«Игра в кино»

Игра в кино (fb2) - Игра в кино [сборник] 1187K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эдуард Владимирович Тополь

Эдуард Тополь Игра в кино (сборник)

Игра в кино

К читателю

Раньше, то есть в той жизни, когда я ухаживал за девушками, я рассказывал эти истории только им. Да и то тет-а-тет.

Потом, то есть в той жизни, когда я любил (и умел) выпить, я рассказывал их узкому кругу друзей и собутыльников. Да и то после пятой рюмки.

Но теперь я веду такую трезвую жизнь, что меня не приглашают ни на какие застолья, а девушки перешли со мной на вы.

И я решил рассказать эти истории всем.

Однако Издатель, бегло проглядев рукопись, сказал:

– Эдуард, это совсем не то, чего ждет от вас ваш читатель.

– Неужели? – воскликнул я. – Неужели мой читатель постоянно ждет от меня только детективы и триллеры? Нужно ведь и ему когда-нибудь расслабиться и почитать для души что-то светлое и романтическое.

Тут Издатель сразу загрустил и сказал:

– Может, и нужно, но на это у него нет денег. Поймите, нашим людям месяцами не платят зарплату. У них нет денег на такие книги.

– А на чернуху есть?

Издатель выразительно пожал плечами – мол, откуда-то берутся. А я подумал: если он есть, этот мой читатель, то именно для него Издатель издал бы эту книгу сразу после моей смерти. Но там, куда мы «уходим понемногу», мне будет, я надеюсь, абсолютно до лампочки, что – после моей смерти – подумает читатель о моих приключениях в кино и в жизни. А вот пока я жив…

Читатель! Когда мои книги выходили на Западе, я получал письма даже из Исландии и Японии. И отвечал старательно и как мог. А в России я не получил от читателей ни одного письма. И потому не знаю, какую вы от меня ждете книгу – детектив, лирический роман, политический триллер? Пишите мне на адрес издательства «АСТ». Ей-богу, нам пора познакомиться. И пока, для знакомства, позвольте мне первому рассказать вам о своей жизни.

Надеюсь на взаимную откровенность.

С уважением, Ваш

Автор

Глава 1 Мой французский роман

В феврале 1973 года Москва хрустела от крещенских морозов. Зимнее солнце ярко горело в безоблачном небе, золотя ту призрачную серебряно-снежную пыльцу, которая всегда висит над городом в эту пору. Игольчатый воздух сушил ноздри и знобил легкие. В такую погоду хочется колоть дрова, обтираться снегом до пояса и целоваться на лесной лыжне.

Аэропортовский автобус, весь в заусеницах инея, прокатил меж сугробов летного поля в самый конец Внуковского аэропорта и остановился перед ТУ-134. Мы, тридцать пассажиров утреннего рейса Москва – Вильнюс, высыпали из автобуса со своими чемоданами, сумками и портфелями и, наклонясь под кусающим щеки ветерком, рысцой устремились к трапу. Но не тут-то было! Из самолета вышла стюардесса в оренбургском платке, аэрофлотской шинели и меховых ботиках.

– Минуту! Посадки нет!

– Почему?

– В самолете уборка!

Действительно, за ее спиной, в открытой двери самолета, была видна толстая, в тулупе, фигура уборщицы, которая махала там веником – подметала салон. Честно говоря, я никогда не думал, что самолеты подметают вениками, ведь в то время уже были пылесосы, но – куда денешься, тот самолет подметала уборщица, и делала она это с той стервозной медлительностью угнетенной пролетарки, которая свойственна большинству уборщиц и продавщиц нашей страны. И все бесконечное время этой уборки мы терпеливо стояли снаружи, на голом летном поле, продуваемом ядреным крещенским ветерком. Минут примерно через десять к трапу подкатил еще один автобус, из него вывалилась шумная, человек в двадцать, группа инопланетян. То есть, простите, иностранцев. Но в те годы это было одно и то же, если, конечно, считать землянами не их, а нас, одетых в москвошвеевские пальто, полушубки, кожухи, кроличьи шапки-ушанки и меховые бутсы. На иностранцах же – даже на мужчинах! – были длинные лисьи и норковые шубы, изысканные шведские дубленки, легкие туфли или высокие сапожки и – никаких головных уборов! Весело щебеча по-французски, они двинулись к трапу, но и им преградила дорогу строгая стюардесса:

– Stop! Посадки нет!

Французы в недоумении воззрились на свою переводчицу, та перевела, хотя особой нужды в переводе не было – сверху, из открытой двери самолета, злой веник уборщицы гнал на трап клубы пыли.

Французы попятились и стали в стороне – все вместе и все той же роскошной и весело щебечущей группой. А по другую сторону трапа, молча подмерзая от ненавязчивого аэрофлотского сервиса, стояли мы, советские. Как два чужих и чуждых друг другу мира. При этом инопланетяне были заняты сами собой и лишь изредка бросали на нас беглые взгляды, а мы зырились на них в упор и в открытую, как и подобает аборигенам. Было что-то воистину символическое в этой картине: новенький ТУ-134 на фоне заснеженного и по-российски пустынного пейзажа, под самолетом роскошные и ухоженные иностранцы по одну сторону трапа и хмурая толпа совков-аборигенов по другую, а наверху уборщица с пыльным веником…

Минуты через три созерцания этой картины – интересно, когда у французов начнут уши мерзнуть? ага, уже танцуют в своих туфельках! – я вдруг сообразил, что это скорее всего труппа парижского театра «Комеди Франсез», о гастролях которой вчера говорили по телевизору. Ну да, у них гастрольное турне по стране, а привезли они, кажется, «Тартюфа» и «Мнимого больного», которых будут играть в Малом театре…

Гордясь своей догадкой, я стал еще пристальней разглядывать французов, пытаясь определить, кто же из них играет Тартюфа… Впрочем, вру! Ну зачем я вру? С первой минуты появления этих французов я не сводил глаз с высокой, стройной и самой юной, лет двадцати, блондинки с живым и полным жизни лицом, ярко, под Лайзу Миннелли, накрашенными глазами и огромными черными ресницами. На ней был короткий лисий жакет, черные бархатные брюки клеш и туфли на каблуках, и она чуть ли не на голову возвышалась над мужчинами той труппы, но дело было не в ее росте или стройной фигуре, а в каком-то лихом, веселом, жизнерадостном потоке энергии, который, словно пульсируя, исходил от ее лица, смеха и жестов. А мне в ту пору было 35, и летел я в Вильнюс ни больше ни меньше как по личному приглашению Донатаса Баниониса. Что, как мне в то время казалось, означало решительный перелом в моей киношной карьере. Наконец-то, думал я, после пяти лет неудач, отчаяния и прозябания на окраинах кинематографа я прорвался в большое кино – в фильме «Открытие», который запущен по моему сценарию на Свердловской киностудии, будут сниматься самые крупные звезды советского кино: Донатас Банионис, Жанна Прохоренко, Ирина Печерникова, Миша Кононов, Володя Ивашов…

Тут следует сделать короткое отступление и представиться: мол, я, имярек и так далее, был с юности помешан на кинематографе, ради кинокарьеры бросил журналистику, окончил ВГИК и т. п. Но в действительности начало моей киношной карьеры складывалось куда занятней этого беглого перечня, и мне просто жаль втискивать это начало в несколько сухих строк introduction. А потому вернемся к фабуле моего французского романа, а с представлением героя разберемся потом.

Итак, чуть ли не все самые крупные звезды советского кино согласились тогда, в 73-м, сниматься в фильме «Открытие», причем согласились несмотря на то, что этот фильм делала Свердловская (а не столичная) студия и начинающий, а не именитый режиссер. И согласились потому, что им понравился сценарий – мой сценарий! – что наполняло меня особой гордостью. При этом легендарный Банионис поставил условие, что будет сниматься, если автор сценария прилетит к нему на несколько дней для небольшой доработки одного-двух эпизодов. Ну, от такого успеха у любого начинающего сценариста могла закружиться голова, а при головокружении от успехов, как вы понимаете, никакие морозы не страшны – даже крещенские. Ведь еще вчера я был никто, нет – хуже, чем никто, – я был автором двух провалившихся фильмов, жил без прописки по углам у своих знакомых и перебивался порой на рубль в день. А сегодня – Банионис, Ивашов, Вильнюс, Паневежис! Я снова хотел колоть на морозе дрова, обтираться до пояса снегом и целоваться на лыжной тропе! И потому даже в аэропорту я стоял тогда в легкой куртке нараспашку, а свою огромную и роскошную волчью шапку, которую за неделю до этого мне подарили на Свердловской студии, держал в дорожной сумке вместе с плиткой шоколада и парой яблок, которые я, опытный пассажир Аэрофлота, всегда брал с собой в дорогу.

А напротив, в двадцати метрах от меня, стали – я видел – уже подмерзать эти французы, ледяной панцирь летного поля уже прожег морозом подошвы их кожаных туфелек, и ядреный русский ветерок уже прихватил их французские носы и уши.

А уборщица все подметала салон самолета.

А «моя» парижская блондинка уже загарцевала от мороза на ветру.

И тогда я, джентльмен советский, вытащил из сумки свою новенькую шапку-ушанку, черно-серебристый волчий мех которой был эдак сантиметров в пять толщиной, и на замерзших ногах, как на ходулях, пересек двадцатиметровую нейтральную полосу меж двух миров, прошел сквозь притихшую от удивления группу французов и, не говоря ни слова, надел эту шапку на голову изумленной блондинке. Кто-то из французов зааплодировал, сама блондинка что-то защебетала в знак не то протеста, не то благодарности, но я не понимал по-французски ни слова, а потому повернулся и пошел прочь, к «своим».

Правда, и стоять белой вороной среди притихших «своих» было тоже неловко, и я отправился бродить по летному полю, делая вид, что меня вообще интересуют отнюдь не француженки, а стоящие на соседних стоянках «антоны» и «тушки».

Минут через пятнадцать, когда от мороза у меня уже ломило уши и онемели колени, уборщица покинула наконец самолет, спустившись по трапу с видом Хрущева, отправляющегося в отставку, и французы тут же ринулись в спасительное тепло. Издали я видел, как «моя» парижанка оглянулась на верхней ступеньке трапа, ища, наверное, хозяина волчьей шапки, но я поспешно отвернулся к шасси какого-то ТУ, показывая свою полную индифферентность. И только когда вслед за французами и наши пассажиры – все до последнего – зашли в самолет и стюардесса взбежала по трапу и стала закрывать дверь, я на почти отмерзших ногах вернулся к самолету.

– Быстрей! Закрываю! Где вы ходите? – крикнула мне стюардесса.

Я поднялся в самолет. Весь первый салон был занят иностранцами, а аборигены сидели в хвостовом салоне, и мне пришлось идти сквозь ряды французов, уже оттаявших в самолетном тепле и оттого снова защебетавших на своем «же-ву-ля-фам», как птицы на весеннем базаре. Возможно, часть их щебета имела отношение и ко мне, но я прошел сквозь этот гомон, не поднимая глаз и так быстро, что едва успел заметить свою блондинку в седьмом ряду, у окна. А она меня, я думал, и вовсе не заметила, что слегка ущемило мое самолюбие.

Тут взревели турбины, зажглась грозная надпись: «НЕ КУРИТЬ! ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ!», стюардесса раздала конфеты-сосульки, и новенький ТУ-134 рванулся от грешной московской земли – резво и мощно, как молодой скакун из постылой конюшни. От его крутого взлета нас даже вжало в сиденья. Но едва мы взлетели и ТУ стал на свою поднебесную беговую дорожку, а на табло погасла грозная надпись насчет «не курить» и «пристегнуть ремни», как из первого салона вынырнула французская переводчица с моей шапкой в руках. Найдя меня взглядом, она подошла ко мне:

– Это ваша шапка? Спасибо.

– А кто эти французы?

– Это труппа «Комеди Франсез», – подтвердила она мою догадку. – У них турне по Союзу – Вильнюс, Питер и Москва. Хотите с ними поговорить?

– Нет, спасибо.

Разве мог я признаться, что не говорю ни по-французски, ни по-английски, вообще ни на каком «же-ву-ля-фам», кроме русского?

Переводчица ушла, а я всю дорогу пытался сосредоточиться на своем сценарии и сообразить, какой именно эпизод не устраивает Баниониса. И не то чтобы меня уж очень беспокоила необходимость поправок, за три года «пробивания» сценария сначала через Госкино РСФСР, а потом через Госкино СССР мне пришлось сделать в нем такое количество переделок, что первоначальный замысел превратился чуть ли не в свою полную противоположность и я даже не совсем понимал, почему наши лучшие актеры так легко соглашались играть в этом фильме. Но все-таки Банионис это тебе не редактор Госкино, говорил я сам себе, достав из сумки свой сценарий, давай пройдемся по эпизодам…

Однако ничего не получалось! Высокая блондинка в бархатных брюках в обтяжку, с живым и веселым круглым личиком и огромными черными глазами Лайзы Миннелли застила мне мой сценарий и не давала сосредоточиться. Тревожный внутренний озноб – первый признак влюбленности – холодил душу, как игольчатый московский воздух совсем недавно холодил легкие. И я уже клял себя за то, что не пошел с переводчицей в первый салон знакомиться с той блондинкой. Черт его знает, а вдруг и через переводчицу я смог бы затеять какой-нибудь умный разговор о кино, о Мольере, о французских режиссерах. И якобы между прочим вставить, что у меня, мол, сам Банионис снимается! Показал бы свою образованность, олух эдакий! А теперь поздно, теперь уже не попрешься туда со своим «Здрасте, я ваша тетя, не хотите ли познакомиться с преуспевающим советским драматургом?». А в Вильнюсе эти французы выйдут из самолета первыми и укатят – ты ее даже не увидишь, растяпа!

Однако судьба любит олухов, поверьте, я проверяю это уже полстолетия. В Вильнюсе, когда нас, советских, выпустили из самолета куда позже французов и я, обреченно вздохнув по поводу своей тупости, вышел на трап снова последним, я вдруг увидел всю эту группу французов прямо перед собой. Оказывается, по случаю их прилета самолет подкатил вплотную к аэровокзалу, где стояла небольшая трибуна, с которой литовский министр культуры приветствовал прибытие труппы театра «Комеди Франсез» на литовскую землю. При этом он, хотя и министр культуры, читал свою речь насчет укрепления литовско-французских культурных связей тоже через переводчицу. Но я не стал его слушать, а, проходя мимо французов, отыскал взглядом свою блондинку. Черт возьми, она стояла возле самой трибуны и – спиной ко мне! Что делать?

Да, господа, иногда и олухов посещают светлые мысли. К сожалению, это случается реже, чем нам хотелось бы, но все же…

Я остановился, открыл свою дорожную сумку, вытащил из нее большое ярко-красное яблоко и – «Пардон! Пардон!» – плечом раздвинув ряды французов, вручил его своей вторично изумленной блондинке. Поверьте, это было очень красивое яблоко. Я не знаю, какое яблоко вручил Еве змей-искуситель в раю, но думаю, что мое яблоко выглядело не хуже. Во всяком случае, на этот раз моя француженка, глядя на это яблоко, просто онемела и изумленно захлопала своими огромными ресницами. Между тем на трибуне литовский министр продолжал свою официальную речь насчет дружбы народов и культур, и тут моя француженка, придя в себя, вдруг глянула мне в глаза долгим, пытливо-вопросительным взглядом. Но я уже повернулся и пошел прочь, к выходу из аэропорта на стоянку такси.

Я уходил, унося в душе этот ее враз посерьезневший вопросительный взгляд – тот самый взгляд, которым женщины отмечают свой неожиданный интерес к мужчине, спрашивая «А может быть?» не столько у объекта этого интереса, сколько у самих себя. Да, я знал цену и силу этого взгляда – именно так одна из эпизодических героинь моего сценария «Открытие» посмотрела однажды на героя фильма академика Юрышева, которого предстояло играть Банионису. И этот взгляд так возмутил заместителя министра кинематографии РСФСР Глеба Нифонтова, что он не только зарубил первый вариант сценария, но еще и пригласил меня в свой роскошный кабинет в Китайском проезде, вытащил из ящика стола толстый блокнот и, горой нависая над своим письменным столом, зачитал мне 28 (двадцать восемь!) страниц своих замечаний по поводу практически каждой сцены в моем семидесятистраничном произведении. При этом все его замечания сводились к тому, что «в вашем сценарии, молодой человек, все персонажи постоянно проявляют друг к другу какой-то нездоровый сексуальный интерес. Вот вы пишете тут, что академик Юрышев летит в Заполярье на испытание какой-то сложной и чуть ли не ядерной установки, а в самолете, в ночном рейсе, когда все пассажиры спят, на него с каким-то странным интересом смотрит юная девушка, сидящая напротив. Что вы хотите этим сказать? И почему этот рейс ночной? Зачем вы создаете этот интим? Почему во всех ваших сценах, даже в самых рабочих, присутствует это сексуальное напряжение?»

Помню, я в упор смотрел на этого борова от советской культуры, пытаясь найти в его кирпичном лице хоть намек на затаенную иронию, но не находил ничего, кроме тупой выразительности штукатурки. Все кинематографисты страны злословили в те времена за его спиной о том, что этот управляющий российским кинематографом создал в своей жизни лишь один фильм – дипломную вгиковскую десятиминутку о вреде аборта под названием «Ах, зачем я это сделала!» и был при этом мужем одной из самых красивых женщин страны – актрисы Руфины Нифонтовой, и никто не сомневался в том, какими талантами он покорил сердце и все прочие части прекрасного тела Руфины. И вот именно этот Нифонтов теперь кастрировал мой сценарий! Но, может быть, даже ему – специалисту по киноабортам – не удалась тогда эта операция, не зря же все звезды советского кино, которым послал свердловский режиссер Халзанов мой сценарий, тут же согласились в нем сниматься!

Я вышел из вильнюсского аэровокзала, унося в душе, как первую победу, взгляд юной парижанки, полный напряженно-вопросительного интереса к моей особе! Если и в самом деле существует, как говорят ученые, «третий глаз», которым люди мгновенно опознают среди тысяч встречных ту или того, кто предназначен им судьбой, то я могу сказать, что мой «третий глаз» опознал такую в той француженке, а ее «третий глаз» на универсальном языке телепатической связи ответил мне серией многоточий и вопросительно-восклицательных знаков.

С этой душевной добычей я подошел к стоянке такси, дождался машины и сказал водителю:

– Вообще-то мы поедем на автовокзал к автобусу в Паневежис. Но сначала – вы видите этот интуристовский автобус? В него садятся иностранцы, видите? Так вот, поезжайте за ними, я хочу знать, в какой гостинице они остановились.

– А кто они? – спросил шофер.

– Это французы, артисты, парижский театр. Их встречал ваш министр культуры.

– Ну, тогда они только в правительственной будут жить, нигде больше, – уверенно ответил шофер, трогая машину вслед за отчалившим из аэропорта «Икарусом». – Это на горе, новая цэковская гостиница, туда всех иностранцев селят.

Он оказался прав – спустя десять минут автобус с французами взвился по горе над Вильнюсом и остановился под бетонным козырьком новенькой многоэтажной гостиницы, от которой даже снаружи несло всем импортным – размерами окон, глянцевой обработкой стен, плавным изгибом фасада. Французы высыпали из автобуса и ушли в отель, а я укатил в такси на автовокзал…

В тот же вечер, далеко за полночь, мы с Банионисом выпили все спиртное, какое было в его доме. Я не знаю, как это получилось, – ни я, ни тем более Донатас не были пьяницами, и я никогда не знал за собой способности выпить враз такое количество алкоголя. Но, может быть, в тот вечер наша интуиция (или «третий глаз»?) как-то сразу перевели нас из области осторожного знакомства в сферу полного доверия и ожесточенной критики советской власти, и по этому случаю Донатас настежь открыл дверцы своего бара, где на манер ракетных снарядов торчали бутылочные головки армянских и французских коньяков, финской водки, крымских ликеров, молдавских вин и рижских бальзамов. Согреваемые эликсирным теплом этих напитков, мы принялись обсуждать мой сценарий, Донатас стал выспрашивать, кто такой академик Юрышев и откуда он взялся, и тогда я рассказал ему историю своего собственного тайного открытия – почти археологического. Еще в студенческие годы, во время учебы на сценарном факультете ВГИКа, я к нищенской своей стипендии (22 рубля в месяц) подрабатывал журналистикой. Будучи внештатным корреспондентом «Комсомолки» и «Литгазеты», я получил тогда доступ в спецхран Ленинской библиотеки – ну, не в самый, конечно, секретный отдел этого спецхрана, но в «девятую» (если мне память не изменяет) комнату, где сидели только профессора и академики и откуда можно было попасть в служебную картотеку – то есть полную картотеку книг, имеющихся в библиотеке.

А время было – 1963–1965 годы, разгар хрущевской оттепели, и библиотекарши смотрели сквозь пальцы на то, что именно заказывала «девятая» комната, – важно было лишь отыскать нужную книгу в картотеке, правильно заполнить формуляр-требование, и вы могли получить что угодно – и Фрейда, и Троцкого, и Шустова, и Бердяева. Но меня в ту пору интересовала история Сибири и Заполярья, куда я постоянно летал в командировки то к первооткрывателю тюменской нефти Фарману Салманову, то на алмазные прииски Якутии, то в Хибины…

И вот, роясь в «Сибирских вестниках», «Отчетах Географического общества Его Императорского Величества…» и прочих пожелтевших узкоакадемических изданиях, я наткнулся на фантастическую по занимательности историю открытия Норильского месторождения редких металлов. Даже сейчас, спустя тридцать лет и не имея под рукой своих рабочих блокнотов (они погибли-пропали на Шереметьевской таможне во время эмиграции из СССР), я могу почти уверенно пересказать многие эпизоды, поразившие тогда мое воображение. Представьте себе постреволюционную Россию 1917–1919 годов, Гражданскую войну, восстание чехов в Сибири, армию Деникина на юге, англичан в Мурманске и Архангельске и армию адмирала Колчака в Омске. И вот в этом Омске появляется молодой геолог из Питера Николай Урванцев – высокий, веселый и напористый здоровяк. Он добивается приема у самого Колчака и рассказывает адмиралу о перспективах открытия угля в Заполярье – мол, с помощью этого угля можно будет преодолеть Северный морской путь! И – из золотого запаса колчаковского правительства получает деньги на экспедицию для поисков угля и меди у берегов Северного Ледовитого океана. А вечером того же дня в местном офицерском ресторане Урванцев знакомится с юной женой какого-то штабного полковника и – прямо из ресторана, от мужа-офицера увозит ее к себе на квартиру. А еще через пару недель эта юная питерская аристократка отправляется с Урванцевым по Енисею на север, к берегам Ледовитого океана – искать уголь и медь! Честное слово, это чистая правда, я не только своими глазами вычитал это в пожелтевших книгах Ленинской библиотеки, но и держал в руках отчет-дневник той экспедиции, написанный самим Урванцевым и его молодой женой.

Именно этот дневник потряс меня больше всего. Почти два месяца – с конца мая по июль – отряд Урванцева на лодках, лошадях и оленях добирался с полным геологическим снаряжением и запасом продовольствия до заполярных тундр в районе нынешнего Норильска. Где-то здесь, знал Урванцев, еще в конце прошлого века существовали небольшие угольные и медные копи, потом полностью заброшенные. Он нашел эти копи только к осени, накануне наступления зимы и полярной ночи, когда пора было отправляться обратно. Но Урванцев не мог возвратиться из экспедиции, ничего не сделав! И он уговорил своих рабочих (и жену) остаться в Заполярье на зиму! То была первая в истории зимовка геологов за Полярным кругом. Они построили какую-то хижину-хибару (на фото эта хижина была ниже человеческого роста) и всю зиму бурили в тундре геологические шурфы – искали уголь и медь.

Знаете, если бы я сам не бывал в Заполярье, возможно, эта история и не произвела бы на меня особого впечатления. Но в том-то и дело, что именно в ту пору я уже изъездил на вездеходах и оленях и облетел на вертолетах чуть не весь Ямальский полуостров и хорошо знал, что такое Заполярье зимой. Это – доисторическая жуть абсолютно голого замороженного марсианского пейзажа, это – минус пятьдесят по Цельсию и ветер, сдувающий с ледяных торосов коросту снежной пыли и режущий вам этой пылью лицо, глаза, легкие. От ледяного ветра и холода не спасают ни меховые комбинезоны, ни ненецкие парки. После нескольких минут пребывания в этом чудовищном морозильнике вам хочется только одного – срочно, немедленно домой, к теплу, к батарее парового отопления, к стакану горячего чая. За любые деньги!

Как можно было удержать тут на всю зиму рабочих и юную жену – я не знаю.

Но к весне рабочие Урванцева взбунтовались. И не только потому, что у Урванцева уже нечем было платить им жалованье, но и вообще – им тут все обрыдло, они рвались к жене начальника или домой, на материк! И теперь Урванцев и его юная жена ложились спать, держа в спальном мешке браунинг, а рядом – охотничий карабин. А затем, весной, большая часть рабочих сбежала, а жена Урванцева – одна! – пешком (пешком! из Дудинки!) отправилась в Омск просить у Колчака денег на продолжение экспедиции. Но Колчака уже не было в Омске и вообще – в живых. 7 февраля 1920 года большевики расстреляли его в Иркутске. И тогда Урванцева отправилась из Сибири в Москву, пробилась там к наркому Орджоникидзе, показала ему образцы заполярных руд и – представьте себе! – теперь уже от большевиков получила деньги на разведку угля и меди в Заполярье!

И в то же лето эта фантастическая женщина проделала обратный путь: Москва – Енисей – Заполярье. Пешком, на лодках, на лошадях, на оленях. С новым отрядом рабочих, с новым запасом продуктов…

Теперь, став значительно старше и, возможно, несколько умней, я понимаю, что сценарий нужно было писать именно о ней, а не об Урванцеве. Но в те бездомные и нищие годы я занят был самоутверждением и меня интересовала цена прорыва – стоимость, которую ученый платит за свое открытие. Открытие Норильского полиметаллического месторождения обернулось для Урванцевых сначала громкой славой, а потом, в 1937-м, арестом и ссылкой на каторжные работы туда же, в норильские рудники. Но помимо этого типичного и даже символического для тех лет поворота событий была в том открытии и еще одна любопытная подробность. Черт возьми, думал я, а кто же был самым первым открывателем норильских руд и угля? Кто заложил здесь самые первые угольные шахты и копи, к которым так стремился Урванцев? Почему Урванцев был так уверен в том, что здесь, в норильских тундрах, лежат промышленные запасы редких металлов и угля – то есть не какие-то мелкие жилы, а мощные пласты? В конце концов, кем он был тогда, этот Урванцев? Юным двадцати(с-чем-то)летним адъюнкт-геологом, желторотым выпускником не то Московского, не то Петербургского университета…

Я еще глубже зарылся в картотеку Ленинской библиотеки и в пожелтевшие пыльные фолианты геологических сборников Сибирского отделения Академии наук. И через месяц выкопал наконец сведения о самых первых норильских медных и угольных копях, которые, оказывается, были заложены там сибирским купцом и промышленником Стасовым в самом конце девятнадцатого века. Но что это мне давало? Точнее, что это могло дать молодому Урванцеву? Как эти несколько строк в огромном фолианте Сибирского отделения Академии наук – даже если они и попали тогда на глаза юному адъюнкт-геологу – могли вдохновить его мчаться из Москвы в Сибирь, к Колчаку и уговаривать министров колчаковского правительства выдать ему, мальчишке, чуть ли не миллион золотых рублей на заполярную экспедицию?

Я чувствовал, что здесь есть какой-то пробел, какая-то загадка, которую не раскрыли даже мемуары Урванцевых, опубликованные крошечным тиражом после их реабилитации в шестидесятые годы. И тогда я взял в «Комсомолке» командировку в Норильск и там, на окраине этого самого северного в мире города на сваях, нашел местного «Пимена» – бывшего зека, оставшегося тут после освобождения из лагеря. Такие «Пимены» – фанаты краеведческой истории – есть в каждом городе, и Норильск не оказался исключением из этого правила. Я пришел к этому старику, который и летом сидел в своей квартире в валенках, и после третьего стакана чая сказал ему в упор:

– Я в восторге от подвига Урванцевых. Я преклоняюсь перед их мужеством и героизмом. Я немею, когда читаю, как везли их сюда зеками в 1938 году – на каторгу и именно в тот город, который возник благодаря их открытию! Но мне не дает покоя одна загадка – что привело сюда Урванцева в самый первый раз? Откуда Урванцев узнал об угольных копях факторщика Стасова?

– А в самый первый раз Урванцев был здесь еще в студенческие годы, с сыном факторщика Стасова – как бы на геологической практике, – сказал мне этот старик, и в тот же миг все стало на свое место, и первый вариант фильма «Открытие» разом стал раскручиваться за окном той норильской квартиры на фоне полярных сопок, покрытых на верхушках свежим июньским ягелем, а в низинах – пролежнями лежалого прошлогоднего снега. Словно сдвинулись фигуры на старой пожелтевшей фотографии, ожили, заговорили ломкими от мороза голосами и схлестнулись в яростной борьбе за тундру, за власть, за женщину…

Я улетел в Москву и за пару недель написал первый вариант сценария, который, наверное, уже давно сгнил где-то в архивах Свердловской киностудии. Но мне не жаль его – это был, я думаю, лишь поверхностный набросок. Впрочем, студия забраковала его тогда вовсе не из-за художественных недостатков. А потому, что к тому времени, к 1972 году, уже закончилась хрущевская оттепель, наступила пора нового закручивания гаек, и сценарий о бывших зеках, даже если они первооткрыватели заполярных месторождений, первопроходцы Новой Земли и герои других арктических эпопей, был уже, как тогда говорили, «непроходим».

Но вот второй вариант этого сценария мне жаль от души. Потому что, вынужденный переделывать свое «Открытие», я оторвался от реальной истории и свернул совсем в другую колею – стал искать знакомства с современными учеными, познакомился и подружился с академиком Кнунянцем, основателем советской химии фтора, побывал в его и в других научных институтах, а затем заперся под Москвой в коттедже болшевского Дома творчества Союза кинематографистов и написал сценарий о том, как юный и ярый коммунист-ученый Сергей Юрышев, открывший в двадцатые годы заполярное месторождение цветных металлов, делает в тридцатые годы открытие, которое может стать основой создания абсолютного оружия, чем-то вроде не то атомной, не то водородной бомбы. Но… будучи уже членом правящей элиты и видя, во что выродился большевистский режим, он скрывает это открытие от Сталина, от советской власти и вообще от всего человечества. Скрывает, чтобы не дать «вождю народов» оружия для завоевания всего мира.

Однако проходит время, вырастает и становится ученым его сын, и – уже в шестидесятые годы – этот сын находит старые тетради отца и с напором юного Урванцева прет к созданию тяжелого анселия… Иными словами, в 20-е годы Сергей Юрышев подарил коммунистам медь, молибден, серебро и уголь Заполярья, а в 60-е его сын рвется подарить им абсолютное оружие, но отец, старый сыч и академик, пытается помешать этому…

Летом 1972 года директор и редактор Свердловской киностудии прилетели в Москву познакомиться с новым вариантом моего сценария и – сначала электричкой, а потом автобусом – добрались до болшевского Дома творчества. На веранде коттеджа я накрыл им чай, поставил вазу с овсяным печеньем и стал читать высоким гостям свое произведение, построенное на приеме расследования сотрудниками КГБ обстоятельств сокрытия академиком Юрышевым своего изобретения от советской власти. В летней тишине, которую я считал признаком полного успеха, я залпом, за полтора часа прочел им все восемьдесят страниц. Сегодня, при всем моем умении, добытом в работе над десятью романами, я не могу описать вам мертвую паузу, которая воцарилась на той веранде, когда я дочитал последнюю страницу. Впрочем, когда я ВСЛУХ прочел то, что написал, я и сам допер до понимания, насколько антисоветски все это получилось. Протяжный гудок дальней электрички, пролетевшей за речкой Яузой к Москве, лишь подчеркнул тягостность ситуации. Директор студии крякнул, нахлобучил свою потертую шляпу и ушел не попрощавшись. Следом за ним осторожно, как палату покойника, покинул мой коттедж и молодой свердловский редактор. А я остался один на один со своим сценарием, гадая, могут ли меня арестовать за то, что я СОЧИНИЛ сокрытие важного научного изобретения от советской власти?

Но никто меня не арестовал, конечно, время было уже не то, и – больше того! – директор Свердловской киностудии даже прислал мне второй аванс – аж тысячу рублей! – для новой переделки сценария. Именно этот третий вариант (с ампутированными антисоветскими диалогами) и был – после косметических кастраций Нифонтова – принят Госкино СССР, запущен в производство на Свердловской студии и направлен Банионису с предложением сыграть главную роль. Но Донатас Юозович своим, так сказать, абсолютным слухом гениального актера тут же уловил в нем провалы недомолвок, недосказанности и рубцы хирургических швов.

И в два часа ночи, подстегивая себя спиртным, мы, словно два заговорщика, шепотом – потому что жена Донатаса Она (ударение на букве «О», пожалуйста) уже давно ушла спать, – сочиняли, как без слов и без новых сцен донести до зрителя хотя бы часть того, что вылетело из сценария при переделках.

Тут я должен остановиться для честного признания. Глядя с расстояния в двадцать лет на себя, тридцатипятилетнего, и на одного из лучших советских актеров того времени, уже прославившегося фильмами «Никто не хотел умирать», «Мертвый сезон», «Солярис», «Бетховен» и т. д., – глядя отсюда на нас двоих, сочиняющих в ночном Паневежисе какие-то сценки и реплики с тайным подтекстом, я должен сказать: да, никто силой не заставлял нас подделываться под вкусы Нифонтова, Павленка, Ермаша, Демичева, Суслова и Брежнева. Никто не арестовывал за антисоветские диалоги, не отправлял в ГУЛАГ, и вообще я не знаю ни одного сценариста, который бы попал в КГБ за то, что он написал. Иными словами, я мог бы и не переделывать этот свой лучший – второй – вариант сценария, я мог бы проявить принципиальность и – что? Засунуть его даже не в ящик своего письменного стола (у меня в то время такого и не было), а в чемодан?

Нет, господа, я не оправдываюсь за свой конформизм – ни перед вами, ни перед самим собой. В отличие от романа или пьесы сценарий, даже самый лучший, живет кошачьей жизнью – от силы десять лет. За это время он либо прорывается на экран, либо – гибнет. Такова специфика кино, такова специфика нашего ремесла, и перед каждым сценаристом всегда стоит одна и та же дилемма: гордо отказаться калечить свой сценарий в угоду министру кино, редактору студии, продюсеру или режиссеру и тем самым похоронить его навсегда или – путем конформизма, косметических или даже хирургических операций – протащить на экран хотя бы часть задуманного. Талант лучших советских драматургов тех лет – Гребнева, Фрида и Дунского, Шпаликова, Григорьева и еще нескольких – заключался не только в умении замечательно сочинять, но и в мастерстве «упаковки» своих идей в приемлемую для власти форму…

Честно скажу, я этим мастерством в ту пору не обладал, я только учился этому. И в ту ночь в Паневежисе нам с Донатасом казалось, что мы вернем в картину тот ее сокровенный смысл, который был заложен во втором варианте сценария. В связи с чем мы к пяти утра истребили все содержимое бара и улеглись спать в кабинете Донатаса – он на диване, а я на раскладушке, которые нам еще с вечера постелила предусмотрительная Она. А в восемь утра Она же нас и разбудила.

– Эдвард, – сказала она на литовский манер, – извините, мы с Донатасом должны ехать в Вильнюс на спектакль театра «Комеди Франсез». К сожалению, мы не можем взять вас с собой, у нас только два билета. Но завтра мы вернемся…

– Ничего, я поеду с вами, – сказал я бесцеремонно. – Я достану себе билет.

И стал поспешно одеваться.

– Извините, – снова сказала вежливая Она, – это совершенно не есть возможно. Сегодня открытие гастролей, первый спектакль, и там такое делается – даже Донатас не сможет достать вам билет! А он член правительства.

– Он не сможет, а я смогу! – нагло заявил я, еще не имея ни малейшего представления, как я это сделаю. – Единственная просьба, Донатас. Раз уж вы член правительства, помогите мне там устроиться в гостинице.

И я рассказал им о своем самолетном романе с юной актрисой театра «Комеди Франсез».

– Она на меня так посмотрела! Я должен попасть на этот спектакль! – заключил я свой рассказ.

Жена Донатаса вопросительно посмотрела на мужа.

– Ну, если речь идет о любви с первого взгляда, то я, конечно, попробую достать вам билет, – сказал Донатас. – Секретарь ЦК по идеологии – мой друг. Но боюсь, что и он…

В одиннадцать утра белая «Волга» Баниониса причалила к зданию ЦК компартии Литвы. И сразу же, еще в проходной, я понял, что такое настоящая слава. Едва мы вошли в ЦК, как все милиционеры расплылись в улыбках, из каких-то дверей высунулись любопытные лица коменданта, гэбэшников, уборщиц и машинисток и восторженный шепот, как трепет, унесся из проходной по холлу:

– Банионис!..

– Донатас пришел!..

– Банионис!!!…

И пока мне выписывали пропуск, Донатас, смущенно улыбаясь, стоял посреди холла, отвечая на улыбки, приветствия и возгласы восторга.

Потом мы лифтом поднялись не то на третий, не то на четвертый этаж, и там повторилось все то же самое: из всех дверей высовывались лица секретарш, референтов, инструкторов:

– Банионис!!!

– Здравствуйте, Донатас Юозович!..

Мы шли по коридору вдоль строя восторженных поклонников и поклонниц, и слава Баниониса освещала меня своими протуберанцами, и я даже физически ощущал у себя на голове тоже нечто вроде лаврового венка – потому что и на мне останавливались заинтересованные взгляды секретарш и референток.

В просторном кабинете секретаря ЦК по идеологии подтянутый мужчина лет сорока пяти стремительно поднялся нам навстречу, пригласил в кресла, спросил у Донатаса:

– Ну, как дела? Где сейчас снимаешься?

– Да вот, – сказал Донатас, – принял предложение Свердловской киностудии…

– Свердловской? – изумился секретарь.

– Сценарий мне очень понравился, – словно оправдываясь, сказал Донатас, – вот автор, привел к тебе познакомить…

– Поздравляю! – сказал мне секретарь, и я почувствовал, как в его глазах мой вес враз удвоился или даже утроился. – Донатас наше национальное сокровище, и если он согласился сниматься в вашем сценарии…

– Ладно, перестань, – сказал ему Донатас. – Но мне нужна твоя помощь. Сегодня спектакль «Комеди Франсез», у меня с женой есть билеты, а у моего гостя – нет. Можешь что-нибудь сделать?

Лицо секретаря враз потухло и приняло скорбно-замкнутое выражение, он отрицательно покачал головой.

– Всего один билет… – сказал Донатас.

– Донатас Юозович, при всем моем уважении… Вы знаете, сколько людей в этом здании не получили билеты?

– Я понял, вопрос снят, – быстро сказал я, чувствуя, в какое неловкое положение поставил Донатаса своей идиотской настырностью. – Но, может быть, вы мне поможете с гостиницей? На одну ночь…

– О, это пожалуйста! – облегченно сказал секретарь и тут же потянулся к телефонной трубке: – Гостиница «Вильнюс», в самом центре…

– Если можно, я хотел бы не «Вильнюс», а правительственную, на горе.

Секретарь замер с трубкой в руке, повернулся ко мне:

– Почему? «Вильнюс» – наша лучшая гостиница.

– Я предпочел бы на горе, с видом на Вильнюс. Знаете, я первый раз в вашем городе, и если есть шанс полюбоваться утром на Вильнюс с высоты…

Секретарь усмехнулся:

– Хорошо. Позвоните мне в два часа. Я выясню. Но если не получится, придется вам переночевать в «Вильнюсе». Ладно?

– Лучше бы все-таки на горе, – сказал я и прямо посмотрел ему в глаза.

Не знаю, что он прочел в моем взгляде, но он сказал: «Постараюсь», и весь наш обратный путь до машины Донатас выговаривал мне за эту наглость:

– Это ЦК партии! Он второй человек в республике! А вы с ним говорили, как с комендантом!

– Ничего, я же сценарист Баниониса! Пусть потрудится. Интересно, где он будет выяснять, можно ли поселить меня в цэковской гостинице? В КГБ, что ли?

– Тс-с-с! Пошли отсюда!

Донатас довез меня до оперного театра, украшенного гигантским транспарантом «ГАСТРОЛИ ПАРИЖСКОГО ТЕАТРА „КОМЕДИ ФРАНСЕЗ“», но желания пойти со мной к директору театра за билетом не выразил. И я не стал просить его об этом, я видел, как неприятно было ему – ему! Банионису! – нарваться на отказ в ЦК. К тому же очередь к директору театра была еще с улицы – по лестнице и на второй этаж!

Но я выстоял эту очередь, благо она двигалась стремительно, потому что директор театра отказывал всем подряд, это было видно по лицам людей, покидающих его кабинет. Я вглядывался в их огорченные физиономии – то были литовские номенклатурные работники и интеллектуалы, московские и питерские командированные, и все они выглядели куда презентабельней меня – в дорогих дубленках, меховых шубах и в пальто с бобровыми воротниками…

Но я должен, должен был попасть на этот спектакль – и не только ради своей возлюбленной француженки, но и чтобы не упасть в грязь лицом перед Банионисами. И я судорожно перебирал в кармане куртки свои удостоверения – членский билет Союза журналистов, членский билет Союза кинематографистов, временное удостоверение «Комсомольской правды» и старенькое, потертое удостоверение «Бакинского рабочего», где я работал десять лет назад. Что предъявить? С какой карты пойти? Ведь на весь разговор у меня будет от силы двадцать секунд, и если я с первой секунды не завладею вниманием этого литовца, сидящего за тяжелой дверью… Но ведь и у тех, кому он отказал, ксивы не хуже моих, а то и еще весомей! Значит, не в ксивах дело. И вообще это Литва, тут в гробу видали московские ксивы…

Я шагнул в большой, заставленный тяжелой старинной мебелью кабинет с окнами, занавешенными глухими бархатными шторами, освещенный лишь двумя пышными медными торшерами и настольной лампой под коричневым абажуром. За необъятным письменным столом вишневого дерева в глубоком кожаном кресле сидел пожилой литовец барского вида в коричневом бархатном пиджаке и модном галстуке с золотой заколкой. Держа возле уха тяжелую телефонную трубку времен двадцатых годов, он говорил с кем-то по-литовски, отрицательно покачивая головой после каждой фразы. Потом положил трубку и поднял на меня свои холодные светлые глаза.

– Слушаю вас… – сказал он по-русски, сразу опознавая во мне приезжего.

– Салам алейкум! – сказал я с улыбкой и положил перед ним свое старенькое потертое удостоверение сотрудника газеты «Бакинский рабочий». – Я из Баку, корреспондент азербайджанской республиканской газеты «Бакинский рабочий». Нахожусь тут в командировке для освещения прямых литовско-азербайджанских культурных связей. И такое событие, как открытие в Вильнюсе гастролей парижского театра, я просто обязан осветить. Тем более что к нам в Баку они не приедут…

Директор посмотрел мне в глаза. Прямые литовско-азербайджанские связи означали некий демарш против Москвы, эдакую скрытую солидарность угнетенных «младших братьев».

– Я понял, – сказал он, написал пару слов в своем отрывном блокноте, вырвал этот листок и вручил мне. – Это пропуск в театр. Но сидячих мест у меня уже нет, вам придется постоять.

– Спасибо! Чох сагол! – И я выскочил из его кабинета, как на крыльях.

Черт возьми, мне все удавалось в те дни – и завязка романа с французской актрисой, и творческий контакт с Банионисом, и даже операция с театральным пропуском совершенно в духе Остапа Бендера!

Конечно, сегодня, в 1995 году, когда я пишу эти строки, уже никого не удивишь романом с француженкой. Но в то железно-хрущевско-брежневское время даже Володя Высоцкий еще не был женат на Марине Влади, и потому – я помню – при одной мысли, что меня буквально несет к этой парижской актрисе, у меня голова кружилась сильнее, чем от всего спиртного из домашнего бара Баниониса. Да и было с чего! Судите сами:

Днем, в 1.30, я встретился с Донатасом и Оной на центральной улице Вильнюса, в вестибюле ресторана «Вильнюс», и метрдотель, расшаркиваясь перед знаменитым актером, провел нас через большой первый зал во второй – поменьше и поуютнее. Мы сели за столик, сделали заказ, и я стал возбужденно хвастать, как лихо я только что получил пропуск на спектакль «Мнимый больной». И в этот момент жена Донатаса сказала:

– Эдвард, вас действительно ведет судьба. Посмотрите в окно…

Я повернулся к окну. На улице, у входа в ресторан остановился интуристовский «Икарус», и яркая, в дорогих шубах и дубленках, группа иностранцев потянулась из его дверей в ресторан. Конечно, это были мои французы! Да и куда еще их могли привезти на обед, как не в лучший ресторан Вильнюса? И куда еще, как не в этот же лучший в городе ресторан, мог пригласить меня народный артист СССР Донатас Банионис?

Да, господа, все было просто и логично в этой игре судьбы, и все же…

Затаив дыхание, я ждал появления из автобуса «моей» француженки.

– Эта? – кивала жена Донатаса на очередную актрису, выпархивавшую из автобуса.

– Нет.

– Эта?

– Нет.

– Вот она! – сказал Донатас. – Да?

Я кивнул, поперхнувшись своим остановившимся дыханием.

Летящее чудо женственности, живые черные глаза, алые чувственные губы парижанки, роскошные светлые волосы до плеч, жемчуг смеющихся зубов и высокая порывистая юная фигурка, одетая в рыжий лисий жакет и черные бархатные брюки, – все это стремительно промчалось мимо нашего окна к двери ресторана – быстрее, чем я успел вздохнуть.

– О-о! – сказала жена Донатаса. – Она даже лучше, чем вы описали.

– Теперь я понимаю, почему в твоем сценарии все героини – блондинки, – сказал Донатас. И попросил официанта: – Нам графинчик водки, пожалуйста. – И объяснил встревоженной жене: – Это не для меня, а для него. Ты же видишь его состояние.

А и я вправду вдруг ощутил предательскую слабость в ногах, и все мое гусарство словно ветром сдуло.

Между тем французы уже заняли огромный, на двадцать персон, круглый стол в первом зале ресторана, отделенном от нас аркой навесного портала. Левая стойка этой арки скрывала от них наш столик, а от меня – половину их компании, и я не видел «свою» француженку.

– И слава Богу, – сказал на это Донатас. – Давай выпьем. За русско-литовско-французскую дружбу!

Мы выпили ледяную «Столичную», мне стало легче, и тут Она вспомнила:

– Два часа! Вам нужно звонить по поводу гостиницы! Знаете, где тут телефон? В вестибюле, при входе. Двушка нужна?

Двушка у меня была, а вот смелости взглянуть в сторону «моей» француженки, когда я пересекал первый зал ресторана, – не было.

И я прошел мимо их компании ни на кого не глядя, и нашел в вестибюле, слева от входной двери, телефон-автомат, и набрал номер приемной секретаря литовского ЦК.

– Здравствуйте, я по поводу гостиницы. Мне сказал товарищ…

– Да, я знаю, – ответила секретарша секретаря ЦК. – Сейчас я выясню, не кладите трубку.

Я застыл с трубкой в руке, и в этот момент из ресторана буквально бегом, пулей, широко выбрасывая длиннющие ноги в бархатных брюках, выскочила «моя» француженка и помчалась к выходу на улицу, словно догоняя кого-то. За ней, отставая, спешила их переводчица. Но, не добежав до двери, француженка увидела меня, резко свернула, подлетела ко мне и затараторила что-то требовательно-настойчивое на своем «же-ву-ля-фам». Я смотрел в ее горящие темным огнем глаза и ярко накрашенные зовущие губы, я дышал запахом ее парижских духов, я впитывал в себя это чудо французской женственности и… – не понимал ни слова!

– Она хочет с вами познакомиться! – перевела наконец из-за ее плеча переводчица. – Она спрашивает, кто вы такой? Она держит ваше яблоко на тумбочке у своей кровати и не ест, а смотрит на него и перед сном, и каждое утро! Как вас зовут?

– Вы слушаете? – сказал голос в телефонной трубке. – Алло! Вы слышите?!

– Да! Да! – спохватился я. – Я слушаю!

– Вам забронировано место в гостинице, которую вы просили. Но вы должны зарегистрироваться до десяти вечера.

– Спасибо! – сказал я, повесил трубку и повернулся к переводчице: – Скажите ей, что я живу в той же гостинице, что и они. И вечером буду на их спектакле.

Переводчица перевела, и француженка тут же обрадованно схватила меня за руку:

– Вирджиния! Вирджиния Прадал!

– Ее зовут Вирджиния Прадал, – сказала переводчица. – Вечером сразу после спектакля их труппа ужинает в ресторане гостиницы. Она приглашает вас на этот ужин. Она требует, чтобы вы пришли! Вы придете?

– Спасибо, – сподобился я на запоздалую вежливость. – Я постараюсь прийти.

И, вернувшись к Донатасу и Оне, налил себе еще рюмку водки, сказал как бы между прочим:

– Ее зовут Вирджиния Прадал. И вечером у меня с ней свидание. Сразу после спектакля.

Я думал, это прозвучит очень эффектно, но Она сказала:

– Еще бы! Когда вы прошли через тот зал, она так вскочила – мы думали, что она опрокинет свой стол!

Вечером оперный театр был переполнен. Вся литовская знать – партийная, советская и интеллектуальная – все были на том спектакле. Партер сиял неподдельными бриллиантами ярче, чем хрустальная люстра под потолком. Запах французских духов оглушал, я думаю, даже парижан на сцене. «Моя» француженка играла служанку в «Мнимом больном» и уже с первых минут завоевала зал, преобразившись, к моему изумлению, из очаровательной юной парижанки в угловатую провинциалку на манер знаменитой Вали Теличкиной. Буквально с третьего выхода публика встречала ее появление хохотом, а провожала аплодисментами. Даже Донатас и Она Банионисы сказали мне после спектакля, что «моя» Вирджиния – настоящая характерная актриса. Они подвезли меня к гостинице, пожелали успехов, напомнили, что заедут за мной в восемь утра, и укатили к своему сыну, который жил в Вильнюсе. А я вошел в вестибюль гостиницы, как восходят на корабль, отправляющийся в сторону Бермудского треугольника, – пан или пропал!

Впрочем, крохотные ангелы-хранители (или чертики?), которые, как утверждают англичане, постоянно сидят у нас на левом плече, громко пели мне прямо на ухо: «Тореадор, смелее в бой! Тореадор, там ждет тебя любовь!» – и я даже поразился, почему их наглые голоса не слышит никто, кроме меня.

Но в сумеречном вестибюле цэковского отеля, отделанном мрамором и карельской березой, и эти ангелы заткнулись – такая там стояла пуритански-строгая и партийно-кладбищенская тишина. Чопорный, как гробовщик, администратор выдал мне ключ от номера 604. Однако не успел я шагнуть в кабину лифта, как услышал у себя за спиной громкий хохот и веселые голоса – это, словно стая птиц, влетела в гостиницу возбужденная успехом парижская труппа «Комеди Франсез». Как и все артисты после удачного выступления, они разговаривали повышенными голосами, весело пересказывали друг другу какие-то свои ляпы в спектакле, смаковали поздравления и комплименты публики, хохотали над собственными остротами и размахивали букетами цветов. И сумеречный вестибюль ожил от их хохота и зазвенел хрустальной люстрой. А переводчица и Вирджиния подлетели ко мне, и переводчица сказала:

– Вы уже тут? Очень хорошо! Вирджиния боялась, что вы исчезнете. Она будет ждать вас через полчаса у входа в ресторан. А я ухожу, мой рабочий день кончился. Вы поняли: через полчаса – вон там, у входа в ресторан. Договорились?

– Конечно, – кивнул я милостиво. Хотя ангелы на моем левом плече просто с ума посходили от возбуждения, да и у меня, как говорится, «очко взыграло». И было с чего! После успешного выступления на сцене Вирджиния сияла, как глянцевая открытка из Парижа, как девочка-мечта на обложке журнала «Le Shick». И эту девочку-открытку прислали мне! Мне! Из Парижа! Черт возьми, неужели вот так начинаются любовь, слава, везуха? Я повернулся к переводчице: – А в каком она номере?

– В 605-м. А вы?

– В 604-м.

Переводчица посмотрела на меня подозрительно:

– Вы, случайно, не колдун?

– Колдун, – признался я, снова посмотрел на Вирджинию, и в это время хохочущая группа артистов буквально внесла нас в кабину лифта и прижала друг к другу. Я стоял спиной к стенке, темные глаза Вирджинии оказались совсем рядом с моими, их зовущее и загадочное мерцание поглотило меня с потрохами, и я вдруг ощутил какую-то странную, нефизическую волну тепла, хлынувшую на меня через лисий мех ее жакета и букет цветов, который застрял между нами. Словно меня вдруг накрыло атласным покрывалом неги и нежности…

Между тем оказалось, что вся их труппа жила на пятом и шестом этажах, и пока мы, прижатые друг к другу, поднимались в лифте, они, конечно, вдоволь поострили на своем птичьем языке.

– Вирджиния, не раздави его!

– Нет, давай, давай! Прижми его как следует, по-французски!

– А вы успеете до шестого этажа?

Так или почти так они шутили всю дорогу, и Вирджиния парировала эти шутки, как могла, хохоча вместе с ними, но почему-то вовсе не сопротивляясь их нажиму, который буквально вдавливал наши тела друг в друга, словно две половинки волшебного бутерброда.

На шестом этаже, когда двери лифта открылись, французы загалдели еще громче и веселее:

– Ладно, отлипни от него, Вирджиния!

– Разлепите их кто-нибудь!

– Только держите его, он уже на ногах не стоит!

Они даже не знали, насколько они были близки к истине.

Но, как написала бы «Пионерская правда», воспитанный на подвигах Павла Корчагина, Олега Кошевого и Зои Космодемьянской, советский драматург не показал французам своей слабости.

Держась за руки, как двое романтических влюбленных, мы с Вирджинией пошли по коридору к своим номерам, они оказались буквально друг против друга!

Вирджиния что-то сказала, я ни черта не понял. Тогда она показала на часы, потом пальцем в пол, и я допер наконец, что через двадцать минут мы встречаемся вот здесь, в коридоре.

Я кивнул, вошел в свой номер, и ангелы тут же слетели с моего плеча, гневно зашуршали крыльями под потолком и закричали рассерженными голосами:

– Идиот! Дубина! Почему ты не поцеловал ее?!

– А где твои цветы? Ты не мог припасти для нее букет роз? Дебил несчастный! После спектакля артисткам дарят цветы!..

Я согласился с этой критикой, принял душ, переоделся в свежую сорочку и ровно через двадцать минут вышел из номера в коридор. Еще через минуту из своего номера выскочила Вирджиния. На ней были кремовая атласная блузка, короткая черная юбка и лаковые сапожки с какими-то офигительными раструбами выше колен – из этих раструбов она произрастала вверх, словно высокий экзотический цветок. А во всей ее стройной фигуре и в темных глазах была решительность Жанны д’Арк. Взяв меня за руку, она быстро повела меня к лифту, на ходу объясняя что-то и спрашивая о чем-то. И хотя я не понимал ни слова, я допер, что она уже знает обо мне довольно много: и что я сценарист, и что в моем фильме снимается знаменитый литовский артист – «как его имя?»…

Мы спустились в ресторан. На его двери висела табличка «ЗАКРЫТО. Время работы с 8 утра до 10 вечера», а было уже одиннадцать, но по случаю ужина французской труппы, который заказал для них министр культуры Литвы, дверь ресторана не была заперта и в самом ресторане был накрыт длинный и роскошный стол.

О, это был особый ужин! Я обязан описать этот ужин с красной строки, с абзаца! И не потому, что, как говаривал Виктор Шкловский, «на столе еды было столько, сколько съесть нельзя». Нет, я видел столы и богаче, ведь я родом с Кавказа! Но дело было не в количестве еды и прекрасного бургундского вина, которым предусмотрительный министр культуры Литвы буквально растопил сердца этих парижан. И не в пышных тостах – на Кавказе и в Средней Азии тосты бывают и пышнее, и ярче. И даже не в том, что я сидел рядом с моей возлюбленной француженкой, оплывая от ее внимания и тепла, как свеча от огня.

Дело было в том, что это не был ужин в нашем, советском понимании этого слова. А это был – спектакль! Да, это был легкий, непринужденный и импровизированный спектакль-экспромт актеров, которые только что покорили Литву и на волне успеха не могут остановиться, а продолжают играть – уже не для публики, а для себя, для кайфа. Невысокий крепыш с круглым и крепким лицом Василия Шукшина – гениальный сорокалетний исполнитель Тартюфа и ведущий, как я понял из объяснений Вирджинии, актер их труппы, знаменитый во Франции так же, как Донатас Банионис в России, – изображал свою безумную влюбленность в директора театра – высокого, усатого, импозантного и вальяжного брюнета лет шестидесяти. И как изображал! Я не говорю сейчас о качестве моих семи кинофильмов, хотя в них играли далеко не худшие в мире актеры – Банионис, Лановой, Ивашов, Кононов, Кокшенов, Караченцов, Жданько. И во ВГИКе я учился и дружил с Губенко, Нахапетовым, Прыгуновым. Да и сам я описал или сочинил в своих сценариях и романах уж не знаю сколько любовных сцен. Но, за исключением, пожалуй, одного раза, я никогда не видел ни в своих, ни в чужих фильмах такой возвышенной, страстной, галантной, нежной, поэтической и достоверной любви, какой любил в тот вечер этот актер директора своего театра! Как он ухаживал за ним во время ужина! Как преданно заглядывал в глаза, упреждая каждый жест и желание! Как нашептывал ему какие-то тихие голубиные слова! Как, якобы невзначай, трепетно касался его локтем, плечом, коленом…

Клянусь, первые десять минут я, еще не разобравшись, по поводу чего хохочут эти шумные французы, с оторопью думал, что у «Тартюфа» действительно эдакая «голубая» любовь с директором их театра. И только когда он, «Тартюф», не в силах больше сдержать неожиданный прилив своей страсти, стал уговаривать вельможного директора пойти с ним танцевать, до меня дошло, что все это – просто шутка, спектакль!

Да, так убедительно сыграть глубокую влюбленность – и, учтите, без всякой помощи любовной драматургии! – не смог бы, я думаю, ни один русский актер – ни Тихонов, ни Ульянов, ни Киндинов из фильма «Романс о влюбленных» Михалкова-Кончаловского, ни герой «Любви с первого взгляда» вашего покорного слуги.

Только женщины, только русские актрисы могли бы выйти на этот уровень актерского мастерства. Я говорю это с такой уверенностью потому, что испытал их женское мастерство лично, на самом себе. Ровно через полгода после описываемых тут вильнюсских событий свердловская киногруппа фильма «Открытие» снимала в Вильнюсском аэропорту сцену отлета Андрея, сына академика Юрышева, на Север, в Заполярье. Поскольку Юрышев остановил опыты Андрея по получению 106-го элемента таблицы Менделеева – того самого «анселия», открытие которого Юрышев тридцать лет скрывал от советской власти, Андрей ушел из института отца и уезжал из Москвы. Провожать Андрея приехали в аэропорт его любовница Лиза и сам Юрышев, ужасно огорченный тем, что Андрей (Виталий Соломин) бросает в Москве такую замечательную женщину – Лизу (Ирину Печерникову). «Разлука уносит любовь», – сказал когда-то русский поэт Кукольник, но дело тут было не только в этом, а и в том, что, уезжая от Лизы, Андрей практически разрывал с ней отношения, бросал ее, жертвовал ею ради своих научных амбиций. Так получалось по сценарию, и вот как эта сцена прощания выглядела на бумаге в изложении главного героя фильма академика Юрышева, от лица которого был написан сценарий:

«Мы стояли в аэропорту, у турникета. К самолету уже прошли последние пассажиры. Андрей молчал, держал руки в карманах куртки. Глаза у Лизы были сухие, только накрашены сверх обычного…

– Вы летите или нет? – спросила у Андрея дежурная по посадке.

– Лечу, – ответил Андрей и повернулся к Лизе. – Ну? Прости меня. Если хочешь, еще можно успеть взять второй билет.

Лиза покачала головой.

– Прости, – снова сказал он, поцеловал ее, и она не отстранилась, а даже провела ладонью по его щеке. Медленно, едва касаясь пальцами. И было в этом скупом жесте что-то такое, от чего у меня защемило сердце…»

Мы снимали эту сцену в Вильнюсском аэропорту, и я знал, что это будет непростая съемка, потому что у капризного и заносчивого актера Виталия Соломина не сложились отношения ни с Ириной Печерниковой, ни с режиссером Борисом Халзановым, ни с кинооператорами. И еще за день до съемки я по просьбе Халзанова прилетел из Москвы в Вильнюс, вечером провел примирительные беседы и с Ириной, и с Виталием, и с Борисом, а наутро примчался в аэропорт и стал ждать, когда ассистенты подготовят съемочную площадку, осветители поставят свет и актеры займут свои места перед камерой. Наконец, часа через три, все было готово, Печерникова, кутаясь в платок, стала перед Соломиным, и он, через плечо ответив «лечу» дежурной по посадке, сказал Ирине:

– Ну? Прости меня. Если хочешь, еще можно успеть взять второй билет.

Он произнес это сухо, формально, не любя Ирину и вовсе не желая, чтобы она летела с ним. Собственно, именно так и нужно было по сценарию, потому что Андрей уже отрезал ее от себя, расстался с ней внутренне и жил своим завтрашним днем, своими планами прорыва к открытию анселия там, в Сибири. А это сентиментальное прощание, да еще в присутствии отца, вызывало у него только досаду.

Две камеры стояли «восьмеркой», чтобы снять и реплику Соломина, и реакцию Печерниковой, и я ждал, что сейчас Ирина, как и было написано в сценарии, покачает головой, а затем протянет руку к лицу Соломина – медленно, едва касаясь пальцами его щеки. И вложит в этот жест все, что только может сказать любящая женщина, – и прощение, и благословение на дорогу.

Но Ирина не двигалась! Она не качала головой, не поднимала руки, не шевелилась! Стоя сбоку от актеров и в трех шагах от камеры, я видел, что ее лицо бесстрастно и пусто, как серый октябрьский литовский пейзаж за ее спиной. Целовать такую Печерникову, да еще просить у нее прощения не смог бы, я думаю, даже Вячеслав Тихонов.

– Стоп! – приказал режиссер операторам. – Выключить свет!

И посмотрел на меня, сказал шепотом:

– Вот так в каждой сцене. То он ее сажает, то она его. Что делать?

Но я уже и сам подскочил к Ирине, взял ее под локоть, отвел от всех и сказал в отчаянии:

– Ира! Это же ваша главная сцена! Вчера вы мне сами сказали, что именно из-за этой сцены вы согласились сниматься в фильме! Ну как же так?

Действительно, вчера, во время ужина в ресторане гостиницы, Ира выдала мне целую обойму комплиментов за то, что в этой кульминационной сцене у нее нет ни одного слова, а есть только этот жест и взгляд.

– Я знаю, как это сыграть, Эдуард, не волнуйтесь! И можете спать спокойно – я сыграю это не хуже вашей любимой Лайзы Миннелли! Вот увидите!

И вдруг сегодня, тут, на съемочной площадке, в ее лице и в ее замечательных темных глазах – пустота, пустыня, кладбище эмоций и мыслей.

– Ира, что с вами? Может, послать за коньяком? За кофе?

– Ничего не нужно, – ответила она, нервно закуривая. – Просто уберите этого Соломина из кадра, я не могу видеть его перед собой!

– Но как же снимать эту сцену без Андрея?

– Ну, вы же сняли общий план, как мы стоим друг против друга. А теперь снимите мой крупный, но без него. Поставьте вместо него кого угодно или станьте хоть сами. И я вам все сыграю.

– Как вы сыграете, Ира?! – сказал я с тоской, понимая, что и эта сцена, которой я так гордился и которую не вымарал даже Нифонтов, летит коту под хвост! Каждый фильм – кладбище сценария, сказали мне когда-то мэтры нашего цеха Фрид и Дунский, утешая по поводу провала двух моих первых фильмов. Но чтобы вот так, на моих собственных глазах, да еще руками таких знаменитых и талантливых актеров похоронить одну из лучших сцен сценария, – это было выше моего еврейского долготерпения!

– Давайте я вам покажу, как я сыграю, – предложила между тем Ирина. – Хотите?

– Ну, покажите… – нехотя согласился я, чувствуя, что сейчас либо брошусь вниз головой с балкона Вильнюсского аэровокзала, либо пойду в ресторан и напьюсь вусмерть.

– Станьте против меня, – сказала Печерникова и поставила меня перед собой. – Вот так. А теперь смотрите. В глаза мне смотрите!

И вдруг – я даже не знаю, как это случилось, господа, но вдруг темные, мягкие, бархатные глаза Ирины Печерниковой, знакомые вам своей наивной невинностью по фильму «Доживем до понедельника», – вдруг эти глаза расширились, и властным, могучим и даже каким-то втягивающим взглядом вобрали меня в себя – всего, целиком, до моих колен и подошв! И там, внутри, в женской эротической глубине ее плоти они омыли меня слезами любви, нежности и вожделения, а затем выпустили из себя, снова поставили перед собой на холодные плиты летного поля, и уже совсем другим, не чувственно-плотским взглядом любовницы, а взором все понимающей и все прощающей матери прошли по моему лицу и щекам, вернулись к моим глазам и… оттолкнули меня от себя, посылая в другую жизнь…

– Ну? – сказала Ира после паузы и затянулась сигаретой. – Вы видите, я обошлась без жеста, только глазами. Так вас устроит?

– Ира… – хрипло выдохнул я, чувствуя такую слабость в коленях, словно я только что совершил самый большой сексуальный подвиг своей жизни и лишь чудом остался после этого жив. – Это… Это именно то, что нужно в этой сцене! – И повернулся к режиссеру: – Боря, свет, камеры!

– Но только без Соломина, – тихо сказала мне Ирина. – Станьте вместо него на восьмерке.

– Нет, Ира, я больше не могу! Два раза подряд я это не выдержу!

– Ничего, ничего, становитесь! – сказала она. – Не с Халзановым же мне это играть! У него тут жена на площадке…

Нужно ли говорить, что после четвертого дубля я ушел с площадки на ватных ногах и ни в этот день, ни в три последующих не был способен ни на какую мужскую работу?

Но самое типично киношное во всем этом было то, что мой подвиг пропал зазря, потому что все-все сцены, которые в десятках дублей были сняты в те дни в Вильнюсе и ради которых свердловская киногруппа прилетала тогда в Литву, – весь этот гигантский, нервный и дорогостоящий двухнедельный труд Баниониса, Печерниковой, Соломина и других актеров был снят на пленку Рязанской кинофабрики и оказался… пленочным браком.

И от всей этой замечательной истории, которую я храню в своем сердце и других сокровенных частях своего тела как память о гениальном мастерстве русской актрисы Ирины Печерниковой, – от всего этого осталась одна-единственная фотография, снятая свердловским студийным фотографом в тот момент, когда мы стоим с Ириной друг против друга и она готовится показать мне, как можно сыграть любовь…

Н-да… Но первый раз такой высокий уровень актерского мастерства я видел в исполнении французского актера во время того памятного ужина в ресторане вильнюсской гостиницы. Он так «любил» тогда директора своего театра, что уговорил-таки его пойти с ним танцевать, и это был танец, достойный музыки Дебюсси, Чайковского и Вебера, вместе взятых. Никакой Лиепа, господа, никакая Плисецкая, при всей их гениальной пластике, никогда не сыграют вам такую чувственность, и страсть, и обожание, и трепет, и негу, и темперамент, и еще черт-те что, какие изливал в тот вечер этот чертов французский Шукшин на абсолютно дубового и бесчувственного директора «Комеди Франсез». И от этой их полной несовместимости, от разительного контраста их полярности рождался такой комический эффект, что какой тут к шутам «Мнимый больной»! Даже актеры «Комеди Франсез», только что сами отыгравшие комедию Мольера, заходились от смеха до икоты и буквально падали на пол со стульев, роняя вилки, салфетки и накладные ресницы…

В час ночи, когда ужин закончился, Вирджиния снова взяла меня за руку и повела к лифту. Я обомлел от предчувствия. Неужели во Франции это делается вот так запросто? Взять за руку и у всех на глазах повести в свой номер! К тому же, обессиленный двумя часами непрерывного хохота над всеми видами любви – от возвышенной романтической влюбленности до низменно-чувственной страсти, – я с трудом представлял себе, как я теперь справлюсь с аналогичной ситуацией в жизни.

Но оказалось, что Вирджиния вела меня вовсе не в свой и даже не в мой номер. А на парти, на вечеринку, на выпивон их труппы, который в связи с закрытием ресторана перекочевал в номер одного из актеров. Здесь не было ни стульев, ни стола, ни закуски, но те же двадцать или тридцать актеров уселись тут прямо на пол, вдоль стен, и принесенные изо всех их номеров стаканы наполнились изъятыми из их чемоданов припасами – вином, коньяком, шампанским. Часа через полтора, захмелев от этих коктейлей и прижатых ко мне бедра и плеча Вирджинии, я уже начал понимать по-французски и хохотать вместе со всеми над их шутками и постоянными, после каждого тоста и анекдота, обращениями к вентиляционной решетке в верхнем углу комнаты.

– Dear KGB’s comrades! – почему-то по-английски обращались французы к этой решетке и повторяли за мной по-русски: – Ми пьем за ваше здорове! Ми вас ошень лубим! И приглашаем в Париж!

И хохотали, довольные собой.

А я опьянел настолько, что не без успеха – жестами и тремя английскими словами – рассказал им подлинную историю, которая случилась пару лет назад в ленинградской гостинице «Астория» в номере композитора Никиты Богословского.

– Наш русский Мишель Легран – композитор Никита Богословский, – сказал я, – приехал однажды в Ленинград писать музыку для очередного фильма ленинградской студии. Он поселился в «Астории» и, как водится, собрал вечером своих друзей на вот такую же парти – вечеринку. А друзья у него – вся элита Питера: режиссеры театра и кино, писатели, артисты. Было много выпито и еще больше сказано, причем сказано, конечно и в основном, насчет «Софьи Власьевны» – то есть советской власти. Через пару часов этого дружеского веселья оказалось, что у собравшихся кончились сигареты, и кто-то из гостей хотел сбегать за куревом в буфет, но Богословский сказал:

– Ну зачем же бегать? Мы сейчас попросим… – И, повернувшись вот к такой же вентиляционной решетке под потолком своего номера, попросил: – Товарищи сотрудники КГБ, тут у нас сигареты кончились. Будьте добры, принесите нам пачку «Столичных».

Гости Богословского посмеялись над этой непритязательной шуткой и через минуту забыли о ней, и кто-то из самых нетерпеливых курильщиков уже собрался идти в гостиничный буфет, как вдруг послышался вежливый стук в дверь.

– Кто там? Войдите! – сказал Богословский.

Дверь открылась, на пороге стояла дежурная по этажу.

– Вы просили сигареты, – сказала она. – Вот, пожалуйста, вам просили передать. – И протянула пачку «Столичных».

Конечно, после ее ухода в номере послышались смешки и саркастические остроты. Не веря в то, что их действительно слушает КГБ, каждый тем не менее стал мысленно вспоминать, что именно он сказал насчет нашей родной коммунистической партии и советской власти. Курильщики – а таких было большинство – в минуту нервно разобрали принесенные сигареты, говоря: «Нет, этого не может быть! Это какое-то совпадение!» И тут обнаружилось, что у собравшихся, оказывается, кончились не только сигареты, но и спички. Нечем было прикурить людям! И тогда Богословский снова обратился к вентиляционной решетке:

– Товарищи сотрудники КГБ! Извините, что я вас опять беспокою. Спасибо за сигареты, которые вы нам передали, но у нас, оказывается, и спички кончились. Уж будьте любезны, а?

И – мертвая тишина воцарилась в номере Богословского. Ведущие питерские режиссеры театра и кино, именитые советские писатели и знаменитые народные артисты, исполнители ролей советских вождей и рабочих, молча смотрели на дверь. Дамы перешли с грудного дыхания на правильное дыхание – животами. Богословский – маленький и толстенький, как пингвин, о котором в киношных кругах злословили, будто он имеет звание майора госбезопасности, – спокойно прошелся по номеру и сел к роялю, делая вид, будто не замечает напряжения публики. И в этот момент вновь прозвучал стук в дверь. Это был негромкий и вежливый стук, но в ушах собравшихся он прозвучал как расстрельный залп на Дворцовой площади.

– Да, да! Войдите! – сказал Богословский.

Дверь открылась. На пороге стояла все та же дежурная по этажу, в руках у нее был спичечный коробок.

– Никита Владимирович, – сказала она. – Вы просили спички. Вот, пожалуйста.

Через минуту в номере Богословского не осталось ни одного человека. Наспех натягивая на себя пальто, шляпы и галоши, вся питерская элита, все – заслуженные, народные и лауреаты, – толкая друг друга, ринулись из этого номера и – не дожидаясь лифта – из «Астории». Они бежали по Невскому, надвинув на лица шляпы и шапки в надежде, что их не опознают агенты КГБ. А спустя еще минуту и Богословский вышел из своего номера. Мягко ступая своими тридцать седьмого размера туфельками по ковровой дорожке гостиничного коридора, он подошел к сидевшей за столиком дежурной по этажу и протянул ей десять рублей.

– Спасибо, Маша.

– За что? – удивилась дежурная.

– За сигареты и спички.

– Но вы же мне сами дали эти сигареты и спички. Три часа назад, вы забыли?

– Нет, я помню, Маша. Но ты не забыла принести сигареты ровно в 10.00, а спички – в 10.08, как я и просил. И это тебе за аккуратность.

Не знаю, как с помощью трех английских слов я смог рассказать французам эту совершенно правдивую историю из серии знаменитых розыгрышей Никиты Богословского, но успех мой и аплодисменты всей труппы «Комеди Франсез» обошлись мне тогда очень дорого. Хотя, как мне показалось, до них дошло, что это был всего лишь розыгрыш, однако сразу после моего рассказа они все почему-то перестали пить и хохмить, а потянулись прочь из номера. И в четыре утра, когда мы с Вирджинией, все так же влюбленно держась за руки, дошли до ее номера и я, уверенный в приближении заветной кульминации нашего романа, хозяйским жестом взялся за ручку двери, Вирджиния вдруг отрицательно покачала головой, показала рукой на вентиляционную решетку в потолке гостиничного коридора и сказала с улыбкой по-английски:

– KGB is watching!

И я понял, что я проиграл. Мало того, что мы с ней действительно были в гостинице ЦК Литовской компартии, где все номера, наверное, и вправду прослушивались сотрудниками КГБ, так я еще сам, своей идиотской историей напугал ее до смерти!

– Но это же была шутка, джок! – сделал я жалкую попытку повернуть историю вспять.

Но Вирджиния уже прикоснулась своей щекой к моей щеке, пожелала мне эдакое французское «бонна нотте» и сказала с утешительной нежностью:

– Мы будем в Москве через десять дней. И я вам обязательно позвоню. Оревуар!

И ее волшебная, произрастающая из раструбов сапог фигурка исчезла за дверью ее номера.

А я пересек коридор, вошел в свой номер и услышал, как ангелы, сидевшие на моем левом плече, замертво свалились с этого плеча на пол. Сидя на полу, они стали раскачиваться из стороны в сторону, словно евреи в похоронной молитве, и причитать плаксивыми голосами:

– Господи, зачем ты прикрепил нас к этому идиоту! Упустить такую красавицу! Француженку! Барух ата Адонай! Неужели мы всю жизнь должны мучиться с этим мудаком! Ведь она уже была готова! Готова! Боже, смилуйся над нами, ангелами, переведи нас к кому-нибудь другому! Ну что тебе стоит?

Я оставил их на полу поливать их ангельскими слезами гостиничный ковер и улегся спать. Как и они, я был уверен, что никакая Вирджиния никогда не позвонит такому остолопу, как я.

Между тем жизнь продолжалась, а еще точнее – продолжалась моя игра в кино. Я назвал эту книгу именно так, потому что отдал этой игре двенадцать лет своей жизни, если не считать еще четырех, вгиковских, где меня и еще пять сотен отборных – ну, точнее, отобранных в жестоком конкурсе – молодых людей учили правилам этой игры Михаил Ромм, Сергей Герасимов, Сергей Бондарчук, Евгений Габрилович, Георгий Данелия и другие корифеи советского кино. И, полагаю, неплохо учили, если только одновременно со мной из стен этого лицея вышли Сережа Соловьев, Элем Климов, Андрей Смирнов, Артур Пелешьян, Лариса Шепитько, Валерий Рубинчик, Михаил Богин, Эдик Володарский, Женя Григорьев, Валя Черных, Витя Мережко, Эмиль Лотяну, Болот Шамшиев, Коля Губенко, Слава Говорухин, Отари Иоселиани, Никита Хубов, Витя Трегубович, Витя Каневский, Гена Карюк, Юрий Сокол, Илья Суслов, Валя Теличкина, Лариса Лужина, Наташа Величко, Жанна Болотова, Радик Нахапетов, Леночка Соловей и еще десятки кинознаменитостей. Я помню их всех и многих других, тут не названных, я помню их по вгиковским коридорам, курилкам, просмотровым залам, столовой, общаге на Яузе – помню их юными, веселыми, нищими. Я помню, как на пятом этаже вгиковского общежития, в женской комнате на четверых, Валя Теличкина, как Золушка перед балом, три ночи подряд сама, своими руками шила себе платье для премьеры своего первого фильма «Журналист» – фильма, который в один день сделал ее кинозвездой. И я помню – уже не то как быль, не то как легенду, – как Миша Богин, получив Гран-при Московского фестиваля за свой первый фильм, шел с этим призом ночью через всю Москву – от гостиницы «Россия» до вгиковского общежития на Яузе – шел пешком, потому что у него не было пяти копеек на метро. И я помню, как Витя Каневский, автор знаменитой присказки «Мадам, прилягемте у койку» и будущий лауреат Каннского фестиваля, ранним воскресным утром весело обегал всю нашу общагу, стреляя по пять копеек в каждой комнате, а потом на эти деньги мы ехали в «Арагви» есть хаши…

О, конечно, каждый из нас по-своему прорывался в кино – в меру и не в меру своих талантов. Но ставки у всех были одинаковые: все или ничего! Была не была! Пан или пропал! А те, кто не ставил на кон абсолютно все, не имели шанса выиграть ни с помощью таланта, ни с помощью связей. И не выигрывали. Впрочем, и те, кто ставил на кон абсолютно все, тоже не имели никаких гарантий успеха. Я уже писал где-то, кажется, в «Московском полете», о моем друге Рудике Тюрине, который еще студентом ВГИКа сочинил сценарий «Бунт на коленях» о протопопе Аввакуме – сценарий уже тогда был признан гениальным, но не поставлен до сих пор. И о Вите Мережко, с которым после окончания ВГИКа мы два года безуспешно обивали пороги «Мосфильма» и студии имени Горького, держа под мышкой свои дипломные сценарии и делясь подчас последним рублем. Я не знаю, где добывал эти рубли Витя, но Ирина Ришина, Саша Рыбаков, Лена Лосото и другие журналисты «Литгазеты» и «Комсомолки» не дадут мне соврать: я являлся тогда в их редакции и говорил всем, с кем подружился там за годы своей внештатной журналистской работы: «Я пришел поесть. Сегодня ты меня кормишь!». «Напиши какую-нибудь заметку, заработай десятку!» – говорили мне Ирина, Лена или Саша. «Нет, мне некогда! – нагло отвечал я. – Мне нужно идти на „Мосфильм“ пробивать свой сценарий! Ты одолжишь мне рубль!» Да, за неимением московской прописки и жилья я, месяцами ночуя у друзей на раскладушках, на полу, на продавленных диванах, а порой и просто на лавках Белорусского, Ленинградского и Ярославского вокзалов, сразу после окончания ВГИКа возомнил себя кинодраматургом и ожесточенно, с чисто, я думаю, еврейским максимализмом отказывался от любого журналистского заработка.

О, теперь-то я хорошо понимаю, что никаким драматургом я в ту пору еще не был, хотя в кармане у меня было два киносценария и диплом об окончании сценарного факультета ВГИКа, где черным по белому было записано: «Специальность – кинодраматург». В 1965–1966 годах такие дипломы получили во ВГИКе человек тридцать, но только несколько из нас – Тюрин, Мережко, Черных (будущий автор фильма «Москва слезам не верит») и ваш покорный слуга – выбрали ту волчью тропу игры в пан или пропал, а остальные разъехались по провинциальным киностудиям редакторами и штатными сценаристами документального кино. А потом и Мережко вдруг исчез из мосфильмовских коридоров, и я подумал – вот, и этот сдался! Так какого же черта я тут бьюсь головой о стенку, пора и мне сдаваться и идти в штат «Литгазеты» – пока зовут, пока сам Чаковский и его всевластный зам Сырокомский предлагают московскую прописку и должность разъездного корреспондента! И я помню тот холодный солнечный день 8 октября 1966 года, когда мне исполнилось 28 лет и когда уже истощился лимит друзей и знакомых, у которых можно было переспать, а ночевать на Ленинградском и Белорусском вокзалах стало опасно, поскольку тамошние милиционеры и уборщицы уже знали меня в лицо и будили среди ночи, как привокзального бродягу. В этот день я надел последнюю чистую нейлоновую рубашку, собственноручно выстиранную во вгиковской общаге, куда я проникал теперь на ночлег не через дверь, блокированную вахтером, а через окно, – так вот, я надел тогда свою последнюю чистую рубашку и отправился на «Мосфильм». Там я отсидел шесть часов в приемной главного редактора студии Александра Рекемчука, и, когда, не выдержав такой осады, он все-таки принял меня, я сказал:

– Александр Евсеевич, как член редколлегии «Литгазеты», вы можете легко проверить: Сырокомский и Чаковский предлагают мне штатную работу. То есть я могу хоть завтра уйти из кино туда, откуда пришел, – в журналистику. Но дипломная комиссия ВГИКа, в которой вы тоже состоите, поставила мне «отлично» за мой дипломный сценарий. И теперь я не знаю, как мне быть. Если мой сценарий действительно хорош, то почему меня вот уже пять месяцев пинают ногами все редакторы вашей студии?

– О чем ваш сценарий? – нахмурился Рекемчук.

– Об открытии тюменской нефти.

– Не помню. Наверно, я не читал.

– Вот этот сценарий. Прочтите его сами. Если вы скажете мне, что это никуда не годится, я пойду в штат «Литгазеты» и, клянусь вам, никогда в жизни не отниму больше ни минуты ни у вас, ни у ваших редакторов. Честное слово!

Рекемчук посмотрел мне в глаза, потом – на обтертые рукава моей рубашки, которые я старательно прятал под рукава брезентовой штормовки, потом – на мои единственные брюки, которые уже давно пузырились в коленях, и только потом – на сценарий, который лег на его стол. Я понял, что поймал его в ловушку.

– Хорошо, – сказал он с явным недовольством. – Я прочту. Позвоните мне через десять дней.

Эти десять дней нужно отсчитывать рапидом, и каждый – за сто. Я прожил их словно по песочным часам.

18 октября секретарша Рекемчука сказала, чтобы я позвонил еще через десять дней.

28 октября она соединила меня с Рекемчуком.

– Ступайте в Первое объединение к главному редактору Оскару Курганову. Он подпишет с вами договор, – кратко сообщил свой приговор Рекемчук.

29 октября, после моей суточной осады бухгалтерии «Мосфильма», бухгалтер студии Семен Калманович Брудник выписал мне мой первый киноаванс – ровно тысячу рублей. И вечером я привез во вгиковское общежитие ящик коньяка и шампанского – по бутылке на каждую комнату, где давали мне ночлег. А на следующий день в столовой «Комсомолки» и «Литгазеты» угощал шоколадом и черной икрой всех, кто подкармливал меня эти пять прошедших месяцев. Как вы понимаете, при таком размахе мне хватило этого мосфильмовского аванса только на пару месяцев…

Впрочем, дело было не в деньгах! Мы все были в то время молодыми, голодными, щедрыми и отчаянно самонадеянными. Мы играли – на все! И это все объясняет – и безоглядность, и мотовство, и немыслимую продуктивность. Витя Мережко, которому рафинированные мосфильмовские редактрисы говорили, что он не умеет писать по-русски, исчез из мосфильмовских коридоров осенью 66-го и появился там снова лишь весной 67-го, держа под мышкой пять новых сценариев, написанных им все на том же мережковском южнороссийском наречии.

– Витя, как ты написал пять сценариев за пять месяцев?! – изумился я.

– Задницей, – объяснил Виктор.

Я не поверил:

– Повернись!

– Нет, сегодня я в других брюках, – сказал Мережко. – Но если бы ты увидел мою табуретку – она сияет, как лысина Хрущева!

Однако я не стану испытывать терпение читателя подробным экскурсом в эпоху 1966–1972 годов. Я рассказываю свой французский роман и потому прошу на сцену вашего воображения очень простенькую декорацию: коммунальную квартиру в старом трехэтажном доме на улице Кирова. Входная дверь с протертой дерматиновой обивкой. Общая прихожая с лампочкой без абажура и обшарпанными тумбочками, забитыми дырявыми галошами и банками с сухим сапожным кремом. Коридор, заставленный старыми шкафами под замками и увешанный под потолком валенками, тазами, детской коляской и трехколесным велосипедом. В этом коридоре слева – дверной проем на общую кухню с четырьмя газовыми плитами и одним кухонным столом, за которым поочередно завтракали, обедали и ужинали все жители этой квартиры. И с мухами-мутантами, которые не спали даже в феврале!

За кухней, на стене – общий телефон с грозной надписью: «Не занимать больше трех минут!», рядом – дверь в туалет, совмещенный с «бытовыми удобствами», то есть с душем. А вся правая стена коридора – как в тюрьме или в общаге: пять дверей в пять комнат-пеналов, получившихся, видимо, еще в двадцатые годы при разделе этой «буржуйской» квартиры ее первыми пролетарскими обитателями. Короче говоря, типичная «воронья слободка».

В этой «слободке» самую первую у входа комнату занимали молодожены Паша и Люся. С ними соседствовала комната какой-то бесцветной старухи. Затем шла комната ее дочки, которая жила в Черемушках у хахаля, и у матери под видом племянника из Баку снимал ее ваш покорный слуга. Дальше была жилплощадь семейства Капустиных – муж, жена и трехлетний Васька, который постоянно ездил по коридору на трехколесном велосипеде, ударялся о шкафы и орал благим матом так, что обкакивался. А за Капустиными, в последней, угловой, комнате жил одинокий пятидесятилетний «холодный фотограф» Виктор, он поздно вставал, уходил на работу в свою фотографию небритый и квелый, и вообще он казался мне в ту пору глубоким стариком.

А двадцатилетний молодожен Паша, токарь автозавода имени Лихачева, был по-есенински круглолиц, белобрыс, ясноглаз, тих и улыбчив, как полевой одуванчик. Он уходил на работу в шесть утра и приходил в семь вечера, а его Люся – крутобедрая синеглазая молодка поразительной красоты и сочности, с толстой, как початок кукурузы, пшеничной косой и влажными алыми губами – училась в каком-то техникуме и всю вторую половину дня что-то варила и жарила на кухне и встречала своего мужа полным обедом, тремя бутылками пива и непременной поллитровкой «Московской». Я никак не мог вычислить расписания их семейной жизни: Пашка, придя с работы, два часа торчал в туалете, в душе и на кухне, где Люся кормила его и поила. Потом до десяти вечера Пашка обязательно смотрел футбол и «Следствие ведут знатоки», а Люся старательно мыла посуду на кухне. А после десяти из их комнаты уже слышался сладкий Пашкин храп… Наутро Пашка вставал в пять и к шести уже уматывал на работу.

Когда же они занимались тем, чем им положено было заниматься в первую очередь? – не понимал я, невольно (или вольно?) прислушиваясь по ночам к тишине нашей «вороньей слободки». Потому что ночи в этой квартире были – мои, это было единственное время, когда я мог спокойно работать, не прерываемый Васькиным ором, громкими голосами на кухне, телефонным трепом всех обитателей квартиры прямо напротив моей двери и бодрыми песнями Пахмутовой и Добронравова, которыми с утра до ночи заливались радиоточки московского радио в комнатах моих соседей. Правда, по ночам я не мог стучать на машинке, но это было и к лучшему – ночью я писал от руки, а днем перепечатывал начисто, делая поправки. Таким образом даже этот недостаток моего жилья оборачивался достоинством, а помимо него были тут и другие: во-первых, комната, которую я снимал, стоила мне всего пятнадцать рублей в месяц, что в ту пору, то есть до запуска «Открытия» на Свердловской студии, было для меня весьма существенно. А во-вторых, сдала мне эту комнату дочка старухи-соседки, и потому никто из соседей не стучал ни в жэк, ни еще куда-нибудь о том, что я тут живу без прописки.

И вот в одну из таких тихих творческих ночей я раскрыл тайну семейной жизни наших молодоженов, она оказалась проста и банальна – мне достаточно было полениться прикрыть свою дверь, чтобы узнать то, что знали, конечно, все остальные соседи.

В 12.30 легкие Люськины ноги прошелестели тапочками и халатиком мимо моей двери в туалет. Я отметил это боковым зрением и продолжил свои писания, но когда Люська не проследовала обратно ни через десять минут, ни через полчаса, я прервал свою работу, вернулся с высот своего ночного вдохновения на нашу грешную землю и удивленно выглянул в коридор.

За стеклянно-матовым окном туалетной двери было темно.

В недоумении – я же своими глазами видел, как Люся побежала в туалет! неужели я так заработался, что пропустил ее возвращение? – я осторожно потянул на себя эту дверь. Она открылась, но Люськи там не было, туалет оказался пуст. Я тупо заморгал и на всякий случай, уже как полный идиот, заглянул в кабину душа. Однако Люси не было и там. Я вышел в коридор и осторожно, чтобы не скрипеть половицами, прошел к полуоткрытой двери комнаты молодоженов – неужели я все-таки прозевал, как Люська вернулась? Но тогда почему у них дверь не закрыта?

В пенале комнаты молодоженов, на близкой к двери кровати, затылком ко мне сладко, с присвистом спал пьяный алкаш Пашка-одуванчик. А вторая подушка была пуста и вся вторая половина кровати – тоже.

Я тихо закрыл дверь и еще раз огляделся в коридоре. Теперь издали я увидел тонкую, в миллиметр, полоску красного света под дверью нашего «холодного фотографа». Еще не веря себе, не веря в свою такую простую догадку, я медленно двинулся к этой двери, боясь, что сейчас меня накроют – заорет во сне Васька, или выглянет старуха-соседка, или выйдет в туалет Васькин отец Капустин-старший.

Но все было тихо, и я благополучно добрался до противоположного конца коридора. И уже с расстояния трех шагов ясно услышал за этой дверью характерный ритм скрипучей кровати и в такт этому скрипу – зажатый и истомный Люськин полустон.

Судя по этому стону и ускоряющемуся ритму матрацного скрипа, их дело вступило в заключительную фазу, но даже галопный ритм не мог сокрушить эту девятнадцатилетнюю кобылицу Люську.

А я все стоял в коридоре, слушал эту музыку секса и кричал себе мысленно: «Вот! Вот о чем надо писать, дубина ты стоеросовая! А ты о чем пишешь? Поиски сибирской нефти? Пожар в океане? Открытие Норильска? Романтик сраный! Вот где жизнь, за этой дверью! Девятнадцатилетняя девка бегает по ночам к пятидесятилетнему „холодному фотографу“, потому что ее юный муж – алкаш! Нифонтова бы сюда, Павленка, Ермаша! И всех этих рафинированных редактрис „Мосфильма“…»

И в этот момент финально-истомный Люськин стон тихим ангелом вылетел из алой дверной щели, пролетел по коридору и умер в пыльных шкафах и тумбочках нашей прихожей.

Я повернулся, пошел к своей комнате и… наткнулся на зоркий глаз старухи-соседки, торчавший в ее приоткрытой двери. Впрочем, не проронив ни слова, она тут же и закрыла свою дверь и даже набросила изнутри крючок, словно убоялась моих шагов. Или – какого-то пламени в моих глазах…

А утром Виктор, помятый, небритый и квелый после тяжелых ночных трудов, ушел на работу, а Люська, вернувшись в полдень из техникума, готовила на кухне обед своему мужу и громко пела песню Александры Пахмутовой «А нам не страшен ни вал девятый, ни холод вечной мерзлоты…»

22 февраля 1973 года я вернулся из своей первой поездки к Банионису именно в эту квартиру на улице Кирова.

Конечно, я ждал звонка Вирджинии – врать не буду. Я знал, что она не позвонит, я был уверен, что она не позвонит, однако вырезал из «Советской культуры» расписание спектаклей «Комеди Франсез» в помещении Малого театра. Согласно этому расписанию их гастроли начинались в Москве через десять дней – 3 марта спектаклем «Тартюф». Но эти десять дней были у меня так забиты работой, что каждый вечер мои сварливые ангелы-хранители замертво падали от усталости с моего плеча на подушку и засыпали мгновенно, не успевая и повздыхать об экзотической француженке. Я переписал несколько сцен, которые не устраивали Баниониса, и отправил их в Свердловск и в Паневежис. Я провел предварительные переговоры с Жанной Прохоренко, Володей Ивашовым, Альбертом Филозовым, Мишей Кононовым и Мишей Кокшеновым. Когда все они согласились на предложенные им роли, из Свердловска прилетел режиссер Борис Халзанов и, покручивая острые усы на своем круглом бурятском лице, сказал, что студия поставила меня на зарплату и сразу после кинопроб артистов мы с ним едем в Болшево, в Дом творчества кинематографистов, писать режиссерский сценарий. Но точной даты отъезда он не знает, потому что послал сценарий Папанову, Джигарханяну, Печерниковой и братьям Соломиным. Если у нас согласились сниматься Банионис, Ивашов и Прохоренко, то почему бы не собрать в этот фильм вообще всех звезд, на все роли?

И теперь телефон в общем коридоре нашей «вороньей слободки» поминутно взрывался беспардонными и пронзительно-требовательными звонками междугородней:

– Свердловск вызывает Эдуарда!.. Паневежис вызывает Эдуарда!..

Когда это прозвучало в первый раз, да еще в одиннадцать вечера, старуха-соседка враждебно спросила в трубку:

– А хто звонит-то?

– Банионис, – прозвучало в ответ.

– Хто-хто?

– Донатас Банионис.

– Я те дам Банионис! Фулиган клятый! Счас в милицию позвоню! Двенадцать часов уже! – И старуха бросила трубку раньше, чем я успел выскочить в коридор из своей комнаты.

– Что вы сделали? – напустился я на нее. – Это же Банионис звонил!

– Какой еще Банионис? – Старуха поджала узкие губки и прищурилась, покачивая своей маленькой головкой, как кобра перед броском.

– Какой Банионис! Тот самый! Донатас Банионис! Артист!

– Еще чего! Будет сюда Банионис звонить! – усмехнулась старуха и показала на меня заспанным соседям, выглянувшим из всех комнат: – Видали? Банионис ему звонит! Писатель усратый!

И в этот момент телефон взорвался новым звонком.

Я схватил трубку.

– Паневежис вызывает Эдуарда. Будете разговаривать?

– Буду… – сказал я и, услышав голос Донатаса, стал извиняться: – Донатас Юозович, простите, тут моя соседка не узнала ваш голос… Вы получили новые эпизоды? Ну и как? Годится? Большое спасибо… Что? Не можете вылететь в Свердловск на кинопробу? А в Москву? Можете? На один день? Хорошо, мы снимем вашу кинопробу на «Мосфильме». Нет, мы обойдемся без павильона. Я учился с Геной Карюком, это гениальный оператор, он снимет вашу пробу за полчаса и в любом интерьере. Какую сцену вы хотите взять для пробы? Ну, если бы я выбирал, то я бы снял вас с Андреем и Лизой, чтобы посмотреть, как вы смотритесь с Печерниковой и Филозовым…

Старуха и весь коридор внимательно слушали этот разговор, не веря своим ушам. Их «усратый писатель» разговаривал с самим Банионисом и обсуждал с ним кандидатуры их любимых кинозвезд Печерниковой, Соломина, Ивашова, Прохоренко!

Как вы понимаете, с этой минуты я перестал быть «усратым писателем» и сразу стал Эдуардом Владимировичем.

– Эдуард Владимирович, – выскакивала в коридор Люська, едва я переступал порог «слободки». – Вам звонили из Свердловска и с «Моcфильма». Вот, я записала фамилии…

– Эдуард Владимирович, вас просили позвонить какому-то Альманаху. Вот телефон…

И наконец, через десять дней и тоже поздно вечером:

– Эдуард Владимирович, это вас. Из «Интуриста».

Я взял трубку.

– Эдуард? – спросил веселый и хмельной женский голос. За ним угадывался шум голосов и звон стаканов. – Это Алена, переводчица французской труппы. Мы уже в Москве, я звоню вам из номера Вирджинии в «Метрополе». У нас тут небольшая парти, и Вирджиния просит, чтобы вы приехали. Мы в 408-м номере.

Ангелы на моем плече охнули от изумления, а затем радостно засучили ножками. А я спросил в трубку:

– Алена, вы знаете, который сейчас час?

– Одиннадцать вечера…

– Значит, я доберусь до вас не раньше половины двенадцатого. Вы беретесь в полдвенадцатого ночи провести меня в «Метрополь», в номер к иностранке?

– Я? Нет… – смешалась она. – Но, может быть, вы как-нибудь сами пройдете…

– Ка-ак???!!! – воскликнул я в отчаянии. – Алена, вы же работаете в «Интуристе»! Вы что, не знаете наших правил? Если бы это была гостиница «Золотой колос» или «Турист», я бы дал трешку дежурной и прошел. Но «Метрополь»…

– Что же мне сказать Вирджинии? – жалобно спросила Алена. – Она стоит тут рядом и ждет.

– Спросите: хочет ли она, чтобы я показал ей Москву? И когда?

Не отводя трубку, Алена застрекотала по-французски, потом вернулась в родную русскую речь:

– Она хочет видеть вас завтра же! Но завтра у них весь день расписан – два спектакля и прием у Фурцевой. А послезавтра съемка на телевидении и вечерний спектакль. Зато послепослезавтра она не играет и готова освободить для вас весь день. Вас устроит?

– Вполне! Скажите ей, что я заеду за ней в десять утра.

– В десять она будет вас ждать в вестибюле! И она хочет сама сказать вам пару слов.

Я глянул на свое левое плечо. В глазах моих ангелов-хранителей был хмельной туман безумных мечтаний. Тем временем на том конце провода Алена отдала трубку Вирджинии, и я услышал ее низкий грудной голос:

– Бонжур! Гуд ивнинг. Хау ар ю?

– Бонжур… – ответил я тупо, как второгодник у классной доски. И снова: – Бонжур… Бонжур…

На том конце провода сказали еще что-то – тихо сказали, тихо и осторожно. Подождали ответа и… повесили трубку.

Я стоял в пустом коридоре коммунальной «вороньей слободки» и горестно слушал глухие гудки отбоя.

Может быть, мне только что по-французски признались в любви?

Может быть, у меня спросили, не хочу ли я, чтобы она немедленно примчалась ко мне на такси?

Может быть, меня позвали в Париж, в Лиссабон, в ночной загул по метельной Москве?

Ангелы, сидевшие на моем плече, ничем не могли мне помочь, ведь они учились вместе со мной в 171-й школе города Баку. То была самая хулиганская мужская школа в нашем районе, и посещение уроков английского там презиралось. Вместо них мы гоняли в футбол…

За два дня, которые были в моем распоряжении до Большого Свидания, я развил бешеную деятельность. Я объехал всех своих друзей и занял у них аж пятьсот рублей! Я нашел приятеля, брат которого Марк был преподавателем английского и французского в военной академии и хозяином автомашины «Жигули». Я уговорил этого Марка быть моим переводчиком и шофером и устроил ему больничный лист, чтобы освободить его от работы на весь день моего свидания с Вирджинией. И наконец, я уговорил зам. главного редактора «Комсомолки» Григория Оганова подписать письмо директору ресторана «Седьмое небо» на Останкинской телебашне с просьбой предоставить мне столик для интервью с Вирджинией Прадал, артисткой труппы «Комеди Франсез». В то время получить столик в только что открывшемся крутящемся ресторане «Седьмое небо» на Останкинской телебашне было равносильно получению допуска в Алмазный фонд Кремля – даже по брони «Интуриста» в этот ресторан можно было попасть только при записи за два месяца вперед!

Но чего не сделаешь ради Франции! Париж, как вы знаете, стоит обедни, а парижанка, да еще артистка…

Короче, 7 марта в десять утра синий, только что вымытый «жигуленок» Марка подкатил к парадному входу отеля «Метрополь». Из машины, мысленно повторяя только что заученную французскую фразу, выскочил начинающий советский драматург в кургузой меховой курточке, начищенных до блеска кирзовых ботинках и с букетом алых роз в руке. Пробежав по раскисшему от мартовской оттепели снегу, он толкнул тяжелую гостиничную дверь и оказался в мраморно-плюшевом вестибюле. Здесь слева была дверь в ресторан, справа – пост швейцара-гэбэшника, а впереди, преграждая путь к лифту, – стойка администратора. Возле этой стойки стояла высокая юная блондинка в лисьем жакете и в черных бархатных брюках-клеш. Французская актриса Вирджиния Прадал. Позади нее, на расстоянии одного шага, торчали два «спортсмена» с кирпичными лицами оперов службы наружного наблюдения КГБ. Не скрывая своего профессионального интереса, они в упор разглядывали француженку. А в ее позе был открытый вызов, как на картине Делакруа «Свобода, ведущая народ», и в ее огромных темных глазах пылал огонь бешенства. Который незадачливый начинающий советский драматург принял, конечно, за огонь любовной страсти.

Преодолев острые взгляды гэбэшников и швейцара, я подал Вирджинии букет и хотел сказать заученную французскую фразу, но Вирджиния тут же взяла меня под руку, прильнула плечом к моему плечу (от чего ангелы на этом плече разом потеряли дар речи) и быстро повела меня к выходу из отеля, не дав сказать ни слова.

Выйдя из гостиницы, я открыл заднюю дверь «жигуленка», пропустил в машину Вирджинию и с удивлением оглянулся на двух оперов, вышедших за нами следом. Все-таки такой открытой и даже демонстративной слежки за иностранцами я не ожидал.

Но тут из машины высунулась рука Вирджинии, она властно дернула меня за рукав, я плюхнулся рядом с ней на сиденье, а Марк тут же дал газ.

Я оглянулся и через заднее стекло увидел, что, провожая нас глазами, один из оперов почесал затылок. И было почему: утром, моя машину Марка, мы нарочно оставили его номера немытыми, а густо залепленными замерзшей грязью.

Впрочем, если бы КГБ было очень нужно, они бы повесили нам на хвост такую слежку, от которой не ушел бы никакой профессор даже Академии Генерального штаба.

Но мы такой слежки за собой не видели.

Между тем Марк уже вовсю переводил пулеметно французскую речь Вирджинии:

– Это невероятно! Вы не представляете, что со мной случилось! Ваш КГБ – это настоящее гестапо! Как вы тут живете?!!

– Вирджиния, успокойся! Что случилось?

– Фантастика! Вчера утром мне позвонили два журналиста из вашей газеты для молодежи. «Московский комсомолец», правильно? Они хотели взять у меня интервью. Я сказала: «Приходите сейчас, в ресторан, я успею поговорить с вами полчаса до съемки на телевидении». Хорошо. Через пятнадцать минут я спускаюсь из номера, эти два молодых журналиста уже в вестибюле и подходят ко мне. Мы идем в ресторан, садимся за столик и начинаем разговаривать. Тут к нам подходит метрдотель и говорит, что меня просят к телефону – там, у стойки портье. Я знаю, что у меня мало времени, поэтому я быстро иду из ресторана в вестибюль к портье. Там на стойке лежит телефонная трубка, я беру эту трубку и слышу, что там ничего нет, только гудок. Тогда я бросаю трубку и на своих длинных ногах бегу обратно и вижу, что двое мужчин, такие крупные, как наши ажаны, буквально под руки выводят моих молоденьких журналистов из ресторана на улицу. Через другую дверь. Тут я совершенно зверею! Слушайте, вчера мы были у мадам Фурцевой в Кремле, и она нам рассказывала, какая у вас замечательная культура и свобода, а сегодня журналистов, которые хотят взять у меня интервью, в шею выталкивают из гостиницы! Я стала просто как пантера! Я бросилась за ними, схватила этих журналистов и потащила назад. Но метрдотель мне говорит: ресторан закрыт! Ах, закрыт? Я беру этих несчастных журналистов вот так, двумя руками, как любовников, и тащу их в свой номер! Да, можете себе представить – я втолкнула их в лифт, у них были такие белые лица, как этот снег, но я втолкнула их в лифт, привела в свой номер, закрыла дверь на ключ и говорю: «Все! Берите интервью! Спрашивайте!» Но не успели они открыть блокноты, как кто-то стал стучать в мою дверь! Но я знаю законы! Нам перед поездкой сказали, что номер в гостинице – это моя территория! Поэтому я открыла дверь и вижу, что это те же идиоты из КГБ. И они говорят этим журналистам что-то по-русски. Но я не даю им сказать и двух слов, хватаю одного из них за пиджак, тяну, чтобы он переступил порог моего номера, и, как только он оказался на моей территории, бью его по лицу! И выталкиваю из номера! И закрываю дверь! И говорю: «Интервью продолжается! Ничего не случилось! Давайте ваши вопросы!» Но, конечно, эти журналисты встали и убежали из моего номера, как трусы. А я выскочила из гостиницы и помчалась на такси в наше посольство. И теперь наш посол будет писать протест вашему правительству за этот инцидент! А эти негодяи из КГБ не сводят с меня глаз, как только я появляюсь в вестибюле гостиницы! Ну и страна! Как вы тут живете? – перевел мне Марк ее рассказ и добавил от себя: – Поздравляю, старик! Хорошую девочку ты отхватил! Два дня в Москве, и уже сцепилась с гэбэшниками. Мне в моем личном деле только этого не хватает!..

Но минут через двадцать, покрутившись по Москве и убедившись, что никакого хвоста за нами нет (да и в самом деле, на кой черт была КГБ эта юная экзальтированная актриса!), мы поуспокоились и стали показывать нашей гостье златоглавую столицу нашей замечательной родины.

Мы провезли ее по улице Горького, по Патриаршим прудам и по Садовому кольцу. По Замоскворечью, по Новому Арбату и, конечно, на смотровую площадку на Воробьевых горах. Как вежливая иностранка, Вирджиния делала большие глаза и старательно восхищалась. Но я видел, что огонь в ее глазах начинает гаснуть. То ли серая мартовская Москва с грязными сугробами вдоль тротуаров и хмурыми москвичами в очередях на автобусных остановках сбивала ее с романтической волны, то ли присутствие Марка. Ведь она настраивалась на свидание со мной, она, надо думать, ждала этого свидания не меньше меня, она, может быть, была даже слегка влюблена в этого странного русского автора, который согрел ее своей шапкой на промороженном летном поле Внуковского аэродрома. Но вместо долгожданного любовно-лирического свидания в экзотической, загадочной и заметенной снегами Москве – эта туристическая прогулка с франкоговорящим гидом, а я, как немой истукан, лишь сижу рядом, тупо хлопаю глазами и при каждом ее вопросе смотрю на Марка в ожидании перевода. Но, в конце концов, рассказывать о Москве Марк мог ей и без меня, и очень скоро они стали общаться меж собой напрямую, а я, как увядший фикус, тоскливо смотрел в окно, не отвечая даже на истошный вой своих ангелов-хранителей, которые снова стали причитать, как евреи на кладбище: «Боже, посмотри, кому ты послал такую замечательную девочку! Он же идиот, поц, мишигинэ коп! Вместо того, чтобы отвезти ее к себе и трахнуть, как полагается, он устраивает ей прогулки по Москве! И какой-то Марк кадрит ее на его свидании! Господи, ну пожалуйста, избавь нас от этого ублюдка!..»

Однако я еще не сдавался. Я знал, что у меня в запасе есть главное оружие – романтический обед на «Седьмом небе»! Когда я положу к ее ногам всю Москву, когда вскипит в наших бокалах шампанское, когда музыка соединит наши тела в танце и моя рука ляжет на ее талию…

Без четверти два мы подъехали к Останкинской телебашне и стали в небольшую очередь счастливчиков, у которых, как и у нас, были билеты в «Седьмое небо» ровно на 14.00. Пятнадцать минут ожидания на морозе разожгли наш аппетит, а меховая шапка, которую я снова надел Вирджинии на голову, заставила ее улыбнуться мне той туманно-ласковой улыбкой, от которой ангелы на моем плече опять воспрянули духом. Я взял Вирджинию за руку, почувствовал легкое пожатие ее тонких холодных пальцев и тут же полуобнял ее – якобы чтоб согреть. И она прильнула ко мне своим высоким крутым бедром и плечом. Да, господа, все возвращалось, и еще ничего не было потеряно, несмотря на мою идиотскую затею с экскурсией по Москве! Вирджиния Прадал, девятнадцатилетняя француженка, была у меня в руках, ее дыхание смешивалось на морозе с моим дыханием, и ее темные теплые глаза снова вопрошающе и зовуще смотрели мне в душу…

И вот ровно в 14.00 скоростной лифт вознес нас на «Седьмое небо». Официант подвел нас к столику, покрытому белой крахмальной скатертью. На этой скатерти, как и на всех остальных столах, стоял стандартный набор: бутылка «Советского шампанского», три бутылки минеральной воды нарзан и три салата «Оливье». Для тех, кто никогда не был в «Седьмом небе», скажу, что устройство его довольно простое: представьте себе шпиль, на который надели шарикоподшипник. Наружное кольцо шарикоподшипника – узкая застекленная галерея со столиками – медленно, со скоростью одного оборота в час, вращается вокруг неподвижного внутреннего кольца, в котором размещены кухня, подсобные помещения и лифт телебашни. Ни о каких танцах тут и говорить не приходится, для них нет места. А Москва, которую я собирался положить к ногам своей французской возлюбленной…

О, эта Москва требует описания с красной строки.

Но сначала я должен сказать, как я люблю Москву, иначе вы поймете меня превратно. Конечно, я не стану произносить проникновенных монологов о любви к Москве на манер знаменитого монолога Татьяны Дорониной «Любите ли вы театр?». Но я уже признавался в романе «Московский полет» и готов повторить снова и снова, что первые два года эмиграции я каждую ночь реэмигрировал в Москву – я во сне часами бродил по ее улицам, переулкам и набережным, меня еженощно преследовали запах московской сирени и голоса подмосковных электричек. И когда в 1989 году я впервые прилетел в Москву после одиннадцати лет отсутствия и вдохнул на Садовом кольце эту прогорклую смесь июльской московской пыли, тополиного пуха и паров нечистого бензина, я вдруг подумал, что этот воздух родины мне дороже и вкусней озона Сорренто, Флориды и даже Сан-Франциско.

И вот теперь, после такого короткого отступления, вернемся на «Седьмое небо» Останкинской телебашни в марте 1973 года. Пейзаж с этой поднебесной высоты оказался таким, что мое романтическое сердце вместе со всеми моими ангелами-хранителями ухнули вниз без всякого лифта. Потому что от Останкино и до самого Кремля перед нами расстилались только грязные крыши, покрытые серым мартовским снегом и расчерченные провалами грязно-серых проспектов. И – некуда нам было деться от этого убийственного пейзажа, от этих разинутых и щербатых ртов московских улиц! Некуда – потому что шарикоподшипник «Седьмого неба» уже медленно покатил нас вокруг телебашни, и мы, как галерники, оказались приговорены к часовому пребыванию в этом чертовом колесе, и вокруг нас на все 360 градусов расстилалась унылая, серая, низкорослая и грязная мартовская Москва…

И меню «Седьмого неба» оказалось под стать этому вымороченному пейзажу – лангет, ромштекс и бифштекс, которые были приготовлены из отходов подошвенной кожи фабрики «Скороход». А шампанское, на которое я возлагал столько надежд… Боже мой, подумайте сами, кому я предлагал это «Советское шампанское»? Француженке! Парижанке, для которой Шампань и шампанские вина – как для нас астраханские арбузы! Можете представить выражение ее лица, когда она попробовала это шампанское краснодарского производства…

Я не знаю, как я отсидел этот час. Даже в кресле зубного врача, когда мне удаляют нерв, я страдаю меньше, чем я страдал тогда, на «Седьмом небе», мать его в три креста! Когда нас выпустили из этой поднебесной тюрьмы, когда мы спустились наконец с этого усратого неба на простую землю, ни о каком романтическом любовном приключении уже не могло быть и речи. Как говорил Владимир Маяковский, «любовная лодка разбилась о быт», но я не хочу употреблять здесь эту обезличенную возвратную форму глагола «разбиваться». Я, я сам, своими руками, а точнее, своей затеей с романтической прогулкой по Москве засушил тогда и утопил в грязном мартовском снегу тот экзотический цветок странного влечения ко мне юной парижанки Вирджинии Прадал.

Но мог ли я признать свое поражение и, несолоно хлебавши, вернуть эту Вирджинию в «Метрополь»?

Нет, конечно! Пусть я постеснялся отвезти ее в свою конуру в «вороньей слободке», заселенную мухами, алкашами и крикливым поносником Васькой Капустиным, пусть я не мог умчать ее в санях куда-нибудь за город на дачу с русской баней и турецкими коврами (у меня, к стыду моему, такой дачи нет и по сей день), но хотя бы накормить ее по-человечески, по-московски я должен был, господа?

Мы ринулись в Дом кино.

То была моя вотчина, моя территория, мой профессиональный клуб. Там меня знала каждая официантка, и там, я был уверен, нам не дадут бифштекс из подошвы и «Оливье» с прокисшим майонезом. К черту романтику, лирические грезы, сопли и слюни платонической франко-русской дипломатии! Мы были молоды, и мы хотели жрать – по-русски, по-французски, по-еврейски, как хотите! Мы хотели рвать сочное мясо молодыми зубами и запивать его красным молдавским вином и русской водкой. Мы хотели обниматься, танцевать лезгинку и танго, целоваться взасос на лесной лыжне и срывать с любимых одежды. Не забывайте, что, когда вам двадцать и тридцать лет, никакие мартовские снега не могут остудить огонь ваших самых высоких и самых низменных желаний.

Бросив машину в снежном сугробе у подъезда Союза кинематографистов, мы, не дожидаясь медлительного лифта, взбежали на четвертый этаж, в ресторан Дома кино, лихо оккупировали самый ближний к кухне столик и заказали невозмутимой, как княгиня, официантке Карине весь джентльменский набор: грибные жюльены, сациви, гурийскую капусту, лобио, одесскую закуску, салаты, мясо по-суворовски, шашлыки по-карски, осетрину на вертеле и, конечно, красное вино и пшеничную водку. И только после этого огляделись по сторонам. Вдали, в соседнем ряду столиков, сидели за уже накрытым столом Эдвард Радзинский, Костя Щербаков и Татьяна Доронина. Доронина приветственно помахала рукой Вирджинии, и та сказала нам:

– О, это мадам Доронина – ваша самая знаменитая актриса! Я познакомилась с ней на приеме у мадам Фурцевой. Я сейчас вернусь, я должна ей что-то сказать… – И, порывисто вскочив, ушла к их столику, расцеловалась там с Дорониной.

Конечно, светские львы Радзинский и Щербаков тут же встали и гостеприимно усадили Вирджинию рядом с Дорониной. И налили ей вина, и стали развлекать беседой, а мы с Марком сиротски сидели за своим столом, уже накрытым обильной закуской. Потом, видя, что Радзинский и Щербаков не спешат отпустить мою девушку, мы с Марком пропустили по первой рюмке, по второй, по третьей… И вдруг, именно тогда, когда водка и острая грузинская закуска уже разогрели нам кровь, я увидел, что Вирджиния возвращается к нашему столику… со слезами на глазах!

Я резко повернулся к Щербакову и Радзинскому, смесь жаркой крови и пшеничной водки бросилась мне в голову. С Радзинским я был знаком только шапочно, но с Костей Щербаковым мы были в приятельских отношениях еще со времен его работы в «Комсомолке», и я не мог себе представить, чтобы этот мягкий интеллигент и знаменитый Радзинский, автор «Бесед с Сократом», «104 страниц про любовь» и других театральных шлягеров, могли оскорбить или обидеть французскую актрису. Но слезы, крупные, как градины, слезы катились по ее щекам, размазывая ресничную тушь, и это требовало немедленной мести, дуэли, драки!

Однако сидевшие поодаль Радзинский и Щербаков, встретив мой взгляд, лишь дружески подняли свои бокалы в самом мирном приветствии.

– Что случилось? – спросили мы с Марком разом по-русски и по-французски, едва Вирджиния плюхнулась на стул за нашим столиком.

– Это ужасно! – сказала она, промокая свои слезы батистовым платком. – Это ужасно!

– Что ужасно? Что случилось? – нетерпеливо спрашивал я.

– Ваша страна! Как вы тут живете? Это же тюрьма! – Она отпила минеральной воды и продолжила: – Ужасно! Ужасно! Позавчера ваш министр культуры мадам Фурцева сказала нам, что мадам Доронина – ваша самая знаменитая актриса. Это правда так?

– Правда, еще бы! – подтвердили мы.

– И я захотела сделать ей что-то приятное. Тем более что она никогда не была в Париже! Я спросила, когда у нее отпуск, и, оказывается, в апреле у нее свободна целая неделя! Я сказала: приезжайте в Париж, ко мне в гости, я вас приглашаю. У меня квартира в Париже, а у моих родителей дом в Нормандии. Я сказала: вы только возьмите билет на самолет, а всю неделю в Париже вы будете моей гостьей! И знаете, что она сказала? Что она не может просто так сесть в самолет и полететь в Париж. Ей нужно просить разрешение у КГБ и милиции. Неужели это правда? Боже мой! Самая знаменитая актриса России не может на неделю полететь в Париж? Как вы можете жить в такой тюрьме? – Тут Вирджиния показала нам салфетку с записью рукой Дорониной: «Tatyana Doronina, Teatr Mayakovskogo, tel. 243-12-27». – Смотрите! Она даже побоялась дать мне свой домашний телефон!

И крупные слезы – не театральные, господа, а настоящие горькие женские слезы снова брызнули из ее огромных черно-бархатных глаз.

– Я не могу есть! – сказала она расстроенно и отодвинула от себя тарелку с прекрасным куском мяса по-суворовски. – Я не могу тут есть, я не могу тут дышать, мне так вас жалко! Вы просто рабы, рабы! Вы живете в тюрьме! Боже мой, если б вы только знали, в какой вы живете тюрьме!..

Мы не спорили. Мы вдруг увидели себя ее глазами – взрослые мужчины за колючей проволокой советских границ, мы тут мнили себя артистами, профессорами, художниками, жуирами и победителями жизни. Мы ездили в машинах «Жигули» и «Волга», снимали кино, играли в театрах, писали пьесы и книги, пили и ели в закрытых клубных ресторанах и срывали аплодисменты и гонорары. Но на самом деле мы были всего-навсего лагерной самодеятельностью, шарашкой соцреализма, придурками, освобожденными от принудительной лагерной работы, и оленями, которым тюремное начальство иногда подбрасывало со своих номенклатурных складов пару кусков сочного мяса по-суворовски. Как сказал мне однажды замечательный и уже покойный сценарист Юра Клепиков, «нас просто освободили от обязанности каждое утро пробивать карточку при входе в рабочую зону». А во всем остальном мы были такими же зеками лагеря социализма, как и все остальные 280 миллионов жителей СССР.

Девятнадцатилетняя французская актриса Вирджиния Прадал поняла это на третий день своего пребывания в Москве. И расплакалась от жалости к нам и от презрения к нашей рабской жизни и нашему «элитному» пайку.

Какая уж тут могла быть любовная интрига?

Мы с Марком кое-как доели свои шашлыки и отвезли Вирджинию в «Метрополь». Она сказала, что будет мне звонить, я сказал, что буду звонить ей, но это было так, для светской проформы. Потом я долго уговаривал Марка взять вино и водку, которые мы не допили в ресторане и которые сунула нам официантка Карина при выходе. Но Марк отказался, он сказал, что жена не поймет, если он явится домой с бутылками. Он высадил меня на улице Кирова, я поднялся в свою «воронью слободку» и, не раздеваясь, рухнул на свою узкую и постылую, как тюремные нары, койку. Ангелов не было на моем плече, они, наверное, все-таки уговорили Бога избавить их от службы «на этого идиота». И, свободный от их постоянных скандалов и разом потерявший интерес к киношной суете, как автогонщик, выпавший из трека, я провалился в сон – мгновенно и без сновидений. Так в армии в солдатскую пору своей жизни я проваливался на своем соломенном матраце в темную яму забытья после целого дня армейских учений.

Я проснулся за полночь – то ли оттого, что забыл выключить свет, то ли от ощущения, что кто-то есть в моей комнате. Нехотя открыл глаза и увидел Люську. Она стояла у двери в пестреньком бумазейном халате и в тапочках на босу ногу. Ее светлая, цвета спелой кукурузы, коса была распущена, и волосы в беспорядке просыпались на ее плечи.

– Вы спите? – спросила она.

– Угу… – промычал я.

– У вас дверь не закрыта и свет горит. Я подумала: чё это он одетый спит? Может, вам плохо? Вам плохо, а?

– Угу…

– С перепою, что ли? – Она посмотрела на плохо завернутый пакет с бутылками из ресторана Дома кино, который лежал на стуле. – Может, похмелиться дать? У меня рассольчик есть…

– Нет, спасибо. – Я сел на кровати и утер сонное лицо. – Который час?

– Ночь уже. Да вы спите, чего там! Токо разденьтесь. Я ж так заглянула, думала: может, плохо человеку? У вас чего – с девушкой чё не так? Да? С артисткой какой-нибудь? – Она каким-то непонятным образом уже оказалась у подоконника, на котором лежали стопки фотографий актеров и актрис из актерского отдела «Мосфильма». – Надо же, какие у вас королевы знакомые!

– Положи, Люсь, не трогай. Мне это вернуть надо.

Но она сделала вид, что не слышит, и спросила через плечо, стоя ко мне спиной:

– А правда, что у вас Банионис будет сниматься?

– Ну, будет.

– И Ивашов?

– Ага…

– И Соломин?

– Ну…

– Надо же! И Печерникова?

– Люсь, шла бы ты к своему Пашке, а?

– Зачем? – спросила она, замерев.

– Ну, я не знаю… Ты ж ему жена…

И вдруг она повернулась ко мне всем телом и спросила в упор – с жесткой и горькой какой-то усмешкой:

– А то вы не знаете, какая я ему жена! Вся квартира знает. Кроме Паши, конечно! Он у меня немощный, понимаете?

– Ну, это я давно понял. А чего ж ты за него замуж вышла?

– Так я вам и расскажу! – усмехнулась она. – Чтоб вы с меня кино сделали?!

– Ну, как хочешь. Я не заставляю…

– А выпить дадите?

Я посмотрел ей в глаза, но она не отвела взгляда. Я кивнул на пакет с бутылками:

– Возьми.

Она шагнула к пакету, спросила:

– А вы со мной выпьете?

– Да выпью, конечно.

– Хворые глаза у вас… Как у собаки побитой… – сказала она. И встрепенулась, переключившись на содержимое пакета: – Ого, сколько тут! И «Пшеничная»! А говорят, что евреи не пьют… – Она зашуршала бумагой, распотрошила пакет. – Ой, у вас тут и лаваш! – И уже по-хозяйски быстро шуранула по моей тумбочке, вытащила из нее граненый стакан и алюминиевую кружку, спросила по-деловому: – С белой начнем или как?

Я хотел снова поймать ее взгляд и прочесть, что там у нее на уме, но она, усмехнувшись улыбкой Моны Лизы, увела свои глаза, встряхнула головой, откинула волосы с плеча и, уже не спрашивая меня, налила нам в стакан и в кружку – солидно налила, граммов по сто пятьдесят. Села на стул и только после этого глянула мне в глаза.

– За Пашу хотите знать? Пожалуйста! У нас с ним с третьего класса любовь. И я уже в пятом классе знала, что выйду за него замуж и что у нас будет куча детей. И как только мы школу окончили – сразу в загс пошли, в тот же день, как аттестаты зрелости получили. А еще через три месяца его в армию забрали, в подводный флот, – у него же руки золотые, он мне в шестом классе клавесин собрал, сам, своими руками! Ну, а через пять месяцев он из этой армии домой вернулся. Дозу схватил в Северодвинске. Испортили они мне мужа, понимаете? Отняли! В двадцать лет – импотент! Такое вот кино… Интересно?

Теперь ее синие глаза были в двух шагах от меня, и я видел в них глубоко, до дна. Я видел в них прекрасный и страшный фильм ХХ века – не «Девять дней одного года», а нечто пострашней, чем «Летят журавли», или «Хиросима, любовь моя», или «Ромео и Джульетта». В этом новом «Ромео и Джульетте» русского Ромео-Пашку призывают в советский подводный флот, облучают и делают импотентом, а русская Джульетта-Люська, вместо того чтобы сойти с ума, продолжает нянчить своего немощного мужа, а по ночам…

– Ну что, выпьем? – перебила Люська мои мысли. – За ваше кино!

– Спасибо, Люсь. Но я суеверный, я за свое кино не пью. Давай лучше за жизнь. Знаешь, у евреев даже тост такой есть: «Ла хаим! За жизнь!»

Я поднял свою кружку, чтобы чокнуться с Люськой, но она отвела свой стакан и покачала головой:

– Нет, милой, а я за жизнь не пью. Проклятая наша жизнь, зечья!

Я даже пошатнулся от изумления. Второй раз за один вечер две юные девятнадцатилетние женщины – француженка и русская – сказали мне коротко и просто про то, где я живу.

– Г-мм, да… – ошарашенно прокашлялся я. – Ну, давай просто выпьем. За дружбу народов.

– Ага! – Она чокнулась своим стаканом с моей кружкой. – И за мудрое руководство! Поехали!

И без остановки, залпом выпила полстакана водки. Зажмурила глаза, поднесла к носу свой кулачок, послушала, как водка покатилась вниз и разлилась по ее молодому телу. А потом встала, прошла к двери, повернула ключ в замочной скважине, повернулась ко мне лицом и вдруг разом, одним движением освободила себя от своего пестрого бумазейного халата.

Прекрасное и абсолютно нагое юное тело цвета сливочного мороженого, налитое и спелое, как июньское яблоко апорт, на стройных ногах, с треугольным клочком золотого руна на лобке, с алебастровой грудью Венеры и темными вишнями сосков, с водопадом пшеничных волос, отброшенных дерзким жестом за спину, и с хмельными синими глазами, жаждущими яростной плотской любви, как пустыня жаждет дождей, – вот что возникло передо мной в желтом свете моей пыльной и загаженной мухами лампочки, свисавшей с потолка без всякого абажура.

– Ну как? – спросила Люся с каким-то горьким вызовом в голосе. – Гожусь я в артистки?

Я молчал. Она годилась в Лайзу Миннелли, в Софи Лорен, в Николь Курсель и даже в новую Венеру Боттичелли. Хотя, честно говоря, все они, вместе взятые, не стоили в эту ночь и ее мизинца. Потому что ни одна из них не смогла бы, я думаю, так естественно и просто выйти из своих стоптанных тапочек, легкой походкой по бурому крашеному полу пересечь убогую и полупустую комнату и вдруг опуститься перед мужчиной на пол и молча, без единого слова снять с него тяжелые и мокрые кирзовые ботинки.

Только Ира Печерникова да, пожалуй, Маргарита Терехова могли бы сыграть ту Люську – не блядь, не давалку, которая шастала по ночам мимо моих дверей к «холодному фотографу», а раненую птицу, которую Бог наградил жалостливой русской душой и ненасытным телом донской казачки…

Наутро в коридоре нашей «вороньей слободки» появился свердловский режиссер Борис Халзанов. Я заплатил старухе-соседке пятнадцать рублей – свою месячную плату за комнату, взял свой чемодан и пишущую машинку «Эрика», и мы с Халзановым укатили в болшевский Дом творчества писать режиссерский сценарий фильма «Открытие», далекого от реальной жизни, как Норильск от моей «вороньей слободки» на улице Кирова. Люся приехала ко мне через три дня – утром, вместо своего техникума. Она сказала, что мне дважды звонили из гостиницы «Метрополь» и просили перезвонить в номер 408. Но я не стал звонить в «Метрополь» и еще через неделю узнал из газет, что гастроли в СССР парижского театра «Комеди Франсез» успешно закончились. В тот же вечер в теленовостях показали министра культуры Фурцеву. Провожая французских артистов во Внуковском аэропорту, она сказала, что их визит послужил делу укрепления культурных и дружеских связей наших народов. Французы, стоявшие вокруг нее, вежливо хлопали. Но Вирджинии не было в первых рядах, а дальше камера не достала.

Что еще вам сказать?

Из Болшево я уже не вернулся в «воронью слободку», а остался, пока деньги были, в Доме творчества. Первые пару месяцев Люська приезжала ко мне довольно часто, и я даже подумывал, не поселиться ли нам втроем – я, Люська и Пашка. Как Маяковский и Лиля и Осип Брик. Но потом съемки в Свердловске, в Норильске и в Вильнюсе оторвали меня от Люськи, и наш роман иссяк сам собой.

А спустя десять лет, осенью 1983 года, когда я эмигрировал из СССР и в Европе стали выходить мои книги, несколько моих европейских издателей пригласили меня в рекламную поездку по Голландии, Англии, ФРГ, Норвегии и Франции. Накануне этой поездки я позвонил из Нью-Йорка в Париж своему французскому переводчику Алану Прешаку и попросил его узнать, работает ли еще в «Комеди Франсез» актриса Вирджиния Прадал.

– Старик! – сказал мне Алан. – О чем ты говоришь! Мадам Прадал – наша ведущая театральная актриса! – И вдруг спросил с подозрением: – Подожди! Уж не в ее ли честь ты назвал Вирджинией главную героиню в «Чужом лице»?

– В ее, – признался я и попросил: – Ты можешь найти ее телефон?

Еще через месяц мы с моей первой женой оказались в Париже. И в первый же день прямо из квартиры Алана я позвонил Вирджинии. Теперь, после четырех лет эмиграции, я уже мог объясняться с ней по-английски без переводчика. Но я не ожидал, что при звуках ее глубокого низкого голоса что-то подожмется у меня в животе и мой собственный голос дрогнет и пресечется. И хотя в ее интонациях я легко угадал эдакую театрально форсированную, как со сцены, подачу восторгов по поводу моего звонка, но там, за этой театральностью, и не столько в словах, сколько в паузах между ними, мне почудилось искреннее волнение. Вирджиния сказала, что она замужем, что ее муж врач, что они с мужем читали в «Ла Монд» рецензию на «Красную площадь», что у них шестилетний сын и что они приглашают нас в ресторан: «Куда за вами заехать? Когда?»

Не скрою, господа, перед этим вторым, десять лет спустя после первого, свиданием я волновался не меньше, чем тогда, в марте 1973-го. И моя жена насмешливо наблюдала за тем, как я нервно завязываю и развязываю галстук…

Темно-серый «ситроен» появился у подъезда ровно в семь вечера. За рулем сидел высокий симпатичный мужчина с профилем и осанкой главного героя американского телесериала «Смэш», а из правой двери машины стремительно выскочила высокая незнакомая шатенка в длинной норковой шубке и распахнула руки:

– Эдвард, вэлкам ту Парис!

И только по этому порывистому взмаху рук я узнал в незнакомке Вирджинию Прадал.

Они повезли нас куда-то в сторону «Мулен Руж», и по дороге Вирджиния с прежней экзальтированностью сыпала по-английски:

– Эдвард, ты помнишь, ты повез меня в Москве в свой клубный ресторан? О’кей, у нас тут нет клуба артистов, но у нас тоже есть свой ресторан. Ну, или почти свой! И знаешь, как он возник? Пятнадцать лет назад, когда мы были нищими студентами и начинающими артистами, мы забегали в маленькое кафе напротив «Комеди Франсез» и на последние франки брали там чашечку кофе и какой-нибудь сандвич. А когда у нас совсем не было денег, хозяин этого кафе, он грек, кормил нас просто так, в долг. Или даже даром. Время шло, мы стали известными, а потом знаменитыми, но все равно два раза в день – до спектакля и после него – мы забегали к Теодорусу выпить кофе и поболтать. И его маленькое кафе стало самым популярным театральным кафе во всем Париже. И два года назад он очень выгодно продал это кафе, так выгодно, что за те же деньги купил двухэтажный ресторан в районе «Мулен Руж». Но разве мы можем бросить своего Теодоруса? Весь театральный Париж теперь ездит в его новый ресторан, и сейчас мы тоже едем туда…

В ресторане я разом понял, какого калибра известности достигла Вирджиния в Париже. Все столики в ресторане – и в партере, и на втором этаже, в амфитеатре, – были заняты, но, едва мы вошли, как все посетители развернулись к нам, ну, точнее – к Вирджинии, и какие-то парижские звезды театра и кино приветственно замахали ей руками со всех концов. Так в ресторанах в Доме кино и в ВТО встречали когда-то Людмилу Гурченко, Татьяну Самойлову, Володю Высоцкого. А хозяин ресторана грек Теодорус – седой крепыш с крепким, как орех, лицом – быстро подошел к нам, расцеловался с Вирджинией и с ее мужем и сам повел нас наверх, за столик в эдакой отдельной ложе на втором этаже. И уже от себя лично поставил на стол свой презент Вирджинии – бутылку коньяка «Мартель». Нет, подумал я, так ни в Доме кино, ни в ВТО не встречали даже Шульженко! И Донатаса Баниониса так не встречали даже в ресторане «Вильнюс». Так лишь единственный раз встречали при мне Аркадия Райкина, но не в Доме кино, а в кооперативном универмаге подмосковного поселка Тарасовка, куда мы с Аркадием Исааковичем заглянули как-то в поисках импортного костюма. Директор универмага был столь потрясен появлением в его магазине самого Райкина, что не только притащил в свой кабинет все имеющиеся у него в загашнике финские костюмы, но и поставил на стол бутылку армянского коньяка «Арарат»!..

Теперь, десять лет спустя после нашего первого свидания, мы с Вирджинией снова сидели друг против друга, смеялись, рассказывали какие-то истории, поднимали тосты за встречу, за прошлое и за «дружбу народов» и изредка, словно невзначай, пытливо заглядывали друг другу в глаза. Не знаю, что читала она в моих глазах, но в ее глазах я не мог прочесть ничего – темные, эмалево-шоколадные ее глаза не пропускали меня в себя, они были, как два маленьких лакированных щита. И только в самом конце вечера, когда после еды, коньяка и сыров ее муж увел мою жену танцевать, Вирджиния вдруг в упор посмотрела мне в глаза и спросила, крутя длинными пальцами ножку своего бокала:

– Тогда, в Москве… Я звонила тебе несколько раз. Почему ты не ответил?

Я скосил глаза к своему левому плечу, ожидая подсказки своих мудрых и поседевших вместе со мной ангелов-хранителей.

Но вместо них я увидел Люську – такой, какой тогда, десять лет назад, в ту памятную ночь моего поражения на французском фронте, она вышла из своих стоптанных тапочек и пошла ко мне по бурому полу моей обшарпанной комнаты в «вороньей слободке».

Я поднял глаза на Вирджинию и сказал легко, как говорят только ложь:

– О! Тогда, на следующий день после нашей встречи, я уехал из Москвы на киносъемки. – И поднял свой бокал. – Давай выпьем знаешь за что? За жизнь. За ее мудрое руководство…

Глава 2 Мой одесский роман, или Два с половиной провала в начале карьеры

Конечно, я помню ее имя, но здесь назову ее просто Олей. И еще пару имен и фамилий я заменю в этой истории. Зато я не скрою от вас ничего остального – вплоть до интимных подробностей. Как раз вчера я прочел, что «память человека сохраняет все, что когда-либо он видел, слышал или думал… и за 60 лет жизни человек получает и хранит от 10 в семнадцатой степени до 10 в двадцатой степени бит информации…» Правда, ученые никак не могут установить где мы эту информацию храним – по их подсчетам, клетки нашего мозга могут с трудом вместить лишь половину этого объема. Однако стоит любого из нас погрузить в гипнотическое состояние, как мы можем с поразительной достоверностью вспомнить мельчайшие события, происшедшие с нами десятки лет назад, а порой и события, которые случились даже не с нами, а с нашими предками!

Но я не собираюсь ждать, пока ученые найдут эту тайную кладовую нашей памяти в каких-нибудь загадочных нейронах, в ДНК или в так называемом «морфогенетическом поле». Потому что мой одесский роман я храню куда ближе…

…Да, я помню ее тело – тонкое и гибкое, как у молодой ящерицы, прохладно-шоколадное, как эскимо, и знойное, как южный ветер в Эйлате. Я помню ее миндальное лицо, ее эмалево-черные глаза, ее тяжелые медные волосы, ее сухую, как парусина, кожу, пахнувшую хной и черноморским озоном, ее теплые карминные губы, маленькие жадные зубы и шумное, с пристоном дыхание без единого внятного слова даже в самые безумные моменты нашей короткой любви.

Дело было в Одессе в знаменитое холерное лето 1971 года. Директор Одесской киностудии Геннадий Збандут вызвал меня из Москвы срочной телеграммой: «СМОНТИРОВАТЬ МАТЕРИАЛ ВАШЕГО ФИЛЬМА „МОРЕ НАШЕЙ НАДЕЖДЫ“ НЕВОЗМОЖНО ТЧК СТУДИЯ НА ГРАНИ БАНКРОТСТВА ТЧК СРОЧНО ВЫЛЕТАЙТЕ ТЧК ЗБАНДУТ».

Черт возьми! «Море нашей надежды» было моим вторым фильмом и грозило мне вторым провалом! За что? Год назад мой приятель Жора Овчаренко, которому я еще во ВГИКе помог сделать его курсовую и дипломную режиссерские работы и которому я спасал его первый фильм в Алма-Ате, на «Казахфильме», – так вот, год назад этот Жора прилетел в Москву, разыскал меня в моей очередной временной берлоге и сказал:

– Старик, я перехожу на Одесскую студию. Збандут дает мне постановку, если я найду сценарий на морскую тему. Ты должен написать этот сценарий за три месяца, чтобы зимой я уже снимал павильоны, а летом вышел на натуру.

– Ты с ума сошел! Как я могу написать морской сценарий, если я даже плавать не умею!

– А зачем тебе плавать? Тебе нужно писать, а не плавать. Собирайся, мы летим в Одессу. Познакомишься там с моряками Одесского пароходства, и мы напишем сценарий вместе, за пару месяцев!

Это было замечательным свойством большинства советских режиссеров – с ходу становиться соавторами вашего сценария даже в том случае, если они, как мой друг Жора, писали слово «корова» через три «а». Ей-богу, я не свожу в этой книге ни с кем никакие счеты, я живу уже третью жизнь и давным-давно простил всем, кто насолил мне в моей первой, подсоветской жизни. И слава Богу, что этот Жора еще жив, – я не смог бы написать этого, если бы его уже не было, как многих моих бывших друзей и сверстников…

Да, не знаю, как сейчас, а в молодости Жора был замечательным парнем. Компанейский, щедрый, открытый и ростом под два метра. Его единственным недостатком была его полнейшая и необоримая безграмотность. Я не уверен, что он знал грамматику в объеме второго класса начальной школы. Потому что даже моя американская дочь после десяти уроков русского языка писала слово «корова» с двумя «а», а после двадцати – с одним. А Жора и на пятом курсе ВГИКа писал с тремя, клянусь! Как его приняли во ВГИК, было для меня полнейшей загадкой на протяжении всех лет нашего обучения – до тех пор, пока нам не пришлось сдавать выпускные экзамены. От экзаменов по иностранному языку, эстетике, марксизму-ленинизму и еще по какому-то «страшному» предмету Жору освободили на основании представленной им медицинской справки, в которой черным по белому, за подписью главврача какой-то больницы, удостоверенной круглой печатью, значилось, что он – глухонемой! Да, именно так – глухонемой, и если вы сомневаетесь в достоверности этого факта, можете проверить его у Жориных сокурсников – режиссеров Михаила Литвякова, Валерия Гурьянова, Владислава Ефремова и Михаила Закирова.

Но в конце концов кто сказал, что кинорежиссеру обязательно знать грамматику? Даже я не стану на этом настаивать. Потому как что такое кинорежиссура? Это некое мистическое умение перенести на экран то, что написано в сценарии. А если быть предельно точным, то весь процесс выглядит так: автор, то есть сценарист, придумывает некое киношоу, некую киноисторию, некую визуальную мистерию, которую он кодирует словами, и набор этих слов называется киносценарием. А задача режиссера-постановщика – перекодировать эти сны в материальные зрительные образы и запечатлеть их на кинопленке. Вот и все. Все исключения – даже Феллини или Тарковский, которые, согласно лживым слухам, работали без сценариев, – только подтверждают это правило. К тому же и Феллини был по своей первой профессии сценаристом. А потому, на мой взгляд, самый гениальный киновыдумщик не сможет – не имей он бычьего характера и административных способностей – стать настоящим кинорежиссером и навсегда останется только «подающим надежды» киномальчиком в коротких штанишках. Зато почти любой человек с выдержкой генерала Карбышева и организаторским даром Лужкова может стать коммерческим или, как еще говорят, «крепким» режиссером и делать один успешный фильм за другим. Не фестивальные шедевры, возможно, но и ненамного хуже них. Да, я готов повторить это где угодно, даже самому Марлену Хуциеву: талант режиссера есть талант воспроизводства сценария на экране – с помощью актеров, оператора, художника и т. д. И не бывает хорошего фильма по плохим сценариям, а обратных примеров – тьма. В западном и особенно в голливудском кино нас в первую очередь поражает именно это мастерство полного воплощения на экране того, что было задумано изначала, еще до первого хлопка «хлопушки» – там, кажется, просто нет режиссера, который не умел бы снять то, что записано в сценарии. А в России почти каждый режиссер относится к сценарию, как циркач к подкидной доске – лишь бы оттолкнуться и отпрыгнуть подальше!..

Нет, если бы мне пришлось преподавать во ВГИКе, я бы первые занятия с режиссерами посвятил не системе Станиславского, а системе закалки характеров по программе боевой подготовки спецотряда «Альфа» – для преодоления собственной «гениальной» расхлябанности и чудовищного бедлама, который называется «кинопроизводство». И зачеты у своих студентов принимал бы только по одному показателю: сколько процентов литературной записи донесено до экрана? Даже если ты и вправду гений, даже если ты новый Тарковский или Параджанов – пожалуйста, напиши все, что ты выдумал, на бумаге, закодируй это словами до последней ноты, как Чайковский кодировал в ноты свою гениальную музыку, а потом перенеси это на экран, сумей – через весь бедлам оргработы, вопреки капризам природы и актеров – донести до экрана, не пролив, каждую каплю твоей замечательной или ужасной выдумки. И чем талантливее были бы мои студенты, тем больше я бы настаивал на том, чтобы сначала они научились снимать самое простое, элементарное и даже однозначное, как детские кубики. Осень, ревность, жажда, азарт, смерть, похоть – тридцать метров пленки на каждое состояние души и природы. И только потом, когда они освоили бы эту азбуку, я позволил бы им снимать – по слогам! – их первые сюжетные этюды. А затем, заставив их освоить киношные азы так свободно, как музыканты осваивают упражнения Черни, – только после этого я стал бы вводить их в алгебру настоящей режиссуры: в умение извлечь из литературного произведения и превратить в партитуру фильма ту особую киномузыку, которая и называется киноискусством. Потому что, конечно, одним арифметическим складыванием кубиков-сцен «кина» не сделать…

Впрочем, ладно, оставим теорию, вернемся в начало семидесятых…

Мы прилетели в Одессу, и в первый же день директор студии в честь знакомства и под мою коротенькую заявку на морской сценарий не только выдал нам аванс размером аж в тысячу рублей, но и доверительно показал мне очередной запрещенный фильм Киры Муратовой «Долгие проводы» с Зинаидой Шарко и Ниной Руслановой в главных ролях.

Я смотрел этот фильм один, поздно вечером, в закрытом директорском просмотровом зале. Когда я вышел на улицу, было уже десять вечера, черная южная ночь накрывала студию, ее низкие павильоны и каштаны за ее проходной. В каком-то кабинете горел свет, я заглянул туда, там сидела синеглазая красотка Нина Гусилевская, секретарша сценарной коллегии и одна из шести бывших жен Радия Гусилевского, режиссера детских фильмов. Я спросил у нее, где живет Кира Муратова.

– А в моем доме! – сказала Нина. – Ну, то есть в студийном, через дорогу от студии. Где я живу, Гусилевский, Тодоровские и Збандут. А Кира – на втором этаже, первая дверь слева.

Я вышел со студии. Морской ветер гнал по улице серые катышки тополиного пуха, и полная майская луна блестела в трамвайных рельсах, проходящих вдоль студийного забора. Я сел в подошедший трамвай и, нянча в душе каждый кадр «Долгих проводов» так, как нянчит – по словам Иосифа Уткина – «девочка больную куклу, как руку раненый солдат», отправился в центр города. Я хорошо понимал, что я только что увидел настоящий шедевр киноискусства. Шедевр, который никто не увидит никогда, потому что советская власть никогда не выпустит на экраны такой фильм. Это было непреложно, я был уже взрослый мальчик и знал правила игры.

В центре Одессы, где-то на Приморском бульваре, я нашел цветочный киоск, купил букет цветов и снова трамваем вернулся к студии. Четырехэтажный кирпичный дом, в котором жили Тодоровские, Гусилевские и все остальные студийные сотрудники, стоял напротив студийной проходной, в тени пышных каштанов. Я вошел в полутемное пыльное парадное и по стоптанным ступеням, вдоль ядовито-зеленой стены с выцарапанными на ней словами из трех и пяти букв поднялся на второй этаж. Слева от лестничной площадки была стандартная бурая дверь с номером 15 и черной кнопкой звонка. Приглушая колотившееся сердце, я нажал эту кнопку. С таким душевным трепетом звонят, наверное, поклонницы к Феллини, Мастроянни и Вячеславу Тихонову.

Дверь открылась удивительно быстро, почти тотчас. За ней, подоткнув за пояс подол холщовой юбки, стояла невысокая, круглолицая молодая женщина с мокрой половой тряпкой в руках. У ее босых ног на мокром полу зияло ведро с темной водой, и капли такой же темной воды капали в это ведро с грубой мешковины ее половой тряпки.

– Простите, – сказал я, – Кира Муратова тут живет?

– Да, – сказала босая женщина. – Это я. – И тыльной стороной ладони убрала волосы с потного лба.

– Здравствуйте, это вам. – Я протянул ей цветы. – Я только что посмотрел ваш фильм и набрался наглости побеспокоить вас только для того, чтобы сказать: вы гениальный режиссер! Феллини, Антониони и вы! Пожалуйста, возьмите эти цветы. Это от всей души. И – счастья вам!

По-моему, она была ошарашена моим букетом не меньше, чем я ее половой тряпкой. Молча и каким-то замороженным жестом она взяла у меня цветы, и, прежде чем она успела сказать «спасибо», я поцеловал ее мокрую руку и тут же, как мальчишка, сбежал по гулкой лестнице вниз.

С тех пор прошло почти тридцать лет. Из них последние двадцать я прожил в Америке, но и до того, да и в последние годы, во время моих наездов в Россию, я не раз видел Киру Муратову то в Доме кино, то в Союзе кинематографистов. Но я никогда не подошел к ней, не представился и не напомнил о том букете цветов. Зато всегда, когда я вспоминаю Одесскую студию, я вспоминаю ее гениальный фильм и свой скромный романтический поступок в тот первый одесский вечер.

Но, начавшись так высоко, мой роман с Одесской киностудией вошел потом в смертельное пике.

Впрочем – не сразу. Сначала был медовый месяц, подкрепленный, как я уже сказал, мощным студийным авансом. Тысяча рублей были в то время гигантские деньги, даже больше, чем сейчас тысяча долларов. И мы с Жорой сорили ими, как майские тополя сорят тополиным пухом. Юный бармен Гена из ресторана Одесского морвокзала стал нашим лучшим другом и завсегдатаем «Куряжа» – студийного общежития для приезжих режиссеров, операторов и актеров.

(Я буду последним литературным ничтожеством, если немедленно не остановлюсь и не скажу о «Куряже» хотя бы несколько возвышенных слов. Потому что двухэтажный барак «Куряжа» тех лет был эдаким южным гнездищем, в который слетались после ВГИКа кинематографические птенцы, чтобы, оперившись на Одесской студии одним-двумя удачными фильмами, отправиться на «Мосфильм», «Ленфильм» и студию Горького уже матерыми кинематографическими орлами. Именно тут в крохотных, как пенал, комнатках жили до нас Хуциев, Миронер и Тодоровский, когда делали свою «Весну на Заречной улице», а при мне, в 1970–1971 годах, тут обитали и гениальный оператор Киры Муратовой Гена Карюк, и оригинальный питерский композитор Олег Загальнюк с диковинной в те годы косичкой японского самурая, и герой Отечественной войны и всех диссидентских баталий в Союзе советских писателей поэт и кинорежиссер Григорий Поженян, и легендарный вгиковский бомж и кинорежиссер Валентин Казачков, и постановщик «инородных» для советского кино мюзиклов Юрий (Георгий) Юнгвальд-Хилькевич, и внештатный денди Черноморского флота Станислав Говорухин, и залетавшие к нему на съемку «Робинзона Крузо» Леонид Куравлев и Володя Высоцкий. Кто-нибудь из нас постоянно получал авансы, гонорары, постановочные или просто зарплату, и потому в «Куряже» всегда было много пришлого народа, каких-то прилетевших на кинопробы «старлеток», а также – вина, водки, жаренных на электроплитке мидий и ставриды. Но почти никогда тут не было никакой иной еды, и за хлебом нужно было бегать в студийную столовую. Зато по утрам и по ночам здесь истово стучали пишмашинки, здесь бесконечно репетировались сцены для завтрашних съемок, здесь вдохновенно сочиняли музыку и столь же вдохновенно занимались любовью, и Володя Высоцкий, лежа как-то на раскладушке в моей комнате, даже в хмельной отключке бормотал и выкрикивал во сне: «Идет охота!.. Идет охота на волков!.. Идет охота…». Да, «Куряж» тех лет был как бы продолжением вгиковского общежития, о котором мне еще предстоит где-нибудь рассказать…)

Итак, в результате нашей с Жорой недельной гульбы в ресторане Одесского морвокзала его бармен Гена уже был на ты со всеми кинозвездами, а я – с половиной спившихся моряков Одесского пароходства. И когда я терзал очередного из них своими вопросами о морском быте и работе, он вдруг сказал:

– Я знаю, кто вам нужен! Капитан Кичин! Пусть он расскажет вам свою историю! Как его наш КГБ употребил! Только черта с два вы про это кино сделаете!

– Да уж, конечно! Черта с два! – в унисон поддержали его остальные морские волки, сидевшие за нашим столом. – Но Кичин – это да! Это человек! Лучшим капитаном пароходства был!..

…Здесь я, по идее, должен поставить отточие и процитировать самого себя – свой очерк «КГБ и море», опубликованный в сборнике «Убийца на экспорт. Дюжина разных историй». Но этот очерк слишком велик для книги про игру в кино и просто задавит тот лирический одесский роман, о котором я собираюсь рассказать. А потому я лишь вкратце изложу историю капитана Кичина, а тех, кто захочет узнать подробности, отсылаю к этому очерку.

Итак, Евгений Кичин был самым молодым капитаном дальнего плавания в Одесском пароходстве. Осенью 1967 года на сухогрузе «Мытищи» он совершал свое тринадцатое плавание в Северный Вьетнам, вез вьетнамцам оружие. По дороге, примерно в двухстах милях на север от африканского порта Тулеар, во время жестокого ночного шторма его радист принял сигнал «SOS». Где-то поблизости югославское грузовое судно «Требинье» просило о помощи, посылая в эфир морзянку «SOS» и свои координаты. Кичин направил свой сухогруз в сторону терпящих бедствие. Но прошло не меньше двух часов, пока «Мытищи» пробились через шторм к нужной точке. И прошел еще час, пока в рассветной серости они нашли этот «Требинье», пляшущий на гребнях штормовых океанских волн буквально «без руля и ветрил». Черный столб дыма поднимался над судном, и никто уже не отвечал с него на запросы русского радиста. Но Кичин был обязан проверить судно, ведь кто-то мог остаться там в живых. И до рассвета кружил Кичин вокруг горящего судна, не понимая, почему молчит его рация, а утром мотобот с шестью моряками и старпомом ушел по штормовым волнам к горящему «Требинье». Когда они с третьей попытки и почти чудом пристали к «Требинье» и высадились на него, Кичин получил радиограмму капитана какого-то индонезийского судна: «Всем! Всем! Всем! Проходя мимо горящего судна „Требинье“, снял его команду. „SOS“ „Требинье“ отменяется, спасти его невозможно». А еще через несколько минут c «Требинье» пришло первое радиодонесение старпома: «Осмотрели все судно, нигде ни души. Горит только один трюм с хлопком, все остальное на судне в порядке. Жду приказаний».

Кичин понял своего старпома. По морскому закону, судно, оставленное командой, принадлежит тому, кто его нашел. Кичин связался с капитаном индонезийского судна и выяснил, что в четвертом трюме «Требинье» самовозгорелся хлопок, а в остальных трюмах, не тронутых пожаром, находятся медицинское оборудование и медикаменты на миллион долларов. Тогда Кичин собрал свою команду и сказал примерно следующее: «Мы можем бросить „Требинье“ и уйти дальше своим курсом. Но посмотрите, какой это красавец! Его сделали люди, они вложили в него свой труд и душу. Конечно, хлопок, который горит в одном из его трюмов, погасить нельзя, это все знают, поэтому команда бросила судно и ушла. Но если зацепить „Требинье“ буксирным тросом, отбуксировать в Танжер и там портальными кранами разгрузить горящий трюм, выбросить тюки горящего хлопка в море? А?»

Команда поддержала капитана – им всем нравился этот новенький красавец «Требинье». По приказу Кичина старпом спустил на мачте «Требинье» югославский флаг и поднял свой, советский. Но это было не самое трудное. Куда труднее было в штормовом океане взять на буксир гигантский двухсоттонный сухогруз. В тот момент, когда им все же удалось зацепить «Требинье» буксирным тросом, очередной штормовой вал вознес «Требинье» над «Мытищами», и нейлоновый трос лопнул, как гитарная струна. Однако на втором, запасном, тросе они все же умудрились протащить «Требинье» до Тулеара. И всю дорогу, пока они шли в этой опасной связке через штормящий Индийский океан, начальник Одесского пароходства Петр Данченко решал с Министерством морского флота, нужно или не нужно спасать «Требинье». С одной стороны, такое судно, да еще с ценным медицинским грузом, конечно, стоит миллионы долларов, а с другой стороны, северные вьетнамцы, воюющие с Америкой, ждут оружие…

Но, по-видимому, кроме Кичина, оружие вьетнамцам везло еще не одно судно. Поэтому в тот же день, 5 октября 1967 года, «Правда» на своей первой странице расписала подвиг одесских моряков:

«…Подлинно героические усилия потребовались для того, чтобы в бушующем океане взять „Требинье“ на буксир. И сегодня в Индийском океане грохочет шторм, а экипаж сухогруза „Мытищи“, преодолевая все трудности, твердо держит курс на Мадагаскар, где в порту Тулеар завершит буксировку спасенного им югославского корабля».

Но в Тулеар Кичина не впустили. Точнее, не впустили горящий «Требинье» – портовые власти резонно решили не рисковать, ведь мало ли что может случиться, а вдруг этот «Требинье» вообще взорвется?

Кичин не отступил. Стоя на рейде Тулеара вместе с «Требинье», он подрядил сотню местных грузчиков выполнить работу портовых кранов, то есть вручную выгрузить тюки с горящим хлопком из трюма «Требинье».

И вот сотня лодчонок с дешевыми черными грузчиками пристает к «Требинье», и подъемный кран открывает запертые и раскаленные чуть ли не докрасна створки трюмного люка. И – пушечный сполох оглушает тулеарскую бухту. Запертый в стальном трюме и тюках спрессованного хлопка огонь получает, едва трюм приоткрылся, животворную дозу кислорода и буквально взрывается над судном мощным выбросом огня, дыма и пепла. Вся орава черных грузчиков разом сиганула с корабля в море и что есть духу помчалась на своих лодчонках к берегу, прочь от этого горящего ада!

Через пару часов, когда белый пепел горящего хлопка осел на зеленые морские волны, а языки пламени пали ниже уровня палубы «Требинье», команда «Мытищ» заменила сбежавших черных грузчиков. И сорок – сорок! – дней и ночей они своими руками выгребали из трюма эти тюки с горящим хлопком и выбрасывали их за борт. И если команда вела эту работу посменно, то капитан, понимая, какому риску он подвергает своих людей, все эти дни и ночи был на вахте. Через сорок дней он послал в Одессу радиограмму: «Спасательные работы закончены. Прошу прислать буксирное судно для буксировки „Требинье“ в Одессу. Также прошу разрешить потратить от 4 до 5 тысяч долларов на награждение ценными подарками моряков, проявивших героизм при спасении ценного судна и его груза. Кичин».

Ответ Родины гласил: «Для буксировки „Требинье“ отправлено буксирное судно „Адлер“. Тратить валюту на закупку подарков для команды „Мытищ“ не разрешаю. Моряки, отличившиеся при спасении „Требинье“, получат по прибытии в Одессу почетные грамоты и другие награды. Данченко».

Но Кичин нашел выход из положения: отправил в Одессу эрдэ о том, что при буксировке «Требинье» лопнули два троса, и получил от Данченко разрешение купить взамен два новых стоимостью по пять тысяч долларов каждый. На самом деле, как вы помните, лопнул только один трос, и боцман «Мытищ» купил в Тулеаре один новый трос, а на остальные пять тысяч долларов – магнитофоны, часы, фотоаппараты и прочие подарки для своей команды. И Кичин, произведя торжественное награждение героев, двинулся во Вьетнам. Но уже – в инвалидном кресле. Потому что после сорока дней чудовищного напряжения и бессонницы его разбил паралич – отнялись обе ноги, правая рука и речь. Моряки выносили его из каюты на руках и так, на руках, поднимали на капитанский мостик, где он, сидя в кресле, писал свои команды единственной «живой» – левой – рукой. Таким вот способом он привел «Мытищи» в Ханой и поставил под разгрузку. Здесь вьетнамцы, увидев состояние русского капитана, тут же увезли его в джунгли, в подземный госпиталь, недостижимый для американских бомбежек. И там, с помощью иглоукалывания и каких-то своих секретных мазей, растираний и лекарств, вернули к жизни и его ноги, и правую руку, и даже речь!

Но когда прославленные «Правдой» капитан и его команда вернулись в Одессу, произошел новый инцидент. В Одессе Кичин позволил себе немыслимую дерзость: стоя на рейде и ожидая разрешения войти в порт, он отказался заплатить ритуальный оброк гэбэшникам, которые прибыли на судно для рутинной проверки его на «провоз недозволенных грузов», а именно – джинсов, дубленок и прочей заморской мануфактуры, которую все моряки везли в те годы домой из загранки на продажу и для прокорма своих семей.

Это было неслыханно! Негласный многолетний закон обязывал всех без исключения моряков – от кока до капитана! – отстегивать гэбэшникам либо деньгами, либо вещами. Ведь от этих гэбэшников – и только от них одних! – зависело получение заграничной визы, то есть допуск к заграничным плаваниям. А Кичин заявил, что его команда никаких оброков платить не будет!

Весь мир знает о крейсере «Потемкин», команда которого подняла восстание, когда в судовом котле обнаружила червивое мясо.

Весь мир знает о безумном поступке капитана Саблина, который в знак протеста против деспотизма руководства Балтийского военно-морского флота повел свой крейсер из Ленинграда в Швецию.

Но никто не знает о дерзости капитана Кичина, который никуда не увел свое судно, ни в какие Швеции, а, наоборот, пришел в родную Одессу и, стоя на рейде, на виду всего города и всех жен и детей, встречавших моряков его судна, объявил: мы не платим КГБ никаких оброков!

Через два часа к борту «Мытищ» пристал таможенный катер, два офицера Одесского КГБ в полной парадной форме церемонным шагом поднялись на борт, взошли на капитанский мостик и громко, так, чтобы слышала вся команда, сказали:

– Капитан Кичин, вы арестованы! Сдайте капитанский кортик и следуйте за нами!

Конечно, об этом не написала «Правда» – ни тогда, ни после. Дальнейшую одиссею капитана Кичина – девять месяцев в одиночке следственной тюрьмы Одесского КГБ, исключение из партии, лишение капитанского звания и прочие, почти как в «Графе Монте-Кристо», подробности – желающие могут прочесть в моем очерке «КГБ и море». А мы остановимся здесь, потому что здесь – или даже еще раньше! – остановилась тогда для меня формальная фабула моего будущего «морского» сценария. Хотя я и тогда понимал, и сейчас не отрицаю, что на самом деле с этого только и должен был начинаться настоящий фильм – с ареста капитана, отказавшегося платить дань КГБ! Но в те годы о таком фильме нельзя было и мечтать. Правда, я и Гена Бочаров, спецкор «Комсомольской правды», написали в «Комсомолку» газетный очерк о мытарствах Кичина в гэбэшных камерах, «мудро» заменив всюду слово «КГБ» на «следственные органы», но бдительный цензор нас тут же разоблачил и зарубил статью. Нет, ни о каком фильме, посвященном противостоянию героического капитана «следственным органам», не могло быть и речи, но после знакомства с Кичиным я уже заболел его историей и выбрал в ней другой, «легальный» конфликт: а имел ли право капитан рисковать собой и своими людьми ради куска железа под названием «Требинье» – пусть даже великолепного куска, стоившего миллионы долларов? Тогда, в те годы «великих» комсомольских строек и розового комсомольского романтизма, это был хороший вопрос. Проблема моральной ответственности руководителя, бросающего людей в огонь ради спасения уже необитаемого корабля, или посылающего в космос Гагарина в консервной банке ради приоритета советской космической науки, или отправляющего ради открытия очередной «алмазной трубки» крошечную группу геологов в якутскую тайгу без всякой авиаподдержки, то есть почти на верную смерть, – это было тогда и интересно, и актуально. Где кончается трезвый расчет и начинается авантюра? Кто определяет уровень риска? Кто решает, ради чего можно в мирное время рисковать жизнью подчиненных (и даже своей собственной) и ради чего уже нельзя? Ради алмазов – можно? Ради железа – можно? А ради престижа Отечества? А ради выполнения госплана, соцобязательств?

Заодно в этот сюжет можно было уложить и массу чисто лирических или, как принято говорить, общечеловеческих проблем: почему и ради чего молодые мужчины ежегодно уходят в море, оставляя на берегу на шесть, восемь, а то и на десять месяцев своих детей и жен? Кто может заменить этим детям отцов? И как молодым, цветущим женщинам, жаждущим любви и ежедневной мужской ласки, защиты, заботы, – как им жить без мужей все эти долгие-долгие месяцы? Черт возьми, моя жена уже на второй неделе моей командировки звонит мне ежедневно из Нью-Йорка в Москву и жалуется на одиночество, а каково же женам и возлюбленным моряков дальнего плавания?

Впрочем, я не хочу оправдываться перед читателем за то, что посвятил «Море нашей надежды» этим «легальным» конфликтам, а не мародерству КГБ. Эта книга потому и называется «Игра в кино», что ее автор в начале своей кинокарьеры пытался играть по правилам социалистического реализма, а как шла эта игра и что из этого вышло, читатель будет судить, когда дочитает ее до конца.

Итак, через месяц после моего знакомства с Кичиным я и Бочаров, мой приятель из «Комсомолки», пробились с гранками своей статьи к министру морского флота Бакаеву и к первому секретарю ЦК КП Украины и – вопреки всем усилиям Одесского КГБ, которое в буквальном смысле сидело у нас на хвосте, – сумели выдернуть Кичина из Одессы, перевести его в Батумское пароходство и отправить в плавание капитаном каботажного нефтеналивного танкера. Большего – то есть допуска к загранплаванию – не могли и даже не решились выбить для Кичина из КГБ ни министр морфлота Бакаев, ни первый секретарь ЦК КП Украины!

И, проводив Кичина в Батуми, я написал наконец первый вариант своего морского сценария, отправил его на Одесскую студию и уже через неделю получил телеграфный вызов на заседание редколлегии. Да, Одесская киностудия, которая делала всего 4–5 кинофильмов в год, содержала целый штат литературных редакторов и подкармливала еще не знаю какое количество внештатных рецензентов и членов сценарной коллегии! И все они собрались в тот день в кабинете главного редактора, чтобы обсудить сценарий московского автора.

Первый докладчик – редактор по фамилии Решетюк – говорил по-украински. Второй – местный писатель – тоже. И третий. И четвертый…

Честное слово, я и Жора пропили в Одессе аж тысячу рублей. Мы кутили с моряками, с рыбаками, с работниками киностудии и еще Бог знает с кем! Я полюбил за это время Одессу, я был на ее Привозе, на ее пляжах и на ее кораблях. Я был в ее ресторанах, на знаменитом Приморском бульваре и на знаменитой Потемкинской лестнице. Я разыскал местного восьмидесятилетнего поэта, дружившего с Бабелем и Багрицким, и этот старик показал мне их квартиры, в которых не было никаких музеев, а были простые коммуналки. И я мог запросто, по дешевке купить роскошный, из цветного кафеля, камин Исаака Бабеля, я мог за какую-нибудь сотню рублей извлечь его из стены и вывезти – если бы хоть где-нибудь у меня была тогда своя квартира! И на воскресной одесской толкучке, в книжных рядах, кто-то при мне торговал у продавца однотомник Ольги Форш, говоря:

– Да шо вы говорите «три рубля»?! Смотрите на цену на обложке, тут же написано: эта Ольга в девках стоила рупь двадцать!

И в ресторане «Кавказ», куда я заглянул в надежде хоть тут обнаружить какое-либо блюдо не из китового мяса (Одесса в то лето сидела на жестокой китовой диете, никакого другого мяса в городе не было), молодая официантка, принимая мой заказ, спросила:

– А шо, шашлык из китового мяса нэ можешь кушать?

– Не могу, – признался я. – Мутит даже от одного этого слова!

И вдруг она нагнулась ко мне, враз утопив мою голову в пряном разломе своей пышной украинской груди, обняла за пояс, подняла со стула и заботливо повела к выходу из ресторана, говоря тихо на ухо:

– Тогда иди отсюда, милок! Мой тэж не может китовое мясо кушать. Вчера чуть не вбил меня за борщ с китовым мясом! Иди, дорогой, лучше хлеба простого покушай…

Иными словами, за все время моего пребывания в Одессе я ни разу и нигде не слышал украинской речи. Одесский жаргон – эдакую гремучую смесь русско-украинско-еврейского воляпюка – пожалуйста, сколько угодно! Но чистый высокопарный украинский литературный язык? Я затаил дыхание от высокой чести моих украинских рецензентов, которые в переводе на классный украинский цитировали целые сцены из моего сценария, чтобы тут же и на том же высоком украинском разнести их в пух и прах! При этом они уничижительно поглядывали на меня, «москаля» и «жида», которому они так элегантно показывали кузькину мать! Чтобы знал, заезжий мерзавец, как посягать на их «ридну» украинскую студию, когда у них тут своих национальных «письменников» пруд пруди!

Слушая их, даже человек, не знающий по-украински ни слова, легко бы понял, что судьба этого сценария предрешена – это бездарное, безграмотное и совершенно непрофессиональное произведение абсолютно не нужно Одесской студии. Хотя его автор, возможно, и окончил ВГИК, но в морской теме он понимает столько же, сколько в украинской мове. И вообще, позиция дирекции студии кажется членам редколлегии по меньшей мере странной! Как можно заказывать сценарий на морскую тему какому-то московскому юнцу, когда такой сценарий должен писать только местный, одесский автор, хорошо знающий быт моряков и живущий их жизнью…

Когда они все выговорились и обратили ко мне свои усталые лица, озаренные тайным торжеством великого украинского гостеприимства, наступила моя очередь держать слово. В этом последнем праве приговоренного к четвертованию они не могли мне отказать. Я встал, почесал в затылке свою еще рыжую в то время голову и заговорил… на чистом, прозрачном и высоком языке великого Шевченко, Коцюбинского и Олеся Гончара. Потому что с третьего по восьмой класс включительно я учился в полтавской средней школе номер четыре и имел круглые «отлично» по украинскому языку и литературе.

«Щирэ дякую за вашу вэльможну критику», – закончил я свое выступление и пообещал при работе над вторым вариантом сценария учесть все их творческие замечания.

Мертвая пауза была мне ответом.

Красавица Нина Гусилевская, которая вела протокол этой экзекуции, застыла с авторучкой, поднятой над листом бумаги.

– Г-мм… – прокашлялся наконец Решетюк, поскреб свой лысеющий затылок и сказал по-русски: – Я думаю, раз автор это… ну, готов, так сказать, учесть наши замечания, то мы можем-таки принять этот сценарий как первый вариант.

С тех пор я никогда – ни от Решетюка, ни от остальных членов редколлегии Одесской киностудии – не слышал ни одного украинского слова. Второй акт игры в украинское кино разыгрывался уже на русском языке.

Конечно, за три месяца, как мечтал Жора, я никакой сценарий не написал. Первый вариант, второй, третий… Поправки студийной редколлегии, попытки дружелюбных украинских редакторов торпедировать сценарий «закрытыми» рецензиями руководителей Одесского морского пароходства, поправки худсовета студии, поправки главной редакции Госкино СССР… после всех переделок и «улучшений» в двенадцати инстанциях окончательный и утвержденный в Госкино вариант сценария чаще всего выглядел в то время либо полной противоположностью замыслу автора, либо напоминал гладко обструганный столб. Даже при самом сильном воображении было невозможно представить «дерево», из которого его выстругали. И если вначале, в первом варианте, мой сценарий казался мне эдаким лихим корветом с высокими мачтами лирических сцен и с парусами, полными ветра жестокого конфликта, с романтическим капитаном на капитанском мостике, живущим, как Кичин, по древней заповеди греческих моряков «плавать по морям необходимо, жить не так уж необходимо!», и с прекрасными женщинами на пирсе и на приморских улицах, по которым морской ветер гонит катышки тополиного пуха… – то к моменту выхода сценария в студийное плавание, то есть к запуску фильма в производство, от этого корвета оставалась в лучшем случае лодка-долбленка. Но и это было по тем временам почти чудом – написать сценарий, протащить его через все редколлегии, худсоветы и комитеты и – запустить в производство! На сотню сценариев, поступавших в то время на киностудии, такая удача ждала лишь один, ну, максимум два. И потому многие, если не все, режиссеры и авторы шли на любые ухищрения и компромиссы, лишь бы «протолкнуть сценарий», запуститься с ним в производство – «а там все восстановим, впишем, снимем, старик, не беспокойся!»

Фильм «Море нашей надежды» был запущен в производство в апреле, чтобы в мае съемочная группа провела кинопробы, а в июне вышла на съемки натуры. И вот я опять в Одессе, но уже не в роли незваного московского варяга, а – свой, почти одесский, почти украинский автор! Ведь под мой сценарий студия получила от Госкино СССР 350 тысяч рублей, закрыла ими свои бюджетные дыры и даже вовремя выдала зарплату двумстам своим сотрудникам! Встречать меня в Одесский аэропорт приехали на студийной директорской «Волге» сразу и режиссер-постановщик, и его помреж, и директор картины! И номер меня ждал – не каморка-пенал в «Куряже», а двухкомнатный люкс в лучшем отеле на Приморском бульваре!

Да, скажу вам честно, есть в подневольной доле профессионального сценариста и свои высокие моменты! Нет, не тогда, когда он получает сказочный, по общим понятиям, гонорар. И не тогда, когда худсовет студии или председатель Госкино принимает и одобряет его сценарий! И даже не тогда, когда снятый по его сценарию фильм выходит в прокат и пользуется зрительским успехом. Все это хорошо, замечательно, лестно, но самым высшим, каким-то изысканным и почти мистическим наслаждением для меня всегда был только один момент, растянутый обычно всего на несколько часов или, максимум, дней. Этот момент – приезд на студию на первые актерские кинопробы. Теперь, после того как твой сценарий выиграл в кинолотерее, – словно золотой ключик отворил перед тобой сокровища студийных кладовых: ее полутемные и таинственные ангары съемочных павильонов, ее костюмерные, полные платьев и обуви всех веков и народов, ее пошивочные мастерские, способные сшить все – от камзола Людовика Первого и наряда русалки до кепки Владимира Ильича, ее гримерные, в которых император Наполеон может «забивать козла» с Павлом Власовым, а Робинзон Крузо пить жигулевское пиво с адмиралом Деникиным. Теперь, в эти дни, студия, как только что покоренная любовница, ждет тебя вся, жаждет, готова выполнить твой любой каприз и желание и сама зазывает тебя в кабинеты своих администраторов, в монтажные, в реквизитные… Хотите сжечь корабль? Пожалуйста! В пароходстве как раз есть старый сухогруз, который они собирались разрезать на металлолом. Хотите снимать с вертолета? Нет проблем, командующий Одесским военным округом женат на дочке нашего осветителя! Что еще? Построить в павильоне Танжер? Собрать для вашей лирической сцены тополиный пух?

От этой готовности серьезных и совершенно взрослых людей – членов КПСС! и даже членов парткома студии! – выполнить, реализовать, воплотить в корабли, в металл и в огонь ваши сны, записанные между двумя сигаретами и тремя чашками кофе на разбитой пишущей машинке «Москва», – от этой их готовности на все мне становилось восхитительно страшно, как перед прыжком с парашютной вышки. И томительно-сладко, как при самом первом, еще юношеском поцелуе…

И вся картотека актерского отдела – в твоем распоряжении, и ты, как дорвавшийся до алмазов старатель, с вожделением перебираешь ее руками, мысленно прикидывая, кто будет играть в твоем фильме – Папанов? Быков? Ульянов? Стриженов? О, конечно, это зависит от режиссера, это его выбор и его решение! Но в эти дни, в этот медовый месяц запуска фильма в производство, ты и режиссер – это еще одно целое, это самые близкие друзья и даже одноклеточные близнецы-братья!

На первую кинопробу к нам прилетели Игорь Ледогоров и Лариса Малеванная. Мы выбрали для съемки простую камерную сцену главных героев – их разговор на ночной одесской улице об участи моряцких жен, обреченных терять лучшие годы своей жизни в ожидании уплывших мужей. Поскольку натурные съемки еще не входили в бюджет, Ледогоров и Малеванная сыграли эту сцену в чужом, из фильма Гусилевского, павильоне. И как сыграли! Обычно на просмотр первых кинопроб сходится вся киностудия и особенно все, кто заинтересован в успехе или провале твоего фильма. Потому что одно дело – сценарий, мало ли что можно расписать на бумаге, ведь даже полную пустоту можно прикрыть красивой фразой, эффектной репликой или возвышенной ремаркой. Но настоящие кинематографические волки прекрасно знают, что сыграть пустоту нельзя. И прикрыться – особенно при кинопробах – актеру нечем: нет ни роскошных пейзажей, ни эффектных съемок с движения или с вертолета, ни пожара, ни музыки, ни даже тополиного пуха, который гирляндами катышков должен лежать вдоль трамвайных путей, чтобы герой мог по ходу сцены задумчиво поджигать их своей вьетнамской зажигалкой, сделанной из гильзы крупнокалиберного американского патрона. А есть только текст автора, крупный план актера и – пожалуйста, все, что вы написали, – вот оно, на ладони киноэкрана, безжалостно обнажено и десятикратно увеличено макроскопом кинопроектора.

Черт возьми, мне жаль, что вам придется поверить мне на слово, но – хотите верьте, хотите нет – всего две минуты длилась сцена между Ледогоровым и Малеванной, всего семьдесят метров даже не цветной, а черно-белой пленки, но когда в зале зажегся свет, я увидел, что зрители – и друзья, и недруги – сидят со слезами на глазах!

О, конечно, это были блистательные Малеванная и Ледогоров, но, черт возьми, они говорили мой текст! И это я называю высшим моментом в судьбе профессионального сценариста!

Я встал и, пряча долу свои счастливые глаза, пошел из просмотрового зала, кожей чувствуя на себе уважительные и даже восхищенные взгляды студийных женщин. И Жора, мой режиссер, гордо, как свою собственность, приобнял меня за плечо и сказал на ходу:

– Старик, у меня есть для тебя подарок. Идем покажу.

Я шел за ним бездумно, не желая никаких подарков, да и что может быть лучше такого простого подарка сценаристу, как без всяких «примочек», а в упор и крупным планом снять именно то, что он написал?

Навстречу нам двигался долговязый, сутулый и худой сорокалетний мужчина – Радий Гусилевский, бесцветный, как все его детские фильмы. Я всегда поражался, как этот человек, похожий на секретаря ЦК КПСС Суслова, мог быть мужем стольких прекрасных женщин? Что они находили в нем?

По-прежнему обнимая меня за плечо, Жора привел меня в реквизитную – небольшую и полутемную комнату, уставленную какими-то картонными ящиками от пола до потолка.

– Вот, – сказал Жора, кивнув на ящики. – Открывай любой, все – твои!

Я в недоумении посмотрел ему в глаза.

– Открывай, не бойся, – засмеялся он. – Это не порох и не горящий хлопок.

Я нагнулся над ближним ящиком и открыл его. Внутри было что-то шелковисто-мягкое.

– Что это?

– Не узнаешь? – засмеялся Жора. – Тополиный пух! Для сцены, которую ты написал! Оля, наш реквизитор, его неделю собирала! Все руки себе исколола – внутри твоего пуха зерна колючие! Оля, знакомься, это наш автор!

Черные эмалево-непроницаемые глаза пытливо смотрели на меня с юного лица этой одесской Барби. Тяжелые каштановые волосы падали из-под ее кепки на узкие плечи, прикрытые белой шелковой блузкой, и струились вдоль ее высокой худенькой фигурки. А ее тонкие загорелые руки, исколотые тополиным пухом, смущенно нырнули в карманы ее «самопальных» одесских джинсиков. «Боже мой, – подумал я, следя за этим жестом, – и эту девочку я заставил неделю собирать на улицах тополиный пух!»

Весь апломб удачливого московского сценариста тут же слетел с меня, я сказал хриплым и враз просевшим голосом:

– Извините… Простите меня… Пожалуйста…

И стремительно вышел из реквизитной.

Я не знаю, почему Ледогоров и Малеванная не стали сниматься у Жоры. Уверенный, что мы с ходу, с первой кинопробы нашли прекрасных исполнителей главных ролей и что тем самым судьба фильма уже решена, я улетел в Москву срочно писать новый сценарий – кажется, тот самый, «Открытие», для Свердловской киностудии. Чтобы через месяц-полтора, освободившись от сценарных дел, прилететь на съемки «Моря нашей надежды» и помочь моему другу Жоре сделать наконец наш общий настоящий фильм.

Но я зря прождал его вызова все то лето. Есть режиссеры, которые не терпят рядом с собой никаких, как им кажется, конкурентов. Как честно скажет мне через три года Резо Эсадзе перед съемками на «Ленфильме» «Любви с первого взгляда»: «Старик, не обижайся, но я тебя на съемки не приглашаю. Гений на площадке должен быть один!»

Только через месяц после начала съемок я узнал, что главные роли в фильме «Море нашей надежды» исполняют актеры, которые пробовались на эти роли после Ледогорова и Малеванной. Нет, я не хочу сказать о них ничего дурного. Наверное, у Юлия Яковлевича Райзмана или у Киры Муратовой эти актеры играли бы не хуже Урбанского и Руслановой. Но моему другу Жоре нужны были актеры-личности, не нуждающиеся в его советах, а умеющие сами выстроить свои роли и сыграть их вопреки его так называемой режиссуре. Однако способные именно на такой труд Ледогоров и Малеванная по каким-то причинам не стали играть у Жоры, и к осени, то есть к концу съемочного периода, «Море нашей надежды» безнадежно высохло и превратилось в жалкую лужу. Вызванный в Одессу срочной телеграммой директора студии Збандута, я шестнадцать часов просидел в просмотровом зале, с ужасом глядя на экран. Такого кошмара не было даже на моей несчастной первой картине «Там, где длинная зима». К тому же там хоть каким-то оправданием провалу была тяжелая болезнь режиссера-постановщика и немыслимо ранняя для Заполярья весна, которая бывает раз в столетие и которая – на мое еврейское счастье! – растопила снега Ямальского полуострова буквально в день приезда туда нашей съемочной группы и на два месяца раньше всех календарных сроков! Из-за чего весь сюжет фильма, привязанный к заполярной зиме, пришлось разыгрывать на фоне зеленой, как крымские сады, тайги…

Но тут, в Одессе, крушению этого «Моря нашей надежды» не было никаких оправданий! Целый месяц съемочная группа лихо гоняла по Черному морю арендованный у пароходства сухогруз, загорая под теплым солнцем и наслаждаясь своей властью над морской стихией, сценарием, пиротехникой, кинокамерой и бюджетом фильма. В результате, когда этот бюджет иссяк до последних капель, даже лучший монтажер киностудии Этна Майская, которая работала с Хуциевым, Тодоровским и Говорухиным, сказала директору студии, что из отснятого Жорой материала невозможно смонтировать ни одной сцены. И действительно, то, что предстало передо мной на экране, меньше всего походило на кино, а больше – на ночной кошмар во время тяжелого запоя. Один и тот же актер четырнадцать раз вбегал через пламя в горящий трюм, но ни разу не выбегал и даже не выползал из него. Несчастные актеры-матросы самоотверженно тащили в руках тюки с горящим хлопком, но было совершенно непонятно, куда они их девали. Капитан отдавал какие-то приказания, но кому и зачем – это снято не было, и даже я, знавший весь сценарий наизусть, не мог найти в этой шестнадцатичасовой мешанине дублей, смазок и дерганых панорам хоть крохи какого-то смысла.

Досмотрев этот так называемый «материал» до конца, я ушел в «Куряж» и провалился в сон, из которого не хотел и не мог подняться. Потому что для меня, оставившего ради кино журналистику, родителей, штатную работу и жившего в Москве без прописки на раскладушках у знакомых и малознакомых людей, эта неудача была катастрофой, гибелью, концом биографии. Да, кино – это жесткая штука, в кино вы либо взлетаете в профессионалы с первым удачным фильмом, либо шлепаетесь с первым провалом на самое дно – в бездари, неудачники, изгои и отбросы второго сорта. И уже никому нет дела до ранней весны в Заполярье, болезни режиссера или холеры в Одессе. Фильм или есть, или его нет – и точка! И если фильм есть, то, безусловно, это в первую очередь заслуга гениального режиссера, прекрасного оператора, замечательных актеров, композитора, художника, гримеров и осветителей. А если фильма нет, то никто из них в этом не виноват, потому что – «разве можно было хоть что-то снять по такому бездарному сценарию?!»

Я проспал десять суток – двести сорок часов! Иногда, раз в пару дней, кто-то будил меня, заставлял пойти поесть. Я вставал с койки, как сомнамбула, и – небритый и помятый – тенью брел на студию, стараясь не привлекать к себе ничьего внимания. Там, в столовой, я, опустив глаза и страшась встретить взгляды студийных работников, съедал какой-то суп-лапшу и поспешно, как вор, шел назад, в «Куряж», в свою койку. Да, мне было бесконечно стыдно перед этими людьми! В павильонах студии они строили для моего фильма корабельные каюты и трюмы, кабинеты министров и причалы африканских портов. Под жарким черноморским солнцем они уставили обреченный на слом сухогруз корытами с горящим углем и сутками жили в этом чаду и копоти. Они таскали на своих плечах тяжеленные осветительные приборы, они обшивали и одевали актеров, а та, что похожа на американскую куклу и на арабскую газель, та – с черными эмалевыми глазами, с тяжелым обвалом шоколадных волос, с узкими плечиками и фигуркой золотой статуэтки – даже собирала для этого фильма тополиный пух! Как прокаженный, как упырь, как последняя бездарь, я, потупив глаза, быстро уходил со студии в «Куряж» и снова впадал в свой сон, как в наркотическое беспамятство.

Может быть, на том пути от столовой до «Куряжа» меня провожали, среди других, и ее эмалево-эбонитовые глаза. В конце концов вся съемочная группа «Моря нашей надежды» болталась на студии ничего не делая, потому что директор студии отстранил режиссера Жору от работы, а группу поставил на простой. Но, повторяю, я приходил на студию и уходил с нее с опущенными глазами и никого не видел на этом пути. И только на десятый день, в студийной проходной, я буквально наткнулся на нее, Олю, – лицом к лицу.

– Здравствуйте, – тихо сказала она, и я вынужден был поднять глаза.

Она стояла передо мной в дверном проеме проходной, как весенняя птица, слетевшая с небес на мачту заблудившегося в океане корабля. «Знаешь, – говорил мне когда-то, год назад капитан Кичин, – иногда идешь морем десять дней, двадцать, двадцать пять. Вокруг – одна вода, от горизонта до горизонта. И кажется – все, ты на другой планете, никакой земли нет и никогда не будет. И команда начинает бузить, чифирить и сучиться между собой до драк. И не хочется ничего – ни успокаивать их, ни мирить, ни наказывать. А хочется напиться до беспамятства, чтобы ничего не видеть – ни своего корабля, ни этой проклятой и зеленой до мути воды. И вдруг! Вдруг кто-то кричит: „Чайка! Чайка!“ И все выбегают на палубу, все – и механики, и кок, и даже парторг! И все видят, как летит, летит к нам первая чайка, летит и садится на мачту, и отряхивается так, как девочка перед балом. И все начинают балдеть от счастья, обниматься, орать! Пусть еще не видно земли, но если чайка к нам долетела, то – вон она, уже рядом!»

Оля стояла передо мной в дверном проеме студийной проходной – тоненькая, стройная, в белой кофточке-матроске с отложным полосато-синим воротником и в коротенькой белой юбочке, открывающей ее загорелые коленки и высокие кегельные ноги. Ее черные глаза пристально глянули прямо в мою расслабленную душу – словно выстрелили тревожным и сурово-требовательным гарпуном немого вопроса.

– Здравствуйте, – буркнул я, краснея, опуская глаза и уступая ей путь.

Она прошла мимо меня, чуть наклонившись вперед и все ускоряя шаг, словно преодолевая незримый встречный ветер. Ее пышные волосы цвета влажного каштана плыли по воздуху в такт ее летящей походке. Плетеная соломенная сумка, свисавшая с ее плеча, била ее по высокому и мягкому изгибу бедра.

– Ото дивчина! – сказал мне небритый вахтер, и это было первое украинское слово, которое я услышал после того памятного заседания редколлегии студии.

Я пришел в «Куряж», привычно брякнулся в смятые простыни своей койки, но… Я не смог уснуть. Словно морской бриз распахнул мое окно и защелкал занавеской, как парусом. Я вдохнул соленый озон штормового Черного моря, вспомнил требовательно-тревожные Олины глаза и почувствовал в себе силы жить и даже смеяться. Я встал, побрился, погладил рубашку и брюки и отправился к Збандуту. Он принял меня со стоицизмом врача, который вынужден принять уже безнадежного больного.

– Один я этот фильм спасти не смогу, – сказал я ему. – Но я знаю человека, который может мне помочь. Это режиссер Свердловской киностудии Борис Галантер.

Збандут посмотрел на меня с недоверием – он никогда не слышал этой фамилии.

– Да, – сказал я, – возможно, вы никогда о нем не слышали. Но вот его биография. Он с шестнадцати лет работал на Киевской киностудии сначала помощником осветителя, потом – помощником кинооператора. В восемнадцать лет он прошел творческий конкурс во ВГИК, на операторский факультет. Но его срезали на вступительном экзамене по истории, вы знаете почему, я не буду вам объяснять. Он уехал в Киргизию на Киргизскую студию и вместе с Видугирисом и Герштейном снял как оператор первые документальные фильмы «киргизской волны». И снова поступал во ВГИК и на Высшие режиссерские курсы. И его снова срезали. И тогда он уехал на Свердловскую студию, где делает гениальные фильмы – «Косынку», «Ярмарку». Это документальные фильмы, но они на уровне фильмов Киры Муратовой, даю вам слово. Если Борис согласится прилететь в Одессу хотя бы на неделю, то вместе с ним я еще могу попробовать спасти эту картину. А без него – извините.

Что было делать несчастному Геннадию Борисовичу? Жору, режиссера фильма, он отстранил от работы еще неделю назад, фильм числился в простое, и на шее студии висели 350 тысяч рублей долга перед Госкино СССР. Мое предложение было для него последним шансом спасения студийного бюджета – в конце концов он для того и вызвал меня в Одессу.

– Хорошо, – сказал Збандут, – я оплачу ему авиабилет и дам комнату в «Куряже». Но на большее у меня просто нет денег!

Галантер прилетел через день, но я уже не спал эти прошедшие сутки. Сидя за монтажным столом вместе с Этной Майской, я составил полный перечень снятого группой материала – каждый план, вместе с репликами актеров. Так нищий портной, за неимением целого куска ткани, раскладывает на своем столе лоскуты и обрезки и, почесывая голову, пытается понять, что же из этого можно сшить. Но без напарника, без человека, с которым можно обсудить «а если так?» или «а если вот эдак?», у меня ничего не получалось. И когда Борис Галантер увидел этот «материал», он тоже посмотрел на меня как на покойника.

– Эдик, – сказал он мне доверительно, – это оч-чень плохо!

Нужно было знать Бориса – этого в высшей степени деликатного человека, – чтобы понять, насколько безнадежно было мое положение. Но еще больше, чем деликатности, было в Борисе таланта. Он – весь! – был сгустком творческой энергии, она искрилась в его карих глазах, в жестикуляции и даже в голосе. Книга, которую я цитировал в самом начале этого рассказа, называется «Энциклопедия аномальных явлений», она написана блистательным ученым-энциклопедистом Юрием Фоминым и утверждает, что от каждого человека даже после его смерти остаются в мире некие нематериальные, внеклеточные энергоинформационные структуры, способные сохранять накопленную им при жизни информацию и вступать с нами в информационно-обменный контакт – особенно во время сна, когда наш интеллект не защищен броней скепсиса. Иными словами, наука приблизилась к экспериментально-научному подтверждению существования того, что раньше называлось душой и духом.

Энергоинформационная структура души Бориса Галантера была такой яркости и силы и его талант был полон такой живучести, что Борис сумел преодолеть все мыслимые и немыслимые преграды, которые антисемитское государство только могло поставить на пути еврейского самородка, – вплоть до гэбэшных подлянок и мобилизации в армию, на русско-китайскую границу в возрасте 32 лет! – и стать признанным и маститым кинорежиссером и профессором на тех самых Высших режиссерских курсах, куда его не приняли когда-то учиться! И хотя со дня его смерти прошло уже четыре года, сияющий сгусток его таланта и энергии никуда не делся, не растворился в космосе, не рассосался во времени-пространстве, а – хотите верьте, хотите нет! – то и дело является ко мне во сне именно тогда, когда энергия моей информационно-распорядительной системы иссякает от работы по двенадцать – четырнадцать часов в сутки.

Впрочем, в том 1971 году никто из нас не думал ни о смерти, ни о каких-то там энергетических информационных структурах. Нам было по 33 года, мы были полны сил и энергии без всяких подпиток с того света! Уже через час, в «Куряже», сидя над кружками крепкого кофе и дымя сигаретами, мы, как два заговорщика, обсуждали, что можно сшить из этих лоскутов, если «вот это переозвучить так», а «к этому куску доснять крупняк», а «из этой дерганой панорамы взять только два метра», а «сюда на затылок актера положить вот такие слова». Мы вскакивали, бегали по моей узкой комнате, снова заваривали кофе и опять сочиняли, кроили и мысленно – по крохам, по лоскутам – собирали эту лапшу киноматериала в какую-то смысловую конструкцию.

Через двое суток Борис улетел – его ждал в Свердловске его собственный фильм. Еще через двое бессонных суток я принес Збандуту режиссерский сценарий досъемок «Моря нашей надежды», в котором покадрово, с точностью до метра было записано и нарисовано, что и как можно доснять в самых простых выгородках-декорациях или даже без них, что и как переозвучить в уже отснятом материале и как все это смонтируется в некое подобие сюжета.

Насколько я знаю, Збандут сам никогда никаких фильмов не делал. Но, как я уже сказал, режиссером может стать и самый простой человек с сильным характером, выдержкой и административными способностями. Збандут руководил киностудией, он был живым, молодым и, безусловно, талантливым менеджером, и чему-то он, конечно, научился в ежедневном общении с Кирой Муратовой, Петром Тодоровским, Славой Говорухиным, другими режиссерами своей студии. Он выслушал меня не перебивая и сказал коротко:

– Я дам тебе десять съемочных дней и десять смен озвучания. Но никаких новых декораций, конечно, и никаких натурных съемок на море. Обходись павильонами, когда они свободны, двором студии и реквизитом своей группы.

Я заморгал глазами:

– Мне? При чем тут я?

– А кто, по-твоему, будет все это снимать и переозвучивать?

– Ну, я не знаю! Любой из ваших режиссеров – Гусилевский, Говорухин. Я же не режиссер!

– Говорухин снимает «Робинзона», Гусилевский запускается с новым детским фильмом, но дело не только в этом. Любой новый человек будет месяц разбираться с материалом, а у меня этого месяца нет. Если за двадцать дней ты не соберешь картину – все, мне крышка, студия просто сгорит, мне нечем платить людям зарплату. Так что давай, иди и снимай – не боги горшки обжигают!

Через час вся студия знала, что съемочная группа «Моря нашей надежды» вышла из простоя. Помреж и администратор картины повисли на телефонах, вызванивая Москву и Ленинград и срочно, немедленно вызывая актеров на завтрашнюю съемку и озвучание. Костюмеры наглаживали слежавшиеся морские кители главных героев. Операторская группа искала какие-то подходящие нам фоны в чужих павильонах и получала со склада яуфы с кинопленкой. И Оля, реквизитор, смотрела в монтажной те куски материала, к которым я должен был делать досъемки, – ей нужно было поставить в кадр тот же реквизит, те же вещи.

Наутро я вышел на свою первую в жизни киносъемку, совершенно не представляя себе, как я скажу оператору «Мотор!». И не то чтобы я боялся этой режиссерской привилегии или ответственности, а просто я как-то никогда в жизни не умел быть лидером, руководителем, начальником. Мое место всегда было в стороне, вне производственного процесса и любопытных глаз, в тихом уединении со своей пишущей машинкой. Тут, наедине с собой, я мог сжигать корабли, сталкивать в яростном споре министров, открывать сибирскую нефть и объясняться женщинам в любви. Но на людях?? Максимум, что я себе позволял на съемочной площадке, это в паузах между дублями нашептать на ухо режиссеру какие-то свои советы и пожелания. А тут…

Уже прилетели и стояли под осветительными приборами московские актеры, уже суетились вокруг них гримеры с пудреницами и гуттаперчевыми губками в руках, уже помощники оператора с рулетками и экспонометрами замеряли свет, и уже помреж тащил в кадр «хлопушку».

Теперь, спустя столько лет, я совершенно не помню, что именно мы тогда снимали, какую сцену. Но я помню ощущение зажатости, скованности и стеснительности, которые судорогой сводили мне руки, голосовые связки и мысли. Так чувствует себя, наверное, человек, оказавшийся голым в центре вечернего бала во фраках или заика на трибуне какой-нибудь многолюдной конференции.

Я затравленно оглянулся. Актеры смотрели на меня в упор, ожидая оценки того, что они только что сыграли. Оператор звал меня заглянуть в камеру, чтобы я решил, какой крупности будет этот план. А вся остальная группа – гримеры, осветители, помрежи и ассистенты – просто зырились на меня с чисто профессиональным любопытством. Они работали с Хуциевым, с Тодоровским, с Муратовой и другими настоящими режиссерами, и им было смешно и забавно видеть теперь на площадке этого невесть откуда свалившегося самозванца. Они ждали цирка, лажи, беспомощной клоунады непрофессионала, который сейчас, на их глазах, будет шлепаться мордой об пол, как какой-нибудь африканец на льду московского цирка. И вдруг среди этих насмешливых глаз, выжидательных лиц и саркастических улыбочек я наткнулся на совершенно иные глаза! Черные, эмалево-эбонитовые Олины глазки смотрели на меня, лучась тревогой, заботой и – черт побери! – любовью!

Да, господа, конечно, мы с ней уже давно, еще с первой встречи над ящиками с этим дурацким тополиным пухом, были влюблены друг в друга! Хотя мы и сами не знали об этом, не подозревали, не думали – впрочем, нет, вру! Разве не думал я о ней все прошедшее лето, разве не вспоминал – и там, в Москве, и тут, в Одессе, – ее глаза, тонкую фигурку, узенькие плечи, разве не ради встречи с ней я так рвался сюда, в Одессу, все лето? И разве не от этих глаз я последние две недели так позорно прятался в «Куряже»?

Рассказывают, что Мейерхольд, совершенно не умея играть на бильярде, однажды на спор сыграл бильярдиста так, что выиграл «пирамиду» у такого классного мастера, как Владимир Маяковский! Я не знаю, правда это или актерская легенда, но что влюбленность может поднять вас над землей и дать вам силы Геракла – это я проверил на себе в тот первый съемочный день и во все последующие дни моего пребывания в роли кинорежиссера! Один этот сияющий Олин взгляд, один этот секундный телепатический сеанс передачи любви, нежности и заботы вдруг освободил меня от скованности, застенчивости, зажатости, развязал мне руки и мысли. Я вдруг точно увидел, что и как нужно делать актерам, я вдруг мысленным взором вычленил их из фона и декорации в пространство, строго ограниченное рамками кадра, и я вдруг услышал свой собственный уверенно-командный голос:

– Тишина в студии! Приготовились к съемке! Мотор!

И – последующие двадцать дней стали для меня, почти как для Кичина те сорок дней спасения горящего «Требинье».

Я работал в три смены: утром досъемки, днем озвучание, вечером – монтаж.

Или наоборот: утром монтаж, днем озвучание, а вечером съемки в чужих павильонах или во дворе киностудии.

А четвертая смена – ночная – была посвящена нашей с Олей любви.

Мы не скрывали эту любовь ни от кого.

По утрам на съемке Оля носила за мной термос с кофе и какие-то свои, домашние бутерброды.

Днем, в редкие минуты перерывов между монтажом и озвучанием, мы бежали с ней вниз, к морю, на пляж, – взявшись за руки, как влюбленные дети.

А по ночам…

О, по ночам, в моей узкой, как пенал, комнатке «Куряжа» мы не спали с ней ни минуты! Ее худенькое и длинное, как у ящерицы, тело… ее карминные губы… ее жадные белые зубы хищного лесного зверька… ее влажный упругий язык флейтистки… ее тонкие пальцы и узенькие шоколадные плечи… ее шумное, с зажатым стоном дыхание… ее ногти, впивающиеся мне в спину… и ее сильные кегельные ноги, распахивающиеся навстречу моей любви и взметавшие меня под потолок «Куряжа» и еще выше – на седьмое небо!

Господи, где, откуда, из каких глубин ее юного тела, не знавшего до меня мужской плоти, я черпал в те бессонные ночи энергию, чтобы наутро снова идти на съемки, на озвучание, на монтаж, а в кратких перерывах меж ними снова целовать и любить свою Олю в реквизитной, на вечернем пляже, в студийной беседке!

А к ночи – снова в «Куряж», в постель, к ее гибкому и послушному телу, к ее карминным губам. И так – без перерыва, день за днем, все двадцать суток!

Через двадцать дней я показал Збандуту фильм «Море нашей надежды». Это не был шедевр, да никто и не ждал от меня шедевра, моя задача была – собрать из безнадежно бессмысленного материала хоть какое-то подобие сюжета, слепить кино и тем самым спасти студию от банкротства. Эту миссию я смог выполнить только потому, что был влюблен в свою Олю, как Ромео в Джульетту. Збандут, я помню, подошел ко мне в просмотровом зале и крепко, двумя руками пожал мне руку. И Колтунов, его заместитель, тоже. И Бялый – главбух студии. Но – на этом мой одесский визит заканчивался, мне больше нечего было делать на Одесской студии.

Конечно, Оля провожала меня в аэропорт. Она была моей легальной невестой – в этом не сомневался никто, а уж мы с ней – тем паче. Ночью, перед моим отлетом, в редкие перерывы между приступами страсти мы с ней обо всем договорились: в Москве я сниму квартиру, телеграммой вызову ее из Одессы, и она прилетит ко мне – навсегда! А московская прописка, работа – это все как-то устроится. В конце концов, можно за взятку прописаться где-нибудь под Москвой или без всякой взятки – в любом селе в ста километрах от столицы. Главное – через неделю, ну максимум через десять дней мы будем вместе и уже – навсегда!

И, прилетев в Москву, я развил бешеную деятельность. В течение трех дней я занял деньги у всех, кого знал, – у Гребнева, Столпера, Метальникова, Фрида, Мережко, Смирнова, Трунина, Шлепянова, Сокола и, конечно, у своего бывшего вгиковского мастера и профессора Иосифа Маневича. Еще через пять дней я снял однокомнатную квартиру у Рижского вокзала, на проспекте Мира – с телефоном и даже прилично меблированную. Я вселился в нее со своим единственным чемоданом и пишмашинкой «Москва» и тут же дал Оле телеграмму: «Мой телефон 28712-43, сегодня же позвони и завтра же прилетай. Твой, люблю, жду».

Никто не позвонил – ни сегодня, ни завтра. Изумленный, я стал обзванивать своих недавних ассистентов на Одесской студии и просить, чтобы они нашли Олю и позвали ее к телефону. Но какое-то странное невезение было у них у всех: то Оля только что ушла со студии домой, то ее сегодня вообще не видели, то она на съемке и не может подойти к телефону. Я извелся и уже по голосам отвечавших понимал, что я их, что называется, достал. То есть просто надоел им своими звонками. Наконец один из них не выдержал и сказал:

– Старик, Оля еще неделю назад улетела в Мурманск.

– В какой еще Мурманск? – изумился я. – Зачем?

– Гусилевский взял ее в свою группу реквизитором, и они улетели в Мурманск на съемки натуры.

Конечно, через минуту я уже разговаривал с производственным отделом студии, получил у них название мурманской гостиницы, в которой остановилась группа Гусилевского, а затем позвонил в Мурманск. Но администратор гостиницы сказала мне, что в номере у Оли нет телефона и вообще вся группа на съемках, а записку – «я не обязана, но ладно, диктуйте вашу записку, только короткую!».

Я продиктовал свой номер телефона и, не отходя от аппарата, просидел в квартире до ночи. Однако никто не звонил мне ни из Мурманска, ни вообще откуда бы то ни было. Чувствуя какую-то странную, как пес перед землетрясением, тревогу, я снова позвонил в Мурманск.

– Да, – сказала все та же администраторша, – я отдала ей вашу записку, еще днем. Позвать к телефону? Вообще-то мы не зовем, но раз уж вы из Москвы, сейчас посмотрю… – Она ушла и вернулась к трубке лишь минут через пять. – Вы еще ждете? – спросила она вдруг каким-то насмешливо-веселым тоном. – А ее нет в номере.

– Как это нет? Уже двенадцать ночи!

– Ну и что? – резонно спросила она. – У нас тут Заполярье, еще светло. Звоните позже! – И положила трубку.

Я вызвонил Олю только через два дня. Это было утром, на рассвете, благо проспект Мира будил меня в пять утра ревом грузовиков, которые разгонялись на пустой мостовой еще от ВДНХ. Я поймал съемочную группу Гусилевского, когда они шли мимо гостиничного администратора на утреннюю режимную съемку. Услышав мой голос, администраторша недалеко отвела от себя свою трубку, и до меня донеслось:

– Оля, подойди наконец к телефону, а то он никогда не отвяжется!

Потом, после паузы, я услышал ее, Олин, голос.

– Да. Слушаю.

От этого низкого, грудного голоса у меня даже на груди волосы встали дыбом.

– Оля! – сказал я, задохнувшись. – Что случилось?

– Ничего… – произнесла она своим особым, чуть врастяжку манером – так, что я немедленно вспомнил ее каждой клеткой своей кожи – и черные эмалево-непроницаемые глаза, и мелкие жадные зубы, и гибкое тело ящерицы, и сильные ноги, еще недавно сжимавшие меня до хруста ребер.

– Но ты мне не звонишь! Почему, Оля? И тебя никогда нет в номере!

– А… Ну да… – произнесла она с паузами, словно решаясь на что-то. – Просто дело в том, что я, это… Я выхожу замуж.

– Ты? Замуж?? За кого?

– За Гусилевского, – ответила она и тут же, немедленно я услышал короткие гудки отбоя.

Кинофильм «Море нашей надежды» вышел на экраны в 1973 году. В его титрах значилось: «Сценарий Эдуарда Тополя и Георгия Овчаренко. Постановка Георгия Овчаренко». Да, Георгия Овчаренко – соло! Мой друг Жора получил половину моего гонорара и режиссерские постановочные, но никогда не угостил меня даже стаканом минеральной воды. Он вообще со мной не здоровается – с того самого дня, как Збандут отстранил его от этой картины.

Впрочем, я об этом и не жалею.

Глава 3 Любовь с первого взгляда

1. Сорок рублей Феликса Миронера

Еще честнее назвать эту главу «Любовь с первого взгляда» за сорок рублей Феликса Миронера».

Дело происходило в то рекордно сухое лето 1972 года, когда вокруг Москвы горели леса и болота. И копотью неудач дымилась моя биография. Два с половиной провала – один на «Мосфильме» с «Длинной зимой», второй в Одессе с «Морем нашей надежды» и полупровал в Свердловске с «Открытием» – истощили даже мою упрямую душу. Я окончил ВГИК в 65-м, все мои сокурсники уже либо состоялись как кинематографисты, либо ушли из кино в журналистику и редактуру. А я и через семь лет был никем и даже хуже, чем никем, – теперь я был неудачником. Причем Неудачником с большой буквы – то есть без всяких надежд выкарабкаться из киношной обочины. Три неудачных фильма – можете сами представить мою репутацию! Вадим Трунин, автор «Белорусского вокзала», с которым мы должны были на основе моего замысла писать сценарий «Юнга Северного флота» для студии имени Горького, сказал мне, что студия хочет расторгнуть со мной договор, чтобы сценарий писал он один.

– Но это я пригласил тебя в соавторы! Я придумал этот фильм! – изумился я.

– Старик, у жизни волчьи законы, – ответил Вадим. – Пять лет назад на «Мосфильме» со мной сделали то же самое, а теперь авторы того фильма – лауреаты всех премий!

Да, у жизни были волчьи законы, и я был загнанным волком, которого оставалось догрызть. Ни жилья, ни денег, ни высоких покровителей, ни московских родственников, ни столичной прописки, чтоб устроиться хоть на какую-нибудь работу.

Впрочем, последняя проблема решалась тогда стандартным путем – фиктивным браком. Но и тут были подводные камни. Мой друг, подающий надежды режиссер-документалист из Средней Азии, назовем его просто Яшей, фиктивно развелся со своей женой, а фиктивным браком с какой-то москвичкой заполучил эту вожделенную московскую прописку. Но не то соседи новой жены настучали на него в милицию, не то в загсе кому-то не понравилась Яшина фамилия, а только по решению райсуда каждый вечер, после одиннадцати, и по утрам, в семь ноль ноль, к Яшиной фиктивной жене стал приходить участковый милиционер и проверять, живет ли тут ее муж. И несчастному Яше приходилось спать в ванной у этой своей законной, но фиктивной жены, а утром бежать к действительной (но уже разведенной) жене, в квартиру, которую они незаконно снимали где-то в пригороде.

Конечно, это был прекрасный сюжет для комедии Леонида Гайдая или Эльдара Рязанова, но только вряд ли даже им разрешили бы сделать такое кино. А я прожил в окружении таких веселых сюжетов семь послевгиковских лет и, «несгибаемо честный», оказался у разбитого корыта.

Правда, можно было вернуться в журналистику – уехать из Москвы в Баку и восстановиться в «Бакинском рабочем», где я в юности, еще до ВГИКа, работал фельетонистом. Или начать так активно и много писать в «Комсомолку», чтобы меня взяли в штат редакции. Но возвращаться в Баку, на место, с которого я двенадцать лет назад уехал завоевывать мир? Нет, я был слишком самолюбив! А в «Комсомолке»… Да, был момент, когда я дрогнул, пришел к Григорию Оганову, заместителю главного редактора газеты, и попросился в штат. Я сотрудничал с «Комсомолкой» уже десять лет, я летал от них в заполярные и памирские командировки, и мои статьи всегда шли в газету, что называется, «с колес». Только дважды цензура снимала их из номера – репортаж о бакинских наркоманах и статью об Одесском КГБ и капитане Кичине. Но эти статьи лишь прибавили мне веса внутри редакции, и Григорий Оганов радушно сказал: «Конечно, старик! Давно пора! Заполняй анкету!» Но через несколько дней милейшая N., зав. отделом кадров редакции, остановила меня на шестом этаже издательства «Правда», в редакционном коридоре «Комсомолки», и сказала тихо, доверительно, по-свойски:

– Эдуард, я хочу вам что-то сказать. Но только это между нами, хорошо?

– Конечно, – легко согласился я.

– Я получила вашу анкету, и вы, безусловно, подходите нам как журналист. Но с вашим пятым пунктом ЦК комсомола вас не утвердит. Только это строго между нами, ладно?

Я смотрел ей в глаза, и она смотрела мне в глаза – чистым и открытым взглядом откровенной стервы.

– А вы попробуйте, – сказал я ей. – Отправьте туда мою анкету.

Она повернулась и молча ушла по коридору прямой офицерской походкой.

Ее не для того держали в должности, чтобы она ставила начальство в неудобное положение, заставляя их отказывать в работе лицам еврейской национальности, крымским татарам, чеченцам, цыганам, немцам и другим людям второго сорта.

Короче, возврата в журналистику для меня не было. Разве что с закрытыми глазами ткнуть пальцем в карту Сибири и уехать в какую-нибудь тмутараканскую газету простым литсотрудником. Вот только – на какие деньги? и где там жить? на что? В моих записных книжках той поры через каждые две-три страницы попадаются такие записи:

Отдать до 1-го:

Мережко – 8 рублей.

Гребневу – 10 рублей.

Маневичу – 26 рублей.

Лосото – 3 рубля.

Трунину – 6 рублей.

Ришиной – 2 рубля…

Ну, и так далее.

Отдавать эти долги было нечем, а обращаться за новыми скоро стало не к кому. И проситься на постой к друзьям, раскладушками и диванами которых я пользовался уже семь – семь! – лет, было тоже немыслимо. К тому же почти все приличные люди, у которых можно было «стрельнуть» трояк или к которым можно было попроситься на ночлег с завтраком, сбежали от московской жары – кто на дачи, кто в дома творчества, кто в турпоездки. Москва была пуста, и я не знал, что мне делать. Снова, как после ВГИКа, ночевать через ночь то на Казанском вокзале, то на Белорусском, то на Ленинградском, чтоб не попадаться на глаза одним и тем же милиционерам? Но – зачем? Ради чего? Ведь уже для всех киностудий страны я – неудачник и бездарь…

Именно в это время я встретил Феликса Миронера, замечательного сценариста, фронтовика, автора фильмов «Весна на Заречной улице», «Городской романс», «Был месяц май», «Лебедев против Лебедева», «Увольнение на берег» и многих других. Феликс сказал:

– Старик, ну что ты пишешь эти производственные сценарии – какие-то геологи, нефтяники, моряки! Писать нужно о любви. Вот если бы у тебя был сценарий о любви, я бы послал его на «Ленфильм» Фриже Гукасян.

У меня перехватило дух. Фрижетта Гукасян, главный редактор легендарного Первого творческого объединения «Ленфильма», которым руководил Иосиф Хейфиц, сама была в то время легендой, эдакой бесстрашной Жанной д’Арк кинематографа семидесятых годов. Это у нее работали Алексей Герман, Илья Авербах, Виктор Трегубович, Игорь Масленников, Виталий Мельников, Владимир Венгеров, Резо Эсадзе, Наум Бирман. А из сценаристов – Анатолий Гребнев, Юрий Клепиков, Валерий Фрид и Юлий Дунский, Эдуард Володарский, Юрий Нагибин, Феликс Миронер – то есть вся высшая лига нашего сценарного цеха. Попасть в Первое объединение «Ленфильма» было в то время то же самое, что в олимпийскую сборную.

– Ну что? – сказала Мила, жена Миронера. – Ты можешь написать сценарий о любви?

– Ребята, – ответил я им в небрежной манере тех лет. – Лучше одолжите мне десять рублей.

– Мы дадим тебе сорок, – вдруг сказала Мила, жена Феликса. – Но если ты дашь слово, что сядешь и напишешь сценарий о любви.

Я глянул на Феликса:

– И ты действительно пошлешь его на «Ленфильм»?

– Даже не читая! – ответил он твердо, и я понял, что это не треп и не случайное, а продуманное предложение.

Я протянул руку за деньгами:

– Давайте!

Феликс сунул руку в карман пиджака, достал кошелек и извлек из него все, что там было, – четыре новенькие красные десяточки. И протянул их мне! Судя по взгляду, которым проводила эти деньги Мила, то были деньги, далеко не лишние в их бюджете. Но это был их семейный поступок, они видели мое состояние и – дали мне последний шанс.

Сорок рублей! Я не сомневался, что это действительно последние деньги, на которые я либо выживу, выкарабкаюсь, вырвусь из трясины своих неудач, либо… Впрочем, у меня не было времени на второе «либо». Я ринулся искать себе какое-нибудь жилье – квартиру, комнату, угол, где я мог бы поставить пишмашинку и сесть за работу. К тому времени у меня уже был свой эффективный метод таких поисков, я спрашивал буквально у всех – от секретарей Союза кинематографистов до вахтеров «Комсомольской правды»:

– Вы не знаете, кто сдает комнату?

И – сорок рублей Миронеров начали работать: комната нашлась буквально через два дня! Причем какая! Огромная светлая комната на четвертом этаже в громадном, с толстыми стенами, каменном доме, что на углу Васильевской и Горького. И – с окном на улицу Горького! И – всего за пятнадцать рублей в месяц! Правда, в ней не было никакой мебели, кроме маленького испорченного холодильничка «Газоаппарат». А в соседней, через длинный коридор, комнате обитала хозяйка квартиры – тяжелая, усатая, гренадерского роста женщина шестидесяти пяти лет, бывший инспектор гороно и бывшая жена какого то специалиста по авиадвигателям, от которого на стенах квартиры остались лишь его фотографии с Чкаловым, Микояном и еще с кем-то в летном шлеме. Всю остальную мебель из «моей» комнаты хозяйка не то продала, не то вывезла на дачу.

Но я не унывал. Я сложил свою одежду и нижнее белье в холодильник «Газоаппарат». А на соседнем Тишинском рынке за три рубля купил у каких-то алкашей стул и немыслимо продавленный диван с пружинами, выпирающими из него, как крокодильи зубы. Лежать на этом диване можно было, только изгибаясь меж этих пружин в форме скрипичного ключа. Но какое это имело значение?! У меня были своя комната, свой диван и свой стул, на который я поставил пишмашинку! И у меня оставалось 22 рубля – месяц жизни, по восемьдесят копеек на день! А самое главное – у меня была идея для сценария о любви! Да еще какой любви! Сумасшедшей, чистой, романтической – история замужества моей сестры Беллы.

Поскольку во второй части этой книги вы можете прочесть эту историю сами – она так и называется: «Любовь с первого взгляда», – я не стану ее рассказывать, а скажу только, что все (ну, или почти все), что там написано, – документальная правда. И вообще с годами я вдруг запоздало начинаю понимать, что отнюдь не обязательно гоняться за какими-то уникальными, головоломными сюжетами и экзотическим антуражем. Самое интересное, сильное, яркое можно найти буквально в двух метрах от себя, а то и еще ближе…

Но в то время я как бы не знал таких элементарных вещей, и короткая фраза Миронера «писать нужно о любви» была для меня, как божественное откровение. Я пришел в кино из газеты и, весь пропитанный газетным багажом, упрямо держался за юбку госпожи Журналистики: я писал свои сценарии, как большой и разыгрываемый актерами очерк, стараясь показать жизнь так, как это делают журналисты, то есть снаружи, видимую, надводную часть людских поступков. И вдруг Феликс одной фразой освободил меня от этой зависимости, снял шоры, отрезал пуповину, и я ринулся в сюжет о любви так свободно, как начинает дышать астматик, выйдя из самолета где-нибудь в Аризоне или в Салехарде.

Между тем вся Москва валялась в солнечном обмороке, как волжские раки, брошенные в крутой кипяток. Горели леса вокруг города. Плавился от жары асфальт мостовых. Каменные дома на улице Горького накалялись за день, как мартеновские печи, – к ним нельзя было даже притронуться, а не то что жить в них. Ветра не было, и июльское пекло было пропитано тяжелым настоем бензиновых паров, гари и городской пыли. Москвичи передвигались по городу, как сомнамбулы, больницы были полны задыхающимися астматиками, гипертониками, сердечниками. Днем моя хозяйка лежала в своей комнате, плотно завесив окна, включив вентилятор и держа на голове мокрое полотенце. А по вечерам, когда жара чуть спадала, к ней приходила маленькая пятидесятилетняя и худенькая, как одуванчик, экс-балерина Большого театра, и всю ночь, часов до пяти утра, они занимались любовью с таким темпераментом, стонами и криками, каких я никогда не слышал ни до, ни после этого. По утрам в ванной я натыкался на их скомканные и слипшиеся простыни…

Но мне было плевать даже на это! Я отгораживался от их шумной любви коридором и своей комнатой – я перенес свою пишмашинку на кухню. Здесь – по ночам – был мой кабинет, потому что днем я спал. Да, я нашел способ спастись от одуряющей дневной жары – я просто сменил своему организму биологические часы и заставил себя спать в самое жаркое время – с десяти утра до семи вечера. В семь вечера я варил пачку пельменей (28 копеек), на первое съедал юшку от них с куском хлеба или с городской булкой (8 копеек), на второе – пельмени, а потом заваривал себе на ночь кофейник с кофе (эдак копеек на двадцать) и, положив возле машинки пачку «ТУ-134» (еще 20 копеек), отправлялся в работу, как в морское плавание. Примерно в одиннадцать Москва затихала, накрытая ночной душной теменью, гасли огни в соседних окнах, и моя пишмашинка стучала все быстрее, как рыбацкий баркас двухтактным моторчиком. Во влажной ночной мгле я уплывал на этом баркасе по московским крышам назад, в свою юность, в Баку, к его пронзительно светлым и шумным, как восточный рынок, улицам. Там четырнадцатилетний соседский пацан без памяти влюбился в мою семнадцатилетнюю сестру – студентку музучилища и стал ее тенью и не давал ей возможности даже шагу ступить без его надзора…

Иногда – словно с далекого берега крики чаек – долетали до меня из-за стены обмирающие стоны моих старушек лесбиянок, но я упрямо плыл дальше, игнорируя их, спеша в свой собственный, почти гриновский сюжет. Бутылка кефира, кусок хлеба, чашка кофе и сигареты держали меня до утра.

Сценарий «Любовь с первого взгляда» был придуман за трое суток и написан за четырнадцать ночей (13 рублей 60 копеек).

Еще две ночи ушло на то, чтобы перепечатать его начисто, под копирку, в четырех экземплярах.

На двадцатый день Миронер дал мне адрес «Ленфильма» и короткую сопроводительную записку для Фрижетты Гургеновны Гукасян, я положил ее в конверт вместе со сценарием, пошел на Центральный телеграф и отправил свою «Любовь…» в Питер, это стоило еще рубль.

У меня оставалось десять дней права проживания в «моей» комнате и 4 рубля – на всю последующую жизнь.

И в это время хозяйка, не выдержав жары и темперамента своей любовницы-балеринки, уехала за город, на дачу. Я остался один в пустой квартире.

Делать мне было нечего, судьба моя укатила в Питер в грубом желтом конверте стоимостью 12 копеек.

Вечером, около семи, когда я привык садиться за работу, я, за неимением работы, выполз из жаркой духовки своего дома на улицу, как улитка из раскаленной на огне раковины. Впрочем, идти мне тоже было некуда, и я бездумно зашагал вниз по Горького, на Центральный телеграф – последние семь лет это был мой единственный постоянный почтовый адрес: «Москва, К-9, до востребования». Здесь, в окошке с табличкой «С – Я», я получал всю свою корреспонденцию.

Она стояла у метро «Маяковская» – маленького росточка, ну – метр пятьдесят, с глазами печальной фиалки. Вокруг бурлила толпа меломанов, истекали последние минуты перед началом какого-то концерта в соседнем Зале имени Чайковского – не то Гилельса, не то Рихтера, не помню, но что-то совершенно незаурядное. Впрочем, меня это абсолютно не касалось, у меня не было денег на концерты. Но десятки людей в отчаянии взывали к спешащим мимо них счастливчикам:

– У вас нет лишнего билетика? У вас нет лишнего?!.

А она стояла, никого и ни о чем не спрашивая, потому что и так было ясно – лишних билетов на такие концерты не бывает! И такая печаль, такое горе были в ее голубых глазках, что я подошел к цветочному киоску, купил за рубль букетик фиалок и вернулся к ней:

– Девушка, не отчаивайтесь! Билета на концерт у меня нет, но, может быть, вас утешат эти цветы?

Она посмотрела на меня так, словно вынырнула из омута, – еще не понимая, что жива.

– Ну! – сказал я. – Улыбнитесь – и они ваши!

Она глянула на цветы, потом опять на меня и осторожно, крохотной своей ручкой взяла у меня букетик.

– Спасибо… – сказали ее детские губки.

Господи, никогда и никто не был влюблен в меня так, как эта Ветка – студентка Московского музыкального училища! И вообще никогда и никто не любил меня столь самозабвенно и бескорыстно, как эта девочка, – тогда, в те дни, когда я был абсолютно нищим и загнанным рыжим волком и когда у меня оставалось всего три рубля на всю мою последующую жизнь!

На жестком полу… на продавленном диване… на моем единственном стуле… на ночном подоконнике… в удушающей московской жаре… питаясь только кефиром и пельменями…

Честное слово, я знаю, почему мне так повезло – и с комнатой, и с замыслом сценария, и с этой девочкой. Потому что сорок рублей Феликса Миронера перешли ко мне от всей его души – с его аурой, с его теплом и щедростью. И каждый рубль, каждая копейка этих денег оборачивались теперь удачей, везением, выигрышем. Я даже не удивился, когда через восемь дней, то есть за два дня до того, как мне нужно было съезжать с квартиры – куда? на Белорусский вокзал? – и когда на кухне я подъел буквально все, даже случайно забытую скрягой хозяйкой банку с остатками засохшего варенья, – когда именно в этот день вдруг раздался телефонный звонок и женский голос сказал:

– Эдуард? Это Фрижетта Гургеновна Гукасян, здравствуйте. Мы на студии получили ваш сценарий, и он нам очень понравился. Когда бы вы могли приехать познакомиться с нами и подписать договор?

– Завтра, – сказал я.

– Завтра? – удивился голос. – Что ж, замечательно, приезжайте завтра. Сейчас я скажу, чтобы вам заказали гостиницу. Вас устроит «Астория»?

– Фрижетта Гургеновна, извините, – сказал я. – А студия может выслать мне десять рублей на билет? Телеграфом, на «К-9», до востребования…

2. Режиссер на коленях

Стенографический отчет

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ОРДЕНА ЛЕНИНА КИНОСТУДИЯ «ЛЕНФИЛЬМ»

ЗАСЕДАНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СОВЕТА 1-го ТВОРЧЕСКОГО ОБЪЕДИНЕНИЯ

21 февраля 1973 года

Повестка дня:

Обсуждение литературного сценария

«Любовь с первого взгляда»

Председатель – Ф.Г. ГУКАСЯН

Стенограф – Шарова Н.И.

Ленинградское бюро съездовых стенографов

Выдержки из выступлений:

А. БЕССМЕРТНЫЙ (редактор сценария): Мне легко представлять этот сценарий потому, что в нем удалось выписать то авторское представление о будущем фильме, которое так сложно записывается словами. Это романтическая история, но построена она на самом житейском материале, что придает ей принципиальный смысл. Ведь любовь с первого взгляда – это то, что часто иронически воспринимается молодыми людьми, от чего мы отвыкли и чего часто стесняемся. Но если прочитать эту историю, как поэтическую, которая вырастает из простых вещей, то она приобретает огромный смысл… И еще одно качество сценария – его юмор, его доброта. Сценарий удивительно добрый, мягкий, человечный, написан с улыбкой…

Л. РАХМАНОВ (драматург): Автор сумел написать талант любви своего героя. Нас ни на минуту не оставляет сочувствие Мурату, вера в его азарт, в его победную целеустремленность. Хотя ситуации, в которые он попадает, часто смешны, курьезны, а его мальчишество порой сверхнаивно…

Н. БИРМАН (режиссер-постановщик фильмов «Хроника пикирующего бомбардировщика», «Учитель пения» и др.): Я прочел этот сценарий залпом. Меня захватила эта история. Сначала своей парадоксальностью, а потом истовостью героя, и – хотя он ничего не строит в тайге, не играет в шахматы, не служит на границе, а только любит – мне показалось, что он имеет на это право, ибо в данном случае не важно, что он делает, а важно – как. Тут хочется вспомнить слова Энгельса о том, что «личность характеризуется не только тем, что она делает, но и тем, как она это делает». А любить, и любить чисто, горячо, страстно, с первого взгляда и на всю жизнь, с какой-то вертеровской одержимостью – это так не похоже на современных мальчишек, а с другой стороны, так похоже по внешним проявлениям бог весть откуда нахлынувшего чувства… Так случилось, что этот сценарий я читал как раз тогда, когда по радио передавали мелодию фильма «Лав стори» – «История любви». И одно наложилось на другое, и я представил себе будущий фильм о первой любви, о трогательной, всепоглощающей любви, фильм, не менее нужный нашей молодежи, чем «Гранатовый браслет» или «Любить человека».

Ю. КЛЕПИКОВ (сценарист, автор фильмов «Пацаны», «Не болит голова у дятла», «Я служил в охране Сталина» и др.): Сценарий начинается не просто с первой строки текста, а с названия. Название отлично характеризует предлагаемую зрителям историю. Характер героя обеспечивает популярной теме – первая любовь – свежесть и оригинальность. Отлично написаны драматургом быт и нравы бакинской улицы, ее обитатели. В простых житейских коллизиях автор находит поэзию и юмор. Я за то, чтобы принять этот сценарий к постановке.

И. МАСЛЕННИКОВ (режиссер-постановщик фильмов «Зимняя вишня», «Шерлок Холмс» и др.): На первый взгляд может показаться, что сценарий лишен крупномасштабных тем. Но это ложное представление. Сценарий дает возможность режиссеру сделать фильм о выдающихся событиях в жизни человека, о любви, о максимализме чувств, которого сегодня так не хватает нашему кино. Разве «Машенька», «Баллада о солдате» или «Сорок первый» – фильмы о страстной любви – не стали одновременно портретами того времени, в котором эта любовь горела?..

И. ХЕЙФИЦ (режиссер-постановщик фильмов «Дама с собачкой», «Плохой хороший человек» и др.): Сценарий «Любовь с первого взгляда» написан талантливым человеком, отлично чувствующим поэтику кино. Из множества вариантов «Ромео и Джульетты», которые были и которые будут, автор нашел свежий и современный мотив. Мне также понравилось и то, что лиризм, поэтичность, какая-то особая приподнятость сценария рождаются жестким реалистическим бытом…

В. ВЕНГЕРОВ (режиссер-постановщик фильмов «Рабочий поселок», «Балтийское небо» и др.): Речь идет о любви, о любви в 1001-й раз, но сценарий сразу занимает, ведь мальчишке пятнадцать лет, а девушка уже взрослая, и это интригует, потому что интересно, каким образом автор в условиях нашей советской этики развяжется с этими странными возрастными отношениями.

В. ТРЕГУБОВИЧ (режиссер-постановщик фильмов «На войне как на войне», «Старые стены» и др.): В сценарии есть очень дорогой для режиссера сплав отношений, которые заставляют верить во все происходящее. Здесь на подробностях быта построено романтическое здание. Я никогда не был в Баку, но поверил, что все действительно должно быть так, что так все там и происходит. Мне кажется, что это тот случай, когда стиль автора помогает точному решению картины. Он хорошо подсказывает, как авторскому сценарию найти экранное решение.

И. АВЕРБАХ (режиссер-постановщик фильмов «Чужие письма», «Фантазии Фарятьева» и др.): В тот день, когда я читал сценарий, я первый раз пошел на «Ромео и Джульетту» Дзеффирелли, которая, на мой взгляд, восхитительна! Под этим впечатлением я и читал сценарий Тополя. Довольно трудная ситуация, и тем не менее сценарий я прочел не отрываясь. Да, открыл я его с неохотой, я вообще не люблю читать чужие сценарии, но тем не менее прочел я его не отрываясь, с первой до последней страницы. Прелестно написано, особенно первая половина. Очень точный диалог, точные характеры и очень хорошо, что это фильм о любви. Я вдвойне обрадовался, когда узнал, что его будет ставить Резо Эсадзе, это для него необычайно удачно. Мне кажется, что Эсадзе с его тенденцией к поэтическому кино может сделать из этого сценария прекрасную картину.

Я. МАРКУЛАН (киновед): Я хочу выступить в защиту второй половины сценария. Тут, как и в «Ромео и Джульетте», есть один хороший сюжетный ход: с начала сценария появляется абсолютное доверие к психологии героев, к их характерам и их любви, а после этого разрешаются некоторые вольности. Во второй части «Ромео и Джульетты» идут поединки, смерти, невероятная кутерьма, и места на психологию почти не остается. И здесь то же самое. Здесь грубо, кинематографически переведено все в динамику, а остальное подчинено необходимости действия. И есть все оправдания, чтобы произошли недоразумения, неожиданные случайности и т. п.

Р. ЭСАДЗЕ: Когда я прочел сценарий, первое, что пришло в голову: Господи, сколько материала! Я понял, что первая любовь у людей любой национальности одинакова. Первая любовь слепа и ослепляет, она не подчиняется никакой логике, она завораживает окружающих, и счастлив тот человек, который соприкасается с этим чувством. Когда я вспоминаю свою первую любовь, мне не стыдно, мне приятно. От глупости своей становится хорошо, и хорошо, что вся жизнь освещается этим светом. Я взбирался на самое высокое дерево, вырезал там ее инициалы и сидел там. Я помню, как я загадывал: если она меня любит, то здесь, на дороге будет больше двадцати камней. И считал! Как дурак – идешь и считаешь! Или: перепрыгну через ров или нет? Ради нее! А потом оглянусь: Господи, как я перепрыгнул? Человек от первой любви доходит до состояния Дон Кихота!.. Если меня спросят, что мне нравится в этом сценарии, я отвечу – все нравится! Многое тут грубо и – как это красиво и поэтично можно сделать! Если мы будем загипнотизированы внутренним состоянием героя, если мы ему поверим, если попадем под ритм его существования, то все грубое заговорит, как поэтическое. Я рад, что буду делать этот сценарий.

Э. ТОПОЛЬ: Говорят, что каждому человеку заранее определено, какое количество вина ему в жизни выпить, сколько выкурить сигарет, съесть мяса и так далее. Курить я бросил на вашей студии в свой первый приезд, потому что дал себе зарок, когда писал этот сценарий: если примут его на «Ленфильме», брошу курить! А сейчас я сидел и думал: все! тут такое количество добрых слов сказано в мой адрес, что лимит на комплименты, который мне отпущен в жизни, тоже, наверно, исчерпан. Большое всем спасибо…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Оценка нашей редколлегии и моя совпадают с мнением худсовета. На наш взгляд, это талантливая работа, поэтичная, выигрышная тем, что вами дан одержимый, неистовый характер, дана чистая первая любовь, имеющая свой адрес – молодежь. О любви мы делали много картин, но невысокой температуры – 36,4, 36,3. А нужна высокая температура, и в этом сценарии такой температуры достаточно. Я думаю, что мы можем записать следующее: «Художественный совет Первого творческого объединения одобряет литературный сценарий Эдуарда Тополя „Любовь с первого взгляда“ и рекомендует дирекции студии принять его и запустить в режиссерскую разработку». Нет возражений против такого решения? Нет. Принимается.

(Заседание совета закрывается)

Дополнение:

Члены худсовета подходят к счастливому автору, хлопают его по плечам, жмут ему руки, говорят новые комплименты и зовут в буфет отметить триумф. И тут сквозь их веселое и шумное кольцо маленьким тараном пробивается к автору кругленький Эсадзе и красиво, по-грузински становится на одно колено, говоря:

– Старик, я влюблен в твой сценарий! Я слышал, что его хотят переманить на «Мосфильм» и что есть другие режиссеры, которые его хотят! Я тебя на коленях прошу: подожди меня три месяца! Через три месяца я закончу в Тбилиси свою картину и сразу начну снимать твой сценарий! Клянусь, я сделаю гениальную картину, ты мне веришь? Прошу тебя, верь!

Да, это был мой день – 21 февраля 1973 года. Стенограф Н. Шарова тому свидетель.

Назавтра, получив гонорар, я вылетел в Баку к героям своей киноповести. Мурат – мальчишка, о котором столько говорили на худсовете – давно отслужил в армии и работал теперь вальцовщиком Сумгаитского трубопрокатного завода, а героиня сценария Соня – моя родная сестра Белла – преподавала музыку в детской музыкальной школе. Они жили под Баку, в Сумгаите, в пустой квартире на втором этаже заводского дома, и их дочке Асе было уже полтора года. Я притащил ей самую большую куклу, какую смог найти в московском «Детском мире». Эта кукла была метрового роста, она умела ходить, открывать рот и говорить по-русски «мама» – она была нашего, отечественного производства. Когда я поставил ее на пол и она пошла на Асю, топая прямыми ногами, щелкая пластмассовыми губами и говоря «ма-ма! ма-ма!», Ася разревелась от ужаса. А сестра сказала:

– Дурак! Где ты взял это чудовище! Если ты хочешь сделать ребенку подарок, спустись вниз, в радиомагазин и купи за двадцать рублей проигрыватель. А то она часами стоит в этом магазине и слушает музыку, а у нас на проигрыватель денег нет…

3. Медовый месяц

Режиссерский сценарий «Любви с первого взгляда» мы с Эсадзе писали под Ленинградом, в Репино, в Доме творчества кинематографистов. Это была легкая и упоительная работа. Стояла зима, Репино утопало в снегу, по утрам вокруг нашего коттеджа мы находили лосиные следы и мелкие строки беличьих пробежек. По этому снегу мы с Резо уходили гулять – далеко, к репинским «Пенатам», к скованному льдом Финскому заливу. Но мы не замечали ни мороза, ни снега, ни ледяных торосов. Два кавказца, окруженные питерскими снегами, мы увлеченно сочиняли пылкую и романтическую кавказскую любовь, соревнуясь в изобретении смешных реплик, эпизодов, сценок грузинского и азербайджанского быта. Резо тут же, на снежной тропе играл – за Мурата, за его родителей и соседей. Он делал это гениально! Это был театр и фильм одного актера, и я думаю, что именно так показывал своим актерам Михоэлс. Да, Резо был гением актерской и режиссерской импровизации – подхватив идею какой-нибудь крохотной жанровой сценки, он тут же нырял в нее, как голубь в теплый песок, и купался в ней, и извлекал из нее все новые и новые сияющие брызги юмора, колорита, страсти! Это было так здорово и так смешно, что я валился в снег от хохота и восхищения своим замечательным режиссером. Господи, если бы у меня была тогда видеокамера и если бы я снял на пленку то, что показывал мне Резо, – не нужно было бы никаких последующих съемок, это был бы мой самый лучший фильм! Никогда, никогда – ни до, ни после этого месяца работы с Резо Эсадзе я не был так счастлив от совместного творчества. Если кто-нибудь помнит гениальную сцену из фильма Глеба Панфилова «Начало», сцену, где Куравлев и Чурикова, позабыв обо всем мире, вдохновенно поют дуэтом за обеденным столом, кайфуя от каждой музыкальной фразы, пропетой друг другом, и подхватывая друг у друга мотив, и переливая его из голоса в голос, – вот так мы работали с Резо. И даже то, что Вета-Ветка-Веточка почему-то не звонила мне из Москвы, не омрачало моего настроения.

Режиссерская разработка сценария «Любви с первого взгляда» была написана на едином дыхании, как песня, которую мы с Резо влюбленно пропели дуэтом. И я не сомневался, что не зря я ждал Резо, не зря не отдал сценарий Вите Титову или другим претендентам: вдвоем с Резо мы сделаем замечательную картину!

Когда мы дописали последнюю сцену, Резо сказал:

– Спасибо, старик! Вот увидишь, я сниму гениальный фильм! Но я тебя прошу: никогда не приезжай на съемки. Гений на площадке должен быть один!

Я вздохнул и уехал в Москву, в свою комнату на улице Горького. Вета – без всякого телефонного звонка – появилась в ней только дней через десять. Она выглядела испуганной и жалкой, словно воробей, влетевший в вашу форточку с сорокаградусного московского мороза. Отогрев ее чаем с коньяком, я услышал совсем иную, куда более прозаическую историю любви с первого взгляда.

4. Лужина, Шендрикова, Теличкина, Русланова и Удовиченко

Да, жизнь, словно дразня нас, драматургов, выстраивает порой самые пошлые и банальные любовные треугольники. Конечно, мне льстило, что в меня влюблена эта девочка. Оглядывая свою жизнь, я даже не могу припомнить, кто еще одарил меня такой именно по-девичьи беззаветной и самозабвенной влюбленностью. И надо же было случиться, что именно в это время в нее, Вету, маленькую и на первый взгляд невзрачную фиалку, тоже кто-то влюбился. И – как! До исступления и даже – до преступления! Впрочем, и этому есть, наверное, объяснение. Как говорил Резо Эсадзе на худсовете, первая любовь пронизывает вас каким-то волшебным светом! И влюбленная девушка – пусть даже самая невзрачная – вдруг озаряется этим светом изнутри, словно лампа, с которой стерли пыль и которую включили. Чем сильнее она влюблена, тем ярче свет, сияющий из нее, и тем больше летит на этот свет мошкары.

Он, мой конкурент, влюбился в нее с первого взгляда и – по уши! А она, чтобы охладить его пыл, сказала ему, что сама влюблена, занята. Но это его не остановило. Он был молодым инструктором райкома партии – той самой партии, которой принадлежала власть в этой стране. Вся власть, над всеми! И, как армейский ефрейтор, который, как известно, самый главный начальник в армии, он – инструктор райкома партии – тоже считал, что его власть равна власти Брежнева и Андропова, вместе взятых. Поэтому он просто выследил Вету возле ее училища, уговорил сесть в райкомовскую черную «Волгу» и увез на какую-то подмосковную дачу, где трое суток держал взаперти и насиловал. А через две недели, когда выяснилось, что Вета беременна, он поехал к ее родителям и красиво – с цветами и вином – попросил у них руки их дочери.

А Вете сказал, что, если она ему откажет или сделает аборт, он с помощью своих друзей в КГБ и в прокуратуре посадит в тюрьму и ее отца, и меня – за нарушение паспортного режима…

Скажу вам честно, я не поверил ни одному ее слову! Женщина, уходя к другому, порой способна выдумать историю почище Шекспира! И вообще мне было 35 лет, и я к этому времени уже выслушал больше женских отказов, чем знал сюжетов по учебникам мировой драматургии. Но когда через несколько дней раздался телефонный звонок и мужской голос, представившись следователем милиции, велел мне зайти в районное отделение с паспортом, я понял, что это уже не романтическое кино о любви с первого взгляда, а суровая советская жизнь, где правят бал вовсе не Феликс Миронер, не Резо Эсадзе и даже не Фрижетта Гукасян, а рядовой инструктор райкома партии. В моем паспорте не было московской прописки, и за нарушение паспортного режима мне грозил – ну, не тюремный срок, конечно, но… Впрочем, при большом желании инструктор райкома и его друзья могли сделать что угодно.

Как сказал поэт, «любовная лодка разбилась о быт».

А тем временем фильм «Любовь с первого взгляда» только отплывал от бумажных берегов сценария – на «Ленфильме» начинались кинопробы.

И именно в эти дни я, заглянув зачем-то во ВГИК, наткнулся там на Ларису Удовиченко.

Однако – стоп! Прежде чем идти дальше по фабуле своей жизни, я должен сделать одно признание: я всегда столбенею перед незаурядной женской красотой. У меня отнимается речь, я теряю голос, разум и пульс. Впервые я испытал это, проживая абитуриентом во вгиковском общежитии на Яузе. Там, на пятом этаже, в южном конце коридора висит телефон-автомат, и как-то днем я пришел туда позвонить. И увидел нечто совершенно немыслимое, фантастическое, дух захватывающее и разум отшибающее, – двадцатилетнюю Ларису Лужину. Это стройное длинноногое чудо с валаамскими озерами глаз и распущенными, как у русалки, волосами еще не было известно стране по фильму «На семи ветрах», а совершенно запросто, буднично стояло у телефона-автомата в одном ситцевом халатике на фоне июльского заката, пламеневшего за окном. Но я – обмер. Мало того, что яростное, пробивающее даже ситцевый халатик солнце обнажало передо мной эту богиню юности, женственности и ветрености до каждой жилки на ее высокой шее и даже персиковой опушки ее подмышек, но плюс к этому я как-то враз, всем своим существом углядел и ощутил в ней еще и талант красоты. Впрочем, я не знаю, какими словами передать это чувство. Мне кажется, за годы учебы во ВГИКе и работы в кино я видел немало красивых женщин, но того особого качества, которое является ДАРОМ, ТАЛАНТОМ красоты, – нет, это крайне редкое сочетание. Лариса Лужина была первой, чей талант красоты зазвенел в моем пульсе, крови и поджилках так громко, что там уже не осталось места ни для каких земных помыслов. Я просто стоял и смотрел на нее, как африканский туземец на спустившуюся с небес нимфу. И, наверное, это было написано на моем лице таким крупным шрифтом, что Лариса, глянув на меня, расхохоталась от всей души. Много-много лет спустя я рассказал ей в ресторане Дома кино, как катился тогда за мной по лестнице ее смех – звонко подпрыгивая, словно тугой и яркий детский мяч…

Да, а вторым таким потрясением была восемнадцатилетняя Валя Шендрикова, сказочная русская дива и студентка Вахтанговского училища еще в ту пору, когда Козинцев и не думал снимать «Короля Лира». Но в период между двумя этими встречами я уже окончил ВГИК, пообтерся в Москве и обнаглел до такой степени, что стал назначать Вале свидания. Однако ничего путного и земного из этого выйти не могло – сказочная Валина красота держала меня в столбняке даже тогда, когда я, превозмогая свою немоту обожания, пытался что-то говорить ей, шутить. Нет, даже когда Валя приходила ко мне на свидания, ничего, кроме облака оторопи, не было в моих штанах. Но зато я первый привел ее в кино! Это было в 1967 году, когда на «Мосфильме» запустили в производство мой первый фильм «Эта длинная зима». В моем сценарии были две женские роли, на одну из них режиссер тут же пригласил Валю Малявину, знаменитую в то время по фильму «Иваново детство», а на вторую – на роль юной поварихи в геологической партии – я привел к нему еще никому не известную Валю Шендрикову. Но режиссер сделал кислое лицо:

– Эдуард, ну кого вы мне привели!

Я смолчал, но затаил в душе некоторое упрямство, поехал во вгиковскую общагу и назавтра привел к нему Валю Теличкину – она в то время заканчивала сниматься в «Журналисте» у Герасимова, никто не видел ее на экране, но мы с ней дружили еще с третьего курса, и я знал, печенью чувствовал ее актерский дар.

Однако режиссер забраковал и Теличкину – все с тем же кисло-насмешливым лицом.

От обиды я закусил удила и через день притащил на «Мосфильм» совершенно бесспорную для меня жемчужину – да что там жемчужину! просто Божий дар в застиранной юбке! – восемнадцатилетнюю Нину Русланову.

Черт знает, каким шестым чувством я угадывал в этих золушках будущих звезд и королев экрана, но это было, обе Вали и Нина не дадут мне соврать!

Однако когда мой режиссер забраковал и Русланову, сказав: «Эдуард, я вас прошу: перестаньте водить сюда ваших девиц!» – мне пришлось отступить. И только потом, когда Козинцев взял Шендрикову на роль Корделии, а Теличкина стала звездой «Журналиста», а Русланова стала сниматься у Киры Муратовой, – я не забывал первым сообщать ему об этом. Однако урок я усвоил: никогда и ни при каких обстоятельствах не рекомендовать режиссерам никаких актрис! Потому что есть что-то сугубо мужское, самное в том, кого отбирает режиссер на женские роли, – даже тогда, когда он и не помышляет ни о чем земном, а думает только об искусстве…

Я усвоил этот урок и три года и три картины не нарушал этот закон.

Но когда я увидел Ларису Удовиченко – никому не известную юную первокурсницу ВГИКа, одну из двух десятков новопринятых во ВГИК девчонок, – что-то снова екнуло под селезенкой с такой оглушительной силой, что я просто забыл все свои зароки. Я взял Ларису за руку, отвез на Ленинградский вокзал, посадил в «Красную стрелу» и привез на «Ленфильм», в свою киногруппу «Любовь с первого взгляда». Честно говоря, меня поразило, что никто в киногруппе – ни оператор, ни второй режиссер, ни художник – меня как бы и не узнали. Мы сидели с Ларисой в режиссерской комнате, в углу, и я с изумлением слушал, как они – все! – дружно и вдохновенно сочиняли какие-то сценки и эпизоды, не имеющие никакого отношения к фабуле моего сценария. И обсуждали, кто из актеров будет играть в этих эпизодах…

Затем пришел Резо Эсадзе.

– Вот, – сказал я ему, показывая на Ларису и гордясь своей находкой. – Это будущая русская Катрин Денев! Она должна играть нашу Соню!

Резо посмотрел на Ларису, потом на меня и – вся его творческая группа воззрилась на меня, как на недоразвитого. И дело было не только и не столько в том, что я нарушил негласную режиссерско-авторскую конвенцию о выборе актеров и актрис, а в том, что, судя по моему выбору актрисы, я вообще ничего не смыслю в их совместном гениальном видении будущего фильма.

Конечно, я в тот же день уехал в Москву и никогда больше не появлялся в этой киногруппе – ни на съемках, ни на монтаже. Да меня и не звали. И только в июне 1975-го Фрижетта Гургеновна Гукасян вызвала меня телеграммой на заседание худсовета «Ленфильма».

5. Развод по-киношному

Стенографический отчет

«ЛЕНФИЛЬМ»

ЗАСЕДАНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СОВЕТА

23 июня 1975 года

Повестка дня:

Обсуждение кинофильма

«Любовь с первого взгляда»

Стенограф Кучурина Л.А.

Ленинградское бюро съездовых стенографов

Резо ЭСАДЗЕ (режиссер фильма): Мы сейчас покажем вам вещь, которую с волнением делали на протяжении года – в спешке, в мучениях. У нас еще нет титров, не успели их сделать, и песня записана не очень хорошо. За те огрехи, которые сделали, простите. Приступаем к показу фильма.

(Просмотр фильма)

Ф. ГУКАСЯН (после просмотра): Кто желает выступить?

В. МИХАЙЛОВ (режиссер): Мне чрезвычайно понравилась картина, она меня взволновала, и я уверен, что мы имеем дело с самобытным произведением искусства. Актеры создали новое ощущение того братства, того удивительного сплава, который олицетворяет собой наш народ, состоящий из многих национальностей, и то отсутствие границ между людьми, которое свойственно Тбилиси особенно. Мне дорога эта картина, хотя у меня к ней есть претензии. В ней есть сцена уличного актера, который пересказывает «Отелло», но эта сцена инородна, эта сцена физиологична, а картина поэтична. Кроме того, система титров себя не оправдывает, она лишняя. А в остальном это произведение искусства, которым мы будем гордиться.

Н. КОШЕВЕРОВА (режиссер-постановщик): Что Резо талантлив и изобретателен – это известно, но в картине много затянутых сцен, например, сцена резания барана, которая сама по себе – может быть, а может и не быть. В картине есть повторы, и тогда она становится скучнее, длиннее, ослабевает интерес. Прекрасны актеры, я влюбилась в грузин! Но нужно посмотреть, чтобы не было длиннот, чтобы не уставать от интересной работы художника и оператора.

А. АБРАМОВ (режиссер): Эта картина очень талантлива, интересна, я ее горячий поклонник. Но эту картину нужно смотреть, настроившись на ее волну, ее нужно смотреть с детской непосредственностью, то есть верить в то, что там происходит, сопереживать и влюбляться в нее так, как влюбляется в Соню этот парень. Для меня эта картина – огромный эскиз… тут берутся цвета неожиданные, очень интересные. Посмотрите, как взят цвет, – нахально в самом хорошем смысле слова: деревья расписаны под Ван Гога! А как организованы эти шумные актерские композиции! Они создают образ веселого, доброго, многонационального Тбилиси!

Я слушал выступления членов художественного совета так, словно они доносились до меня из-за стен пустого аквариума. Я сидел раздавленный, мертвый, с пустым сердцем. То, что я только что увидел в просмотровом зале, было всем чем угодно, кроме моего фильма, снятого по моему сценарию или хотя бы по режиссерскому сценарию, написанному мной и Эсадзе. Там было все, кроме этого: там были деревья, прекрасно расписанные под Ван Гога и Матисса; там в жарком котле кавказского города кто-то двадцать минут тащил с рынка барана, и еще столько же времени все вокруг очень талантливо дискутировали, как его резать; там уличные мальчишки, гениально – по цвету – одетые художником, стаей неслись по изумительно выкрашенным улицам – от реалистически серого колорита стен в светлые, яркие, красно-малиновые – к любви! Там сиятельной мозаикой, как в калейдоскопе, как в детских снах Гогена или Пиросмани, озвученных грузинским Равелем, жил, переливался, хохмил и скандалил южный город, но… дальше этого ничего не происходило! Та история, которую я написал, утонула в творческом кураже всех остальных моих «соавторов» – оператора, художника, актеров, ассистентов и даже гримеров. Они упражнялись на моем сценарии, как эквилибристы на подкидной сетке, они ввели в мою историю новых героев с их смешными и драматическими параллельными судьбами, банальными фокусами и бездарными репризами. Да, каждый из них нашел тут возможность продемонстрировать миру свой оригинальный, свежий талант: оператор снял картину так, что плоское полотно экрана обрело перископическую глубину картин Коро и Мане, художники сочинили замечательную цветовую сюиту о первой любви, актеры, дорвавшись до творческой свободы, городили один актерский экспромт на другой, но вся эта детская резвость гениев требовала себе места, экранного времени и вытесняла, выдавливала из фильма его суть, его сюжет и смысл. И если бы это было сделано на известном сюжете – скажем, по «Ромео и Джульетте» или по «Гамлету» – ладно! Зная фабулу, зритель развлекался бы и кайфовал от режиссерских импровизаций. Но тут… Тут историю, фабулу утопили, тут вытерли об нее ноги все, кому не лень, тут принципиально снимали не по сценарию. А когда выяснилось, что из этих гениальных лоскутов-импровизаций не сшить не только полного костюма, но даже детских штанишек, позвали Булата Окуджаву, чтобы он своими песнями и дикторским комментарием прикрыл сюжетные дыры и объяснил зрителю, что же в конце концов происходит на экране.

О, конечно, я давно знал и даже трижды испытал на своей собственной шкуре, что любой фильм – это кладбище сценария. Но такого талантливого убийства и таких веселых похорон со мной еще не совершал никто!

Поглядывая на мое мертвое лицо, члены художественного совета пытались подсластить эту пилюлю…

Д. МЕСХИЕВ (кинооператор): Это очень хорошая картина! Здесь убедительный сплав достоверности и живописности. Может быть, это идеи нескольких людей, может быть, они набросали какой-то лук, какой-то бурак и все это сварили, но получилось – хорошо, хочется есть, смотреть! Я родился в Тбилиси, хорошо знаю Кавказ, но здесь не только Кавказ, здесь много юга, Одессы, здесь именно интернационализм. Основная моя мысль: нужно без страха и оглядки бросать свой талант на алтарь искусства, как делает это автор, и в этом случае он выигрывает…

И. МАСЛЕННИКОВ (режиссер): В данном случае мы имеем особый случай, это – авторское кино. Режиссер сумел так выстроить роль главного героя, что появилась удивительная, замечательная актерская работа этого мальчика… Мне вспоминается и другая сторона создания этой картины: как вся бухгалтерия измывалась над группой за каждое ведро израсходованной краски, как они считали эти ведра, известку. Теперь по поводу титров и диктора. Мне не хватало диктора, я ждал этого диктора, ведь редактор фильма так ярко и страстно рассказывал нам раньше, сколько было придумано Булатом Окуджавой…

…И только Виктор Мережко, с которым мы учились во ВГИКе, а после его окончания вместе обивали пороги «Мосфильма» и всех остальных студий, – только Виктор сказал то, что не могли или не хотели сказать остальные.

В. МЕРЕЖКО: Здесь говорили: это авторский фильм. В силу своей профессии я должен выразить сожаление по отношению ко второму автору – Тополю. Я знаю сценарий, он мне нравился, это был тонкий, грустный, с прекрасным юмором, его лучший сценарий! Конечно, эта картина – Резо Эсадзе, им сделано так много экспромтов, эскизов, и получился разнообразный борщ, который позволил сделать интересную картину. Но тем не менее больно за автора сценария, его здесь не видно. Ведь самое главное – взаимоотношения молодого человека и девочки, а все остальное должно этому аккомпанировать. А здесь, к сожалению, произошла перестановка, здесь главное – жизнь двора – как режут барана, ссорятся, любят и т. д.

Но члены худсовета тут же ринулись исправлять Витину «тактическую ошибку»:

С. ШУСТЕР (режиссер): Мы не вправе говорить, что это картина только авторская, Резо, потому что отправной точкой был все-таки сценарий. Другое дело, что нельзя от Резо требовать супа с гренками, когда он хочет сделать харчо. Он сделал фильм по-своему. Сравнение того, что было и что есть, не всегда на пользу делу. Иногда повторяется буквально сценарий, и это приводит к положительному результату, а иногда и наоборот. Группа, которая решала, как делать этот сценарий в кино, победила. Великолепно сделаны двор и вся атмосфера, в которой проявляется любовь с первого взгляда. А соотношение частностей – дело автора.

Л. РАХМАНОВ (драматург): Здесь Мережко сожалел, что сценарий весьма изменен. Но ведь зато появилось много нового, раскрылись актерские данные. Я полностью за эту картину, я получил от нее художественное наслаждение. Это счастье, что есть на студии Эсадзе!

А. БЕССМЕРТНЫЙ (редактор фильма): Во-первых, картина очень жизнерадостна, что дефицитно в нашем кинематографе. Выведена галерея народных типов, их много, но они характерны с разной степенью подробности, и поэтому картина получилась содержательной при всей ее пестроте. Во-вторых, сценарная история и экранная история – они нисколько не противоречат друг другу. Я против разговоров о том, что это неплодотворная постановка сценария. Это несправедливо по существу. Лучшее, что было написано в сценарии, – история первой любви, свет этой любви – полностью вошло в эту картину.

Ф. ГУКАСЯН: Мы смотрели очень своеобразную картину, новаторскую, экспериментальную, потому что таких картин мы не делали. Эта картина со своим выражением лица, и своей непохожестью на другие она взрывает наш будничный поток фильмов, и некоторые из нас становятся в тупик – ведь она не похожа на все, что мы видели на экране. В ней действуют трудносоединимые вещи: лирика, романтика и народный юмор. Это действительно талантливая работа всех, кто принимал в ней участие. Но начало всему – конечно, сценарий. Хотя картина внешне не похожа на сценарий, произошел просто сдвиг: из прозрачно и прелестно написанной лирической истории первой любви она превратилась в народную картину. И все же в основе лежал сценарий, характеры героев, которые дали заряд, а как это сделано – дело режиссера. Есть много соображений, которые касаются частностей, но главное – мы должны поздравить режиссера и авторов: все очень интересно в картине и обещающе…

Э. ТОПОЛЬ: Я имел возможность на год отойти от своего сценария и теперь смотрел фильм глазами зрителя, то есть чужими глазами, не изнутри. И, представляя и чувствуя задачу режиссера, потому что был некоторым образом посвящен в первичную сущность фильма, могу сказать, что в нем состоялось и что не состоялось. Но я не хочу ни критиковать картину, ни хвалить. Я считаю, что эта картина не моя, это картина людей, которые делали ее после меня. Поэтому я прошу снять с авторских титров мою фамилию.

Гул возмущения был мне ответом. Из этого гула в стенограмму вошла только одна реплика.

МАНЕВИЧ (кинокритик): Например, супруги хотят девочку, а родился мальчик, что же делать? Отказываться от отцовства?

Остальные члены худсовета просто отмахивались: «Это несерьезно! Мальчишество! Такой картиной нужно гордиться!»

Резо ЭСАДЗЕ: Очень трудно говорить после этого. Если я остановился на этом сценарии, если я взял сценарий, я считал, что он мой. И заслуга Тополя в том, что в этом сценарии я нашел что-то главное. Что значит авторская картина? Нужно понять, что есть кино. Если в кино нет единомышленников, ничего не сделаешь, один человек не может в кино все воссоздать, воплотить. Авторская картина? Да, авторская, но когда совместно все работают в картине – это отражается в едином замысле, который идет от сценария. И я просто удивляюсь, как может сценарист не размышлять об этом! Сценарий в данной картине нашел свое перевоплощение, произошла метаморфоза, я вообще не понимаю режиссеров, которые все делают так, как написано в сценарии. В картине соблюдено все, что было в сценарии, а что мешало – мы это называли свистопляской, – мы это вместе по ходу дела убрали, и это хорошо. Мы это в трудах делали, с душой. Как вы ни говорите, а рук Венере Милосской не хватает, она не та, что была с руками. У нас спрашивают: а где история? Ушла героиня от мужа или не ушла? Но это же второстепенно! Это же первая любовь, а кто из здесь присутствующих остался с первой любовью? Никто. Главное – чувство любви и способность любить, а что дальше может случиться – кто может предсказать?

Ф. ГУКАСЯН: Художественный совет принимает решение: принять картину на двух пленках и после поправок вновь вынести на обсуждение художественного совета. Нет возражений? Нет. Принимается.

Члены худсовета шумно встали, окружили Резо Эсадзе, оператора и художника картины, поздравляя их с замечательным фильмом, обещая фильму успех и фестивальные призы.

В мою сторону никто не смотрел, и если проходили мимо меня, то обходили стороной, как прокаженного. Затем Фрижетта Гукасян, встав из-за стола, сказала негромко:

– Эдуард, пойдемте со мной.

Она привела меня в свой кабинет, плотно закрыла за нами дверь и даже заперла ее на ключ. Только после этого сказала:

– Эдуард, скажите мне честно, вы уезжаете в Израиль?

– Куда? – изумился я.

– Вы собираетесь эмигрировать?

– Нет. С чего вы взяли?

– Это честно?

– Честно!

– Тогда зачем вы это делаете? Ведь Резо снял замечательную картину! А если вы уберете свою фамилию, это будет скандал – вы поставите весь фильм под удар. Я вас прошу: откажитесь от этой идеи.

Что я мог ей сказать? Что я поступил во ВГИК в 1960 году и пятнадцать лет шел к этому дню – недоедал, жил на московских вокзалах, на раскладушках и на полу у каких-то полузнакомых людей, бросал любимых женщин, скрывался от милиции и на последние гроши, которыми одарили меня Миронеры, писал – под истошные крики соседок-лесбиянок – свой лучший сценарий – для чего? Для того только, чтобы очередной режиссер вдохновенно отбил на нем чечетку, каждым ударом своего гениального каблука отшвыривая, выбрасывая из сценария все самое в нем ценное, дорогое, выстраданное моей сестрой и выписанное мной в те душные московские ночи?

Нет, я не смог ей и того сказать – у меня уже не было на то ни желания, ни сил. Наверное, так чувствуют себя женщины после аборта – безразлично ко всему, что им говорят, о чем спрашивают. «Любовь с первого взгляда» обернулась для меня четвертым киноабортом – или выкидышем, назовите это как хотите.

Но каким-то последним, резервным здравым смыслом я понимал, что этот мой жест – неведомый советскому кинематографу с тридцатых годов, когда Ильф и Петров сняли свои имена с титров фильма «Цирк», – поставит под удар не только Эсадзе и всю его группу, но и Фрижу, и все руководство Первого объединения «Ленфильма». Потому что при всех комплиментах, которые наговорили тут этому фильму, все, включая Гукасян, хорошо понимали: именно необычность, яркость, дерзость эдакой параджановски-просветленной стилистики этого фильма может вызвать гнев руководства Госкино СССР. Но если стилистика – дело вкуса, если с ней трудно спорить и не так просто придраться (особенно когда маститые киномастера «Ленфильма» примутся утверждать, что яркая многоцветность фильма «помогает утверждению удивительного сплава интернационализма советских людей» – о! в такой демагогии мы тогда здорово поднаторели!), то афронт сценариста, снявшего с титров свое имя, – это простой и удобный предлог для любых репрессивных акций и против фильма, и против студии. В конце концов Госкино дало «Ленфильму» деньги на съемки моего сценария, а не на съемки вдохновенных импровизаций режиссера и его команды по поводу их собственных первых любовей – так куда же смотрело руководство студии во время съемочного периода?

Да, в этом тоже была тогда какая-то мерзостность нашей всеобщей игры в кино: нельзя было «подставлять» талантливых людей, даже если они делали ахинею, считалось непорядочным критиковать их работу, поскольку власти могли воспользоваться этой критикой и наказать порядочных людей.

Я взял со стола Гукасян чистый лист бумаги и написал:

«Главному редактору Первого творческого объединения „Ленфильма“

ГУКАСЯН Ф.Г.

Прошу в титрах фильма «Любовь с первого взгляда» заменить мою фамилию на «Белла Абрамова».

– Кто это – Белла Абрамова? – удивилась Гукасян.

– Моя сестра. В этом фильме – ее история, пусть она и значится автором. Ведь Госкино все равно, какая фамилия в титрах, лишь бы был автор, не так ли?

6. Авторы тоже плачут

Фильм «Любовь с первого взгляда» лег на полку, то есть был запрещен Государственным комитетом СССР по кинематографии не потому, что автор заменил в титрах свою фамилию, и не потому, что Резо снял лишь первую половину сценария, размешав его драматургической отсебятиной. Фильм лег на полку и пролежал на ней пять лет потому, что, играя в кино, все – и правые, и левые, – нарушали тогда правила честной игры. Пытаясь уберечь картину от критики начальства, все на студии так усердно захваливали ее, так были счастливы тем, что «Эсадзе есть на «Ленфильме», что Резо и вправду уверился в своей гениальности и нетленности каждого – буквально каждого – кадра этой картины. И когда в Госкино велели сократить фильм на 19 метров (в фильме есть эпизод обсуждения всеми обитателями кавказского двора, как нужно резать барана, и в этом эпизоде появлялся русский, в военном френче персонаж, он вынимал из кармана бумажку и принимался читать доклад о том, как резать барана, эта сценка вызвала бешенство руководства Госкино, они назвали ее издевательством над русским народом), – так вот, когда Госкино приказало вырезать эти 19 метров, Резо гордо ответил «нет!». Между тем не по форме, но по сути начальство было в этом случае право: эта сценка была плохо, неграмотно сделана драматургически, она выпирала из реалистической стилистики поведения остальных обитателей этого двора, она вылезала в пародию, потому что докладов о том, как резать баранов, конечно, не бывает, но бывают – инструкции по забою скота! Маленькая, ничтожная, казалось бы, фальшь превратилась в пережим, раздражала, «портила песню».

Но Резо отказался вырезать эти 19 метров и – о, святая простота коммунистических кинопродюсеров! – никто не решился сделать это за режиссера, никто не посягнул на его произведение! «Нет?» – и всю картину, которая обошлась в 400 тысяч рублей, отправили на полку, то есть не приняли у студии.

И в киношных кругах Резо сразу прославился – ведь его картину запретили! Не прошло и трех месяцев, как он стал гордостью грузинского кинематографа, и студия «Грузия-фильм» выкупила у «Ленфильма» эту картину якобы для поправок и переделок, а на самом деле для своего, внутригрузинского проката. Всем, кто приезжал тогда, в 1975 году, в Грузию, этот фильм показывали как выдающееся достижение грузинского национального кино. Но что же так восхищало в этом фильме грузин? Неужели я, автор сценария, не понял свою собственную картину, не оценил шедевр?

Разгадка в ином. Дело в том, что все сыгранные грузинскими актерами бакинские эпизоды и персонажи воспринимались в Грузии как насмешка над их азербайджанскими соседями. И Резо Эсадзе, осмелившийся сделать такую картину про азербайджанцев, немедленно стал национальным героем Грузии.

Отблески этой славы достали и меня. Гейдар Алиев, бывший в то время отнюдь не демократом, а первым секретарем ЦК КП Азербайджана, прослышав об этом «издевательском» фильме, затребовал его из Тбилиси и после просмотра в гневе запретил не только показывать эту картину в Азербайджане, но и пускать в республику ее авторов! Что, конечно, и меня сделало в киношных кругах «опальным» драматургом, не только проживающим в Москве нелегально, но и без права возвращения по месту прописки – в дедушкину квартиру в Баку.

Но мне уже и эта слава была, как говорится, до лампочки. Я заматерел в цинизме. Да и как иначе? После четырех абортов даже Джульетта утратила бы свой романтизм. Правда, память о своей Любви с первого взгляда проносят через жизнь и падшие женщины. Наверное, потому я не мог, не хотел смириться с режиссерским хамством, с их уверенностью в том, что «если я взял сценарий, я считаю, что он мой». Вранье! Не было в фильме Эсадзе никакой режиссерской «интерпретации», переосмысления драматургии, художественного перевоплощения сценария в киноленту! А была элементарная профессиональная самодеятельность, помноженная на головокружение от творческого зазнайства и стремление переплюнуть Феллини. Да, в те годы очень многие «косили» под Феллини и Антониони или – на худой конец – под Тарковского. Они хотели снимать шедевры а-ля по наитию, под «Восемь с половиной» и под «Амаркорд». Забывая, что Феллини-то именно сценариями зарабатывал себе поначалу на жизнь. И уж свои-то фильмы он никогда не снимал без сценария! Просто та драматургия, которую выстраивали себе Феллини или Антониони, была не по плечу остальным гениям в коротких вгиковских штанишках.

Короче, я ужасно жалел, что, как красна девица, купился на рыцарски-кавказский жест упавшего на колени режиссера, и… через год написал по своему сценарию пьесу. Не буду описывать ее хождения по театрам – там, оказывается, главрежи в еще большей степени гении и принцы, чем режиссеры кино. Как заметил однажды Вампилов, в театр нужно приходить либо классиком, либо покойником. А если вы живой, да еще с первой пьесой, то, ухватив вашу пьесу, и главреж, и его жена – прима театра, и завлит, и еще хрен знает кто начинают душить вас в объятиях, уговаривая и заставляя переделывать и перелицовывать пьесу «под нашу сцену», «под наших актеров», «под наше видение» и «под возраст нашей ведущей звезды». При этом, конечно, вас всюду водят как новую надежду театральной драматургии, величают «нашим новым открытием» и т. д. и т. п., но все это только ради того, чтобы вы от них никуда не делись, а легли у подмостков их пыльной сцены и поставили свою пьесу пред ними в ту позу, которая ими наиболее любима для Любви с первого взгляда.

Тертый киношный калач, я, как безумный отец, дважды уносил свою девственную пьесу из-под венца двух ленинградских и московских театральных кумиров. Я решил: нет! пусть уж она останется в девках, но моя и такая, как есть, чем изуродованная ляжет под Владимирова или Захарова. И так бы оно, наверное, и случилось, если бы год спустя на каком-то семинаре театральных драматургов эту «Любовь…» не углядели составители очередного сборника молодежных пьес. А едва пьеса была опубликована, как ее сразу, даже не ставя меня в известность, стали репетировать два театра – Московский областной и Вильнюсский русский драматический. Однако я, и узнав об этих постановках, не явился туда ни на репетиции, ни на премьеры. Хватит с меня и киношных абортов, сказал я себе, не хватает мне еще и в театре получать инфаркты. Ведь видя, как очередной, теперь уже театральный, Эсадзе публично изгаляется над моим текстом, я, при моем кавказском характере, могу и на сцену полезть прямо посреди спектакля…

И только в 1978 году, когда лег на полку еще один мой фильм «Ошибки юности», а комиссия старых большевиков при Моссовете отказала мне в московской прописке, я, уже имея на руках разрешение на эмиграцию из СССР, вдруг ринулся в аэропорт, сел в самолет и полетел в Вильнюс. Да, милостивые господа, дрогнула моя душа, зачерствевшая в битвах с киношной судьбой, милицией, паспортным режимом, редакторами студий, цензурой и гениями советского кино. Я оставлял в России любимых женщин и женщин, которые любили меня, я оставлял в Баку своих родственников, но я не мог уехать в эмиграцию, не повидав перед отъездом – хотя бы инкогнито! – свою единственную пьесу!

Я прилетел в Вильнюс в день, когда в Вильнюсском драматическом шла моя «Любовь…». Прямо из аэропорта я приехал в театр. У парадного входа висела большая двухцветная афиша на дешевой желтой бумаге: «ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА. Комические и драматические воспоминания в двух частях. Постановка И. Петрова. Художник В. Зюзькевич. В главных ролях…» Я постоял перед этой простенькой афишкой и направился в кассу. Хотя было всего три часа дня, кассирша сказала, что все билеты на сегодняшний спектакль проданы. Польщенный, я протянул ей красные «корочки» члена Союза советских кинематографистов, и она, не открывая их, тут же продала мне два билета в первый ряд. Зачем я купил два билета, я и сам не знал, но, нежа эти рыжие бумажки в своем кармане (я, автор, купил билеты на свой спектакль!), я отправился гулять по городу, который был свидетелем моего французского романа, моей дружбы с Донатасом Банионисом и моего платонического адюльтера с Ириной Печерниковой. Я прошел мимо оперного театра, где пять лет назад французы играли «Мнимого больного», я полюбовался издали на цэковскую, на горе, гостиницу, побродил по узким улочкам старого города, насчитал в нем ровно две рекламные тумбы с афишами Русского драматического театра и пообедал в ресторане гостиницы «Вильнюс», где когда-то, пять лет назад, ко мне через весь гостиничный холл бежала девятнадцатилетняя Вирджиния Прадал…

Теперь все это было в прошлом, я отрезал от себя эту страну, эту жизнь и эту профессию – я через десять дней уезжал совсем в другую жизнь, в страну под названием «Эмиграция». Да, матч окончен, господа присяжные заседатели, я сыграл свою игру в кино со странным счетом 3:2:2, где тройка – три неудачных фильма, первая двойка – «Юнга Северного флота» и «Несовершеннолетние», которые принесли мне успех, деньги и призы, а вторая двойка – «Любовь с первого взгляда» и «Ошибки юности», которые были запрещены как антисоветские и легли на полку. Стоили ли эти семь фильмов и эти две рекламные тумбы с афишами моей пьесы той цены, которую я заплатил за них, стоили ли они двенадцати лет бродячей жизни, недолюбленных женщин и нерожденных детей? Мне было ровно сорок лет, я бродил по теплому осеннему Вильнюсу, и хрупкие опавшие листья хрустели под моими ногами.

К семи вечера я направился к Русскому театру.

– Простите, у вас нет лишнего билета?

– Извините, у вас нет лишнего?..

Я врубился не сразу:

– Куда лишнего?

– В Русский театр. На «Любовь…».

Я не поверил своим ушам:

– В театр??!

На меня посмотрели, как на безнадежного олуха, и бросились к следующему прохожему:

– Простите, у вас нет лишнего?..

А я, слегка оглушенный, как боксер в нокдауне, подошел к театру. Здесь стояла толпа, билеты спрашивали у всех, кто приближался, а возле окошка администратора клубилась очередь студентов и студенток – за контрамарками. Я остановился, и на меня тут же, как осы, налетели какие-то люди:

– У вас нет лишнего? У вас не будет лишнего?

– Нет, – отвечал я, дурацки улыбаясь. – Лишнего нет. – И, сжимая в руке свои два билета, медленно оглядывался вокруг. Да, я уже знал, кому достанется мой второй билет, – той, которая будет стоять тут недвижимо и молча, ни у кого ничего не спрашивая и никого ни о чем не прося. Конечно, хорошо бы, чтобы – по законам советской драматургии – у нее оказались такие же васильковые глаза, как тогда, в знойное лето 1972 года, с которого началась эта «Любовь…».

Но такой не было – судьба не занимается клонированием и не делает нам дважды одних и тех же подарков.

Простояв до второго звонка, я подошел к высокой одинокой шатенке лет двадцати пяти и отдал ей свой лишний билет. Она попробовала вручить мне деньги, но я отвел ее руку:

– Не нужно. Это вам просто подарок. От девушки по имени Вета.

И ушел в театр.

Через пару минут брюнетка осторожно заняла место рядом со мной, косясь на меня с некоторым снобизмом, как на неудачливого влюбленного, к которому не пришла на свидание девушка по имени Вета. Но тут заиграла зурна, занавес взлетел вверх, и яркий, солнечный, знойный кавказский полдень опалил со сцены зал. Я не помню, каким волшебством художник добился этого эффекта, да еще практически без всяческих видимых усилий: просто стоял посреди сцены шест, на который была натянута бельевая веревка, а над сценой шатром нависал туго натянутый парусиновый задник, подсвеченный прожекторами до какого-то знойного, чуть ли не самаркандского свечения. И – все, никакой перспективы Баку, описанной мной в ремарке, никаких рисованных мусульманских мечетей, никакого южного моря на горизонте. Но атмосфера жары, зноя и родной, памятной мне с детства кавказской улицы уже плеснула мне в душу и заполнила зал. Потому что под этим небом-шатром сидели три женщины – одна месила тесто в тазу, вторая хлестко выбивала палкой шерсть, а третья стирала белье на стиральной доске в корыте. И первая женщина, стараясь перекричать громкозвучную зурну, говорила второй:

– Я тебе говорю: возьми лук, верхний кожу сними, надень на шампур и подержи над газом. Чтобы лук совсем мягкий стал. Потом возьми стрептоцид, насыпь на этот лук и положи своему сыну на глаз. А через три дня…

– Вай-вай-вай! Чему ты ее учишь? – вмешалась третья женщина. – Разве глазом лук можно терпеть? Честное слово, на нашей улице все умные! Не улица, а Большая энциклопедия! Сусана, слушай меня: возьми куриный помет, смешай с тутовой водкой и добавь холодного мацони…

Тут мимо них с криками: «Пасуй!», «Бей!», «Держи, Гога!» – пронеслась, играя в футбол, ватага подростков и великовозрастных парней. Кто-то из них на ходу задел корыто со стиркой, кто-то наступил на взбиваемую шерсть.

Женщина с шерстью отреагировала на это немедленно, криком, на самой высокой ноте:

– Идиот! Чтоб ты ноги поломал! Чтоб ты до конца своих дней за мячом на костылях бегал! Чтоб ты…

– Ну-ка перестань наших детей проклинать! – перебила ее женщина со стиркой. – Своего проклинай сколько хочешь, а наших не трогай! – И закричала за сцену: – Гога! Не пей холодную воду, иди домой! Клянусь своим здоровьем, я этот мяч порву на мелкие кусочки!

Но женщина с шерстью сказала, подбоченясь:

– Пах-пах-пах! Здоровьем она клянется! Посмотрите на нее! Ара, какое у тебя здоровье? Одного с трудом родила, теперь трясешься над ним!

Но и женщина со стиркой не уступала, а повысила голос:

– А ты думаешь, если восьмерых нарожала, твой закон на этой улице?

Тут из левой кулисы вышел хлипкий мужчина – муж одной из них, прошел через всю сцену и крикнул в правую кулису:

– Алексей! Алексей! Убери свою жену, а я свою уберу! И так голова болит в такую жару.

Женщина со стиркой – немедленно:

– Несчастный! Твою жену на всю улицу позорят, а ты мне рот затыкаешь? Лучше скажи своему сыну – пусть не играет с ее детьми! (Снова кричит за сцену): Гога, я кому сказала? Прекрати пить холодный воду, иди домой!

Мужчина (тоже за сцену):

– Гога! Сынок!..

Из-за кулисы выглянул Гога – здоровый пятнадцатилетний верзила.

– Да, папа. Что?

Мужчина:

– Играй сколько хочешь, я разрешаю!

Если при первых репликах пьесы зал выжидающе улыбался, то теперь он взорвался хохотом, и – спектакль покатился! В нем было все, о чем я мечтал и о чем я даже не смел мечтать в те душные московские ночи лета 1972 года, когда старенькая пишущая машинка «Москва», постукивая, как рыбацкий баркас, уносила меня над ночными московскими крышами в Баку, в мою юность, в судьбу и драму нашей семьи. В нем были все, все до единой реплики, эпизоды и сцены – мои сцены и реплики. И зал – большой, мест на четыреста зал, забитый битком и еще со стоящими вдоль стен зрителями, – этот зал смеялся и плакал, смеялся и плакал именно там, где когда-то, в московской ночи, одиноко смеялся и плакал я сам…

Но был в этом зале зритель, который не засмеялся ни разу, ни единой остроте и который плакал даже тогда, когда зал покатывался от хохота.

Этот зритель был я. Я сидел затылком к сцене, смотрел на увлеченных спектаклем людей, на то хохочущих, то плачущих зрителей, и слезы счастья и отчаяния катились по моим щекам.

«Идиот! – молча кричал я сам себе. – Куда же ты уезжаешь? Как ты можешь уезжать от этого! Ведь именно за это ты заплатил двенадцатью годами бездомной жизни, недолюбленными женщинами и нерожденными детьми! Ради этих зрительских слез и смеха, слез и смеха ты валялся на деревянных лавках Казанского и Белорусского вокзалов, стрелял трояки у друзей, жрал пельмени и запивал пельменной юшкой! И вот теперь, когда – наконец!!! – все состоялось, все сбылось, когда люди – вот они! – смеются и плачут именно там, где ты велел им смеяться и плакать, когда еще восемь театров страны начали репетировать эту пьесу, – как ты можешь уехать от этого, кретин?!!»

Прекрасно, на волне успеха играли актеры – я просто кожей чувствовал, как поверх моей головы летел к ним на сцену заряд зрительских эмоций и как азартно, с кайфом они возвращали в этот зал каждый комедийный, драматический и трагический поворот и нюанс погони влюбленного пятнадцатилетнего Мурата за его возлюбленной Соней – погони через всю их жизнь. Волшебно, просто первоклассно играла Соню молодая актриса Таня Майорова. И замечательно играл А. Иноземцев роль отца Мурата – так, что во втором акте зал аплодировал уже каждому его появлению на сцене.

А я, наплакавшись, сидел, поникнув, в первом ряду. Впервые в жизни мне стало страшно за себя, впервые в жизни я пожалел о принятом решении.

Но обратного пути не было – мой советский паспорт истекал через десять дней.

После спектакля я пошел за сцену, хотя, отправляясь в Вильнюс, дал себе зарок не делать этого – зачем ставить в неловкое положение актеров и режиссера появлением в театре автора – «предателя родины»? Нет, я не собирался открывать им свое инкогнито, я планировал тотчас после спектакля вернуться из Вильнюса поездом в Москву и даже загодя, еще в Москве, купил себе на эту дорогу бутылку хорошей пшеничной водки – чтобы в ночном поезде напиться в одиночку после последнего в моей жизни театрального спектакля. Однако все наши благие зароки пасуют перед простым словом «хочу!». Во всяком случае, мои зароки…

Я захотел прикоснуться к своей славе, я захотел хоть на минуту обняться с ней.

Я прошел за кулисы, нашел там гримерную актрисы Майоровой и, скупо постучав, распахнул дверь.

– Подождите, я занята! – недовольно сказала актриса; она сидела перед зеркалом и снимала накладные ресницы.

– Ничего, мне можно. Я автор, – нагло сказал я, входя.

– Автор чего?

– Автор этой пьесы. «Любовь с первого взгляда». Я пришел сказать вам, что вы замечательная, гениальная актриса. Спасибо вам! У меня нет цветов, поэтому вот вам вместо них! – С этими словами я поставил перед ошарашенной Майоровой бутылку водки «Пшеничная», поцеловал ее в щеку и – сбежал из театра на вокзал.

Через час поезд Вильнюс – Москва уносил меня из Литвы, через десять дней самолет Москва – Вена увез из СССР меня и мою сестру Беллу с ее дочкой от Любви с первого взгляда.

А что же Вета (Ветка, Веточка)? Как видите, судьба фильма и пьесы выдавила из фабулы этой главы и эту фиалку с улицы Горького – да, даже ее, которая любила меня, как никто другой! Но разве не так же было и в жизни? Разве ради тех треклятых киносъемок, редсоветов и редколлегий, озвучаний и монтажа не бросал я своих возлюбленных, не оставлял их на вокзальных перронах, у входов в метро и даже на их жарких постелях? Разве не срывался я по первой же телеграмме в Одессу, Свердловск, Краснодар, Ленинград, Паневежис, в заполярные тундры под Салехардом и на Соловецкие острова? Азартная игра в кино уводила меня от женщин, загсов и нормальной жизни, как алкаша гонит из дома жажда к спиртному, а игрока тянет к рулетке. Когда из очередного вояжа, уж не помню откуда – из Питера? или с Соловков, со съемок «Юнги Северного флота»? – я вернулся в Москву и, еще не зная, где буду жить, перво-наперво зашел, как обычно, на Центральный телеграф за своей почтой «до востребования», меня ждал там конверт без обратного адреса, а в конверте письмо:

«Мой дорогой, любимый, единственный! Я ищу тебя везде – и в вашем болшевском Доме творчества, и в гостинице „Пекин“, и даже на „Мосфильме“. Но нигде тебя нет, ну нигдешеньки! На „Мосфильме“ какой-то дурак сказал, что готов тебя заменить… А мне очень плохо, я плачу и хожу по улицам, как слепая. Что мне делать, Боже мой, что же мне делать? Если ты получишь это письмо до 5 сентября, позвони моей подруге Кате по телефону 152-17-40. А после пятого уже не звони, прошу тебя! Целую крепко-крепко, пока еще твоя-твоя Вета».

Кажется, было начало октября. Я подошел к телефонным кабинкам, нашел свободную, бросил в автомат двушку и набрал номер. Трубку сняли сразу, на первом гудке, и я услышал на том конце провода какой-то шум и музыку, а поверх него высокий и хмельной женский голос:

– Алле?!!

– Катя? Извините, нет ли у вас Веты?

– Веты? Счас! Вета-а-а! Тебя! – И через паузу совсем другой, низкий Веткин голос, ее осторожное: – Алло?

– Вет, это я. Я только что прилетел и получил твое письмо… Алло! Вета! Ты слышишь меня? Вета!

– Я слышу. Не кричи. Ты опоздал. Хотя нет. Ты можешь меня поздравить. Сегодня моя свадьба, прямо сейчас. Прощай, мне нужно идти к нему!

И – гудки отбоя, гудки отбоя, гудки отбоя.

Я стоял с трубкой в руке и все медлил повесить ее на рычаг. Девушка, которая с первого взгляда полюбила меня – нищего, бездомного неудачника, девушка, которая приходила ко мне в пустую комнату над спортивным магазином на улице Горького и – на голом полу, на продавленном диване, на пыльном подоконнике и на моем единственном стуле – любила меня так, как никто не любил меня ни до, ни после этого, – эта девушка, эта Вета-Ветка-Веточка выходила сегодня замуж. Потому что нигде меня не нашла, нигдешеньки. Ведь я был занят. Предельно занят. Я делал кино.

Глава 4 Краснодарская невеста

«Юнга Северного флота» родился в 1972 году из газетной заметки о том, что где-то в Северодвинске бывшие юнги Северного морского флота отметили энную годовщину окончания Школы юнг Соловецких островов и возложили венок на могилу юнги, погибшего во время войны.

Фильм или, точнее, образ этого фильма возник предо мной сразу, как только я прочел эту заметку. Хотя «Море нашей надежды» не оправдало моих надежд на прорыв в кино, оно не исчерпало моих морских одесских впечатлений, а точнее, я еще не отошел от истории капитана Кичина и судеб других одесских моряков. Но одних этих историй было, конечно, мало для написания сценария о юнгах, я отправился в библиотеку, в Ленинку, поднял всю мемуарную литературу по Северному морскому флоту времен Отечественной войны и выяснил обстоятельства возникновения Школы юнг на Соловецких островах. Ее создали в 1942 году, чтобы спрятать от бомбежек беспризорных сирот-подростков, пробивавшихся на фронт или бродяжничавших в прифронтовой зоне, и разместили эту школу как раз там, где до революции был знаменитый Соловецкий монастырь, а после революции «СЛОН» – лагерь репрессированных «врагов народа». (Именно этот лагерь в тридцатые годы посетил Максим Горький, чтобы убедиться, что условия содержания зеков в сталинском ГУЛАГе вполне, как он позже напишет, «гуманные», – по случаю его приезда администрация лагеря устроила тут настоящую «потемкинскую деревню» и под страхом жутких кар запретила зекам вступать с Горьким в какие бы то ни было разговоры!)

Потом я отыскал в Москве двух бывших юнг Северного флота. Один из них оказался сотрудником КГБ и профессиональным разведчиком, работающим под крышей АПН. Я изловил его во время его московского отпуска, но он так боялся своих сослуживцев, что даже о Школе юнг, куда он попал тринадцатилетним пацаном, боялся мне рассказывать. Второй был полковником Генштаба, доброжелательным, но тусклым министерским бюрократом. Он снабдил меня какой-то сухой хроникой существования Школы юнг и адресами еще двух бывших юнг, проживавших где-то в Сибири и в Средней Азии. Я написал им, но ответа не дождался, а ехать искать их мне было не на что. Но и строить сценарий на сухих приказах командования Северного военно-морского флота о создании и обеспечении Школы юнг на Соловецких островах или высасывать из пальца эпизоды их школьной жизни я не мог. Я пошел к Трунину – благо, идти было недалеко, мы с Вадимом жили в это время в одном коттедже в Доме творчества «Болшево» Союза кинематографистов. Вадим был сыном кадрового военного и в юности сам учился в военном училище. Я изложил ему замысел будущей картины, мы пару дней посочиняли вместе какие-то эпизоды и договорились о джентльменской форме соавторства: пока он заканчивает с Андреем Смирновым озвучание «Белорусского вокзала», я сам пишу и заявку для киностудии, и первый вариант сценария, но зато второй вариант и все последующие поправки он делает один, без меня. И когда мы получили аванс и деньги за первый вариант сценария, Вадим сказал мне:

– Все, старик, ты свое дело сделал, дальше – моя работа, как мы и договорились.

Но через неделю вдруг приехал со студии Горького совсем с другими вестями: фильм будет делать режиссер Владимир Роговой, постановщик знаменитых в то время «Офицеров», но при условии, что сценарий будет писать один Трунин.

Я не знаю, почему там так решили. Я в то время не был знаком с Роговым и даже не видел его фильмов. Но я догадывался: буквально назавтра после выхода на экраны «Белорусского вокзала» Трунин стал самым модным драматургом страны. И сделать фильм с ним – с самим Труниным! – было для Рогового и лестно, и почетно. А Тополь тут явно портил титры – кто он был? Автор трех неудачных фильмов, и только…

Я пишу это никому не в укор. Как говорил Карлсон, который живет на крыше, «это дело житейское» – то есть при игре в кино нужно быть, как в хоккее, готовым и к силовым, и к болевым приемам. К тому же после некоторых баталий со студией я в авторах «Юнги Северного флота» все же остался – во всяком случае, до моей эмиграции из СССР. А после эмиграции, говорят, мою фамилию все равно вырезали – чтобы ежегодно показывать эту картину по телевидению как чисто советский, без эмигрантских примесей фильм. То есть не мытьем, так катаньем мое имя все-таки изъяли из титров этого фильма…

Между тем обе мои картины, сделанные Роговым, – и «Юнга Северного флота» и «Несовершеннолетние» – были в работе, в съемочном периоде, самыми для меня безболезненными и даже приятными. Может быть, потому, что на Соловецких островах, при съемках «Юнги», Володя Роговой сказал мне честно:

– Старик, пойми: я не умею снимать паузу. Актерские паузы и всякие подтексты – это не для меня. Пожалуйста, перепиши эту сцену так, чтобы в ней было прямое действие.

Я переписал, и с тех пор мы не разлучались три года и две картины. До постановки своего знаменитого фильма «Офицеры» Роговой был директором картин и знал свои сильные и слабые стороны. Как я терпеть не мог часами высиживать на съемочной площадке в ожидании, пока осветители поставят свет, или разойдется облачность на небе, или декораторы перенесут стену квартиры на пять метров вправо, или пиротехники нафаршируют взрывчаткой макет подводной лодки, так Роговой, наоборот, обожал всю эту оргработу, он был в ней как рыба в воде и как Наполеон на поле боя. Но когда дело доходило до съемки чисто актерских сцен, то есть без всякой погони, стрельбы с торпедных катеров или горящих под бомбежкой поездов, – тут он требовал и настаивал, чтобы у него за спиной стоял автор сценария. При этом он и сам мог все объяснить и актерам, и художнику, и оператору, но без авторской поддержки или подсказки с тыла никогда не был уверен в своей правоте. Зато если автор говорил ему после первого дубля: «Володя, тут нужно вот так и так, с акцентом на это слово и этот смысл…» – все, после этого можно было спокойно уматывать со съемочной площадки на рыбалку, в ресторан или на пляж, потому что Роговой, ухватив идею («Вот! – кричал он актерам. – Я это как раз и имел в виду!»), уже не слезал ни с актеров, ни со своей группы до тех пор, пока не получал в кадре именно то, что хотел. Пусть порой это было упрощенно, прямолинейно и без всяких изысканных подтекстов, пусть работал он в лоб и с пережимом в слезу, но ведь и массовый зритель был у нас далеко не Ростропович! Наверное, потому именно «Юнга» идет на телеэкранах уже двадцать пять лет, а следующий наш фильм – «Несовершеннолетние» в первый же год посмотрели 50 миллионов зрителей…

Впрочем, стоп! Мне совсем не обязательно перечислять свои достижения в кино, я же ни перед кем не оправдываюсь и не прошусь обратно в советское гражданство. Я записываю то, что обычно рассказывал друзьям за столом, за рюмкой водки. Но теперь, когда я завязал со спиртным, меня уже не зовут в компании, вот я и перешел на эпистолярный жанр. Так что же я хотел рассказать по поводу игры в кино на съемках «Юнги» и «Несовершеннолетних»? О, я не забыл, я помню – про Валю Кулагину! Конечно, я слегка изменил тут ее фамилию, но какая вам разница? Главное, не скрою, совсем в другом: в том, что при игре в кино можно, как и в рулетке, все-таки сорвать банк! Да, хоть раз в жизни, но можно! Я говорю это потому, что на фильме «Несовершеннолетние» я не только заработал себе на новые «Жигули», но и чуть было не сорвал, по-настоящему сорвал самый главный приз – Валю Кулагину! О всяких других преходящих и переходящих призах рассказано в моих предыдущих книгах, но Валя Кулагина – это было настолько всерьез, что я чуть не увез ее с собой в эмиграцию…

Однако не будем спешить. Бойцы вспоминают минувшие дни.

Автор «России в постели» хочет признаться в своем сексуальном провале.

Дадим ему слово?

Попробуйте не дать!..

Как сообщает читателям Андрей, лирический герой/автор «России в постели», пионерлагерь «Орленок» находится на берегу Черного моря в двух часах езды от Краснодара. Золотые песчаные пляжи, изумрудное море, белые жилые корпуса с романтическими названиями «Бригантина», «Каравелла» и т. п. построены там под стать своим названиям в виде кораблей, уходящих в море. А в этих корпусах – две тысячи пионеров и пионерок со всей страны под опекой ста двадцати загорелых и голенастых вожатых в возрасте от восемнадцати до двадцати трех лет и с пионерскими галстуками на высокой груди. Фрукты, четырехразовое питание, музыка, прогулочные катера, вечерние пионерские костры с гитарой и песнями Визбора и гигантский лесной заповедник вдоль берега – в этот рай мы впервые попали в 1974 году, когда привезли туда на ежегодный фестиваль детских фильмов свою ленту «Юнга Северного флота». Картина уже прошла по стране, получила «Золотую гвоздику» как лучший фильм для юношества 1974 года, и вечером, после киносеанса в открытом лагерном кинотеатре (где экран стоял прямо на фоне моря, что создавало для нашего фильма просто фантастический эффект: торпедные катера с нашими юнгами словно выскакивали на этот экран из настоящей морской перспективы!), – так вот, в этот вечер дети, которые еще дома смотрели этот фильм по нескольку раз и знали его наизусть, засыпали нас цветами не в фигуральном, а в полном и настоящем смысле этого слова. Да, еще днем, до просмотра фильма я обратил внимание на то, что лагерь как-то странно опустел, замолк.

– Куда все делись? – спросил я у Рогового.

– Понятия не имею… – сказал он. Мы лежали на горячем пляже, он уговаривал меня написать сценарий о сельском пионервожатом, взяв за основу биографию директора «Орленка». Но я млел от солнца и курортного безделья и посылал Володю подальше от всех творческих замыслов. А оказалось, что именно в это время две тысячи пионеров ушли в лесной заповедник, прочесали его насквозь и собрали в нем все цветы, какие там только были. И когда кончился киносеанс и мы – Роговой, я, кинооператор и два наших юных актера – вышли на сцену, две тысячи букетов обрушились из зала к нашим ногам! Я не знаю, почему никто не допер снять это на пленку – как мы стояли по грудь в цветах!!!

Даже Роговой прослезился и, дотянувшись до микрофона, сказал:

– Ну, такого со мной не было даже на «Офицерах»!

Радостный детский ор был ему ответом, но потом эти разноголосые вопли стали все ясней и ясней оформляться в отчетливое:

– Е-ще!.. Е-ще!.. Е-ще!.. Е-ще!..

– Еще фильм о подростках? – догадался наконец Володя.

– Да!!! – грянул зал. – Е-ще!.. Е-ще!..

И тут Роговой показал на меня рукой, словно перепасовал футбольную подачу:

– Вот! Обращайтесь к нему! Он написал «Юнгу», попросите его написать сценарий о вас, а я сниму, даю честное слово.

Что вам сказать? Да, господа, даже в самых жестоких играх с судьбой, когда на кону вся твоя жизнь вместе со всеми любимыми женщинами и нерожденными детьми, есть, есть высокие моменты! Редко, конечно, но есть. И когда моя американская дочка спросила меня однажды: «Папа, а ты был когда-нибудь счастлив?», я рассказал ей об этом моменте – как я стоял по грудь в цветах и как две тысячи детей хором кричали мне:

– Е-ще сце-нарий!.. Е-ще сце-нарий!..

Это был гол, который Роговой пушечным ударом забил в мои ворота! Нужно ли говорить, что, вернувшись в Москву, я написал для него этот сценарий – не про пионервожатого, конечно, а «Несовершеннолетние» – про подростковую преступность. Нынешнему читателю даже трудно себе представить, что каких-нибудь пятнадцать – двадцать лет назад в России, да и вообще в СССР, не было никакой преступности, а уж подростковой тем более. Во всяком случае – на бумаге. Не было алкоголизма, проституции, наркомании, педофилии, гомосексуализма, коррупции, взяточничества, группового бандитизма и сексуальных преступлений как в простой, так и в извращенной форме. Согласно прессе и телеэкрану, вся страна вдохновенно строила коммунизм, собирала рекордные урожаи, пела исключительно песни Пахмутовой и Добронравова и воплощала в быту моральный кодекс строителя коммунизма.

А нам не страшен ни вал девятый, Ни холод вечной мерзлоты! Ведь мы ребята, ведь мы ребята Семидесятой широты!

Вот так! В 1964 году «Литературная газета» получила письмо от какого-то пенсионера из Бауманского района Москвы о том, что у него под окном пацаны по вечерам регулярно играют в карты на деньги, пьют вино и матерятся. Залман Эфроимович Румер, заведующий отделом писем «Литгазеты», дал мне это письмо и сказал:

– Сможешь написать об этих пацанах?

Румер был уникальным человеком: в 1937 году его арестовали прямо в редакции «Литгазеты», увезли на Лубянку, влепили двадцать лет за шпионаж в пользу Польши и отправили в Сибирь, в ГУЛАГ. А в 1957-м, уже по хрущевской амнистии и реабилитации, он вернулся из Сибири в Москву, прямо с поезда пришел в редакцию, в свой кабинет, сел за свой стол и продолжил работу. И вот теперь, в 1964-м, ему подвернулся наконец случай использовать свой двадцатилетний лагерный опыт. Он сказал:

– Если эти пацаны захотят тебя побить или ограбить, ты не трусь. Ты им сразу по фене руби вот так: «Ебанный по кумполу через три хлыста!» Запомнил?

Я кивнул, поехал на Яузу во вгиковское общежитие, где обретался тогда студентом сценарного факультета, взял там свои спортивные штаны, майку и тапочки и отправился на метро на станцию «Бауманская». Там я без труда нашел указанный на конверте адрес и позвонил в дверь номер 16 автору письма в «Литгазету». Дверь приоткрылась на чуть-чуть, на ширину дверной цепочки, за ней стоял сутулый старик в тяжелых очках на кончике носа. Через дверную щель я объяснил ему, что я корреспондент «Литгазеты», и предъявил его же собственное письмо. Только после этого он впустил меня в квартиру и через окно показал детскую песочницу и скамейку, где скоро, по его словам, опять соберется шпана. Я снял свои джинсы, пиджак и рубашку, переоделся в потертые спортивные штаны, застиранную майку и стоптанные тапочки и в таком виде отправился к песочнице. «Шпана» действительно стала скоро подваливать, я выдал им себя за приезжего гостя из квартиры 16, они приняли меня в игру «сикку» и позже мой «Репортаж из переулка» начинался так: «Главному бухгалтеру „Литгазеты“. Прошу оплатить командировочные расходы, а именно: проиграно в карты – 8 рублей 16 копеек, потрачено на кагор – 2 рубля 60 копеек, порваны при отрыве от милиции штаны стоимостью в 6 рублей». Да, я провел с этой шпаной несколько вечеров, я играл с ними в карты, курил «Беломор», бил автоматы с газировкой, чтобы извлечь из них медные пятаки, покупал без очереди кагор в винном магазине, хамил старикам и продавщицам, отрывался через заборы от милиции и пил вино в каком-то тенистом сквере, где уже взрослые урки выбирали из этой тринадцати – пятнадцатилетней шпаны юрких помощников для своей форточной работы…

Сегодня такой репортаж не приняли бы даже в детский журнал «Мурзилка». А тогда это было сенсацией, это был, что называется у журналистов, «фитиль»!

– Ебанный по кумполу через три хлыста! – восторженно шумел Румер. – Мы поставили фитиль всем газетам! Мы пробили тему подростковой преступности сквозь эту сволочную цензуру!

Много лет спустя в ночном поезде «Красная стрела» актер Станислав Любшин рассказал мне, как он, прочитав мой репортаж, примчался к своим друзьям сценаристу Жене Григорьеву и режиссеру Марку Осипяну с идеей сделать по этому очерку фильм. И они, оттолкнувшись от этой статьи, как от причала, уплыли тогда в свой фильм «Три дня Виктора Чернышева», а он, Любшин, еще пару лет носился с идеей экранизировать мой репортаж. Но я, конечно, не знал об этом, я в те дни продолжал, по совету Румера, «расширять прорыв» – написал репортаж о девочках-минетчицах в парке «Сокольники»: там тринадцатилетние школьницы минетили командированным за тюбик губной помады, шоколадку или польскую тушь для ресниц. Прочитав этот материал, Румер покачал головой:

– Нет, это слишком! Я даже не понесу Чаковскому, чтоб его не пугать.

– Но ведь тут все правда! И даже фамилии подлинные! Мне их дали в милиции и райкоме комсомола!

– Забудь! В «Литгазете» репортаж о минетчицах? Этого не будет никогда! У тебя есть что-нибудь полегче?

– Бакинские наркоманы, – вспомнил я. – В Баку прямо на моей Бондарной улице пацаны шмалят «план». И на приморском бульваре, и во всех городских сквериках…

– Пиши заявку на командировку. Только имей в виду: чтобы это прошло, нужно, чтобы в материале был хотя бы один положительный милиционер или инструктор райкома комсомола. Ты понял?

Я кивнул и уехал в Баку за очерком о бакинских наркоманах. Что из этого вышло, читатель знает по роману «Журналист для Брежнева»: очерк о бакинских наркоманах никогда не был напечатан в СССР, господин Романов, главный в то время цензор страны, начертал на нем собственной рукой: «Не печатать. Наркомании в СССР нет». Интересно, что позже почти то же самое сказал, посмотрев фильм «Несовершеннолетние», господин Кириленко, дружок Брежнева, член Политбюро и секретарь ЦК КПСС.

– Подростки играют в карты и грабят прохожих? – изумился он. – Откуда авторы такое взяли? Я каждый год езжу по стране и ни разу не встречал подростков-грабителей!

И он был абсолютно прав – он действительно не встречал и не видел ни подростков-грабителей, ни их отцов-алкашей, ни всех прочих теневых и закулисных проблем той страны. Им, кремлевским старцам, никто этого не показывал, им демонстрировали по телику, на киноэкранах и на газетных полосах совсем другую страну – ликующую, как на парадах, от их мудрого руководства. А все, что не вписывалось в это верноподданное ликование, все, что могло омрачить их старчески-кремлевское пищеварение и гневом обернуться против недобдевших чиновников, – все это немедленно отметалось, запрещалось, искоренялось и вычеркивалось. Сексуальный подтекст в эпизоде ночного полета академика Юрышева на Север? Долой! Бардак на строительстве Братской ГЭС? Да о чем вы говорите – это же стройка века! Школьники курят гашиш и колются наркотой? У нас в стране?! Да не может такого быть!

И когда мы с Роговым принесли в Комитет по делам кинематографии при Совете Министров СССР сценарий «Несовершеннолетние», редакторы посмотрели на нас как на подрывателей советской власти.

– Да вы что? У вас же тут настоящая банда – пять хулиганов терроризируют целый город! Грабят рабочих! Пьют! Играют в карты!

Был 1975 год, со времени публикации моего «Репортажа из переулка» прошло больше десяти лет, проблема подростковой преступности уже ломилась в окна, двери и камеры всех районных управлений милиции от Балтийского моря до Владивостока, Совмин принял постановление об учреждении в милиции специальной должности – инспектор по делам несовершеннолетних – и об усилении воспитательной работы среди молодежи и юношества, но чтобы пустить эту тему на экран?

– Нет! Нет! Сократите эту банду до трех человек, иначе мы не запустим этот сценарий!

– Подождите! Подождите! – просил Роговой. – Вы же знаете меня! Я фронтовик, коммунист, я всей душой за советскую власть! И главным консультантом этого фильма уже согласился быть Борис Николаевич Шумилин, первый зам Щелокова, министра МВД! То есть милиция целиком за этот фильм! Давайте я сделаю так: эти пять хулиганов будут играть в карты, а на заднем плане я пущу колонной двести пионеров, все в белых рубашках, все в красных галстуках, и – барабан, и – барабан! Чтобы сразу было видно: хороших ребят у нас колонны, а плохих всего пять. А? Договорились?

– Четыре!

– Что – четыре?

– Плохих четыре. И то только из-за нашего доверия к вам, Володя.

Я вышел из Госкино и выругался так, как научил меня Залман Эфроимович Румер.

– Да брось ты! – сказал Роговой, обнимая меня за плечи. – Не расстраивайся! Сделай им эти поправки – лишь бы они запустили сценарий в производство. А уж я сниму все, что мы захотим!

Но я уже знал эти режиссерские «майсы». Они и так снимают половину сценария, а если я своими руками вырежу из него целую сюжетную линию…

Я молча сел в свой зеленый «жигуленок» и, проклиная советскую власть, цензуру и самого себя за то, что все еще живу в этой сраной стране и, как раб, работаю на этих партийных блядей, остервенело помчался в Болшево, в Дом творчества. По дороге, уже в Подлипках, сообразил, что опоздал к обеду, нужно купить себе хотя бы сыру или колбасы, и свернул к магазину. Продавщице за высоким прилавком оказалось лет восемнадцать – тоненькая русая кукла с грустными зелеными глазками. Почему я всю первую половину жизни гонялся именно за этим типом женской красоты, описано в «Любожиде», «Русской диве» и «Московском полете». Еврейский мальчик, воспитанный на русских народных сказках. Я посмотрел в зеленые глазки этой продавщицы, затянутые тиной провинциальной подлипской скуки, и понял, куда сегодня ночью уйдет мое остервенение. Секс и работа – лучшие громоотводы при любой злости.

– Вы когда заканчиваете работу? – спросил я у продавщицы.

– А что? – лениво ответила она, с такими вопросами к ней подваливал каждый третий покупатель.

– Сегодня вечером в Москве, в Доме кино, французский фильм с Ивом Монтаном. Хотите, я заеду за вами?

Она посмотрела на меня, на мою машину за окном магазина и снова на меня. Но на сей раз уже столь длинным взглядом, что ряска провинциальной скуки исчезла из ее глаз и мне открылись такие глубины – почти как у Ирины Печерниковой.

– Я заеду ровно в семь, – твердо сказал я, не ожидая ее ответа.

Однако в семь ноль пять, когда она вышла из магазина, сердце упало у меня в желудок: она была хромоножкой! Аленушка из русской сказки – с кукольным личиком, с русой косой, с зелеными глазами русалки – шла ко мне, припадая на короткую левую ногу, как Баба-Яга.

Я заставил себя не дрогнуть ни одним лицевым мускулом. Я вышел из машины, жестом лондонского денди открыл ей дверь и повез в Дом кино на просмотр французского фильма, в котором Ив Монтан играет коммуниста-подпольщика, скрывающегося от немецкой полиции в квартире своего школьного друга и товарища по подпольной борьбе. Дочь этого друга, восемнадцатилетняя Клаудиа Кардинале, влюбляется в него чуть ли не в первом эпизоде и потом весь фильм они занимаются сексом – с утра до ночи в отсутствие отца этой девочки и даже ночью, когда ее отец сладко спит, устав весь день печатать антифашистские прокламации. При этом то была далеко не порнуха и даже не эротика в прямом и плоском смысле этого слова, о нет! То была эротическая кинопоэма, чистая, как свежие простыни, которыми Клаудиа Кардинале каждый раз медленно, очень медленно, почти ритуально застилала широкую отцовскую кровать перед тем, как в очередной, сотый раз отдаться на ней своему возлюбленному коммунисту Монтану в совершенно новой, еще не виданной зрителем позе. Хрен его знает, как эти французы умудряются даже на материале подпольной борьбы с фашистами и при сюжете, родственном «Молодой гвардии», создать «Балладу о постели»! Нифонтовых на них нет, вот в чем дело!

Нужно ли говорить, что я в ту ночь был болшевским Ивом Монтаном, а моя хромоножка – подлипской Клаудией Кардинале? И что на застиранных в болшевской прачечной простынях мы испробовали все российские и французские позы любви, невзирая на то, что левая нога моей сказочной Аленушки была искривлена и на целую ладонь короче ее прелестной и стройной правой! Но дело не в этом – кого, кроме Нифонтова, можно было этим удивить? А дело в том, что в короткие моменты отдыха и расслабления эта Аленушка, лежа на моем плече, рассказала мне о своем детстве. О том, как ее отец-алкоголик являлся по ночам домой в дупель пьяный и с порога орал ей, восьмилетней, и ее матери – железнодорожной проводнице:

– Подъем! Песни петь будем! Вставай, Аленка, и запевай! Мою любимую – запевай! А не будешь петь, я твою мать на твоих глазах ебать буду!

И восьмилетняя девочка, дрожа в одной ночной сорочке, пела отцу его любимые «Расцветали яблони и груши» и «На позиции девушка провожала бойца». А когда ей исполнилось четырнадцать, он спьяну полез ее насиловать и она выпрыгнула в окно с третьего этажа и сломала ногу…

Ровно через неделю мы с Роговым принесли в Госкино мой исправленный сценарий. Редактриса с громкой фамилией Громыко (уж не знаю, кем она приходилась министру, все они, тогдашние управляющие культурой и искусством, были не то детьми, не то женами, не то родственниками именитых и полуименитых кремлевских сановников) стала при нас листать сценарий, приговаривая:

– Вот теперь другое дело… Пионеры идут колонной – очень хорошо… И пятого бандита нет, спасибо…

И только на сорок восьмой странице она застряла, зачиталась новым текстом – там был совершенно новый эпизод. Там пьяный отец одного из пацанов-хулиганов врывался среди ночи в свою квартиру, из которой он уже пропил всю мебель, и орал с порога жене-проводнице и восьмилетней дочке:

– Подъем, пала! Вставай, Аленка, и запевай! Мою любимую – запевай! А не будешь петь, я твою мать на твоих глазах драть буду!

И восьмилетняя девочка, дрожа в одной ночной сорочке, вставала с раскладушки и тонким голоском пела отцу «На позиции девушка провожала бойца». И мать ей подпевала. А отец, сев за стол, слушал и плакал пьяными слезами…

Дочитав этот эпизод, редактриса подняла на меня глаза, посмотрела в упор каким-то совершенно иным, словно заново оценивающим взглядом, и сказала:

– Да, Эдуард… Вы, конечно, выполнили наши поправки… Но зато вписали такой эпизод!..

Я открыл рот, чтоб ответить, но Роговой наступил мне на ногу и упредил.

– Все будет хорошо, вот увидите! – поспешно сказал он. – В конце концов, если вам не понравится, эту сцену можно будет вырезать прямо из картины!

– Не знаю… Не знаю… – произнесла редактриса и понесла сценарий наверх, начальству. Роговой велел мне ждать его на улице, а сам поспешил за ней – после триумфа своих «Офицеров» и «Юнги Северного флота» он без стука входил к любому начальству. И через двадцать минут он выскочил из Госкино – радостный, как на крыльях.

– Все! Запускаемся! Правда, эта сцена повисла, они ее будут смотреть после съемок отдельно, но…

– Хрена ты вырежешь эту сцену! – взорвался я. – А если вырежешь, я тебе выкину номер, как на «Любви с первого взгляда», – сниму свою фамилию!

– Да ты что! Успокойся! Ты полный псих! Кто собирается вырезать эту сцену?

– Как кто? Они! Эти бляди думают, что мы им лакеи! Что нас можно ебать и в хвост и в гриву!

– Тише! Идиот! Что ты орешь на всю улицу?!

– А ты видел, как она на меня посмотрела? Как будто уже влепила мне «десятку» по пятьдесят восьмой «прим»! Господи, как я их ненавижу! Сначала они курочат все, что ты напишешь, а потом презирают тебя за то, что ты пляшешь под их дудку! И правильно, кстати, делают! Но на этот раз – все, я им не холуй больше! Если ты не снимешь эту сцену или выбросишь ее потом…

– Да не выброшу я, не выброшу! Откуда ты ее взял? Это лучшая сцена сценария, но ее не было ни в каких предыдущих вариантах! Когда ты ее придумал?

– Не твое дело, – сказал я, остывая. – Ночью придумал…

– Ночью? Дай тебе Бог таких ночей побольше, старик!

Я не возражал.

Для натурных съемок маленького провинциального города Володя выбрал Краснодар. И конечно, потребовал, чтобы я ехал с ним, – он уже не мог обходиться без автора сценария ни при одной съемке. А точнее – не хотел. И действительно, почему бы не иметь подле себя сценариста – он может подбросить хорошую реплику или вообще переписать сцену, которая не дается актерам. Но я заупрямился – какого черта я буду сидеть все лето в пыльном Краснодаре, у меня есть другая работа. Поладили на том, что я поселюсь в «Орленке» и буду писать там новый сценарий, а в случае необходимости приезжать в Краснодар на съемки.

Но какой, к черту, сценарий, когда вокруг – пляжи, море, музыка и сотня двадцатилетних голенастых пионервожатых?!

Я понимаю, что читатель уже ждет «клубнички» в стиле рассказов телевизионного администратора Андрея о его пребывании в этом же лагере за год до меня или, наоборот, годом позже. Мол, пустили лису в курятник! Дорогие мои, уважаемые! Возможно, Андрей из «России в постели» или еще какой-нибудь ловкий сердцеед, вроде Рубинчика из романа «Русская дива», и наломал бы тут дров, то есть, ну, вы понимаете… Но ваш покорный слуга не обладал их прытью, а просто-напросто втюрился, влюбился до дрожи в поджилках – и даже не в пионервожатую, а в заурядную, казалось бы, медсестру из лагерного медпункта!

Впрочем, Господи, как у меня рука повернулась назвать ее заурядной! Это была рафаэлевская мадонна, с тонким станом, высокими оливково-шоколадными от загара ногами, густой копной черных волос до пояса, маленькой грудью, удлиненным нежным абрисом лица и огромными темными глазами застенчивой серны. Я не помню, как я за ней ухаживал и чем заговаривал, я не помню ни одного ее слова, я только помню свое совершенно немыслимое, бешеное, накаленное южным солнцем желание и такое же совершенно немыслимое и бешеное ее сопротивление. Каждый вечер, в одиннадцать, то есть через час после лагерного отбоя, она приходила ко мне в комнату, позволяла себя раздеть, уложить в постель, целовать и терзать, и сама, задыхаясь от собственного желания, накаленного за день тем же южным солнцем, целовала взасос и меня, и все, что было во мне мужского, но… дальше этого двинуться не позволяла! И не то чтобы это было чисто физическое сопротивление девственницы, которое я по своей горячности преодолел бы, наверное, в первую же ночь, – нет, она ПОПРОСИЛА меня не делать этого. И каждый раз, когда я, забывшись или увлекшись, приближался к слабой, Господом Богом созданной препоне, слезы проступали на ее прекрасных глазах, и она шептала:

– Но ты же обещал… Пожалуйста, не делай этого…

И я этого не делал, я делал все остальное, но только не это.

Как известно, великого Рафаэля свела в могилу сексуальная ненасытность его любовницы – той самой «Сикстинской мадонны» и дочери деревенского пастуха, которую он преподнес и оставил миру, как высший символ женской чистоты и невинности. И наверное, ваш покорный слуга ушел бы той же дорогой, поскольку неутоленная чувственность моей краснодарской мадонны каждую ночь требовала все больших и больших подвигов и изысков на ниве «упоения в бою, у самой бездны на краю». Но тут протрубила труба искусства – режиссер Роговой затребовал меня в Краснодар и даже прислал за мной машину, чтобы я уже не мог, как накануне, сослаться на отсутствие автобусов и прочие глупости.

И я уехал в Краснодар, на съемки, а оттуда – в Москву писать режиссерский сценарий моей следующей картины «Ошибки юности», а потом – сценарий «Девчонки» для Рогового, и жизнь опять закрутилась стремительной кинокаруселью, но по ночам, как недописанная фраза, почти регулярно всплывала в моих снах недолюбленная Валя Кулагина с ее холодными темными глазами и жарким ночным темпераментом. И тогда, с ломотой в костях, я просыпался и пылко обдумывал какие-то невероятные планы стремительного фиктивного брака с целью получения московской прописки, чтобы затем столь же стремительно развестись, купить кооператив и привезти в Москву Валю, переведя ее из Краснодарского мединститута в Московский. Выстроив такую простую цепочку, я успокоенно засыпал, чтобы, проснувшись утром, глянуть в лицо реальности: какой, к черту, фиктивный брак? с кем? и о каком стремительном разводе может идти речь, если эффективность московского брака моего друга Яши полгода проверял участковый – до тех пор, пока Яша, плюнув на все, не эмигрировал из СССР в США!

Будничная, но сермяжная правда советской жизни не давала мне – почти сорокалетнему мужчине, уже известному, черт возьми, сценаристу, автору нескольких фильмов, члену Союза журналистов и Союза кинематографистов, – никакой легальной и даже нелегальной возможности вытащить из провинции любимую девушку и жениться на ней в Москве! Сейчас, глядя на эту ситуацию из Америки, я думаю: неужели такое возможно? Неужели и вправду не было никаких путей? Или я задним числом просто оправдываю свою ветреность, свое неумение жить и бороться за свою судьбу? Но чем глубже я вгоняю себя сегодняшнего в те семидесятые годы, тем яснее я вижу: для меня там возможностей не было. И не потому, что я боялся нарушать советские законы или идти в обход их. Нет! Но я был настолько внутренне амбициозен, что не только не мог унизиться до фиктивного брака, а даже и самых замечательных московских девушек не рассматривал как невест – чтобы, не дай Бог, мои ухаживания не могли истолковать как намерение жениться на «девушке с московской пропиской»!

«Девушка с московской пропиской» могла бы стать героиней моего сценария и фильма, но не моей пассией и невестой! Но и уехать из кино в провинцию, в какой-нибудь Краснодар, я тоже, безусловно, не мог. И получалось, что незачем мечтать о «Моне Вале» Кулагиной, нужно забыть ее, выбросить даже из снов!

Честно говоря, мне это удалось – клин, как известно, выбивают клином. И какие-то новые романы и увлечения постепенно отдаляли от меня мою несостоявшуюся краснодарскую возлюбленную, и все реже и реже являлись мне по ночам ее жаркий образ, ее ненасытный темперамент и ее гибельно черные глаза. Но как только в апреле 1978 года инспектор Бакинского ОВИРа произнес заветное: «Вам дали разрешение на эмиграцию!» – ваш покорный слуга, сорокалетний, черт побери, мужик, и член двух творческих союзов, совершил поступок совершенно в духе пятнадцатилетнего героя его же фильма «Любовь с первого взгляда» – я сел в самолет и вылетел в Краснодар. Да, я не звонил Вале, не писал ей писем и не посылал открыток, я даже не знал, в Краснодаре она или вышла замуж за какого-нибудь проезжего дипломата или пионервожатого из «Орленка», – я просто сел в самолет и полетел в Краснодар. Потому что теперь, когда отпала нужда в этих сраных советских прописках, когда избавлялся я от этих подсоветских законов, регламентировавших и унижавших ваши самые элементарные права жить по-человечески, первой (и единственной) женщиной, которую я хотел, как куклу из горящего дома, вынести-вывезти из этой страны, была она – моя краснодарская любовь Валя Кулагина. И по ночам мне уже снилось, как мы вместе с ней прилетаем в Америку, как идет она – тонкая, с летящей походкой, с копной своих черно-струистых волос по солнечному Бродвею и как там, в Нью-Йорке, мы уже без всяких прописок находим наконец место для своей первой брачной кровати…

В Краснодаре, поселившись в гостинице, я не без трепета в душе снял наконец телефонную трубку и набрал Валин номер. Пожилой голос Валиной матери долго и с пристрастием выяснял, кто я такой, потом – явно нехотя – она передала трубку Вале.

– Алло, Валя! – сказал я. – Я прилетел только для того, чтобы увидеть тебя и сказать что-то важное. Когда мы можем увидеться?

– Не знаю… – По Валиному голосу я понял, что мать стоит рядом с ней и стережет каждое ее слово.

– Я в гостинице «Краснодар». Ты можешь прийти сейчас?

– Нет.

– А через час? А вечером?

– Нет…

– Послушай, я же специально прилетел! Тебя там сторожат, что ли?

– Угу…

– Но утром ты идешь в институт! Приходи ко мне! Нам нужно поговорить! Это ужасно важно! Я буду ждать тебя!

– Угу… До свидания.

Я прождал ее трое суток, не выходя практически из номера ни на минуту. Но она не пришла. К концу второго дня я стал названивать ей домой, но все тот же пожилой женский голос враждебно говорил: «Ее нет дома!» – и трубку швыряли. На четвертый день я отправился в местный мединститут и, пользуясь своей «корочкой» члена Союза журналистов, добрался до кабинета декана лечебного факультета. Но декан сказал, что Валентина Кулагина уже третий день не приходит на занятия. Я сел в самолет и улетел в Москву – Вале, я решил, уже двадцать лет, и если бы она захотела меня видеть, никакие родители не смогли бы ее удержать…

Но я ошибался – через неделю на «К-9, до востребования», то есть на Центральном телеграфе, я получил короткое письмо. Круглым детским почерком на листике из школьной тетради в косую линейку Валя писала:

«Я знаю, что Вы про меня думаете. Но у меня одна мама и один папа, и я у них тоже одна. Я не могла уйти. Через неделю мой папа будет в Москве, в гостинице „Багратионовская“, и если Вы хотите сказать мне то, что, я думаю, Вы хотите мне сказать, то, пожалуйста, обсудите это с ним».

Конечно, я тут же позвонил ей, и – о, удача! – на этот раз она сама сняла трубку. Я сказал:

– Слушай и молчи. Но только дослушай до конца! Я не могу говорить с твоим отцом о том, о чем, ты думаешь, я хотел говорить с тобой, потому что это не просто предложение руки и сердца! Я должен сначала обсудить это с тобой! Я получил разрешение на эмиграцию, я уезжаю из этой страны в Америку! Совсем, понимаешь? И я хочу увезти тебя! Я хочу жениться на тебе и уехать с тобой! Что ты скажешь?

– Я не знаю…

– Ну, подумай! Я позвоню тебе завтра в это время!

– Нет, не нужно. Я уже подумала. Сделайте, как я вам написала.

– Значит, ты согласна?!!

– Поговорите с папой.

Я и так знал, что мне придется обсуждать это с ее родителями, – вывезти жену без письменного разрешения родителей было в то время невозможно. А мне еще предстояло не просто оформить брак (в Краснодаре? в Баку?), но и каким-то немыслимым образом вписать Валю в свое уже полученное разрешение на выезд из СССР! Но в Баку (за взятку, конечно) можно сделать и немыслимое, а уж за мою машину «Жигули» – тем паче! Через неделю я примчался в гостиницу «Багратионовская» и встретился с Валиным отцом. Он оказался мужчиной ненамного старше меня – лет сорока пяти. Среднего роста, круглолицый, с залысиной, главврач какой-то краснодарской больницы и, следовательно, член КПСС – иных в главврачи не брали, тем паче – в провинции.

Выслушав меня, он сказал:

– Какая Америка? О чем вы говорите? Ни в какую Америку мы ее не пустим, об этом не может быть и речи. И вообще через три месяца Валя выходит замуж за подводника, так что забудьте наш телефон!

– За кого??! – ужаснулся я, потому что уже знал одного подводника – Пашку из «вороньей слободки» на улице Кирова.

– За офицера-подводника из Североморска! – гордо и твердо сказал он.

– Да вы что! Послушайте, вы же врач! Как вы можете отдавать свою дочь за подводника, ведь они же все через пару лет становятся импотентами!

Я живо, до яви представил себе свою ненасытную «Мону Валю» в Североморске, в роли жены офицера-подводника, который по полгода в плавании, а после нескольких лет службы в подводном флоте рискует вообще стать импотентом. И тихие Люськины стоны в комнате «холодного фотографа» Виктора, и ее же слова «проклятая наша жизнь, зечья», и жаркие Валины объятия в ночной комнате гостиницы «Орленок», – все это всплыло и смешалось в моем воспаленном мозгу, я почти закричал:

– Я прошу вас: не делайте этого! Отдайте ее мне! Я увезу ее в Америку, она будет жить по-людски, мы будем счастливы! Пожалуйста! Ведь она же согласна, она меня любит!

Но он лишь презрительно усмехнулся и ушел – отъезд его дочки из СССР в Америку с каким-то евреем-эмигрантом и «предателем родины» был для него, провинциального врача и члена КПСС, не только равновелик ее безвозвратному отъезду в другую галактику, но и чреват потерей должности главврача и всей карьеры.

Много раз в первые годы своего пребывания в Нью-Йорке я вдруг останавливался, как пораженный, посреди Бродвея или Пятой авеню, а потом бросался вдогонку за мелькнувшей впереди девичьей высокой тонкой фигурой с летящей походкой и густой копной черных волос за плечами – так удивительно совпадало мое московское видение Вали Кулагиной в американской жизни с нью-йоркской реальностью. Но, конечно, это была не она, а ее американские сверстницы, лишь издали и со спины похожие на нее. И, провожая их разочарованным взглядом, я в очередной раз вспоминал Валиного отца и думал: неужели он никогда не пожалел о том, что отправил свою дочь не в Нью-Йорк, а в Североморск?

Глава 5 Последний фильм, или Игра в кино на чужом поле

1. Нож, водка и киноэкран

Первые годы моей жизни в Америке я все собирался написать роман о советском кино. Я только-только выпрыгнул из московского киношного котла и после семнадцати лет беспрерывного пребывания в этом вареве был переполнен сюжетами, историями, характерами и анекдотами из киношной жизни. Плохо ли, хорошо ли, но по моим сценариям были поставлены фильмы на «Мосфильме», студии имени Горького, «Ленфильме», на Одесской и на Свердловской киностудиях. А в Доме творчества «Болшево» я на протяжении двенадцати лет жил бок о бок с Юлием Райзманом, Евгением Габриловичем, Сергеем Юткевичем, Александром Зархи, Никитой Богословским, Владимиром Вайнштоком, Леонидом Утесовым, Григорием Рошалем, Михаилом Блейманом, Михаилом Калатозовым, Марком Донским, Александром Галичем, Александром Столпером, Марленом Хуциевым, Петром Тодоровским, Эльдаром Рязановым, Эмилем Брагинским, Василием Соловьевым, Будимиром Метальниковым, Феликсом Миронером, Андроном Кончаловским, Валентином Ежовым, Анатолием Гребневым, Юлием Дунским, Валерием Фридом, Рустамом Ибрагимбековым, Георгием Данелия, Викторией Федоровой, Саввой Кулишом, Марком Бернесом, Аркадием Райкиным и еще дюжиной знаменитостей. Я видел их в парадных костюмах и в домашних пижамах, я слушал их замечательные «майсы» и байки, и я до сих пор казню себя за то, что ленился тогда все это записывать. Я дружил и работал с Вадимом Труниным, Борисом Галантером, Александром Столпером, Володей Роговым, Леней Головней, Яковом Сегелем, я был близко, до откровенных разговоров о «Софье Власьевне», знаком с Глебом Панфиловым, Ильей Авербахом и Виктором Трегубовичем, и я еще по ВГИКу был на ты с Андреем Смирновым, Элемом Климовым, Станиславом Говорухиным, Виктором Каневским, Николаем Губенко, Валентином Черных, Виктором Мережко, Мишей Богиным, Сашей Миттой, Артуром Пелишьяном, Вадимом Абдрашитовым, Толомушем Акеевым, Болотом Шамшиевым, Эмилем Лотяну, Валерием Рубинчиком и всеми остальными моими вгиковскими сверстниками.

Да, я мог и должен был написать роман о советском кино!

Но за «Журналистом для Брежнева» сама собой накатила «Красная площадь», и почти одновременно с ней всплыла «Submarine U-137» («Чужое лицо»), а потом прорвался «Красный газ», а затем родилась дочка, а потом – «Завтра в России», и роман о советском кинематографе все отодвигался и отодвигался, пока я не обнаружил, что рассыпал его по другим книгам – главами, персонажами, репликами. Но одну статью я все же успел написать – в самом начале эмиграции. Вот она – в том виде, в каком я нашел ее в нью-йоркской газете «Новое русское слово» от 23 сентября 1979 года.

УБИТЫЙ ФИЛЬМ

Сначала убивали сценарий. Двенадцать лет его редактировали, заставляли переделывать, обсуждали на редколлегиях и художественных советах, снова заставляли переделывать, консультировались у главного советского киношного начальства, вносили новые поправки, опять обсуждали на редколлегиях главков и… опять запрещали. Потом через год-два очередная киностудия – то Свердловская, то Одесская, то «Мосфильм», то «Ленфильм» – раздобыв сценарий, загорались очередным энтузиазмом «пробить» его в «верхах». Опять делались косметические поправки, опять я выламывал целые куски из биографии главного героя, заменял печальный конец обнадеживающим, но… на одной из двенадцати ступеней редактуры и цензуры, сквозь которые обязан пройти в СССР каждый сценарий, опять находился какой-нибудь бдительный начальник, распознававший, что «что-то в этом сценарии, знаете, не то…»

Так шли годы. Из студента института кинематографии, который носил этот сценарий под мышкой по коридорам студий, я стал пожилым драматургом, автором шести более-менее известных фильмов. И еще один молодой человек подрос за это время. Я имею в виду режиссера Бориса Фрумина. Он тем временем успел окончить школу-десятилетку и поступить во Всесоюзный государственный институт кинематографии, окончить и его, снять две довольно известные в СССР картины – «Дневник директора школы» и «Семейная мелодрама», когда – практически чудом – нам вдруг разрешили делать эту картину.

Разрешили, но тут же, через два месяца после запуска фильма в производство на киностудии «Ленфильм», спохватились и опять стали запрещать. Цензура по имени «Главлит» не дала своей визы на диалоги в будущей картине; Политуправление Советской Армии написало специальный протест в Госкино СССР, требуя изъять из будущего фильма все сцены, связанные с армией; Ленинградский обком партии ежемесячно требовал в Смольный материал фильма, и специальные партийные эмиссары приезжали на студию и смотрели все дубли, все, что снято, и тоже – то запрещали, то требовали переснять, переделать, переписать.

И наконец, когда, несмотря на все эти рогатки, препятствия, запреты и переделки, мы все же закончили картину и начальство увидело ее целиком – режиссера Бориса Фрумина приказом по Госкино СССР лишили права работать в кинематографе, вся редактура «Ленфильма», имевшая отношение к созданию картины, получила по партийному выговору, а директора киностудии – проверенного партийного человека, некогда секретаря одного из ленинградских райкомов партии, – просто сняли с работы.

Тут у читателя может возникнуть несколько вопросов. Скажем, вот вы говорите, что вам все время запрещали снимать, не разрешали то да се, а как же вы все-таки сняли картину до конца? Или – а вы что, не понимали, что вы снимаете? И редактура не понимала? И дирекция? И наконец – что это за картина такая роковая, о чем, как называется?

Я начну с последнего вопроса. Фильм называется «Ошибки юности». Название очень прямое, чтобы с самого начала просигналить начальству, что речь будет идти о юношеских заблуждениях и что таким образом, вскрывая, мол, отдельные недостатки в поведении отдельных юношей, мы как бы на негативном примере предостережем нашу молодежь от неправильных нравственных поступков. Выслушивая такое объяснение, начальство обычно замыкало лица, хмурилось и проявляло всяческое недовольство, поскольку, разрешая делать эту картину, приходилось признавать уже не только в газетах, но и в кино, что, значит, совершает все-таки советская молодежь ошибки. Нет, не вся молодежь, Боже упаси, не вся, говорили мы, но некоторые, отдельные молодые люди. Двенадцать лет понадобилось, чтобы действительность, волна эгоизма и эгоцентризма, безыдейности и повального молодежного пьянства в СССР заставили советское руководство признать это хотя бы частично, сначала в прессе, а потом вот – допуская к этой теме кинематограф.

В чем же сюжет фильма?

Я взял за основу самую банальную и даже – не побоюсь сказать – пошлую историю, каких сотни и тысячи. Действие фильма начинается на юге, на берегу Черного моря, где в пограничных войсках служит молодой сержант Дмитрий Гурьянов. До демобилизации остался месяц, и он с дружком своим Федей, насмотревшись из окна казармы на курортную жизнь, мечтает вернуться сюда когда-нибудь с деньгами в кармане. «Эх! – говорит Федя. – Вот завербуемся на Север, зашибем там бабки на стройке и приедем сюда с башлями – ох! Я тогда все это побережье… иметь буду!»

После демобилизации едет Гурьянов домой, к отцу с матерью, в колхоз, на Вятку. Прекрасна Вятка – река и заливные богатые луга окрест нее, но с тех пор как приказал Хрущев сеять тут кукурузу, опустели эти берега, обнищали, и колхозники разбежались кто куда, и захирели колхозы. Приехал Гурьянов домой, но тесно ему тут, в колхозе, скучно, тянет прочь, даже на танцах в сельском клубе невесело ему. И как ни соблазняет его председатель колхоза посулами лучшей жизни в ближайшем будущем, как ни взывает к его сельскому патриотизму, а уезжает Гурьянов на северную ударную стройку. «Поеду, – объясняет он отцу. – Посмотрю, как люди живут». «А мы тут не люди?» – спрашивает отец.

На Севере, на стройке шоферит Гурьянов на лесовозе, а друг его Федя – сварщиком. У Феди жизнь простая, наглядно-агитационная – веселый, малоразмышляющий парень, прикатил на Север, работает, девушка понравилась – и вот уже женился, и вот уже живут они с молодой женой в «балке» вагончике, ждут квартиру и ребенка. Столбовая дорога советской молодежи, пример для подражания – трудовая боевая семейная единица. А у Гурьянова все непросто, все ему и тут не по росту, и все он себе какую-то другую, будущую жизнь ожидает. Даже когда влюбилась в него продавщица местного магазина Полина, распутная в прошлом девка, да вот втюрилась, ждет его с утра до ночи, тает вся…

Но ему, Гурьянову, и это не в лад, что ли, не видит он такой вот очевидной радости советской – навек остаться даже с любящей женщиной на этой стройке (или в этом колхозе, или в армии, где тоже предлагали остаться на сверхсрочную). И понимает в нем это Полина – единственная, кто понимает в нем эту тягу куда-то в другую жизнь, сам Гурьянов не понимает, отчего ему все не так да не то, ему-то кажется, что он просто не на ту стройку заехал, или не в тот колхоз, или не в ту жизнь (хотя и в колхозе, и на стройке все идет своим нормальным чередом – и пьянь, и мат, и строительство светлого коммунистического завтра – вперемешку). Но Полина понимает, что Гурьянов тоскует по качественно другой жизни – только сам не знает какой. И когда забеременела она от Гурьянова, а он стал просить ее сделать аборт («Куда нам сейчас ребенок, подумай сама, я еще жизни не видел…»), Полина просто села в первый пролетный самолет и улетела в «неизвестную даль», «чтобы не вязать ему руки».

Все отвернулись от Гурьянова, даже друг Федя, но и Гурьянов психанул – рассчитался на стройке, получил свою тыщу рублей с копейками и – раз такое дело! – полетел в столицу, в Москву, к одной из своих курортных знакомых, которая когда-то на черноморском пляже дала ему свой адресок. Не с пустыми руками полетел – с роскошным северным осетром эдак килограммов под четырнадцать. Так, с мороженым осетром на плече, и явился к своей бывшей знакомой. Только не ждали его тут, конечно, забыли давно, и своя тут жизнь – столично-угарно-трудовая… Вечером оказался Гурьянов в модном молодежном кафе и гулял тут на свою тыщу рублей – сплеча! Показывал столице свой сибирско-вятский характер!

Одинокого и неустроенного, не нужного никому, как его нелепый и уже оттаявший осетр, подобрала его ночью официантка этого кафе, привела к себе и сдала ему в аренду комнату, в которой раньше жила ее мать. И мало-помалу стал осваиваться Гурьянов в столичной жизни, и вот уже шоферит на мебельном фургоне, и бригада грузчиков мебели – одна из самых прибыльных работ в СССР – проявляет о нем товарищескую заботу: женит на этой официантке. Тихо всосал Гурьянова быт, укатали сивку крутые горки, где-то в неизвестной дали любимая женщина с ребенком, и друг Федя, и отец с матерью – все брошены, потеряны, а тут вот – свадьба коромыслом, компания мебельщиков за обильным столом и мебельный гарнитур как приданое. Все эти годы, все время фильма мучается Гурьянов поисками какой-то яркой, небудничной жизни и как натура внутренне одаренная, крепкая – противится советскому штампу жизни, но действительность не дает ему (и всей молодежи) иных решений – либо строй да куй, как Федя, где-нибудь на Севере, чтоб хоть что-то заработать, либо – если в городе хочешь жить – пристраивайся в такую вот шарашку, как эта бригада мебельных грузчиков, и будет всю жизнь и мед по усам, и нос в табаке.

Глядит Гурьянов на эту свадьбу свою, на этот стол и дружков-товарищей, глядит на эту «светлую» перспективу, а потом встает и уходит. Совсем. В двери встречает свою невесту, и долго смотрят они в глаза друг другу, и я никогда не забуду, как сыграла эту сцену актриса Наташа Варлей – без слов, без жестов, одними глазами, но как сыграла! И все-таки уходит от нее Гурьянов, сам не зная куда. За другой жизнью. За какой? Он ведь уже везде побывал и все видел…

Должен сказать, что нет в этой истории ничего необычного, она проста и банальна, тысячи таких вот гурьяновых кочуют по советским стройкам, городам и весям, я встречал их повсюду – на Тюменском Севере, и в Хибинах, и в Тольятти, и на якутских алмазных рудниках, и на строительстве киргизских горных электростанций. Но именно эта реальная маета молодежи, ее неосмысленные поиски чего-то другого в советской жизни приобретают в картине характер осмысленности, характер недовольства окружающей жизнью, которая снята была режиссером с неподдельной достоверностью, поскольку все – и армию, и черноморские пляжи, и деревню, и северную стройку, и столичных мебельщиков-грузчиков – он снимал в реальных казармах, деревнях, селах, с реальными солдатами, офицерами, колхозной и заполярной молодежью. И эта реальная советская жизнь во всю ее бытовую явь – с убогими танцами в сельском клубе, кондовыми офицерами в армии, пьянками и мордобоем на ударной стройке и жирным житьем хамеющих столичных мебельщиков, – эта реальная жизнь больше всего привела в ярость кинематографическое начальство. Один из руководителей советского кинематографа сказал, что каждый кадр этой картины порочит советский образ жизни. Тут мне трудно с ним спорить. Реальная советская жизнь, снятая документально, в подлинных, а не киношных казармах советской жизни, действительно «порочит», а точнее, разоблачает тот киношный соцреализм, который подсовывает советский кинематограф западному (да и своему) зрителю в каждой картине.

Отсюда, из эмиграции, отстранив от себя эту картину во времени, я могу формулировать то, что неосознанно даже для меня таилось в этой картине с момента написания сценария, – там, в нашей советской действительности, нет места цельному одаренному характеру, нет удовлетворения и радости жить. Герой фильма не осознает этого, как не осознавал автор, когда начинал писать просто нравственную одиссею своего героя, но жизнь продвинулась вперед за двенадцать лет, она сама читает в фильмах и книгах то, что ее беспокоит, тревожит, гнетет. И лучше всех, раньше всех это понимает начальство, которое как раз за то и получает зарплату и пайки, чтобы видеть дальше своего народа, увидеть и запретить, спрятать, уничтожить.

Ну хорошо, скажет читатель, если все в этом фильме было так откровенно обличительно, если каждый кадр «позорил» советскую жизнь, то как же вам дали возможность снять такую картину до конца?

Должен сказать, что сегодня это и мне кажется почти легендой. При полном сопротивлении Ленинградского обкома, Политуправления Советской Армии, Главлита и собственного киношного начальства – снять все-таки весь фильм, потратить 500 тысяч государственных рублей – как это удалось? Тут есть одно объяснение. Материал картины, все лирические, семейные, личные сцены сняты режиссером Фруминым с такой подкупающей талантливостью, с таким мастерством, лиризмом, проникновенностью и теплом, что обычно, при каждой очередной проверке работы киногруппы, на каждом просмотре материала фильма во всех инстанциях удавалось в первую очередь показывать эти локальные сцены, прикрываться ими. Замечательно играли актеры – и известные, и неизвестные, это тоже черта дарования режиссера, в его фильмах люди играют самих себя раскованно, а он выбирает из этих сцен только локально-скупые, но крайне выразительные и пронзительно точные детали. Я не знаю, как это пересказать на словах, настоящее кино – как фильмы Тарковского, Феллини, Бунюэля – не пересказывается словами, но вот вам только один пример. Гурьянов уезжает из деревни. Эта сцена снята без единого слова. Два старика – отец и мать Гурьянова – стоят у калитки своего домика и смотрят вслед уходящему от них сыну. Мать в какой-то поддевке, у отца на плечи накинута телогрейка, и он стоит, чуть подавшись вперед и не заслоняя глаз от слепящего летнего солнца. А от них по тропе, по высокой траве, в которой жужжат и летают пчелы, уходит улыбающийся сын, и дворовая собака увязалась за ним, проводила шагов сорок и остановилась, озираясь на родителей, подумала, постояла и побежала к ним назад, к дому. А он все уходит по тропе, оглядывается, улыбается и идет себе прочь в своем солдатском еще мундире…

Нет, мне не описать словами пронзительность этой сцены, но я хорошо помню другое. Я помню, как я прилетел из Москвы в Полтаву к отцу и сказал ему, что собираюсь эмигрировать из СССР. Потом, назавтра, он вышел проводить меня. Он стоял на улице, чуть подавшись корпусом вперед, не прикрывая стариковских глаз от прямого слепящего солнца, стоял и смотрел мне вслед… Больше я никогда его не видел, он умер спустя несколько месяцев, и он остался в моей памяти вот таким – не прикрывая глаз от слепящего летнего солнца, он стоит в зимнем костюме, чуть наклонившись корпусом вперед. Откуда у молодого, двадцативосьмилетнего режиссера, никогда до этого не переживавшего разлук с родителями, такая точная хватка деталей людского поведения – ведь он снял так достоверно и исчерпывающе эту сцену, что не было зрителя, у которого бы не защемило сердце.

Тем и спасали картину, тем и надеялись ее «пробить». Но когда собралась картина в единое целое и проявился главный ее смысл, ничто не помогло – ни талант актеров, ни режиссура. Партийное руководство предпочло не показывать зрителю его реальную жизнь, фильм запрещен, уничтожен, режиссера лишили работы и толкнули в эмиграцию, а исполнителя главной роли…

Тут я хочу сказать несколько слов об этом актере. Станислав Жданько сыграл главные роли в двух моих картинах – «Несовершеннолетние» и «Ошибки юности», и я когда-нибудь напишу о нем отдельную статью, а пока могу и хочу сказать, что этому сибирскому самородку при его таланте была уготована яркая актерская судьба советского Ольбрыхского или Урбанского, но… все та же будничная реальность нашей жизни попросту убила его сразу после окончания съемок этого фильма. Он играл в этом фильме самого себя, играл ярко, талантливо, он стал как бы самим Гурьяновым, и Гурьянов стал им, его сутью, и вот – я не хочу проводить прямых аналогий, но – через несколько дней после завершения работы над фильмом Жданько-Гурьянов был зарезан в своей постели кухонным ножом. Рядом лежали распитая на двоих бутылка водки и любимая пьяная женщина. То, что авторы фильма даже не решились написать и снять для своей картины, жизнь сделала сама, доиграв биографию героя фильма до ее логического конца.

Сегодня этой статье причитаются комментарии. Стасика Жданько зарезала актриса вахтанговского театра Валя Малявина – глупо, невзначай, от большой любви. Я был свидетелем и косвенным виновником их бурного романа. Потому что знал Валю ровно десять лет – в 1967 году она сыграла главную женскую роль в моем первом фильме «Там, где длинная зима». И все последующие годы я дружил с ее мужем, талантливым режиссером Павлом Арсеновым, и бывал у них в доме, и Валя кормила меня жареной картошкой с грибами и угощала стопкой холодной водки, под которую мы с Павлом обсуждали какие-то несбыточные проекты постановки киносказок.

Прошло несколько лет, режиссер Роговой собирал актеров на главные роли для фильма «Несовершеннолетние» и вытащил меня из Болшево смотреть кинопробы. Я хорошо помню тот весенний день 1976 года и горжусь им, как красной датой в моей жизни. Потому что в этот день в темном просмотровом кинозале студии имени Горького я показал на экран и сказал:

– Володя, две эти школьницы должны играть главные женские роли, а этот гениальный парень – одну из мужских ролей. И других даже не ищи, он просто новый Урбанский!

«Две эти школьницы» были ныне известные актрисы Евдокия и Люба Германовы, а «Урбанский» – Станислав Жданько, в то время еще студент вахтанговского училища. «Несовершеннолетние» был первым фильмом для Германовых и для Стаса и принес им первую известность. И когда Борис Фрумин запустился на «Ленфильме» с моим сценарием «Ошибки юности», я заехал в театр Вахтангова, где Стас уже числился штатным актером, и прямо из театра увез его на Ленинградский вокзал, отправил на «Ленфильм» к Фрумину. Нужно ли говорить, что Фрумин утвердил его на главную роль после первой же пробы? Стас Жданько был актером от Бога – такие падают на землю только раз в столетие. Красивый, жесткий, цельный, талантливый – в нем была мощь и крепость Урбанского, сдержанная обаятельность Ольбрыхского и еще что-то совершенно свое, новое, свойственное только молодежи его поколения, что и делает всегда новую кинозвезду.

Еще через три или четыре месяца я приехал на Курский вокзал провожать питерскую киногруппу Фрумина на натурные съемки в Симферополь. И увидел у вагона не только Жданько, но и… Валю Малявину. Оторопев, я захлопал глазами, соображая, на какую же роль мог взять ее Фрумин, если на главные женские роли мы уже утвердили Марину Неелову и Наташу Варлей?

– А ты у нас кого играешь? – спросил я по простоте душевной.

– Нет, я у вас не играю, я Стаса провожаю, – ответила она, опуская свои темные, как спелые вишни, глаза.

Я опять ничего не понял и брякнул:

– С чего это?

Тут помреж взял меня под руку, отвел в сторону и объяснил:

– У них роман. Она ушла от мужа и ездит за Стасом на все киносъемки…

Хотя я к тому времени был далек от пуританства, я, помню, почему-то очень обиделся за своего друга Пашу Арсенова и, расстроенный, ушел с вокзала. Чистая и романтическая Валя Малявина из фильма «Иваново детство» и скромная домашняя хозяйка и чистюля, какой я знал Валю по визитам к ней домой, никак не совмещалась у меня с образом безумной цвейговской дамы из рассказа «Двадцать четыре часа из жизни женщины». Но жизнь выделывает и не такие коленца! Вскоре я узнал, что Стас и Валя сняли комнату на Арбате, возле театра, где оба работают, и как-то остыл на этот счет, тем паче что и Фрумин, как Эсадзе когда-то, почти не вызывал меня на киносъемки. Как все юные гении, он делал картину сам, а о наездах на студию ленинградского обкома и прочих неприятностях я узнавал стороной – от редакторов студии Фрижетты Гукасян и Саши Бессмертного, от директора фильма Евгения Волкова и от жены Фрумина и художницы по костюмам Наташи Ландау. Впрочем, я и не удивлялся ленфильмовским стукачам, информировавшим обком о том, что на «Ленфильме» снова снимают антисоветчину. В тот день, когда Госкино разрешило Фрумину снимать этот сценарий, я показал ему другие, предыдущие варианты этой работы и сказал:

– Этого парня, Гурьянова, я встретил в командировке, в Сибири, на аэродроме таежного поселка Урай 1 января 1963 года. Я пришел туда утром, думая, что хоть там, в аэропортовском буфете, смогу выпить чаю. Потому что весь остальной поселок лежал в то новогоднее утро в дупель пьяный. Но буфет был закрыт, а возле аэропортовской избы маялся лишь один парень с дорожным фибровым чемоданом – этот Гурьянов. Вдвоем мы и позавтракали на крыльце аэрофлотской избы – у него нашелся кусок хлеба, а у меня батон московской колбасы. И за этим делом он рассказал мне свою жизнь – как отслужил в армии, вернулся в колхоз, но уехал и оттуда и с тех пор мотается по стройкам коммунизма, а сюда прилетел проведать сеструху, да она, оказывается, спуталась с каким-то буровиком и улетела хрен знает на какую таежную буровую. Ну вот, а остальное ты знаешь из сценария, я пишу его и переписываю вот уже пятнадцать лет, но никак не могу зашпаклевать и закрасить от цензуры реальную нашу сучью жизнь…

Мы сидели на веранде коттеджа в болшевском Доме творчества, Фрумин выслушал этот монолог, посмотрел на классиков советского кино, гуляющих в парке по большому и малому «гипертоническим» кругам, и сказал:

– Старик, ты написал замечательный сценарий! Но в моем фильме не будет никакой косметики и никакого «сосилисического» реализма. Я сниму армию такой, какая она была, когда ты в ней служил и я. И я сниму деревню такой, как она есть, и заполярные стройки – один к одному. С их пьянками, мордобоем и блевотиной бичей.

– В таком случае зачем нам терять год жизни? – сказал я. – Давай сейчас пойдем и подадим документы на эмиграцию.

– Ни фига! – ответил Фрумин. – Вот увидишь, я сниму только правду, и это будет замечательный фильм, и мы получим премии всех международных фестивалей! Хочешь, поспорим?

Я усмехнулся:

– Знаешь что? Я не буду с тобой спорить, снимай как хочешь! Но если они запретят и этот фильм, я уеду, говорю тебе честно. И потому, чтобы не подводить тебя и студию, давай я впишу тебя в соавторы сценария. Чтобы после моего отъезда ты смог убрать из титров мою фамилию и переделывать эту картину под их вкус один, без меня – и как автор, и как режиссер. Идет?

– Спасибо, – сказал Фрумин. – Но вот увидишь: это все ни к чему! Я сниму замечательную картину, я тебе обещаю!

Слово «замечательный» было тогда его любимым словом.

Я напомнил ему этот разговор через год, когда Борис Николаевич Павленок, первый заместитель министра кинематографии, посмотрев фильм «Ошибки юности», вызвал к себе в кабинет Фрижетту Гукасян, Бориса Фрумина и меня, грешного, и, в упор глядя на Фрумина своими синими от гнева глазами, сказал медленно, отбивая каждое слово ударом кулака по столу:

– Советский… режиссер… должен… знать… на кого… он… работает!! Если… вы… не знаете… на кого… вы… работаете… вам не место… в советском… кино!..

Он, конечно, имел в виду, что мы обязаны работать на них, павленков и громык, а иначе нам не место в их советском кинематографе.

– Но картину можно исправить, переписать финал… – попробовала Фрижа смикшировать удар.

– Эту картину исправить нельзя! – совершенно справедливо сказал Павленок. – Каждый кадр этого фильма позорит наш советский строй и нашу страну! Даже иностранные корреспонденты уже не снимают нашу жизнь через такие мусорные задворки!

И тем не менее студия еще пыталась что-то переделать в картине, что-то вырезать, переозвучить, и буквально в последний день этих переозвучаний я рано утром заехал на своем «жигуленке» на Арбат, подхватил там Стаса Жданько у Вахтанговского театра, и уже в восемь утра мы были во Внуково, а в девять – в Пулковском аэропорту, где нас ждала студийная машина, и Женя Волков, директор фильма, небрежно взял из клемм трубку радиотелефона и сообщил на студию:

– Можете заряжать первый ролик – через десять минут мы будем на записи!

Женя умел и любил работать красиво, с западным шиком, его служебная машина была (в те годы!) оборудована радиотелефоном, работавшим через милицейский коммутатор. И вообще, несмотря на разнос у Павленка, настроение у нас было в тот солнечный день замечательное. Разве не запрещал Кириленко «Несовершеннолетних»? Но Роговой тогда бросился к Шумилину, Шумилин тут же показал фильм Щелокову, а Щелоков Брежневу и – все, картина вышла, стала популярна. Правда, у фильма «Ошибки юности» не было таких высоких консультантов и покровителей, но Фрумин верил в свою звезду, он был везунчик, которого родители наградили талантом, а судьба – удачей. И это не просто слова – история его поступления во ВГИК тому доказательство.

Уже тогда, когда во ВГИК поступал я, то есть в 1960-м, туда практически не принимали евреев. Я это знаю достоверно не только потому, что поступил туда лишь со второй попытки, но и изнутри, поскольку был потом, уже во ВГИКе, членом вгиковского комитета комсомола и в связи с этим имел доступ к работе приемной комиссии. Мне скажут: как так? Ведь чуть ли не все советское кино сделали евреи! Да, в тридцатые – пятидесятые годы элита советского кино состояла преимущественно из евреев – Эйзенштейн, Донской, Ромм, Каплер, Райзман, Габрилович, Юткевич, Столпер, Блейман, Хейфиц и т. д. и т. п. Даже сталинская борьба с так называемым космополитизмом выбила их из кино лишь на несколько лет, а после смерти вождя всех народов они в кинематограф вернулись. Но в шестидесятые годы партия бросила во ВГИК свои административные кадры, и эти кадры перекрыли доступ в кино людям с порочным пятым пунктом. Конечно, они не могли сделать это открыто, ведь вгиковская профессура на восемьдесят процентов состояла из Габриловичей, Роммов, Маневичей, Сегелей и Васфельдов! И потому в творческие мастерские этих профессоров еще могли просочиться считанные еврейские единицы. Когда на третьем курсе ВГИКа я, как и положено, заболел «звездной болезнью», стал пропускать занятия и хватать «неуды» на сессии, мой профессор Иосиф Михайлович Маневич оставил меня как-то в аудитории после занятий, запер дверь и сказал:

– Ты что себе позволяешь? Ты знаешь, что я мог принять на курс только одного еврея? Но неужели ты думаешь, что, кроме тебя, не было талантливых евреев-абитуриентов? Было двадцать! Если я выбрал тебя, ты обязан учиться за них за всех! Ты понял?

Но к тому времени, когда поступал во ВГИК Боря Фрумин, то есть лет через десять после меня, там уже не было ни Ромма, ни Габриловича, ни Маневича. Фрумин поступал к Сергею Аполлинариевичу Герасимову – «крестному отцу» послевоенного советского кино, Шолохову, Твардовскому и Фадееву советского киноискусства, идейному предводителю Союза кинематографистов, учителю Бондарчука, Кулиджанова и всех остальных столпов советского киноэкрана тех лет. На первой актовой лекции для всех новопоступивших в 1960 году студентов Сергей Аполлинариевич, поглаживая дынеобразную лысину, сказал со сцены своим характерным окающим басом:

– Вы должны осознать отчетливо и ясно: с этого дня вы становитесь борцами идейного фронта и помощниками партии в идеологической борьбе!!!

Я помню это дословно, потому что именно на этой фразе прекратил эту лекцию записывать – то была сплошная демагогия из передовиц советских газет, которыми я объелся, работая в республиканской партийной газете «Бакинский рабочий». И только много позже, уже во ВГИКе, от своих друзей – учеников Герасимова я узнал, что Сергей Аполлинариевич не так-то прост и далеко не партийный ортодокс и демагог. Но откуда вгиковскому начальству было знать об этом? В тот год, когда Фрумин поступал во ВГИК, Сергей Аполлинариевич провел предварительное прослушивание и творческие экзамены абитуриентов, передал ректору ВГИКа список отобранных им для своей мастерской студентов и уехал на курорт. А во ВГИК вернулся к первому занятию в первый четверг сентября. И, войдя в свою аудиторию, не обнаружил в ней Фрумина. Все остальные студенты из переданного им ректору списка были, а Фрумина не было. Сергей Аполлинариевич повернулся, вышел из аудитории, спустился на первый этаж в кабинет ректора ВГИКа и сказал:

– А где Фрумин?

– Фрумин? Это который из Риги, что ли? – спросил ректор.

– Это который из моего списка, – сказал Герасимов.

– К сожалению, он провалил экзамен по истории, – развел руками ректор.

– Понятно, – округляя «о», сказал Сергей Аполлинариевич, он знал эту функцию кафедры истории КПСС срезать на экзаменах по истории всех неугодных партийному руководству абитуриентов. – Значит, так. Пока этот Фрумин не будет сидеть в моей мастерской, я во ВГИКе не появлюсь. До свидания.

И действительно уехал из ВГИКа!

Что тут поднялось! Уже через час родители Фрумина получили в Риге телеграмму-молнию:

«БОРИСУ ФРУМИНУ. ПРОВЕРКА РАБОТЫ ПРИЕМНОЙ КОМИССИИ ВЫЯВИЛА НЕТОЧНОСТЬ В ОЦЕНКЕ ВАШИХ ЗНАНИЙ ИСТОРИИ. ПРОСИМ СРОЧНО ПРИЛЕТЕТЬ ДЛЯ ПЕРЕСДАЧИ ЭКЗАМЕНА. ВЫЛЕТ ПОДТВЕРДИТЕ. РЕКТОРАТ ВГИКА».

Двадцатилетний Фрумин прилетел в Москву, и прямо на кафедре истории КПСС ему устроили повторный «экзамен», живо поставили «пять» и зачислили во ВГИК, в мастерскую Герасимова.

Я думаю, что и теперь, в конфликте с Ленинградским обкомом, Павленком и Госкино, Борис втайне рассчитывал на поддержку своего учителя – ведь Герасимов был знаменит в киношных кругах не только своими фильмами, но и тем, что всегда выручал своих учеников из самых сложных конфликтов с партийным руководством.

– Все будет о’кей! – говорил Фрумин. – Главное – закончить картину!

И вместо косметических, в угоду начальству поправок поправлял то, что хотел так или иначе поправить, дожать и улучшить, уверяя актеров, редакторов и автора, что «все будет о’кей!».

И действительно, все было «о’кей» в тот день – светило солнце, точно по расписанию ходили самолеты, лихо и, как говорил Фрумин, «замечательно» Жданько и Неелова переозвучили какие-то реплики, и мы со Стасом вернулись вечерним самолетом в Москву, я отвез его из Внуково на Арбат и оставил у подъезда дома, где он жил с Валей Малявиной.

И в эту ночь его не стало.

Я не знаю, что установило следствие и что много позже, на суде, говорила Валя Малявина – меня к этому времени уже не было в СССР. Но я помню, что говорила назавтра после трагедии вся театральная Москва. Что ночью Стас и Валя изрядно выпили и, занимаясь любовью, Валя шутя приставила нож к груди Стаса и чуть нажала, спрашивая:

– Больно?

– Нет, не больно…

Валя нажала еще:

– Больно?

– Нет, не больно…

Валя нажала еще, но и Стас был крепкий, как я уже говорил, орешек.

– Нет, не больно!

Спьяну она дожала до сердца.

А когда он захрипел, с испугу выдернула нож и позвонила в «Скорую».

«Скорая», говорили, приехала через сорок минут и сказала, что если бы Валя не выдернула нож, то они бы успели Стаса спасти.

Фильм «Ошибки юности» не спасли от начальственного гнева даже объединенные усилия Сергея Аполлинариевича Герасимова, Марлена Мартыновича Хуциева и других корифеев советского кино. Он был запрещен и даже арестован – по распоряжению Смольного сотрудники питерского КГБ приехали на студию и изъяли не только финальную копию картины, но и все негативные и позитивные пленки и даже шумовую «магнитку» – отдельную пленку, на которой записывают звуки шагов, свист ветра, скрип двери. А Борис Николаевич Павленок издал приказ по Госкино СССР: лишить режиссера Бориса Фрумина права работы в кинематографе. Чтобы уже никакая студия – даже самая провинциальная, Ханты-Удмуртская, – не могла дать ему работу. И потому когда в ноябре 1978 года я оказался с потоком еврейских эмигрантов в Ладисподи под Римом, Боря Фрумин с женой Наташей прибыли туда вслед за мной с разрывом в несколько дней. И мы вместе гуляли по Риму, вместе давали интервью о нашем убитом фильме итальянскому журналу «Сеттимонате» и почти вместе прибыли в Нью-Йорк, чтобы продолжить тут игру в кино – игру на чужом поле.

2. В Америке

«А как вам было в начале эмиграции?» – этот вопрос мне задают регулярно, почти во всех интервью и встречах с читателями или просто с бывшими российскими друзьями. И я отвечаю честно и грубо: «Херово!» Потому что только этим крепким словом можно передать то состояние удара о жесткую реальность эмиграции в абсолютно чужую страну. Все предыдущее – борьба с «Софьей Власьевной» за право выезда, прощание с друзьями, родственниками и возлюбленными, ликвидация всего нажитого – книг, домашнего скарба, интимных и рабочих связей и кое-как наладившегося к сорока годам быта – все это, повторяю, имело некий азартный и отчаянный характер, родственный эйфории подготовки к полету в космос. Да, были проблемы и переживания – выпустят или не выпустят? – но разве не через то же проходят космонавты? И вылет из Москвы в Вену, и дорога через пол-Европы, и пять месяцев ожидания в Италии разрешения на въезд в США – это тоже было сродни полету. Пусть на нищенском, по западным стандартам, рационе пособия от ХИАСа, организации, вот уже больше ста лет помогающей евреям-эмигрантам, но все равно – мы летели вперед, в будущее, в сказочную страну Америку! И этот полет был прекрасен!

Но вот жарким майским днем я высадился в аэропорту Кеннеди с двумя чемоданами зимней московской одежды, поломанной советскими таможенниками пишущей машинкой «Эрика» и восемью долларами в кармане – и что? С таким же успехом я мог высадиться в Сахаре, или на Луне, или на седьмом кольце Сатурна. Правда, я и не ждал, что меня тут будут встречать цветами и оркестром. Больше того: я еще в Москве уверял себя и всех своих друзей, что все, с кино я закончил – ну кому в Америке нужен сценарист, который пишет по-русски? Ведь это все равно, что на «Мосфильм» придет китайский писатель, который по-русски ни в зуб ногой! Конечно, никто не пошлет его к чертовой матери, нет, что вы! Его вежливо отправят в соседний кабинет, а оттуда – в следующий и так далее до конца его жизни. Нет, говорил я, кино мне в Америке не светит, но пусть я буду там улицы подметать, я согласен – лишь бы уехать от этого проклятого режима, из этого коммунистического рая и рабства!

Но оказалось, что улицы в Нью-Йорке подметают машинами и устроиться на эту работу практически невозможно – она «прихвачена» профсоюзом мусорщиков, они получают за эту работу 18 долларов в час и не подпускают к ней чужаков, а уж тем более – белых! Легче, как показала жизнь, вступить в ПЕН-клуб и Гильдию американских писателей, чем в профсоюз мусорщиков!

Короче, никакая работа – даже улицы подметать – меня тут не ждала, и даже грузчиком в книжный магазин меня не взяли, потому что грузчики в Нью-Йорке должны говорить на двух языках – по-английски и по-испански. Подробно я описал все это в рассказах «Про таракана Шурупика» и «Похищение невесты» и считаю их лучшими своими произведениями – там все чистая правда. И когда выяснилось, что ни грузчиком, ни дворником мне работать не светит, я сел за машинку, написал две статьи и понес их в газету «Новое русское слово». Тем, кто видел эту газету сегодня, даже трудно представить, какой она была двадцать лет назад. Потому что теперь, с приездом в Америку трехсот или даже четырехсот тысяч русских эмигрантов, «Новое русское слово» выходит ежедневно минимум на тридцати страницах, с цветными фотографиями, с репортажами от своих корреспондентов из Парижа, Рима, Стокгольма, Мюнхена, Праги и Москвы. Но двадцать лет назад это был затхлый четырехполосный листок с траурными объявлениями на половину первой страницы: «СКОНЧАЛСЯ ЕСАУЛ ТРЕТЬЕГО КАЗАЧЬЕГО ПОЛКА КРЫМСКОЙ ДИВИЗИИ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА…» Правда, эти объявления неизменно сопровождала и обнадеживающая реклама: «ПОХОРОННЫЙ ДОМ ДЖЕКА ЯБЛОКОВА. ВСЕГДА ЕСТЬ МЕСТА ДЛЯ НОВЫХ ЭМИГРАНТОВ!» А на следующих страницах то и дело встречались такие перлы: «Чтобы проехать из Манхэттена в Квинс, возьмите трэйн Е» и «Вчера в Конгрессе выступил черный член Палаты представителей…» Короче говоря, это была газетка, которую делали и читали вымирающие мастодонты еще дореволюционной волны эмиграции, и первые три месяца моей жизни в Нью-Йорке я, беря ее в руки, испытывал некий дискомфорт.

Но истаяли деньги, которые я заработал покраской нового офиса Юрия Радзиевского и редактированием религиозных еврейских брошюр для крохотного антисоветского издательства «Ал Тидом», и я, расставшись с московским снобизмом бывшего спецкора «Литгазеты», пошел в «Новое русское слово». Стоял август – самый жаркий нью-йоркский месяц, 35 по Цельсию, 100 по Фаренгейту. Редакция газеты находилась на 46-й улице в самом центре Манхэттена, но я с трудом нашел эту глухую, серую, без всякой таблички дверь. Открыл ее и оказался перед темной пыльной лестницей, круто уходящей вверх к еще одной серой деревянной двери. Сомневаясь в том, что редакция может находиться в такой норе, я стал подниматься по ступеням. Тут верхняя дверь распахнулась, и толстый, небритый мужик с взлохмаченной шевелюрой, помятым лицом и толстой папкой под мышкой пошел мне навстречу. На нем были рубашка, распахнутая до оголенного пупа, и джинсы с незастегнутой ширинкой.

– Простите, – сказал я, – здесь «Новое русское слово»?

Мужик остановился, почесал выпиравший над ремнем живот, потом резво сунул руку куда-то вбок, под расстегнутую рубашку, извлек оттуда таракана, стряхнул его и сказал:

– Здесь, молодой человек, здесь. А вы рассказик принесли?

– Ага… – сказал я тупо.

– Ну, так вам сюда. С Богом!

Позже я узнал, что получил благословение от самого З., энциклопедически образованного библиофила и книжника. А тогда я обреченно поднялся в редакцию. Она состояла из двух длинных комнат с низкими потолками и пожелтевшими пачками газет на столах. Хотя за стенами был Манхэттен с его шумным Бродвеем и орущей 42-й улицей, тут стояла покойная тишина дома для престарелых. В воздухе лениво плавала пыль и пахло лежалой бумагой. В глубине, за столом худощавый старик с лицом язвенника усердно скрипел авторучкой по длинным обрезкам дешевой газетной бумаги – наверное, про очередное выступление в Конгрессе черного члена Палаты представителей. Еще один кругленький старичок, похожий на пингвина, читал «Нью-Йорк таймс», близко поднося газету к глазам. Судя по его старинному и заваленному рукописями столу, это был главный редактор газеты Андрей Седых. Сбоку от него молодящаяся секретарша в укороченной юбке тюкала двумя пальцами по «Ундервуду». А в первой комнате, за пустым и пыльным письменным столом, сидел тридцатилетний увалень с мощной бородой Карла Маркса и с алкогольной тоской в светлых глазах. Я хотел пройти к Седых, но «Маркс» остановил меня:

– Что вы хотели?

– Я принес два материала…

– Оставьте.

– Я хотел бы отдать их главному редактору.

– Моя фамилия Вайль. Можете оставить мне. Если это очерки про эмиграцию, то нам это не нужно.

Я посмотрел ему в глаза. В них было написано заглавным шрифтом, что если он в ближайший час не примет на грудь, то просто утопится от паутинной тоски работы в этой редакции.

Но все-таки через пару месяцев мои статьи были опубликованы, и русскоязычная Америка узнала о моем прибытии в Новый Свет. И почти тотчас у меня в квартире, которую я снимал на пару с молодым инженером-танкистом из Минска, зазвонил телефон.

– Эдуард, это режиссер Марк Лирден, вы должны меня помнить по ВГИКу, я получил главный приз на вгиковском фестивале за свою гениальную курсовую…

Я действительно смутно помнил эту фамилию: какой-то Лирден окончил ВГИК, когда я только поступил туда, и, кажется, о нем действительно говорили, как о ярком таланте. (Я, конечно, меняю тут его фамилию, но лишь немного – вгиковцы времен моего розлива легко поймут, о ком идет речь, а остальным даже его настоящая фамилия ничего не скажет.)

– Слушаю вас…

– Нам нужно встретиться, я хочу заказать вам сценарий.

– Из русской или американской жизни?

– Американской. Кому тут нужна русская жизнь!

– Но я еще не знаю американской жизни, я только приехал.

– Ерунда! Я вам все расскажу, а вы напишете. Я навел о вас справки – вы профессионал, а это как раз то, что мне нужно. У меня огромные связи, я сделал два гениальных фильма в Израиле, получил за них все призы Карлсбадского фестиваля, а деньги на новую постановку мне дают, как только у меня будет даже не сценарий, а либретто. Вы можете за месяц написать либретто?

– Я написал «Любовь с первого взгляда» за семнадцать дней, – сказал я скромно, с трудом сдерживая ликующее биение сердца.

– Замечательно! Через час я буду у вас!

Через час мы устроились в соседнем парке, и Лирден – высокий, поджарый, сорокалетний, прикативший ко мне на «форде» со своей американской герлфренд, – энергично вышагивал по траве и замечательно рассказывал о своих израильских фильмах, карлсбадских премиях и о том, что Израиль – это провинция, настоящее кино там делать нельзя, а потому он приехал в Штаты и здесь, чтобы добыть свежий материал для фильма, пошел работать в «лимузин-сервис», то есть в длинном двенадцатиметровом лимузине возит миллионеров и президентов гигантских корпораций. Но деньги на постановку фильма он получит не от этих клиентов, а по другим, особым, израильским каналам…

Мне это все безумно понравилось. Особенно – его рассказы о буднях шофера «лимузин-сервиса». Я тут же понял, что главным героем нашего фильма будет русский эмигрант – шофер лимузина, с ним и его клиентами и клиентками должны произойти веселые и драматические приключения – приключения, замешанные на разнице двух культур, психологий, воспитания. Лирден тут же высыпал передо мной дюжину таких эпизодов из своей практики, и я буквально в тот же день засел за работу.

Оглушительной испанской музыкой и криками кипела за окном 181-я улица Вашингтон-Хайтса, то есть Вашингтонских горок города Нью-Йорка, заселенных пуэрториканскими легальными и нелегальными эмигрантами. Но разве не точно так же била мне в уши бакинская зурна на Бондарной улице времен моего детства? Удушающий нью-йоркский август давил сквозь окна, не защищенные в силу моего безденежья ни кондиционером, ни вентилятором. Но разве не прошел я через горнило московской жары 1972 года? Кино, американское кино, стучалось в мои двери, и я отвечал ему пулеметными очередями своей пишмашинки, я снова, как когда-то в Москве, парил под этот стук над миром, жарой и ночными крышами.

Через две недели либретто сценария было готово – тридцать страниц машинописного текста. Лирден приехал ко мне, тут же прочел и пожал мне руку:

– Спасибо! Это как раз то, что мне нужно! Через неделю я получу деньги на этот проект, и мы сядем писать полный сценарий!

Затаив дыхание и скрестив пальцы, я прожил неделю, потом вторую. На третьей неделе я позвонил Лирдену и осторожно спросил:

– Как дела?

– Это не телефонный разговор, но у меня есть новости. Приезжайте ко мне, и все сами увидите.

Я «взял трэйн» и поехал в Джексон-Хайтс – то есть на Джексонские горки, на другой конец Нью-Йорка. Оказалось, что Лирден живет там в районе американских «Черемушек» – в глухих многоквартирных кирпичных домах, увешанных по фасаду пожарными лестницами, ну точные копии наших домов на Вашингтонских горках. Мебель в его однокомнатной квартире-студии своим аскетизмом напоминала мою, собранную по свалкам. Заперев за мной дверь на ключ, он включил воду над кухонной раковиной, отвел меня в дальний конец комнаты и сказал негромко:

– Они не хотят, чтобы я делал кино.

– Кто? – не понял я.

– КГБ и ЦРУ. Они объединились против меня и приставили ко мне слежку. Сейчас вы сами увидите. Сейчас я подойду к двери, открою ее и там будет стоять соседский мальчик. Они наняли его следить за мной.

С этими словами он действительно тихо и сбоку подкрался к двери, стремительно повернул ключ в замке и распахнул дверь.

За дверью никого не было, но пустой и длинный коридор выглядел и вправду мрачновато.

– Нет, сейчас он, наверно, в школе, – сказал Марк. – Но скоро он придет и будет следить за мной. Они боятся, что я сделаю фильм, разоблачающий их тайный сговор. Не смотрите так. Они уже трижды вызывали меня на допрос…

Я понял, что нужно уходить, – свою первую встречу с американским кино я продул всухую.

Второй раз труба архангела американского искусства прозвучала тогда, когда у меня в кармане уже был билет в Израиль. Да, на пятом, наверное, месяце эмиграции я понял, что – все, кранты, ни работа, ни удача мне в Америке не светят, пора сдаваться. А в Израиле сестра и кое-какие перспективы: русская газета предлагает работу, а Сохнут – комнату в ульпане. И кроме того, там есть русское радио «Голос Израиля» и какие-то друзья – Давид Маркиш, Юс Герштейн, Сеня Черток…

Короче говоря, завоевание Америки не состоялось, я решил переквалифицироваться в израильтянина. Сохнут – израильское государственное агентство по доставке евреев в Израиль – выдало мне бесплатный билет в одну сторону и подтвердило, что в Иерусалиме в ульпане «Гило» меня ждут комната и рабочее пособие на два года. Я упаковал чемодан и свои бесценные (то есть не имеющие никакой цены) рукописи, и… буквально за день до отлета у меня снова зазвонил телефон.

– Эдик, это Юлий Взоров, ты меня помнишь?

Еще бы! Два года назад Юлик Взоров был модным московским балетмейстером, руководителем элитного московского ансамбля «Ритм-балет» и, самое главное, постановщиком танцев в нескольких фильмах, в том числе в фильме «Ярмарка» моего друга Бориса Галантера. Там, в Свердловске, на съемках «Ярмарки», я и познакомился с Юликом, я видел его в работе, и это было первоклассно, изобретательно, искрометно по выдумке и исполнению.

– Конечно, Юлик, я тебя помню, еще бы!

– Замечательно. У меня есть идея для бродвейского мюзикла, ты должен написать мне либретто.

– Спасибо, старик. Но ты опоздал – я уезжаю в Израиль.

– Надолго?

– Насовсем.

– Ты с ума сошел! Что за чушь? Я звоню из Вашингтона, у меня тут свой дом в Бешесде и своя балетная студия. Через три часа я приеду за тобой, заберу к себе, можешь жить у нас сколько хочешь! Моя жена тебя откормит, и мы сядем работать.

– Старик, у меня уже билет в кармане!..

– Глупости! Давай твой адрес! И сиди дома, никуда не уходи, через три часа я буду!

– Но я уже подписал все документы о переезде…

– Плевать! Сиди и жди меня! Я расскажу тебе свою идею, и ты сам поймешь, что ни о каком Израиле не может быть и речи! Нас ждет Бродвей, настоящий мюзикл! Это Америка, запомни! Она дает всего один шанс, и его нельзя упускать! Все, я выезжаю!

И действительно, через три часа на горбатой и грязной 181-й улице возник, как в кино, роскошный белый «кадиллак», и Юлик Взоров – тридцатипятилетний красавец с энергичной балетной походкой Юла Бриннера – небрежно швырнул в свой багажник мой чемодан, а мне – ключи от машины:

– Садись за руль!

– Юлик, я в жизни не водил такую машину! Тем паче в Америке!

– Ерунда! Я устал – я гнал, как безумный, думал, что ты уедешь. Кстати, о мюзикле. Мюзикл называется «Распутин». Понимаешь, о Распутине делали кино, пьесы, но мюзиклов не было… Что ты на меня так смотришь?

– Юлик… – сказал я тихо. – Это гениально… Давай ключи…

Через несколько минут, перемахнув по мосту Вашингтона через Гудзон, мы оказались в штате Нью-Джерси, и по многорядному скоростному хайвэю Тернпайк я погнал на юг, в Бешесду – фешенебельный пригород Вашингтона. Юлик спал, я сидел за рулем роскошного и белого, как концертный рояль, «кадиллака», всякие «бьюики» и «мерседесы» отлетали за мою корму, как мелкие рыбешки, и жизнь опять сияла впереди огнями бродвейской рампы. Мюзикл, настоящий бродвейский мюзикл «Распутин» уже звучал, пел и плясал в моей душе, и зрители – американские зрители! – смеялись и плакали, как литовцы на «Любви с первого взгляда».

Нужно ли говорить, что я действительно не поехал ни в какой Израиль? Я не помню, на что я жил тогда, чем питался и где находил деньги на сабвей. Но я помню, что я ровно месяц отсидел в нью-йоркской Публичной библиотеке и прочел все, абсолютно все, что было написано и издано в мире о Распутине. Включая самые редкие, неизвестные тогда в России мемуары бежавших от большевиков фрейлин и министров царского двора и даже уникальную книжонку – путевые дневники Григория Распутина во время его паломничества в Палестину, изданные в 1915 году тиражом 500 экземпляров.

Через месяц я понял, что Лунгин и Нусинов, которые написали для Элема Климова сценарий его фильма о Распутине, не имели и половины тех материалов, которые хранят полки русского отдела нью-йоркской Публичной библиотеки, иначе они не могли бы пройти мимо совершенно потрясающих эпизодов. Ну разве смог бы любой профессиональный сценарист или писатель пренебречь тем фактом, что тело уже мертвого Распутина революционные солдаты привезли в Царское Село и сожгли перед окнами арестованной императрицы – с плясками и революционными песнями!!!

Еще через месяц было готово либретто мюзикла. Вот оно.

РАСПУТИН

Либретто мюзикла

О Распутине написаны десятки книг, сделано несколько фильмов и даже опера. Не было только мюзикла, хотя вся его история, кажется, просто создана для яркого музыкального спектакля…

Краткая историческая справка:

В мае 1904 года безграмотный сибирский мужик, обладавший гипнотической силой, был вызван в Царское Село, чтобы излечить четырехлетнего наследника престола, страдавшего гемофилией. И вскоре этот знахарь стал главным советником царя и царицы по всем вопросам управления государством. Пользуясь своим влиянием на царскую семью, он за гигантские взятки смещал и назначал министров и даже руководство русской православной церкви. Крупнейшие фабриканты получали через него правительственные заказы. Даже братья царя подверглись опале по велению этого «пророка». Одновременно он устраивал дикие оргии в самых роскошных ресторанах Петербурга – с цыганскими хорами и групповым сексом. Пьяный, он вызывал в эти рестораны министров и заставлял их танцевать перед ним. Сотни юных княгинь, графинь, баронесс и прочих влиятельных дам Петербурга прошли через его постель. От мести разъяренных мужей этих женщин Распутина охранял специальный отдел полиции, учрежденный для этого по воле царицы. Газетам было запрещено печатать критические статьи о нем.

«Я царицу на руках носил. Давил, прижимал, целовал…» – хвастался Распутин своему другу иеромонаху Илиодору.

Это продолжалось 12 лет. Темная, жадная и дикая сила распутинщины проникла во все слои Российского государства и привела сначала к застою, коррупции и общественному разложению, а затем – к сотрясению царского трона. Феномен распутинщины сделал самого Распутина одной из самых знаменитых фигур того времени, символом последних дней царской династии и суперзвездой русской истории начала ХХ века.

Лишь тогда, когда царский трон завис на краю революции и поражения в войне, пять заговорщиков во главе с князем Юсуповым и великим князем Дмитрием убили Распутина. Но было поздно. Распутинщина – плебейство, дикость, взяточничество и коррупция – привела к гибели царской династии, революция опрокинула трон, и сибирские солдаты прямо в Царском Селе, на глазах у арестованной царицы и ее сына, сожгли останки Распутина.

Но и это не стало концом распутинщины. Она ожила в сталинизме (разве не заставлял Сталин танцевать перед ним Хрущева и других своих «соратников»?). И в оргиях Берии… И в хрущевских погромах искусства… И в брежневском застое… И в афганской авантюре… И в сегодняшней чехарде российских министров, в коррупции и продажности высоких московских чиновников…

Избавится ли Россия от распутинщины? Очистится ли?

Дай-то ей Бог!

СЮЖЕТНАЯ КОНСТРУКЦИЯ

ЗАВЯЗКА

1904 год. Петергоф, разгар беззаботного бала в царском дворце и в парке. Гирлянды электрических светильников, высшая аристократия, иностранные послы, моды начала века, светские церемонные манеры, немецкая, английская и французская речь. Слуги, оркестр, шампанское. Вальсируя, светская знать увлеченно говорит о европейских модах, Толстом, спиритизме, электричестве и только что появившихся автомобилях. Царица весело вальсирует с германским посланником. Оба с восторгом вспоминают Вену времен их юности и напевают венские мелодии моцартовских времен…

Появляется встревоженная няня царевича, взглядом ищет царицу среди танцующей толпы. Увидев царицу, няня пытается подойти к ней, но, увлеченная вальсом и родными немецкими песнями, счастливая воспоминаниями о юности, царица буквально летит в танце по сцене. Горностаевая царская мантия парит у нее над плечами. Няня бежит по сцене за стремительно вальсирующей парой. Кончается музыка, царица и германский посланник делают эффектное заключительное па и замирают под аплодисменты придворной знати. Няня подбегает к царице.

НЯНЯ: Ваше величество! У вашего сына опять припадок!

ЦАРИЦА (испуганно): Что? (громко) Врачей!!!

НЯНЯ: Врачи уже там, ваше величество, но они бессильны…

ЦАРИЦА (тихо, обреченно): Я знаю…

Царица медленно и подавленно идет через всю сцену. В ее безвольной руке волочится по полу царская горностаевая мантия. Все расступаются перед царицей. Негромкие разговоры встревоженной знати:

– Что случилось?

– Припадок у сына. Бедный мальчик – родился эпилептиком…

– А что вы хотите от немки?..

Но при приближении царицы эти разговоры стихают, придворные склоняются перед ней в поклонах, она молча проходит по этому коридору на авансцену, к лестнице на второй этаж. Здесь в полутьме стоят, обнявшись, как застывшие любовники, царь и княгиня Вырубова. При появлении царицы царь смущенно отпрянул от Вырубовой, поправляет на себе мундир, кашляет. Вырубова дерзко смотрит царице в глаза. Царица окидывает их презрительно-безразличным взглядом и поднимается по лестнице на площадку второго этажа. Освещается площадка второго этажа. Это спальня царевича Алеши. Здесь бьется в эпилептическом припадке семилетний сын царицы Алеша. Над ним стоят бессильные врачи.

АЛЕША: Мама! Мама! (Судорога эпилепсии выламывает ему тело.)

Царица бросается к сыну, пытается успокоить его, обнимает, но мальчик продолжает биться в припадке.

ЦАРИЦА (врачам): Сделайте что-нибудь! Сделайте что-нибудь!

ВРАЧ: Ваше величество, мы сделали все, что смогли. Медицина тут бессильна.

ЦАРИЦА: Царя! Позовите царя!

ЦАРЬ (входя): Я здесь, сударыня.

ЦАРИЦА (в бешенстве): Николай, да сделайте же что-нибудь! Он умирает! Ваша проклятая Россия! Даже врачей человеческих нет!

АЛЕША (в припадке): Мама! Ма…

ЦАРЬ: Сударыня, его лечили лучшие немецкие и французские врачи.

Царица мечется от сына к царю и врачам. Это танец отчаяния матери и песня, которую трудно назвать песней, – ритмические выкрики проклятий и обвинений врачам, царю и всей этой варварской России. Зачем ей корона, зачем ей вся эта русская империя, если никто не может спасти ее сына, вот уже пять лет мальчик не может встать на ноги, а они тут устраивают балы, развлекаются с любовницами… Затем она опускается на пол к дергающемуся в конвульсиях сыну, обнимает его, рыдая, но припадок у мальчика не прекращается.

НЯНЯ (царице): Ваше величество, осмелюсь сказать: в Петербурге ходят слухи, что приехал какой-то сибирский мужик. Не то колдун, не то святой. Говорят, просто чудеса делает…

ЦАРЬ: Как фамилия?

НЯНЯ: Не знаю, батюшка. Слыхала – Гришкой зовут, а фамилию не знаю. Знаю, в Гостином дворе живет. Может, позвать? А? А вдруг да поможет. Чем черт не шутит, пока Бог спит, батюшка?

Царь делает скептическое лицо. Врачи презрительно усмехаются.

ЦАРЬ: Только сибирского мужичья нам тут не хватало!

ЦАРИЦА (встрепенувшись, назло мужу): А вот позвать! Позвать немедленно! Я велю!

ЦАРЬ (усмехнувшись): Воля ваша, матушка.

Уходит вниз по лестнице. Вместе с ним уходят врачи. По мере того как они спускаются по лестнице, освещается основная сцена, возникает прежняя музыка вальса, и бал продолжается. Наверху, в спальне сына, царица поет больному сыну колыбельную. Эта песня – исповедь царицы, песня-рассказ о ее детстве в Германии, ее несбывшихся девичьих мечтах и горькой доле женщины, которая замужем за нелюбимым мужем…

А внизу продолжается бал: вальс, гирлянды огней, шампанское, смех, флирт…

Входит мажордом, церемонно подходит к царю.

МАЖОРДОМ (бесстрастно): Ваше величество, по вашему приказанию прибыл сибирский мужик Гришка Распутин. С чернью.

ЦАРЬ: Проводите к царице, в спальню Алеши.

МАЖОРДОМ: (смущенно кашляет): К-хм. Ваше величество, они, это… они одеты плебейски, в сапогах… и это…

ЦАРЬ (нетерпеливо): Что еще?

МАЖОРДОМ: К-хм… Извините, ваше величество, от них воняет…

Толпа хохочет. Царь хмурится, и смех тут же замолкает.

ЦАРЬ: Ничего, введите. Проводите к императрице.

МАЖОРДОМ (с поклоном, уходя): Воля ваша, ваше величество. (Уходит.)

Гости бала перешептываются, с любопытством ждут появления Распутина.

КНЯГИНЯ ВЫРУБОВА (жеманно): Ваше величество, давайте отойдем в сторону. Эти мужланы могут и на ногу наступить, а если заденут – потом от грязи не отмоешься…

Не столько царь, сколько придворная знать брезгливо и опасливо отходит от двери.

Появляется мажордом с плохо скрываемой презрительной усмешкой на лице. За ним входит Распутин. Ему 42 года, одет по-крестьянски в сапоги и черную русскую рубаху. Следом – его свита, четыре «распутина», одетые точно, как он, и повторяющие его движения. (Это и кордебалет Распутина, и его хор, и его «ассистенты-опричники».)

МАЖОРДОМ (Распутину): Прошу вас, господин мужик.

Распутин, оглядывая бал и публику, без поклона обращается к царю.

РАСПУТИН (довольно дерзко): Батюшка, а иконы нет у тебя?

Толпу всколыхнула эта дерзость, шум, говор: «Не поклонился царю», «На ты с императором».

ЦАРЬ (резко): А зачем тебе икона?

РАСПУТИН: А перекреститься не на что. По русскому-то обычаю креститься надо на икону, в дом-то входя.

ЦАРЬ (надменно): Так перекрестишься. Или я тебя перекрещу. Я все-таки помазанник Божий… (поднимает перст, чтобы перекрестить Распутина).

РАСПУТИН (предупредительно поднимает руку): Нет, батюшка. Не надо мне твоего крещения в этом вертепе-то.

Толпа возмущенно двигается к Распутину. Голоса «Наглец!», «Мужлан!», «Плебей!», «Бунтовщик!», «В тюрьму его!»

ЦАРЬ (грозно): Ты как смеешь?

РАСПУТИН: А так, батюшка. Поелику живешь в вертепе да в безбожии, так и сын болен. И сам, поди, хвораешь. Хандрой. (Проходит по сцене, при его приближении толпа знати отступает.) Погляди, как живешь, да кто вокруг тебя – немчура всякая, иностранцы. Безбожники да развратники. Даже свет у тебя дьявольский, лепестричество, а не Божий свет.

(Медленно поднимает руку, складывает пальцы перстом и вдруг размашисто крестит, будто перечеркивает, гирлянду электрических лампочек. И в ту же секунду лампочки лопаются. Толпа ахает. Распутин поворачивается к следующей гирлянде, крестит ее, и эта гирлянда лампочек лопается со звоном. Толпа в ужасе застывает. Распутин одну за другой «взрывает» гирлянды. Привлеченный этим звоном, на площадке второго этажа затихает Алеша, с любопытством смотрит на чудо – как Распутин одну за другой взрывает гирлянды лампочек. Когда лопается последняя гирлянда, Распутин и четыре его ассистента достают из-за голенища сапог свечи, зажигают их.)

РАСПУТИН (царю): Вот это Божий свет, батюшка. Божий и русский. (Мажордому.): Ты, лизоблюд! Принести свечи!

(Поворачивается к площадке второго этажа, откуда на него с любопытством смотрят лежащий у балконной ограды Алеша и сидящая возле него ошеломленная царица.)

РАСПУТИН (Алеше, мягко): Алеша, поди сюда, милый. Поди, не бойся! Я тебе сказку расскажу. Русскую сказку, настоящую. Ну! Вставай! Вставай!

Мальчик зачарованно встает на ноги. Толпа ахает.

РАСПУТИН: Вот так, смелей. Ты здоровый. Ты наш царь будущий. Шагай сюда, батюшка.

Мальчик медленно спускается по лестнице, неотрывно глядя в глаза Распутину.

– Вот так, вот так… – подбадривает его Распутин, крестит и берет за руку. – Теперь мы всегда будем вместе – Божьей милостью!

Потрясенная царица и все остальные видят, как мальчик, словно завороженный, забыл о своем параличе, гемофилии, слабости. Он начинает играть с Распутиным совсем как здоровый ребенок – бегает вокруг него, кружится, смеется, ездит на Распутине верхом…

Царица, которая никогда не видела своего сына здоровым и веселым, в слезах падает перед Распутиным на колени, целует ему руки:

– Святой! Святой! В тебя верую!

Она заставляет царя благодарить Распутина.

– Пока я жив и возле вас, – покровительственно говорит им Распутин, – и вы, и ваш сын будете и живы, и здоровы. Я – ваша защита перед Богом, перед судьбой, перед Россией. Молитесь и спасены будете.

Царь приказывает всем стать перед Распутиным на колени, петь ему славу… «Ассистенты»-распутинцы силой ставят на колени сомневающихся…

Брат царя, возмущенный этой сценой, покидает дворец.

РАЗВИТИЕ ИСТОРИИ И СЮЖЕТА

Загородный петербургский ресторан «Вилла Роде». Распутин в загуле. Ночной кутеж с цыганским хором и танцами. Цыгане поют здравицу Распутину, а распутинские «ассистенты» заставляют всех, кто сидит в ресторане, пить за Распутина. Сам Распутин пьет больше всех. Электричество уже не раздражает его, больше того – он пользуется и телефоном: прямо из ресторана звонит министрам, князьям, членам Думы, графиням и приказывает им явиться в ресторан.

И, заискивая перед Распутиным, зная, что с его помощью можно получить у царя высокую должность или, наоборот, потерять таковую, все являются в ресторан – мчатся на автомобилях, в каретах, везут ему подарки – бриллианты, ковры, деньги. И кутят с Распутиным, и пьют за него, и танцуют перед ним с цыганами. И женщины самых высоких званий восторженно отдаются ему порознь и сообща, потому что, как говорил им Распутин,

«когда вы принимаете грех в себя,

впитываете его своим телом,

грехом омывается ваша душа

и очищается, и в этот миг

вы видите и чувствуете Божью благодать».

Босые, полураздетые и пьяные, Распутин и его «ассистенты» вышвыривают непокорных или неугодных им министров из ресторана и назначают на их места новых – «своих людей», которые пляшут, поют и пьют водку под их дудку.

И вот в России – уже новый, назначенный Распутиным, министр внутренних дел Хвостов, и даже новый премьер-министр – Горемыкин. А дамы высшего света, вдохновляемые мужицкой силой Распутина, рвут на себе панцири светских нарядов и отдаются вакханалиям ночных разгулов, свального греха и прикосновения к «Божьей благодати». Фрейлина Вырубова – уже секретарша Распутина.

Вскоре весь Петербург втянут в карусель распутинской оргии. А кто не хочет плясать добровольно, тех распутинские «ассистенты», одетые в полувоенную форму, загоняют в эту карусель насильно…

Взятки, подарки, подношения сыплются на Распутина. В отдельном кабинете ресторана он обсуждает с премьер-министром полиции новые государственные назначения, распределение крупных промышленных и военных заказов, раздачу военных чинов и орденов. Это торг, на котором торгуют Россией – ее землей, ее углем, нефтью, пшеницей, крестьянами, солдатами, решениями правительства. А фоном – круговерть распутинской вакханалии – раз закрутившись, она уже не останавливается…

Кто-то пытается вмешаться, силой остановить колесо-оргию. Кто-то пишет в газеты, взывает к общественности России и Запада. Кто-то пробует организовать заговор, чтобы устранить Распутина и его власть над царской семьей. Но Распутин, его секретарша Вырубова, его опричники и прислуживающие ему министры легко выявляют врагов Распутина и либо вышвыривают их со сцены, либо затыкают им рот водкой, икрой, парижскими нарядами…

Появление царицы изредка прерывает эти вакханалии. Царица журит Распутина за пьянство, Распутин кается перед ней, говорит, что он «простой грешный русский мужик». Царица легко прощает его – она влюблена в Распутина и боготворит его. И Распутин знает, что способен овладеть царицей. Но ни он, ни она не рискуют переступить последнюю черту – он боится скандала, боится потерять свою власть над ней и царем, а она, немецкая баронесса и царица, не может позволить себе отдаться «мужику». Их отношения остаются платоническими, хотя оба испытывают муки неудовлетворенной плоти. И в этой пытке касаний друг к другу – «Я царицу на руках носил. Давил, прижимал, целовал…» – они обсуждают государственные проблемы, новые назначения на высокие посты и отношения России и Германии. И они приходят к выводу, что любовное соединение России и Германии – русской силы и немецкого духа – вот путь к мировому господству!

Танец Распутина и царицы символизирует будущий пакт Великой Германии и Великой России и его возможные исторические последствия.

После каждой такой встречи царица обессиленно молится и просит Бога простить ее грехи…

А Распутин после каждой встречи с царицей впадает в неистовство и напивается вдрызг, что ведет к новым оргиям, новым перемещениям в правительстве и новым восстаниям внутри страны…

Между тем царь все больше устраняется от управления государством, он предается молитвам и мистицизму…

Во время одной из распутинских пьянок политические противники Распутина подносят ему отравленное вино. Распутин выпивает, ему плохо и – в тот же миг становится плохо царевичу Алексею, у него опять идет горлом кровь. Царь посылает за Распутиным, но Вырубова говорит посыльному, что Распутина отравили и он при смерти.

Однако, услышав о болезни царевича, Распутин магическим образом преодолевает свою болезнь, встает, едет к царевичу и опять спасает его – останавливает кровь. Затем, обессиленный, падает в обморок. Царица рыдает над ним, поет ему, ухаживает за ним, как рабыня…

Так первый заговор против Распутина оборачивается его новой победой над царем и царицей: ведь если бы заговорщикам удалось его отравить, не выжил бы и царевич.

И словно в отместку за то, что он не может позволить себе овладеть царицей физически, Распутин совращает все большее количество жен и дочерей самых влиятельных сановников, князей, графов и даже – монахинь. Не избегают его постели и те, кто, поверив в его «святость», приходит к нему за помощью – избавить мужа от ссылки или тюрьмы…

Тем временем «опричники» Распутина, одетые в военные френчи, разъезжают по Петербургу в автомобилях и высматривают все новых и новых красоток – для себя и для своего хозяина. Копируя в танце все движения своего вождя, они насилуют всех и вся, распевая, что скоро они будут иметь всю Россию, всю Европу, весь мир…

А на авансцене брат царя пытается объяснить царю, куда катится Россия. Он в бешенстве и отчаянии, он поет о приближении революции, о начавшейся войне с Германией, о воровстве и коррупции в правительстве, о стагнации русской экономики. Он настаивает на прекращении распутинщины и высылке Распутина в Сибирь…

Царь в нерешительности. Кажется, что он все понимает и почти готов выслать Распутина… Но царица устраивает ему сцену, она защищает Распутина, она не допустит, чтобы у сына опять пошла горлом кровь из-за того, что Распутина отправят в ссылку. И – царь пасует перед женой, машет рукой – пусть будет, как будет…

И опять – круговерть распутинской оргии в глубине сцены…

Брат царя уходит с авансцены – в опалу. Три армейских офицера, появляясь один за другим, сообщают ему о крупнейшем поражении русской армии на фронте… О том, что царица и Распутин втайне от царя и западных союзников ведут переговоры с Германией о заключении сепаратного мира для того, чтобы Россия перешла на сторону Германии и стала в союзе с немцами воевать против всей остальной Европы… И о том, что в армии назревают революционные настроения, что солдаты вот-вот вообще повернут оружие против офицеров и царской власти… Россия уже на краю пропасти…

Глядя на оргию в глубине сцены, на пьяного и босого Распутина, на смиренно молящегося в стороне царя, брат царя и его друзья-офицеры стреляют в Распутина.

Царь в ужасе спешит к брату, хочет помешать убийству.

Изрешеченный пулями, Распутин падает не сразу. Он и его «опричники» в зловещей паузе приближаются к брату царя, к царю и трем офицерам, окружают их «танцем смерти».

Царица с криком прибегает сюда же, рыдает над трупом Распутина.

Революционный народ уводит ее, царя, брата царя, армейских офицеров и распутинских «опричников». И вот уже всю царскую семью – царя, царицу, их дочерей и сына Алешу – окружают стальной решеткой, они – в клетке. Народ заполняет сцену, солдаты в обмотках, комиссары в кожаных куртках и женщины в красных косынках митингуют и исполняют революционные танцы над трупом поверженного Распутина. Затем, на глазах плачущей царицы, они сжигают труп Распутина. Царица падает без памяти…

Народ революционно марширует у гигантского костра. В пламени горят (и почему-то не сгорают) распутинские «опричники»…

ФИНАЛ

Рождество, Сибирь, снег, зима.

Царская семья в ссылке. Охраняющие их революционные солдаты сидят на завалинке, играют на балалайке и поют частушки Демьяна Бедного. Появляются сибирские девчата, на них шерстяные платки, кожухи и валенки. Они танцуют с солдатами под гармонь. Постепенно и солдаты, и девчонки так разогреваются своими танцами, что сбрасывают платки, кожухи, валенки, шинели, сапоги. Темпераментный танец босиком на снегу напоминает ярые распутинские танцы.

Пользуясь тем, что охранники увлечены танцами, молодой красный офицер уговаривает старшую дочь царя Анастасию бежать с ним за границу. Дуэт молодого красного офицера и Анастасии. Их побег, арест, возвращение в тюрьму.

Ночь перед расстрелом.

Царица поет сыну, дочерям и мужу прощальную колыбельную.

Они готовятся к смерти.

Появляется Дух Распутина.

Под его песню революционные солдаты выводят царя, царицу и их детей из тюрьмы во двор и расстреливают. В танце расстрела звучат знакомые музыкальные фразы распутинских оргий… Под эту музыку Дух Распутина тоже вступает в танец, хохочет, мечется по сцене…

Его «опричники» появляются из ниоткуда и расстреливают революционных солдат, сибирских девчат, молодого красного офицера… Все громче хохочет Дух Распутина, все разгульнее танцуют «опричники», и в этом хохоте и танце – обрывки пламенных речей Троцкого, медлительная, с характерным акцентом речь Сталина, лающий голос Гитлера, заикающаяся речь Брежнева… рев танков и грохот взрывов, от которых рушится Россия и исчезает свет…

Тишина, мрак на сцене и во всем мире.

Издали, из глубины сцены, появляются босые Души убитых со свечами.

Тонкий детский голос убитого царевича поет старинный церковный напев. Души убитых – всех убитых: царя и его семьи, красноармейцев, комиссаров, сибирских девчат, царских офицеров и всех остальных участников спектакля – вступают на сцену и просят за нас у Бога.

А нас – о милосердии, человечности и вере…

Они прощают нам наши грехи, но только – если мы услышим их призыв…

Высокий голос убитого царевича поет о том, что каждый ребенок, погибший, убитый или умерший, – это наш с вами царевич…

Не убейте царевича в душе своей…

Не убейте…

Я был очень горд своей работой: мне, я полагал, удалось найти сценическое решение целой эпохи – с русской революцией, дворцовыми интригами и любовными коллизиями, я сумел связать все это единой драматургической конструкцией, на которой могли расцвести пышные ветви музыкального, вокального и балетного искусства. Хотя я никогда не делаю себе комплиментов, но тут, я был уверен, я мог воскликнуть совершенно искренне: «Ай да Тополь, ай да сукин сын!»

Я положил либретто в конверт и послал Взорову в Вашингтон. Спустя пару недель в почтовом ящике лежал пакет от Взорова с его вариантом моей работы. Точнее – с их вариантом, потому что теперь у меня появилось два соавтора – не только сам Взоров, но и его жена Люба. Читать то, что они написали, было невозможно с первой страницы, несмотря на то, что в их тексте кое-где всплывали и мои фразы. Но главный текст изобиловал такими перлами: «Взгляд „старца“ падает на картину „Обнаженная Венера“, Распутин осеняет картину крестным знамением, Венера стыдливо прикрывается обеими руками». «Распутин целует руку княгине Юсуповой, он давно добивается ее взаимности, и вот его желание сбывается. Распутин поет свою третью песню, в которой страстно объясняется княгине в любви. В ответ княгиня надевает русский головной убор, поет и танцует. Закончив свою песню, она наливает в приготовленный бокал с ядом шампанское и подает Распутину. Распутин знает, что вино отравлено, но выпивает весь бокал до дна и разбивает вдребезги драгоценный богемский хрусталь. „Жив я!“ – говорит Распутин и, поклонившись княгине, покидает дворец Юсуповых…» и «Под ритм бубнов и барабанов ожившее казачье войско танцует мужественный темпераментный танец, раздаются аккорды казачьей песни, царь запевает. Казаки дружно подхватывают припев. Песня переходит в казачий пляс с невообразимыми акробатическими трюками… В финале казачье войско во главе с царем наступает на зрителей. Распутин идет навстречу, пытаясь что-то сказать царю, в этот момент раздается выстрел. Распутин, покачнувшись, оборачивается в зрительный зал и грозит кулаком. Еще выстрел, потом еще и еще. Распутин стоит! Автоматная очередь! Распутин падает. Царица бросается к неподвижно лежащему телу Распутина».

Я позвонил Взорову:

– Юлик, я не против соавторства, но, может быть, писать должен я, а не ты и не Люба. Все-таки это моя профессия…

– Старик, – сказал он. – Я завтра буду в Нью-Йорке, нам нужно встретиться.

Я уже знал, что это значит, но не мог поверить моему опыту – я был (и остаюсь) убежден, что придумал замечательный мюзикл и написал первоклассное либретто.

Мы встретились возле Публичной библиотеки, в небольшом кафе-забегаловке на углу 42-й улицы и Пятой авеню. Взоров был предельно краток и сух:

– Старик, то, что ты написал, нам не нравится и совершенно не подходит. Насколько я понимаю, дальше тебе над этим работать бессмысленно. Пока!

И он ушел, оставив у меня в памяти сияющие отблески своих высоких лайковых сапог. Видимо, выше этих сапог я, оглушенный и потупленный, ничего в тот миг не видел.

А через полгода Наташа Ландау, жена Бориса Фрумина, сказала мне по телефону:

– Слушай, ты не хочешь прийти на показ мюзикла, который я оформила для Юлика Взорова?

– Какого мюзикла? – насторожился я.

– «Распутин». Юлик снял зал на 46-й улице и устраивает показ своего мюзикла для бродвейских продюсеров. Хочешь, я пришлю тебе билет?

– Конечно, хочу. А кто ему написал либретто?

– Какие-то американцы. На билете написано. Прочесть?

– Не нужно. Пришли билет, я сам прочту.

На красочно оформленном пригласительном билете действительно были указаны два американских автора, а фамилия Взорова стояла третьей. И он же значился композитором и постановщиком. Я, любопытствуя, пришел на показ. В небольшом, мест на сорок, зале с мягкими креслами все места были заняты сливками американского шоу-бизнеса: бродвейскими и голливудскими продюсерами, звездами балета и эстрады. Веревка с цыганской шалью вместо занавеса отделяла этот зал от крохотного подиума сцены. Сбоку стоял столик с магнитофоном, возле него дежурил Взоров. Перед показом он сказал несколько слов по-английски: что это, мол, только черновик спектакля, эскиз, но профессиональная публика, сидящая в зале, легко сможет оценить перспективы этого проекта. И – занавес пошел, началось дейст…

Нет, стоп! Никакого действия в театральном смысле слова там не было. Не было драмы, истории, пьесы – ничего! А были – под музыку магнитофона – только цыганские пляски в исполнении Взорова и его жены Любы, а-ля цыганско-русские арии Распутина и царицы тоже в исполнении Взорова и его жены Любы, а между этими номерами – какие-то ничтожные, аморфные связки, надерганные из моего либретто и плохо прочитанные в зал по-английски самим же Взоровым.

Это был провал похлеще всех моих советских провалов! Вежливые бродвейские продюсеры уходили из зала после первых пятнадцати минут, а я бы ушел и еще раньше, если бы не страстное желание посмотреть Юлику в глаза. Что я и сделал после шоу. Я прошел «за кулисы», то есть в какую-то крошечную кладовую комнату, где Юлик снимал с себя грим и хромовые сапожки Распутина, и сказал ему:

– Ну, здравствуй, Юлик! Поздравляю!

Нужно отдать ему должное: он побледнел, он не ждал меня на этом показе. И какой-то жалкий, просительный блеск появился в его глазах.

– Ты понимаешь, старик, – заговорил он, опережая мои упреки. – Я не мог взять тебя в авторы этого мюзикла. Никто из бродвейских продюсеров не пришел бы на показ, если бы ты значился автором. Поэтому я взял американцев, которых они знают. Конечно, эти американцы ничего не писали, я сам написал…

– И просрал мюзикл!

– О чем ты говоришь?! В следующий раз мы с тобой напишем…

– Следующего раза не будет, Юлик. Разве ты не помнишь: это Америка! Она дает только один шанс!

Он, Юлик Взоров, оказался прав: прошло с тех пор уже пятнадцать лет, но я никогда больше не видел и не слышал его, Взорова, фамилию. Тем паче – на Бродвее.

Р.S. Конечно, здесь бы и поставить точку – ведь сюжет и этого боя на чужом поле исчерпан, я проиграл его снова всухую. Но, как известно, авторское самолюбие сдается последним, а я был уверен, что мой «Распутин» достоин лучшей доли. Пусть Юлик провалился со своим мюзиклом – разве он имеет эксклюзивные права на биографию Распутина? Да, он «подрядил» меня бесплатно написать этот мюзикл, но он вышвырнул мою работу и меня самого из этого проекта и бездарно провалил всю затею. Но ведь то, что я придумал, – мое, я зарегистрировал свое либретто в отделе регистрации авторских прав при Библиотеке конгресса и имею полное право продать свою работу кому угодно. Вот только кому? Я не знал в Нью-Йорке ни одного продюсера и даже ассистента продюсера. Иными словами, я все еще был полным чужаком в этом городе, ни одна бродвейская и даже оф-бродвейская собака меня тут не знала! И к тому же мое либретто было написано по-русски. Кому я мог его показать?

И вдруг оказалось, что есть кому! И даже – ни больше ни меньше – как самому в то время знаменитому кинорежиссеру, постановщику великолепного киномюзикла «Волосы», а также «Полета над гнездом кукушки», – Милошу Форману! Ну да, конечно! Как же я раньше не сообразил?! Милош Форман – выпускник ВГИКа, он должен говорить и читать по-русски.

Я ринулся в Колумбийский университет, где Форман в то время преподавал на кинофакультете, а точнее, где у него, как у Герасимова во ВГИКе, была своя режиссерская мастерская, с которой он, тоже как во ВГИКе, по четвергам проводил занятия. Мне было в то время уже сорок с чем-то лет, я был автором семи фильмов и прочая и прочая, но я, как последний проситель, стоял в пустом коридоре Колумбийского университета и ждал Мэтра. И вот распахнулись двери его аудитории, стайка юных студентов выпорхнула оттуда, а следом молодой летящей походкой вышел и сам Форман – мой сверстник. На нем был светлый джинсовый костюм, легкие мокасины, а на лице – зарницы нового, будущего успеха: он приступал тогда к постановке «Амадео».

Я, ничтожный, отлепился от стены и заступил ему дорогу, сказал по-русски:

– Милош, здравствуйте. Я вгиковец, как и вы. И у меня к вам одна просьба. Не можете ли вы, поскольку мы из одной альма-матер, прочесть несколько страниц? Дело в том, что, кроме вас, никто во всем Нью-Йорке по-русски не читает. А на перевод у меня нет денег, я только приехал…

Ужасная досада отразилась на его лице. Такую досаду я видел двенадцать лет назад на лице Александра Рекемчука, когда вот так же, внаглую, прижал Рекемчука к стене своим первым сценарием. А теперь Милош Форман – интеллигентный человек и вгиковец – разве мог он мне отказать?

– Ладно, давай, – произнес он, нехотя беря у меня тонкую папку. – Только имей в виду, у меня нет времени читать все…

– А это уж как пойдет, – обнаглел я. – Не понравится с первой страницы – выбрось.

Он посмотрел мне в глаза – Мэтр и Всемирная Знаменитость на седеющего нищего эмигранта.

– Хорошо, приходи через неделю, – сказал он и ушел, небрежно сунув мою папку под мышку.

Нужно ли говорить, что через неделю, презирая себя за это унижение, я все же снова стоял на том же месте, у стены в коридоре Колумбийского университета. И когда прозвенел звонок и стайка студентов Милоша выпорхнула из аудитории, сердце мое остановилось. Я не знаю почему – ведь я с детства был довольно самоуверенным мальчиком. Меня не могли сломить пять (пять!) отказов Ленинградского, Бакинского и других университетов принять меня в число своих студентов. Меня не сломила Советская Армия, редактура «Мосфильма» и Госкино, меня не сломили Нифонтовы и Громыки и даже три провалившихся фильма в начале кинокарьеры. Так какого черта я, сорокалетний, так мандражировал тогда, в пустом коридоре Колумбийского университета? Не знаю. Может быть, я начал стареть, а может, просто в своем доме мне и стены помогали, а в чужом…

Форман вышел из дверей в сопровождении студентов, но, увидев меня, тут же распахнул руки и пошел ко мне, как к закадычному другу:

– Старик! Я прочел твое либретто! Это грэйт – замечательно! Готовый мюзикл! Вот, я написал тут, на титульном листе, к кому тебе нужно идти. Гарольд Принц, Стефан Сондхейм и Боб Фосс. Иди только к ним, стой у них под дверью, ночуй в прихожей, но заставь их это прочесть, и все будет в порядке! Поздравляю! Гуд лак! Желаю успеха! – Он дружески хлопнул меня по спине и ушел по коридору своей летящей молодой походкой.

А я вышел во двор Колумбийского университета и остановился в лучах ослепительного американского солнца. Ни хера я больше ни к кому не пойду! – сказал я сам себе. Ни к Принцу, ни к Фоссу. Хватит с меня и того, что я, как последний нищий, отстоял в этом коридоре. И ведь действительно, того комплимента, а точнее, того признания профессионализма моей работы, которое я услышал тогда от Милоша Формана, мне хватило еще на несколько лет игры в кино на чужом поле.

Но на третьей попытке не должно было случиться никакой осечки! У меня вообще никогда в жизни ничего не получалось с первого захода, но всегда – со второго, с третьего! Тем паче что на этот третий бой мы выходили вдвоем – я и мой близкий и в боях проверенный друг Борис Фрумин. Мы сделали «Ошибки юности», мы прошли нищету Ладиспольского гетто в Италии и первых дней эмиграции в США. Но в отличие от меня, безработного, Фрумин почти сразу устроился преподавателем киноремесла в Нью-Йоркский технологический институт, они с Наташей жили в цивилизованном белом районе, в приличной квартире, и Боря, со свойственным ему оптимизмом, говорил:

– Все будет о’кей! У меня появились кое-какие контакты, нужен сценарий. Я даже сам написал киносценарий короткометражки из эмигрантской жизни. Может, ты посмотришь? Я выбью грант – хотя бы десять тысяч, сниму это где угодно, в любой эмигрантской квартире, с актерами-эмигрантами, и это будет гениально! Мы прорвемся – вот увидишь!

Я не возражал. Каждый режиссер должен внушать своим актерам, оператору, художнику и ассистентам, что он гений, – особенно если он хочет заставить их работать бесплатно. Но для этого он в первую очередь должен внушить это самому себе. Однако когда я открыл его сценарий – Господи, призываю Тебя в свидетели: это было беспомощнее, чем первые литературные опусы моей пятилетней дочки! Хотя как я смею?! Первый литературный опус моей дочки был вообще гениален, судите сами.

«Жил-был солдат, – сочинила она в пять лет. – Он много пил, не слушался маму, и его посадили в тюрьму. Там он плакал, плакал и просил: „Мама! Мама!“ Но мама его не простила, и он умер».

Господи, разве хоть один режиссер в моей жизни обладал такой лапидарной ясностью мышления?!

– Боря, – сказал я Фрумину. – Ты, конечно, гениальный режиссер, но сценарист ты никакой, к бумаге тебя подпускать нельзя. Давай я тут все перепишу.

И мы стали сочинять новый сценарий, играя друг другу все эпизоды. При этом нам не нужно было ничего сочинять – это был сценарий из жизни нашей эмиграции, и реальные факты нашей собственной жизни и жизни наших соседей легко, как кристаллы, нарастали на фабулу нашей истории – истории приезда из России в Нью-Йорк пожилого еврея-актера, который всю жизнь мечтал сыграть короля Лира, но которому никогда в России не давали главных ролей. Здесь, в Америке, он проходит через все круги эмигрантского «рая», теряет жену и дочь, пьет, работает посыльным и посудомойкой, пересекается с мафией, сходит с ума, но… однажды в Гринвич-Виллидже, то есть на эдаком нью-йоркском хиппово-театрально-музыкальном Арбате, где играют уличные музыканты, а художники рисуют на тротуаре, он останавливается на каком-то углу и начинает играть короля Лира. И он играет – гениально! Так, что останавливаются сначала русские, а потом и пуэрториканские, и индийские, и американские таксисты и собирается толпа – толпа разноликих американских зрителей…

Либретто нашего сценария называлось «Бруклинская история», это была трагикомедия из эмигрантской жизни, и она была написана за три года до появления фильма «Москва на Гудзоне». Я мог бы сразу написать и целый сценарий, но, подсчитав наши капиталы, мы с Борей поняли, что можем осилить только стоимость перевода 20–25 страниц, не больше. И мы ограничились либретто, нашли переводчицу и еще через пару недель имели в руках свой первый профессиональный американский Treatment of the movie «The Brooklyn’s Story»!

– Старик, – сказал мне Фрумин, – теперь предоставь все мне! С этим либретто я горы сверну!

И ведь действительно – свернул! Через три месяца мне позвонил какой-то приятель из Лос-Анджелеса и сказал:

– Поздравляю! Твой друг Фрумин запускается с полнометражным фильмом!

– С чего ты взял?

– Как же! Почитай киношную газету «Variety»! У него бюджет – четыре миллиона!

Я позвонил Фрумину, он сказал:

– Какая газета?! Это все вранье. Ничего пока нет – ни бюджета, ни запуска.

Но я не поленился, пошел в библиотеку и нашел газету «Variety» за среду, 1 июля 1981 года. Вот она, я храню ее по сей день – со статьей «Гейзингер-Саланд запускают четыре художественных фильма». В статье сказано:

«Четыре новых художественных фильма запускает в производство нью-йоркская кинокомпания „The Film Co.“ Элиот Гейзингер, один из партнеров фирмы, назвал их: 1. „Высокие места“ (бюджет 7 миллионов долларов), 2. „Каков твой знак?“ (5 миллионов), 3. „Сладкая Алиса“ (5 миллионов), 4. „Герой Кони-Айленда“[1] (4 миллиона)… Борис Фрумин, недавний эмигрант из Советского Союза, где он поставил несколько русских фильмов, два из которых награждены премиями, представил оригинальную историю «Героя Кони-Айленда», которую Гейзингер называет «потрясающе смешной сказкой из жизни русских эмигрантов в Нью-Йорке и их попыток адаптироваться в новом мире – от мафии до шоферов такси…»

Фрумин и еще один сценарист напишут сценарий, Фрумин будет постановщиком».

Полагая, что я и есть тот самый «еще один сценарист», я снова позвонил Фрумину, но он сказал:

– Старик, нам нужно встретиться.

Я уже знал, что это значит, однако опять не поверил своему опыту. Все-таки Фрумин – это не Марк Лирден и не Юлик Взоров, сказал я себе, и отправился на нашу деловую встречу. Она произошла у фонтана Линкольн-Центра, на углу Бродвея и 61-й улицы. Фрумин начал ее попросту, он сказал:

– Старик, сколько ты хочешь, чтобы свалить с этого проекта?

Я молча смотрел ему в глаза. Мы сняли «Ошибки юности», и я сам, своими руками, приписал его себе в соавторы, хотя к написанию сценария он не имел ни малейшего отношения. И мы вместе сидели в кабинете Павленка, когда тот стучал на нас кулаком по столу. И я, на правах старожила, нашел Фруминым квартиру в Ладисполи, и я лечил его приемного сына от бессонницы и эмигрантского шока…

– Я дам тебе пять тысяч долларов, чтобы ты свалил с этого сценария, – говорил между тем Фрумин, тоже глядя мне прямо в глаза.

– Боря, – сказал я. – Я не возьму у тебя ни пять, ни пятьдесят тысяч и не выйду из этого проекта. А если ты все же будешь его делать без меня, я буду тебя судить. Но дело не в этом. Дело в другом. Я прошу тебя: опомнись пока не поздно! Ты молод, ты не понимаешь, что ты делаешь. Это Америка, она дает каждому из нас только один шанс. Вместо того чтобы выбрасывать меня из упряжки, ты должен сказать мне: «Эдик! Я схватил жар-птицу за хвост! Так давай скинемся нашими гонорарами и пригласим еще одного сценариста, американца, чтобы он написал диалоги поанглийски…»

– Хватит! – прервал меня Фрумин. – Я снял в России гениальный фильм по твоему говенному сценарию, и я не собираюсь больше тебя слушать! Это Америка, тут не принято сентиментальничать! Лучше возьми пять тысяч и тихо свали, потому что я все равно буду писать этот сценарий сам!

– Мудак ты, Боря! – сказал я и ушел.

Прошло полгода или даже больше. Я ничего не слышал о Фрумине, хотя регулярно читал «Variety». Жизнь както налаживалась, я начал работать на русском радио, сочинял какие-то заявки для кино и даже перевел пару из них на английский язык. Пришла пора кому-то их показать, знакомиться хоть с каким-нибудь американским продюсером. И тут я вспомнил о Гейзингере. Черт возьми, ведь он читал мою «Бруклинскую историю», почему бы ему не прочесть еще пару заявок?

Я нашел в телефонной книге «The Film Co.» и позвонил туда:

– Могу я поговорить с мистером Гейзингером?

– Кто его спрашивает? – поинтересовалась секретарша.

– Меня зовут Эдуард Тополь, я один из авторов сценария «Герой Кони-Айленда».

– Минутку…

И тотчас вслед за этим энергичный мужской голос:

– Мистер Топол! Привет! Как поживаете? Вы хотите зайти? Пожалуйста! В любое время! Наш адрес: 1667 Бродвей…

Назавтра я был у Гейзингера, в его маленьком офисе, увешанном огромными афишами фильма «Мухи» – самого успешного триллера «The Film Company» о нашествии на Нью-Йорк гигантских космических мух. Гейзингер – высокий энергичный старик с кубинской сигарой во рту – крепко пожал мне руку, тут же при мне прочел пару моих заявок и сказал, что они ему нравятся, «когда будет готов сценарий – тут же приноси», а потом спросил:

– By the way… Между прочим, что это за странный парень, который приносил мне либретто сценария о русских эмигрантах? Он действительно талантливый режиссер?

– Да, – сказал я, – он сделал три талантливых фильма в России. А почему ты спрашиваешь?

– Ты понимаешь, произошла странная история. Либретто, которое он принес сначала, было настолько замечательное, что я хоть сейчас готов дать деньги на этот проект. Но когда он написал и принес мне первый вариант сценария, я пришел в ужас. Это было disaster, катастрофа.

– Well… – сказал я грустно. – Ты же знаешь, что режиссеров нельзя допускать к бумаге.

– Да, это правда, – согласился он, и мы расстались.

А через два года на экраны США вышел первый фильм о жизни русских эмигрантов, это была комедия Пола Мазурского «Москва на Гудзоне», она собрала все лавры и пенки, которые могли собрать мы с Фруминым, и принесла своим создателям пятьдесят миллионов чистой прибыли.

3. В Голливуде

Но все-таки я побывал в роли голливудского сценариста!

Ведь Америка не любит грустных финалов, должен и у моей истории быть хэппи-энд.

Так вот, господа, действительно, я был голливудским сценаристом.

Ровно четыре дня.

И произошло это так.

В декабре 1983 года ранним утром в четверг в моей квартире все в том же Вашингтон-Хайтсе раздался телефонный звонок:

– Mister Topol?

– Yes…

– Говорит корреспондент лондонской «Санди таймс». Я звоню из Вашингтона, чтобы взять у вас интервью.

– У меня? Зачем?

– Вы автор книги «Красная площадь»?

– Я…

– Вы знаете, что она только что вышла в Лондоне?

– Уже вышла? Нет, не знаю…

– Неужели не знаете? Ваша книга появилась в лондонских магазинах, и мне позвонили из редакции, чтобы я срочно взял у вас интервью. Сейчас я сажусь в «шаттл» и в 9.30 буду у вас. Дайте ваш адрес.

Я в это время жил на пособие по безработице и как раз по четвергам обязан был в девять утра являться в Social Security Office, то есть в контору Социальной помощи, за очередным чеком. А там были очереди безработных часа на четыре, поэтому я сказал:

– А вы не могли бы прилететь после двух дня?

– Почему?

Но не мог же я сказать ему, что живу на пособие по безработице! Я сказал:

– Потому что раньше двух я вас принять не могу.

– Но у меня срочное задание редакции!

– Извините, приезжайте после двух.

Конечно, он явился после двух, но к этому времени я успел «окешить» свой чек и теперь встречал своего архангела славы во всеоружии: на моем столе стояли черная икра и прочие деликатесы из русского магазина.

Но это было только начало! Еще через неделю новый звонок:

– Mister Topol?

– Yes…

– Меня зовут Эндрю Брумсберг, я продюсер фильмов «Почтальон всегда звонит дважды» и «Being There», а до этого я десять лет был продюсером Романа Поланского…

Хотите – верьте, хотите – нет, но тут у меня мурашки пошли по телу! Фильм Скорсезе «Почтальон всегда звонит дважды» с Джеком Николсоном и Джессикой Ланж – моими самыми любимыми актерами американского кино – и фильм «Being There» – это, без всяких натяжек, настоящие шедевры, просто золотой фонд мирового кинематографа. И вдруг мне – мне! – звонит продюсер этих фильмов и говорит:

– Позавчера в Лондоне я начал читать вашу «Красную площадь», а дочитывал ее уже в самолете, по дороге сюда. Потому что это master-peace, мастерская работа, первый класс, и я хочу делать это в кино. Я прилетел подписать с вами контракт. Меня еще никто не опередил? Мы не могли бы пообедать сегодня? Я остановился в отеле «Ридженси» на Парк-авеню…

Вот это был класс! Ради этого момента можно было жить на пособие по безработице, терпеть идиотизм Незнанского и маразм Лирдена, Взорова, Фрумина. Мы гуляли с Эндрю по Нью-Йорку, мы обсуждали кандидатуры режиссеров и актеров, и я уговаривал Эндрю отказаться от самых громких режиссерских имен и пригласить Скорсезе, а на главную роль, конечно, Джека Николсона. Как раз в это время в Нью-Йорке шел «Приговор» Сиднея Люммита, и мы вместе пошли смотреть эту картину, а после нее я на своем жутком английском два часа отговаривал Эндрю звать Люммита в постановщики нашего фильма, потому что в «Приговоре» все выстроено «железно», «ремесленно», а я хотел вдохновенного и нервного полета пластики Скорсезе. Короче говоря, это были две недели настоящего медового месяца, точно как с Резо Эсадзе, а через две недели Эндрю – рафинированный, изысканный, стильный и преуспевающий сорокалетний интеллигент, знающий пять европейских языков, – улетел в Голливуд искать сорок миллионов долларов на постановку фильма «Красная площадь».

Этих денег он не нашел и сгинул с моего горизонта.

Но, видимо, пришел мой день и час, и удача, как цыганка, наконец увязалась за мной и ворожила мне all the way, всю дорогу! Слава Цукерман, который 8 мая 1979 года, то есть в день моего прилета в США, первым показал мне Нью-Йорк, Слава Цукерман, который поставил тут в 1982 году «Жидкое небо» и прославился тогда этим фильмом так, как Мадонна и Тайсон, искал сценарий для своей новой постановки и – совершенно случайно – встретил меня на Пятой авеню.

– Старик, – сказал он, – я слышал, ты написал какую-то книгу. Может, дашь почитать?

Я дал, а сам укатил под Нью-Йорк, в Катскиллские горы, писать «Чужое лицо». Но через неделю Слава по телефону отыскал меня в горах и сказал:

– Старик, ты дома? Сиди и жди звонка. Сейчас тебе позвонят из Голливуда, со студии «Юниверсал». Продюсера зовут Барри Геллер, он поставил знаменитые «48 часов». К сожалению, он не может дать мне ставить твою книгу – эта постановка должна стоить не меньше двадцати миллионов. Поэтому я буду делать там другую картину, за шесть миллионов, а тебе они найдут американского режиссера. Короче, никуда не уходи, сейчас я скажу ему, что ты дома и ждешь звонка.

И действительно, через пять минут позвонил голливудский продюсер, сказал с ходу:

– Мистер Топол? Рад тебя слышать! Ты написал замечательную книгу, и я покупаю у твоего британского издателя права на ее экранизацию. Но он говорит, что сценарий должен писать ты, это твое условие продажи. Так?

– Да, – сказал я горлом, враз пересохшим от моей собственной наглости.

– Это нормально! Я вижу по книге, что она написана профессиональным сценаристом. Кто твой адвокат? И когда ты сможешь прилететь сюда обсудить проект? Через неделю сможешь? Через две недели? О’кей, скажи моей секретарше дату, и в аэропорту тебя будет ждать билет. Пока, до встречи!

Я положил трубку – «бинго»! Я лечу в Голливуд! Кто сказал, что Америка дает лишь один-единственный шанс? Кто сказал, что я буду подметать тут улицы? Я сам это сказал? Ну так я ошибся! Привет!

Билет Нью-Йорк – Лос-Анджелес, который ждал меня в аэропорту, был воистину голливудский – он стоил 1200 долларов! Впервые в жизни я летел первым классом, в роскошном кожаном кресле, просторном, как у зубного врача, и впервые в жизни все пять часов полета за моим плечом практически неотлучно стояла роскошная и вышколенная стюардесса, единственной работой которой было не допускать, чтобы мой бокал опустел.

– Еще коньяк, сэр? Еще шампанское? Еще джин с тоником? Еще ростбиф? Еще мороженое?

Через три часа она добилась своего – я уснул, а она отправилась отдыхать. Я проснулся при посадке в Лос-Анджелесе и почувствовал себя свежим, бодрым и готовым немедленно завоевать Голливуд и всех голливудских звезд от Мадонны до Джессики Ланж. Не зря две предыдущие недели я провел в «Берлиц-скул» – лучшей в мире, как сказано в их рекламе, школе иностранных языков, где я каждый день занимался английским с индивидуальным учителем, готовившим меня к общению с интеллектуальными сливками Голливуда – продюсерами, режиссерами, актерами. Каждый урок в этой школе стоил мне пятьдесят долларов – даже теперь это деньги, а тогда это были большие деньги! И вот после двухнедельного курса я прилетел в L.A. В аэропорту меня встретил прекрасно одетый джентльмен с табличкой «Mr. Topol» в руках. Я пожал ему руку и душевно, по-русски обнял, как Брежнев Картера. Он хотел взять у меня чемодан, но я не отдал, а понес его сам. Он подвел меня к черному лимузину двадцатиметровой длины, похожему на ракету СС-20, и открыл мне заднюю дверцу. Но в России, где нет эксплуатации человека человеком и все люди братья, я не привык садиться на заднее сиденье даже в такси. Поэтому я сказал на своем «высоком» английском:

– Forget it! Прекрати! Я поеду рядом с тобой, нам есть о чем поговорить, не так ли?

И я сел на переднее сиденье, и мы покатили в Голливуд, и по дороге я продолжил:

– О’кей, у тебя есть какие-нибудь идеи насчет режиссера-постановщика? А главные роли? Я бы хотел, чтобы главную роль у нас играл Джек Николсон…

– Сэр, – сказал он. – Я не продюсер, я шофер «лимузин-сервиса».

Я заткнулся – я понял, что даже за 500 долларов в «Берлиц-скул» не купишь знание американской жизни. Но это не охладило моего пыла завоевать Голливуд. Тем паче что «Красная площадь» волной катила по миру, став, что называется, instant international bestseller – мгновенным международным бестселлером, ее купили уже все европейские страны и даже Япония! Тем временем лимузин привез меня в отель «Шератон» прямо на территории Голливуда, и через полчаса за мной примчалась в открытой машине роскошная секретарша продюсера Геллера и укатила меня на студию «Юниверсал», а там хипповый, в джинсовом костюме Барри пересадил меня в свой открытый «мерседес» и повез кормить обедом в голливудский ресторан кинозвезд. Короче – жизнь закрутилась, как в роскошных фильмах о голливудской жизни, но в коротком промежутке этой карусели я все-таки успел позвонить своему давнему московскому другу Яше – тому самому Яше, который одновременно со мной жил в Москве без прописки и даже фиктивно женился ради нее, тому самому Яше, который на три года раньше меня уехал из СССР в США и присылал мне и другим своим друзьям редкие в СССР книги-каталоги Дали, Шагала и т. п., чтобы мы сдавали их в букинистические магазины, а деньги отвозили его старенькой маме на Большую Грузинскую. Но наконец после шести лет разлуки мы встретились!

– Старик! – сказал я горячечно. – Постучи по дереву, но, кажется, я прорвался! И я хочу помочь тебе – немедленно, пока я на коне. Ты же знаешь это кино – пока им нужен сценарий, они для тебя все сделают, а как только они получат от меня сценарий, они забудут мой телефон! Что в России, что здесь – это один мир! Но пока я им нужен и пока мой продюсер возит меня по кабакам, я хочу заставить его взять тебя в нашу киногруппу. Пусть консультантом по русскому быту или помощником режиссера – это не важно! Важно, чтобы ты попал на студию!

– Спасибо, – растроганно сказал Яша, он уже шесть лет прожил в Лос-Анджелесе, но так и не смог получить работу в кино. – Но я могу сделать куда больше. Я же пишу сценарии по-английски. Не один, конечно, а с соавтором-американцем. Он профессиональный сценарист, так почему бы нам не перевести на английский твой сценарий? Ты же все равно будешь писать по-русски, а студия будет искать переводчика…

И уже назавтра я представил Яшу Геллеру:

– Знакомьтесь, это мой московский друг и замечательный режиссер. Я хочу, чтобы он перевел на английский сценарий, который я напишу по своей книге.

– Нет проблем! – легко согласился Геллер и тут же, при мне, подписал с Яшей контракт на перевод сценария – по десять центов за каждое слово.

– Эдик, – растроганно сказал Яша, – я тебе этого никогда не забуду!

И действительно, не забыл!

Сценарий, который я послал ему для перевода через три месяца, состоял из ста страниц – что-то около 50 000 слов. А перевод сценария, который я через год, да и то с помощью адвоката, вытребовал из архива студии «Юниверсал», насчитывал в два с лишним раза больше! То есть, накручивая десятицентовый счетчик, мой милый друг, маму которого я выручал из нищеты в Москве, этот самый Яша растянул мой сценарий больше чем вдвое, и делал он это так. Там, где у меня герой говорил, к примеру: «Пошел вон!» – в его переводе это выглядело: «Я вас убедительно прошу: выйдите, пожалуйста, из моего кабинета, иначе я буду вынужден позвать милицию». Но и это не все! Буквально из каждого эпизода Яша старательно выбросил кульминацию – те несколько строк, ради которых выстраивается завязка эпизода и после которых выстреливает развязка. Именно этих ключевых строк не было в каждом эпизоде, в каждой сцене! И когда я увидел это, я понял, почему Геллер, который раньше подходил к телефону в любое время, когда бы я ему ни позвонил, вдруг – едва Яша отдал ему свой перевод – оказался для меня совершенно недоступен! Когда бы я ни позвонил, секретарша говорила холодно: «Он на съемках! Он в отъезде!» и даже: «Он в Египте!»

Заработав на этом переводе свои десять или не знаю сколько тысяч долларов, мой друг Яша одновременно убил и второго зайца – выбросил меня из Голливуда!

Я позвонил Яше и сказал:

– Старик, ты знаешь, что за это убивают?

– Пошел в жопу, бездарь! – сказал мне мой старый друг. – Ты написал бездарный сценарий, который даже я не мог спасти! Тебе нечего делать в Голливуде! Я буду делать кино в Голливуде, а ты умрешь в безвестности!

Не скрою, я несколько ночей обдумывал планы мести этому мерзавцу. В этих планах я садился в самолет, летел в Лос-Анджелес и расстреливал там Яшу в упор из автомата Калашникова. Или топил его в канализационном люке. Или разбивал его голову его же ядовитой пишущей машинкой.

Но не зря именно в таких случаях японцы говорят: «Расслабься, сядь и подожди, пока мимо тебя пронесут труп твоего врага». Я никуда, конечно, не полетел и не поехал, я сел писать следующий роман.

А Яша, который когда-то спал по ночам в ванной своей фиктивной московской жены, а утром бежал к своей разведенной, но эффектной жене, с 1974 года и по сию пору живет в Лос-Анджелесе на иждивении все этой жены и никакого «кина», конечно, не делает – ни в Голливуде, ни рядом с ним.

Вы хотите резюме? Вывод? Нравоучение? Пожалуйста! Примерно в одно время со мной в Америку приехало еще несколько бывших советских кинематографистов: Слава Цукерман, Михаил Богин, Борис Фрумин, Юра Нейман, Генрих Габай, тот же Яша, еще кто-то. Но в то время, когда вся кинематографическая Америка говорила о захвате Голливуда «венгерской мафией», мы старались попасть в американский кинематограф только в одиночку. И не попал никто.

Глава 6 23 мая 1996 года

23 мая 1996 года в Москве, в вестибюле Центрального дома кино, оркестр играл мелодии песен «Тополя, тополя…» и «Я спросил у тополя…», вдоль стен расположились выставки зарубежных изданий моих книг, а также российских – пиратских и легальных. Это по случаю презентации издательством «АСТ» семитомного собрания сочинений вашего покорного слуги я отчитывался перед московской публикой за семнадцать лет, проведенных в эмиграции.

Вечер открылся приветом из прошлого – десятиминутным бапслеем из моих фильмов, в который вошли самые памятные сцены с участием Баниониса, Печерниковой, Соломина, Ивашова, Кононова, Прохоренко, Чеханкова, Ланового, Нееловой, Жданько, Караченцова, Евдокии и Любы Германовых и других кинозвезд. Затем актриса театра «Шолом» Марина Голуб сыграла сцену из спектакля «Четыре чемодана в Шереметьево-2», поставленного по роману «Любожид». После чего Юлий Гусман, директор Дома кино и знаменитый, как говорят в США, «телеперсоналити», поведал залу об интимных деталях нашей с ним биографии – о том, что мы оба бакинцы и даже жили на одной улице. И наконец, «железным голосом» диспетчера Шереметьевского аэровокзала радио объявило:

– Объявляется посадка в самолет, следующий рейсом 220 Москва – Вена! Пассажиров просят пройти на посадку…

И – Гусман выпустил меня на сцену. За несколько дней до этого он уговаривал меня позвать на этот бенефис моих друзей-актеров, чтобы они раскрасили вечер своими скетчами, песнями и конферансом. Но я не согласился. «Это мой вечер, – сказал я самонадеянно, – и я буду на сцене один». «Весь вечер? – ужаснулся Юлик. – Ты с ума сошел! Ты не знаешь этот зал! Это же киношники – самые жуткие зрители! Их не проймешь ничем! Даже Жванецкий не смог удержать их в зале весь вечер!» «Юлик, – повторил я упрямо. – Ты дал мне на вечер этот зал, и это будет мой вечер. Точка».

Но теперь, когда я оказался один на один с огромным, на 1200 мест, залом и со всех мест на меня свысока смотрели глаза привередливых московских кинозрителей, – тут даже моя отстоявшаяся в эмиграции российско-еврейская наглость и приобретенная за рубежом американская самоуверенность покинули меня. Я сказал:

– Дорогие друзья! Добрый вечер! Вот уж не думал семнадцать лет назад, уезжая, что когда-нибудь буду снова стоять на этой сцене. Последний раз я стоял тут… дай Бог памяти… да, ровно двадцать лет назад на премьере фильма «Несовершеннолетние»! А еще говорят, что жизнь – лучший драматург. Ей-богу, я бы себе никогда не позволил такого примитивного драматического хода – выгнанный с позором «предатель родины» возвращается преуспевающим юбиляром. Бр-р-р, какая пошлость! Но ладно. Раз уж судьба вернула меня в этот зал, я должен сказать о ней несколько слов. Впрочем, еще до всех слов о судьбе я хочу сделать одно признание. Я должен наконец публично объявить, кто заставил меня уехать из СССР. Правда, при въезде в Америку я во всех анкетах писал, что причиной моей эмиграции было отсутствие в Советском Союзе творческой свободы и присутствие государственного антисемитизма. Мол, два моих фильма положили на полку, а комиссия старых большевиков при Моссовете отказала мне в московской прописке только потому, что им не понравился пятый пункт в моем паспорте. Но теперь, спустя столько лет, настало наконец время для момента истины. Ведь, положа руку на сердце, два запрещенных фильма не были для сценариста концом биографии. А скорее создавали ему эдакий ореол фрондера и элитарного художника. И с пропиской тоже можно было что-то уладить – ну, жениться на москвичке. В конце концов в Москве и в то время были замечательные девушки – верно, Гусман? Ты помнишь? Не всех, конечно, всех твоих красивых девушек упомнить нельзя, но хоть некоторых… Так почему же я уехал?

Друзья мои, вот перед вами стоит человек, который выгнал меня из этой замечательной страны! Да, да – вот он, Юлий Гусман, мой лучший друг и земляк. Причем тогда он еще не был ни директором Дома кино, ни даже народным депутатом. И, насколько я помню, он и сам тогда еще не имел московской прописки. Конечно, я к тому 1978 году поставил рекорд – тринадцать лет прожил в Москве без прописки. Сначала на Белорусском и Казанском вокзалах, потом – по каким-то углам, а потом, когда появились деньги, в Болшево, в Доме творчества. И вот именно Гусман сказал мне тогда: «Что ты живешь тут этой волчьей жизнью? Ни кола ни двора! Уж если жить волчьей жизнью, так в волчьем мире капитализма! Давай, вали отсюда, из нашей страны! Проваливай в Америку!»

И я уехал. А вы бы остались?

Спасибо, Юлик, я тебя там часто вспоминал. Незлым русским словом.

Не зря же в России говорят, что во всех наших бедах всегда виноваты гусманы. А я считаю – и женщины. И поскольку с Гусманом я уже разобрался, перейду к женскому полу. Я имею в виду: судьба – она ведь тоже женского рода. Так вот, в моей жизни было несколько судьбоносных женщин, и, если говорить совсем честно, без них моя карьера просто не состоялась бы. Да, представьте себе провинциального бакинского мальчика, которого железно не принимают ни в какие высшие учебные заведения. Я окончил среднюю школу в 55-м году и, конечно, тут же сдавал экзамены в Бакинский университет, на филфак. Сочинение написал в стихах, по устной литературе получил «пять», по географии «пять», но на истории СССР меня, ясное дело, срезали. На следующий год снова поступаю, историю знаю наизусть вплоть до дат и докладов всех партийных съездов и конференций и поименно – каждого из двадцати шести бакинских комиссаров. Но результат – тот же самый. Дома на меня махнули рукой, ведь все мои одноклассники поступили в вузы – в медицинский, в политехнический, в нефтяной, и даже Толя Брескин, наш неисправимый двоечник, за которого я писал в школе все сочинения, поступил в физкультурный! Вот тут сидят мои одноклассники, они не дадут мне соврать. Ладно, на следующий год еду в Питер поступать в Ленинградский университет, на журфак. Потому что я к тому времени уже в «Юности» печатался и в других журналах. Но в Питере, оказалось, с пятым пунктом церемонились еще меньше, чем в Баку. «Двойку» мне влепили сразу, на первом экзамене – за сочинение. И ушел я в армию петь песни «Броня крепка, и танки наши быстры!». Почти на два года, да. Вернулся из армии, поступил на работу в бакинскую газету и послал свои сочинения на конкурс в Литературный институт и во ВГИК. Прошел. И туда, и сюда. Еду сдавать вступительные экзамены – опять та же история! В Литинституте мне вернули документы даже до экзаменов! Там с пятым пунктом было все просто. А во ВГИКе – как дошел до экзамена по истории – кафедра марксизма-ленинизма бдительность проявила: опять «трояк», выше они нашему брату отметок не ставили, предел! Ну, все ясно даже ребенку, верно? Пять раз провалить человека – куда уж ясней? Не желает советская власть подпускать меня к высшему образованию. Иду в приемную комиссию забирать документы, а мне говорят: идите на кафедру драматургии. Ладно, иду на кафедру драматургии, а там говорят: зачем вам забирать документы? Пусть у нас полежат, а вы приезжайте на следующий год, попробуйте еще раз. Я говорю: да не приеду я никуда, и так все ясно! А они говорят: вы не расстраивайтесь, оставьте нам ваши документы, пусть полежат, вам они до будущего года все равно не нужны. Я говорю: да они мне вообще не нужны, я никуда больше поступать не буду, обойдусь без вашего высшего образования! Повернулся и уехал домой, в Баку. Работаю себе в газете – месяц, второй, третий. Между прочим, республиканская газета, «Бакинский рабочий», мне 22 года, и я в ней фельетонист – печатаюсь каждую неделю, получаю известность местного масштаба, зарплату и гонорары – двести рублей каждый месяц, это в то время были большие деньги. Так что еще нужно? Месяца через три сажусь и пишу письмо во ВГИК: мол, так и так, ни в какие вузы я поступать больше не буду, это мое твердое решение, верните мне мой аттестат зрелости. Проходит две недели, получаю письмо. От руки написано и на трех страницах. «Дорогой Эдуард, мы вас помним и ждем. У вас, несомненно, есть литературные способности…» – ну, и еще три страницы всяких комплиментов и материнских утешений. Мол, не надо поддаваться отчаянию, а надо обязательно приезжать и поступать, и даже не нужно присылать новые работы на конкурс – мы считаем, что вы уже творческий конкурс прошли! И подпись: «Кира Константиновна Парамонова, зав. кафедрой драматургии». Ну, вы можете представить, что со мной было! Я с этим письмом бегал по всем знакомым, хвастался. Я его своему дедушке вслух шесть раз прочел. И я от этого письма так обнаглел, что учебник истории просто не открывал!

Думаю: захотят принять – примут, а не захотят – никакая зубрежка не поможет! И прав оказался – приняли. И вот я хочу сказать с этой сцены: Кира Константиновна, дорогая моя судьбоносная женщина!..

Тут в первом ряду поднялась восьмидесятилетняя красавица – Кира Константиновна Парамонова. И зал грянул аплодисментами. А я продолжал:

– Кира Константиновна! Любимая! На ваше письмо наросли небольшие проценты. От того наглого и рыжего бакинского абитуриента 1960 года примите, пожалуйста… – И, повернувшись к кулисам, попросил: – Девочки, вручите.

Оркестр грянул туш, и две «девочки» – знаменитые Люба и Евдокия Германовы – пошли через сцену в зал. Люба несла Кире Константиновне букет самых лучших цветов, какие я только смог отыскать накануне в Москве, а Дуся сгибалась от тяжести семи томов моего собрания сочинений.

Зал прослезился и встал, аплодируя в ритм музыке оркестра.

Я понял, что отыграл у судьбы первый раунд – за провал фильма «Там, где длинная зима». И сказал:

– Дорогие друзья! Поступить во ВГИК и даже окончить его – это еще не значит прорваться в кино. Как я уже сказал, я прожил в Москве тринадцать лет без прописки, но последние пять или шесть не в счет – у меня уже были деньги, я мог жить в болшевском Доме творчества. А самыми трудными были первые годы, когда я целыми днями ходил по студийным коридорам «Мосфильма» и студии Горького со своими сценариями, а вечером по пожарной лестнице проникал во вгиковское общежитие и искал по комнатам свободную койку, чтобы переночевать. Или спал на вокзалах – слава Богу, их в Москве девять, можно было менять каждую ночь, чтобы дежурные по вокзалам милиционеры не запомнили твою физиономию. Так что летом и даже осенью еще можно было перебиться ради высокого нашего киноискусства. Но московскую зиму не одолели ни французы, ни немцы, что уж говорить о бакинском парнишке? К тому же зимой во вгиковской общаге были заняты все койки, в них ночевали даже попарно, то есть с девушками, приглашенными (для согрева, конечно) со стороны соседней ВДНХ и парка «Сокольники». А на вокзалах собирались все бездомные, алкаши и проститутки со всех пригородных электричек – Петушки, Раменки, Мытищи, Шатура, Кунцево и т. д., и там шла борьба уже не за то, чтобы прилечь на скамейку, а присесть рядом с ней. И вот тогда, когда московские морозы должны были окончательно выморозить меня из Москвы и кино, на моем горизонте возникла еще одна судьбоносная женщина – Инесса Семеновна Брудник. Мы даже не были как следует знакомы, просто она услышала от кого-то о том, что я живу на вокзалах, подошла ко мне и сказала: «Слушайте, если вам правда негде жить, можете пожить у нас. Конечно, у меня не хоромы, а только комната и кухня, но в комнате я живу с мужем и сыном, а вам мы поставим на кухне раскладушку. И поживите, пока устроитесь…» Дорогие друзья! Скажу вам как на духу: я пользовался гостеприимством этой семьи с типично бакинской щедростью – я прожил у них два года! Инесса, золотая моя…

Семидесятилетняя Инесса Брудник тяжело поднялась в первом ряду под овацию зала. Я сказал:

– Золотая моя, милая! Я не могу вернуть тебе мужа и сына, которых трагически унесла от тебя эта жизнь. Я даже не могу вернуть тебе ничего от той щедрости души, которой так богат был твой дом в самое трудное для меня время. Ту простую раскладушку, то тепло в московские зимы и те завтраки и обеды в самое голодное для меня время не оплатить ничем. Но когда тебе будет одиноко или холодно, пожалуйста, открой мои книги. Девушки, внесите…

И снова – под музыку и овацию зала – Люба и Дуся Германовы понесли через сцену цветы и книги. И честное слово – это было красиво, это был второй гол, который я отыграл у судьбы за провал моего второго фильма в этом же зале в 1972 году.

– Внимание! – сказал я, когда зал осел и утих. – Сейчас самая трудная часть: автор будет читать свои произведения. Испугались? И правильно сделали. Потому что вот, на ваших глазах, автор достает «из широких штанин» свою новую рукопись, она называется «Любовь с первого взгляда», или еще точней: «Любовь с первого взгляда за сорок рублей Феликса Миронера»…

И я прочел со сцены третью главу этой книги – не всю, конечно, а те страницы, где описана горящая от жары Москва 1972 года, нищая и голая комната над магазином «Динамо» на улице Горького, четырнадцать ночей полуголодной работы над сценарием «Любовь с первого взгляда», бурный роман с девушкой по имени Вета и телефонный звонок с «Ленфильма» от еще одной судьбоносной женщины – Фрижетты Гургеновны Гукасян, которая сказала: «Эдуард, нам нравится ваш сценарий…» Эта фраза открыла мне двери на «Ленфильм» и в «высший свет» драматургии – в Первое объединение «Ленфильма», которое вела эта легендарная Жанна д’Арк советского кинематографа. И которой достались потом все шишки и выговоры за мои два запрещенных фильма – за «Ошибки юности» и «Любовь с первого взгляда».

А когда отшумели аплодисменты в честь Фрижи Гукасян, я продолжил:

– Следующая женщина, которая определила мою судьбу, находится не здесь. Она не смогла приехать, она слишком велика для этого. Но семнадцать лет назад она приняла меня с двумя чемоданами зимней одежды и восемью долларами в кармане, и я хочу сказать о ней несколько слов. Конечно, сейчас у меня в России появилась определенная известность. Я бы даже сказал, что эта скромная оценка звучит как кокетство – особенно если посмотреть на выставку пиратских изданий моих книг в вестибюле. И на всех встречах с российскими читателями я постоянно слышу одни и те же вопросы: «А вы считаете себя русским писателем или американским? А вы собираетесь вернуться в Россию?» И я всегда вспоминаю при этом короткую сцену на канадско-американской границе. Так случилось, что после пяти первых лет жизни в Америке я на пару лет переселился в Канаду, в Торонто. Но каждые два-три месяца наезжал в Нью-Йорк к своему литературному агенту, в издательство или по другим делам. А там процедура въезда из одной страны в другую простая. Люди подъезжают на своих машинах к американскому КПП возле Ниагарского водопада, дежурная американская пограничница говорит: «Were a’ you goin’?», вы отвечаете «New York», и все – она дает вам дорогу. Фокус только заключается в том, что слово «Нью-Йорк» нужно произнести так, как произносят его натуральные американцы. А если вы произносите чуть иначе, она говорит: «Предъявите документы». Казалось бы – ну что тут такого – сказать «Нью-Йорк»? Я еще за десять миль до границы начал себе язык выворачивать, повторяя это слово на все лады так, чтобы «скрасть» наше проклятое русское «р-р-р». Но как я ни старался, у меня ничего не вышло! Мало того! Хотя документы у меня были в полном порядке, мой английский вызвал у нее такое подозрение, что она указала мне в сторону таможенного контроля:

– На проверку машины!

Чертыхаясь, я покатил на таможенный осмотр машины – сколько времени я тут потеряю, пока таможенники будут искать в моей машине наркотики и прочую контрабанду!

Два офицера американской таможни вышли из своего офиса, подошли ко мне, приказали:

– Открой все двери и багажник и отойди от машины.

Я открыл и отошел. Один из них заглянул в багажник, увидел там ящик с книгами, стал рыться в нем, а потом повернулся ко мне с книгой в руке:

– Это что? Твоя книга? – Ну, сам видишь! Если моя фамилия на обложке и фотография…

– Я вижу, вижу. Значит, ты писатель? А какие это книги, о чем?

– Это политические триллеры. О России.

– Правда? Ну хорошо, поезжай. – Он поставил штампик в мою бумажку, и я укатил в США, в Нью-Йорк, и начисто забыл об этом эпизоде ровно на три месяца, до следующей поездки из Торонто в Нью-Йорк. Но через три месяца, подъезжая к американской границе, я вновь стал выворачивать себе язык, пытаясь освоить американское произношение слов без употребления буквы «р». Однако и на сей раз у меня ни черта не вышло! Стоило мне открыть рот, как уже не пограничница, а другой пограничник, мужик, сказал бесцеремонно:

– На проверку машины!

И ругаясь теперь уже чуть ли не вслух, я, взбешенный, снова покатил к таможне, досадуя на себя – черт возьми, теперь у меня при себе даже книг моих нет! Тут из таможни появился какой-то мужик-таможенник, направился к моей машине, но вдруг остановился и воскликнул:

– O, Mister Topol! Welcome home! Добро пожаловать домой! Я взял в библиотеке твои книги и прочел! Мне понравилось! Так что добро пожаловать домой!

Я вспомнил, как трясли меня советские таможенники при выезде из СССР, как они сломали мне пишущую машинку, отняли какое-то барахло, и – чуть не прослезился. И теперь каждый раз, когда я прилетаю в Россию и прохожу паспортный контроль в Шереметьево, я тоже каждый раз вспоминаю того американского таможенника. Конечно, у меня в России есть кое-какая известность. Я даже подозреваю, что тем пограничникам, которые в Шереметьево проверяют мой паспорт, не нужно идти в библиотеку за моими книгами, – они их уже читали, я вижу это по их глазам! Но с 1989 года, за все двадцать с лишним раз, что я пересекал российскую границу, ни один русский пограничник не сказал мне: «Добро пожаловать домой!» И потому я хочу сейчас попросить вас поприветствовать эту судьбоносную женщину – Америку, которая стала мне домом. Ведь даже ее пограничники говорят мне при возвращении из России: «Welcome home!» Конечно, Америка не смогла прилететь сюда, но ее представляют здесь культурный атташе американского посольства госпожа Розмари Дэ Карло и первый министр-советник нашего посла господин Джон Ордвэй. Девочки, внесите…

И «девочки» внесли и вручили американцам цветы и книги, и счет стал четыре – ноль. И вечер заканчивался, и пора мне было закругляться. Но в зале сидела еще одна судьбоносная женщина. Правда, она просила меня не устраивать ей никаких сюрпризов и даже не упоминать ее имени. Но я не мог выполнить эту просьбу, я сказал:

– А теперь последняя и самая главная судьбоносная женщина. Но прежде чем я назову ее, я хочу признаться честно, как на духу: я человек слабый, в Америке я сломался. Да, я прошел неплохую, как мне казалось, закалку в Советской Армии и в моей бездомной московской жизни. Я пробивал цензуру в журналистике и в кино. Я сделал пару фильмов, которые не стыдно смотреть и сегодня. Я в сорок лет уехал из России в свою вторую жизнь и начал все сначала – без языка, без денег и без всякого блата. И меня – безъязыкого – издали в двадцати странах, мои книги выдержали на Западе больше ста изданий, а кое-какие даже стали бестселлерами. Но жизнь полосата, и у каждого бывают свои срывы. Пять лет назад судьба достала и меня – я пошел, как говорят американцы, down. Семья разрушилась, издатели разбежались, литературный агент от меня отказался – я был в депрессии такой тяжелой, что не только не писал два года, но и вообще задумывал совершить главную глупость. Я заболел, постарел, опустился… Короче – что говорить? Джек Яблоков, на кладбищах которого всегда есть место для эмигрантов, уже готовился оказать мне свое гостеприимство. И тут случилось чудо, которое редко, но все-таки бывает. И произошло оно так. Глядя из-за облаков на этого идиота, который сначала так темпераментно цеплялся за жизнь и с остервенением еврейского упрямца прорывался в кино и литературу, а теперь с тем же остервенением отталкивает от себя эту жизнь, – я думаю, что мама моя там, наверху, поняла: удержать этого осла от последнего рокового шага не сможет в Америке никто! И она отправилась в Россию, облетела ее всю и буквально силой и чудом выбросила оттуда в Америку самую красивую и самую русскую русскую женщину, какую не смог ни выдумать, ни найти ее сын за все годы своей огромной жизни. Эта женщина стала моей возлюбленной и женой, и она вынула, то есть буквально за вот эти ослиные уши вытащила меня из депрессии, и я снова сел за машинку и стал писать, издаваться, летать и ездить. Друзья мои, мой творческий вечер заканчивается, но он мог бы и не состояться, если бы не эта юная и красивая женщина – моя любимая жена Юля. Девочки, внесите!..

«Девочки» внесли два букета цветов и вручили их моей жене, которая, конечно, плыла от удовольствия, но втихую показывала мне кулак.

Тут на сцену вышел Юлий Гусман, а радио объявило «железным голосом» диспетчера Шереметьево-2:

– Заканчивается посадка в самолет, отбывающий рейсом 220 Москва – Вена! Пассажира Эдуарда Тополя просят срочно пройти на посадку. Па-авторяю…

Я направился за сцену, но дорогу мне заступила группа артистов из театра «Ромэн».

– Не уезжай ты, наш голубчик! – пели они.

Мне кажется, мой скромный творческий вечер все-таки удался.

А жизнь?

Жизнь мы еще не доиграли.

Любовь с первого взгляда Литературный сценарий

…А был он молод, он был непристойно молод – пятнадцать с половиной лет. И поэтому он еще гонял в футбол с мальчишками нашей улицы. Я помню ее и вижу – нашу Бондарную улицу, этот раскаленный асфальт узкой мостовой и каменный коридор приплюснутых друг к другу домов с плоскими крышами, залитыми киром – смесью битума и асфальта.

Днем здесь – душное пекло, жар источают и дома, и мостовая, а кир, расплавившись на солнце, стекает по водосточным трубам, как густой черный мед. В руках у кирщиков длинные стальные мешалки-ковши, а сами они измазаны копотью и похожи на сталеваров, и горький дым из котла плывет по улице и никуда не уплывает, поскольку ветра нет и уплыть дыму некуда, разве что в открытые окна квартир и в балконные двери.

В квартирах дым оседает копотью на белые скатерти и покрывала, на лаваш и мацони, которым с утра до ночи пичкают многочисленных грудных и негрудных детей нашей улицы. И когда чернеют белые тюлевые занавески и копоть вместе с изюмом плавает в манной каше или в черную крапинку рябит только что выстиранное и вывешенное для сушки белье – шумней шумного становится на нашей и без того не тихой улице. Разъяренные старухи, давно опустившие чадру с лица на плечи, перегнувшись через перила балконов, осыпают проклятиями флегматичных кирщиков и заодно с ними мальчишек, гоняющих в футбол. Только в южных городах, пестрых от многоязыковой смеси, можно услышать такие красивые и звучные проклятия, расцвеченные, как палас, ругательствами всех закавказских языков плюс великий и могучий язык старшего северного брата. О, эти проклятия – воистину гремучая смесь!

Однако ни кирщики, ни мальчишки не обращают на ругань никакого внимания. Кирщики молча варят асфальт, а мальчишки шумно играют в футбол, не замечая ни бранящихся старух, ни прохожих и вылавливая свой мяч чуть ли не из-под колес машин, изредка проезжающих по нашей улице.

Да, я помню тебя и вижу, Бондарная улица. И этот ежедневный – с утра до ночи – футбол, в него играли не только мальчишки, но и двадцатилетние отцы тех самых грудных детей, которых молодые мамаши кормили манной кашей с копотью. Нет, возрастной ценз не существовал на этом футбольном поле, то есть, простите, на этой футбольной мостовой нашей улицы. Даже сорокалетний дебил Мустафа играл с мальчишками в футбол на равных…

…В этот апрельский день они тоже играли в футбол. Они гоняли мяч с тем азартом, с каким могут гонять мяч мальчишки, когда им от десяти до сорока. И он – Мурат – ничем не отличался от них, в нем даже роста, как на грех, было 166 сантиметров, да так и осталось на всю жизнь 166, ну разве потом, после армии, прибавилось еще пару. И он был такой же черный, как все, вернее – такой же грязный и смуглый, с разгоревшимися от азарта углями черных глаз. Наверно, он и в футбол играл не хуже и не лучше других, потому что забил мяч не в ворота, а на наш балкон. Впрочем, мяч попадал на наш балкон регулярно, и никакого ЧП в том не было. Поэтому, когда кто-нибудь из нас был дома и снизу раздавался свист, мы выходили на балкон, спокойно сбрасывали мяч, и игра под нашими окнами продолжалась. А когда никого из нас не было дома, мальчишки взбирались на наш балкон по проходящей рядом водосточной трубе, и достать мяч должен был тот, кто забил его.

Мурат забил мяч на наш балкон, сунул два пальца в рот и свистнул, но на балкон никто не вышел, и Мурат стал привычно карабкаться по водосточной трубе. Он проделал это легко и быстро, я бы сказал – беспечно, еще не зная, что преодолевает ровно четыре метра, отделяющих его футбольное детство от всей дальнейшей жизни. Да, это был роковой для него и для нашей семьи подъем.

Мяч лежал у перил рядом с тазом дозревающей айвы, но дверь в комнату была приоткрыта, и потому, прежде чем прихватить вместе с мячом сочную айву, Мурат заглянул в квартиру.

И обмер.

На диване лежала абсолютно голая Сонька. Она лежала на животе, перед ней были ноты, а простыня, которой Сонька укрывалась, сползла с ее спины на пол, потому что, видите ли, и под простыней Соньке было жарко. Упершись локтями в валик дивана, Сонька разучивала Второй концерт Рахманинова. Мурат не знал, что она разучивает Рахманинова, хотя если бы и знал – ну что бы это изменило? Он увидел мою сестру Соньку, он увидел ее сразу всю – так измученный жарой солдат разом выпивает ковш колодезной воды. Эта мерзавка лежала на диване голая, выставив свою белую девятнадцатилетнюю попку и распустив по плечам тяжелые роскошные волосы. Хмуря тонкие брови, сосредоточенно и серьезно, с вдохновением школьницы она распевала Второй концерт Рахманинова, а такт отбивала голой ножкой по валику дивана.

Только нетерпеливый окрик футболистов вернул Мурата к действительности. Он испуганно сбросил мяч, а потом почти кубарем скатился по водосточной трубе вниз, и лицо у него было в этот момент растерянное и безрассудное, как у дебила Мустафы, и, спрыгивая на тротуар, он чуть не сшиб проходившего под балконом мясника и верзилу Арсена. Арсен еще в шестнадцать лет весил 120 килограммов, поэтому он никогда не играл в футбол и с детства ненавидел футболистов. Когда Мурат сверзился рядом с ним на тротуар, зацепив локтем его огромную кепку-восьмиклинку, Арсен тут же схватил его за горло.

– Э! Пусти, да! – нетерпеливо и пренебрежительно сказал ему Мурат, словно Арсен хотел почесать ему за ухом, а не сломать шейные позвонки. И с силой стряхнул арсеновскую руку со своего горла и тут же крикнул своему школьному приятелю, гонявшему с ним в футбол: – Серый, давай мой портфель!

Сашка Серый, сын водопроводчика, жил на втором этаже в доме напротив нас, у него было четыре брата и пять сестер, и младшая половина этого семейства вечно торчала в зарешеченных окнах своей квартиры, упираясь в эти решетки надутыми пузиками с еще неутопленными пупками. Эти пупки красовались на их голых животах, как хвостики на арбузах.

– Ара, еще не доиграли, – сказал Мурату Сашка Серый, сказал с типичным южным акцентом и с этим кавказским междометием «ара», хотя в крови у Серого не было ни капли восточной крови.

– Давай, давай, – сказал ему Мурат, а мясник Арсен, совершенно потрясенный столь небрежным к его 160-килограммовой фигуре отношением, пожал плечами и пошел прочь.

Серый крикнул наверх этим арбузным хвостикам, чтобы они сбросили портфель Мурата, и малыши с удовольствием выпихнули в дыру под решеткой тощий черный портфель с оторванной ручкой.

– Ара, что случилось? – обеспокоенно спросил Серый у Мурата.

– Ничего, домой надо, – сказал Мурат и ушел, а за его спиной тут же раздался крик:

– Я за него! Я за него!

Это выскочил из подворотни Гога-рыжий, сын стоматолога Махарадзе. Он на ходу доедал бутерброд.

Игра возобновилась, но Мурат уже не видел и не слышал ее.

Он степенно дошел до угла улицы, свернул на Красноармейскую и… опрометью бросился домой. Бежать ему было недалеко, он жил в трех кварталах от нас, на тихой улице имени русско-украинского писателя Гоголя, где почему-то никогда не играли в футбол.

Дома он швырнул портфель в угол и суматошно переворошил нижний ящик кухонного шкафа. Там хранилось все – от старой обуви до треснувшего питьевого рога. Среди этого старья Мурат нашел наконец обшарпанный полевой бинокль и умчался на улицу, ошарашив свою мать и старшую сестру Бибигюль тем, что впервые отказался от обеда. Только на ходу схватил со стола полбатона чурека.

С этим полубатоном и биноклем он – уже не по тротуару, а по плоским крышам – вернулся к нашей улице и, задыхаясь от бега, шмякнулся на горячий кир. С крыши дома, где он разлегся (это был все тот же дом Серого), были видны окно и балконная дверь нашей квартиры.

Не обращая внимания на раскаленный кир, тут же прилипший к его локтям и рубахе, и держа в зубах полчурека, Мурат навел бинокль на балконную дверь нашей квартиры.

Диван был пуст.

Сонька сидела за столом, ела зеленый щавельный борщ – ей пора было идти в музучилище.

И – она была в халатике.

И – она по-прежнему что-то читала, но уже не пела при этом, а просто читала, может быть – историю музыки, поскольку на носу были выпускные экзамены.

Она ела щавельный борщ, забыв про хлеб.

Хлеб на крыше противоположного дома жевал Мурат.

Всухомятку.

А внизу играли в футбол. От мостовой до крыши, на которой лежал Мурат, было двенадцать метров, не больше. И в то же время – очень далеко. Как от детства до первой любви.

Сонька вышла из подъезда с черной папкой для нот и, опасливо обогнув орущих в футбольном азарте мальчишек, пошла в свое музучилище. Увесистая дерматиновая папка для нот с ручками-шнурами оттягивала Соньке руку.

Нужно ли говорить, что Мурат следовал за ней – сначала по крышам, а затем по улицам.

Свернув за угол, Сонька встретила маму – мама шла с базара, несла кошелку, полную зелени и баклажанов.

– Ты поела? – спросила мама у Сони.

Конечно, Сонька поела.

– А газ выключила?

– Ну, мама! – укоризненно сказала Сонька.

– А когда ты придешь?

– Вечером. Мы после занятий идем в филармонию.

– Знаю я эту филармонию! – сказала мама. – Опять будешь шландаться с этим грузином!

– Ну, мама! – сказала Сонька. – Он же в консерватории учится. Мы правда идем в филармонию. Из Вильнюса скрипач приехал, я же тебе говорила.

– Ой, смотри, Сонька! – сказала мама и пошла домой.

А Сонька пошла в училище, и за ней на расстоянии десяти метров, как привязанный, плелся Мурат.

А вечером, поздним вечером, когда нашу Бондарную улицу освещают лишь закопченные фонари и в окнах гаснет свет, а в подворотнях-растворах стихает сухой стук нард, Сонька возвращалась домой, и провожал ее «этот грузин» Картлос – красивый флейтист из очень интеллигентной семьи, студент первого курса консерватории.

Тихо отслоились от стены три фигуры и тихо преградили дорогу Картлосу и Соньке.

– Закурить есть? – спросил у Картлоса Гога Махарадзе, сын стоматолога.

– Я не курю, – сказал Картлос.

Серый повернулся к Мурату, спросил:

– Бить?

– Подожди, – сказал Мурат и попросил Картлоса: – Отойди на минуточку.

– Не хочу, – сказал Картлос.

– Ара, ну бить? – опять спросил у Мурата нетерпеливый Сашка Серый.

– Хулиганы! – сказала Сонька. – Серый, я твоему отцу скажу. Не трогайте его.

– А кто его трогает? – спросил Серый. – С ним поговорить хотят. Ара, ты мужчина или нет? – спросил он у Картлоса. – Ты можешь от нее отойти?

– Ну, могу, – сказал Картлос, хотя ему не хотелось.

– Не ходи! – сказала ему Сонька. – Серый, я буду кричать.

– Ара, не будем мы его бить, – сказал ей Гога, под руку отводя Картлоса в сторону. – Что мы – трое одного будем бить? Пальцем не тронем.

Вчетвером они отошли от Сони на пять шагов. Остановились.

– Ты с какой улицы? – спросил Мурат у Картлоса.

– С Самеда Вургуна, а что? – сказал Картлос.

– А зачем по нашей улице ходишь? – спросил Гога. – Я по твоей улице хожу?

– Ара, что с ним говорить? – сказал Серый и ударил Картлоса под дых.

И тут на них налетела Сонька.

– Бандиты! Зверюги! – Она лупила их по головам тяжелой дерматиновой папкой для нот, но они не обращали на нее внимания, а когда Гога замахнулся на нее, Мурат резко двинул его в бок. Гога выпучил глаза:

– За что, эй?

– Ее не трогай, – сказал Мурат. – Серый, пусть она идет домой.

Но тут Сонька с размаху шмякнула папкой ему по голове. Он посмотрел ей в глаза и сказал:

– Еще!

А Картлос вырвался наконец из кольца, отбежал в сторону. Серый и Гога погнались за ним.

А Сонька в истерике продолжала бить Мурата папкой по голове, он стоял, набычившись, и после каждого удара говорил:

– Еще.

Сонька устала и заплакала.

– Бандюги! – проговорила она сквозь слезы. – Все равно я буду с ним ходить…

– Не будешь, – сказал Мурат.

И с этого дня он таскался за Сонькой повсюду.

Он ждал ее по вечерам при выходе из музучилища.

Из распахнутых окон музыкальных классов лились на улицу скрипка и фортепиано, виолончель и флейта, но особенно изводили Мурата скрипачи – они выжимали из своих инструментов не музыку, а кизиловый сок.

Мурат слонялся по тротуару и слушал, слушал и постепенно привыкал к этим непонятным звукам.

А потом выходила Сонька. Она выходила с подругами и шла с ними по улицам, демонстративно не обращая внимания на следовавшего позади Мурата. А он шел за ней на расстоянии десяти шагов. Десять шагов – не ближе, не дальше.

А Сонька шла в библиотеку или в филармонию – иногда даже с Картлосом, – и Мурат опять ждал ее и тащился следом, провожая до угла Бондарной улицы, откуда ему было видно, что она наконец пошла домой.

И это привело все-таки к драке, потому что однажды Сонька пошла с Картлосом на бульвар, и там Картлос встретил своих ребят с улицы Самеда Вургуна, и они избили Мурата.

Но на следующий день – с синяками и разбитой бровью – он опять ждал Соньку при выходе из музучилища.

А лил, между прочим, дождь – хлесткий майский дождь.

Мурат стоял напротив училища, прячась от ливня под козырьком какого-то подъезда, и кто-то из Сонькиных подруг, выглянув в окно, увидел его съежившуюся фигуру и показал Соньке.

Сонька разозлилась. Она выскочила из класса, спустилась по лестнице к парадному подъезду училища и, открыв двери, крикнула Мурату:

– Иди сюда!

Он отрицательно покачал головой.

– Иди сюда! – приказала Сонька.

Он нехотя с независимым видом пересек под дождем улицу.

Сонька схватила его за мокрую руку, втащила в подъезд своего училища. В маленьком вестибюле было тепло, сухо, за барьером сидела дежурная.

Прижав Мурата к стене, Сонька сказала ему почти с ненавистью:

– Ну чего ты хочешь? Чего?

– Ничего… – ответил он.

– А зачем торчишь здесь? Зачем?

Он пожал плечами.

– Это смешно! – сказала она. – Смешно, понимаешь? Между нами ничего не может быть, ничего! Ты маленький, понимаешь, ма-лень-кий!

– Я вырасту.

– Дурак!

– Дворкина, – подошел к Соньке секретарь комитета комсомола училища, – ты распространила билеты?

– Восемь штук осталось, – сказала Сонька.

– А о чем думаешь?

– А никто не берет, – сказала Сонька. – Стипендия только послезавтра.

– Меня не касается, – сказал секретарь и спросил у Мурата: – Ты из нашего училища?

– Нет, – ответила вместо Мурата Сонька. – Он школьник.

– Школьник? Очень хорошо, – сказал секретарь. – Отдай ему билеты, пусть распространит в своей школе. В порядке шефской помощи. В какой ты школе? – спросил он у Мурата.

– В 71-й… – сказал Мурат.

– Это на улице Кецховели?

Мурат кивнул.

– Так это же наш район, – сказал секретарь Соньке. – Отдай ему билеты, запиши фамилию, а я позвоню их секретарю. И запомни, Дворкина, нам нельзя замыкаться в своем кругу. Раз ты культмассовый сектор – нужно нести культуру в народ. Ясно?

– Ясно, – сказала Сонька.

– Значит, договорились. Я записываю в плане работы: совместный поход в филармонию со школьниками 71-й школы. В порядке шефской помощи.

И ушел.

Сонька посмотрела на Мурата, сказала сухо:

– Идем. Я дам тебе билеты.

Вдвоем они стали подниматься по лестнице.

– А что там будет? – спросил Мурат.

– Органный вечер. Ты любишь орган?

Он пожал плечами.

Они шли мимо классов, из каждой двери неслась музыка – скрипка, фортепиано, хор, опять скрипка, флейта…

Мурат шел, озираясь по сторонам, за ним на ковровой дорожке оставались следы от мокрых туфель.

Сонька, спеша, чтобы не попадаться на глаза педагогам и подругам, говорила на ходу:

– Пошли, пошли. Сейчас звонок будет.

Она завела его в комнату комитета комсомола. Здесь две девушки-студентки разрисовывали очередной номер стенгазеты, третья двумя пальцами клевала клавиши пишмашинки, отстукивая для газеты статьи, четвертая по телефону отчитывалась за комсомольские взносы.

Все они подняли головы, с любопытством воззрились на мокрого Сонькиного спутника.

– Это наш комитет, – сказала Мурату про этих девушек Сонька, подошла к сейфу, открыла его, достала билеты и толстую общую тетрадь. Села за стол, стала записывать. – Школа номер 71. Как твоя фамилия?

– Расулов Мурат.

– Ответственный Расулов, – записала Сонька. – В каком классе?

– В девятом, – хмуро сообщил Мурат.

Студентки потеряли к ним интерес, стали заниматься своими делами.

А Сонька насмешливо скривила губы:

– Девятый класс, а уже… Распишись. Концерт сегодня в семь часов, а деньги можешь принести завтра. Четыре рубля. Успеешь распространить билеты?

Он расписывался молча, потом спросил:

– А ты в каком ряду сидишь?

Девчонки опять заинтересованно подняли головы.

– Я этого органиста в прошлом году слушала, – сказала Сонька, собираясь встать.

– Тогда не надо. – Мурат положил билеты на стол.

– Что не надо? – удивилась Сонька.

– Не надо билеты.

Сонька насмешливо усмехнулась. Работая, так сказать, «на публику», спросила с улыбкой:

– А если я пойду?

Он взял со стола билеты, оторвал один, положил перед Сонькой, спросил хмуро:

– Точно пойдешь?

– Ну, если ты меня приглашаешь… – улыбнулась Сонька, взяв билет.

Девчонки прыснули.

– Скажи «клянусь матерью», что придешь, – сказал он.

– Дурак! – разозлилась Сонька. – Ты где это говоришь? Это же комитет комсомола!

– Скажи «клянусь матерью», – набычившись, повторил Мурат.

– Ну хорошо, приду, честное комсомольское, – сказала Сонька.

Последние четыре часа до начала концерта прошли как в бреду. Во-первых, сразу из училища Мурат помчался к Гоге Махарадзе. У Гоги, сына стоматолога, было три костюма, и один из них – если перешить пуговицы на пиджаке и заузить брюки в поясе – пришелся Мурату впору. С Гогиным костюмом Мурат помчался домой, велел старшей сестре Бибигюль перешить эти пуговицы и наскоро заузить эти брюки. Пара чистых отцовских рубах были Мурату явно велики, а своей чистой не было. Поэтому он тут же принялся стирать под краном свою единственную белую рубашку. Но холодной водой рубашка не отстирывалась, и мать забрала ее у Мурата, стала стирать по-настоящему – то есть сначала разогрела воду. Поглядывая на часы, Мурат метался по квартире, когда сестра сказала:

– Ты лучше пойди постригись…

Он помчался в парикмахерскую и возвратился домой с такой набриолиненной головой, словно ее покрыли черным лаком.

На их тихой улице имени русско-украинского писателя Гоголя кирщики варили кир – они переехали сюда с нашей Бондарной улицы. Густой дым поднимался над их котлами и плыл по улице Гоголя, растекаясь над крышами и оседая во дворах и квартирах.

Увидев этот переселившийся на их улицу котел, Мурат сорвался с места и бегом помчался домой. А вбежав во двор своего дома, в ужасе остановился – так и есть, мать повесила свежевыстиранную белую сорочку во дворе, но теперь это была уже не белая сорочка, а в черную крапинку. Копоть садилась на нее прямо на глазах…

В овальном зале вестибюля филармонии «светская» публика чинно – парами и по трое – ходила по кругу и вела тихие и якобы интеллигентные разговоры. Женщины, изображая из себя чуть ли не великосветских княгинь, не забывали при этом поглядывать в огромные зеркала на стенах и ревниво осматривали туалеты друг на друге.

Сонька в одиночестве стояла у стены и удивленно смотрела на часы – до начала концерта оставалось несколько минут, но ни Мурата, ни вообще ребят школьного возраста в вестибюле не было. Такое поведение «кавалера» задело бы любое самолюбие, а уж Сонькино…

В доме на улице Гоголя Мурат натянул вторично выстиранную рубашку – от нее еще шел пар, поскольку мать только-только прошлась по ней горячим утюгом. На ходу набросив пиджак, Мурат сказал отцу:

– Отец, рубль дай, рубль…

– Ара, мать тебе дала четыре рубля, – удивленно сказал отец. – Зачем тебе еще?

– Галстук куплю по дороге, ну быстро…

– А возьми у соседа, да! Акрам, дай ему твой галстук! – попросил он через окно у соседа, который пил чай на своей веранде. – Один раз идет в филармонию, прямо весь дом перевернул, честное слово. Гога тоже идет?

– Идет, идет, – нетерпеливо сказал Мурат. – Культпоход у нас.

– Чтобы четыре рубля один билет стоил! – пожаловался отец соседу Акраму, когда тот подал в окно свой галстук. – Эти учителя, наверно, думают – я деньги на машинке печатаю…

…Наконец Мурат выскочил на улицу. В костюме, в белой сорочке, с туго повязанным галстуком и с шевелюрой, набриолиненной до черного сияния. Было без шести минут семь. В кармане у Мурата было четыре рубля, но он не стал ловить такси. Он побежал пешком. От его дома до филармонии было около двух километров – это не так уж много для хорошего спринтера, но, во-первых, Мурат не был спринтером, а во-вторых, на беговой дорожке, то есть на улицах, было полным-полно народу, высыпавшего под вечер подышать прохладой после жаркого дня.

Мурат бежал в филармонию – не бежал, а летел. На ходу огибая прохожих, ввинчивался в компании гуляющих, выныривал чуть ли не из-под колес машин, сворачивал в проходные дворы. Бриолин уже тек по его лицу, пиджак и белая сорочка взмокли.

В филармонии открыли двери в зал, и публика, прекратив кружение по вестибюлю, устремилась на свои места.

Сонька, поглядев на опустевший вестибюль, пожала плечами и вошла в зал.

Она отыскала восьмой ряд и уселась на свое место. По обе стороны от нее было семь свободных мест – справа четыре, а слева три. Это в почти переполненном зале! Вокруг усаживались на свои места зрители, а эти семь мест были свободны, и никто сюда не садился. Соньке было неловко сидеть тут в одиночестве, она нервно вертелась в кресле. Кто-то из студенток училища, сидевших в заднем ряду, подошел к ней, спросил:

– У тебя тут свободно?

– Занято, – нервно сказала Сонька. – Наверно, занято. Не знаю…

Студентка ушла назад, явно обидевшись, потому что весь зал уже уселся, а на сцену выходила ведущая. По деревянной сцене процокали ее каблучки, и в торжественной тишине она объявила звонко, отделяя каждое слово:

– Начинаем концерт органной музыки!..

У входа в филармонию взмокший Мурат выхватил из кармана семь билетов, оторвал один, протянул билетерше, а остальные сунул обратно в карман.

Билетерша посмотрела на него с удивлением – у него был явно зачумленный вид, глаза горели, по лицу и рубахе расползся бриолин. Но билет есть – билетерша пустила его.

Он влетел в зал, когда органист уже раскланивался с аплодирующей публикой и ведущая объявляла первый номер:

– Бах! Прелюдии и фуги!

Мурат пробежал по пустому проходу, нашел восьмой ряд и шмякнулся в кресло рядом с Сонькой.

Сонька посмотрела на него уничижительным взглядом и демонстративно отвернулась.

Он достал из кармана четыре рубля, положил ей на сумочку, которую она держала на коленях.

– Это за билеты, – сказал он.

– А где же?.. – Соня кивнула на пустые места. Он пожал плечами. Она посмотрела на него, усмехнулась, достала из сумочки полтинник и положила ему на колено.

– Это за мой билет, – сказала она и опять отвернулась к сцене, где органист уже занимал место за клавиатурой органа.

Мурат покосился на Соньку – она сидела выпрямив спину, глядя строго перед собой, и во всем ее облике была отчужденность и неприступность.

Ей казалось, что весь зал смотрит сейчас на них, на эту странную пару в восьмом ряду, сидящую отдельно ото всех и окруженную пустотой свободных кресел.

И от этого Сонька злилась и краснела.

– Туда смотри, – сказала она Мурату сквозь зубы, не повернув головы и только взглядом показывая на сцену.

И тут зазвучал орган. Мурат удивленно оглянулся – величественный рокот органа он слышал впервые в жизни. Маленький органист Гарри Гродберг потерялся на фоне своего гигантского инструмента, и казалось – сам Бах низвергает свои прелюдии и фуги на эту обособленную пару в восьмом ряду.

Сонька умела слушать музыку – все-таки она была музыкантшей. Поэтому вскоре она забыла обо всем, кроме музыки, и сидела уже свободней, а не так, словно аршин проглотила.

А Мурат следил за маленьким органистом и больше удивлялся его сноровке, чем слушал музыку. И еще – поглядывал на Соню.

– Слушай! Ты слушай! – изредка говорила ему Сонька и однажды – во время какого-то очень свирепого баховского извержения звуков – даже взяла его за руку и сжала ее.

Мурат аж окаменел от этого ее прикосновения и взмок, словно его бросило в жар.

О, этот Бах! Он венчал их в эти минуты, он венчал в эти минуты совершенно невероятную пару в восьмом ряду – Соньке было девятнадцать лет, а Мурату еще не было шестнадцати.

Впрочем, ни Мурат, ни Сонька, ни тем более его величество Бах не знали тогда, что это – венчание…

Но, может быть, помимо своей воли и знания, Соня и Мурат чувствовали в этой музыке НЕЧТО – ведь Бах есть Бах, как ни крути. Я думаю, что чувствовали, – они сидели какие-то притихшие, а уединенность в своем восьмом ряду еще больше сближала их…

…Теперь по законам кинематографа должна прозвучать пощечина. О, как бы это было по-киношному – после Баха, после первых тонких нитей музыки, связавших моих героев, – выстрелить пощечиной, которую, например, Сонька дала Мурату за то, что он, допустим, решил ее поцеловать!

Но что же мне делать – ведь пощечины не было, не было…

А был по-южному темный вечер, и крупные кавказские звезды плыли над городом, а Мурат и Сонька шли домой, и Соньке неловко было идти рядом с ним, поскольку он на два сантиметра ниже ее ростом и моложе на четыре года. А единственное, о чем думал Мурат, – это взять ее под руку или нет. Взять под руку или нет – кто из нас в молодости не решал таких задач-головоломок?! А Соньке меньше всего хотелось встретить знакомых.

А Мурату больше всего хотелось взять ее под руку.

Ой, какой простой и какой сложный вопрос! Они переходили какую-то улицу, навстречу шла машина, и Мурат, воспользовавшись этим, взял Соньку под локоть.

Он вел ее через улицу, как ведут слепого, или – он нес ее локоть, как несут рюмку, полную до краев. Ой, почему такие узкие улицы в нашем городе?! На той стороне улицы Сонька высвободила руку, и они опять пошли порознь и молча.

Господи, как трудно в юности найти тему для разговора, для самого простого разговора с девушкой, в которую ты влюблен!

– Тебе понравился концерт? – спросила Соня.

– Ага… – И только через несколько шагов: – А тебе?

– Мне очень…

И опять – затяжное молчание, и снова они переходят улицу, и снова он берет ее под локоть, а на той стороне улицы она опять высвободила руку.

Наконец, все убыстряя шаг, они пришли к нашему дому.

– Спасибо. До свидания, – сухо сказала Соня, как и положено по протоколу.

– А может быть, это… погуляем? – робко предложил он.

– Зачем? – спросила Соня.

– Ну, так…

Она отрицательно покачала головой:

– Не могу. Брат приехал. В отпуск из армии. До свидания, – сказала Соня и подала Мурату руку.

– До свидания! – Он обрадовался – ведь она не может с ним еще погулять только потому, что приехал брат! А так бы…

Он пожал ей руку и даже не попытался задержать ее руку в своей.

– А в другой раз погуляем? – спросил он с надеждой. У нее не хватило духу убить его отказом, она сказала:

– Может быть. До свидания.

И тут же ушла и взбежала по лестнице на второй этаж, а он стоял и слушал цокот ее каблучков. И когда хлопнула наверху дверь и все затихло – он пошел домой. Но слово «пошел» тут не годится, потому что душа у него в этот момент пела. И, поддев ногой валявшуюся на дороге консервную банку, он финтом послал ее в темноту улицы…

Вот и все. А пощечины не было. Не было…

А теперь такая легкая-легкая музыка. Как в хорошем кино.

Мы идем по солнечной стороне улицы – я и моя сестра Сонька. На мне форма моряка Балтийского Краснознаменного флота, гюйс вытравлен морскими ветрами, бескозырка заломлена, на бескозырке золотом – «Балтийский флот». Рядом идет Сонька. Она в легком платье-мини, и волосы подобраны в узел.

Я говорю с ней как взрослый и старший брат.

– Цель! – говорю я. – Понимаешь, главное – выбрать цель и не сдаваться. Я писал стихи даже в наряде. И по ночам. И на вахте. А потом взял и послал их в Литинститут. И пришел ответ: «Вы прошли творческий конкурс». Но если бы мне отказали, я бы на будущий год попробовал снова, в пятый раз…

Сонька слушает внимательно, почти внемлет. На нее засматриваются прохожие. Она у меня красивая – Сонька! Но что-то они очень уж странно на нее засматриваются – с сожалением и удивленно.

Я останавливаюсь и смотрю на Соньку. Она – сплошное внимание и вообще – сестринское обожание в глазах. Еще бы! Ведь я прошел творческий конкурс в Литинститут, я буду писателем!

И я продолжаю:

– И вообще борьба – это интересно! Доказать всем, что ты – это ты. А главное – самому себе доказать. Запомни: каждый человек стоит столько, во сколько он сам себя ценит…

Какая-то старушка даже остановилась, засмотревшись на Соньку. Что за черт? – думаю я.

– Ну-ка повернись, – говорю я Соньке и осматриваю ее.

Нет, все нормально, платье не порвано, не испачкано – что они смотрят?

– Да, – говорю я, успокоившись, и двигаюсь дальше. – Главное – мобилизация всего себя и уверенность в своих силах…

И тут я вижу, в чем дело. Я вижу это в зеркальной витрине парикмахерской. Сонька идет чуть позади меня, на полшага сзади и… волочит ногу. Нарочно! Конечно, люди будут оборачиваться – такая молоденькая, такая красивая и… хромоножка!

Сонька вовремя перехватила мой взгляд в зеркальной витрине – я не успел дать ей по шее. Замахнулся, но не успел. И она рывком бросилась наутек, заливаясь от смеха. Разозлившись, я побежал за ней.

Красивые стройные Сонькины лодыжки мелькали впереди и отливали на солнце матовым блеском.

Конечно, для меня – моряка-балтийца – догнать ее было плевым делом.

– Мама! – крикнула Сонька, чувствуя, что я вот-вот ей накостыляю.

И вдруг остановилась как вкопанная, с расширившимися от ужаса глазами.

Возле нашего дома стояла «скорая помощь».

– Мама?! – сдавленно крикнула Сонька и помчалась к дому.

– Мама… – беззвучно прошептала Сонька и тихо осела по стене рядом с дверью, на которой была надпись «Операционная».

Мимо нас – меня и осевшей на корточки Сони – санитары прокатили носилки с укрытым простыней телом.

– Соня… – Я попробовал поднять сестру, но она даже не почувствовала этого.

Она раскачивала головой, как в забытьи, как метроном, – из стороны в сторону – и шептала бескровными губами:

– Ма-ма… ма-ма… ма-ма…

И глаза ее были сухи и ничего не видели…

И волосы, пышные Сонькины волосы шуршали по известке белой больничной стены…

У мамы было больное сердце, но никто из нас не знал об этом.

А у ворот больницы дежурил Мурат. Третьи сутки. Ждал Соню, меня и нашу маму. Но теперь, на третьи сутки, дежурство закончилось.

Дорогу заслоняла спина водителя. Мы с Соней сидели сзади него на брошенной на пол подушке переднего сиденья. Все остальные, кроме водительского, сиденья были демонтированы, то есть сняты, и теперь во всю длину кабины такси «ЗИС-110» лежал цинковый гроб.

Спелое осеннее лето – все в зелени плодов, листьев и взрослой травы, все в шорохах и трепете жизни – мчалось навстречу машине.

Сухо стучал счетчик-таксометр, сбрасывая десятки в нули и снова начиная с десяти копеек. Дорога шла серпантином – среди горных террас, укрытых зеленью кипарисов и прочей южной растительностью. Под этой зеленью белели корпуса санаториев. Иные из них выбегали к дороге, к шоссе, выставляя напоказ свою беспечную курортную жизнь, круторогих гипсовых козлов и придорожные рестораны «Отдых». Во дворе одного из этих ресторанов-шашлычных какой-то молодой парень обливал сам себя водой из шланга. Жизнь била ему в загорелые плечи тугой серебристой струей, брызги отлетали далеко в стороны и катились по пыльному асфальту шариками ртути.

А Сонька сидела рядом со мной, и глаза у нее были застывшие и неживые.

А счетчик все стучал – сухо и бесстрастно, как метроном.

– Может, выключишь? – сказал я водителю. – Я по спидометру заплачу.

– Тут ГАИ всю дорогу, – ответил он, но счетчик выключил.

И почти тут же нас остановил грузин-орудовец.

– И что везешь? – сказал он водителю и потребовал: – Путевку!

Водитель протянул ему путевку, сказал:

– Сам не видишь? Люди мать хоронят…

Он сказал это с вызовом, с сознанием того, что сейчас, защищенный нашим горем, он может даже нахамить милиционеру. Помню, меня это неприятно кольнуло, но я смолчал.

Милиционер посмотрел на меня, на Соню и спросил совсем иным, участливым голосом:

– Далеко едете?

– В Белоруссию, – сказал я.

– Хотят рядом с отцом похоронить, – добавил, объясняя, водитель.

Милиционер вернул водителю путевку, сказал коротко:

– Поезжай…

И посмотрел на Соню – наверно, хотел сказать еще что-то участливое, ведь у грузин тоже культ матерей, но шофер уже включил скорость.

В Дербенте он купил два мешка яблок.

Бабы с ведрами яблок стояли вдоль шоссе у ресторана «Дорожный», но наш водитель – мужик хозяйственный и обстоятельный – высмотрел самые лучшие и недорогие яблоки – на подводе. Он притащил эти два мешка яблок почти бегом, высыпал яблоки прямо на пол машины и сказал:

– Даром взял, ей-богу. Купить вам?

– Поехали, – сказал я.

– Конечно, поехали. – Он смутился совсем чуть-чуть, а может, и вовсе не смутился.

Он отнес продавцу пустые мешки, а потом, усевшись на свое место, взял со дна машины яблоко, обтер его рукавом рубахи, надкусил и повернулся к нам.

– Ты попробуй, – сказал он мне. – И вообще – кушайте. Чего уж теперь? Жить-то надо…

Я знал, что жить надо, что надо жить, но…

Мама лежала в яблоках, в спелых яблоках «белый налив».

– Мама! – выдохнула Сонька и наконец заплакала. Впервые за все это время.

Под простым старым памятником с выгоревшей красной звездой лежали осенние полевые цветы, а рядом высился второй холмик из свежевыкопанной земли, укрытой такими же цветами. На памятнике была табличка «Старший лейтенант Дворкин И.М. 1919–1944 гг.». На маминой могиле еще не было ни памятника, ни таблички.

Мы сидели рядом с этими могилами. Я и Соня.

Молчали. Где-то вдали, за поселком-усадьбой колхоза «Рассвет» прогромыхал поезд.

На краю кладбища остановилась «Волга», из нее вышел бритый наголо пожилой мужик в шерстяном костюме и белой рубахе, вышитой белорусским орнаментом. Подошел к нам, сел на лавочку. Потер бритую голову, закурил.

– Вот чего, – сказал он. – Ты езжай и служи себе спокойно, понял? Сколько тебе служить осталось?

– Год, – сказал я.

– Вот и служи, – сказал он и повернулся к Соне. – А ты у нас останешься, будешь в музыкальной школе работать, мы тебе сначала комнату дадим, а после, если насовсем останешься, – квартиру, дом то есть.

Соня посмотрела на него, на меня.

– А чего? – сказал он. – Могила вашего батьки на нашей земле, а теперь и мать тут. Значит, обязаны мы в вас участие принять, я так понимаю. За то он и кровь тут проливал, так я понимаю. А то что она там одна будет в вашем городе делать? На какие шиши жить? А у нас музыкальная школа уже четвертый год работает, так что тут тебе самое место, дочка, я так понимаю. А квартира ваша городская за тобой, парень, останется, поскольку ты в армии служишь и вообще. Вы без вещей приехали?

– Без, – сказал я.

– Жалко. Ну, ничего, мы ей подъемные дадим, съездит за вещами, привезет, а мы тут ей пока хату оборудуем.

– А вы кто? – спросил я.

– А я председатель колхоза, – сказал он. – Я тут с твоим батькой воевал, мне тогда четырнадцать лет было. Это вы святое дело сделали, что мать сюда привезли, к отцу. Я в райцентре на пленуме был, не успел на похороны. Тебя как звать?

Был осенний перрон, поезд кропило дождем и снегом. Соня была под черным зонтиком и в черном траурном платье. Провожали ее флейтист из консерватории Картлос, Мурат и две подруги из музучилища. Мурат и Картлос внесли Сонькины вещи в вагон.

Потом они стояли на перроне, подруги расцеловались с Соней, и настал черед прощаться с ребятами. Соня сказала Мурату и Картлосу:

– Спасибо вам. Теперь вы не будете драться.

Она протянула руку Картлосу, он пожал ее и чуть задержал в своей руке.

Затем она подала руку Мурату.

Но он стоял не двигаясь, молча глядел ей в глаза. Дождь и снег увлажнили его лицо и непокрытую голову.

– Глупый, – сказала Соня. – Ты хороший. А я тебя била тогда. Больше не буду…

Она усмехнулась улыбкой взрослой и мудрой женщины – все-таки, как я понимаю, Соньке, помимо всего, еще чуть-чуть нравилось изображать из себя взрослую, убитую горем женщину.

– Больше не буду, – кротко усмехнулась она. – Прощай.

И поцеловала Мурата в лоб, как ребенка. Тут поезд тронулся, Соня вскочила на подножку.

Мурат, Картлос и Сонины подруги пошли рядом с вагоном.

– Напиши. Адрес свой напиши. Напишешь? – спрашивал Мурат, идя рядом с подножкой.

– Хорошо, – говорила Соня. – Напишу.

Но это были просто слова – Мурат почувствовал это по ее интонации и уже почти отсутствующему взгляду. Поезд набирал ход, все отстали от вагона, и только Мурат бежал рядом с подножкой, держась за поручень.

– Соня, ты напиши, ладно? Сразу напиши…

– Ты упадешь. Ты же упадешь! Отпусти! – Соня испуганно попробовала разжать его пальцы, вцепившиеся в поручень, а проводница, схватив веник, стала бить его по этой руке.

Да он и сам почувствовал, что уже не может угнаться за поездом и что перрон должен вот-вот кончиться.

– Я люблю тебя! – закричал он вдруг. – Я люблю тебя! – И отпустил поручень в двух шагах от конца платформы.

Поезд уносил Соньку, а Мурат стоял на краю перрона и смотрел ей вслед.

Сзади подошел Картлос, постоял рядом, достал из кармана папиросы «Казбек».

– Закурим? – сказал он, предлагая Мурату открытую пачку.

– Дурак ты… – сказал ему Мурат.

И снова была весна, и, сдав последний экзамен за десятый класс, они гурьбой высыпали из школы – выпускники школы номер 71. Шумной компанией двинулись по улице, а потом перекрестки стали дробить их – ребята по трое, по четверо откалывались от класса и уходили домой…

Мурат, Гога Махарадзе и Сашка Серый шли в обнимку и так же в обнимку свернули на Бондарную улицу.

Гога сказал «до вечера» и нырнул в свой подъезд. Серый погрозил кулаком наверх, в зарешеченное окно своей квартиры, где по-прежнему торчали голые пузики его младших братьев и сестер, пополнившиеся за прошедший год еще одним арбузом с хвостиком. Он погрозил им кулаком, потому что из окна по фасаду дома текла подозрительно тонкая струйка. Но угроза не произвела на малышей впечатления, и Серый пошел домой принимать более действенные меры.

А Мурат откинул мальчишкам-футболистам подкативший ему под ноги мяч, потом взглянул на наш балкон и окна – они были закрыты ставнями.

Он посмотрел на эти закрытые ставни, вздохнул и тоже пошел домой – на свою улицу имени русско-украинского писателя Гоголя.

Подойдя к дому, он увидел, что ворота их двора открыты настежь, а там, во дворе, стоит пыльная полуторка. Приехавшие на этой машине дальние деревенские родственники дядя Иман и дядя Рафик с помощью отца, матери и старшей сестры Мурата Бибигюль сгружали с этой полуторки зеркальный шкаф, тахту и цветные пестрые одеяла. Одеял была целая гора – может, двадцать штук.

Мурат остановился в воротах, не понимая, что это значит, потом окликнул проходившую мимо мать:

– Ма, они к нам жить приехали?

Но тут его заметили приехавшие из деревни дядьки, спрыгнули с машины, радостно бросились к нему, принялись обнимать и восхищаться:

– Вай, какой большой стал! Совсем взрослый, слушай!

– Дядя Иман, вы к нам жить приехали? – спросил Мурат.

– Жить? Почему жить? – удивился дядя Иман. И посмотрел на отца Мурата в недоумении.

Отец отвел Мурата в сторону и сказал, что дядя Иман не жить к ним приехал, а привез приданое. Разве Мурат забыл, что он с детства обручен с дочкой дяди Имана? Теперь невесте исполнилось 16 лет, а он, Мурат, окончил школу. Нет, женить их сейчас никто не собирается. Мурату сначала нужно в институт поступить, а невеста еще в восьмом классе учится, но невесте школу кончать и не обязательно, а вот когда Мурат поступит в институт…

Но Мурат не дослушал. Он бросился в дом, схватил эти пестрые цветные одеяла и потащил назад, к машине. Он устроил нехорошую сцену, он кричал своему дяде Иману, чтобы тот убирался со своим барахлом, и все тащил и тащил из дома во двор эти пестрые цветные одеяла. Мать плакала, хватала его за руки, кричала, что это позор на ее седую голову, но он вырывался из ее рук, и снова бежал в дом, и снова выбрасывал во двор пестрые цветные одеяла.

Дядя Иман стоял, потрясенный обидой.

Отец рассвирепел, подошел к сыну и с размаху дал ему такую оплеуху, что Мурат отлетел к зеркальному шкафу, зеркало хрястнуло и осыпалось вместе с Муратом на эти пестрые одеяла.

– Ишак! – сказал отец Мурату, повернулся и подошел к дяде Иману. – Ничего, – сказал он дяде Иману. – Молодой он просто. Горячий. Ничего. Осенью привози невесту.

Дядя Иман ничего не сказал. Дядя Иман сел в машину, рядом с ним сел дядя Рафик, и они выкатили со двора пустую полуторку. Развернулись и уехали по тихой улице Гоголя, на которой почему-то никогда мальчишки не играли в футбол.

Мурат поднялся наконец с пестрых одеял – сначала на четвереньки, потом и на ноги встал.

Рядом стоял отец, смотрел, как он поднимается.

Замахнулся, хотел дать сыну новую оплеуху, но мать повисла у него на руке, сдержала.

– Вырастила! – сказал матери отец. – Перед такими родственниками позорит! У Имана брат – большой человек!

Обедали в молчании. Долма, приготовленная для гостей, стыла в большом блюде.

Мурат сидел рядом со своей старшей сестрой Бибигюль, на лице у него вздулся синий фингал, ухо отекло.

– Ты невесту видел? – спросил отец.

– Не видел, – хмуро сказал Мурат.

– А не видел – зачем отца позоришь? Зачем мать позоришь? Сестру? Невеста красавица, слушай, шестнадцать лет! Дядя ее – большой человек, начальник треста. Что я тебе – плохого хочу?

– Не женюсь я, – хмуро сказал Мурат. – В армию пойду.

– Я тебе пойду! – пригрозил отец. – Про сестру свою думаешь? Пока ты не женишься, она замуж выйти не может. А ей уже двадцать лет, совсем старуха.

– Пускай выходит, да! – сказал Мурат.

– Ты меня не учи! «Пускай выходит!» Она тебя ждет, порядок такой.

– Она с Ашотом встречается, а не меня ждет, – сказал Мурат.

– С каким Ашотом? – Отец отложил ложку.

– С Айрапетяном, футболистом из ереванской сборной. Я их в «Динамо» видел.

Отец повернулся к Бибигюль, сказал просто:

– Убью!

– А он с Сонькой встречался с Бондарной улицы, – сказала Бибигюль. – Она старше его на четыре года.

– Русская? – спросил отец.

Мурат молчал.

– У нее мать из Белоруссии, а отец русский. Он в нее уже два года влюблен, – мстительно сказала сестра.

– Поэтому жениться не хочешь? – спросил отец у Мурата.

Мурат опять молчал.

– Так… – сказал отец. – С Бондарной улицы? Это не та, которая мать на нашей земле хоронить не стала?

– Они ее на родине похоронили, рядом с отцом, – сказал Мурат.

– На нашей земле жили, а как хоронить – так тут им не родина, – сказала Бибигюль.

– А ты молчи! – сказал отец. – Я тебя убью за футболиста. Ты что – среди нашей нации не можешь себе найти футболиста? – И повернулся к Мурату. – Вы нас с матерью тоже на родину повезете хоронить, в деревню, рядом с отцами положите, ясно?

– Отец, ты что говоришь?! – испуганно сказала мать.

– Я знаю, что говорю, – сказал отец. – Им не сказать, они не только отца с матерью рядом не похоронят, они вообще свою нацию забудут. Другие, видишь, – родителей на родину везут хоронить, соблюдают нацию, а эти! Футболисты! Женишься на дочке Имана! – сказал он Мурату и повернулся к дочери. – А ты найди себе из нашей команды…

– Не женюсь я, – сказал Мурат.

Отец посмотрел ему в глаза, но Мурат выдержал взгляд. Отец усмехнулся.

– Хорошо, – сказал он. – Если ты так любишь эту с Бондарной улицы, приведи ее в дом, я хочу на нее посмотреть.

– Отец! – испугалась мать.

– Ничего, пусть приведет, – сказал отец. – Познакомимся, да! – И усмехнулся.

– Нет ее тут, – сказал Мурат. – Уехала она, в Белоруссию.

– А поезда ходят, – сказал отец. – Я деньги на машинке не печатаю, но билет на поезд еще могу купить…

– Отец! – испугалась мать. – Ты что делаешь?

– Ну, если ему наша невеста не подходит, пусть свою привезет, – сказал отец. – Если только сможет… – Он посмотрел на Мурата и добавил: – А не сможешь привезти – женишься на дочке Имана. Я сказал.

Мать запричитала, что это будет позор на ее седую голову – отказаться от невестки своей нации, взять невестку другой нации…

Отец подошел к ней, положил руку на плечо, сказал усмехаясь:

– Айши, не плачь. Что она, дура, что ли, – с таким мальчишкой ехать?! Если она мать так похоронила – значит, уже не дура, а взрослый человек. А взрослому человеку зачем муж мальчишка? Он один вернется, мать, все хорошо будет.

– Один не вернусь, – сказал Мурат.

– Езжай, посмотрим, – сказал отец.

Поезд грохотал на стыках рельсов, нагнетая скоростью и грохотом беспокойство и нетерпение в мальчишеской, по сути, душе Мурата. «Тра-та-та! Тра-та-та! Трата-та!» – все убыстрял свой ход поезд, и если перевести это на язык музыки, то композитор на нотах этого «трата-та» написал бы сверху: «аллегро», «еще аллегро», «аллегро как только можно!».

А потом сразу стало тихо-тихо.

Мурат сидел в зелени тихой поселковой улицы крупного белорусского колхоза «Рассвет».

На другой стороне улицы была двухэтажная музыкальная школа, оттуда доносились негромкие звуки фортепиано и скрипки, а посреди улицы купались в пыли куры, и у водопроводной колонки гуси пили воду, задирая к небу длинные шеи.

Где-то вдали, за поселком, прошумел поезд.

Мимо Мурата прошли девчонки лет по четырнадцать, с любопытством оглянулись на этого непривычно «чернявого» парня, сидевшего на лавочке у плетня яблоневого сада.

Потом по улице промчался мальчишка-велосипедист, он ехал, продев ногу в велосипедную раму. Увидев Мурата, он оглянулся и чуть не наскочил на гусей…

Спустя еще минуту мимо Мурата прошли какие-то старухи, тоже оглянулись: «Турок, что ли?» – «Да нет, цыган»…

Наконец в музыкальной школе прозвенел звонок, и оттуда высыпали дети – со скрипками, с нотными папками в руках. Эти тоже не миновали Мурата. Девочка лет семи, первоклассница, остановилась напротив Мурата и стала молча и сосредоточенно разглядывать его. Долго разглядывала.

От этого всеобщего внимания Мурату было не по себе, но он молчал, терпел.

Наконец вышла Соня.

Увидев Мурата, изумленно остановилась.

Он встал, направился к ней. Девочка-первоклассница молча двинулась за ним. Как привязанная.

– Прилука, иди домой, – сказала девочке Соня.

Девочка посмотрела на нее, словно очнулась ото сна. Покраснела и убежала.

– Здравствуй, – сказал Мурат Соне.

– Здравствуй. Как ты меня нашел?

– Нашел, – сказал Мурат. – Я за тобой приехал.

– Как это? – не поняла Соня.

В окнах окружающих хат торчали любопытные женские головы. Мурат посмотрел на эти прислушивающиеся к их разговору лица, спросил:

– Ты тут где живешь?

– Я… – Соня чуть замялась, потом сказала: – Пойдем сюда.

Она завела его во двор музыкальной школы, там в саду стояла беседка. Соня села на скамью, показала ему место напротив себя.

– Садись.

Они были вдвоем, вокруг – стена плотной зелени. И Мурат не удержался, порывисто потянулся к Соне.

– Соня!

– Не нужно. Подожди. Сядь, – мягко и грустно остановила его Соня. – Сядь. Слушай.

Он сел, но слушать не стал.

– Почему ты не писала? – сказал он.

Она смотрела на него, как смотрят взрослые женщины на что-то далекое и грустно-прекрасное. Потом сказала:

– Послушай. Ты молодой. Ты ведь еще совсем молодой. Тебе еще рано…

– Не рано! – перебил он. – Мне уже восемнадцать лет. Через четыре месяца. Отец сказал, если ты приедешь…

– Подожди, подожди! – попросила Соня с какой-то мукой в голосе. – Глупый… – Она вздохнула: – Я замужем, Мурат, я тут вышла замуж.

Он смотрел на нее молча, одеревенев. Потом встал. И на деревянных ногах пошел из беседки.

– Мурат! – позвала она. – Мурат…

Он не оглянулся.

А она не стала звать его больше – что она могла сказать ему? Она сидела в беседке и плакала, сама не зная почему…

Где-то вдали, за поселком, прогудел поезд, а по зеленой деревенской улице, где купались в пыли куры и гуси пили воду, вытягивая к небу длинные шеи, от Сони уходила молодость – ее южная беззаботная молодость…

Поздним вечером пришел с работы муж. Ему было 28 лет, он работал хирургом в местной больнице. На столе его ждал остывший ужин, а Соня сидела по другую сторону стола, проверяя нотные тетради – диктанты по сольфеджио. В стороне от тетрадей лежал вскрытый почтовый конверт.

– От брата? – спросил у Сони муж, подойдя к умывальнику и принимаясь по профессиональной привычке долго и тщательно мыть руки.

– Да, – сказала Соня.

– Ну, можно поздравить?

– Нет, – сказала Соня.

Он удивленно повернулся к ней.

– Наверно, он провалился на экзаменах, – сказала Соня.

– Но он же прошел творческий конкурс…

– А потом – экзамены, – грустно сказала Соня. – Пишет, что его взяли на работу в газету, стажером. Уже напечатал одну статью…

– Н-да… – неопределенно сказал муж. – Где же он живет?

– Пока у какого-то приятеля. Я поеду к нему на каникулы.

– Ну-ну… – Он вымыл наконец руки, сел к столу, вздохнул: – Устал. Даже есть не хочется…

Она вопросительно глянула на него.

– Парня одного привезли, – сказал он. – Я уже домой уходил, и так две операции было сегодня, и вдруг привезли. То ли с поезда упал, то ли сам бросился – трезвый совершенно. Между прочим, земляк твой. Расулов фамилия.

Соня в ужасе посмотрела на него.

– Как ты сказал? – медленно произнесла она.

– Я говорю, земляк твой. Расулов фамилия. – Он принялся есть.

– Что с ним?

– Ребро сломал и вообще – побился. Но ничего, жив, я его заштопал. Ты чего? – Он удивленно перестал есть, глядя, как Соня вскочила с места, заметалась было по комнате, собираясь то ли переодеться, то ли набросить что-то на себя, а потом – как была в домашнем халате – бросилась из комнаты.

– Соня!

Но она уже выбежала из дома.

Она прибежала в больницу запыхавшаяся, с растрепанными от бега волосами. С трудом переведя дыхание, спросила у дежурной медсестры:

– Где он?

– Домой ушел, час как ушел, что с вами? – удивилась та.

– Кто ушел?

– Ну, муж ваш, Олег Павлович…

– Расулов где? Расулов, мальчик!

– А, мальчик! В боксе он, спит.

– Проводи меня…

Медсестра, недоумевая, провела ее в бокс – маленькую палату. На ходу говорила:

– Олег Павлович ему операцию сделал и швы наложил, спит он теперь… Чернявый такой, грузин, наверно… Вот он тут.

– Сама ты грузинка, – сказала Соня и открыла дверь палаты.

На койке – перебинтованный, с пластырями на лице и с запекшимися губами – спал Мурат.

Соня вошла, села рядом с койкой на стул.

Молча смотрела на спящего Мурата.

Медсестра мялась в двери, потом кашлянула.

– Иди, Зоя, я посижу… – сказала Соня.

Медсестра ушла, а Соня продолжала сидеть. Во сне Мурат чуть поморщился от боли – видно, у него еще горело от ушибов лицо.

Соня наклонилась к нему и тихо, почти неслышно поцеловала сначала рассеченную бровь, потом – пластырь на лбу, расцарапанную щеку…

Он вздохнул во сне и словно улыбнулся. Она отстранилась. Потом медленно встала, вышла из палаты и тихо закрыла за собой дверь.

По коридору больницы навстречу ей шел озабоченный муж, его сопровождала медсестра.

– Что случилось? – спросил он у Сони. – Ты знаешь этого парня?

– Знаю, – сказала Соня. – Он приезжал ко мне.

– К тебе? – удивился он. – Зачем?

Она посмотрела на него, потом сказала медсестре:

– Зоюшка, когда он проснется, ты не говори ему, что я была. Он будет спрашивать – ты не говори, ладно? А утром я ему с Олегом Павловичем завтрак пришлю. Но ты скажешь ему, что это такой… ну, больничный завтрак, ладно? – Соня посмотрела на мужа и сказала ему: – Пока он будет лежать, я буду ему готовить. Только не говори ему, что ты мой муж…

– Ну хорошо… – пожал плечами муж. – А кто он тебе?

– Теперь это уже не имеет значения, Олик, – грустно сказала она. – Сколько он будет лежать?

– Перелом ребра. Месяц, – сказал муж. – Ты же собиралась ехать в Москву, к брату.

– Значит, не поеду.

Осенью, когда тутовые деревья осыпают на тротуары нашего города спелые мохнатые ягоды и на улицах не встретишь ни одного незагорелого человека, перед зданием университета собирается огромная толпа бледнолицых юношей и девушек. Это – абитуриенты, сдавшие последний экзамен и теперь лихорадочно отыскивающие свои фамилии в списках зачисленных в институт.

В этой клокочущей всеми страстями – от буйной радости до безутешных девичьих слез – толпе прорваться к спискам так же нелегко, как к кассам кинотеатра во время очередной недели арабского фильма.

Мурат, Гога Махарадзе и Серый все же протиснулись к спискам принятых на физико-математический факультет.

Список был невелик – фамилий тридцать, столбиком, и фамилии были в нем не в алфавитном порядке, а по числу баллов, которые набрали абитуриенты, – сначала шли фамилии тех, кто набрал 25 баллов, потом – 24 (и среди них фамилия Сашки Серого), а в самом конце списка стояли две фамилии – какой-то Аверидзе и Расулов М., то есть Мурат.

– Приняли! – радостно бросился в объятия Серого Мурат и тут же оглянулся на опечаленного Гогу Махарадзе. – Слушай, а где твоя фамилия?

Вдвоем с Сашкой Серым они опять провели пальцем по списку, но фамилии Махарадзе в нем не было.

– У тебя ведь тоже 23 балла! – сказал Мурат с недоумением.

Гога в ответ пожал плечами.

– Это ошибка, – решительно сказал Мурат. – У меня 23 балла – меня приняли, у тебя 23 балла – тебя не приняли. Нет, это ошибка. Пошли к декану! – И, схватив Гогу за руку, Мурат потянул его сквозь толпу.

Декан сидел в своем кабинете, возвышаясь над письменным столом, как усталый монарх после изнурительной, но победоносной битвы с вандалами. На столе перед ним лежали гроздья спелого винограда «шаны», в открытое окно тянулась тутовая ветка, полная, как сказал бы Юрий Олеша, плодов и листьев.

Монарх, то бишь декан, чем-то похожий на киноартиста Этуша, блаженствовал от разом наступившего после экзаменов затишья. Впереди была, конечно, полоса дипломатических переговоров, то есть скандалов, с родителями абитуриентов, не принятых в институт, слезы, угрозы, истерики, но все это начнется через несколько часов, когда только что вывешенные списки станут известны этим родителям. А сейчас можно было передохнуть. Поэтому декан говорил, растягивая каждое слово, словно разжевывая отдельно каждую ягоду винограда «шаны».

– Расулов… Расулов… – сказал он Мурату, стоявшему вместе с Гогой и Серым в двери его кабинета. – Слушай, Расулов, а сколько у тебя по математике?

– Пять, – ответил Мурат.

– А почему 23 балла набрал?

– По английскому тройка…

– Теперь ты, Махарадзе, скажи – у тебя сколько по математике?

– Тройка, – понуро сказал Гога Махарадзе.

– Но у него по всем другим отлично, – сказал Серый.

– Совершенно правильно, – доброжелательно сказал декан. – Значит, если бы я был деканом факультета иностранных языков, я бы из них двоих кого принял в первую очередь? Тебя, Махарадзе. Но ты, дорогой, поступал на физико-математический факультет. Таким образом, если для тех, кто набрал 23 балла, оставалось только два места, кого я должен был принять в первую очередь? Того, у кого пятерка по математике. То есть Расулова. Логично я рассуждаю?

– Логично… – понуро согласился Махарадзе.

– Ну вот видишь, дорогой. Значит, на следующий год выучишь математику – приходи.

– Его на следующий год в армию призовут, – сказал Мурат.

– Очень хорошо, – сказал декан. – Наша армия – это большая жизненная школа, дорогой. Захочет – после армии придет к нам учиться. Мы после армии с большим удовольствием в первую очередь принимаем. Еще есть вопросы?

– Нету больше. До свидания, – сказали ребята и открыли дверь, чтобы уйти.

– До свидания, – сказал им декан. – Студент Расулов, задержитесь.

Мурат удивленно остановился в дверях. Гога и Серый вышли.

– Проходи, студент Расулов, садись, дорогой, – сказал декан и показал на кресло напротив себя. – Значит, когда свадьбу сыграешь? Бери виноград, угощайся.

– Какую свадьбу? – не понял Мурат, присев напротив декана в кресло.

Декан посмотрел на него пристально.

– Твоя фамилия Расулов?

– Расулов.

Декан достал из кармана блокнот, заглянул в него, спросил:

– Мурат?

– Мурат.

– Все правильно. Напугал ты меня, слушай. Я думал, перепутал. У тебя в Рашкесане есть дядя Иман?

– Есть, – подтвердил Мурат в недоумении.

– У него двоюродный брат начальник треста есть?

– Есть…

– И как его фамилия?

– Не знаю, – сказал Мурат.

– Нехорошо, – сокрушался декан. – Таких родственников не знать фамилию – очень нехорошо, дорогой. Его фамилия Гаджили, понимаешь?

– Понимаю.

– Что ты понимаешь?

– Ну, что его фамилия Гаджили… – сказал Мурат.

– Слушай, у тебя совсем нет логического мышления, дорогой. Я это еще на экзаменах заметил. Моя фамилия тоже Гаджили, теперь понимаешь?

– Нет.

– Ой как нехорошо! Двоюродный брат отца твоей невесты – мой двоюродный брат, понимаешь! Значит, вручая тебе студенческий билет, я тебе, как своему будущему племяннику, делаю скромный свадебный подарок. Когда свадьбу играешь?

Мурат помолчал, потом вскинул глаза, спросил в упор:

– Значит, меня приняли в институт по блату? Только потому, что я женюсь на дочке дяди Имана?

Декан откинулся в кресле, сказал укоризненно:

– Слушай, зачем такие слова говоришь? Мы в институт по блату никого, между прочим, не принимаем. Это я тебе честное слово даю. А что касается помощи – так я тебе на математике задал один наводящий вопрос.

– Два, – сказал Мурат.

– Ну, два наводящих вопроса, – согласился декан. – Я же за тебя не сдавал экзамен. Ты сам за себя сдавал экзамен. Я только на английском экзамене ужасно переживал – там я тебе ничем не мог помочь. Я русский язык знаю, фарси знаю, немножко французский знаю, а английский совсем не знаю. Но, слава Аллаху, ты же не двойку получил. И вообще, слушай, о чем мы говорим? Ты уже студент, через пять лет дядя твоей жены, может быть, совсем большой пост будет занимать, а ты уже будешь инженер, тебе руководящую должность можно будет доверить, логично я рассуждаю?

– Логично, – сумрачно согласился Мурат. – Я могу идти?

– Конечно, можешь, дорогой. Иди готовься к приезду невесты. Хорошо встретить невесту – это, мой дорогой, тоже для мужчины большой экзамен. Там наводящий вопрос никто не задаст…

Мурат хмуро шел по коридору университета. Возле двери с вывеской «Приемная комиссия» стояла очередь ребят и девушек. Среди них был и Гога Махарадзе. Из приемной комиссии бывшие абитуриенты выходили с папками в руках – со своими документами. Мурат подошел к Гоге.

– А где Серый? – спросил Мурат у Гоги.

– Домой пошел, там же волнуются, – хмуро сообщил тот.

– А-а, – протянул Мурат.

Очередь быстро продвигалась – ребята называли свои фамилии, и девушка-секретарша легко находила на полке папки с их документами.

– Карасева, – назвалась стоявшая впереди Гоги девушка.

– Карасева… Карасева… – повторила секретарша, нашла на полке папку с надписью «Карасева» и подала ее девушке. – Аттестат, две справки, три фотокарточки. Распишитесь. Следующий...

Девушка расписалась, а Гога сказал:

– Махарадзе.

– Махарадзе… Махарадзе… – повторила секретарша и нашла папку с его документами. – Аттестат, две справки, три фотокарточки. Распишитесь. Следующий.

– Расулов, – сказал ей Мурат.

– Ты что? – изумился Гога.

– Расулов… Расулов… – автоматически повторила секретарша. – А ваших нет документов. Расулов? Разве вас не приняли?

– Да приняли его, он вас разыгрывает, – сказал Гога.

– Слушай, ты чего – издеваться сюда над нами пришел? – спросил парень, стоявший за Муратом.

Но Мурат не ответил ему, спросил у секретарши:

– А если меня приняли, где сейчас мои документы?

– В отделе кадров, – ответила она.

– Ты ишак, ты идиот, сумасшедший! – говорил Гога, торопясь за широко идущим по улице Муратом.

Под мышкой у Мурата была папка с его документами, шел он молча и целеустремленно.

– Клянусь отцом, клянусь матерью, ты – самый большой ишак в моей жизни! – не отставал Гога. – Ты что думаешь – тебе за это памятник поставят? Куда ты?

Мурат резко свернул с тротуара в открытые двери парикмахерской. Клиентов в парикмахерской не было, тут было прохладно и тихо, и три парикмахера в глубине салона неторопливо пили чай из тонких гнутых стаканчиков «армуды». На появление Мурата и Гоги они никак не отреагировали.

Мурат сел в свободное кресло, спросил у вошедшего следом за ним Гоги:

– Мы к экзаменам вместе готовились?

– Ну, вместе, – сказал Гога. – Ну и что?

– Он тебе на математике какие вопросы задавал?

– Ну, какие вопросы? Обыкновенные вопросы.

– Врешь! Он тебе трудные вопросы задавал. Он тебя срезал. А меня вытащил. Из-за кого? Из-за моей невесты. Это честно?

– Слушай, ты дурак, честное слово, – сказал Гога. – Математику мы оба плохо знаем. Так хоть бы ты учился, а так – ни ты, ни я. К тебе невеста приезжает – ты об этом думаешь?

– Думаю. Не нужна мне невеста. Не буду я жениться.

– Как это? – удивился Гога.

– Так. Не буду и все. Я в армию уйду! Мастер! – позвал он парикмахера.

Но парикмахеры продолжали пить чай, и оторвать их от этого серьезного занятия могло лишь землетрясение или футбольный матч «Нефтяника» с ереванской сборной.

– В какую армию? – сказал Гога. – Нам еще восемнадцати нет!

– Мастер! – снова нервно позвал Мурат.

– Зачем тебе стричься? – сказал Гога. – Мы только стриглись, перед экзаменами.

– Ара! Есть тут мастер или нет? – взорвался Мурат.

Один из парикмахеров допил чай, встал, подошел к креслу с Муратом.

– А, что кричишь? – сказал он. – Пожар?

– Пожар. Полчаса уже ждем.

– Пах-пах-пах! Полчаса! Как стричь будем?

– Наголо!

– Как наголо? – изумился Гога.

– Совсем наголо? – спросил парикмахер.

– Нет, пополам! – сказал Мурат.

– Зачем, Мурат? – сказал Гога.

– Ты хорошо подумал? – спросил парикмахер.

– Да! Подумал! – закричал Мурат в бешенстве. – Стриги, ара! Стриги!

Парикмахер, пожав плечами, включил машинку для стрижки и пропахал ею первую широкую борозду в пышной шевелюре Мурата.

Военкому было не больше сорока. Поскрипывая хромовыми офицерскими сапогами, он прошелся по кабинету, потом неожиданно срезал угол и сел на край своего письменного стола, доверительно сказал Мурату:

– Слушай, Расулов, не морочь мне голову. Раньше срока никто в армию не просится. На каком она месяце?

– Кто? – в недоумении сказал Мурат. Обритый наголо, он сидел на стуле перед письменным столом военкома, в руках комкал отцовскую кепку.

– Ну, кто-кто! Невеста твоя. На которой ты жениться не хочешь. Сколько ей осталось?

– До чего?

– Слушай, ты из себя мальчика не строй! – начал злиться военком. – Тут военкомат! Тебя в институт приняли? Приняли! Другие за это – знаешь? Последние штаны готовы… просидеть в библиотеке. А он – в армию! Ну! Только давай как мужчина с мужчиной. Ну?

– Что «ну»? – спросил Мурат в прежнем недоумении.

Военком встал, обошел вокруг стола и сел в свое кресло. Пристально посмотрел на Мурата.

– Слушай, а может, ты это? – Он покрутил пальцем у виска, потом подвинул к себе папку с документами Мурата, полистал. Но документы были в порядке, и в медицинской справке во всех графах значилось «годен», «годен», «годен». Военком закрыл папку, снова поднял глаза на Мурата. – Значит, ты хочешь сказать, что у тебя с этой невестой ничего не было? Сколько ей лет?

– Шестнадцать.

– Шестнадцать! – заинтересовался военком. – Красивая?

Мурат пожал плечами:

– Ничего, наверно.

– Так в чем дело? – спросил военком.

– Ну… – сказал Мурат через силу. – Не люблю я ее.

– Так. И что?

– Ну и все.

– Как все? – удивился военком. – Ну, не любишь, ну и что? Сейчас не любишь, женишься – будешь любить, да! Красивая же!

– Не буду, – сказал Мурат.

– Откуда знаешь?

– Не буду. Знаю.

– Нет, ты мне не темни, не темни. Раз откровенный разговор – откровенный разговор. Ну, в чем дело?

– Ну, я другую люблю, – признался Мурат через силу.

Военком оживленно вскочил и вернулся на край своего письменного стола, поближе к Мурату.

– Вот! Вот теперь другое дело! Все ясно. На каком она месяце?

– Кто? – не понял Мурат.

– Ну, другая, кто?! – нетерпеливо сказал военком.

– Замужем она, – хмуро сказал Мурат.

– Как?! – изумился военком – Тебе еще восемнадцати нет, а ты уже любишь женщину, которая замужем?

– Ара, не люблю уже! – в отчаянии выкрикнул Мурат. – Не люблю! Ни ту не люблю, ни эту!

Военком некоторое время задумчиво смотрел на Мурата, потом сказал:

– Ну ты даешь! Вот молодежь пошла! Прыткие стали! Я замужнюю женщину первый раз знаешь когда полюбил? Ц-ц-ц! Смотрю на тебя – сколько я времени потерял!

– Пустите меня в армию! – попросил Мурат.

– Н-да… Запутался ты, Расулов, вот что я вижу. Но ничего! Ты еще молодой, правильно делаешь, что в армию идешь. Армия – это закалка. Эх, мне б твои годы! Я бы – и-эх! Но не огорчайся – настоящая любовь у тебя впереди! И не одна!

И он действительно ушел в армию. Неделю обивал пороги кабинетов военкомата, принес дюжину медицинских справок о здоровье, три характеристики из спортклуба «Динамо» и школы № 71, написал шесть заявлений и добился-таки своего – его взяли в армию на два месяца раньше срока.

Печатные машины, вращая огромными металлическими барабанами, швыряли на конвейеры кипы свежей газеты. Вместе с этим потоком уходило время – день за днем, газета за газетой, номер за номером.

В тот вечер я дежурил по очередной своей небольшой статье, которая стояла на третьей полосе, и сидел внизу, в типографии, в комнате, отгороженной от типографского шума стеклянной стеной. Комната была большая, залитая, как и вся типография, светом неоновых ламп, за столами трудились над своими полосами такие же, как я, дежурные сотрудники редакции. Мы отыскивали на сырых еще полосах последние ошибки, впопыхах меняли заголовки и т. д.

Наконец без семи девять главный редактор подписал третью полосу в печать, мое дежурство кончилось. Я сказал своим коллегам привычное «до завтра» и пошел домой. Жил я тогда на квартире своего приятеля, уехавшего на полтора года в одну из южноафриканских стран в качестве корреспондента нашей газеты.

От редакции до его дома было шесть остановок троллейбусом, но сначала я зашел в гастроном, запасся холостяцким ужином – сыром, колбасой, пачкой пельменей, бутылкой кефира и батоном белого хлеба. Потом поехал домой. Лифта в доме у моего приятеля не было, я поднялся на третий этаж пешком.

На площадке третьего этажа перед дверью моей квартиры сидела на чемодане Соня. Прислонившись спиной к стене, она дремала – видимо, ждала меня давно.

Я удивленно остановился.

– Соня!

Потом она с любопытством оглядывала квартиру. Тут было на что посмотреть – мой приятель не раз бывал в командировках за рубежом, особенно в Африке, и в доме у него было полным-полно африканских масок, статуэток из черного дерева, диковинных цветов в горшках и кадках. И еще были четыре клетки с глухонемыми попугаями, драчливыми канарейками и ярко-розово-синей птицей, название которой я никогда не мог запомнить. У ног Сони терся старый ангорский кот Сидор.

– И надолго уехал хозяин? – спросила Соня.

– На полтора года, – сказал я.

– А когда он вернется, где ты будешь жить?

– Ну, найду себе что-нибудь другое…

– Но это, наверно, очень дорого. Сколько ты ему платишь?

– Ничего не плачу. Обычную квартплату.

– Врешь, – сказала Соня. – За такую квартиру…

– Почему врешь? Они же не могли все это бросить. Цветы, птицы, Сидор, наконец… – ответил я несколько нервно.

– А-а… – грустно протянула Соня. – Понятно. Ты тут поливаешь цветы…

– А ты надолго приехала? – перевел я разговор. – Разве сейчас каникулы?

– Я приехала насовсем, Петя. Я ушла от мужа.

– Как это? Почему? – оторопел я.

– Потому что он тупой. Тупой, понимаешь?

– Но ведь он тебя любит, ты сама писала.

– Мало ли что я писала! Я могу здесь пожить?

– Конечно! О чем ты спрашиваешь?! Соня, но как же так?

– Так, Петя, так… Не будем об этом… Ты служил в армии, а я жила там одна, совершенно одна… Он добрый человек, он всегда ходил со мной на могилу к нашим, а потом… сделал предложение, ну и… я ведь была совсем одна, понимаешь?

– Сонька! – сказал я и обнял ее, и стал целовать эти печальные горькие глаза И вдруг почувствовал – руками, которыми обнимал ее, – что она как бы оплывает, как бы оттаивает и все то, что, видимо, накопилось в ее одинокой душе за последнее время, вот-вот хлынет наружу слезами облегчения и муки. – Соня! – сказал я с болью.

И она заплакала. Она заплакала у меня на плече и стала порывисто, наобум целовать меня в шею, в глаза, в щеки, приговаривая:

– Петька! Петька! Петенька!!!

…Плакала ли когда-нибудь ваша родная сестра на вашем плече?..

– Сонь, перестань… Сонь, перестань, успокойся… Милая моя. Все. Все прошло. Ты будешь жить здесь. Мы будем вместе, слышишь? – Я гладил ее по голове и вдруг увидел в ее пышных волосах одинокий седой волос. – Что это, Соня?!

– Ерунда, – сказала она, вытирая слезы. – Ерунда. Почему тебя не приняли в институт? Ты же прошел конкурс.

– Ну, не приняли, и плевать, – сказал я. – Поступлю на вечерний. Поработаю в газете и поступлю. И вообще, на писателей не учат. Я начал прозу писать, Соня. В одном журнале обещают напечатать мой рассказ. Тогда я куплю тебе путевку, тебе нужно отдохнуть. А потом мы что-нибудь придумаем…

– Глупый, – сказала она. – Я уже все придумала, сама. Смотри. – Она достала из сумочки какое-то письмо. – Меня уже пригласили работать в Шатуру, в музыкальную школу. Это под Москвой, двести километров. Мы будем видеться каждое воскресенье. Мы теперь всегда будем вместе, хорошо? Нас ведь только двое осталось, Петя…

И как назло, именно в этот момент раздался звонок в прихожей.

– Кто это? – спросила Соня.

Я знал, кто это, но сделал вид, что не знаю, – пожал плечами и пошел открывать дверь. Конечно, это была Ирка.

– Привет, – сказала она, шагнув через порог. – Извини, я задержалась, столько народа в метро! Из театров, что ли, едут…

– Футбол сегодня, – сказал я.

Она сбросила пальто и тут увидела Сонин чемодан.

– Чей это? – сказала она.

– Идем, я познакомлю тебя с моей сестрой, – сказал я.

– А может быть, я… – Она потянулась к пальто, собираясь уйти.

– Идем, – сказал я и провел ее в комнату. – Познакомься, Соня, это Ира.

Только женщины могут так коротко, одним взглядом охватить друг друга. Впрочем, они церемонно пожали друг другу руки, сказали «очень приятно». Ирка еще добавила:

– А вы очень похожи. Петя, можно тебя на минутку, по делу… Я ведь на бегу заскочила, я очень спешу… – И увела меня на кухню. Там, закрыв за собой дверь, она сказала: – Мог бы предупредить, я ехала через весь город.

– Я сам не знал. Она только приехала. Но не в этом дело. Ты можешь остаться.

– Еще чего?! Надолго она?

Я пожал плечами, сказал:

– Ириш, слушай. Мне нужны билеты – в филармонию, в театр, а до зарплаты еще неделя. А она уже год как нигде не была…

– Ясно, – прервала она и открыла сумочку. – Тридцать рублей. Если не хватит, я еще достану, у мамы…

Она протянула мне деньги.

– Ну, тридцать – это много… – замялся я.

– Возьми, – приказала она.

– Когда напечатают мой рассказ… – начал было я.

– Ладно тебе! – перебила она. – Рассказ! Если напечатают, я куплю тебе коньяк, а ты купишь себе костюм или пишмашинку.

– Спасибо, – сказал я, пряча деньги в карман, и протянул руку, чтобы открыть дверь из кухни.

Но Ирка удержала меня. Я вопросительно поглядел на нее.

– Идем, ведь неудобно, – сказал я.

Но она молча и ожидающе смотрела мне в глаза.

– Ты псих, – сказал я. – Ты просто псих.

– Ага, – сказала она и притянула меня к себе, обняла и поцеловала. Потом, прильнув ко мне всем телом, поцеловала еще и еще раз. И тихо сказала: – Петя, я останусь, а? Ведь тут две комнаты. Я люблю тебя, Петь…

– Ну не сегодня же, Ира. Ты сама понимаешь…

– Да, понимаю, я понимаю. Я просто дура… А я пойду с вами в театр?

– Конечно, – сказал я. – Идем, неудобно.

Мы вышли из кухни. Соня сидела на диване, опустив руки на колени и глядя в пол. У ног ее терся Сидор, но вряд ли она сейчас видела его.

Услышав наши шаги, она подняла на меня далекие печальные глаза. Но я почему-то отвел свой взгляд, мне было неловко сейчас встречаться с Сониными глазами.

Пять дней в неделю она учила шатурских ребятишек музыке, а на шестой садилась в электричку и ехала в Москву, ко мне. Гаммы, многоголосые фортепианные гаммы летели вслед за поездом. Соня везла их в себе, и еще она везла мне смешные и грустные рассказы о своих маленьких учениках. Это были забавные истории, они вполне могли бы продолжить знаменитую книжку Чуковского «От двух до пяти» – среди пятнадцати Сониных учеников было трое семилетних проказников и проказниц, одаренных музыкальным слухом, и каждый раз Соня привозила с собой новости об их детских выходках, смешных словечках, трогательных и дерзких поступках…

В этих ее рассказах я улавливал скрытую Сонькину тоску по собственным детям, я чувствовал, что там, в своей музыкальной школе, она в течение этой рабочей недели – с понедельника до пятницы – не только учит детей гаммам по учебнику Черни, но отдает им весь запас ласки и доброты своего уже взрослого и одинокого сердца. А в субботу она садится в электричку и едет ко мне, и гаммы, фортепианные гаммы Черни еще звучат в ней, еще бегут следом за ней и за поездом и галками сидят вдоль дороги на телеграфных проводах…

В ту субботу она тоже ехала в Москву.

Она сидела у окна, заснеженные поля Подмосковья плыли навстречу поезду, а потом их заслонил какой-то грузовой состав, догнавший электричку. На платформах грузового состава были укрытые брезентом армейские тягачи и гаубицы, и на каждой из этих платформ сидело по солдату сопровождения – они были в полушубках и прятались от встречного ветра за станинами гаубиц или в кабинах вездеходов.

Состав стал обгонять электричку. Соня опустила глаза к книге.

– Сумасшедший! Он же убьется! – вдруг громко сказала женщина, сидевшая рядом с Соней.

Соня удивленно взглянула на нее, потом – проследив за ее взглядом – посмотрела в окно.

По платформе воинского эшелона, обгоняющего их электричку, размахивая руками и что-то крича, бежал солдат. Он бежал назад, к концу платформы, потом перескочил на следующую и оказался напротив окон Сониного вагона. И она увидела, кто это. Это был Мурат.

Воинский состав вдруг сбавил скорость (или, наоборот, электричка пошла быстрее), но так или иначе – грузовая платформа с Муратом вдруг стала отставать. На ней, подавшись всем телом вперед, стоял Мурат, безмолвно смотрел на Соню.

А она смотрела на него, ничего еще не соображая, не понимая, как он тут оказался. Они видели друг друга какую-то секунду-две, а потом воинский эшелон стал отставать, и Сонин вагон унес ее от Мурата.

По платформам, перебираясь через тамбуры и буферные сцепления, на платформу Мурата пришел старшина.

– Расулов, – сказал он. – За самовольную отлучку с боевого поста – два наряда вне очереди.

– Хорошо, – сказал Мурат, сидя на станине гаубицы и глядя вслед укатившей электричке.

– Что хорошо? – разозлился старшина. – Как отвечаешь?

– Есть два наряда вне очереди, – безразлично сказал Мурат, не отрывая взгляда от клубящегося за хвостом электрички снега.

Старшина сел рядом с ним на станину, спросил:

– Ты кого там увидел?

– Никого… – пусто ответил Мурат. Он уже не видел электричку, она скрылась за поворотом, а воинский эшелон плелся еле-еле, ожидая, видимо, зеленого светофора.

– Чокнутый ты, что ли? – сказал старшина.

– Ага, – сказал Мурат.

Тут по их составу пронеслась судорога резкого рывка – наверно, их составу дали зеленый и машинисты перевели контроллер на «полный вперед». Состав стал набирать скорость.

Мурат грустно глядел на замелькавшие рядом домишки приближающейся станции.

Воинский состав подошел к станции на полной скорости и, не сбавляя ее, мчался дальше, без остановки.

И вдруг на пустом перроне Мурат увидел Соню.

Она стояла одна, одна на пустом заснеженном перроне, мимо нее мчался громыхающий воинский состав.

– Соня! – заорал Мурат, срываясь с места. – Соня!

Она увидела его, но в то же мгновение его платформа промчалась мимо.

Старшина успел схватить Мурата за рукав полушубка, но Мурат вырвался, побежал по платформе назад, перескочил на следующую платформу и помчался по ней, огибая орудия и крича:

– Соня!!! Соня!!!

Где-то на третьей или четвертой платформе солдаты все же схватили его, повисли на этом обезумевшем мальчишке.

– Соня!!! – Он рвался у них из рук и вдруг, сорвав с головы шапку, бросил ее на проносившийся возле платформы перрон.

Таким она и запомнила его – уносящимся на воинской платформе, с непокрытой головой, два солдата держат его за плечи.

Эшелон пролетел мимо перрона, подняв за собой снежную порошу. Соня медленно прошла к концу перрона, подняла шапку-ушанку, осыпанную снегом. Шапка была еще теплой. На тыльной стороне, под козырьком, была надпись химическим карандашом: «Расулов М.»

И снова был август. И ветер мел по горячим московским тротуарам белый тополиный пух. И ветер странствий, ветер летних командировок приносил в нашу молодежную редакцию горячий темп ударных строек, жаркие будни студенческих строительных отрядов и страдной поры у молодых колхозников. Эти вести стекались к нам отовсюду – из гудящей перфораторами и комариным звоном Якутии, из виноградной Молдавии, с хлопковых полей Узбекистана, с нефтяной целины Тюмени и Томска, с высокогорных строек Киргизии, от хлеборобов Алтая и даже с Дальнего Востока, со строительства Билибинской ГЭС. Всюду трудились мощные студенческие отряды – москвичи в Якутии и Голодной степи Туркмении и Узбекистана, белорусы и грузины – в Норильске и на Урале, эстонцы и свердловчане – на Кубани, молдаване и ленинградцы – в Азербайджане, на строительстве нового города-спутника Алунит.

И по всем этим стройкам летали, ездили, колесили корреспонденты нашей молодежной газеты и я, ваш покорный слуга и «ваш корреспондент».

А потом в Москве, по вечерам, когда спадала жара за распахнутыми окнами редакции и остывала горячка трудового лихорадочного дня, мы сидели в редакционном буфете, пили кофе с минеральной водой. Мы – это сотрудники редакции, молодежь, загоревшая в дальних и близких командировках. Мы пили кофе с минеральной водой и обменивались новостями и целинными сплетнями.

В буфет пришла секретарша нашего отдела Катюша.

– Петя, – сказала она мне, становясь в очередь за кофе. – Тебя там какой-то солдат ждет.

– Где – там? – спросил я.

– Ну, у нас в отделе.

– А почему он меня ждет? – спросил я с апломбом недавно утвержденного старшего литературного сотрудника. – Армией у нас занимается Елисеева. Надо было отправить его к ней.

– Я так и сделала, – ответила она с обидой молодой секретарши. – Но он хочет поговорить с тобой.

– Ну что ж… – сказал я. – Тогда пусть подождет, у меня перерыв, и вообще я еще в командировке…

И продолжил беседу с приятелями.

Мурат сидел в нашем отделе, комкая в коленях пилотку. На его гимнастерке было несколько значков, среди них красный ромбик отличника боевой и политической подготовки. Впрочем, иначе он бы и не получил этот отпуск…

Я узнал его сразу, хотя он очень повзрослел, раздался в плечах и подстрижен был под короткий солдатский ежик. Вот только не вырос он за это время – ну разве что на пару сантиметров…

– Ты? – удивился я. – Здравствуй.

– Здравствуй. – Он встал, пожал мне руку.

– Сиди, – сказал я, – ты что вскакиваешь? Ну, как служба?

– У меня отпуск, – сказал он серьезно, не принимая легкости моего тона в разговоре. – Я приехал узнать, где Соня.

Заведующая нашим отделом Кира Борисовна, три сотрудницы и секретарша Катюша с любопытством оторвались от своих дел, поглядели на нас с ним.

А я еще не знал тогда всех перипетий истории Мурата и Сони и в затруднении замялся.

– Ну… – сказал я. – Вообще-то она под Москвой…

– Одна? – спросил он.

– Ты садись, – сказал я, стараясь перейти на другую тему и не зная, нужно ли говорить ему Сонин адрес и вообще как мне себя с ним вести. – Расскажи, где служишь, что, как?

Но он продолжал стоять. Он понял мою нерешительность по-своему, и черные угли его глаз уже стали наливаться горячей кавказской кровью, и, когда он заговорил, голос его запульсировал кавказским акцентом.

– Петя, – сказал он, разгорячившись. – Ведь у вас молодежная газета, да? Я читал твои статьи – ты тоже пишешь про молодежь, про дружбу народов пишешь, да? Пускай мои родители отсталые люди, но вы тут тоже отсталые люди, да? Я люблю ее, понимаешь, люблю! Твою сестру – люблю! Она старше меня, она русская, а я не русский – ну и что? Ты тоже будешь мне мешать, да?

Надо было видеть, с каким удивлением и любопытством глядели на нас заведующая нашим отделом Кира Борисовна, три сотрудницы и секретарша Катюша.

– Успокойся, ты что, псих… – Я снял телефонную трубку черного внутриредакционного телефона, сказал телефонистке: – Марья Степановна, дайте мне Шатуру, музыкальную школу, по срочному…

– С сестрой говорить? – ответила телефонистка. – Ты же знаешь, неслужебные разговоры запрещены…

Заведующая нашим отделом Кира Борисовна сняла трубку с параллельного аппарата, сказала:

– Маша, соедини его с Шатурой, это очень важно. – Она положила трубку, сказала Мурату: – Вы садитесь, не нервничайте. Катя, у нас есть чай? Товарищ с дороги…

– Сейчас… – сорвалась с места секретарша и, стрельнув глазами в Мурата, убежала в буфет. Пронзительно зазвонил телефон. Я снял трубку.

– Даю Шатуру, – недовольным тоном сказала мне телефонистка Марья Степановна. – Говори с сестрой. Ну, говори же, чего ты?

– Соня… – произнес я и умолк, видя, как Мурат просто впился взглядом в телефонную трубку.

А из трубки уже звучал обеспокоенный Сонин голос:

– Петя! Петя, что случилось? Петя?..

Я протянул трубку Мурату, он буквально выхватил ее.

– Соня! – крикнул он, и голос его осекся. – Соня, это я, Мурат. Соня, ты слышишь? Соня!..

– Слышу… – тихо ответила Соня.

– Соня, я приеду, я сейчас приеду, ладно? – лихорадочно говорил он. – У меня отпуск, я приеду сейчас, это я от Пети говорю, из редакции, хорошо? Соня!

– Я слышу, Мурат, слышу…

Мне показалось, что я вижу сейчас Сонино лицо, ее вот-вот готовые заплакать глаза…

– Ну, до свидания, да? До свидания? Я поехал уже, я уже поехал… Соня!

– До свидания, – тихо сказала Соня.

Но у него не было сил положить трубку, прервать разговор, и он, протянув трубку к аппарату, словно боялся опустить ее на рычаг. Я взял трубку у него из руки.

– Соня, – сказал я в трубку.

– Петя, я пошла на урок, – сказала мне сестра.

– Иди, – сказал я и положил трубку.

– Спасибо, – сказал мне Мурат. И тут же повернулся к Кире Борисовне. – Спасибо! До свидания!

– Постой, – улыбнулся я и стал писать на листке Сонин адрес. – Возьми ее адрес… Слушай, ты же не успеешь на электричку. – Я поглядел на часы. – Последняя через шесть минут отходит. Может, переночуешь у меня, а утром…

– Ты что?! – сказал он возмущенно, выхватил у меня Сонин адрес и ринулся к двери. – До свидания!

Навстречу ему Катюша внесла на подносе – достала же где-то поднос! – чай и печенье.

– А чай? – сказала она ему растерянно.

– Спасибо, спасибо, извините… – ответил он ей и умчался.

Катя с сожалением посмотрела на захлопнувшуюся за ним дверь и вздохнула.

– Нет, не успеет он, – сказал я, глядя на часы.

Как он за эти шесть минут добрался до вокзала, я не знаю. Может быть, он, выскочив из вагона метро, мчался вверх по эскалатору, расталкивая других пассажиров?.. Может быть, громыхая армейскими ботинками по гулким подземным переходам, он летел к перрону Казанского вокзала, как третий брат братьев Знаменских? Может быть, он бежал, как тогда, три года назад бежал в филармонию? Не знаю…

Но на электричку он все-таки опоздал. Она отошла от платформы, когда он выскочил на перрон, и он, пробуя догнать ее, бежал по перрону за последним вагоном. Но, добежав до конца платформы, он понял, что, конечно, ему уже не догнать эту электричку. Сила инерции, взятая при беге скорость пронесли его дальше – он не удержался на краю платформы и спрыгнул вниз. И только тут пришел в себя. Оглянулся. В стороне, через несколько путей отходил грузовой состав с кирпичом. Он ринулся туда. Состав уходил в ту же сторону, куда ушла шатурская электричка, и он, не раздумывая, вскочил на подножку грузовой платформы.

Он добрался до Шатуры на рассвете, в четыре утра. Грязный, весь в кирпичной и угольной пыли, он позвонил в дверь Сониной квартиры.

Соня открыла почти тотчас, она была в халате, но гладко причесана, и глаза не были заспаны – она ждала его.

Они стояли в дверях и молча смотрели друг другу в глаза.

Да им и не нужно было слов.

Горячая вода тугой струей била в переполненную пеной ванну. Мурат сидел в воде и пене, зажмурив глаза от мыла. Соня, закатав до локтей рукава халата, мыла ему голову. Темные ручейки грязной воды стекали с его головы и исчезали в пене.

– Щиплет, Сонь! – умоляюще говорил Мурат. – Жжет!

– Тихо, соседи спят… – Она полила ему голову из душа. – Терпи.

Потом губкой стала тереть ему плечи, спину.

– Щекотно, Сонька!

– Сиди смирно! Маленький ты, что ли?

– Ага, – сказал он. – Конечно, маленький. Ты сама говорила.

И он с улыбкой повернул к ней голову, посмотрел ей в глаза.

Но она хозяйски отвернула его голову от себя, продолжала мыть его и тереть. Можно было подумать, что она купает сейчас не мужа своего, а ребенка.

Под мышкой у Мурата был рубец. Соня осторожно обвела вокруг него губкой.

– Это ты тогда? С поезда? Ты ведь мог насмерть убиться, глупый…

– Вот еще! – сказал он. – И вообще ничего не было, стал бы я из-за тебя под поезд кидаться! Нужно очень!

Соня улыбнулась и наклонилась над ванной, мягко прикоснулась губами к этому шраму.

– Ой! – как от щекотки вздрогнул Мурат и вдруг, схватив Соньку обеими руками, опрокинул ее – всю – в ванну.

Сонька испуганно взвизгнула, пена и брызги разлетелись в стороны.

Сейчас они живут в Алуните – молодом городе в сорока километрах от нашей родной Бондарной улицы. Этот город моложе и Сони, и Мурата и чуть старше их трехлетнего сына Тимура.

Вчера я получил от Сони и Мурата очередное письмо с очередным фото своего племянника Тимура. Я не стал бы рассказывать вам содержание этого письма, ведь история Мурата и Сони закончилась, – если бы в письме не было одной любопытной детали.

Как всегда, по субботам и воскресеньям к Мурату и Соне приезжают родители Мурата – дедушка и бабушка Тимура.

Но в прошлое воскресенье бабушка поехала в Алунит одна, отец Мурата по каким-то делам остался в городе.

С пустой кошелкой бабушка прошла по тихой улице имени русско-украинского писателя Гоголя, свернула на Красноармейскую и миновала нашу Бондарную улицу, где по-прежнему черные кирщики варили кир, но почему-то уже никто не играл в футбол.

А через час бабушка сошла с автобуса в Алуните, и тяжелая кошелка с зеленью и фруктами оттягивала ей руку, как когда-то оттягивала руку нашей маме. Сойдя с автобуса, бабушка пересекла Октябрьскую площадь, полную молодыми загорелыми лицами и детскими колясками. Из-за тяжести своей кошелки бабушка двигалась медленно, успевая вглядеться в лица этой молодежи. Молодые отцы самых разных национальностей – азербайджанцы, русские, грузины, лезгины, украинцы, армяне, татары, латыши катили ей навстречу коляски с детьми, гуляли компаниями и под руку со своими невестами и девушками – латышками, татарками, азербайджанками, русскими. Бабушка переждала троллейбус, свернула на улицу Ленина и углубилась в зеленые и просторные дворы пятиэтажных домов.

А в это время где-то поодаль от бабушки, во дворе нового дома под распахнутыми окнами чьих-то квартир три малыша в возрасте от трех до пяти лет неумело пробовали играть в футбол. Один из них – трехлетний Тимур – неловко поддел ногой разноцветный мяч и угодил им в открытое на первом этаже окно.

В окне появилась светловолосая шестилетняя девочка.

– Хулиганы, – сказала она малышам совсем по-взрослому.

– Кинь мячик, – попросили ее малыши.

– Не-а, – сказала девочка и ушла от окна.

Малыши подтащили к ее окну какой-то ящик, Тимур взобрался на него и попробовал дотянуться до подоконника.

И именно в этот момент во двор вошла бабушка.

Ни слова не говоря, бросив кошелку, она побежала к своему внуку.

И зеленый двор огласился ревом малыша.

На третьем этаже в окне своей квартиры появились обеспокоенные Мурат и Соня. Руки у Сони были в тесте, Мурат брился.

То, что они увидели внизу, заставило их улыбнуться и посмотреть друг на друга.

Там, внизу, под чьим-то окном стоял на ящике Тимур, ручонки его держались за подоконник этого окна, а бабушка, мать Мурата, шлепала своего внука по мягкому месту.

В окно, за которое держался Тимур, выглянула светловолосая шестилетняя девочка и назидательно сказала Тимуру:

– Ага, получил?!

Впрочем, это маленькое событие – из ряда тех историй, которые рассказывают родители о своих маленьких детях своим друзьям и знакомым. А для всех остальных это уже, наверно, не так интересно…

Москва, 1972 г.

Ошибки юности Киноповесть

Наша история начнется на юге в пору бархатного сезона и солдатской демобилизации.

Часть 1 Старт

Солнечная лента черноморских пляжей стелилась за кузовом автомашины. На пляжах шел полный разворот беспечной курортной жизни, там отпускники баловались теплым зеленым морем, играли в волейбол и бадминтон, катались на водных лыжах, жарились под солнцем и пили холодное пиво. Голые, в одних купальниках, женщины в обнимку с голыми, в одних плавках, мужчинами шли к пивным ларькам, и загорелые девушки рассыпчато переходили шоссе, и их бронзово-тонкие фигурки покачивались, словно водоросли, в такт женской походке и певучему ритму переносных транзисторов.

Из кузова армейского, укрытого тентом грузовика глядели на эту курортную жизнь солдаты и сержанты срочной службы. Их было много – взвод или рота, и за лицами и фигурами сидевших у борта видны были еще чьи-то глаза, головы, пилотки. Впереди по шоссе шли два таких же крытых воинских грузовика – то ли подразделение возвращалось с полевых учений, то ли еще какая армейская переброска – не в этом суть. А просто ехали вдоль пиршества курортной жизни солдаты, и среди них были герои нашего рассказа – младший сержант Гурьянов и ефрейтор Бурков.

Грузовик обогнал стайку велосипедисток, и по этому случаю среди солдат произошло временное оживление с протягиванием рук и предложением взять на буксир. Потом велосипедистки отстали, а вместо них шла теперь за машиной частная «Волга» – за рулем какой-то тип лет сорока, с проседью, а рядом – то ли дочка, то ли просто молоденькая спутница сногсшибательной красоты. Мимикой и жестами солдаты стали звать красотку в свою машину, объясняя, что с ними ей будет куда лучше, чем с этим.

Встречные машины не позволяли хозяину «Волги» обогнать армейский грузовик законным левым обгоном, но, не вытерпев общения солдат со своей спутницей, он бросил «Волгу» на обочину, поднял пыльную завесу и – под армейский хохот – обогнал военные грузовики справа.

А не успела остыть эта потеха, как появился новый интерес – голубой «жигуленок» и пять ярко-красных «Яв» и мотороллеров с восседавшими на них девицами и парнями. Лихой стаей догнали они армейские грузовики, лаковые шлемы их сияли под солнцем, загорелые парни и такие же загорелые девушки на равных вели свои мотоциклы навстречу ветру, и шоссе впереди было пусто, но водитель армейского грузовика взял чуть влево, не позволяя мотоциклистам обогнать себя. Баловался, конечно, но мотоциклисты не приняли игру, отстали и шли теперь плотной группой, выжидая. Солдаты разглядели двух девушек, сидевших за рулем мотороллеров, – очень даже ничего были девушки, особенно одна. Гурьянов да и все остальные сразу выделили ее из группы и стали звать подъехать поближе, но мотоциклисты высокомерно игнорировали эти знаки, не злились и не отвечали, а дождались развилки на шоссе и свернули в сторону. Из кузова было видно, как, набирая скорость, они уходили все дальше и та, первая девушка легко шла впереди, в авангарде группы.

Под клекот автоматных очередей десяток служебных собак ползли в высокой траве полигона школы служебного собаководства. Инструкторы-проводники стреляли над ними холостыми патронами. Другие собаки отрабатывали хождение по буму, подъем и спуск по лестнице.

А на окраине полигона стояли вольеры, похожие на выстроенные в ряд, стена к стене дачные домики с решетчатыми палисадниками. За решетками молодые служебные псы исходили здоровым громкоголосым лаем, поднимаясь на задние лапы, демонстрируя мощную грудь и клыки с правильным прикусом.

Поглядывая на собак, Гурьянов шел вдоль вольеров навстречу пожилому майору, поджидавшему его посреди ряда. Подойдя, Гурьянов с небрежным шиком «старичка» сначала вроде бы лениво понес правую руку к виску, но в последний момент ладонь взлетела, выпрямилась.

– Товарищ майор, младший сержант Гурьянов прибыл по вашему приказанию!

– Вольно, Митя. Здравствуй. – Майор дружески протянул руку, и Митя, поздоровавшись, тоже перешел на гражданский стиль разговора:

– Здрасти, чего у вас тут?

– Пес один сбесился, – сказал майор. – Главное, вчера купили, нормальный был.

Вдвоем они направились к крайнему вольеру. У двери вольера стоял солдат с перевязанной рукой.

– Не пускает, Челушкин? – спросил у него майор.

– Никак нет, товарищ майор. Главное, на рынке вчера слушал, а тут – раз! – и кинулся, озверел прямо, – пожаловался солдат.

В вольере – сильный пес с хорошо развитым массивным костяком и с зонарно-серым волчьим окрасом. В отличие от других собак он молча ходил по эллипсу, косил в сторону Гурьянова и майора злобным взглядом.

– Красив сукин сын, а? – повернулся майор к Гурьянову.

Гурьянов неспешно прошел вдоль забора, свернул за угол, и пес остановился, настороженно следя за ним, пригибая морду к земле, а когда дошел Гурьянов до следующего угла – пес молча, одним прыжком бросился на ограду в его сторону. Аж забор закачался.

Гурьянов вернулся к майору.

– Войдешь? – спросил майор.

– Войти-то не штука, – задумчиво ответил Гурьянов и вновь повторил свою прогулку, и снова, едва дошел он до угла вольера, пес молча и яростно кинулся в его сторону.

Не спуская глаз с собаки, Гурьянов сказал:

– Челушкин, лопату.

Солдат козырнул ему, словно офицеру, и убежал за лопатой, а майор потянулся к кобуре, но Гурьянов с усмешкой остановил:

– Не надо.

– Смотри, покусает.

– Сроду не было. – Гурьянов взял у вернувшегося солдата лопату, сильным броском перебросил ее через изгородь в вольер, в тот угол, который с такой настойчивостью охранял пес. Второй рукой уже открыл засов на двери, шагнул в вольер.

Пес растерянно метнулся между брякнувшей лопатой и вошедшим Гурьяновым. Выбрал Гурьянова, присел для прыжка, но в ту самую долю секунды, когда тело собаки должно было взмыть в воздух, Гурьянов издал тихий, странный для нашего слуха звук – нечто вроде томного воя. Пес разом осел к земле, Гурьянов подошел к нему, дал обнюхать себя.

– Все? – спросил он, когда пес равнодушно отошел в сторону. – Будь здоров.

– Талант! – восхищенно сказал майор солдату.

Гурьянов поднял лопату и принялся копать в углу. Мягкая земля легко поддавалась лезвию. Тремя ударами Гурьянов выкопал старую, полуистлевшую куклу с целлулоидной головой.

– Дети у его хозяев были? – спросил он у солдата.

– Пацан с ним был на базаре, а больше не знаю.

– Вот и научили игрушки стеречь. – Гурьянов бросил солдату куклу. – Возьми на память.

У солдата суровая служба-а! Как нужна ему девичья дружба-а!..

Вечером, с армейской прилежностью впечатывая подошвы сапог в гаревый песок дорожки военгородка, рота «салажат»-новобранцев шла из столовой в казарму. Вел роту младший сержант Гурьянов, молодые солдаты старались дай Бог – аж песок под ногами крошился, и запевала тоже старался, что называется, от души.

А в сотне метров от расположенного на морском берегу военгородка, на полузатопленной в море барже, прохлаждались «старички». Лежа на нагретой за день палубе, они глядели на близкий и все же такой далекий пока от их солдатской жизни противоположный курортный берег бухты. Там ярко светились корпуса санаториев, там вспыхивала неоновая реклама, суетились огоньки автомашин, с танцверанд доносилась джазовая музыка, а от пристани морвокзала отходил многопалубный, сияющий иллюминацией туристический лайнер.

Ефрейтор Фенька Бурков, дружок и земляк Мити Гурьянова, лежа на палубе баржи, крестиком зачеркнул в карманном календарике очередную клетку. Майор, удивший рыбу с борта баржи, заглянул ему через плечо, усмехнулся.

– Четыре дня служить осталось, – сказал Фенька. – Ох, дорвусь я до гражданки, ой!

В отличие от своего друга, вышагивавшего сейчас с ротой вдоль берега, был Фенька худ, как схлестанный веник, лицо круглое, мальчишеское.

– Ждете, значит? – сказал ему майор. – Думаете, у вас жизнь только тогда и начнется?

– А то нет! – сказал Фенька, глядя на противоположный курортный берег. – Вот я не я буду, но через год мы с Гурьяновым приедем сюда и я – лично! – буду иметь в виду все черноморское побережье! Вот гад буду!

– Это ж на какие шиши? – поинтересовался кто-то из ребят.

– А мы путевки взяли, на Север. Там за месяц пятьсот рублей – запросто!

– Рота-а!.. – приказал на берегу Гурьянов. – Стой, ать-два!

Рота замерла. Только легкая пыль дымилась от ботинок.

– На море – равняйсь! – Гурьянов не спеша прошелся вдоль застывших рядов. Строй перед ним стоял молодой, восемнадцатилетний, новенькие, не застиранные еще гимнастерки топорщились и пузырились из-под ремней, и ребята, старательно выпятив грудь и чуть не сворачивая шеи, держали равнение на море.

– Вятский? – спросил Гурьянов у запевалы.

– Так точно, тва-гва-сержант! – с такой громкостью грянул парень, что Гурьянов невольно отпрянул.

– Тихо ты! Ну, горло!.. Ладно, земеля, хорошо спели. А за здоровую песню – вольно, сымай портки!

Под громкоголосое солдатское «ура!» полетели на землю гимнастерки и брюки, и в теплые морские волны сигали литые солдатские тела, и прожектор, которым баловались на вышке постовые, шаря лучом по волнам, слепил глаза и высвечивал озорной ор и дурашливую – в воде – потасовку.

Выбравшись по якорной цепи на баржу и отряхнувшись от воды, Гурьянов лег на палубу рядом с Фенькой, растянулся раскованно.

– Мить, – сказал Фенька, глядя на отходивший от причала туристический лайнер. – Давай домой не поедем, а? Как приказ выйдет – сразу на Север. Чего мне к тетке ехать?

– Тебе к тетке, а мне к матери, – сказал Гурьянов, тоже глядя на красавец теплоход.

– Митя, а ты… – осторожно сказал майор. – Ты не думал на сверхсрочную остаться?

– Как это? – удивился Гурьянов, и все остальные тоже удивленно поглядели на майора.

– А так, – сказал майор. – У нас, в школе собаководства. Звание получишь, квартиру. Я ходатайство напишу.

– Да вы что! – усмехнулся Гурьянов. – Нет, мне погулять надо, домой съездить.

– А ты съезди. Съезди и назад. Ты сейчас не решай, подумай.

Низко и призывно прогудел теплоход. Фенька, Гурьянов и остальные поглядели на него. Неслышно и невесомо скользя по сиренево-вечерней воде, расцвеченный огнями и музыкой огромный туристический лайнер шел мимо них к выходу в открытое море.

Кирзовые ботинки увязали в теплом желтом песке и крошеном ракушечнике. По черноморскому пляжу шел комендантский патруль – красивый молоденький лейтенант с тонкими усиками, сержант Гурьянов и ефрейтор Бурков. На рукавах, повыше локтя, красные повязки. А вокруг – лежбище курортников в разгар бархатного сезона, блондинки, брюнетки, визг транзисторов, шлепки по волейбольному мячу.

Лейтенант, приглядываясь в основном к женскому контингенту, увидел все же на песке и чью-то военную форму, подошел к загоравшему хозяину.

– Комендантский патруль. Вашу увольнительную.

Компания девушек то ли случайно, то ли заигрывая с лейтенантом, угодила в них цветным мячом, и Гурьянов уже хотел носком ботинка послать им мяч обратно, но тут увидел: в стороне, под брезентовым тентом, рядом с пляжной палаткой стоят голубой «жигуленок», две красные «Явы» и два мотороллера. И здесь же, возле палатки, та самая девушка, которая мчалась тогда на мотороллере по шоссе. Сейчас она устало гонялась за молодым пятнисто-серым догом. Дог, по-щенячьи играя, таскал в зубах ее босоножку, дразнил, подпускал девушку совсем близко, припадая мордой к земле и выжидая, когда она подойдет ближе, а затем легко, одним прыжком отскакивал в сторону и мчался по кругу, кося хитрыми желтыми глазами. Он был поджар и породист, этот годовалый дог, но была в его прыжках и беге какая-то кургузость – задние лапы он ставил чуть шире передних и не разгибал до конца.

– Отдай! – звала его девушка. – Атлас, ну отдай!

В легком купальнике, с персиковым загаром, распущенными волосами и чуть влажными губами она была так красива, что даже лейтенант застыл на месте. Звали девушку Люсей, но Гурьянов узнает ее имя несколько позже.

С моря, на ходу обтираясь полотенцами, шли к этой палатке парни и девушки Люсиной компании.

Наконец Люся поймала дога за ошейник – или дог позволил себя поймать – и стала отнимать босоножку, но дог не выпускал, выворачивал морду.

– Отдай! Я кому сказала!

Гурьянов подошел, наклонился к собаке, одной рукой взял босоножку совсем рядом с зубами дога, а другой рукой отвернул догу ухо и несильно дунул в него. Челюсть у собаки тут же разжалась, Гурьянов протянул босоножку хозяйке, сказал хмуро:

– У вас дома паркет?

– Что? – изумилась она такому вопросу.

– Я говорю, паркет у вас дома. Ноги кобелю паркетом испортили.

– Правда? Это из-за паркета?

– От паркета, барышня, это у нас любой знает, – некстати втерся лейтенант. – А вы местная?

Она смерила его взглядом от усиков до ботинок.

– Нет, барин, московская. Сорок градусов. – И поглядела на Гурьянова. – А вылечить можно?

– Можно, только бегать с ним надо помногу… – начал было он, но лейтенант опять вмешался:

– Вы к нам приходите, в военгородок. И побегаем, и вылечим. – И с нахальной улыбочкой заглянул ей в глаза, тронул свой усик. – Вас как зовут?

Люся психанула – по глазам было видно. Но сдержалась, сказала спокойно:

– Может, вам пойти водички попить, а? Холодной.

Полуденное солнце било сквозь рыжеющую резную зелень осенних каштанов. По солнечно-тенистому шоссе весело, метровыми скачками мчался молодой пятнисто-серый дог. Он принял игру, он догонял «Яву». Вела «Яву» Люся, а Гурьянов сидел сзади, держал ее в обхват за плечи.

– Атлас! – звала она ликующую от радости бега собаку. – Атлас! Он устал уже, Митя.

– Ничего, ничего, – вполоборота отвечал Гурьянов. – Так каждый день надо, километров по десять.

– Он так ноги протянет!

– Не протянет. Вытянет.

Ветер парусиново бил в лица, и весь этот день запомнился как один радостный и непрерывный мотив. Мимо летели санатории, пляжи, платаны, а сзади, за ними – сквозь пятнисто-солнечную плоть морского воздуха, асфальта, зелени – молодой взбрыкивающий дог.

– Атлас!..

Транзисторный приемник, висевший, как фотоаппарат, у Люси через плечо, голосом «Песняров» или еще кого-то популярного пел о юности, о том, что она всесильна, что ей все по плечу и что весь мир принадлежит молодым, как спелое яблоко, которое только нужно достать с ветки…

– «Кис» или «мяу»?

– «Мяу»!

Под хохот и визг вся Люсина компания играла на пляже в поцелуи, и все по очереди целовались друг с другом – запросто, без стеснения, но Гурьянов не принимал участия в игре, хотя Люся пробовала чуть не насильно затащить его.

– Ну, пойдем!

– Не хочу, – упирался он.

– Почему? – удивлялась Люся.

– Ну, не хочу, и все.

– А хочешь, я тебя так поцелую?

– Нет.

– Не хочешь? – Похоже, ее это даже задело. – Чудак!

– Лю, пойди сюда, – позвал ее Андрей – высокий двадцативосьмилетний парень, обладатель «Жигулей» и дога, он был тут душой компании, и Люся, видимо, тоже была его девушкой.

А потом вся компания каталась на моторках и водных лыжах, а потом на открытой веранде придорожной шашлычной они уплетали шашлык. От мангала шел пряный дым, и веселый усатый грузин в белом пиджаке-халате виртуозно справлялся с непостижимым количеством мяса, шампуров, лука, и вообще здесь было вдоволь всего – солнца, молодой баранины, смеха, загорелых мужчин и женщин, громкой музыки. Но Гурьянов смотрел только на Люсю. Она стояла прямо перед ним, через стол, ела шашлык и о чем-то говорила со своим Андреем и с другими ребятами, но Гурьянов не слышал их разговора, а только глядел на нее в упор все время. Солнце было у Люси за спиной, и волосы ее радужно вспыхивали в лучах – как нимб. Он не отрывал взгляда от ее лица, и она почувствовала наконец этот взгляд и с недоумением оглянулась. Но Гурьянов все молчал, не опуская и не отводя глаз.

– Что? – спросила она.

– Я приеду к тебе, – сказал он негромко, но и не таясь.

– Куда? – не поняла она.

– В Москву.

– Ну, конечно, приезжай, – легко согласилась она. – Ты был в Москве?

– Я не сейчас, – сказал он. – Я через год приеду. К тебе.

Компания смолкла. Кто-то переглянулся. Люся глядела на Гурьянова удивленно, но и всерьез. Андрей улыбнулся не без иронии, спросил, чтоб разрядить ситуацию:

– А почему через год?

– А я сейчас не могу, – спокойно сказал ему Гурьянов. – Я сейчас тебя беднее. – И опять обратился к Люсе: – Мне завтра домой ехать, демобилизуют нас, придешь на вокзал?

– Что ж ты молчал? Завтра демобилизация?

– Да. Ты придешь?

– Конечно, придет, – великодушно сказал Андрей. – Мы все придем, точно?

Но Гурьянов не слушал его. Люся смотрела ему в глаза, и он видел этот взгляд – глубокий, серьезный и чуть удивленный.

– Ты придешь? – сказал он нетерпеливо.

Она утвердительно смежила ресницы.

Пронзительный свист заставил насторожиться двух трехмесячных щенков, игравших у ограды полигона. Щенки перестали терзать какую-то тряпку, повернулись, а когда свист повторился – радостно, со всех ног кинулись на этот веселый гурьяновский зов. Следом за ними с разных концов полигона школы служебного собаководства вымахнула еще целая свора шести– и семимесячных овчарок. Уже не щенки, но еще и не взрослые псы, они всем скопом помчались к Гурьянову, а он присел, ожидая их, распахнув руки. Собаки сшибли его, покатились с ним по траве, визжа от восторга и игровой злости, рычат, взлаивают, а Гурьянов, дразня их, сам рычит, зажимает им пасти, катится, вскакивает и бежит по траве, валит собак наземь и падает вместе с ними, и щенки уже отбегают передохнуть – высунув языки, дыша тяжело, устало, а потом, вскрутнув головой, снова мчатся к Гурьянову.

Над всей этой свалкой стоит майор, улыбается. Гурьянов увидел его, остановил игру со щенками. Майор смотрел вопросительно, ждал.

– Нет, Егор Матвеевич, – сказал Гурьянов, отряхиваясь. – Я домой поеду, оттуда – на Север. – И будто извинился: – Я же настоящей жизни не видел еще, тут только. Дома-то у меня один лес был за окнами.

– Жалко, – сказал майор. – Ну, ни пуха тебе!

Дождь мочил Гурьянову лицо, шею, но он терпеливо тянул голову, высматривая Люсю в глубине перрона. На железнодорожном вокзале шла отправка демобилизованных солдат. Пряча инструменты от дождя, под брезентовым тентом играл духовой оркестр. От вагона к вагону двигался пожилой радиорепортер, задавал солдатам уйму вопросов: куда, мол, едут? На какую стройку? Как собираются жить?

– Как в сказке! – то ли отшутился, то ли всерьез сказал Гурьянов, по-прежнему высматривая Люсю над головами солдат. Но Люси не было. А радиорепортер перешел к Феньке Буркову, выяснил, что и у него путевка на северную стройку, и стал бодро наговаривать в микрофон:

– Да, буквально через минуту тронется поезд, и тысячи солдат устремятся к новой самостоятельной жизни. Им открыты все пути, вся страна ждет их сильные руки…

Клацнули буферные сцепления, судорога толчка прошла по вагонам, Фенька дернул Гурьянова за рукав.

– Ну нету – и черт с ней! Пошли, отправка.

А рядом радиорепортер продолжал без остановки:

– …и ничего, что идет дождь, я вижу улыбки на их молодых лицах. Новая жизнь ждет их за светофором, и вот он уже зажегся – зеленый светофор в самостоятельную жизнь. Всего вам доброго, парни! Радиостанция «Юность» желает вам самого счастливого пути! – И свернул шнур микрофона.

Трогается состав, набирает скорость. Гурьянов еще торчит в окне вагона, ждет и смотрит в конец перрона, но Люси нет и – эх, ладно! Ведь вон, за светофором, – новая жизнь, и радио в вагоне поет все ту же песню «Песняров», и ветер задувает в распахнутые наконец вороты гимнастерок.

Часть 2 Заповедник

Навстречу самоходной барже плыли заливные вятские луга, а за ними видели Гурьянов и Фенька Бурков порыжевшие осенние леса, распаханный под зябь суглинок, высокие скирды, уложенные туго, хозяйски, так, что никакой ветер не страшен. По противоположному высокому левому берегу шел участок лесоповала, и громадные корабельные сосны знаменитого Лихоборского сосновника были прорежены просеками, и по воде далеко – и вверх и вниз от дебаркадера с выгоревшей вывеской «ЛИХОБОРЫ» – тянулись связанные в плоты бревна. А по пологому правому берегу пылило колхозное стадо, и где-то поодаль ворчал трактор.

И все это тихое дыхание усталой земли, от души поработавшей за лето, и покойное течение Вятки-реки, и даже пацан, кативший на велосипеде по улице очередной прибрежной деревушки, – он ехал, продев ногу в велосипедную раму, – все было добрым и родным до ломоты в зубах.

– Богато живете? – Рулевой поглядел на Гурьянова.

– Живем… Правей возьми, вон заповедник, видишь?

– Только ты недолго дома-то, – сказал Гурьянову Фенька, глядя на приближающийся берег.

– Нет, я быстро. – Гурьянов широким броском кинул на берег свой вещмешок и затем: – Эх-ма! – Ловкое тело мелькнуло в воздухе и удачно коснулось ногами земли.

Рядом была тропа, убегающая в лес, и седой деревянный столбик со щитом:

ЗАПОВЕДНИК БАТИНСКОГО ЛЕСХОЗА.

ОХОТА ЗАПРЕЩЕНА.

– В неделю обернешься? – спросил с баржи Фенька.

– Ага, – сказал Гурьянов, поднимая вещмешок. – Без меня не езжай, понял?

Баржа зашумела двигателем, отошла.

Тропа вывела к небольшому озеру. На противоположном высоком берегу стояли два дома, и один из них был гурьяновский. От воды к тем домам вела крутая деревянная лестница.

Гурьянов на лодке подгреб прямо к ней, торопливо привязал веревку к ступеньке и, стуча сапогами, взбежал наверх. Перевел дыхание, оправил гимнастерку и все же не удержался – бегом кинулся к родной калитке.

Калитка оказалась запертой. Гурьянов свободно перекинул руку поверх нее, открыл щеколду, пробежал к крыльцу. Но вместо радостной встречи с отцом и матерью ждал его замок на двери. Он пошарил за наличником, но ключа нет и там, и Гурьянов совсем растерялся.

Дворик их был пуст, чисто подметена земля, нетронутая следами домашней скотины, дверцы хлева закрыты перекладиной.

У Гурьянова совсем опустилось сердце.

Но тут из хлева послышался душный вздох, Митя рванулся туда, скинул перекладину, распахнул дверь.

– Манька!

Старая корова дремлет в углу, и, видно, сны ей снились печальные – оттого вздыхала. Отгороженные от коровы, стоят в хлеву корзины с огурцами, бочки солений, старые зимние санки.

Гурьянов горестно сел рядом с коровой.

– Где ж наши-то, Манька? Да подожди…

Манька узнала его и теперь тычется мордой в грудь, трется рогом о погон. А Гурьянов помял ее вымя, убедился, что доена она, и, успокоившись, взял из корзины огурец, надкусил.

В открытую дверь хлева увидел соседский двор и старика Недайбога – тот вынес из дома мокрое бельишко, принялся развешивать его на заборе. Гурьянов подошел к нему. Манька, как растроганный теленок, подалась следом.

– Митя-ай!.. Приехал! – тонким бабьим голосом протянул старик и, не распрямляя старческой сутулости и развешивая свои портки, продолжил: – Мать-то твоя базаровать уехала, а я не дай бог, чтоб ей не докучать, сам себе постирал. Зачем ей, не дай бог, мое-то стирать? А она не дает…

– А сеструха где ж, Анька? – перебил его Гурьянов.

– Чего? – недослышал старик.

– Я говорю, Анька где, сестра? – почти в ухо крикнул ему Гурьянов.

– Отец-то? – спросил старик. – В лесе, не дай бог, где ж ему еще быть-то? Бобров кормит. Он теперь и за меня лесник, и за себя, чай, егерь.

– Тьфу ты! – огорчился Гурьянов и крикнул старику что есть мочи: – Я тя про сестру спрашиваю, про сестру!

– Маньку я подоил, я… – согласился старик. – А про сестру-то слыхал свою, не дай бог? В город ее увезли, замуж вышла. На Маковее жених приезжал, тогда и проводили. Ничо жених, токо Анька ваша повыше его, а он ростом пониже, пониже.

– А поесть нечего? – снова крикнул Гурьянов. – Поесть?

– А кто его знает, в какой город. Мать, поди, знает. А ты бы это… ты бы мать встрел на тракте, молодой, чай, здоровый.

– Ладно, – вздохнул Митя. – Встречу.

И уже собрался отойти от старика, но за спиной Манька стояла, наткнулся на нее. А старик сказал все тем же бабьим голосом:

– Дак куда ж собрался? Поешь сначала.

На тракте у бензоколонок заправочной станции толпились дюжие грузовики и элегантные легковушки.

Гурьянов сидел в стеклянном павильоне, именуемом ресторан «Дорожный», – здесь, помимо борщей, гуляшей и компота, торгуют пивом и спиртным. Посетителей много, но шофера и проезжий люд подолгу не засиживаются.

Отхлебывая пиво из кружки, Гурьянов сквозь стеклянную стенку павильона поглядывал на шоссе. Там, рядом с заправочной, стоял бетонный столбик с козырьком – остановка автобуса.

По шоссе, натруженно гудя, проносились многотонные «МАЗы», «ЯЗы» и «КРАЗы», бесшумные «волги» и «москвичи». Изредка какая-нибудь машина причаливала к заправочной, а большинство утекало мимо, унося с собой в разные концы тракта неизвестную жизнь и неизвестные цели.

За соседним с Гурьяновым столиком пятеро водителей доедали по второй порции гуляша, и молодой парень, продолжая какой-то спор, настойчиво доказывал:

– Нет, подожди. Мы им технику даем? Даем. Продукты даем? Даем. Людей своих, специалистов – тоже посылаем. А они нам что? Сок манго. Добрые мы, вот что я те скажу. Ух ты! – Он всем корпусом повернулся к стеклянному проему павильона, за которым остановилась бежевая «Волга».

Из «Волги» вышло роскошное существо женского пола примерно двадцати лет от роду. Грациозной походкой это неземное существо направляется в ресторан и чуть придерживает шаг у двери, чтобы поджарый и элегантный, лет 26 спутник – хозяин «Волги» – успел открыть ей дверь. И едва существо перешагнуло порог ресторана, как здесь стало совершенно тихо и все взгляды сошлись на девушке, как прожекторы на иноземном самолете. Даже есть перестали.

И не то чтобы из всех сидящих в зале глаза этого существа особо выделили Гурьянова, но все же на какую-то почти неуловимую долю секунды взгляды их встретились… или – или это просто ему показалось.

Тут внимание Гурьянова отвлек причаливший к остановке рейсовый автобус. Из автобуса вышли пассажиры, потом появился мешок, торшер и уже следом – Митина мать. Невысокая, в старом жакете и допотопном платье, она взвалила мешок на спину, другой рукой подхватила новенький торшер и не спеша двинулась к проселочной дороге, что рукавом отходила от шоссе.

Гурьянов вышел из ресторана, стоит, ожидая мать, но она проходит мимо, думая о чем-то своем.

– Мама! – говорит он ей в спину, говорит негромко, и она останавливается, боясь повернуться.

Так стоят они с секунду, если не больше, когда Гурьянов произносит снова:

– Мама…

Она повернулась и тяжело опустила мешок.

– Митя! – И задохнулась.

Дверь ресторана открылась, и неземное двадцатилетнее существо женского пола грациозной походкой шествует мимо них, мимо припавшей к Митиной гимнастерке матери.

– Ну, будет вам, мама… – почему-то смущаясь перед незнакомой ему девицей за эту картину и за немодный мамин наряд, говорит матери Гурьянов и полунасильно отнимает ее от своего плеча. Помимо его воли взгляд его провожает это неземное существо – девица села в кабину «Волги», машина плавно отчалила от обочины и умчалась вдаль по шоссе.

Мать готовила баню, бросая на сына веселые и изучающие взгляды. Суетится, даже лавку зачем-то поскребла и принесла свежее белье и простыню махровую, арабскую, новенькую. А из подпола вынесла и поставила тут же, в предбанничке, грибочки маринованные, маслята, огурцы солененькие, свежий городской хлеб и иностранную бутылку «Клаб-99». Сама же и налила сыну в рюмашку.

– Вам тоже, мама, – сказал Гурьянов.

– А как же! Только я водочки, а тебе вот! – Она даже с некоторым хвастовством кивнула на иностранную бутылку. – Я как в магазине-то увидела, сразу решила – это к Митиному приезду. Загадала даже – ты приедешь, а я тебе баньку натоплю и сама рюмку поднесу – с приездом. И все сошлось! Да. А отцу ведь наказывала дома сидеть – так нет. Теперь только затемно будет… А ты на отца стал похож, Господи!.. – Она зачем-то опять настраивается заплакать, но Митя спросил:

– Анька-то пишет что?

– Одно письмо уже есть, ага, – как-то просветленно подхватывает мать. – Устроилась она там. Продавщицей. К себе зовут, в гости, но я так раскинула – зачем мешать молодым? У меня теперь про тебя забота. Старик Недайбог все допытывал – когда сменщик приедет. Ему в лесхозе пенсию назначили, семьдесят рублей положили, а оформить нельзя – лесник, заменять кем-то надо. – Она готовит баньку, а сама говорит быстро, на какой-то напряженной струне. – Мы тут неплохо живем, ты не думай. А скоро совсем шумно будет – в лесхозе новый директор, звероферму удумал у нас построить – на воде ондатру разводить, а на бережку норку. И в доме-то у нас все есть, отец хотел и теленка взять, а я говорю: как Митя приедет – телевизор купим…

Митя усмехнулся:

– А торшер-то зачем купила?

– А тоже тебе. Я тебе комнату как в городе сделаю. Или уедешь? – Она и вопрос бросила быстро, будто вскользь, но сама вся напряглась, ожидая ответа.

– Не знаю. Путевка у меня. На стройку. У нас половина роты путевки взяли. – Он словно извинялся.

– Значит, уедешь… – Мать вся опустилась – руки, плечи. – А то бы остался, а? Женишься – ведь целый дом твой. И лес – ты же лес любил. Зачем тебе ехать? С отцом бы вдвоем как хорошо. Захотел в городе погулять – он тебя завсегда подменит. А старик Недайбог какой уж лесник? Он уже леса не слышит. Может, подумаешь, Митя?

– Я же сказал – не знаю! – нервно ответил Митя, чувствуя ее правоту и оттого еще больше злясь. – Вечно вы!..

– Ну ладно, ладно, – сразу отступила мать. – Я ж так только, к слову. Давай мы это… За приезд твой…

Низкий туман укрывал озеро. Осеннее солнце млело за ним, медленно разогреваясь.

– Майор меня на сверхсрочную просил остаться, ага, звание обещал, нет – правда…

Они завтракали втроем – отец, Митя и мать. Митя сидел у окна, рассказывал, мать ловила каждое его слово, а отец чуть посмеивался болтливости сына, но слушал. На стене висела старая свадебная фотография отца с матерью, и между тем, молодым отцом, и Митей действительно было какое-то сходство.

– А узбеки во второй батарее – ну, обхохочешься! – продолжал Митя, поглаживая ластившуюся к нему старую, с тяжелым брюхом гончую. – Во-первых, свинину в рот не брали полгода, ага…

Хлопнула дверь в сенях, вошел старик Недайбог. Он одет по-дорожному, в картузе, при полевой сумке давнего образца.

– Ну так чего? – говорит он с порога своим тонким бабьим голосом. – Не дай бог, оформляться поехали? Митяй-то собравшись?

Отец перестал есть и выжидательно поглядел на сына.

– Двери-то за собой закрой, – говорит Недайбогу мать, чтоб разрядить паузу.

– Спасибо, поемши я, – отвечает старик и усаживается за стол, придвигает к себе кринку с молоком. – Разве что молочка парного. Я ить, не дай бог, с рассвета вас дожидаюсь, даже в лес прогулялся. Хороший у меня лес, здоровый, и отдавать-то жалко, ей-богу! Ежели б не Митяю – не знаю, как бы и отдал. Нет, в самом деле. Тридцать лет, считай, чей лес был? Старика Недайбога. А теперь весь ваш будет, гурьяновский, – и зверь, и дерево. Не, Митяй, ты не думай, я те помогать буду…

Швырнув ложку на стол, Митя вышел из дома.

– Чё? Чё это с ним? – испугался старик.

– Отдохнуть! – крикнула ему на ухо мать. – Отдохнуть ему надо, погулять, а не так – токо приехал и в оглоблю…

И поглядывает при этом на отца, молча обувающего болотные сапоги.

Туман поднимался над озером и истаивал на высоте, и осенний лес сыпал в озеро красным листом.

Гурьянов сидел на пне, уставясь в одну точку, не видя и не слыша напряженный пчелиный гул вокруг себя.

Отец подошел со спины – за плечами у него рюкзак и двустволка, а в руке еще один увесистый вещмешок. Постоял, глядя, как пчелы пролетают в свое дупло прямо над Митиной головой, и вздохнул:

– Дурак ты, если уедешь. Тут тебя даже пчелы не кусают. Пошли… – И протянул Мите вещмешок.

Черноглазые бобры подгрызали накренившуюся и уже похрустывающую сосну. На другой сосне, сваленной кроной в воду, проворно передвигаются бобрята, отыскивая кору посочней.

Негромкий скрип уключин заставил насторожиться отца семейства. Бобер поднял острую морду – по озеру медленно скользит лодка. Озеро небольшое, с берегов его, как ложечки в блюдце, окунаются сваленные бобрами деревья.

Тонкий сигнал тревоги – и все семейство бобров уходит в воду и, выставив на поверхность лишь черные точки носов, распуская от них водяные усы, плывут к норе, спрятанной в береговом откосе.

Митя подгребает к сосне. Отец развязывает рюкзак и рядом с надпиленной бобрами сосной выкладывает подкормку – морковь, рубленую свеклу.

Вытягивая шеи, лоси шершавыми губами пробуют достать ветви повыше – там, где побеги не столь жесткие.

Тонконогая лосиха, подернув чуткими ушами, поворачивает голову к Мите и его отцу. И оба они – и лось и лосиха – доверчиво пошли к людям: отец вытаскивал из рюкзака очередную порцию подкормки. Лоси деловито съели угощение, ушли с достоинством.

Тихий прозрачный лес настраивал лирически. Отец хрустел валежником, собирая костер.

– А что?! – Митя с улыбкой повалился в груду сухих осенних листьев и свободно раскинул руки. – Куплю мотоцикл! «Яву», а что? Отсюда до города час, не больше.

– При любимом деле даже плохо если, а и то хорошо, – ответил отец, сооружая козлы над будущим костром. – Ты не думай, что я тебя уговариваю или еще что.

– Так я понимаю, – согласился Митя. – Мне, батя, знаешь, в армии по первому году все лес снился. Ну, каждую ночь, ей-богу. Там же нет леса ни черта – море и море. Ну и пляжи эти. Эх, батя, вы б поглядели, как там люди живут!

– Шумно, поди?

– Не то слово!

– А я не завидую. Им там хорошо, а мне тут. Мать вот знает – я в доме больше трех дён высидеть не могу, нервничаю, с угла в угол. Так она сама мне рюкзак соберет – «ступай, отец, в лес». А я выйду, два дня похожу, зверя покормлю, птицу послушаю, глядишь – и сам бы запел, только вот голоса нет, это да.

– Философ вы, батя, – улыбнулся Митя.

– А разве нельзя? Ехать-то когда думаешь?

– Куда?

– Куда задумал. На Север свой.

Митя посмотрел на отца и опустил глаза.

– Побуду еще… Мать жалко.

– Мать – да… – Отец кашлянул, будто попершило. – Мне тоже. Я тебя около павильона видел, Митя, на тракте. Тоже мать встречал, только припоздал малость… На тебя глядел… – Отец сделал паузу, посмотрел сыну в глаза. – Выпил я потом, Митя. Крепко.

Митя удивленно и вопросительно глядел на него. Отец произнес, будто приговаривал к высшей мере:

– Мать ты свою постеснялся. Перед той, проезжей.

Митя опустил глаза.

– Прости, батя…

Они плыли по озеру к дому.

– Мне не то обидно, – говорил отец, – что уедешь ты. А вот зачем уедешь?

– Как это? Поеду, заработаю. Поживу как люди.

– Ну вот, – усмехнулся отец. – А мы тут нелюди?

– Да ладно вам, батя, – попросил, улыбнувшись, Митя. – Совсем добили.

Митя работал во дворе – чинил крышу сарая. Под лестницей ползали новорожденные щенята, а старая гончая лежала рядом, отдыхала.

Мать сидела дома, в комнате, на сундуке у окна и, отодвинув краешек занавески, смотрела на сына. Постарела она за эти дни или темный платок сделал ее лицо старше?..

Первые хлопья снега упали во двор и растаяли на теплой еще земле. Она увидела, как сын обеспокоенно поднял голову к небу, как поймал ладонью снежинку, потом другую. И вдруг стал решительно спускаться по стремянке.

И рухнуло у нее сердце, на томительном нерве повисло в груди и сжалось, словно забыло привычную свою работу – гнать кровь по нестарому телу. И так, на полувдохе застыла вся, когда он направился к дому, и уже знала, что он скажет.

А он, Митя, потрепал поднявшуюся ему навстречу гончую и – взошел на крыльцо.

Мать ждала.

Он вошел и сказал, будто извиняясь:

– Снег пошел, мама.

– Да, Митя… – отрешенно и тихо отвечает она, и глаза ее расширяются, как перед плачем.

– Мне это… мне ехать пора.

У нее не хватило сил – она всхлипнула и зажала ладошкой рот.

– Ну что вы, мама? Ну что вы? – растерялся Митя. – Я ведь с дружком, я за Фенькой заеду, ждет он. Ну перестаньте, не на войну же я! Может, скоро вернусь, не понравится – и вернусь… Или в отпуск. Платок вам куплю.

– Платок… – всхлипывает она. – У меня пять платков… Ну, да дай тебе Бог!..

И что они так плачут всегда, матери? Не на войну же действительно мы от них уезжаем.

Часть 3 Большие деньги

Большие деньги даром не дают. Вкалывать надо. Взрывом подняло боковину сопки – как ополовинило. И подлесок, как щепу, взметнуло к низкому небу, закрутило с мерзлотой и снегом, а затем опрокинуло навзничь. Еще взрыв, еще…

А в урманной тайге с хрипом валятся сосны, им обрубают ветки, их связывают в плети и волокут к прелым болотам на лежневки.

И в карьере, где отгремели взрывы, экскаваторы грузят в самосвалы мерзлую землю, и бульдозеры, надрываясь, ворочают гранитные «бараньи лбы», недвижимые еще с ледникового периода, и следом, по наспех проложенному «зимнику» уже пошли тягачи, тянут плети метровых в диаметре стальных труб – гонят нитку нефтепровода.

А Гурьянов со взрывником Фадеичем уже уходят вперед, уже по новой сопке тянут тяжелые бумажные мешки с желтым аммоналом, раскладывают их по склону, готовят новый направленный взрыв. Только последней дрожью вздрагивают тоненькие заснеженные пихточки, только белка-дура с интересом посмотрела сверху на эту работу, а Гурьянов замахнулся снежком: «Брысь, дуреха!» Белка шуганула по веткам, а Фадеич, заломив рыжий лисий треух, уже чиркнул спичкой, зажег бикфордов шнур…

Гра-бах!!!

По вечерам в санном «балке», именуемом «ПДУ» – передвижной домик удобств, – домино и шашки под Эдиту Пьеху, посменный сон, семирная уха из муксуна и нельмы и горячий чай в алюминиевых кружках.

– Нет, в Якутию надо ехать, точно я знаю, – балагурил рыхлый оспатый увалень, уплетая сало с ухой и хлебом. – Там коефициент один к двум плюс полевые. Считай. Или – в Африку. В Африке тепловой коефициент идет, и зарплату нашим в конвертах дают, культурно. А девать некуда – водки ж нету. Кто будет в Африке водку пить? Ну. Через два года – машина, железно. А тут? Фадеич, по сколько нам сегодня закрыли?

– Сколько закрыли – все твои будут, – устало сказал взрывник Фадеич. – Митя, завтра на базу поедешь – взрывчатка кончается. Туда и назад – трое суток.

– Вот жлоб, – сказал оспатый.

– Чего ты? – удивился Фадеич.

– Дай погудеть человеку. Он же пацан, месяц из тундры не вылазит, а ты – трое суток. У него там дружок на базе.

– Ну ладно, пять, – сказал Фадеич. – Но только чтоб точно.

Оспатый подмигнул Мите, растопырил на кулаке мизинец и большой палец, показал:

– С тебя.

– Будет, – весело согласился Митя.

Вечерело. Пустая полуторка, высоко подпрыгивая кузовом на ухабах, вымахнула с замерзшей реки на пригорок, покатила по улице таежного поселка. Поселок был новенький, бревенчатый, весь свежий и желтый от наспех ошкуренных бревен, одноэтажный – он недлинной улицей протянулся по берегу таежной реки. Дальше были видны склады и таежный урман, а противоположный берег был пологим и безлесым, там стояли аэрофлотская изба и дежурный Ан-2, а за ними в тундре торчали иглы нефтяных вышек.

У магазина с ненецкой вывеской «ЛАБКА» был большой щит-плакат «Дадим стране нефть и газ Заполярья!». Здесь же, возле входа в магазин, полукольцом стояли две оленьи нарты, «татра» и два тяжелых гусеничных вездехода.

Гурьянов проехал было мимо, а потом тормознул, круто развернулся и подкатил к магазину.

Магазин был типа фактории – и продукты тут, и промтовары. В продовольственном отделе два ненца и молоденькая ненка оптом закупали и складывали в мешок дюжину батонов хлеба, круги сыра, колбасы, пачки соли. Тут же стояли три русских мужика – один был в унтах, но без полушубка и в черном парадном костюме, нейлоновой сорочке и при галстуке, а двое – в обычном.

– Ну, вы сдурели, ребята, – говорила им продавщица, смешливо прикрывая ладошкой невольную улыбку и заодно отпуская товар ненцам. – Степан Прокофьевич, ну вы, ей-богу, нашли место свататься!

– При чем тут место, Поля? – басил один из сватов. – Ты учти, если ты и Степану откажешь, мы тебя вообще из поселка выселим!

– Толик! – урезонивал его потный от смущения сорокалетний мужик в черном костюме и унтах.

– Да у меня муж есть, ребята, – улыбалась им продавщица и спросила у Гурьянова: – Чего тебе, мальчик?

По-доброму спросила, без насмешки, но Гурьянова это «мальчик» задело все же, поскольку она ненамного старше его была – ну, лет на пять. Он поглядел ей в глаза, сказал с вызовом:

– Бутылку.

– Одну?

– Брюки мне надо.

– А! Какой размер?

Он пожал плечами:

– Сорок восемь.

– Сорок восемь ты в детстве носил, – усмехнулась она. – Пятидесятый, наверно.

Пройдя в промтоварный отдел, она сняла с полки три пары брюк, положила перед ним на прилавок. И стала тут же, ожидая.

– Померить бы, – сказал он.

– Да чё их мерить? – нетерпеливо сказал один из сватов. – Приложил, и все. Мерить!

– Толик! – опять попросил его жених.

Примерить действительно было негде, Гурьянов приложил брюки к поясу, чтоб хоть длину проверить, а продавщица отошла к ненцам, и настырный сват сказал ей все тем же басом:

– Нет у тебя никакого мужа. Был и весь вышел, поняла? Нашла ждать какого-то!..

– Ну, Толик! – снова умоляюще урезонил его жених.

– Мужика бери, бери, отнако, – неожиданно скороговоркой вмешалась ненка. – Хороший мужик, тобрый, бери, бери.

Продавщица рассмеялась, повернулась к Гурьянову:

– Ну что?

Гурьянов нерешительно пожал плечами, держа в руках брюки.

– Ну, пойди вон туда, померь. – Она кивнула внутрь магазина. – Иди, иди, там никого нет, там я живу.

И подняла крышку прилавка, пропуская его.

Гурьянов прошел через темный склад в какую-то комнату. Здесь уютно, чисто и во всем – в гладко застеленной кровати, порядке на тумбочке, каких-то игрушках на тахте – чувствовалась женская рука и женское одиночество. Гурьянов закрыл за собой дверь, на всякий случай подставил к ней стул, а после этого, оглядывая с любопытством комнату, снял унты и свои армейские галифе, натянул брюки, подошел к зеркалу. Возле зеркала была фотография хозяйки в обнимку с каким-то высоким красивым парнем. Гурьянов оглядел себя в зеркале. Брюки были, в общем, ничего, разве что несколько широки в поясе. Он снял их, снова надел галифе и унты и вернулся в магазин.

В магазине уже не было ни ненцев, ни сватов, и дверь была изнутри заложена перекладиной, а продавщица сидела в углу на мешке с сахаром и со злыми слезами на глазах слушала, как в эту дверь стучали снаружи. Осторожно стучали, робко. Но она не откликалась.

– А, ты еще тут, – сказала она, увидев Гурьянова, и шмыгнула носом. – Ну, берешь брюки?

– Чего тут случилось? – спросил Гурьянов.

– Ничего. – Тыльной стороной ладони она утерла глаза и размазала по щеке краску от ресниц. – Берешь брюки?

Митя не ответил. Достал было из кармана носовой платок, но тот был несвежий, и Митя спрятал его и взял чистый платок с витрины прилавка, послюнявил краешек и стал вытирать ей краску со щеки.

Она подставила лицо, повторила вопрос про брюки:

– А?

– Нет, – сказал он.

– Почему? – спросила она, не обращая внимания на стук в дверь.

– Дорого. – Он убирал с ее щеки остатки краски.

Их глаза были рядом и лица тоже.

– Правильно, – сказала она. – Плохие брюки, синтетика. Я во вторник на базу слетаю, привезу тебе.

– А чего тут случилось?

– Ничего. Замучили эти женихи дурацкие. Видят, что одна. Спасибо. – И повернулась на очередной стук в дверь: – Ну, хватит, ну, Степан Прокофьевич! Вы ж замерзнете там!

– Я только спросить, Полина Андреевна, – сказали за дверью. – Я шапку оставил.

Она подошла к двери, сняла перекладину, открыла. Озябший Степан Прокофьевич вошел в магазин, подозрительно глянул на Гурьянова, взял шапку с дальнего конца прилавка и остановился, ожидая, пока Гурьянов уйдет.

– Ну, я пошел? – сказал продавщице Гурьянов.

– Зайди во вторник, за брюками.

– Спасибо. Не надо. Я уеду уже.

За спиной у него кашлянул Степан Прокофьевич.

– Ну, пока, – сказал Гурьянов продавщице и ушел.

В небольшом деревянном клубе гремел затертый твист. Раздевалки при клубе не было, просто в вестибюле стояли вдоль стен лавки, и тут же лежала одежда, а под ней рядами – валенки, унты. А в зале народу было густо, твист танцевали кто как мог, неумело, но старательно. При этом женская половина была поголовно в туфельках, а мужчины – и в сапогах, и в унтах, и только кое-кто в ботинках. Пожилые под твист танцевали фокстрот.

В радиоузле – тесной комнатенке за сценой – молоденькая, неполных восемнадцати лет диспетчерша местного аэрофлота Алена меняла на проигрывателе пластинки, а Фенька копался паяльником в разобранном магнитофоне, и Алена торопила его танцевать идти.

– Федь! – просила она.

– Сейчас, – отвечал он солидно.

Хмуро поглядывая на них, примечая интимность в их интонациях и взглядах, Гурьянов сидел у стены на топчане, зудил электробритвой, брился. Рядом две девчонки – активистки клуба – переобули унтята на туфельки и ушли в зал танцевать.

– Ну, Федя! – нетерпеливо сказала Алена, притвистовывая у проигрывателя.

– Сейчас, припаяю, и все, – отвечал Фенька. – Ты поговори с человеком, земляк же твой. Митя, она из Лихобор, землячка тебе.

– Ну? – удивился Гурьянов.

– Правда, – улыбнулась Алена. У нее были распахнутые голубенькие глазки и распевный вятский говор. – Мы у вас в заповеднике елки всегда рубили, правда, на Новый год.

– А чего – в Лихоборах ельника нет?

– А у вас красивей, – улыбнулась она. – Боялись ужасно.

– А что тебя сюда занесло?

Алена нахмурилась.

– По набору. А что это вы сразу на ты?

Распахнулась дверь, в комнату влетела раскрасневшаяся от танцев продавщица Полина.

– Привет! – сказала она всем и попросила Алену: – Аленка, нашу поставь и пошли!

– Познакомься, Поля, – церемонно сказала Алена, кивнув на Гурьянова. – Это Федин друг, они служили вместе.

– А мы знакомы уже. Здрасти. Ну, Аленка, ну, быстро!

– Что ты завелась? – строго выговорила ей Алена.

– Ну и завелась. Что – нельзя? Меня вон опять сегодня Степан Прокофьевич сватал, он видел. Вот выйду я замуж к черту! Пошли! – И за руку утащила Аленку в зал.

Гурьянов вопросительно глянул на Феньку.

– Сестры они, сводные, – ответил тот. И пояснил: – Ну, отец у них общий, бакенщик в Лихоборах.

– А муж ее где?

– Чей?

– Ну этой, Полины.

– Ах, Полин. – Фенька отвечал односложно, паяя что-то в магнитофоне. – Бросил он ее. С местной аптекаршей в Сургут смылся. Полгода, наверно. А что?

– Ничего.

– Интересуешься?

– Чем?

– «Чем»! Полиной.

– Еще чего! Это ты интересуешься. Сестрой.

Фенька молчал, сосредоточенно паял что-то.

– Я ж вижу, – сказал Гурьянов. – У тебя тут на бензовозе сколько в месяц идет?

– Двести пятьдесят.

– И все?

– Ну, еще премиальные.

– Не-ет, тогда тебе надо к нам переходить, на участок.

Фенька молчал.

– Слышь? Я те дело говорю. – Гурьянов сунул свою бритву в небольшой фибровый чемоданчик, задвинул под топчан. – Мы отсюда с деньгами должны уехать, как договорились.

– Ну ладно те! – легко как бы отмахнулся Фенька и встал. – Пошли. Они там свою «коронку» дают, наверно.

– Чего дают?

– Танцуют.

В зале вся публика кольцом окружила пятачок, где Поля и Алена «выдавали» шейк. Они танцевали азартно, самозабвенно, и был в танце Полины словно бы вызов всему свету и вместе с тем – забвение всего света. Аленка танцевала с лукавинкой, форся легкостью своей фигурки, ладным аэрофлотским своим костюмчиком, а Поля будто отводила душу, будто жила в эти мгновения где-то внутри себя и только это чувствовала – руки свои, плечи, молодые ноги в капрончике.

– Во дают! – слышал Гурьянов рядом с собой.

– Да, такую бы! Жми, Полина!

Фенька глядел на свою Аленку, а Митя… Он видел блестящие Полины глаза, летящие в танце волосы…

Неожиданно она глянула на него – коротко, почти вскользь, но все же на какой-то миг ее глаза выделили Гурьянова из всех остальных и – обожгли.

Он сидел в кабине своей полуторки прямо напротив входа в клуб. Как в засаде. Ждал. Из клуба выходили люди, держа под мышкой завернутые в газету туфли, зябко ежились и торопливо расходились парами. Холодно было – минус сорок. От дыхания на ресницах тут же образовывалась опушка из инея.

А в кабине у Мити – ничего, тепло, мотор включен, и печка работает. На панели управления белозубо смеется переводная красотка с голыми плечами и распущенными светлыми волосами, но Митя на нее не глядит – протер запотевшее стекло и опять неотрывно смотрит на дверь клуба.

Наконец они вышли – Фенька, Алена, Полина и этот ее «жених» Степан Прокофьевич. Тоже зябко подняли воротники полушубков.

Гурьянов, прищурясь, решительно дал газ, выкатил из засады свою полуторку к тротуару, предложил с напускной лихостью:

– Братцы, сыпьте в кабину! – И распахнул дверцу кабины. – Быстрей! А то тепло выстудите! Алена!

– Ой! Вот спасибо! – Алена обрадованно нырнула в кабину, Полина тоже. И только теперь спохватились, что больше в кабине никто не поместится. Алена сказала: – Ой! А как же?..

– А женихи пешком пробегут. – Перегнувшись через колени Аленки и Полины, Митя достал дверцу кабины, усмехнулся Феньке: – Пока.

– Может, нам в кузов? – сказал Фенька.

– Вы там дуба дадите, ты что! Довезу я их целыми, не бойся. – И захлопнул дверцу, дал газ.

Несколько оторопевшие Фенька и Степан Прокофьевич остались стоять на заледенелом деревянном тротуаре, а Алена сказала в кабине:

– Ой, не гоните так, темно же.

Гурьянов уже и сам понял, что теперь, когда главное он выиграл, можно и не гнать машину. Он сбавил газ, искоса посмотрел на Аленку и Полину. Обе сидели напряженные от неловкости ситуации, от только что случившегося небольшого предательства. И чтобы снять эту неловкость, Гурьянов расхохотался. Он вел машину и хохотал, словно вся эта история была смешней анекдота, и даже – сквозь смех – показывал им в лицах, как это все произошло.

– А Фенька!.. – И он вытягивал лицо, показывая, как оторопел Фенька. – Ха!

Он хохотал, и, поглядывая на него, заулыбались, а потом тоже расхохотались Алена и Полина. И теперь в кабине стало не только тепло, но и уютно, свободно.

– Только мне на тот берег, в общежитие, – сказала Алена. – А Поле в магазин.

– Я знаю.

Алена с удивлением взглянула на него, потом – с недоумением – на Полину. Но и Гурьянов, и Полина даже не смотрели друг на друга, а только – вперед, за ветровое стекло.

Полин магазин возник впереди, из темноты, по ходу машины. Дежурная лампочка освещала ненецкую вывеску «ЛАБКА» и висячий замок на двери, а с другого торца был вход на жилую половину, в Полину комнату.

Митина полуторка тормознула, Митя выключил фары. Он и Полина остались в кабине без света, в темноте.

– Спасибо, – произнесла она.

Он не ответил и не повернул к ней головы. Она чуть шевельнулась, подавшись к дверце, но он молча взял ее за руку. Поля замерла, руки не отняла. Посмотрела ему в глаза.

И оказалось – им очень хорошо вместе. Так хорошо – не бывает лучше. А потом, после, лежа на Митином плече, Поля медленно провела рукой по его закрытым глазам, сказала ласково, будто пробовала это слово на слух:

– Митя…

Он молчал, а она удивилась самой себе:

– Я кушать хочу.

– И я, – признался он, не открывая глаз.

– Правда? – обрадовалась она. – Нет, ты лежи.

Поля встала, окунула ноги в оленьи тапочки, прошла из комнаты в магазин, включила там свет. В продовольственном отделе сняла с полки буханку хлеба, срезала целиком горбушку, потом вскрыла банку с баклажанной икрой и вывалила почти всю банку на эту горбушку, намазала густо. Не утерпела и, направляясь в комнату, на ходу откусила. Ногой закрыла за собой дверь, но тут же отворила снова и, не входя, рукой достала с ближайшей полки бутылку вина, щелкнула выключателем. Свет в магазине погас.

Фенька испуганно проснулся, вытаращил глаза. Из-под топчана Гурьянов достал свой чемоданишко и складывал в него нехитрые свои пожитки – свитер, армейское белье, пиджак. За окном тесной комнатушки радиоузла клуба, где заночевал Фенька, только-только занимался рассвет.

– Ты куда пропал? – спросил Фенька. – Я всю ночь ждал-то.

– Тебя не касается, спи. – Митя со своим чемоданом двинулся к выходу.

– Ты что, уезжаешь? У тебя ж три дня еще!

– Да спи ты!

Облаянная собаками полуторка промчалась по рассветному поселку, тормознула у магазина. Гурьянов с чемоданом в руке торопливо вошел в жилую половину дома, а спустя полминуты вышел оттуда уже без чемодана, но с какой-то фанерной табличкой. Прошел к крыльцу магазина, повесил табличку на дверь рядом с висячим замком и поспешно ушел назад.

На табличке было написано: «УЕХАЛА НА БАЗУ». Вдруг Гурьянов появился снова, оглядел улицу, бегом пробежал к своей машине, нырнул в кабину, отогнал машину в конец квартала и так же бегом вернулся назад, в Полин дом.

Звякнула за ним щеколда, погас свет в окне. В магазине Поля снимала с полки банки баклажанной икры, шпроты, еще что-то. Складывала в передник.

Спустя трое суток Гурьянов загружал свою полуторку взрывчаткой на складе взрывчатых веществ. То ли с непривычки, то ли от тяжести мешков с аммоналом ноги маленько подкашивало, и грузчики, легко тащившие такие же мешки, беззлобно подшучивали:

– Подустал парень.

– Ну так! Трое суток все-таки вкалывал. Тебе б такое!

– Да я б не отказался.

– Ладно болтать! – И Мите: – Отвали, кореш, лезь наверх.

Митя без слов полез в кузов машины. Грузчики стали подавать ему мешки с аммоналом, а он только растаскивал их по кузову. Склад ВВ был чуть в стороне от поселка, над рекой. Неожиданно кто-то из грузчиков сказал:

– Гляди. Вот осел пьяный. Нажрутся же!

С противоположного берега реки, со стороны аэродрома, опасно петляя по косогору, катился к реке бензовоз. Сверзился с косогора на реку и пошел к складу ВВ, выписывая на льду сумасшедшие кренделя. На поворотах машину заносило так, что колеса отрывались ото льда.

– Фенька, гад! – перепугался Гурьянов и побежал навстречу бензовозу, а бензовоз довернул еще чуток и помчался прямо на него. Гурьянов едва успел отскочить в сторону.

Мимо мелькнуло ликующее Фенькино лицо, его громкий крик:

– Мить, страшное дело!

Машина умчалась, снова круто развернулась на льду и – назад. И опять, проезжая мимо Гурьянова, крикнул Фенька:

– Женюсь! – И умчался на новый разворот.

– Вот дурак! – в сердцах сказал Митя и огорченно сел на ледяной торос. – Ну так я и знал!

Фенька подкатил на своем бензовозе, тормознул юзом.

– Митя, я на Аленке женюсь, свадьба через неделю.

– Ну и придурок!

– Мить, ты приедешь? На свадьбу. Я тебя прошу.

– Ну, приеду, куда ж я денусь. Точно решил?

Груженная аммоналом Митина полуторка подкатила к магазину, а навстречу с крыльца уже сбежала Полина – простоволосая, без пальто, в одной кофточке. Запрыгнула на подножку, нырнула в кабину, прижалась к Мите.

– Ты что, сдурела? – сказал он.

– Ага. Соскучилась.

– Уже? Простынешь так.

– Ничего. Вот, возьми, сама вязала. – Она сунула ему сверток и прижалась плотней. – Митя, родненький!

– Люди ж тут, глупая.

– Ну и что?

– Я приеду скоро. У Феньки свадьба.

– Правда? Вернешься? – Она подняла к нему лицо, в глазах ее были слезы и ликование.

– Ну, сказал же – приеду. Чего ты?

– Митенька! – чуть не всхлипнула она. – Я тебя люблю. Правда.

Краюха желтого солнца, надраенного до прозрачной звонкости, бежала за разлапистой, заиндевевшей урманной тайгой.

По зимнику – зимней временной таежной дороге – шла цепочка машин. Через замерзшие речушки… В таежных буреломах… По голым, переметанным поземкой болотам… Мотор Митиного грузовика работает без натуги, ворчит, как старый и добрый кот, и только изредка пофыркивает, когда Митя сбрасывает газ. На панели управления белозубо смеется переводная красотка.

Гурьянов развернул Полин пакет – там пестрые шерстяные варежки и маленький транзисторный приемник «Сокол». Он примерил варежку на руку и улыбнулся – тепло. Включил транзистор, нашел «Маяк». «Маяк» передал, что самая теплая погода сегодня в Крыму и на Черноморском побережье Кавказа, а затем пошли джазовая музыка и популярные песни.

Вечер. Автопункт. Три рубленых дома, построенных для отдыха водителей на обочине зимника, золотят в вечернюю таежную темень квадраты своих освещенных окон. Здесь столовая с круглосуточно горячими блинами, две спальные комнаты, душевая. Во дворе сгрудились почти два десятка грузовиков. От машины к машине ходит прогревальщик, следит за моторами – моторы не выключены, чтоб не заморозить, и из выхлопных труб курится легкий дымок.

В душевой моются шоферы. Гурьянов намылился весь – после целого дня дороги приятно. Рядом под душем тоже какой-то шофер.

– Эй, друг, – говорит он Гурьянову.

– Ты мне? – спрашивает Митя, жмурясь от мыла.

– Тебе. Как кличут? – Дмитрием. – Дмитрий чеевич?

– Петрович.

– А ктоеевич?

– Как это? – Гурьянов открыл один глаз, посмотрел на соседа. Соседом был Полин «жених» Степан Прокофьевич.

– Ну, кто ты есть? – в упор спросил он.

Гурьянов понял, что назревает нечто, но сказал с полувызовом и в то же время примирительно:

– Ладно, дядя, мойся.

«Дядя» смерил взглядом Митину фигуру – Гурьянов был ему явно не по силам.

– Добро, – сказал он недобро. – Только ты уж не обижайся, если что. Должок с тебя за любовь.

Ночь. Луны нет, и мороз за сорок пять. Тьма навалилась на припорошенную снегом лесотундру и заледенелый зимник. Машина Гурьянова щупает фарами дорогу – узкую, скользкую. Далеко впереди еле видны задние фонари какого-то «МАЗа», а позади – темень, пусто.

Гурьянов ведет свою полуторку осторожно – дорогу переметает поземка.

Изредка мелькнет за боковыми стеклами кабины приставшая к обочине машина с погашенными огнями и невыключенным мотором, где сморенный усталостью водитель прикорнул дрему передремать, и снова – пусто на трассе, одиноко.

Полуторка взбирается на узкий мостик через замерзшую речушку, и вдруг мимо, обгоняя Гурьянова, на огромной скорости проносится «татра», в последнюю долю секунды виляет бортом, бьет им по передку гурьяновской машины, и Митина полуторка летит с мостика, переворачивается в воздухе и – чудом – становится на колеса.

А «татра» пропала в темноте, как не было.

Гурьянов посидел в кабине, а когда утихло сердце – ощупал себя. Ничего, цел, даже голову не зашиб. Прислушался – мотор заглох, ночь, тишина. Попробовал завести – нет, не заводится. Выбрался из кабины – снег выше колена, а под радиатором лужа. И мороз тут же схватывает. Сзади зимник пуст, ни огонька, а впереди тают в темноте огоньки удирающей машины. Мороз уже щиплет вспотевшее лицо.

Гурьянов медленно утерся шапкой, будто стирая маску бессилия и злости. От холода передернул плечами, сунул руки в карманы полушубка, там было что-то, он вытащил, поглядел – Полины варежки. Он зло швырнул их в сторону, за сугроб. Потом забрался в кабину, включил фары. Ветер переметал капот снегом, Митя включил «дворники», смотрел в ночь. Но никто не ехал по зимнику. На панели управления белозубо смеялась переводная красотка. Только сейчас он заметил, как она похожа на Люську. Тогда, на веранде черноморской шашлычной, Люся головой заслоняла солнце, и волосы ее радужно вспыхивали в лучах, как нимб. А на учебном полигоне школы собаководства нападали на Гурьянова щенки, и он, как мальчишка, возился с ними, падал, раскинув руки в траве, рычал и был счастлив от сознания всесилия в этом мире… А потом затрещали над головой кроны отцовского заповедника, прохватило откуда-то ветром, и к Гурьянову вышел из леса тонконогий лось, шершавыми губами взял за ухо и стал шептать что-то неразборчивое. Сначала приятно было, как он ухо жевал, а потом больно стало, и Митя проснулся.

Солнце ударило по глазам.

Над Гурьяновым стоял какой-то проезжавший мимо грузин-водитель, растирал ему уши. Увидел, что Митя открыл глаза, и сказал:

– Ну, ты даешь! Полчаса оттираю. Встать можешь?

На мостике через замерзшую речушку гудела невыключенным мотором «АТЛка» – легкий гусеничный вездеход.

– Ты как сюда упал, слушай? – сказал грузин.

Гурьянов ушел от ответа.

– Да так. Случайно.

При морозах ниже 50 градусов рабочие дни актируются, а рабочие шландают от безделья, томятся. Заиндевелый и крохотный, передвижной поселок трубоукладчиков, состоящий из вагончиков-«балков», курился в небо тонкими дымками, а в низком небе над ним, поодаль где-то, за речкой зачиналось северное сияние.

Но никто на него не глядел и не ахал – привыкли.

В балке на табурете сидел над ведром свеженаловленного муксуна оспатый парень, сноровисто орудовал ножом, очищая рыбу для ухи, и балагурил при этом, как всегда.

– Чё ты говоришь? Чё ты муть говоришь? – обращался он не то к взрывнику Фадеичу, не то к бригадиру. – У меня лично кореш с Камчатки восемь кусков привез, сам, понял? Мы с ним в ГУМ с одного конца как шаромыги вошли, с другого – как артисты вышли. Бабы от нас падали – шпалерами! Ну, не шпалерами, но, в общем, – были!

Взрывник Фадеич сидел напротив оспатого на нарах, подбирал на баяне «Бухенвальдский набат».

Гурьянов безучастно лежал на своей койке, но когда Фадеич в пятый раз взял не ту ноту, не выдержал:

– Слушай, шел бы ты со своим набатом!

– А выходной, имею право, – сказал Фадеич.

Митя отвернулся и под музыку уснул. А проснулся от непривычной тишины. Открыл глаза и сам себе не поверил – напротив него за столом сидел Полин «жених» Степан Прокофьевич. На столе перед ним – бутылка и два стакана. Оспатого нет, бригадира и Фадеича тоже.

Митя встретился со Степаном Прокофьевичем взглядом, злость налила кулаки, шея набычилась, и Гурьянов стал медленно подниматься. А Степан Прокофьевич ждал. Спокойно сидел и ждал, когда Гурьянов его ударит. И от этого его спокойствия Митя дальше койки не поднялся. Уже ногами в пол уперся, чтоб встать, но не встал.

– Ну вот, – сказал Степан Прокофьевич, увидев, как обмяк Гурьянов. – Теперь погутарим… – И разлил по стаканам. – Конечно, убить я тебя мог, было такое желание. За это я в твоей власти, как этот стакан. Хочешь – пей, хочешь – бей, хочешь – под суд отдай. Только скажи – ты живой остался? А зачем теперь девку изводишь? Она ж хлеб не ест – ждет тебя, месяц уже. Ну?

– Не ваше дело.

– Как это? Тут все мое. Матрац, на котором спишь, и тот я привез, по зимнику. А Полина… Или ты меня боишься?

– Еще чего! – Митя глянул на него как мог презрительней.

– Слушай, а может, ты просто так с ней?

– А хоть бы и так – так что?

– Да подожди, – терпеливо сказал Степан Прокофьевич. – Я ж к тебе по-доброму пришел. Она ж тебя правда ждет.

– Ну и что? – назло ему усмехнулся Гурьянов. – Может, ты нас еще сватать будешь? Так зря.

Степан Прокофьевич поставил стакан. Встал. Горькими глазами поглядел на Гурьянова (вот каким оказался тот, из-за которого Полина «хлеб не ест»), пожевал губами, произнес грустно:

– Эх ты! Разве можно так с людьми, друг? Она ж любит тебя, а ты… Скотина ты! – И пошел к двери.

– Что-о? – рванулся за ним Гурьянов. Но тот повернулся и горькими глазами своими остановил.

– Остынь. Чего уж тут? Ты ж сюда шабашить приехал. Ну и шабашь. А людей не трогай больше, понял?

И снова была работа – взрывали тундровый диабаз, корчевали тайгу, стелили лежневки трубоукладчикам, получали зарплату, слушали передачи «Юности» для строителей Заполярья и опять корчевали тайгу, стелили лежневки в болотах, гнали нитку нефте– и газопровода.

В Полином магазине было пусто – ни покупателей, ни продавщицы. Гурьянов огляделся. Из кладовой был слышен шум передвигаемых ящиков.

Он снял гирьку с весов, прокашлялся.

Полина вышла из кладовой, вздрогнула от неожиданности и замерла, глядя ему в глаза.

– Здравствуй, что ли? – улыбнулся он с грубоватой неловкостью.

– Здравствуй, Митя, – тихо ответила, еле слышно.

– Я это… я тут за взрывчаткой снова… Что бы мне Феньке подарить? Ну, то есть Алене. Я у них на свадьбе не был. Как думаешь, что взять им?

Полина с секунду помедлила, не отрывая взгляда от его глаз, а потом – суетливо, первое, что пришло в голову:

– Может, утюг? Они хорошо живут, «балок» им дали отдельный, вагончик. Ты был у них? Или бра вот. Зеркало у меня еще есть, можно зеркало… – А сама тает вся, будто оплывает внутри и будто не она эти беглые слова говорит, а кто-то другой шевелит ее губами. От ее глаз, в которых все читалось, Гурьянову даже неловко стало.

– Скажешь еще, зеркало! Ты б себе что купила?

– Я? Себе? Вот платок можно, он теплый и Аленке подойдет, у нее глаза голубые.

– Два давай. Один – тебе, у тебя тоже голубые. Я это… я зайду вечером. Или нельзя уже?

– Зачем ты так, Митя?

Аленка разлила борщ по тарелкам, подала мужчинам, сказала Гурьянову:

– Вы кушайте, кушайте, вы же с дороги.

В Фенькином вагончике-«балке», во всей его нехитрой обстановке и мебели – от вышитых накидок на кровати до нового проигрывателя на резной этажерке – была та атмосфера уюта и заботливых женских рук, про которую быльем забыл Дмитрий Гурьянов.

А за столом, друг против друга – взрослые люди, земляки, сослуживцы, а теперь взрослые люди – Дмитрий Гурьянов и Федор Бурков. Перед ними закуска – грибы, брусника, строганина и спиртное тоже – а как же? Алена борщ подает… Да, есть что выпить этим взрослым людям и закусить есть чем, а вот говорить – трудно им говорить, не о чем… Пауза такая, что аж тягостно и неловко.

– Нет, у вас порядок, порядок… – говорит наконец Митя.

Фенька улыбается со смущенной гордостью.

– Весной квартиру обещают. Может, это… может, музыку поставить? Ален!

– Да брось ты музыку! Выпьем. Жене налей. Ишь, Алена, обижает?

– Вы пейте, пейте, – говорит Алена.

– Что ты все «вы» да «вы»? Давай на «ты» и за счастье ваше!

– Я… – Алена замялась. – Я не могу.

– Как это? Ты брось. Я с тобой выпить должен!

– Нельзя ей, Мить. – Фенька взглядом показал на Аленкину фигуру, и Гурьянов только теперь заметил, что Алена в талии слегка поправилась.

– А-а!.. Значит, у вас порядок?

Фенька виновато улыбнулся.

– Тогда ты хоть теперь к нам переведись, – сказал ему Гурьянов. – Мне прошлый месяц пятьсот двадцать закрыли, а у тебя семья, нечего на бензовозе сидеть.

– Вы кушайте, кушайте, – сказала Алена. – Зачем ему к вам? Нам вполне хватает. А его тут на бурильщика учиться взяли. Чтоб специальность была.

– Хватает, значит? Ну… За хозяйку твою и за этого… Ну, будет который.

– Спасибо, – потупилась Алена.

Выпили. И опять пауза – о чем говорить?

– Н-да… Порядок у вас, значит. Значит, на Черное море я один поеду, – сказал Гурьянов Феньке.

– А может, вам не надо уезжать? – осторожно спросила Алена.

– Та-ак! – с деланным весельем сказал Гурьянов. – Теперь ты меня поучи! Ну, прямо все знают, как мне жить, один я не знаю!

– У тебя борщ стынет, Митя, – сказал Фенька и укоризненно посмотрел на Алену. – Алена! Ты это… поставь музыку, а?

Блеклое утро высветило окно Полиной квартиры.

Гурьянов лежит с открытыми глазами, притихшая счастливая Полина дремлет на его плече.

– Женюсь я на тебе, – говорит вдруг Гурьянов.

Полина вздрагивает, открывает глаза.

– А что? – продолжает он. – Поженимся, будем жить.

Полина стрункой вытягивается под одеялом.

– А что ты меня старше, так не в том дело, всякое бывает, главное – была бы любовь.

Полина не выдерживает – всхлипывает и, уткнувшись лицом в подушку, плачет навзрыд.

– Да ты что? Что с тобой, Поля? – испугался Гурьянов.

Она не унималась. Он встал, набрал воды в кружку.

– Выпей. Да что с тобой?

Полина повернулась к нему, утерла слезы, сказала с тоской:

– Дура я, Митя, ой, дура! Загадала. Вроде если ты ночью про любовь скажешь, значит – так это… снова бросишь меня.

– Тьфу! – сказал Гурьянов и сам выпил воду из кружки.

Полина прижалась к его плечу и спине, жарко и быстро сказала в затылок:

– А ты не слушай меня, не слушай. Ты женись. Мы детей заведем, много!

– Делов у меня – детей тебе делать!

Она отстранилась, спросила с болью:

– Что ты мечешься, Митя?

Он молчал.

– Ты сюда за деньгами приехал? Хочешь, я тебе денег дам?

– Какие деньги! – поспешил возмутиться Митя. – Плевать я на них хотел.

– А что тебе нужно, Митя?

– Я б сейчас арбуз съел, это точно, – вздохнул он.

– Эх, Митенька. Куда ты свою жизнь откладываешь, кому?

– Да ты ее хоть видела – жизнь? – усмехнулся он.

– Я много видела, Митя, – сказала она, не шевелясь и глядя куда-то в далекое – за стены – пространство. – Ладно. Тебе скажу. Чего уж теперь?.. Бездетная я, Митя.

– Как это? – оторопел он.

– И муж оттого ушел, – продолжала Поля. – Врачиха сказала – не будет у меня детей. – Она будто сглотнула слезы, но глаза были сухие. – А тебе жену на всю жизнь надо – чтоб и дети были, и вообще…

– Да не нужна мне жена! – в сердцах сказал он. – Ну вас!..

По тонким бикфордовым шнурам резво катился огонь. Шнуры бежали от временного дощатого навеса к подножию заснеженной и поросшей стелющейся березой сопочке, а за ней, вдали, внизу, в распадке шли работы по прокладке трубопровода, и там же заходил на посадку вертолет Ми-6.

Огонь добежал по шнурам до разложенных по цепочке мешков с аммоналом, ухнул шестерной взрыв, сопку разом ополовинило этим взрывом, взметнуло, как щепу, подлесок, закружило с мерзлотой и снегом и кинуло вбок.

А по дощатому настилу временного укрытия застучали комья земли, и у входа взрывной волной бросило оземь мертвую белую куропатку.

– Убери, – попросил Гурьянова Фадеич. – Не могу смотреть. Придумали бы чего, чтоб все живое до взрыва разбегалось, а? Написать в газету?

Гурьянов не успел ответить – затрещала «урожайка». Фадеич снял трубку.

– Алле? Да, закончили, снимай оцепление. Положил трубку и сообщил Гурьянову:

– К тебе гости прилетели.

– Кто? – удивился Гурьянов.

– Не знаю. Собирай инструмент.

Полина шла от вертолета, глаза радостные, аж светятся.

Гурьянов двигался ей навстречу вдоль нитки нефтепровода, мимо работающих трубоукладчиков, скреперов.

– Здравствуй. Случилось чего?

– Ага. Здравствуй, Митя. Поцеловать можно?

– Люди ж тут. Шальная ты, ей-бо!

К вертолету спешил пилот, предупредил:

– Вы недолго. Сейчас вылетаем.

– Я быстро, – отозвалась Поля. – Отойдем, Митя.

…Они стояли в стороне от людей и вертолета. Снег и солнце слепили глаза.

– Ты ж говорила – бездетная, – изумлялся Гурьянов.

– Ну да, – счастливо улыбнулась Поля. – Сама удивляюсь. А врачиха аж не поверила сначала, а потом убедилась – точно. От любви, наверно. Просто, говорит, чудо какое-то. Митя, ты не думай, я не в жены прошусь. Только скажи: дашь ему имя свое?

– То есть как это?

– Я сама воспитаю, только бы имя, фамилию, а? Чтоб отца знал. А тебе хлопот никаких не будет, ей-богу.

– Дура ты! Я сказал – женюсь. И женюсь. А с ребенком нам рано. Понимать должна – что у нас есть? Женимся, на курорт съездим, погуляем годика два – тогда и…

Она как помертвела сразу:

– Ну что ты все считаешь, Митя! Я ж не прошу ничего, только фамилию. Ты ж не любишь меня.

– При чем тут любишь?! Просто нам рано сейчас, рано. Я еще жизни не видел.

– Эй! – позвали их от вертолета, и тут же взревел мотор, и винт погнал по полю снежную замять.

Гурьянов и Полина побежали к вертолету. Он держал ее под руку, будто она уже на сносях была, и говорил, и просил на ходу, наклоняясь под встречным ветром и снегом:

– Нам сейчас не надо этого, Поля. Я приеду. Я через неделю за взрывчаткой приеду, слышишь? Ты сама подумай – зачем нам дитя сейчас?

Бортовая полуторка, высоко подпрыгивая пустым кузовом на ухабах, поднялась с реки на взгорок, проехала по улице поселка и тормознула у магазина.

Перед входом в магазин стояли оленьи нарты и человек десять ненцев в оленьих малицах и кисах. Хоть и день уже был, а магазин закрыт на висячий замок, и ненцы волнуются.

Гурьянов направился ко второму торцу, к жилой Полиной половине дома. Уже подошел почти, когда оттуда вышла располневшая Алена, закрыла дверь на замок и двинулась ко входу в магазин, крикнула ненцам:

– Сейчас! Открываю!

– Лена, – сказал ей Гурьянов. – А Поля где, в больнице?

Но Алена демонстративно смотрит сквозь него, как на пустое место, и проходит мимо.

– Алена! – недоуменно окликнул он.

Нет, не обернулась.

Митина полуторка на рысях тормознула возле буровой вышки, юзом прокатилась по разъезженной ледяной колее, стала. Митя прямо с подножки запрыгнул на помост буровой, схватил Феньку за лацканы брезентовой робы.

– Где Полина?

Фенька промазученной рукавицей оторвал Митины руки от своей робы, поднял холодные глаза, сказал спокойно:

– А тебе зачем?

Бурильщики выжидательно повернулись к ним от ротора, готовые, конечно, в случае чего тут же прийти Феньке на помощь, но Гурьянов по-прежнему резко спросил:

– Знаешь иль нет?

– Нет. Да она и сама не знает, – горестно отвечает Фенька.

– Как это? Мне сказали, она улетела. Куда?

– Я ж говорю: она сама не знала.

– Она ж брала билет!

– Не-а. Она почтовым до Тюмени, а оттуда – куда поведет. Сказала, что рук тебе вязать не хочет. – И вдруг прибавил с жалостью и даже снисходительностью какой-то: – Дурак ты, Митя.

Он шел по окраине поселка. Ненецкие чумы стояли здесь вперемешку с русскими рублеными домами, и во дворах, вывешенные на шестах, дубились морозом вывороченные собачьи шкуры. Позже из них сделают унты, столь нужные человеку на Севере, но все же эти пестрые выворотки, бывшие еще вчера живыми Тузиками и Бобиками, это напоминание о людском и собственном предательстве, выставленное в ряд… с души воротило глядеть, паскудно было.

Опустив глаза, Гурьянов ускорил шаг.

В сберкассе молодая кассирша крест-накрест перечеркнула сберкнижку и с явной враждебностью выложила перед Гурьяновым самые старые деньги – несколько пачек засаленных и захватанных рублевых и трехрублевых купюр. Медленно отсчитала еще шестнадцать старых рублевок, подвела итог:

– Одна тысяча сто шестнадцать рублей двадцать три копейки. Пересчитайте.

– А крупней нету?

– Для вас – нету. Пересчитайте.

– Дура, – сказал он и сгреб деньги.

А потом в «балке» он складывал в чемодан свои вещи – свитер, пару рубах, белье. Деньги, перевязанные бинтом, сунул поглубже, на дно. На тумбочке стоял транзисторный приемник «Сокол», Гурьянов поколебался, но взял и его, положил в чемодан.

– Куда ты? – удивился оспатый.

Гурьянов промолчал.

– Ты куда собрался? – приставал оспатый.

Гурьянов взял чемодан и подался к выходу.

– А чё случилось? – спросил оспатый с недоумением. И даже слегка загородил дорогу. – Чё случилось, Гурьянов?

Гурьянов поднял на него глаза.

– Чихал я на вас. Понял?

Вертолет взревел, закрутил винтом.

Механик изнутри салона защелкнул дверцу и мимо Гурьянова, по мешкам с мороженой рыбой пробрался вперед, к пилотам. Рыбы в вертолете было много – целый салон. Нельма и муксун – в мешках, а полутораметровые осетры, звонкие, как бревна, свалены были прямо на пол. Заиндевевшие, они смотрели на мир тупыми слюдяными глазами.

Гурьянов сидел у иллюминатора на мешке с мороженой нельмой.

Вертолет оторвался от земли и, выполняя разворот, завис над стройучастком.

Там, на стройучастке, шла привычная работа, люди тянули через тайгу нитку нефтепровода. К стоявшему возле прорабской Фадеичу спешил с каким-то делом оспатый…

Гурьянов презрительно отвернулся от иллюминатора.

Закончив разворот, вертолет выровнялся, и земля утонула под ним, укрылась облачностью.

Часть 4 Столичная жизнь

Солнечным мартовским утром Дмитрий Гурьянов прибыл в Москву. В аэрофлотском автобусе гремела джазовая музыка радиостанции «Юность» – о весне, о молодости, которой открыты все пути и дороги. Гурьянов оглядывался, озирался – вот она, Москва, вот она – жизнь, вся – впереди, как спелое яблоко, которое еще предстоит надкусить. А все, что прожито так или не так, – в прошлом! А теперь мы все начнем по новой! И место для этого вполне подходящее – столица! На улицах – потоки лаковых машин, сверкание витрин, торопливость студенток. Даже снегоочистители жуют снег под музыку «Песняров».

Под эту же музыку он ехал в такси, засматриваясь на столичные проспекты, толчею машин на перекрестках, на знакомые по открыткам площади. Вместе с Гурьяновым немигающими слюдяными глазами глядел на мир из окна кабины полутораметровый мороженый осетр. Митя придерживал его рукой.

У какого-то светофора тормознули в ряд четыре машины, и водитель соседнего такси весело сказал Гурьянову про осетра:

– Обский?

– Ага.

– Земляк мой, сразу видно. Куда везешь?

– Невесте, – сообщил Гурьянов.

– Да, это я понимаю, закус! А может, продашь?

Митя улыбнулся, отрицательно покачал головой. Разъехались.

А потом с осетром на плече и чемоданчиком в руке он оказался в Юго-Западном районе столицы, в его новых кварталах. Улица была перекопана, и такси пришлось отпустить, но Гурьянов не падал духом. Сверившись с записной книжкой, спросил у прохожих, как пройти к нужному дому, ему показали, и он в решительном, целеустремленном настроении двинулся по курсу, прошел по мосткам над какой-то разрытой водопроводной канавой, а все прохожие завистливо и восхищенно оглядывались на его осетра, на это северное чудо, особенно дети, которые с родителями или самостоятельно спешили в школу.

Перламутровая чешуя рыбины поблескивала на мартовском солнце, и хотя вообще-то осетр уже изрядно наелозил плечо, настроение у Мити не портилось – вон Люся в каких домах живет, шик!

Нужный ему дом тоже оказался красавцем – белый, девять этажей, балконы разноцветные. У входа скамеечка, детская площадка с качелями, турник, ледяная горка для санок.

Гурьянов снова заглянул в записную книжку, спросил что-то у выскочившей из подъезда девчонки-пятиклассницы, та показала на окно третьего этажа и убежала, оглядываясь на осетра.

Третий этаж, лестничная площадка. Гурьянов стоит перед семнадцатой квартирой. Явно волнуется. Проверил, все ли застегнуты пуговицы на полушубке, подал осетра для равновесия чуть вперед и, сдерживая улыбку, нажал кнопку звонка. Подождал, настойчиво нажал снова. Но не открывали. Гурьянов поглядел в глазок на двери, потом на свои часы на руке, нажал звонок еще раз – уже без особой надежды.

Но открылась не эта дверь, а соседская, оттуда выскочил мальчишка-первоклассник с ранцем за плечами и тут же обалдело застыл перед Митиным осетром. Следом, запирая дверь, шла его бабушка.

– Здравствуйте, – сказал ей Гурьянов и кивнул на дверь семнадцатой квартиры. – Муравина здесь живет? Люся?

Старуха хмуро глянула на него, хотела что-то сказать, но удержалась, ограничилась кратким:

– Живет.

– Ушли уже, – огорченно сказал Гурьянов и на всякий случай еще раз нажал на кнопку звонка.

А старуха дернула внука за руку, подтолкнула к лифту и вызвала кабину. Где-то наверху, на девятом, может, этаже кабина стронулась, пошла вниз.

Старуха искоса оглядела Гурьянова – от его меховых сапог и полушубка до осетра и огорченного лица.

Сжалилась, спросила хмуро:

– Родственник, что ли?

– Я с Севера, с Заполярья, – поспешно, но не впрямую ответил Гурьянов. – Думал – пораньше если, с утра, – застану. – Он старался подладиться к старухе – соседка все же.

– Подождешь – застанешь, – загадочно сказала та и шагнула с внуком в кабину лифта.

– А скоро? Эй! – подался за ней Гурьянов, но дверь кабины закрылась, и старуха уехала вниз.

Оставалось ждать.

Оттаивающий под солнцем осетр лежал на скамейке у парадного входа в дом, а под скамейкой сидела бродячая кошка и сторожила капли, падавшие с осетрового хвоста.

Гурьянов ходил по дорожке у дома, ежился. Все-таки март был, солнечный, но март. Потом Митя решился – поглядывая на пустые окна дома (неловко все же), он подошел к турнику, сбросил полушубок. Подпрыгнул, подтянулся несколько раз, сделал кач, склепку, вымахнул на перекладину, закрутил «солнышко». Теплей стало. Он снова сделал кач, перехватил руки, широко отмахнулся на склепке и закрутил «солнышко» в другую сторону.

И тут увидел, что к дому подошел новенький «Москвич».

На переднем сиденье были двое мужчин лет по 35–40, один из них, с бородкой, вышел из машины, открыл заднюю дверцу, растормошил кого-то на заднем сиденье, и вдруг Митя увидел с турника, что оттуда, с заднего сиденья «Москвича», выбралась заспанная Люся. Протирая глаза, улыбаясь и щурясь от солнца, она увидела лежавшего на скамье осетра и воскликнула с нарочито преувеличенным и несколько театральным восторгом:

– Ка-ка-я осетрина!

И, вкусно потянувшись, нетвердыми шагами пошла к осетру, позвала отбежавшую кошку:

– Кс-кс-кс!

Да, она была почти так же прекрасна, как прошлой осенью на юге, – и глаза, и эти влажные, чуть приоткрытые губы, и волосы, распущенные по воротнику помятого пальто. Но она была пьяна, и ей явно хотелось «выступить».

Обеспокоенно поглядывая на окна дома, бородатый взял ее под руку, сказал властно:

– Люся, иди домой. Мы заедем завтра.

– Отстань! – с ожесточением и даже какой-то брезгливостью выдернула она свой локоть. Но затем сказала не враждебно, а будто просто сообщила: – Вы свиньи, я не хочу вас видеть. – И, забросив за плечо длинный трехцветный шерстяной шарф, опять позвала кошку: – Кс-кс-кс!

– Не выступай, иди домой, – пробовал удержать ее бородатый.

Но Люся не слушала, обратилась к осетру, все так же по-театральному округляя слова:

– Чья это такая осетриночка?!

И даже приложилась щекой к рыбе. И тут увидела застывшего на турнике Митю. Их взгляды встретились. И в ее глазах он прочитал все – от удивления до волевой попытки заставить себя протрезветь.

Меж тем «Москвич» развернулся, и бородатый собрался сесть в него, но Люся вдруг выпрямилась над осетром, приказала:

– Стойте!

Бородатый и водитель «Москвича» оглянулись.

– Смотрите, вы! – громко и презрительно сказала им Люся. – Вот кто меня любит!

И медленными шагами, с едва заметным, но все же заметным нарочитым перебором драматизма пошла к турнику, остановилась перед ним, глядя Мите в глаза, а потом рухнула перед ним на колени прямо в снег.

– Прости меня.

Из-за угла показалась старуха соседка, уже без внука.

«Москвич», заурчав мотором, поспешно ушел, и вместе с ним, конечно, укатил бородатый, а в окнах дома показались любопытные лица.

Митя сидел на турнике, нелепо перебросив ногу через перекладину и глядя на лежащую внизу Люсю.

Какой-то пацан катил мимо санки, остановился и с недоумением уставился на Люсю и Гурьянова.

Люся неловко поднялась со снега, отряхнула колени и сказала трезво и горько:

– Слезай же. И вали отсюда.

И, не поднимая глаз, медленно пошла к подъезду. Конец длинного модного трехцветного шарфа тащился за ней по снегу.

Проходя мимо осетра, Люся тронула его пальцами, будто, прощаясь, провела черту и – исчезла в подъезде.

Гурьянов глядел ей вслед, ждал еще неизвестно чего, потом неловко соскочил с турника, подошел к скамейке, надел свой полушубок, взглянул на осетра. И вдруг изо всей силы хряпнул его сапогом по осетровой морде.

Кафе «Метелица», второй этаж. Огромный притемненный зал битком набит молодежью. За четырехместными столиками сидят по восемь человек, пьют коктейли и лимонад, обсуждают последние записи Ринго Старра и Фрэнка Синатры, курят и негромко поют под гитару. Все тут знают друг друга, легко переходят от столика к столику, где-то изнывает от саксофонной истомы музыкальный автомат.

За одним из столиков – Митя Гурьянов в соседстве с дюжиной ребят и девиц.

– Да брось ты, – утешает его молоденький семнадцатилетний парень.

– Что ты знаешь? Что ты знаешь? – грустно вопросил Гурьянов. – Меня на Севере такая женщина любила! Эта по сравнению с ней… – Он презрительно и отчаянно махнул рукой.

– Ладно, старик! Что ты из-за какой-то метелки?.. Баба тебе нужна? Сделаем.

– Эй! – позвал официантку Гурьянов, а парень окликнул ее по имени:

– Зина.

Официантка подошла, Гурьянов распорядился:

– Еще шампанское, бутылку.

– Две, – сказал парень и объяснил: – На всех.

– Две, – подтвердил Гурьянов.

– Деньги сразу, – сказала официантка.

– У него есть, – успокоил ее парень.

– Деньги сразу, – бесстрастно повторила она.

– Правильно, – сказал Гурьянов. – Наш человек.

И достал из кармана пачку ассигнаций. Поглядел на них, разом трезвея, потом косым взглядом отметил, что компания, бросив свой разговор, тоже на эту пачку взглянула, ухмыльнулся и сунул деньги обратно. А официантке широким жестом протянул две десятки.

– На, тундра, гуляй!

– Еще трояк, – сказала официантка. – Шесть коктейлей было.

Он поглядел ей в глаза. Она смотрела на него спокойно, даже с каким-то наглым вызовом. На вид ей было двадцать два, ну – двадцать три, но глаза взрослые, беззастенчивые. Гурьянов, не споря, отдал ей еще три рубля. И предложил всем:

– Братцы, споем? – И, не ожидая никого, запел: – Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали. Товарищ, мы едем далеко… Эх, салаги, я такую женщину бросил!.. Товарищ, мы едем далеко…

Компания отстраненно молчала, официантка принесла шампанское.

Через час компания вывалилась из кафе.

– Гуд бай, старик!

– Слушай, отец, займи трешник на тачку.

– Танька, мать, ты куда? Опять «динамо»? Постой! – Пока, мужик, чао!.. И Гурьянов остался один.

Холодный ночной проспект с холодными неоновыми огнями. Шелуха отклеивающихся афиш, застывшие манекены в витринах. Высотные дома. И – одинокий Гурьянов.

Из кафе вышла официантка Зина. В шубке, модных сапожках. Посмотрела на Гурьянова, усмехнулась:

– Ну, все вытрясли?

Он промолчал.

– Ночевать-то хоть есть где?

– А тебе что?

– Ничего. Спрашиваю. На вокзал пойдешь? – Она опять усмехнулась. – Ну, пока.

И пошла, цокая сапожками по бетонным плитам тротуара.

– Эй, – окликнул Гурьянов.

Щелкнул английский дверной замок, дверь Зининой квартиры захлопнулась за Гурьяновым. Зина включила свет.

– Сюда. – Она провела его по коридору в крохотную комнату-пенал с одним окном и тахтой у стены. Еще стоял здесь старый, отключенный от сети холодильник «Газоаппарат-II» и вместо столика и тумбочки – станок от ножной швейной машины. А больше в комнате ничего не было – пусто.

– Телефон в коридоре, белье в холодильнике, – сказала Зина. – В месяц сорок рублей, деньги сразу.

Она требовательно протянула руку, Гурьянов достал деньги, отдал. Зина деловито пересчитала, спрятала, предупредила:

– Ко мне в комнату хода нет, и вообще – без этого чтоб, без дури. Усек?

– Усек. – Он хмуро отошел к окну, поглядел на город. Город лежал внизу, в ночи, горбился крышами.

– Да ты не боись, – уже чуть мягче сказала за спиной Зина. – Я сначала тоже так. А потом… Тут жить можно. Устроиться только надо.

– Устроюсь, – произнес Гурьянов, глядя за окно и словно примериваясь к этому новому своему месту жительства.

Зина ушла в свою комнату, и ключ в ее двери сухо повернулся на два оборота – он слышал. Но ему это было все равно, он стоял у окна, смотрел.

Где-то вдали проклацал по стыкам рельсов грузовой трамвай, потом по ночной улице прошли, закуривая на ходу, рабочие с маленькими чемоданчиками в руках. В стороне вздохнул и ухнул кузнечный пресс. Над станцией метрополитена чинили мигающую красную букву «М». Москва исподволь, с ночи еще начинала новый трудовой день. И в одном из окон стоял ее новый житель Дмитрий Гурьянов. В полушубке, шапке – он только прибыл.

Прошел месяц.

Столица жила полнокровной столичной жизнью – она запускала по утрам конвейеры и станки, плавила сталь, училась в школах и институтах, по-весеннему мыла окна и красила садовые скамейки, собирала хитрые ЭВМ, синтезировала пластмассы, прокладывала новые тоннели метро. Она работала – красиво, с размахом, в ритме.

И Гурьянов тоже работал в этой многоликой Москве.

Десяток финских гарнитуров стояли на тротуаре у входа в мебельный магазин, солнечное весеннее утро смотрелось в их чистую полировку. Покупатели наперебой заискивали перед грузчиками и шоферами, дожидаясь своей очереди увезти мебель домой.

Затолкав последний сервант в набитый до отказа мебельный фургон, трое грузчиков и сами втиснулись туда же, и один из них – расторопный и ушлый бригадир Костик – тут же достал колоду засаленных карт. А Гурьянов закрыл за ними дверцу фургона, щелкнул задвижкой и ушел в кабину, сел за баранку, спросил у запаренного и счастливого от покупки клиента:

– Куда дерево везем?

– Какое дерево? – не понял тот.

– Ну, мебель.

– А! В Бескудники. Дерево!

Карусель рабочего дня закружилась в ритме утренней передачи радиостанции «Юность». Гурьянов вел свой фургон во всякие Химки, Бескудники, Беляево, Мневники и Медведково. Новая жизнь заселяла молодые пригороды Подмосковья, щедро строились тут новые высотные микрорайоны, и новоселы нетерпеливо ждали мебельный фургон у новых подъездов – радовались, суетились, ахали и охали. Финские, рижские и прочие мебельные гарнитуры взбирались по лестницам, поднимались лифтами и утверждались в новых квартирах. Полированные столы, серванты, тахты, шкафы, пуфики и мягкие диваны, гарнитуры под дуб, под бук, под карельскую и некарельскую березу – за этой мебелью выстаивали в очередях, гладили ей полировку, дышали на нее, таскали на руках, ставили в «красные» и во все прочие углы квартир, а Гурьянову и его напарникам доставались от этого ажиотажа щедрые чаевые – за перевозку, за погрузку-разгрузку.

Обедал Гурьянов в «Метелице», у Зины.

Маленький столик перед самым входом на кухню – служебный, двухместный. И порции служебные – с верхом. А напротив Зина сидит, смотрит, как он ест.

– Не спеши, – говорит Зина, и глаза у нее приглядывающиеся, оценивающие, и взгляд долгий.

Но он и так не спешит, да и на Зину не смотрит, и глаз ее не видит.

– У нас завтра рижские холодильники будут, новые. Надо кому?

– Катя на базе спрашивала, я скажу, – ответила Зина вскользь. И после паузы, вдруг: – Замкнутый образ жизни ведете, Дмитрий Петрович.

Он удивленно поднял глаза, она объяснила:

– Не ходишь никуда. Дома и дома.

– А куда ходить?

– Ну, сюда бы пришел вечером.

Он усмехнулся презрительно, стал есть.

– Найти тебе невесту, а? – весело предложила Зина. – А что? Ты не пьешь, не калека.

– Чего это ты? – удивился он ее настырности.

– Ничего, а что? Я ж где работаю? У меня тут такие девочки!.. Тебе кто больше нравится – блондинки? брюнетки?

– Мне эти ваши метелки не надо.

– И правильно, – подхватила Зина. – И я так думаю. Тебе вообще надо – чтоб с квартирой, а как же! Я ж понимаю. У меня есть. Ты приоденься, сейчас у Наташки в ЦУМе польские костюмы завезли. Ну и билеты достань в театр или куда – чтоб культурно все. Ладно?

Он закусил компотом, подъел ягоды со дна, потом спросил:

– Блондинка?

– Кто?

– Ну эта. Невеста.

– А-а… Ну ты посмотришь. Ишь!.. Накушался?

Он стоял на углу, ждал. Не нервничал и не волновался, но все-таки интересно было. Тем более – кругом весна, свидания у метро, девочки всякие туда-сюда ходят и билеты спрашивают – нет ли лишнего? А у него лишнего нет – три только.

Он уже стал на часы поглядывать – все-таки пора бы им появиться. И вдруг…

Надо же! Зинка шла одна, но!.. – японский бог! – Зинка это или не Зинка?

Она шла как пава, как кинозвезда. Замшевая юбочка и кофточка черт-те какая, бельгийская или австралийская и в такую обтяжку, что сейчас на груди лопнет, и в блестящих сапожках, летних, на люкс-платформе, и глаза подведены, и при сумочке, и в такой прическе от «Чародейки» под натуральную блондинку – ну как с картинки, на нее пол-улицы оглядывается.

А она идет – никуда не смотрит, на Митю смотрит и глазами спрашивает – ну как? годится?

Концертный зал был забит до отказа, даже в проходах стояли. На сцене оркестр весь в черных фраках, а скрипачи с белыми кружевными воротничками. Настраивали инструменты. И все тут серьезные, как в церкви, – и зрители, и музыканты.

У Мити и Зины роскошные места – первый ряд амфитеатра. Они прошли на свои места, сели, стали мороженое докушивать.

И весь зал, как и музыканты, тоже настраивался – откашливался, оседал.

Наконец вышла конферансье. Высокие каблучки простучали к микрофону.

– Начинаем концерт классической музыки! – Голос был так высок, что хотелось выпрямить позвоночник. – Дебюсси! «Послеполуденный отдых фавна»!..

Последние слова утонули в шуме аплодисментов.

– Чей отдых? – наклонился к Мите молоденький лейтенант из верхнего ряда.

– Павла какого-то, – объяснил Гурьянов и стал сверху, свысока разглядывать музыкантов – чего они сейчас им сыграют?

Через несколько минут стало ясно, что этот Павел, наверно, крепко пообедал жирной бараниной – иначе зачем бы его так в сон клонило? Этот Павел жил, конечно, красивой жизнью – он лежал себе после обеда в гамаке, окруженный своим барским садом, и тихо зевал, слушая, как журчит фонтанчик возле цветочной клумбы, и чем-то этот Павел был похож на Митю Гурьянова. А рядом с гамаком, на лужайке, загорала эдакая молодая нимфа, неземное существо двадцати лет от роду – то ли Люська, то ли Зина, то ли та, что проезжала тогда по тракту на Вятке. Издали вроде не различить было, а потом она повернула голову – Господи, Поля! Только… только до чего же она на Митину мать похожа, надо же! Как он раньше не замечал…

Зина заворочалась в кресле, и Гурьянов проснулся, выпрямился, снова заставил себя слушать музыку, но все равно через минуту уже не слышал ее, а просто следил за скрипачами – здорово это у них получается, двадцать, наверно, скрипок и все разом – то вверх смычки, то вниз, вверх, вниз. Слаженно, как солдаты на плацу. Потом, скучая, стал он зал разглядывать. Вот ведь публика, сидят, слушают эту галиматью, какая-то старушка в такт скрипкам головой кивает, а на балконе мальчишка в костюмчике, ну совсем пацан, а весь вперед подался, к оркестру, даже рот открыл. И молодежь, студенты застыли в проходах, оцепенели…

– Пошли отсюда! – сказал вдруг Гурьянов Зинке.

– Что?

– Пошли. Ну их! – обозлился он.

Они поднимались по лестнице, не глядя друг на друга. Не потому, что с концерта ушли или поссорились, – нет, наоборот даже: как ни странно, а музыка этого Дебюсси не отвязывалась, а шла за ними, только где-то очень далеко, фоном.

Зина своим ключом открыла парадную дверь квартиры и уступила ему дорогу:

– Входи.

Он помедлил с секунду и вошел. Английский замок на двери захлопнулся за ним с сухим, как у капкана, щелчком.

В прихожей, пока он переобувал туфли на тапочки, Зина не остановилась, а прошла прямиком в свою комнату и дверь за собой закрыла, но того характерного двукратного поворота ключа слышно не было.

Гурьянов посмотрел на ее дверь, пришел в свою комнату, такую же пустую, как и раньше, в первый день вселения, покурил у окна, прислушиваясь к Зинкиной половине квартиры, но тихо было – ни звука. И тогда он решился – загасил окурок и направился в коридор, к Зинкиной двери. Остановился подле нее, прислушался – нет, ни звука, но и дверь явно не заперта. Он постучал негромко. Не отвечали. Он еще стукнул – тихо. Тогда он удивленно нажал дверную ручку, открыл и увидел…

…Зина сидела в притемненной, освещенной лишь мягким торшером комнате, сидела за столом напротив двери, и стол перед ней был накрыт на двоих – легкий ужин с вином и еще чем-то в запотевшем графине, и еще с парой Зинкиных глаз, которые оттуда, из-за стола, в упор смотрели на Митю, ждали.

За мебельным фургоном, из которого грузчики унесли в дом очередной шкаф или сервант, бригадир Костик разговаривал с очередным клиентом:

– Обижаешь, хозяин.

– Я обижаю?! – удивился тот. – Я ж вам десятку дал!

– За всю-то работу? Ты считай: шкаф, кровать, буфет, трельяж – и все без лифта, и все целое. А ведь полировка может по дороге – того… – Костик кивнул на последний, стоявший в фургоне раздвижной стол.

Гурьянов стоял сбоку, чуть в стороне, следил за возней щенка в детской песочнице. Щенок был неуклюж, и его несильные еще ноги подгибались при беге, но он упрямо гонялся за майским жуком, падал в песок, фыркал и вновь вскакивал. Породистый был щенок. А неподалеку грелась на солнышке старая овчарка, сонно поглядывала на возню своего детеныша.

– Ладно, – сказал клиент бригадиру. – Вот еще трешник.

– Трешник! – презрительно ответил Костик. – Трешник и бутылка не стоит.

– Так всего ж – тринадцать! И еще по наряду.

– А что ты так небрежно с рабочим классом? – жал Костик. – «По наряду»! «Трешник»!

– Это вы-то рабочий класс?!

– А то кто же!

– Барыги. Только выдаете себя за рабочих.

– Ну, ты! – Легкая улыбочка пропала у Кости, и уже поднята пятерня. – Сам-то кто?

– Токарь. Руки прими – хуже будет. – И крикнул остерегающе: – Альма!

Но поздно. Старая овчарка, тренированная, наверно, смолоду, уже увидела эту поднятую на хозяина руку и уже взвилась в воздух. Гурьянов стоял между ней и Костей, он видел эти скачущие, разом налившиеся злобой желтые глаза, и еще он увидел – в тот же миг, боковым зрением, – что Костя чуть нырнул за его спину от собаки и теперь он остался один на один с этой сукой, но знакомое с детства подвывание, которым когда-то он останавливал даже взбесившихся кобелей, вдруг не получилось, не выговорилось, и тогда он не выдержал, отпрянул в сторону, думая собаку ногой подсечь, и та заметила этот жест и уже на него, Гурьянова, перенесла свою злость и выучку – мертвой хваткой повисла у Гурьянова на локте.

– Альма! Альма! – задергал ее за ошейник перепуганный хозяин, а в стороне, из детской песочницы, припадая на передние лапы, тявкал на Гурьянова и Костю неуклюжий щенок.

– А рассказывал!.. – посмеивалась Зина, перебинтовывая Гурьянову локоть. – С любым зверем может управиться! А самого собаки покусали, и где! В центре города, надо же!

В квартире у Зины шел ремонт, и с одной стены была уже целиком обита вся штукатурка, и мебель была сдвинута к окнам и укрыта газетами, и только Зинкина кровать и тумбочка еще стояли на месте, в своем, на манер алькова, закутке-нише.

Зина завязала ему бинт повыше локтя и мельком поцеловала заголенное Митино плечо, а из-за стены послышался вдруг детский плач, младенческий – отчетливо, прямо как рядом, поскольку штукатурка со стены была сбита. Гурьянов даже вздрогнул от этого крика и с недоумением поглядел на Зину.

– Да это Райка из роддома вернулась. Рожает, как лошадь, каждый год. Ничего, мы тут еще ковер повесим, не будет слышно.

– А приемник ты зачем достала? – Он кивнул на Зинкину тумбочку, там стоял транзисторный приемник «Сокол».

– Как достала? – не поняла Зина. – Это я тебе подарок купила. Чтоб тебе работать не скучно.

Гурьянов поглядел на приемник, он был точь-в-точь как тот, Полин, а тем временем из соседней квартиры долетел опять этот младенческий плач, и, чтоб заглушить его или продемонстрировать свой подарок, Зина щелкнула рычажком приемника, включила, и «Сокол» послушно отозвался бодрым голосом Эдуарда Хиля.

– Выключи! – резко сказал Гурьянов, но тут же сдержался и сам выключил приемник.

– Ты что? – изумилась Зина и подошла к нему вплотную, прильнула, сказала ласково: – Ми-итя.

Но он уклонился от ее теплых ладоней.

Разудалые частушки оглашали лесную дорогу. По дороге катил мебельный гурьяновский фургон, в нем на загородную прогулку выехала вся Митина бригада – с женами, с друзьями, с шашлыком и двумя ящиками пива.

В фургоне было весело. Зина запевала в полный голос, и погода была хорошая, летняя.

А в кабине под эту песню Костя говорил Гурьянову:

– Нет, баба у тебя – первый класс, что ты! Молодец. Во-первых, квартира. После ремонта – что ты! – можно на трехкомнатную сменять. Во-вторых, всегда ж продукты дома, с ее-то работой! Я вам на свадьбу лососину достану…

А потом, раздевшись на лесной опушке, все бежали к реке и с ходу бултыхнулись в ее тихие воды, и писку было, и визгу, а Костя утащил к воде ящики с пивом, утопил у берега, чтоб охладить до обеда.

И уже над костром на козлах заскворчал над огнем шашлык, и небольшая компания устроилась в тенечке с домино.

А Зина с Гурьяновым шли по лесу, грибы высматривали. Зина чуть впереди, в сарафанчике, молодые ноги поблескивают на солнце, и лес был тихим и мирным, пронизанным солнечной паутиной покоя, и где-то неподалеку, в ольшанике, тенькала птичья мелкота.

Митя останавливался, смотрел лес. Давно он в лесу не был. Он видел тут больше, чем любой другой, – видел больное дерево, видел следы беличьей поживы и брошенное ульем дупло.

– Ой, хорошо-то как! – сказала Зина, отдыхая рядом с Митей на открытой солнцу поляне, в теплой высокой траве. – Я знаешь что думаю? После свадьбы на юг поедем, а? На курорт. В Сочи или в Сухуми, правильно? Можно еще в Прибалтику, но там погода плохая.

Он лежал на спине раскинув руки, глядел в небо, и Зина примостилась ему на руку, прижалась вплотную, и ее молодое, разогретое солнцем тело было совсем рядом – через рубашку.

– А вообще, если захотеть, можно через годик машину взять, – продолжала она, – ну, пускай «Запорожца». И поехать! Ой, люблю я красивую жизнь, Митя! А что? Мы ж молодые, здоровые, вся наша жизнь – наша. И будем жить, правильно? Мить… – Она коснулась губами его щеки, а потом нашла его губы и стала целовать – сначала легко, а потом все крепче, всласть.

Какая-то тень легла сбоку на его лицо, и он повел глазами. В высокой, пронизанной солнцем траве стоял над ними двухлетний пацан, ну клоп совсем, ребенок. Светловолосый, русый – солнечные лучи дробились в его волосах радужно, как нимб. Он стоял и с серьезным интересом глядел, как Зина целовала Гурьянова, и Митя – распластанный и прижатый к земле Зинкиными поцелуями – встретился с ним взглядом и, оторопевший, не мог шевельнуться. Это длилось недолго, может, только секунду, а потом малыша подхватили сзади чьи-то сильные руки, вознесли вверх, в воздух, и молодой отец с грибной корзиной в руке усадил малыша к себе на плечи и унес, не сказав ни слова.

Но, услышав его шаги, Зина и сама отпрянула от Мити, и Гурьянов сел в траве и смотрел, как эти оба – отец и малыш – удалялись в лес: отец спустил пацана на землю, и они шли вдвоем, держась за руки.

Отблески ночного уличного фонаря плыли, чуть покачиваясь, по отремонтированным стенам Зининой квартиры. И по лаковой полировке новенького немецкого гарнитура – по шкафу, горке, серванту, журнальному столику и креслам, на одно из которых был протянут от швейной машины подол недошитого белого свадебного платья.

Гурьянов открыл глаза.

Рядом была Зина, не спала, глядела на него, будто сторожила.

В зыбкой тишине он повел глазами по комнате – по этому новому гарнитуру, стоявшему еще вперемешку со старой мебелью, по свадебному платью, ковру на стене. Тихо было за стеной, соседи спали. Гурьянов помолчал, сел на кровати.

– Ты куда? – сказала Зина.

– Сейчас. Покурю.

Встал, вышел в другую комнату, в ту, куда был поселен Зиной вначале. Тут тоже все изменилось, заполнилось новой мебелью.

Но Гурьянов нашел, что искал, – свой старый дорожный чемодан. Открыл его, надел свою старую рубаху, старые брюки и армейский полушубок, в котором он прилетел из Заполярья. Поискал сапоги, но сапог нигде не было, он открыл шкаф. В шкафу висели на вешалке новенький черный кримпленовый костюм с пиджаком типа «блейзер» и белая сорочка, и галстук, а под ними лежала коробка французских туфель «клерже». Гурьянов достал туфли из коробки, обул и шнурки завязал. Выпрямился. Теперь, когда он уже все решил, он не спешил, был спокоен. В старом своем полушубке он постоял у окна, поглядел на город, на его дома, крыши. Над Москвой занимался рассвет – снова где-то проклацал трамвай, прозвучали шаги. Гурьянов поглядел, поглядел, а потом достал со дна своего чемодана деньги – всю пачку своих накоплений, тысячу с чем-то рублей. Положил их на тумбочку, придавил пепельницей, но одумался, отнял от пачки несколько купюр – две сотни, не больше. Считать не стал, а сунул эти деньги в карман и – почти не таясь, но и бесшумно – прошел через коридор, открыл входную дверь и вышел из квартиры, а чуть позже – из подъезда.

На углу стояло такси, водитель спал за баранкой.

Митя постучал по стеклу кабины.

– Друг!

– А? – проснулся водитель. – Куда тебе?

– В аэропорт, во Внуково, в темпе.

– Случилось чего? – Водитель включил мотор.

– Надо. Давай.

Предрассветная Москва отлетала за крылья машины.

– А куда летишь-то? – спросил водитель.

– На Вятку сначала, в Киров.

– Так это ж с Быково.

– Иди ты?!

– Точно. Я знаю.

Машина развернулась прямо посреди пустой Пушкинской площади и помчалась в Быково. А где-то почти неслышно – или это только казалось Мите? – пели свою песню «Песняры» – о юности, о жизни, которую, как спелое яблоко, нужно только сорвать с ветки.

И под эту мелодию взлетал с Быково самолет, а затем мчался поезд, и вот она – наконец! – родная река Вятка.

Из-под низкого утреннего тумана вынырнули связанные плоты лесосплава, а потом открылся дебаркадер со знакомой и полузабытой вывеской «ЛИХОБОРЫ».

Не дожидаясь, когда баржа ткнется бортом о стенку причала, Гурьянов спрыгнул на пристань, лаковые туфли «клерже», оскальзываясь на влажных от утренней росы бревнах, заспешили в гору.

И уже не сдержать было гулкое сердце и нетерпение пульса.

– Бакенщик у вас где живет, а?

– Кто? – переспросила у него закутанная в телогрейку тетка.

– Бакенщик. Две дочки у него, сводные, на Севере они.

– А! Так это вон, на взгорке. – И показала дом над рекой. – Только одна приехала уже.

– Кто? Поля? – боясь поверить в такую простую удачу, быстро спросил Митя.

– Ну. Старшая, – подтвердила тетка.

И не чуя под собой этих французских «клерже», напрямик – не тропой, а напрямки по взгорку кинулся Гурьянов к Полиному дому. Издали слышал, как кто-то – наверно, отец ее – дрова там колет. И, оглушая пульс, где-то в душе «Песняры» подстегнули свою песню – отчаянную, победную.

Он выбрался наверх, к дому бакенщика, перевел дух. За невысокой штакетной оградой коренастая мужская фигура хозяйски колола дрова, и Митя уже хотел толкнуть калитку и предложить бакенщику свою помощь, но тут мужик оглянулся, и Митя увидел, что это вовсе никакой не Полин отец, а ее северный «жених» Степан Прокофьевич.

Онемело сердце.

Степан Прокофьевич глядел ему в глаза, долго. А потом даже с какой-то ленцой нагнулся, набрал в руку дрова и не спеша, хозяйски ушел в дом.

Над рекой Вяткой поднимался невесомый туман. В заповедном лесу гурьяновского лесхоза бело-молочным соком наливался порез в березовой коре, и березовый сок редко и весомо капал в белую берестяную кружку, с которой старик Недайбог обходил молодой березняк. Что-то почудилось старику в лесу – он повернулся…

А где-то рядом, на лесном покосе, сочно – по летним травам – пели косы, и рослые внуки старой гурьяновской гончей тут же озоровали в траве, возясь друг с другом, и вдруг настороженно навострили уши, сделали стойку, вытянув морды к лесной опушке, к незнакомой им, возникшей из-за деревьев фигуре.

Повзрослевший Дмитрий Гурьянов вышел к родному озеру.

Москва, 1964–1976 гг.

Примечания

1

Кони-Айленд – остров на юге Нью-Йорка, где живут еврейские и итальянские эмигранты. – Э.Т.

(обратно)

Оглавление

Игра в кино

  К читателю

  Глава 1 Мой французский роман

  Глава 2 Мой одесский роман, или Два с половиной провала в начале карьеры

  Глава 3 Любовь с первого взгляда

    1. Сорок рублей Феликса Миронера

    2. Режиссер на коленях

    3. Медовый месяц

    4. Лужина, Шендрикова, Теличкина, Русланова и Удовиченко

    5. Развод по-киношному

    6. Авторы тоже плачут

  Глава 4 Краснодарская невеста

  Глава 5 Последний фильм, или Игра в кино на чужом поле

    1. Нож, водка и киноэкран

    2. В Америке

    3. В Голливуде

  Глава 6 23 мая 1996 года

Любовь с первого взгляда Литературный сценарий

Ошибки юности Киноповесть

  Часть 1 Старт

  Часть 2 Заповедник

  Часть 3 Большие деньги

  Часть 4 Столичная жизнь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg