«О, Мексика! Любовь и приключения в Мехико»

О, Мексика! Любовь и приключения в Мехико (fb2) - О, Мексика! Любовь и приключения в Мехико (пер. А. Хелемендик) (Романтический травелог) 1441K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Люси Невилл

Люси Невилл О, Мексика! Любовь и приключения в Мехико

Посвящается моей бабушке

Oh Mexico! Love and Adventure in Mexico City

Lucy Neville

Перевод с английского А. Хелемендик

Oh Mexico! Love and Adventure in Mexico City

© Lucy Neville 2010

Firs published in 2010 by Allen&Unwin

© Перевод. Хелемендик А. В., 2015

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015

* * *

Пролог

В шесть утра я спускаюсь в метро на станции «Барранка дель Муэрто», что переводится как «Утес смерти». Завернувшись в черную шаль, уезжаю по крутому эскалатору все глубже и глубже в тоннель. У платформы щеки обжигает горячий воздух. В ожидании поезда я покупаю единственную газету, которая есть в продаже, – «Эль Графико», красочную бульварную газетенку. Опять к обезглавленным трупам полицейских пришили свиные головы.

В вагоне меня окутывает мощной смесью химических запахов – лака для волос, духов и дезинфицирующих средств. Босой смуглый малыш на цыпочках идет ко мне по недавно протертому шваброй серому полу и протягивает цветную бумажку, на которой старательно написано по-английски: «Мы крестьяне с гор к северу от Пуэблы. Кофе так дешев. Мы голодны. Пожалуйста, помогите нам». Слепая женщина продает миниатюрные изображения Пресвятой Девы Гваделупской.

На станции «Мискоак» входят двое карликов. Они тащат с собой звукоусилитель, бас и гитару и исполняют песню «People are strange» группы «Doors». Низкий, вибрирующий голос разносится по вагону. Старик, сидящий рядом со мной, просыпается и начинает подпевать. Весь остальной вагон продолжает спать.

К станции «Поланко» народ плотнее набивается в вагон, и, чтобы выбраться из поезда, требуются изрядные физические усилия. Я локтями прокладываю себе путь к выходу. Когда я выхожу из метро, уже встает солнце и золотом сияет сквозь дубовую листву. Пройдя пешком через тенистую площадь с круглыми фонтанами, искрящимися под солнцем, и аккуратно подстриженными розовыми кустами, поворачиваю за угол. Сейчас 6.45 – время выгула пуделей. Женщины с древними лицами, одетые в затейливую униформу с рюшами, сопровождают аккуратно подстриженных собачек на утренней прогулке.

Я здороваюсь с охранниками у входа в здание, где работаю. Они стоят по стойке «смирно» с оружием наготове. «Buenos días, Güerita. Buenos días, huesita», – отвечают они мне. («Доброе утро, беляночка. Доброе утро, маленькая худышка».) В Мексике я считаюсь необычайно тощей девицей.

Я покупаю стаканчик отдающего пластмассой капучино в маленьком магазинчике в нашем здании, на уровне улицы, а потом взбегаю по лестнице на второй этаж, в свой класс.

— Привет, Коко, – здороваюсь с секретаршей.

Она подкручивает ресницы ручкой чайной ложечки перед маленьким зеркальцем, стоящим у нее на столе. Сегодня у нее розовый день: розовая юбка, розовые ногти, розовые тени на веках.

— Привет, Люси. Твои эстуденти тевя ждут. – Одни из самых трудных звуков для мексиканцев – это в и б .

Две женщины и мужчина в ожидании сидят в классе: Эльвира, Рейна и Освальдо. Эльвира хватает меня под руку и ведет к моему стулу:

— Слушайте, я купить тамале[1]. Они горячие, ешьте их быстро. Вот, красная – для вас: нет чили.

На столе меня ждет маленький сверток в кукурузных листьях.

— Но я люблю чили, – возражаю я.

Все они смеются:

— Нет! Гринго не едят чили.

(Для мексиканцев это своеобразный источник национальной гордости – быть единственной американской страной, которой хватает мужества есть чили.)

— Я из Австралии. Мы, знаете ли, ОХОТНИКИ НА КРОКОДИЛОВ! Не то что эти слюнтяи американцы, – поясняю я в который раз.

— Ладно, в следующий раз я купить чили для вас.

Эльвире сорок пять. Она работает ассистентом по маркетингу в «Гаторейде»[2]. У нее длинные темные волосы, которые она каждое утро – в шесть часов! – завивает в косметическом салоне, элегантно-роскошные формы, и она носит яркие обтягивающие топы с низким вырезом, чтобы привлечь внимание к своей необъятной груди, и темные, мешковатые брюки, скрадывающие необъятность ее зада. Она двигается по комнате так, будто танцует кумбию, покачивая бедрами и поводя грудью при каждом движении. Я замечаю, что Освальдо не может отвести от нее глаз, когда она наклоняется, чтобы вытащить из сумочки тетрадь.

— Итак, Освальдо, вы доделали упражнения по косвенной речи, которые я вам задавала?

Мои слова резко возвращают мужчину к реальности, и он переключает все свое внимание на меня:

— А, ну вы знаете, действительно не хватить времени… Вчера ночью я бил на три часа в дороге, и я приехать к моему дому в два часа утром. – Звуки «и» и «ы» – еще одна вечная проблема мексиканцев.

Освальдо, вполне возможно, говорит правду: он программист в крупной фармацевтической компании и часто работает по двенадцать часов. Он человек полный, и в тесном костюме ему, кажется, некомфортно. Он нагловато улыбается, довольный правдоподобностью своего объяснения.

— Я сделать… я закончила упражнения! – эмоционально восклицает Рейна. – Но на самом деле я ничего не понять. – В ее маленьких темных глазках вспыхивает отчаяние, когда она смотрит на меня в поисках поддержки.

Рейна работает бухгалтером в компании телефонной связи в соседнем здании, и ее предупредили, что она потеряет работу, если не улучшит свой английский как можно скорее. Ей тридцать пять, и она одна воспитывает четверых детей. Я беру себя в руки, чтобы продолжить занятие, пока она не начала говорить о своем долгом и болезненном разводе.

— Я тоже не понять, – говорит Эльвира. – Бы можете объяснить?

Я решаю дать им разыграть сценку по ролям, чтобы они поняли контекст грамматических конструкций, которые изучают. Один студент мог бы, например, рассказать полицейскому о краже машины, а тот, в свою очередь, мог бы потом изложить детали дела детективу. Чтобы как-то обозначить тему, спрашиваю, угоняли ли когда-нибудь у кого-нибудь из них машину.

— Да, – отвечает Рейна.

— О, в самом деле? Где вы были, когда машину угнали?

— Это было на Периферико.

— Периферико? – переспрашиваю я. – Но это же шоссе?..

— Да, я ехать на работу, и мужчина приходить и взять мою машину…

— Но вы же были в машине?

— Да, он разбить мое окно и ударить меня по голове. Потом он убрать меня из машины.

— Ой!

— Но я это не помню. Я просто просыпаться в больнице, и мне говорить, что случилось.

Я смотрю на остальных. Похоже, это их не особенно удивляет.

— Тебе еще повезло, что они только взять твою машину, – без всякого сочувствия замечает Эльвира. – Знаете, такое же случиться с моим дядей, и у него забрать машину – и жену .

— Что? Что значит – забрали жену? – спрашиваю я.

— Да. У него забрать жену. Но вся семья дать деньги, и они вернуть ее обратно.

— Ох! Что ж… э… как насчет машины? Кому-нибудь из вас возвращали машину? – Я пытаюсь не отвлекаться на истории о похищениях.

— Что?

— Полиция нашла вашу машину?

Они как-то странно смотрят на меня. Потом Эльвира начинает хохотать:

— Возможно, полиция эти машины и украсть !

— Да, и в любом случае, если у вас украсть машину, вы больше никогда не получать ее обратно. Они продать ее на запчасти в Буэнос-Айрес, – поясняет Освальдо, имея в виду известный район к юго-востоку от центра города.

— Правда?

— Да. Я сам ездить туда в прошлые выходные, чтобы купить… как вы говорите… «фонарь сзади машины»?

— Вы купили краденый задний габаритный фонарь?

— Да, конечно. Думаю, если купить новый… Уфф, я никогда не смог бы найти деньги на это.

— Хорошо, значит, давайте представим себе, что мы живем в Канаде, где полиция помогает вам найти угнанную машину и где нет рынка краденых запчастей… – Я пытаюсь вернуть занятие на круги своя.

— Правда? В Канаде полиция помогать вам? – Эльвира озадаченно смотрит на меня.

— Да. Полиция старается найти машину и вернуть ее вам.

— И в вашей стране тоже?

— Да.

— И если кого-то из вашей семьи украсть, как в случае с моим дядей, полиция тоже вам помогать?

— В Австралии люди как-то не привыкли к тому, чтобы их похищали из машины по дороге на работу, – поясняю я. – Но если бы такое случилось, думаю, полиция попыталась бы помочь.

Освальдо все еще размышляет над ситуацией с машиной:

— Значит, там нет ринка крадених машин?

— Нет.

— Но где же вы покупать запчасти для своей машины?

— Не знаю. Думаю, ее отвозят куда-то на ремонт и там находят нужные детали.

— А это не дорого?

— Ну, думаю, программист вроде вас мог бы себе это позволить.

Тут Рейна задумчиво смотрит на меня и спрашивает:

— Значит, в вашей стране полиция помогать вам и не красть у вас? Вы можете заработать достаточно денег, чтобы купить новые запчасти для машины, если они вам нужны, и людей не красть на шоссе?

— Ну… да.

Все трое молча смотрят на меня во все глаза. Потом Эльвира задает следующий логичный вопрос:

— Так зачем – зачем?  – вы приехать жить сюда, в Мехико?

Я задумываюсь над этим на пару минут, потом отвечаю:

— Чтобы изучать испанский.

— Почему вы не ехать в Испанию? – спрашивает Рейна.

— Ну, я не люблю европейские зимы… и еще там шепелявят. (Мексиканцы всегда смеются над испанским акцентом – этот аргумент должен быть для них понятным.)

— А, ну да. Но почему не Чили или Аргентина?

— Слушайте, в Мексике такое разнообразие культур и яркая история. И люди по‑настоящему сердечные, – объясняю я. В ответ они непонимающе смотрят на меня. – Ну, сами посудите, Мексика очень богатая страна, с прекрасным языком… А музыка? А искусство? Архитектура? Еда?

— Ах да, еда очень хорошая, – наконец соглашается Освальдо.

Но я вижу, что мой ответ их не удовлетворил. Почему-то эти вещи не кажутся им такими же важными, как их повседневная действительность: экономическая нестабильность, постоянный страх быть похищенным, коррупция, поразившая систему правосудия и все уровни власти.

— Значит, вы проехать весь этот путь сюда – далеко от вашей семьи – только потому, что вам нравится здесь музыка и здания? – осведомляется Эльвира.

— Что ж… в Австралии совершенно нормально, когда люди после университета уезжают пожить в другие страны, просто чтобы получить новый опыт и попробовать свои силы.

Им трудно это понять. Как правило, если мексиканцы и уезжают жить в другие страны, то это вызвано необходимостью найти работу. В моем случае переезд был вызван необходимостью работы избежать .

Я припомнила момент, когда приняла решение уехать из Австралии. Мое обучение гуманитарным наукам подходило к концу, вскоре я должна была получить степень. Я специализировалась по политологии, международным отношениям и испанскому языку и его латиноамериканским диалектам. Последняя лекция была обязательной для посещения – речь шла о «профессиональной ориентации».

Молодая женщина, с короткими серебристыми волосами ежиком, в деловом сером костюме, вкратце изложила нам реальное положение дел. Из года в год не всем выпускникам университета хватает рабочих мест. Так что вопрос звучит так: как сделать себя привлекательным для работодателей? Она говорила о составлении резюме. Покажите им, что вы амбициозны, уговаривала она слушателей. Продемонстрируйте свои достижения на предыдущих местах работы, свое продвижение по карьерной лестнице – от официантки до менеджера… вплоть до генерального директора. (У меня никогда не было карьерного роста, я к нему никогда и не стремилась. Зачем нужна лишняя ответственность, если работаешь в баре?) Она подробно описывала, как корпорации набирают сотрудников в штат. Как шесть сотен выпускников подают заявления на какую-нибудь привлекательную должность и как потом из них выбирается только один – в результате психометрических тестов, психологических испытаний и исследования динамики интеграции.

Получается, что теперь, после того как мы три года размышляли над политэкономическими системами и пришли к выводу о том, что неолиберальный капитализм не только неэтичен, но и экологически нерационален, – теперь нам сообщают, что нам крупно повезет, если мы сможем получить работу в какой-нибудь международной корпорации.

Так что в свете поиска настоящей работы, на ступень выше работы в баре в торговом центре «Бродвей», я решила, что в первую очередь мне нужно, используя все те знания, которые я только что получила в вузе, годик пожить в Латинской Америке, чтобы улучшить свой испанский. В конце концов, сама идея пожить за океаном была вдохновляющей: даже если вы вообще ничем не сумеете там заняться, все равно будет казаться, что вы живете там не зря. Если вы, скажем, целый год прожили в Узбекистане… даже если вы там только и делали, что работали в баре и смотрели кабельное телевидение в гостинице, это будет уже совершенно не важно. Вы же жили в Узбекистане !

В какой-то момент моего детства у меня в сознании начали формироваться сказочные образы Латинской Америки: сальса, магический реализм, история, изобилующая революциями против жестоких диктатур. Я не могу точно сказать, что это было, но именно Латинская Америка наиболее полно отвечала моему представлению об экзотике, была дальше всего от моей реальной жизни, да еще и географически располагалась на самом отдаленном от Австралии континенте, до которого даже мои хиппующие родите ли‑путешественники не отважились доехать.

Поначалу я собралась в Колумбию. Но моя мать заявила, что, если я поеду в Колумбию, она покончит жизнь самоубийством (она сумела вывести эмоциональный шантаж на совершенно новые высоты). Поэтому я пошла на компромисс и забронировала билет в кругосветное путешествие с конечной остановкой в Мехико, который считался вторым по опасности городом после Боготы. Я планировала прожить здесь год – достаточно долго, чтобы выучить язык и получить представление о совершенно ином образе жизни.

Годом раньше я уже ездила в Мексику ненадолго, в тщетной попытке улучшить свой испанский во время летних каникул, и влюбилась в эту страну. Люди там никуда не спешили, открыто выражали свои эмоции, много ругались, обольстительно танцевали, задорно пели и устраивали семейные сцены у всех на виду. Там ели много жирного и острого и слыхом не слыхивали о соевом кофе‑латте для похудения.

Во время моей первой поездки я не заезжала в Мехико, а прошла двухнедельные курсы в Оахаке (произносится «уахака»). Это самый бедный, но в то же время один из самых богатых в культурном отношении мексиканских штатов. В городе Оахака-Сити живет множество художников и поэтов, там огромное количество стильных баров и кафе, расположенных в ветшающих зданиях в колониальном стиле, с открытыми площадками и живой музыкой. И это родина мескаля – старшего брата текилы. Опьянение мескалем тяжелое – это как будто вы одновременно набухались, обкурились и залакировали все наркотиком. Он дешев и вызывает быстрое привыкание; его раздают на улицах бесплатно в пластиковых стаканчиках, чтобы заманить прохожих в фирменные магазины, торгующие сотнями разновидностей этого напитка. Как и текилу, мескаль делают из сока агавы, как правило посредством двойной перегонки.

Мои воспоминания об этой поездке весьма смутны, а мои тогдашние знания в области испанского – довольно ограниченны. Но я все-таки помню свою отчаянную влюбленность в индейца-сапотека, апогеем которой стала поездка в горы на заднем сиденье его мотоцикла и созерцание заката над городом. Два дня спустя влюбленность как рукой сняло – я обнаружила, что у всех девушек, изучающих испанский вместе со мной, был совершенно такой же опыт.

Собственно, вот почему я решила пожить в Мехико. Передо мной встал вопрос: как я буду зарабатывать себе на жизнь в стране, где большой процент населения с риском для жизни перебирается в Соединенные Штаты и трудится там практически как рабы, и все из-за нехватки рабочих мест на родине? Ответ был очевиден – я должна преподавать мексиканцам свой родной язык. В наше время изучение английского считается обязательным почти для каждого человека, который хочет успешно интегрироваться в мировое сообщество. Это весьма удобно для таких студентов-гуманитариев, как я, которые выпускаются из вуза без каких-либо практических навыков, но зато с ощущением необходимости пожить в развивающейся стране. Итак, я записалась на интенсивные курсы преподавания английского как иностранного. Одно из самых недорогих мест, где можно было посещать такие курсы, оказалось в Испании, в Валенсии, и я, заказывая кругосветный билет в Мехико с двухмесячной остановкой в Испании, думала, что это будет неплохой разминкой перед Мексикой.

Паника накатила на меня на последнем этапе моего путешествия, во время перелета из Мадрида в Мексику. Мои финансы изрядно истощились за шесть недель, проведенных в Испании. Я должна была как можно скорее найти работу и жилье и наладить социальные связи, и все это на испанском языке. Разумеется, основами грамматики на среднем уровне я владела, но это, кажется, не слишком помогало мне, когда дело доходило до живого общения. И в Испании мой разговорный язык едва ли улучшился, потому что бо́льшую часть времени я провела там в стенах класса вместе с шотландцами и ирландцами, тоже желающими преподавать английский.

Что, если мне не удастся найти работу? В этом случае мне придется попросить денег у родителей или вернуться домой и работать в баре – так я думала с тревогой, бросая в рюкзак бесплатный пакетик соленого арахиса на черный день – вдруг пригодится? Чтобы отвлечься от нарастающей паники, я разговорилась с соседом – немцем, платиновым блондином лет тридцати. Он был очень раздражен, так как летел на ежегодную конференцию по производству холодильников. Мужчина уже бывал в Мехико, но только по делам, и никогда не покидал своего отеля. Город этот опасный и очень грязный, сказал он, и посоветовал мне только переночевать и к чертям уезжать оттуда в Канкун. Тема эта, видимо, была у него излюбленной, и он предупредил, чтобы я не садилась в такси, чтобы не подвергаться риску быть ограбленной, изнасилованной и убитой. Немец предложил подвезти меня на своем лимузине с шофером, который ожидал его в аэропорту, но я потеряла его из виду в зале выдачи багажа.

Пройдя таможенный контроль, я направилась прямиком к окошку, в котором можно было заказать такси с предоплатой, как советовали в разделе «Одинокой планеты», посвященном частным такси.

Водителю такси, в которое я села, было на вид около сорока. Я назвала ему дешевый отель в историческом центре города, в котором собиралась остановиться, и пыталась разговаривать с ним по-испански, но он очень хотел попрактиковаться в английском. «Ти не скучаешь своему семье?» – спросил он. Его удивило и обеспокоило то, что я путешествовала в одиночестве.

Когда мы доехали до отеля, водитель подождал, пока меня благополучно не заселили в номер, а потом дал мне бумажку со своим именем и номером телефона, а еще с телефоном своей матери – просто на случай, если у меня возникнут проблемы или нужен будет совет. Звали его Хесус. Он сказал, что приедет за мной в любой момент, если у меня возникнут сложности, и пригласил провести предстоящие выходные в доме его бабушки в Акапулько.

— Ти должна увидеть там бляжей[3]!

— Бл…й?

— Да, бляжи в Мексико всем известны. Канкун – очень красиво, но отсюда очень далеко.

Он отнес мои чемоданы на рецепцию и, сообщив, служащим отеля, что я путешествую одна, попросил их присмотреть за мной. Когда я поднималась в свой номер, в горле у меня стоял комок, а в глазах – слезы, потому что я припомнила свой прилет в Испанию, где мне ни разу не встретился вот такой Хесус.

Когда я оказалась в Мадридском аэропорту, то друга моего друга, у которого я должна была остановиться, нигде не было видно. Я прыгнула в такси и попросила водителя отвезти меня в какой-нибудь дешевый отель. Он высадил меня в месте, которое, по всей видимости, было кварталом публичных домов.

Все отели с почасовой оплатой были мною забракованы. Я тащилась по улице с неподъемным чемоданом – да еще и с рюкзаком на спине и ноутбуком! – и явно не вписывалась в окружающую обстановку. Начался дождь. Я поймала другое такси. Водитель спросил меня (по-испански), говорю ли я по-испански. Я сказала (по-испански), что я изучаю язык. Тогда он буркнул в ответ: «Так и выучила бы сначала, а потом бы уже приезжала!» Я провела несколько часов в бессмысленных поездках на такси по городу, пока наконец не нашла какое-то негостеприимное и дорогое место, в котором хотя бы можно было остановиться на ночлег.

Теперь я была в Мехико, где таксисты, как предполагалось, должны были похитить меня еще по дороге из аэропорта. Но вместо этого у меня было такое ощущение, будто меня встретил и отвез в отель родной человек.

Мой номер в отеле выходил окнами на самую крышу, и из него открывался вид на улицу Изабель ла Католика, да и на город, с двенадцатиэтажной высоты. Я плюхнула свой чемодан на односпальную кровать и подошла к окну. Были сумерки, небо – в серовато-желтых тонах. Прямо напротив – крыши в мавританском стиле, покрытые бело-синей черепицей. Внизу уличные торговцы укладывали в свои тележки нераспроданный товар и тащили их за собой. Наконец-то я была на месте. Измученная, но ликующая, я потащилась на улицу – ощутить атмосферу города. На расшатанном лифте спустилась на первый этаж, вышла на улицу, смешавшись с толпой, и зашла в первую же кантину, которую увидела. Я села у барной стойки и заказала «Корону», разглядывая черно-белые фотографии, украшающие стену. Среди них было каноническое изображение генерала Сапаты в сомбреро и с поясом, увешанным винтовочными патронами. В углу дородная пожилая женщина, у которой не хватало переднего зуба, исполняла серенаду для нескольких стариков, сидевших за одним из столиков. Единственное, что я смогла разобрать, были слова «кровь» и «девственница» и что-что про пылающие маисовые плантации. Я узнала малого за соседним столиком. Это был один из служащих отеля, который пообещал Хесусу присматривать за мной, когда я регистрировалась на рецепции. Его звали Панчито, это был пухлый юнец с золотисто‑смуглой кожей и блестящими глазами. Поверх рабочей рубашки он набросил выцветшую футболку с «Металликой». Панчито познакомил меня со своим другом Начо, который застенчиво мне улыбнулся. Ни у того, ни у другого еще не росли волосы на лице.

— Ты откуда?

— Из Австралии.

— Ах да, куча снега. Арнольд Шварценеггер.

— Да нет, не Австрия – Австралия. Canguro. – Я попрыгала, как кенгуру. Как я уже много раз убеждалась, это был единственный способ установить мою национальную принадлежность.

— А, Австралия! Охотник на крокодилов. Ты нравиться lucha libre ?

— Э, не знаю. А что это такое?

— Ты хочешь сказать, откуда ты приехать, там нет lucha libre?  – Кажется, это их просто ужаснуло. – Пойдем с нами сегодня вечером! – Они пояснили, что сегодня будет Мистико (который по‑настоящему умеет летать!) против Эль Сатанико, а потом Эль Фелино против Апокалипсиса.

Как я могла отказаться? Тот факт, что Панчито работал в моем отеле, внушал уверенность, что мне ничего не угрожает. Так что мы поехали на метро на «Арену Колизео». Панчито настоял на том, чтобы заплатить за мой билет, даже несмотря на то, что он стоил, должно быть, больше, чем был его заработок за целый день. Вдоль улиц тянулись магазинчики, торгующие атрибутами lucha libre. Мои новые друзья были так взволнованы, что нам пришлось остановиться, чтобы купить маски Мистико.

Стадион был битком набит зрителями. Развлечение было семейное – сюда пришли главным образом отцы с сыновьями, – но атмосфера возбужденная. Сначала вышли женщины – крашенные в блондинок красотки с лоснящимися грудями прошествовали по сцене в веревочных бикини. Мужчины свистели им и рычали, как звери. Женщины-зрительницы истерично выкрикивали: «¡PUTA! PUTA!» (Шлюха!)

Вслед за моделями на арену в масках и ярких костюмах супергероев из лайкры вышли мускулистые luchas, которые скакали и прыгали, стараясь устрашить друг друга кувырками в воздухе.

Сами бои напоминали что-что среднее между борьбой сумо и цирковым представлением – танцевально-постановочный борцовский турнир, вдобавок еще и с участием карликов в костюмах обезьян. После нескольких бутылок пива от этого действа невозможно было оторвать глаз.

–¡Chinga u madre! Pinche pendejo!  – орала я, подражая своим спутникам. – Твою мать! Долбаный кретин!

Легенда гласит, что у эскимосов в языке есть необыкновенно много слов для обозначения снега, а у древних греков в равной степени было множество способов выразить словами любовь. Правда это или нет, но только в Мехико, несомненно, существует непропорционально большое количество различных способов сказать: «Да пошел ты!»

Вскоре станет понятно, почему это так.

1 Список важных задач

На другое утро я проснулась и занялась составлением списка самых важных задач. Не то чтобы я была слишком организованной особой, но я совершенно не представляла, что буду делать дальше, а составленный список дел всегда придавал мне уверенности в том, что возможно взять ситуацию под контроль.

1. Найти что-нибудь поесть.

2. Постирать нижнее белье.

3. Заняться изучением испанского.

4. Найти работу.

5. Найти жилье.

Сначала еда. Вооружившись картой, выданной мне в отеле, я направилась на север, к центральной площади, известной в Мексике как Сокало. Воздух все еще был влажным после ночного дождя, и запах мокрого камня исходил от огромных темно-серых дворцов, возвышавшихся по обе стороны улицы. В колониальный период это место описывали как «город дворцов» – дворцов, построенных испанцами из руин покоренной столицы ацтеков – Теночтитлана.

Я повернула направо, на Авенида де Майо. Пиратское видео, CD-диски, кружевное белье, косметика, солнечные очки от Армани, запчасти для пылесосов, высушенная свиная кожа… В каждом уличном ларьке играла своя музыка, по громкости соревнующаяся с музыкой из соседнего ларька, так что через каждые несколько шагов звуковой фон менялся: сальса, Бритни Спирс, реггетон, Фрэнк Синатра, ранчера.

У магазинов тоже была своя музыка. Их динамики, вынесенные на улицу, как будто пытались завлечь покупателя неожиданным ритмом. Пожилая пара танцевала кумбию перед одним из магазинов. Стареющие мужчины в выцветшей военной форме крутили старомодные шарманки, издававшие стон, под которым следовало понимать любовные баллады. Они просили денег. На улице было слишком много людей. Поэтому я сошла с тротуара и пустилась бегом по дороге, увиливая от транспорта. Ревели автомобильные гудки. Рядом со мной сигналил грузовик, набитый полицейскими из отряда по борьбе с массовыми беспорядками – в шлемах, со щитами и дубинками, – готовыми к бою. Девочка с младенцем на руках протягивала руку за подаянием.

Улица кончилась – и передо мной появилась огромная мощеная площадь. В северном ее конце находится кафедральный собор, построенный на месте срытого храма ацтеков. Вдоль восточной стороны Сокало – Национальный дворец, он воздвигнут на месте руин дворца императора Монтесумы Второго.

Площадь была заполнена тысячами людей. Почти все они были одеты в желтые плащи. У некоторых в руках были желтые флаги и транспаранты, на которых было написано: «Веселее, мы все равно победим». Они стояли и смотрели на небольшую сцену, поставленную напротив кафедрального собора. Я перешла через дорогу и окунулась в это желтое море. На больших экранах, стоявших по обе стороны сцены, было видно, как к микрофону пробирается человек, похожий на доброго дедушку. В Мексике были в разгаре президентские выборы, и я предположила, что это предвыборная агитация. «Обрадор, Обрадор!» – толпа скандировала его имя. Шум стоял оглушающий. От него у меня даже кости начали вибрировать, что вызвало головокружение. Затем на пару секунд повисла тишина – перед тем как человек взял микрофон и над Сокало раздался его звучный, высокий голос. Я стояла тихо и вслушивалась – вслушивалась так старательно, что даже дышать перестала. И через некоторое время, сквозь туман глаголов, артиклей и предлогов, начали проступать какие-то четкие существительные: «бедность», «солидарность», «экономическая справедливость», «неолиберальный империализм».

И тут разверзлись небеса. Распахнулись сотни желтых зонтиков, а я побежала искать укрытие. Толпа же не двинулась с места.

Вернувшись на Авенида де Майо, я двинулась на запах жареного мяса. acos de bistec не было похоже на название блюда из субпродуктов. Жареная говядина, нарезанная маленькими кусочками, заворачивалась в кукурузную тортилью с сальсой и соком лайма. Задача номер один была выполнена. Я отправилась обратно в отель, дабы приступить к задаче номер два.

Я проходила через чердак по пути в общественную баню, чтобы постирать свое белье, когда в первый раз увидела Бакса. Он сидел в позе лотоса, вроде как погрузившись в глубокую медитацию. Но едва он увидел меня, как тут же зачмокал и завопил: «Ay mamasita güerita», подражая мексиканским мужчинам на улицах. Я послала его «Chinga a su madre», воспользовавшись словарным запасом, почерпнутым накануне вечером. Он театрально поднял брови, как будто мой ответ его совершенно шокировал. Лысеющий, с бритой головой и большим насмешливым ртом, он, должно быть, едва перешагнул сорокалетний рубеж. Когда я возвращалась из бани, он предложил выпить вместе пива. Я согласилась. По его блестящей имитации наречия местных мачо я поняла, что он уже прожил здесь какое-то время.

Мы отправились в бар «Ла Опера» – кантину в двух кварталах от отеля, знаменитую отверстиями от пуль в потолке, оставленными вождем Мексиканской революции Панчо Вильей. Стены украшали огромных размеров портреты знаменитых мексиканских музыкантов и певцов. Бакс успел поработать артистом пантомимы в Нью-Йорке, лесничим в Колорадо, саксофонистом в джазовом ансамбле в Сан-францисско и диктором на леворадикальном радио в Лос-Анджелесе, пока не осел в Мехико. Он жил в соседнем с моим номере отеля уже больше семи лет, занимаясь работой над своим антибушевским блогом, регулярно практикуя випассану и откровенно наслаждаясь низкими ценами на услуги работниц мексиканской секс-индустрии.

Бакс был первым из множества эксцентричных североамериканцев, которых мне предстояло встретить, живя в Мехико. Позже я поняла, что Мексика служит прибежищем для неприкаянных гринго, которые на свои сбережения могут неплохо здесь устроиться, наслаждаясь жизнью, не так жестко регламентированной, как в развитых странах.

После нескольких порций «Короны» Бакс сообщил, что у одной его подруги сегодня вечером открывается выставка. Мы отправились пешком по улице и долго шли, пока не дошли до гаража, покрытого граффити. Мы постучали в металлическую стену, и справа открылась маленькая дверь. У темной, узкой лестницы стояла молодая женщина. У нее были длинные, шелковистые каштановые волосы; миниатюрную фигурку в форме песочных часов обтягивало черное коктейльное платье. Бакс представил меня Амор, художнице, выставка которой и открывалась сегодня вечером.

Мы последовали за ней вверх по лестнице в просторный зал с голым цементным полом. Там было полным-полно панков-художников – с асимметричными стрижками, татуировками и пирсингом в самых неожиданных местах – в роскошных вечерних нарядах. Наша спутница расписывала такие простые бытовые предметы, как обеденные тарелки, кухонные табуретки и туалетные ершики, нежными розовыми цветами, которые при ближайшем рассмотрении оказывались не чем иным, как весьма правдивыми изображениями вульвы.

Бакс увидел какого-то своего знакомого и оставил меня беседовать с Амор. Я заговорила по-испански, но она любезно перешла на английский, когда поняла, каких усилий мне это стоит. Амор жила в многоквартирном доме. Ей пришлось ждать шесть месяцев, пока ее заявке на проведение выставки не был дан ход. Поскольку это строение было предназначено «для социальных нужд», Амор пришлось выдержать конкуренцию с несколькими другими художниками. Каждый участник был выбран особой комиссией правительственных чиновников, связанной с Фондом Карлоса Слима, который занимается возрождением исторического центра (Сентро-Историко). Эта комиссия отбирает художников, ученых, архитекторов, которые смогут принять участие в этом грандиозном проекте.

Карлос Слим в то время считался одним из богатейших людей в мире, чьи деловые интересы были сосредоточены на телекоммуникациях в Мексике и остальных странах Латинской Америки. Амор рассказала, что ему принадлежит четверть всей недвижимости в Сентро-Историко. В основном весь северозападный его сектор. Слим отреставрировал здания пятнадцатого века и при помощи специально подобранных и обученных неподкупных полицейских облагородил этот район, ликвидировал черный рынок и открыл небольшие художественные галереи и кафе. А ведь всего пять лет назад это была запретная для туристов зона.

— Можно доверять полицейским в голубой форме, – заверила меня Амор.

Напротив, не рекомендовалось связываться с полицейскими в темно-синей форме, которые патрулировали район, не принадлежащий Карлосу Слиму: они не проходили особой антикоррупционной обработки.

Амор познакомила меня со своим бойфрендом, Эль Негро, высоким мужчиной с бритой головой и крысиным хвостиком. Он увидел, как я мучительно пытаюсь выразить свои мысли на местном наречии.

— Я знаю английский, – пояснил он, – но не говорю на нем. Это язык долбаных империалистов-гринго. Но если ты будешь говорить по-английски, я пойму.

Эль Негро был музыкантом: играл электронную музыку.

Три порции текилы спустя я снова увидела Бакса, и было яснее ясного, что он тоже воспользовался случаем и вволю насладился праздничными напитками. Обращаясь к небольшой компании молодежи, он отстаивал преимущества питья собственной мочи.

— Говорю вам, – заплетающимся языком твердил он, – это самый натуральный антибиотик.

Я перебила его, чтобы сообщить, что я ухожу.

— Н-н-е-е-е-е! – завопил он, хватая меня за плечо. – Слишком опасно ходить по улицам в такое время.

И тут в приступе пьяной самонадеянности я решила продолжить наш разговор на испанском. В конце концов, я вовсе не хотела, чтобы меня сочли «долбаным империалистом».

— Не волнуйся, – ответила я. – Voy a coger un axi .

Но Бакс не ответил. Только уставился на меня с ухмылкой. Затем один из его приятелей заорал:

— Ого! Она собирается COGER un axi !

Это вызвало взрыв безудержного хохота. Наконец Бакс, отсмеявшись, пояснил, что в Мексике невозможно coger с такси, это можно проделать только с таксистом. Народ вокруг снова захихикал. Я поняла, в чем ошиблась. Испанский словарь выдаст вам значение слова coger – «взять», но в Мексике этот глагол будет всего лишь синонимом слова «переспать».

Наутро я проснулась с ощущением легкого похмелья и взглянула в свой список задач. «Найти работу». Дальше тянуть с этим было уже некуда. На четыре тысячи песо, которые лежали у меня в банке – что составляло около четырехсот австралийских долларов, – я рассчитывала прожить еще около десяти дней.

Я купила утреннюю газету и пробежала глазами объявления о работе. Пошла в ближайшее интернет-кафе и поискала информацию в Сети. Оттуда разослала несколько десятков писем со своим весьма приукрашенным резюме. Вернувшись в кафе вечером, обнаружила ответ на резюме из языковой школы под названием «Пятая авеню».

На другой день я отправилась на собеседование. Три последних месяца моя одежда пролежала запихнутой в чемодан и уже начала отдавать плесенью. Утюга у меня не было. У Бакса – тоже. Мои от природы русые волосы были выкрашены в черный цвет, но уже начали приобретать светло-оранжевый оттенок, да еще и отросшие светлые корни, которые по контрасту казались серыми. На месте моего потенциального работодателя я бы сама себя на работу не взяла.

Но собеседование оказалось менее трудным, чем я думала.

— Я из Австралии, – сообщила я.

— А бы там говорите английский?

— Да.

— Корошо, потому что мы нанимаем только носителей языка. А теперь давайте я расскажу бам о наша компания.

Это что, значит, он берет меня на работу? Видимо, да. Мне предстояло ходить на обучающие занятия, начиная со следующей недели, а приступить к работе следовало через несколько недель. Еще с одной задачей покончено. Теперь я переключилась на поиски жилья.

Я купила карту города. Шестнадцать delegaciones, в каждом из которых сотни colonias, или районов. Панчито уже предложил мне пожить в доме у его родных, в одной комнате с его тетей и тремя племянниками:

— Я рассказывал им про тебя. Всего тридцать пять песо в неделю. Моя бабушка в жизни не видела иностранцев.

Но я отказалась, потому что даже не нашла этой колонии – Сьюдад-Неса – на карте: дело в том, что на самом деле она находится в другом штате.

— Сколько времени уходит на дорогу отсюда туда? – спросила я.

— Около двух часов.

— Спасибо, Панчито, но я бы предпочла жить поближе к работе, – объяснила я.

Работать мне предстояло в пригороде под названием Поланко. Бакс, однако, проинформировал меня о том, что это элитный район города и, как и во всех элитных районах, там скучно, стерильно и дорого.

Я просмотрела в газете раздел «Аренда жилья»: Икстапалапа, Сочимилько, Милпалта, Чапультепек – действительно, Сентро-Историко был единственным безопасным для жизни местом. Одно объявление привлекло мое внимание. «Сдается, Сентро-Историко, улица Република-де-Боливиа, 500 песо в месяц». То есть всего пятьдесят баксов. По мере того как я шла, миновав собор, все дальше на север, мне попадались все более ветхие здания. Бездомные животные выглядывали из-за груд мусора; полуразрушенные каменные стены были покрыты граффити. Наконец я пересекла небольшую площадь, на которой компания подростков, похоже, нюхала клей. Должно быть, это была площадь Санто-Доминго. Комната сдавалась здесь – «Rentar depa». Я постучала в дверь, обдумывая в уме испанские фразы. Мне открыла сгорбленная пожилая женщина.

– ¿Disculpe, está rentando un departamento?[4]

Вид, однако, у женщины был потрясенный.

— Вы не здешняя? – спросила она.

— Нет.

Она провела меня через поросший мхом дворик. В углу спала кошка с котятами. В комнате, которую она мне показала, ничего не было. Высокий потолок, вид на площадь. Окна были разбиты, а пол усеян осколками стекла. С крыши свисали электрические провода. Электричества нет, воды – тоже, предупредила женщина. И хотя пост апокалиптический вид комнаты произвел на меня впечатление, с практической точки зрения она меня не устраивала.

Когда я возвращалась обратно через площадь, то заметила, что подростки окружили какого-то взрослого и приставили что-что к его горлу. Что я могла сделать? Ничего. Сердце колотилось у меня в груди, я ускорила шаг, и тут начался ливень. Сточные воды понесли мусор по улицам. Крыса, спасаясь от потопа, забралась на обломок бревна. Вернувшись к собору, я попыталась рассказать об увиденном одному из полицейских в голубой форме.

— Санто-Доминго? – рассмеялся он. – Это не мой район.

Я должна была расширить зону своих поисков. Так началась моя ежедневная охота за квартирой. Каждый день я покупала газету и обводила в кружок все предложения, которые я могла себе позволить на свое жалованье, а потом пыталась выяснить расположение района на карте. Если мне удавалось это сделать, тогда я звонила и договаривалась о встрече. Это был самый трудный момент. При разговоре по телефону взаимопонимание зависит от совершенства произношения и правильного построения фразы. Не получится взять мимикой или извиняющейся улыбкой, которая как бы говорит: «Я так неправильно говорю… забавно, да?» Остается только просить человека по многу раз повторять сказанное.

Я по многу часов продумывала разговор, и только для того, чтобы в панике вешать трубку, когда на том конце провода отклонялись от своей партии в диалоге.

Вот тогда-то я и познакомилась с местным метро. Поездки на метро неизменно завораживали меня. Пассажиры глазели на меня, а я глазела на них. В этих подземных туннелях обитал иной тип людей, нежели на поверхности. Метро здесь дешево – всего два песо (около 20 центов) в любом направлении на любое расстояние. Оно соединяет дальние, обособленные, районы города с центральными.

Торговцы тащили огромные корзины с овощами и мешки с мясными тушами. Слепые продавали пиратские диски, рекламируя свой товар в мини-микрофоны, встроенные в рюкзаки. Босоногие селяне из отдаленных деревень просили милостыню. Бродячие музыканты развлекали пассажиров на все лады. Крестьяне играли на скрипках, бездомные дети пели песни. Какой-то человек показывал цирковой трюк, катаясь голой грудью по осколкам стекла – и оставаясь при этом невредимым. Временами все это напоминало мне полотна Гойи. Люминесцентные лампы освещали смуглые лица, часто изуродованные глубокими шрамами и просто-таки средневековым состоянием зубов.

Спустя несколько дней напряженных поисков мне начали попадаться какие‑то приемлемые для жизни варианты. Но следующий шаг – поручительство и оплата – был осложнен бюрократическими препонами. Прежде всего, мне нужен был fi ador – человек, владеющий недвижимостью в Мексике, – который написал бы письмо, подтверждающее мою платежеспособность, и дал бы письменное согласие оплатить аренду вместо меня, если я окажусь не в состоянии это сделать. Кроме того, от меня требовалось предоставить несколько различных видов удостоверения личности, которые иностранцам не выдавались.

Теперь мне становилось понятно, почему Дьюк уже восьмой год живет в отеле. Я продолжала поиски, надеясь, что если я буду лучезарно улыбаться, то кто-нибудь вдруг решит мне поверить и сдаст квартиру без всей этой бумажной волокиты. Но через две недели поисков, когда сорок семь встреч закончились одинаково неутешительным образом, у меня осталась единственная возможность – найти кого-то, кто уже прошел через все эти формальности, и снимать квартиру с ним на пару. Я снова погрузилась в киберпространство и попыталась изучить мексиканские сайты, посвященные поиску соседей для совместного съема квартиры. Большинство таких объявлений, похоже, размещали иностранцы, а это означало то, чего я решительно хотела избежать: общение с эмигрантами. Однако мне все-таки удалось найти одно объявление, которое было, кажется, написано мексиканцем. Оно гласило: «В стиле ар деко, напротив мескаларии, приветствуются любые расы и религии, Колония-Рома». Текст был написан на четырех языках: испанском, английском, французском и португальском. Я послала электронное письмо и указала в нем свой номер мобильного. На следующий день мне перезвонили.

– Buenas ardes [5], Люси? Да. Это Октавио, я разместил объявление насчет квартиры в Колония-Рома.

— А, hola… ээ…

Октавио уловил мой страх перед телефонным общением и спросил, откуда я приехала, а потом заговорил со мной на беглом английском. Он назвал адрес. Я спросила, какая там ближайшая станция метро.

— Метро? О, простите, я не слишком хорошо знаком со станциями метро в этом городе… может быть, лучше мне за вами заехать?

— Нет-нет. Все в порядке, я доберусь сама.

— У вас есть «Одинокая планета» ?

— Да, – призналась я.

— Ну, в общем, это совсем недалеко от того дома, в котором жил Уильям Берроуз, застреливший свою жену.

С такой подсказкой я смогла точно определить, где это находится. Как написано в «Одинокой планете», этот писатель-битник, который скрывался в Мексике от закона, случайно убил свою жену во время пьяной игры, когда целился из револьвера в бокал мартини на ее голове.

Вынырнув из метро на станции «Инсурхентес Сур», я оказалась в центре круглой площади, от которой расходилось несколько улиц, и ни на одной из них не было видно названия. Я прошла по четырем из них, пока наконец нашла нужную – улицу Орисаба. Она была широкой и тихой, и вдоль нее росли ясени. С маленьких французских балкончиков спускались вьющиеся растения. Здесь было почти как в Италии, с той только разницей, что здания сильно покосились, во многих не хватало каких-нибудь деталей и в камне зияли огромные трещины.

Я прошла через небольшой парк, украшенный скульптурной копией Давида Микеланджело, и подивилась его мускулистым бедрам. На каждом углу была какая-нибудь картинная галерея. А еще там были галереи‑кафе и кофейни в букинистических магазинчиках.

Я нашла нужный мне дом. Он был выкрашен в ярко-желтый цвет, и большая железная дверь была оставлена открытой. Мне уже становилось любопытно: что это за мексиканец, который читает «Одинокую планету», говорит на четырех языках и не знает, где находится метро? Поднимаясь по лестнице, я вдруг вспомнила, что с утра не воспользовалась дезодорантом: он закончился несколько дней назад. А ведь я не меньше часа шла пешком под жарким солнцем. Я добралась до пятого этажа и постучалась. Наконец дверь открылась, и я впервые увидела Октавио. Он был высоким и длинноногим, с длинными темными вьющимися волосами… и обладал красотой – почти доходящей до совершенства, – какую можно увидеть в моделях Кальвина Кляйна, если бы не великолепный выразительный нос. Без этого носа он был бы просто еще одним красавчиком, и я бы сочла его самоуверенным и неинтересным типом.

— Привет. Проходите. Выпьете чего-нибудь – кофе, текилу? Пожалуйста, будьте как дома.

Я ошеломленно обвела взглядом комнату. Красота как квартиры, так и моего будущего соседа резко контрастировала с пылью и грязью, с которыми я столкнулась за прошедшие недели. Белые стены, высокие потолки, паркет на полу. Мебели почти не было. Октавио провел меня по квартире:

— Это кухня, пока что здесь только холодильник и раковина. Моя комната… – Вдоль стен стояли какие‑то музыкальные инструменты типа гитары. – Вот ванная. А эта комната будет вашей… – Пустая, но очень светлая. Просторная и чистая. – Разумеется, я могу помочь вам найти нужную мебель.

Мы вернулись в гостиную. На стене висела карта Мексики, датированная временем до Американо‑мексиканской войны, начавшейся в 1846 году, когда Техас, Нью-Мексико и Калифорния еще являлись частью мексиканской территории.

Вечерело. Оранжевые закатные лучи освещали огромный кактус-магуэй в углу. Он был здесь единственным предметом обстановки, не считая цифровой стереосистемы и книжной полки. Я украдкой бросила взгляд на книжную полку, пытаясь лучше понять, с кем я имею дело. Старинное собрание энциклопедии Британика, «Философия истории» Гегеля, «Бытие и время» Хайдеггера, «Общественный договор» Руссо (на французском), справочник старинных инструментов и путеводители «Одинокая планета» на разных языках, в том числе и по Монголии, Украине и Бутану.

— Надеюсь, вы не против, если мы сядем на полу.

Мы сели друг напротив друга, причем его длинные худые ноги протянулись на пол гостиной. На нем была футболка с изображением «Герники» Пикассо. Грудь у него была широкая. Мы рассказали друг другу о себе.

Детство Октавио, который был сыном дипломата, прошло в Аргентине, Бразилии, Швейцарии и Канаде. Отучившись в Париже на факультете международных отношений, он вернулся в Мексику, чтобы последовать по стопам отца и деда. Но, едва ступив на стезю мексиканской политики, оказался настолько ею удручен, что вместо этого решил посвятить себя делу, которое действительно страстно любил: музыке. Наперекор воле отца он уехал жить в Монтеррей и изучал там музыку. И вот совсем недавно он вернулся в Мехико и нашел работу преподавателя музыки в частном университете. Теперь он занимался созданием своей группы. Октавио рассказывал мне о своей жизни с красноречием, приправленным показной скромностью.

Я спросила его, что он думает об Обрадоре, кандидате от ПДР (Partido de la Revolución Democrática), Партии демократической революции. Толпы его сторонников каждый день маршировали мимо моего отеля с криками: «Обрадор – вождь бедноты!» Приближались выборы, и мне было интересно, будет ли победа Обрадора означать радикальные изменения в мексиканской политике.

По мнению Октавио, отнюдь нет.

— Обрадор всего лишь демагог, – сообщил он, – который в нужный момент умело пускает в ход избитую и устаревшую марксистскую риторику. Более того, он необразован, а потому не способен выступить с концепцией, объединяющей всю нацию.

Он говорил об этом с такой убежденностью, что я почти ему поверила. Если б только я была способна выступить с умным ответом на его критику!

— А как насчет Кальдерона? – Я назвала имя кандидата со стороны «правых». – Он, само собой, всего лишь марионетка американского правительства?

— Ну, он, определенно, равняется на Буша, но это еще не самое худшее. Произойдет только одно – он денационализирует нефтяную отрасль. Что меня больше всего беспокоит в отношении Партии национального действия сейчас, когда она получила власть, так это то, что в ее рядах все больше и больше «Юнке», – сказал он и провел по волосам своими длинными пальцами музыканта, отбрасывая их назад.

— «Юнке»?

— Да, это тайная ультраправая католическая организация в стиле Франко.

— Так за кого вы будете голосовать?

— Голосовать? Вот еще! Бессмысленно это до смешного.

Я сменила тему разговора:

— Слушайте, а ведь этот район по‑настоящему прекрасен.

— Да, он был построен во времена Порфирио Диаса, президента, свергнутого во время революции. Он хотел сделать Мексику похожей на Европу. Я всегда мечтал жить в этом районе, и вот, когда я нашел эту квартиру… Ну, вы можете себе представить. Все здесь оказалось так, как должно быть.

— Да, здесь красиво.

— И все устроено согласно фэн-шую. Вы обратили внимание? Здесь много прямого естественного света, и через нас не проходят никакие каналы негативной энергии.

— Это хорошо, да.

— Итак, скажите, какая мебель подошла бы для этой комнаты?

Обсудив мебель, мы оба сошлись на том, что, чем меньше заставлять это пространство предметами, тем лучше, и я собралась уходить. В тот момент, когда я выходила за дверь, Октавио взглянул на меня:

— У меня нет сомнений в том, что мы с вами сможем ужиться вместе как друзья. Решение за вами – полагаю, вам нужно время, чтобы подумать.

Он был прав. Я знала, что хочу снова с ним увидеться… Но я не знала, хочу ли я с ним жить. Как я смогу сосредоточиться на испанском языке, если он, такой интересный и привлекательный, будет выбивать меня из колеи одним своим присутствием?

2 Бирюзовая змея

На площади Сокало полуголые индейцы исполняли для туристов свои повседневные ритмичные танцы и совершали ритуалы под бой барабанов. Головные уборы из пестрых перьев, напоминающие об экзотических культах, блестели на солнце. Я стояла ошеломленная и не могла отвести от них глаз, хотя вышла прогуляться, чтобы обдумать вариант с Октавио и его квартирой. Барабанный бой тем временем нарастал, и движения мускулистых красных тел, украшенных шкурами и мехом животных, превратились в гипнотизирующее мелькание. Я почувствовала, что кто-кто хлопает меня по плечу. Это был шаман‑наркоман; чуть раньше я уже заметила его взгляд в свою сторону. Его ввалившиеся темные глаза смотрели на меня в упор. Желтая кожа туго обтягивала острые скулы, придавая ему чахлый, истощенный вид. Вытатуированные змеи обвивали его костлявые руки.

— Хочешь я тебя чистить? – спросил он по-английски.

— Что?

Он снова задал вопрос по-испански. Взглянув на его торбу с ладаном и кристаллами, я поняла, что он пытается раскрутить меня на обряд очищения.

— Мне некогда.

Но он не отставал, и я сдалась. Я попыталась выглядеть спокойной, а он с монотонными бормотаниями окуривал мое тело ладаном на глазах у группы любопытных японских туристов. Когда все закончилось, я дала ему десять песо и быстро пошла прочь. Но он погнался за мной:

— Вижу твою энергию – она очень слаба. – Он схватил меня за плечо и заглянул мне прямо в глаза: – Здесь область очень сильной энергии… Опасно для тебя.

— Да-да, спасибо… Я приму это к сведению.

Ближайший полицейский, к которому можно было обратиться в случае чего, стоял на страже у входа в открытый в результате археологических раскопок Темпло-Майор[6].

Я читала об этом месте. Руины столицы ацтеков, Теночтитлана, были открыты примерно двадцать лет назад, когда в Мехико строили метро. Сам главный храм все еще похоронен под кафедральным собором, но за собором находится раскопанный участок, открытый для посещения. Я бродила по лабиринту древних стен, сложенных из вулканического камня, минуя подножия маленьких пирамид, ступени которых вели в никуда. Из-за камней показались очертания змеи.

— Это бог Кетцалькоатль – Пернатый змей, – почитаемый ацтеками как создатель мира и человечества. – Откуда ни возьмись появился гид с группой североамериканских туристов в шортах цвета хаки, увешанных камерами, как снимающие фильм киношники.

Я быстро двинулась в другом направлении, пытаясь обдумать сложившуюся ситуацию. Мне претила даже мысль о том, что Октавио будет видеть меня по утрам. Я буду вынуждена прокрадываться в душ, пока он не проснулся, чтобы быть бодрой и свежей к моменту нашей встречи на кухне за чашкой кофе и светской беседой об археологии. Что же до пользования одной с ним ванной, то мне придется держать крем от прыщей и прочую неромантичную косметику у себя в комнате.

Вереница потенциально неловких моментов пронеслась у меня в голове. Смогу ли я вообще расслабиться, если по гостиной будет болтаться это безупречное существо мужского пола? Я попробовала предположить, какой тип девушек ему может быть по вкусу, представив себе, как прихожу домой после напряженного рабочего дня и оказываюсь нос к носу с компанией бразильских супер моделей, причем сплошь докторов философии.

— Господи, а это что? – Один из американских туристов указал на стену, которая казалась выложенной человеческими черепами.

— Да, это копия «tzompantli» – большой подставки, на которой выставлялись черепа людей, принесенных в жертву богам.

— И как… как они это делали?

— Ну, обреченных растягивали на жертвенном камне, – пояснил гид, – и потом живьем вырезали у них сердца острыми обсидиановыми ножами. – Туристы замолчали и внимательно слушали. – Пока сердце еще продолжало биться, кровь выпускали по специально вырезанным в камне желобам. А потом жертв обезглавливали и отсекали руки и ноги. Да, по некоторым оценкам, ацтеки приносили в жертву двадцать тысяч человек в год, – заключил гид.

Видимо, большая часть жертвоприношений совершалась для того, чтобы умилостивить Уицилопочтли – бога солнца и войны, которому требовалась человеческая кровь, чтобы всходить каждое утро. При рождении он убил свою старшую сестру Койольшауки и множество сводных братьев, которые собирались убить свою мать, богиню земли Коатликуэ. С помощью большой бирюзовой змеи он отсек голову Койольшауки и забросил ее в небо, сделав таким образом из нее луну. А тело швырнул через гору, и оно разбилось на куски.

Ритуальные жертвоприношения были воспроизведением этих событий, необходимым для того, чтобы обеспечить продолжение ежедневной битвы между солнцем и луной, светом и тьмой.

Солнце в это утро жарило вовсю, и я почувствовала, что после знакомства с религией ацтеков меня бьет легкая дрожь. Может, и прав был тот шаман‑наркоман: наверное, у меня действительно «слабая энергия» – еще один аргумент в пользу того, чтобы переехать в чистую, безопасную квартиру с нормальным соседом. Когда я уходила с площади Сокало, то заметила людей, выстроившихся в очередь вдоль улицы Мадеро к брезентовой палатке, поставленной напротив Национального дворца. Люди в этой очереди по большей части были одеты в желтые плащи. Только подойдя к стенду с газетами, я поняла, что они делают. Они шли голосовать. Это был день выборов. Фелипе Кальдерон и Андрес Мануэль Лопес Обрадор, два кандидата в президенты, улыбались с первых страниц серьезных газет.

Но на страницах таблоидов политику вытеснили фотографии с мест последних преступлений, совершенных бандами наркоторговцев. Пять отрубленных голов, помещенных в запачканные кровью портативные холодильники, с заклеенными клейкой лентой глазами. Вот вам и мексиканцы, покончившие с человеческими жертвоприношениями.

В тот же день вечером мы с Баксом пошли в ближайшую кантину, чтобы посмотреть репортаж о результатах выборов. Внутри, в зале, раздавались нетрезвый смех и радостные крики. Политические предпочтения владельцев пивной были очевидны – о них свидетельствовал выбор украшений для зала. Сегодня здесь все было желтым: желтые вымпелы, желтые воздушные шары, желтые флаги. И большинство посетителей были одеты в желтое. Время от времени с места поднималась пара супругов средних лет, они находили в музыкальном автомате дорожку с сальсой и танцевали. Затем садились на свои места, широко улыбаясь.

Но главным источником ликования был большой телевизор в углу зала. Обрадор уже победил в нескольких штатах. Конечно, победит Обрадор – кто вообще такой этот Кальдерон? Я не помнила даже, чтобы мне попадался на глаза его портрет, хотя изображения Обрадора встречались на каждом шагу – его лицо красовалось на плакатах, висящих почти на каждом здании, и на транспарантах, которые несли по улицам тысячи людей; оно было на листовках и брошюрах, которые мне вручали каждый день, – в них говорилось о том, как Обрадор собирается превратить страну с самым неравномерным распределением национального дохода в мире в латиноамериканскую Швецию. Его победу с уверенностью предсказывали практически все социологические опросы. Деятельность Обрадора прекрасно вписывалась в так называемую «Розовую волну» в Латинской Америке – подъем социал-демократического движения. Политические предсказания Октавио в этом свете становились еще любопытнее.

Все, что я знала о Кальдероне, так это то, что он представляет правую Партию национального действия, которая в настоящий момент находилась у власти во главе с президентом Винсенте Фоксом, бывшим президентом мексиканского филиала компании «Кока-кола». Фокс был крайне непопулярен и постоянно высмеивался в СМИ. Его дипломатические огрехи стали притчей во языцех: например, однажды он велел Фиделю Кастро «поесть и убираться», дабы не оскорбить находящегося в Мексике с визитом президента США Джорджа Буша. Это привело к серьезным дипломатическим осложнениям между Мексикой и Кубой, которые до тех пор наслаждались крепкой взаимной дружбой. Кальдерон просто не мог победить на этих выборах.

Была уже почти полночь, когда мы с Баксом пошли под дождем по многолюдным улицам обратно, в сторону Сокало. Мы немного потолкались с краю огромной толпы, собравшейся на площади; отовсюду был хорошо виден огромный видеоэкран. Обрадор всходил на трибуну перед тысячами восторженных сторонников, которые скандировали: «¡Se ve, se siente, Andrés es Presidente!» («Чувствуете, слышите: Андрес – наш президент!») Обрадор подождал, пока собравшиеся на площади успокоятся, а затем крикнул:

— Я пришел сюда сказать вам, что я победил на выборах!

Толпа пришла в исступление.

На следующее утро я включила телевизор и обнаружила там сияющее лицо Фелипе Кальдерона. Было похоже, что он объявляет о своей победе в президентской гонке. Затем на экране мелькнуло лицо Обрадора, он что-что быстро говорил, и я разобрала только два слова – «fraude electoral» [7]. На улицах стояла небывалая тишина. Я почувствовала, что настало время покинуть Сентро-Историко, поэтому я позвонила Октавио и сообщила, что готова въехать в его квартиру.

Октавио втащил мой чемодан по лестнице, а потом, продемонстрировав превосходные манеры, оставил меня одну, чтобы не мешать осваиваться в новом жизненном пространстве. Он вручил мне связку из примерно двадцати ключей и показал, к чему подходит каждый из них и как работают замки. Сам он собирался на обед в дом своей бабушки и должен был вернуться только вечером.

Когда Октавио ушел, я почувствовала облегчение. Пока он вез меня на машине, я успела спросить его, что он думает о выборах и была ли там, на его взгляд, допущена фальсификация. Он так не думал: просто Обрадор пустил в ход популистскую тактику, которая теперь разделит страну на два лагеря. Однако я не в состоянии была сконцентрироваться на том, что Октавио мне говорит, поскольку слишком старалась придумать умный ответ. Как я и боялась, наша беседа вылилась в невероятное количество улыбок и кивков. Жизнь моя грозила стать очень непростой, если я каждый раз буду впадать в панику при виде своего соседа.

Лежа на залитом солнцем деревянном полу рядом с огромным кактусом-магуэем, я разглядывала свой новый дом. Несколько предметов мебели и декора были размещены весьма продуманно – я бы ничего не стала тут менять. Квартира была безупречной. И тут меня поразила мысль о том, какие мужчины обычно достигают таких высот в украшении интерьера, содержат квартиру в безукоризненной чистоте, заботятся о фэн-шуе, тщательно следят за прической и стилем, – вполне определенные мужчины. Ну, конечно! Должно быть, Октавио – гей. Он совершенно для меня недосягаем. Теперь я могу расслабиться: мы можем быть друзьями.

Облегченно вздохнув, я побрела в свою комнату. В ней ничего не было, за исключением голого матраса в углу. У меня не было ни простыней, ни одеял; может быть, я смогу на время взять что-нибудь у Октавио, когда он вернется. Я обнаружила, что в комнате есть встроенный платяной шкаф. Вешалок в нем не было, так что с распаковкой одежды мне пришлось подождать. Я сложила свои книги в стопку у стены и запихнула чемодан в шкаф.

Воспользовавшись одиночеством, я с удовольствием приняла долгий-предолгий душ. От чистоты ванной у меня поднялось настроение; впервые за несколько месяцев я не видела необходимости надевать в душ вьетнамки. Однако мускусный аромат дезодоранта Октавио напоминал мне о том, что я стою в душе у привлекательного мужчины, с которым я едва знакома.

Я огляделась в поисках его шампуня, поскольку свой забыла в отеле. Но, когда увидела его, передумала. Это была маленькая и дорогая на вид серебристая бутылочка. Это подтверждает мои подозрения, радостно подумала я. И не смогла удержаться и не посмотреть, какую еще косметику он держит в ванной.

Ничего поистине драматичного я не обнаружила. Однако созерцание себя самой в зеркале при естественном свете меня не воодушевило.

Закрывая дверь своей первой мексиканской квартиры, я больше не чувствовала себя туристом. Теперь я жила в компании с настоящим мексиканцем в настоящем мексиканском районе, о котором знать не знали ни подвыпившая молодежь с рюкзаками, ни облаченная в одинаковые спортивные костюмы рать туристов среднего возраста.

Я медленно брела по улице мимо площади с танцующим фонтаном. Может быть, я найду поблизости супермаркет? Но о приготовлении еды все равно речи не могло быть. Единственной утварью на кухне у Октавио был большой плакат с «Пинк Флойдом» и почти не используемая раковина. Интересно, чем он питается?

Мои размышления прервал запах жареного мяса и тортильи. Я перестала смотреть себе на ноги, подняла взгляд и обнаружила, что следующие три квартала превратились в один огромный ресторан. Тротуары были оккупированы множеством неистовых торговцев, жарящих и помешивающих еду, крича прохожим: ¡Gtiera! ¡Gtiera! ¡Tacos de bistec, suadero, longaniza, lengua, pastor! («Чего бы вы хотели?»)

Я попыталась игнорировать торговца такосами. Его ларек был особенно чудовищным с точки зрения человека, привыкшего к западным мясным лавкам. Отвратительные части туш животных, такие как рыла и разные внутренности, бросались в чан с булькающим свиным жиром. Ну, по крайней мере, здесь можно было понять, какое мясо ты ешь. Панчито рассказывал мне, что некоторые торговцы такосами жульничают, используя мясо бродячих собак.

— Ты поймешь, что ешь собаку, если тако стоит меньше, чем мясо, – предостерег он меня.

И это был не просто городской миф; Бакс уверял меня, что то и дело в газетах уличают то одного, то другого торговца в том, что они готовят собачье мясо.

Очередь из голодных мужчин с соседней стройплощадки ждала, весело переговариваясь. Торговец такосами сказал мне что-что, чего я не поняла, и все засмеялись.

— Я не понимаю, – сообщила я. – Можете повторить?

И он повторил очень медленно:

— Для белой девушки – бесплатно. Чего желаешь?

— Спасибо, но мне ничего не нужно. Может, в следующий раз, – сказала я, надеясь, что мне никогда не придется воспользоваться его предложением.

За соседним прилавком стояла команда полных женщин средних лет в гофрированных фартуках на обильных грудях. Они что-что помешивали в промышленных размеров котлах, издававших пряные ароматы. Это был comida corrida – своеобразный мексиканский фастфуд, когда вам подают одно заранее приготовленное блюдо с супом, хлебом, салатом или рисом, а потом еще десерт, и все это примерно за три бакса. Это был более разумный выбор, нежели такосы. Однако в прошлый раз, когда я пыталась съесть comida corrida, я не смогла осилить даже основное блюдо, и стряпуха расстроилась:

— Что не так? Вам не понравилось?

— Понравилось, но для меня это просто слишком много… – попыталась объяснить я, пока она сердито убирала мою тарелку. Мне не хотелось снова повторять подобный опыт.

Дальше был ларек с тортасами. В отличие от испанских тортасов, это не омлет, а сэндвич. Это поджаренная на решетке и завернутая в рулет лепешка с мясом, чили, обжаренными в масле бобами, сыром и авокадо.

Я села к стойке и попросила молодого человека в белом остроконечном поварском колпаке сделать мне тортас с куриной грудкой.

— Так тебе нравятся мексиканские тортас, güera? – Он улыбнулся мне, а потом отвернулся и подмигнул своему коллеге с большими зубами, который уже бросал курицу на решетку.

— Да, я их очень люблю, – ответила я.

Они переглянулись между собой и ухмыльнулись. Похоже, у меня всегда проблемы с тем, чтобы купить тортас. В прошлый раз, когда я пыталась это сделать, я перепутала слова abogado и aguacate и попросила продавца положить в мой сэндвич побольше адвокатов. Тот странно смотрел на меня, пока я не показала на авокадо. Он взглянул на авокадо, потом на меня и забился в конвульсиях от хохота. Что же я могла ляпнуть на этот раз?

— Ты пробовала тортас с сосиской и яйцами? – спросил большезубый парень, все еще улыбаясь.

— Нет, я не люблю сосиски и яйца, – сказала я ему.

— О, ну ты хоть пробовала их? – не унимался он.

— Ну… нет.

Его лицо начало наливаться розовым.

— Дело в том, güera, – доверительно сообщил он, протягивая мне тортас, – что тут у нас есть очень хорошие сосиски!

— Ладно, может быть, завтра я попробую с сосиской, – ответила я.

— Хорошо, – сказал он, – завтра я буду тебя ждать.

Толком я этого уже не расслышала, потому что схватила тортас и устремилась в сторону парка. Похоже, что цель всей моей жизни здесь – служить посмешищем для местных жителей.

Подумать только, я потратила столько лет в университете, заучивая таблицы неправильных глаголов, постигая разницу между изъявительным и сослагательным наклонением, и до сих пор испытывала серьезные затруднения, когда дело касалось покупки сэндвича.

Испанский никогда не был моим любимым предметом. По сути, я бросила им заниматься еще на втором курсе, когда поняла, что из-за него снижается мой средний балл и, сколько бы часов я на него ни потратила, со сколькими испаноязычными парнями ни пыталась подружиться, у меня никогда не получается блеснуть. Я была знакома с колумбийцем, торговавшим орехами в «Глиб маркетс», и с целой командой эквадорских уборщиков в торговом центре «Бродвей». Я даже встречалась как-то с великолепным, но до опасного темпераментным студентом-чилийцем, но в итоге я всегда слишком робела, чтобы разговаривать с ними по-испански.

В тот же вечер, пока я искала костюм, достаточно чистый для того, чтобы надеть его в первый день на новой работе, в гостиной хлопнула дверь: вернулся Октавио. Я осталась в комнате, чтобы дать ему возможность спокойно насладиться «возвращением домой». Но он сразу заглянул ко мне.

— Привет, мне не помешало бы выпить, – сказал он с усталым видом. – Хочешь, пойдем вместе?

Я хотела. Но сначала мне нужно было решить срочную проблему.

— Октавио, у тебя есть утюг?

Он озадаченно посмотрел на меня:

— Мне гладят одежду в доме у моей матери.

— А… тогда не беспокойся.

Мы пошли в mezcalaria, которая находилась через дорогу, и нашли места на улице.

— Что же это за семейный обед, после которого требуется крепкая выпивка, чтобы прийти в себя?

— Да знаешь ли, все как обычно. Волосы у меня слишком длинные, мне уже под тридцать, к этому времени мне уже следовало бы быть женатым, что я делаю в музыкальной индустрии?.. Иногда я не понимаю, зачем я вообще вернулся в Мехико.

Мне и в голову не приходило, что у такого необычного человека, музыканта, может быть такая консервативная семья. А он продолжал говорить о своих проблемах с отцом, для которого стало ударом то, что сын отказался от дипломатической карьеры. Я заподозрила, что сексуальная ориентация Октавио тоже вызывала у родственников вопросы.

— Ладно, расскажи о своей семье. Какие они?

Я рассказала, что у меня совершенно не консервативная семья: мои родители работали в СМИ, и отец получил некоторое признание как редактор лондонского скандально известного альтернативного журнала. Он до сих пор время от времени с удовольствием принимал участие в полемических передачах, где клеймил консьюмеризм и внешнюю политику Америки. Мы с моей младшей сестрой Анжеликой выросли в Голубых горах под Сиднеем, в доме на холме, где по саду прыгали кенгуру.

Разговор плавно перешел от семейных дел к теме еды. Я рассказала ему о своем опыте питания в уличном ларьке.

— Что? Ты хочешь сказать, что ела что-что, купленное в уличном ларьке? – Он был искренне потрясен. – Ты хоть знаешь, как это опасно? Мясо целый день лежит на солнце… Там сплошная сальмонелла и нечистоты. В самом деле, на улице никто никогда не ест…

— А все эти люди, которых я видела сегодня в очередях в уличные ларьки?

— Да нет, э-э -э… как тебе сказать?.. Образованные люди на улице не едят.

— Ну, а ты сам где ешь?

И снова озадаченный взгляд.

— Я? Ну, в доме у моей матери. Кухарка у нее просто замечательная.

У него был несколько смущенный вид, повисло неловкое молчание.

Я вспомнила, о чем хотела его спросить.

— Слушай, парни из ларька с тортасами сегодня посмеялись надо мной, а я не поняла почему.

— А что ты такое сказала?

— Ничего. Только то, что люблю мексиканские тортасы…

Не успела я закончить фразу, как он поперхнулся мескалем и с трудом сдержал смех.

— В чем дело? – вопросила я.

И тут Октавио открыл мне жизненно важный аспект мексиканского чувства юмора, что безмерно помогло мне в моем стремлении научиться понимать мексиканцев и общаться с ними. Имя ему – albur, или «двойной смысл». Вся соль состоит в том, чтобы лингвистически запутать ничего не подозревающую жертву так, чтобы она дала согласие на секс. Оказалось, что многие повседневные предметы имеют двойное значение: например, сосиски, яйца и куриные грудки… У этих подтекст более или менее очевиден, но у других он не так легко угадывается. Например, orta – это эвфемизм, используемый вместо слова «задница».

Теперь давнишний разговор обрел для меня смысл. Я сообщила торговцам тортасами, что люблю мексиканские задницы и что я лесбиянка (ибо мне не нравятся «сосиски и яйца»). Но пообещала вернуться завтра и попробовать гетеросексуальные сношения.

3 Утренний клуб первых жен

Июль в Мексике – летний месяц. Но в 5.30 утра, когда я вышла из дома, трех тонких джемперов, которые я носила вместо куртки, оказалось недостаточно. На улице тьма кромешная. Можно было бы подумать, что сейчас середина ночи, если бы не все эти машины на дороге и темные фигуры, снующие по тротуарам. Это уборщики улиц и торговцы, ставящие свои палатки. Шагая в одиночестве в темноте, я немного нервничала. Только кому же будет не лень совершать похищение в такую рань? Меня больше беспокоил день, который мне предстоял. Я никогда раньше не работала преподавателем, а потому не знала, чего мне ожидать. В последние недели я посещала дневные обучающие занятия в главном офисе компании, расположенном в Сона-Роса – районе, откуда до моей квартиры можно было дойти пешком. Хотя я обрела там глубокие знания о ключах к всемирному успеху этой франшизы, представления мои о работе, к которой я приступала, все еще были смутными.

В шесть утра на станции «Инсурхентес» толпились зомби в костюмах. Я сверилась по карте метро. Чтобы попасть в Поланко, мне нужно было перейти с розовой линии на оранжевую на станции «Такубайя».

Выйдя из метро на станции «Поланко», я заметила маленькую старушку, закутанную в одеяла, которая сидела на скамеечке у выхода.

– ¡Tamales calientitos!  – выкрикивала она.

Из дымящегося металлического котла она раздавала маленькие свертки, завернутые в кукурузные листья. Тамале, которое готовят на пару из кукурузного теста, представляет собой доколумбовый аналог сэндвича: его удобно брать с собой, а начинка может быть какой угодно. Когда-то воины ацтеков и майя брали их собой в битву, а теперь их подают как быстрый вариант завтрака для вечно опаздывающих офисных работников.

Чистильщик обуви возле метро тоже уже был на месте. Он ставил над своей стойкой красный зонтик. Я спросила, не знает ли он, где улица Орасио. Он показал прямо вперед и буркнул что-что, чего я не поняла. Это, в общем-то, было совершенно не важно. У меня было еще полчаса в запасе, и, посмотрев в метро карту, я знала, что это где-то здесь неподалеку.

Я повернула налево, на улицу Омеро. Этот район был гораздо чище, чем место, где я жила в Ла-Рома. На улицах ни мусора, ни ларьков. Он выглядел бы как любой элитный район в любой стране мира, если бы не охранники в униформе, несущие караул у ворот трехэтажных особняков. Соседняя улица, пересекающая Омеро, была как раз улица Орасио. Когда я повернула на нее, роскошные дома сменились офисными многоэтажками и универмагами.

Я нашла дом номер 354. Под большой красной вывеской «Школа английского языка «Пятая авеню“» дверь была открыта. Войдя в здание, я не могла понять, что это – курсы английского или банк? Дизайн интерьера основывался на корпоративной эстетике: синтетические синие ковры и безликая мебель. Целью этого, похоже, было донести до вас мысль о том, что изучение английского обеспечит вам шансы на работу в банке.

– Buenos dias, – попробовала я отвлечь секретаршу на рецепции, которая, глядя в карманное зеркальце, наносила на веки сиреневые тени.

— Ах да, вы новий преподавател, – улыбнулась она мне и показала на огромное расписание занятий на неделю, висевшее на стене у нее за спиной. – Ваш первый урок сегодня – общественный клуб.

Как я узнала во время обучения, клуб нужен только для того, чтобы заставить студентов разговаривать друг с другом на английском.

— Двое баших студентов уже ждут, – сказала секретарша, провожая меня по коридору в маленький кабинет с темно-фиолетовыми и лимонно-зелеными стенами.

Две массивного сложения женщины сидели на желтых диванчиках. Не успела я испугаться их туфель на шпильках и вычурных костюмов, как они вскочили, обняли меня и поцеловали в щечку:

— Наконец-то у нас есть преподаватель, мы так вам рады!

— Приятно с вами познакомиться.

Мы сели и представились друг другу. Их звали Эльвира и Марисоль. Пришла еще одна женщина, Вероника, с короткой стрижкой. Женщина гораздо старше их вошла, с трудом передвигая ноги, и села на свое место. Ее звали Консепсьон, а за ней вошли Рейна и Сильвия. В классе непреодолимо пахло губной помадой с химическим цветочным ароматом, косметикой, духами, дезодорантом и лаком для волос. Большинству женщин было за сорок, хотя Консепсьон могло быть и шестьдесят, а Рейне, должно быть, чуть за тридцать.

— А где же наши мужчины? – спросила я учениц.

Они обменялись понимающими взглядами, и Рейна объяснила:

— Видите ли, мужчины здесь, в Мексике, очень ленивы. Они не любят так рано вставать по утрам.

Все засмеялись.

— Меня зовут Люси, я из Австралии.

Они непонимающе улыбались. Я выдала свою обычную тираду:

— Ну, знаете: кенгуру, Рассел Кроу, охотник на крокодилов, Кайли Миноуг…

— Ах да, – наконец сказала Эльвира. – Я видела на канале «Дискавери» про змеи и пауки – преопасные в мире. Никогда туда не еду.

Остальные согласно закивали. Я пояснила, что на самом деле все это имеет отношение к дикой природе и люди гибнут очень редко. У них все равно остались сомнения на этот счет.

У большей части моих студентов была административная работа в крупных корпорациях. Сильвия была бухгалтером, Марисоль – инженером по компьютерам в «Телмексе», телекоммуникационной компании Карлоса Слима, Эльвира работала в области маркетинга, а Консепсьон была личным секретарем.

Хотя они работали в соседних с курсами офисных зданиях, никто из них на самом деле не жил в Мехико. Они ездили на работу из Эстадо де Мехико – штата, который окружает Мехико, но формально является отдельной структурой со своим правительством. Жить в столице было просто слишком дорого. Чтобы избежать дорожных пробок, женщины выезжали из дому в четыре утра и в шесть добирались до работы. Так что у них было время, чтобы сделать прическу (некоторые парикмахерские в Мехико открываются в шесть утра), позаниматься английским или поспать в машине до девяти часов, когда начинается рабочий день. Времена, когда у мексиканцев был долгий обед с последующей сиестой, закончились в 1980-х годах вместе с началом глобализации.

Зачем они изучали английский? Для большинства из них это было жизненно необходимо – либо для общения с клиентами со всего мира, либо для общения с владельцами их компаний, которыми чаще всего были gringos. Однако Эльвира сказала, что изучает английский потому, что надеется уехать жить в Соединенные Штаты.

Вероника резко возразила:

— Зачем тебе туда ехать? Разве ты не знать, что там одни расисты?..

Марисоль была с ней согласна:

— Да… Лучше ехать в Канаду… они не такие психи, как гринго.

Эльвира не сдавалась:

— Но гринго не все расисты: там жить мои дядюшки и их дети, и они очень счастливы. У них большой дом – два этажа.

— То, что у твоих дядей большой дом, еще не означает, что гринго не расисты, – фыркнула Марисоль.

Эльвира что-что ответила ей по-испански, и не успела я понять, что происходит, как все уже кричали друг на друга на испанском.

Мне пришлось сменить тему:

— Ладно… э-э-э… у кого-нибудь есть домашнее животное?

Женщины прекратили орать друг на друга по-испански и вспомнили про меня. Вероника ответила первой:

— Ну, у меня быть собака – красивый миниатюрный шнауцер. Но мой муж ее продать.

— О-о-о, – сказали мы все сочувственно. – Зачем он это сделал?

— Зачем? Ну, знаете… – Тут она повернулась ко мне и спросила: – Как по-английски pendejo ?

Я узнала это слово. Его употребляют таксисты, когда их кто-кто подрезает.

— Ну, есть несколько способов это сказать: придурок, кретин, дебил, идиот, козел…

— Да-да, все это о моем муже.

— Да, о моем тоже, – выкрикнула Рейна. – Но он больше мне не муж. Через две недели мы разводимся!

— А я развестись пять лет назад, и это быть лучшее решение за всю мою жизнь, – сказала Марисоль.

— Да, и у меня тоже так, – сказала Сильвия. – Я развестись в прошлом году – и впервые в жизни почувствовать себя свободной.

Теперь они хотя бы не кричали друг на друга. Я сделала еще одну попытку:

— Итак, у кого дома все-таки есть животное? Рейна? У вас есть?

— Да, у меня две кошки и собака, но собаку мой муж уже забрать… потому что он – как вы говорить? – ПРИДУРОК. Простите! Ах да, кошки остаться у меня.

— Да, – закивала Эльвира. – Мой бывший быть такой жадный: он забрать все, даже машину… Только детей мне и оставить.

Шлюзы открылись – и дороги назад уже не было. Оказалось, что все женщины в этой аудитории либо были разведены, либо ненавидели своих мужей. Поэтому я просто сидела и слушала. Вероника говорила о безудержном распутстве своего бывшего супруга; Сильвия рассказала нам, как ее муж потратил на проституток деньги, которые копились на учебу детям; Марисоль в красках расписала, как ее бывший каждую ночь приходил домой пьяный и засыпал на полу в ванной; а Эльвира припомнила, как жестоко с ней обращался бывший муж. И наконец, Рейна совсем недавно обнаружила, что ее муж является отцом даже не одного, а двоих детей своей двадцатитрехлетней секретарши.

Однако была еще одна вещь, которая приводила их в гораздо большую ярость, чем все перечисленное выше. Это отказ мужей помогать им по дому. Рейна была бухгалтером в крупной компании и работала по двенадцать часов в день в офисе, который находился в двух часах езды от ее дома. Однако муж ждал от нее, что она будет чудесным образом обеспечивать ему ужин на столе, когда он приходит с работы, безупречно вести хозяйство и воспитывать четверых детей безо всякой помощи с его стороны.

— Вот я приходить домой с работы – такая уставшая, знаете, после трех часов в дороге, – а там дети плакать, а Пако лежать на диване и смотреть футбол. Он слышать, что я пришла, и говорить мне: «Эй, ты что там делать? Почему так долго с ужином?»

На этих словах весь класс застонал от мучительного узнавания.

— Да, я тоже! У меня то же самое! – закричали все женщины в один голос.

Марисоль сказала, что проблема заключается в несовпадении ожиданий: в то время как женщины воображают себе взаимную поддержку и сотрудничество, мужчины смотрят на брак скорее как на приобретение бесплатной служанки.

Это было несчастное поколение – поколение, в котором для женщин стало возможным и даже необходимым иметь работу, но в то же время для мужчин не сделалось социально допустимым мытье посуды.

Два часа спустя, когда урок закончился, все выдохнули с облегчением. Когда мои студентки прощались и убегали на работу, они выглядели веселыми и менее напряженными. Они согласились снова прийти в следующий понедельник, и Марисоль предложила принести завтрак. Утренний клуб первых жен начал свои заседания.

Мне же, напротив, хотелось как следует выпить – у меня было такое чувство, будто я двадцать лет пробыла замужем за ленивым, распутным женоненавистником.

Выйдя из метро и шагая домой по улице Орисаба, я снова почувствовала одуряющие ароматы. Обдумав то, что говорил Октавио об уличной еде, я заподозрила, что его неодобрение проистекает скорее из снобизма, чем из опыта. Так или иначе, мексиканские бактерии пойдут моему иммунитету только на пользу.

Вскоре меня окликнули: «¡Gtiera!» – и я обернулась и увидела своих приятелей из ларька с тортасами, которые усмехались мне из-за прилавка.

— Приготовить тебе тортас с сосиской и яйцами?

Раньше я предвкушала, как вернусь к этим парням, чтобы сказать что-что вроде: «Извини, я не люблю короткие сосиски». Но, столкнувшись с ними лицом к лицу, я почувствовала, как у меня розовеют щеки.

– No, gracias [8], – пробормотала я и быстро зашагала мимо них, приготовившись к неизбежному взрыву смеха. Значит, сегодня обойдемся без тортасов.

На этот раз я достаточно проголодалась, чтобы встретиться с женщинами, готовящими comida corrida. Я остановилась, чтобы изучить содержимое их дымящихся глиняных горшков. Дородные женщины выкрикивали меню: «¡Mole verde! ¡Mole poblano! ¡Chile relleno! ¡Tacos dorados!» («Что вам подать?») Mole – это что-что вроде мексиканского варианта карри, которое готовят со специями, перцем чили и арахисом.

Я присела на табуретку.

– ¿Que le damos, güerita? [9] – спросили они меня, и я заказала mole poblano. Это сладкий вид mole, с какао.

Через несколько секунд передо мной со стуком поставили миску супа и блюдо с горячими тортильями. Но ложку мне дать забыли. Черт! Как сказать «ложка»? Как я могла забыть название такого простого предмета? Я заметила, что мой сосед ест суп свернутой в кулек тортильей, и попыталась сделать то же самое, но моя тортилья разломилась пополам и упала в суп.

– Perdón [10], – сказала я, приготовившись к тому, что сейчас придется показывать жестами.

Но тут меня осенило – cuchara.

– ¿Me das ип cuchara?  – попросила я, гордясь тем, что смогла вспомнить: в конце концов, это какое-то очень сложное название для такого простого орудия.

Но женщина подозрительно на меня посмотрела и переспросила:

– Qué?

У меня упало сердце. Я повторила свою просьбу.

– Aaah… una cuchara, – медленно повторила она слово, которое, как я думала, я и сказала.

Женщина повернулась к своей седой товарке и подмигнула ей, а та прикрыла рот ладонью и захихикала. «Может, и у слова «ложка“ есть скрытый смысл?» – недоуменно подумала я.

Однако женщина выдала мне ложку.

— Вот вам – UN cuchara, – хмыкнула она, сделав ударение на артикле un .

Ладно, я поняла: я поставила мужской артикль перед существительным женского рода. Совершенно очевидно, что ложка – женщина, как вообще можно думать иначе?

Это казалось мне несправедливым. Все утро я слушала своих студентов, которые спотыкались на новых словах. Они делали множество ошибок, очень смешных, с моей точки зрения, но мне-то удалось скрыть от них свое веселье.

Через несколько минут та из женщин, что была покрупнее, забрала у меня пустую миску из-под супа и заменила ее тарелкой риса с черной фасолью. «Вам-по-нра-вил-ся-суп?» – спросила она, делая паузы после каждого слога, как если бы у меня было плохо с головой. «Да, спасибо».

Она улыбнулась мне и вернулась к своим гигантским горшкам – помешивать еду и привлекать криками прохожих. Но продолжала поглядывать на меня, болтая со своей напарницей. И из-за звона тарелок и болтовни покупателей до меня долетали слова: «…la gringa… такая тощая… и такая белая… одна… очень странно».

Мое присутствие у этого ларька казалось этим женщинам сущей аномалией. Возможно, нечасто случалось, чтобы забавная особа с белой кожей, которая не умеет толком говорить, подошла к их прилавку и заказала mole poblano. Как я могла винить их за то, что они дали себе волю? «Gracias, güerita»,  – улыбнулась женщина, когда я заплатила за обед.

Я шагала домой по улице Орисаба, и на меня вдруг нахлынуло всепоглощающее чувство оторванности от окружающих меня людей. Когда я в первый раз приехала в Мексику, я наслаждалась своим одиночеством, тем, что никто вокруг не знает, кто я, да и вообще ничего обо мне не знает. Я находила это очень приятным и волнующим: это был шанс на то, чтобы самой выстроить себе новую жизнь. Впервые в жизни я чувствовала себя совершенно независимой и самостоятельной. Но, похоже, эта вызванная приливом адреналина самоуверенность иссякла, и я впервые с момента приезда сюда ощутила свою уязвимость.

Несмотря на то что я целый день проболтала с людьми, я чувствовала себя одинокой. Я нуждалась в ком-то, кому могла бы пожаловаться, кто выслушал бы мои сетования: на то, что меня постоянно называют «белой девушкой»; на досаду от того, что я никогда не могу до конца понять, что происходит или что мне говорят люди; и на невозможно медленный темп, которым, как мне казалось, я изучаю испанский. Я забрела в магазин модной одежды, который находился через дорогу. Это должно было помочь мне успокоиться, прежде чем идти домой, на тот случай, если там окажется Октавио. Я прошла в отдел обуви, потому что мне и вправду нужны были туфли. Продавщица была одета в короткую черную юбку и блестящую розовую футболку. Мое внимание привлекли ее ноги, и я вдруг поняла, что не видела женских ног с тех пор, как сюда приехала. Женщины в Мехико всегда носят закрытую одежду. Если подумать, все юбки и платья, которые я привезла с собой, так и остались запихнутыми в угол чемодана. Здесь казалось более подходящим носить одежду попроще… и подлиннее.

Когда ко мне подошла продавщица, я ощутила прилив адреналина: вот сейчас я попрактикуюсь в испанском. Ляпну ли я какую-нибудь нелепость и вызову неловкое молчание? Или это будет один из тех редких случаев, когда мне удается донести свою мысль в понятной форме?

Однако в ответ на свое оптимистичное «¡Hola!» я услышала:

— Привет! Вы говорите по-английскому, верно? – У продавщицы было произношение, как в американских фильмах для тинейджеров. Ну да, я призналась, что говорю. Она продолжала: – Дело в том, что мне нужно попрактиковаться в английском… Знаете, на следующей неделе я сдаю по нему экзамен, чтобы поступить в университет. Так вам чем-нибудь помочь? Вы хотели бы купить туфли?

Я начала отмечать две основные реакции мексиканцев на иностранца, пытающегося говорить по-испански: они либо находят это ужасно веселым, либо настаивают, чтобы вы говорили с ними по-английски. Но, конечно, как я уже усвоила в тот вечер, когда была на открытии выставки, если они уже знают английский, не заговаривайте с ними на этом языке. Потому что это культурный империализм.

Вернувшись в пустую квартиру, я принялась критически оценивать свое положение. Дневное солнце ярко светило в окно гостиной.

Сидя на ящике из-под фруктов рядом с кактусом, я решала арифметические задачки. Для меня стало неожиданным откровением, что моей работы в «Пятой авеню» будет недостаточно, чтобы свести концы с концами. Я буду зарабатывать там шесть тысяч песо (около 500 долларов в месяц), и этого мне будет хватать только на оплату квартиры. Я приметила еще одни лингвистические курсы возле станции метро «Инсурхентес» и решила пойти туда и попытать счастья.

Когда я вошла, лысеющий мужчина за стойкой рецепции был, похоже, удивлен моему появлению.

— Привет! – с энтузиазмом поздоровался он. – Хотите изучать испанский?

Я начала объяснять, что на самом деле ищу работу. Но прежде чем я успела достать из сумки свое резюме, мужчина встал и пожал мне руку.

— Да, очень хорошо, – сказал он. – Добро пожаловать в колледж «Иностранный без забот». Меня зовут Мануэль, я директор. Вы можете начинать завтра, в три часа.

Директор провел для меня экскурсию по школе: две мрачного вида аудитории, ни учебников, ни материалов. Я должна была сама придумать целую программу. Но это будут всего лишь двухчасовые занятия несколько раз в неделю – дополнительные 400 песо на еду и транспорт.

Мануэль познакомил меня с преподавателем испанского, который сидел за столом в одной из аудиторий и делал записи. У него были длинные волнистые волосы, которые закрывали уши, и изжелта-смуглая кожа. Мануэль заговорил с ним по-английски:

— Это Люси. Она новый преподаватель английского. Это Эдгар, он преподает испанский.

Эдгар посмотрел на меня через круглые, как у Троцкого, очки.

— При-ят-но по-зна-ко-мить-ся, – пробормотал он. – Ой, а вы по-испански говорите? А то английский у меня ужасный.

Я объяснила, что мой испанский гораздо хуже, чем его английский, и мы обменялись взглядами хорошо понимающих друг друга людей. Затем Мануэль потащил меня дальше – чтобы закончить экскурсию по школе. Он сказал мне, что будет очень признателен, если в стенах школы я буду говорить только по-английски, чтобы другие преподаватели и он сам тоже смогли улучшить свой английский.

Когда я выходила на улицу, кто-кто окликнул меня по имени. Это был преподаватель испанского, Эдгар. Он спросил, не хочу ли я потренироваться говорить по-испански. Это было оригинальное предложение.

— Да, – подтвердила я.

Нужно ли говорить, что Эдгар также отчаянно нуждался в практике в английском. Он предложил устроить intercambio – обмен языками, во время которого мы встречались бы и разговаривали один час по-английски и еще один – по-испански.

Через несколько дней мы с Эдгаром встретились после занятий и пошли в ближайшее кафе. Мы нашли место во дворике, который с трудом вмещал даже один-единственный столик.

Я часто ходила мимо этого здания, но никогда не решалась туда заглянуть. Как у многих старых зданий в Колония-Рома, у этого дома обрушились некоторые части, а одной стороной он, кажется, проваливался в почву. Ла-Рома был одним из тех районов, которые сильнее всего пострадали от землетрясения 1985 года. Официальное число жертв так никогда и не было обнародовано, но, по некоторым оценкам, погибло более сорока тысяч жителей города.

Даже сейчас большие участки города оставались не восстановленными. Многие коммуникации все еще не были отремонтированы. До землетрясения вода из-под крана была безопасна для питья – теперь же всем приходилось покупать дорогую воду в бутылках. Многие жители до сих пор оставались без крова – спустя более чем два десятилетия.

Эдгар, которому в 1985 году было четыре года, жил тогда на юге города, который от землетрясения не пострадал. Однако его родные быстро осознали серьезность ситуации, когда увидели, как их любимый телеведущий, Феликс Сордо, погиб под руинами студии, на которую рухнула огромная металлическая антенна, прямо во время эфира утренних новостей. А Октавио чуть раньше рассказал мне о том, что помнил сам: о трупах, которые укладывали штабелями под глыбы льда на бейсбольном поле, соорудив таким образом импровизированный морг.

Так что Ла-Рома, должно быть, вызывала у местных жителей ужасные воспоминания; на самом деле многие выжившие, как я слышала, никогда сюда не вернулись. Из каменистого дворика, где мы сидели, через застекленные двери был виден интерьер маленьких залов, уставленных пыльными полками со старинными книгами. С потолка свисали люстры со свечами, что переносило вас в атмосферу магического реализма, которым пронизана латиноамериканская литература.

Стены дворика поросли вьющимися цветами; над нами в бамбуковой клетке сидел потрепанный зеленый попугай. Я с облегчением увидела, что Эдгар наконец снимает свой красный рюкзак, доверху набитый книгами. Он тащил его на спине всю дорогу от школы «Иностранный без забот». Когда мы сели за столик, к нам подошел кудрявый официант с большим термосом черного кофе и двумя рюмками рома.

Сегодня на Эдгаре были потертые джинсы с высокой талией и фланелевая рубашка, аккуратно заправленная в джинсы. Минут двадцать мы спорили о том, с какого языка начать – английского или испанского. В конце концов я сдалась, и мы начали с испанского.

Я заговорила – нервничая, все время сбиваясь и учащенно дыша, когда не могла вспомнить слово. В такие моменты меня подмывало перейти на английский, но каждый раз, когда я это делала, Эдгар зажимал себе уши до тех пор, пока я снова не переходила на испанский. А через некоторое время Эдгар стал мне настолько интересен, что мне удалось забыть о том, что я общаюсь с ним на иностранном языке. Он говорил так тихо, что приходилось задерживать дыхание, чтобы его расслышать. И что-что было такое в желтом оттенке его кожи, миндалевидном разрезе глаз и медлительности его движений, что вызывало у меня ощущение, будто я сижу перед пожилым китайским мудрецом.

Эдгар дописывал диссертацию по «прикладной педагогике в преподавании латинского языка». Теперь он надеялся получить магистерскую степень по востоковедению в Эль Колехио де Мехико – элитном университете, основанном испанскими интеллектуалами, бежавшими в Мексику от режима Франко.

Однако, чтобы получить стипендию, он должен был подтвердить, что свободно владеет английским, а это было не так. В сущности, он презирал английский. Его всю жизнь принуждали изучать этот язык, а он сопротивлялся, находя утешение в древних языках, таких как латинский, санскрит и арамейский. Еще он довольно свободно говорил на хинди. Но теперь начали сбываться предсказания его родителей и учителей: чтобы следовать своей истинной страсти, он должен был стиснуть зубы и выучить английский.

Отец Эдгара был родом из бедной индейской деревни, и в юности его отдали в садовники в семью богатых немецких инженеров, живших в Мехико. Те отправили его в школу и помогали деньгами вплоть до получения им диплома зубного врача. Вполне понятно, что родители Эдгара совершенно не разделяли страсти сына к мертвым языкам далеких стран и по-прежнему тщетно пытались уговорить его вернуться и закончить свое обучение бухгалтерскому делу.

Когда мы перешли на английский, Эдгара вдруг охватила внезапная робость. Чтобы снова вовлечь его в разговор, я пустилась в обсуждение здешней странной политической ситуации. Что происходит? Как в стране могут быть два президента? Кто из них коррумпирован?

Но Эдгар посоветовал мне, если я хочу понять, что сейчас происходит с мексиканской политикой, прочитать какие-нибудь книги по истории Мексики и предложил обсудить эту тему в следующий раз. Только когда официант начал зажигать свечи на нашем столике, мы заметили, что просидели здесь гораздо дольше двух часов. Мы задали друг другу письменные задания. Он должен был написать сочинение о своей семье, а я – обзор мексиканских новостей.

Эдгар проводил меня до квартиры и подождал, пока я рылась в сумке в поисках ключей. Мы распрощались, договорившись, что будем встречаться каждую неделю в том же месте ради нашей общей цели. Закрывая за собой дверь, я не могла про себя не улыбнуться. Я нашла выход из затруднительного положения, в котором оказалась, ведь я приехала в Мексику с намерением изучать испанский, однако мое выживание здесь зависело от того, сколько времени я буду говорить по-английски. Однако в этом мире нашелся человек, с которым я могла говорить по-испански, не впадая в нервное расстройство. Разумеется, это было возможно только потому, что Эдгар страдал подобным неврозом, но это явно был шаг в верном направлении.

До конца недели я не виделась с Октавио. Он спал, когда я уходила на работу, и поздно ночью я слышала, уже засыпая, как он возвращается домой.

Между тем я прикладывала усилия, чтобы обуздать свою склонную к хаосу натуру и быть идеальной соседкой. Стремясь свести признаки своего существования к минимуму, я каждый раз после душа выбирала из решетки слива все волоски до единого, а потом быстро протирала пол. Я держала все свои пожитки, за исключением зубной пасты и щетки, в шкафу у себя комнате и каждое утро убирала постель, которая, по правде, представляла собой один матрас. Кухней я пользовалась очень редко, только чтобы иногда выпить стакан воды, после чего я немедленно мыла и вытирала стакан и ставила его обратно в шкаф.

И вот наступило утро субботы, а я не слышала, чтобы кто-нибудь выходил из квартиры. Я приложила ухо к двери – тишина. С кухни не доносится ни звука. Тихонько открыв дверь и высунув голову, я увидела, что дверь в комнату Октавио приоткрыта. Но опять же, я не помню, чтобы слышала, как он накануне ночью вернулся домой. На всякий случай набросив на себя одежду, я схватила косметичку с туалетными принадлежностями, в которой еще валялись несколько не просроченных средств для макияжа. Ни при каких обстоятельствах я не могла допустить, чтобы меня увидели до того, как я приму душ. Это решение проистекало из моей тайной потребности скрыть малейшие свои несовершенства от божественно прекрасного соседа.

До ванной было всего пять шагов по коридору – почти никакой опасности быть увиденной.

Я со всех ног бросилась к ванной. Оглядевшись, повернула дверную ручку. К моему ужасу, дверь была заперта. Он успел занять ванную раньше меня! Мне следовало бы раньше встать.

Я поспешила в свою комнату, на бегу думая о том, что же мне теперь делать. Теперь все зависело от того, взял ли он с собой одежду или он выйдет из ванной в полотенце и оденется у себя в комнате. Второй вариант казался мне более вероятным. В этом случае у меня еще оставалась надежда на то, что мне удастся добраться до ванной незамеченной. Главное – выбрать подходящий момент. Мне придется сломя голову пронестись в ванную в то время, пока он будет одеваться у себя в комнате.

Я стояла у двери и ждала. Услышала, как открылась дверь ванной. Шаги. А потом тишина. Медленно, стараясь не шуметь, я повернула ручку своей двери и чуть-чуть ее приоткрыла. Путь был открыт: должно быть, Октавио уже благополучно ушел в свою комнату. Я глубоко вдохнула и припустила по коридору.

Но едва я взялась за ручку двери в ванную, как услышала:

— Привет, Люси!

Я обернулась и увидела, что мой прекрасный сосед стоит на кухне в белом полотенце, обернутом вокруг бедер.

— Я уже думал, что ты сбежала, – с улыбкой сказал он.

Капли воды падали с его темных влажных волос на золотистую грудь и блестели на солнце.

— Ха-ха… Нет… Как видишь, я все еще здесь, – заискивающе пискнула я.

А потом он спросил:

— Пойдем выпьем кофе? То есть если, конечно, ты не занята.

4 Почти революция

Я разглядывала белую скатерть и ряды сияющих столовых приборов. Мы с Октавио сидели рядом на черных диванчиках, через стеклянные стены виднелся сад с аккуратно подстриженной живой изгородью и раскидистыми деревьями. Маленькие цитрусовые деревца в круглых терракотовых горшках были расставлены на равном расстоянии друг от друга по всему ресторану, а на каждом столике была стеклянная ваза с белыми лилиями, которые Диего Ривера сделал символом Мексики. Стая официантов парила вокруг нас в отглаженных белых рубашках и тугих черных «бабочках». Зачем их столько, когда нас только двое во всем ресторане? Что ж, была моя очередь делать заказ. Я остановилась на chilaquiles – типичном мексиканском завтраке из тортилий, жаренных в соусе чили и томатной сальсе, которые подают со сметаной и сыром.

Мне нужно было сказать всего два слова: chilaquiles verdes. Я заказывала еду в забегаловках каждый день – это не должно было быть чем-то из ряда вон. Но присутствие Октавио повышало мой обычный уровень стресса от испанской речи.

Начали.

– Unos chilaquiles por favor,  – сказала я, стремясь к тому, чтобы мои слова звучали как можно естественнее.

Но официант повернулся к Октавио и, со смущенным выражением на лице, так хорошо мне знакомым, спросил:

— Что она сказала?

Я с трудом сдержалась, чтобы не запустить ему в голову пышные булочки из стоявшей передо мной корзинки. Но, как только он отошел, я повернулась к Октавио.

— Почему он меня не понял? – была вынуждена спросить я, надеясь, что по голосу не понятно, как я раздосадована.

— Потому что ты говорила недостаточно громко.

— А-а-а…

Мы сидели в ресторане при Каса-Ламма – известном культурном центре и школе искусств, совсем недалеко от нашей квартиры. Это было потрясающее место. Но, несмотря на умиротворяющее журчание воды, льющейся струйками на камушки, которыми был выложен фонтан, опоясывающий здание, я знала, что чувствовала бы себя гораздо комфортнее, сидя на пластмассовом ящике и жуя тортас.

Потом Октавио, как будто прочитав мои мысли, повернулся ко мне и спросил:

— Так ты по-прежнему ешь на улице?

— Ага, каждый день.

Теперь у меня сложился идеальный распорядок питания на улице. По утрам – тамале от старушки у метро «Поланко». После работы – сэндвич и пластиковый стаканчик свежих фруктов от старичка, который каждый день привозил еду в кузове своего фургончика. Позже я находила что поесть в одном из сотен ларьков на улицах Ла-Рома.

Октавио покачал головой с изумленной улыбкой. Поэтому я пустилась в объяснения, что есть на улице – новый для меня опыт. В Австралии все под таким строгим контролем, все так регламентировано, что даже на уличные представления перед прохожими требуется разрешение. Здесь же, в Мексике, улицы многофункциональны. Они служат не просто путем, по которому можно добраться из одного места в другое. Это место, где едят, готовят, продают, покупают, встречаются, устраивают представления. Но Октавио перебил меня и тоном, призванным обличить мой наивный идеализм, пояснил, что коммерческая деятельность в общественных местах здесь также является незаконной и что уличная торговля – это форма организованной преступности: она существует только потому, что полицейские берут взятки. В результате разоряются законопослушные торговцы, так как не могут соперничать со своими не платящими налогов конкурентами, которые воруют электричество и не обязаны платить за аренду помещения.

— Но какой еще есть выбор у людей в стране, где безработные социально не защищены? – спросила я. – Конечно, продавать сандвичи – более безобидное занятие, нежели наркоторговля или похищения людей!

— Ну, легальных возможностей устроиться на работу могло бы быть и больше, если бы люди вроде тебя не поддерживали теневую экономику.

— Ну, по крайней мере, я не ем каждый день в доме у своей матери. – Это все, что я могла сказать в ответ.

Октавио тут же начал оправдываться:

— Мне так просто удобнее… ты же знаешь, у меня такой длинный рабочий день… – Однако он явно был сконфужен, и я решила, что мы квиты.

Мы решили купить кое-какие продукты домой, поскольку мать Октавио предоставила нам холодильник. Оплатив счет, который (слава богу!) сразу забрал Октавио, мы поехали на местный рынок. Ни он, ни я не отважились бы поехать в «Мегамарт» в субботу утром.

Почти в каждой колонии есть свой рынок, известный как ianguis. Это слово из языка науатль, на котором говорят ацтеки. Здесь продают все что угодно: главным образом продукты, но также и растения, цветы, пиньятас[11] и маскарадные костюмы. Мы начали с фруктовых и овощных отделов, пытаясь продолжать разговаривать, в то время как владельцы палаток кричали нам:

– Güero – манго, помидоры, авокадо! Лучшая цена!

Меня утешало то, что Октавио тоже называли белым. Он физически отличался от большинства людей на рынке: его кожа была светлее, и он возвышался над основной массой покупателей, так что потерять его из виду было невозможно. В какой-то момент я увидела, как он спорит с продавцом фруктов.

— Он думал, что я гринго, поэтому попытался взять с меня больше денег, – объяснил Октавио.

Мы быстро прошли через мясной отдел. С крыши свисали туши, под которыми на белый плиточный пол натекли лужи крови. Мужчины с широкими ножами и широкими улыбками стояли рядом, готовые отрезать любую часть туши. Мы зашли в отдел товаров для дома. Октавио обратил мое внимание на плетеный коврик из пальмовых листьев и предложил купить его для нашей гостиной. Я согласилась. А потом он сказал кое-что интересное:

— Знаешь, мы с моей бывшей девушкой никогда не могли договориться, что покупать для дома.

Меня как кирпичом по голове огрели. Октавио не гей. Я и сама уже начала это подозревать, но теперь получила официальное подтверждение.

— Да уж, у нас с ней были такие разные вкусы, – продолжал он.

«У нас с Октавио такой проблемы нет», – самодовольно подумала я. А потом напомнила себе о том, что даже несмотря на то, что Октавио нравятся женщины и мы вместе делаем покупки для нашей квартиры, на самом деле мы в близких отношениях не состоим.

Я слушала, как Октавио рассказывает о своем тяжелом разрыве с канадской подругой, который произошел, когда он решил вернуться в Мексику. Он все еще думал о ней, но, несмотря на отчаянные попытки матери пристроить его к какой-нибудь кузине, с женщинами после возвращения на родину ему не везло. Однако его теперешним потенциальным увлечением была роскошная французская виолончелистка, которая сейчас записывала несколько треков вместе с его группой, и он собирался пригласить ее на ужин. Слова «роскошная французская виолончелистка» убедили меня наконец в том, что у нас с ним все-таки очень мало общего, и я поклялась никогда больше не думать о нем ни в каком романтическом контексте. Такие мысли привели бы к крушению наших гармоничных добрососедских отношений и закончились бы для меня не только разбитым сердцем, но и потерей крыши над головой.

Тут мы добрались до рядов с магической утварью, где продавались всевозможные зелья в бутылках, глиняные фигурки различных святых и младенца Иисуса, ведра с высушенными куриными ножками и кроличьими лапками. Я заметила на одной из бутылочек наклейку с надписью: «Приворотное зелье».

— Смотри, Октавио, – шепнула я, – вот что может тебе помочь со свиданием на следующей неделе.

— Ты полагаешь, что одного моего обаяния будет недостаточно? – отозвался он.

— Ну, все-таки полгода прошло, – улыбнулась я. После чего Октавио подхватил большой арбуз и пригрозил запустить им в меня.

Когда мы уходили с рынка, Октавио признался, что после многих лет, прожитых в таких отлично организованных для жизни странах, как Канада и Швейцария, он хорошо понимает, что я имею в виду, говоря об анархическом очаровании шопинга в Мексике. Октавио, как я поняла, подобно мне, открывал сейчас для себя эту страну. Он не жил здесь с тех пор, как был ребенком, и старался, кажется, заново обрести свои корни, что весьма наглядно отразилось на наших покупках. Кроме продуктов, таких как типично мексиканские сыры, тортильи и авокадо, мы также приобрели традиционный коврик из пальмовых листьев и букет белых лилий.

Разобрав покупки, Октавио должен был уехать на семейный обед в загородный дом своей бабушки, который находился в нескольких часах езды к югу от столицы. Он уезжал на все выходные. Утром он приглашал меня отправиться с ним:

— Поехали! Они все говорят по-английски, и там есть большой бассейн, там по‑настоящему красиво.

Возможно, с его стороны это была простая любезность, потому что он решил, что мне нечем заняться в выходные. Поблагодарив его за приглашение, я твердо сказала, что у меня другие планы.

Но как только он уехал, до меня дошло, что мне теперь совершенно нечем заняться. Бакс отправился на одну из своих медитаций, а Эдгар… ну, он по-прежнему был всего лишь моим товарищем по языковым занятиям. Сидя на нашем новом коврике ручного плетения, я какое-то время смотрела в окно, а потом решила выйти на улицу и пройтись до интернет-кафе, чтобы позвонить родителям. Но как только я вышла из дому, начался ливень, и я бросилась по лестнице назад и долго смотрела на дождь из окна.

В последнее время дождь шел каждый день, начинаясь после обеда. Обычно он продолжался по нескольку часов. Сегодня, кажется, лило сильнее, чем всегда. Я смотрела, как канава наполняется водой, которая потоками сбегала вниз по улице. Дневной свет померк, а я, откинувшись на спинку дивана, сидела и слушала, как дождь все сильнее барабанит по оконному стеклу. Потом загремел гром – и вдруг наступила полная темнота. Электричество вырубилось. Выглянув в окно, я поняла, что не только в моей квартире: света не было на целой улице.

Пошарив на кухне в поисках спичек, я зажгла свечи на каминной полке. За окном сверкнула молния, и пол задрожал от раскатов грома. Оранжевое сияние свечи колыхнулось, и тени кактуса-магуэя заплясали по комнате. Я гадала, что сейчас делает Октавио.

Кажется, он был очень предан своей семье. Двадцатидевятилетний холостой музыкант, с энтузиазмом едущий проводить выходные с бабушкой и другими старшими родственниками, в Австралии был бы необычным явлением. Я вспомнила о своей собственной бабушке и ощутила укол сожаления. Я приняла решение уехать из Австралии, зная, что вряд ли увижу ее снова.

Три года назад, когда бабушке было семьдесят восемь, она была активной и занятой женщиной: носилась на своем маленьком красном «пежо», развозя пирожные, и помогала членам нашей семьи и своим многочисленным друзьям. Однажды, в день, который я никогда не забуду, ее поразил тяжелый инсульт, и теперь у нее было парализовано все тело, кроме правой руки. Она могла есть и говорить, и ее интеллект почти не пострадал. Теперь за ней в собственном доме ухаживали родные и сиделки, но все знали, что долго она не проживет.

Я была ее первой внучкой, и для меня в детстве бабушка была очень важным человеком. Отгоняя от себя мрачные мысли, я решила завтра ей позвонить.

Я обнаружила, что в большом городе проводить в одиночестве день гораздо приятнее, чем вечер. Утром в воскресенье воздух был свежим, и широкие тенистые улицы Ла-Рома наполнились неспешно гуляющими родителями с детьми. Я решила провести этот день с пользой: поработать над испанским и попытаться понять, кто же на самом деле победил на выборах. Эдгар посоветовал мне почитать газету «La Jornada», потому что «все остальное – это правительственная пропаганда». Но когда я попросила Октавио помочь мне с выбором газеты и сказала, что мне порекомендовали «La Jornada», тот поднял брови:

— Ну, она ведь публикует не репортажи о событиях, а только их трактовку. В этой газете не умеют отделять одно от другого.

Он посоветовал читать «El Universal» .

Так что я купила обе газеты, нашла место на парковой скамейке рядом со статуей Давида и, вооружившись словарем и розовым маркером, принялась листать страницы в поисках нужной информации. На обложке «La Jornada» был размещен снимок Сокало, сделанный с воздуха на прошлой неделе, во время одного из демократических маршей протеста. Казалось, что вся площадь Сокало выстроилась в одно сплошное желтое каре. Говорили, что в этой демонстрации участвовали два миллиона человек.

Чтение мексиканских газет – совершенно иное дело, нежели чтение газет австралийских. Мексиканские в двадцать раз толще, и почти девяносто процентов новостей – о событиях внутри страны. Когда я просматривала статьи – о войнах наркобаронов, об ужасных похищениях людей, о фермерских войнах за территории, об учителях, в знак протеста перекрывших магистрали в Оахаке, о террористической деятельности социалистов, у меня возникло такое ощущение, что предполагаемая фальсификация выборов только часть общего недуга, поразившего эту страну.

Через несколько часов у меня был двухстраничный список новых испанских слов и общее представление о том, как так получилось, что в Мексике два президента одновременно. Обрадор, кандидат от левой партии ПДР, заявил о том, что результаты выборов были фальсифицированы и что законный президент – это он. Он сформировал движение гражданского сопротивления, которое назвал «законным правительством», и оно ответственно за организацию на прошлой неделе гигантских демонстраций на площади Сокало. Теперь «законное правительство» объявило о том, что они не только оккупируют Сокало, но и перекроют Пасео-де-ла-Реформа, знаменитый 12-километровый проспект в Мехико, до тех пор, пока не добьются пересчета голосов и официального пересмотра итогов выборов.

Если верить статьям в «La Jornada», доказательства подтасовки были обнаружены в различных регионах страны. Аналитики призывали обратить внимание на неравномерность подсчета голосов и на невозможность такого внезапного радикального изменения результатов, какое произошло рано утром и дало Кальдерону огромное преимущество. Постоянно обращаясь к словарю, я смогла изложить это все по-испански.

Пять тридцать утра, понедельник. Самый скверный час в неделе. Я выключила будильник и, все еще завернутая в одеяло, скатилась с матраса на твердый деревянный пол. Уставилась в темноту за окном, борясь с искушением снова закрыть глаза.

Когда я снова взглянула на часы, оказалось, что прошло уже десять минут. Я набросила на себя одежду, сложенную на полу у матраса, и понеслась в ванную. На ходу приглаживая волосы, я выбежала из квартиры и помчалась через пять лестничных пролетов вниз. Если мне повезет с метро, я все еще могу успеть на работу вовремя.

Но когда я очутилась у большой металлической двери, ведущей из подъезда на улицу, она отказалась открываться. Эта дверь открывалась изнутри, но ключ не поворачивался ни в ту, ни в другую сторону. В Мексике у меня вечно были проблемы с открыванием дверей, но до сих пор мне всегда удавалось в конце концов их разрешить. Сейчас я пыталась и наваливаться на дверь, и тянуть ее на себя, и поворачивать ключ под всеми возможными углами. Замок не поддавался. Я начала бешено трясти дверь и скрести ключом во всех возможных направлениях. Без толку. Может, кто-нибудь еще сейчас попытается выйти из дома? Я замерла и прислушалась. Полнейшая тишина.

Тщетно надеясь на то, что это разбудит какого-нибудь милейшего соседа, знающего, что делать, я попробовала снова, на этот раз производя как можно больше шума. Но дверь не поддавалась, и на выручку ко мне никто не пришел. У меня оставался только один возможный выход: разбудить Октавио. Его дверь была закрыта – что, если он не один? Я слышала, как этой ночью он пришел домой очень поздно. Я постучала. Ответа не было, так что я потихоньку отворила дверь. Октавио лежал уткнувшись лицом в по душку и посапывая, и ноги его высовывались за край кровати. Он действительно был очень рослым.

— Октавио, – сказала я, похлопав его по плечу, – мне правда очень жаль тебя будить, но мне нужна твоя помощь.

Он перевернулся на спину и медленно открыл глаза.

– ¿Qué hora es ?[12] – спросил он. Его голос казался более низким в этот утренний час.

— Лучше не спрашивай. – И я объяснила ему проблему.

Он на мгновение закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Потом встал с постели. На нем ничего не было, кроме красных «боксерских» шортов, но он отыскал на полу джинсы и оделся. Потянулся, со все еще полузакрытыми глазами, за ящиком с инструментами, стоящим сверху на шкафу.

Пока мы скакали вниз по ступенькам к двери, я продолжала извиняться. Он несколько минут повертел в замке каким-то острым металлическим инструментом из своего ящика, и дверь чудесным образом отворилась. Я рассыпалась в благодарностях.

— Не бери в голову, – пробормотал он, опять по-испански. – Такое случается все время.

Потом он наклонился и обнял меня.

Быстро шагая к метро, я посмотрела на часы и поняла, что у меня осталось всего десять минут до начала урока. Поэтому когда я увидела такси, то импульсивно вытянула руку. Это был один из тех старых зеленых «фольксвагенов-жуков», которые выглядели так, будто находились на последнем издыхании.

«Hola, güera», – улыбнулся таксист, демонстрируя полный комплект металлических зубов. С лобового стекла у него свисала пластмассовая фигурка «старухи с косой», которая закачалась из стороны в сторону, когда мы рванули с места. Я вдруг осознала свою ошибку. Опьянев от неожиданных объятий Октавио, я не проверила номера, когда садилась в такси. Эдгар объяснял мне, как отличить нелегальное такси от официального, и это очень просто, потому что в номере официальных такси есть буква «L», в то время как у нелегальных такси самые обычные номерные знаки.

Любой, кому нужен какой-то дополнительный доход, может решить перекрасить свою машину на манер официальных такси. Тем не менее не каждое нелегальное такси преступно: может, люди всю жизнь искренне мечтали водить такси, но просто не могли себе позволить покупку пригодного для этого автомобиля. Один студент рассказал мне, что у нелегальных такси есть свой профсоюз, или мафия, который каждый месяц платит полиции щедрую мзду, чтобы обеспечить неприкосновенность своим таксистам.

Глядя на затылок водителя со своего сиденья, я гадала, бандит он или нет. Как раз на прошлой неделе я слышала от своих студентов по меньшей мере пять историй о таксистах-похитителях, большая их часть заканчивалась поездкой под дулом пистолета к какому-нибудь банкомату на отшибе. В каждой из этих историй фигурировала третья сторона. Такси останавливалось, рядом с пассажиром усаживался незнакомец и приставлял к его виску револьвер. Я приготовилась выпрыгнуть из машины, если придется, однако забитая машинами дорога гарантировала, что поездка будет медленной и поэтому безопасной.

Было двадцать минут восьмого. Менеджер обычно появлялся в школе не раньше восьми. Я взбежала по лестнице и бросилась по коридору в класс. Но там меня ждали только два члена Утреннего клуба первых жен – Вероника и Марисоль. Не успела я извиниться за опоздание, как меня перебила Вероника:

— Бы тоже застрять в пробке, да? И мы застрять, а другие студенты до сих пор там стоять, – выпалила она. – Знаете, почему сегодня столько пробок? – про должала она, не дожидаясь моего ответа. – Потому что Обрадор – представлять? – перекрыть дороги!

Ну, конечно. Я вспомнила, что сегодня должна была начаться блокада города.

Потом заговорила Марисоль:

— Я всегда знать, что этот человек опасный… – Она имела в виду Обрадора. – Вот, поглядеть, что он делать с городом, как будто в городе и без того уже не… Как вы говорить jodida ?

— Полная задница.

— Да-да, полная задница.

Неделю назад я спросила своих учеников, считают ли они, что имела место фальсификация итогов выборов, решив, что это будет интересной темой для обсуждения. Однако они равнодушно смотрели на меня до тех пор, пока наконец Сильвия не изрекла:

— На самом деле разницы нет, крысы вы предпочитать или свиньи.

Все согласно закивали, а Марисоль заметила, что «тот же принцип можно применить и к мужчинам в целом», и эта реплика благополучно вернула нас к обсуждению их излюбленной темы. Теперь же, когда эти женщины стали проводить еще больше времени в пробках, их политическая позиция сделалась гораздо менее апатичной.

По дороге домой я снова и снова прокручивала в голове события сегодняшнего утра: Октавио, вылезающий из постели в красных шортах, пара сонных реплик по-испански – и вот я вдруг оказываюсь прижатой к его обнаженной груди по пути к дверям. В Мексике объятия и поцелуи при встрече и прощании – это норма даже между коллегами по бизнесу; но было что-что такое в этом полусонном обнаженном объятии, что казалось более интимным, нежели обычное дружеское прощание соседей по квартире. Потом я вспомнила о «роскошной французской виолончелистке» и усилием воли заставила себя остановиться.

Однако я чувствовала, что должна как-то отблагодарить Октавио за помощь. Ибо, как никто другой, понимала, какое это преступление – будить человека в такую рань.

Я решила подарить ему коробку шоколада. Возникла новая проблема: где ее оставить? Положить у него в комнате было бы нетактично, так что я привязала коробку к ручке его двери снаружи, с благодарственной запиской: «Дорогой Октавио, спасибо за то, что ты встал так отвратительно рано, чтобы помочь мне открыть дверь. С любовью, Люси».

Но когда я уже засыпала, мне в голову пришла тревожная мысль: что, если этот жест благодарности непропорционален его любезному поступку? Что, если он усмотрит за моей благодарностью какие-либо иные мотивы? Я вскочила с постели и уничтожила приложенную к подарку записку. Потом написала новый текст, уже без слов «дорогой » и «с любовью ». Теперь, когда не осталось явных признаков того, что я к нему неравнодушна, я могла спать спокойно.

Утром я нашла подсунутый под дверь листок бумаги. Листок был аккуратно сложен корабликом, и на нем было написано: «Gracias por los chocolates, Octavio »[13].

Чем ближе был конец недели, тем хуже становилась ситуация на дорогах, и количество учащихся, посещающих занятия, резко сократилось. Среди тех, кто продолжал ходить, росло недовольство. Я понимала их гнев. Их и без того нелегкая жизнь сделалась еще хуже, чем раньше. Бизнес в этом районе терпел убытки, люди теряли работу. Пробки теперь приобрели такие масштабы, что людям приходилось вставать буквально посреди ночи, чтобы вовремя добраться до работы.

Те, кто ездил на метро, оказались даже в худшем положении. Забитые дороги привели к тому, что на метро стало ездить вдвое больше народу. Теперь мне приходилось вставать в половине пятого утра вместо половины шестого, чтобы иметь возможность втиснуться в вагон. Метро было настолько переполнено, что Сильвия сломала ногу, когда ей пришлось вылезать из окна поезда на своей станции, поскольку выйти через дверь было физически невозможно. На занятия она ходить перестала. Не злились только двое из всех студентов – неграмотные шоферы, чья компания недавно перешла в руки американцев. Они вдруг узнали, что должны выучить английский, чтобы общаться с новым начальством. К раздражению остальных студентов, они начали ходить на занятия в желтых «обрадоровских» футболках.

У Марко были длинные, подкрученные вверх усы и не хватало одного переднего зуба. Он десять лет прожил в Техасе, но работал там на ферме, собирая фрукты вместе с другими мексиканцами. Несколько слов по-английски он все-таки знал: например, «Привет, как жисть?» мужчина выговаривал с идеальным техасским акцентом. Этим его знания исчерпывались. Карлосу, или Чарли, как он просил себя называть, было семьдесят четыре года. Это был маленький седой старичок с необыкновенно большими ушами. Он уже пятьдесят лет возил людей по городу, и уроки английского были для него настоящим событием.

Они приходили каждый день, ровно в девять утра, Марко нервно усмехался, а Чарли сжимал в руках несколько заточенных карандашей и тетрадку, улыбаясь и глубоко дыша, как будто в ожидании какого-то волшебства.

— Здрав-ствуй-те, учи-тель-ни-ца Люси! – с сияющим видом начинал он.

— Здравствуйте, Чарли. Как ваши дела?

Тут он обычно поворачивался к Коко и шептал по-испански:

— Что она сказала?

А Коко отвечала ему, тоже по-испански:

— Она спросила, как у вас сегодня дела.

Тогда он говорил Коко:

— Скажите ей, что у меня все прекрасно, спасибо.

И Коко поворачивалась ко мне и говорила:

— У Чарли все прекрасно.

Потом Марко крепко пожимал мне руку и говорил:

— Привет, как жисть?

И мы втроем отправлялись в класс и начинали урок первый – алфавит, – начиная каждый раз заново с буквы «А». Сегодня, однако, этот порядок был нарушен, когда Марко внезапно перебил меня и спросил, указывая на лицо Обрадора на своей футболке:

— Как говорить «Obrador es presidente?»

— Обрадор – президент, – пояснила я им, и мужчины долго повторяли эту фразу, выражающую их желания.

Маленькая деталь: то, что Марко и Чарли не умели ни писать, ни читать на своем родном языке, совершенно не принималось в расчет новыми американскими владельцами их шоферской компании, которые считали, что им необходимо выучить английский. Неграмотность в Мексике – огромная проблема. Ее причины можно понять: маленькие дети здесь зачастую метут улицы на рассвете или снуют между машинами на больших трассах, продавая сигареты едущим на работу жителям предместий. Хотя образование бесплатно и обязательно для всех, семьям просто необходим дополнительный доход, чтобы выжить.

Я закончила урок в школе «Иностранный без забот» и стояла на улице в ожидании Эдгара, надеясь, что он не забыл о нашем уговоре. Теперь, когда я прочитала все, что нашла по теме, у меня было хоть какое-то отдаленное представление о политической истории Мексики за последние сто лет. Я очень ждала intercambio на этой неделе. Хотя события мексиканской истории показались мне занимательнее многих романов, их запутанность меня ошеломила.

Наконец вышел Эдгар, и вид у него был непривычно взбудораженный.

— Слушай, пойдем-ка посмотрим на блокаду.

На нем тоже была желтая «обрадоровская» футболка. Я согласилась: Пасео-де-ла-Реформа был всего в двадцати минутах ходьбы от школы.

Демократия – явление сравнительно новое для Мексики. Страна вплоть до выборов в 2000 году находилась под «мягкой диктатурой» Институционно-революционной партии (ИРП), которая захватила власть в 1929 году, когда после кровавых конфликтов, один за другим следовавших за Мексиканской революцией 1910–1917 годов, жесткий стиль правления импонировал большинству народа. ИРП подавляла любую оппозицию в течение семидесяти лет, используя бесконечную пропаганду, непотизм, фальсифицируя итоги выборов и бросая подачки бедным крестьянским общинам. Критиков режима подкупали хорошо оплачиваемыми должностями и взятками. Если это не срабатывало, они просто исчезали.

Со временем правительство потеряло всякую осторожность. Тысячи участников мирной студенческой демонстрации были расстреляны войсками в 1968 году – об этом ежегодно вспоминают в траурный день «Резни в Тлателолько». Затем была запоздалая и неадекватная реакция правительства на землетрясение 1985 года, поначалу отвергнувшего международную помощь, а потом – два изнурительных экономических кризиса, в 1980 и в 1990 годах.

Эти ошибки укрепили оппозицию, и в 1988 году ИРП была вынуждена применить еще более грубые методы для фальсификации итогов выборов. Эти выборы саркастически называют «ночью, когда рухнула система». Когда была подсчитана половина голосов, компьютеры таинственным образом вырубились, а на следующий день ИРП объявила о своей победе – как всегда!

Потом, в 2000 году, к удивлению всей нации, на выборах победил «ковбой» из «Кока-колы» Винсенте Фокс – кандидат от правой Партии национального действия (ПНД). Мексика наконец стала демократической страной. Однако в 2006 году шестилетний срок президентства Фокса подошел к концу, а баллотироваться на второй срок запрещено мексиканской конституцией. Новым кандидатом от ПНД стал Фелипе Кальдерон. И тут, не понимаю почему, Фокс – сам давний борец за демократию – вдруг уподобился своим предшественникам и активно занялся фальсификацией итогов выборов.

Объяснение, которое дал этому Октавио, начинало казаться мне все более разумным: это обвинение в фальсификации было всего лишь уловкой с целью увеличить популярность соперников – Партии Демократической революции (ПДР), пробудив дремлющие революционные страсти.

Когда мы с Эдгаром шагали в сторону Пасео-де-ла-Реформа, я спросила его, что он думает о мотивах Винсенте Фокса. Он обрисовал мне гораздо более мрачную картину. Эдгар считал, что в Мексике никогда не было демократически избранного президента. Он объяснял победу Фокса в 2000 году не чем иным, как соглашением между ПНД и ИРП в целях сохранения существующих кругов власти и защиты интересов бизнеса. То же самое относится и к выборам 2006 года. Если бы левой партии Обрадора, ПДР, позволили победить, это вылилось бы в антикоррупционные расследования и политические убийства бывших президентов. Личные счета Фокса также подпадали под подозрение, и у него, возможно, были серьезные основания не допустить официального расследования.

На улицах скопление машин было плотнее, чем обычно. Идти по дороге было легко, потому что заторы были такие, что казалось, будто машины стоят на парковке. Некоторые водители не спускали больших пальцев с гудков, так что нам с Эдгаром приходилось кричать друг другу, лавируя между машинами. Другие просто ругались во весь голос.

В то время как весь остальной город, казалось, погрузился в хаос, проспект Пасео-де-ла-Реформа – источник всех этих неприятностей – являл собой один сплошной праздник. Один из крупнейших и важнейших проспектов столицы, он тянется с запада на восток через весь город. На нем десять полос движения, а вдоль высажены гигантские деревья и стоят различные памятники. На этом проспекте находятся фондовая биржа, американское посольство, федеральный суд и Лос-Пинос – президентская резиденция.

Теперь проспект выглядел так, как я всегда представляла себе Вудстокский фестиваль. Вместо машин толпились огромные массы народа. По обе стороны улицы были поставлены палатки, и ряды их тянулись вдоль дороги в бесконечность. Транспаранты с политическими лозунгами, растянутые через улицу, гласили: «Voto por Voto» («Подсчитаем голос за голосом») и «NO al Pinche Fraude» («НЕТ – чертову надувательству!»).

Несмотря на серьезность этих заявлений, атмосфера на улице царила прямо-таки праздничная. Несколько танцовщиц в огромных масках из папье-маше, изображающих зловредных политиков, покачивали бедрами под спокойные ритмы регги. Чуть дальше был сооружен импровизированный ринг, на котором выступала команда борцов-любителей lucha libre. Мы с Эдгаром купили тамале у проезжавшего мимо разносчика с тележкой и устроились у арены смотреть представление. Босоногие крестьяне рядом с нами взревели и неистово захлопали, когда коренастый малый в пурпурном трико из лайкры сделал кульбит и поверг на обе лопатки своего еще более тучного соперника, тоже затянутого в лайкру.

В нескольких метрах от арены, если пройти дальше по улице, происходило состязание иного рода. Седовласые мужчины сидели рядами друг напротив друга, устремив взгляд на шахматные доски. Похоже, они не обращали никакого внимания ни на громкий бой барабанов по соседству, ни на юных полуобнаженных красоток, самозабвенно отплясывающих в такт. Внезапно хлынул дождь, и мы бросились искать укрытия в ближайшей палатке.

Внутри вокруг пластикового стола сгрудилось семейство, на вид – сельские жители. Пожилая женщина стояла в углу, помешивая что-что в большом котелке над очагом. От чада горящих дров у меня возникло ощущение, будто я в деревне. Мужчина, сидевший во главе стола, жестом пригласил нас сесть вместе с ними. Женщина подошла к нам и, не говоря ни слова, поставила перед нами по миске дымящейся похлебки.

Эдгар заговорил со стариком. Это были крестьяне из какой-то глухой деревни со странным названием. В большом городе они в первый раз. Я посмотрела на их босые ноги и рваную одежду. На что они умудряются здесь жить? – недоумевала я.

Стемнело, и дождь стих, зажглись костры, и донеслись звуки акустической гитары. Мы с Эдгаром поблагодарили своих хозяев и пошли на звуки музыки.

Под статуей Ангела Независимости – одного из важнейших национальных символов Мексики – крестьяне-индейцы пели революционные народные песни под бренчание унизанных пирсингом активистов из неопанков. «Снимите колючую проволоку – это наша земля!» – кричали они.

Меня в глубине души коробило от этих революционных штампов, но в то же время мне хотелось остаться здесь навсегда. Трудно было не поддаться эйфории этого мирного гражданского сопротивления. Обнищавших крестьян, пожилых академиков-социалистов и энергичных подростков из среднего класса объединяло одно – глубокая жажда протеста.

Когда мы брели обратно к станции метро, я спросила Эдгара, как это возможно, чтобы группа активистов вот так просто смогла перекрыть одну из главных магистралей города, и почему для разгона протестующих не привлекаются войска.

Эдгар объяснил мне, что эту блокаду организовала не какая-нибудь горстка активистов, а само правительство штата. Обрадор последние три года был губернатором штата Мехико, и ПДР по-прежнему у власти в столице. Теперь все было понятно. Наверное, и вправду такой масштабный антиправительственный фестиваль могло организовать только правительство.

5 Знакомство с клубникой

Было почти семь утра, и я сидела в классе, освещенном зеленоватым флуоресцентным светом, смотрела в окно и втайне надеялась, что никто из учащихся не явится и я смогу немного вздремнуть. Поскольку город по-прежнему был парализован из-за организованной Обрадором блокады, с каждым днем все меньше людей могло без проблем добраться до места назначения.

Накануне меня предупредили, что ко мне должна прийти новая студентка, но прошло уже десять минут с начала урока, и были неплохие шансы на то, что она так и не появится. Я уже откинулась было в кресле, но не успела я закрыть глаза, как дверь у меня за спиной отворилась, и я внезапно была поражена чарующим ароматом дорогих духов, изяществом и красотой вошедшей и ее черным дизайнерским спортивным костюмом.

— Простите великодушно за опоздание: я была в спортзале, и мой тренер по пилатесу на десять минут дольше вел занятие… Можете в это поверить? – вздохнула женщина.

Она держала в руке огромный стакан кофе из «Старбакса». Никто из моих учащихся не пил кофе из «Старбакса». Большой капучино стоил там около 40 песо. В то время это было всего на 5 песо меньше, чем мексиканская минимальная зарплата за день, и составляло примерно пятую часть моего ежедневного заработка. К тому же сорок песо – это была почти средняя стоимость comida corrida, основного блюда в дешевом ресторане. Тот факт, что в то утро я не успела купить себе привычный капучино из автомата в ближайшем магазинчике, только усугубил мое общее раздражение.

Женщина села напротив меня и пригладила ладонями свои блестящие угольно-черные волосы, подстриженные бобом, в стиле 1920-х годов. У нее были сапфировые синие глаза и безупречная белая кожа. Она была богата: это было видно по тщательно подобранным драгоценностям и дорогому спортивному обмундированию. Похоже, именно это сочетание ее безукоризненного внешнего вида и веселого настроения и привело меня в раздражение. Какого черта она вообще тут делает?

Но работа есть работа, так что, собрав все свои силы, я улыбнулась и представилась:

— Здравствуйте! Приятно познакомиться – и добро пожаловать в школу «Пятая авеню». Меня зовут Люси.

— Да. Спасибо, я тоже рада знакомству, – уверенно сказала женщина, без всякого намека на мексиканский акцент.

— Итак, откуда вы приехали? – спросила я.

Не могла же она быть мексиканкой. И дело было не только в ее светлой коже. Было нечто такое в ее манере держаться, в самом ее поведении, что отличало ее от местных жителей. Но я ошиблась.

— Я мексиканка, разумеется, – резко возразила женщина. – Сколько времени вы здесь прожили? Вы что, до сих пор воображаете, что все мексиканцы – толстые усатые коротышки в сомбреро и без зубов? Или вы думаете, что все мы выглядим как наркоторговцы? Я что, имела бы более мексиканский вид, если бы на плече у меня была татуировка в виде Девы Марии? В этом проблема популярных СМИ, – продолжала она, – вы видите на экране лишь один определенный тип мексиканцев.

— Извините… Просто вы выглядите так, что могли бы запросто… быть европейкой, – сказала я.

— Все в порядке. Видите ли, все вы, гринго, думаете, что я не мексиканка. Я училась в Америке, и всегда мне приходилось объяснять одно и то же.

— Я вас очень хорошо понимаю, – вздохнула я. – Все мексиканцы принимают меня за американку…

— Ох, простите… А вы откуда?

— Из Австралии. – Мы были теперь на равных.

Я спросила ее, сделала ли она задания в рабочей тетради, которые учащиеся должны выполнять перед первым уроком. Она не сделала.

— Ничего, мы все равно можем начать занятие, – сказала я.

Офелия была единственным студентом в «Пятой авеню», кто достиг во владении английским уровня «Вершина». На этом уровне остается совсем немного неосвоенной грамматики, и обучение в основном нацелено на то, чтобы научиться говорить, как носитель языка. Я раскрыла папку с материалами к сегодняшнему уроку на тему «идиомы преувеличения», я никогда еще не проводила урока уровня «Вершина». Следуя рекомендациям, которые я видела перед собой, я написала на доске слова горячий, дешевый, чистый и тихий и повернулась к Офелии.

— Можете сказать мне, как усилить значение этих прилагательных? – спросила я.

— Да-да, знаю: обжигающе горячий, невероятно дешевый, кристально чистый, могильно тихий. Только знаете что, Люси? На самом деле меня заботит не это: я хочу разговаривать. Я несколько лет не говорила по-английски с носителем языка, и мне нужно совершенствовать беглость речи.

Поэтому мы начали просто разговаривать.

Офелии было двадцать три, и она только что окончила университет со степенью по торговому праву. Сейчас она надеялась получить работу в американской юридической фирме. Для этого ей было необходимо владеть английским в совершенстве. Она свободно говорила по-английски, потому что два года училась в школе в Нью-Йорке.

Она редко допускала грамматические ошибки. Лишь время от времени она сама останавливалась и задавала вопросы такого рода:

— Какая фраза звучит более естественно для носителя языка: «Я собираюсь замуж в следующем месяце» или «Я выхожу замуж в следующем месяце»?

Она так свободно и охотно рассказывала о своей жизни, что я вскоре забыла о том, что вообще-то она студентка, а я – преподаватель. Она рассказывала о своих приключениях во время путешествий, о своих любовных драмах и скандальном подростковом периоде и о своих теперешних отношениях с женихом – успешным кинорежиссером-документалистом. Хотя ее родителям хотелось, чтобы она встречалась с юристом, в конце концов они смирились с ее выбором.

Время урока неожиданно закончилось, и Офелия взглянула на свои часы:

— О, я должна идти… чуть не забыла, у меня назначен сеанс в косметологическом кабинете.

Я вышла с ней вместе на рецепцию и видела, как она попрощалась с Коко, у которой при этом был более серьезный вид, чем обычно. И еще я заметила, что донья Йоли, уборщица, которая обычно болтает со всеми учащимися, прямо брови подняла, когда услышала ее «До свидания». Когда Офелия ушла, Коко и донья Йоли бросились к окну. Я последовала за ними.

С обеих сторон от входа в здание стояли два крепких, широкогрудых мужчины. Облаченные в черные костюмы и темные солнцезащитные очки, они с бесстрастными лицами дождались Офелию и пошли рядом, по обе стороны от нее. Ни словечком не обменялись эти трое, идя к черному «мерседесу», который ждал в нескольких метрах от входа. Мужчина слева открыл заднюю дверь автомобиля и подождал, пока Офелия не села внутрь. Затем туда сели мужчины, по бокам от нее, и «мерседес» рванул с места.

Коко повернулась к донье Йоли.

– ¡Pinche fresa!  – сердито фыркнула она. В буквальном переводе эта фраза означает «Чертова клубника!».

Донья Йоли неодобрительно покачала головой.

— Что ты имеешь в виду? Что это за клубника такая? – спросила я.

– Fresa? Ой, ты разве не знаешь, что значит resa?

— Нет.

Коко на секунду задумалась.

— Фресас – это мексиканские люди, которые другие, – пояснила она.

— Почему они другие? – спросила я. – Потому что они очень богаты?

— Да. Но не только поэтому. Они говорят по-другому, по-другому себя ведут и… ну, и выглядят они по-другому… – Она снова замолчала. – Они похожи на вас, на иностранных людей… не на мексиканцев.

— То есть они белые? – спросила я.

— Да. Чаще всего фресас – белые.

— Так что, тогда и я – фреса?

— Нет, фресас ведут себя по-другому… Только я не умею объяснить. Спроси кого-нибудь еще, – посоветовала она.

Офелия, несомненно, была не такой, как большинство моих знакомых мексиканцев. В некотором смысле мне было гораздо проще общаться с ней, нежели с другими учащимися, чья жизнь, казалось, вращалась исключительно вокруг семьи и долга перед ней.

Отношение Офелии к семье было более характерно для западного мира. Она жила в квартире одна, в то время как большинство мексиканцев склонны обитать под отчей крышей до самой свадьбы, а то и того дольше. И рассказывала она все больше о своих друзьях, а не о родных. Она вела светскую жизнь и следила за культурными событиями – например, посещала картинные галереи и театр. Она была хорошо начитана и имела свое мнение обо всем на свете. Она решительно винила Североамериканское соглашение о свободной торговле в том, что риск потерять работу в Мексике растет день ото дня, и страстно протестовала против моды на излишек геля для волос среди мексиканских мужчин.

Как многие австралийцы или американцы из среднего класса, Офелия после учебы не стала сразу искать работу, а отправилась посмотреть мир. Она объездила Европу с рюкзаком в компании друзей, затем шесть месяцев проработала в Зимбабве по волонтерской программе. Я никак не могла взять в толк, зачем уезжать в Африку, когда здесь столько работы для волонтера; но, с другой стороны, зачем тогда я сама после учебы отправилась волонтером в Коста-Рику, в то время как в аборигенных общинах Австралии была масса работы?

Офелия казалась мне настолько знакомой, что на родине могла бы быть одной из моих подруг. Так мне казалось до того момента, когда я увидела, как она садится на заднее сиденье «мерседеса» с шофером, в сопровождении телохранителей.

— Слушай, Октавио, а ты fresa? – спросила я, когда мы бродили по овощным рядам нашего местного ianguis. К тому времени у нас вошло в привычку ходить на рынок каждую субботу, поскольку это был единственный день, когда мы оба были дома.

— Нет.

— Почему нет? Ты белый и из богатой семьи.

— Да, это правда. Но у этого слова негативный смысл: fresas высокомерны. Я из высших слоев общества, если ты это имеешь в виду… Смотри, вот, кажется, симпатичные манго…

Из высших слоев? Я не могла поверить, что он так просто об этом сказал. Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь – хоть в Австралии, хоть где-либо еще – отнес себя к «высшим слоям»: такое просто было не принято. Но Октавио, похоже, это вполне устраивало.

Позже, когда мы грузили покупки в машину, Октавио предложил мне по пути заехать к его матери. Это предложение меня несколько смутило, но, поскольку я не смогла придумать отговорки, мне пришлось согласиться.

Мать Октавио, как выяснилось, жила в Поланко – элитном районе, куда я каждое утро ездила на работу в «Пятую авеню». Я узнала улицу Кампос-Элисеос по недавно подстриженной траве и пальмам, аккуратно высаженным в ряд между дорожными полосами. Мы повернули прямиком во двор перед возвышающимся посреди улицы современным зданием и остановились у въезда на принадлежащую ему парковку. Октавио вручил ключи от машины низенькому человечку в костюме, мы вошли в дом и двинулись по беломраморному холлу в сторону лифта. Октавио нажал кнопку с надписью: «Пентхаус».

Когда мы вошли в квартиру, нас встретила мать Октавио в одежде для фитнеса. Мышцы ее накачанного пресса проступали через белую лайкру. Она была красавица блондинка – высокая и стройная, с резко очерченными скулами.

– Hola, mi amor [14], – сказала она, обнимая сына. Потом обратила свое внимание на меня: – А вот и вы! Как я рада с вами познакомиться! – Она поцеловала меня в щеку. – Октавио мне все про вас рассказал. Австралия – ух, как это экзотично! А вы и вправду похожи на Кайли Миноуг.

Я покраснела. Последний раз мне говорили такое в двенадцать лет.

Дама ухватила меня за руку и повела показывать дом.

— Это комната для пилатеса.

Я успела бросить взгляд на зеркальные стены и оснащение.

— Это комната для медитаций.

Пустая и белая, на полу несколько диванных подушек. Наверху – комната для гостей.

— Если Окти когда-нибудь вас достанет, приходите сюда ночевать.

Мы вышли на балкон, уставленный деревцами в горшках. Воздух сегодня был свеж, как в горах. Передо мной расстилался город, а за ним высились окружающие его горы. Глядя на них, я вспомнила, что мы находимся в долине на высоте 2500 м выше уровня моря. Обычно город скрывает густой слой смога. Но в тот день смог волшебным образом рассеялся, и я наконец-то смогла ясно увидеть Мехико как на ладони. Передо мной и вокруг меня двадцать один миллион человек – что почти равно целому населению моей собственной страны – работали, ели, спали, умирали и рождались.

— Вы уже знаете, где какой вулкан? – спросила мать Октавио. – Ахуско – на юге. На востоке – Истаксиуатль и Попокатепетль.

Они похихикали над моими безуспешными попытками выговорить эти названия:

— По-по-ка-те-петль.

Потом женщина повела нас в гостиную и указала на диваны с кремовой льняной обивкой. Я обвела взглядом эту прелестную комнату, задержавшись на прекрасных экспрессионистских полотнах, доминировавших в ее пространстве.

— Садитесь, пожалуйста. Октавио, милый, сделаешь нам кофе?

Когда тот вышел, она зашептала:

— О, надеюсь, он хорошо ведет себя с вами? Я-то знаю, что жить с ним вместе может быть совершенно невыносимо. Вы, пожалуйста, звоните мне, если у вас с ним возникнут какие‑то проблемы… Ой, и еще кое-что, пока я не забыла… Думаю, вы, вероятно, уже поняли, что это довольно опасный город. Октавио рассказывает, что вы ездите на метро и ходите везде совсем одна… позвольте мне только заметить, как вы рискуете, милочка, в самом деле! Ведь, скажем честно, вы здесь беззащитны.

Вернулся Октавио с кофе:

— Мама, ради бога, она не ребенок.

— Да, да… И Окти такой же. Он знает, что мог бы жить в квартире этажом ниже этой, в полной безопасности, но он этого не желает. Нет, я все понимаю: вы, дети, хотите быть независимыми, следовать моде и жить, как нищая богема в Колония-Рома… Я сама такой была в вашем возрасте…

Октавио что-что буркнул по-испански, и они заспорили.

В машине, по пути домой, Октавио извинился за прочитанную мне его матерью лекцию по безопасности.

— Не нужно извиняться. Очень мило с ее стороны, что она обо мне беспокоится, – заверила его я.

— Мексиканские мамы любят беспокоиться обо всех вокруг – сказал он.

Меня подмывало спросить у него, какого происхождения его мать, но я хорошо усвоила урок. В природе существуют мексиканцы-блондины.

— Круто, у нее безупречный английский.

— Еще бы – она училась в Оксфордском университете.

Я спросила, чем она занимается сейчас. Октавио рассказал, что она состоит в различных благотворительных организациях, а также всерьез коллекционирует произведения искусства.

Моя общественная жизнь набирала обороты: теперь я получила приглашение в еще один частный дом.

Когда мы с Эдгаром встретились для очередного обмена знаниями, он спросил, как я отнесусь к тому, чтобы побывать у него дома и познакомиться с его семьей. Мне уже было ясно, что знакомство с семьей – это важный компонент отношений, когда дело касается дружбы с мексиканцами, поэтому я согласилась.

Две остановки на метро и одна на автобусе, и вот мы на мощеных улочках колониального пригорода Койоакан. Это городок, в котором много лет жили и работали Фрида Кало и Диего Ривера. Когда Лев Троцкий бежал в Мексику, преследуемый по пятам советскими спецслужбами, он поселился по соседству и продолжал свою антисталинскую деятельность, пока его прямо за письменным столом не забили насмерть ледорубом. Оба дома сейчас привлекают туристов: изумительный «Синий дом» Фриды, запечатлевший ее яркую индивидуальность и творческую натуру, и дом Троцкого – пустой и темный, в котором витает запах смерти. Богемная, интеллектуальная атмосфера того времени ощущается здесь везде – в книжных магазинах, культурных центрах и уличных кафе, расположенных в зданиях, которые возвели в шестнадцатом веке францисканцы и иезуиты.

По пути мы обсуждали ситуацию с блокадой Мехико. Избирательная комиссия не допустит повторного подсчета голосов, поскольку это противоречит мексиканской конституции. Однако она дала согласие на частичный пересчет, в ходе которого проверят двенадцать тысяч урн для голосования. Блокада продолжалась уже больше двух недель, и среди жителей города это вызывало все большее возмущение. Эдгар полагал, что Обрадор вряд ли сможет продержаться долго.

Выбравшись из обшарпанного микроавтобуса, я последовала за Эдгаром по лабиринту мощеных переулков – к калитке, которая вела в разросшийся сад. По выложенной камнями дорожке мы подошли к большой деревянной двери и вошли в дом; на кушетке сидел мужчина с длинными белыми усами и смотрел новости. Он тут же встал и пожал мне руку. Эдгар представил меня своему деду. «Mucho gusto »[15], – с улыбкой сказал тот, а потом извинился за то, что родителей Эдгара сейчас нет дома: они навещают родственников. У него были такие же азиатские глаза, как у Эдгара. Затем он снова уселся смотреть новости.

Мы прошли в кухню, где Эдгарова бабушка стояла у плиты и варила какую-то похлебку. Она была одета в длинное темно-синее платье, на плечах – красная шаль. За кухонным столом сидела над уроками младшая сестра Эдгара. Она взглянула на меня и улыбнулась, но ничего не сказала. Эдгар объяснил, что она очень застенчива и никогда ни с кем не разговаривает.

Бабушка жестом пригласила нас за стол. Она поставила перед нами по миске супа. Затем позвала за стол мужа, перед тем как сесть самой. Суп был из кукурузы, чили, курицы и авокадо. Он возымел на меня успокаивающее действие, и я отважилась вступить в разговор. Я спросила стариков, сколько лет они здесь живут.

Этот дом принадлежал еще прадеду и прабабушке Эдгара. Построенный изначально как небольшой дом с одной спальней, он органично расширялся по мере разрастания семейства. Все в нем, казалось, принадлежало иной эпохе. Диванные подушки и кушетки были обтянуты одинаковым выцветшим ситцем с цветочным орнаментом. Легкий аромат мускуса витал в воздухе, что, на мой взгляд, делало атмосферу еще уютнее.

Я спросила стариков, сильно ли изменился Койоакан за все эти годы. Бабушка и дедушка в унисон кивнули. Они припомнили, как в годы их молодости Койоакан был маленькой деревенькой, жители которой занимались земледелием. Через него текла широкая река, в которой они купались и стирали одежду. Затем, потихоньку, постепенно, городок поглотил мегаполис Мехико, и река превратилась в поток грязной воды. Старики говорили медленно и четко, как и Эдгар, делая паузы между фразами, чтобы набрать в грудь побольше воздуху. Я понимала почти каждое сказанное ими слово. В Мехико мне всегда было гораздо легче общаться с людьми старшего поколения, нежели с молодежью. Молодые мексиканцы склонны настолько засорять свою речь сленговыми выражениями, что зачастую может показаться, будто они говорят на другом языке.

После обеда мы пошли пешком в небольшое кафе под названием «Эль Харочо», чтобы поболтать уже по-английски. Мы уселись на улице, прямо на пластиковых ящиках из-под молока. В кафе, известном своим отменным горячим шоколадом, сесть было негде.

Я рассказала Эдгару о своих недавних знакомствах с богатыми мексиканцами и о том, как меня потрясла наглость моего соседа по квартире, обронившего фразу о своей принадлежности к высшему классу. Однако Эдгар сказал, что если Октавио и вправду родился в семье видных дипломатов, то тогда он, возможно, имеет полное право говорить, что он из высших слоев общества.

— У нас, в Мексике, – пояснил он, – есть правящий класс, и зачастую представители этого класса – прямые потомки испанцев, которых в колониальные времена называли criollos. В истории Латинской Америки границы общественных классов, как правило, соотносятся с разделением на расы.

Я уже начала понимать, что большинство мексиканцев, таких как Эдгар, и почти все мексиканцы, с которыми я сталкивалась до сих пор, являются mestizos, потомками детей, рожденных в браках между аборигенами и европейцами. Коренные народы Мексики, которых называют indios, составляют чуть больше десяти процентов населения и гораздо чаще и сильнее страдают от нищеты, нежели mestizos. Коренных мексиканцев всегда много на улицах Мехико. Их можно увидеть, часто в традиционной одежде, продающими на улицах еду – тамале или кесадильи – или плетенные вручную корзины. Они политически активны, часто устраивают в Сентро акции протеста, осуждающие жестокие действия, которые совершаются военизированными полицейскими формированиями в их общинах.

Но вы никогда не встретите на улицах белокожих людей вроде Офелии, Октавио или президента Винсенте Фокса. Может быть, это потому, что их всегда скрывают затемненные стекла «мерседесов» с шоферами. Пятьсот лет прошло после колонизации, однако похоже, что у criollos по-прежнему в руках бо́льшая часть денег и власть.

Утонченная Офелия явилась в назначенное ей время на следующей неделе. Она поздоровалась со мной как со старой подругой. На этот раз она принесла с собой два суперкапучино из «Старбакса». Один стакан она вручила мне, к огромной моей радости. В Мексике не слишком развита культура кофепития – здесь мало машин для капучино, а бариста и того меньше. Только с учетом этих обстоятельств я признаюсь, что обрадовалась стакану кофе из «Старбакса». В Сиднее одним из моих достижений был сданный экзамен на бариста.

Офелия села за стол и немедленно перешла к делу.

— У меня для вас сегодня куча новостей, – заявила она. – А также большая дилемма.

Во-первых, оказалось, что назначена дата ее свадьбы: она должна была состояться через три месяца.

— Как замечательно, – сказала я.

— Да, но я очень встревожена.

— Почему? – спросила я. – На прошлой неделе вы говорили, что вы идеально подходите друг другу.

— Да, так и есть. Но у меня большая проблема. – И она объяснила, что ее жених думает, что берет замуж девственницу.

— Ради бога, да чего бы ему вообще так думать? И вы считаете, что для него это действительно имеет значение? Я хочу сказать, что он наверняка знает, что вы путешествовали по всему миру как свободная, незамужняя женщина. – Я поверить не могла, чтобы у такого практичного и коммуникабельного человека, как Офелия, были такие старомодные предрассудки.

Она рассказала, что за те два года, что они помолвлены, эта тема ни разу не поднималась в разговоре и что он твердо решил подождать с близостью до свадьбы.

— Ах, так он сам девственник? – удивилась я.

— Не знаю. Как я уже сказала, полагаю, что да. Мы просто никогда об этом не говорили.

Мне с трудом удалось не показать свое абсолютное непонимание этой ситуации, и мы продолжили обсуждать то, как Офелии начать разговор с женихом на эту щекотливую тему. Затем она задала мне вопрос о моей личной жизни. Я рассказала ей, что, сама того не желая, по уши влюбилась в своего соседа по квартире. Сама того не желая, поскольку я почти не сомневалась в том, что это чувство не взаимно, а мне так нравились наши мирные, добрососедские отношения. И все же бывали моменты, особенно когда я засыпала под гитарные звуки фламенко, доносившиеся из комнаты Октавио, когда мне очень хотелось быть ближе к нему. Офелия нашла эту ситуацию пикантной и забросала меня вопросами. Мне было приятно излить ей душу. Я уже начинала жалеть, что здесь у меня нет подруг, и чувствовала, как серьезнею на глазах, проводя субботние вечера в компании словаря.

Когда урок подошел к концу, Офелия упомянула, что у нее есть кузина по имени Росальба, которая живет неподалеку и нуждается в частных уроках английского. Я ухватилась за эту возможность: «Пятая авеню» почти на неделю задерживала мне зарплату, и каждый раз, когда я звонила по этому вопросу в главный офис, мне приходилось ждать у трубки часами, пока писклявый голос наконец не сообщал мне, что у них «были проблемы с банком» и что «деньги поступят на счет завтра». Коко, секретарша, была в такой же ситуации; она объяснила мне, что такое происходит постоянно и я просто должна набраться терпения.

Я могла еще прожить на зарплату, которую мне платили на второй работе, в «Иностранном без забот», но там у меня было всего по два урока два раза в неделю, и этого не хватало для платы за квартиру, которую необходимо было внести в эту пятницу. Поэтому я в тот же день позвонила Росальбе – ей было нужно одно занятие в неделю, и она предложила мне платить триста песо в час. Эта сумма почти равнялась моему дневному заработку в «Пятой авеню», поэтому я согласилась, и мы договорились о встрече у нее на квартире на следующий день.

У входа в многоквартирный дом, где жила Росальба, дежурили двое охранников в униформе, которые позволили мне пройти только после того, как я успешно заполнила анкету с вопросами, касающимися цели моего визита. Дверь мне открыла молодая круглолицая женщина с длинными и блестящими светлыми волосами. Радушно улыбаясь, она поздоровалась и пригласила меня войти. Квартира была просторная и светлая, с минимумом мебели. Она пояснила, что они с мужем только что вернулись из свадебного путешествия на Корсику и сейчас занимаются обустройством своего нового жилища.

Прежде чем сесть за письменный стол, Росальба убрала с него кипы мебельных каталогов.

— Прошу прощения за недостаток мебели. На следующей неделе, обещаю, здесь будет гораздо удобнее. Завтра мы собираемся слетать в Нью-Йорк за покупками для дома. Вы, наверное, уже заметили, есть множество хороших брендов, особенно товаров для дома, которых здесь найти просто невозможно.

Я не заметила. Хотя по пути сюда, идя по Авенида-Президенте-Масарик, обратила внимание, что такие престижные фирмы, как «Прада», «Шанель», «Гуччи» и «Луи Виттон», и агентство «Феррари» от крыли там свои магазины.

Как и у Офелии, у Росальбы владение английским было близко к совершенству. Однако для того, чтобы она могла работать в избранной ею сфере иммиграционного законодательства, ее английский должен был быть безупречным. Она тоже хотела заниматься главным образом устной речью, но попросила вдобавок, чтобы я давала ей письменные задания и проверяла их каждую неделю.

Пока мы с ней болтали, в комнату вошла девушка с ведром и тряпкой в руках. У нее были большие темные миндалевидные глаза, а волосы заплетены в две косы.

Даже не взглянув в нашу сторону, она принялась за мытье окон.

— Ой, простите, я не спросила: хотите кофе?

— Да, спасибо.

Росальба повернулась к девушке:

— Доминга, не принесешь нам кофе?

Ни слова не говоря, девушка отложила тряпку и ведро и ушла на кухню.

— Она сегодня дуется: мой муж отчитал ее за то, что она съела всю еду из холодильника, – объяснила Росальба. – Разумеется, она имеет право есть все, что захочет, но когда вы приходите домой и обнаруживаете, что в холодильнике пусто, это уже слишком. Муж вообще считает, что мы не должны ее держать, но я к ней очень привязана.

И она рассказала мне, что матерью Доминги была служанка ее родителей и Росальба получила Домингу «в наследство». Девочки выросли вместе в одном доме и были ровесницами.

Я силилась понять, каковы отношения между этими двумя женщинами. Как можно вырасти с человеком в одном доме, а потом внезапно сделаться его хозяином? Я сказала Росальбе, что в Австралии не принято нанимать прислугу, которая жила бы в том же доме.

— Ну, я и сама могла бы делать всю работу по дому, – пояснила Росальба. – Но тогда Доминга останется без работы.

Очевидно, Росальба смотрела на отношения с Домингой как на отношения благодетеля и облагодетельствованного. Мне было интересно, как же смотрит на это все Доминга.

Я спросила у Росальбы, есть ли у Доминги возможность, работая служанкой, накопить достаточно денег, чтобы ее собственные дети смогли учиться и получили шанс на работу в другой сфере.

— Что ж, могло бы быть и так, но копить деньги не в их традициях, – объяснила молодая женщина. – Доминга посылает бо́льшую часть заработка домой, в общину, где эти деньги тратятся главным образом на праздники в честь святых покровителей деревни.

Позже мне довелось читать в «Лабиринте одиночества» Октавио Паса о том, какие огромные деньги тратятся на празднества в бедных деревнях. Он выдвинул теорию, что краткий бурный экстаз этих праздников компенсирует беспросветность нищеты этих крестьян на протяжении всего остального года. Понимая, что ситуация непростая, я все же находила ее возмутительной. Особенно меня смущал тот факт, что одна из этих женщин была белой, а другая – индианкой.

В эти же выходные Октавио пригласил меня на премьеру документального фильма, снятого одним из друзей его детства. Она должна была состояться в каком-то отеле в Колония Кондесса. Это было любимое место обитания успешной творческой молодежи. Как и Ла-Рома, этот район изобиловал образчиками итальянской и французской архитектуры конца 1920 – 1930-х годов. Отель был расположен на улице с оживленными кафе и барами, посреди парка, известного своими статуями и фонтанами. Однако, в отличие от Ла-Рома, здесь не наблюдалось признаков упадка.

Мы с опозданием приехали в отель, искусно подсвеченный так, чтобы подчеркнуть его великолепие в стиле ар-деко, и нас проводили к дверям проекционного зала, в котором стоял взволнованный гул голосов: молодые fresas приветствовали знакомых. В конце зала оставалось два свободных места.

Фильм был о жизни индейской общины, перенявшей от испанцев традицию корриды: маленький бедный и пыльный городок, похоже, так ничем и не прославился, кроме огромной арены для корриды. Камера оператора в деталях отслеживает жизнь юного матадора, у которого серьезные проблемы с алкоголем: он выходит на арену с нечленораздельными криками в сторону зрителей, а потом на него всей своей мощью обрушивается бык. В дополнение к кровавым сценам корриды, в фильме также было показано жестокое семейное насилие, и я не понимала, как мог оператор продолжать съемку, когда у него на глазах избивали женщину. В конце фильма матадор, чуть ли не насмерть израненный быком во время своей последней пьяной корриды, клянется жене, что ноги его на арене больше не будет.

Фильм закончился, и раздались бурные аплодисменты. Октавио заметил своего друга-режиссера, сидевшего в первом ряду. На нем была белая шелковая рубашка, три верхние пуговицы которой были расстегнуты. Он подошел к нам, и мужчины поздоровались как закадычные друзья. Октавио представил нас друг другу по-английски.

— Это Люси, моя соседка из Австралии. А это Сильвио, мой старинный друг.

— Рад с вами познакомиться, – сказал мужчина.

Затем нас пригласили в зал, где стоял длинный, роскошно сервированный стол с ведрами со льдом, в которых остужалось шампанское. Я огляделась. Все были так элегантно одеты: мужчины – в строгих костюмах, а женщины – в коктейльных платьях и на высоких каблуках. Только я собралась сесть за стол, как кто-кто похлопал меня по плечу. Я оглянулась и увидела знакомое лицо: это была Офелия, выглядевшая как кинозвезда.

— Люси! Вот это да! Что вы здесь делаете?

Тут обернулся Октавио, и они с нежностью приветствовали друг друга.

— Откуда вы, девочки, знаете друг друга?

Мы с Офелией рассмеялись.

К ней сзади подошел Сильвио и обнял за талию:

— Вы знакомы с моей невестой?

Я тут же пожалела о том, что тогда была так откровенна с Офелией, и поняла, что у нее, скорее всего, возникло такое же чувство.

Мы всей компанией уселись за стол, налили шампанского и выпили за успех фильма Сильвио. Офелия усмехнулась мне через стол, когда Сильвио принялся забрасывать меня вежливыми вопросами про Австралию. Поначалу у меня возникло ощущение, что все относятся ко мне несколько покровительственно и поэтому говорят со мной по-английски. Но потом до меня дошло, что они делают так вовсе не ради меня. Даже в разговоре между собой они то и дело непринужденно переходили с испанского на английский и обратно.

После шампанского был подан ужин и предложено множество разных вин. Сильвио вручил мне новый бокал.

— Попробуйте это сицилийское вино, оно сейчас в числе моих любимых, – улыбнулся он.

По пути домой, в машине, я не удержалась и задала Октавио один вопрос. Считается ли в Мексике нормальным, если мужчины ожидают от своих жен девственности до самой свадьбы?

— Да…

— Даже среди людей твоего класса?

— Да, среди моего класса даже больше. Но мне кажется, что отношение к этому постепенно меняется.

— А ты бы сам ожидал этого от жены?

Он громко расхохотался:

— Да я бы вообще на девственнице не женился. Это так скучно!

Что ж, это была хорошая новость.

— На самом деле я никогда не встречался с мексиканками, – добавил он, с улыбкой обернувшись ко мне. И это тоже была интересная информация.

В следующий понедельник мне был загадочный звонок из главного офиса «Пятой авеню». Секретарша сообщила, что директор компании желает видеть меня в своем офисе нынче днем, но не сказала для чего. Я надеялась, что речь пойдет о зарплате: я уже на три дня задерживала оплату квартиры, и, хотя Октавио велел мне не тревожиться, мне было очень неловко перед ним.

После работы я отправилась в район Сона-Роса, в офис, куда я ходила на первое собеседование, когда устраивалась на работу в «Пятую авеню». Секретарь проводила меня по длинному коридору в самый дальний кабинет. Там стоял большой письменный стол, за которым сидел здоровенный мужчина в дорогом черном костюме.

— Садитесь, пожалуйста. – Он жестом пригласил меня сесть на стул напротив него.

Огромные часы «Ролекс» у него на запястье в сочетании с пухлыми пальцами и круглыми щеками делали его похожим на младенца, одетого в отцовский костюм.

— Довро пожалобать, – сказал он. – Полагаю, бы уже знаете, что меня зобут Нестор Монтес и я директор этой компании.

— Да. Приятно познакомиться.

— Итак, расскажите: как вам нравится Мехико? – Пару минут мужчина с удовольствием поддерживал светскую беседу, а потом взглянул мне прямо в глаза и сказал: – Полагаю, бы хотите знать, зачем я бызвал бас сегодня? Что ж, рад бам рассказать о новом проекте «Пятой авеню».

И он стал рассказывать о том, что наша компания была выбрана одним из престижнейших мексиканских частных университетов на замену действующему в нем сейчас факультету английского языка. Он особо подчеркнул, что для компании это прекрасная новость, поскольку в случае успеха это может означать сотрудничество «Пятой авеню» со всеми частными университетами Мексики.

Он немного помолчал, глядя на меня. Это молчание меня смущало.

— Вот что, я слишал, что бы очень популярная с эстудентами. Поэтому я хотел вы пригласить бас принять участие в этом проекте. Что бы думаете об этом?

— Звучит неплохо, – сказала я.

Мне нравилась идея поработать в университете. В свое время я любила университет с той же силой, с которой когда-то ненавидела школу.

— Беликолепно. Ми уезжаем в это боскресенье.

— Что? Куда уезжаем?

— Университет в Керетаро – вы знаете это место? В четырех часах езды отсюда на север, очень красивое. Иностранным людям нравится.

— Но у меня тут квартира, я не могу вот так просто взять и уехать…

— Да, но там за баш дом платим мы, – перебил он.

— Здесь у меня есть вторая работа…

— Сколько они бам платят? Я платить вдвое больше…

— Но я не… Вы еще не заплатили мне за последние две недели. – Похоже, сейчас был подходящий момент, чтобы решить эту проблему.

Он уставился на меня, словно остолбенев от такой дерзости, а затем медленно произнес:

— Да, ми в последнее бремя имели некоторые провлемы с банками. Бы получите баши деньги завтра. – Тут он внезапно поднялся с места. – Подождите, пожалуйста, – сказал он.

Он вышел из кабинета и через несколько минут появился снова.

— Вот, – сказал он, вручая мне толстую пачку банкнот. – Я даю бам в долг две тысячи песо до тех пор, пока зарплата не поступит на баш счет.

Это была хорошая новость. Теперь у меня достаточно денег, чтобы оплатить аренду.

Затем он вернулся к сути дела:

— Послушайте, я предлагаю бам чудесную бозможность. Бы принимаете предложение или нет?

Я с самого начала планировала поселиться не в Мехико, а где-нибудь в другом месте, и я осталась здесь только потому, что у меня не было ни времени, ни денег, чтобы исследовать иные варианты. В конце концов, это опасный, грязный и проблемный город, и большинство живущих в нем людей на самом деле не хотели бы тут жить. Теперь у меня появилась возможность сбежать отсюда.

Но мысль о том, чтобы покинуть его так внезапно, тревожила меня. Я едва успела обустроиться здесь хоть с каким-то комфортом, и моя квартира в Ла-Рома так грела мне душу… Я уже обзавелась знакомствами… даже друзьями. Мне бы не хотелось терять связь с Эдгаром. А Октавио… Я не могла просто взять и незаметно съехать.

Я сказала Нестору, что не могу занять должность, которую он мне предлагает.

— Слушайте, я действительно ценю ваше доверие. Но я едва успела здесь обосноваться…

Пару минут он, насупившись, глядел на меня, не говоря ни слова, что делало его еще больше похожим на пухлого сердитого младенца. А потом сказал:

— Хорошо, я надеюсь, что бы поедете хотя бы на три недели – до тех пор, пока мы не наладим там работу. Потом можете бернуться.

Я почувствовала, что на это мне придется согласиться, но мне все равно было неловко.

6 Как я спала с боссом

Сидя на заднем сиденье большого черного фургона с надписью «Пятая авеню», я ощущала собственную важность. Поскольку впервые в жизни я была частью команды с особой миссией. Первым в команде был пухлый Нестор Монтес, сидевший за рулем, – исполнительный директор, чья роль в команде была еще более важной оттого, что он владел внушительной долей акций компании.

Вторым номером в команде была Имельда Ривера, сидевшая впереди рядом с Нестором. Ее назначили на должность директора новой школы, и она была моим непосредственным начальником на время работы в Керетаро.

— Волнуетесь? – Это был ее первый вопрос ко мне, когда я села в машину. – Да, я тоже. Там будет так здорово, – сказала она с типичным мексикано-американским акцентом.

Я не могла понять, искренен ли ее энтузиазм или она изображает его, чтобы произвести впечатление на Нестора. Это была худая женщина с темными кудрявыми волосами и большим ртом.

Далее, рядом со мной, занимал целых два места огромный Санчо. Это был официально признанный лентяй компьютерщик. Я уже видела в школе, как он лежал под столами, растянувшись на полу и уставившись в глубины компьютеров. Сегодня он был жутко простужен, и всю дорогу с него градом лился пот.

Потом я узнала, что когда-то Санчо был восходящей звездой lucha libre, но вынужден был прекратить выступления из-за травмы, и до сих пор он так и не оправился после крушения всех надежд на звездную карьеру в lucha. Было видно, что он когда-то был великолепным борцом lucha libre. Все в нем было могучим. Один только нос – размером с мою ладонь. Глаза у него были навыкате, большие, хоть в теннис ими играй.

Следующей в списке была я – «преподаватель – носитель языка», и без меня не получилось бы никакой школы.

Мануэль, директор «Иностранного без забот», казалось, ничуть не расстроился, узнав, что я уезжаю на три недели:

— Не проблема, я подменю вас в группе.

Он раньше уже признавался, что обожает проводить занятия по английскому языку, и я подозревала, что он взял меня на работу только из рекламных соображений. Слова «Преподаватель английского – носитель языка» появились на вывеске школы сразу после моего первого собеседования с ним. Мою новую ученицу, Росальбу, тоже не беспокоил мой грядущий отъезд. Она все равно собиралась «махнуть в Париж на пару недель».

Утрясти все проблемы оказалось гораздо проще, чем я думала, и вот теперь мы мчались по пустому шоссе. Я чувствовала облегчение, сбежав наконец из загрязненной бетонной столицы. За окном расстилались зеленые пастбища, по которым бродили овцы, но на самом деле я хотела только спать – было всего семь часов утра.

Внезапный визит на рассвете нарушил мои планы хорошенько выспаться перед поездкой. Я легла спать очень рано, зная, что должна быть в отличной форме в предстоящем мне путешествии. Но внезапно проснулась от звука открывающейся передней двери и шагов в прихожей. Сердце у меня забилось чаще, прилив адреналина перевел меня в состояние полнейшего бодрствования. Кто это может быть – Октавио? Я не ожидала, что он сегодня ночью придет домой. Накануне, когда мы ходили на рынок, он похвастался, что с французской виолончелисткой дела идут на лад и она пригласила его на ужин к себе домой.

Любопытство пересилило.

— Октавио? – позвала я.

В дверях появилась высокая, долговязая фигура.

— Ты чего это не спишь? – спросил он. – Три часа ночи.

Я села на кровати:

— Ты меня разбудил. А ты чего это дома? Я думала, у тебя сегодня важная ночь.

Октавио сел у меня в ногах и снял черную кожаную куртку. У него был усталый вид.

— Что ж, на самом деле не стоило мне у нее оставаться, – зевая, сказал он.

— Почему не стоило? Что случилось?

Он уставился в пол:

— Не знаю… я хочу сказать, что она действительно сексуальна, когда играет на виолончели, но почему-то… когда она обнаженная, в постели… все куда-то исчезло.

Эти слова вызвали у меня двойственное чувство: я ощутила некое постыдное удовлетворение, но в то же время мне почему-то стало жаль французскую виолончелистку.

— Так что, у нее оказалась не такая упругая грудь, как ты себе воображал?

— Нет, я другое имел в виду. Просто между нами не возникло притяжения, вот и все. Это было очень неловко, и я не хотел проснуться утром рядом с ней. На следующей неделе она возвращается во Францию.

— Понятно.

— Ладно, не буду мешать тебе спать.

— Хорошо. Ну, тогда пока…

— Точно, мы же с тобой какое-то время не увидимся. – Он наклонился и обнял меня. – Я буду скучать.

— Да, я тоже.

Потом он ушел к себе. Я прислушалась: он достал гитару и начал наигрывать классическую испанскую мелодию…

После такого я не смогла снова уснуть. Лежала с открытыми глазами и размышляла над тем, почему это мой сосед внезапно воспылал ко мне любовью после неудачного свидания. Что на самом деле стоит за этим объятием? Он обнял меня, чтобы показать, как ценит мою дружбу? А могло это быть своего рода признанием: «Я выбрал не ту женщину, лучше бы я встречался с тобой»?

…Я смотрела из окна автомобиля – там стало еще больше овец, – а рядом со мной похрапывал Санчо. Теперь с этой неопределенностью мне предстояло жить следующие три недели. Мне нужен был план, чтобы сохранить здравый рассудок: я решила отвести себе только два дня на ожидание у телефона; если за это время Октавио не удосужится мне позвонить, я перейду к следующему пункту и приму как данность, что мои ощущения не что иное, как проекция моего собственного неуместного желания.

Кто-кто похлопал меня по плечу. Это была Имельда. Она спрашивала, пробовала ли я когда-нибудь barbacoa. Нет. Я никогда его не ела, но слышала о нем так часто, что мне уже казалось, что я его пробовала. С тех пор как я начала работать в «Пятой авеню», я обнаружила, что еда – неисчерпаемая и волнующая тема для разговора с мексиканскими студентами, а barbacoa – это блюдо, о котором они говорят с наибольшим энтузиазмом и любовью. Я уже хорошо знала, что barbacoa готовят, завернув овечью тушу целиком в листья кактуса-магуэя и поместив в земляную яму, где она медленно маринуется в течение двадцати часов. Затем мясо, как почти всю еду в Мексике, подают в виде такосов.

То, что я никогда не пробовала этого блюда, привело остальных членов нашей команды в возбуждение.

— Ну, знаете что? – сказала Имельда. – Мы ведь в стране barbacoa…

Тут встрял Нестор:

— И я знаю лучший ресторан barbacoa отсюда до Керетаро, а может, и лучший бо всей Мексике.

Выпученные глаза Санчо еще больше расширились.

— Да, вы должны его попробовать. Мясо такое нежное, а вкус при этом такой яркий, вы и представить себе не можете, – сказал он мне по-испански. По‑английски он не говорил, хотя английскую речь понимал.

— Да. И не забудьте, что у него некоторый копченый привкус, – добавил Нестор, – с оттенком магуэя. Ах да, еще же сальса, это такой контраст – за счет гремучей смеси чили…

— Не говорите ей о сальсе, – перебила его Имельда. – Помните, что гринго не едят чили. Не волнуйтесь, вы не обязаны есть чили, – успокоила она меня.

— Но мне нравится…

— О, и еще ребрышки, – сказал Санчо, – вкус сала на ребрышках. Ох, какие же они сочные – самое сочное мясо, которое вы только попробуете в своей жизни.

Проведя большую часть своей жизни вегетарианкой, я совершенно не соблазнялась мыслью о влажной, жирной овечьей туше, но изо всех сил старалась разделить энтузиазм моих мексиканских коллег.

— Великолепно… и далеко до этого ресторана?

Через час пути мы свернули направо и оказались на целой улице ресторанов barbacoa. Едва мы выбрались из фургона, на нас набросилась толпа орущих мужчин, которые размахивали перед нашими лицами красными тряпками:

— Заходите, заходите! Заходите и попробуйте barbacoa – лучшее в Мексике! Нежное, сочное! Заходите и попробуйте!

Нестор повернулся к нам и шепнул по-английски, так, чтобы не услышали зазывалы:

— Не слушайте эту чушь: я знаю, где лучшее место. Смотрите прямо и идите за мной.

Нестор пошел впереди с высоко поднятой головой, совершенно не обращая внимания на натиск зазывал. Мы последовали его совету, и через несколько минут он обернулся к нам и шепнул:

— Здесь.

Мясо было выставлено снаружи ресторана – в большой стеклянной витрине. Я постаралась не смотреть на него слишком внимательно, когда нас провожали внутрь, к столику.

Когда баранину подали, Нестор первым делом приготовил мне тако.

— Положите ей ребрышко – это самая вкусная часть! – выкрикнул Санчо.

— Я это и делаю, – ответил Нестор, начиняя мясом тортилью и выжимая туда сок лайма.

Я составила в уме список испанских синонимов к слову «вкусно». Вся компания смотрела, как я беру в руки тако. Я зачерпнула сальсы, надеясь, что она перебьет вкус скользкого сала, и откусила кусочек:

— Ух ты! Это действительно вкусно! Невероятно, это, несомненно, лучшая баранина в мире!

Все радостно захлопали в ладоши, прежде чем приняться за еду.

Уговорив солидную порцию такосов, Нестор откинулся на своем сиденье, чтобы дать простор раздувшемуся животу.

— Знаете, в молодости у меня никогда не было денег на такие блюда, – улыбнулся он.

И он стал рассказывать, как начал свою карьеру укладчиком товаров в крупном супермаркете, где работал по двенадцать часов в день и зарабатывал ровно столько денег, чтобы им с матерью не умереть с голоду. Он продолжал усердно трудиться там, пока потихоньку-полегоньку не поднялся на следующую ступень системы.

Мы все слушали, как Нестор описывал свою эволюцию от укладчика товаров до совладельца и директора корпоративной школы иностранных языков с государственной лицензией. История жизни Нестора представляла собой лекцию по мотивации с ясным посылом: работайте так же усердно, как я, не задавайте вопросов, будьте благодарны за то, что вас эксплуатируют, и в конце концов в награду вам достанется должность, на которой вы сможете эксплуатировать других людей. Мне стало интересно, получу ли я вообще когда-нибудь свою зарплату в «Пятой авеню». Хотя за мое жилье, еду и транспорт платили, отсутствие наличных денег оставляло у меня ощущение обиды.

Я почувствовала, как остановился фургон, и проснулась. Ну, вот наконец и гостиница. Однако, когда я подняла глаза, Нестор разговаривал через стекло с охранником в будке службы безопасности. Перед нами вырисовывалось сияющее белое здание, на котором черными буквами было написано «Tecnológico de Monterrey». Я невольно застонала, мечтая поспать хоть несколько часов. Охранник задал каждому из нас по нескольку вопросов через окно автомобиля. Потом, убедившись, что у нас добрые намерения, он вручил каждому свой беджик и велел надеть его на шею и носить не снимая.

Мы припарковали фургон и пошли за Нестором по территории университета. Сверкающие белые конструкции выглядели так, будто были построены за ночь из картона для какого-нибудь голливудского фильма. Здесь было странно чисто для университета, на самом деле это место больше напоминало какую-нибудь роскошную больницу: ни тебе политических граффити, ни объявлений о лекциях по марксизму на стенах. Мы прошли через аккуратно скошенную лужайку ко входу в здание. Нестор повел нас вверх по лестнице на четвертый этаж и показал три соседние классные комнаты, в которых нас разместили. Внутри громоздились штабеля картонных коробок выше нашей головы и обескураживающее количество деталей пластиковой мебели, лежащих в ожидании сборки.

— Ладно, за работу, – сказал по-английски Нестор, чтобы вдохнуть в нас дух школы английского языка. – У нас один день, чтобы устроить эту школу. Завтра приходят пятьсот эстудентов, и я хочу, чтобы все работало как часы.

С этими словами он вышел за дверь и не появлялся до обеда.

Мы принялись распаковывать коробки с книгами, снимать пузырчатую упаковку с пластиковой мебели и устанавливать компьютеры. Во всех филиалах «Пятой авеню» мебель была одинаковой. Мы начали с разноцветного стола для рецепции.

Через несколько часов на помощь нам прибыли две местные девушки из филиала «Пятой авеню» в Керетаро. Одна должна была стать секретарем на рецепции, а другая – личным репетитором, который работает как замещающий преподаватель. Их звали Фабиола и Фернанда, но им нравилось, когда их называют Фаби и Фери. На Фаби был обтягивающий розовый топ, а на Фери – обтягивающий желтый. В остальном они выглядели совершенно одинаково: у обеих были зеленые глаза, золотисто-смуглая кожа и шелковистые черные волосы до плеч.

Фаби была обладательницей более пышных форм и, очевидно, очень этим гордилась, судя по болезненной тесноте ее джинсов. Я уже поняла, что женские зады в этой части света ценят несравненно больше. Типы задниц, которые в западных культурах могут вызвать смешки, в Мексике прославляются и восхваляются. В результате женщины здесь склонны носить более обтягивающие брюки.

Представившись, Фаби предложила мне на выбор несколько оттенков блеска для губ.

— Мне тоже больше всего нравится именно этот, – сказала Фери, увидев, какой оттенок я выбрала.

Имельда предложила нам троим работать вместе, чтобы девушки привыкали говорить по-английски еще до появления студентов. Поэтому все те долгие часы работы, которые за этим последовали, я терпела болтовню Фаби и Фери о парнях, Шакире и диетах, пока мы наклеивали ярлычки на дискеты, расставляли учебники и собирали мебель.

Пришел Нестор с пиццей и заодно не преминул проверить наши успехи. После чего мы занимались сотнями других нудных и однообразных дел, пока в дверях не появился охранник и не сообщил, что нам нельзя оставаться в здании после девяти вечера. Нестор не мог больше держать нас здесь.

Мы собрались у входа, ожидая, пока последние из нашей команды погасят огни и запрут кабинеты. Когда мы сели в фургон, разговор зашел об ужине. И почему меня это не удивило? Отвернувшись и закрыв глаза, я видела в своих мечтах маленькую узкую кровать в темной комнате с дверью, которую я смогу закрыть, чтобы побыть в одиночестве.

Мы, очевидно, въехали в город, потому что фургон замедлил свое движение по узким, извилистым мощеным улочкам. Потом машина остановилась, мы вышли и двинулись по улице. Шел дождь, и в воздухе стоял земляной запах мокрого камня.

Отеля что-что не было видно.

— Имельда, а куда мы идем? В гостиницу?

Она обернулась.

— Вы разве не слышали? Нестор решил вывезти нас на ужин, правда, любезно с его стороны? – защебетала она. – Он знает где-то здесь потрясающий ресторан с кесадильями.

Опять? Еще одно коллективное застолье? Я вела учтивые беседы с этими людьми с шести часов утра. Я сегодня уже завтракала с ними и обедала – может, хватит? Я не могла больше ничего нового рассказать Нестору Монтесу. Я поискала глазами, кому бы пожаловаться на свое горе.

Фаби и Фери шагали по обеим сторонам от Нестора и, кажется, с энтузиазмом болтали с ним о ресторане кесадилий. Санчо плелся позади нас, шмыгая носом и сморкаясь.

— Я устала, – сказала я ему по-испански.

— Да, и я тоже, но это такой знаменитый ресторан!

Было очевидно, что никто больше не чувствовал такого дискомфорта, как я. Я молча жевала свою кесадилью, пока Нестор распространялся на тему радости тяжелой работы.

Спустя, кажется, целую вечность мы остановились перед большой деревянной арочной дверью, над которой висела белая вывеска «Отель». Внутри были номера, выходящие на поросший мхом внутренний дворик, уставленный столиками и стульями под старыми деревьями.

— Тут так здорово, правда? – сказала Имельда, хватая меня за руку. – Пойдем посмотрим нашу комнату – она такая миленькая.

«Миленькая» – это было самое подходящее слово. Маленькая, розовая и украшенная пластмассовыми цветочками и распятиями. Тут только до меня дошло, что она сказала: НАША комната. Спасения не было.

Когда я вошла в комнату, то заметила нечто еще более возмутительное: там была только одна двуспальная кровать. Я огляделась, ища какое-нибудь другое приспособление, пригодное для спанья: кушетку, раскладушку, – но больше ничего не было, только письменный стол и кресло. Я сбросила туфли и рухнула в кресло.

Имельда была занята приготовлениями ко сну. Она переоделась в короткую розовую фланелевую ночнушку и теперь расчесывала волосы перед зеркалом. Я снова глянула на кровать.

— Давайте ложиться спать, – сказала она. – У нас был трудный день, а завтра нам рано вставать.

Я съежилась. Теперь моя начальница распоряжалась, чтобы я шла спать. Однако жаловаться не имело смысла. Имельда тут ничем не могла мне помочь.

Имельда продолжала болтать, пока я чистила зубы в ванной.

— Что ж, занятия начинаются в восемь; мы должны быть на месте в семь. Так что встаем в шесть, – весело щебетала она.

— Угу, отлично, – отозвалась я, сокрушаясь о том, что теперь мне приходится свой фальшивый энтузиазм по поводу работы тащить с собой в постель.

Потом Имельда перевернулась на бок и заснула.

Сделав глубокий вдох, я закрыла глаза. Ух, как сильно пахнет ее крем. Я чувствовала, как жесткие кончики ее волос колют мне шею. А если я буду храпеть? А если полезу к ней обниматься во сне? Соорудив между нами барьер из одеяла, я закрыла глаза. Чертовы мексиканцы! Что у них с головой? Неужели они слыхом не слыхивали о личном пространстве?

Я в последний раз взглянула на телефон: никаких пропущенных звонков. Если завтра он не позвонит – так тому и быть, сказала я себе и закрыла глаза.

7 Удар током для меня и моих друзей?

Когда прозвенел будильник, Имельда уже была одета. Она сидела за столом и делала заметки.

— Что вы делаете? – услышала я свой голос.

— Пишу список всего, что мы должны сделать: сегодня у нас будет очень напряженный день.

Было еще темно, когда мы приехали в школу. Фаби и Фери были уже здесь и приклеивали блесточки на приветственный плакат. Имельда удалилась в свой новый кабинет, а девушки поручили мне работу – надувать шарики. Всем нам было что праздновать: кафедра английского языка в этом университете оказалась поглощена многонациональной корпорацией.

Когда с праздничными украшениями было покончено, я отправилась в одну из классных комнат, чтобы подготовиться к предстоящему устному экзамену, и это было вовсе не так весело, как может показаться. Моя задача заключалась в том, чтобы завлечь студентов ложным ощущением безопасности, притворившись, что я приглашаю их к ни к чему не обязывающей, непринужденной беседе. Незаметно для них я буду держать список вопросов, составленный по принципу усложнения грамматики с каждым новым вопросом, а они должны отвечать, используя правильные грамматические конструкции. Они будут отвечать, а я – ставить галочки в соответствующих графах и, соответственно, распределять их на свойственный им уровень владения языком. Я принялась за работу, стараясь запомнить вопросы, чтобы сделать этот процесс как можно более естественным.

Стало ясно, что студенты явились, когда в классе резко запахло косметическими средствами от Томми Хильфигера, а коридор огласился мелодиями Шакиры и Бритни Спирс в виде полифонических рингтонов. Выйдя в коридор, я увидела очередь из сердитых тинейджеров, которая тянулась от стойки рецепции к дверям, выходила на балкон и спускалась по лестнице.

Студенты заходили в класс один за другим, не задерживаясь ни на секунду. Большинство из них желали попасть на максимально высокий уровень, ведь в этом случае они будут меньше учиться в университете. Но они неизменно сыпались на условном наклонении и сочетании глаголов с предлогами.

— Итак, как бы вы поступили, если бы обнаружили, что ваша любимая женщина на самом деле мужчина?

— Ну, я никогда не видеть ее опять.

— Вы бы расстроились?

— Нет, потому что это не случаться.

— Понимаю. Ну, а если бы такое действительно случилось?

— Нет, это не случаться.

И этот самый студент был возмущен итогом нашей беседы.

— Почему я на среднем уровне? У меня продвинутый уровень.

— Да, говорите вы хорошо, но вам нужно подтянуть кое-какую грамматику.

— У меня на это нет времени, – перебил он меня, вытаскивая бумажник и кладя его на стол перед собой. – Скажите мне… – Он посмотрел на меня, потом перевел взгляд на бумажник. – Что мне сделать, чтобы попасть на продвинутый уровень?

Я тупо смотрела на него несколько секунд, пока не поняла, на что он намекает. Потом он вытащил купюру в одну тысячу песо – я никогда раньше таких не видела. По моему телу прокатилась дрожь, и первой моей реакцией было оглядеться: не видит ли нас кто-нибудь? Никто не видел. Дверь класса была закрыта, окон не было.

В этот миг я больше поняла о политике и о мире вообще, чем даже могла себе представить во время учебы. Мысль о взятке была волнующей. Эта mil pesos решила бы множество моих текущих проблем – и какая мне, в самом деле, разница, сможет этот парень учить английский или нет? Никакой. Деньги мне нужны? Нужны.

Я подумала, как эта же логика будет работать в других ситуациях.

Например, какая мне разница, сядет ли в тюрьму этот наркоторговец? Ведь лишний миллион мне не помешает? Потом я подумала: какой стыд будет, если меня поймают. В воображении рисовались заголовки: «Австралийский преподаватель английского языка берет взятку со студента университета».

Мы пару минут смотрели друг на друга, потом я нервно захихикала, но быстро взяла себя в руки:

— Вы можете усердно заниматься, сдать экзамен – и тогда перейдете на продвинутый уровень.

Он пулей вылетел из класса, пинком перевернув стул по пути к дверям и хлопнув дверью. До конца недели я жалела о своем решении.

На следующий день Нестор представил нам двух новых членов команды, которые приехали из Мехико только этим утром. Один – тоже преподаватель, кубиноамериканец из Майами. Это был маленький мужчина с блестящей головой по имени Эйс Гонсалес. Другого звали Рикардо. Он был менеджером по обслуживанию одного из филиалов в Мехико, и его прислали на подмогу Имельде, которая сделалась довольно дерганой из-за больших нагрузок.

Я тут же почувствовала, что меня тянет к Рикардо. У него были ласковые глаза цвета кедра и до странного причудливая манера двигаться. Он шагал ритмично, с высоко поднятой головой, становясь на носок прежде, чем на пятку. Я наблюдала из-за дверей класса, как он обходит образовательный центр, спокойно распределяя задания и обволакивая каждого заботой и вниманием.

Сегодня был день начала занятий. Мы с Эйсом решили проводить их по очереди: я буду заниматься со студентами, в то время как он продолжит принимать устные экзамены, а потом мы поменяемся ролями. Это карма, думала я, оказавшись лицом к лицу с сорока незаинтересованными подростками ненамного младше меня самой и пытаясь хоть как-то преподавать им английский. Это была расплата за все мои школьные годы, когда я никогда не задумывалась о том, что учителя тоже люди. Некоторые из учеников без особого энтузиазма все-таки слушали меня, наверно из жалости, но большинство занимались разговорами по мобильникам или красили глазки.

Я была вынуждена применить унизительный метод: наказывать тех студентов, которые не слушают, вызывая их к доске и заставляя исполнить песню или танец. У остального класса это вызвало массовую истерику, и я завоевала таким образом их поддержку, обратив смех в свою пользу.

Потом снова были устные экзамены. Ожидая прибытия очередного студента, я стояла в дверях и наблюдала за тем, как проводит занятия Эйс. Он начал с того, что велел студентам задавать ему вопросы. Кто-кто спросил, нравятся ли ему мексиканки.

— Ну, мексиканские девушки отличаются тем, – ухмыляясь, ответил Эйс: это, очевидно, был его любимый вопрос, – что вы должны сначала какое-то время встречаться с ними, прежде чем переспать. Иное дело – американки: вам сначала придется с ними переспать, и только тогда вы сможете с ними встречаться.

Кое-кто из студентов захихикал, но одна девушка подняла руку:

— Простите, я не поняла.

— Я говорю, что мексиканки симпатичнее американок, – ответил Эйс, подмигивая другим студентам, которые поняли его шутку.

После бог знает скольких еще часов занятий и экзаменов в класс, где я сидела, зашел Рикардо и сделал замечательное предложение:

— Нам следует пообедать, как думаете? Я уведомил учеников, что в следующий час не будет ни экзаменов, ни занятий.

Акцент Рикардо нельзя было назвать ни мексиканским, ни американским: это было его собственное уникальное творение. Разговаривал он свободно, но использование вышедших из употребления слов и фраз свидетельствовало о том, что он учил язык по учебнику.

Эйс тоже присоединился к нам, и мы втроем вышли за территорию университета и отправились через дорогу, в ресторанный дворик торгового центра «Бульвар», построенного по типовому проекту. «Пятая авеню» согласилась возместить нам расходы на питание, но только если мы предоставим чек, поэтому наш выбор ограничивался питанием лишь в сетевых ресторанах, поскольку неофициальные рестораны чеков не выдавали.

За обедом Эйс раскрыл истинные причины своего переезда в Мексику. Как и многие гринго до него, Эйс приехал в Мексику, чтобы спрятаться. Скрывался он от своих кузенов, пытавшихся его убить из-за денег, которые он потерял после того, как рухнул его бизнес, связанный с недвижимостью. Его исповедь продолжалась весь обед, что меня идеально устраивало, потому что я слишком устала, чтобы разговаривать, после того как все утро орала на тинейджеров. Мы с Рикардо сидели молча, лишь иногда обмениваясь удивленными взглядами, пока слушали историю Эйса: она была весьма занимательна, пусть даже кое-что в ней порой не сходилось.

Вечер пятницы – еще один корпоративный ужин «Пятой авеню». Мы прошлись пешком по улице и уселись в одном из ресторанчиков на главной площади. Нестор уже вернулся в Мехико, убедившись в том, что все у него идет как по маслу, но остальная команда по-прежнему была единым целым. Эйс сидел между Фаби и Фери, которыми он сейчас был очень увлечен. Они, кажется, находили его забавным и хихикали, стоило ему раскрыть рот.

К нашему столику то и дело подходили всякие люди, чтобы попытаться нам что-что продать: ребенок со жвачками и сигаретами, старушка со срезанными розами, мужчина с фотокамерами типа «поляроид». Когда мы покончили с едой, подошел старик с седыми волосами ежиком, держа в руках какое-то электрическое устройство: это была квадратная коробочка с множеством разных шнуров, свисающих с верхней панели.

– ¡Sólo diez pesos, un oque eléctrico, con us amigos!  – закричал он.

Я правильно поняла? Десять песо за удар током для вас и ваших друзей?

Я повернулась к Рикардо:

— Извините, что он сказал?

— Он предлагает за десять песо всей компанией получить удар током и почувствовать себя на электрическом стуле, – пояснил тот.

Имельда решила, что это отличная идея.

— Давайте попробуем разочек! – взвизгнула она.

И в следующий миг мы все уже держались за руки, а седой человек присоединял провод к пальцу Эйса.

Следующим, что я запомнила, было покалывание по всему телу, и всех нас начало слегка трясти. Я попыталась высвободиться.

— Нет, не отпускай! Тогда электричество прекратится! – Рикардо и Имельда еще крепче сжали мои руки.

Но я хотела, чтобы это прекратилось! «¡Más, más, más!» Почему все говорят «еще»? Я уже начинала паниковать. Человек с электрошокером повернул ручку на своей машинке – и тут всех нас затрясло довольно сильно. А потом еще сильнее.

Я оглянулась на своих товарищей за столом. Глаза Санчо, и так навыкате, выглядели так, будто вот-вот вылезут из орбит, темные кудрявые волосы Имельды стояли дыбом, и все улыбались. Когда «казнь на электрическом стуле» закончилась, Эйс дал человеку десять песо, и тот направился к следующему столику. Все в команде смеялись: «¡Qué divertido!» («Как весело! Как весело!»). Да что такое с этими людьми, черт побери? – снова спрашивала я себя. Потом я узнала, что электрошоковые машинки – обычная забава в развлекательных центрах по всей Мексике.

По пути в гостиницу Эйс пытался уговорить нас всех отправиться в ночной клуб. Никто не обращал на него внимания: все были слишком измотаны. Фаби и Фери ушли домой, и Эйс отправился туда один. Остальные разбрелись по своим номерам. Сидя на скамейке во внутреннем дворике и глядя на звезды, я наслаждалась возможностью побыть в одиночестве, прежде чем пойти спать.

Минут через десять из своего номера вышел Рикардо и сел рядом со мной. Выложив на стол табак и папиросную бумагу, он начал сворачивать себе сигарету.

— Не хочешь присоединиться? – спросил он.

Я согласилась. Никогда не могла назвать себя настоящим курильщиком, но мне все-таки нравилось выкурить при случае сигарету, если это создавало определенную атмосферу. Однако, когда Рикардо зажег ее, я поняла, что это вовсе не сигарета, а косячок.

Я рассмеялась. «Менеджер по обслуживанию» – уважаемый человек с соответствующей корпорации внешностью, носящий костюм и обязанный надзирать за нами, – протягивал мне косяк.

— Ну, в привычку это вводить не стоит, однако я думаю, что мы это заслужили после такой тяжелой недели.

И это, определенно, было правдой.

После нескольких затяжек я начала хохотать. А потом под действием марихуаны наши языки развязались. И мы говорили, говорили. У меня было такое чувство, будто я разговариваю со старым другом. Рикардо рассказал мне о своей жизни – о том, что он рос в богатой семье, ходил в частную двуязычную школу и жил в большом доме в элитном районе. Но его семья обанкротилась после вложения всех своих денег в фермы по разведению креветок, которые потом были разрушены ураганом. Тогда семейство перебралось из своего великолепного дома с прислугой в крошечную квартирку на окраине города, а дети пошли в государственную школу.

В какой-то момент разговора Рикардо спросил, говорю ли я по-испански. Я сказала, что изучаю язык. Тогда он спросил на испанском:

— Слушай, если ты учишь испанский, так почему ты на нем не говоришь?

Я ответила по-английски:

— Потому что я нервничаю и делаю много ошибок.

Ответ его был очевиден:

– Así aprendes, pendeja. – Да ведь так и учат язык, глупая!

Разумеется, он был прав. С тех пор как я сюда приехала, изучение испанского стояло на втором месте в списке моих приоритетов, уступая разве только выживанию. Я проводила по меньшей мере три часа в день, читая газеты на испанском – выписывая все новые слова в словарик в конце учебника, – однако не сумела сделать очевидную вещь – заговорить. Так что теперь я поступила отважно и заговорила с Рикардо по-испански, и в первый раз это было похоже не на импровизированный устный экзамен, а на обычный разговор.

На следующий день я проснулась и обнаружила, что Имельды в моей постели уже нет. Она оставила записку на каминной полке, в которой объясняла, что уехала в Мехико на выходные – к мужу. Имельда начинала нравиться мне все больше и больше, пусть даже временами она была несколько шумновата. Однако получить комнату в свое распоряжение было просто восхитительно. Я растянулась на всю кровать и снова заснула.

Когда я наконец проснулась и вышла из номера, то лицом к лицу столкнулась с Рикардо.

— Кофе? – предложил он.

Как раз об этом я и думала. Мы спустились по улице на городскую площадь. Я в первый раз увидела этот городок при свете дня и была покорена красотой его каменных зданий ярких почвенных оттенков – терракотовых, темно-красных и желтых, – с огромными арочными дверями из кедра.

Мы сели в ближайшем кафе и заказали кофе. Ни мне, ни ему особенно не хотелось разговаривать, но это было комфортное, умиротворенное молчание. Мы купили газету у мальчишки-разносчика и принялись читать разные разделы. Рикардо помогал мне со словами и выражениями, значение которых я не могла понять, и объяснял мне политическую подоплеку многих национальных конфликтов.

После кофе мы с ним вместе провели целый день, изучая город. Мы обнаружили, что Керетаро, основанный испанцами, типичный колониальный городок, полный романтики. В нем бессчетное количество церквей и соборов, имеющих историческое значение, и тенистых площадей с фонтанами и памятниками национальным героям. И все это на фоне ярко-зеленых холмов, окутанных облаками. Его обитатели казались не такими нервными, как жители Мехико: здесь повсюду по назначению использовались мусорные баки и не было криков на улицах, не ревели автомобильные гудки, а малочисленные полицейские казались более человечными, чем милитаризированные робокопы Мехико. Оборотной стороной красоты этого города была провинциальная атмосфера, не слишком привлекательная для «туристов с деньгами». Мы вскоре махнули рукой на «картинные галереи», торгующие китчевыми сомбреро, и отправились по музеям.

Мы зашли в парк под названием «Серро-де-Лас-Кампанас» – «Гора Колоколов», – в котором находился музей. Там мы обнаружили, что этот провинциальный туристический городок насквозь пропитан историей. Он был основан в 1531 году индейским вождем Конином, который обратился в христианство в результате соглашения с испанцами. Именно здесь зародилось движение за независимость Мексики, после того как в 1810 году была арестована группа мятежников, затеявших заговор против испанского владычества. Это положило начало Мексиканской войне за независимость.

Гимн Мексики был спет впервые именно в этом городе. Рикардо напел мне несколько строк волнующим баритоном: «Война, война! Отечества знамена в волнах их, нашей крови, пропитать… Война, война! В горах, в долинах ревут стволы сквозь километры, годы…» Определенно, без ацтекского влияния тут не обошлось, подумала я, но Рикардо пояснил, что непримиримый настрой этих стихов был вызван североамериканским вторжением, которое случилось за пять лет до этого и закончилось тем, что половина страны была присоединена к США.

В 1864 году, спустя много лет после получения Мексикой независимости, пророялистски настроенные войска вновь вернулись сюда – когда австрийский эрцгерцог Фердинанд Максимилиан фон Габсбург был возведен на трон Наполеоном III как император Мексики. Однако через несколько лет Максимилиан оказался осажден здесь, в Керетаро, либерально-республиканской армией и после поражения в 1867 году расстрелян в том самом парке, где мы сейчас стояли. Это событие стало темой серии полотен Мане, озаглавленной «Казнь Максимилиана».

После поражения многие французские солдаты предпочли не вернуться во Францию, а обосноваться здесь. Этим и объясняются местные особенности: необычные уличные фонари, превосходные булочные и светлые глаза местных жителей. Потом революция 1910 года, которая последовала за провозглашением независимости, породила новую конституцию, которая также, как ни странно, была в черновом варианте принята на этом самом месте в 1917 году. Похоже, этот городок фигурировал во всех важнейших событиях мексиканской истории.

На следующий день я отправилась в компьютерный класс, чтобы включить аппаратуру перед приходом студентов, и решила воспользоваться возможностью проверить почту. Там было письмо от мамы. Когда я прочитала первую строчку, все мое тело сковало судорогой, и мне захотелось кричать.

Вчера утром умерла бабушка.

Не в силах дочитать письмо, я выбежала из кабинета, пошла в туалет и долго смотрела в зеркало, как по щекам у меня катятся слезы.

Я знала, что это случится во время моего отсутствия. Перед тем как уехать из Австралии, я попрощалась с бабушкой, полностью отдавая себе отчет в том, что, вероятно, вижу ее в последний раз. Так почему я испытываю такое потрясение? Почему у меня такое чувство, будто меня ударили по голове?

Я была уверена в том, что совершенно готова к этому моменту. В конце концов, за последние несколько лет бабушка дважды оказывалась на пороге смерти. Когда ее поразил первый обширный инсульт, она была в критическом состоянии. Потом, через несколько лет, у нее случился тяжелый сердечный приступ, и мы все уже с ней попрощались, собравшись у ее постели в палате для безнадежных больных. Но через несколько дней ее выписали из отделения для умирающих; живая, она вернулась домой, где героически продолжала одной рукой печь пирожные, вязать и писать картины, пусть даже с помощью сиделок. Поэтому сейчас я чувствовала себя так, будто пережила и перестрадала ее смерть уже дважды, и это было для меня слишком – это казалось несправедливым.

Никогда в своей жизни я не ощущала такого одиночества. Но в то же время я отчаянно желала побыть одной. Последнее, чего мне хотелось бы, это вернуться в образовательный центр и встать перед стаей угрюмых тинейджеров. Выйдя за дверь, я поймала взгляд ласковых глаз Рикардо. Он положил мне руку на плечо, и я почувствовала, как его тепло проникает сквозь мое тело. Он спросил, что случилось, и я рассказала.

— Возвращайся в отель, я тебя подменю.

Он передал мне мою куртку и сумку из-за стола рецепции. Ни на кого больше не глядя, я вышла за дверь, сбежала по лестнице и поймала такси до гостиницы.

Я была первой бабушкиной внучкой и проводила с ней в детстве много времени. Для меня она была олицетворением нормального бытия: ее дом был миром, где все разумно и предсказуемо. Где ели, просыпались и ложились спать, принимали ванну в одно и то же, строго определенное время. Это было прямо противоположно обстановке в доме родителей, где никогда нельзя было знать наверняка, что сейчас произойдет.

Моя бабушка всегда внимательно выслушивала меня; когда я обсуждала с ней свои проблемы в школе, она воспринимала их как серьезные, взрослые проблемы и всегда давала мне хороший совет.

Наши отношения только окрепли, когда я стала подростком, тогда как мои радикальные родители – дети послевоенного поколения с его демографическим взрывом – считали меня трудной девочкой. Когда они подслушали один мой телефонный разговор, в котором упоминалось слово «экстези», то впали в истерику и пригрозили отправить меня в закрытую школу, расположенную в пустыне. Разумеется, тот факт, что мой отец в 1970-е годы восторженно писал об употреблении наркотиков для развлечения, не имел для них никакого значения. Вскоре после этого нас с сестрой перевели в элитную англиканскую частную школу в столице потому только, что в пустыне закрытых школ не оказалось.

Напротив, моя бабушка с большим интересом слушала, когда я рассказывала ей о наркотиках; она даже призналась, что была бы не прочь как-нибудь покурить марихуану. Впоследствии в течение пяти мучительных лет, последовавших за инсультом, когда парализовало все тело моей бедной бабушки, за исключением правой руки и головы, в доме держали для нее особые сигареты – на тот случай, когда не действовал морфий.

Впервые с момента отъезда мне нестерпимо захотелось домой, к родным, к маме. Я пошла в интернет-кафе, которое находилось через дорогу от гостиницы, чтобы дочитать письмо до конца. После этого мне стало намного легче. Бабушка тихо скончалась в окружении родных: ее дети и брат-близнец были рядом и держали ее за руку. Бабушка никогда не любила похороны, поэтому вместо поминок близкие устроили праздник в ее честь и выпустили в небо 83 оранжевых воздушных шара – по шарику за каждый прожитый бабушкой год. Меня утешала мысль о том, что ее страдания закончились. В конце письма мама сообщала, что все семейство приедет навестить меня в Мехико, как только моя сестра Анжелика сдаст последние школьные экзамены. Это была хорошая новость, однако она меня обеспокоила. Мои родители – чудесные люди, но с ними просто беда. Я знала, что они примутся дотошно изучать мою жизнь… Чистая ли у меня одежда? Поглажена ли? Не слишком ли я исхудала? Не нужно ли мне к стоматологу?

Прежде чем я успела подумать, что это я делаю, мы с Рикардо стали близки. Мне никогда не узнать, было ли это побочным эффектом электрошока или просто я вконец истосковалась по близким отношениям. Но наступил момент, когда я обнаружила, что не могу сопротивляться желанию быть с ним, и это было взаимно.

Эволюция наших отношений – от рабочих и дружеских до любовных – была стремительной, но в то же время настолько естественной, что я почти не заметила, как это произошло. Полный смысл этого события дошел до меня, по правде говоря, только когда мы вместе ехали в автобусе обратно в Мехико. Мы ехали молча, обнявшись в темноте так, будто знали друг друга много лет.

Я рассказала Рикардо об Октавио: что он мой сосед и что мы хорошо ладим, но редко видимся друг с другом. Я не сочла нужным рассказывать подробности о моем увлечении Октавио, особенно сейчас, когда подтвердилось, что всякая близость между нами, которую я ощущала, должно быть, существовала только в моем воображении. Когда я думала о нем, у меня сжималось сердце. Но пора было забыть о нем и двигаться дальше. Может, если у меня появится молодой человек, это вымостит мне путь к по‑настоящему дружеским отношениям с Октавио.

Была почти полночь, когда мы с Рикардо приехали на автовокзал на самом севере столицы. Когда мы вышли и оказались на промышленной окраине города, я задалась вопросом: зачем мы вообще сюда вернулись? Вокруг фабрик виднелись цементные лачуги. В ночном воздухе ощущался легкий привкус дыма, а небо было грязно-желтого цвета.

Мы пошли к подземному переходу, который вел на станцию метро. Внезапно Рикардо схватил меня за руку и потащил за собой так быстро, что я чуть не упала. Справа от нас, в темноте, компания молодых людей окружила человека в костюме. В руках, засунутых в карманы, они небрежно сжимали револьверы и все теснее смыкали кольцо вокруг своей жертвы. С платформы мне было видно, как дрожали плечи этого немолодого мужчины, когда он отдавал им свои вещи.

Рикардо проехал со мной на метро и проводил до квартиры. Мы обнялись, а потом он ушел. Было странно расставаться с ним после того, как мы провели вместе почти каждую минуту из последних нескольких недель. Я точно не знала, что я испытываю к нему, – только чувствовала себя защищенной и счастливой в его присутствии. Я повернула ключ в замочной скважине и услышала звуки классической гитары.

Октавио встретил меня в дверях. На нем снова были красные шорты и белая футболка.

— Привет, я соскучился, – сказал он.

И сердце у меня екнуло.

8 Пресвятая дева

— Что-что ты сегодня засиделся, – сказала я, вернувшись в гостиную после того, как сбросила в своей комнате с плеч рюкзак. Было почти три часа ночи.

— Только что пришел с концерта.

И я поняла, что концерт прошел хорошо, судя по тому, как Октавио с усмешкой закружился по комнате под гитару.

Я рухнула на подушку, лежащую на полу, и прислонилась спиной к стене. Я устала с дороги, но все же решила сделать усилие и вместо сна потратить несколько минут на то, чтобы восстановить контакт со своим соседом.

— Как тебе Керетаро?

— Утомительно. Нет, конечно, город хорош. Красивое место, но столько работы – с утра до вечера!

Я не нашла в себе силы рассказать Октавио о смерти моей бабушки. Хотя мы с ним и были друзьями, у меня все еще было ощущение, что мне с ним нужно держаться сдержанно.

— Слушай, можешь оказать мне огромную услугу? – спросил он, направляясь ко мне с парой ножниц. – Я завтра собираюсь к бабушке, в Куэрнаваку, и она опять будет говорить, что у меня слишком длинные волосы.

Я запротестовала:

— Нет уж, извини, тот простой факт, что я женщина, еще не означает, что я умею подстригать волосы.

— Давай, это просто. Только чуть-чуть сзади, спереди я сам могу… Чтобы от плеч было около дюйма и чтобы ровно.

— Может, завтра?

— Нет, я уезжаю рано утром. Ты еще будешь спать.

Он устроился на полу между моих коленей, вытянув длиннющие волосатые ноги на полкомнаты. Не могу сказать, что интимность этой позы меня совсем не волновала, но гораздо больше меня тревожила стоящая передо мной задача. Я принялась за дело осторожно, состригая с кончиков его волос по миллиметру.

— Новая картина? – поинтересовалась я, заметив огромный черно‑белый холст на стене напротив.

— Ага. Нравится? Я купил ее в Оахаке у приятеля‑художника.

Мне она нравилась. Резкими экспрессионистскими мазками была изображена женщина в накидке из звезд, сложившая руки в молитве. Она стояла на перевернутом растущем месяце, который держал в руках ангелочек, и ее тело излучало мерцающий свет. Я сразу узнала этот образ: эта картина была интерпретацией, пожалуй, самого известного мексиканского изображения – Пресвятой Девы Гваделупской.

Этот образ присутствует в Мексике почти повсюду, куды бы вы ни взглянули. С какой бы станции метро вы ни вышли, почти наверняка вы встретите ее снаружи, тихо стоящую внутри стеклянного футляра, украшенного свечами, розами и китайскими фонариками. Проходя мимо нее, большинство пешеходов хоть на мгновение остановятся, чтобы перекреститься. Эдгар однажды рассказал мне, что эти алтари ставятся муниципалитетом так, чтобы удержать людей от бросания мусора в определенных местах. «Возле Девы Марии никто не мусорит», – добавил он.

Ее образ доминирует в изделиях мексиканских ремесленников и в китче и постоянно проникает в мексиканское искусство. Ее чаще всего изображают в психоделически ярких – красных, желтых и бирюзовых – тонах; ее продают на улицах в виде постеров, ювелирных украшений, копий в рамочках, подсвеченных лампочками, или в лавках в виде статуэток из хорошего фарфора.

— Ты же знаешь эту историю, да?

— Э… нет… Но перестань двигать головой.

Октавио взялся рассказывать мне историю мексиканской Богоматери. Все началось с крестьянина по имени Хуан Диего, который в 1531 году отправился пешком из своей деревни в Мехико. Когда он шел через холм Тепейяк, произошла неожиданная вещь: перед ним явилась юная девушка. Она приблизилась к нему, и он увидел, что от нее исходит сияние. Она заговорила с ним на науатле – языке ацтеков – и рассказала, что она – Дева Мария, Богоматерь. Она являлась Хуану Диего четыре раза и на четвертый раз велела построить церковь в свою честь. Так что Хуан Диего отправился в город и разыскал епископа, чтобы рассказать ему о том, что видел. Но епископ-испанец не поверил ему и потребовал доказательств.

Тогда Хуан Диего снова вернулся на тот же холм. И снова ему явилась Пресвятая Дева, и он рассказал ей о требовании епископа. Она велела ему собрать цветы, выросшие на холме, и отнести их епископу. Хуан Диего собрал цветы, и Пресвятая Дева завернула их в его тильму – традиционную индейскую накидку. Когда он вручил их епископу, на ayate (ткани из волокон кактуса-магуэя), из которой была сшита тильма, проступил образ Пресвятой Девы. Епископ упал на колени. Эти двое мужчин вместе занялись строительством храма.

Закончив рассказ, Октавио вытащил из-под футболки шнурок, на котором висел квадратный кусочек коричневого фетра:

— Взгляни, это он, святой Хуан.

Лик святого был вышит на фетре тонкими золотыми нитями.

— Ух ты, красиво!

— Храм по-прежнему находится в этом месте, как и ayate с образом Пресвятой Девы. Ты непременно должна его увидеть.

— Что ты имеешь в виду? Кто написал этот образ?

— Никто. Говорю тебе, он проступил на тильме Хуана Диего… Если хочешь по‑настоящему понять Мексику, ты должна поехать и посмотреть на эту церковь.

Мы договорились, что отправимся туда в субботу днем, после похода на рынок, поскольку в воскресенье там будет толпиться слишком много народу. Через несколько минут я закончила стрижку, и Октавио пошел в ванную, чтобы оценить мой труд.

— Эй, а у тебя довольно хорошо получилось.

Что ж, значит, повезло. Я пожелала ему спокойной ночи и направилась к дверям своей спальни.

Но Октавио остановил меня на полдороге:

— Слушай, мы с тобой, возможно, не увидимся до следующей недели.

— Да.

И тут последовало еще одно двусмысленное объятие. Я высвободилась первая.

— Ладно, я пойду, спокойной ночи, – пробормотала я как можно более обыденным тоном, не чуя под собой ног, дошла до своей комнаты и крепко заперла за собой дверь.

«Ну, почему именно сейчас?» – хотелось закричать мне ему вслед. Но потом мне пришло в голову, что он все еще во власти музыки и потому слегка расчувствовался.

Глядя по сторонам на серые невыразительные лица людей, толпящихся на станции метро, я снова спросила себя, зачем мне понадобилось возвращаться в этот город. Судя по плотности толпы на станции «Инсурхентес», Обрадор еще не снял блокаду. После того как меня вынесло с эскалатора, прошло много мучительных минут, прежде чем я сумела протолкнуться через спрессованную людскую плоть на платформу. Потом я приготовилась к следующему подвигу – входу в вагон и выходу из него.

На рецепции «Пятой авеню» меня приветствовала Коко.

— У тебя сегодня много студентов, – воскликнула она.

Направляясь в сторону класса, я ощутила явственный аромат поджаренных во фритюре тортилий, плывущий по коридору.

В классе вокруг стола заседал Утренний клуб первых жен в полном составе.

— Здравствуйте! Так это правда? Они говорить, что вы возвращаться, но я им не верить. – Вероника подскочила ко мне с объятиями, не успела я переступить порог.

— Да-да, почему вы вернуться сюда, когда могли остаться в Керетаро? – улыбаясь, спросила Сильвия. Она все еще была на костылях после несчастного случая в метро.

Я обходила вокруг стола, чтобы обнять каждую из женщин, и чувствовала, как на моих щеках утолщается слой душистой помады.

— Вот – возьмите chilaquiles. Эльвира приготовить. – Рейна схватила меня за руку и потащила к пустому стулу рядом с собой.

— Да, а я сделать шоколадное atole, – добавила Марисоль, вручая мне полную кружку сладкого маисового напитка.

— Итак, как у вас всех дела? – спросила я, в восторге от того, что снова вижу их всех вместе.

Первой ответила Вероника.

— У меня все превосходно, – просияла она.

Облегающий красный деловой костюм в стиле 1980-х, с увеличенными подплечниками, казалось, полностью соответствовал настроению Вероники. Остальные студенты опешили: мы в первый раз слышали из ее уст нечто позитивное.

— А знать почему? Я встретить этого чудесного человека, и он помогать мне мучить моего бывшего.

— Вот это да! Ваш бывший муж, должно быть, очень ревнив, – сказала я, решив, что она нашла себе любовника.

— Ревнив? – Она недоуменно посмотрела на меня. – Нет. Пауло ничего не знать о Тайяри. Если бы он узнать, колдовство бы не подействовать.

— Ой.

Оказалось, что Тайяри – индейский шаман из племени уичоли, который специализируется на мести. Похоже, еженедельные консультации с ним вполне окупались: бывшего супруга Вероники выгнали с работы, а его последняя пассия сбежала обратно в Штаты, прихватив с собой новое бриллиантовое обручальное кольцо. Рейна торопливо нацарапала себе телефон шамана: она отчаянно искала способ напакостить мужу, который, заимев двоих детей от секретарши, отказывался подписать документы на развод и освободить от себя Рейну.

Рикардо позвонил мне вечером, когда я пришла домой с работы. Я сказала ему как можно более безразличным тоном, что до конца недели буду занята. Мне ужасно жаль было обращаться с ним так холодно, но после долгих размышлений я решила, что увлеклась им слишком стремительно. Меня беспокоило, что всего за две недели между нами установились такие близкие отношения, какие бывают у давным-давно женатой пары, и теперь, в свете двусмысленного поведения Октавио по отношению ко мне, я задалась вопросом, а чего же я, собственно, хочу.

И решила избегать встреч с обоими мужчинами до тех пор, пока ситуация не прояснится, а я полагала, что когда-нибудь она все-таки прояснится.

— Ничего страшного. Тогда просто звони мне, когда у тебя будет время, – сказал Рикардо мягким голосом. Он звучал совершенно спокойно.

И я повесила трубку, решив придерживаться своего плана.

Однако на следующий день этот план потерпел совершенный крах. Я проснулась от спазмов в животе – настолько жестоких, что мне казалось, будто меня режут изнутри, – но поначалу решила потерпеть и собралась на работу. Однако через несколько минут после выхода из дому у меня началась безудержная рвота. Добравшись до парковой лавочки, я легла, радуясь, что в такую рань здесь практически безлюдно и никто не видит моего состояния.

Мне нужно было дойти обратно домой и позвонить на работу. Но, едва я встала, у меня так закружилась голова, что я тут же рухнула обратно на каменную скамейку. Дотянувшись до лежавшего в сумочке телефона, я позвонила Октавио. Ответа не последовало. Наверное, он лег спать всего несколько часов назад. Тогда я набрала номер Рикардо.

И уже через несколько минут, как мне тогда показалось, его машина остановилась перед парком.

— Ты что-что съела на улице? – расспрашивал Рикардо, укладывая меня на заднее сиденье.

— Да. Конечно съела. Всегда ем на улице.

— Ну, тогда тебя наверняка настигла La venganza de Moctezuma – месть Монтесумы. Так в Мексике называют пищевое отравление, – пояснил он. – Я отвезу тебя к себе в квартиру. Так я смогу каждый час проведывать тебя, благо моя работа находится как раз за углом, – сказал он.

Я позвонила в офис «Пятой авеню» в Поланко и сообщила, что не приду на работу.

Тогда, в Керетаро, я с облегчением обнаружила, что, в отличие от большинства мексиканских холостяков, Рикардо живет не у своей матери. Вместо этого он жил один в квартире-студии чуть к югу от Колония-Рома.

Это была мужская территория. Квадратное помещение с высокими потолками, выкрашенными в черный цвет. Старый металлический щит, висевший над кроватью, был единственной попыткой как-то его украсить. В квартире было всего одно окно, выходящее прямо на закопченную от смога бетонную стену. Но это пространство смягчало ощутимое присутствие музыки. К стене были прислонены четыре гитары разных видов: электрогитара, бас, акустическая и еще одна акустическая – поменьше, – которая, как объяснил Рикардо, называется «харана»: традиционный мексиканский инструмент из штата Веракрус. Вдоль стены высились штабеля CD-дисков с музыкой почти всех жанров: прогрессивный рок 70-х, джаз-фьюжн, симфоническая музыка, металл; но доминировала классическая музыка, среди которой явное предпочтение отдавалось средневековой лютне и произведениям итальянского барокко.

В комнате был приятный, знакомый запах и большая, удобная кровать, на которой я немедленно и расположилась. Рикардо отправился по магазинам и через несколько минут вернулся с бутылками минеральной воды и упаковками всяких таблеток, которые должны были мне помочь.

В следующие несколько дней, слившихся для меня в одно сплошное неясное пятно, я почти не покидала этой кровати. Все мое тело болело, а желудок выворачивало наизнанку, но, по крайней мере, благодаря постоянным визитам Рикардо я имела возможность сколько угодно жаловаться на свое несчастье.

Ночью Рикардо сидел на кровати и играл на харане. Сначала он исполнил народную песню из Уахаки, которую спел на местном языке – языке сапотеков. Он объяснил, что в песне поется о безобразном мужчине, влюбленном в красавицу. Мелодия была настолько трогательна, а его голос полон такого чувства, что я с трудом сдерживала слезы. Потом он сыграл веселую песенку о том, как петух женился на курице, исполнив под нее зажигательный танец.

Через два дня я пошла на поправку так же стремительно, как заболела, и проснулась поутру голодная как волк. Рикардо приготовил тушеного цыпленка со свежими травами и специями. Вечером он отвез меня обратно, в мою квартиру, и на следующий день я пошла на работу, чувствуя себя совершенно окрепшей. С этого момента пути назад уже не было. Рикардо был таким добрым, таким чутким, что я больше не могла сопротивляться его спокойному присутствию в своей жизни. А после того как меня стошнило на пол у него в кухне, я могла с уверенностью сказать, что он знает меня и изнутри.

Мы с Октавио увиделись только в субботу утром.

— Как ты провела эту неделю? – поинтересовался он, начищая зубы перед зеркалом в ванной.

— Хорошо.

Похоже, он не заметил, что я двое суток не ночевала дома, и я не считала нужным поднимать эту тему. И разумеется, мне было неловко признаваться, что я отравилась уличной едой, от чего все время предостерегал меня Октавио.

Мы, как обычно, отправились за покупками на рынок, где перекусили кесадильями с кофе, а потом, как давно договаривались, решили совершить паломничество к Пресвятой Деве.

Во времена святого Хуана Диего холм Тепейяк стоял посреди заливных лугов в сельской местности. Теперь этот самый холм оказался в неблагополучном районе на севере столицы. Даже несмотря на субботу – относительно спокойный день, – здесь собрались огромные толпы народу. И это мы были в километре от церкви. Улица Гвадалупе, ведущая вверх по холму Тепейяк к базилике, предназначена только для пешеходов. Людская масса медленно поднималась по склону, огибая лотки с вареной кукурузой и палатки с церковной утварью и сувенирами с ли ком Богоматери Гваделупской. Люди в ней в основном были ниже ростом и смуглее, чем типичные представители народа, толпящегося на улицах Мехико. Большинство их было одето в традиционную индейскую одежду, и до меня долетали обрывки фраз на языках, не похожих на испанский. Некоторые ползли к базилике на коленях. Один человек взбирался на холм, сгибаясь под тяжестью деревянного распятия.

Октавио пояснил, что это по большей части паломники, которые пришли сюда пешком со всех уголков страны, чтобы поклониться Пресвятой Деве.

— В среднем четырнадцать миллионов посетителей в год, – сообщил он. – Это вторая по посещаемости католическая святыня после Ватикана.

Пока мы пробирались сквозь толпу, на нас то и дело оборачивались любопытные лица. Долговязый Октавио, с вьющимися волосами, в новой модной футболке, смотрелся здесь еще бо́льшим чужаком, нежели я, возвышаясь над потоком паломников.

На вершине холма Тепейяк находились два храма. Прямо перед нами стояла Antigua Basílica (Старая базилика) – построенная францисканцами в XVI веке, с богато украшенной красно-золотой крышей-куполом. Но эта церковь уже много лет как была закрыта и больше не являлась хранилищем образа Девы. Октавио рассказывал мне, что из-за того, что первый построенный здесь храм неумолимо оседает (такое случается, когда город строят на озере), в 1970-е годы по последней технологии, исключающей оседание, был построен новый храм. Это была современная базилика – гигантский уплощенный цилиндр из бетона и темного стекла. Она больше напоминала стадион, нежели храм, и явно вмещала себя столько же народу, давая возможность присутствовать на мессе 10 тысячам верующих одновременно.

Благодаря круглой конструкции базилики тильма Хуана Диего была видна с любого места внутри здания, объяснил мне Октавио. С золотого столба за пуленепробиваемым стеклом ограждения на своих почитателей смотрела Пресвятая Дева Гваделупская. Руки ее были сложены в молитве, а голова наклонена чуть набок. Ее неподвижная поза и цветовое решение напоминали любое другое произведение религиозного искусства XVI века. Однако, если верить поклоняющимся Деве Гваделупской, этот образ не выказывает признаков порчи уже почти 500 лет, несмотря на то что он запечатлен на ayate – ткани из волокон магуэя, срок сохранности которой обычно не более двадцати лет.

Святыню можно рассмотреть более пристально с движущейся дорожки, бегущей в двух противоположных направлениях; она медленно, но постоянно движется, чтобы люди не задерживались перед святыней слишком подолгу. Октавио прочитал молитву и перекрестился, проезжая мимо образа, и этот его жест почему-то встревожил меня. Я никогда раньше не видела его в таком серьезном и взволнованном состоянии, и это показалось мне в корне противоречащим его рациональному складу ума.

Когда мы спускались с холма к машине, Октавио вдруг обернулся ко мне и спросил:

— Заметила, как все на меня смотрят?

— Да, знаю, на нас все смотрят. – Еще бы они не смотрели!

— Но ты иностранка. А я – нет, я – мексиканец. Порой я чувствую себя иностранцем в родной стране.

Его можно было понять. Октавио отличался от большинства мексиканцев – внешностью, экономическим положением, культурой. Я подозревала, что его религиозное чувство к Деве проистекало скорее из потребности ощутить себя частью своего народа. Вот почему он так яростно цеплялся за этот символ своей национальной идентичности.

Когда мы возвращались домой на машине, Октавио пригласил меня на концерт, который этим вечером должен был состояться в районе Ла-Кондеса.

— Будет весело – придут Офелия и Сильвио…

— Я бы с удовольствием, – сказала я, внезапно вспомнив, что уже пообещала поужинать с Рикардо. – Но, кажется, не смогу… У меня другие планы на вечер.

— Какие? С кем? – поинтересовался он.

По логике, я не должна была чувствовать неловкости, рассказывая ему о Рикардо. В сущности, Октавио вел себя в тот день настолько обыденно, что мысль о том, что наши отношения могут выходить за рамки платонических, была бы просто бредовой. Однако мне пришлось сделать усилие над собой, чтобы сообщить ему, что «в командировке я встретила одного человека, и мы сегодня ужинаем вместе».

— Как-то вы быстро, – с кривой усмешкой заметил он.

— Что? И вовсе мы не…

— Берегись мексиканских мужчин, – перебил он. – Они, по традиции, смотрят на женщину сверху вниз. Я бы на твоем месте сильно не увлекался.

Не ревность ли звучала в его словах? Или он просто предлагал мне братский совет? Я не могла определить.

— Да уж, я заметила, что мексиканские мужчины относятся ко мне весьма покровительственно, – поддакнула я.

— Заткнись! – расхохотался Октавио и ткнул меня пальцами под ребра, отчего я решила, что это все-таки был братский совет.

На той же неделе мы с Эдгаром встретились в нашем привычном месте, под клеткой со взъерошенным зеленым попугаем, в утопающем в цветах дворике кафе, и заказали себе черный кофе с ромом.

Начали мы на испанском. Я принялась было рассказывать о своем посещении базилики, но он сразу меня перебил:

— Значит, твой приятель отвез тебя поглядеть на священнейшую дойную корову Ватикана?.. На копилку, выгребающую монеты из карманов мексиканских бедняков и переправляющую их в руки одной из самых богатых организаций в мире?

Он рассказал, что у индейцев Мексики есть древний обычай приносить дары богам, чтобы те послали хороший урожай.

— Теперь же вместо этого они отдают все свои деньги Пресвятой Деве, – сказал Эдгар. – И разумеется, они находятся в блаженном неведении насчет того, что на их деньги обеспечивается уход за садом в летнем папском особняке.

Отрадно было узнать циничную точку зрения Эдгара на миф о Деве Гваделупской. Мы заказали еще по чашечке черного кофе, и я спросила его, почему, по его мнению, этот миф так покорил мексиканцев.

— Да потому, что он просто-напросто присвоил себе обычаи, которые у мексиканцев бытовали тысячелетиями – до завоевания, – объяснил он.

На вершине холма Тепейяк, похороненные под фундаментом храма Богоматери Гваделупской, лежат руины иного храма – храма богини земли и плодородия. Она была известна под именем Тонанцин, которое на науатле значит «Наша почитаемая мать». Другим ее именем было Коатликуэ – «Владычица в платье из змей». Она была девственной матерью Уицилопочтли – воинственного бога солнца, того самого, что при рождении убил свою сестру и целую армию братьев, используя «бирюзовую змею». Издалека к ней приходили паломники с дарами и приносили ей жертвы Antigua Basílika, для них она олицетворяла Мать-Землю. Некоторые индейские общины и поныне называют Пресвятую Деву этими именами, рассказал мне Эдгар.

Другая причина успешного бытования мифа о Деве – это ее роль в объединении испанской культуры и культуры коренных мексиканцев. Дева Гваделупская, по легенде, была в Мексике первой из mestizo – смешанной расы, поскольку в ее чертах прослеживается результат смешения испанской и индейской крови. Он появилась через десять лет после завоевания Мексики испанцами, так что эта раса в то время уже должна была существовать. Змеи, из которых было сделано платье Коатликуэ, трансформировались в лучи света вокруг Девы Марии, говорящей на науатле.

Эдгар захлебывался от собственного красноречия – видимо, сел на своего любимого конька. Ранние изображения Тонанцин имели форму вагины, говорил он, олицетворяя рождение и плодородие. Современный образ Девы унаследовал черты оригинала: сама форма образа напоминает очертания вульвы. Эдгар говорил серьезно, но я не могла не оценить иронию: образ Девы представляет собой вагину – и это в католической церкви с ее историческим презрением к женской сексуальности.

— Как видишь, таким образом две матери объединились и создали такой мощный образ, что он сформировал индивидуальность нашей страны, пусть даже политически это единство не признается! – завершил свою лекцию Эдгар и протер запотевшие очки носовым платком.

К слову, во время нашего intercambio мне пришлось спросить его, как у Обрадора обстоят дела с блокадой. С тех пор как я вернулась из Керетаро, в газетах о ней писали очень мало.

Эдгар рассказал мне, что многие палатки на проспекте Реформы и Сокало теперь пусты.

— Люди не могут долго жить вдали от своих семей, ферм и работы, – печально сказал он.

Теперь, когда приближался День независимости Мексики – день, в который Мексика демонстрирует свою военную мощь, устраивая парад пехоты, морского флота и кавалерии по проспекту Реформы до площади Сокало, на которой военные отдают честь президенту, – дальнейшая блокада казалась маловероятной. Что станется с оставшимися мятежными крестьянами, встреться они лицом к лицу со всеми вооруженными силами Мексики?

Бакс был уже пьян, когда я тем вечером разыскала его в номере отеля, и, похоже, вовсе не разделял всеобщей эйфории. Я совершенно не знала, куда себя деть в канун Дня независимости. Рикардо приглашал меня на вечеринку к одному из своих друзей, а Октавио отправлялся на семейное сборище в пентхаус своей матери. Но мне хотелось быть в центре событий, поэтому, когда мне позвонил старый знакомый гринго, я немедленно отправилась в Сентро.

Каждый год, 15 сентября, мексиканцы выходят на площади своих городов, чтобы воздать почести национальным героям. По традиции, президент Мексики выходит на балкон Национального дворца, откуда возглашает перед собравшимся на Сокало народом знаменитый «Grito de Independencia» («Клич независимости»). Но сегодня эта традиция была нарушена. Оставляющий свой пост президент Фокс решил исполнить этот ритуал в другой части страны, чтобы избежать нападок со стороны толпы, симпатизирующей Обрадору.

Вместо него на балконе стоял политический союзник Обрадора, губернатор Мехико. А на небольшой сцене посреди площади сидел сам Обрадор. Эта сцена была последним укреплением, оставшимся от его блокады, которую он весьма мудро решил снять ввиду завтрашнего военного парада.

Огромная толпа притихла, когда на балконе показалась седая голова губернатора. Он взялся за полотнище мексиканского флага, который был перекинут через балюстраду.

— Да здравствует народный суверенитет!

— Да здравствует! – взревела толпа.

– ¡Viva Zapata!  – открыл он длинный список героев Мексики.

– ¡Viva!

– ¡Viva Morelos!

– ¡Viva!

– ¡Viva Juárez!

– ¡Viva!

Список не кончался.

– ¡Viva la Revolutión!.. Да здравствуют герои, восславившие нашу страну!

И наконец:

– ¡Viva Hidalgo!

Мигель Идальго, священник, с которого началось движение за независимость Мексики, был первым, кто издал этот клич, требуя независимости от Испании. «¡Viva México!» – взревел он двести лет назад, скача на коне через города и призывая крестьян на битву против королевских войск. Тогда у Мексики уже был свой флаг. Но Идальго поднял флаг, который имел не меньшую власть над людьми: флаг с образом Пресвятой Девы Гваделупской. «¡Viva la Virgen de Guadalupe!» – кричал Идальго, и вскоре под его знаменами собралось достаточно крестьян-индейцев, вооруженных мачете, пращами, ножами и топорами и готовых бросить вызов испанской артиллерии.

– ¡Viva México!  – кричал теперь губернатор Мехико над морем сомбреро и гигантских национальных флагов, реющих на ветру.

– ¡Viva!  – скандировали мы. Десятки тысяч голосов возглашали это со страстью, которую я ощущала физически, и от этого мне хотелось кричать еще громче.

– ¡Viva la Libertad!  – ревел он, сжимая в руках мексиканский флаг.

– ¡Viva!  – кричали мы, в то время как дети неистово трубили в пластмассовые трубы и духовые оркестры маршировали туда-сюда.

Мерцающие красные, белые и зеленые огни – цвета мексиканского флага – украшали здания вокруг Сокало. На здании Национального дворца красовалось светящееся изображение огромного золотого орла, сидящего на кактусе, – герб Мексики. Портреты национальных героев – Морелоса, Хуареса – были сложены из тысяч крошечных фонариков, которые светили со зданий, окружающих просторную площадь. Минута тишины – и толпа грянула национальный гимн, а в каждой части города в небо взвились огни фейерверков.

— А говорят еще, что американцы – националисты, – вытаращил глаза Бакс.

Мы выбрались с площади Сокало и уселись у уличного ларька с едой. Мы заказали единственное блюдо в меню – pozole,  – старинное ацтекское тушеное блюдо, которое каждая хорошая мексиканская мать готовит на День независимости. Оно готовится из кукурузы, редиски, чили и, как правило, свинины, которая является ближайшим по вкусу заменителем человеческого мяса, которое, по преданию, использовалось в оригинальном рецепте. Компания мужчин в узких ковбойских штанах и сомбреро танцевала под марьячи, пока мы ели.

Я долго, пристально разглядывала изображение Богоматери Гваделупской в нашей гостиной и в конце концов решила, что в словах Эдгара может быть какой-то смысл. У контуров рисунка действительно было что-что общее с очертаниями женских половых органов – возможно, что-что напоминающее сердцевину орхидеи.

Когда утром в субботу мы встретились с Октавио, я спросила его, что он думает о такой трактовке. Ему это вовсе не показалось таким забавным, как мне.

— Что за глупость! Это Матерь Божия, а не вагина, – сказал он.

— А разве Она не может быть и тем и другим – одновременно? – не сдавалась я.

— Что угодно может показаться вагиной, если захотеть ее в этом увидеть.

— Ты просто не хочешь этого увидеть.

— Мне плевать, похожа она на женские гениталии или нет. Она – не гениталии.

И на этом дискуссия была закончена.

9 Свадьба

В тот субботний вечер, лежа на полу в гостиной с таблицей неправильных глаголов в сослагательном наклонении, я чувствовала легкую жалость к себе. Кроме того что в моей жизни было двое мужчин, я так и не сумела еще составить для себя хоть какой-то календарь светского общения.

Caber (годиться) – quepa

Caer (падать) – caiga

Decir (говорить) – diga

И так далее. Я читала эти глаголы вслух, а потом вставляла их в предложения, которые повторяла про себя снова и снова. Потом мне пришло в голову, что совершенно не важно, сколько я сейчас буду учить эти глаголы, потому что мне уже пора использовать их в общении, иначе я, скорее всего, их быстро забуду. Посему я решила бросить это занятие и лечь спать.

Я уже шла в ванную, когда услышала, как в двери поворачивается ключ. Для Октавио было необычным делом возвращаться в субботу вечером в такую рань. Он тоже удивился, увидев меня.

— А где твой парень? – спросил он.

Рикардо отправился на рок-концерт один, ибо не сумел достать лишний билет, пояснила я.

— Мескаль будешь? – спросил Октавио.

— Да.

Налив в две рюмки мескаля, он выбрал на полке CD-диск и вставил его в проигрыватель. Комната наполнилась приятными ритмами кубинской сальсы, и мое мрачное настроение начало улетучиваться.

— Ты танцуешь? – спросил он и направился ко мне, двигая бедрами и притопывая в такт музыке.

Я не знала, как ответить на этот вопрос. Танцы стали одним из моих неврозов, который начался после того, как во втором классе меня выгнали из музыкального кружка «Непоседа» за недостаточную координацию движений. Из-за этой психологической травмы я потом больше никогда не танцевала; подростковые ужимки и прыжки под амфетамином не в счет.

Так было до моей первой поездки в Мексику, во время которой я увидела кое-что такое, что убедило меня в том, что танец слишком важная вещь, чтобы выбросить его из своей жизни только из-за недостатка способностей. В тесном баре в Уахаке, при свечах, из-за столика в углу встали седоволосые супруги, взяли друг друга за руки. Как завороженная, смотрела я, как они парят над танцплощадкой: она – сама женственность, он – воплощение мужественности. В их движениях выражалась и страсть, и мука.

Глядя на них, я понимала, что передо мной – совершенное торжество любви, сексуальности и красоты человеческого тела. Только когда они вернулись за столик, я осознала, что этой паре, должно быть, уже за семьдесят, – на танцплощадке они казались вечно молодыми.

На следующий день я записалась на курсы сальсы в культурном центре, где я брала уроки испанского. Мои товарищи – небольшая группа студентов со всего мира – быстро схватывали шаги, как будто это была самая естественная на свете вещь. Но для меня даже простые шаги вперед и назад требовали глубокой сосредоточенности. Инструктор спешил перейти от простых шагов к более сложным, и к четвертому уроку я сдалась: мои руки и ноги неуклюже путались в поворотах, вращениях и наклонах. Как можно одновременно контролировать свои руки, ноги и бедра, при этом читая язык движений своего партнера и отвечая ему тем же, а самое главное – не сбиваясь при этом с ритма, было для меня загадкой. Поэтому, когда учитель танцев начал демонстрировать явные признаки недовольства, я решила избавить себя от дальнейшего унижения.

Однако, вернувшись в Сидней, я никак не могла выбросить из головы ту престарелую пару танцоров. Поэтому, когда улыбчивый австриец по имени Клаус вручил мне рекламку своего курса сальсы для начинающих, я с радостью на него записалась. Клаус вел занятия очень неторопливо, обучая одному шагу за раз. Он просто не мог иначе, поскольку большинство его учеников были программисты, которые вообще не привыкли ни к какой физической активности. В таких условиях мне удалось закончить курс обучения до того, как я отправилась в свою следующую поездку в Мексику.

Но я не стала признаваться в этом Октавио. Я просто сказала:

— Нет, я не умею танцевать.

— Это не важно: я тебя научу.

— Хорошо, только не говори, чтобы я прислушалась к ритму, звучащему в моем сердце. Я не из Латинской Америки, и в сердце у меня нет никакого такого ритма.

— У меня тоже нет. Я учился танцевать в Швейцарии, – заявил он, уводя меня в правый поворот.

— Что?

— Здесь, в Мексике, почти никто не танцует, а в Швейцарии сальса очень популярна.

Я ушам своим не верила: в Мексике танцуют на каждом шагу. Октавио выслушал мои возражения.

— Ладно. Ты права, – признал он. – Но только не насчет людей из моего класса.

— Ох, верно, ты же у нас из высших слоев общества. Как это я забыла.

Я никак не могла привыкнуть к тому, как, не смущаясь, Октавио говорит о своем социальном статусе.

— Заткнись! – огрызнулся он, и мы ушли в перекрестный поворот.

«Возможно ли, чтобы швейцарская культура оказалась ближе Октавио, чем культура его соотечественников из низших классов?» – недоумевала я. Но потом я вспомнила, что Росальба – fresa, которой я давала частные уроки, – призналась однажды, что училась танцевать сальсу в Нью-Йорке. Классовые противоречия здесь настолько сильны, что богатым мексиканцам приходится уезжать в развитые страны, чтобы там научиться танцевать танцы своего народа.

— Эй, между прочим, танцевал я с девушками, не умевшими танцевать, так вот – ты не из таких.

По моему телу разлилась волна облегчения: уроки Клауса наконец-то принесли свои плоды.

— Только попытайся не выглядеть такой испуганной, – продолжал он, обнимая меня за талию левой рукой. – Это вообще-то удовольствие.

Да уж. Я должна стараться получить удовольствие, в то время как мои способности, координацию и изящество оценивает один из самых привлекательных мужчин, которых я только встречала. Так я думала, в то время как он под конец песни увел меня в тесный наклон назад, в котором мои бедра оказались прижатыми к его бедру. Мы постояли в этой позе еще несколько секунд, когда песня уже закончилась. Потом у меня зазвонил телефон, и я вырвалась из объятий Октавио, чтобы ответить.

— Привет, Рикки.

Его голос в трубке почему-то встревожил меня. Затем Октавио сделал нечто такое, от чего я занервничала еще сильнее. Он натянул свою коричневую кожаную куртку, взял со стола ключи и вышел из квартиры.

— Эй, Октавио, ты куда? – окликнула я его.

— Туда, – ответил он и плотно закрыл за собой дверь.

— С кем это ты разговариваешь? – спросил Рикардо.

— Ни с кем… С соседом – только и всего.

Рикардо ехал с концерта через Ла-Рома и хотел ко мне заглянуть.

Я запаниковала. Как отреагирует Октавио, если вернется домой и увидит Рикардо, сидящего на диване в его гостиной? Его реакция на звонок Рикардо уже говорила о том, что он, возможно, не так уж и гостеприимен.

Хотя я много раз оставалась у Рикардо, я никогда не приглашала его к себе. Так что они с Октавио еще не встречались. Октавио никогда не приглашал в квартиру других женщин, и я понимала, что он ждет от меня такой же любезности. Как будто мы с ним заключили негласный договор.

— Я очень устала. Давай лучше увидимся завтра утром, – сказала я.

— Хорошо. Но у тебя испуганный голос… у тебя все в порядке?

— Испуганный? Нет, просто усталый, – запинаясь, выговорила я.

Не успела я лечь в постель, как поняла, что этой ночью поспать мне не суждено. Сначала мне было слишком холодно, потом – слишком жарко. Меня беспокоили мысли о том, когда вернется домой Октавио, а в промежутках между этими мыслями я начала думать о нелепости всей этой ситуации. Никогда в жизни я ни в кого не влюблялась так быстро и так сильно, как в Рикардо и Октавио. Хотя у меня и был опыт длительных отношений, понадобились годы дружбы, чтобы эти отношения наконец переросли в роман.

Так почему же у меня мгновенно появились такие сильные чувства к двум мужчинам сразу?

Может, это какая-то шутка мироздания? Или есть более рациональное объяснение? Наверное, все сводится к теории вероятности: жизнь в густонаселенном районе повышает шансы на встречу с потенциальным партнером. Или причина в психологии? Может быть, оторванность от привычного мира и разлука с семьей и друзьями привели к тому, что я разучилась контролировать свои эмоции и стала слишком быстро привязываться к людям.

Дальше возникал вопрос: что же мне, черт возьми, с этим делать? Взрослый, ответственный человек рассказал бы Рикардо, какова на самом деле ситуация с Октавио, но тогда он не захотел бы отпускать меня домой. Да я и не знала, какова на самом деле ситуация с Октавио: нас, несомненно, влекло друг к другу, но были ли его чувства глубже, чем простое физическое влечение? Это до сих пор оставалось непонятно.

Октавио действительно вернулся домой посреди ночи. Я слышала, как открылась дверь в квартиру, а потом послышались шаги в сторону кухни. Когда под моей дверью показалась полоса света из гостиной, я повернулась лицом к стене. Потом шаги направились к моей комнате. Я лежала и слушала, как открывается дверь. И не шевелилась, пока дверь не закрылась, а шаги не стихли в противоположном направлении.

Большим облегчением было в понедельник отправиться на работу и сбежать от собственных мыслей. В 7 утра собрался Утренний клуб первых жен, и я погрузилась в последние драматические эпизоды их мести бывшим мужьям. Рейна последовала примеру Вероники и прибегла к помощи Тайяри, шамана из племени уичоли. А Консепсьон наконец решила бросить мужа после тридцати лет несчастливого брака.

Потом на занятия пришла Офелия. Она была поглощена другой матримониальной драмой – своей надвигающейся свадьбой. Пока мы с ней разговаривали, из Лос-Анджелеса летели в Мехико двенадцать дизайнерских платьев для подружек невесты. Но одна из кузин Офелии внезапно поправилась на несколько фунтов, так что были опасения, что она не влезет в предназначенный ей наряд.

Студент, который должен был прийти на третье занятие, позвонил, чтобы отменить урок. Я побрела на рецепцию и плюхнулась в крутящееся кресло рядом с Коко, которая деловито рассматривала фотографии обнаженных по пояс блондинов на сайте под названием «Сексуально или нет?». Похоже, персонал «Пятой авеню» пришел к общему решению работать как можно меньше – в свете невыплаченных зарплат. Хотя после возвращения из Керетаро мне заплатили, сейчас зарплату опять задерживали уже на месяц.

К счастью, Росальба нашла мне еще несколько учеников из своего района, что сделало частные уроки основным источником моего дохода. Так что теперь я относилась к работе в «Пятой авеню» просто как к средству получения рабочей визы и страховки, которое предоставляет площадку для общения с хорошей компанией и дает право пользоваться бесплатным Интернетом. Похоже, многие мексиканцы так и действовали в нынешней экономической ситуации: днем трудились на официальной работе, а вечером подрабатывали кто как мог. Донья Йоли, например, по выходным продавала кесадильи на рынке, где у нее был свой ларек, а Коко торговала пиратскими видеодисками вместе со старшим братом.

— Ух, ты ужасно выглядишь! Что случилось? – поинтересовалась Коко, когда обернулась и увидела мое лицо.

В последнее время мы с ней сблизились. Ее стеснительность по отношению ко мне как ветром сдуло, когда она впервые услышала, как я говорю по-испански. «Ха-ха! Ну‑ка, побтори! – хохотала она. – У тевя такой смешной аксьент!» Но когда я сообщила Коко, что ее акцент тоже кажется мне забавным, она уставилась на меня, широко распахнув глаза, так что сверкающие ресницы прилипли к ярко-фиолетовым теням на веках, и удивленно открыла рот: «Ти серьезно? Я что, гоборью с аксьентом?»

— Коко, у меня проблема, – призналась я.

Тут она закрыла все окна на мониторе и стала внимательно меня слушать. Она серьезно выслушала все подробности моего досадного положения, а когда я закончила, повернулась ко мне и спросила:

— Так ты гоборить, что не спала со сбоим соседом, верно?

— Верно.

— Только с менеджером из «Пятой авеню»?

— Да, – подтвердила я.

— Тогда теве нужно переспать и с другим тоже, – посоветовала Коко.

Я не понимала, каким образом это мне поможет.

— Потому что это поможет решить, кто из них теве нравится больше.

— Но как же Рикардо? Не думаю, что он…

— Не гобори ему, разумеется!

В тот же день, во время нашего intercambio, Эдгар продемонстрировал мне совершенно иной подход к проблеме.

— Ты должна съехать с квартиры в Ла-Рома, – посоветовал он. – Тогда у тебя появится нейтральная территория, на которой ты сможешь принять объективное решение.

— Что? Нет. Я люблю свою квартиру, – возразила я.

Но я понимала, что он прав. На самом деле мне тоже приходила в голову эта мысль, но я отмахивалась от нее. Это было неудобное и неприятное решение, и это неудобство усугублялось грядущим приездом моих родных. Найти квартиру в этом городе было нелегко. Я искала почти месяц, пока наконец не решила остаться жить у Октавио, потому что у меня было ощущение, что этот вопрос еще может встать ребром.

Да и куда бы я пошла? Опять в номер отеля в Сентро-Историко, по соседству с Баксом? Мама и так была не в восторге от моего решения пожить в Мексике, поэтому в глубине души мне хотелось, чтобы моя здешняя жизнь произвела на нее впечатление стабильности: хотелось показать, что у меня хорошая работа и здравомыслящий молодой человек (пусть даже я не знала пока, кто из двоих окажется таковым), что я живу в зеленом районе и что жизнь в Мехико не обязательно сопровождается гангстерскими войнами.

В тот самый момент дом в Синих горах, где я провела детство, попал в самый центр масштабных лесных пожаров, о которых сообщали в новостях по всему миру. На земле моих родителей стояли лагерем пожарные бригады, больше недели сражавшиеся с огнем, а вертолеты, сбрасывавшие воду, постоянно грохотали над самой крышей дома. По электронным письмам и телефонным звонкам я понимала, что моя мать, переживающая из-за смерти бабушки, находится сейчас в состоянии крайнего стресса.

Последнее, что мне хотелось сделать перед приездом родных, это возвращаться в точку отсчета. Привет, мама! Добро пожаловать в мой заплесневелый номер, надеюсь, ты не против, что в здешнем душе моется толпа других туристов, – это все, чего я добилась за полгода.

В тот день я пришла домой позже и нашла короткую, но содержательную записку от своего соседа. Когда я ее прочитала, у меня гора с плеч свалилась: «Уехал на побережье с друзьями из Канады, вернусь недели через две. Октавио».

Теперь, когда моя срочная проблема была решена, я снова впала в состояние самообмана. Я сосредоточилась на расширении частной практики, изучении испанского и составлении программы предстоящего семейного визита. И продолжала встречаться с Рикардо.

Так прошло около двух недель, и вот, как раз за несколько дней до приезда родителей и сестры, когда я возвращалась с работы, мне неожиданно позвонил Октавио, и я сразу вспомнила о том, в какой сложной ситуации нахожусь.

— Привет, с возвращением, – сказала я, услышав в трубке знакомый голос. Он вернулся еще утром, но был сейчас у матери.

— Я просто хотел убедиться, что ты не забыла о свадьбе, на которую мы идем завтра вечером, – буднично объяснил он.

А я о ней совершенно забыла. Несколько месяцев назад он попросил меня пойти с ним на свадьбу его кузена, и я согласилась, как-то не представляя себе, что это событие действительно произойдет.

Придя домой, я изучила свадебное приглашение, висящее на холодильнике. Мое внимание привлекли два особенно подозрительных слова: «Etiqueta Rigurosa». Это что, значит, что гости должны строго придерживаться правил этикета?

Я позвонила Октавио и обнаружила, что дело обстоит гораздо хуже: это значило «строго официальная одежда».

— Октавио, думаю, тебе лучше найти себе другую спутницу.

— Нет, ты не можешь сейчас так поступить. Ты согласилась несколько месяцев назад, твое имя в списке гостей.

В его голосе звучало отчаяние, так что я не стала больше спорить. Служба в церкви должна была начаться в полдень. Я рано легла спать, не желая встречаться с Октавио, когда он придет домой, и поставила будильник на семь утра, чтобы у меня было время что-что сделать с волосами.

С самого приезда в Мехико я ни разу еще не рискнула зайти в мексиканский салон красоты. На моей улице их было несколько, поэтому я пошла в тот, который выглядел наименее дорогим. Я взглянула на экстравагантные прически, которые сооружали клиенткам салона, а потом на висящие на стенах выцветшие фото надутых девиц с мелкой химической завивкой в стиле 80-х годов. Хотя мой разговорный испанский заметно улучшился, вскоре стало очевидно, что парикмахерских терминов этот прогресс не коснулся.

— Миу sencillo (очень просто), – проинструктировала я своего стилиста с волосами в красно-белую полоску.

– ¿Estilo natural (естественный стиль)? – спросила она.

— Да, естественный, – согласилась я, обрадовавшись тому, что мы с ней в итоге поняли друг друга. Но, так или иначе, у нас оказались разные представления о том, что считается «естественным».

Я вышла из салона, чувствуя себя пекинесом по пути на собачью выставку.

К счастью, Октавио был слишком занят своими собственными обстоятельствами, чтобы заметить мою новую прическу. Он ворвался в квартиру через несколько минут после меня, неся в руках два костюма – только что из химчистки.

— Не могу выбрать, какой лучше, – поможешь мне?

Он устремился в свою комнату и через пару минут появился в черном костюме. Изучив свой вид в зеркале в гостиной, он повернулся ко мне.

— Очень хорошо, – заверила его я.

— Правда?.. Ну, а что об этом скажешь? – Он снова побежал к себе.

— Этот тоже очень хорош.

— Хорошо, но какой из них лучше?

— Этот, – сказала я, показав на тот костюм, который был на нем, хотя мне казалось, что он выглядит точно так же, как и первый.

— У меня в этом галстуке совершенно идиотский вид.

— Ну, тогда не надевай его.

— Знаешь что? Я его не надену. Мне все равно, что они скажут. – Он снял галстук и швырнул его на кровать. – Все, пошли!

— Погоди, а мне-то что надеть? – крикнула я.

Его нервозность передалась мне и все возрастала.

— Не знаю, что-нибудь красивое.

Я понеслась в свою комнату и переоделась в единственный свой приличный наряд: винтажное голубое платье до колен в стиле 1950-х годов.

— Не годится. Слишком яркое и слишком короткое.

Черт! Нужно было взять что-нибудь напрокат. Я вернулась к себе и переоделась в черные брюки, которые носила на работу, а на плечи накинула мамину черную кашемировую шаль. Если он хочет от меня вдовьего вида, он его получит. Потом я откопала какие‑то остатки косметики, завалявшиеся еще с Австралии, и бросилась в ванную.

Когда я замазывала остатками консилера темные круги под глазами, в ванную ворвался Октавио. Глядя в зеркало из-за моего плеча, он принялся терзать свои волосы расческой.

— Все будут мне твердить, что у меня слишком длинные волосы, – простонал он.

— Нормальные у тебя волосы. Я же их только что подстригла…

— Нет, ты не понимаешь… Это мои родственники с папиной стороны.

Октавио уже рассказывал мне, что его родня по отцовской линии весьма консервативна и смотрит на него как на «проблемного племянника», который всегда был «неуправляем» и, очень вероятно, «слетел с катушек». Все мужчины в его семье были либо юристами, либо дипломатами, но Октавио занимался музыкой. Другой причиной для семейного беспокойства было то, что он еще не был женат. И сегодняшнее событие означало, что женится последний из его кузенов и старшее поколение могло бы расслабиться и вздохнуть спокойно, если бы не Октавио.

Мы повернули на второй уровень шоссе Периферико (строительство второго яруса над южным участком шоссе было одним из множества общественных работ, выполненных в пору губернаторства Обрадора), и наш автомобиль остановился, выехав в хвост очереди из стоящих машин. Октавио ударил кулаком по рулю.

— Только в чертовой Мексике бывают пробки в субботу утром: стадо дебилов едет на обед к родителям своих супругов, – пожаловался он и взглянул на часы. – О, боже, мы опаздываем!

Он вдавил большой палец в кнопку гудка и держал ее несколько невыносимых секунд, а потом с обреченным видом снова откинулся на спинку сиденья.

Потом повернулся ко мне:

— Знаешь, я понятия не имею, как им тебя представить.

— Я твоя соседка. – Это казалось мне достаточно очевидным.

— Нет. У них это просто не уложится в голове. Собственно, не говори им, что мы живем в одной квартире.

— Тогда представляй меня как свою секс-рабыню, – сострила я.

— Знаешь что, я буду представлять тебя как свою партнершу по сексу… Ха-ха! – Он запрокинул голову и истерически расхохотался. – Представляешь, какие у них будут лица! «Тетушка Грасиэла, дядя Роберто, позвольте познакомить вас с моей партнершей по сексу из Австралии», – не унимался он.

Но мне было слишком не по себе, чтобы разделить его веселье по поводу этой гипотетической ситуации.

Наша машина продвигалась по шоссе дюйм за дюймом. Кажется, мы провели в пробке несколько часов. Когда мы прокрались в церковь и нашли свободное место где-то на задней скамье, в нашу сторону обернулись обеспокоенные лица. Гости были в черном: в черных костюмах, черных платьях, в черных туфлях на высоком каблуке, – как будто здесь была не свадьба, а похороны. Октавио оказался прав насчет голубого платья.

В отдалении виднелись жених и невеста, стоящие на коленях перед кафедрой, с молитвенно сложенными руками. На кафедре под распятием стоял седовласый человек в белом облачении и монотонно бубнил что-что в микрофон. Слова сливались друг с другом, эхом раздаваясь под сводами церкви и превращаясь в один усыпляющий звук. Но впасть в дремоту нам не давало то, что постоянно требовалось вставать с места и петь, а потом опускаться на колени для молитвы.

— Сколько это еще продлится? – шепнула я Октавио, когда прошел первый час.

— Еще часа три, – прошептал он.

Не мог же он сказать такое всерьез!

Три часа спустя новобрачные поднялись с колен, обменялись кольцами и нервно поцеловались. Когда мы, спотыкаясь, выползли из церкви, у меня болело все тело. Пожилой человек с идеальным пробором в черных волосах и прямоугольной бородкой положил Октавио руку на плечо.

— Не волнуйся, никто и не заметил, что ты опоздал на двадцать минут, – с сарказмом сказал он по-испански. Потом повернулся ко мне: – А это кто? Вижу, ты опять встречаешься с экзотичными иностранками, – вполголоса заметил он по-испански.

— Это моя подруга Люси из Австралии. – Октавио представил меня своему дяде, который выразительно поднял брови, как будто говоря: «Теперь у тебя австралийка. Кто будет следующей? Эскимоска?»

Потом дядя обернулся ко мне, любезно улыбаясь.

— Как приятно с вами познакомиться, добро пожаловать в Мексику, – сказал он, пожимая мне руку.

Мы предъявили свои приглашения у входа в зал, где проходило свадебное торжество, и нас отвели за наш стол, где мы обнаружили множество высоких белых людей с высокими скулами и ровными зубами. Среди них были брат Октавио – Рамон и его жена Элена. Остальную часть клана составляли кузены и их супруги.

— Симпатичная прическа, Октавио, – с притворной улыбкой сказал один совсем коротко стриженный блондин-кузен, когда мы подошли к столу.

Октавио пропустил его замечание мимо ушей и сел рядом с Рамоном.

— Без галстука, – первое, что сказал Рамон младшему брату. – Ты явился на свадьбу своего кузена без галстука… Что ж, хорошо, что папа этого не видит… Что бы он сказал?

Рамон был серьезного вида мужчина, чисто выбритый и безупречно одетый.

— Так вы в Мехико проездом? Путешествуете, да? – спросил он меня по-английски.

— Собственно, я здесь живу, – сообщила я.

Подали копченого лосося, и Рамон ударился в расспросы из серии «Что же вы делаете со своей жизнью!»: какое у меня образование и каковы мои планы на будущее? Когда я рассказала, что у меня степень бакалавра гуманитарных наук, и начала объяснять, что это такое, он непонимающе уставился на меня.

— Да… и какая вам от этого польза? – спросил он в искреннем недоумении.

— Не уверена, что от этого будет польза. На самом деле не в этом смысл…

— Ну, я понимаю, почему вы с Октавио подружились, – засмеялся он.

Тут на помощь подоспела его жена Элена, изящная блондинка, сидевшая наискосок от меня:

— Да вообще не важно, что вы изучали, если вам все равно выходить замуж.

Она пояснила, что познакомилась с Рамоном на юридическом факультете и они обвенчались сразу после выпуска.

Вдруг свет померк, а на сцене появились четыре упитанных человека в костюмах из лайкры с блестками.

— Деньги, деньги, деньги, – запел хор.

Октавио закатил глаза, но я обрадовалась даже этой пародии на группу «ABBA», поскольку она отвлекла всех от этой темы.

Другим отвлекающим фактором стала официантка, которая каждые несколько минут предлагала нам выпивку.

— Две порции текилы «Ресерва-дель-Патрон», – заказал Октавио. – Это лучшая текила, которую только можно найти, – объяснил он, хватая меня за коленку под столом.

И это действительно была прекрасная текила. Мне было все труднее следить за беседой, которая велась за нашим столом, поэтому я просто откинулась на спинку стула и стала смотреть на артистов, которые становились все забавнее и забавнее.

Я осознала истинную степень своего опьянения, только когда встала, чтобы выйти в туалет.

— Октавио, может, уже уйдем? – еле сумела выговорить я.

— Уйдем?.. Ты хочешь уйти? – пролепетал он и, вставая из-за стола, опрокинул стул.

Мы распрощались со своими соседями по столу и начали пробираться к выходу. Мы уже довольно в этом преуспели, когда на нашем пути возникла дама средних лет:

— Октавио, дорогой!

— Тетушка!

— Что ж, судя по длине твоих волос, я полагаю, ты до сих пор занимаешься музыкой… О, вы только посмотрите, и галстук не надел. Таков уж мой Октавио, – усмехнулась она.

У нее были короткие серебристые волосы и жемчужные сережки.

— А это кто? – услышала я ее вопрос.

— Это Люси, моя партнерша по сексу из Австралии.

На другой день я проснулась с жестокой головной болью, которая усиливалась с каждым новым тревожным прозрением, которое на меня снисходило. Первым было то, что мое тело прижато к стенке какой-то массой, которая гораздо тяжелее моей собственной, а из-под простыни торчат две волосатые ступни.

Второй новостью стал ужасный писклявый звук, от которого вибрировала вся комната. Перегнувшись через большое волосатое тело, я увидела, что на экране моего мобильного светится имя Рикардо. Я не сводила взгляда с экрана, пока телефон не перестал звонить.

— Выключи свой чертов телефон, – пробурчало большое тело, натягивая себе на голову простыню. Это был двенадцатый пропущенный звонок от Рикардо за это утро.

Потом я осознала еще более тревожный факт. Что сегодня воскресенье. И мои родные приземлятся в аэропорту Мехико с минуты на минуту.

10 Родительское наставление

Сквозь толпу выходящих из зоны прибытия международных рейсов я издалека увидела гору полураскрытых чемоданов. Подойдя поближе, я заметила, что содержимое одного из них вываливается прямо на пол аэропорта, оставляя за собой след из туалетных принадлежностей, белья и потрепанных книг. Рядом с этим курганом с артефактами стояла ни дать ни взять шведская кинозвезда. Шелковистые белокурые волосы до пояса струились на винтажный сарафан с цветочным рисунком, облегающий высокую соблазнительную фигуру.

— Джелл! – крикнула я.

Она захлопнула книгу – «Фиесту» Хемингуэя в мягкой обложке – и бросилась ко мне с объятиями. Нордическая внешность и нежные черты моей сестры Анжелики некогда побудили меня придумать ей прозвище Картофелина, но те дни давно миновали.

На горе багажа, ошеломленные, сидели родители.

— Ох, милая, какая ты худенькая! – закричала мама, едва увидев меня.

— Привет, мам! Простите, что опоздала. Вы давно тут ждете?

— И ты все еще носишь эти брюки, – сказала она. – Им, должно быть, уже больше трех лет.

Отец встал, прижимая к себе сумку для ноутбука, битком набитую журналами и газетами, а еще из нее торчала книга, которую он сейчас читал: «История бомбардировок».

— Привет, папа.

— Привет, милая.

Я ухватилась за один из чемоданов на колесиках и повела всех к стойке такси с предварительной оплатой.

Первоначально я договаривалась с Рикардо, что мы поедем в аэропорт на его машине, но в то утро я не смогла набраться храбрости, чтобы посмотреть ему в лицо. Когда на тринадцатом его звонке я взяла трубку, на меня обрушился шквал обескураживающих вопросов:

— С тобой все в порядке? Почему ты не берешь трубку? Я уже думал, что тебя похитили… Где ты была этой ночью?.. А утром?.. У тебя странный голос…

С каждым вопросом у меня все сильнее стучало в висках, пока я наконец не сказала:

— Прости. Я все объясню тебе сегодня вечером. Насчет аэропорта не беспокойся.

В конце концов, делать сейчас признание было бы слишком опрометчиво: мне нужно было время осмыслить ситуацию и потом найти слова, чтобы мое объяснение вызывало сочувствие и понимание, хотя все мы знаем, что не существует таких слов в английском языке. Октавио тогда предложил мне свои услуги и машину.

— Куда ты собираешься? К чему такая спешка? – заревело большое существо, завернутое в мои простыни на манер буррито.

— Мои родные через час должны ждать меня в аэропорту, – сообщила я.

— Что?.. Я могу тебя отвезти. – Он быстро сел, потирая глаза.

— Нет, не беспокойся… Все как-то слишком запуталось.

Он молча смотрел на меня несколько секунд.

— Знаешь, я был очень пьян.

— Да, я тоже.

Потом он встал и, как был – в простынях, – побрел по коридору в свою комнату и закрыл за собой дверь. Я поехала на метро.

— Знаешь, я беспокоюсь за маму, – сказал папа.

Мы с ним шли впереди остальных.

— Доктор Ли дал ей снотворные таблетки стилнокс на весь полет. Они явно имеют отношение к преступлениям, совершаемым людьми во сне. Я просто не знаю, как они сочетаются с обезболивающими и антидепрессантами. В аэропорту Сантьяго она вдруг исчезла, и нам пришлось обращаться к службе безопасности, чтобы ее найти.

— Ужас какой, – сказала я, хотя в случае с моей матерью такое поведение не выглядело чем-то необычным.

Когда мне было тринадцать лет, мои родители чудом выжили в лобовом столкновении с грузовиком, и мама серьезно повредила позвоночник. С тех пор у нее часто случались жестокие приступы боли в спине, что привело к депрессии, и все это лечилось у доктора Ли целым арсеналом фармацевтических средств, а также походами к психиатрам и всевозможным терапевтам. Чувство юмора, порой мрачноватого, помогало справляться с этой ситуацией.

Но у нее по-прежнему хватало сил волноваться о своем супруге. Неделей раньше она рассказывала мне по телефону:

— Я очень беспокоюсь за Ричарда. Повсюду лесные пожары, и он так переживает… он постоянно летает на конференции по вопросам загрязнения окружающей среды. Раньше, когда он покуривал травку, он был куда более веселым и спокойным… мне кажется, ему не помешало бы опять к этому вернуться.

Когда мы наконец втиснулись в салон легального такси, я спросила родителей:

— А зачем вы вообще сделали остановку в Сантьяго?

Мексика была лишь одним из пунктов кругосветного путешествия, которым мои мать, отец и сестра были обязаны старому папиному другу – радикалу шестидесятых, с возрастом эволюционировавшему в брюзгливого магната-издателя и поэта. Много лет он звал нас всех в гости в свой сказочный дом на Карибском море. После Мексики родители и сестра планировали посетить Кубу, а потом отправиться отдыхать в этот островной рай, так что их ожидали в буквальном смысле крайности социализма и капитализма… Они с юмором составляли себе маршрут.

— В Сантьяго было действительно интересно… – начала сестра, которая только что сдала выпускные экзамены в школе; ее эссе – по истории Латинской Америки. – Мы ходили в Президентский дворец, где был убит Сальвадор Альенде во время государственного переворота, и…

— Да, – перебил папа, – где на каждом шагу эти женщины‑охранницы с красной помадой на губах, в обтягивающих черных брюках и узконосых черных ботинках…

— Папа! – оборвала его Анжелика. – Хватит постоянно вспоминать этих полицейских в стиле садо-мазо; я понимаю, как они тебя взволновали, но ты только о них и говоришь с тех пор, как мы покинули Чили.

Было уже темно, когда такси остановилось перед отелем «Маджестик». И он действительно оправдывал свое название[16]. Я несколько недель потратила на то, чтобы найти отель, соответствовавший строгим маминым требованиям: много света и пространства, высокие потолки, колониальная архитектура, балкон, чистота и прекрасный вид из окна.

Носильщик, который проводил нас в номер, наконец сумел отвести взгляд от Анжелики и распахнул шторы на французских окнах. Из них с высоты птичьего полета открывался вид на огромную площадь Сокало и яркие рождественские сценки, выложенные на близлежащих домах из маленьких цветных лампочек. В центре площади возвышалась пятиярусная рождественская елка, состоящая из золотых фонариков, соединенных проводами. Я не стала говорить родным, что несколько человек разбились насмерть, когда монтировали это сооружение.

— Где здесь можно поесть? – был первый вопрос моего отца, когда они немножко пришли в себя от всего этого великолепия.

Разумеется, их угораздило приехать в субботний вечер – единственный вечер на неделе, когда обычно оживленный Сентро-Историко как будто вымирает. Пока мы бродили по опустевшим мощеным улицам, Анжелика продолжала рассказывать о последних маминых «развлечениях» с лекарствами.

— Вчера ночью в отеле я услышала, как она встала с постели и стала рыться в сумке с таблетками. Я сказала, что еще один стилнокс будет лишним. А она мне: «Я не один приму – я приму два ».

— Сантьяго гораздо более оживленный город, правда? – сказала мама папе у нас за спиной.

Потом мы услышали звуки выстрелов. Казалось, они раздавались в конце аллеи. Хотя я подозревала, что это всего-навсего фейерверк, я не без удовольствия заметила по страху, написанному на лицах моих родных, что они уже поменяли свое мнение насчет оживленности улиц.

Наконец мы наткнулись на еду. Небольшая толпа собралась вокруг открытой двери гаража, где несколько женщин жарили кесадильи. Я усадила своих на перевернутые ящики на тротуаре и пошла делать заказ.

— Думаю, мне такое есть не следует, – сказала Анжелика, разглядывая жаренную во фритюре кесадилью, политую красной и зеленой сальсой. – Что-что у меня в животе нехорошо.

Остальные с аппетитом уговорили кесадильи, а потом мы отправились обратно в отель.

— Знаешь что? – сказал отец так, чтобы не слышала Анжелика. – Мне кажется, что Джелл беременна.

— Почему?

— Ну, ее все время тошнит.

— Наверное, она слегка отравилась едой в самолете…

— Все равно, поговорила бы ты с ней… просто на всякий случай.

Оставив их в отеле, я пошла к метро. Веселенькие нас ожидали праздники: мама, принимающая таблетки, под действием которых люди во сне вытворяют страшные вещи; отец, живущий в состоянии такого стресса, что его жена готова прописать ему марихуану; и сестрица – возможно, беременная. По крайней мере, это отвлечет меня от моей бестолковой личной жизни.

Когда я в одиннадцать вечера вошла в тускло освещенную квартиру Рикардо, я все еще понятия не имела, что я ему скажу. Просто будь честной, уговаривала я себя: в конце концов, это всегда оказывается легче.

Рикардо приготовился к худшему, судя по тому, что он на полную громкость включил Паганини, а на столе стояла полупустая бутылка виски. Но все равно его первые слова ошеломили меня:

— Это был твой сосед?

Черт, как он узнал? Я несколько секунд ошеломленно смотрела на него, прежде чем смогла выговорить слово «да».

— Так я и думал. Ты всегда испытывала неловкость, рассказывая о нем…

Но следующий вопрос меня по‑настоящему потряс:

— Ты его любишь?

Что меня привлекло в Рикардо сразу, как мы познакомились, так это выразительность его лица. Каждая эмоция, которую он переживал, «играла» с его красивыми чертами, как ветер с водной гладью, и сейчас на его лице было написано такое страдание, что мне пришлось нарушить свой обет честности.

— Нет. Я просто была пьяна… Прости, – пролепетала я.

— Ты все еще хочешь быть со мной?

— Да, – сказала я. И это была правда.

Когда я шла через Сокало в отель «Маджестик», смог был таким густым, что видимость не превышала нескольких метров. У воздуха был привкус выхлопных газов. Это был самый тяжелый день с тех пор, как я приехала сюда. Зимой загрязненный воздух скапливается в этом месте, будто в котле.

— Не могу спокойно думать о том, что ты дышишь этой отравой каждый день, – сказала мама, глядя из окна на Сокало во мгле.

— Не всегда все так плохо.

Я пригласила родителей посмотреть на мою квартиру в Ла-Рома, где загазованность ощущалась не так сильно.

И снова гостиничные носильщики не пытались скрыть своего восторга при виде Анжелики, которая грациозно плыла по украшенной цветными изразцами лестнице в мавританском стиле с бронзовыми перилами. Они даже рты приоткрыли. Яркая блондинка, да еще и с вызывающей манерой одеваться, – это зрелище оказалось непосильным для мексиканских мужчин. Анжелика не знала основного правила выживания в Мехико: если у вас нет вооруженного телохранителя, а лучше двоих, одевайтесь так, чтобы не было видно вообще ничего. Мы вылезли из такси на улице Орисаба, и я повела родителей и сестру по обшарпанной желтой лестнице в свою первую мексиканскую квартиру. Я прямо читала мысли Джулии, моей мамы: «Как-то тут неуютно, где же диван?»

— Ну что, выглядит очень по-мексикански, правда, – сказала Анжелика, обводя взглядом кактусы и изображение Девы Гваделупской в натуральную величину. – Я хочу сказать, ты бы не захотела жить в Мехико в квартире, которая была бы не похожа на мексиканскую, – добавила она.

— Такая маленькая… А ведь у тебя еще есть сосед? Ух, как близко друг от друга вы живете, – заметил отец, сунув голову в комнату Октавио.

Я налила сестре рюмку лучшего мескаля из запасов Октавио и оставила ее изучать содержимое его книжных полок. Мама уже нашла себе занятие – перебирать мою грязную одежду.

— Знаешь, папа, а ведь Уильям Берроуз когда-то жил в соседнем доме.

— Правда? Верно-верно, он ведь застрелил свою жену в Мехико, – вспомнил отец. – Когда целился в стакан мартини у нее на голове. – Он вдруг разволновался. – Мы можем сейчас пойти посмотреть на этот дом?

— Вон он, номер двести десять. – Я показала на обветшалое здание слева и подождала, пока отец не сделал целых восемь снимков входной двери с разных ракурсов.

Я не сказала ему, что когда-то читала о том, что настоящий дом Берроуза был снесен. Мы отправились туда.

— Знаешь, не только Уильям Берроуз тут жил, он первым приехал сюда, скрываясь от закона, а потом были еще Джек Керуак, Нил Кэссиди, Аллен Гинзберг, Грегори Корсо… вся эта компания битников. Ух ты, да тебе и вправду повезло найти квартиру в таком месте, – сказал отец, когда мы поднимались обратно в квартиру.

Перед дверью я замерла: изнутри слышался знакомый раскатистый смех.

Октавио встал, едва мы вошли в комнату.

— Здравствуйте! Вы, наверное, Ричард, а я Октавио, сосед Люси. Рад с вами познакомиться, и милости просим в наш дом.

Мужчины крепко пожали друг другу руки.

— Что ты здесь делаешь? – спросила я Октавио.

— У меня каникулы: школа закрылась на Рождество. – Он взглянул на часы. – Ты не волнуйся, я сейчас ухожу на репетицию, – усмехнулся он. Потом повернулся к маме: – До встречи завтра в десять утра у отеля.

— Что?

— Октавио хочет провести для нас экскурсию по историческому центру, – пояснила Анжелика.

— Да, это было бы великолепно, – улыбнулся отец, а потом крикнул вслед уходящему Октавио: – Знаете, Люси в первый наш вечер здесь повела нас ужинать в подворотню.

— Да уж, могу себе представить, – отозвался Октавио. – Она такое любит.

На следующий день я после работы встретилась с родителями и сестрой в отеле «Маджестик». Мое семейство, похоже, было в полном восторге от экскурсии, которую устроил для них Октавио.

— Это было чудесно, – заявила мама. – Он так хорошо знает историю – рассказывал о человеческих жертвоприношениях с такими красочными подробностями, что мне теперь хочется принять душ. Никак не могу успокоиться.

— А еще он водил нас в Национальный дворец, – добавил папа. – Посмотреть на фрески Диего Риверы – это невероятно! Прямо-таки иллюстрированная история Мексики. Причем всем остальным туристам приходилось стоять в очереди и предъявлять паспорта, но стоило охране лишь взглянуть на Октавио, как нас сразу пропустили внутрь.

Мама поддакнула:

— Да, аристократические манеры Октавио на всех производят впечатление, и никто не задает никаких вопросов. А потом он повел нас обедать в ресторан на крыше, откуда виден как на ладони весь город. Ресторан даже не был открыт, но Октавио велел обслуживающему персоналу открыть, и его послушались.

— Так вы не голодны? – спросила я.

Рикардо уже подъезжал к отелю – мы планировали повести моих родителей куда-нибудь пообедать. Он настоял на знакомстве с моими родителями. Учитывая непрочный характер наших отношений, я уверяла его, что на самом деле это не обязательно, но он не сдавался:

— Нет, я должен с ними познакомиться: они здесь пробудут недолго.

Зазвонил гостиничный телефон: Рикардо ждал у стойки рецепции.

— Скажите ему, пусть поднимется в номер, – попросила я консьержа. – Пришел Рикардо!

— Кто?

— Парень, с которым я встречаюсь.

— Встречаешься, в отличие от того мужчины, с которым ты живешь, – уточнил отец.

— Да… В сущности… Не говорите ему, пожалуйста, ничего о вашей экскурсии с Октавио: сейчас это больная тема, – запаниковала я.

— Значит, ты хочешь, чтобы мы соврали о том, чем сегодня занимались? – спросил отец.

Мама и сестра с подозрением смотрели на меня, а он, кажется, был заинтригован и удивлен одновременно.

— Нет, врать не нужно, просто не вспоминайте при нем об Октавио, – умоляюще сказала я. Как будто это было не одно и то же.

Бедняга Рикардо, подумала я, Октавио трудно превзойти в обаянии. Но когда я открыла дверь, то просто остолбенела: он стоял на пороге прямо и гордо, как исполнитель мариачи, в лучшей своей рубашке, белой, которая мне всегда так нравилась. Рикардо не без изящества поприветствовал каждого из моих родных.

— Пойдемте пообедаем? – предложил он после знакомства.

— Боюсь, что они уже пообедали, – быстро сообщила я.

— А, хорошо… Как насчет прогулки по Темпло-Майор?

— Они уже там побывали… Слушайте, почему бы нам не пойти выпить пива? – предложила я.

Мы отправились в бар «Опера» – знаменитую кантину, куда меня водил Бакс, когда мы только познакомились. Моя мать имела там большой успех у пожилых завсегдатаев. Рикардо, несмотря на напряженность ситуации, демонстрировал превосходные манеры и излучал подкупающую теплоту. Когда дело касается семьи, мексиканцы всегда будут на высоте, невзирая ни на какие обстоятельства.

В тот вечер я решила повести родных на ужин в богемное кафе, в котором мы часто встречались с Эдгаром для intercambio. Я знала, что на них произведут впечатление полки, уставленные старыми книгами, и потертые канделябры со свечами. В лабиринте залов царила атмосфера изысканного пиршества, играл великолепный джаз, не смолкали оживленные политические дискуссии.

Но, к несчастью, всего этого оказалось недостаточно, чтобы отвлечь мое семейство от животрепещущей темы моей личной жизни. Мама попыталась внушить мне твердые правила любовного этикета, вдохновленная чувством вины за свою собственную бурную молодость.

— Что с тобой стряслось, что тебе вдруг захотелось отомстить мужчинам? Давай уж в таком случае сведи с ума десятерых и устрой между ними состязания! – Мама пила только вторую порцию мескаля, но он, вступив в химическую реакцию с лекарствами, порождал такой коктейль, какого она раньше никогда не пробовала.

— Слушай, я же не нарочно создала такую ситуацию, так случайно вышло, – объяснила я.

Отец, у которого было больше опыта в одновременном общении с несколькими возлюбленными, чем у мамы, прекрасно меня понимал.

— Да, знаю. Каждый раз, когда ты решаешь выбрать одного, другой начинает казаться тебе более привлекательным, – утешил он меня.

— Именно, – подтвердила я.

Отец был совершенно прав.

— Надо же, как трогательно, – съязвила мама.

Но Анжелика быстро вернула разговор к обсуждению моей дилеммы:

— Люси, тебе, конечно, кажется, что ты не нарочно создала эту ситуацию, но это могло произойти подсознательно…

— Не пытайся подвергать меня психоанализу, – отрезала я.

Меня сейчас мало волновало, есть ли у меня садистские наклонности, да и вообще какие извращения сподвигли меня завести двух любовников сразу. Психоанализ мог подождать: прямо сейчас мне нужно было принять решение, кого выбрать.

Мама явно отдавала предпочтение Октавио, но я не могла согласиться с ее аргументами:

— Рикардо не заслуживает отношений с особой, которая меняет мужчин как перчатки. Октавио гораздо лучше приспособлен к твоим играм.

— Рикардо такой надежный и нежный, – сказала Анжелика. – Он похож на славного белого мишку, и ты всегда знаешь, что у него на уме.

— Октавио из тех, кто управляет этим миром, – сказал отец.

— Конечно, Октавио обаятельный и столько всего знает, – признала Анжелика. – Но, если честно, мне неприятна эта самоуверенность богатенького мальчика. Этот тип можно встретить в любом уголке мира. Мне кажется, сын какого-нибудь важного турецкого дипломата мог бы быть точно таким же… Меня тошнит… где здесь туалет?

Когда я возвращалась к себе в квартиру, отправив родных в отель, мне очень некстати позвонил Рикардо.

— Ты сегодня спишь у Октавио? – поинтересовался он.

— Нет, я сплю у себя дома, – заявила я и бросила трубку. Я была на грани срыва, и мне ужасно хотелось на кого-нибудь наорать.

Когда я вошла, Октавио сидел на кушетке, играя на гитаре:

— Где ты провела прошлую ночь?

Этот многозначительный вопрос, в сочетании с моим мрачным настроением и легким опьянением, придал всей сцене замечательный мелодраматический колорит.

— А что? Почему это тебя волнует? – с вызовом ответила я.

— Ты прекрасно знаешь, почему это меня волнует, – сказал он, поднимаясь на ноги.

— Нет, не знаю: ты никогда не давал мне ничего ясно понять…

— Я? Да это ты вечно ходила вокруг да около! – Он перешел на крик.

— Ладно, тогда скажи мне сейчас: чего ты хочешь? Ты хочешь быть со мной… вместе?

— Не знаю… Хочу, чтобы ты порвала со своим парнем.

— Что? Чтобы уйти к тому, кто сам не знает, чего хочет?

В том же духе мы орали друг на друга еще какое-то время: оба были в ярости, и ни один из нас не знал, чего же он на самом деле хочет. В конце концов Октавио ушел из квартиры, хлопнув дверью, а я легла спать.

На следующее утро я занималась с Офелией, которая была в совершенной панике по поводу предстоящей через неделю свадьбы, когда вдруг раздался звонок от мамы.

— Анжелика заболела по‑настоящему… Приезжай немедленно… На рецепции вызвали врача, но он не говорит по-английски.

Когда я приехала, Анжелика лежала на постели с совершенно белым, под цвет пижамы, лицом.

— Это могли быть те жареные штуки, которые мы ели в подворотне? – спросила мама.

— Мам, ей было плохо еще в самолете.

В дверь постучали.

— Скорее! – вскрикнула мама. – Наверное, это врач.

За дверью стоял красивый, неуверенно улыбающийся юноша. Он выглядел как положено: стетоскоп на шее, большой черный портфель в руках. Но в его внешности и манерах было что-что подозрительное.

— Ну, вот ваша пациентка. – Я показала ему на диван, на котором лежала Анжелика.

— Господи, ему на вид лет четырнадцать, – прошептал отец.

Он был прав: белая униформа была юноше слишком велика, а неловкие движения были характерны для подростка. Анжелика подняла взгляд, ее бледная кожа блестела от пота, и доктор отчаянно покраснел.

Я накануне читала о вооруженном ограблении аптеки, во время которого грабители приказали персоналу отдать белые халаты, а потом заперли работников аптеки в шкафу. Незваные гости работали за прилавком целый день, обслуживая покупателей, время от времени заглядывая в шкаф, чтобы спросить совета, угрожая пистолетом. В конце дня они опустошили кассу, отпустили своих пленников и ушли домой. Я подумала, не происходит ли с нами сейчас нечто подобное.

Доктор, казалось, потерял дар речи, поэтому я начала перечислять ему симптомы Анжелики. Но по его взгляду было понятно, что беседа о рвоте – это последнее, чем он хотел бы сейчас заняться. Руки его дрожали, когда он щупал сестре живот.

— Похоже, у нее желудочная инфекция, – наконец сказал он.

Потом доктор открыл свой портфель и начал набирать в большой шприц содержимое какого-то пластикового флакончика.

— Что это он делает? – Анжелика резко села на кровати.

Я перевела ее вопрос.

— Что я делаю? Э-э-э… А! Я готовлю антибиотики, – запинаясь, выговорил он.

— Что? Антибиотики? Почему в шприце? – взвизгнула она.

— Потому что здесь их принято вводить именно так, – объяснила я.

— Не могли бы вы попросить ее спустить трусы? – дрожащим голосом спросил врач.

На лице Анжелики был ужас.

— Давай, Джелл, ты что, не хочешь выздороветь? – уговаривала я сестру, хотя ее положению нельзя было позавидовать.

— Какого черта делает этот болван? – громко спросил отец, когда игла вошла в плоть его дочери.

Он был еще больше потрясен, когда врач вручил ему счет – 300 долларов США.

* * *

На следующее утро я вынула из шкафа всю свою одежду и уложила ее в чемодан. Больше мне и укладывать было нечего, разве что небольшую стопку книг, стоящую на полу у стенки. Вся мебель принадлежала Октавио, даже мой матрас. Единственным моим вкладом в хозяйство были желтое покрывало работы индейцев-отоми, вышитое причудливыми изображениями животных и растений, которое я купила для своей комнаты на первую свою зарплату, и маленькая толстянка в горшке. Я оставила их Октавио, как и ветку белых лилий, которую я поставила в вазу на каминную полку. Под вазу я подложила полную раскаяния записку, в которой пыталась оправдать свой внезапный отъезд.

Добрые соседские отношения между мной и Октавио было уже никогда не вернуть. И им не дали шанса превратиться в отношения иного рода, думала я с глубоким чувством сожаления.

Рикардо всегда был милым и любящим. Но драма, которая разыгралась прошлым вечером, вызвала у меня неудержимое желание сбежать от них обоих. Благодаря тому что мои родные запланировали поездку в исторический город Гуанахуато, мне было где спать по крайней мере пять ближайших ночей, да и вообще полезно было сменить обстановку, чтобы спокойно обдумать свои дальнейшие действия.

Я закончила писать записку Октавио и подмела пол в своей опустевшей комнатке. Бросив последний взгляд на мою первую мексиканскую квартиру, я отправилась на метро в отель «Маджестик», где с ощущением того, что я потерпела крах, хотя знала почему, я сдала чемодан в камеру хранения.

11 В гостях у смерти

Гуанахуато – живописная, как в детской книжке с картинками, колониальная Мексика. И время праздников – не только для моих родных, но и для каждой мексиканской семьи. На горизонте виднелись золотые цепи зубчатых гор, усеянных кактусами, похожими на трубы органа, солнце заливало старый городок ослепительным светом, каменные дома были окрашены в насыщенные пастельные тона – желтые, голубые, сиреневые и розовые. Все улицы и переулки, мощенные булыжником, были запружены туристами. Я как-то упустила из виду, что был государственный праздник, и это несколько омрачило нашу поездку. Но, простояв несколько часов в очереди на автовокзале, мы наконец забрались в шикарный «грейхаунд» и отправились на север. Я глубоко заснула и проснулась только спустя несколько часов: что-что ритмично било меня по ногам. Открыв глаза, я обнаружила, что спинка переднего кресла ходит ходуном.

— Что это? – вздрогнув, спросила мама, которую тоже разбудили толчки.

Догадавшись, что происходит, мы на мгновение лишились дара речи.

— Я думала, это католическая страна, – изумленно выдохнула мама.

— Так и есть, – подтвердила я. – Именно поэтому они и занимаются сексом здесь – дома-то нельзя.

Меня тоже не раз поражало спокойствие, с которым местные жители смотрят на весьма откровенные ласки, и это в стране, где девственность ценится превыше всего, а аборты запрещены во всех штатах, кроме одного. Такое ощущение, что запретных мест просто не существует, парочки резвятся повсюду: в сквериках на скамейках, в автобусах и библиотеках. Даже совершая пробежку в парке, рискуешь наткнуться на сплетенные в порыве страсти тела. Похоже, здесь разрешается все, лишь бы не дома: семейные устои – дело святое. А поскольку большинство молодых людей живет с родителями, вариантов остается в общем-то немного. Для тех, у кого найдутся лишние сто песо, существует множество отелей на час; прочим же не остается ничего, кроме улицы. Сегодняшний эпизод был просто вопиющим, потому что мы ехали не куда-нибудь, а в Гуанахуато, штат, частенько попадавший на страницы газет в связи с постоянными попытками здешних пуританских властей объявить вне закона прилюдные поцелуи и слишком короткие юбки. На прошлой неделе мэр Гуанахуато Ромеро Хикс заявил, что парочка, «страстно целующаяся в публичном месте», должна быть отправлена за решетку. Но пока что ему так и не удалось набрать достаточное количество голосов в поддержку этого законопроекта.

Шесть часов спустя мы прибыли в отель, и я, к своему облегчению, обнаружила, что мне удалось исполнить мамину мечту об отпуске за границей: временное пристанище, обошедшееся нам в сущие гроши, оказалось выстроенным четыре века назад каменным особняком с кованым декором, а с балкона номера открывался такой потрясающий вид на уютный городок, что так и тянуло сесть за массивный дубовый стол и написать акварелью пейзаж.

Анжелика добавила свой штрих к общей живописной картине – она надела обтягивающее винтажное платье с длинной юбкой. Похоже, укол, который сделал ей юный доктор, волшебным образом подействовал: не считая того, что на автовокзале ее несколько раз принималось тошнить, она явно чувствовала себя лучше. Родители решили отдохнуть, а мы с сестрой спустились по булыжной мостовой к главной улице. Исторический центр Гуанахуато был пешеходной зоной: чтобы сохранить колониальное очарование городка, для автомобилей выстроили подземные туннели. На улицах яблоку было негде упасть, толпа двигалась медленно, точно скот на пастбище. Я издалека определила, что все это гости из Мехико, то ли по тесным джинсам и затейливым прическам, то ли по походке. Когда же мы смешались с толпой и до меня долетели обрывки разговоров, сомнений не осталось: прохожие то и дело щеголяли столичным сленгом, а уж эту резкую интонацию уроженцев Мехико вообще ни с чем не спутаешь. Похоже, все, от кого я так мечтала сбежать, последовали за нами в Гуанахуато!

Наконец мы одолели три квартала до тенистой центральной площади и уселись за свободный столик кафе.

— Много сегодня народу? – сочувственно бросила я усталому официанту, державшему несколько тарелок с яичницей.

— Сезон chilango, – презрительно сощурился он.

Я хмыкнула: приятно встретить единомышленника.

«Chilango » называют обитателей Мехико; все, кто не оттуда, на дух не переносят столичных жителей. Сами chilango уверяют, будто их ненавидят за прогрессивный образ мыслей: дескать, прочие мексиканцы отсталые и консервативные. Не-chilango заявляют, что истинная причина – грубость и высокомерие chilango. В Керетаро мои товарищи-chilango всегда просили меня делать заказ в ресторане: если бы местные официанты по манерной медлительности речи угадали в них chilango, то обслужили бы в последнюю очередь. Даже к гринго вроде меня относятся лучше, чем к chilango .

Мы заказали энчиладас, и Анжелика поинтересовалась, что я намерена делать со своей любовной неразберихой.

— Почему бы тебе просто не снять квартиру и все хорошенько не обдумать? – спросила она.

Такое решение напрашивалось само собой, и я ответила, что именно так и собиралась поступить, но снять жилье в Мехико непросто: для этого мне нужен fi ador, то есть поручитель, у которого в столице есть какая-то недвижимость и который согласится оплатить аренду в случае моего исчезновения. Я же пока была с такими не знакома, если не считать матери Октавио, но обращаться к ней казалось мне неприличным. В общем, своей крыши над головой у меня пока не было. Это меня ужасно тревожило и злило, но пеняла я на саму себя: как меня угораздило допустить, чтобы моя мексиканская жизнь на глазах превратилась в тошнотворную мыльную оперу? Теперь мне ясно были видны все ошибки: в первую очередь надо было с самого начала признаться Рикардо в чувствах к Октавио. Однако я с трудом представляла, что делать дальше.

Когда мы с сестрой вернулись в свой отель, точно сошедший с почтовой открытки, родители завтракали – на столе были апельсины и кофе. Я решила, что они уже готовы к очередной порции рассказов о мексиканской истории.

Неподалеку от нашего отеля находился музей Алхондига де Гранадитас, бывший амбаром, крепостью, тюрьмой, а теперь ставший Музеем Мексиканской войны за независимость.

В 1810 году испанцы, обосновавшиеся в этом богатом (за счет добычи серебра) городке, получили известие, что к Гуанахуато движутся отряды крестьян – борцов за независимость, и укрылись в этом самом амбаре. Прихватили с собой все деньги и драгоценности, забаррикадировались изнутри, посадили на крышу вооруженную охрану и расставили стражников вокруг здания. Ворвавшиеся в город войска Мигеля Идальго пошли в наступление и забросали здание камнями. К восставшим присоединились горнорабочие и ремесленники Гуанахуато. Героем этих событий стал калека рудокоп, которого из-за хромоты прозвали El Pípila (индейка). Привязав на спину большой камень, чтобы защититься от пуль, градом льющихся с крыши, он положил конец сражению, подпалив дверь амбара. Его подвиг увековечен – на вершине одного из холмов над городом поставлен огромный камень. В конце концов испанцы захватили город, отрубили головы четырем зачинщикам – Идальго, Альенде, Альдаме и Хименесу, – и повесили на крюк на четырех углах крепости; там головы провисели десять лет в знак предостережения остальным мексиканцам – чтобы те и помыслить не смели о восстании.

Вечером я отправилась в ближайшее интернет-кафе, чтобы проверить, нет ли писем от двух моих мужчин, а главное – поискать себе жилье. Письмо от Октавио я открывала затаив дыхание, но оно оказалось не таким злым, как я ожидала. Внезапное бегство из его жилища задело Октавио за живое, но я и не ждала, что он спокойно воспримет произошедшее. В конце он писал, что понимает, почему я ушла, и просил позвонить ему, когда смогу и захочу. Письмо от Рикардо было более оптимистичным. Он сообщал, что друг его друга снимает «чудесный» дом с одной спальней в колониальном пригороде под названием Сан-Анхель, неподалеку от Койоакана. Там есть вся мебель и терраса на крыше со множеством растений. Он, похоже, намекал, что мы могли бы переехать туда вместе. Но я пока не разобралась в своих чувствах к нему. Правы родные: мне нужна своя квартира. Значит, придется поискать что-что еще. На всякий случай я просмотрела сайты, на которых люди ищут компаньонов для совместной аренды жилья в Мехико – вдруг попадется что-что новенькое? Но, как обычно, соседей искали в основном иностранцы, причем им нужны были коренные мексиканцы, чтобы практиковаться в испанском. Я написала вялый ответ диджею-гринго по имени Уэйв, который хотел снять квартиру в Ла-Рома, а сейчас как раз ехал из Калифорнии в Мексику на машине. Но я надеялась, что до этого не дойдет. Все-таки от экспатов я старалась держаться подальше.

Рождество прошло незамеченным – в Мехико его широко не отмечают, это преимущественно семейное торжество. Другие праздники – День мертвых, День независимости, День святой Девы Гваделупской и День революции – намного превосходят Рождество по пышности и веселью.

Несмотря на заполонившие город толпы туристов, мы ухитрялись отыскать укромные уголки. Поднимаясь в гору по мощенным булыжником переулкам, мы неожиданно оказывались на пустынных площадях, утопавших в цветах, с памятниками неизвестным героям очередного кровавого поражения, в итоге обернувшегося победой. Мама, заинтересовавшись бурной историей Мексики, принялась расспрашивать меня о культуре моей новой родины. Да и что бы мы были за туристы, если бы не совершили классическую экскурсию по Гуанахуато, кульминацией которой было посещение главной городской достопримечательности – Музея мумий. Звучит слишком абсурдно, чтобы быть интересным, но, забравшись в пыльный микроавтобус, я, к своей досаде, обнаружила в числе наших спутников многих chilango, которых заметила во время прогулки по городу.

— Я буду переводчиком, – обнадежила я своих родных, которые не говорили по-испански. Но стоило гиду открыть рот, как я пожалела о своей самонадеянности. Все, что я разобрала, – это «Здравствуйте и добро пожаловать в…», после чего все в автобусе расхохотались.

— Что он сказал? – поинтересовалась Джелл.

— Я не расслышала.

На голове гида с зачесанными назад жирными волосами «сидели» спортивного вида солнечные очки. Это был один из тех горе-шутников, чьи усилия рассмешить публику ограничиваются неразборчивой монотонной скороговоркой. Вслед за ним мы стремительно спустились под землю, вынырнули на свет божий и принялись подниматься по крутому склону холма. Первый раз мы остановились у старого серебряного рудника. У входа расположился бар, смотревший на старый заросший сад. Мама, страдающая клаустрофобией, отправилась прямиком в бар, прихватив с собой дневник и книгу, которую сейчас читала: «Как, потерпев крушение, не развалиться на куски». Она заказала мескаль. Остальные отправились за гидом в шахту. Мы спускались по ступенькам, и казалось, будто туннель смыкается за нами. Когда последний лучик света исчез из виду, гид принялся рассказывать про обвалы, случавшиеся на этом руднике, и многочисленных рабочих, оставшихся погребенными под камнями. Местное население трудилось в рабских условиях, сообщил он. В среднем рудокопы выдерживали на этой каторге не более трех лет и умирали.

Потом мы отправились в Музей инквизиции; мама снова предпочла подождать нас снаружи, в залитом солнцем цветущем саду, делая записи в своем дневнике. Она с недоумением наблюдала, как группа детишек с черными воздушными шариками с надписью «Инквизиция» высадилась из туристического автобуса и, хохоча, помчалась в Музей пыток, точно в зоопарк.

Зверства инквизиции, бушевавшей в Испании в шестнадцатом и семнадцатом веках, не минули и колонии. Когда наконец подошла наша очередь, нас встретила энергичная студентка здешнего университета и сказала, что она наша «хозяйка инквизиции». Темные волосы с выбеленными прядями были забраны на затылке в хвост; прическа девушки контрастировала с костюмом – длинной черной рясой, перевязанной в талии веревкой.

— Ничего себе! – шепнул папа. – Садомазоинквизиторша! Похоже, ей нравится ее работа.

— Пап, держи себя в руках, – пробормотала сестра.

Вслед за нашей провожатой мы прошли сводчатым коридором в старинный каменный дом. Внутри стоял мрак, хоть глаз выколи, но каждый экспонат был подсвечен отдельным красным светильником. С потолка свисала железная клетка со скелетом; в правом дальнем углу маячила гильотина, под ножом которой примостилась корзина с черепами. Паутина на каменных стенах была искусственная, а вот человеческие останки – явно настоящими.

В следующих залах нам предстал целый арсенал замысловатых орудий пыток: дыбы, стулья с шипами, ложа, утыканные гвоздями. Одним из самых хитроумных оказалась полая железная статуя, повторявшая формы человеческого тела, с тщательно прорисованным лицом и волосами. Внутрь статуи сажали еретика и сквозь отверстия в металле пытали каленым железом, пояснила гид, чья задача, похоже, состояла в том, чтобы максимально подробно рассказать нам, как применялось то или иное орудие и какое именно действие оно оказывало на жертву. Непременной частью многих экспонатов были скелеты или мумифицированные человеческие останки. Непонятно, то ли их специально выкопали, чтобы выставить на всеобщее обозрение, то ли это настоящие скелеты жертв, скончавшихся в этих застенках. Выражение ужаса, сковавшего черты мумий, навело меня на мысль, что, пожалуй, справедливо второе.

Орудиями пыток служили даже стены. Кое-где камни вынули, чтобы показать окаменевшие останки, скрюченные, точно зародыш в утробе: этих несчастных замуровали заживо. Благодаря нашей «инквизиторше» я выучила новый глагол – emparedar (замуровать заживо); видимо, во времена испанской инквизиции это было настолько привычным делом, что для него потребовалось отдельное слово.

Золотистые лучи солнца косо падали на долину. Мы зашли в богато украшенную церковь на вершине холма. Перед глазами по-прежнему стояли искаженные страданием лица жертв; после застенков инквизиции так странно было смотреть на исполненное сострадания лицо Девы Марии. Наконец мы приблизились к заключительной точке маршрута. Наши компаньоны по путешествию в царство мертвых бодро направились в конец очереди с фотоаппаратами наизготовку, а мама снова решила посидеть над дневником за чашечкой кофе.

Мы медленно продвигались ко входу. Надпись на стене поясняла, что благодаря сухому климату и почвам Гуанахуато останки, представленные в этом музее, мумифицировались, не успев разложиться.

Мы гуськом брели вдоль ряда иссохших тел. Сквозь стекло в прицелы объективов смотрели застывшие желтые лица усопших. Одних похоронили в лучших нарядах, других – в простых саванах. На одних черепах сохранились волосы, другие были лысыми. Одна женщина, лишившись носа, по-прежнему молитвенно складывала руки, которые сохранились вполне прилично.

— Мы в музее или в морге? – громко поинтересовалась сестра, когда мы дошли до конца первого ряда.

— Этих хотя бы не пытали, – заметила я.

Однако нельзя сказать, чтобы все эти люди упокоились с миром. Большинству мумий придали вертикальное положение, так что они напоминали пластиковые фигурки. У некоторых на лицах были написаны самые живые эмоции. Какая-то женщина держалась за живот; ее рот был широко раскрыт, а глаза словно вылезали из орбит. Неподалеку стоял полностью одетый старик и, казалось, смеялся. Но большинство лиц искажала мучительная гримаса. Я всегда думала, что перед смертью, в определенный момент, человек, как бы сильно ни страдал, испытывает умиротворение; здесь же ничего подобного не было. Самым жутким оказался детский зал – крошечные тельца, некоторые даже в пеленках. Один младенец, казалось, звал на помощь. Сестре хватило одного взгляда на этот кошмар; у нее сдали нервы, и она принялась пробираться сквозь толпу к выходу.

— Мам, дай камеру, я хочу сфотографировать мертвого малыша, – завизжал упитанный мексиканский ребенок.

— Зачем вообще понадобилось выкапывать эти иссохшие трупы? – поинтересовалась я у гида, когда мы вернулись в автобус.

— Потому что их родственники не смогли заплатить ежегодный кладбищенский налог, – пояснил он.

Раньше по закону Гуанахуато те, кому не по карману купить постоянное место на кладбище, могли оплачивать аренду. А что же делать, если денег не хватало даже на это? И в 1865 году местные власти нашли оригинальный выход: теперь покойные зарабатывали на свое содержание сами, да еще и приносили неплохой доход. Ежегодно музей посещает свыше миллиона человек. Останки бедняг превратились в основной источник прибыли, которую город получает с туристов.

Когда мы возвращались назад, наша семья сидела в автобусе в непривычном для нее молчании, в то время как остальная часть группы радостно показывала друг другу фото трупов на мониторах цифровых камер. Когда автобус начал спускаться с горы, справа от нас открылся вид на долину Гуанахуато, залитую оранжевым послеобеденным солнцем. Бисерное распятие водителя, свисавшее с зеркала заднего вида, бешено раскачивалось из стороны в сторону, когда нас заносило на узком серпантине к краю пропасти. Мы неслись вниз на пугающей скорости.

— Кто боится высоты? – Наш водитель ухмыльнулся в зеркало заднего вида и повел автобус так, что колеса оказались в пугающей близости от края пропасти.

— Черт, этот парень просто псих! – крикнул мой отец, хватаясь за спинку кресла перед собой. Но остальные пассажиры автобуса расхохотались.

К счастью, мама теперь совершенно не обращала внимания на происходящее. Ее стилнокс, похоже, подействовал неожиданным образом, и она теперь сидела, мирно прислонившись головой к оконному стеклу.

— Эти люди ненормальные! – завизжала Анжелика, когда мы понеслись к новому повороту.

Да, ненормальные. После близкого знакомства с мертвецами мы сами оказались в нескольких сантиметрах от смерти, и это было ужасно.

Меня такое поведение мексиканцев уже не так шокировало, как раньше. Иностранные наблюдатели часто бывают озадачены отношением мексиканцев к смерти. Лежат ли его корни в фатализме, присущем католицизму, или в ацтекском возвеличивании смерти, но сегодняшние мексиканцы ведут себя так, будто смерть – это отличная шутка.

Не нужно жить в этой стране долго, чтобы заметить всеобщее презрение к западной одержимости безопасностью. Это становится особенно очевидным на дорогах: ремни безопасности, ограничения скорости и запреты на пьянство за рулем – это все для слабаков. Для получения водительских прав в Мексике не нужно никакого экзамена: $40 – только и всего.

И туристы-мексиканцы откровенно наслаждались выставкой трупов, от которой моим родным стало дурно. Вероятно, этому не стоит удивляться, если вспомнить красочные фотографии обезглавленных жертв наркомафии, которые в Мексике каждый день можно увидеть в газетах. День мертвых говорит сам за себя. Эту тему я хотела изучить поглубже.

Прощаясь с родными в аэропорту, я испытывала смешанные эмоции. Основным чувством была грусть. Но в то же время у меня было такое ощущение, будто гора свалилась с плеч. Я больше не несла ответственности за смог, желудочные инфекции, длинные очереди в музеи и безумных мексиканских гидов.

Я поехала на метро обратно, в Сентро, где в отеле «Маджестик» были оставлены на хранение мои чемоданы. Оттуда было совсем недалеко пешком до отеля «Исабель», в котором я жила, когда только-только приехала в Мексику, и который снова стал для меня наилучшим вариантом жилья. Я любила вспоминать это место, но мысль о возвращении туда меня удручала. После того как я столько усилий приложила к тому, чтобы постичь эту страну и стать ее частью, мне приходилось возвращаться туда, откуда все началось.

Другая мысль, от которой я чувствовала себя несчастной, была мысль о том, что сегодня вечер воскресенья, а это значит, что завтра к семи на работу. С ощущением внутренней пустоты я размышляла об этом всем, пробираясь через многолюдную площадь Сокало к отелю «Маджестик».

На секунду я остановилась, чтобы ответить на звонок. Это был Рикардо.

— Что? Не глупи. Я сейчас к тебе подъеду, – сказал он, услышав, что я собираюсь делать.

— Погоди… Рикки… Думаю, нам нужно на какое-то время расстаться…

— Надо так надо. Хорошо, сегодня оставайся у меня, – перебил он меня, не дав мне закончить речь, которую я мысленно репетировала, – о том, что нам нужно пожить отдельно. – Можешь переночевать на кушетке, а завтра я помогу тебе подыскать квартиру.

Я согласилась. Хотя прекрасно знала, что никакой кушетки у него нет.

12 Цветок и песня

Рикардо возил меня по всему городу в поисках жилья. Одну комнату сдавал студентам старый коммунист, который пользовался другой комнатой по выходным и держал в ванной порнографические фото. Другая потенциальная квартира, сдаваемая двумя художниками, оказалась хижиной на крыше дома. А пока я мрачно искала подходящий вариант, я временно жила в темной холостяцкой берлоге Рикардо. Даже несмотря на то, что его квартира была похожа на берлогу, в ней было что-что очень уютное, и после работы я с нетерпением ждала того момента, когда приду к Рикардо, такому надежному и ласковому; я чувствовала, что мне очень повезло найти отличного друга так далеко от дома. Только одно свое чувство я не могла с ним обсудить – легкое чувство сожаления при мысли об Октавио.

Солнечный домик с одной спальней, который Рикардо нашел, когда я была в Гуанахуато, был еще не занят и начинал казаться заманчивым вариантом. Однако все члены Утреннего клуба первых жен имели свое категоричное мнение по поводу этой ситуации.

— Да, знать, Пако уметь готовить… пока мы не жениться, – хихикнула Рейна.

— О, да! Марио даже рассказывать мне, что он любить ходить за покупками… Ха-ха! – засмеялась Эльвира.

— Все меняться в ту же секунду, когда вы начинать жить вместе, – с горечью добавила Марисоль.

А Вероника поддакнула:

— Вот в чем проблема с мексиканскими мужчинами: они хорошо вешать лапшу на уши. Они романтичны: они петь для вас под луной… и все такое. А потом… бабах! И вы уже их рабыня!

— Да уж, гринго не знать, что такое романтика, зато вы знать, что получать, – сказала Эльвира, которая собиралась уже на третье свидание со своим супервизором из Техаса.

Даже привилегированные fresas не были застрахованы от такого рода надувательства. Офелия после свадьбы, которая состоялась как раз на Рождество, когда я была с семьей в Гуанахуато, внезапно обнаружила, что выбор карьеры для нее сильно сузился. Ее чувствительный муж Сильвио – творческая личность – говорил ей теперь о том, что не считает для нее подходящей работу, требующую разъездов. Не важно, что сам Сильвио, будучи режиссером-документалистом, подолгу отсутствовал дома, путешествуя по всему миру.

Однако найти жилье в этом огромном городе оказывалось невозможным. Через три недели изматывающих и бесплодных поисков я решилась на совместную аренду домика в Сан-Анхеле с тремя английскими девушками. Сан-Анхель – один из самых красивых туристических центров Мехико на юге города рядом с Койоаканом, и там находится студия, в которой жили вместе Фрида Кало и Диего Ривера, пока она якобы не застала его в постели со своей сестрой. Каждую субботу тенистая центральная плаза с фонтанами и аккуратно подстриженными живыми изгородями превращается в вернисаж; и как раз в субботу я договорилась о просмотре домика, который предлагали снимать совместно. Рикардо отвез меня туда.

Вид домика снаружи оправдал мои ожидания – по всей улице древние каменные стены с великолепными воротами XVI века, украшенными горгульями, под сенью фиолетовых палисандровых деревьев.

Дверь открыла худенькая светловолосая девушка. На ней были обтягивающие дизайнерские джинсы и черные остроносые ботинки.

— Так ты оззи[17], – сказала она, совершенно проигнорировав Рикардо.

Мы прошли вслед за ней в дом.

От этого «оззи», тем более произнесенного как «о-осси», я даже поежилась.

— Надо же. Знаешь, в Лондоне я как-то не сталкивалась с о-осси, – сказала девушка, показывая мне дом. – А здесь они прямо на каждом шагу. Я все время встречаю их на вечеринках…

Дом оказался и наполовину не так хорош, каким казался на фото, а свободная комната была размером с чулан: должно быть, когда-то это была комната прислуги. По всему дому были разбросаны фены, зеркала, косметика и одежда, и пахло сразу несколькими духами из дьюти-фри.

Открылась дверь, и вошли еще две англичанки. Как и их соотечественница, они были одеты в обтягивающие джинсы и остроносые ботинки, а их волосы были тщательно выпрямлены и ослепительно сияли.

— Это Люси, она – о-осси.

После знакомства наша беседа свелась к стандартному неудержимому брюзжанию экспатов на тему, как неудобно жить в Мехико. После того как мы обсудили нехватку розничных магазинов, оскорбительное поведение мужчин на улицах и отсутствие тофу в супермаркетах, одна из девиц сказала:

— Слушайте, ребята, вы должны пойти сегодня вечером с нами в клуб в Поланко; о-осси, о которых я вам говорила, тоже придут. Кажется, они говорили, что приехали из Сиднея.

В этот момент меня охватило беспокойство, это было почти как в тревожном сне, когда вдруг понимаешь, что находишься не в том месте, где нужно: что ты, например, на пляже, в то время как должен быть на экзамене. Я уже видела, как меня засасывает этот комфортабельный англоговорящий мир. Уровень охватившей меня паники заставил меня осознать, до какого предела я дошла в своей решимости стать частью Мексики, а не быть здесь чужеродным элементом.

— Ладно, было приятно познакомиться, – пробормотала я, а потом схватила Рикардо за руку и пулей вылетела из этого дома.

Мы отправились на местный ianguis, где уселись за столик в окружении темно-красных мясных туш и багряных пиньят, свисающих с потолка, и заказали две lacoyos de frijol – овальные кукурузные лепешки с бобами. Было приятно снова вернуться в Мексику.

— Ты серьезно будешь думать, не съехаться ли с этими «Спайс гёрлз»? – спросил Рикардо.

— Нет, – просто ответила я.

Итак, я согласилась поехать посмотреть дом, который нашел Рикардо. В конце концов, он был всего в десяти минутах ходьбы от центральной площади Сан-Анхеля, в районе под названием Гвадалупе-Инн. Рикардо нажал на кнопку звонка на тяжелых кованых воротах. Нас приветствовала жизнерадостная женщина, которой на вид было под семьдесят. Рикки представил меня хозяйке – Кармен. До этого он видел ее всего один раз, когда приходил посмотреть дом, но по тому, как тепло они друг с другом поздоровались, я поняла, что между ними уже возникла взаимная симпатия. Их познакомила женщина из местного ресторана кесадилий, где часто бывал Рикардо, потому что его филиал «Пятой авеню» находился прямо за углом.

Мы последовали за Кармен через ворота во двор. С одной стороны над нами возвышалась стена, поросшая розовыми и красными бугенвиллеями; с другой стороны был большой каменный дом с двумя раздельными входами. Первая дверь вела в хозяйскую часть дома; вторая – в домик поменьше, который Кармен сдавала.

— Я построила его для сына… но он влюбился в девушку из Финляндии, и они уехали туда и там обосновались, – сказала Кармен.

Она провела нас по лестнице ко входу и открыла двери. Внутри были гостиная и кухня. Толстые каменные стены были выкрашены в белый цвет, а количество простой деревянной мебели было как раз таким, какое необходимо для жизни. Железная винтовая лестница вела в белую спальню с видом на заснеженные вершины вулканов Шитле и Ахуско.

Шитле в последний раз извергался 2000 лет назад, похоронив под раскаленной лавой цивилизацию Куикуилько, древнейшую из известных цивилизаций в долине Мехико. Хотя для куикуильканцев это было бы слабым утешением, ровная вулканическая порода придает теперь южной части города вид, как на поверхности Луны. Причудливые суккуленты, непривычные для этой местности, растут здесь в изобилии. Этот слой отвердевшей лавы имеет положительное свойство – блокировать сейсмические волны, а это значит, что на юге города почти не ощущаются подземные толчки. Но больше всего я хотела избежать еще одного землетрясения в своей личной жизни. Рикардо был джентльменом, человеком чести; для меня такие качества всегда были важны. Мы заставляли друг друга смеяться, у нас были одни взгляды на политику, музыку, искусство, еду… просто на все. Я начинала чувствовать, что мы с ним можем легко ужиться и радовать друг друга все время, что будем вместе.

Стеклянная дверь сбоку выходила на террасу на крыше – с терракотовыми горшками, полными кактусов и красных гераней. Мы с Рикки постояли там, глядя поверх городских крыш на вулканы и вдыхая знакомый аромат гераней.

— Так что ты думаешь? – спросил он.

— Вам не нужно подписывать договор об аренде, я только рада буду таким жильцам, – сказала Кармен.

Так что, если бы у нас ничего не получилось, я всегда смогла бы сбежать.

Через неделю мы перевезли содержимое берлоги Рикардо в наш новый дом. Вытащив из чемодана свернутое покрывало работы индейцев-отоми, я застелила им кровать. Мы проехались по городу в поисках подходящих штор и купили на рынке несколько покрывал в голубую и оранжевую полоску, чтобы застелить ими серые диванчики.

Потом мы отправились дальше на юг – на цветочный рынок в Сочимилько (пишется «Xochimilco»). Это единственный район в городе, в котором еще сохранилась первоначальная ацтекская система каналов, напоминающая венецианскую. Это все, что осталось от озера Тескоко, одного из больших озер, окружавших остров, на котором был построен город Теночтитлан. Эти озера были осушены испанцами после великого наводнения 1629 года.

Цветочный рынок огромен: 13 гектаров цветочных рядов, построенных вдоль las chinampas – полей, разбитых ацтеками вдоль каналов для земледелия и выращивания цветов. На науатле слово «Xochimilco» означает «сад цветов». Цветы – ключевой образ для ацтекского взгляда на жизнь и в практическом, и в духовном смысле, поэтому ботанические сады ароматических, лекарственных и декоративных растений были устоявшейся традицией в империи ацтеков. И почти вся поэзия на науатле, которую я читала, посвящена цветам.

У великого императора ацтеков Монтесумы II был знаменитый сад, и испанский конкистадор Берналь Диас дель Кастильо написал в своих мемуарах: «В порядке высажено множество разных цветов и сладко пахнущих деревьев… и множество разнообразных пташек вьют гнезда на ветвях, и растут там лекарственные и полезные травы. Его сады – дивное зрелище». Так было до того, как Монтесуму пленили, а город Теночтитлан уничтожили до основания. Отмечалось также, что знатные ацтеки обычно держали у носа букеты цветов, когда были вынуждены общаться с испанцами, которые не разделяли их стандартов гигиены.

Понятие «цветок и песня» на науатле обозначается одним сложным существительным и употребляется как метафора искусства. Ацтекские мудрецы учили, что цветок и песня – это единственные сущности в жизни, которые истинны и вечны: они продолжают жить, когда все остальное умирает. В таком расположении духа мы купили красные и оранжевые амариллисы, цветущие розовым лианы для беседки, а также различные приправы.

Пока мы вместе с Рикардо обустраивали этот дом, стоя на коленках в садике на крыше и пересаживая новые растения в горшки, вручную раскрашенные белым и голубым, я впервые за все время своего пребывания в Мексике осознала, что это действительно мой дом. Пусть мне нравилось жить в квартире в Ла-Рома, но это всегда была квартира Октавио, и я чувствовала необходимость свести признаки своего в ней присутствия к минимуму.

Теперь, когда я жила вместе с настоящим мексиканцем, я могла всерьез заняться своим испанским, в котором мои успехи до сих пор были невелики. Хотя у меня не было проблем с общением на бытовом уровне, я по-прежнему не могла говорить свободно. Слова как нарочно прятались в темные уголки моей памяти как раз в тот момент, когда они были мне нужны. И я знала, что тонкости языка, такие как ирония, сарказм и каламбуры, просто пролетают мимо меня. Но все должно было измениться очень скоро благодаря одному жесткому правилу: никакого английского в нерабочее время. Это значило, что на английском не должно быть ничего, не разрешалось даже читать книги и писать письма по электронной почте на этом языке.

Рикардо страстно любил готовить, и мы обычно вместе ходили на рынок за продуктами. Он научил меня готовить «Кальдо Тлальпеньо» – суп с авокадо, курицей, луком, лаймом, кориандром, выпеченными тортильями, сметаной, чили каскабел и чили гуахильо. Я попыталась сделать для него тайское зеленое карри – тайская кухня практически неизвестна в Мексике. Но после того, как я целую неделю собирала ингредиенты по темным китайским оптовым складам и отдаленным рынкам, результат едва ли оправдал ожидания.

— Пахнет заманчиво, – заметила наша хозяйка Кармен, заглядывая в окно нашей кухни.

— Почему бы вам не зайти к нам и не попробовать? – предложила я, хотя знала, что она откажется.

Кармен всегда уважала наше право на частную жизнь, несмотря на то что мы жили очень близко друг от друга, а она была совершенно одинока. Однако частенько случалось так, что у меня захлопывалась дверь и я не могла войти в дом, и тогда она приглашала меня в свое просторное жилище, в котором пахло кошками и ветшающей кедровой мебелью. Кармен была лингвистом, сейчас на пенсии, была разведена, и двое ее детей жили за океаном. Мы сидели у нее на диване, потягивая текилу, пока домой не возвращался Рикардо с ключом. Наши беседы обычно вращались вокруг сложной социальной иерархии семерых ее кошек, но после нескольких порций текилы она иногда выплескивала яд в адрес своего бывшего мужа, который завел новую семью с более молодой женщиной.

— Мужчины вроде Рикардо – редкие птицы, – бормотала она. – Тебе следует держаться за него.

И я держалась. Мы превратились в старую супружескую пару через несколько дней после знакомства; шли месяцы, и мы еще сильнее притерлись друг к другу. Мы оба работали допоздна и старались как можно лучше использовать время, которое проводили друг с другом: мы часто сидели в кафе на старинных площадях, обсуждая тонкости наших языков и размышляя о безумии, которое творилось в Мексике. Стоимость тортилий в какой-то момент за одну ночь взлетела более чем на шестьдесят процентов, отчасти потому, что Америка решила превратить большую часть своего урожая кукурузы в биотопливо, а не в пищу. Улицы наводнили голодные крестьяне, которые больше не могли позволить себе этот важнейший продукт своего рациона. «Sin maíz no hay país », – скандировали они («Без кукурузы нет деревни»).

Рикардо так и не превратился в machista. Мы распределяли домашние заботы поровну, как и расходы на хозяйственные нужды. Однако, когда речь шла о времени, Рикардо, похоже, был далек от западных представлений о нем.

Главным препятствием, которое мешало мне это понять, было несоответствие наречий времени в английском языке и в мексиканском диалекте испанского. В словарях испанского языка для слова «сейчас» дается перевод «ahora », но я редко слышала, чтобы мексиканец действительно употреблял это слово. Чаще можно услышать слово «ahorita », которое, как написано в словаре, означает «прямо сейчас». Однако на практике я обнаружила, что «ahorita » в действительности означает «в какой-то неопределенный момент в будущем».

— Я собираюсь домой ahorita, – говорил Рикардо.

— Хорошо, тогда я ahorita начинаю готовить ужин.

Через полчаса ужин был на столе, однако Рикардо и в помине не было.

Я звонила ему:

— Привет! Ты где? В пробке застрял?

— Нет, я в офисе.

— Ой! Ты, кажется, еще полчаса назад говорил, что собираешься домой.

— Да, я ahorita ухожу.

— Ладно… а когда ты точно будешь дома?

— Я уже сказал тебе: ahorita .

Услышав такой ответ, я швыряла трубку и уходила на долгую прогулку.

К тому времени, когда Рикардо все-таки оказывался дома, он уже жалел о том, что это наконец произошло.

— У тебя все в порядке? Ты как-то резко разговаривала по телефону.

— Ты говорил, что сейчас идешь домой, поэтому я приготовила ужин, а ты не пришел, – брюзжала я.

— Но я же здесь, – оправдывался он в совершенном недоумении.

— О, да, я в курсе! – рявкала я. – Только ты опоздал часов на пять.

— Успокойся, пожалуйста. Я просто не понимаю, почему ты так злишься: ты что, предпочла бы, чтобы я вообще не работал?

В отличие от меня, Рикардо был счастлив жить в состоянии вечной неуверенности в том, когда следует ожидать того или иного события. Его обычный аргумент был таков: поскольку на самом деле никогда нельзя знать наверняка, сколько времени уйдет на выполнение того или иного дела, то бессмысленно даже пытаться это предсказать.

— Да почему ты вообще вечно хочешь знать, когда что случится? – спрашивал он меня. – Это просто невозможно знать!

В конце 1980-х годов мексиканская экономика стала открытой, и это и положило конец «мексиканскому времени» на рабочем месте, но вот отучить от «мексиканского времени» мексиканца на самом деле невозможно.

Рикардо считал составление списков важных задач сущей нелепицей.

— Разумеется, ты добилась бы большего результата, просто выполняя задачи, вместо того чтобы писать о вещах, которые ты только намереваешься сделать, – говорил он.

По выходным мы ходили в гости к родителям Рикардо и его младшим братьям, которые жили все вместе в десяти минутах к югу от нас, в районе, полностью покрытом пористой вулканической породой, оставшейся после извержения вулкана Шитле. У них была крошечная квартирка в скоплении обшарпанных цементных высоток, которые могли бы стать удручающим зрелищем, если бы не располагались на фоне синих гор. Многоквартирный дом, в котором жила семья Рикардо, был выкрашен в темно-красный цвет и имел свой садик с цветущими кактусами и пахучим дурманом, который было видно из окна гостиной.

Перед большим телевизором стоял старый бархатный диван. На стенах висели выцветшие свадебные фотографии, а на передней двери – небольшое распятие. Мать Рикардо, Чавела, была из некогда богатой консервативной католической семьи, но она давно бросила все попытки навязать свою веру мужу, который был непоколебимым атеистом, и равнодушным к религии сыновьям. Она была очень похожа на Рикардо, только полнее и меньше ростом. Она почти всегда носила большие очки в белой оправе и передник в красно-белую клетку и никогда не сидела на одном месте дольше двух минут.

Чавела была младшим ребенком в семье из шести человек. Отец умер, когда она была маленькой, и матери пришлось поднимать детей в одиночку. Поэтому все детство Чавела работала, да и сейчас редко позволяла себе отдых. Она сновала по дому, хлопоча вокруг домочадцев или готовя пироги для продажи на местном ianguis – в качестве прибавки к своей скудной пенсии. Она, вырастившая троих сыновей, уделяла мне особое внимание: ей нравилось, что в доме наконец появилась девочка.

— Вот, ты должна еще поесть, – приговаривала Чавела, подкладывая мне на тарелку тортильи.

— Суп уже остыл? – Не дожидаясь ответа, она уносила мою тарелку на кухню. – Поставлю-ка я его еще раз в микроволновку.

— Мама, сядь, пожалуйста, – взывал к ней Рикардо.

Но как раз в этот момент она замечала, что я съела мало frijoles [18].

– Frijoles недосолены? – спрашивала она.

— Нет-нет, они превосходны, спасибо, – уверяла я ее.

— Хорошо, я просто принесу тебе соли… на всякий случай.

— Мама, хватит суетиться вокруг Люси, сядь за стол, – умолял Рикардо.

— Я просто хочу, чтобы ей было хорошо.

Отец Рикардо, Пепе, был стройным мужчиной с седыми волосами и высокими скулами. Он провел детство на животноводческой ферме, потом выучился на инженера и занялся предпринимательством. Некогда процветающая, эта семья потеряла все свое состояние, когда ураган уничтожил их креветочные фермы. Тогда-то они и перебрались из большого дома с прислугой в эту тесную квартирку. Но Чавела никогда не жаловалась.

Пепе, уйдя на пенсию, занимался в основном тем, что записывал в блокноте идеи самых разных изобретений, в особенности летательных аппаратов. Однажды он сам соорудил телескоп от начала до конца, даже линзы для него сам полировал. Когда дети были маленькими, Пепе создал чудо-игрушку, прикрепив к старому мотоциклу огромную металлическую пружину, другой конец которой он врыл в землю на заднем дворе и зацементировал.

Теперь он с религиозным рвением смотрел канал Дискавери, чтобы не прекращать учиться, и новой сферой его интересов стала благодаря мне Австралия.

— Я видел по каналу Дискавери передачу о том, что в Австралии существует проблема возрастающего засолонения почв. Тебя это беспокоит?

Он был страстным самоучкой, и это было одно из тех качеств, которые меня так привлекали в Рикардо.

Оскар и Анхель, младшие братья Рикардо, играли прогрессив-рок в группе под названием «Витрувианский робот». Родители терпимо относились к их репетициям, от которых в квартире чуть ли не вылетали стекла, но настаивали на прекращении оных на время обеда.

— У вас в Австралии есть колибри? – спросил Анхель, барабанщик в группе и самый младший из трех братьев.

— Нет, здесь чили, не давай это Люси, – предостерегла Чавела Рикардо, когда он передавал мне плошку с красным соусом для fl autas – «флейточек», которые были чем-то вроде мексиканских каннелони: трубочек из жаренных во фритюре тортилий с начинкой из куриного мяса.

— Она любит чили, – с гордостью сообщил им Рикардо.

Пепе поднял брови в знак того, что он впечатлен.

— Не то что гринго, – улыбнулся он.

За обедом я пыталась есть достаточно быстро, чтобы Чавела не испугалась, будто мне не нравится ее стряпня, и в то же время отвечать на настойчивые расспросы Пепе об экономике, географии и экологии Австралии.

Мы редко выходили из их дома раньше позднего вечера, и это при том, что приезжали всегда в обед. Еще одна черта мексиканцев, которую я узнала, живя с Рикардо, – они не любят вас отпускать из гостей. Один обед в гостях мог продолжаться три часа. Количество еды было огромным: суп, рис, тортильи, frijoles, сальса всех видов, жаренные на решетке nopales (кактусовые листья) и множество других с любовью приготовленных блюд.

— Пора бы нам уже собираться домой, – говорил, бывало, Рикардо, когда уже больше невозможно было есть.

— Но я как раз испекла пирог, – возражала Чавела.

Из духовки извлекался кукурузный пирог и подавался кофе.

— Уже поздно, нам пора уходить, – немного погодя делал вторую попытку Рикардо.

— Ну, не уйдете же вы, не поев фруктов.

На стол ставилась миска с фиолетовыми «tunas » («колючими персиками») – плодами мексиканского кактуса.

— Знаешь, гринго такие глупые: такие красивые плоды, а они их не едят, потому что не знают, как удалить колючки. Ха-ха! – злорадно посмеивался Пепе, снимая колючую кожицу с помощью ножа и вилки и сдабривая плоды соком лайма, солью и порошком чили. – Как насчет капельки мескаля? Лучше мескаля в Мексике не найти.

Пепе обычно удавалось уговорить нас остаться и выпить мескаля, который гнал на заднем дворе его кузен, а Чавела в это время доставала семейные альбомы и рассказывала мне забавные истории из детства своих мальчиков. Рикардо удалялся в комнатушку размерами с чулан, в которой записывала свою музыку группа «Витрувианский робот», и младшие братья давали ему послушать последние песни.

Мексиканцы обожают проводить время вместе, и одиночество для них – дело почти небывалое. Я уже столкнулась с этим в Керетаро, где мне пришлось спать в одной постели с начальницей, но в окружении Рикардо это было выражено еще сильнее.

— Рикардо, пойдем, – шептала я по-английски, когда уже близилась полночь, а ведь мы пришли к его друзьям еще днем на обед с барбекю.

— Нет… будет ужасно невежливо уйти прямо сейчас, давай выпьем еще по пиву, а потом я скажу им, что тебе плохо.

Уход из гостей – всегда оскорбление, и не важно, когда это происходит. Наряду со спорами из-за разницы наших представлений о времени, это стало одним из излюбленных предметов наших перебранок. Но на самом деле наши ссоры редко продолжались дольше двух часов, после чего мы смеялись над тем, насколько они были нелепы.

Иногда я пыталась представить себе, на что была бы похожа моя жизнь, останься я с Октавио. Мы оба были настолько упрямы и вспыльчивы, что наши ссоры были бы гораздо более серьезными.

Через шесть месяцев после того, как мы с Рикардо стали жить вместе, обратный рейс, заказанный мной когда-то с целью покинуть Мексику ровно через год после приезда, состоялся без меня. У меня не было причин уезжать, зато была масса причин, чтобы остаться. Я еще не чувствовала себя свободно говорящей по-испански, и мне еще столько нужно было узнать и понять про Мексику. Продлить визу мне труда не составило благодаря работе в «Пятой авеню».

По крыше Кармен, отделенной от нашей террасы бамбуковой оградой, кругами носилась большеголовая дворняга с коротенькими, как у гусеницы, лапками, зажав в зубах тряпичную куклу. Когда пес видел нас, то бросал куклу и галопом несся к нам, бешено виляя хвостом, и пытался перепрыгнуть через забор. Он был похож на помесь золотистого ретривера с таксой.

— Бедному Камило так одиноко, – объясняла Кармен. Она рассказала нам, как подобрала его возле аэропорта несколько лет назад, но ей приходилось держать его на крыше, потому что иначе он пугал других животных, живших в саду перед домом.

Вскоре мы подружились со своим четвероногим соседом. И, к радости Кармен, Рикардо сумел свести его вниз по лестнице, и мы вывели его на его первую прогулку. Не прошло и недели после того, как мы там поселились, как черепаховая кошка Кармен, которой надоело жить вместе с другими кошками, решила перебраться к нам. А через несколько месяцев за мной от метро до самого дома увязалась еще одна маленькая белая кошечка, ставшая неизменным украшением нашего дивана.

Вот так я, австралийка, теперь и жила в Мехико: с собакой, двумя кошками, садиком на крыше и мексиканским мужчиной.

13 Очищающая любовь

Несмотря на то что Рикардо занимал звучную должность «региональный менеджер по обслуживанию», он зарабатывал в «Пятой авеню» едва ли больше, чем я, хотя рабочий день у него был вдвое длиннее. Хуже всего было то, что наши работодатели снова месяцами задерживали как выплату наших зарплат, так и возмещение транспортных расходов. Я всегда могла набрать себе еще больше частных уроков, но чем больше частных занятий я проводила, тем сильнее было мое ощущение, что я живу в Мексике в англоговорящем мире.

Нам хватало денег на квартиру и продукты, но, когда мы хотели сделать что-нибудь сверх того, например пойти в кино или купить новое белье, приходилось хорошенько все обдумывать. А теперь еще и белая кошечка с голубыми глазами, которая увязалась за мной на улице, заболела мочекаменной болезнью, и мы понятия не имели, где раздобыть денег на операцию.

С тех пор как мы стали жить вместе, я советовала Рикардо найти другую работу.

— Попроси повысить тебе зарплату, – говорила я. – Ты работаешь там уже семь лет.

— Они меня уволят, – печально отвечал он.

— Почему ты такой апатичный? Просто найди другую работу.

— Нет здесь никакой другой работы.

В конце концов до меня дошло, что он прав. Другой работы не было. Такова была реальность мексиканского среднего класса, «белых воротничков». Они трудились, как рабы, на коррумпированные корпорации просто потому, что других вариантов у них не было.

— Я здесь в ловушке, Люси, – сказала мне однажды Коко. – Я по горло сыта этой тупой работой. Я хочу учиться, но как мне тогда выжить? Я хочу выбраться отсюда. Ты такая счастливица… когда тебя затошнит от этого места, ты можешь просто собрать чемоданы и вернуться на родину.

И не было организации вроде старой доброй Австралийской комиссии по трудовым отношениям, которая защищала бы здесь ваши права, если вы не могли позволить себе адвоката, что вообще маловероятно с учетом того, что средняя зарплата офисных работников равняется примерно двадцати девяти австралийским долларам в день!

Я начинала понимать, почему большинство моих студентов живут в дальних пригородах, в сотнях километров от города, в домах властных родителей их супругов. Надо ли говорить, что «синим воротничкам» – работягам – приходилось еще хуже: я-то по наивности думала, что было бы здорово получить работу в одном из богемных кафе в Койоакане, а заодно и подтянуть таким образом разговорный испанский, пока не узнала, что там платят всего восемь долларов в день.

В тот вечер Рикардо только-только вернулся из командировки в другой штат, где он должен был выявить незарегистрированную школу «Пятая авеню» в четырех часах езды от города, а я как раз закончила урок делового английского у группы руководителей химической компании. Слишком усталые для того, чтобы выстоять очередь за такосами на улице, мы отправились в ближайший сетевой ресторан «Дон Тако». Толстощекие мексиканцы – в каждом семействе по три-четыре ребенка – сидели за пластиковыми столиками и смотрели мыльную оперу на сияющих плоских экранах больших телевизоров, висящих во всех четырех углах ресторана.

Было в героине именно этой телепостановки нечто такое, что выводило меня из себя. Она воплощала в себе женственность как форму беспомощности. Ее круглое личико с крошечным ротиком и большими круглыми глазами, которые либо невинно устремлялись вдаль, либо бесконтрольно исходили слезами, появлялось на экране каждый раз, когда я включала телевизор.

— Господи, ненавижу эту актрису! – выпалила я в перерыве между такосами.

— Да, актриса из нее ужасная. Но она по‑настоящему красива, ты не находишь? – сказал Рикардо.

— Красива? Она похожа на фарфоровую куклу, – вскипела я. – Терпеть не могу этот сентиментальный тип кисейной барышни. Знаешь, я сегодня в реальности познакомилась с актером из мыльной оперы, – похвасталась я. – С одной из звезд «Острова страсти».

— Правда? И где же?

— В «Пятой авеню». Сегодня у него было первое занятие. Его зовут Бруно Какой-то-там. Очень привлекательный мужчина, – небрежно обронила я. – Аргентинец.

— Да-да, многие из таких актеров – аргентинцы, – с отвращением заметил Рикардо.

— Почему?

— Полагаю, потому, что они чаще бывают высокими блондинами.

Я оглядела зал сетевого ресторана «Дон Тако». Большинство посетителей были низкорослыми, в отличие от актеров сериала, которые приводили их в восхищение. У зрителей были оливкового цвета кожа и темные волосы, а с гигантских экранов им неестественно улыбались светлокожие блондины, которые казались принадлежащими к иной расе. Было ли это стремлением откреститься от доиспанского прошлого или объяснялось просто-напросто тем, что элита здесь преимущественно белая, но только в мексиканском обществе явно отдавались предпочтения белой коже. Большинство здешних средств для ухода за кожей содержало отбеливающие компоненты, в отличие от увлажняющих кремов с эффектом загара, весьма популярных в Австралии.

— Так он человек приятный? – спросил Рикардо.

Я припомнила наш разговор с Бруно.

— Почему вы изучаете английский? – спросила я его, стараясь не обращать внимания на здоровенного детину в черных очках, который сидел рядом с ним и смотрел вдаль, как Терминатор. Что я на самом деле хотела бы узнать, так это какого черта он притащил с собой в класс телохранителя. Да и кто возьмет на себя труд похищать второсортного сериального актера-аргентинца с урока английского языка? Время от времени похищали или убивали музыкантов в стиле нортеньо – мексиканского кантри, однако это бывало потому, что они нередко занимались торговлей наркотиками. Но не актеров телесериалов.

Коко прошла мимо дверей класса в третий раз за десять минут, даже не пытаясь скрыть чарующую улыбку. Она была просто помешана на блондинах. Бруно улыбнулся ей уголком губ, ероша пальцами свои блестящие волосы, а потом обернулся ко мне.

— Хочу поехать в Лос-Анджелес, – сказал он по-английски с итальянской лирической интонацией. – Там больше денег.

— Вам нравится жить в Мексике? – спросила я.

Ему нравилось. Нравилось все, кроме еды (в которой слишком много чили) и отсутствия возможностей для тренировок. В Буэнос-Айресе Бруно работал персональным инструктором по фитнесу, так что тренировки для него были очень важны. По сути, именно спорт был его истинной страстью, а роль в «Острове страсти» досталась ему по чистой случайности.

— Я был здесь в отпуске, и у меня закончились деньги, поэтому друг предложил мне найти дополнительный заработок, – пояснил он. – Видите ли, американцы снимают здесь массу фильмов, потому что это дешевле. Смотрели «Ромео и Джульетту»? Мексика. Смотрели «Титаник»? Мексика. – Он продолжал перечислять: «Перл-Харбор», «Завтра никогда не умрет», «Гнев». – Киношникам нужны люди с западной внешностью для массовки. Так что я связался с агентом, и он достал мне роль в рекламе крема для бритья. Там меня заметила «Телевиса», и так я попал в «Остров страсти».

«Телевиса» – мексиканская медиа компания, крупнейшая в испаноязычном мире. Ей принадлежат несколько телеканалов, известных своими утренними шоу с ведущими супер моделями, которые заканчивают эфир, танцуя в ковбойских шляпах. Ей также принадлежит канал, транслирующий сериалы, который называется «Звездный канал».

— Знаете, вы тоже могли бы так сделать, – сообщил мне Бруно. – Вы худенькая и белокожая – это все, что требуется здесь от актера.

Я засмеялась.

— Вот, возьмите визитную карточку моего агента, просто на всякий случай. Будете ему звонить, скажите, что вы подруга Бруно, – напутствовал он меня.

Я показала Рикардо визитку.

Адольфо Рамирес

Котемпо Старз

Модельное и актерское агентство

Постыдная правда заключалась в том, что актерство было моей детской мечтой. Каждую субботу я ходила в театральный кружок, а на каникулах заставляла родителей отправлять меня на полноценные актерские курсы. В десять лет я сыграла доктора Диафуаруса в «Мнимом больном» Мольера. Я выходила на сцену в отцовском костюме, на шее у меня висела клизма на веревочке. Но все это закончилось лет в двенадцать, когда я вдруг ни с того ни с сего стала настолько самокритичной, что при одной мысли о любом публичном выступлении впадала в ступор. Во всем этом я призналась Рикардо.

— Ну, пока ты здесь, в Мексике, ты могла бы победить свои страхи, – предложил он. – От тебя не убудет, если ты просто сходишь к агенту, а то еще и лишние деньги заработаешь.

Мы нашли агентство Адольфо в доме рядовой застройки в ближайшем пригороде. Он провел нас вверх по узкой лестнице в офис – большую комнату с черным стеклянным столом и черными кожаными креслами. Стены были увешаны увеличенными фотографиями молодых улыбающихся белых людей. Адольфо не походил на людей на стенах, своим ежиком в стиле восьмидесятых он скорее напоминал морскую свинку; меня несколько успокоило то, что он напоминает домашних любимцев из моего детства.

Мы немного поболтали, а потом Адольфо попросил меня заполнить имеющую мало отношения к делу анкету. Потом я неуклюже позировала на фоне белого экрана, пока другой человек фотографировал меня с разных ракурсов. Скоро будут пробы к рекламному ролику бюстгальтеров «пуш-ап», сообщил Альфонсо. Я притворилась, что заинтересована, а он обещал мне позвонить. Вот и все. Мы с ним распрощались, но, когда мы шли через дворик, вдруг кто-кто похлопал меня по плечу. Это был Адольфо.

— Слушайте, вы говорили, что вы из Англии? – задыхаясь, выпалил он.

— Нет, из Австралии, – поправила я.

— О… – нахмурился он. – А на каком языке у вас говорят?

— На английском.

Он тут же заулыбался:

— А акцент такой же?

— Э… нет.

— Но вы сможете изобразить английский акцент?

— Ой… Что вы имеете в виду? На английском?

— Нет, на испанском. Ну, знаете, вроде такого… – Адольфо принялся на испанском имитировать неестественно звучащий английский акцент.

— Да, думаю, что смогу, – сказала я, стараясь копировать его интонацию.

— Отлично. Подождете секунду?

Адольфо набрал какой-то номер на мобильном.

— Я нашел Дороти! – сказал он. – Она сейчас здесь, у меня… Да, она англичанка, и другим критериям она тоже соответствует.

Он выключил телефон и повернулся ко мне:

— Можете прийти на студию «Телевиса», в Сан-Анхель, завтра в семь утра?

— Да, – ответила я, испытывая некоторую неловкость. Для этого мне придется сказаться больной в «Пятой авеню».

— Великолепно. Вы будете играть лондонскую секретаршу Гавиоты, – пояснил он.

— Что-что? Кто это – Гавиота?

Адольфо ошеломленно взглянул на меня:

— Это, знаете ли, в «Очищающей любви»…

Я повернулась к Рикардо. Должно быть, я что-что неправильно поняла, но он тоже смотрел на меня растерянно.

— Это, знаете ли, сериал… – Адольфо начинал терять терпение. – Можете посмотреть его сегодня в семь вечера, хорошо? Если по существу, Гавиота уезжает в Лондон для управления текиловым бизнесом, а вы будете ее английской секретаршей – Дороти. Понятно? Завтра вам дадут ваш текст.

— Текст? – переспросила я.

Адольфо не мог говорить всерьез. Наверное, мне следовало упомянуть о том, что я на самом деле никогда раньше такое не делала. Я-то надеялась сыграть роль какой-нибудь «белой девушки, проходящей мимо на заднем плане».

— Да, у вас будет пара строк. Слушайте, вам работа нужна или нет?.. Это будет последняя серия, так что смотреть будет вся Мексика, – добавил он, явно считая это неопровержимым аргументом.

Нет, такая работа мне не была нужна. Но отказаться значило струсить, поэтому я согласилась.

В тот вечер, в семь часов, мы с Рикардо включили канал «Телевисы» – «Звездный», где сутки напролет крутили сериалы. А вот и она, бесящая меня женщина с кукольным личиком, та, кого Рикардо и вся Мексика считали красавицей. Меня аж передернуло. Над плантацией агав садилось солнце, и она сидела на земле, рыдая в живописной позе. На ней были белая блуза с оборками, которая выглядела соблазнительно, как будто вот-вот спадет с ее плеч, и юбка, как у мексиканской крестьянки.

Неужели я и вправду поставила себя в это ужасное положение? Только потому, что моей кошке понадобилось удалить камни из почек? Рикардо разразился хихиканьем, когда на экране вдруг появился рослый мужчина на коне. На нем была белая рубашка с расстегнутыми восемью верхними пуговицами, демонстрирующая блестящие кубики мышц на торсе.

«Родриго!» – Мексиканская красавица в изумлении открыла рот.

«Гавиота!» – крикнул он.

Рикардо повернулся ко мне.

— Завтра передай от меня привет своей начальнице.

У него была истерика от смеха, и я выключила телевизор.

Семь утра: студия «Телевисы» в Сан-Анхеле, исполинское бетонное здание на пересечении двух шоссе. Вход для посетителей находился под землей, рядом с парковкой. Там я встала в очередь на рецепции, как велел мне мой агент Адольфо. Теперь мне просто нужно было сказать название сериала, и мне выдадут пропуск. Как же он называется? Что-что такое про amor… «Destilando Amor». Точно: «Очищающая любовь».

Мне выдали пропуск и проводили к лифту. Когда двери открылись, я оказалась в комнате, полной работников службы безопасности и металлоискателей, как в аэропорту. Я положила сумочку на ленту конвейера и сняла серебряный браслет, перед тем как пройти через металлоискатель. Потом прошла еще через два поста охраны, и наконец меня пропустили в телестудию.

Куда теперь? На пропуске, висевшем у меня на шее, было написано «Студия 7». Я показала его охраннику, и тот помахал проходящей мимо крашеной блондинке с длинными кудрявыми волосами:

— Эй, Бланка, тут девушка идет в Студию 7.

Она остановилась и пристально посмотрела на меня:

— Вы, должно быть, Дороти. – Женщина улыбнулась и поцеловала меня в щечку. – Я руковожу съемками сериалов.

Ей, должно быть, было за сорок, и на ней был жакет хорошего кроя, открывающий ложбинку между грудей.

— Какая прелесть – маленькая англичанка. Как мило! – воскликнула она, имея в виду меня.

— На самом деле я из Австралии.

— Ой! – Похоже, она была не готова к такому повороту событий.

Но я быстро объяснила, что в Австралии говорят по-английски, а не по-немецки, и ее губы снова сложились в улыбку.

— Ох, милочка, да ведь это по сути то же самое, верно? Пойдемте-ка, вам нужно загримироваться, дорогая.

Мы прошли по внутреннему переходу, который вел из офисов в студии. Он был выкрашен в желтый цвет и выходил на просторную улицу, где не было привычных для Мехико грязи и хаоса и все люди и предметы сияли чистотой. Кругом были видны затейливые водоемы и цветы, распускающиеся в горшках, скамейки на двоих и увитые лианами арки, аккуратно подстриженные живые изгороди и кафе; повсюду суетились ухоженные, модно одетые люди. Мы были в каком-то параллельном мире.

Я последовала за Бланкой в ярко освещенный зал. Стены были увешаны гигантскими зеркалами, по периметру подсвеченными лампочками, как в голливудских фильмах о том, что происходит за кулисами театра. Стайка женщин в белых халатах сновала по залу – одни держали в руках чемоданчики с гримом, а другие были вооружены электрическими утюжками для волос и щипцами для завивки.

Бланка отдала распоряжения женщине в белом халате и исчезла. Меня подвели к одному из кресел, какая-то женщина начала покрывать оранжевой и желтой основой для макияжа мое лицо.

Я взглянула на лица, отражающиеся в зеркалах. Всех этих актеров я уже когда-то видела. Женщина в соседнем кресле, вероятно, играла одну из главных героинь: высокая блондинка с красно-белыми прядями в волосах. Ей завивали челку, добиваясь круглой формы. Может, это сестра Гавиоты? Между тем самой Гавиоты – звезды сериала, моей начальницы – еще не было видно. Напротив меня сидела пожилая дама – я узнала ее по фигуре. Она играла роль мудрой бабушки, вечно дающей советы молодому поколению.

К моменту, когда мои мучения наконец закончились, то есть почти через час, на моей коже был такой слой грима, что я едва могла двигать лицевыми мускулами, а от накладных ресниц слезились глаза, стоило мне моргнуть. Рядом со мной появился низкорослый человек с козлиной бородкой и глазами навыкате.

— Дороти? – уточнил он.

— Да.

— Идите за мной.

Он шел так быстро, что мне пришлось перейти на бег, чтобы не отстать. Мы поднялись по лестнице, а потом спустились в узкий коридор, комнаты в котором были пронумерованы, как в отеле.

— Ну, вот мы и на месте.

Мужчина вдруг остановился и открыл дверь с помощью карточки, висевшей у него на шее. Дверь комнаты номер 26. Там было тесно, как в конуре. Окон не было, только гардероб, стул в углу, зеркало и крошечный туалет.

— Вот ваша одежда.

Мужчина распахнул гардероб, в котором обнаружились белый джемпер поло, подозрительно маленькие коричневые брючки и какие‑то черные ботинки. Потом он вручил мне конверт, подписанный «Дороти». Внутри были круглые секретарские очки в черной оправе.

— Я вернусь через пять минут и дам вам текст.

И человечек исчез за дверью, оставив меня в одиночестве, чтобы я могла одеться в своей собственной актерской уборной. Однако чувство самодовольства, возникшее было в моей душе при мысли о том, что у меня есть своя уборная, вскоре сменилось всепоглощающим отчаянием и сожалением, когда через пять минут человек с эспаньолкой вернулся и вручил мне толстую кипу листов.

— Это сценарий, – сказал он. – Дороти появляется в четырех разных сценах.

Спокойно, сказала я себе. Адольфо уверял меня в том, что там будет всего «пара строк». Разумеется, Дороти большую часть времени будет просто маячить на заднем плане. Однако, наскоро пролистав сценарий, я осознала, что имя Дороти упоминается в нем подозрительно часто.

— Ладно, я вас оставлю – учите текст, – сказал человек с эспаньолкой, направляясь к дверям.

— Подождите… Сколько у меня времени? – спросила я, надеясь, что он не заметит, как у меня дрожат руки.

Но он смог сказать мне только одно:

— Это зависит от того, когда начнут съемку. – И вышел из комнаты.

Я стояла неподвижно, не сводя глаз с зеркала, откуда на меня смотрел жуткого вида трансвестит с оранжевым лицом. Мне было необходимо успокоиться: пути к бегству были отрезаны. Вынув из конверта очки в черной оправе, я нацепила их на нос.

— Все будет хорошо, – сказала я девице в зеркале. – Я больше не я. Теперь я Дороти.

И принялась читать сценарий.

«Доктор Оливаррия, сеньорита Франко» – такой была моя первая реплика.

Я адресовала ее зеркалу, сосредоточившись на том, чтобы четко выговорить двойное «р».

Моя роль заключалась в основном в том, чтобы отвечать на звонки Гавиоте, а потом докладывать ей, кто и зачем звонил. Несколько раз я должна была войти в комнату, чтобы вручить ей важные документы, следуя особым распоряжениям. Самое важное, что должна была сделать Дороти в сериале, это сказать отвергнутому возлюбленному Гавиоты, Родриго Монтальво, что она, Гавиота, не может ответить на его звонок, из-за чего Родриго и совершит перелет из Мексики в Лондон. (В той же серии, чуть позже, когда Гавиота поймет, что он не смог ей перезвонить потому, что отправился вместо нее в тюрьму, пара вернется в Мексику, где их ждет грандиозная свадьба в живописном колониальном городке Халиско, где они когда-то познакомились.)

Я без конца повторяла про себя свой текст – в разных положениях: шагая туда-сюда по комнате, лежа на полу, сидя на стуле, а затем глядя на себя в зеркало.

Через некоторое время вернулся человек с эспаньолкой. Мы вместе прогнали текст – он читал реплики за других героев.

— Теперь, когда вы выучили свои реплики, я хочу, чтобы вы вели себя как Дороти. Вы ведь знаете, кто такая Дороти?

— Да, это секретарша Гавиоты… – начала я.

— Нет-нет! Тсс! – Мужчина прижал палец к моим губам. – Дороти – женщина со вкусом, с апломбом и амбициями! – Он положил мне руку на плечо. – Вы – Дороти! Понимаете?

— Да! – воскликнула я, пытаясь изобразить такой же энтузиазм.

Мы снова пробежались по тексту. На этот раз я действительно старалась вжиться в роль Дороти.

Человек с эспаньолкой внимательно посмотрел на меня:

— Хорошо. Но не слишком. Вы все еще не Дороти. Мне нужно, чтобы вы ПОВЕРИЛИ в то, что вы – Дороти. – Он помолчал, а потом спросил: – Какая у Дороти походка?

Я понятия не имела.

— Покажите мне! – потребовал он.

Он уселся на стул и стал ждать. Я прошлась по комнате.

— Нет! – воскликнул он. – Больше изящества!

Я сделала еще одну попытку, на этот раз сильнее покачивая бедрами.

— Нет. Смотрите сюда.

Он встал и принялся горделиво расхаживать по комнате, виляя бедрами из стороны в сторону.

— Ну, теперь понятно?

Это продолжалось несколько минут, пока он в конце концов не схватил меня за плечо и, глядя мне в глаза, не прошептал:

— Дороти. Вы готовы стать Дороти.

И снова вышел из комнаты.

Рухнув на стул, я почувствовала, как у меня урчит в животе: должно быть, время обеда уже давно прошло, но узнать это наверняка было невозможно. Я оставила свой мобильный на одном из охранных постов и теперь находилась в ином измерении: время здесь текло по-другому.

Через несколько минут дверь отворилась. Это снова был человек с эспаньолкой.

— Все, ваш выход.

У меня закружилась голова.

— Быстро! За мной!

Мужчина устремился по коридору. На этот раз мне пришлось бежать со всех ног, чтобы не отстать. Он открыл какую‑то металлическую дверь и втолкнул меня внутрь.

— ДОРОТИ, – объявили по громкоговорителю.

Меня провели в картонные декорации офиса, но, когда я оказалась внутри, офис вовсе не показался мне картонным: он выглядел как дорогой лондонский офис с бордовыми стенами, акварелями в рамах, кожаными креслами и кедровой мебелью.

И там, за столом, сидела она, в ожерелье из крупного жемчуга и строгом черном костюме, открывающем совсем не строгую ложбинку на груди, – это была Гавиота. Женщина в белом халате брызгала чем-то на ее кукольные, медного цвета локоны, а другая пудрила ей носик.

Вокруг ее возлюбленного, Родриго Монтальво, также суетились женщины в белых халатах. Он был еще не на съемочной площадке, но я уголком глаза видела, что он ждет своей очереди снаружи. Должно быть, он готовился удивить Гавиоту неожиданным появлением в ее офисе и снова завоевать ее любовь (она-то думает, что он сидит в тюрьме в Мексике).

Актер, исполняющий роль Родриго, был таким же рослым, каким казался на экране. Он был просто огромным, как бык-чемпион ангусской породы. С каких это пор люди стали вырастать до таких размеров? У Родриго была челюсть на пол-лица. Он запросто мог бы проглотить Гавиоту: ее голова была ему на один укус.

Свет ослеплял: нас окружали гигантские камеры на кранах. Я чувствовала, как потеет моя шея под тесным воротником джемпера.

– Cinco, cuatro…

Пошел отсчет времени.

Но что же я должна делать? Человек с эспаньолкой объяснил, что сцены будут снимать не в хронологической последовательности, но не сказал, в каком порядке это будет происходить.

Кто-кто вложил мне в руки черную папку. Я стояла в дверях, а Гавиота сидела за столом: это значило, что я должна подойти к столу и попросить ее проверить список гостей на вручении премий «Лучшая текила».

– res, dos…

Меня затошнило. Что будет, если меня стошнит на Гавиоту?

– ¡Uno… Rodando!  – Мотор!

Зажав папку под мышкой, я подошла к столу.

– Senorita Franco… imprimír la lista de invitados… – начала я.

– ¡Corte!  – Стоп!

Гавиота сморщила свой воробьиный носик и прижала ладонь ко лбу. Очевидно, я совершила ошибку. Но в чем?

Ко мне подошел лысый человек с усами и объяснил мне, что я сделала не так. Я не выдержала паузу, где было нужно, и помешала Гавиоте произнести свою реплику.

— Три, два, один… Мотор!

– Senorita Franco…

Пауза. Затем реплика Гавиоты: «Дороти, если позвонит сеньор Монтальво, не принимайте его… ни за что на свете… Даже если он скажет, что собирается покончить с собой».

Так, еще одна пауза, изображаем сочувствие, и… сердце у меня заколотилось с такой силой, что я больше ничего вокруг не слышала.

– Imprimír la lista… – Кого? Список кого? Что за список я распечатала?.. Черт! Теперь пауза получилась слишком длинной.

– ¡Corte!

Гавиота закатила глаза и подняла взгляд к небесам.

— Что случилось, Дороти? – спросил лысый.

— Простите, я на секунду забыла текст, – пролепетала я.

На площадке вдруг появился человек с эспаньолкой, и лысый заговорил с ним.

— Кажется, ты говорил, что она знает роль, – прошипел Мистер Лысина.

— Она знает, и хорошо знает. Еще минуту назад, в гримерке, она отлично играла. Просто у нее боязнь сцены, – объяснил Мистер Эспаньолка.

— У нас нет на это времени, – буркнул Мистер Лысина, утирая пот со лба. – Просто дадим ей chícharo .

Я знала, что chícharo означает «горох». Но чем тут может помочь горох? Нужно было искать какой-то выход. В панике я взглянула на большую металлическую дверь, она напоминала дверь в сейф. Даже если я выскочу через нее, мне никогда не пройти мимо трех охранных постов. Кроме того, это место было как лабиринт, и я навсегда останусь в этом измерении, как в ловушке. На меня накатило отчаяние.

Вдруг кто-кто принялся вставлять мне что-что в ухо и приклеивать скотчем проводок к изнанке моего жакета. Маленький человечек с маленькой головой в круглых очках пожал мне руку. Он был похож на Мистера Крота из детской книжки.

— Привет. Я буду подсказывать вам ваши реплики, так что вам больше не придется волноваться, – улыбнулся он. – Кстати, вы говорите по-английски?

— Да.

У него загорелись глаза.

— Я учу английский, – сообщил он мне по-английски.

— Дороти!

Милейший Мистер Крот исчез, и меня отвели обратно в картонный офис Гавиоты. Но теперь в ухе у меня звучал голос Мистера Крота.

— Рас-слабь-тесь, – сказал этот голос по-английски. – Вы пре-красни! Рас-слабь-тесь, – снова и снова повторял голос, как мантру на пластинке для самостоятельных медитаций.

Я сделала глубокий вдох. Теперь, когда текст в прямом смысле закладывается мне в мозг, все будет в порядке.

– ¡Rodando!

— Хорошо, Дороти, – сказал голос у меня в голове. – Теперь подойди к столу Гавиоты и скажи: «Senorita Franco».

Я повторила эти слова. И вот таким образом, благодаря тому, что каждый мой шаг направлял Мистер Крот, я смогла дожить до конца съемок. А когда была не моя очередь говорить, он снова заводил свою мантру: «Рас-слабь-тесь! Вы прекрасни!»

Было уже темно, когда я вышла в реальный мир: с девственно-чистых улиц киностудии – на шоссе без тротуара, воняющее выхлопными газами и засыпанное мусором. Я остановила pesero (мини-автобус), он притормозил, чтобы я смогла запрыгнуть внутрь, и рванул по дороге под первобытные ритмы реггетона, несущиеся из динамиков рядом с водителем. Голубые лампочки мигали вокруг психоделически ярких картинок с Девой Гваделупской, любовно приклеенных к приборной панели.

Пробираясь в конец автобуса, я чувствовала на себе любопытные взгляды пассажиров. Я привыкла к тому, что на меня пялятся, но это было уже слишком. Потом я вспомнила о фальшивых ресницах и оранжевом лице.

Должно быть, я выглядела как проститутка. Мне было все равно: этот день кончился, и я его пережила.

На следующий день я зашла в бакалейную лавку за углом, чтобы купить сыра. Я всегда опасалась ходить в этот магазин, но все равно туда ходила, потому что сыр там был отменный. Проблема заключалась в том, что хозяин магазина не придерживался правил обычного диалога, какой бывает при покупке сыра.

– ¿Güera, güera, si me muero quien e encuera?  – напевал он, когда я заходила в магазин. Эти слова я понимала, потому что уже много раз слышала их на улицах. Это была простонародная песенка, которую всегда поют белым девушкам; в приблизительном переводе это значит: «Беляночка, беляночка, если я умру, кто же тебя разденет?»

Обычно я старалась не обращать на это внимания и просто просила отрезать мне сыра.

Но перед тем, как подать мне сыр, хозяин магазина обычно отпускал какое-нибудь замечание, которое не имело для меня никакого смысла. По саркастическому выражению его лица я видела, что это что-что смешное, и другие покупатели, если они присутствовали при этом, тоже всегда смеялись. Но мне оставалось только улыбаться и кивать. На этот раз я решила попытаться в точности запомнить слова бакалейщика, чтобы потом передать их Рикардо.

– Güera, güera… – запел он.

— Здравствуйте. Дайте мне, пожалуйста, два килограмма queso сhihuahua.

Ухмыляясь, бакалейщик достал нож, отрезал большой кусок ноздреватого белого сыра и бросил его на весы. Затем, протягивая мне сверток, он поднял брови и сказал что-что такое, что было сущей бессмыслицей. На что я улыбнулась и сказала: «Спасибо».

Когда я передала эти слова Рикардо, тот искренне расхохотался.

— Что такое? – спросила я.

Рикардо попытался объяснить, но не успел он закончить свои объяснения, как я расплакалась.

— Что с тобой? – встревожился он.

— Я ничего не поняла.

— Разумеется, не поняла. Такое смог бы понять только chilango : это весьма старомодное выражение.

— Но я никогда не понимаю шуток этого человека, а ведь я уже должна бы понимать что к чему, – рыдала я.

Рикардо, который в тот момент был занят рецептом приготовления баранины на медленном огне, потерял дар речи. У него был такой потрясенный и встревоженный вид, что я вдруг поняла, как нелепа моя реакция, и засмеялась. Я плакала оттого, что не поняла шутку!

«Что со мной не так? Как можно разрыдаться оттого, что я не поняла какую‑то шутку chilango?» – без конца спрашивала я себя на следующий день, выйдя из метро и направляясь на работу.

Двое немолодых мужчин сидели на скамейке в парке.

– Buenos días, güera, – забубнили они.

Оглянувшись, я ответила: «Buenos días».

Но как только я повернулась к ним спиной, они засмеялись.

Я остановилась и резко обернулась к ним.

— Почему вы смеетесь? – спросила я. – Я просто поздоровалась.

Но они только уставились на меня, как кролики на удава. Мне хотелось ударить их. Но вместо этого я разразилась потоком грубейших ругательств из арсенала chilango, почерпнутых мною из комикса про водителей грузовиков (последнее, что я читала в метро): «¡Chinguen a su madre, hijos de los mil chiles!» («Идите трахните свою маму, ублюдки!»)

Даже Коко была шокирована, когда я рассказала ей, как я их обругала.

— Что? Поверить не могу, что ты их так обозвала! И только за то, что они над тобой смеялись… А они, само собой, смеялись – не ожидали, что белая молоденькая fresa скажет им в ответ «доброе утро». Теперь они будут бояться здороваться с белыми девушками!

Но я чувствовала, что еще чуть-чуть, и я сорвусь.

Вечером я поливала цветы на террасе. Послеобеденное небо было грязно-желтым, а вулканы Шитле и Ахуско исчезли за пеленой смога. Размышляя о двух старичках на скамейке в парке и о том, как их шокировал мой ответ, я поняла, что теперь я постоянно нахожусь на грани срыва. Потому что больше года я сосредоточенно изучаю испанский и стараюсь постичь мексиканскую культуру. Сколько еще лет у меня на это уйдет? Когда постоянно чувствуешь себя чужаком, это очень утомляет. То, что я не понимала смысл идиом, вызывало у меня ощущение отчужденности. К тому же я вставала на работу в пять утра – и все равно мне едва хватало денег на жизнь. Порой Мехико казался мне похожим на огромную скороварку – с загрязненным воздухом, скапливающимся в долине, постоянными стрессами из-за незащищенности и картинами нищеты и отчаяния, куда ни глянь.

В тот вечер я стала свидетелем стычки между охранником и матерью троих нездоровых на вид детей, которая, чтобы свести концы с концами, наряжала их в костюмы зверей и отправляла показывать фокусы между машинами, торчащими в пробке. Охранник магазина как раз поймал одного из малышей испражняющимся у витрины, и мать оправдывалась со слезами на глазах, уверяя, что ребенок болен и ему больше некуда было пойти. Меня этот случай очень взволновал. Конечно, живя в окружении нищеты, человек вскоре обрастает панцирем, но иногда все равно не выдерживает.

И если уж говорить обо мне, возникает вопрос: почему я зашла в тупик с изучением испанского?

Вероятно, это случилось потому, что я не придерживалась своего правила «никакого английского в нерабочее время». К тому времени, когда я добиралась до дому с работы, я была слишком вымотана, чтобы вообще понимать какой-либо язык. Я падала на диван рядом с кошками, и мы с Рикардо общались друг с другом на хаотичной смеси испанского и английского, спрягая английские глаголы на испанский манер и произнося испанские слова согласно правилам английского языка.

Но я понимала: чтобы подняться на следующую ступень владения испанским, мне необходимо совершенно отключить английскую часть своего сознания: английский не должен присутствовать даже в моих мыслях, иначе он снова и снова будет прокрадываться на передний план и портить все дело, как это обычно и происходило.

Родной язык ревнив. Ему не нравится, когда вы начинаете учить другой язык, и он делает все возможное, чтобы расстроить ваши планы. Единственный способ с этим справиться – это игнорировать его: жить в такой среде, где никто его не понимает или не обращает на него внимания. Я чувствовала, что начинаю чуть ли не завидовать своим студентам: с каждой неделей они говорили все быстрее и делали все меньше грамматических ошибок, а ведь им для этого не пришлось уезжать на другой конец света.

Моя потенциальная карьера в шоу-бизнесе также не способствовала повышению самооценки, даже несмотря на то, что я успешно прошла пробы на рекламу бюстгальтеров «пуш-ап». На пробах я должна была говорить о том, как оживилась моя светская жизнь с тех пор, как я открыла для себя эти волшебные бюстгальтеры. Мой агент Адольфо обещал мне золотые горы. Но я заработала только 25 долларов за двенадцать изнурительных часов на студии «Телевиса», и это был самый нервный день в моей жизни. Так что перспектива провести еще один такой день в одних трусах и лифчике заставляла меня с нежностью думать о своей преподавательской работе. Хотя кое-чему я на съемках все-таки научилась – глубокому уважению к Гавиоте, которая оказалась не фарфоровой куклой, а профессионалом, зарабатывающим на жизнь тяжелым трудом, человеком с железной дисциплиной и стальными нервами.

Уже темнело, и была моя очередь готовить ужин. Рикардо, работавший на износ, должен был быть дома в лучшем случае через час – мой мексиканский парень и лучший друг.

В следующее воскресенье я встретилась с Эдгаром в Койоакане для intercambio. Эдгар к этому времени уже сдал экзамен по английскому и поступил в магистратуру, поэтому наши intercambios теперь происходили не так часто. В тот день мы побродили по койоаканской площади, наблюдая за бродячими артистами. Там были несколько барабанщиков, группа подростков, игравшая джаз, и клоун, мастеривший из надувных шариков фаллические символы. Потом мы отправились в кафе «Харочо» за знаменитым горячим шоколадом за 10 песо. Мы плюхнулись на фанерные ящики на тротуаре и принялись рассказывать друг другу о своей жизни.

У Эдгара в английском появилась легкая интонация индийского профессора – это потому, что большинство предметов у него преподавали на английском профессора из Индии. Я похвалила его за усердие, а потом пустилась в монолог о том, как я ничего не могу добиться в жизни, и о том, что мой испанский не становится лучше. Эдгар, как всегда, терпеливо меня выслушал, а потом сказал:

— Что ж, тогда тебе следует тоже поступить в университет. Ты могла бы изучать академический испанский: там есть специальные курсы для иностранных учащихся.

Он говорил о Национальном автономном университете Мексики (UNAM). Этот университет, который находился в десяти минутах ходьбы от нашего дома, украшенный соцреалистическими фресками и окруженный парком-заповедником, считался самым престижным вузом в Латинской Америке. Рикардо уже водил меня на экскурсию по факультету философии и литературы, когда изучал там испанскую литературу. Там попахивало социалистической революцией: длинноволосые мужчины с хитрыми глазами раздавали брошюрки о политических репрессиях или о применении пыток военными в индейских общинах. Диссиденты здесь были в безопасности – поскольку университет имел статус автономного, полиция на его территорию не допускалась.

Иное дело – колумбийские шпионы. Хорошо было известно, что здесь постоянно присутствовали шпионы колумбийского правительства, замаскированные под мексиканских студентов, следящие за левыми студенческими организациями, которые, по слухам, были связаны с колумбийскими партизанами.

Это был как раз такой университет, какой и ожидаешь найти в Мексике. Несомненно, учеба в нем углубила бы мое понимание местной культуры. Вернувшись домой, я узнала дату ближайшего набора студентов на курсы испанского языка и уже через две недели смогла начать учиться.

14 Закон Ирода

— О, боже! Поверить не могу, что ты познакомилась с Родриго Монтальво и не сказала мне, – завизжала Коко, когда я появилась в «Пятой авеню». Она имела в виду актера Эдуардо Яньеса, сердцееда и возлюбленного Гавиоты.

Накануне вечером мне звонил Адольфо с сообщением о том, что «моя» серия «Destilando Amor» – заключительная – вот-вот появится на экране. Это было поистине невыносимо – смотреть на себя, монотонно повторяющую за Мистером Кротом полуфразы, чтобы иметь возможность расслышать остальные его слова. А потом у меня зазвонил телефон.

— Имельда! Я и не думала, что вы смотрели…

— Я вас умоляю… «Destilando Amor» – это совсем другое дело. Кроме того, это была последняя серия.

Затем мне принялись названивать практически все, у кого в Мексике (кроме Октавио) был мой телефон. Позвонил даже серьезный Эдгар.

— Эдгар! Какого черта ты смотрел эту?..

— Это моя бабушка смотрела – и вдруг завопила: «О, господи ты боже мой! Не твоя ли это подруга?»

Теперь Коко перегнулась через конторку.

– Doctor Olivarria, Senorita Franco, como…  – принялась она передразнивать мои реплики – мексиканка, пытающаяся скопировать мою австралийскую имитацию английского акцента в латиноамериканском испанском.

— Заткнись! Как ты погуляла с Хорди вчера вечером? – спросила я, переводя разговор на тему последнего любовного увлечения Коко.

Это был белобрысый молодой каталонец – один из директоров «Пятой авеню». Коко, которой никогда особенно не везло в любви с соотечественниками, недавно обнаружила, что пользуется исключительной популярностью у иностранцев, которые не могут устоять перед ее экзотическим серебристо-смуглым оттенком кожи, круглым, как луна, личиком и волнующими изгибами. А ее, в свою очередь, совершенно сводили с ума блондины.

Коко снова упала в крутящееся кресло за стойкой рецепции и закатила глаза:

— Это было что-что невероятное. Я вернулась домой в четыре утра…

Коко было двадцать четыре года, но ей до сих пор не разрешали гулять до ночи. Однако теперь, под влиянием Хорди, она стала уходить из дому тайком, и они отправлялись в клубы. Она уже начала изливать мне свои мечты о побеге с Хорди, но тут пришла Эльвира – на занятия Утреннего клуба первых жен.

— Дороти! – Эльвира, смеясь, подбежала ко мне. – Вы взяли автограф у Эдуардо Яньеса?

По пути с работы я зашла в главный офис «Пятой авеню», чтобы пожаловаться директору Нестору Монтесу на то, что мне опять не платят жалованье. Уже целых два месяца. Я знала, что это будет напрасный труд, как мне неизменно предрекал Рикардо, но мне хотелось, чтобы это не вошло в привычку.

Рикардо сегодня работал в главном офисе. Мы сказали друг другу «Добрый день», когда я проходила мимо его кабинета. Хотя все знали, что мы с ним пара, нам на работе было удобнее делать вид, что это не так.

На самом деле я гораздо больше волновалась из-за того, что не платят Рикардо. Я как-то выкручивалась за счет частных уроков, но Рикардо работал по десять часов в день, мотаясь из штата в штат, чтобы контролировать новые школы, которые продолжали открываться повсюду, а между тем влезал в серьезные долги, расплачиваясь кредиткой за бензин и проживание в отеле. Ему должны были компенсировать эти затраты, но никогда этого не делали. И мы до сих пор не знали, где взять денег на операцию кошке с мочекаменной болезнью.

Рикардо взял какой-то текст на перевод, над которым мы вечерами вместе трудились, как рабы, стараясь переписать безграмотную автобиографию мексиканского гонщика с испанского на английский.

Я постучала в дверь кабинета Нестора Монтеса.

— Да!

Он тяжело поднялся со стула, опираясь руками о стол, а потом, переваливаясь, подошел ко мне и пожал руку.

— Дороти! – удивился он. – Знаете, такая честь для нас, что в нашей компании работает актриса «Телевисы»! – Он все еще держал мою ладонь пухлыми пальцами.

— Нестор… Мне нужно поговорить с вами о моей зарплате…

— Ах да, у нас тут были кое-какие проблемы с банками. Но деньги поступят завтра. Что-нибудь еще?

Хотя я уже опаздывала на занятия по испанскому, я все равно решила сделать крюк и пройти через факультет философии и литературы. Я обнаружила, что там, за крошечным прилавком в многолюдном коридоре, покрытом граффити, готовят лучший кофе в Мехико. Один бариста, с волосами, заплетенными в косу, и серебряным гвоздиком в губе, вручил мне листовку, призывающую к протесту против пыток крестьян-индейцев мексиканской военщиной, в то время как другой бариста готовил кофе.

Перейдя через дорогу с картонным стаканчиком в руках, я прошла через ворота в увитой виноградником каменной стене в Центр для иностранцев, Centro de Enseñaza Para Extrañeros (CEPE).

— Застряли в пробке? – спросил профессор Арсаба, пряча в усы ироническую усмешку.

Остальная часть группы захихикала. Днем раньше мы как раз говорили о том, что chilangos были бы совершенно сбиты с толку, если бы из гигантской столицы вдруг исчезли все пробки, ведь пробки служат сейчас прекрасным оправданием практически всему. Арсаба также преподавал французскую литературу.

— Знаете, почему я предпочитаю преподавать испанский иностранным студентам? – спросил он на первом же занятии. – Потому что мне больше платят.

Но я подозревала, что еще и потому, что это давало ему возможность поразглагольствовать о своих наблюдениях относительно условий жизни в Мексике. Прожив некоторое время в Париже, профессор научился смотреть на свою родину со стороны, но, и вернувшись в Мексику, он, не колеблясь, критиковал мексиканскую культуру.

— Сегодня, – сказал он, – последний день двухмесячного срока – повторяю: двухмесячного срока, – когда вы можете получить справку о хорошем экологическом состоянии вашего автомобиля – это обязаны делать все жители города. И сегодня, если вы поедете в любой из восьми городских центров техосмотра, вы увидите очередь из машин, протянувшуюся на десятки километров.

В этот момент Рикардо сидел в своей машине как раз в одной из таких очередей, я несколько раз за день звонила ему, с сочувствием спрашивая, далеко ли он продвинулся в очереди, причем ему пришлось кого-то подкупить, чтобы только в нее попасть. Но я не осознавала, что он мог все сделать несколько недель назад, когда никаких очередей не было.

— Почему? – продолжал Арсаба. – Почему девяносто процентов мексиканцев предпочитают восемь часов провести в очереди? Потому что они неспособны что-что предпринять, пока это не является жизненной необходимостью!

Я посмотрела на Мэри-Энн из Южной Каролины. Она тоже жила с мексиканцем, и мы с ней понимающе переглянулись. Нужно ли говорить, что ее мужчина стоял в десятикилометровой очереди недалеко от Рикардо.

Около четверти нашей группы составляли американцы мексиканского происхождения, выросшие в Северной Америке, которые хотели понять мексиканскую культуру и усовершенствовать свой испанский. Еще была Татьяна, строгий профессор математики из России, которая готовилась занять должность в университете; Нобу, высокопоставленный японский офицер полиции, чемпион по боевым искусствам, который учился здесь по какой-то правительственной программе; Мэри-Энн, бывшая монахиня, которая одевалась как мужчина и жила здесь со своим мексиканским возлюбленным, тоже бывшим монахом. Позже я узнала, что он был на пятьдесят лет старше ее. В Мексику как магнитом тянет чудаков со всего мира.

Еще была группа из трех африканцев – католических миссионеров из Камеруна, которые приехали сюда с миссией научить мексиканцев «истинному католицизму», в отличие от «идолопоклонства», которому предаются в мексиканских деревнях. Их религиозные взгляды сочли бы консервативными даже в Средние века, и, когда кто-нибудь из них высказывал свое мнение, вся группа замолкала и с тревогой смотрела на Арсабу, который резко менял тему дискуссии.

— Ибо все мы знаем, что вирус СПИДа – это кара Господня за гомосексуализм и распутство, – изрек Филемон, когда мы обсуждали текст о культуре индейцев-сапотеков Оахаки.

Кажется, он говорил о благожелательном отношении к трансвеститам в культуре сапотеков.

— Ужасные-преужасные грехи совершают эти люди по неведению… Куда же смотрят их духовники? – взывал он к нам.

— Ах да, мы с вами раньше уже говорили о меняющихся правилах употребления герундия в испанском… кто-нибудь из вас замечал нестандартное использование герундия? – затараторил профессор Арсаба.

Если бы они были белыми североамериканцами, товарищи по группе, несомненно, съели бы их живьем, но вступать в спор с черными африканцами, кажется, никому не хотелось.

Посещая эти занятия вместе с людьми, которые тоже чувствовали себя в Мексике чужаками, я почему-то больше ощущала свою причастность к этой стране. Я теперь в целом была счастливее: не рыдала от того, что не могу понять шутку, не орала оскорбления в адрес сбитых с толку старичков. Теперь я могла как-то оценивать свои успехи и чувствовала, что в голове у меня кое-что проясняется.

Я обнаружила и другие способы сохранить душевное равновесие посреди безумного Мехико. Рецепт прост: при малейшей возможности вырываться из его тисков. По выходным мы с Рикардо полюбили ходить на пикники в укромные уголки в горах, окружающих Мехико. Я использую слово «пикник» символически, ибо в Мексике сама идея пикника не имеет смысла, поскольку, куда бы вы ни пошли и как бы далеко от цивилизации ни забрались – хоть на вершину вулкана посреди леса, – поблизости всегда обнаружится команда женщин у костра, готовых немедленно приготовить вам прекрасную еду.

– Quesadillas, huaraches, lacoyas, gorditas, sopes (все это – воплощения кесадильи), – запоют они. И поспешат начинить кукурузную лепешку белым сыром, цветками тыквы, грибами, колбасой чоризо или перцем халапеньо, поджарить ее на углях, а затем добавить острую сальсу – красную и зеленую.

В одно воскресное утро мы с Рикардо читали газету в одном кафе в Койоакане и наткнулись на фотографию знакомого места. На ней была подъездная дорожка, на которую мы много раз обращали внимание, проезжая мимо. Она отходила от безлюдного шоссе в туманном сосновом лесу под названием Дезиерто-де-лос-Леонес, по пути к одному из наших любимых мест для пикника. Сквозь туман виднелись массивные витые металлические ворота; по обе стороны от них стояли колонны в несколько метров высотой, украшенные искусно вырезанными из дерева горгульями, змеями и кровожадными демонами. Мы были так заинтригованы их зловещим видом, что однажды даже остановились, чтобы взглянуть поближе, но быстро отправились дальше, заметив, что за нами следят несколько высокотехнологичных охранных видеосистем.

Что же за человек мог жить в таком доме? – терялись мы в догадках и в конце концов решили, что это может быть только колдунья, и очень состоятельная колдунья. Но мы ошибались. Под фотографией в газете была надпись: «В особняке наркобарона обнаружен зверинец».

Когда полиция совершила налет на базу наркокартеля, в имении обнаружили гиппопотама, двух львов, двух тигров, двух пантер и гориллу. Это напомнило мне, как я когда-то читала у Берналя Диаса дель Кастильо описание дворца императора ацтеков Монтесумы, в котором он нашел «тигров, и два вида львов, и животных, похожих на волков и лисиц, и плотоядных зверей помельче». Далее он писал, что кормили их человеческим мясом (остатками от человеческих жертвоприношений). Животные из зверинца наркобарона на фотографиях выглядели довольно упитанными, так что мне подумалось, что им тоже могли найти практическое применение.

Как удалось этому конкретному наркобарону действовать так долго и почему его сейчас так внезапно арестовали? Пытаться понять мексиканскую политику – это как шагнуть в зазеркалье. Все на самом деле оказывается не таким, каким казалось. И чем дальше ты заходишь, тем сильнее размываются границы между черным и белым, все приобретает грязно-серый цвет.

Однажды вечером, возвращаясь домой после занятий, я остановилась поболтать с Армандо – владельцем стойки с пиратским видео, которую он ставил на тротуаре как раз напротив остановки метробуса. Я уже раньше покупала у него DVD, и с тех пор у меня вошло в привычку болтать с ним в течение нескольких минут, пока я ждала зеленого света. Уже стемнело, и он начал убирать нераспроданные диски в чемодан. Увидев, что я подхожу, он с преувеличенной тревогой посмотрел на часы, как бы желая выразить свое беспокойство по поводу того, что я так поздно возвращаюсь домой.

— Занятия по политологии заканчиваются в девять, – объяснила я. Обычно я встречала его после уроков испанского, которые заканчивались на несколько часов раньше.

У Армандо были длинные, медного цвета волосы до пояса, которые он завязывал в конский хвост, и длинные закрученные усы, придававшие ему царственный вид. В его внешности было что-что благородное – что-что, что заставляло меня подозревать, что он не всегда торговал пиратскими видеодисками.

— По политологии? – переспросил он, неодобрительно вытаращив глаза. – Что тебя заставляют читать? Наверное, Краузе и Монсиваиса?

Я полезла в сумку и в подтверждение его слов вытащила оттуда экземпляр книги Энрике Краузе «La Historia Cuenta» («Говорит история»).

— Слушай, ты можешь хоть всю жизнь просидеть за книжками этих выучившихся за границей идиотов. Но все, что тебе действительно нужно знать о том, как все устроено в Мексике, это Закон Ирода. Ты ведь знаешь, кто такой царь Ирод? – спросил он.

Я кивнула.

Он порылся в своем чемодане и вытащил DVD-диск с заглавием «La Ley de Herodes» («Закон Ирода»).

— Возьми, – сказал он и сунул его мне в руки.

Я попыталась отдать ему 20 песо, но он замахал руками:

— Нет-нет-нет. Просвещайся. Как можно брать деньги за просвещение? Посмотри его сегодня вечером, завтра принесешь, – велел он.

Светофор загорелся зеленым, и я поблагодарила Армандо и перешла через дорогу к остановке метробуса – легкого рельсового транспорта, который идет по всему проспекту Инсурхентес.

Тем же вечером мы с Рикардо устроились на диване, чтобы посмотреть этот фильм. Мы включили телевизор. Рикардо на пару минут задержался, чтобы просмотреть сводку новостей, прежде чем вставить диск в проигрыватель. Репортер вещал о проблемах в американской банковской системе, которые обрушили мировые фондовые биржи.

Последние несколько недель в газетах то и дело попадались заметки об экономической ситуации в Соединенных Штатах – о крахе «Леман Бразерс», о том, что правительство берет банки под контроль, – но сейчас ситуация уже становилась действительно серьезной. Я понимала, как она может отразиться на Мексике с ее почти полной зависимостью от Соединенных Штатов.

Рикардо смотрел фильм «Закон Ирода» много раз, потому что это культовая картина конца 1990-х годов. Начинается фильм с того, что в ситуации беззакония в послереволюционной Мексике, когда у власти была ИРП (Институционно-революционная партия), идеалиста Хуана Варгаса назначают «президенте мунисипаль» (главой местного самоуправления) в пыльном маленьком городке в глуши. Однако вскоре он решает оставить свой пост – осознав, чем чревата власть, когда коррупция пронизывает ее сверху донизу. Однако его босс, губернатор штата, отсылает его обратно в городок с копией текста конституции, револьвером и напутствием: «La Ley de Herodes: e chingas o e jodes ». В буквальном переводе это значит: «Закон Ирода: тебя в любом случае поимеют», но эту фразу все понимают как «поимей других, пока они не поимели тебя», как, собственно и пытался поступить царь Ирод с Иисусом.

В Мехико бытует общее представление, что всех так или иначе дурачат и обворовывают. И когда это жульничество берет начало на самом верху, единственное, что остается, это следовать тенденции и накалывать других, создавая таким образом хрупкое равновесие взаимной эксплуатации. Как можно соблюдать закон, когда те, кто этот закон пишет, его не соблюдают? Знаменитый мексиканский преступник Эль Карризос, который ухитрился ограбить дом Луиса Эчаварри, директора агентства по атомной энергетике, однажды сказал: «Разве не хорошо вору ограбить вора?»

Более тридцати процентов электричества в Мехико – ворованные. Их крадут при всем честном народе, просто подсоединяя кабель к линиям электропередачи. Именно таким образом уличные ларьки получают свет и электроэнергию для приготовления еды. Почему воров никто не пытается остановить? Да просто полицию постоянно держат под контролем с помощью взяток, а больше никто и слова не осмеливается сказать, ибо энергетические компании коррумпированы и обдирают всех как липку. Я точно знала (поскольку наблюдала ситуацию изнутри), что в трех из филиалов «Пятой авеню» крадут электроэнергию. Я использовала точно такие же оправдания, покупая пиратское видео, вместо того чтобы взять фильмы в видеопрокате. Компания, на которую я работала, эксплуатировала меня, так почему бы и мне не оставить без заработка киноиндустрию? Стоимость проката видеофильма – 50 песо, и как раз столько мне платили за два часа работы.

Доходы от нелегального бизнеса составляют девять процентов от валового национального дохода, и, по некоторым оценкам, в нем занята треть всего работоспособного населения Мексики, и если принять жесткие меры против таких людей, как Армандо, то это будет иметь очень серьезные последствия для экономики страны. Наиболее процветающей является парковочная мафия viene-vienes (давай-давай), сумевшая захватить чуть ли не все до единой улицы Мехико.

Люди из этой мафии скорее напоминают пиратов: золотые зубы, длинные волосы, шрамы, татуировки – и выглядят, по определению, не слишком дружелюбно. «Viene-vienes» («Давай-давай»), – приговаривают они, стоя на краю тротуара и помогая вам парковаться. Однако временами помощь viene‑vienes бывает действительно необходима: в 21-миллионном городе профессиональные парковщики в самом деле приносят пользу. Если вы не можете найти место для парковки, то, вместо того чтобы часами колесить вокруг, просто бросьте ключи одному из этих ребят, и они все уладят. И даже присмотрят за машиной в ваше отсутствие, проследив за тем, чтобы ее не угнали воры или не отбуксировала дорожная полиция. Впрочем, нуждаетесь вы в их помощи или нет, у вас нет выбора: если вы не воспользуетесь их услугами, то, вернувшись, обнаружите, что ваша машина осталась без шин, а лобовое стекло разбито, а может быть, машины вообще нет на месте.

Viene-vienes – прекрасно организованная группировка. Все улицы поделены между кланами viene‑vienes, и эти участки передаются по наследству. На нашей улице заправляли трое главных viene‑vienes : Тонио Гранде (Большой Тони), пожилой мужчина, которого чаще всего можно было видеть отдающим приказания с бутылкой бренди в руке; его сын Тонио, молодой человек с полным ртом золотых зубов, кудрявыми волосами до плеч и коллекцией психоделических футболок, которые он менял каждые три дня; и жена Тонио, Жаклин, которая большую часть времени проводила, сидя на газоне у нашего дома, нянчась со своим младенцем. Иногда, возвращаясь домой, я находила ребенка одного на обочине, безмятежно спящего под одеялом. Когда Жаклин подзывали помочь с парковкой, она просто оставляла ребенка на улице. Думаю, она была уверена в том, что никому не придет в голову похитить ребенка viene‑vienes. Еще она, похоже, была звеном в цепочке скупщиков краденого. Время от времени она подкарауливала меня, когда я возвращалась домой, и предлагала купить какую-нибудь редкую техническую штуковину.

— Слушай, güera, я достала такие роутеры… могу отдать тебе задешево.

— Роутеры – это что такое?

— Э-э-э… Кажется, что-что для компьютера… У тебя компьютер есть?

— Да.

— Вот, могу отдать их тебе за тридцать песо.

Наши отношения с этими бандитами были совершенно безоблачными. Они доверяли нам, а мы доверяли им, хотя я никогда не покупала у них никаких роутеров.

Другая мафиозная организация, с которой мы ежедневно имели дело, это сборщики мусора. Каждый день бородатый человек с тележкой стучал в наши ворота и просил денег. Мы отнюдь не обязаны были давать ему деньги, поскольку эти услуги оплачиваются муниципалитетом. Но мы платили, потому что иначе он не забирал бы наш мусор.

В 1990-х годах, когда к власти в Мехико пришло новое правительство, один из депутатов, по имени Легоретта, решил исправить эту ситуацию. Однако вскоре он оказался в ловушке. Дело в том, что каждый мусоровоз функционирует как семейный бизнес, и водитель выступает в качестве гендиректора. Муниципалитет нанимает только водителя. Остальные одиннадцать рабочих, составляющих команду мусоровоза, – многочисленное семейство водителя – считаются работающими на общественных началах. Кроме чаевых, эти люди зарабатывают на жизнь переработкой мусора и перепродажей бензина, выкачанного из мусоровоза. У Легоретты не хватило бюджетных средств, чтобы включить этих «общественников» в муниципальные платежные ведомости, как предлагал профсоюз мусорщиков. Однако уничтожение практики «чаевых» оставило бы несколько тысяч людей без работы, а город – полным гниющего мусора. В конце концов депутат решил, что разумнее будет просто оставить все так, как было всегда. Коррупция в Мексике – важная форма социальной защиты населения.

Когда я в следующий понедельник пришла в школу английского языка «Пятая авеню», Коко пребывала в непривычно хорошем настроении. Было семь утра, а она уже шаркала ногами по полу в небольшом пространстве за своей конторкой под какую‑то попсовую песенку в стиле латино.

— Что с тобой такое, Коко? Ты пытаешься отпугнуть студентов? – Я еще толком не проснулась, и музыкальные ритмы оглушили меня.

Она просияла:

— Слушай, я расскажу тебе секрет. Но только никому не говори, даже Рикардо.

— Обещаю.

— Я завтра еду в Барселону вместе с Хорди.

— Что? Надолго? А в «Пятой авеню» знают, что ты уезжаешь?

Коко не знала, когда вернется, она просто собиралась поехать в Испанию и попробовать найти работу; никому из «Пятой авеню» девушка об этом не сказала.

— Меня бы тут же уволили, если бы я рассказала, что уезжаю, – объяснила она.

— А деньги? Как ты раздобыла деньги? – спросила я.

Накопить денег на самолет мексиканцу – весьма трудная задача.

Коко улыбнулась.

— Есть способы, – сказала она.

Потом сделала музыку потише и стала подпевать.

И кто бы сомневался, на следующее утро я пришла на работу и обнаружила очередь из студентов у дверей школы. Коко с ключами так и не появилась.

Через пару недель постепенно выяснилось, как Коко и Хорди сумели раздобыть деньги. В обязанности Коко входило продавать студентам контракты на обучение. Она справлялась с этим блестяще, за исключением того, что между тем, сколько она брала со студентов, и тем, что она записывала в официальные документы, были некоторые расхождения.

Хорди применил несколько более прямой способ получить деньги от компании. Поскольку он был директором, то знал все хитрости, позволяющие уклониться от уплаты налогов. Поэтому все, что ему пришлось сделать, так это пригрозить кому следует, что он не станет скрывать неприглядную информацию. За молчание он получил значительную сумму.

Коко и Хорди, в отличие от остального персонала, получили свою плату. Они поимели «Пятую авеню» до того, как «Пятая авеню» наколола их.

15 Мадонна падших

Может, они и преступники, но у таких людей, как Армандо и viene‑vienes, существуют свои строгие принципы и своеобразный кодекс чести. Например, тем, что мы разрешили им парковать машины у нашей подъездной дорожки, мы заслужили безграничную преданность наших местных viene‑vienes. Мы знали, что наша машина всегда будет в безопасности, а Тонио изо всех сил старался помочь нам, чем только мог. Он знал, во сколько я выхожу из метробуса после занятий испанским, а еще он знал, что даже в сезон дождей я вечно забываю взять с собой зонтик. Поэтому в те вечера, когда он не был занят, он встречал меня на остановке с зонтиком и провожал до дому.

Общение их с Рикардо, как с жителем Мехико, было вежливым и деловым. Я чувствовала себя в безопасности, пока они здесь. Я знала, что они следят за каждым человеком и каждой машиной, что появляются на нашей улице. И зачастую люди вроде Тонио, которые заправляют в этом преступном мире, глубоко религиозны. Он никогда об этом не говорил, но это можно было понять по татуировке на его руке – скелету, облаченному в черный балахон, с косой в одной руке и земным шаром – в другой. Это изображение напоминало то, что я знала как «беспощадного жнеца» – это был образ смерти.

Когда я только приехала в Мексику, я была озадачена тем, как часто встречается здесь этот мрачный образ. Изображения «беспощадного жнеца» болтались на лобовом стекле почти каждого такси и автобуса, продавались на рынках и в магических лавках вместе с травами, свечами и католическими образами Марии и Иисуса. Но с тех пор я поняла, что в этой стране персонификация смерти известна под иным именем: Санта Муэрте – Святая Смерть.

В Мексике изображение скелета в черном одеянии символизирует Деву, в сущности подобную Деве Марии Гваделупской. Самая популярная часовня в ее честь находится в знаменитом пригороде Тепито – центре теневой экономики и свободном от полиции раю для преступников и наркоторговцев. Множество других, посвященных этой святой, часовен и мест поклонения разбросаны по всей стране, несколько есть в Лос-Анджелесе. Посвященные ей храмы все чаще появляются в общинах на границе Мексики и Соединенных Штатов, в соответствии с маршрутами нелегальной миграции и наркоторговли.

Многие жители из barrios – беднейших кварталов столицы, – которые некогда были почитателями Святой Девы Гваделупской, ныне обратились к образу Святой Смерти. Этот феномен все сильнее разжигал мое любопытство, и на занятиях испанским я даже выбрала его темой своего реферата в конце семестра.

— Как тебя может интересовать такая мрачная тема? – недоумевал Рикардо.

Но мне не казалось, что Святая Смерть мрачна. Мне нравилось, что эта необычная святая, которая не была выдумкой католической церкви, активно завоевывала сердца и умы людей. И я была очарована тем, что смерть вообще может считаться святой. Не так давно я уже читала о том, как в доиспанских культурах изображения скелетов часто символизировали здоровье и плодовитость, а боги и богини смерти служили заодно и божествами плодородия. Одна из теорий происхождения Санта Муэрте – Святой Смерти – возводит ее к ацтекскому культу бога смерти Миктлантекутли и богини мертвых Миктекацихуатль.

Хотя многие из поклоняющихся Святой Смерти определили бы свои верования как католические, церковь отказывается признавать скелет с косой в качестве святой. Некоторые церковные иерархи проклинают ее последователей как сатанистов, однако другие уверяют, что это всего лишь досадное теологическое недоразумение. Культ Санта Муэрте стремительнее всего распространяется в Мексике, в одном только Мехико у него два миллиона последователей. Церковные службы в честь этой святой теперь посещает столько народу, что служители культа сейчас собираются приобрести землю для строительства более просторного святилища, способного вместить всех новых адептов.

Популярность этой святой также связывают с ростом наркоторговли. Поскольку Святая Смерть предлагает защиту всем и не делает различий между добрыми и злыми делами, это идеальная религия для людей, вовлеченных в преступную деятельность. И от своих последователей Дева получает больше «молений о защите», чем каких-либо еще молитв. Татуировки с образом Девы непременно покрывают грудь осужденных за похищение людей; часовни в ее честь можно найти в особняках членов наркокартелей.

Но к этой святой тянутся не только преступники. Санта Муэрте предоставляет отдушину для религиозных чувств и других отверженных членов общества. Гомосексуальные и лесбийские пары венчаются по особому чину в часовнях Святой Смерти, и их брак получает церковное благословение. Проституток и трансвеститов также открыто принимают в лоно этой церкви. Собрав материал для своего реферата, я решила, что теперь для пущей объективности я должна пойти и увидеть Деву своими глазами.

Я спросила Рикардо, не пойдет ли он со мной, но он отказался:

— Зачем тебе нужно, чтобы мы намеренно рисковали? Пойдем-ка лучше в картинную галерею.

Рикардо частенько сталкивался с уличной преступностью, и это, естественно, сделало его осторожным и научило избегать определенных районов города. На него несколько раз нападали, угрожая пистолетом, когда он работал в семейной лавке в Сентро-Историко, а в детстве он чудом сумел не дать запихнуть себя в какой-то фургон у музыкального магазина. Стоит ли говорить, что он не находил преступный мир Мексики ни романтичным, ни интересным.

Поэтому во время нашего очередного intercambio я спросила Эдгара, не хочет ли он пойти со мной. Он тоже был очарован феноменом Санта Муэрте. Эдгар согласился, но предупредил меня, что, возможно, мы не сумеем сами найти часовню, поскольку вход в нее находится в частном доме, а мессы начинаются в полночь (не самое лучшее время для похода в Тепито). Однако в Тепито были и другие места поклонения Санта Муэрте, и он знал, где находится одно из самых важных святилищ.

Так что через неделю, туманным субботним утром, я сняла серебряный браслет, откопала самую старую, потрепанную одежду, какая только у меня была, и сунула 50-песовые бумажки в задний карман джинсов, ибо меня предупредили, что очень важно, на случай любого конфликта, иметь при себе немного денег, чтобы усмирить нападающих.

Один из моих студентов рассказывал мне, что на крышах многих зданий, расположенных в Тепито, постоянно находятся вооруженные бандиты, готовые застрелить любого полицейского или военного, дерзнувшего ступить сюда. Но Эдгар уверил меня, что гражданским такая опасность не грозит, поскольку так сложилось, что преступники в Тепито просто живут и вовсе не обязательно, что они там «работают». На самом деле это было популярное место для покупок благодаря сказочно низким ценам на пиратскую продукцию и краденые вещи. Люди из Тепито (тепитеньос) выделяются среди chilangos своим своеобразным говором, настолько щедро усыпанным каламбурами и местными жаргонными словечками, что непосвященный часто бывает сбит с толку.

Мы с Эдгаром нервно переглядывались, держась за металлические поручни в вагоне метро. Неужели я в самом деле собираюсь пойти прямиком в самый опасный район одного из самых опасных городов мира из чистого любопытства?

«Какого черта я согласился отправиться в Тепито с белой девушкой?» – такие мысли читались на лице у Эдгара, а на лбу у него выступили бисеринки пота.

Когда мы прибыли на станцию метро в Тепито, то обнаружили там такой же шум и суету, как и в деловых районах Мехико. Везде были толпы людей, некоторые тащили на себе мешки с товарами, как навьюченные мулы. Все они старались выйти из метро одновременно. Улицы были забиты ларьками и кричащими торговцами, и нам понадобилось какое-то время, чтобы наконец выбраться из гомонящей толпы и перейти через магистраль. Но когда мы попали на другую сторону, то снова оказались в лабиринте ларьков. Единственный путь вперед пролегал через бесконечные ряды с одеждой, компьютерными комплектующими, мобильниками и другими товарами. Любой предмет, который только можно себе вообразить, без труда находился в ларьках. Я узнала разноцветный брезентовый навес, натянутый у нас над головой, – раньше видела его в Интернете на фотографии Тепито, сделанной со спутника. Достигаемый с его помощью эффект – когда окружающие здания совершенно пропадают из виду – еще больше усилил наше ощущение дезориентации в пространстве.

Эдгар знал название улицы, на которой располагалось святилище, но это была вся наша информация. Мы по очереди спрашивали дорогу, и прохожие расплывчато указывали нам примерно одно направление. Однако мы с удивлением обнаружили, выбравшись наконец с блошиного рынка, что перед нами как раз та улица, которую мы искали.

Мы перешли через широкую, пыльную дорогу. Машин на ней было мало, а людей на прилегающих улицах и того меньше.

На углу на куче мусора спал старик в костюме-тройке. Мы двинулись по этой улице, на которой поднималась в воздух пыль с немощеных тротуаров и рыскали в поисках пищи бездомные псы. Я бросила взгляд на Эдгара. Никто из нас не проронил ни слова. Нам казалось неправильным тревожить странный покой этого места.

Однако человек, сидевший на корточках на краю дороги, внезапно поднялся на ноги и нарушил эту тишину. Он сунул пальцы в рот и начал издавать повторяющийся свист, ни на миг не сводя с нас безучастного взгляда. Другой человек, расположившийся дальше вниз по улице, встал и уставился на нас, точно так же свистя следующему мужчине в этой цепочке, чтобы сообщить о нашем приближении. Но эти люди больше ничего не предпринимали – только следили за нами, и следили очень внимательно.

Чуть дальше на тротуаре поставил свою палатку одинокий уличный торговец. Здесь продавалось только два вида товаров: алкоголь и сигареты. Мы поняли, что приближаемся к святилищу, потому что это были типичные приношения верующих Санта Муэрте. Старушка за прилавком улыбнулась нам, протягивая пачку сигарет и маленькую бутылку текилы.

— Для Белой Девушки? – спросила она.

Мы кивнули. Я уже читала о том, что Санта Муэрте все чаще называют «Нина Бланка» (Белая Девушка). Белая, потому что скелет.

За ларьком небольшая толпа выстроилась в очередь перед аркой, сплошь покрытой розовыми и белыми цветами. Мы поняли, что отыскали святилище.

Толпа хранила почтительное молчание. Бабушки в наглаженных блузках шикали на неугомонных внуков. Мы могли бы принять это за католическую службу, если бы не присутствие нескольких типов, которые совершенно явно были бандитами. С нашего места в очереди алтаря еще не было видно – только море цветов и свечей вокруг него.

Рядом с алтарем была свечная лавка. Мы решили купить свечи и поставить у алтаря, потому что большинство людей в очереди держали в руках свечки, и я подумала про себя, что в жизни случаются такие моменты, когда следует полностью слиться с толпой. Раньше я читала о том, что свечка каждого цвета что-что символизирует: красная – любовь, белая – удачу, а черная – защиту. Мы купили по белой свече и вернулись в конец очереди.

Мужчина, стоявший перед нами, был одет в черную майку, открывающую огромные бицепсы, покрытые татуировками; его запястья и шею обвивали золотые цепи. Мы внимательно наблюдали за ним, когда он вошел в святилище. Первым делом он зажег черную свечу и поставил ее под алтарем перед собой. Потом опустился на колени и перекрестился. Закрыв глаза, зашептал молитву. Наконец встал и зажег сигарету. Сделал только одну затяжку, а бычок оставил в пепельнице как приношение.

Эдгар пошел первым. Он идеально исполнил каждый этап ритуала, но разразился довольно неуместным приступом кашля, вдохнув сигаретного дыма.

Потом настала моя очередь. Человеческий скелет, одетый в белое подвенечное платье, гордо возвышался над морем мерцающих свечей, по большей части черных. С косой в одной руке и земным шаром – в другой, он смотрел на меня из-за стекла пустыми глазницами. Это напомнило мне, как мы с Октавио пришли в базилику, чтобы увидеть Святую Деву Гваделупскую, мы долго стояли в очереди, чтобы взглянуть на образ Девы с движущейся дорожки. Особая тишина царила вокруг, вызванная всеобщим благоговением и восхищением толпы, – и тогда, и сейчас.

Прежде чем мы ушли из святилища, я спросила продавца свечной лавки, где находится часовня.

— Здесь нет часовни, – сказал он. – Только алтарь.

Возможно, для того, чтобы получить такую информацию, мы должны были знать какое-то тайное слово.

Но мы были уверены, что часовня где-то здесь, неподалеку, поэтому решили попытаться ее отыскать. Мы побрели дальше по улице. Здания на ней были старинные и очень красивые, похожие на некоторые постройки Сентро-Историко, но совершенно обветшалые – с разбитыми окнами, граффити и мусором повсюду.

Тинейджеры с расширенными черными зрачками сидели в канаве и смотрели на нас, поигрывая ножами. И здесь совсем не было видно полицейских – неслыханная вещь для Мехико.

Примерно через каждые десять метров здесь располагались алтари, и не только Святой Смерти. Дева Мария, Иисус и Богоматерь Гваделупская – все они предлагали духовное покровительство из-за стекла алтарей, с любовью украшенных свечами и цветами. Я не видела в Мехико более религиозного района, чем Тепито. Но здесь, в отличие от других подобных мест в Мексике, стеклянные витрины были защищены металлическими решетками, которые делали их похожими на клетки для животных.

Женщина с расширенными от ужаса глазами внезапно подошла к нам сзади и заговорила:

— Эй, сестренка, я тут пройдусь позади тебя… а то за мной гонятся… просто прикрой меня, сестренка, пока не дойдем до моего района… иди как шла. – Я обернулась. – Иди-иди! Не смотри на меня – меня тут нет… – А потом она свернула за угол и пустилась бегом по улице.

В этот момент Эдгар повернулся ко мне:

— Слушай, видишь вон того парня? – Он говорил о мужчине с отсутствующим взглядом, который стоял на углу и не выпускал нас из поля зрения. – Мы его раньше уже видели.

За нашими передвижениями следили с такой оперативностью, что мы оба решили направиться обратно к метро.

В тот вечер я пришла домой и обнаружила, что Рикардо сидит на диване с кошками и играет на гитаре. Когда я вошла в комнату, он перестал играть и взглянул на меня:

— С тобой все в порядке? Почему ты не брала трубку? Почему пришла домой так поздно? – Он не хотел, чтобы я ходила в Тепито.

— Все прошло просто прекрасно, – сообщила я. – Не знаю, о чем ты так тревожился.

Однако я физически ощутила гнетущую ауру этого места. Я стояла под горячим душем и постепенно успокаивалась. Я думала о том, что написать в заключении своего реферата. Я должна была заглянуть в эту «тьму». Она существовала в реальности, и это было очень печально. Миллионы обездоленных, живущих без всякой надежды на лучшее людей обращают свои молитвы к святой, которую сотворили для себя сами. Святая Смерть ко всем беспристрастна. Она рада и трансвеститам, и проституткам, и даже наркоторговцам. Эти люди воображают, что она имеет отношение к католицизму, но она вернулась к ним из их доиспанского прошлого.

Улегшись в постель рядышком с Рикардо, я думала о том, как же мне повезло.

16 Шоколадные черепа

Сегодня Рикардо вернулся домой позже, чем обычно. А поскольку я тоже пришла домой поздно после занятий по политологии, нас неминуемо ожидал один из тех вечеров, когда мы с Рикардо, оторвавшись от мрачного созерцания неприветливых глубин холодильника, с радостью решали, что единственная возможность поужинать – это купить себе такосов.

Лучшая еда в Мексике, как я уже выяснила, обнаруживается в самых неожиданных местах: продается завернутой в полиэтиленовые пакетики из корзин проезжающих по улицам велосипедистов или из тележек, которые с криками тащат за собой разносчики, иногда ее суют вам в открытое окно автомобиля, пока вы стоите в пробке. «Такос-де-Чупакабрас», один из самых популярных в Мехико ларьков с такосами, находится в Койоакане, под цементным мостом, в грязном оазисе между двумя магистралями. Чупакаброй, что означает «козий вампир», называют мифическое существо, которое, по слухам, сосет кровь коз и другого домашнего скота. Первые репортажи о нем появились в газетах в начале 1990-х, и сейчас многие думают, что эти сообщения были сфабрикованы мексиканским правительством, чтобы отвлечь внимание людей от серии политических убийств, которые остаются нераскрытыми и по сей день.

Хотя в свое время эта тактика возымела желаемый эффект, сейчас «козососы» – своего рода национальная шутка. Ларек с такосами, к которому мы отправились, получил свое название в честь этого существа – с намеком на «секретный ингредиент», делающий эти такосы такими вкусными.

Поначалу вид этих уличных такосов внушал мне опасения, но вскоре я пристрастилась к их особому, характерному вкусу. Профессор Арсаба попытался найти объяснение, почему простая тортилья с ломтиками мяса внутри, стоящая в среднем 6 песо (60 центов) и готовящаяся около двух минут, может быть настолько вкусной и почему этот вкус невозможно воспроизвести в домашних условиях и даже в ресторане.

— В большинстве случаев, – утверждал наш профессор, – мясо для такосов оставляют размораживаться на жаре. И знаете ли, существует весьма специфичное французское блюдо, в котором точно так же используется мясо на грани порчи, но все еще съедобное: это обогащает его вкус.

Мне нравилась эта теория, пусть даже я и не встречала упоминаний о таком французском блюде. Она во многом подходила и к Мексике в целом, ведь ее привлекательность нередко была порождена царящим здесь хаосом.

Когда подошла наша очередь, мы заказали по шесть «такосов из чупакабры» каждый. По брезентовому навесу над нашей головой застучали капли дождя. Ожидая свой заказ, мы любовались поварами: их лица лоснились под светом голых электрических лампочек, а руки работали так быстро, что все движения сливались в одно. Огромными ножами они разрубали куски мяса и бросали ломтики в тортильи. Не прошло и минуты, как нам вручили наши такосы – без сомнения, самые вкусные из всех, которые только можно себе представить.

Пока мы ели, я краем глаза наблюдала за Рикардо. Он казался отстраненным и едва ли проронил хоть слово с тех пор, как пришел с работы. Это было странно, если учесть, что мы ели acos de Chupacabras .

— Что случилось? – спросила я, силясь перекричать шум дождя и грохот автомобилей, несущихся по мосту у нас над головой.

— Ты знаешь, закрываются еще три центра, – ответил Рикардо.

Он говорил о филиалах школы «Пятая авеню». Как и многие другие компании в то время, в результате кризиса на американской фондовой бирже «Пятая авеню» сокращала штаты.

США – крупнейший торговый партнер Мексики – терпели убытки, и многие живущие там мексиканцы также испытывали финансовые трудности и потому прекратили высылать деньги своим оставшимся на родине семьям. Это было весьма серьезно, если учесть, что эти денежные переводы составляли второй по значимости источник доходов Мексики после нефти.

— Неужели? И какие филиалы закрывают на этот раз? – спросила я.

— В Гуанахуато, в Леоне и в Линда-Виста.

— Ха! Да они ведь всего два месяца назад открыли два из этих центров, а филиал в Леоне – вообще неделю назад. Ты же только что вернулся с грандиозного открытия, разве нет?

Теперь работа Рикардо заключалась в том, чтобы расхлебывать последствия кризиса: ездить в каждый из филиалов «Пятой авеню» и улаживать проблемы с разъяренными студентами, которые только что выложили крупную сумму денег за занятия в школе, которой больше не существовало, ведь никто не собирался им эти деньги возвращать. Нестор Монтес обычно поручал Рикардо умилостивить их каким-нибудь дрянным онлайн-курсом или набором CD-дисков с уроками.

— Теперь будет работать только половина школ, – буркнул он. – В прошлом месяце закрылось десять из двадцати филиалов.

Как объяснил мне Рикардо, владельцы школы, которым также принадлежали тренажерные залы и сельскохозяйственные фермы, все больше и больше влезали в долги, поскольку все меньше и меньше желающих записывалось в «Пятую авеню». Многие из учащихся потеряли работу и больше не могли позволить себе уроки английского, поэтому классы неумолимо сокращались.

И все же я видела, что оставшиеся сдаваться не собираются.

— Знаете, учительница Люси, мы здесь, в Мексике, привыкли к кризисам, – объяснял мне Освальдо, который по-прежнему работал программистом в крупной фармацевтической компании. – Вот почему – всегда! – у нас есть в запасе план «Б». Если я теряю работу, я крашу машину под такси: здесь всегда есть работа для таксистов. Так я делал в прошлый кризис, а ведь теперешний не настолько тяжелый, как тот, что был тогда.

Освальдо говорил об обвале мексиканского песо в 1994 году, когда резко упал курс песо и взлетели процентные ставки по кредитам, в результате чего миллионы мексиканцев оказались не в состоянии выплачивать свои долги.

Родители Рикардо, которые до кризиса были должны 300 000 песо, вдруг обнаружили, что их долг составляет миллион.

Любая паника, в которую могли бы впасть посетительницы Утреннего клуба первых жен по поводу экономического кризиса, ни в какое сравнение не шла с удовольствием при мысли о том, что их бывшие мужья страдают от него больше, чем они сами.

Вероника пришла в особенно хорошее расположение духа после того, как обнаружила, что архитектурная фирма в Америке, в которой работал ее бывший муж, разорилась, не оставив ему иного выбора, кроме как вернуться в Мексику.

— А знаете, что я говорить ему, если он стучаться в мою дверь? – спросила она нас. Веронике повезло: после развода дом остался ей.

— Что? – поинтересовались мы.

— Если тебе негде жить, можешь остаться здесь, в задней комнате. Не проблема для меня. Но за это я просить только одного – чтобы ты делать работу по дому!

— Ха-ха! – Все женщины торжествующе захихикали, представив себе, как их бывшим придется теперь заниматься домашним хозяйством вместо них, чтобы не оказаться на улице.

Однако Рикардо всерьез боялся потерять работу.

— Ну, а ты уже начал искать другую работу? – спросила я.

Он ничего не ответил, но взгляд его говорил: «Да, конечно. Ты же знаешь, я всегда ее ищу. И если бы я что-что нашел, я бы тебе об этом сказал».

И тут я впервые задумалась о том, что будет, если Рикардо действительно потеряет работу. В стране, где не существует такой вещи, как пособие по безработице, это было пугающей перспективой. И хотя я сама могла прожить на доход от частных уроков, для продления визы мне нужна была работа в «Пятой авеню».

Идея, которую я уже какое-то время вынашивала, требовала серьезного осмысления. Может, нам с Рикардо уехать жить в Австралию?

Прошло почти два года с тех пор, как я приехала в Мексику, а ведь первоначально я планировала остаться здесь только на один год. И хотя мне самой в это не верилось, но мы с Рикардо уже полтора года жили вместе.

С тех пор как за моим нервным срывом последовали съемки в мыльной опере, я постепенно научилась изыскивать способы лучше устроить свою жизнь в этой стране. В перерывах между работой в «Пятой авеню» и частными уроками я закончила курсы испанского в Национальном университете и записалась на разные вечерние занятия, от лекций по политической истории Мексики до индейских народных танцев, в конце семестра я в костюме мексиканской крестьянки даже участвовала в концерте. Там у меня появились близкие друзья, такие как Мэри-Энн, бывшая монахиня, у которой теперь был 78-летний возлюбленный, и Кристина, мексиканско-американская художница из Лос-Анджелеса, работающая в технике батик. Я нарушила свое правило не общаться с экспатами, поскольку обе эти женщины вращались в местных кругах, и мы по привычке разговаривали друг с другом в основном по-испански.

Я училась всему, что успевала учить, и узнавала все больше и больше слов, отчего моя жизнь делалась все легче и легче. Например, я наконец поняла разницу между разными лепешками с начинкой: lacoyo (овальная, из кукурузного теста, обычно с бобами), huarache (большая овальная, с мясом), gordita (круглая пышная лепешка), itacate (треугольная, с белым сыром), quesadilla (начиненная сыром) и sincronizada (на основе пшеничных тортилий).

По сути, я теперь настолько здесь обжилась и мои отношения с Рикардо были такими ровными, что мысль о возвращении домой навсегда мне и в голову не приходила до того момента, когда наше будущее здесь начало вызывать опасения.

Мы с Рикардо оба планировали в следующем году поступить в магистратуру Национального университета, но реальность была такова, что выжить, работая неполный день, в условиях стремительно ухудшающейся экономической ситуации было немыслимо.

— Рикардо, – спросила я, – хочешь посмотреть Австралию?

Приближался конец октября, и по всему городу уже были выставлены искусно сделанные приношения ко Дню мертвых, одному из важнейших в году мексиканских праздников. На улицах пахло бархатцами и банановыми листьями.

Булочные начали выпекать «Пан-де-муэрто» («Хлеб мертвых») – круглые сдобные буханки, обсыпанные сахаром и украшенные сверху полосками теста в форме костей.

В этот день духи умерших имеют возможность вернуться в этот мир и насладиться земными удовольствиями, такими как еда, музыка и танцы. У мексиканских индейцев есть традиция украшать могилы усопших родственников свечами и цветами и выкладывать на них еду, которую умерший любил при жизни. Этот праздник устраивается главным образом для мертвых. Первый день ноября посвящен исключительно умершим детям, а взрослые возвращаются в этот мир днем позже, второго числа.

Год назад я была настолько поглощена своими любовными проблемами, что День мертвых практически прошел мимо меня. Я смутно припоминала дары, выставленные на улицах Ла-Рома. Октавио и Рикардо предлагали показать мне алтари, сооруженные в университете, но в конце концов я отказалась. Каждый раз, когда я вспоминала тот период своей жизни, я испытывала чувство огромного облегчения от того, что он закончился, и еще больше ценила свою нынешнюю безмятежную жизнь с Рикардо.

И все же невозможно было отрицать, что я немного жалела о том, что мои отношения с Октавио, моим первым мексиканским другом, пришлось оборвать так резко. С тех пор как мы с Рикардо стали жить вместе, я только однажды встретилась с Октавио. Мне нужно было вернуть ему книгу по истории Мексики, которую я читала в тот момент, когда съехала с квартиры, и забрать кое-какие вещи, забытые в спешке. Рикардо настоял на том, чтобы самому отвезти меня туда – вероятно, не только из соображений благотворительности, – и ждал внизу в машине, пока я взбегала по знакомой желтой лестнице и стучалась в дверь к Октавио.

— Привет! Проходи, тебе приготовить кофе или чего-нибудь еще? – спросил он.

Господи, я уже и забыла, какой он высокий.

— Извини, меня Рикардо ждет внизу. Мне нужно идти.

— А, ну хорошо.

Я протянула ему книгу, Октавио вручил мне полиэтиленовый пакет с кое-какой одеждой и учебниками испанской грамматики, которые я тогда забыла.

Потом мы обнялись. И в этом объятии было столько невысказанных чувств.

После этого, съехавшись с Рикардо, я несколько раз усилием воли удерживалась от того, чтобы не позвонить Октавио. Вместо этого я время от времени, тщательно подбирая слова, писала ему письма по электронной почте, на которые получала ответы в том же сдержанном тоне. Он никогда не упоминал о своей новой девушке, о которой я узнала от Офелии.

— Какая она? – поинтересовалась я у нее.

— Кажется, шведка… балерина или что-что в этом роде. Очень красивая… – сказала Офелия, и я немедленно пожалела о том, что спросила.

В субботу накануне Дня мертвых мы с Рикардо соорудили у себя в доме алтарь с дарами.

Вместе с Чавелой, матерью Рикардо, я отправилась в Ла-Мерсед – это гигантский рынок недалеко от Сент ро-Историко, – чтобы купить все необходимое. Мы вышли из метро на площади Сокало и пошли пешком на восток. Чавела много говорила. Она рассказывала о своем детстве, проведенном здесь, в Сентро, об истории своей семьи, о том, что Моралесы были одной из богатейших семей Мексики: они владели разветвленной сетью железных дорог и гасиендами по всей стране. Потом она рассказала об их трагическом крахе после революции 1910 года.

Я старалась слушать все, что она говорит, лавируя в многотысячной толпе, спешащей в том же направлении, что и мы. Я уже почти забыла, сколько народу обычно толпится на улицах в этом районе. Я припомнила время, когда исходила все эти улочки в поисках квартиры. Тогда это место меня просто ошеломляло, однако теперь, когда люди спрашивали, как мне живется в Мексике, я не знала, что сказать. Сейчас мне все казалось совершенно нормальным, как жизнь в любом другом месте, и я не могла придумать, что бы такого экзотичного им рассказать. Иногда, когда я рассказывала местным жителям о своей родине, я понимала, насколько странным им кажется то, что я приехала из Австралии, этой британской колонии каторжников на огромном острове где-то очень далеко, со странными прыгающими зверьками и не менее странным правительством, которое дает деньги людям, потерявшим работу, и населением, которое настолько невозмутимо, что никогда не утруждало себя войнами, революциями или даже борьбой за независимость от Британии. Мне было интересно, какое мнение составит о ней Рикардо.

В толпе стало еще теснее, и послышались крики: «¡Chile ancho! ¡Chile pastilla! ¡Chile mulato!» Мы были на рынке. Рядами громоздились большие ведра, с горой наполненные пахучим сушеным чили. Дальше все благоухало сахаром и шоколадом – там были прилавки со сладостями ручной работы. В преддверии Дня мертвых они были полны черепов. Черепа по большей части были сделаны из белого или темного шоколада. Но попадались и сахарные черепа – ярко-розовые или белые. Одни были в натуральную величину, а другие – маленькие, как мячи для гольфа. Я выбрала два черепа в натуральную величину из темного шоколада.

Мы вышли на улицу, в море золотисто-оранжевых бархатцев, или семпазучитлес, как их тут называют. Бархатцы – одни из первых цветов, которые начали культивировать ацтеки, и, по легенде, они служат путеводной звездой для духов, возвращающихся на землю в День мертвых. Мы купили два гигантских букета и несколько связок банановых листьев, а еще свечи, ладан, papel picado (цветную бумагу, изготовляемую специально для Дня мертвых, с вырезанными на ней изображениями танцующих и веселящихся скелетов), несколько красных манго и папайю. Я поежилась, вспомнив, как всего несколько месяцев назад делала покупки в стерильных, залитых неоновым светом отделах сетевых супермаркетов «Коулз» и «Вулворт». Походы по настоящим рынкам – с их непередаваемым колоритом – мне очень нравились, и я знала, что буду скучать по жизни в Мексике. За неделю до этого мы с Рикардо рассказали его родным о своих планах переехать в Австралию в конце года. Мы немного боялись этого момента, понимая, насколько дружная у Рикардо семья. Мы объяснили, что это будет не навсегда, что мы уедем самое большее на два года и, если у Рикардо там ничего не получится, сразу вернемся обратно.

Однако эта идея нравилась Рикардо все больше и больше. Для него это был шанс усовершенствовать свой английский и увидеть другой мир – мир, из которого пришла я, – подобно тому, как я узнала его собственный мир.

Чавела тогда улыбнулась.

— Что ж, я могу только сказать: бегите отсюда, пока есть такая возможность. Спасибо американцам, наша страна в дерьме, – сказала она, со смешком ввернув крепкое словцо.

Когда я распрощалась с Чавелой и вернулась домой, мы с Рикардо устлали стол в гостиной банановыми листьями и усыпали лепестками бархатцев и повесили на стены над ним papel picado. Потом разложили на столе шоколадные черепа и фрукты, зажгли свечи и раскурили ладан. Говорят, что еда, оставленная на алтаре, на другой день – после пришествия духов – меняет свой вкус.

Мы добавили туда несколько фотографий умерших родных – наших полночных гостей. Мама прислала мне фото бабушки. Мы также поставили на стол акварели, которые она написала незадолго до смерти. Потом мы устроились на диване и выпили мескаля. Наш дом сиял теплым светом.

Мы с Рикардо решили 2 ноября, в ночь на День мертвых, сбежать из столицы. Такие праздники всегда гораздо красивее отмечаются в маленьких городках. Под столицей есть несколько селений, знаменитых своими народными гуляньями в этот день: например, Микскик, где устраивается масштабный праздник на кладбище, все одеваются в костюмы скелетов и призраков, и приглашаются марьячи – играть музыку для умерших.

Однако эти гулянья стали настолько популярными у chilangos, что поездка туда чревата несколькими часами стояния в пробках. Поэтому мы предпочли провести выходные в городе под названием Тепоцтлан, который находится в часе езды на юг от столицы. Там в День мертвых у жителей есть традиция сооружать алтари с дарами у себя в домах и открывать двери для всех празднующих. Мы уже несколько раз ездили туда, чтобы подняться на Тепоцтеко – гору с развалинами ацтекской пирамиды на вершине, у подножия которой находится этот городок.

Этот город считается священным у многих мексиканских индейцев, поскольку, по легенде, именно в нем родился бог – пернатый змей – Кетцалькоатль. Многие жители города – коренные индейцы, которые сосуществуют здесь с большой популяцией мексиканцев и людьми других национальностей, или «papayas cósmicas», как их называют в Мексике. Неясно, влекут ли их в этот город частые сообщения о появлении НЛО или эти видения начались как раз после того, как здесь обосновались эти «космические папайи». Один из жителей Тепоцтлана, фотограф по имени Карлос Диас, верит в то, что его похитил один из этих НЛО, и его случай, по слухам, наиболее убедительно подкреплен документальными свидетельствами.

Мы прибыли в этот городок в сумерках, в воздухе уже ощущался запах костров. Мы проехали мимо местного кладбища, на котором хлопотали местные жители. Они сидели вокруг могил, сияющих свечами. Мы припарковались где-то недалеко от центра города и пошли в аюрведический ресторан «Говинда Рам», чтобы встретиться с моим старым приятелем Баксом, переехавшим сюда несколько месяцев назад.

— Польза уринотерапии в том, что она на самом деле заставляет вас есть здоровую пищу… Потому что, если вы питаетесь неправильно, вкус будет просто невыносимым, – объяснял он нам за миской бурого риса с чечевицей.

Он казался гораздо счастливее и спокойнее, чем тогда, когда жил в Сентро-Историко. Даже если то, что он пил, и вызывало отвращение, он отлично знал все средства, использующиеся в китайской и индийской народной медицине, – и кажется, на него они действовали. После еды мы втроем вышли на улицу и примкнули к большой компании элегантно одетых скелетов и духов, которые веселились на узких мощеных улочках. Их костюмы были сделаны с выдумкой и действительно впечатляли. Молодые женщины-скелеты в широкополых шляпах, украшенных искусно вышитыми паутинками и цветами, гордо расхаживали по улице, придерживая подолы своих бальных платьев, с которых тоже облетала паутина. Скелеты без украшений, в костюмах из лайкры и огромных масках из папье-маше, нависали над нами на ходулях. Среди них было много детей.

Мы последовали за толпой причудливых персонажей в дом с широко распахнутыми дверями, которые были украшены цветами и фонариками. Пройдя в садик за домом, мы обнаружили там композицию из скелетов-великанов в масках из папье-маше, которые разъезжали на гигантских велосипедах с безумно радостными лицами. Наши хозяева, улыбчивая пожилая пара, стояли у стола, на котором для гостей был приготовлен горячий пунш из фруктов, корицы и рома. Мы похвалили их за изобретательность и двинулись в следующий дом.

Каждое представление, которое мы наблюдали, отличалось оригинальностью и выдумкой. Чаще всего мы видели скелеты – танцующие, поющие, пекущие хлеб, сидящие за обеденным столом, играющие на музыкальных инструментах, участвующие в борьбе lucha libre. На импровизированных подмостках дети разыгрывали представления о призраках.

Чем больше домов мы обходили, тем сильнее окунались в атмосферу празднества. Мы болтали с бабушками и дедушками, тинейджерами, малышами – со всеми подряд. Я никогда раньше не испытывала таких ощущений. Все люди собрались вместе и праздновали: не группками, а как единое целое. Все общались со всеми, не было никаких барьеров. Как будто присутствующий образ смерти напоминал нам о том, что объединяет всех нас: все мы смертны. Так почему бы и не попраздновать? Ведь мы не слишком долго сможем вот так быть вместе.

Об этом писал великий поэт, правитель древней Мексики, Нецауалькойотль:

Нет, не навсегда мы на земле – только ненадолго.

Из нефрита будь – искрошится,

Будь из золота – источится,

Будь из перьев кецаля – обдерутся.

Нет, не навсегда мы на земле – только ненадолго[19].

На исходе ночи небеса разверзлись, и наша троица припустила по скользким от дождя мощеным улочкам обратно, к Баксовой хижине на краю леса. Вдруг Бакс что-что крикнул по-английски. И в этот самый миг – после замешательства, которое длилось какую‑то долю секунды, пока мой мозг обрабатывал незнакомые фонемы, – до меня вдруг дошло, что я целую ночь проговорила по-испански, сама того не осознавая.

А потом меня осенило, что моя задача наконец выполнена. Не то чтобы я говорила без грамматических ошибок, просто речь для меня теперь была естественным делом. Вместо того чтобы размышлять о грамматических конструкциях, я теперь думала только о том, что я говорю и слышу в ответ.

Цель, ради которой я проводила долгие субботние вечера, выписывая в столбик испанские глаголы, которая едва не превратила меня в ненавидящую всё и всех неврастеничку, выкрикивающую оскорбления в адрес мирных старичков и рыдающую ни с того ни с сего, – эта цель была достигнута.

17 Отъезд

Остается два часа до момента, когда мы должны быть в аэропорту. Пол все еще уставлен коробками и кипами книг и бумаг. Где, черт побери, Рикардо? Он ушел на прием к дантисту в девять утра, а сейчас уже два. Его телефон не отвечает.

Мое раздражение усугубляется легким похмельем. Накануне вечером «Пятая авеню» из Поланко устроила мне отвальную. Пришли почти все, и Чарли, неграмотный, но политически подкованный шофер, принес бутылку необычайно крепкой текилы. Может, именно это обстоятельство сподвигло Эльвиру во время танцев на поистине непристойные телодвижения.

Все члены Утреннего клуба первых жен теперь в разводе, включая и почти семидесятилетнюю Консепсьон, бабушку восьми внуков. Марисоль скоро переезжает в Техас вместе со своим бойфрендом-гринго, который вчера вечером пришел вместе с ней. Они подали документы на визу для состоящих в гражданском браке, поскольку снова выходить замуж Марисоль не собирается. Я знала, что буду скучать по этой компании сильных, энергичных женщин, которые, несмотря на выпавшие на их долю невзгоды, были самыми жизнерадостными людьми, которых я только встречала.

Офелия тоже пришла – теперь она тоже почетный член Клуба.

— Вот что я ему сказала, – небрежно пояснила она, – «Сильвио, это моя жизнь… И если ты не можешь это принять, что ж, ну и не надо. Потому что я хочу развода».

Красоты и обаяния Сильвио оказалось недостаточно, чтобы компенсировать его досадную склонность к маниакальной и беспричинной ревности и тотальному контролю. Офелия приняла предложение о работе в международной юридической фирме, которая предполагает постоянные разъезды по всему миру.

Мы все пообещали не терять связи друг с другом, и я поспешила домой – дальше упаковывать чемоданы.

Теперь я тянусь за кипой бумаг, чтобы их перебрать, но пестрая кошка Черепашка продолжает восседать на ней. Когда я пытаюсь ее согнать, она впивается когтями мне в руку, как будто это птичка. Так она по-своему сопротивляется тому неприятному обстоятельству, что теперь ей придется снова вернуться к Кармен и всем остальным кошкам. Кармен также возьмет к себе нашего пса, Камило, который на самом деле всегда ей и принадлежал, если не считать того факта, что он жил у нас на террасе и выгуливать его должны были мы.

Маленькой белой кошечке, Ньеж[20], не повезло подпасть под опеку Кармен, как другим. Во-первых, потому что одна из кошек постоянно пыталась ее убить, а во-вторых, потому что у нее слишком много проблем со здоровьем. Ветеринар, осмотрев ее, обнаружил, что мочекаменной болезни у нее все-таки нет; он приписал ее постоянное недержание мочи посттравматическому неврозу и выписал дорогущий кошачий валиум. Не слишком обнадеживающий диагноз в тот момент, когда нужно найти для кошки нового хозяина.

Если бы не Баксова приятельница Луна, практикующая восточную медицину рейки в Тепоцтлане, Ньеж отправилась бы обратно на улицу. Мы отвезли ее в новое жилище несколько дней назад.

— Не беспокойтесь, – заверила нас Луна, когда я попыталась вручить ей деньги на кошачье лекарство на два месяца, – это место проникнуто целительной энергией. Ей не понадобятся все эти химикаты.

Ньеж посмотрела на нее с подозрением, но я надеюсь, что Луна не ошиблась. Кошки были мне верными товарищами в последние несколько лет, утешая меня в минуты самого горького отчаяния.

Лекарство все еще лежит у меня в сумочке. Интересно, его действие сильно отличается от валиума для людей? Если Рикардо вскоре не вернется, мне, наверное, придется проверить его эффективность на себе.

«Сосредоточься на бумагах», – настраиваю я себя. Я снимаю Черепашку со стопки тетрадей. Беру сверху одну за другой: много страниц повторяющихся предложений, спряжений глаголов, списков слов и бесконечных грамматических правил. Одна тетрадь полностью посвящена использованию сослагательного наклонения. Что мне со всем этим делать? Больше двух лет я училась говорить по-испански. Кажется ужасным взять и просто все выбросить: сюда вложено столько труда! – но не могу же я тащить это на другой конец земли. Я утешаюсь мыслью о том, что в любом случае все знания остались у меня в голове и именно поэтому я могу скрепя сердце оставить свои записи здесь.

Передняя дверь в домике Кармен открывается, и я бросаюсь задернуть шторы, чтобы она не увидела, какой хаос царит в комнате. Но она просовывает голову сквозь шторы.

— Когда у вас вылет? – спрашивает она.

— Скоро, – отвечаю я. Мне не хочется об этом думать.

— А где Рикардо? – интересуется она.

— Пошел к дантисту.

— Что? Он же пошел туда часов пять назад!

Внезапно ворота отворяются. Вернулся Рикардо. Я открываю рот, чтобы наорать на него за то, что он пришел так поздно, но осекаюсь, когда замечаю его чудовищно опухшее лицо.

— Что за черт! – Мы с Кармен потрясенно смотрим, как он выбирается из машины.

— Э-э-а-а-а-а-а-а-а-а-а-о-о-о-о-о, – мычит он.

Тут становится ясно, что дантисту пришлось поработать над его зубами больше, чем ожидалось.

Мы швыряем в машину все, что не в силах выбросить; куча всего навечно останется в коробке в квартире родственников Рикардо, куда мы заскочим по дороге в аэропорт. Машину Рикардо оставит Анхелю, своему младшему брату.

Я смотрю на часы: мы должны были выехать полчаса назад. Хватаю веник и напоследок истерично подметаю пол. Кармен ждет нас на лестнице. Мы вручаем ей бутылку вина и ключи от дома. Она молчит. Я опасаюсь, что мой последний приступ хозяйственности оказался ни к селу ни к городу. Но когда она поднимает взгляд, в глазах у нее стоят слезы.

Тонио, Тонио Гранде и Жаклин ждут нас снаружи. Мы не говорили им, что уезжаем, но они знают. Почему-то viene‑vienes всегда обо всем в курсе.

— Эй, güera, – спрашивает Жаклин, – вы машину с собой забираете?

— Нет, мы летим самолетом, – говорю я.

— Жалко. У меня есть такие глушители…

Мы прощаемся и благодарим их за все. Они машут нам, и, пока машина отъезжает, я замечаю в зеркале заднего вида золотозубую улыбку Тонио.

Когда самолет взлетает, уже темно.

— Эй, это же Сокало!

Рикардо показывает за окно, на большую черную площадь посреди моря золотых огней. Отсюда я замечаю прямую линию белых огоньков, протянувшуюся по диагонали через весь город. Это Пасео-де-ла-Реформа, дорога, которая после объявления результатов выборов превратилась в огромный лагерь. Она ведет в Поланко, район лощеных fresas, куда я ездила на работу каждое утро. Другая линия белых огней пересекает середину проспекта Реформы. Это Калье-Инсурхентес, соединяющая север города с югом, а Колония-Рома, где я жила вначале, с Гвадалупе-Инн, где я обрела свой первый настоящий дом. Дальше, к югу, белые огоньки ведут к круглому черному пятну – парку, окружающему Национальный университет.

Мы поднимаемся над вулканами и горами, окружающими Мехико, и карта двух с лишним лет моей жизни затуманивается и исчезает по мере нашего взлета в черную бесконечность. Подо мной остается второй по разгулу преступности город в мире, если верить статистике, – теперь он будет жить без меня.

Эпилог

Поздно ночью наш самолет приземляется в Сиднее. Мы спим на раскладном диване в квартирке моих родителей в Бонди. Смена часовых поясов сбивает нас с толку: мы просыпаемся на рассвете и спускаемся с холма по извилистой тропке к океану. Трехполосные улицы пусты. Мы заглядываем к людям во дворы. Их украшают цветы и маленькие деревца магнолий, сомкнутыми рядами выстроены глазурованные горшки с устойчивыми к сквознякам декоративными растениями. Они кажутся такими открытыми, такими незащищенными. Я понимаю, что такие дворики в Мехико увидеть снаружи невозможно: те дома, у которых есть такие дворики, спрятаны за стенами, оплетенными колючей проволокой и оснащенными камерами наблюдения и системами двусторонней связи.

Солнце уже наполовину поднимается из воды, когда мы добираемся до пляжа. Мы сбрасываем одежду и идем к линии прибоя, уворачиваясь от полуобнаженных людей, которые набегают на нас, похоже, со всех сторон. Черные резиновые гидрокостюмы обтягивают сильные молодые тела, несущиеся мимо нас к океану с досками для серфинга втрое больше их самих. У нас такое чувство, будто вокруг одни супермены. Мимо пролетает молоденькая девчонка. У нее гибкое мускулистое тело и длинные блестящие волосы, и на ней ничего нет, кроме оливкового цвета бикини. Но никто на нее не пялится. И вокруг сотни таких девушек: почти полностью обнаженных, сильных и уверенных в себе. Мы с Рикардо с шумом ныряем в белую пену, я открываю глаза под водой и вижу бирюзовые пузырьки.

О, Австралия!

Когда мы поднимаемся обратно на холм, на тропинках появляется еще больше бегунов. Некоторые бегают с высокотехнологичными колясками, в которых сидят оживленные младенцы. За другими, пыхтя, следуют собаки на поводках. Рикардо заинтригован масштабами утренней зарядки, которой заняты все вокруг.

— Местным жителям что, не нужно ходить на работу? – спрашивает он.

Стайка ребят в школьной форме гоняется друг за дружкой по улице на скутерах. Мы останавливаемся и с удивлением смотрим на них. Только через несколько секунд до меня доходит, почему эта сцена кажется нам такой странной. Где их родители, интересно? В Мехико на улицах можно увидеть детей, только если это нищие дети. Более обеспеченные родители обычно держат детей за высокими заборами.

Рикардо был принят в круг моей семьи и друзей. Приближалось Рождество, и к нам съезжались все близкие – отовсюду. Рикардо сердечно отнесся к этому радостному событию – возвращению в отчий дом, – как будто он всегда был частью моей сумасшедшей семейки. Мы нашли себе квартиру по средствам недалеко от Бонди-Бич, в запущенном доме, заселенном в основном туристами из Великобритании. Их ежедневное пьянство начиналось рано утром и достигало к полудню своего апогея. Они громко орали под музыку, били друг дружке морду и затем блевали. Но из окна спальни, выходящего на терракотовую крышу, мы видели голубое небо и голубой океан. А из окна кухни наблюдали крону большого эвкалипта, будуар белых какаду и радужных лори, чья лихорадочная и нескромная программа размножения разворачивалась, как в документальном фильме, у нас перед глазами, пока мы завтракали. Это напоминало нам об отце Рикардо и его любви к каналу «Дискавери». Сидя за этим столом, я начала писать свои воспоминания о жизни в Мексике.

Я снова нашла работу преподавателя английского, на этот раз для иорданцев, индийцев, корейцев и словаков, и принялась за диссертацию. Рикардо дает частные уроки испанского у нас на квартире, и эклектичная компания учеников его просто обожает; кроме того, он поет мексиканские песни в местном баре. В конце концов он нашел работу на полный день – переводчиком в телевизионной компании, но продолжает давать уроки и петь по выходным. У него была пара нелегких моментов в прибрежных волнах, но «Спасателей Бонди» – реальное ТВ-шоу, в котором полузахлебнувшихся пловцов вылавливают плечистые спасатели, – в то время, по счастью, еще на экран не запустили. Сейчас он уверенно чувствует себя в океане. Рецепты блюд из ягненка, приготовленного на медленном огне, потихоньку доводятся до совершенства: с австралийскими ягнятами у этих блюд получается совершенно иной вкус, нежели с мексиканскими баранами.

— Когда австралийцы наконец поймут, что тако – это не сэндвич? – говорит Рикардо, старательно выуживая «преступный» лист салата из свиного тако, лежащего перед ним.

Реакция мексиканца на салат в тако подобна ужасу, который охватил бы японца, увидевшего, что сасими полили томатным соусом. Мы давно махнули рукой на мексиканские рестораны в Сиднее. Но сегодня 16 сентября 2010 года – двухсотлетняя годовщина начала войны за независимость Мексики от Испании. И поскольку для мексиканцев очень важно быть вместе в такие особенные дни, мы подсели к столику, за которым собрались обосновавшиеся в Сиднее мексиканцы, чтобы отпраздновать юбилей вместе с ними. Кроме того, у нас был свой, личный повод для веселья: в этот самый день я поставила последнюю точку в своих мемуарах и написала слово «КОНЕЦ».

В ресторане нас окружает приблизительная фантазия на тему Мексики: заботливо подобранные щадящие блюда и техасско-мексиканская музыка. Пахнет кукурузными чипсами. На официантах вышитые белые блузы, а стены украшены сомбреро и плохо сочетающимися сувенирами со всей Латинской Америки. Как для большинства мексиканцев что Австралия, что Австрия – все едино, так и для большинства австралийцев Мексика – это что-что про бобы и одеяла с радужными полосками. Мы пьем сангрию, о которой большинство мексиканцев и не слыхивали.

В этот день, чуть раньше, на яркой странице сайта появилась информация, что президент Кальдерон потратил сотни миллионов американских долларов на сегодняшние торжества – на церемонию, сценарий которой разработал австралиец Рик Берч: фейерверки, шествие ансамблей марьячи, лазерные дисплеи и 20-метровую фигуру усатого революционера из стали и пластика, которую установили в Сокало с помощью подъемных кранов. Под тем предлогом, что мексиканцы это заслужили, и это в то время, когда семьдесят процентов жителей страны балансируют на грани нищеты, а пять миллионов недавно разорились во время мирового финансового кризиса. Единственный оставшийся непоколебимым столп мексиканской экономики – это торговля наркотиками, которая дает пропитание более чем миллиону человек. Но эта деятельность отнюдь не безопасна: двадцать восемь тысяч мексиканцев погибли насильственной смертью с тех пор, как в 2006 году Кальдерон объявил войну наркотикам. Так что, несмотря на дорогостоящее веселье, в настоящий момент Мексика рискует превратиться в государство-банкрот. Я вспомнила, как радикально настроенные студенты и университетские профессора в Мехико ворчали, что их страна движется прямиком к новой революции. Возможно, установка в Сокало колоссальной фигуры типичного революционера – это способ напроситься на неприятности.

Мы наполняем бокалы из кувшина с сангрией, в котором плавают ломтики апельсина.

— Вива, Мексика! – кричит мексиканско-американский архитектор, женатый на итальяноавстралийке, и мы все поддерживаем этот тост.

Тем временем там, в Мехико, президент Кальдерон стоит на балконе президентского дворца и тоже кричит: «Вива, Мексика!» Сотни тысяч мексиканцев, которым удалось протиснуться на площадь Сокало, отвечают громогласным ревом: «Вива!» И миллионы долларов взрываются вместе с фейерверками в опасной близости от толпы.

Благодарность

Спасибо моей матери, Джулии, за веру в мои возможности и поддержку в первом в моей жизни писательском опыте. И я чувствую себя безмерно обязанной трем главным Ричардам моей жизни: моему отцу Ричарду – за одобрение и поддержку; Ричарду Уолшу – за то, что он заказал мне эту книгу и помогал работать над ней от начала и до конца; и моему любимому Рикардо – за бесконечное терпение. Перед Сьюзи Уолш, которая выступила с идеей написать эту книгу, я в неоплатном долгу.

Мои редакторы, Шиван Кэнтрилл и Клара Финлэй, самоотверженно трудились, чтобы привести эту книгу в божеский вид, и я им очень благодарна, как и моему издателю, Луизе Тертелл, за то, что они для меня сделали. А Лиза Уайт создала для книги обложку, о которой я могла только мечтать.

И конечно, я хотела бы сказать слова благодарности моим друзьям, студентам и коллегам в Мексике, о которых я пишу в книге, упоминая некоторых из них под другими именами, чтобы соблюсти их право на частную жизнь. Без них эта книга не была бы написана. Я также хотела бы заранее извиниться за все возможные ошибки или неверные выводы, которые я могла сделать при описании своей жизни в Мексике – стране, которая так гостеприимно меня приняла и чьей потрясающей культурой и историей я так восхищаюсь.

Я также не могу не упомянуть несколько чудесных книг, которые помогли мне лучше понять Мексику и на которые я ссылаюсь в своей книге:

Берналь Диас дель Кастильо «Подлинная история завоевания Новой Испании»;

Жан-Мари Гюстав Леклезио «Мексиканская мечта, или Прерванная мысль»;

Октавио Пас «Лабиринт одиночества»;

Альма Гильермо Прието «Послания из Латинской Америки»;

Джулия Престон, Сэмюэл Диллон и Джоанна Дж. Майер «Открытие Мексики: Создание демократии».

Примечания

1

Тамале – острое блюдо мексиканской кухни – лепешка из кукурузной муки с начинкой из мясного фарша с перцем чили, обернутая кукурузными листьями; готовится на пару. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

«Гаторейд» – товарный знак «спортивных» напитков и порошков производства компании «Куэйкер оутс».

(обратно)

3

Хесус произносит англ. beach («пляж») как bitch («сука»).

(обратно)

4

Извините, здесь сдается комната? (исп.).

(обратно)

5

Добрый день (исп.).

(обратно)

6

Главный храм (исп .).

(обратно)

7

Фальсификация выборов (исп.).

(обратно)

8

Нет, спасибо (исп.).

(обратно)

9

Чего вам положить, милая? (исп.).

(обратно)

10

Извините (исп.).

(обратно)

11

Пиньятас – картонные игрушки, наполненные сладостями, которые подвешивают к потолку во время карнавала; их разбивают палкой, и высыпающиеся при этом сладости дружно поедаются всеми участниками праздника.

(обратно)

12

Который час? (исп.).

(обратно)

13

Спасибо за шоколад. Октавио (исп.).

(обратно)

14

Привет, любовь моя (исп.).

(обратно)

15

Очень приятно (исп.).

(обратно)

16

Majestic (англ .) – великолепный, грандиозный.

(обратно)

17

Оззи – прозвище австралийцев.

(обратно)

18

Традиционное мексиканское блюдо из красной фасоли.

(обратно)

19

Перевод М. Самаева.

(обратно)

20

Снег (фр .).

(обратно)

Оглавление

Пролог

1 Список важных задач

2 Бирюзовая змея

3 Утренний клуб первых жен

4 Почти революция

5 Знакомство с клубникой

6 Как я спала с боссом

7 Удар током для меня и моих друзей?

8 Пресвятая дева

9 Свадьба

10 Родительское наставление

11 В гостях у смерти

12 Цветок и песня

13 Очищающая любовь

14 Закон Ирода

15 Мадонна падших

16 Шоколадные черепа

17 Отъезд

Эпилог

Благодарность Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg