась Паялы. Сеструха из кожи вон лезла, пыталась следить за новинками, кинула даже медную проволоку на сосны у нашего дома вместо антенны, чтобы принимать средние волны, и ловила «Радио Люксембург» на наш допотопный ламповый радиоприемник. Иногда она уезжала в Кируну или Лулео на концерты — то на «Зе Шейнс» из Туоллуваары (в шестьдесят шестом эта группа выступала с Битлами), то на шведскую группу «Хеп Старз»[2], когда они случались проездом, — правда, перед такими поездками мать запиралась с сеструхой в комнате и часами читала ей нотации.

Да, велико расстояние между Паялой и внешним миром. Когда шведское телевидение в кои-то веки сподобилось показать нам эстрадный концерт, мы увидели запись Элвиса Пресли, сделанную много лет назад. Делать нечего, выбирать не приходилось. Помню, как я ерзал от нетерпения. Сеструха сняла защитную фанеру с линзы, загодя включила ток, чтобы экран успел прогреться; грелся он долго, как хлеб в печи — наконец, засветился. Какнесская телебашня в Стокгольме передала электросигналы, и они пустились в свой извилистый путь по стране. Ретрансляторы принимали сигналы, посылали их дальше и дальше, сигналы шли, как длиннющий товарняк, лязгающий вагонами, и вот, наконец, дотащились до Паяльской телемачты на гору Юпукка — сигналы преобразовались и горохом посыпались в наш черно-белый ящик.

И вот перед нами стоит он. Элвис. Еще до Германии, куда был отправлен тянуть солдатскую лямку, стоит на вершине своей славы, стройный, мужественный юноша, стоит и криво ухмыляется — черный лоснящийся чуб, ноги гибкие, как ершик для курительной трубки. Батя фыркнул и демонстративно ушел в гараж. Мать сделала вид, что вяжет — сама же глаз не могла оторвать от этого взмыленного самца в черной кожанке. Сеструха сгрызла все ногти и весь вечер потом прорыдала в подушку. А я стал мечтать о собственной гитаре.

На следующий день, вернувшись из школы, я спустился в подвал, где стоял верстак, и выпилил себе из деревоплиты что-то отдаленно напоминающее кузов гитары. Гвоздем прибил к нему доску. Натянул резинки вместо струн. Прикрепил шнурок так, чтобы можно было повесить это чудо-юдо на плечо.

Единственным укромным местом был гараж. Туда-то я и забрался, когда никто не видел, и, широко расставив ноги на цементном полу, окинул взором океан зрителей. Мне чудились крики, тысячи поклонниц бушевали у края сцены. Я решил исполнить «JailhouseRock», эту песню я выучил наизусть с сеструхиной пластинки. Попробовал повертеть задом. Почувствовал, как музыка переполняет меня изнутри, захлестывает сильной и соленой волной. Схватил рулон туалетной бумаги, изображавший микрофон, и открыл рот. Запел. То была песня без слов — губы беззвучно двигались, как на школьном уроке пения. Я пел про себя, отстукивал такт, прыгал и рвал резинки с такой силой, что те шлепали по деревяшке.

Вдруг раздался щелчок, и я застыл от ужаса. На секунду мне показалось, что рев публики донесся аж до самой церкви. Но нет, я был один в гараже и скоро снова погрузился в свой воображаемый фильм. Я тонул в овациях, свете и гомоне. Ноги мои дрожали, сцена подо мной тряслась, я прогнулся назад, изобразив неимоверную дугу.

Тут я увидел Ниилу. Он, оказывается, прокрался в гараж и тихонько наблюдал за мной, бог знает, сколько времени. Я покраснел от стыда. Думал, он сейчас начнет издеваться, размажет меня как муху по стенке.

Лишь однажды мне довелось пережить подобный стыд. Дело было в туалете поезда. Я только что облегчился и стоял со спущенными штанами, вытирая задницу, как вдруг дверь открыли снаружи — проводница потребовала предъявить билет. Потом она говорила, что сначала постучалась. Черта с два!

Ниила присел на перевернутое ведро и задумчиво принялся расчесывать ссадину. Наконец, тихо спросил, чего это я поделываю.

— Играю, — промямлил я, абсолютно раздавленный.

Он долго молчал, рассматривая мою корявую самоделку.

— А можно попробовать? — выдавил он наконец.

Я решил, что он смеется надо мной. Но, к своему изумлению, понял, что он говорит всерьез. У меня будто камень с души свалился, я всучил Нииле гитару и показал ему, как держать. Он начал вторить мне, как я только что повторял за Элвисом, стал качаться взад-вперед.

— Ты ногами-то тоже вихляй, — наставлял я Ниилу.

— Зачем это?

— А девкам нравится!

Он смутился.

— Тогда ты пой.

Я небрежно схватил рулон, поднес его к губам, начал корчить рожи и разевать рот. Ниила неодобрительно скривился.

— Не, ты по-настоящему пой!

— Не, ты чё, блин!

— Пой!

— Да не умею я.

— Пой, говорю, девкам нравится! — сказал Ниила по-фински. Я расхохотался, и какая-то теплая искра пробежала меж нами.

Так все и началось, в нашем гараже, посреди лыж, совков и зимних шин. Ниила играл, я открывал рот и горланил, как мог. Голос мой хрипел, скрежетал, урчал. Я пускал петуха и пищал, лаял почище иного кобеля — впервые я осмелился петь.

Как-то на перемене, пару недель спустя, я сболтнул, что мы с Ниилой основали поп-группу. Мне и впрямь так показалось: мы ведь каждый вечер после школы стояли в гараже, раздувая мыльные пузыри наших радужных грез до немыслимых размеров. А поскольку инстинкт самосохранения у меня недоразвит и язык мой мелет без конца, то и слова эти вырвались у меня как-то сами собой.

Сенсация облетела школу с быстротой молнии. Не забывайте, то была Паяла шестидесятых — в те времена нам было не до международных новостей. Нас с Ниилой взяли в кольцо (это было во время обеда), стали высмеивать и уличать во лжи. Кольцо сжималось все плотнее, оставался единственный выход. Выступить на «Веселом уроке».

На нашу беду учительница одобрила эту идею. По ее просьбе сторож нарыл где-то старенький патефон, сам я стащил у сеструхи пластинку с «Jailhouse Rock». Мы должны были разыграть пантомиму, я взял у девчонок скакалку. Ручка скакалки была мне вместо микрофона.

Еще репетируя на перемене, я понял, что нас ждет фиаско. Патефон отказывался играть на 45 оборотах, пришлось выбирать — либо 33, либо 78. Элвис то ревел тибетской ритуальной трубой, то гундосил точно лилипут в цирке. Мы выбрали лилипута.

Раздался звонок на урок, класс расселся по местам. Ниила судорожно вцепился в «бревно», в глазах его стоял панический страх. Мы еще не начали играть, а мальчишки уже принялись пулять в нас ластиками. Я уронил скакалку и приготовился к смерти. Учительница хотела уже представить нас, но я решил — помирать, так с музыкой — и завел пластинку.

Музыка пустилась вскачь. Боже, как мы прыгали! Пол ходил ходуном, тупая игла елозила и стучала как дятел по беззащитной виниловой коже. Ноги у Ниилы одеревенели со страху — он скакал, то и дело падая, врезался в учительский стол, наткнулся на меня, отлетел, грохнулся затылком о доску, попутно погнув подставку для мела. Сам я решил встретить смерть достойно, бросил дергаться без толку — пластинка все одно громыхала как ящик с гвоздями, — вместо этого стал орать на доморощенном английском. Я вопил так истошно, что даже наши обидчики вдруг перестали кидать ластики, а я тем временем еще попытался убрать Ниилу от греха подальше — он прыгал козликом, норовя раскокать проигрыватель. А тут еще заела игла, и пластинка все никак не могла закончиться. Ниила вдруг взбрыкнул — шнурок порвался, и гитара врезалась в настенную карту, оставив глубокую вмятину на теле Финляндии где-то в районе Ювяскюля, а я за своими воплями, наконец, расслышал, как до нас пытается докричаться учительница. Тут, запутавшись в моей скакалке, Ниила повалился на меня как стреноженный лось. Я не удержался, и мы вместе упали на патефон. Игла, взвизгнув, сорвалась — воцарилась долгожданная тишина.

Мы лежали друг на друге. Ниила совсем запыхался, — вдыхать мог, а выдыхать нет; так он надувался и надувался — того и гляди, взорвутся легкие. Я свез себе губу, во рту был соленый вкус крови. Тишина стояла такая, что, чихни в эту минуту мышь, мы бы, наверное, услышали.

Потом девчонки начали нам хлопать. Жиденько, но с одобрением. Пацаны что-то забурчали завистливо, кто-то угодил мне ластиком в череп.

Тут я подумал, что выступили мы, должно быть, не так уж убого.

Последующие дни стали кошмаром. Когда дома у Ниилы узнали, что он устроил в школе, его выпороли, но Ниила держался храбрецом и сказал, что за такое можно и пострадать. Сам я тоже попал под горячую руку — сеструха чуть не убила меня, когда увидала, что я разбил ее пластинку. Я чудом сумел вырваться, пообещав сеструхе выплатить стоимость пластинки в рассрочку; при этом залез в такую кабалу, что еще долго потом ходил без карманных денег.

Но удивительнее всех отреагировали на эту историю девчонки. Подобно большинству ребят моего возраста, я страдал от своей стеснительности и считал себя уродцем — не волосы, а сальные патлы, нос картошкой, руки как спички. И вдруг нам стали строить глазки. То молнией мелькнет робкий взгляд из очереди в школьной столовке, то тень улыбки пробежит по девичьей стайке перед классом домоводства. Нас позвали прыгать в резиночку, мы помялись и согласились. Ребята завидовали, называли нас ухажерами. Голова шла кругом и было даже как-то жутко.

Тем временем мы по-прежнему торчали в гараже, разучивая хиты, которые я слушал по радио и потом воспроизводил на память. Ниила прыгал и бренчал на «бревне», я пел. К тому времени я догадался, что надо не напрягать горло, а петь как бы грудью, так что звучал я уже не так паршиво, как раньше. Голос мой окреп и временами выдавал что-то отдаленно напоминающее музыку. В эти минуты Ниила улыбался загадочно и дружески толкал меня в плечо. В перерывах мы обсуждали связь между девчонками и рок-музыкой, пили газировку «Мэри», волновались.

Пару недель спустя ситуация накалилась до предела — одна девчонка из Приречья зазвала весь класс к себе на вечеринку. Заправившись лимонадом и попкорном, народ устроил шманцы-зажиманцы. Мы с Ниилой хотели улизнуть, но девчонки зажали нас, стали целовать. Я четыре дня ходил с подругой, потом отшил ее и вернул подаренные цепочку, латунное кольцо и фотографию, где она надела кружевную блузку и намазалась маминой помадой.

Вскоре после этого как обрубило. Девчонки нашли себе более привлекательные объекты, стали ходить с большими ребятами из шестого класса. Оказавшись на мели, мы с Ниилой решили наверстать упущенное, предложили еще раз выступить на Веселом часе, но учительница только руками замахала. Я попытался вернуться к отвергнутой мной подруге, но получил от ворот поворот. Необъяснимая все-таки штука — жизнь.

Глава 9 В которой наши герои становятся учениками средних классов и не без труда осваивают технику игры на гитаре

Отучившись три года в Старой школе, мы, салаги, в большинстве своем уже умели читать и писать. Настала пора переходить в средние классы, в паяльскую Центральную школу — желтую кирпичную коробку, похожую на конструктор «лего». Учебный год начался с кампании по борьбе за чистые зубы. Признаться, это было довольно кстати — на последнем осмотре мне запломбировали шесть дырок, а Нииле — все девять. У других ребят в классе зубы были не лучше — пришлось срочно выписать еще один грузовик амальгамы из Линчёпинга. Мы группами потянулись в канцелярию: жевали специальные таблетки, от которых налет на зубах окрашивался в ядовито-красный цвет, потом, глядя в зеркало, чистили зубы под надзором строгой докторши. Вверх-вниз, вверх-вниз — так не меньше десяти раз с каждой стороны. Может, благодаря этим урокам гигиены, а может, благодаря полосканию со фтором — так или иначе, весь остаток средней школы я проходил без единой дырки.

Когда стоматологи увидели, что сверла жужжат все реже, они придумали себе новое занятие. Повадились ставить нам брекеты. Не было недели, чтоб очередного бедолагу не волокли в зубоврачебный кабинет, где его рот набивали пластмассой и проволочками. Стоило твоему зубу покоситься хоть на столечко, его тут же начинали исправлять. Когда мой клык не пожелал стоять по стойке «смирно», я проклял все на свете, бегая в местную стоматологическую поликлинику. Моя докторша, всегда с недоуменной складочкой на лбу, орудовала клещами, затягивая стальную проволоку так туго, что моя башка аж звенела. А я, едва выйдя из кабинета, брал велосипедный ключ и ослаблял зажим, и так до следующего раза. Несколько раз ко мне наведывался Специалист — лысый мужик из Лулео. Правда, с той лишь разницей, что затягивал он еще туже, да пальцы его воняли табачным дымом, когда он ворочал ими у меня во рту.

Итак, мы ходили в средние классы, не за горами была и пора созревания. На переменах мы уже видели, что нас ждет. Шестиклассники, разбившись по парам, ходили под ручку и сосались. Девки курили, прячась за углом. С каждым годом все больше красились. Нас это пугало — мы не могли понять, что к чему. Что, и мы станем такими же? Да, скорее всего, внутри что-то зрело, какое-то зерно. Оно уже набухло внутри — того и гляди, вырвется наружу.

Нам твердили, что надо знать несколько языков — мы взялись за английский; родной финский все реже звучал на школьном дворе. Я пытался копировать английские хиты из «Десятки лучших». А так как магнитофон мы еще не купили, во время прямых трансляций я записывал тексты на слух, сколько успевал. Слов я не знал и писал, как слышал, выучивал эту белиберду наизусть и пел в гараже, исполняя для Ниилы то «Ол ю нидис лав», то «Эвайча шейд авпейль».

Ниила пришел в дикий восторг. Спросил, у кого это я научился петь по-английски?

— Сам, — сказал я, не поведя бровью.

Ниила немного подумал. Потом вдруг решился на смелый шаг. Сказал, что будет играть на гитаре.

У своего дяди я выпросил акустическую гитару, купленную им на отдыхе в Болгарии. И завертелась карусель: поездка в музыкальную лавку в Лулео, где мы купили ноты для начинающих, постижение нелегкого искусства настройки — короткие, дубовые пальцы, точки и цифры (из них должны были получаться звуки, а получалось совсем другое), новые уроки настройки, открытая неприязнь Ниилиных домочадцев к его культурным поползновениям, из-за чего ему пришлось репетировать в нашем гараже, а когда наступили холода, мы перебрались в бойлерную, подкладывали вату под струны, чтобы не услышали и не растрепали родители; первый аккорд ми-минор — кто-то прыгает по жестяной крыше; второй аккорд ля-минор — по крыше прыгают уже двое; я пою под аккомпанемент Ниилы, часами застываю на полуслове, жду, когда он сменит аккорд, теряю дыхание; полное отсутствие юмора у Ниилы по этому поводу, нередко кончавшееся рукоприкладством; первая песня, которую выучил Ниила, — когда я даже на восьмой раз не угадал, что он играет, в меня полетела гитара, я вовремя увернулся, и она грохнулась о цементный пол.

Тем временем я мучился угрызениями совести, так как сам научился играть куда быстрее. Пальцы у меня длинные и цепкие — это наследственное. Рука моя паучком обхватывала гриф, ловко бегала по струнам, сплетая паутинки аккордов с такой легкостью, что я только диву давался. Ниила едва-едва чисто сыграл первый аккорд, а я тем временем уже наяривал «House Of The Rising Sun» и, окольными путями раздобыв книжку о барре, погрузился в звенящие дебри его хитросплетений. Ниила всегда оставлял гитару в подвале; едва он скрывался за порогом, я облегченно выдыхал.

И уж конечно, я ни за что не стал бы бахвалиться своими успехами перед Ниилой. Он не вынес бы такого удара. Уже в этом возрасте замаячили первые вестники припадков его черной, жгучей ненависти к себе. А в остальное время Ниила не знал себе равных — спокойно мог сыграть полную лажу, при этом задавался и думал, что слава его ждет не дождется. Я иногда прикалывался: хватал гитару и нарочно начинал бренчать куда попало — Ниила только громко хмыкнет носом, аж сопли вылетают. Ох и хотелось же мне в те минуты открыться — моему терпению ведь тоже есть предел. Но, сделав над собой усилие, я сдерживался.

В средних классах кое-кто из ребят начал жевать табак. Кругляшки банок оттопыривали карманы джинс, на переменах стоял крепкий чайный дух — характерный запах жевательного табака. С непривычки чуваки хмелели, ходили с расширенными зрачками. Садились на камчатку и громко ржали, а после урока бродили по коридорам и называли девчонок шмарами и шалавами, пытаясь таким способом заигрывать с ними. После физкультуры чуваки собирались в душе, показывали друг другу, как залупляется шкурка. Кто-то спешил рассказать, что уже трахался. Мы, остальные ребята, были в ужасе — то ли потому, что были мы слишком зелены, то ли просто стеснялись. Столь разительной была перемена. Еще вчера наши добрые приятели, сегодня они стали сами не свои от табака и гормонов. Вроде наркоманов — вспыльчивые, непредсказуемые. Мы инстинктивно шарахались от таких ребят.

Чем больше они жевали табак, тем брезгливей становились девчонки. Черная жижа на зубах, бурые пятна на пальцах, склизкие табачные комья на стенах и в рукомойниках. Учителя запрещали жевать табак на уроках, но чуваки чихать хотели на запреты. Просто плющили лепешку хорошенько перед тем, как войти в класс.

Был случай, когда одного такого любителя табака неожиданно вызвали к доске. Ему задали подготовить устный доклад, да только он о том совсем позабыл. Все сидели в предвкушении расправы. Щас он как откроет рот — учитель как застукает его да как всыплет, смотреть на такие сцены — сплошное удовольствие. Паренек заметно сдрейфил. Побелел с лица, немного вздрагивал. Потом пошел чего-то мямлить. Класс следил, затаив дыхание. Несчастный еле шевелил губами, учитель велел ему говорить громче. Тот подчинился, но прикрыл рот бумажкой.

— Что это ты, приятель? Ты там не табачок жуешь?

Ученик мотает головой.

— Ты ведь знаешь, что это запрещено!

Ученик поспешно кивает.

— Ну-ка, открой рот!

Бедолага стоит столбом, пока учитель отворачивает ему губу. Проходит пара секунд. К всеобщему удивлению, учитель приказывает ему вернуться на место. А где же крики? Где головомойка? Где угрозы нажаловаться директору школы?

Всеобщее разочарование и изумление. На перемене класс толпится вокруг виновника — всем любопытно узнать, куда девался табак. Виновник не спеша озирается.

— Я его проглотил, — тихо говорит он. Эту историю долго еще потом обсуждали в школе.

Уже в шестом классе стало понятно, что у Ниилы не ладится с девчонками. И дело здесь не во внешности, хотя, по правде сказать, Ниила был тот еще красавец: финский нос картошкой, широкие скулы и всегда засаленные волосы, даже если мыть их по десять раз на дню. Он был выше и худее меня, ну, может, малость неуклюжий, угловатый. Но никак не отталкивающий. Напротив, исходило от него какое-то слабое свечение, какая-то энергия металась в нем как зверь по клетке, искала выхода. Потаенным огнем это, конечно, не назовешь — скорее что-то теплое, беззащитное. Что-то зрело в Нииле, девочки замечали это, в Нииле была скрытая воля, внутри него костенел хребет.

Девицы нынче пошли всякие. Многие ищут опору — им подавай парней, которые встают ни свет ни заря, хватают лопату или ружье, строят собственный дом на родительском наделе в Анттисе или Ярхойсе, берут у дядьки культиватор и бугрят картофельную грядку. Эти домовитые телки смотрели на Ниилу с неприязнью. За прошедшие годы я несколько раз убеждался в этом. Ниила отпугивал их тем, что все время молчал да хлопал глазами или, того хуже, начинал выпендриваться. Я, как мог, объяснял ему азбуку ловеласа и, хотя сам не особо преуспел на этом поприще, все же не был таким дуболомом. Основное правило — выбирай тех девчонок, которым ты нравишься. Можете не верить, но всегда найдется хоть одна, которой ты не безразличен. Вот их-то и надо окучивать. Ниила же делал все наоборот — волочился только за теми девчонками, которые его пинали. В упор его не видели, издевались над ним под хихиканье подружек; то слишком красивые, то чрезмерно жестокие — они играли с Ниилой, как кошка с мышкой. На это было больно смотреть. А ведь всегда в тени есть другие девчонки; они, может, и не в твоем вкусе, так что ж с того! Зато эти девчонки хотят потерять голову. Готовы рискнуть, готовы уцепиться ноготками за отвесную скалу, готовы нырнуть в ночное небо. Они рисуют, они мечтают, они пишут стихи в стенгазету, они размышляют о Боге и садомазохизме, читают взрослые книжки, сидят в кухне и слушают, как большие треплются о политике. Вот что было нужно Нииле. Скороспелая и самостоятельная девчонка коммунистической закваски откуда-нибудь из Ааресваары.

Это ведь было еще до того, как в нашу жизнь ворвался секс. Первая пора созревания, наши детские привязанности и иерархия выстроились по новому ранжиру: отныне мерилом была привлекательность. Сутулые, пугливые пигалицы на глазах вырастали в стройных, надменных красавиц. Кудрявые ангелочки с ямочками на щеках превращались в носатых бабуинов с торчащими клыками. Какой-нибудь забитый молчун из Эркхейкки вдруг обнаруживал, что умеет говорить — голос его со временем становился гуще, наполнялся чарующим шармом меж тем, как иная болтливая хохотушка из Паялы раз за разом погружалась в беспричинные депрессии и потихоньку превращалась в тень, до которой никому не было дела.

Сам я был из тех детей, чья внешность с годами тускнет; обаяние мое, напротив, усилилось. Ниила же становился не только уродливым, но и несносным, так что музыка была для него единственной отдушиной.

Я посоветовал ему при знакомстве с девицами использовать одну нехитрую уловку — думать о смерти. Я сам не раз прибегал к ней — работает на удивление безотказно. Ну, поживу я еще пару десятков лет и помру. Тело мое навеки обратится в тлен. То же самое произойдет с девчонкой — мы рассеемся и испаримся. Через тысячу лет наша жизнь, наши самые светлые грезы, наши самые жуткие страхи — все это рассыплется в прах и канет без следа. Так что ж с того, что она откажет тебе, скривится или даже рассмеется в лицо? Исповедуя такой вот прагматичный подход, я вершил настоящие чудеса на любовном фронте, бесстрашно кадрил ослепительно красивых женщин, и, нет-нет, они отвечали мне взаимностью.

Увы, то был единственный совет, которому внял Ниила. Он начал думать о смерти, причем чаще, чем о девчонках. Короче, стал просто невыносим. Очень скоро ему понадобилась моя помощь, но мы об этом покуда не знали.

Глава 10 О непрошеных ночных гостях, о чудесном старце и о том, каково с чужой помощью выпутываться из переплета

Где-то внутри меня щелкнул переключатель, и мое путешествие началось всерьёз. Переходный возраст. Это было весной, в шестом классе. На вид со мной не случилось ничего особенного, однако я чувствовал, что во мне что-то меняется. Не в теле — внешне я оставался прежним, а в голове. Внутри что-то происходило, там кто-то поселился. Этот кто-то был как будто я, но в то же время кто-то другой. Я стал вспыльчивым и ничего не мог с собой поделать. Я стал нетерпеливым, сам не зная почему. Ни с того, ни с сего я страшно заинтересовался сексом.

Как-то я лежал на кровати и листал эротический журнал. Я купил его тайком во время поездки в Лулео, где меня никто не знал и не стал бы донимать. Хуже нет, когда в местном универмаге на тебя осуждающе косятся накрученные сорокалетние тетки — те, что знают твоих отца и мать и чьи благовоспитанные дочки ходят в параллельный класс. Ведь купить эротический журнал — все равно, что признаться в озабоченности. Стоишь перед ними точно голый, чувствуешь свою ущербность, краснеешь и заикаешься.

Внезапно в комнате оказался он. Я резко отшвырнул журнал и быстро поднял колени, чтобы не было заметно, что у меня стоит.

— Блин, я думал, мать!

Ниила не ответил. Как всегда неслышно просочившись в мою комнату, он застыл, будто вкопанный. Я не хотел показать, что стесняюсь, и потому решил, что лучшая защита — нападение. Небрежно открыл постер на развороте журнала. Черный островерхий бюстгальтер, томный взгляд, красные сапожки на высоком каблуке.

— На, повесь ее дома на стене, — сказал я равнодушным тоном.

Ниилу аж передернуло — настолько невозможной казалась ему эта мысль. Но и оторвать от девицы глаз он не мог. Он даже не взял журнал в руки, и я стал перелистывать сам, показывая Нииле картинку за картинкой.

— Во, смотри, она его связала. А это резиновые штаны. А вот это письмо, наверно, ты написал: «Я потерял невинность в летнем лагере».

Я видел, что Ниилу пробирает. Однако он сохранял холодный и безучастный вид, помня о своем достоинстве. Голова его мелко дрожала, словно он изо всех сил напряг шею. Чем больше терялся Ниила, тем быстрее улетучивалось мое смущение — пусть ему будет стыдно. Я насильно всучил ему журнал.

— На, выбери себе тёлку, Ниила! Из журнала, которая твоя?

Тут у него перехватило дух. Он упал на стул, вздохнул и подался вперед словно немощный — застенчивые турнедальцы часто ведут себя так, когда им надо исповедаться. Ниила прокашлялся и глотнул воздуха, прежде чем к нему вернулся дар речи.

— Бабушка… — сказал он и умолк.

— А что с ней такое? — я решил помочь ему.

— Она… она умерла…

— Ну, знаю, так то ж давно было.

— Она вернулась!

Теперь, когда джинн был выпущен из бутылки, глухим и скрипучим голосом Ниила выложил остальное. Чем дальше рассказывал Ниила, тем страшнее становилось мне.

Бабушка начала являться. После трехлетнего отсутствия она вернулась в свой старый дом. И хотя похоронили ее со всеми лестадианскими почестями, земля ее не приняла.

В первый раз она явилась Нииле расплывчатым пятном, вроде тех светлых крапинок, что видны в уголках глаз. Потом Ниила стал чувствовать слабое дуновение, будто кто-то дышал на него. Со временем призрак принял более отчетливую форму, увеличился и даже стал издавать звуки. Постепенно старуха заняла свое привычное место в семье. Расплывшаяся и разбитая, она вперевалку спускалась с чердака на негнущихся ногах. Вечерами частенько садилась ужинать, месила картошку и морковь в остатках супа, превращая их в серую кашу, после чего всасывала ее с громким хлюпающим звуком. Смрад от нее шел — не передать. Сладкий запах женского пота вперемешку с затхлыми ароматами загробного мира.

Удивительно, но похоже, что привидение видел только Ниила. Однажды старуха прямо посреди кухни ловила мух, давила их желтыми ногтями и бросала в горшок с мясом, стоявший на столе. Все кроме Ниилы с аппетитом продолжали есть.

Ниила жил в комнате на верхнем этаже вместе со старшим братом Юханом. У брата из-за быстрого роста болели мышцы, поэтому ему нужно было много спать. Спал Юхан по-мужицки — глубоко и с храпом. Ниила же наоборот просыпался от малейшего шороха.

И вот однажды Ниила уснул крепким сном. Это был очень крепкий сон, — повторил он, слегка покраснев, и я понял, что ему снилось. Тогда-то, посреди сладостных грез, раздался сигнал тревоги — Ниила моментально распахнул глаза.

Над ним нависла старуха. Ее щеки исказились от безумной ярости, беззубый рот был открыт и изрыгал беззвучные ругательства, едкая слюна капала Нииле прямо на лицо. Ниила вскрикнул так громко, что Юхан перестал храпеть и повернулся на бок. Но видение уже пропало.

Вот и сегодня ночью бабка снова разбудила Ниилу. В этот раз она пыталась задушить его своими когтями. Когти были, как сталь. Она обхватила Ниилину шею, но в руках у нее не было силы. Насмерть перепуганный Ниила сумел отбиться от старухи. Он закрылся в туалете и просидел там до утра с зажженным светом и финкой для защиты. Слышал, как кто-то возится с замком, видел, как фосфоресцирующий газ начал просачиваться сквозь щель в полу. Но Ниила побрызгал горячей водой, и газ исчез.

Ниила расстегнул ворот рубахи. Вкруг его шеи шел багровый рубец, будто кто-то пытался затянуть на ней веревку. Это было похоже на отморожение, полоска отмирающей кожи.

Я слушал Ниилу, и меня охватывало всё большее беспокойство. Когда он умолк, я хотел было что-то сказать, успокоить его, ободрить. Но у меня не вышло. Лицо у Ниилы было вялым и безжизненным, он был похож на старика.

— В голове не укладывается, — пробормотал я.

Голова Ниилы задрожала еще сильнее. Он вытащил пластинку «Битлз» и отдал ее мне. Сказал, пусть пока полежит у меня, других ценностей у Ниилы не было.

Я сказал ему, чтоб он молчал, но сам чувствовал, как его страх передается мне. Страх поднимался от ног. Я вскочил.

— Будешь спать у меня.

— Спать? — Ниила прошептал это слово так, как будто оно не имело смысла.

Я сказал, что это единственная возможность. Когда все лягут спать, Ниила вылезет из окна, спустится по пожарной лестнице и проведет ночь у меня. Потом на рассвете, когда станет безопасно, он сможет вернуться домой. Родителям говорить необязательно. Если только сами не справимся.

Потом надо будет взять лопаты, пойти на церковное кладбище в Паялу, раскопать могилу и вогнать сосновый кол в сердце проклятой ведьмы.

Так как телевизора у Ниилы не было, он не имел даже общего представления об охоте на ведьм и потому отказался от моего предложения. Я сам понимал, что дело это муторное, даже если провернуть его сейчас, во время белых ночей.

Оставалось одно. Мы оба знали, что рано или поздно кто-нибудь из нас заикнется об этом. Первым решился я.

— Надо идти к Русси-Юсси.

Ниила побледнел. Зажмурился. Взялся за шею так, словно сунул голову в петлю.

Русси-Юсси был одним из последних настоящих турнедальских коробейников и самым страшным человеком во всей округе. Это был сутулый старик, напоминавший ворону, скукоженный, как прошлогодний картофель, щеки покрыты бурыми пятнами. Горбатый нос, похожий на клюв, кусты сросшихся бровей, губы большие, алые и влажные, как у девушки. Он был желчен и насмешлив, прозорлив и мстителен. Люди избегали его.

Поставив дорожную картонку на багажник, это пугало колесило по всей округе на дамском велосипеде. Ломилось в чужие кухни словно представитель власти, вываливало на кухонные столы шнурки, цепи, лосьоны, пуговицы, платки, лезвия, катушки, крысоловки. На самом дне картонки, в специальном отделении, лежал особый товар: собственно, из-за этого товара Русси-Юсси и был нужным и даже желанным гостем. Это были баночки с жидким коричневым снадобьем, которое по-турнедальски называется нопат. Экстракт имел свойство пробуждать сексуальное влечение даже у самых обветшалых старух, лечить самые запущенные дедовские недуги. Ходили слухи, что Русси-Юсси настаивает капли на каком-то особом сорте грибов, которые добывает на севере Финляндии и которые, судя по рассказам очевидцев, содержат изрядную долю галлюциногенов.

Родился Юсси в самом конце прошлого века в Финляндии, которая тогда была российской провинцией. Он был внебрачным сыном дворовой девки и помещика. Мать привила ему ненависть к знати и помещикам, которые безнаказанно пользовали свою прислугу. В 1918 году еще отроком Юсси участвовал в гражданской войне на стороне красных. После поражения он, как и многие товарищи по несчастью, бежал в новорожденное светлое царство рабочих под названием СССР. Всего с десяток лет спустя начал зверствовать Сталин, и, поскольку каждый иностранец был как минимум шпион, Юсси был схвачен и направлен в сибирский трудлаг. Здесь он повстречал финских и турнедальских коммунистов, которые пытались убедить себя и собратьев, что все они — жертвы чудовищной ошибки, что еще чуть-чуть — и Отец Народов товарищ Сталин прозреет в своей мудрости, и что их в любой момент должны отпустить, принести им торжественные извинения и воздать почести.

Среди заключенных был один старый лопарь с Кольского полуострова. Еще до поимки он отощал с голодухи, поскольку саамские поселения были преобразованы в колхозы. Но Сталина он не ругал, хотя и не был сторонником чистки. Бедолага чувствовал, что близится его конец, и, так как спал на одних нарах с Юсси, ему-то и решил он открыться. Бормоча на смеси саамского, финского и русского, старик поведал Юсси о таинственных силах и чудесах. О заживлении язв и исцелении безумных, о стадах оленей, чудесно спасшихся от волков. Есть слова. Есть глаза, которые будто два яичка путешествуют по воздуху, пока пастух отдыхает на привале. И еще есть кровь, которая втекает обратно в рану, а от раны остается только белый рубец. Короче, есть возможность выбраться отсюда.

Долгими морозными ночами старик учил Юсси, как надо бежать и как спасти древнюю премудрость от неизвестного будущего, где эта премудрость несомненно понадобится.

— Как помру, — хрипел старец, — снеси меня в сугроб. Да жди, как закоченею — небось, не долго ждать — жди, как промерзну наскрозь. А тогда отломи-ка ты мой левый мизинец. В нем сокрыта моя сила. Отломи ты палец да глотай его, пока не взяла тебя охрана.

Вскоре после этого разговора старик скончался. Был он такой тощий, что, когда Юсси потряс его, громыхнули кости. Юсси сделал так, как велел старик — вынес его на сибирскую стужу. С хрустом отломил грязный мизинец, быстро запихнул его в рот и проглотил. И с той поры никогда уж не был прежним.

Юсси дождался апрельского вечера, когда весна уже боролась с зимой. Он выбрал удачное время: наст был еще прочный и проходимый. Дождавшись, когда охранники по обыкновению станут пить водку и вести задушевные беседы, Юсси пустился в бега. Для этого он обратился женщиной. И вот она вышла. Стояла посреди двора — грязная, оборванная, но прекрасная. Она намеренно постучалась к охранникам. Одурманные ее сладкими речами, они сцепились меж собой, пока кулаки и губы их не превратились в кровавое месиво. Теперь дорога была свободна. Так, с двумя сухарями и обломком ножа начала она свой бесконечный путь в Финляндию.

Поутру охранники устроили на женщину безжалостную охоту. Но она натравила на них их собственных собак, и собаки разорвали хозяев в клочья. Из мяса охранников она сделала себе солидный запас провианта и, надев их лыжи, шла почти два месяца, пока не уткнулась в колючую проволоку на финской границе. На всякий случай прошла и всю Финляндию, пробираясь дремучими лесами, пока, наконец, не достигла реки Турнеэльвен. Здесь, на другом берегу женщина остановилась. В шведской части Турнедалена.

Только теперь в безопасности Русси-Юсси попытался снова превратиться в мужчину, но преуспел лишь отчасти. Слишком много времени ушло. Так он и остался ходить в женской юбке. В обычные дни — из грубой и длинной шерсти, в праздники же надевал черную, более тонкой работы. Еще он покрывал свои седые космы платком, а в избе носил домотканый передник, но даже в самых отпетых турнедальских селениях народ не решался зубоскалить на этот счет. Наоборот, люди опускали взгляд и спешили уступить дорогу, когда навстречу им, сгорбясь и сильно качаясь из стороны в сторону, ехал Русси-Юсси с обжигающим взглядом и в развевающейся юбке. Ведьма с мужицким басом, плечищи, что у дровосека, но вместе с тем вся какая-то по-женски проворная.

Был ясный весенний вечер. Мы незаметно вышли во двор и поспешили домой к Нииле. У сарая стоял мопед с багажником, принадлежавший Юхану. Ниила отомкнул мопед и покатил его по утоптанной дорожке, которая была устлана выцветшей прошлогодней травой. Отойдя на порядочное расстояние, Ниила завел мотор. Показались синеватые выхлопы. Я пристроился на багажнике. Ниила включил первую скорость и неуверенной рукой повел мопед по грунтовке. Постепенно мы набрали ход и, переключая скорости и выпуская клубы вонючего дыма из двухтактового двигателя, протарахтели по Паяле.

Мы выбрали старую щебеночную дорожку на другой стороне реки, где движение было поменьше — это на случай, если нарвемся на дорожный патруль. Природа наливалась соками — лето вот-вот собиралось хлопнуть в зеленые ладоши. Во мху догнивали прошлогодние листья, на голых березах набухли почки, на солнечной стороне канавы повылезали хвощи и своим видом своим неприятно напоминали стоящий мужской член. Речка почернела и разлилась от таявшего льда. Мы ехали против ее течения, взбираясь на крутые горки и скатываясь с них по гряде, через бурлящие ручьи и мимо островерхой осоки, растущей по краям луж. Я полулежал на багажнике, и легкие мои наполнялись весенним соком и душистым запахом смол. Из низин поднимался вечерний холод, я чувствовал, как он пробирается сквозь мои кальсоны. На пути мы встретили только одну машину — какой-то чувак, отремонтировав свой «амазон», решил выжать из него максимальную скорость на заброшенном участке дороги рядом с Аутиобрунским мостом. Когда он с ревом пронесся мимо нас, щебенка застучала по мопеду. Я беспокойно привстал — лихач, даже не оторвав взгляд от спидометра, стрелой полетел дальше.

Мы перебрались через речку по мосту и поехали по более широкой, асфальтированной трассе, ведущей в Кируну. Промелькнули красные избы и луга Эрхейкки и Юхонпиети, снова начался лес. Изредка за густыми деревьями стальной полоской поблескивала река. Лежа на спине, она любовалась светлым весенним небом, по которому тянулись караваны перелетных птиц.

Наконец мы свернули на ухабистую лесную просеку. Мопед взбрыкивал и проваливался, спускаясь по пологому склону, лес редел, просветы между деревьями становились шире. Вот выехали к реке, на берегу которой лежала последняя полоска льда. Дальше шли луга, однажды отвоеванные у леса, а ныне снова поросшие молодыми осинками и елками. Немного выше на безопасном расстоянии от весеннего разлива виднелся старый сруб. Посеревшие бревенчатые стены, почерневшие оконные стекла. У крыльца стоял дамский велосипед.

— Он у себя, — взволнованно произнес я, слезая с багажника. За долгое время поездки я отсушил себе всю задницу. Ниила заглушил мотор, в воздухе воцарилась великая тишина. Ноги не хотели слушаться, когда мы шли по двору к крыльцу. В окне колыхнулись занавески. Я постучал и судорожно толкнул прогнившую дверь. Мы вошли.

Русси-Юсси сидел за столом. На нем был засаленный передник — когда-то он был белым, на голове бурая косынка, связанная небрежным узлом. Из-под нее выбивались жирные седые патлы, свисавшие до плеч. В кухне стоял крепкий дух старости, прокисший и удушливый чад — смесь подгоревшего молока и прогорклого сала. Такие запахи — обычное дело в домах по всему Турнедалену, еле приметная гнильца, идущая от подвалов и половиков, с примесью холода и прокисшей шерсти. Запах нищеты пропитал самую сердцевину дома, его не вытравить никакими ремонтами.

— Но нюккос тет туллета. Ну вот вы и пришли.

Русси-Юсси указал на стол, где уже стояли две чашки с дымящимся кофе. Так он знал, что мы идем к нему! Поглядывая исподлобья, мы принялись за кофе, отдававший горечью и кислой колодезной водой.

Подчинясь строгому приказу, Ниила, у которого язык еле ворочался во рту, выложил свою историю по-фински. С того момента, как три года назад похоронили бабушку, до ее возвращения и попыток задушить Ниилу. Русси-Юсси задумчиво почесывал щетину длинным и худым указательным пальцем. Длинный ноготь был аккуратно заточен на конце. По краям виднелись остатки красного лака.

Когда мы закончили рассказ, старик как-то странно оглядел нас. Глаза застыли, взгляд стал стеклянным и жестким. Лицо сморщилось в один клубок. Среди морщин вдруг открылись зрачки, зиявшие, как отверстия двустволки. Левая рука задрожала, мизинец завертелся во все стороны, точно флюгер, пока наконец не застыл в одном положении. Лицо постепенно разгладилось и стало фиолетовым от вен. Мы боялись шелохнуться.

— Есть одно средство, — сказал по-фински спокойный и очень мелодичный голос.

Старческого дребезжания как не бывало. Вместо этого мы услышали удивительно теплый и сочный альт. И тут мы увидели женщину. Она была внутри Юсси все время, скрытая под внешней оболочкой. А тут она наклонилась к нам, будто прильнула к темному оконному стеклу, показалась из резины старческих морщин, расправив их изнутри. Она была красавица. Полные женственные губы, высокий и ровный лоб, брови дугой, пронзительный и очень печальный взгляд.

— Есть одно средство, — медленно повторила она и повернулась вполоборота. — Старуху надо предать земле… Она пропадет, если вы отрежете ей хер.

Женщина замолчала. Дрожь прошла по всему ее высокому телу — так опадает снег со старой ели. Губы разомкнулись, изо рта раздалось шипение, и мы отпрянули, учуяв омерзительную вонь изо рта. Постепенно к нам вернулся Русси-Юсси. Видно было, что он замерз и устал. Он обхватил себя руками.

— Переночуйте у меня, — попросил он, и вид у него был ужасно одинокий.

Мы попытались отказаться как можно вежливее.

— Нет, вы останетесь, мать вашу! — взревел он, и кусты бровей сдвинулись непроходимой чащей.

Мы сказали спасибо, допили кофе, поблагодарили, еще раз поблагодарили, а сами тем временем начали пятиться к двери. Русси-Юсси встал и последовал за нами. Его губы изображали приветливую улыбку, руки тянулись обнять нас. Рванув дверь, мы бросились к мопеду. В паническом страхе вскочили на него. Мопед не заводился. Ниила подсасывал и жал на педали — без толку. Мотор заглох. Я попытался завести его с толкача. Русси-Юсси показался на крыльце в женских туфлях, его взгляд умолял:

— Потрогай меня… ну, потрогай же …

Вдруг его острые ногти впились мне в спину. Острые коготки — они стали пробираться вниз к пояснице.

— Хиири туллее … Вот идет крыса…

Вниз по ягодицам. Я резко обернулся. Тут меня накрыл его рот, большой и влажный как мешок, он тек по моему лицу, я почти тонул. Слишком влажный, слишком, слишком влажный…

Русси-Юсси осторожно ласкал меня, глядя глубоко в глаза. Он обязательно заметит. Он увидит, что я не хочу!

Я стал вырываться. Юсси не отпускал, держал крепко. Его рука все шарила и шарила.

И вдруг все лопнуло. Маска исчезла. Из глаз хлынули слезы, начался ливень. Юсси не скрывал от меня своих чувств, он обнажил передо мной всю свою боль и надеялся, что я спасу его. Но я уже был таков. Он развернулся на согнутых коленях и стремглав бросился в дом.

В это мгновение завелся мотор. Вне себя от ужаса мы рванули через двор к лесной просеке. Лес обступил нас своей убаюкивающей тишиной, закатное солнце окрасило макушки деревьев. Я мертвой хваткой вцепился в багажник, чтобы меня не выкинуло на скорости. Чувствовал, как спадает напряжение, как от живота отступают судороги.

— Мы спасены! — крикнул я, стараясь перекричать мотор. Ниила сбавил скорость. Во рту у меня все еще оставался привкус прогорклого кофе и слюны старика, я сплюнул на дорогу. Скорость продолжала снижаться, мы ехали все медленнее и, наконец, остановились. Мотор заглох и стих. Я изумленно взглянул на Ниилу. Он безучастно смотрел в сторону ближайшего поворота.

— Пожар, — сказал он.

Я ничего не понимал. Ниила начал жевать, будто что-то ел, зубы заскрипели.

— Мы пропали, — сказал он равнодушно. Вылез из седла, побежал на цыпочках. И бух в канаву, размахивая руками.

— Стой! — завопил я и ринулся следом. Тут только я понял, что достать земли не так-то легко. Она опустилась на добрую ладонь, так что ноги не доставали до нее самую малость. Как я ни старался, я не мог ни на что опереться и потому стал неловко скользить по воздуху как на лыжах. Ниила был уже в лесу, я чуть не падал, натыкаясь на сучья и молодую березовую поросль.

— Ниила, стой!

Ниила неотрывно смотрел на левую руку, словно это была не его рука, а инородный организм, прилепившийся к нему.

— Горит, — сказал он.

И тут я увидел то же, что и Ниила. Свирепые языки пламени вздымались от его пальцев. Ниила всплеснул рукой — от нее отделились куски кожи и подожгли на нем одежду. Я принялся испуганно озираться. Поздно. Весь лес объят пламенем. Мы внутри бушующего, но абсолютно беззвучного лесного пожара. Ниила прав — мы пропали. И все же это было прекрасное зрелище. Обворожительная красота. Я заплакал от страха и, сгорая, хотел обнять какое-нибудь дерево. Краски сгущались и ширились. Ярко-желтые, алые, багровые, фиолетовые наконечники стрел дождем сыпались с вершин деревьев. Я приподнялся над землей еще выше, невольно схватился за Ниилу, чтобы не улететь. Моя голова казалась легче остального тела и, как воздушный шар, тянула меня вверх. Огненное кольцо смыкалось, огонь обступил нас со всех сторон. Мы стояли, как две обугленные трубы в жаркой плавильне, и ждали, когда придет боль.

Тогда Ниила вытащил нож. Сверкающий нож, плоский, как рыбка. Попробовал большим пальцем, хорошо ли наточено лезвие. Я поднял взгляд, и сердце мое похолодело от ужаса; холод сковал члены, несмотря на то, что кожу лизал огонь. Я был будто сосулька в кипящем вареве, я орал, и на поверхность всплывали воздушные пузыри.

Старуха! Бабка Ниилы. Зловеще хихикая, она приблизилась к нему своим беззубым ртом — иссушенный призрак в саване, и протянула к нему ручищи, как бы желая обнять. Желтые пальцы искали горла. Ниила полоснул ножом, но она успела схватить его за запястье с проворством гадюки, вцепилась в руку и стала тянуть на себя. При этом старуха не переставая хихикала, и слюна ее с шипением капала в огонь. Ниила отчаянно отбивался свободной рукой, наконец, схватил бабку за волосы. Изо всей силы рванул седой и густой пук. Бабка завизжала от боли и впилась Нииле в горло когтями. Его пульс словно пичужка мелко-мелко бился под ее пальцами. Старуха точно клопа давила — хрясь, и мокрое место. Ниила обвил ее волосы вокруг руки. Я пытался ослабить старухину хватку, но старуха вцепилась как клещ. Ниила беспомощно разевал рот, беззвучно кричал, глаза налились кровью. Отчаянно рванул ее за волосы вбок. Р-раз! И вырвал волосы, как пучок прошлогодней травы. Они отошли вместе с кусками сгнившей кожи. Старуха дико завизжала и принялась слепо шарить в поисках волос. Ниила с силой рассек ее саван. Бабка была голая. Две тощие старушечьи ноги и между ними куст черных волос. Но посреди этого куста сидело что-то мерзкое. Черенок. Он был живой. Извивался как червь. Бросался на Ниилу и плевался в него. Ниила схватил его за жилистую головку и отсек у самого корня.

В ту же секунду старуха раскрыла зев. Порыв ветра с шипением всколыхнул море огня, под чудовищем разверзлась земля. Мох начал засасывать старуху, словно кто-то тянул ее за ноги. По пояс, по грудь, по горло. Но не раньше, чем земля сомкнулась над ее лысым черепом, смолк ее истошный вопль.

Ниила застыл с кровоточащим обрубком в руке. Я с содроганием прикоснулся к упругим черным жилам. Обрубок был еще живой, он пытался вырваться. Но Ниила не отпускал.

Наконец, обрубок обмяк, на землю опустились сумерки. Пожар постепенно утих.

Мы проснулись во мху, замерзшие, как цуцики. Промозглый холодный лес обступил нас стеной. Грязный нож валялся в стороне, поблескивая в утренних лучах, но обрубка нигде не было.

— Нопат, — простонал Ниила.

Я утвердительно кивнул, стуча зубами от холода. Этот старый козел подмешал его нам в кофе. Несколько раз мы делали привал, жгли походный костер, мечтая, наконец, добраться до теплой постели.

Неделю спустя на наших лобках появились первые волосы.

Глава 11 О том, как два рода твердолобых свадьбу играли, как на руках боролись да в бане парились

Мой отец был из молчаливой породы. В жизни он поставил перед собой три цели и, выполнив все три, излучал какую-то особенную самоуверенность, которая раздражала меня тем сильнее, чем старше я становился. Во-первых, батя хотел быть сильным: работа в лесу дала ему стальные мускулы. Во-вторых, он хотел стать материально независимым. И, в-третьих, хотел жениться. Теперь, когда он достиг всего, наступила моя очередь продолжить эстафету, и я чувствовал, что с каждым днем давление на меня усиливается. Так или иначе, отец не особо жаловал мое бренчание на гитаре. Зато, всучив мне самую тупую пилу в доме, заставлял пилить дрова, чтобы укрепить мои верхние мышцы. Время от времени он проверял, не отлыниваю ли я, недовольно выпячивал нижнюю челюсть, похожую на деревянную колодку, надвигал козырек фуражки, так что она чуть не падала с его низкого покатого лба. Его белые щеки, пухлые и гладкие, почти как у младенца, поросли жиденькой щетиной — как у многих турнедальцев, а в середине этой квашни торчал нос. Нос был похож на немного криво посаженную редиску — мне всегда хотелось защемить ее и поправить.

Батя молча наблюдал, как я пилю и потею. Потом протягивал пятерню, щупал мои руки двумя пальцами и жалел, что я не родился девчонкой.

Сам он был амбал, как и восемь его братьев, каждого из них природа наградила здоровенными плечищами и мощной бычьей шеей — она вздувалась пузырем, отчего братья казались немного сутулыми. Жаль, что я не унаследовал этих достоинств — тогда бы я, по крайней мере, избежал шуточек, которые мои подпившие родственнички отпускали во время гулянок. Но остальные мышцы у меня были в порядке, точь-точь как у отца — результат тяжелого физического труда с тринадцати лет. Отец и его братья — все они начинали в лесу. Зимой до изнеможения валили лес в артели, чтобы закрыть подряд. Весной сплавляли плоты, потом заготавливали сено, осушали болота и рыли канавы, чтобы получить пару грошей от государства, а на досуге забавлялись тем, что рубили себе избы и пилили дрова ночи напролет. Упорный труд делал их мышцы твердыми, как кенгисская сталь.

Младший из моих дядьев Вилле долго ходил холостым — многие уже думали, что он так и останется бобылем. Он много раз ездил в Финляндию за невестами, но каждый раз возвращался с пустыми руками, не понимая, что делает не так. Пока, наконец, один из соседей не посоветовал ему:

— Купи машину!

Вилле прислушался к совету и купил старенький «вольво». И не успел приехать в Финляндию, как тут же нашел невесту, и только недоумевал, как это он не додумался до такой простой штуки раньше.

Свадьбу играли во время каникул в середине лета, и родительский дом наводнили многочисленные родичи. Мне почти стукнуло тринадцать, и потому меня впервые посадили за один стол со взрослыми. Стена из молчаливых мужиков — плечо к плечу, а среди них, точно цветы из скалы, пробивались их прекрасные финские жены. По обычаю никто из наших родственников не проронил ни слова. Все ждали угощения.

Угощение началось с хлебцев и лосося. Каждый поворачивал хлебец дырочками вниз и начинал намазывать. Масло намазывали экономно — как учили бедные родители. Сверху клали свеженарезанные ломти соленого лосося, тайно наловленного бреднем в окрестностях Кардиса. Ледяное пиво. Ни единого лишнего комментария. Только молодые, сидевшие во главе стола, призывали гостей брать добавку. Хруст хлебцев, переминаемых лошадиными челюстями, сгорбленные спины, насупленные брови, сосредоточенный взгляд. Стряпухи, нанятые по случаю, вытащили из погреба тазы и бутылки. Мать невесты, родом из финской части Колари и потому хорошо знавшая местные обычаи, заявила, что никогда еще видывала, чтобы рабочие мужики ели так мало, после чего все попросили добавки.

Потом подали дымящуюся, будто огненную похлебку: мягкие куски оленины, приятно щекотавшие небо, золотистая репа, сладкая душистая морковь и сливочно-желтые кубики картошки — все это плавало в густом бульоне, имевшем вкус пота и леса; жир расплывался по его поверхности кругами, словно от удара хариуса, плеснувшегося в тихой заводи безветренной ночью. Рядом поставили таз с вареными мозговыми косточками. Кости были распилены, рядом лежали щепки — знай себе, вытаскивай жирную сердцевину; длинные серые ленточки — они были такие нежные, что таяли во рту. И хотя мужики не заулыбались, но стали повеселее и в душе облегченно вздохнули: это была знакомая, вкусная еда, ей можно набить брюхо, она дает силы и энергию. А то во время праздников, особенно на свадьбах, всегда найдется какой-нибудь чересчур положительный и разумный родственник, который начнет толкать идиотские идеи насчет того, как принято и что желательно, велит подавать на стол всякую огородину, величая ее салатом, соусы, отдающие мылом, обкладет тарелку кучей приборов да выставит на стол питье, называемое вином — такое кислое и горькое, ажно челюсти сводит; выпив его, полжизни отдашь за стакан пахты.

Гости приняли зачерпывать щи и орудовать ложками. Мощное чавканье радовало стряпух до глубины души. Рот наполнялся густым бульоном, лесной олениной, корнеплодами, выпестованными в родимой земле, выплевывал кости и жилы, высасывал мозг, по подбородку тек горячий жир. Стряпухи, сбиваясь с ног, разносили корзины с домашними хлебами, хранившими аромат березового дыма и очага; хлеб был еще такой горячий, что на нем плавилось сливочное масло — замешен на муке родного норландского ячменя, что зрел на ветру, под солнцем и сильными дождями, сытный хлеб, от которого челюсть у крестьянина застывала в чистом блаженстве, глаза закатывались, а стряпухи гордо переглядывались меж собой, посмеивались и отряхивали муку с натруженных рук.

Подоспело время для первой чарки. Бутылку медленно и торжественно внесла стряпуха, наименее набожная из всех. Мужики перестали жевать, затем, немного поводя задом из стороны в сторону, выпустили газы, и, отирая остатки еды с подбородка, проводили реликвию взглядом. Бутыль внесли еще запечатанной, чин по чину, и теперь на глазах у всех присутствующих вскрыли пробку — защитное кольцо хрустнуло, и все поняли, что здесь будут пить не какой-нибудь самогон, а настоящую магазинную водку, что хозяева не поскупились на угощение. Бутыль запотела, в благоговейной тишине капли зазвенели о стекло стаканов, словно хрустальные льдинки. Заскорузлые пальцы защемили крошечные заиндевевшие стопки. Жених отпустил братьям своим их прегрешения, после чего все наклонились и метнули в разверстый зев первое копье. По рядам собравшихся пробежал вздох, а самый словоохотливый из гостей сказал «аминь». Бутыль пошла по второму кругу. Раздался возмущенный бас матери невесты, которая заявила, что ее дочка, ну, не могла не породниться с самыми страшными малоежками во всей финскоговорящей округе, и что, если кто не знает, еду надо есть ртом; стряпухи втащили новые дымящиеся кастрюли с похлебкой и тазы с мозгом, и гости взяли добавку.

Мужчины, кроме тех, кто за рулем, выпили по второй, жены — с ними. Напротив меня сидела сногсшибательная финка откуда-то из Колари. Карие, почти восточные глаза, волосы цвета вороньего крыла — она явно из саамского рода, на грудь спускалась массивная серебряная брошь на цепочке. Незнакомка улыбнулась мне, обнажив острые жемчужные зубки, и протянула половину своей стопки. Не говоря ни слова, но дерзко и открыто глядя в глаза, словно угрожала. Мужики оторопели, стук ложек смолк. Краешком глаза я видел, что отец хочет упредить меня, но я успел схватить стопку. Кончики женских пальцев бабочкой порхнули по моей ладони, мне стало так приятно, что я чуть не разлил водку.

И тут мужики, наконец-то, заговорили. Впервые за день между ними завязалось некое подобие беседы. Причиной тому, конечно, был алкоголь, растопивший им лед во рту; прежде всего они стали обсуждать, что сделает пацан: сблюет или закашляется и выплюнет водку на скатерть — уж больно он чахлый и зеленый на вид. Когда отец привстал, пытаясь помешать мне, несмотря на любопытство братьев, я понял, что время не терпит.

Я запрокинул голову и махом опрокинул стопку точно лекарство. Водка побежала вниз по телу так, как струйка мочи прожигает снег, мужики заулыбались. Я даже не закашлялся, только почувствовал, как в желудке вспыхнул огонь и подступила тошнота, незаметная для посторонних. Отец хотел разозлиться, но понял, что поздно, а братья похвалили меня, сказав, что парень точно из нашего рода. Потом начали нахваливать удивительную способность нашего рода пить не пьянея, а свои слова подкрепляли красочными байками и случаями из жизни. Когда тема была исчерпана (а исчерпать ее было ох как не просто!), мужики с той же обстоятельностью обсудили невиданную выносливость нашего рода в бане. При этом тут же заслали одного истопить баньку, спрашивая друг друга, как такая естественная мысль не пришла им в голову раньше. Потом гости стали обсуждать невероятный талант нашего рода к тяжелому физическому труду, слава о чем ширилась по обе стороны границы, а в подтверждение того, что мы не хвастаем и не преувеличиваем, стали приводить подходящие для случая истории, ходившие о нас в народе.

Родственники со стороны невесты начали проявлять признаки легкого нетерпения. Особенно отличались два рослых амбала, которые явно хотели встрять в разговор. Наконец, самый красноречивый из них впервые за этот вечер решил воспользоваться своей глоткой не только для еды. Так, он позволил себе неслыханно оскорбительное замечание — что-то насчет родственничков, которые невесть чего о себе воображают и без толку мелют языком в общественных местах. Отец мой с братьями пропустили эту колкость мимо ушей и углубились в обсуждение того, как один наш предок сорок километров тащил на себе трехпудовый мешок с мукой, чугунную печку и хворую жену в придачу, ни разу не скинув свою ношу даже тогда, когда останавливался по малой нужде.

Стряпухи внесли гигантский поднос, на котором высилась гора печеной вкуснятины. Здесь были и пшеничные булки, нежные, как девичьи щечки, и белые сдобные кангосские пышки, и мягкие сочники, и хрустящие крендельки, и обсахаренные меренги в яичной глазури, и пончики, обжаренные в кипящем масле, и слоеные пироги с божественной ягодной начинкой — да разве все упомнишь. А еще принесли глубокие миски, до краев наполненные взбитыми сливками, и горячее золотистое варенье из морошки, хранившее вкус солнца. Со звяканьем была внесена гора фарфоровых чашек, и из здоровенных кофейников (каждый из них мог утолить жажду солидного прихода) полился черный, как смоль, кофе. Круги золотистого сыра размером с покрышку грузовика выкатывались на стол и, наконец, явился верх изыска, венчавший изобилие яств, — шмат вяленой оленины. Гости отрезали соленые ломти, клали их в кофе, смешивали с сыром, брали губами белые куски рафинада. И только тогда, налив себе в блюдце дрожащими от нетерпения руками, с упоением отхлебывали манну небесную.

Когда я выпил кофе, тошнота прошла. В голове будто все прояснилось. Пасмурная туча рассеялась, и картина предстала мне во всей красе. Глаза — два горячих воздушных шара, в которых тяжелые бычьи головы дядьев расплывались до немыслимых размеров. Кофе во рту поменял вкус — стал более тягучим, крепким. У меня возникла непреодолимая охота хвастаться. Потом меня разобрал смех, не остановить — хохот распирал меня и рвался наружу. Я поглядел на прекрасную финку — мысленно уже залез к ней под юбку, и красота ее стала казаться мне совсем уж неземной.

— Мие ускон етта пойка он пяисса. Кажется, мальчик пьян, — сказала она по-фински грудным, с легкой хрипотцой альтом.

Все рассмеялись, а я так просто покатился, чуть не свалившись со стула. Потом, пожевав оленины и сыра и расплескав кофе по столу, подумал — ну, теперь я крут. Мать невесты пожаловалась на воробьев, которые собрались за этим столом и не хотят ничего клевать — удивительно, говорила она, как такой худосочный род умудряется размножаться, а уж о подобном пренебрежении турнедальским хлебосольством она не слыхивала с тех пор, как шведский король отказался принять чарку в Вояккале. Все налегли на еду. Мать же невесты в сердцах сказала, что, если гости и дальше будут делать вид, что едят выпечку, то лучше пусть засунут ее себе в другое место, потому как всякому терпению бывает предел. И хотя животы чуть не лопались, а ремни были ослаблены до последней дырки, все гости потребовали добавки. Потом еще. И еще. Пока вдруг резко не отвалились от стола, не в силах съесть ни крошки.

Тогда был предложен коньяк. Но пить его не стали, разве что несколько финок. От водки же напротив не отказывались, поскольку беленькая не только имеет уникальное свойство не занимать места в желудке, но еще и помогает переваривать пищу, улучшает самочувствие и снимает тяжесть, которая наступает после обильной трапезы. Жених в очередной раз кивнул наименее набожной стряпухе, чтобы та забрала пустые бутылки на кухню. Когда она принесла их обратно, бутылки чудесным образом успели снова наполниться, но едва я протянул свою стопку — батя так хряснул меня по руке, что она зашлась от боли.

Внезапно кто-то возобновил беседу, так небрежно заброшенную всеми, и все братья мигом снова подключились к ней. Вспомнили, как однажды дед, когда на скользком насте у него захромал конь, сам тащил телегу с дровами да еще усадил в нее стреноженного коня. А вспомнить двоюродного брата, который восьми лет от роду оттащил лодку вверх по ручью за девяносто километров из Матаренки в Кенгис. Или бабушкину тетку, которая ходила по ягоды и, встретив в лесу медведя, зарубила его топором и снесла домой мясо в его же собственной шкуре. Или близняшек, которых привязывали друг к другу по ночам в артельной избе, чтобы они чего доброго не вырубили на корню весь лес в окрестностях Аареваары. Или другого двоюродного брата: все его принимали за дурачка и наняли на полставки плотогоном, а он в первую же ночь возьми да и сплавь стометровую кошму аж к Торинену. А все потому, что в нашем роду все как один сильные, выносливые, упорные, терпеливые и самые что ни на есть скромные работники во всей финской округе. Посему братья громко чокнулись и предались воспоминаниям о том, как корчевали чудовищные валуны, как осушали необъятные болота, как проявляли чудеса стойкости в армии, как заглох грузовик на дороге между Писсиниеми и Ристимеллой, и его пришлось толкать целых тридцать километров, о бесконечных лугах, скошенных в рекордные сроки, о кровавых драках, из которых мы вышли победителями, о пятидюймовых гвоздях, которые вбивались в стол одним ударом кулака, о лыжнике, который перегнал паровоз, и обо всех других подвигах, которые только способен свершить человек, имея под рукой топор, мотыгу, плуг, пилу, лопату, острогу или вилы.

И снова выпили. Между прочим, и за женщин нашего рода: за их непревзойденный талант доить коров, сбивать масло, собирать ягоды, ткать, печь хлеб, ставить сено — удививших этот мир такими же вечными рекордами. Ни в одном роду (кроме нашего) не было таких трудолюбивых баб. Заодно мужики похвалили себя за умение подбирать невест в Финляндии: стройных, как лоза, выносливых, как северные олени, прекрасных, как карельские березы на голубых озерах, а еще у них были огромные станки, которые часто и охотно рожали им здоровых детишек.

Меж тем, родственники со стороны невесты, слушая этот треп, сидели и молча раздражались, как принято у финнов. Наконец, самый дородный и лысый из них, по имени Исмо, встал и заявил, что столько околесицы на финском в этих краях ему не доводилось слышать со времен движения в Лаппо[3]. Тогда мой отец заметил в непривычной для себя язвительной манере, что все сказанное здесь за столом является общепризнанным фактом, что, если кое-кто из родственничков завидует и осознает свою убогость, то он готов первым принести свои соболезнования.

Исмо сердито возразил, что ни один человек на свете не может скосить несколько гектаров сена за утро, что никто не может собрать сто литров морошки за три часа, ни одно существо из плоти и крови не в силах убить матерого лося ударом кулака, а потом содрать с него шкуру и разделать тушу крышкой от табакерки. На это дядя Эйнари, старший из братьев, мрачно заметил, что убить лося — это еще что по сравнению с теми беспримерными подвигами, которые наш род совершал кулаками — кстати, это касается и свадеб, и, кстати, некоторых, особо много о себе понимающих, что суются, куда не следует, обвиняя честных людей во лжи. Он бы и еще сказал — таким он вдруг стал разговорчивым, но его супруга вдруг встала и закрыла ему рот ладонью. Тут Исмо выставил руку на стол. Рука у него была толстенная как телеграфный столб. И сказал, что драки — довольно неприятное и ненадежное средство для измерения силы, а вот борьба на руках быстро и наверняка покажет, кто чего стоит.

На какое-то время за столом воцарилась полнейшая тишина. Потом братья, батя в их числе, встали как один и, пыхтя по-медвежьи, дружно направились в сторону Исмо. Ну, наконец-то, все разговоры побоку, наконец-то, настала пора поразмять затекшие мускулы. Первым подскочил Эйнари, скинул пиджак, ослабил галстук и закатал рукав. Ручища у него была под стать сопернику. Кофейные чашки, стопки — все это быстренько унесли со стола. Противники сошлись, руки сцепились, как клещи. Рывок — и оба тела дернулись, лица налились кровью. Завязалась борьба.

С самого начала стало понятно, что борьба пойдет с переменным успехом. Руки вздымались как два толстых питона с дрожащими головами, мертвой хваткой вцепившихся друг в друга. Мелкая, почти неприметная дрожь передавалась столу, а с ним и сосновому полу. Квадратные спины согнулись и застыли в напряжении, бицепсы набухли, как тесто на дрожжах, лица стали бордовыми от крови, на висках вздулись черные жилы, с кончика носа потекли капли пота. Братья теснились вокруг, подбадривали, кричали. На кону стояла честь рода, его слава, его гордость — надо раз и навсегда заставить сватьев уважать себя. Те горланили не меньше, поддерживая своего. Кулаки дрожали, начали клониться в одну сторону. Все зашумели еще громче. Потом рывок в другую сторону. Мужики нетерпеливо подпрыгивали на месте, подсказывали, сами напрягали мышцы, видно, думая, что это поможет. Когда стало ясно, что борьба будет долгой, чаша томительного терпения переполнилась. Гормон пер и рвался наружу, рабочие руки чесались от безделия. В одно мгновение на столе вырос лес узловатых древесных стволов, качавшихся словно от сильного ветра. Один за другим валились они словно от урагана, с грохотом падали, прогибая стол. Победитель довольно хмыкал и принимал следующий вызов. Азарт передался и бабам: они завизжали, загалдели. Одни, понятное дело, были навеселе, других пьянил густой дух тестостерона. Вскоре две финских старухи затеяли перетягивание на пальцах, осыпая друг дружку вычурной, почти забытой бранью. Упершись носками башмаков в половицы, они схватились крючками пальцев, тянули, охали, скрипели зубами — одна даже описалась от натуги, но упрямо продолжала борьбу, стоя в собственной луже, которая разливалась под ее широченными юбками. Пальцы у бабок были сморщенные, покрытые бурыми пятнами, но с железной хваткой, как клещи. Невеста заявила, что нет на свете хватки крепче, чем у этих старух — этим старухам что коров доить, что мужиков; вся женская половина охотно подхватила эту мысль и принялась оживленно рассуждать, чем баба лучше мужика: она-де и выносливей, и проворней, и упорней, и терпеливей, и бережливей, и ягоды собирать умеет, и хвори лечить горазда — короче, чем баба не лучше этих вахлаков! Одна старушенция, Хильма, выиграла — неожиданно рванула на себя соперницу, да так сильно, что сама хлопнулась на зад, правда, по общему мнению, довольно удачно, поскольку при этом не сломала себе шейки бедра. Войдя в раж, Хильма вызвала на бой мужиков, коли поблизости есть настоящие, в чем она лично сомневается. В это время батя и все остальные мужики стояли и спорили, увлеченные борьбой за пальму первенства в престижном семейном чемпионате: он проводился по замысловатой отборочной системе, и все результаты вскоре перепутались. Посреди этой оравы продолжали борьбу Эйнари и Исмо. Дядя Хокани велел старухе заткнуться: в нашей земной юдоли это главная бабская задача, особенно, в присутствии мужчин. Такие слова только еще больше раззадорили Хильму — она так пихнула дядю своим необъятным бюстом, что тот отлетел назад, и посоветовала пососать у нее титьку, раз он не может придумать ничего умнее. Бабы похабно захихикали, а Хокани залился краской. Тогда он сказал, что согласен тянуться на пальцах при условии, что Хильма тяпнет водочки. Хильма была верующей и, естественно, отказалась. Так они долго стояли и препирались. Наконец, вне себя от злости Хильма налила себе полный стакан сивухи, разом осушила его и выставила свой длинный крючковатый коготь. Все замерли и озадаченно уставились на нее. Лестадий дважды перевернулся в своем гробу на церковном кладбище в Паяле. Изумленный Хокани в задумчивости вставил средний палец в ее крюк, решив показать ей, кто здесь хозяин. Дородная, но приземистая тетка оторвалась от пола и затрепыхалась у него на руке как финская варежка, но не сдалась. Тогда Хокани поставил ее на землю и начал выкручивать ей палец. Хильма болталась от стены к стене, но палец не разжала. Раздосадованный Хокани остановился поразмыслить. И тут старуха как откинется назад всей своей тяжестью — палец у Хокани разжался и старуха снова плюхнулась на задницу. Бабы радостно взвыли — аж дом пошел ходуном. Сама же Хильма молча застыла на полу. Кто-то заметил, что, верно, в этот раз старуха действительно сломала бедро: такой тихой она не была с тех пор, как ей под наркозом оперировали зоб. В ответ Хильма скривила рот, и из него длинной струйкой потек самогон. И громко побожилась, что не проглотила ни капли.

Я бродил во хмелю, раздумывая, как бы так догнаться, чтоб не заметил отец. В конце концов нашел недопитую бутылку, где еще оставалось на дне, и понес ее вместе с пустыми бутылками, делая вид, что помогаю стряпухам. Незаметно выскочил в сени. Там в полутьме зажал нос и начал отхлебывать крупными глотками.

В этот миг чьи-то властные руки обняли меня за грудь. Я уронил бутыль. Кто-то прижался ко мне, жарко дыша. В страхе я стал вырываться, но не смог.

— Пусти меня-а-а, — захныкал я, — пяяста минут!

Вместо ответа меня приподняли и хорошенько встряхнули ровно щенка. Что-то щекотало мне лицо. Волосы. Длинные темные волосы. Потом смешок — и меня со стуком опустили на пол.

Она! Какая мягкая на ощупь! Как рысь. Я представил, как она сейчас вопьется зубами в мою шею. Финка тяжело дышала и улыбалась влажными губами. Рывком распахнула мне рубаху и сунула мне руку за пазуху. Рука юркнула так ловко, что я не успел помешать ей. Я ощутил ее тепло. Женщина нежно ласкала меня, чуткие пальцы нащупали мой сосок.

— А тебе хочется, когда выпьешь? — спросила она по-фински и прежде, чем я успел ответить, поцеловала меня. Она пахла духами, свежим потом, на ее языке остался вкус охотничьих колбасок. Сладко постанывая, она прижалась ко мне; вот уж не думал, что женщины такие сильные.

— Я тебя выпорю, — нашептывала она мне. — Скажешь кому-нибудь, я тебя прибью!

Не успел я и бровью повести, как она расстегнула мне ширинку и извлекла мою набухшую гордость. С тем же проворством задрала юбку и скинула трусики. Я помог ей — трусики все промокли. Ее кожа сияла белизной, ноги длинные и стройные, как у лосихи, а между ними — черный лохматый куст. Я боялся тронуть его — думал, что он укусит. Продолжая ласкать меня, финка уже раздвинула ноги, но хлоп — мир взорвался, рассыпался брызгами, мой взгляд заволокло красной пеленой и нежностью, а она выругалась, опустила юбку и поспешно убежала в кухню.

Я был еще так юн, что кончил без спермы. Мой дружок сник, а внутри осталось только пульсирующее воспоминание, как если пописать на электросиловой забор. Я застегнул ширинку и решил, что в кухню я больше ни ногой.

В следующий момент дверь с грохотом распахнулась, и мужики ввалились в сени, топоча как стадо оленей. Всех развезло, так что ходили они, хватаясь за стены. Последними выползли Эйнари с Исмо, нехотя согласившиеся на ничью; руки у них так затекли, что пришлось разнимать. Отец позвал меня за компанию — теперь все шли соревноваться в баню. Входная дверь отворилась, и мужики веселой гурьбой высыпали наружу; вскоре двор огласило журчание дюжины мощных мочевых струй. Дед опорожнялся дольше всех, и сыновья стали подтрунивать над ним, интересуясь, уж не сопли ли это у него капают с конца, а может, старый подхватил ящур, когда баловался с телушкой? — нет, это, верно, последний патрон в дуле застрял — надо бы ему прочистить дырочку спицей. Старик огрызнулся, бросив в сердцах, что негоже потешаться над инвалидами, и добавил, что, знай он такое дело, лучше б обмазал хрен дегтем да вывалял в пуху, а не стал бы строгать таких вот бесенят.

Банька была сделана по-старинному, в бревенчатой курной избе, и стояла, как полагается, немного в стороне на случай пожара. Стена над дверью была черная от сажи. Трубы не было, дым от каменки выходил через три дымохода в стенах. Мужики стали раздеваться: одни вешали одежду на гвозди, другие складывали ее снаружи на скамьи, при этом их нещадно кусал москит. Дед, как и полагается хозяину дома и главному банщику, вошел первым и высыпал последние угольки в жестяной короб. Потом опрокинул несколько ковшей воды на огромную каменку, чтобы дать воздуху очиститься. Пар поднялся клубами, смешался с едким дымом и улетучился через дверь и дымоходы. В конце дед скинул мешки, защищавшие полки от сажи, и законопатил дымоходы ветошью.

Толпа внесла меня внутрь и оттеснила в самый верхний угол. В бане душисто пахло смоляными дровами. Коснувшись стены, я выпачкался в саже. Полки сверху донизу были забиты до отказа, прогибались под тяжестью белых мужицких седалищ. Кому-то из мужиков не хватило места, и они нехотя уселись на пол, кляня злую судьбину за то, что она не пускает их в рай. Москит плотной серой занавесью висел у порога, но внутрь влетать не решался. Вошедший последним захлопнул дверь, оставив снаружи теплый летний вечер, и баня разом погрузилась во мрак. Все хранили молчание, проникшись торжеством момента.

Постепенно глаз привык к темноте и начал различать предметы. Печка рдела, словно алтарь. Тепло обволакивало тебя, как огромный зверь. Дед взял ковш воды, что-то бормоча себе под нос. Мужики поерзали, устраиваясь поудобнее, и почтительно склонили спины, словно перед турецким пашой. Доски жалобно захрустели под их тяжестью. Сперва медленно окунув ковш в колодезную воду, старик затем с удивительной расчетливостью резво вылил девять ковшей на камни — один в середку, четыре по углам, и четыре посередине с каждого края. Раздалось бешеное шипение, на смену ему пришел обжигающий жар. Мужики застонали от наслаждения. По плечам, по ляжкам, по животу, по лысинам катил пот, выступала соль, зудела кожа. Березовый веник, размокший в ушате, достали и теперь подсушивали на рдеющих камнях. В бане запахло солнцем и летом, мужики блаженно улыбались и мечтательно вздыхали. Жених схватил веник и со сладкими стонами принялся охаживать бока. Дрожащим голосом заверил остальных, что это покруче оргазма, отчего все мужики нетерпеливо заерзали. Дед вылил еще девять ковшей туда же, что и в первый раз. Сухой жар наполнил баню, приятно щипая тело. Стоны и вздохи усилились, несколько человек стали клянчить веник — а то кожа, того и гляди, лопнет, как чешется. Жених нехотя отдал веник и предложил позвать стряпух, чтоб походили веничком по спине — только старухи могут так немилосердно жарить вихтой, что аж сердце радуется. От шлепков веника во все стороны летели брызги пота. Дед все поддавал, бормоча себе под нос, дым клубился, словно дух. Послышались жалобы на холод в бане, кто-то сказал, что такой студеной парной давненько не видывал — это был понятный всем знак того, что баня постепенно созрела до нужной температуры. Жар поддавали так сурово, словно читали лестадианскую проповедь. Мужики пригибались, сопротивляясь жару, и блаженствовали. На деснах появился привкус крови. Уши горели, пульс стучал барабанной дробью. Если и есть на этом свете рай, то только в бане, — простонал кто-то.

Когда первая буря чувств улеглась, начали толковать о том, какие бывают бани. Все сошлись на том, что баня по-черному гораздо лучше и дровяных печей, и электрокаменок. Последние подверглись особенно жестокому осмеянию — их обозвали тостерами и калориферами. Некоторые из собравшихся с содроганием вспоминали сухие и пыльные духовые шкафы, в которых им довелось париться в южной Швеции. Один рассказчик поведал о том, как парился в Юрмлиенском горном мотеле, где стояла норвежская электропечь, смахивавшая на допотопную центрифугу. Каменка была с гулькин нос — там помещалось от силы два камня, да и то, если один поставить на попа. Другой рассказчик с ужасом вспомнил, как три месяца плотничал на Готланде. И, представьте, ни разу не смог помыться, поскольку там на юге о банях пока понятия не имеют. Вместо этого лежат в так называемой ванне и бултыхаются в собственных помоях.

Дед, на какое-то время прекратив поддавать, упрекнул своих сыновей в том, что некоторые из них, строя свои особняки, сами поставили электропечи в парилках и что из-за этого турнедальская культура теперь обречена на скорое вымирание. Виновные стали оправдываться и говорить, что они-де покупали свои печи в Финляндии, а там печи непревзойденного качества, то есть ничуть не хуже наших дровяных собратьев, да к тому же получившие высшую оценку — пять березовых веников из пяти — от финского банного журнала «Сауналехти». Тогда дед злобно заметил, что электричество — самая глупая выдумка, которую мы взяли у южной Швеции — от него и народ хиреет, и скотина; мужики и бабы становятся хилыми, хуже переносят холод, хуже видят в темноте, ребятня родится немощная, нормальную еду есть не могут — короче, нет больше турнедальской стойкости и выносливости, за все нынче отвечают машины. Видать, скоро и баб за нас будет пялить электричество — уж больно это трудная и потная работа, немодная по теперешним временам.

Дед снова занялся ковшом, не желая слушать сыновей, которые кинулись убеждать его, что они из той же крепкой финской породы. Вместо этого обозвал их лодырями — теперича все обленились, а Турнедален заполонили всякие кнапсу и «ентилигенты», и сказал сыновьям, что надо было больше драть их, пока они под стол пешком ходили. А теперь уж поздно. Теперь уже никто не понимает, что такое баня — баня, где родился ты; баня, где родился твой отец; баня, где родился отец твоего отца; баня, где омывают и наряжают тело покойного, где лекари пускали кровь хворым, где зачинают детей, где из рода в род люди отдыхают от буднего труда.

Голос его дрогнул, а на глаза навернулись слезы, когда он сказал, что жизнь, сынки, — это сплошь холод и боль, предательство, ложь и чепуха. Взять хотя бы революцию, которую он ждет еще со времен дорожной забастовки 1931 года — и где же она, мать ее, может, кто слыхал о ней в округе? Только единожды была у него надежда — когда он поехал за провизией в Колари в Финляндию, то в толкучке на Валинта Фриберг углядел самого Иосифа Сталина с тележкой, полной мяса. Да, видать, у Сталина не дошли руки до нашей стороны.

Деду протянули бутылку, и в утешение он стал пить прямо в бане, плеснув, как положено, из пробки на каменку. Нас обдало сивушными парами. Дед послал бутылку по кругу, вытер нос и сказал, что все это ерунда и что, один хрен, скоро помирать. Но он-таки коммунист, и пусть все зарубят себе на носу: коли на смертном одре он вдруг начнет лепетать об отпущении грехов и о Христе, то это будет бред и маразм — и на этот случай просил заклеить ему пластырем рот. Дед тут же взял торжественное обещание с каждого, в присутствии родни и свидетелей. Ибо боязнь смерти — ничто по сравнению со страхом, свихнувшись на старости лет, угодить в паяльскую лечебницу и нести там всякий вздор перед широко распахнутыми дверями.

Потом поддал девять раз по девять ковшей, отчего мужики, охая, стали соскакивать с полков, говоря, что им надо сходить до ветра, и только самые закаленные остались на месте, несмотря на крупные волдыри, вздувавшиеся на теле. Дед усомнился в том, что такие сопляки — в самом деле его дети. Потом отложил ковш и сказал, пусть сами доводят соревнование до конца, попросил прощения за то, что мучил их, и сказал, что устал нюхать их пот. С достоинством сошел он с полка и начал намыливаться у шайки с теплой водой. Мылся дед по-стариковски — намылил три главных места: лысину, живот и мошонку.

И вот начался жестокий финал. Наконец-то, оба рода смогут помериться силами. Эйнари начал поддавать, остальные — жаловаться на холод в бане. Как водится, борьба носила, в основном, психологический характер. Каждый старался сделать вид, что ему хоть бы хны, что жар ему нипочем и что он без особого труда просидит здесь, сколько душе угодно. Эйнари вылил целый ушат на раскаленные камни — ему тут же принесли новый. Новый зверский заход. Вот уже первые финалисты стремглав соскочили с полков и упали на пол, задыхаясь. Дед окатил их студеной водой. Пар хлестал по спине, раздирал легкие. Вот сдался еще один. Оставшиеся сидели как чурбаны с остекленевшим взглядом. Вот закачался еще один и упал бы, но его подхватили. Сильнее поддали — сильнее мука. Вот уже кашляя, вот-вот задохнется, соскочил отец. Наверху остались только Эйнари с ковшом и лысый Исмо, который сидел, покачивая головой. Побежденные сбились в кучу на полу в ожидании исхода. Исмо едва не падал в обморок, но держался молодцом. После очередного ковша голова у него вздрагивала, как у беспомощного боксера, дело которого потихоньку движется к нокауту. Эйнари учащенно дышал, и ковш дрожал в его руке. Лицо налилось синей кровью, туловище опасно кренилось. Еще ковш. Еще один. Исмо придушенно закашлялся, пуская слюну. Обоих соперников сильно качало, и они поддерживали друг друга руками, чтоб не упасть. Наконец, Эйнари вздрогнул и резко завалился в сторону Исмо — тот тоже рухнул. Так, словно две безжизненные туши, они с грохотом скатились на нижний полок и остались лежать там, не отпуская рук.

— Ничья! — крикнул кто-то.

И тут только из темного угла с верхнего полка, с облезшей кожей, на землю сверзился я. Все недоуменно уставились на меня. Не говоря ни слова, я победно вскинул кулак.

Ликующий вопль потряс закопченные своды бани меж тем, как я упал на колени и вырвал.

Глава 12 О тяжелой сезонной работе, о кочерге на соседском участке и о бедах, к которым приводит невыполнение служебных обязанностей

Серым пасмурным майским днем со стороны Корпиломболо в Паялу вошел бодрый и подтянутый иностранец. За плечами у него висел старинный солдатский ранец, голова иностранца с коротко остриженными седыми волосами была потрепана непогодой и походила на рунический камень. В Наурисахо он остановился, сощурился на свинцовое небо и сделал пару глотков из походной фляги. После этого постучался в ближайшую избу. Когда дверь отворили, иностранец поздоровался с хозяевами на ломаном финском языке, как-то диковинно коверкая слова. Он представился Гансом, сказал, что из Германии, и спросил, не сдается ли где-нибудь на лето заброшенная дача.

Обзвонив соседей, хозяева уже к вечеру нашли Гансу обветшалый бревенчатый дом на окраине села. Хозяйка дома, выжившая из ума вдова, за последние годы нанесла в дом слой земли и соломы, поэтому немец согласился остаться здесь только после того, как пол вымыли кипятком с мылом. В дом внесли матрац и фарфоровую посуду, поставили продукты в буфет, повесили занавески, а во дворе сложили запас дров. За дополнительную плату немцу предложили подключить электричество. Ганс отказался: на пороге стоял май и электричество было ему без надобности, ведь ночи будут светлыми до самого августа. Но пожелал осмотреть баню. Она стояла на опушке леса, посеревшая от времени. Ганс распахнул закопченную дверь. Глубоко втянул воздух. И когда почувствовал банный дух, лицо его расплылось в ностальгической улыбке.

— Сауна, — пробормотал он с диковинным акцентом. — Последний раз я парился лет двадцать назад!

В тот же вечер, сидя в засаде с Ниилой, мы смотрели, как он голышом выбежал к Турнеэльвен, по которой еще плыли последние льдины, нырнул, доплыл до середины и повернул обратно. Синий от холода, со съежившимся членом, он вылез на берег, сделал несколько гимнастических прыжков и опрометью поскакал в тепло.

На другой день на таможенном складе Ганс приобрел списанную пишущую машинку, старую чугунную «Хальду». Поставил ее на крыльце, сел и печатал несколько часов, любуясь полями, где всходила сочная зелень, и слушая звенящие трели кроншнепов.

Кто же он? Зачем сюда приехал? Слухи о таинственном иностранце вскоре поползли по округе. Говорили, что Ганс — старый эсесовец, служивший в Финляндии во время войны. Там он выучил финский и полюбил баню. В конце войны, когда его роте пришлось отступать от финской армии на север через финскую часть Турнедалена, Ганса пленила дикая красота тамошней природы.

Отступая, немцы сжигали все. Таков был приказ, это была тактика выжженной земли. Каждый дом и сарай, деревню за деревней, даже церкви топили в бензине, пока весь район не превратился в полыхающее море. Весь север Финляндии был обращен в пепел. Ганс присутствовал при этом. И теперь он вернулся, чтобы воскресить воспоминания.

Так говорили. Ганс же держался особняком. В спортивных шортах он выходил на короткие прогулки, под стеснительные смешки детворы, притаившейся в окрестных кустах, делал солдатскую зарядку перед домом и печатал, выдавая страницу за страницей, строго расписанными пассажами.

Но ему мешали крысы.

Дом был наводнен ими. Должен сказать, что вдова держала несколько котов, но потом ее забрали в психушку, и для крыс наступила вольница. Они уютно устроились среди грязи, свили гнезда в матраце, прогрызли лазы в полу и плодили потомство. Ганс пожаловался хозяевам, и те одолжили ему матерого кота, но кот при первой же возможности сбежал домой. Идею с крысиным ядом Ганс отверг: многие крысы сдохли бы в своих укрытиях в подполье и провоняли бы весь дом.

Как-то вечером в первую неделю лета я украдкой наблюдал за тем, как Ганс сидит на крыльце и стучит на своей машинке. Она грохотала, как старый мотоцикл. Я прокрался вдоль стены, встал за углом и стал осторожно подсматривать. Ганс сидел ко мне в профиль. Длинный, острый, чуть сгорбленный нос, очки в стальной оправе и немногочисленная мошкара, кружившая над его макушкой, как ворох старых воспоминаний.

— Туле тянне синя! Поди-ка сюда, — сказал он на финском, продолжая стучать.

Я замер, остолбенев от страха.

— Туле тянне! — повторил Ганс, и слова его звучали, как приказ. Он перестал печатать, снял очки и вперил в меня свой стальной взгляд.

Я вышел, дрожа. Вытянулся как рядовой, которого уличили, застукали на месте преступления.

— Полкроны за крысу, — сказал он.

Я не понимал. Чувствовал, что выгляжу глупым и напуганным.

— Здесь развелось много крыс, — продолжил Ганс. — Все время скребутся, пищат, спать не дают.

Он испытующе оглядел меня, поднялся со скрипучего стула и приблизился. Я стоял смирно, и от страха этот момент казался мне даже каким-то торжественным. Ганс был из той породы людей, перед которыми благоговеют мальчишки. Ловким движением он извлек коричневый кожаный бумажник и вынул из него десять крон. Помахал купюрой у меня под носом, в абсолютной тишине, словно это была гигантская бабочка. Бумажка была новенькая, без сгибов — такие не часто встретишь. Как это ей удалось проехать через всю Швецию без потерь? Старый король в профиль сощурил глаз. Серебристо-серая краска, четкие линии, дорогая бумага с водяным знаком, синевшим на свет. А за бумажкой мне вдруг почудился совершенно другой предмет. Электрогитара. Настоящая собственная электрогитара.

Я взял деньги. Но не стал запихивать их в карман. А отнес их домой, бережно зажав между большим и указательным пальцами, чтобы не сгибать.

Как все местные пацаны, я знал, как убивать крыс. Кладешь очищенную сырую картофелину возле стены и стоишь, держа наготове палку. Тихо и терпеливо ждешь, пока крыса не выползет из норы. Тут ее и убиваешь. Если отыщешь свежую крысиную нору, наливаешь туда несколько ведер воды.

Таким способом я убил трех крыс в первый день, еще двух — во второй. Ганс заплатил мне из своего пухлого бумажника, но остался недоволен. По его мнению, мои методы были старомодны и неэффективны. В тот же вечер он пошел в паяльскую скобяную лавку и купил восемь крысоловок со стальными пружинами, удар которых ломал грызунам хребет. Я научился заряжать крысоловки так, чтобы не отбить пальцы, и наживлять крючки кусочками сала, огрызками сыра и всем, чем придется.

Поутру я нашел шесть мертвых крыс. Седьмая крысоловка осталась нетронутой, восьмая сработала, но была пуста. Я выбросил пушистые трупики и перезарядил крысоловки. К вечеру в них попалось еще четыре крысы. Ганс одобрительно осмотрел отрезанные хвосты, тут же расплатился со мной и сказал, чтобы я продолжал в том же духе.

Всю следующую неделю я заряжал и перезаряжал крысоловки по два раза в сутки — утром и вечером, в среднем убивая по десятку крыс в день. Я все время переносил крысоловки с места на место, ставя их то в чулане, то в погребе, на чердаке и даже снаружи — под крыльцом или за поленницей. Убитые крысы представляли собой обмякшие бархатные меховые мешочки с перебитыми позвоночниками и сплющенными ребрами. Иногда от удара острой стальной частью в шкуре оставалась дырка, из которой фиолетовыми водорослями по крысоловке расползались кишки. В этом случае надо было запастись терпением и помыть крысоловку. Делать свою работу, даже если она была мерзкой.

По ночам в доме, понятное дело, стало тише. Но не до конца. Сколько бы крыс я ни убил, всегда оставались другие, плодились новые выводки, новые гости появлялись на месте убитых.

К тому же возникла проблема, как быть с трупами. Лисы не могли съесть все, и в воздухе стало вонять гниющей крысятиной. Вскоре всю лесную опушку заполонили вороны. Обычно они являлись на рассвете — слетались тучей и оглушительно каркали, выясняя свою сложную воронью иерархию и тревожа сон — короче, были еще хуже крыс. Ганс вытащил из сарая лопату, дал ее мне, приказал выкопать мусорную яму подальше от дома и сносить крыс туда.

Лето тем временем вступило в свои права. В воздухе пернатым пропеллером висел жаворонок, в осиннике свистели и дразнились скворцы, трясогузка тягала ленивых дождевых червей из картофельной грядки, ласточки сидели на проводах и чистили свои металлические перья. А тем временем в подземелье с космической быстротой плодились и размножались крысы.

Я все больше вникал в крысиные повадки. Многие ошибочно думают, что крысы — это такие мелкие бесноватые твари, испуганно и бестолково снующие туда-сюда. Я же, подыскивая места для крысоловок, обнаружил множество крысиных троп. Обычно они очень неприметны — лишь слегка обозначенные туннели в пучках прошлогодней травы у самой земли. У крыс есть собственные тропы так же, как у людей и муравьев, и я вскоре заметил, что если на такой тропе поставить крысоловку, то в нее почти наверняка попадется крыса. Значит, чтобы лучше защитить дом от крыс, надо было минировать их транспортные пути.

Однако тактика работала лишь наполовину. Крысоловки имеют один существенный недостаток: захлопнувшись один раз, они становятся безопасными, пока их не зарядишь снова. А за это время целые полчища крыс проходят невредимыми. Немного поразмыслив, я предложил Гансу одну идею. Он пришел от нее в восторг.

Мы пошли к соседу и одолжили у него несколько пузатых оцинкованных ведер. Я закопал их в стратегически важных местах прямо на крысиных дорожках так, чтобы верхушки ведер были вровень с землей. Потом наполнил ведра водой до половины. Сами ведра я замаскировал тонким слоем сухой травы и листьев, пытаясь скрыть малейшие следы.

Наутро я пришел осмотреть ведра. В первом оказалось шесть крыс. Они барахтались в воде, не в силах ни достать до дна, ни выкарабкаться наружу, постепенно выбились из сил и утонули. Во втором ведре я нашел пять трупов. В третьем — еще семь. Последнее ведро оказалось дырявым, вода вытекла, а на дне скакали два испуганных зверька. Я раздавил их каблуком. Двадцать штук — вот так улов! В крысоловки попалось еще четыре крысы, так что, когда я обрезал хвосты и предъявил их восхищенному Гансу, то получил аж двенадцать крон. Его узкий резиновый рот растянулся при этом в улыбку — она вышла у него странной, похожей на волчий оскал. Тушки я отнес в лес и бросил в яму, дырявое ведро мы заменили и раздобыли еще несколько ведер и банок, закопав их в нужных местах. За следующие несколько недель мы собрали прекрасный урожай. Полчища крыс падали в воду, царапали когтями стенки ведра, слабели и тонули. Утопшие крысы были куда менее противны, чем из крысоловок. Правда, вначале голова шла кругом от их количества: пара кило в день. Но ничего, я привык. Еще мне помогала мысль о том, что денежки падают в жестяную копилку, стоявшую у меня дома — денежки, которые все больше начинали приобретать очертания гитары.

Теперь уже и сам Ганс заметил успехи нашей крысиной войны. Тишину в доме лишь изредка нарушала возня, когда какому-нибудь маленькому смельчаку удавалось пройти минное поле. Но и в этом случае бедняга обычно уже на следующий день попадал в крысоловку. Ганс хорошо высыпался, машинка выдавала бодрые пулеметные очереди, а дом пропитался запахом средства от комаров, поскольку не давал житья гнус. Иногда Ганс вытаскивал свеженапечатанную страницу и вагнеровским голосом громко зачитывал ее вслух, смакуя ритм и звучание текста. Строгая, крепко сбитая проза о походах и переходах, четкие картины зимних боев в Финляндии, мороз и острые еловые иглы в одеяле, ядреный солдатский юмор, эротические грезы в вонючих казармах и редкие романтические вставки, где финские красавицы кормят раненых бойцов, а по ночам жмутся к щеке немецкого солдата в темноте неосвещенной столовой.

Тем временем я продолжал совершенствовать методы войны. Например, я понял, что ведра необязательно маскировать травой. Крысы попадались в них и так. Они словно не имели права тормозить и неслись по дорожке, пока не падали в жерло ведра, хотя то было на виду. Однако старые маршруты приходили в запустение, поскольку крысы, ходившие по ним, погибали. Вместо старых дорог крысы прокладывали новые, и мне все время приходилось выискивать их и переставлять ведра.

Выгребная яма в лесу заполнилась с невиданной быстротой. Я зарыл ее и выкопал новую. Вскоре и новая была полна. На могилы повадились лисы, они разрывали их и растаскивали подгнившие куски во все стороны. Вскоре крысиные животы наполнились личинками мух, кишевшими под тонкой шкуркой. А тут еще жара подсобила, и, когда со стороны леса поднимался ветер, несмотря на расстояние я чувствовал тошнотворный, сладкий трупный запах.

Ганс придумал, как быть. Он вытащил канистру и доверху заправил ее бензином. Я регулярно носил ее в лес и поливал могилу бензином. Потом бросал спичку. С тяжким вздохом огонь охватывал тела, и они сгорали в почти невидимом пламени. Шкурки съеживались и стреляли, усы скручивались и плавились, муравьи вылетали из глазниц и скукоживались на глазах, личинки извивались и с шипением жарились в огне, куколки лопались и недоразвитые слепые навозные мухи судорожно дрыгали мягкими членами. От костра валил густой черный дым, запах паленой шерсти и спекшейся крови насквозь пропитывал одежду, если я стоял слишком близко. Дым расползался по верхушкам деревьев как зловещий дух, как бог войны, как всепожирающая смерть, которая постепенно удалялась и растворялась в воздухе, оставляя жирный привкус сажи на языке. Когда костер догорал, я засыпал яму землей и мхом, заваливал ее такими тяжелыми камнями, чтоб даже лисы не стали возиться с ними.

Я старался думать о деньгах. Так было легче. Считал хвосты, собирал их и получал за них монету у богатого немца, который вечерком любил посидеть на крылечке, попивая кофеек. Для меня это была сезонная работа, не более того. Как если бы я, к примеру, чистил сортиры в паяльском кемпинге.

После вечернего рейда я обычно садился дома и заводил старенькую радиомагнитолу, слушая канал, по которому передавали лучшую музыкальную десятку. Сладкая дрожь пробегала по телу от чарующего, удивительного звучания электрогитары — то резкое мяуканье, то волчий вой, то зуд борной машинки, то стрекотание мопеда по грунтовке. Я с успехом подражал ей на обычной акустической. А тем временем там на даче упала в ведро первая крыса. Вот она поплыла. Поплыла. Поплыла.

Как-то утром в середине июня я обнаружил крысиную дорожку невиданной дотоле ширины. Она начиналась у леса, шла вдоль мелкой канавы, надежно скрытая от глаз листвой. Там и сям в нее вливались новые тропы, шедшие от дома и туалета, и, наконец, она превратилась в солидную грунтовую дорогу. Хорошо протоптанная улица, главная крысиная магистраль. Я шел по ней, сгорая от любопытства. Мимо старенького сарая, где сохранилась половина прошлогоднего запаса сена. Здесь я застыл от изумления. От сарая шла свежая дорожка. Почти такой же ширины. Я был уверен, что раньше ее здесь не было. Дорожка обогнула камень, спустилась в ямку и вынырнула на другом краю. Там за несколько метров до картофельного поля дорожки слились в одну, образуя просторную многополосную автомагистраль.

Тут до меня дошло: все дело в картошке. На поле зеленела высокая картофельная ботва: когда вдову положили в дурдом, за полем стали ухаживать ее родственники, и вот теперь под землей зрели сладкие желтые клубни. Крысы бегали по картошку ночи напролет. Жевали, грызли, набивали брюхо до отвала и уползали довольные в свои укрытия.

Нельзя терять ни минуты. За полчаса я разыскал ржавый бензиновый бак, после обеда потратил кучу времени, чтобы распилить его надвое. Теперь оставалось только закопать его. Прямо на автобане. Землю я высыпал в тележку и вывозил в лес. Мне стоило немалых усилий отрыть такую яму, чтобы бак поместился в ней вровень с землей. Затем я принялся таскать воду — ведро за ведром, пока не заполнил бак наполовину.

Смеркалось. Смолкли стуки машинки, крыльцо опустело. Я постучался, зажав в кулаке дневной урожай крысиных хвостов, и, войдя, обнаружил, что у Ганса полным ходом идут сборы. Посреди комнаты стоял рюкзак, на стульях и столе лежали вещи. Ганс торопливо сунул мне деньги и сказал, что на неделю уезжает в Финляндию для работы в архиве. Ему надо было описать внутренний обиход сельского дома до того, как его сожгли, а также изучить списки населения. Как писатель Ганс выверял свои труды до мелочей. Он сказал, что каждый правдивый автор обязан быть скрупулезным, но, по его мнению, многие слишком ленивы, особенно молодые прозаики. И попросил меня присмотреть за домом.

Я пообещал, и он сказал мне, где будет спрятан ключ. Между тем я вдруг почувствовал себя неважно. Голова раскалывалась, под мышками немело. Наверное, будет гроза. Выйдя на крыльцо, я увидел, что с финской стороны надвигается вихрящаяся грозовая туча. Она была похожа на столб дыма из угольной ямы, только толще и мощнее. Послышался глухой гул, словно на нас надвигалась армада советских танков. Ганс тоже вышел и встал рядом. Неожиданно положил мне руку на плечо точно отец. Воздух стал тяжелым, было невыносимо душно. На лбу выступил пот. Из черной гущи облаков золотыми рыбками выскакивали молнии.

— Гляди! — указал Ганс.

Вдалеке от нас к небу поднимался столб дыма. Что это — дерево или роща? Или дом? Неужто дом горит? На мгновение грозовая туча превратилась в дым пожара — вся Финляндия была объята пламенем, плавилась в геенне огненной. Ганс стоял, затаив дыхание. Его широко распахнутые стальные глаза всматривались вдаль. Как две монеты. Потом кончиками пальцев он провел по усам. Одна волосинка выпала. Ганс взял ее большим и указательным пальцами, его взгляд вернулся в настоящее. Волос был жесткий и скрюченный, как сожженная спичка. Ганс молча вертел его. Потом отпустил, и тот канул среди воспоминаний.

С первой дождевой каплей меня начал бить озноб. Вернувшись домой на велике, я рухнул на кухонный диван. Свернулся калачиком, чтоб не биться ногами о подлокотники. Началась гроза, и мама закрыла все окна и двери, выключила все приборы. Мрачная грозовая туча нависла над нашим домом. Дождь бешено стучал по крыше, поливал пыльные наружные занавески на окнах. Новые раскаты грома. Я укутался в ворох одеял, стуча зубами и потея попеременно. Мать принесла воды и самарин в пакетиках: самарин обладает удивительными целебными свойствами и намного полезнее, чем сказано в описании на упаковке. Несмотря на это, мой жар усиливался так же быстро, как гроза. Стихия давила на наше селение своей мокрой пятой с такой силой, что мое темечко раскалывалось от боли. Странные видения вырастали перед глазами — ведьмы со светящимися контурами плавно рассекали воздух. Они дрались на ножах, нарезая друг друга пластами, плоскими как бумажные куклы. В медленном танце они крошили друг друга, отрезанные куски прилеплялись так, что фигуры постоянно меняли форму, мешая между собою плоть. Это была омерзительная, тошнотворная сцена, но остановить ее было невозможно. Словно кто-то чужой управлял моими мыслями, словно во мне поселился паразит.

Мама пыталась казаться спокойной, но вся светилась тревогой. Она напускала на себя бодрый вид, но нижняя губа сильно оттопыривалась так, что было видно блестящую слизистую оболочку. Мать была уже в том возрасте, когда кожа на лице теряет упругость и обвисает мешком, точно великоватая рубашка. Когда она смеялась, кожа собиралась гармошкой, и мама становилась похожей на пенек, а других выражений ее лицо не принимало. Зато у нее были роскошные каштановые волосы — густые, почти до пояса. Когда мама делала пышный начес — лишь одна прядь спадала на лицо, она была под стать кинозвезде.

Меня бил озноб. Мать пошла в гостиную и затопила камин, хотя на дворе стояло лето. Я слышал, как она ломает бересту и гремит кочергой. Вдруг стало как-то необычно тихо.

Слепящий свет озарил кухонное окно. Словно солнце прорвалось сквозь хмарь. Но на дворе, по-прежнему, шел дождь. Я с трудом приподнялся. Удивленно присмотрелся и увидел, что свет идет из гостиной.

— Что случилось? — крикнул я, но ответа не последовало. Шатаясь на слабых ногах, я поплелся на свет. Мама застыла перед камином в позе фехтовальщицы с кочергой в руке. Свет шел из камина. Желто-белый, слепящий.

— Ма, назад! — крикнул я.

Мама попятилась, не выпуская кочергу из рук. Свет проследовал за ней. Из камина выплыл сверкающий шар. Он искрился как раскаленное добела железо, немного покачиваясь, словно плыл по воздуху. Шар приблизился вплотную к кочерге и остановился, вибрируя. Вдруг мама начала светиться. Кожа издавала голубое свечение. Волосы поднялись и торчали во все стороны.

— Брось! Брось кочергу!

Но мать стояла как завороженная. Пятилась шаг за шагом, постепенно отводя кочергу в сторону. Шар неотступно следовал за кочергой. Мать повела кочергой быстрее — шар притянуло к кочерге как магнитом.

— Черт, да бросай же скорей!

Но мать вдруг начала кружиться с кочергой. Вертеться словно метатель молота, пытаясь стряхнуть с себя чужака. Шар не отставал. Мать закружилась еще быстрее. Так что в воздухе засвистело. По кочерге пробегали искры. А шар словно прилип к концу. Тяжело дыша и широко раскрывая рот, мать продолжала наращивать обороты. Вскоре вокруг нее образовалось сияющее кольцо, глория, нимб электричества. Она уже не могла остановиться. Кружилась и кружилась как волчок, пока все не зажужжало, не запело, пока по всей комнате не расползлись голубоватые огни. Прибавила еще. И еще. Нет, это было за пределами человеческих возможностей.

И тут она выстрелила. Кочерга вылетела как из пращи, шар — за ней. Ударилась о стену — бабааах! От грохота уши свернулись в трубочку, в нас полетели щепки. И тишина.

Меня отбросило и повалило на пол. Я с трудом оторвал гудящую голову от пола, отряхнул мусор с волос. Мать сидела на заднице, раскинув ноги, рот округлился в маленькую букву «о». Тут только мы поняли, как нам повезло. Мы встали и нетвердыми шагами пошли к стене.

Там зияла дыра. Огромная сквозная дыра, словно кто-то пробил стену кулаком. От кочерги не осталось и следа. Ее не было ни внутри, ни во дворе, и мы долгое время считали, что она каким-то образом дематериализовалась.

Но осенью кочерга неожиданно нашлась. Она затесалась в зарослях соседской смородины, ржавая и загнутая штопором.

Я измерил точное расстояние. Девяносто восемь метров пятьдесят сантиметров. Мировой рекорд в метании молота для женщин.

Непогода стихла, а я все лежал прикованный к постели. Жар не спадал двое суток и постепенно сменился сильными головными болями. Суставы немели, глаза не выносили дневного света, горло затекло и покраснело. Все тело налилось свинцовой тяжестью, было подорвано как корабль, медленно уходящий в морскую пучину. Я был не в силах пошевелить рукой, мне было больно глотать. Как принято в Турнедалене, мы обращались к докторам только в крайнем случае: это был самый верный способ отправиться прямиком на тот свет. Вместо этого отец сходил к ученому соседу — у того была знахарская книга на финском языке, по которой он ставил диагноз: менингит, корь, сенная лихорадка, рак головного мозга, свинка или диабет. Потом начался кашель и насморк, и стало ясно, что я заболел летним гриппом. Самым настоящим гриппом с болью в носоглотке, но в целом — неопасным. Ниила пришел было навестить меня, но развернулся с порога, едва почуяв запах хвори.

Наступила жара. Грозовой фронт наделал дыр в воздушных массах, разметал их и расчистил дорогу для континентальной жары из Сибири. Небо нависло над нами, как цирковой шатер с голубым-голубым куполом и неподвижным зноем. На болотах мириадами плодилась мошка, канатный паром без устали возил пассажиров на пляж в Эсисаари, а казино «Альтенбург» развернуло свой золотисто-красный салон прямо посреди поля, расставив тиры, однорукие бандиты и другие всевозможные аттракционы, где спускала свои карманные денежки местная детвора. Директор казино, обнажив торс, волосатый, как у матерого медведя, и напялив на седую гриву ковбойскую шляпу, расхаживал по заведению, зазывая гостей:

— Десять выстрелов за пятак! Десять пятаков за выстрел!

Сам я хворал дома, пот тек с меня в три ручья, и я просил, чтобы возле моей кровати оставляли кувшин с водой. Я пил ведрами, но в туалете удавалось выдавить из себя лишь пару бурых капель. Лицо заплыло и распухло от зеленых соплей: высмаркивая их, я до крови растер нос. Взялся было за гитару, но не смог из-за сильного пота и головокружения. Вместо этого я задремал, слушая глухое бормотание шмеля, который искал путь наружу, запутавшись в сетке от комаров, а те наоборот лезли внутрь, тыча в дырочки острыми жалами.

Постепенно простуда отступила. И вот однажды рано утром, когда уже начинало припекать солнце, я проснулся и потянулся за кувшином. Жадно выпил воду и смахнул капельки с уголков рта.

Тут ко мне вернулась память. Мысль, засевшая в глубине сознания, которую вытеснили жар и кашель.

Я оделся как на пожар. В спальне храпел отец. Я неслышно выбрался наружу на яркий свет. Попытался вспомнить, сколько времени пролежал в горячке, сколько прошло дней. С самыми дурными предчувствиями сел на велосипед и отправился к дому Ганса.

Еще по дороге к дому я почуял вонь. Удушающую. Едкую. Чем ближе я подъезжал, тем крепче становилась вонь. Слаще и отвратительнее. Я зажал рукой нос. Глянул на картофельное поле, где стояла высокая ботва. Сарай, крысиная тропа. Бензиновый бак!

На расстоянии тридцати метров я чуть не упал в обморок. Сделал глубокий вдох и галопом пробежал последние метры.

Серое месиво. Их было так много, что они дохли друг на дружке.

Я наклонился, и моя тень накрыла бак. Оттуда метнулась молния. Поднялся густой мушиный рой. Я быстро отскочил. Но успел заметить, что творится внутри. Там колыхалось море. Живой ковер личинок.

Шатаясь, я выбрался на луг. Меня мутило. Я сплюнул, побежал, споткнулся. Плюхнулся в одуванчики, хотел вырвать, но не смог.

Наконец, собравшись силами, я снял башмаки. Снял мокрые от пота носки. Обвязал ими рот и нос. Носки воняли, но свое, как известно, не пахнет. Сделав над собой усилие, я поднялся на ноги.

Отыскал тележку и начал наполнять ее землей. Надо засыпать эту могилу прямо на месте. Другого выхода нет. Закопать все. Сровнять с землей и забыть.

Наполнив тележку, я покатил ее к баку, стараясь набрать в легкие как можно больше свежего воздуха. Носки на нос и покончить с этим. Не думать об этом. Просто закопать — чем быстрее, тем лучше.

Если бы не одно но…

Деньги.

Надо размышлять о деле здраво и практично, хоть это не так-то просто. Бочка просто забита деньгами. Это же целая гора монет. А я их хороню.

Я поставил тележку. Постоял, мучаясь сомнениями. Затем с отчаянной решительностью сходил за граблями. Сделал глубокий вдох и ринулся к баку. Ткнул граблями в месиво, подняв тучу мух. Пошарил граблями и сумел зацепить пару тушек. Кожа разлезалась, изнутри на траву молочными каплями падали личинки. Сдерживая рвоту, я отбежал глотнуть воздуха. Взял ножницы для стрижки овец, натянул рабочие рукавицы. Затем «через не могу» заставил себя вернуться.

С близкого расстояния виднелись мельчайшие подробности. Боже, какая гадость! Нет, это выше моих сил.

Я лежал ничком в роще и чувствовал, как возвращается горячка. Деньги! Думай о деньгах! Там крыс семьдесят, не меньше. А может, и все восемьдесят. Полкроны на восемьдесят дает сорок полновесных звонких крон.

Это твоя работа. Считай, что это твоя сезонная работа.

Новый бросок к баку. Щелк, полкроны. Щелк, крона. Раз, зацепил пару трупов в помойке, теперь на воздух — подышать.

Одна крона. Черт, всего одна крона. К свиньям собачьим.

Снова за грабли. Щелк, полторы кроны.

Вонь проникала внутрь, во рту появился вкус тухлятины.

Щелк, две кроны. Две с половиной.

Одуреть можно от этой вони.

Четыре кроны. Пять. Шесть с полтиной.

Хватит, да хватит же, придурок…

Дело шло медленно. Одни трупы сохранились лучше, были твердые. Другие расползались на части. Лапки с раскрытыми коготками, желтые поблескивающие резцы.

С крысами в бак попалось несколько крупных, величиной с кошку, неимоверно распухших полевок. Они плавали в нелепых позах, околев в чудовищной борьбе со смертью.

Прошло почти все утро, прежде чем я заполнил первое ведро. Короткими перебежками я отнес его в лес. Содержимое булькало и пенилось. Я вылил его в яму. И вернулся к баку.

В мелких ловушках жертв было поменьше, но все они были такими же разложившимися. В крысоловках трупы были изъедены муравьями и успели засохнуть. Я провозился большую часть дня, чувствуя, что моя одежда пропиталась липкой вонью. Еще ведро. Обратно, щелк-щелк. Я почувствовал, что на рукавице шевелится что-то холодное, и стряхнул пару личинок. Мухи тучей застилали лицо, облепляли со всех сторон. Хоть бы шапка была. Ведро за ведром. В сторону — подышать. Вдох поглубже и обратно к баку.

Под конец в баке осталась лишь серая волосатая жижа на дне. Я прочесал ее граблями, и — о, радость! — там лежало четыре отделившихся хвоста — две кроны; когда я присмотрелся получше, то нашел еще один, полкроны — награда за внимательность.

Покончив с остальным, я перевернул тележку, высыпал землю в бак и плотно утрамбовал лопатой. Ну вот, следов этой мясорубки почти не осталось. Только клочок голой земли, которая вскоре зарастет травой.

Меня снова начало лихорадить; шатаясь, я пошел за канистрой с бензином. Оставалось последнее дело.

Яма в лесу была переполнена. Содержимое последних ведер растекалось по кустам. Мухи тучей кружили вокруг, но постепенно снова уселись как ни в чем не бывало, накрыв поляну густым шерстяным ковром, и принялись откладывать яички в нагретое солнцем месиво. Вонь стояла невообразимая — от трупной квашни, где росли и множились миллиарды микробов.

Я снова отбежал, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Отвинтил крышку канистры, понюхал. Сладкий, крепкий запах бензина прочистил мне ноздри. Я собрался силами: последний бросок, и все будет кончено. Все сделано и забыто.

Чуть не падая в обморок, я поливал трупы бензином, брызгал, топил. Будто совершал священный обряд, пытаясь исправить содеянное. Зажег и бросил спичку.

С глубоким, тяжким вздохом кучу охватил огонь. С жадным хрустом заполыхало свирепое, практически невидимое пламя. Ближайшие кусты задымились, начал заниматься хворост. Я бегал, топча поползновения огня. Вдруг я заметил, что на штанинах остался бензин и что языки пламени уже подбираются к моим коленям. Я закричал, повалился наземь и начал стягивать штаны. Они цеплялись за ботинки, которые тоже горели. Бешено дрыгая ногами, я, наконец, избавился от штанов и, хлопая ладонями, сумел прибить огонь.

Огонь выбрался из ямы и начал пожирать сухую лесную подстилку. Вот уже занялись соседние кусты. Я отломил зеленую ветку и стал тушить ею языки пламени, но они неумолимо расползались по сухому лесу. Вскоре огонь добрался до ближайшего дерева. Я отчаянно пытался предотвратить катастрофу. Но тут налетел ветер, легкий бриз подул в очаг. Огонь вобрал в себя кислород, живительный для дыхания самого огня, ветер подул сильнее, а языки пламени поползли вверх по листве. В глубине же, в эпицентре пожара бушевал крематорий.

Я стоял как парализованный. С невероятной быстротой пожар распространялся по лесу, поджигая горящими факелами одно дерево за другим. Я с новой силой начал хлестать веткой, боролся с огнем, охваченный паническим страхом, но с каждой минутой катастрофа нарастала.

— Надо звать пожарных, — подумал я и хотел бежать за подмогой. Но что-то удерживало меня, и я все хлестал и хлестал веточкой, несмотря на дым, разъедавший глаза. Пожар неудержимо продвигался к краю опушки, как пылающая линия фронта. Вот задымился сарай, и вскоре его было уже не спасти. Ветер дул в сторону дачи. Огненный дождь становился все плотнее. Острые пылающие иглы сыпались градом. Наконец, они подожгли просмоленную крышу дома.

Пришла война. Разбуженный жестокий зверь, которого уже не укротить. И во всем этом был виноват я и только я.

Откуда ни возьмись, появился Ганс. Глаза округлены. В панике.

— Моя рукопись, — взревел он и рванул на себя дверь. Крыша горела, от нее валил густой дым, но Ганс вошел. Он должен войти, он ринулся внутрь. Вернулся с пустыми руками, глаза стали слезиться, и ему пришлось отступить. Но через мгновение снова нырнул внутрь, теперь уже и сам дым был с огнем — в нем мелькали желтые сполохи. На этот раз Ганс выскочил, держа в охапке связку бумаг. Крепко прижал ее к груди, как малое дитя и, кашляя, опустился на траву.

Тут к нему подошел я. Вонючий и грязный, в одних трусах. Зажав в кулаке связку гнилых крысиных хвостов. Они были связаны по десять штук, чтобы было легче сосчитать. Проверить.

— Сто восемьдесят четыре штуки, — промямлил я. — Девяносто две кроны.

Ганс ошалело уставился на меня. Потом схватил связку и гневно швырнул ее в бушующее пламя.

— Это ты виноват!

Вот те и коричневый кошелек. Вот те и деньги. Вот те и гитара.

В ярости я вырвал у него рукопись и бросил ее в самое пекло. И пустился наутек, что было мочи.

Ганс протяжно взвыл, вскочил на ноги. Снова попытался проникнуть в дом, но на этот раз ему пришлось ретироваться.

Когда, наконец, прибыла пожарная команда, старый солдат сидел на крышке колодца и плакал.

Глава 13 О новом учителе пения, о большом пальце, растущем из ладони и о нежданном знакомстве с юным дарованием из Кихланки

В седьмом классе к нам заявился новый учитель пения. Звали его Грегер, прибыл он с юга из Сконе, дюжий такой деревенский губошлеп с изувеченной правой рукой: шкивом ему срезало четыре пальца. Лишь большой палец одиноко торчал из руки точно гигантская узловатая картофелина. После того, как случилась эта беда, Грегеру пришлось переучиваться, и вот новоиспеченный препод очутился в Паяле. Понимали мы его, правда, с трудом из-за южного акцента. А так он был добродушный балагур со своеобразным чувством юмора. Никогда не забуду наш первый урок: Грегер входит в класс, пряча руку в кармане, и начинает картавить по-своему, по-сконски:

— Дггуззя! А вот вам паггец, ггастучий из ггукки!

Картинно, рассчитывая на фурор, вынимает из кармана культяшку. У нас — мороз по коже. А Грегер развернул свой обрубок, и мы увидели, что под определенным углом большой палец с волосатыми костяшками очень похож на член. Только более уродливый, сморщенный и необыкновенно подвижный.

С Грегером в Паяле появилась небывалая диковинка — двенадцатискоростной гоночный велосипед. Удивительно экзотическая и бесполезная штука с кожаной, жесткой, как камень сидухой, с тонкими, не толще сигареты, покрышками, без брызговиков и без багажника. Вид у этого велосипеда был неприличный, прямо-таки голый вид. Одетый в красный спортивный костюм Грегер вихрем носился по проселкам, распугивая окрестных баб и детвору, после чего в редакцию местного «Хапарандского вестника» шли письма о встрече с НЛО. Шавки, те так просто взбеленились. Видно, Грегер пах как-то по-особенному, какие-то южные микробы водились в его кишечной флоре. Едва завидев Грегера, собаки словно с ума сходили. Срывались с цепи и гнались за ним по пятам, преодолевая десятки километров, истошно лая и прибавляясь числом. Как-то, прокатившись в Корпиломболо, Грегер привез на хвосте двух норботтенских лаек, лисогона, емтландскую лайку, двух серых элкхаундов да еще пару-тройку полукровок. Бельма у шавок закатывались от бешенства. Едва Грегер тормознул у полицейского участка, на него тут же набросился угольный лабрадор, предводитель всей этой ополоумевшей своры. Грегер улучил момент и, изловчившись, тюкнул лабрадора в нос острой велосипедной туфлей — пес кубарем отлетел к своим прихвостням, визжа от боли. А Грегер с достоинством удалился в участок. Пришлось дежурному привязать всю свору к столбу, не считая лабрадора — тому понадобилась помощь ветеринара. Целый день еще потом к участку стекались мужики из соседних деревень и молча уводили своих горемычных питомцев. А Грегер после этого случая стал местной знаменитостью.

Спорили у нас и о том, с какой скоростью может гонять его конструкция. Стаффан, паренек из девятого класса, рассказал нам, что как-то, перебрав свой мопед, хотел испытать предельную скорость на дороге в Кенгис. Налегает он, значит, на руль, мотор ревет, скорость, по его словам, верных шестьдесят два километра. Тут, откуда ни возьмись, выскакивает Грегер. Несколько раз элегантно крутнув педали, пушинкой пролетает мимо мопеда и скрывается за ближайшим косогором.

Другой предприимчивый парнишка из Виттулаянкки смекнул устроить необычное пари. Грегерова велогонка против школьного автобуса до Каунисваары. Автобус, конечно, был не бог весть какой быстроходный, но все-таки. Парень мухлевал со ставками, сдирал баснословные комиссионные за посредничество, но добился-таки своего — народ поставил деньги, а Грегер решил потягаться с автобусом.

Старт был назначен на среду под конец сентября. Автобус привычно остановился на дворе Центральной школы, ученики расселись по местам. Водитель, слыхом не слыхивавший ни о каком пари, преспокойно нажал на газ, краем глаза отметив, как сбоку метнулась красная фигурка.

В следующий раз водитель увидал красную фигурку уже в Муккакангасе. Когда автобус поравнялся с полицейским патрулем, Грегер стоял по стойке «смирно» лицом к полицейской машине. Один из полицейских что-то записывал в блокнот, другой в это время отбивался дубинкой от наседавшей лайки.

Грегер нагнал автобус в районе Юпукки. Автобус успел набрать приличную скорость, но красный велосипедист приклеился сзади, отчаянно шуруя педалями. Начался спуск, Грегер вырвался вперед, ученики закудахтали от восторга. Шофер озадаченно почесал нос, не веря своим глазам.

Проехали еще восемь километров, автобус снова нагнал Грегера, который остановился на обочине, чтобы поменять камеру. При этом еще успевал отмахиваться насосом от рыжей лисы, яростно скакавшей вокруг него.

После этого мы уже его не видели. Ученики сбились в кучу сзади, надеясь увидеть красную фигурку сквозь замызганное дорожное стекло. Увы, дорога была пуста. Мимо проплывали болота и леса, вот уже близко Каунисваара. Наконец, впереди замаячил дорожный знак, и всем стало ясно, что Грегер продул.

Тут вдали показалась точка. Красное пятно. Космический корабль — он приближался, но медленно, ох как медленно. Вдруг впереди автобуса урча выполз бульдозер. За рулем какой-то старпер. Он по-хозяйски правил посреди дороги, загораживая автобусу путь. Автобус притормозил, начал сигналить. Бульдозер взял в сторону, самую малость. Автобус стал осторожно объезжать его — расстояние между ними каких-то пара сантиметров. Машины полностью перекрыли дорогу. А красное пятно тем временем все ближе.

Трактор прибавляет чаду.

— Грегер не поспеет!

А знак совсем уже рядом. Каунисваара. Но путь закрыт, и объехать — не объедешь.

— Глядите! — закричал Томми из седьмого.

Бах, вниз! Что-то красное юркнуло в канаву. По кушмарям, по щебенке. Обогнало автобус. Выскочило впереди нас и прошмыгнуло мимо дорожного знака.

Секунду мы сидели как парализованные. Пытаясь переварить увиденное. Потом раздался ликующий вопль:

— Грегер — чемпион!

Жирная лайка рванулась, сбила с ног бабу, опрокинув ее вместе с ведром ягод, и с хриплым лаем увязалась в погоню за красным пятном.

Была у Грегера и другая замечательная особенность. Он знал меян киели, турнедальский диалект финского языка. Да откуда ему, жалкому южанину, уммико, знать язык, овеянный славой и героическими подвигами наших предков? — думали мы, однако же стали до нас доходить слухи из незаинтересованных источников. Старики и старухи в один голос твердили, что этот картавый чужак подолгу беседовал с ними на турнедальском наречии.

Грегер был балагур и, как все южане, страсть как любил почесать языком. Проехав десятки километров по безлюдной дороге, он нередко останавливался покалякать с местными жителями. Представьте себе изумление угрюмых анттисских, кардисских, писсиниемиских, сайттаровских, кивиярвиских, ну, или скажем, колариских мужиков и баб, когда ни с того, ни с сего к ним приставал с разговорами какой-то потный марсианин. Становился перед ними и чего-то улюлюкал, брызжа слюной. Не поняв ни слова, они на всякий случай спрашивали по-фински, не угодно ли чего купить.

И вдруг ловили себя на том, что, как ни странно, понимают этого пришельца. Уму непостижимо! У того во рту каша, лопочет какую-то тарабарщину — такой и по пьяни-то не скажешь! Но когда ты ему отвечаешь «йоо вармасти» или «ниинкё», оказывается, что этот олух понял тебя в точности.

Разгадать эту загадку взялся один дед, бывший таможенник: в молодости он пару годков работал на юге Швеции, в городе Хельсингборге. И потому был одним из немногих, кто знал и наше турнедальское наречие, и южное сконское. Как-то, направляясь по своим делам мимо лавки Конрада Мяки в Юхонпиети, увидал он Грегера, который как раз балабонил о чем-то с кучкой пенсионеров. Таможенник остановился поодаль, стараясь держаться в тени, и стал внимательно слушать. Позже он самым беспристрастным и подробным образом поделился своими мыслями со всеми любопытствующими. По привычке запротоколировал показания (я сам их читал) и надлежащим образом скрепил их подписью — своей и еще двух независимых свидетелей.

«Точно установлено, что собеседник Г. (то есть Грегер) в течение всей беседы говорил на сконском наречии нечленораздельного характера, если не считать небольшое количество турнедальских ругательств (см. приложение 1), произнесенных с рядом искажений. Так же очевидно, что собеседники А., Б. и В. (два старика и бабка) во время беседы говорили исключительно на турнедальском финском. Заслуживает удивления тот факт, что при этом развитие беседы носило абсолютно логичный характер и что обе стороны достигли полного взаимопонимания. Ниже, в порядке очередности приводятся темы их беседы:

1. Дожди и заморозки, отмеченные за последнее время.

2. Рост картофеля в конце лета, вкусовые преимущества овальных сортов по сравнению с круглыми, влияние обильных осадков на распространение кольцевой гнили.

3. Летний сенокос, качество и количество стогов, воздействие поздней весны на питательность силосных кормов.

4. Поголовье скота в деревне, чем кормили молочных коров раньше и чем сейчас, механизация сельского хозяйства, а также где выгодней покупать трактора — на шведской или на финской стороне.

5. Большой урожай уродливой моркови, похожей на мужской срам; что это — каприз природы или знак свыше, предупреждающий о неугодности молодежных дискотек.

6. Надежды на улучшение погоды, заключительные фразы».

В научных целях таможенник остановил Грегера, который как раз собирался укатить, и как бы между прочим, спросил его по-фински, который час:

— Митас келло он?

— И вам того же, — любезно ответствовал Грегер.

Из всего вышесказанного, таможенник заключил следующее.

Грегер не знает финского языка (за исключением нескольких искаженных ругательств — приложение 1, как уже сказано). Не лучше него разбирались в сконском и пенсионеры. То, что они чудесным образом все-таки понимали друг друга, можно объяснить двумя причинами: обильной и понятной жестикуляцией Грегера, а также его весьма обширными агрономическими познаниями.

Сын у этого таможенника, лингвист из Умео, даже начал писать диссертацию на тему: «Билингвальная коммуникация в северно-скандинавской мультикультурной среде», но спился и свой труд не закончил.

Сам Грегер, когда его стали выводить на чистую воду, только весело заржал. Такой уж они народ, эти южане. Весельчаки.

В первый же день работы Грегер извлек из чулана весь музыкальный инвентарь: березовые палочки, два тамбурина — один из них с трещиной, два треугольника, ксилофон, где не доставало ля и фа-диеза, маракасы с просыпавшимися семенами, гитару с тремя струнами и, наконец, сломанный молоточек с бархатной сурдинкой. Да еще кипу песенников «Наши песни 1» и пригоршню «Родных мотивов» Улофа Сёдеръельма.

— Не, ты подумай, чо за хгень! — недовольно бурчал Грегер.

Не успели мы глазом моргнуть, как он вытряс из школьного бюджета сумму, о существовании которой в школе даже не подозревали, купил барабанную установку, электробас, электрогитару и усилки. Плюс нулевый проигрыватель. На следующем уроке вдруг выяснилось, что Грегер ко всему прочему — нехилый гитарист. Здоровая левая лапища бегала по грифу точно волосатый южноамериканский паук, одинокий палец правой тем временем высекал аккорды: и тебе уменьшенные, и тебе задержанные, и флажолеты, и все это — играючи. Потом Грегер заиграл блюз, запел по-негритянски — с его картавым южным «эр» это не так уж трудно. Потом выдал соло — гитара зарыдала, палец ходил вместо медиатора. Мы только диву давались.

Но вот прозвенел звонок с урока, в классе остались только я и Ниила.

— Я так в жизни не сыграю, — угрюмо сказал Ниила.

Грегер отложил гитару.

— Ну-ка, вытяни ггуки! — скомандовал он.

Ниила вытянул руки. Грегер тоже вытянул свои, стал разглядывать пальцы.

— Считай!

Ниила стал считать. Шесть пальцев.

— А у тебя?

— Десять.

Что ж, у Грегера был свой взгляд на вещи.

Заметив, что мы интересуемся музыкой, Грегер разрешил нам играть на переменах. Ниила с округленными глазами стал щупать электрогитару, дивясь податливости ее струн. Я же первым делом схватил басуху. Она непривычно оттягивала плечо, словно маузер в кобуре. Затем я подключил оба усилителя. Ниила забеспокоился за свои пальцы — вдруг его током шарахнет через струны, что тогда? Я сказал, что шарахнуть не должно — струны ведь изолированы.

Вот стали играть. Мы были на седьмом небе, мы улетали — не беда, что выходила жуткая какофония. Зато можно сказать, что с этого дня наша музыка обрела плоть. Сначала самопальное «бревно» в гараже, потом дребезжащая акустическая гитара, и вот теперь у нас в руках вещь. Лоснится лакированный бок, поблескивают хромированные колесики и кнопки, глухо ворчит динамик. Это было круто! Это было по-настоящему!

Нашей первой задачей было научиться выдерживать такт. Сначала поодиночке, это не так-то легко. Потом вместе — еще хлеще. Второй — сменить аккорд. Вместе. Не забывая про такт. И вернуться на прежний аккорд.

Кто сам играл, поймет меня. Уж сколько мы маялись, прежде чем у нас стало получаться хоть какое-то подобие музыки.

Грегер приходил послушать, давал дружеские советы. Самое ценное в нем — его олимпийское спокойствие. Как тогда на большой перемене, когда он учил нас одновременно брать первую ноту. Он считал и считал, но каждый раз мы начинали вразнобой — я на счет «три», Ниила на счет «четыре». И вдруг получилось. В кои-то веки мы сыграли на счет «четыре» — тогда Грегер сказал, что теперь надо начать на «раз». Второй. Тот, который считаешь про себя.

— Раз, два, три, четыре — (и-и)!

Ниила буркнул, что высшую математику он не проходил, — нельзя ли как-нибудь на пальцах объяснить. Тогда Грегер вытянул изувеченную руку и приказал Нииле сосчитать обрубки.

— Четыгге паггца тю-тю — моггчите, — дружелюбно пояснил Грегер. — Поднимаю боггшой — начали!

Вы не поверите, но это сработало. Первый раз в жизни мы заиграли одновременно. Даже сегодня, когда музыканты начинают отсчет, у меня перед глазами всплывает культя Грегера.

Мы вкалывали всю осень. Использовали любую свободную минутку. На переменах, в окнах, после уроков. И вот, как-то в обеденный перерыв, мы умудрились худо-бедно состряпать блюзовый аккомпанемент.

Грегер послушал и одобрительно кивнул:

— Так деггжать!

Открыл дверь. В класс робко вошел паренек, лицо мягкое, на лоб свисает длинный чуб. Паренек даже не взглянул на нас. Открыл продолговатый футляр, который тащил с собой. Внутри футляр был обит кровавым плюшем. Длинными гибкими пальцами незнакомец выудил красно-белую электрогитару, подключил ее к усилителю, добавил громкости. И под наш аккомпанемент выдал такое соло, что сердце заметалось в груди — то был вопль, исполненный скорби. Гитара звучала как-то по-особенному, мы такого не слышали — она хрипела, рычала, выла. Безутешно рыдала, как человек. Мальчик подкрутил что-то в коробочке, прикрепленной к гитаре — вой усилился. Еще соло. Клокочущее, режущее соло, гитара билась диким зверем, а играл-то, играл-то тринадцатилетний салабон. Пальцы летали по струнам, медиатор взрывался оглушительными каскадами звуков, ухо отказывалось слушать, мы впитывали музыку сердцем, телом, кожей. Вдруг парень сотворил нечто. Снял гитару, поднес ее к колонке, и гитара пошла, пошла играть сама собой — надрывно шептала, выла по-волчьи и пела флейтой одновременно. Я в жизни такого не видывал.

А паренек вдруг улыбнулся. Мягко так, по-девичьи. Откинул назад белобрысый чуб, выключил ток. Финские скулы, прозрачно-голубые глаза.

— Джими Хендрикс, — только и сказал он.

Мы раздвинули шторы. Толпа учеников, локоть к локтю, приклеилась сопатками к стеклу. Музыка, должно быть, прокатилась по всей школе.

Грегер мечтательно закатил глаза:

— Ну вот, бггатцы, это уже когге-что! Познакойтесь — это Хойгегги.

Мрачное предчувствие кольнуло меня — обернувшись к Нииле, я шепнул:

— Блин, как они его измудохают!

— Чё? — встрепенулся Грегер.

— Так, ничё.

Старшие классы — вот когда народ забыковал не на шутку. Паяльская Центральная школа по тем временам была настоящим зверинцем — не дай вам Бог хоть чем-то выделяться среди остальных. Конечно, со стороны могло показаться иначе. Заурядная поселковая школа. Всего-навсего две сотни голов. В коридорах тишь да гладь, да прямо-таки робкая покорность.

На самом же деле здесь промышляют хулиганы. Потихоньку забурев еще в средних классах, теперь они и вовсе расцвели буйным цветом. Виной тому, наверное, половое созревание. То ли хотелось им очень, то ли что-то сильно мешало жить.

Одни любили ставить синяки — зажмет тебя такой бык где-нибудь в темном углу и хрясь коленкой в ляжку или в мягкое место. Где больней. Ты оборачиваешься, твое лицо перекошено от боли, а он стоит и ухмыляется. А то спрячет в руке штопальную иглу, ты идешь, а он как ширнет тебя — игла проходит через одежду, вонзается глубоко под кожу. Другие любили бить костяшками в плечо, так что оно потом часами заходилось от боли.

Быки нутром чуяли жертву. Быстро вычисляли белых ворон, угнетали одиночек, мечтателей, отличников. Одной из таких жертв был Ханс, стеснительный парнишка, водившийся с девчонками. Мучители полностью поработили его, запугали так, что он боялся один выходить в коридор. Пугливо прятался за спины товарищей, стараясь держаться в стаде, точно немощная антилопа. Лишь много лет спустя он сумел вырваться в Стокгольм и дать выход своему гомосексуализму.

Другой жертвой был Микаэль. Тоже застенчивый и замкнутый, он совершенно не мог дать сдачи. Он был не такой, как другие, — было заметно, что он и сам так думает. Как-то на уроке труда, когда учителя не было в классе, быки окружили его. Заводилой у них был Уффе, главный садист нашего класса. Он стал душить Микаэля. Медленно сжимал прокуренными пакшами жалкую шею, все сильнее, сильнее — несчастный уже квакал, как жаба. А все стояли и смотрели, но никто и слова не сказал против. Наоборот, наблюдали с каким-то скрытым интересом. Так вот, значит, каково, когда тебя душат? Приколись, как глаза выпучены! Вскоре все желающие тоже смогли попробовать. Беднягу не надо было даже держать — он оцепенел от страха. Эй! Тише! Он щас блеванет, лучше отпусти. Кто еще хочет? Да не стесняйтесь, подходите. Глянь-ка на этого ботаника, — обоссался! Дави-дави, да сильней дави, — во, во как. Кх-кх, кх, кхххххххххэ… А ты чего? — пробуй, он все равно не вякнет никому! Разве это шея? — блин, да это ж цыплячья шея!

Учителя, конечно, догадывались о том, что творится в коридорах, но заступаться боялись. Им самим доставалось. Одну училку из южной Швеции изводили регулярно, она бесперечь выбегала из класса со слезами на глазах. Ученики передразнивали каждое ее слово, отказывались выполнять задания, прятали ее книги, делали грязные намеки, поскольку она все ходила в девках, подкладывали ей в сумку порнуху, ну, и прочее в том же духе. И таких учеников становилось все больше. Самые обычные мальчики и девочки. Мои одноклассники. Заводились вполоборота — их аж распирало изнутри. Порой воздух в классе накалялся до такой степени, что не продохнуть.

Так что, когда я услышал игру Хольгери, то сразу понял — парню несдобровать. Таких вот хлюпиков, слишком отличающихся от толпы, и угнетают быки. Я и раньше видел его в коридоре, но особого внимания не обращал. Он был необщителен, но не без приятности. Один из тех деревенских тихонь, что вечно держатся особняком, жмутся своими кучками по углам, о чем-то вяло толкуют меж собой по-фински. Им неуютно в Паяльском райцентре. От Хольгери я узнал, что особенно туго таким, как он, приходится первые недели учебы. Все лето он говорил по-фински, но подошла осень — голове срочно пришлось переключаться на шведский. Первые две недели он путался в словах, говорил невпопад, так что самое надежное было молчать.

Хольгери жил в Кихланки, мы стали немного болтать с ним, пока он дожидался школьного автобуса. Говорили, в основном, о музыке.

Я спросил Хольгери, где он научился играть на гитаре — он ответил, что у отца. Его батя несколько лет как умер, но что да как Хольгери рассказать не захотел. Из своего детства Хольгери лучше всего запомнил, как отец берет его на руки, как лабает на гитаре, как залихватски поет, весь охвачен пьяным весельем, как отирает брызги слюны с усов, подстриженных маникюрными ножницами, как угощает сына леденцами. Но потом отец умер, а гитара осталась висеть на стене. Хольгери взял ее, тронул струны, и за их звоном почудился Хольгери отцов голос, шедший невесть откуда, из глухих лесов, где ныне обитал его отец.

Мама Хольгери ушла на пенсию до срока — сдали нервы, сын остался ее единственной отрадой. Немудрено, что, когда Хольгери попросил электрогитару и усилитель, она купила ему и то, и другое, хотя с трудом наскребала на обувь и одежду.

Хольгери, как и я, просиживал дни перед радиоприемником. Подбирая аккорды по своему разумению, он играл сольные партии и в своем придуманном мире стал суперзвездой, гениальным музыкантом из тех, перед которыми публика немеет от восторга. Это отчасти напрягало обстановку в группе. Ниила всюду встревал со своим аккомпанементом, хотя, по-прежнему, по полгода менял аккорд. Хольгери же был куда искуснее в технике, но при этом был совершенно глух к тому, что делали остальные. То убегал вперед, то плелся позади и почти всегда играл не в лад с остальными. Я пытался по-дружески объяснить его ошибку, но Хольгери либо не слушал, либо только улыбался про себя. Будто не музыку играл, а плел кружева. Ты просишь его взять ноту — он тебе аккорд, просишь аккорд — следует риф, пришелся по вкусу риф — Хольгери тут же выдает соло или начинает импровизировать в другой тональности. Не угнаться. Первое время Ниила Хольгери терпеть не мог — тут, понятно, не обошлось без зависти, — но понимал, что без Хольгери нам никак не обойтись.

Бывало, вечером в Кихланки Хольгери сядет на диван, достанет гитару покойного отца. Мальчишечьи пальцы тронут струны, и крупными бабочками полетят из-под них аккорды. Порхнут над стульями и половиками, заглянут на печку, где булькает картошка, покружатся над отрывным календарем, над маятником часов, над плетеным настенным ковриком, над газетной вырезкой с портретом королевской четы, над плакатом с легендарным хоккейным голкипером Хонкеном Хольмквистом, над хлебом и чугунками, стремительно прянут вниз к ночному горшку и венику, обмахнут крыльями школьный ранец, резиновые сапоги, вновь взовьются — к маме, сидящей в кресле-качалке, — попляшут вкруг ее звякающих спиц и шерстяных клубков, направятся к цветочным горшкам — рассмотрят бегонию и тещин язык, — прильнут к оконцу, мельком глянут на луга, березы, томное закатное солнце, проследуют мимо швейной машинки с ножным приводом, мимо деревянного радиоприемника, платяного шкапа с покосившейся дверью и, наконец, нырнут обратно в гитару, в темную розетку, где уже томятся и рвутся наружу их подружки.

Мать обычно сидела молча — не хвалила, но и не мешала. Просто жила в доме. Согревала его своим теплом.

Глава 14 О чумовой братчине на Паяльском коллекторе и о том, как у нас нежданно-негаданно появился барабанщик

Невзирая на увещевания Лестадия и предупреждения Минздрава, несмотря на многочисленные примеры родных и знакомых, погрязших в горьком пьянстве, большинство моих одноклассников повадились выпивать по праздникам. Турнедален с его любовью к водке относится к той алкогольной зоне, что тянется через всю Финляндию и уходит в глубь России. Предметом первейших забот старшеклассников стало желание надраться на досуге. На переменах приобщившиеся к чарке адепты проповедовали спасительную силу Зеленого Змия, а дурной пример, как известно, заразителен.

В это время чуваки из Каунисваары распустили слух, будто в пьянстве им равных нет, будто перепьют они любого в Норботтене. И приводили неоспоримые доказательства. За последний год они смотались в Кируну и в Елливаре, перепили там своих сверстников из проспиртованных шахтерских семей, а раз уж эти не устояли, то и говорить нечего.

Дошло до того, что каунисваарцы зарвались окончательно. Говорили, что готовы потягаться со всяким, кто посмеет усомниться в их превосходстве. Наконец, поставить наглецов на место вызвались два брата из Паскаянкки. Считая себя не только искушенными знатоками вина, но и прекрасными организаторами, братья решили провести ни много ни мало — Городское первенство по литроболу.

Новость пошла гулять по местным группировкам. Правила были просты: юношеский чемпионат, возраст участников не старше девятого класса. Новость же распространялась все дальше — о ней теперь говорили в школьных автобусах, в семейном кругу, за игрой в покер и даже в спортивных секциях. Поскольку от каждого района брали только по одному представителю, всем претендентам сперва пришлось пройти через жесткое сито отборочных соревнований. И вот, октябрьским вечером в пятницу, настало время финала.

Финал проводился в старом паяльском коллекторе. В те времена он стоял у городского обрыва по соседству с церковью и представлял собой красный кирпичный дом, вкруг которого витал чуть слышный, но явственный запах нечистот. Вот из-за этого-то отвлекающего запаха местные ребята и превратили коллектор в свою штаб-квартиру. Через потайной лаз на крыше они пробрались на чердак, нашли укромный уголок, где баклаги с затором могли спокойно преть, не выдавая себя, так как бражный дух смешивался с клоачными миазмами.

Я был в хороших отношениях с паскаянкскими братьями и согласился помочь им с приготовлениями при условии, что нам с Ниилой разрешат посмотреть на сам чемпионат. Мы таскали баклаги, наполняя их водой; приготовление же браги было доверено более опытным людям. Те разводили дрожжи и сахар, в ход шла также картошка с изюмом. Закваску оставили на пару недель, чтоб настоялась, как следует, да крепости набралась. Самогон решили не гнать — в Паскаянкке его не уважали. Не то, чтобы совсем, конечно — трое из этого района даже гнали фирменный самогон «ГуЛяКа», окрестив его в честь самих себя и даже снабдив самопальными этикетками, но сивухи в этом самогоне было столько, что волосы на макушке вставали дыбом. Старший из паскаянкских братьев, больше петривший в технике, тоже однажды попытался выгнать самогон, тайком смастерив аппарат в своем ремесленном училище. Устроившись в гараже, он поставил брагу на плиту, но из-за плохо изолированных контактов что-то там коротнуло, пары этанола вспыхнули, и всю эту богадельню разнесло в клочки. В больнице умелец пояснил, что обширные ожоги на его теле появились оттого, что он опрокинул на себя чугунок с кипящей картошкой, а что одежа воняет дрожжами, так это он мамкиной закваской себя окатил, чтоб остудиться. На память об этой истории ему досталось прозвище Ряба да испещренная багровыми пятнами безволосая рука.

После этого случая братья решили, что заниматься выгонкой глупо: возни много, а толку никакого, только вкус портится да питательнейший витамин В зазря пропадает. Настоящий мужик должен уважать брагу — только с таким условием и допускали претендентов.

Дождались конца рабочего дня, когда ничего не подозревающие рабочие разошлись по домам. Хранимые вечерней тьмой, претенденты — их было около десятка — ныряли внутрь через лаз на крыше и собирались на захламленном чердаке, пропитанном смердящей вонью. Расселись кружком на полу. Стали пристально изучать соперников.

У претендента из Корпиломболо был черный чуб, меланхолично свисавший со лба, сам лоб был усеян угрями. Участник из Юносуандо все время ухмылялся, выпячивая нижнюю губу — типичная черта для представителей его округи. У чувака из Терендё был раздвоенный подбородок, к которому клонилась унылая картошина носа. Мальчик из Муодосломполо с каштановым барашком на голове беспрестанно сплевывал от волнения. Честь Паялы, как уже сказано, защищал Ряба — увалень с низким лбом и голубыми, немного косящими глазами. Кроме названных, участвовала еще пара деревенских парней. Один — тот, что из Лайнио, — бледный, с кроткими и огромными, как у оленя, очами, придававшими ему прямо-таки богобоязненный вид. Другой — из Торинена, не знал, куда девать огромные, как у лесоруба, кисти, граблями висевшие на его тоненьких, недозрелых ручках, а нос — ноздреватый, как пемза, — казалось, был весь облеплен гнусом. И, наконец, избранник Каунисваары и, стало быть, фаворит — один из лучших лыжников в поселке, тонкогубый, дюжий, что строевая сосна; в свои четырнадцать лет он успел занять одиннадцатое место на областной гонке среди взрослых, а в легких у этого молодца был такой запас воздуха, что одним выдохом он мог запросто накачать тракторное колесо. Болеть за него пришло с полдюжины земляков, которые следили за тем, чтоб все шло по правилам.

Первую баклагу в торжественной тишине откупорил Эркки, младшой брат Рябы. Невысокий, но крепко сбитый восьмиклассник, он был известен как мастер кулачного боя. При виде пенистой браги его обуяла такая жажда, что он немедля потребовал дозаявить его в качестве участника. На это ему возразили, что паяльское место уже занято. Эркки начал напирать на то, что у него якобы лопарские корни, перечислил своих предков до седьмого колена и, все больше срываясь на угрозы, стал требовать, чтобы Ряба подтвердил их родословную. В конце концов нашли компромисс. Эркки будет представлять лесных саамов из Саттаярви, а обносить участников вместо него будем мы с Ниилой.

Не теряя времени даром, мы начали разливать брагу. Я лил из баклаги, Ниила раздавал кружки. Все молниеносно выпили в полной тишине. Второй заход последовал незамедлительно. Жадное бульканье и хлюпанье. Кружка номер три. Осушили и третью, после чего взяли передышку, чтоб отрыгнуть и заложить за губу табачку. Всяк косился на соседа и ворчал, что-де такой жиденькой мочи еще пойти поискать, да у нас дома такое пойло младенцы из бутылочки сосут. Тогда болельщики и прочие наблюдатели пожелали отведать, так ли это, и отведали. Попробовал и я, отхлебнул целый глоток — мне словно сырую картошину забили в горло. Брага отдавала дрожжами и была чертовски крепка на вкус.

Тут народ нетерпеливо закричал, чтоб я ненароком не забыл о своих обязанностях в этой долине скорби, и я достал и откупорил следующую баклагу. Справедливости ради я старался наливать всем поровну, а Ниила следил, чтоб не жульничали. Веселье росло на глазах. Еще чуть-чуть, и народ стал оживленно калякать на турнедальском. Более всех разошелся Эркки — он ведь стал участником с милостивого позволения остальных, — вот он и принялся благодарить всех, поочередно жал руку каждому, пока Ряба не приказал ему заткнуться, а то сосредоточиться невозможно.

Как это обыкновенно бывает, хмель принес с собой самые неожиданные метаморфозы. Представитель Корпиломболо расцвел ясным солнышком и принялся отгружать скабрезные анекдоты о молодых училках. У юносуандца на лбу образовалась угрюмая складка — пошли рассказы о тридцатых годах, о том, сколько тогда в соседних деревнях было нацистов; участник из Терендё не сразу понял, на что ему намекают, а когда понял, стал с вызовом перечислять, сколько придурков живет в Юносуандо. Агнец из Лайнио, вмиг позабыв и кротость, и благонравие, предложил срезаться в покер по кроне на кон. Каунисваарец ехидно осведомился, с каких это пор лестадианцы из Лайнио играют в азартные игры. Муодослополец, состроив таинственную гримасу, поведал, что в его роду якобы не обошлось без французских королей, которые в восемнадцатом веке инкогнито посещали эти места. Участник из Торинена возразил на это, что, по его сведениям, Муодосломполо знаменито скорее своими кровавыми распрями и поголовным кровосмешением. Ряба в очередной раз велел им заткнуться — все тут же принялись хаять паяльских мажоров и всю эту модную белиберду насчет укрупнения районов, из-за которой некоторые «городские» невесть чего о себе возомнили.

Выпили еще по две кружки — страсти накалились. Правда, в доводах осталось мало логики и еще меньше членораздельности. Единственным, кто сохранял веселость духа, был участник из Корпиломболо. Он вдруг встал, попросил душевно извинить его за то, что выходит из игры, но ему вдруг стало невтерпеж — нет ли у нас в Паяле какой-нибудь подходящей телки без предрассудков? Эркки в подробностях нарисовал ему, как пройти к нашей престарелой математичке и, хитро подмигнув, пожелал счастливчику доброй охоты. Остальные решили, что неплохо бы схлестнуться, но для начала надо сходить до ветра и как следует разозлиться. Однако, опорожнившись, все вдруг стали мучиться столь нестерпимой жаждой, что нам с Ниилой пришлось срочно принимать меры.

Веки наползали на глаза. Языки набухали во рту. Бражные бздюхи наполняли комнату прокисшим болотным газом. Юносуандо и Терендё обменялись вялыми зуботычинами, упали друг другу в объятья да так и отключились. Муодосломполец при виде этой сцены дико заржал, потом схватил пустое ведро и блеванул. После чего громогласно потребовал продолжения чемпионата, но стал клевать носом и уснул. Каунисваарец презрительно хмыкнул — мол, ох уж мне эти новостройки.

Два новых захода. Участник из Лайнио не мог поверить, что до сих пор держится — ведь у него в роду все глубоко верующие, да и сам он пьет без году неделя, так что и во вкус не успел войти. Представитель Торинена, полагаясь на свою наследственность, начал считать всех пьяниц, которые были в его роду — успел насчитать пару дюжин, однако спекся, повалился на бок и остался недвижим.

Ниила втащил новую баклагу. Ряба и каунисваарец зыркнули друг на дружку словно два измочаленных боксера и выпили единым духом. Оставался еще участник из Лайнио да Эркки, который не тяготился соперничеством и, по-прежнему, пил больше из удовольствия. Ряба наполовину утратил способность говорить — из его уст теперь доносились только гласные. У каунисваарца в свою очередь возникли проблемы со зрением — пришлось ему прикрывать один глаз, а то он все не мог нащупать кружку. При этом он не преминул воспользоваться своим словесным превосходством и, издевательски, почти без запинки затянул песню паяльских забастовщиков. Тогда лестадианец из Лайнио посоветовал всем коммунистам катиться колбаской в их любимые сибирские снега и стал утверждать, что Ленин состоял в интимной близости со Сталиным и что Маркс наверняка бы присоединился к дружкам, не околей он к тому времени. И снова изумился, как клево, оказывается, грешить — давно бы уж начал, кабы знать заранее. После этого, на радостях, покойно прильнул затылком к стене и уснул, не помолясь на сон грядущий.

Болельщики, чуя скорую развязку, стали орать речевки. Трое каунисваарцев вышли из семей дорожных забастовщиков и сталинистов. Они помалкивали, пока были трезвые, а когда набрались, закричали, что коммунистическое пьянство закаляет мятежный дух и укрепляет аргументы и что такие веселые гулянки, какие бывают на сходках Красной молодежи, еще пойти поискать. За паяльских болели двое, один из Наурисахо, другой из Паскаянкки; оба объявили себя социал-демократами, после чего обстановка заметно накалилась. Пока Ряба с каунисваарцем уговаривали очередную кружку, каунисваарские болельщики стали грозить социал-демократам расправой: как заведено, сначала в ход пошли сочные турнедальские сравнения, потом прямой текст, потом угрожающие жесты и вызывающие взгляды. Пара ударов революционным молотом по башке, и социал-фашисты будут писать кровушкой. Паяльцы в свою очередь едко поинтересовались, каких таких подвигов для местной истории насовершали коммунисты окромя того, что разгрохали автобус в Кенгисе да научились размахивать револьверами по лесным избушкам. Каунисваарцы заорали, что язык, прилипший к жопе начальства, и не такое может смолоть, а в рабочих та же сила, что и прежде. В последний момент между противниками вырос Эркки — заплетающимся языком, но не без ехидства он заявил, что давно сочувствует коммунистам, но и сходки Орлят ему по душе, особенно, когда там угощают соком и пирожными — вот, мол, и не может никак определиться в политике. Обе дружины тут же принялись обрабатывать его, а я тем временем снова наполнил кружки.

Ряба сидел, прислонившись к стене, чтоб не упасть. У каунисваарца мало того, что уже и в одном глазу двоилось, так еще и веко перестало слушаться — пришлось его придерживать пальцем. Оба претендента притихли. Уже прошла всякая боль — ядовитая жидкость ныне сеяла лишь смерть и разрушение. Рука каунисваарца тяжко рухнула, веко снова упало. Все резко смолкли. Ну уж теперь-то, подумали мы, кончено, но лыжник вдруг громко сказал, что у него отнялась рука, и ему должен кто-нибудь помочь. Тогда кто-то из болельщиков поднес кружку к его губам и опрокинул ее во тьму. Ряба же к тому времени оглох окончательно и не отзывался, однако язык жестов воспринимал. Он без посторонней помощи поднял кружку, но глотать уже не мог — пришлось ему лить потихоньку, и брага, булькая, сама потекла в глотку. Я предложил согласиться на ничью, но каунисваарцы только руками замахали, крича, что никогда не пойдут на такую подлость, что никаким паяльским прихлебателям не украсть у них заслуженные чемпионские лавры.

И я вновь наполнил кружки. И снова их оприходовали той же манерой. Не на шутку встревоженный, я сказал, что оба претендента в отключке и что надо разделить победу. Тогда болельщики из Каунисваары подняли веки своему кумиру и показали, что глаза у него не только что не закатились, но горят неугасимой жаждой победы. Потом закричали Рябе в ухо — будешь продолжать? Если будешь, открой рот. Ряба разинул пасть, и участники выпили по новой.

Когда осушили и эту кружку, участники уж не подавали признаков жизни. Обе стороны отчаянно пытались воскресить своих претендентов. Ряба свалился и застыл в неестественной позе; лыжник вывалил язык, по языку бежала слюна. По моему совету мы положили их боком, обнаружив при этом, что оба героя успели обдристаться.

Тем временем Эркки, едва ворочая языком, потребовал добавки. Подобно брату, он почти утратил способность говорить, и все же я понял, чего он хочет, и налил ему. Эркки выпил, после чего объявил на финском (к которому, правда, примешивалась куча чужеродных звуков), что чемпионами городского первенства на литроболу стали лесные саамы из Саттаярви.

И Каунисваара, и Паяла — все как один уставились на меня. Я — на Ниилу. Тот кивнул утвердительно — мол, правда. Эркки выпил на одну кружку больше остальных. Эркки пьяно ухмыльнулся и засюсюкал, что в такой хлам он еще не упивался. Социалист он или коммунист — это он потом решит, а сейчас самое время отлить.

Мы с Ниилой помогли Эркки выбраться на крышу. Каунисваарцы же с горя стали пить и бакланить насчет последних самоубийств, что случились этой осенью. Тут Рябу стошнило, и паяльцы, заметив это, прополоскали ему рот, чтоб Ряба, чего доброго, не задохнулся. Кислый бражный душок возвестил о том, что кое-кого прохватил понос. Поверженный лыжник был подозрительно бледен, но все верили в выносливость его крепкого спортивного сердца. Остальные участники валялись кто с закрытыми, кто с открытыми глазами, и, по-поросячьи хрюкая во сне, пребывали в счастливом неведении относительно завтрашнего дня.

Пристроившись у стены коллектора, Эркки живописал холодную осеннюю ночь мазками дымящихся струй. Я от души поздравил его с облегчением, и тут меня осенило. Напустив торжественный вид, я объявил, что как победителю юношеского чемпионата Эркки присуждается дополнительный приз, а именно — место барабанщика в самой перспективной молодежной рок-группе города.

Ниила собрался что-то сказать, но я вовремя пихнул его, и он промолчал. Эркки заявил, что барабанов не видал даже на картинке. Я успокоил его, сказав, что управляться барабанной палочкой не сложнее, чем писюном. Эркки затрясся от смеха так, что моча полетела в разные стороны, и согласился.

В следующий понедельник на большой перемене состоялось рождение нашей рок-группы. Впрочем, эта дата врезалась в мою память и по ряду других причин. Чемпионат уж два дня как закончен, а Эркки все еще ходил с бодуна. Но это еще что по сравнению с его братцем Рябой, который между приступами рвоты раз за разом клялся, что завяжет, и завязал между прочим… на пару недель. Лыжник из Каунисваары, спасаясь от похмелья, ударился в изнурительные тренировки: бегал по гигантским болотам в отцовых охотничьих сапогах, набив в голенища камней для тяжести, колол дрова попеременно правой и левой рукой, скрутил с велосипеда сидуху (чтоб не отдыхать лишний раз) и ездил на нем в паяльскую школу, дыша через раз для укрепления легких.

Эркки, когда узнал, что дело ему придется иметь аж с двумя палочками, решил пойти на попятную. Он-то думал, что их будет как минимум вдвое меньше. Но, поддавшись на уговоры, нехотя плюхнулся за школьную установку, ухватился за палочки, точно это были два топора, и со всей дури принялся околачивать литавры. По залу пронесся торнадо, с грохотом полетели штативы, цимбалы и остальная дребедень. Эркки замер. Тупо уставился в никуда. Потом вдруг уверенно заявил, что голова у него немного прошла. Любопытства ради он расставил поваленные инструменты по местам и повторил попытку, которая, впрочем, закончилась с тем же плачевным результатом. Другое дело, голова — она уже почти не болела. Ну, ты подумай! Так, если подубасить еще капелюху, глядишь, и трясти перестанет, и пот пройдет.

Я взял бас-гитару и попытался внести хоть какую-то стройность в его кавардак, а Ниила и Хольгери — заполнить паузы гитарными вставками. О том, чтобы взять тональность, вообще не было речи — не тот уровень. Эркки, казалось, совсем забыл о нашем существовании: глаза сбились в кучу, язык набекрень, щеки надуты. Уже тогда его лицо имело выражение, типичное для большинства барабанщиков — во время игры они смахивают на дебилов, хотя в остальное время выглядят нормальными людьми.

Гитарное соло Хольгери было в самом разгаре, когда Эркки неожиданно бросил играть и стал расстегивать ремень. Мы сбились и смолкли. Эркки сказал, что рок-музыка — самая клевая штука из тех, что он пробовал, включая бражничество и самобичевание. Правда, он наслышан о радостях секса, но сравнить не может, поскольку не пробовал, но есть у него сильное подозрение, что блядки — тоже туфта: больно уж их рекламируют.

Я попросил его сыграть еще раз, только теперь — с заданной частотой. Эркки подумал-подумал, но потом все-таки сел. Вышло еще хуже, будто черти в аду плясали. От барабанов градом летели щепки, кожа покрылась вмятинами, винты на штативах отошли, и те развалились на части. Я переглянулся с Ниилой. Тот покачал головой. Такого бардака и какофонии даже мы не смогли бы устроить. Хольгери, тот и подавно отключил гитару и складывал ее в футляр. Ниила последовал за ним. Я же гадал, как бы так повежливей отказать Эркки, чтоб не обиделся. Сказать, что дополнительный приз дается только на один день? Да, пожалуй. А то не поймет.

Но Эркки и сам все понял раньше нас. Встал и, прежде чем я успел что-то сказать, вышел в коридор, ради приличия крикнув «до скорого».

В следующий миг из коридора донесся ехидный смех. Приглушенный и ликующий. В дверной проем я увидел, как Уффе и его дружок Юко зажали Эркки. Еще несколько прихлебателей стояли поблизости. Двое из них опрокинули Хольгери и схватили его за шкирку.

— Ну чё, козлятушки! — злорадно шипели они.

И такой страх меня взял. Живот втянулся, сосуды сжались от недоброго предчувствия. По мне, хуже всего, когда не знаешь, чего ожидать. Не знаешь, как тебя будут пытать в этот раз. Сколько наставят синяков? Сильно ли будут бить? Когда придет Грегер?

Крик. Душераздирающий вопль. Господи, да что они там делают с Эркки? Только бы не ножом!

В эту секунду я был готов умереть. Но вдруг заметил, как наши противники медленно сползают на пол. Юко жалостливо заморгал — из развороченной с мясом брови хлестала кровища. Уффе плавал в ней, судорожно сгребая в кучу осколки своих передних зубов.

Прихлебатели отшатнулись, побелев от ужаса. Эркки, прихрамывая, вернулся в класс, с нижней губы и подбородка сочилась кровь.

— Больше они нас не тронут, — невозмутимо сказал он.

Глава 15 О благоприятном воздействии пара на красноречие и о знаниях, жизненно необходимых каждому юноше

Каждый субботний вечер в нашей семье топили баню — обычай этот наверняка дошел до нас с языческих времен. В последние годы, с тех пор как у сеструхи отросли титьки, она парилась сама, после нее заходили я, мама и батя. Напускали жару и парились, исходя потом и солью, мылись с мылом, скребли спины, сдирали лоскутья старой кожи, становясь красными, точно освежеванные зайцы. Единственное, чего нельзя делать в бане — это бздеть. Эту заповедь так же свято блюдут испокон веков, и забывать о ней не стоит, а то ведь могут и вон попросить.

Напоследок мы поддали еще, чтоб даже обмылки растворились от жара, и когда, наконец, окатились ключевой водой, тело засияло столь безупречной чистотой, что и вообразить себе невозможно.

Да, только этим вечером все вышло иначе. Позднее я понял, что отец спланировал все загодя: что-то витало в воздухе. Напряжение. Мы уселись в предбаннике, где в углу стояла стиральная машина. Мать поспешно удалилась, видно было, нам мешать не хотела. В камине уютно потрескивали еловые поленья. Одно, особо норовистое, брызгало на пол угольками, и отец тушил их мокрой ступней. Зажарив по сосиске, мы с аппетитом уплетали их — страшно хотелось соленого, уж больно много соли вышло с потом. Расправившись с пивом, батя начал пить «отвертку» — водку с лимонадом. За все это время он не проронил ни слова.

Обычно в таких случаях я оставлял его одного. Я знал, что отец любит уединение — он мог сидеть часами, смотреть на огонь, и сумрачные мысли ворочались в его чухонском мозгу. Но в этот раз я что-то почувствовал. Это была та интуитивная связь, что возникает между отцом и сыном, если они все время молчат. Они становятся будто два самца — принюхиваются друг к другу, чуют чужое дыхание. Ты сжимаешься в комок, потом расслабляешься; сквозь шкуру и кровь до твоего слуха доносится слабое ворчание желудка. Ты становишься плотью. Срываешь одежду. Выкидываешь из башки ворох будничных мыслей.

Отец крякнул, помолчал чуток. Снова крякнул, будто разминая язык. Сделал глоток. Я подкинул в огонь новое полено. Посмотрел на стакан — с запотевшего стекла катились холодные бусинки.

— Ты уже взрослый… — заговорил он, наконец, по-фински.

Я не ответил. Подумал, что щетины у меня пока нет, правда, в последнее время характер испортился да ноги вытянулись — это были первые приметы возмужания.

— И, стало быть, иной раз задумывался… спрашивал себя…

Я недоуменно глянул на отца, на его скулах играли желваки.

— Задавал себе вопросы… о жизни… о людях… Теперь, когда ты стал взрослый, тебе пора кое-что знать…

Он сделал паузу, выпил еще, стараясь избегать моего взгляда. Ну, сейчас начнется половое воспитание, решил я. Беседа о пользе презервативов.

— Только чур, никому ни слова. Это останется между нами. Между мной и тобой.

Тут отец впервые посмотрел на меня серьезным, сосредоточенным взглядом. Я кивнул. Он снова отвернулся к огню.

— Мой отец, стало быть, твой дед, по молодости был жеребцом. Короче говоря, есть у меня два единокровных брата. Они — мои ровесники и у них тоже есть ребятня. Стало быть, здесь в Паяле у тебя пять двоюродных родственников, из них — три сестры; тебе нужно знать их, чтоб вы, не ровен час, не нагуляли уродов.

Отец назвал их по именам. Одна из сестер — симпатичная девчонка, ходила в параллельный класс.

— Теперь о другом. У нас в районе живут две семейки, которые причинили нам много зла — их ты должен возненавидеть на всю жизнь. С одними мы раздружились в тыща девятьсот двадцать девятом году после процесса о лжесвидетельстве, с другими — из-за заливных лугов: в тыща девятьсот втором один сосед оттяпал их у твоего прадеда. За обе эти обиды ты будешь мстить, как только сможешь, пока эти гады не покаются и не заплатят сполна, да еще в ножки не поклонятся.

И отец в хронологическом порядке поведал о хитросплетениях нашей вражды. О наших победах и поражениях, о подложных справках и подкупах чиновников, о рукопашных схватках, письмах с угрозами, вредительстве, шантаже, о том, как у нас увели перспективного кобеля и ножом, словно домашнему оленю, обкорнали ему уши. И нет конца козням этих безумцев, а мы, хоть и пытаемся отвечать им по мере сил, все равно плетемся далеко в хвосте. И что ужасно — при этом наши обидчики распускают о нас зловредные слухи, во сто крат преувеличивая наши скромные успехи. А потому мне нужно быть начеку — иду ли на танцы или любое другое сборище, чтоб меня не подстерегли самым коварным образом и не отутюжили в отместку где-нибудь в кустах или каком другом закутке.

Отец назвал фамилии и подробно перечислил представителей побочных ветвей и породнившихся семей — после свадьбы фамилия-то меняется, да только в жилах течет та же злая кровь. И здесь мне тоже встретилось имя знакомого паренька — тощий девятиклассник, он вроде никогда мной не интересовался. Отец поддакнул — да, именно так, это в их стиле, на вид безобидные, они убаюкивают твою бдительность, и ты подставляешь им свой хребет. Не один наш предок, возвращаясь с колотыми ранами и переломами, горько жалел о своей доверчивости, заверил меня отец.

Я выучил имена наизусть, отец допросил меня на случай, чтоб я не забыл и не спустил чего-нибудь по лени. Батя пил и ругался, и хотел, чтоб я подхрюкивал и поддакивал ему, и вместе с ним вынашивал коварные планы. Он посоветовал мне устроиться в городскую администрацию — уж там-то наверху мы им таких пилюлей наваляем, к тому же безнаказанно, а если еще и жениться с умом, то можно такое кумовство в районе развести, что у этих клятвопреступников и хапуг будет земля гореть под ногами.

Лимонад кончился, и отец стал пить водку прямо из горла. Он перешел на темы более общего характера. Я уже без пяти минут рабочий мужик и потому мне следует знать тех, кто были штрейкбрехерами во время дорожной забастовки тридцать первого года и забастовки на лесосплаве у Алананен Кихланкийоки в тридцать третьем году. Имена нацистов из Терендё и Анттиса, и даже из самой Паялы, имена доносчиков — среди них есть и такие, которые до сих пор называют себя социал-демократами, а сами во вторую мировую отправляли наших братьев-коммунистов в Стурсиенский концлагерь, чтоб расстрелять их, когда Гитлер заграбастает Швецию. Узнал я также, кто из них покаялся, кто — нет, родственникам последних не худо бы напомнить об этом при удобном случае.

Отец перечислил кучу фамилий, которые надо было запомнить, и снова мне встретились имена моих школьных товарищей. Для верности отец заставил меня повторить сказанное, что я и сделал в точности. Потом он в общих чертах изложил мне историю рабочего движения, объяснил, почему некоторые особенно злопамятные социалисты по сей день терпеть не могут «Хапарандский вестник» и «Норботтенский курьер», отчего отовариваются в «Консуме», а не в «ИКА», и отчего люди все еще искоса глядят на таможенников, преподавателей училищ, лесников и лестадианцев.

Потом мы перешли к разделу курьезов, и отец поведал мне историю корпеланов[4], перечислил по фамилиям все замешанные семьи; склонившись, горячо нашептывал, как в ожидании хрустального ковчега корпеланы размалевали себе манду и сраку, как прыгали и матерились почище иного лесоруба, как говорили не «я поел», а «я поимел», как привязывали к башке оленьи рога, как катались друг на дружке верхом, как упились брагой и обделались в полицейском фургоне, да и вообще веселились напропалую, несмотря на скудные деревенские доходы.

От удивления у меня округлились глаза — я решил, что отец шутит, по крайней мере, я об этом слышал впервые. Отец ответил, что это он еще делает скидку на возраст, остальное он мне доскажет, когда у меня женилка отрастет.

Турнедален преображался у меня на глазах. По всей округе вдруг натянулись невидимые жгуты, вдоль и поперек склеившие людей. Крепкая, вездесущая паутина ненависти, похоти, страхов, памяти. Четырехмерная сеть — ее липкие нити тянулись в прошлое, уходили в будущее, спускались под землю к мертвецам, поднимались в небеса к еще не рожденным детям, ее силовое поле накрыло и меня, хотел я того или нет. Я дивился ее силе, восхищался ее красотой и боялся ее. Детство кончилось, отец открыл мне глаза. На мои корни, культуру — называйте, как хотите, но это было моё.

Напоследок отец рассказал мне и о наших собственных пороках. В нашем роду встречались пьяницы. Потому-то он и не угощает меня сейчас — вот достигну совершеннолетия, тогда и буду баловать с зельем; дело это премудрое, да и стойкость нужна. А уж коли вкус напитка полюбится, так тут и вовсе подальше держись. Ведь обычно люди как считают: выпьешь — тепло по телу да душе отрада, а так водка горькая и злая. Однако же многие забулдыги признавались отцу, что и сам вкус водки им приятен, может, потому и увязли они в этой трясине.

К тому же некоторые из наших родственников колобродили по пьяни. И об этом тоже наперед не узнаешь, пока сам не попробуешь, а знание это нелишним будет — ведь, где буйный нрав, там тебя и штрафом накажут, и ножом порежут, а кого и в Хапарандскую каталажку упекут. Так что для начала мне стоит напиваться в одиночку, закрывшись в комнате. И ежели вдруг взыграет во мне петушиная удаль, то о том, чтоб напиваться в обществе, лучше и думать забыть. В этом случае выход один — с малых лет учись ходить на танцы трезвым; дело, конечно, не из легких, но вполне посильное.

Потом отец перечислил всех помешанных из нашего рода. Некоторых я уже знал: один сидел в Елливарской психушке, другой — в Питео. Доктора называют этот недуг шизофренией, говорят, что он передается по наследству. Заболевают им лет восемнадцати от роду по известным причинам. Одна из них — несчастная любовь, отец настоятельно посоветовал мне держаться подальше от замороченных баб, которые не хотят давать. Чем понапрасну уламывать недотрог, лучше последовать его примеру и подыскать себе утешную бабенку с подходящей кормой.

Другой верный путь к безумию — это самокопание. Отец строго наказал мне поменьше предаваться раздумьям — думай только о самом необходимом; думать вредно и чем больше думаешь, тем хуже. Лучшим лекарством, по его мнению, было работать до изнеможения — чисти снег, коли дрова, катайся на лыжах, все что угодно; сомнения приходят тогда, когда валяешься на диване и вообще отдыхаешь. Еще хорошее средство — встать пораньше, особенно в красные дни или с похмелья, чтоб не одолели тебя черные мысли.

И главное — не вдаваться в религию. Мысли о боге, о смерти, о смысле жизни — все это пагуба для юной и ранимой души, лесные дебри — они сбивают с пути и ведут к самым страшным безумствам. Все эти думы лучше отложить до старости — в старости человек всего уж повидал и крепости набрался, да и делать особо нечего. К конфирмации тоже отнесись как к чистой теории — тексты выучи, но не больно вдавайся.

Но самым опасным пороком, от которого отец хотел уберечь меня, были книги — из-за них единственных люди целыми толпами сходили с ума. Это зло укоренилось в нынешнем поколении, и отец был несказанно рад тому, что я покамест не проявил такой наклонности. Дурдомы ломятся от заядлых книгочеев. Когда-то эти люди были, как ты и я, — здоровые, бесшабашные и уравновешенные. Но вот повадились читать. Чаще по случайности. Кто простудился и несколько дней пролежал в постели. Кто польстился на красивую обложку. Глазом не моргнул, а уж обзавелся дурной привычкой. Где первая книга, там и вторая. И дальше, дальше по цепи, прямиком в вечное царство безумия. Ты просто не можешь бросить. Хуже наркотиков.

Читать, да и то с великой осмотрительностью, можно полезные книги: справочники там, инструкции по ремонту. А романы ни-ни — вот где рассадник мыслей! Черт бы их побрал! Такой опасный и зловредный товар надо отпускать в специально отведенных местах, по документам, в ограниченном количестве и только тем, кто достиг зрелого возраста.

Тут снизу мать позвала нас ужинать. Опоясавшись полотенцами, мы стали спускаться по гулкой лестнице. Споткнувшись батя ударился ногой о выступ, но, кажется, боли не почувствовал.

А я вдруг понял, что стал взрослым.

Глава 16 В которой злого мужа угощают снегом, а его супругу — холодным молоком

Исак, отец Ниилы, бил сыновей, пытаясь замедлить их рост. Бил их тем усердней, чем старше они становились. Все беспросветней, все дольше уходил он в запои. Трезвый же, Исак был мрачен, сердит и непредсказуем. Он развлекался тем, что придумывал правила поведения в доме, в каждом его уголке, и методично наказывал домашних за любое нарушение.

Исак был бесконечно справедлив — так считал он сам. Нередко сетовал подобно другим деспотам, что вот ведь как тяжело его бремя, как неблагодарны его домочадцы, что страшные беды обрушатся на их дом, когда его не станет, а день этот, чует он, уж недалеко. Как и все пьяницы, Исак часто говорил о смерти. Желал ее, грозился наложить на себя руки и одновременно боялся смерти больше всего на свете. Чем больше дряхлел, тем сильнее давили его эти мысли. Исак часто садился за кухонный стол и, расстелив газеты, чистил охотничье ружье. Проверял, исправно ли работает механизм, разбирал, смазывал, подносил дуло к глазам, смотрел, как нарезка по спирали стремится в бесконечность. Случись в эту минуту рядом кто из домашних, Исак непременно заводил беседу о том, кого он лишит наследства, какой псалом любит, какую цитату из библии хотел бы поместить в свой некролог. Дети пытались смириться с этой мыслью, но тщетно — слишком тягостна была она. Когда Исак не возвращался дольше обычного, дети искали себе какое-нибудь дело в подвале, на чердаке или в гараже. Их всегда интересовал один вопрос — угомонился, наконец? — но они никогда не произносили его вслух. Когда Исак бил домашних — рукой или ремнем, его глаза сходили с лица, чернели, как глазницы на мертвом черепе. Исак был не от мира сего, он уже наполовину истлел, отойдя не то к Богу, не то к Дьяволу. Столь неодолимо укоренились в нем чувство долга и праведность, что Исак мог бить и рыдать — бил своих детей с глазами, исполненными слез, бил, распаляясь подспудным жаром, который он звал любовью.

Вино вдыхало в него жизнь. Щеки покрывались румянцем, пересохшие русла увлажнялись, и вновь по ним струились ручьи. Исак смеется, смакуя первые чарки, желает женщин, денег и жратвы. Одновременно в нем просыпается зависть. Зависть к сыновьям — тем черней она, чем старше те становятся. Горше всех доставалось от Исака Юхану, старшему сыну, который станет взрослым прежде остальных. Исака коробило при мысли о том, что скоро у Юхана тоже будут собственные любовницы, жаркие девоньки, что водка не вредит его юному телу, что Юхан скоро будет сам зарабатывать на хлеб, жить и упиваться всеми земными радостями, а его, Исака, будут жрать могильные черви. Во сне Исак видел, как Юхан вырастает перед ним, хватает его за челюсть и принимается вдавливать внутрь его гнилые передние зубы так, что те остаются висеть на соплях. А сын продолжает вдавливать зуб за зубом, пока не остается одна лишь голая десна — плоская и кровавая, как изувеченная Иисусова ладонь.

Юность сильнее смерти. Она подобна ростку, разрывающему асфальт, она — грудная клетка, на которой лопается рубаха, она — дрожь в крови, превозмогающая алкоголь. В глубине души Исак желал убить своих сыновей. Желание, однако, было столь запретно, что он заменил убийство поркой, жесточайшей поркой — медленной, растянутой казнью. Увы ему, сыновья росли.

Как-то ранней весной (Юхану в ту пору было шестнадцать, а Нииле — тринадцать) в субботу отец приказал им ехать с ним в лес. Покуда наст был твердый, надо было успеть вывезти на лесную дорогу несколько поленниц — забракованные дрова, скупленные Исаком по дешевке. Одолжив чужой снегоход, Исак мчался по бездорожью, лавируя меж пнями и кочками, а позади прыгали сани, где, потирая ладонями обветренные щеки, сидели его сыновья. Исак видел, как они о чем-то переговариваются, искоса поглядывая на спину отца, но рев мотора заглушал их бормотание.

Денек выдался солнечный. Свет струится сквозь сосновые кроны, горит и переливается на зеркале снежных чешуек. Бороды лишайников, ошметки коры, сорванные весенними ветрами, мало-помалу вмерзли в подтаявший наст. За ночь мороз вновь выковал из снега крепкий щит, и теперь его можно резать пальцем, выхватывая большими кусками. А под настом снежок, воздушный как пудра и такой рыхлый, что запросто уходишь в него по пояс.

Исак пнул смерзшуюся поленницу, отыскал лопату и велел Юхану разгребать снег. Да сказал, чтоб живо, не вздумайте, мол, возиться — не управимся за утро, мало вам, сынки, не покажется, ох, не покажется.

Юхан спокойно принял лопату и приставил ее к поленнице. Затем, сняв рукавицы, железным кулаком решительно стукнул отца в правую бровь. Исак не устоял и рухнул навзничь. Зычный рев его потряс безмолвную пустошь. Юхан не остановился — удары посыпались в нос, в подборок, в скулы. Ниила схватил отца за ноги, как было условлено, стал тузить его под дых. Никаких дубин, только руки, острые костяшки, сильные молодые кулаки — бах, бах, бах. Исак дрыгался как крокодил и ревел. Тело продавило наст, погрузившись в пудру. Исак яростно вырывался, рот был забит снегом. Текла кровь, густая и алая, глаза заплыли. А дети все не отпускали. Исак сучил ногами, защищался, сейчас он уже боролся за свою жизнь. Он вцепился Нииле в горло и сдавил его. Тогда Юхан заломил отцу мизинцы, Исак вскрикнул и разжал пальцы. Лежа на дне провала, он барахтался точно утопающий в морозной белой пене. Новые удары, сильнее, сильнее, кусок железа под кузнечным молотом, раскаленная подкова — с каждым ударом она тускнеет, меркнет, становится серой и стылой.

Наконец, старик бросил сопротивляться. Тяжело отдуваясь, сыновья взобрались на наст, встали на краю провала. Лежа на дне своей снежной берлоги, отец мог различить на фоне неба два силуэта. Сыновья заглядывали к нему как в могилу, шептались точно два священника. Холодные снежинки таяли на помертвевшем лице Исака.

— Сдаешься? — взвизгнул Юхана ломким юношеским голосом.

— Чтоб вы сдохли! — прохрипел Исак и харкнул кровью.

И снова прыгнули в яму сыновья. И пошли по новой. До изнеможения молотить старика, расквасить ему пропитую рожу, вышибить силу из его тела, сломать его раз и навсегда.

— Сдаешься?

И тогда отец заплакал. Зарыдал, всхлипывая на дне своей могилы, и больше не смел шевельнуться. А сыновья снова вскарабкались наверх, развели огонь, растопили снег в котелке, заварили кофе. А когда кофе закипел и сошел осадок, и любопытные кукши, привлеченные кофейным духом, собрались на окрестных деревьях, тогда сыновья подняли Исака из его берлоги и сложили его на оленью дерюгу. Сунули сладкий рафинад между разбитых губ и поднесли ко рту дымящуюся коновку. И пока отец, жалобно хлюпая, пил кофе, Юхан приглушенным голосом сказал ему, что, если тот кого-нибудь еще хоть пальцем тронет, то они его точно убьют.

Все следующие дни сыновья прожили, ожидая мести. Запирались на ночь, чтоб отец не застал их врасплох во время сна, прятали затвор от ружья, убирали ножи от греха подальше. Первые дни, пока Исак не вставал с постели, его выхаживала мать — отпаивала киселем и простоквашей, меняла примочки. Вопрошающе глядела на сыновей, но вслух ничего не говорила; видела, как те обходят комнату стороной. Молчал и сам Исак. Уставившись в рассохшийся деревянный потолок, выкрашенный белой краской, разглядывал трещины, сумятицу тонких черных линий: они закручивались, расползались и пропадали. Разбегались стежками в дальние, неведомые края. В своих муках начал Исак бродить этими дорогами. Встречал дома, хутора, знакомился с населением, заучивал названия мест. Ходил ручьями, искал рыбацкого счастья, пробирался лесами, где видимо-невидимо ягод и дичи, взбирался на пологие сопки, любуясь окрестностями. Наконец, присмотрел себе подходящее место, срубил сосновую избу. Там решил он жить отшельником. Мяса и рыбы там было вдосталь, были и дрова, чтоб растопить печь. Зима была долгой, как он любил, лето — ослепительно белым. Только в двух вещах отличался новый мир от старого. Во-первых, здесь не было гнуса. Даже на обширных заболоченных еланях, где золотом наливались золотые кулачки морошки, ни тебе москита, ни самого маленького комарика, ни тебе овода, ни тебе слепня — то был заповедный лес, заказанный для жал и укусов.

Во-вторых, здесь не водилось грехов.

Когда Исак понял это, он был потрясен до глубины души. Свершилось — он попал в рай. Он ли не искал страну, где нет зла. Природа здесь рождала и пожирала, съедала и сама становилась пищей; бесконечными волнами сменяли друг друга голод и смерть. Но то была невинная, не тронутая скверной борьба. Природа дышала вокруг Исака, внутри него, пропитывала его насквозь. Ему больше не в чем сомневаться. Незачем барахтаться в омуте, судорожно цепляясь за жизнь. Надо только отвориться, словно сосуд, и насытиться зеленым животворным воздухом.

Так, благодаря такому вот неожиданному повороту, Исак во второй раз в своей жизни повстречал Бога.

Со временем он, конечно, поправился и стал жестоким, как прежде, — иначе и быть не могло. Зато перестал говорить о самоубийстве. Да и руки не распускал, так как воспринял угрозу всерьез. И, как ни странно, поверил в то, что в старости тоже есть смысл. Когда, спустя годы, сыновья покинули отчий дом, Исак хотел было взяться за старое и поколотить жену, да только супруга его к тому времени не была уж прежней и не постеснялась дать сдачи.

Тогда на старости лет Исак утешился тем, что принялся гонять мусорщиков, бранился с автомеханиками на техосмотрах, межевался с соседями и писал жалобы в разные инстанции. Впрочем, в роли поборника справедливости он так и не преуспел, да и близкие Исака не особо вдавались в его сутяжничество.

По семье прокатилась лавина. Ландшафт поменялся и принял новые очертания. Ниилина мать, всю жизнь потратившая на изучение отвлекающих маневров, вдруг получила простор для действий. Не зная, что делать с этой свободой, она впала в депрессию. Вбила себе в голову, что она одна и никому не нужна. Дети отныне сами с усами, и ей больше незачем подставляться под удары и вести переговоры. Война кончилась, вот только как теперь жить?

Теперь, когда мать, наконец, могла заняться собой, ее почему-то стали одолевать недуги. В доме вдруг зазвучал ее голос, непривычный и робкий — монотонно скрипел он, как несмазанное колесо. Едва она открыла рот, как из него по комнате посыпались удушающие и нудные пыльные хлопья; сорными кучами росли они на полу, достигли пояса, так что по дому и ходить уже было невозможно. Младшие, сестры и братишка, отбились от рук. Ничто более не сдерживало их рост, и они потянулись прочь от этих замшелых стен. Мать обволакивала детей своим дыханием, пеленая в серые одежды, а дети срывали их и вытягивали губы к свету. Тогда мать изменила тактику и стала корить детей за то, что они угробили ее, что это из-за них она так страдает. Мать повторяла это снова и снова, изо дня в день, и дети сдались. Паутинка за паутинкой облепила она детей своей липкой сетью, и каждый шаг им давался с трудом. Они метались и рвали паутину молочными зубами. Но вырваться не могли.

Юхан, который теперь был за хозяина семейства, никак не мог взять в толк, отчего все идет кувырком. Исак отказывался укрощать оголтелую малышню, говоря, что такое бывает с каждым человеком, ежели не искоренять в нем наследственные пороки. Всем казалось, что дом гниет и разваливается на глазах. Дух веселья вытек, просочившись сквозь щели в полу, а с тем и закис. Удивительное дело, все жаждали побоев. Побоев и прощения.

Не выдержав, Юхан, наконец, пришел к матери.

— Ищи себе работу! — сказал он.

Побледнев, мать спросила его, отчего он шлет ее на смерть — иль не видит, как она разбита и измучена хворями.

— Ищи работу! — повторил Юхан.

Нет, сказала она, зачем выставлять себя на посмешище, кем может устроиться неграмотная бабка?

— Нянькой, посудомойкой, сиделкой…

Не ответив, мать рухнула на диван, стала задыхаться и хрипло кашлять в приступе астмы. Дети на полу перестали возиться, Исак застыл в кресле-качалке. Мать судорожно извивалась, ей не хватало воздуха. Ниила побежал было вызывать скорую, но Юхан остановил его. Молча вытащил из холодильника молочный пакет. Подошел к матери и вылил на нее молоко. Молоко хлынуло на лицо, побежало по груди, по юбке, по сморщенным колготкам. Жирное, густое. И ледяное.

Мать задрыгалась словно зыбунок и (откуда только сила взялась?) вскочила на ноги. И впервые в жизни отвесила Юхану звенящую, оглушительную оплеуху.

— Ищи работу, — сказал он в третий раз.

Мать чувствовала, как гнев пульсирует у нее в ладони, она все еще ощущала траекторию того удара — снизу вверх от руки и плеча до мышц спины. Она в изумлении повела телом, стала осматривать себя, все больше краснея от стыда. Боли как не бывало.

Глава 17 О майских кострах, о потешной войне и о вознаграждении, назначенном за головы двух лесных стрелков

С возрастом я стал лучше разбираться в устройстве Паялы. Я понял, что городок делится на несколько районов, каждый из которых имеет какое-нибудь неофициальное название, к примеру, Наурисахо, Страндвеген (Приречье) или Центр. Новый микрорайон метко окрестили Техасом, застройку вокруг старого коллектора за характерную вонь прозвали Паскаянккой, то бишь Говнокачкой, а сам я, как уже сказано, жил в Виттулаянкке, то есть в Сучьем болоте.

В каждом районе собирались дворовые бригады с главарями. Между собой бригады могли быть в самых разных отношениях: могли дружить, соперничать, бряцать оружием, а то и открыто воевать, когда как. Зыбкое равновесие, так сказать. Иногда два района шли против третьего. Иногда шли все против всех.

Наш район был чуть не первым по числу детворы, и меня все время тянули в бригаду. Делать нечего, я шел. Например, защищать честь двора в престижнейших хоккейных матчах. Играли мы зимними вечерами где-нибудь посреди дороги. Выбирали место поближе к фонарю. Снежные комья вместо штанг, сугробы вместо бортов, клюшки на левую или правую сторону, купленные в скобяной лавке или взятые под честное слово у старшего брата, теннисный мяч или ободранная шайба, ни щитков, ни судей, только десяток-полтора пацанят с неуемной волей к победе.

До счета 2–2 играли еще туда-сюда. Жесткий прессинг, молниеносные проходы, робкие попытки играть в пас, но чаще — шлеп и ищи-свищи эту шайбу в сугробе до посинения. Кто-то величал себя «Уффе» Стернером, кто-то — «Стиссе», «Монашком» или какой другой шведской хоккейной звездой. А третий вообще был Филом Эспозито — тем самым, что продырявил щит на канадском телевидении.

Но вот вздулась первая губа. Это центрфорвард противников ткнул кого-то в зубы концом своей длиннющей клюшки. Молочные зубы на месте, но изо рта течет юшка. После ожесточенных дебатов — удаление.

И тут же грязный силовой прием против игрока, не владеющего шайбой. Тот ныряет в сугроб. Месть следует незамедлительно. Споры с пеной у рта. Гол не засчитан — кто-то сдвинул штангу. Возмущенные протесты. Встречные обвинения. Бросок — шайба бьет кому-то в пах. Несчастный рыдает. Буллит, еще бросок. Еще чуть-чуть и шайба залепила бы в пятак. Удар локтем. Опять в сугроб. Подножка. Удар по лицу.

И вот, пока десять чудил тузят друг дружку в сугробе и разевают набитые снегом рты, одинокий игрок у дальних ворот загоняет одну шайбу за другой, доводит счет до 100–3, а потом бредет восвояси один по искрящейся снежной дорожке.

Другой забавой была подготовка традиционных майских костров. Бригады начинали готовить костры еще с Нового года, когда из домов выбрасывали отслужившие елки. Окрестности вдруг наводнялись мелюзгой, которая тянула салазки с охапками еловых лап. Основная борьба шла между Говнокачкой и Приречьем: оба района прилегали к реке, а там можно было жечь костер хоть до небес. В этом собственно и была вся соль. Собрать самый большой костер.

Поверх елок набрасывали все, что можно, только бы горело. Картонки, трухлявые бревна, покрышки, пластмассовые ведра, стулья, молочные пакеты, обломки лыж, куски фанеры, ботинки, и чего там, в ход шли даже учебники. Время от времени в стан соседей засылались лазутчики — они сравнивали и докладывали обстановку.

Бывало, приворовывали друг у друга.

И здесь не обходилось без вражды, правда, не так часто, как во время хоккейных матчей. Скорее прибегали к скрытым угрозам, брали упрямством и хитростью.

Например, увеличивали высоту костра, ставя ящики на попа. При этом доходили до крайности — зловещие конструкции качались на ветру точно небоскребы, грозя обрушиться и погрести под огнем десяток-другой зрителей. Увы, непонятливые взрослые обычно опрокидывали кучу раньше, чем мы успевали поджечь ее.

Был даже случай, когда кое-кто из соседей, уже отчаявшихся угнаться за своими соперниками, тайком поджег чужой костер за несколько дней до назначенного срока. Но сделано это было так подло, что никто даже не посмотрел на костер победителей.

И вот мы стоим на снегу вокруг нашей пылающей мусорной кучи, кидаем взрывпакеты и любуемся, как несколько месяцев труда превращаются в дым. Вот она — награда. Да еще две ракеты, запасенные бригадой на закуску — их запустили в небо, когда совсем стемнело. Они взвились — два пылающих стебля — и распустились сверкающими лепестками. Весна. Наконец-то.

В старших классах, чтобы быть крутым, надо было заиметь пневматическое ружье. Я канючил несколько месяцев, пока батя, наконец, не купил мне старую порепанную воздушку. Была она со свищом и, когда я стрелял, струя воздуха взметала мой чуб, а пулька не вылетала, а выпадала из ствола. Тогда я залепил дырку изолентой и потуже затянул пружину — это помогло; правда, смертельным оружием моя страдалица так и не стала. Приходя из школы, я стрелял по мишени, установленной в гараже. Прицел был сбит, так что приходилось забирать мушку влево и вверх. Отец тоже попытал счастья, но, не попав ни разу, насупился и посетовал на дальнозоркость.

Едва обзаведясь воздушками, бригады дичали на глазах. Орды потных раскрасневшихся сорванцов с перепачканными коленками носились, оглашая воплями окрестности, обсыкали углы, рисовали писюны на сараях, сыпали матюками и, вообще, бедокурили, как могли. Вместе было по кайфу. Вместе они — сила. И вот, когда эта орда нежданно-негаданно натыкалась на другую, такую же потную и вооруженную, исход мог быть только один. Потешная война.

А чтобы большие не мешали, боевые действия перенесли за реку, в гущу широких лесных массивов. Я мечтал поступить в войско да не знал, возьмут ли. Я только-только пошел в седьмой класс, старшеклассники дразнили меня «кролем», мопеда у меня не было, воздушка — никакая. Вот Нииле, тому повезло — у двоюродного брата он выпросил гэдээровскую помповую винтовку страшной убойной силы. Ниила прошивал лист деревоплиты насквозь, меж тем как моя пукалка оставляла разве что вмятину.

Однажды мы решились сделать вылазку на линию фронта. Повесив воздушки за спину, оседлали велики и покатили за старый мост. Река и город вскоре скрылись из виду, нас окружил густой сосновый лес. Миновав пилораму, мы свернули с ухабистой лесной тропинки и схоронили велосипеды в тальнике. В лесу стояла подозрительная тишина. Где-то рядом шли бои, но здесь лес казался спокойным и безмятежным. Пахло осенью. Грибы распростерли мокрые коричневые шляпки, изнывающие от червоточины. Я сунул в рот несколько перезрелых ягод голубики и втянул водянистый сок.

Вдруг раздался сухой треск, и фуражка слетела у Ниилы с головы. Пока стрелок перезаряжал, я успел крикнуть: «Хорош стрелять, мы — добровольцы». Тогда с дерева к нам спрыгнул паренек и начал мямлить — извини, мол, головы нет, пальнул машинально. Он повел нас по узкой тропке, и вскоре мы пришли к биваку. Там вкруг костра расположились с десяток чуваков, они пили кофе и жевали табак. Большинство на год-два старше нас, некоторые носили защитные гимнастерки и шлемы. Поплевывая коричневой слюной, они скептически изучали нас. Генерал, дородный амбал из Паскаянкки с жиденьким пушком под носом, велел сбить шишку с сосны, стоявшей метрах в десяти от нас. Я прицелился, забирая влево и вверх. И снес шишку с первой попытки. Ниила же, не успевший пристрелять ружье, с первого раза промазал. Пальнул второй раз — мимо. Третий — снова мимо. Бойцы заржали и сказали Нииле: «Вали к черту!» Четвертый выстрел — мимо. Ниила покрылся испариной. Генерал нервно заерзал и посоветовал Нииле катиться домой к мамке. Но Ниила только молча перезарядил ружье. Качнул воздуха, качнул еще. И еще, пропуская мимо ушей все насмешки. А потом как грохнет в костер. Звяк. Из продырявленного котелка брызнули две кофейные струи.

Чуваки только рты раскрыли. Молча глазели на Ниилину воздушку. На кофейную струю, с шипением заливавшую костер. Опомнившись, один из них встал, намереваясь разделаться с Ниилой, но тут же резко сел — Ниила успел перезарядить и уже качал свою помпу.

— Я вам завтра новый принесу, — невозмутимо сказал Ниила.

Генерал плюнул в костер. Наконец, кивнул — так и быть. Нас взяли.

И вот лежим в прибрежных кустах, вся честная компания — рот на замке, рука на спусковом крючке. Появляется вражеский десант — две турнедальские моторки, длинные да ладные. Шесть человек в одной, семь — в другой. Все вооружены и все, кроме двух рулевых, целятся в сторону лесной опушки. Они ничего не знают о засаде, но на всякий пожарный держат ружья наизготовку. Подходят ближе, ближе. Сбавляют ход, лавируют между камнями.

Правило только одно — не стрелять в лицо. А в сраку там или в ляжку — это пожалуйста. Попадут — мало не покажется, да еще останутся здоровенные синячищи. Посматриваем на генерала. Тот лежит как вкопанный. А враг уже совсем близко, можно даже разобрать буквы на бейсболках. Стоп мотор, лодки скользят по воде и утыкаются в берег. Тот, что на корме, заносит ногу и…

Генерал выстрелил. Точнехонько в ляжку. Мы грянули залпом. Свинцовый рой прянул из кустов и со свистом устремил свои жала на врага. Крики боли и ужаса — уж мы жахнули так жахнули! Враги отстреливались, почти не целясь, торопились завести мотор. Залп! Залп! Жестокие жала, все тело горит огнем. Враги распластались на дне, не смея поднять голову над бортом. Лодки медленно отчаливают, уходят восвояси. А мы ржем, мы катаемся во мху.

Пройдя вверх по реке, они высаживаются в сотне метров от нас. Многие заметно хромают. Мы от души хохочем и отходим в глубину леса, готовясь к новой вылазке.

Стратегия какая-никакая у нас, конечно, была — по крайней мере вначале. Но вскоре мы просто стали то бегать и стрелять, а то хорониться в багульнике. Я все жался к Нииле. Огневая мощь его ружья хоть как-то успокаивала. Впрочем, метил он хуже столетнего крота и почти не попадал, хотя это, наверное, и к лучшему. Вот мы легли отдышаться после очередного марш-броска, прикрываем рот рукой, чтобы не выдать себя. Интересно, где наше войско? Всматриваемся в гущу деревьев — там какая-то беготня, стрельба. В другой стороне слышны крики, перебежки.

— Давай туда, — шепчу Нииле.

Но он вдруг толкнул меня в бок. В считанных метрах от нас стоят четыре врага, ружья наставлены на нас. Враги ухмыляются и держат нас на мушке, а мы медленно поднимаемся с земли. Мое ружье осталось лежать во мху. Ниила свое не бросает.

— Брось пушку, не то я тебе писюн отстрелю! — приказал самый рослый из противников.

Ниила побелел от ужаса. Челюсть отвисла. Я принимаюсь осторожно разжимать его пальцы, судорожно вцепившиеся в приклад. Вдруг слышу его шепот:

— Стреляй ты…

— Пушку на землю! — кричит здоровяк срывающимся голосом — видать, насмотрелся американских боевиков.

Я раболепно кивнул. Медленно нагнулся, не выпуская ружья. И — здоровяк глазом не успел моргнуть — выстрелил ему прямо в пах.

Здоровяк взвыл раненым зверем. Рухнул на землю. Хлопки выстрелов звучат нам вслед, а мы удираем, нарезая петли. Я чувствую жгучую боль в ягодице. Ниила (он успел захватить мое ружье), вскрикнув, хватается за плечо. Ну и что — зато мы на свободе, мы издаем победный клич и бежим напролом, не замечая, как по лицу хлещут ветки.

После этого случая наш авторитет заметно вырос. Пулю здоровяку вытащили кончиком охотничьего ножа. А за наши с Ниилой головы назначили вознаграждение. Блок финских сигарет тому, кто нас схватит.

Вообще, брать пленных было одной из главных забав на нашей войне, хотя, кажется, и самой нелегкой. Нам с Ниилой однажды удалось застать врасплох одного из приреченских как раз в тот момент, когда он сидел и тужился. Что такое Ниилина помпа, было уже всем известно, и Ниила клятвенно заверил серунишку, что продырявит ему анус, если тот сам не сдастся. Тот, бледный и дрожащий, натянул штаны, даже не подтершись. Повели мы его в наш стан. То-то было веселье. Пленного собственными шнурками привязали к сосне, готовя к обязательной пытке. Пытали следующим образом: генерал крутил ножом перед носом у жертвы, всячески запугивая ее. А кому тут писюн укоротить, а может, муравьям его скормить — ну, и прочая дребедень, вычитанная в комиксах. Захнычет пленный — дело сделано. Дальше мы не заходили. Иначе, попадись мы в следующий раз, нас в отместку будут пытать еще изощренней.

Как-то мы полонили самого вражеского генерала. Связав ему руки, перекинули конец веревки через толстый сук. Потом натянули веревку так, чтобы пленный стоял на носках, да так и бросили его, запихав ему в рот его же вонючие носки. Мы-то думали, он сам сможет освободиться. Как бы не так. Наступил вечер, его мать забеспокоилась, где пропадает сынуля. Обзвонив всех знакомых, его приятели, наконец, прикинули, что к чему. А на дворе уже смеркается. Они связались с нашей бригадой, мы описали им, как пройти до места, и вскоре горстка спасателей, вооружившись карманными фонариками, отправилась в лес.

Однако место еще нужно отыскать. В сгущающихся осенних сумерках не видно ни зги, да и криком парень позвать не мог — во рту ведь носок. Все деревья были одинаковы на вид, тропки убегали из-под ног, черты расплывались. Подул ветер — шелест и шорохи вовсе заглушили всякий иной звук. Тут и дождь подоспел.

Генерала обнаружили пару часов спустя. Он успел к тому времени надуть в штаны. Его отвязали, и он свалился как подкошенный. Когда вытащили кляп, первое, что он вымолвил, была клятва укокошить кое-каких недомерков.

Несколько дней, пока не улягутся страсти, соблюдали перемирие. Позже я сам угодил в западню. Меня, как антилопу, отделили от общего стада и стали пулять по ляжкам, пока я не закричал, что сдаюсь. Боль была адская! Все ноги покрылись лиловыми разводами. Я крепился, стараясь не заплакать, а чуваки тем временем спорили, кому из них причитается обещанный блок сигарет. Потом их главарь повалил меня на землю и сказал, что сейчас я отведаю того же, чего давеча отведал он сам. Он стянул с меня носок и поливал его, пока носок совершенно не пропитался мочой. В горле у меня пересохло, в голове шумело от страха. Я приготовился к худшему. Пусть они хоть что — не буду плакать. Я должен выдержать, вынести любую боль. Грош мне цена, если струшу!

Вдруг в отдалении послышалась возня. Часовой крикнул «атас». Заслышав звуки приближающегося боя, главарь остановился в нерешительности.

— Беги! — приказал он и наставил на меня дуло. Остальные сделали то же самое. Предчувствуя боль, я затаил дух и бросился прочь. Бежал, виляя из стороны в сторону. Пули зашлепали по телу, обжигая огнем.

— Не попали, не попали! — заорал я сквозь слезы, испуганно обернулся.

В эту секунду выстрелил главарь. Я упал. Навзничь, приземлившись спиной на моховую подушку. Открыв глаза, я понял, что ослеп.

Кто-то крикнул: «Харе стрелять!»

Наступление прекратилось. Послышались шаги. Башка трещала как барабан. Боль, чернота. Я потрогал лицо. Что-то горячее, липкое.

— Черт! — выругался кто-то. — Несите воды!

Вокруг меня собиралась толпа.

— Ничего не вижу, — сказал я, меня тошнило.

— В глаз попало! Черт, кровищи-то!

Мне дали мокрую тряпку, я стал протирать глаза. Сел, чувствуя, как с лица капает кровь. Я еще повозил тряпкой. Осторожно потрогал.

В ужасе заморгал, но в глазах только плыл туман. Я потер сильнее. Чуть получше. Тогда я выжал тряпку, струйки воды побежали, омывая лицо. Поморгал. Закрыл один глаз. Другой. Фу, господи, не ослеп! Но на переносице вздулся бугорок.

Пулька попала как раз между глаз. А ослеп я от крови.

На сегодняшний день решили больше не воевать. Ниила сумел выковырять пулю раскаленной булавкой, а дома я соврал, что из-под грузовика выскочил кусок щебня и попал мне в лицо. Со временем рана зажила, но шрам остался.

На том потешная война для меня закончилась.

Глава 18 О бренчании на гитаре и других более-менее мужских занятиях

Наше первое выступление на публике состоялось на утреннем собрании в Паяльской школе. Простуженным и серым февральским утром мы собрались в актовом зале. Смысл утренних собраний был самый возвышенный — созвать старшеклассников и в течение двадцати минут закалять их нравственно, повышать их духовность, укреплять школьный коллектив. Должно быть, задумка эта перекочевала к нам с юга Швеции, с какой-нибудь конференции директоров, но у нас она со временем стала больше похожа на утреннюю проповедь. Роль проповедника исполнял Хенрик Пеккари, благообразный и дерганый учитель профориентации, или же сам директор Свен-Эрик Клипмарк, человек с бархатными глазами, — он пытался наставить на праведный путь всех грешников, что малевали на стенах, плевали жеваным табаком, крушили шкафчики, били бутылки, уродовали ножами парты и прочим образом отягощали бремя местных налогоплательщиков. Думаю, до нас было бы проще достучаться, если б учителя воспользовались богатствами турнедальского наречия, пригрозив юным оболтусам розгами, взбучкой и пожизненной работой на аптеку — к таким методам воспитания многие из нас были попривычней.

Между тем случались и музыкальные представления. Кантор Йоран Турнберг отважился сыграть на фортепьяно прелюдию Баха, при этом, казалось, нимало не смущаясь тупым отчуждением публики. Пока школьный хор девочек исполнял канон, его руководительница, убеленная сединами Биргитта Седерберг, пропускала мимо ушей хулиганский посвист сексуально озабоченных девятиклассников. Еще паренек из Перяяваары, схватившийся за трубу как утопленник за соломинку — он так фальшивил, что даже учителя содрогались от хохота. Паренек, однако, не сломался, и со временем из него вышел учитель музыки.

Наступила пятница, чуваки из девятого класса, позевывая, расселись на последнем ряду, громко отрыгивали, бросались комьями жвачки. Остальные ученики заполнили места впереди. Сцена была скрыта от зала занавесом. Педсовет разрешил Грегеру устроить утреннее собрание на собственный вкус после того, как Грегер намекнул, что у него есть идея насчет молодежной инициативы и творчества. Только подойдя к занавесу вплотную, вы бы обнаружили странное приглушенное ворчание электричества.

Ученики приготовились терпеливо смотреть, а хоть и освистать — как придется. Учителя протискивались на стратегические точки. Бритоголовый и неустрашимый историк Гуннар Линдфорс занял позицию на заднем ряду и включил свои фары, готовый выхватить любого неслуха за шкирятник.

Напустив на себя торжественный вид, Грегер вышел на сцену и встал перед занавесом. Зал — ноль внимания. Учителя зашикали. Шушуканье, смешки — все продолжалось, будто было отрепетировано заранее. Учителя корчат страшные рожи в сторону самых заядлых бунтовщиков. Но кто-то упрямо продолжает смеяться, кто-то безудержно кашляет, вот бутылка покатилась по полу между рядами, кто-то громко рвет и рвет бумагу.

Грегер заносит над собой изуродованную культю. Машет большим пальцем и, не говоря ни слова, исчезает за кулисой.

Тут вступаем мы:

— Джяс летми хирсамэтьё рокенрол мьюсик!

Зрителей в первых рядах отбросило на спинки стульев. Остальная публика с тупым недоумением уставилась на задернутый занавес. Занавес закачался и вздулся как крышка на консервной банке.

— Рокенрол мьюсик! Иф ю вона лаф визми!

А мы, стоя впотьмах, наяриваем как одержимые. Эркки, словно сорвавшись с цепи, принялся молотить по всему, что шевелится — в результате мы заиграли вдвое быстрее положенного. Ниила попал не в ту тональность, акустические примочки Хольгери звучали так, будто гвозди в гроб заколачивали. А у микрофона… Стоял я.

Нет, я не пел — я стенал. Глухое мычание лося. Предсмертный крик лемминга. Называйте, как хотите. Сами того не ведая, мы изобрели панк за несколько лет до его рождения. Песня постепенно сошла на нет — примерно так. Сказать, что закончилась, нельзя, так как Эркки, выпучив бельма, погнал дальше. И я снова склонился над микрофоном:

— Джяс летми хирсамэтьё рокенрол мьюсик!

По второму кругу. А занавес все задернут. Пытаюсь подыграть на басе в тон большому барабану, но игра Эркки уже напоминает приступ эпилепсии. Ниила, наконец-то, попал в кассу, но опаздывает на два такта. Хольгери, тот вообще играет соло ко второй песне — он и не заметил, что мы все еще не разобрались с первой.

— Джяс летми хирсамэтьё…

В третий раз. Грегер в полумраке лихорадочно силится открыть занавес, путаясь в шнурках и складках драпировки. Эркки лупит так оглушительно, что я уже не слышу собственный голос. Но вот, наконец, занавес взлетает, мы стоим под ослепительным светом софитов. А перед нами сидят они — вся, будь она неладна, школа, и я наклоняюсь к микрофону и ору «Джяс летми хирсамэтьё» в четвертый раз.

Тут происходит невероятное — Ниила вступает правильно. Он все-таки угнался за Эркки, а вслед за ним и мы с Хольгери. Раскочегаренным паровозом мы прогоняем нашу песню по рельсам от начала до конца, заключительный аккорд, мы пихаем Эркки — он падает со стула.

И тишина.

Меня так и тянет слинять, я бочком крадусь к кулисе, но мешает шнур. Башка словно маракаса. Грегер берет меня за плечи. Поворачивает лицом к залу. Что-то лопочет, я не слышу, оглушенный литаврами Эркки.

Нет, слышу. Они аплодируют. Весь зал. Публика хлопает в ладоши, на вид совершенно непринужденно, а несколько девчонок (видно, побывали на поп-концертах в Лулео) даже кричат «бис».

Публика мало-помалу разошлась, а мы так и стояли, не понимая, что это было. Уже тогда, после самого первого концерта, мы чувствовали ту опустошенность, которая поселяется в тебе после каждого выступления, какую-то подспудную грусть. Эркки заявил, что у него провал в памяти, но чувство такое, будто парился в бане. Грегер буркнул, что надо бы пометить шнурок люминесцентной краской. Ошарашенные, мы потащили инструмент обратно в класс.

Отзывы потом были самые разные. Успешным наш концерт назвать нельзя, но мы произвели неизгладимое впечатление. Лестадианцев, тех сразу как ветром сдуло, зато чуваки на задних рядах вдруг почему-то перестали кидать жеваную бумагу в лысину математику. Несколько приятелей даже выдавили из себя высшую похвалу, которую только можно услышать из турнедальских уст:

— Ну, так, ничё.

Остальные плевались, говоря, что такой пурги не слышали с тех пор, как играла гармонистка из евангелического общества, и пригрозили, что в другой раз порежут струны. Немного грустно было слышать, что большинству понравилась вторая песня. Другие считали, что лучшей была третья или, нет, даже первая. Но ни одна душа не выбрала четвертую — правильную. Открыть же, что мы четыре раза играли одну и ту же песню, просто на разных стадиях паники, у нас не хватило храбрости. Несколько девчонок запали на Эркки — он, по их мнению, обладал самой сильной харизмой; другие считали, что симпапусик как раз Хольгери. Грегер же получил жестокий нагоняй за художественную безвкусицу от разгневанного педсовета.

Итак, мы по существу отделались легким испугом.

Дело в том, что слово «творчество» в Турнедалене равнозначно искусству выживания. Здесь уважают, нет, даже обожают смекалистого столяра, который может выстрогать любую вещицу — от ножика для масла до часов с боем, лесоруба, если у него заглох мотор и он сумел протащиться девять километров на своем снегоходе на смеси валерьянки с самогоном, бабку, которая без ведра умудрилась набрать тридцать килограммов морошки в портки, связав их мудреным узлом, молодца — он сумел провезти годовой запас сигарет через финскую границу в гробу с родным братом (брат-то, все одно, помер), вдову, которая провезла контрабандой целого коня, разрезала его на кусочки, да так искусно, что сыновья смогли провезти его через таможню в Швецию в кульках на велосипедном руле, а потом сшили — конь ожил и его продали с хорошей корыстью. Правда, последняя история случилась, конечно, в далекие сороковые, когда меня и на свете-то не было.

Образчик творчества по-турнедальски — заядлые рыбаки. Смысл жизни для этих мужиков бур и лом, блесна и донка; зимой они ловят на мушки, летом набивают карманы стрекозами, мотыльками и слепыми рачками; рыбалка им милее бабы — они знают четырнадцать сложных узлов, но лишь одну сексуальную позу; они тратят по тыще крон на кило пойманного лосося, хотя могут купить целую рыбину в магазине за гроши; чем отдыхать с семьей, они лучше будут мокнуть в дырявых болотных сапогах; они зарабатывают бессонницу, они рушат семью, они вылетают с работы, зарастают грязью, плюют на детей, если вдруг узнают, что на Йокфалле ловится «на всплеск».

Такие же извращенцы — турнедальские строители. Непоседливые мужики, в разговоре двух слов не свяжут, они все не находят себе места, все у них глаза беспокойно бегают. Но дайте им в руки молоток, и они становятся нормальными людьми и, представьте себе, даже могут по-человечески говорить с женой — правда, набив гвоздями рот. Уму непостижимо, сколько успевает нагородить за свою жизнь обыкновенный мужик! Стукнул раз — изба и лабаз! Два попотел — нужник и хлев! Вжикнул пилой — ларь дровяной! Баня, забор — ухай топор! И еще гараж, и конура для псины, и навес для велосипедов, и теремок для деточек тож.

Но в самом разгаре в дело вдруг вмешиваются жилищно-коммунальные власти и говорят «хватит». И мужик наш становится необузданным, едким как уксус, бранит детей, пьет горькую, не спит, лысеет, шпыняет псину, теряет слух и зрение, по настоянию елливарских докторов принимает валокордин, но тут его безутешная супруга нежданно-негаданно получает по наследству незастроенный участок.

И жизнь начинается сначала.

Дача, баня, нужник, дровяной ларь, конура. Короткая передышка — и рыбный амбар, погреб, флигель, сарай для инструмента, веранда, беседка для детушек тож. Ну, и всякие там иные пристройки. Летом каждое утро — подъем с петухами и — громче, топор, шибче, пила, эхма!

Но годы проходят и наступает неизбежное — строить больше негде. Жилищно-коммунальные власти сосредоточенно склоняются над фотоснимками, сделанными с высоты птичьего полета. И такая тоска на душе у нашего мужика, и жена, того и гляди, уйдет от него.

Тогда приходит пора ремонта. Кровлю перекрыть, опилки поменять на стекловату, в гостиную — камин, в подвале — уголок для отдыха, замазку на окнах обновить, все ободрать, покрасить, поменять встроенные шкафы, постелить ковролин, заменить сантехнику и стиральную машину, отскоблить баню от плесени, сделать террасу и балкон, застеклить веранду.

Но приходит час — и все готово. Приходит час — и уже ничего не попишешь. Приходит час, когда построено все, когда творение рук твоих совершенно, рука судорожно тянется к молотку, но хватает лишь пустоту, и твоя жена понимает, что выхода нет. Только елливарская психушка.

Но выходит закон о хозяйственных пристройках.

Господи, это ж сколько хозяйственных пристроек можно воткнуть на один участок! И все начинается заново. И семейная жизнь опять наполняется каким-то теплым, ровным чувством — чем-то, что даже можно назвать любовью.

Что же до нашего рока, это было совсем другое творчество. Проку в нем не было ни малейшего. Никто его в грош не ставил, в том числе и мы сами. Кому это нужно? Мы просто играли, мы отворяли душу, и из нее лилась музыка. Старики считали, что это признак распущенности и избытка свободного времени, что это все с жиру и впустую. А как иначе, ежели молодежь нынче не работает? Вот и чешутся руки. Лишняя энергия — она бродит по телу, повышая кровяное давление.

Поначалу я частенько беседовал с Ниилой на предмет того, можно ли назвать рок-музыку кнапсу. На турнедальском наречии это слово означает «бабский», то есть бабское занятие. Иными словами, мужская роль в Турнедалене сводилась к одному. Не быть кнапсу. На первый взгляд все просто и очевидно, но дело осложняется целым сводом заповедей, на изучение которых уходят десятки лет — приехав с юга Швеции, вы почувствуете это на собственной шкуре.

Есть занятия бабские по природе — мужику их надобно чураться. Мужик не должен менять занавески, вязать, ткать ковры, доить, поливать цветы и тому подобное. Другие дела, напротив, истинно мужские — валить деревья, бить лося, рубить избы, сплавлять лес, махаться на танцплощадках. Испокон веков мир состоял из двух половин, и каждая из них четко знала свое дело.

И на тебе — явилось благополучие. Как снег на голову, свалились сотни дел и делишек, которые неведомо куда приткнуть. А так как понятие кнапсу формировалось на протяжении веков — в глубине народного подсознания, то как тут успеть с определениями? В каких-то областях все ясно. Положим, моторы — это дело мужское. Причем моторы на бензине — больше, нежели электрические. Стало быть, машины, снегоходы и бензопилы — никак не кнапсу.

Но как тогда быть со швейной машинкой? Может ли мужик взбивать сливки электромиксером? Доить корову электродоилкой? Вынимать белье из стиральной машины? Может ли настоящий мужик пылесосить свою машину, не уронив свое достоинство? Вот вам вопросы, над которыми стоит подумать.

А эти новые штучки-дрючки и того хуже. К примеру, есть обезжиренный маргарин — это по-бабски или нет? А ставить электропечь? Покупать гель для волос? Плавать с маской? Ходить с пластырем? Убирать собачье дерьмо в кулечек?

В довершение, в разных местах и заповеди были разные. Хассе Ататало из Терендё поведал мне, что у них в округе, кто его знает отчего, мужик не должен подворачивать голенища на резиновых сапогах.

Исходя из вышесказанного, мы можем поделить мужиков на три группы. Первая — истинный мачо. Этакий деревенский хват — суровый, немногословный, нож за поясом, поваренная соль в кармане. Его антипода тоже легко вычислить — женоподобный мужчинка. Настоящая баба, он облизан старшими сестрами и непригоден ни в лесной артели, ни в охотничьей команде. Зато у него особый подход к животным, а также к женскому полу (постель не в счет) — потому в былые времена он часто становился знахарем или шептуном.

А вот третью группу составляет многочисленная середка. К ней относились и мы с Ниилой. Насколько ты обабился, судили по твоим делам. Достаточно такой безобидной вещи, как красная шапка. Надел ее — и неделями ходишь с клеймом, поневоле дерешься, бедокуришь, идешь на любые жертвы, пока постепенно не избавишься от липкого прозвища «кнапсу».

Оно конечно, рок играют по большей части мужики. Агрессивная музыка с ярко выраженным мужским характером. Любой сторонний с ходу скажет, что рок — никакой не кнапсу. На это можно возразить, что бренчание на гитаре никак нельзя назвать настоящим трудом. День на лесоповале — и музыкант будет писать кровью. Вокал тоже не мужское занятие, по крайней мере, не для паяльского мужика и не на трезвую голову. И уж тем более петь на английском — жидковат этот язык против стальных финских скул. Так, каша во рту — только девки и знают его на «пятерку». Тягучая тарабарщина, дрожащая и сырая, язык островитян, вечно шлепающих по болоту — они не нюхали пороха, не голодали, не холодали. Английский годится для лодырей, лежебок и травоядных вяликов — мурлычут, не напрягаясь, язык во рту так и треплется точно обрезанная шкурка.

Что ж, мы были кнапсу. Ведь бросить музыку мы не могли.

Глава 19 О девице на черном «вольво», о хоккейных катках и бабских телесах, а также о том, чем можно развлечься в Паяле

Наш второй концерт мы дали в Каунисвааре, в местном клубе, где проводилась встреча Красной молодежи. Все устроил Хольгери, у него была знакомая в комитете — одна из тридцати чувих, что стояли перед нами в одинаковых палестинских платках, одинаковых круглых очках, с одинаковыми челочками и притопывали в такт музыке одинаковыми остроносыми полусапожками. Надо сказать, выступили мы довольно успешно. С нашего дебюта в актовом зале прошло несколько месяцев, за это время мы успели прилично сыграться. Две песни были собственного замеса, остальное — хиты, надерганные мной из «Десятки лучших песен». Несколько старых пионеров, разинув рты, стояли у входа. Но все они, не выдержав, тут же ретировались, остался только какой-то старый глухарь: в армии его контузило учебной гранатой. Он стоял с раскрытой варежкой, ежеминутно поправляя нахлобученный на макушку картуз, и все никак не мог взять в толк, на кой ляд молодые изводят столько ляктричества.

Когда смолкла последняя песня, подруга Хольгери стала хлопать и требовать еще. Ее поддержали другие. Мы все не сходили со сцены, я тревожно переглядывался с Эркки и Ниилой. Других-то песен у нас не было.

Вдруг доносится рев. Хольгери! Он стоит перед колонкой, громкость на полную катушку. Электрический вой заполняет зал, дрожат оконные стекла. Вот заиграл. Сам, клокочущий рык. Хольгери не смотрит на зрителей. Он падает на колени, ставит гитару на пол, поднеся ее к воронкам динамиков, трясет ее словно убийца жертву. Царапает рычащие струны. Мелодия какая-то знакомая. Прерывистыми волнами она накатывает словно передача с далекой радиостанции, но все равно исполнена какой-то силы. Мы только диву даемся с Хольгери. А он ложится на спину. Побрасывает гитару пружинистыми толчками. Глаза полузакрыты, капли пота на лбу. Вот он запрокидывает голову, играет уже зубами. Та же странно знакомая мелодия.

— Хендрикс! — орет мне Ниила в ухо.

— Лучше! — кричу в ответ.

Тут до меня дошло, что играет Хольгери. Гимн Советского Союза, старенькие деревянные стены клуба ходят ходуном.

Уже потом к нам на сцену поднимались люди, спрашивали, как мы относимся к политике. Хольгери сидел, как в дыму, на губах играет слабая улыбка, две девицы пытаются примоститься у него на коленках. Сам я столкнулся лицом к лицу с телкой с причудливо, как-то по-арабски, подведенными глазами. Ее черные волосы блестели так, будто их макнули в чернильницу. Мордашка же наоборот точно напудренная. Девчонка смахивала на куклу, покрытую целлофановой пленкой. Тело ее скрыто под бесформенным прогрессивным балахоном, но мягкие всплески рук выдают в ней женщину. Поглядывая на меня, она покачивает бедрами — мелко так, неприметно. Но под скорлупой я чую женщину, голод. Она молча протягивает кулачок, здоровается по-взрослому, улыбается, обнажая острые зубки. Больно, как парень, жмет руку.

Потом мы собрали инструменты и усилки. Глухарь в картузе ходил, невинно улыбаясь, и справлялся, отросли ли у невест титьки. Кассирша выдала нам по бутерброду с колбасой и пятьдесят крон гонорара.

— Ты в Паялу?

Та самая, с вороными волосами. Стоим на крыльце, она зябко поеживается.

— Тебя подвезти? — спрашивает.

Кивает на дорогу. Я нерешительно поплелся за ней. Она подошла к черному блестящему «вольво».

— Отец дал покататься.

— Класс, — говорю я.

Мы прыгнули и покатили. Сиденье отдавало холодом, лобовое стекло потело от горячего дыхания. Я включил печку и подбавил тепла, за окном сгущались холодные апрельские сумерки. Встречная машина громко посигналила и помигала фарами. Немного повозившись, девчонка отыскала нужную ручку и включила ближний свет.

— Разве ты уже совершеннолетняя?

Она не отвечает. Откидывается на спинку, рука покоится на коробке передач. Правит посреди дороги, сматывая под себя заиндевевшую дорожную ленту, фары выхватывают из черноты искрящиеся сугробы. На полях лежит наст, синий и сбитый.

— И как тебе быть коммунисткой? — спрашиваю.

Она пытается нащупать кнопку радио. Машина потихоньку начинает скатываться в кювет. Мой жалобный писк — девица резко выворачивает баранку и выруливает обратно.

— Не дрейфь! — подбодрила она меня. — Я водила хоть куда.

Из Аутио до Паялы мы поехали по старой трассе. В начале ее, на длинном прямом участке, девица выжала газ до упора. Мотор зажужжал, завыл, мы стремительно набрали ход. Мороз лизал машину ледяным языком, оставляя на капоте, на стеклах корочку инея, терся холодным брюхом о ее горбатую крышу.

— Здесь, бывает, олени выскакивают, — говорю.

Девица засмеялась и помчалась еще быстрей. Тогда я понял — она хочет напугать меня. Застегни я сейчас ремень, она будет считать, что у нее получилось. Я поступил иначе — собрался, при этом делая беспечный вид, а сам все смотрел на лесную опушку, чтобы в случае удара вовремя сложиться.

Она долго копалась, наконец, настроилась на финскую волну. Грустное танго, какая-то женщина пела о любви и печали. Машина перевалилась через горку и пошла петлять, оставляя позади себя меланхоличную дымку. В этой холодной пустыне изливалось, кровоточило чье-то сердце. Я украдкой поглядывал на девчонку. В темноте вырисовывался ее силуэт, закругление подбородка, губы сочные, лихо вздернутый финский носик. Мне захотелось обнять ее. Поцеловать.

— Куда тут у вас в Паяле можно сходить? — спросила она.

— А фиг его знает, — ответил я.

Мы уже проезжали Манганиеми, со свистом пролетели по старенькому мосту. Из лесу выступили огни домов и серебряным светом разлились по руслу реки. Девица не сбавила ход даже тогда, когда на узкой колее на нас вдруг выскочил огромный дальнобойщик. Машины разминулись в считанных миллиметрах — газеты не просунешь. Дальнобойщик яростно посигналил — девица и бровью не повела.

— А кино сегодня будет?

В этом я не был уверен. Что же такое придумать? Вспомнил, что один мой одноклассник держит кроликов в бойлерной. Он выпрашивал для них полусгнившую морковку в магазине — все равно ведь выкидывать. Несколько раз я видел, как они сикают. Глупости, она ж не маленькая.

— Хочешь, поедем в Паяльский спортклуб, на хоккейную тренировку? У них в выходные серия матчей против «Это-Куивы».

Я показал ей, что надо ехать прямо, потом, возле лавки Артура — она похожа на картонку из-под обуви — направо, потом дальше в центр мимо обувного магазина Харьюхахто, канцтоваров, цирюльни Ларссона, пекарни Веннберга, киоска Микаэльссона и кафешки Линдквиста. Перед школой мы свернули с дороги и кое-как дотащились до хоккейной площадки. Здесь мы оставили машину, которая к тому времени успела прогреться, пошли по утоптанной стежке вниз к катку.

Тренировка была в самом разгаре. Верзилы в латах и черно-желтых фуфайках кружили по всей площадке, отрабатывая задний ход. Тренер Стенберг, бородатый полисмен, переехавший к нам с юга, гудел в дудку, подбадривая подопечных:

— Не срезать, не срезать на поворотах, засранцы! А ну, поддай жару, красные дьяволы!

Потом они разогревали вратаря убойными, безжалостными бросками — крючковатые клюшки «КОНО» шлепали и хрустели, кипер в маске а ля «мертвая голова» стоял как на плахе, щитки не спасали, все тело покрылось синяками. Шайбы то и дело улетали на лужайку, далеко за бортик — то-то будет радости мелюзге, когда сойдет снег.

— Да гаси ж ты, едрена матрена, ему в домик! — возбужденно рычал Стенберг — он пекся о юношестве и по собственной инициативе организовал тренировки во всех деревнях в радиусе нескольких десятков километров.

Потом началась игра. Ледовое побоище, где брали больше не умением, а желанием. Игроки лупились о борта, елозили на заднице, щелкали так, что аж звенели клюшки. Долговязый форвард одной из команд нацепил допотопный подбородник, отчего смахивал на овчарку в наморднике. Приведя свою немалую мышечную массу в поступательное движение, он попер напролом — защитники посыпались как стадо оленей, раздавленное паровозом. А вот с контролем шайбы он был не в ладах. Но ему слегка подфартило, он умудрился-таки откинуть шайбу защитникам, и те без труда вколотили ее в образовавшийся пролом. В команде соперников форварда играл щуплый блондин с потрясающей реакцией. В момент вбрасывания он цепенел, словно ящерица, а потом — раз, и клюшка сполохом вонзалась в катящуюся шайбу.

Мы стояли на снежном валу у бортика и какое-то время смотрели на игру. Я как бы ненарочно приблизился к девице, наши куртки соприкоснулись. Она жевала бубль-гум, выдувая пузыри — от них пахло лакрицей. Я заметил, что она ежится и кутается в свой палестинский платок.

— Замерзла?

— Есть маленько.

— Давай… У меня есть приятель, у него кролики…

— Фи, детство какое, — скривилась она, обмотав резинку вокруг пальца.

Мне бы вместо этого обнять ее. Да поздно. Я чувствовал себя придурком. Захотелось сбежать домой, поучить рифы перед зеркалом. Девчонка заметила мое смущение. Смягчилась, стала следить за игрой, делая вид, что это интересно.

— Им нужно больше играть в одно касание, — сказал я. Как русские. А то они, как канадцы. Сила есть, ну, ты знаешь, играют ровно дуболомы.

Тут я углубился в анализ игры, стал нахваливать ювелирную технику советских хоккеистов, которые снимают лепестки с клюшек и тренируются с одной рукояткой. Когда вдруг понял, что она заскучала. А тут и я начал подмерзать.

— Пойдем, посмотрим гимнастику для домохозяек.

Она кивнула и как-то томно заглянула мне в глаза. Потом, будто испугавшись, что обнаружила себя, быстро опустила взгляд. Чую, сердце мое затрепыхалось в груди, и мы отправились в спортзал — он был в паре сотен метров от нас.

Дверь в женскую раздевалку была незаперта. Мы просочились внутрь. Нас оглушил джаз, гулким эхом разносивший от школьной магнитолы. Пахло селедкой и лаком — в старых спортзалах всегда так пахнет: затхлый дух истязаний, въевшийся в скакалки, кони и кольца. Плюс ядреная смесь женского пота с секилем. На крючках было развешано тряпье: сморщенные гамаши с начесом, исподние юбки размером с добрый шатер, цветастые сарафаны, коричневые колготы, лифчики величиной с мою голову. На полу в лужицах талой воды стоят авоськи и пакеты, стоптанные сапоги, валенки и остроносые полусапожки.

Я на цыпочках подкрался к выходу в зал. Ядовитый свет. Вдруг земля затряслась под ногами, дом содрогнулся до самого свода. Тетки прыгали через баллоны. Боже, как тряслись их телеса! Сиськи шлепали по пузу как мешки с мукой, баллоны вспухали как тесто на дрожжах. Хорошо еще, что прыгали домохозяйки вразнобой — попади они разом в такт музыке, ей-ей, проломился бы пол. Следующее упражнение — бег с прискоком по кругу. Вдоль шведских стенок, топая грузными ногами, загрохотало стадо слонов. Пот лился ручьем, тек по двойным подбородкам, уходя в скважины между грудей, варикозные вены светились синюшно-кровавым светом. Раз, два, потяну-улись, — скомандовала руководительница, стоявшая за магнитофоном, и сорок дебелых матрон заволновались, как березки на ветру. И-раз, и-два, наклон, и двадцать непомерных задниц, наплодивших верную сотню ребятишек, встали раком. Пот с ягодиц катился по сальным бокам, запахло мандой. Подъем и, гопля, прыжок боком вперед. Понятное дело, не обошлось здесь без столкновений с выбросом чудовищного заряда энергии. Тетки мегатонными бомбами валились на пол, лежали на лакированном паркете, купаясь в собственном поту; наконец, с превеликим трудом вставали — несокрушимые. Зал отдавал болотом и климаксом. Первобытная смесь рождения и смерти — распаленная женская утроба.

Девчонка взяла меня сзади за волосы. Запустила зябкие пальцы. Я вздрогнул всем телом. Ноги у меня подогнулись, и я сел, чтоб не упасть. Она забралась ко мне на колени и выплюнула жвачку. Ее зрачки расширились — две черные полыньи. Я стал поглаживать ее подбородок, легонько проводя пальцем по линии скулы до изящной раковинки уха. Носом приблизился к ее лицу. Зажмурился, дотронулся до ее кожи. Щеки таяли, пылали. Она задышала жарче. Я слышал губами ее улыбку. Мы распахнули куртки. Так, тело к телу. Груди такие юные, острые. Я обвил ее руками, прижал к себе с глазами, полными слез, чувствуя, как меня распирает от счастья. Господи, мы вместе. У меня есть девчонка.

Ее рука вдруг нырнула мне под свитер. Холодная как льдинка, но мягкая от любви. Моя спина чувствовала каждое движение, зашлась от ласки. Рука становилась все проворнее, нетерпеливее. Вот тихонько щипнула. Царапнула.

— Можно я… можно мне с тобой, — я заикался.

Вместо ответа девчонка проникла в мои брюки. Рука превратилась в крыску, пощекотала бока, бедра, юркнула в пах. Я задохнулся.

— Не бойся, — беззвучно засмеялась она, сверкнув белыми зубами.

Я хотел сказать, что у меня там еще даже нет волос, чтобы не разочаровать, но поздно. Девчонка уже обхватила мое добро — так паук опутывает муху. Крепко стиснула набухшего молодца. Все поймала — теперь не уйдешь. И поцеловала взасос, впилась в меня длинным язычком, во рту появился вкус меди. Земля уходила у меня под ногами, я стал ласкать ее грудь, но делал это как-то грубо и неуклюже. Она толкнула меня, я откинулся на деревянную лавку. Стянула с себя джинсы. Я хотел потрогать, но девчонка отпихнула мою руку.

— Не надо, ты пока растелишься, — сказала она бесцеремонно и прижала меня к лавке. Воцарилась на мне словно страж порядка. В отдалении гремела слоновья поступь.

— Ты такая… такая красивая…, — мямлил я смущенно.

Закрыв глаза, она жадно насела на меня. Я погрузился в самую глубь — исходящие соком недра. Теплые и мягкие, будто подушка. Извиваясь по-змеиному, она принялась раскачиваться на мне в медленном и нежном танце, и что-то во мне росло, усиливалось с каждым мигом. Перед глазами всплыла картина — вот она краснее, краснее, пока, наконец, все полотно не затянулось влажной пеленой. Я тоже елозил, чувствуя, что сейчас брякнусь в обморок. Девчонка закачалась быстрей, вдруг стала резко покрикивать. Все истошней, все иступленней, точно дворняга, трахающая диван. Я, как мог, зажимал ей рот, но где ее удержать. Кошачий концерт и только!

— Тише, застукают, — взмолился я, и тут начала вздуваться кожа. Набухла волдырем. Нажим — прыснула кровь. Я попытался выскользнуть, но девчонка не пускает меня. Чувство растет, становится ярче. Будто щекочут ножом, пока не продырявят насквозь. Ее волосы плотной завесой обволакивают меня. Нависшая хмарь. Набухшая плотью.

И вот! Вот взрывается весь мир, и из черной тучи проливается дождь.

Открыв глаза, я увидел, что передо мной стоит тетка. Типичная хавронья из Сучьего болота. Глаза выпучены, крашеные волосы слиплись, с носа и подбородка капает пот. Я решил, сейчас начнет орать. Соберутся старые мымры и начнут нас линчевать. Придавят к полу стопудовыми сраками, станут выяснять, не шарим ли мы по карманам. Кто-то скажет:

— Кулли поис! — и одна из них, старая лесная лопарка, вцепится мне зубами в яйца и перемелет их в фарш, как мычащему ирвасу с глазами, побелевшими от боли.

Не на шутку испугавшись, я вытащил конец. Пока я возился, путаясь в штанах, тетка скептически сощурилась на мою обмякшую сосиску.

— Много шума из ничего, — ехидно хмыкнула она.

Потом отхлебнула воды из железного крана, громко перднула и пошла обратно в зал. Запах полусгнившего сена преследовал нас до самого выхода.

Девчонка села в машину и бросила «пока». Я подставил руку, мешая ей закрыть дверь.

— Завтра увидимся? — спросил я.

Она смотрела прямо перед собой — взгляд немигающий и равнодушный.

— Скажи хотя бы, как тебя зовут.

Она повозилась, завела мотор. Включила первую скорость, машина медленно тронулась с места. Я бежал рядом, цепляясь за дверь. Большущие, темные девичьи глаза смотрели на меня. И вдруг девчонка отбросила маску. Маска лопнула, развалилась, а под ней зияла огромная раскрытая рана.

— Я с тобой! — крикнул я.

Она нажала на газ, дверь выпорхнула у меня из рук. Машина, виляя и пробуксовывая, понеслась мимо фонарных столбов, из-под колес взлетали вихри снежной пыли. Шум мотора звучал все тише, потом смолк.

Долго стоял я, пока до меня, наконец, не дошло. У нее же нет ключей. Она угнала машину. Боль пронизала меня холодными щупальцами, и тем острее она становилась, чем больше я понимал, что никогда уже не увижу эту девчонку.

Глава 20 Как гуляли на именинах, как пели гимн Турнедалена, как явилась охотничья бригада и о том, как четыре подростка созерцали звезды

С годами мой дед все больше жил нелюдимом. Ему нравилось одиночество; с тех пор, как упокоилась бабушка, он стал тяготиться общением с людьми. Жил себе в своей избушке, вел хозяйство и мечтал только об одном — помереть в родном доме. Когда мы навещали его, он встречал приветливо, но с недоверием. В дом престарелых? Да ни за что, будь он трижды неладен, зарубите на носу, в избе вон прибрано — я и сам себе хозяин!

Но время не щадило и его, и вот уже близился тот февральский день, когда деду стукнет семьдесят. Совесть у родни была не на месте — слишком редко захаживали к старику; тогда, посовещавшись, решили закатить пир на весь мир. Надо ведь успеть пополнить семейный альбом парой торжественных снимков, а то дедуга, того и гляди, впадет в детство.

Стоило немалого труда уговорить самого виновника торжества — ну, не ради него самого, так хотя бы ради родственников. Не чуя подвоха, он наблюдал, как идут приготовления. За неделю до сбора родственники отскребли полы от застарелого пота, отквасили половицы шампунем, надраили ветхие окна техническим спиртом, проветрили дедов траурный костюм, который весь провонял нафталином, отмыли абажуры от наростов жира, поменяли вафельные полотенца, прошлись с пылесосом по всем закуткам, при этом обнаружив неимоверную кучу паучьих тенетников и дохлых мух, вынесли хлам из сарая, расставили обувь неестественными рядами и узорами, переставили шкафы и комоды — короче, перепутали все на свете, так что и отыскать ничего не возможно. Дед уже не раз пожалел, что пустил в дом саранчу, — причитал и бранился. Но это как подготовка к высадке десанта, — раз начал, надо довести до конца.

День рождения пришелся на пятницу. Нам с сеструхой разрешили пропустить школу, и мы всей семьей поехали к деду с утра пораньше. Денек выдался ясный, мороз минус двадцать, сухая и безветренная погода, иней посеребрил стекла машины, усеял деревья острыми колючками. На небе гасли последние утренние звезды. Над лесом парила голубая дымка. Отец поставил машину на перепаханном колесами дворе, мы прошли по хрустящей снежной крупе, на крыльце отряхнули ноги. В сенях забрехал дряхлый кобель, финская лайка. Он был подслеповат и с некоторых пор все норовил цапнуть за ногу, так что, пока дед открывал, я на всякий случай вооружился веником.

— Теккос сиелта тулетта? А, это вы пожаловали? — сказал дед по-фински, будто удивляясь. Мать протянула цветы — она несла их под шубой, отец пожал руку и поздравил, я же веником стукнул кобеля — тот кубарем скатился с крыльца, заголосил.

Мы уселись за кухонным столом, слушая, как тикает маятник. Изба казалась непривычно нарядной. Дед сидел в качалке, накрахмаленный воротничок врезался в морщинистую шею, руки беспокойно теребили галстук. Все выглядело ненатуральным и оцепеневшим, как и положено на праздниках.

К обеду стали подтягиваться дядья со своими половинами, на столы выставили большие торты со сливками. Кто-то варил кофе и заливал его в термосы, мы с сеструхой помогали мазать сливочное масло на хлебцы, а сверху клали сочные шматки запеченной лосятины. Другие помощники выкладывали на подносы свежеиспеченные пирожные — по дому разнесся душистый запах корицы, какао и ванили.

Бледное февральское солнышко с трудом выкарабкалось из-за сугроба и озарило зимний день. На выгоне паслось несколько северных оленей, они разгребали снег копытами и выхватывали пучки прошлогодней травы. Двое из них вырыли себе ложбинки да так и лежали, подогнув ноги, чтобы сэкономить тепло, только темные головы торчали над сугробами. Кобель даже не смотрел в их сторону, он нашел себе другое дело за углом избы — обнюхивал желтую ямку в снегу, где сходил до ветра дед. Стайка синичек гроздью облепила пришпиленный кусок сала. Вся природа утопала в белесом свете тундры, солнце не грело совершенно, будто было записано на кинопленку.

Во второй половине дня стали стекаться новые гости. Уже весь двор был заставлен машинами, а вскоре — и все подъезды к нему. Те из гостей, что жили по соседству, прикатили на снегокатах, двое неспешно дошли лугами на лыжах. И вот начались торжества. Гости расселись за двумя накрытыми столами — сухие старички со слезящимися глазами и намерзшими сосульками на бровях и их круглые супружницы, с ручищами, увесистыми, как скалки, затянутые в цветастые сарафаны. Пили кофе с блюдца, закусывая пирожными и бутербродами с лососем. Старинную печку накалили добела, чтоб тепло было, бабки стали вспоминать старые времена и страсть как захотели испечь хлебов.

Выпив по второй чашке, решили, что пора доставать коньяк. Откупорили покупной пузырек, батя стал обносить гостей. Рюмки наполнялись под одобрительные кивки, те, кто за рулем, прикрывали рюмки ладонью. Настроение немного улучшилось. Мать разрезала торт, раскладывала его по блюдцам. Кто-то вспомнил, что надо бы спеть здравицу имениннику, все встали, кроме деда, — он остался в качалке, исходя потом. Батя подлил ему коньяка, для бодрости духа. Тогда, состроив торжественные мины, грянули «мноккая летта» на корявом шведском языке. Именинник не знал, куда деваться, и смущенно схоронился за букетами. Позже ему велели открыть подарки. Он ведь к ним даже не притронулся, чтобы люди не подумали, что вся эта церемония затеяна ради подарков, — разумная предусмотрительность в наших турнедальских краях. Непослушными пальцами дед копался в треклятых узлах и лентах, те не поддавались; наконец, один из дядьев сжалился над ним и принес пуукко — финский нож. Тогда дед ловко вспорол глянцевую обертку, будто щуку потрошил, и извлек на божий свет хрустальную статуэтку лося, резные часы на батарейке, лопатку для торта из турнедальского серебра, размалеванную оловянную кружку, расшитые рушники в рюшах, саамский домотканый ковер с цепочкой, чтобы вешать на стену, богатый бритвенный несессер, книгу для гостей в переплете из дубленой оленьей кожи, полог, расшитый морскими раковинами, дверную вывеску, на которой выжигателем было выведено «Добро пожаловать!» и прочие безделицы. Дед сказал по-фински, что это, мол, излишество; излишество — вот отличное собирательное слово для дорогих побрякушек, которые ему ни к селу, ни к городу. Никто так и не осмелился подарить действительно нужную вещь: колун или новый катализатор для машины, а то ведь дед, чего доброго, подумает, что это намек на то, что он — никудышный хозяин.

Уже вечерело, когда на огонек пожаловала делегация из местного краеведческого музея, десятка два чинных мужиков и баб, — они вежливо поздоровались за руку, точно настоящие шведы. Многие пришли с цветами и красочными поздравительными открытками. Скушав по бутерброду и куску торта, они достали песенники и запели неровными, чуть дребезжащими голосами. Шведские песни, выученные еще в школе, известные шлягеры, оды родимым краям и просторам. Батя обносил гостей коньяком, предупредительно пропуская лестадианцев. Последним затянули гимн Турнедалена, протяжно и проникновенно:

Благословенна будь земля, Любимый Турнедаль! Нет краше, нет милей тебя, Родной полярный край.

Старики растрогались, стали утирать слезы. Дед тоже вдруг расчувствовался, уголки глаз покраснели, рюмка в руке задрожала, мать приняла ее. Казалось, еще чуть-чуть, и вся изба заплачет навзрыд. Особенно, когда последний куплет спели по-фински — песня пробирала до самого нутра, оставляя горячее, влажное чувство.

Посидели, взгрустнули. Наполнили душу финскими страданиями, помянули про себя все невзгоды, приключившиеся с нами, все немилосердные удары, выпавшие на нашу долю, всех детишек, что родились убогими, всех юнцов, что помутились рассудком, весь голод, всю нищету, всю скотинку, забитую по нужде, всех чахоточных и параличных, все неурожайные годы, все неудачные попытки контрабанды, все мучения и издевательства, которые мы терпели от властей и начальства, всех самоубийц, всех иуд и штрейкбрехеров, все мошенничества, когда нас надували, всех рабочих, что уехали на помощь Сталину и получили пулю в затылок в виде «благодарности», всех сволочей-десятников, всех садистов в лесных артелях, всех, кто спился, кто утоп во время сплава, кто погиб в шахтах, все слезы, все обиды, всю боль и унижения, терзающие наш многострадальный род на его тернистом жизненном пути.

За окном долго смеркалось, горела голубая полоска стали, потом стало темно. Полярная звезда свесилась сосулькой с обледенелой крыши. Вокруг нее замерцали тысячи ярких крапинок, мороз усилился еще на пару градусов. Лес стоял окоченевший и покойный — ветка не шелохнется. Неприветливая тишина стелилась над тайгой, над бескрайними лесами — они уходили в малонаселенную Финляндию, тянулись по необъятной российской равнине и через еще более необъятную Сибирь доходили до самого Тихого океана, неподвижная лесная пустыня, придавленная снегом и морозом. В рассохах высоченных елей ватными комочками жались синички. И только где-то глубоко внутри слышалось теплое и еле приметное тук-тук.

Вдруг по дому пробежал шепоток. Охотники! Охотничья команда на подходе! Председатель краеведческого музея вскочил на ноги, наскоро, но сердечно поблагодарил за угощение, дед пообещал подарить музею свою старую, неучтенную острогу — все равно, мол, не доглядаю в темноте. Поставив чашки на блюдца донцами вверх, гости второпях накинули на себя шубы и бросились вон из избы, словно за ними гнались. Остались только кое-кто из соседей, пара пенсионеров, да отцовы братья; в доме вновь зазвучали крепкие слова и требования подлить еще.

На крыльце раздался топот ног, дверь распахнулась. И в дом ввалились два десятка молчаливых мужиков. Их предводитель сказал:

— Вот и мы.

Остальные молча расселись по лавкам, смотря в одну точку. Младшему из них едва исполнилось двадцать, старшему перевалило за восемьдесят. Многие доводились нам родичами.

Подали бутерброды, торт и кофе, потом мужики чокнулись коньяком из остатной бутылки, поинтересовавшись при этом, отчего это хранцузы упорно красят обыкновенный спирт в коричневый цвет и придают ему вкус дегтя.

Предводитель встал и сказал, что прежде, чем дать волю мужикам, надобно произнесть торжественную речь. Его мнение было такое, что покамест дед от команды не отстает. Есть еще порох в пороховницах, ну, а когда не останется, мы поставим деда готовить — уж мужики не оставят его без мяса. Но пока старость его не берет, повторился предводитель, башка, кажись, варит, ну, а если малость сбрендит, что ж, оставим дома! Даже старого хрыча, коли он не может отличить, к примеру, лосихи от машины, разве ж можно его пускать с берданкой в лес — нет, мы, охотники, — не то, что некоторые в округе.

Охотники сурово кивнули в знак согласия, предводитель отхлебнул глоток и продолжил. Старик наш, стало быть, и берданку еще держит, и дождь со стужей ему нипочем, дело свое знает, но уж, коли возьмет тебя склероз, тогда держись! Тогда лучше сиди дома да бзди себе на диване. Ведь, оно хоть и не видно на первых порах, это ведь дело времени, мозги-то ползут набекрень, ну, а уж тогда, тогда дело ясное, ты, дед, крепко запомни это.

По завершении этой трогательной речи деду вручили памятный кубок, где были выгравированы имена всех членов команды с собаками включительно. Некоторые имена были написаны с ошибками, зря отдали граверам в Лулео — не больно-то они разбираются в финских именах, правда, сделали со скидкой, так что осталось еще и на пузырь с содержимым.

На это дед заметил, что граверы тут ни при чем — сами, небось, написали как курица лапой, и сказал, что здоров, как бык, видит не хуже орла, а ежели лосиха бзднет за сотню метров, будьте спокойны, услышит, а коли брать в расчет все мозги, пропитые командой, так это еще неизвестно, кто первым сбрендит. Потом поблагодарил за пузырь, особливо — за содержимое, потому как крепких напитков в доме больше не осталось, а когда и эта бутыль закончится, то оставшийся вечер будем коротать с кофеем.

Мужиков аж в озноб кинуло. А дед плеснул каждому по наперстку, и бутыли как не бывало. Потерянные, чуть не плача, мужики подняли рюмки и выпили. Быть того не может! Вот сквалыга! Даром, что от бабы своей избавился.

Лукаво покосившись в сторонку, дед подмигнул бате. Тот неслышно отворил крышку погреба и исчез во мраке. Так же быстро вынырнул и со звоном бухнул на стол батарею бутылок. По две в каждой руке. Дед покатился со смеху.

— А, маленькие сластены, ну, получайте гостинцы! — залился он так, что аж брюхо запрыгало.

У мужиков, как гора с плеч — кто-то даже всхлипнул от счастья. И кому какое дело, что на бутылках нет акцизной марки. Эх, и погуляем на славу!

Это ли не счастье! Пить допьяна. Надраться. Нарезаться до глухоты, залить зенки в обнимку с друзьями, подальше от ворчливой жены. Заложить за воротник так, чтоб хрен торчком, чтоб язык во рту полоскался, как вымпел на ветру. Выжрать пузырь, и новый на стол, — и не жмешься, не меришь линейкой, не платишь, не сидишь полупьяный и без гроша в жлобском кабаке, вычисляя, куда же это запропастились твои собутыльники.

Чудесное изобилие. Не бедняк, обсасывающий корочку сала и клюющий по затхлому зернышку, а удачливый охотник перед грудой парного мяса. Ухрюкаться в дым, в хлам, пить до потери пульса, чтобы хоть один-единственный раз в жизни не думать о завтрашнем дне.

Женщины, те, что еще оставались, — мать в их числе, предвидя наступление Судного дня, нахмурились и стали собираться. Мужики поклялись, что лишнего ни-ни, но жала у них уже были раздвоены до самой гортани. Сеструха тоже собралась — знала, что начнут домогаться, мне пришлось стать посудомойкой вместо нее. Мужики начали язвить, обзывали меня кнапсу, спрашивали, отчего у меня такие мелкие титьки. Я огрызался, посылая их нюхать очко.

Вскоре снаружи донеслись гудки, я выглянул — приехала наша группа. Ниила, Эркки и Хольгери прикатили на разбитом рыдване — их подбросил мой двоюродный брат. Я помог им выгрузить усилители, гитары, сокращенный на этот раз набор ударных. Мы положили инструмент возле печки, чтоб разогрелся, потом стали подключать. Жаль, нет Грегера, он сейчас звонит кому-то по срочному делу, может, позже подъедет.

Охотники о ту пору уже созрели для душевных излияний. Травили байки, похвалялись друг перед другом, рассказывали скабрезные истории на финском и шведском. Кто-то, закатив очи, затянул песнь о легендарном разбойнике Росво Роопе, потом «Дикую Розу», но тут мужики попросили его не петь корпеланских песен — не бередить память.

Мой батя тоже успел захмелеть. Попятился, пошатнулся, размахивая пустыми бутылками, и чуть не угодил в открытый погреб. Мужики заржали, а батя в сердцах спросил, что за мудак оставил люк открытым, забыв, что это он и есть. Потом отдал мне пустые бутылки и послал вместо себя. Я осторожно спустился по склизким ступенькам, в нос ударило сыростью и холодом. Внизу пахло мокрым песком и картошкой. На деревянных нарах стояли закрутки с морошковым и брусничным вареньем, остатки маринованного лосося, несколько ящиков с пивом, вздутые банки с квашеной салакой, кадушка с селедкой. На земляном полу был положен деревянный настил, на нем стояли бутылки с самогоном. Я незаметно отлил часть в бутылку из-под лимонада, чтобы тайком угостить друзей.

Когда первые охотники пошли до ветра, мы встали у печки. Я вставил в розетку тройник, уповая на то, что пробки выдержат. Когда подключили колонки, в динамиках что-то угрожающе защелкало. Ниила и Хольгери воткнули гитары, Эркки сел на кухонный стул, поставив перед собой малый барабан и тарелки. Я вставил микрофон в запасное гнездо на усилителе и покашлял, прочищая связки.

Мужики искоса поглядывали на наши приготовления. Но, когда Ниила заиграл на три счета, расслабились. Они узнали старый финский вальс, который мы разучили в честь именинника:

Ах, помнишь ли, Эмма, ту ночь под луной? Мы с танцев вдвоем возвращались домой…

Позабыв про вино, люди сидели и слушали. Настроение на празднике уже достигло той душевной стадии, когда музыка пришлась как нельзя кстати. Я пел, обращаясь к деду, тот смущенно прятал глаза.

Ах, Эмма, ах, Эмма, ты мне обещала, Ты мне обещала, что будешь со мной…

Затем мы спели финскую балладу «Хуторок». Народ так растрогался, что окна покрылись испариной. И, наконец, мы сыграли «Серенаду из Эрхейкки» — протяжный вальс минор, соло Хольгери, гитара рыдала так, что могла бы разжалобить камень.

Потом мужики полезли чокаться с нами. О самом выступлении, как водится в Турнедалене, ни слова: пустая похвала в конечном счете ведет к строительству воздушных замков и крушению надежд. Но то, что мужиков проняло, было видно и без слов.

Мы сели в угол и стали втихую угощаться самогоном. Охотники же, напротив, решили, что теперь самое время для моциона. Миновав первую фазу отупения, они чинно прохаживались по дому и вели светские беседы. Один из них, едва держась на ногах, присоседился к нам, стал выяснять, какие у нас политические взгляды. Другой все спрашивал, правда ли пишут в газете, что нынешнее поколение девушек похотливее прежнего. На первый вопрос мы ответили уклончиво, что же до женского пола, то сказали, что бабы хотели всегда одинаково — и тогда, и сейчас, просто виду не подают, пока их не посадишь на шишку. Мужик, заинтригованный таким ответом, стал приставать с другими, более интимными вопросами: есть ли у нас телки, любят ли они это дело, да часто ли мы кувыркаемся. И хотя мы его в упор не видели, он пристал как банный лист, пытаясь выяснить все до мельчайших подробностей.

Мне к тому времени тоже дало по шарам, и я, пошатываясь, вымелся во двор. Около сугроба два хрыча пытались вспомнить, помочились они или только собираются. Решив, что только собираются, выставили замшелые писюны на мороз. Решение оказалось верным — через какое-то время послышался плеск. Один из дедов направил струю на сугроб, пытаясь забраться как можно выше, другой стал с ним соревноваться. Я был молод, мой пузырь был раздут как перекачанный футбольный мяч, так что я легко переплюнул обоих. И расписался под рекордной отметкой. Старики обиделись и погрозили отрезать мне коки. Тогда я заключил свои инициалы в рамку, для убедительности побил рекорд еще раз и, не дожидаясь, пока деды насуют мне в трусы снега, слинял в дом.

Наступила вторая фаза отупения. Окончательная и мягкая, как белый саван смерти. Ко мне подошел какой-то медведь — косая сажень в плечах, и начал что-то втирать. Взявши меня за плечо, он что-то бессвязно талдычил с серьезным видом, налитые кровью глаза вращались в орбитах, как два крупных шмеля. Я не мог разобрать ни слова. Язык у мужика ворочался тяжелой бутсой и будто чавкал по глине. Кто-то из молодых охотников, созрев для диспута, принялся возражать медведю — впрочем, его доводы были столь же нечленораздельны. Скоро они стояли друг против друга, горячо спорили, хотя при этом совершенно не понимали, о чем говорит собеседник.

Те, кто не утратил способности говорить, пожаловались на жажду. По рту точно прошлись наждачкой, кровь кипит в жилах, губы склеились, мышцы ссохлись как вяленое мясо. Отозвавшись на глас вопиющих в пустыне, я сходил в погреб и выставил на стол последние бутылки. Тормоза к тому времени отказали напрочь — народ просто ухнул с горы и покатил под откос. Эхма, куда вывезет, только свист в ушах. Настоящий мужик — ойкеа миес — самой смерти не страшится, не то что какого-то трехдневного бодуна.

Тут и Ниилу с Хольгери развезло. А Эркки, хоть и пил за троих, держался молодцом. Беседовал о рыболовных мушках с молодым охотником, который сидел против него с набрякшими веками, сопли на жидких усах. Решили вместе испытать одно местечко на Терендёэльв, да и что еще в жизни может быть чудесней таких мгновений — сядешь у бурливой северной речки, выудишь хариуса да тут же и изжаришь его у ночного костра! Чокнулись, прослезились. Какая же все-таки красота это лето, непревзойденная, неизбывная! Полярное солнце над макушками деревьев, багряные ночные облака. Ни ветерка. Вода, что зеркало — не шелохнется. Вдруг всплеск, по безбрежной глади пошли круги. И вот в тишине на воду падает бабочка. Вязнет напудренными крыльцами в липкой воде. Вот поплыла по течению, трепыхаясь среди камней и бурунов. А над верхушками елей в мареве, идущем от земли, роем вьется мошкара. В эту мимолетную пору, в летнюю ночь, все подмечает человек там, где сидит он, покачиваясь на тончайшей пленке, разделяющей две стихии.

Старшие из охотников — те, которым по семьдесят, по восемьдесят годков, уже начали верзиться со стульев. Батя, хоть сам лыка не вязал, понял, что дело неладно, и обратился ко мне на языке, смахивавшем на турнедальский диалект немецкого. По жестам я догадался, чего он хочет, и мы вместе отволокли в кухню самого старого и худущего из аксакалов. Он оказался на удивление легким и почти не сопротивлялся, мы перетащили его на диван и усадили посередке, прислонив к спинке. Два других старика были и весом поболе и формами покруглее — их мы рассадили по бокам. Деды на миг очухались, заухали по-совиному, но тут же снова засопели рядком. Затылки откинуты на спинку, челюсти отвисли. Так они и сидели с раскрытыми ртами, как желторотики с белесыми лысинами и сморщенными шейками. Я уселся против них и начал было бросать кусочки рафинада, метя в раскрытый рот, но, увидев грозный взгляд отца, перестал.

В это время из-за угла вернулся дед. Моча текла так медленно, что он едва не отморозил пальцы и теперь, на чем свет стоит, клял старость и ее гребаный приход. Пока он отсутствовал, мужики вдруг выяснили страшную вещь. Самогон-то кончился! Тогда дядья и охотники созвали чрезвычайное совещание. Непослушным языком перебрали всех известных самогонщиков, описали состояние своих домашних загашников и возможность извлечения их содержимого таким макаром, чтоб не проснулась старуха. Кто-то вспомнил, что время еще детское, так что можно сбегать на бензоколонку. Купить там денатурата, развести на муке, пропустить через кофейный фильтр — и градус, что надо, и пить можно, и вреда ни малейшего, если, конечно, сердце крепкое. Кто-то из охотников вызвался махнуть на такси в Финляндию, если все скинутся: там в Колари есть ночная точка, можно затариться пивом, сколько в машину влезет. Таможня у него-де схвачена, так что, если даже тормознут, он пригласит их сюда за компанию. Предложение поддержали, поскольку финское пиво — незаменимое снадобье от похмелья, да попросили еще купить кислого хлеба с простоквашей и снять финских шалав, если подвернутся.

Тут дед поднялся с важным видом и достал трехлитровую канистру. Серьезным голосом велел набрать воды. И когда сосед доверху наполнил канистру холодной водой, мужики недоуменно уставились на деда. А дед торжественно убрал канистру в шкафчик и спросил, хорошо ли собравшиеся знают Писание. Все промолчали и подумали, что дед спятил.

— Да вы в Бога-то веруете? — настаивал дед.

— М-не-а, — нестройно зашумели голоса.

Тогда дед открыл шкафчик и достал канистру. Отхлебнул глоток и послал ее по кругу, мужики тоже отхлебнули — каждый по очереди. И вот, когда обошли каждого, все как один закричали, что дед — воистину Христос, нет, даже больше, чем Христос — тот ведь превратил воду всего лишь в вино, а у деда вышел чистый первач. Немудреный, правда, и жирный на вкус, но с другой стороны — что может быть полезней сивухи, ведь сколько в ней разных хромосом и микроэлементов! И только один я приметил, что поменялось не только содержимое канистры, но и сам цвет крышки, однако промолчал, решив не омрачать живоцерковный дух.

Вот накренился и начал съезжать со стула старый тучный сосед. Он грякнулся об пол и, не подставь я вовремя руку, стукнулся бы виском. Растолкать я его не смог, как ни пытался, и потому просто взял соседа за щиколотки и отволок к стенке, чтоб не валялся в проходе. Толстяк совершенно обмяк и не подавал признаков жизни. Я напихал ему под голову газет на случай, если сблюет. В это время задремал следующий дедуля — свесив голову на грудь, затих в кресле-качалке. На рубашку растопленным шоколадом полилась табачная жижа. Молодой охотник, тот жидкоусый, аж затрясся со смеху — уж больно дурацкий был вид у старика. Да и я, признаться, посмеивался, глядя, как эти пьяные хряки блукали по избе, калякали, проливали самогон, ходили в одних носках на мороз, горланили песни с глазами сикось-накось; плюхаясь на седалище, уж не вставали, а ползали по половицам по-крокодильи. Мы с жидкоусом стащили табачного джо с качалки и сложили его около толстяка. Той же процедуре подвергся один из моих дядьев — в выстуженных сенях он сел как для молитвы, а с тем и застыл. Он стал третьим в ряду. Так они и лежали бок о бок, как забитые поросята, мы греготали так, что складывались пополам. Потом глотнули сивухи, фыркнули, и, промочив горло, снова зашлись от хохота.

Батя тем временем озабоченно мотнул головой в сторону трех аксакалов, которых мы усадили на диван. Больно бледные и не шевелятся. Попросил проверить, а то, не ровен час, померли. Я пошел щупать пульс, брал стариков за запястья, опутанные сеткой вен. Глухо. А нет, чуть-чуть прощупывается.

Стуча зубами от холода, вошли Ниила и Хольгери, от них воняло рвотой. Попросили кофе, а то изжога — я подал им термос. Тут я понял, что жидкоус уж не смеется. Он, сердечный, свесился со стула и выводил храпака, точь-точь как деды, над которыми он давеча потешался. Собрался грохнуться, но я вовремя подхватил его под микитки и сложил в рядок со стариками — он лежал, юный и румяный гренадер, подле седых ветеранов.

Кто-то решил вызвать такси, подполз к телефону и стал заказывать. Другой подошел ко мне и начал что-то урчать в ухо — ощущение такое, будто псина гложет сахарную косточку. Он что-то долго втирал, наконец, до меня дошло: он просит позвонить его бабе и сказать, чтоб она отвезла его домой. Я спросил номер телефона, он что-то ответил, я не понял что. Тогда я взял телефонный справочник, нашел его имя, позвонил и поднес трубку к его уху. На другом конце провода ответил заспанный женский голос — видно, подняли с постели. Мужик изо всех сил пытался сосредоточиться:

— Уффф… ффф… тттыыы ббьяяяя…

Супруга хлопнула трубкой, хотя голос, наверняка, узнала. Тут уже и у меня земля поплыла под ногами, я пошел к Нииле. Он сидел с полузакрытыми глазами, прислонив ухо к шипящему радиоприемнику. Слушал голоса мертвецов на средней волне, только что получил послание на турнедальском наречии. Он узнал голос — это его тетка (она умерла давешней осенью), голос нашептывал:

— Говно… говно…, — потом вдруг таинственно затих. Я пошутил, что, должно быть, в раю длинная очередь в сортир, но Ниила шикнул на меня. И продолжил слушать с угрюмым видом.

— Слышишь, там кто-то еще!

— Да не слышу я.

— Эсперанто! Она сказала… тихо… сказала… что я умру…

В эту минуту подъехало такси. Два мужика, те, что еще стояли на ногах, кое-как напялив на себя тулупы, вывалили во двор. Третий, кряжистый мужик, знаками показал мне, что хочет составить им компанию. Бережно поддерживая его, я свел его с крыльца на заснеженный двор. На полпути к машине мужик вдруг протяжно всхрапнул по-лошадиному. Тело сдулось точно проколотое колесо. Мужик рухнул, словно у него размяк хребет. Я пытался удержать его, но куда там. Удержать шестипудового борова, падающий куль с мясом и кровью.

Пощупал пульс. Мужик был в отключке, полностью отрешенный от мира. Распростертая туша дымилась как парная котлета на северном полюсе. Такси работало на холостом ходу, я схватил тушу за ноги и попытался волоком оттащить ее по жесткому насту. Рубаха на мужике закатывалась и мешала тащить. На спине таял снег, но даже холод не мог разбудить мужика. Он был тяжелый, словно покойник. Наконец, выбившись из сил, я дал отмашку, и такси отправилось восвояси. Охая, я поволок тело обратно в дом. Я оскальзывался, кряхтел, чувствуя, как спину прошибает пот. Пядь за пядью. Мужик был жив — я видел, что изо рта и носа валит пар. Тонкая, вьющаяся струйка — она поднималась в отблеске фонарей, освещавших мост, и уходила в звездную вышину.

Пришлось сделать передышку. И в ту же секунду, когда я взглянул на небосвод, да, в то самое мгновение, вспыхнуло северное сияние. Выросли и заиграли зеленым светом мощные фонтаны; переливаясь огнями, загуляли морские волны. Часто-часто засучили красные топорики, нарезая пластами куски сизого мяса. А свет все ярче, все живее. Волны фосфора накатывались шипящими барашками. Я долго стоял, упиваясь картиной. Чудилось мне, что с небес идет слабый отзвук, будто пел финский солдатский хор. Голос северной зари. А, может, рожок такси, вгрызавшегося в морозную твердь. От такого великолепия мне захотелось упасть на колени. Что за диво, Господи, что за красота! Слишком велика сила твоя для невзрачного и пьяненького турнедальского мальчишки.

Хлопнула входная дверь. Ко мне, шатаясь, подошел Эркки, встал рядом, начал расстегивать ширинку. Я предупредил, что под ногами у него лежит бухой мужик. Эркки не без удивления отметил — ну, надо же, и впрямь лежит, — попятился, оступился и повалился на бок. Устроившись поудобнее, вытащил пипку и отлил там же, где лежал. Блаженно закрыл глаза. Я взмолился — блин, не спи, — намылил ему харю снегом. Эркки стал грозить расправой, на ноги, правда, поднялся. Общими трудами мы кое-как оттащили проклятущего старика в избу и положили его крайним во внушительном ряду таких же бесчувственных тел.

На бате и деде не было лица, они, заикаясь, доложили, что старцы на диване окочурились. Я пошел проверить, пощупал пульс. Лысины клонились в разные стороны, кожа желтая, будто надраенная воском.

— И правда, окочурились, — сказал я.

Дед ругнулся — теперь затаскают по инстанциям — и заплакал по-стариковски, хлюпая носом, так что сопли покатились в стакан. Батя произнес торжественную и путаную речь о том, что значит для финна умереть героем, упомянув в первую очередь самоубийство, войну, сердечный приступ в бане и алкогольное отравление. А стало быть, нынче три дорогих и уважаемых родича сподобились одновременно принять геройскую смерть и бок о бок прошествовали через Врата Славы…

Один из стариков, который тощий, вдруг отворил очи и попросил водки. Батя оборвался на полуслове и молча уставился на мертвеца. Дед подал обвешанный соплями стакан, наблюдая, как, расплескиваясь, исчезает его содержимое. Глядя на их вытянутые лица, я покатился со стула и сказал, что, если уж мертвецы просят водки, можно считать, праздник вышел хоть куда.

По избе отныне разносился покой. Мужики лежали рядком в тех самых позах, в которых я побросал их, скрюченные в бессонной пьяной коме. Некоторые ползали по-черепашьи, медленно и вяло. Ниила сидел, прислонившись к стене, лицо зеленющее. Он старался держаться ровно и отхлебывал по глоточку из ковша с колодезной водой. Рядом, свернувшись калачиком, подрагивал Хольгери. Большинство затихло или ушло в себя, только печень отчаянно боролась с отравой да тучами гибли мозговые клетки. Эркки начал падать, но зацепился курткой за спинку стула и удержался. В строю остался лишь один, жилистый охотник лет шестидесяти, — он уперся руками в край стола и занялся гимнастикой для ног. Потягивал их вперед-назад, раскачивал в стороны, выписывая сложные восточные узоры. Все знали, что он всегда так делает по пьяни, и его не трогали.

Я же чувствовал, что готов. Хмель бродил где-то внутри меня, я сидел, рассматривая разбросанные тела. Праздник кончился, хотя еще нет и одиннадцати. Меньше чем за четыре часа охотники приняли по литру на рыло, а ведь никто даже не обрыгался — чувствуется закалка.

Снаружи подъехала машина, свет фар забегал по обоям. В сенях затопали. В избу ворвался Грегер, увидел меня:

— Пггыгайте в машину, поехали!

Вдруг застыл. Медленно обвел избу взглядом, онемев от грандиозной батальной сцены.

Я растормошил приятелей, мы загрузили в машину наш скарб и отчалили. Грегер весело насвистывал и барабанил по рулю, мы сказали, может, хватит?

— Бггатцы, — улыбнулся он. — Я целый вечегг висел на телефоне. Тепегь погга и вам заняться делом.

— Чё?

— Учите новые песни.

— Песни? — тупо отозвались мы.

Грегер засмеялся.

— Я устггоил ваши пеггвые гастгголи. Пагга школ, концегтная площадка и любитегский фестивай в Лулео.

Мы остановились возле школы. Грегер открыл безлюдный музыкальный класс, мы втащили усилки. Грегер пошел домой, а мы, все еще ошеломленные и взбудораженные новостью, остались и сели играть. Вышла фигня, но эта фигня шла от самого сердца — сырая и нечесаная, как мы сами. Ниила строил доморощенные рифы, я пел, что на ум взбредет, и воображал себя восходящей рок-звездой. Гитара у Хольгери расстроилась от мороза, пальцы не слушались, кто знает, может, именно поэтому его соло и звучало так дивно — рычало вкривь и вкось, звенело журчащими перекатами. Последней взяли любимую — сыграли «Рок-н-ролл мьюзик» верных раз десять. Остановились только тогда, когда Эркки расколотил палочки.

Время три часа ночи. Окутанная зимней мглой, Паяла хранила безмолвие. Мы пробирались домой, снежная пыль хрустела под нашими ногами, чуть слышно гудели фонари. Вбирая грудью морозный воздух, мы чутко вслушивались в предрассветную тишину. Кончики пальцев в рукавицах саднили от острых струн.

— Эх, податься бы куда-нибудь, — подумал Ниила вслух, — куда бы свалить?

— В Стокгольм! — предложил Эркки.

— В Америку! — воскликнул Хольгери.

— В Китай! — сказал я. — Когда-нибудь я все равно увижу Китай.

Тишина стоял необыкновенная. Словно паяльцы замерзли, все как один. Ни одной машины. Весь поселок, да что там! — весь мир лежал недвижим. В живых остались только мы — четверка горячих сердец в самом глухом закутке свирепой тайги.

Мы встали на главной паяльской развилке, между хозяйственной лавкой и киоском. Нас одолело сомнение, будто чуяли мы, что пришли. Завертелись, нерешительно глядя во все стороны. Пойдешь на запад — попадешь в Кируну. На юг — в Стокгольм. На восток — в Эвертурнео и Финляндию. Четвертая дорога ведет вниз, на лед Турнеэльвен.

Потом, словно сговорившись, выходим на середину дороги, ложимся на перекрестке, прямо посреди пути. Растягиваемся на спине, глядим на ночные звезды. Машин не слышно, все тихо. Лежим плечо к плечу и дышим в пространство. Чувствуем, как ледяной холод сковывает зад, лопатки. И, наконец, покой, мы закрываем глаза.

На этом кончается наше повествование. Детство, юные годы, первые радости нашей жизни. Оставим их здесь. Четырех мальчишек, лежащих на перекрестке, с глазами, устремленными в звездное небо. Я стою рядом и украдкой наблюдаю за ними. Все глубже их дыхание, тела расслаблены.

Они уснули.

Эпилог

Один-два раза в году, когда тоска по дому становится совсем невыносимой, я отправляюсь на север, в Паялу. Приезжаю под вечер, выхожу на новый пилонный мост, цирковым шатром раскинувшийся над Турнеэльвен. Становлюсь над водой и любуюсь видом поселка, острой маковкой паяльской деревянной церкви. За моей спиной от края до края тянутся леса, на горе Юпукка поблескивает огонек телемачты. Подо мной плещется широкая река, неутомимо продолжая свой бег к морю. Ее баюкающий шелест очищает мои уши от постылого городского шума. В сгущающихся сумерках я могу отдохнуть от суеты.

Мой взгляд блуждает по поселку. Я вспоминаю лица, людей, как и, я уехавших отсюда, всплывают имена. Вот Паскаянкка с Кангасами, Карвоненами, Зейдлицами, Самуэльссонами. А вот Техас со всякими Вальбергами, Гротами, Моона и Лехто. А это Страндвеген — Вильгельмссоны и Марттикала, Эйя и Турнберги. Виттулаянкка с Идфьердами, Креку, Паловаара, Муотка, Пеккари, Пертту и многими-многими другими.

Я берусь за холодные перила и думаю, где же вы все теперь? Люди, которых когда-то я знал, люди, жившие в моем мире? Мысли мои делают короткую остановку, когда я начинаю вспоминать моих товарищей из рок-группы. Хольгери окончил техникум, сейчас занимается сотовой связью в Лулео. Эркки стал прорабом, делает окатыши на обогатительном комбинате «ЛКАБ» в Сваппавааре. Сам я работаю в школе, преподаю шведский язык и живу в Сундбюберге, но все никак не избавлюсь от тоски, от какого-то гнетущего чувства.

По дороге домой захожу на погост. Хоть и без цветов, иду на могилу к Нииле. Из нас он единственный, кто жил музыкой. По-настоящему, жил.

Последний раз мы встретились на рынке в Паяле, Ниила только что прилетел из Лондона, все рассеянно расчесывал ссадины на руках. В ночь мы пошли рыбачить на Лаппеакоски. Его зрачки — две острые булавки, его слова — он все твердил как в бреду:

— Ледоход, Матти, помнишь, мы стояли на мосту и смотрели на ледоход. Охренительный был ледоход…

Да, Ниила, конечно, я помню тот ледоход. Двух мальцов с самодельной гитарой.

Рок-н-ролл мьюзик.

Вкус мальчишечьего поцелуя.

Примечания

1

Христианские секты на севере Швеции и Финляндии.

(обратно)

2

В составе «Хеп Старз» (1964–69 гг.) выступал Бенни Андерссон, будущий участник группы «АББА».

(обратно)

3

Движение правых экстремистов 1929–32 гг., возникшее в г. Лаппо (Финляндия). Впоследствии запрещено, поскольку носило антидемократический характер и использовало насильственные методы борьбы.

(обратно)

4

Движение харизматического пробуждения, распространенное среди лестадианцев на севере Швеции в тридцатые годы XX века. Впоследствии прекратило свое существование. Основатель — лестадианский проповедник Тоиво Корпела.

(обратно)

Оглавление

Пролог Автор просыпается, начинает восхождение и выставляет себя на посмешище на перевале Торонг-ла-Пасс, с чего и начинается это повествование

Глава 1 Как Паяла шагнула в будущее, как возникла музыка и как два мальчика отправляются в путешествие налегке

Глава 2 О вере живой и мертвой, о страстях по шурупам и об одном удивительном происшествии в Паяльской церкви

Глава 3 О страшной притягательности склада в Школе домоводства и о нечаянной встрече, где мы забегаем далеко вперед

Глава 4 О том, как мы пошли в Старую школу, как узнали о Южной Швеции и о том, какими неприятностями может обернуться домашнее чтение

Глава 5 О бесстрашных вояках, о группировках и об искусстве вытаптывать лыжные спуски

Глава 6 О том, как старуха села одесную Господа Бога, а также о превратностях дележа земных богатств

Глава 7 О рок-музыке, ее влиянии на прекрасный пол и о том, что не следует входить без стука

Глава 8 О том, как я смастерил «бревно», как открылся рот и как мы впервые взошли на сцену

Глава 9 В которой наши герои становятся учениками средних классов и не без труда осваивают технику игры на гитаре

Глава 10 О непрошеных ночных гостях, о чудесном старце и о том, каково с чужой помощью выпутываться из переплета

Глава 11 О том, как два рода твердолобых свадьбу играли, как на руках боролись да в бане парились

Глава 12 О тяжелой сезонной работе, о кочерге на соседском участке и о бедах, к которым приводит невыполнение служебных обязанностей

Глава 13 О новом учителе пения, о большом пальце, растущем из ладони и о нежданном знакомстве с юным дарованием из Кихланки

Глава 14 О чумовой братчине на Паяльском коллекторе и о том, как у нас нежданно-негаданно появился барабанщик

Глава 15 О благоприятном воздействии пара на красноречие и о знаниях, жизненно необходимых каждому юноше

Глава 16 В которой злого мужа угощают снегом, а его супругу — холодным молоком

Глава 17 О майских кострах, о потешной войне и о вознаграждении, назначенном за головы двух лесных стрелков

Глава 18 О бренчании на гитаре и других более-менее мужских занятиях

Глава 19 О девице на черном «вольво», о хоккейных катках и бабских телесах, а также о том, чем можно развлечься в Паяле

Глава 20 Как гуляли на именинах, как пели гимн Турнедалена, как явилась охотничья бригада и о том, как четыре подростка созерцали звезды

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg