«Зоопарк»

Зоопарк (fb2) - Зоопарк 655K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виорэль Михайлович Ломов

Виорель Ломов Зоопарк или История про то, как Христина женила Пука на Эйлер Вальс-фантазия на десяти страницах с эпилогом

Безоружный человек – не человек.

Альфред Э. Брем

Эта история с географией произошла в нашем городе в начале девяностых годов прошлого столетия, лет за десять до обещанного конца света. Говорят, конец света уже был, но не прошел второе чтение в Госдуме. Население же продолжает, как и в начале девяностых, грешить-каяться и, кувыркаясь через голову, идти туда, куда ему не хочется, но куда оно идет.

Все права на электронную версию книги и её распространение принадлежат издательству ООО «Остеон-Пресс» и автору – Виорелю Ломову. Никто не имеет право каким-либо образом распространять или копировать этот файл или его содержимое без разрешения правообладателя и автора.

Страница первая Пульхерия Эйлер

Пуля Эйлер была видная из себя девушка. Полное ее имя было Пульхерия, что по-латыни означает «красивая». В магазинах готового платья Пульхерию интересовали строгие фасоны темной расцветки и размеры с пятьдесят шестого по пятьдесят восьмой, а туфельки – сорок первого, с широким носиком и низеньким каблучком, с перепонкой. Крупная была девушка и при силе. Фамилия Эйлер указывала на то, что ее предки – выходцы из Швеции или Швейцарии, но она была русская, о чем свидетельствовало ее имя, которое в Сибири встретишь чаще, чем еще где. Надо, правда, учесть, что по-латыни всё красиво, так как ни черта не понятно.

Отец Пульхерии был руководителем среднего звена со средним служебным рвением и в подпитии, как бы оправдывая свое скромное служебное положение, говорил:

– Я, например, никакой не праправнук крепостного Осипа Эйлера, печника, отпущенного на волю графом Шереметевым еще до крестьянской реформы 1861 года. Я самый что ни на есть непосредственный потомок того самого Леонарда Эйлера, который был выдающимся академиком и любил работать на стыке наук. Я потом покажу, при случае, рукопись его неопубликованной работы по небесной механике как составной части теории музыки. Там сохранилась его собственноручная подпись и дата, – он вывел в воздухе фамилию предка и дату, – Эйлер, 1767 год. Выцвело, правда, всё, полиняло, но прочесть можно. Там он берет производные от гаммы.

– Может, ты, Рудольф Никодимыч, еще и потомок того самого великого Леонардо, который – за его здоровье! – еще и да Винчи? Где-нибудь на их стыке? – спросил его как-то один шутник, чекист-железнодорожник Грач.

– А что? – задумался Эйлер. – Всё может быть. Тьфу-тьфу. – И постучал по столу.

– Да, – задумчиво произнес Грач, жуя сырок, – где стык, там и стук.

Если бы Эйлеры жили где-нибудь в селе, в своем доме с приусадебным участком, коровенкой и двумя свинками, да еще курами и гусями в придачу, ничего удивительного в том, что Пульхерия полюбила всякую живность, не было бы. Жили же Эйлеры в городской хрущевке с видом на трамвай и вытрезвителем наискосок. Тем не менее Пуля с раннего детства обожала – она сама так говорила, – обожала возиться с кошками, собаками, ежиками, дроздами, ящерицами, черепахами и даже мышками. Ей нравилось их «воспитывать». Кот, например, возил на себе белую мышь, после чего получал в блюдечке черный кофе. Он его любил с сахаром, одна ложечка на стакан.

Хозяйство вела мать Александра Львовна, женщина самостоятельная и нраву старшинского. Хозяйство повиновалось ей беспрекословно. Домоводство она совмещала с работой в четыре смены на химзаводе, где было непрерывное и крайне вредное для здоровья производство. Там она была мастером ОТК. Смены менялись с регулярностью времен года, через каждые три дня. Они шли по кругу, и в голове, здоровье и личной жизни Александры Львовны был такой же нескончаемый круговорот забот и волнений.

Муж по дому практически ничего не делал, если не считать всякой починки, ремонта и заготовительных работ на огороде, рыбалке и в лесу. Отоварка продовольственных талонов да увеселительные поездки в деревню за медом или салом вообще к делу не шли. Короче, Рудольф Никодимович, по мнению своей супруги, был не очень обременен домашними заботами, отчего много тунеядствовал. В свободное же от сибаритства время отец таскал Пульку на природу, за город, на реку, в зоопарк.

В зоопарке они бывали каждое воскресенье, отец – в неизменном синем костюме без верхней пуговицы, дочка – в нарядном платьице и с мороженым пломбир, а по праздникам с пломбиром и еще эскимо. Рудольф Никодимович, благостно глядя на сладкоежку-дочку, потягивал из фляжки винцо, а по праздникам коньячок.

А еще девочке нравилось гулять с отцом. Просто так, гулять и гулять. Оказаться вдруг на глухой улочке с деревянными заборами, где по дороге переваливаются, гогоча, гуси или роются в пыли куры, где бегают с визгом тугие поросята или бормочет индюк, а потом вдруг улица растекается в степь, и на солнечном взгорке щиплет травку козленок Иванушка со смышлеными, но совершенно бессовестными глазками.

Нравились Пуле собачки, бегущие куда-то по своим делам, кошки, увиливающие от любого дела, выскочивший из-под досок на секунду-другую бурундук. Когда им встречались лошадка или ослик, восторгу девочки не было предела, она протягивала им на ладошке печенье и хвалила животных за их красоту.

Однажды на окраине города они заметили рядом с дорогой громадного ежа, старого, у него даже иглы были желтовато-седые.

– Возьмем ежика, ему тут одному грустно, – сказала девочка.

Отец надел на ежа свой берет, и они принесли его домой. Еж понюхал еду, но не притронулся к ней. Грусть не покидала ежа, и через день им стало жалко зверька, и они отнесли его обратно. Рядом с ним они оставили яблоко. Когда Пуля обернулась в последний раз, она увидела, что еж развернулся и носом тычется в яблоко, а к нему скользит по асфальту, как по воде, трясогузка. Девочке стало радостно, и она сжала ручонкой широкую ладонь отца.

На уроках зоологии Пульхерия блаженствовала. Ведь речь шла исключительно и только о ее любимых созданиях! Когда она отвечала о них урок, глаза ее блестели, а голос звенел. Одноклассники удивлялись, а учительница умилялась.

– Ты, наверное, будешь зоологом? – с воодушевлением спрашивала она.

– А зачем? – простодушно отвечала Пуля.

Как-то после очередного урока зоологии она пошла в зоопарк и спросила у контролера:

– Кто тут у вас самый главный?

– Лев.

– А еще?

– Еще сторож Силантий. Юрий Борисыч, – обратилась контролер к спешащему мимо мужчине. – Тут вот вас спрашивают.

– Я слушаю вас, – остановился тот, с любопытством глянув на рослую, пышущую здоровьем девчушку.

– Я могу ухаживать за животными.

– Это прекрасно, прекрасно! Продолжайте в этом же духе. – И Юрий Борисович заторопился по своим делам.

– И я знаю все их повадки и как кого лечить и кормить.

– Так, – снова остановился Юрий Борисович, – и что же?

– Возьмите меня воспитателем к животным.

Юрий Борисович рассмеялся:

– Сколько тебе лет?

– Я справлюсь.

– Хорошо, вон там обратись к Майе Федоровне. Скажи, я послал. Приходи завтра, поговорим. Извини, в райком спешу.

Так Пульхерия стала самым младшим «воспитателем» в зоопарке, за что ей ежемесячно выплачивалось двадцать рублей. На первую и вторую получку девушка купила туфельки. Новые туфельки с перепонкой хорошо смотрелись на ее ножках, а тугие ножки в новых туфельках – еще лучше.

Пару лет она «воспитывала» животных, а после школы устроилась в зоопарк постоянно. Ее полюбили все: и работники, и «воспитанники». Бурый медведь вообще взял Пульхерию под свое покровительство. У девушки была широкая кость и крупная плотная фигура, которая не могла не нравиться медведю. К тому же она во всём любила порядок и чистоту.

Из событий, предшествовавших этой истории, стоит упомянуть о стороже Силантии, положившем глаз на Пульхерию. Ввиду своей более чем скромной конституции (на нем был пиджачок сорок шестого размера и башмаки тридцать восьмого) и перманентного пьянства, связывающего свободу движений, Силантий довольствовался громкими речами и умильными взглядами, за что на него крепко рявкал бурый медведь.

Однажды Силантий раздухарился, петухом глянул на Пульхерию, пришедшую в тот день в легком платье, рванул рубаху на груди и пошел на клетку с медведем со словами уничижения и презрительными жестами. Подойдя необдуманно близко к зверю, он упустил момент, когда медведь схватил его за штаны и потянул к себе. У сторожа хватило ловкости выскользнуть из брюк, которые медведь тут же и разодрал на несколько полос. Силантию влепили выговор, который он обмыл лишней кружкой пива. А Пульхерия впервые увидела, как тощи мужики снизу. Совсем никакие!

Страница вторая Христина

Для Христины было бы оскорблением узнать, что человек произошел от обезьяны. Разве только в том смысле, как кошка, измельчав, произошла ото льва. Впрочем, вряд ли Христина узнала бы об этом, так как при всём своем любопытстве была исключительно тупа. Даром что называлась шимпанзе. Ей было плевать на то, что, прежде чем человека запустить в серию, Господь создал обезьяну в качестве опытного образца. Христину, скорее всего, достали из «изолятора брака».

Христина была старожилом зоопарка, хотя родом из Африки, очень суетливой и, прямо скажем, недалекой обезьяной. Несмотря на цивилизованность места своего пребывания, от своих сородичей она далеко не ушла и умом не блистала. Понятно, с человеческой точки зрения. Сама же она оценивала себя высоко. Можно представить, сколько забавного рассказала бы она о себе, окажись среди родни или на телевидении.

Каждый зверь или птица хоть чем-то, но привлекали взор человека: самым красивым, сильным, что было у них, самым важным или цельным в их облике и характере. Христина же сразу отталкивала всем.

Все звери разные во время сна и во время бодрствования, когда они голодны или сыты, здоровы или больны. Христина же была всегда криклива, ненасытна и глупа. Она беспрестанно лазила, прыгала, корчила рожи, верещала, а во время приема пищи, когда успокаиваются даже макаки, не переставала передразнивать, прыгать с места на место, висеть на одной руке. После обеда носилась, как сумасшедшая, не заботясь о покое окружающих, а когда шла ко сну, то вопила и била палкой по прутьям клетки. К тому же обезьяна была страшная неряха и без всяких моральных принципов.

Пульхерия никогда не видела в глазах Христины и легкого оттенка чувства, которое могло бы расположить к ней человека. Ведь даже у ящериц глаза иногда светятся нежностью! Всё в ней было одно непрерывное кривлянье и дерготня. Своими прихотями, непослушанием, разнузданностью и бестактностью Христина достала всех. Она могла швырнуть на одежду посетителей свои экскременты и при этом смеяться так радостно, словно бросала подарки. Пульхерии часто бывало очень стыдно за поведение обезьяны, но она ничего не могла поделать с ней!

Короткое же знакомство Христины со сторожем Силантием вообще развратило ее: страж угощал ее выпивкой, от которой обезьяна была без ума.

Страница третья Эксперименты над обезьяной

Два молодых человека, блондин и шатен, оба в светлых костюмах, не обращая внимания на здоровенную тетку с ведром, уселись на поребрик и взялись обсуждать какое-то ночное событие. Оба были возбуждены, как бывают возбуждены люди на последней стадии усталости. Красные глаза молодых людей говорили о том, что их не пришлось сомкнуть в минувшую ночь. По словам шатена Игоря и блондина Вячеслава (так звали их), с тех пор, как Щелкунчик подписал с крысиным королем договор, все эксперименты на крысах получили законное основание. Ночной эксперимент, о котором шла у молодых людей речь, был проведен именно на крысах и был завершен успешно.

– Прикинь, только ты включил, на пятой секунде они выстроились в каре, оскалили зубы, как македонская фаланга, – рассказывал Игорь Вячеславу, – первая шеренга, хоп, навстречу лучам, ам их, заглотнула и тут же уступила место второй шеренге. Ты вторую порцию дал, вторая шеренга, хоп, заглотнула ее, уступила место третьей шеренге…

– Видно, им облучение не в новинку, – высказал предположение Вячеслав.

– Да, Петров говорил, что в Лос-Ала… – Игорь оглянулся и перешел на шепот.

Пошептавшись, они снова заговорили в полный голос:

– Ну, и где она? Петрову-то надо в обед доложить.

– А мы спросим сейчас. Хозяйка! Не подскажешь, кто тут Христина? Юрий Борисыч сказал, она где-то в клетке.

– А где же ей еще быть? Вон она.

– Которая?

– Да она там одна. С мордой нахальной. Шимпанзе. Вы ей конфетку покажите.

Молодые люди поблагодарили тетку, оказавшуюся совсем молодой симпатичной девушкой, и подошли к клетке.

– Христина! – позвали они дуэтом. – Покажи личико!

Обезьяна сделала круг и остановилась возле посетителей. Игорь протянул ей бублик. Христина всунула в бублик руку и поскакала дальше.

– Вот дура! – сказал Вячеслав.

– Вот и хорошо, – сказал Игорь. – Проверим, как скажется на ней.

– Что скажется? – спросила, подойдя, Пульхерия.

– Подслушивать, девушка, нехорошо.

– А эксперименты проводить на бедных зверушках хорошо?

Молодые люди переглянулись.

– Какие эксперименты?

– На крысах.

– Ах, на крысах, – с облегчением вздохнули молодые люди. – Да что же на них еще делать?

– Вы ветеринары, что ли?

– Да, в некотором роде, – отозвались те и почему-то ухмыльнулись. – А как вас зовут, девушка?

Пульхерии не понравились их ухмылки. Она ничего не ответила охальникам, закончила прибирать клетку и пошла сменить воду. Когда вернулась, молодых людей не было. Пожав плечами, девушка продолжила работу. Ходят тут всякие… Экспериментаторы!

Вечером она с удивлением увидела молодых людей вновь. Те пришли уже после закрытия зоопарка в сопровождении Юрия Борисовича и еще нескольких мужчин и женщин. Остановившись возле клетки с Христиной, они долго объясняли что-то мужчине с седыми висками. Юрий Борисович поддакивал им. «О чем они там?» – подумала Пульхерия и приблизилась к группе.

– А вам что тут надо? – спросил один из товарищей.

– Как что? – возмутилась Эйлер. – Я тут работаю!

– Пульхерия, не надо пока, – мягко сказал Юрий Борисович. – Потом, когда мы уйдем. Займитесь пока рысью.

Девушка не спешила уйти.

Вячеслав подмигнул ей.

– Вам же сказали – рысью!

– Вторую серию начнем завтра, – услышала Эйлер.

«Живодеры», – подумала она.

Когда Пульхерия пришла на работу, она уловила, что зоопарк чем-то недоволен. Так и есть, чужаки никому не дали выспаться. Заявились, похоже, ни свет ни заря. С шумом, небось, смехом дурацким. На дереве, над клеткой шимпанзе, Пульхерия увидела вчерашнего блондина со странным аппаратом в руках, шатен вертелся возле клетки. Рядом с ним стоял ящик с какой-то аппаратурой. Вместе с Игорем были еще двое, незнакомцы. Пульхерия, недовольно громыхая утварью, занялась своими обычными делами.

В положенное время зоопарк не открыли.

– В чем дело? – спросила она у Майи Федоровны.

– Профилактика, – ответила та и вздохнула.

Незнакомцы притащили Христине корзину бананов, большое зеркало, бросили игрушки, фломастеры, бумагу. Христина, как всякая женщина, сразу же стала смотреться в зеркало, вертеться около него, скалить зубы, а затем, убедившись, что других приматов нет, принялась за бананы.

– Давай! – скомандовал Игорь.

Вячеслав щелкнул рычажком. Никакого излучения Эйлер не заметила. Блондин то включал свой аппарат, то выключал. Христина на эти манипуляции не реагировала. Схватит банан и носится с ним по клетке, очищая его на ходу. «Вот и хорошо», – со злорадством думала Пульхерия. Однако ей вскоре показалось, что обезьяна стала бегать немного тише.

Примерно через полчаса Христина стала привередничать. Вдруг уселась, перестала чистить банан зубами, а стала чистить его пальцами, отковыривая шкурку ногтями! Отбросит шкурку и подолгу брезгливо разглядывает голое тельце банана, будто это и не еда вовсе, а некий зародыш еды. Поглядит-поглядит и только затем отправляет его в рот. При этом, сволочь, не целиком сует его в рот, а, интеллигентно скорчив рожу, откусывает кончиками зубов.

Насытившись, минут через двадцать обезьяна взялась изучать предметы, рассыпанные перед нею. Она по очереди подбирала их, вертела в лапах, рассматривала со всех сторон и бросала за спину, пока не оставила одни фломастеры. Поглядев на троих экспериментаторов, стоявших перед клеткой, Христина взяла картонку и нарисовала на ней неочищенный банан. Оскалила зубы и показала рисунок. Потом перечеркнула банан и рядом с ним нарисовала другой – очищенный – и снова показала всем.

«О! У! У!» – тыкала она черным пальцем в очищенный банан очень неприличного вида. Потом взяла, перевернула корзину с остатками бананов и сходила на них по-маленькому. На лице ее при этом была большая осмысленная радость. На этом облучение прервали. Чужаки посовещались и, не простившись с Пульхерией, ушли.

Через три часа экспериментаторы появились вновь, а с ними мужчина с седыми висками. Христине вновь принесли еду. Она тут же стала хватать всё без разбору. Прожорливая, как все обезьяны, Христина больше разбрасывала, чем ела. Надкусанные куски валялись по клетке и снаружи. Несколько раз включали аппараты.

Через полчаса обезьяна стала оценивать еду на глаз и куски, что хуже, не брать. Поначалу она набивала защечные пазухи и в четырех лапах уносила снедь, сколько могла захватить. Но потом перестала брать задними лапами и стала на них только передвигаться. Распрямилась и ходила походкой Силантия. Из пива, лимонада и вермута Христина предпочла вермут. Выпив вермут, она запила его лимонадом. Пиво попробовала, поморщилась, собралась вылить, но передумала и заткнула горлышко обгрызенным сучком. Когда у нее попросили бутылки назад, она спрятала их.

Потом мужчины ушли и снова появились ровно через три часа, уже вечером. Христину стали облучать с двух сторон: сверху и сбоку. И тут шимпанзе стала прыгать навстречу лучам и «глотать» их, как бы запасаясь ими впрок. Наглотавшись, через десять минут она ушла из зоны действия лучей и бросила вместо себя куклу. Потом поставила зеркало так, чтобы отраженные от него лучи попадали на Игоря.

– Завтра продолжим, – сказал Игорь. – Могилевский прав. Петров не поверит.

Ночью в зоопарке обворовали киоск, а из кассы утащили все билеты. Утром начались разборки. Люди в форме и штатские ходили по зоопарку, как дома. Игорь с Вячеславом, показав удостоверения, покружили по территории, покружили и ушли, отложив эксперимент на неделю. Следователь целый день задавал всем бестолковые вопросы.

Страница четвертая Происшествие в зоопарке

В ночь со вторника на среду в зоопарке случилось ЧП. Волки оказались в клетках зайцев, но не тронули трусишек. На гиппопотаме очутился винторогий козел, и великан не уходил под воду до тех пор, пока козла не заарканили и не стащили с него. Все змеи заползли в орлиные гнезда. Сторож Силантий спал в закрытой снаружи клетке с буйволом. Силантия долго не могли добудиться, а когда наконец разбудили, он бессмысленно водил глазами и не мог произнести ни слова.

Буйвол, расставив ноги и нагнув голову, долго раздумывал, что ему делать с постояльцем. Пока бык соображал, его успели опутать канатами. Силантия тут же заставили дыхнуть на алкоголь, но дыхание у него было как у младенца – зеленое яблоко.

На следующую ночь дежурил отряд ОМОНа. Раз только жутко взревел старый лев. После этого застыла мертвая тишина, а в ней у всех от ужаса дыбом встали волосы.

Когда в зоопарк стали заходить первые посетители, им навстречу из нескольких клеток вышли хищные звери. Скандал вспыхнул грандиозный, усугубленный тем, что в числе первых посетителей была мама мэра с внучкой, и когда рафинированная интеллигентка встретилась с тигром, ей стало плохо по желудочной части.

Подключили всевозможные силовые органы, загнали зверей в клетки, обвесили зоопарк секретной аппаратурой и приборами ночного видения. Стали ждать ночи.

Ночь прошла спокойно. Датчики ночных видений не засекли. День прошел тоже спокойно. И еще одна ночь. И еще. Просто удивительно!

Наблюдение и охрану сняли. В эти три дня уволился Силантий.

– Не нужна мне их жрачка! Жизнь дороже жрачки! Самое дорогое у человека – жизнь, и ее надо прожить!

Эксперименты не возобновляли. Игорь пару раз появлялся, подходил к клетке с Христиной, подмигивал ей и уходил. Перед Пульхерией выпрямлялся по стойке смирно и бросал голову на грудь.

– Ну, и чего вы тут наделали, экспериментаторы? – спросила Эйлер.

– Интеллект подняли, барышня.

– Чей?

К утру четвертой ночи все клетки были раскрыты настежь и открыты двери в зоопарк. Звери облюбовали себе места по вкусу.

Лев лежал на будке кассира и, свесив лапу и голову, дремал, а львица внизу, как кошка, играла с женской туфелькой.

Буйвол вышел на тротуар и опрокинул телефонную будку, что соседствовала с его клеткой, и долго бодал ее рогами. Верблюд подошел к дому напротив его клетки и оплевал окно на кухне угловой квартиры второго этажа. А тиграм понравились трамвайные рельсы, и они лежали на путях, поджидая первого трамвая.

Первый трамвай появился, как и положено, в шесть десять. Толком не проснувшаяся вагоновожатая проснулась, резко затормозила и, как в фильме «Полосатый рейс», хотела было метнуться вон из кадра, но вовремя одумалась и объявила:

– Спокойно, граждане! В городе тигры!

Граждане прильнули к окнам. Тигры никуда не собирались уходить. Когда один почерневший от нужды гражданин захотел вдруг выйти и попытался открыть дверь вагона, его едва не линчевали.

– Товарищи! Всем терпеть! – объявила вагоновожатая.

Решительная дамочка в спортивном костюме потратила губную помаду на лозунг «НАС НЕ СОЖРАТЬ!» и долго колотила кулачком о стекло, привлекая внимание негодяев, пока старый тигр не встал, потянулся и, опершись лапами о стекло, обнюхал лозунг. Поскольку лозунг ничем не пах, так как был с внутренней стороны стекла, тигр даже не стал делать на нем пометку, однако достал свой красный карандаш.

На мгновение глаза тигра и дамы встретились. Бесстрастный взгляд зверя пронзил даму от головы до пят, вызвав у нее оргазм. На всю жизнь сохранила дама в душе жуткий волнующий образ усатого хищника. Она потом была героиней передачи – то ли «Я сама», то ли «Женские истории» – и тигра называла «мой мексиканец».

Поскольку верблюд не переставал плевать в окно кухни, от него стали отбиваться ненужными предметами и лить из ведер воду. Наконец верблюд отошел от ненавистной кухни, оскалил желтые зубы и, вздохнув как собака, лег под забором, замечательно красивый в своей горделивости. Выразительные губы, выразительные глаза, величественная посадка головы. А взгляд как у Иннокентия Смоктуновского.

Буйвола попробовали взять ковшами экскаваторов, но в последний момент нервы у экскаваторщиков не выдержали, и они позорно оставили поле боя. Сам же буйвол и не думал никуда убегать. Он продолжал бодать телефонную будку. Потом передумал и, пригнув голову и задрав кверху хвост, устремился на рабочих в красных куртках, латавших асфальт на перпендикулярной улочке. Те разбежались в разные стороны, а один замешкался. Хорошо, бык в последнее мгновение передумал и напал на оранжевый в черную полоску каток. От страшного удара каток даже не шевельнулся. Буйвол недоуменно взглянул на приземистое чудовище, встряхнул головой и кинулся на рабочего, но увяз в неостывшем асфальте, вылетел из него и, отбивая чечетку и бешено крутя хвостом, помчался в зоопарк.

Когда же попробовали взять льва… Вот это они напрасно сделали! Льва живьем? Лев рыкнул и вместе с львицей покинул негостеприимный дом. Дело было ближе к ночи, так что в этой ночи парочка и растворилась.

Ввели режим ЧП. Город окружила танковая дивизия. Два дня граждане сидели по домам и шел отлов сбежавшей твари. Некоторые птицы улетели, расползлись гады, исчезли два крокодила, что вызвало панику на пятьсот километров вверх и вниз по течению реки.

Двое суток просидел в клетке белого медведя закрытый снаружи на висячий замок новый сторож Вестингауз. Напротив него свернулась и дремала анаконда, закрыв один глаз. Вторым она, не мигая, два дня наблюдала за сторожем.

Вестингауз досчитал до двухсот двадцати тысяч восьмидесяти, прежде чем пришла помощь. Ничего путного он не сказал, а на вопрос, как оказался в медвежьей клетке вместе с анакондой, ответил: «Двести двадцать тысяч восемьдесят один», вертел головой и таращил на всех глаза. Ему вдруг показалось, что вокруг него одни анаконды. Даже после стакана водки ничего не вспомнил. Когда им занялся врач из психушки, Вестингауз вдруг оскалил зубы, но тут же клацнул ими и рот больше не открывал. Сторожу выписали бюллетень. На больничном он сон закреплял водкой, а водку ослаблял пивом.

На второй день львы обнаружились в окрестностях города, как и предполагал замначальника городского УВД. На собрании актива он сказал: «Если львы пропали из зоопарка, они обязательно найдутся за его пределами». Оказавшись на свободе, лев дал волю своему голосу. Там, где он ревел, оставалась пустынная местность. Все твари смолкали и спасались бегством.

Что и говорить, рыкание льва может надолго лишить душевного покоя, а уж душераздирающий рев, похожий на гром, от которого волосы встают дыбом, способен лишить человека последнего разума. Кажется, и не лев рычит, а разверзается небесная бездна. Такие вот ужасы испытали люди за десять лет до конца света. На проповеди сказано было:

– Ибо сказано: «Се, гряду скоро…»

Страница пятая Гарри Пук

По запросу городских властей Москва прислала большого знатока львов, всемирно известного эндокринолога мистера Гарри Пука. Мистер Пук мог позволить себе полгода заниматься эндокринологией, а полгода – охотой на львов и леопардов в саванне восточнее Такоради или на пум и ягуаров в саванне Вест-Индии. Говорят, их там уже не осталось, но, по словам Гарри, они там были, и во множестве.

Лучшего охотника на львов в мире не было. По словам Гарри, когда ему исполнилось семнадцать лет, сам Хемингуэй расспрашивал его о тонкостях сафари. Еще Пук любил рассказывать о том, какой он бесстрашный человек.

Это он понял еще в юности, когда впервые встретил в Судане сенегальского льва. Гарри двое суток провел на ногах. Вымотавшись, он прилег под огромным баобабом. Пару минут лениво рассматривал листья адансонии, похожие на кисти рук, прислушивался к свисту и скрипу птиц, далеким крикам попугаев и обезьян, жужжанию и стрекоту насекомых, шуму листвы, а на третьей минуте уже крепко спал.

Проснулся Пук от внутреннего толчка. Прислушался: мертвая стояла тишина. Он открыл глаза и в десяти метрах перед собой увидел льва, тащившего в огромной пасти тушу быка. Бык был очень крупный, но лев играючи нес его, словно это был задок или нога.

О таких громадных львах Пуку приходилось только читать. Инстинктивно он понял: нельзя выказывать ни удивления, ни страха, ни суеты, но и нельзя оставаться безучастным. И Гарри принял единственно верное решение: неторопливо встал, снял шляпу и почтительно поклонился льву. Тот величаво прошествовал мимо, краем глаза окинув охотника. Лев шел легко, как балерина, слегка припадая на задние ноги. Темно-рыжая грива льва была как лес. Да и весь он был как лес. У Пука от восторга глаза подернулись влагой и долго еще гулко билось сердце. И когда Пука пытались позднее уверить, что нет ничего страшнее львиного рыка, Гарри знал, что и без рева замирает сердце у всего живого при появлении льва с пастью, в которой легко поместится человек. Таких львов арабы называют «абу-Фатьмэ» – «отец Фатьмэ».

Точно такое же хладнокровие Пук проявил, когда безоружный напоролся на гиппопотама. Тот лежал, как куча мусора. Гарри остановился вблизи него и с интересом прислушивался к любовному дуэту двух незнакомых водоплавающих птиц; их голоса переплетались, свивались и (Пук готов был поклясться) наполнялись страстью. И это был вовсе никакой не птичий дуэт, это было соло птичьей любви. Крепко задумался тогда Гарри о природе чувств и не заметил, как куча мусора пошевелилась.

Гиппопотам же с нарастающим раздражением разглядывал застывшего неподалеку от него человечка, пока это ему не надоело и он, яростно фыркая, не устремился на двуногую бестолочь. Пук, еще во власти птичьего дуэта, стоял и смотрел на приближавшегося разъяренного гиганта. Он, правда, краем глаза заметил свисавшую лиану, и, когда бегемот уже думал: «Сейчас, вот сейчас», прыгнул на лиану и в мгновение ока вскарабкался на гигантскую ветку, простершуюся над поляной. И едва не свалился с ветки, когда у него над головой раздался трескучий смех. Подняв глаза, Гарри увидел обезьяну, висевшую над ним вниз головой. Бегемот ревел битый час, а потом покинул проклятое место, нападая на всё, что попадалось ему по пути.

Гарри по-настоящему жутко становилось в одном лишь месте – в библиотеке, когда он видел необозримое кладбище мертвых книг, которыми, как стервятники, питаются живые люди. Он ведь тоже отдал дань мертвечине, и мертвечина вскормила в нем ученого червя, но лишь горячая кровь охоты наполняла его жизненный пульс и придавала смысл жизни. Умом, как ученый, он понимал, что охота – это противоестественный, при всей его естественности, процесс, но душой, как охотник, не брал слишком близко эти рассуждения к сердцу.

Неотразимый мужчина с круглогодичным загаром и при ежедневных деньгах, Гарри Пук своим обликом, характером, силой духа и образом жизни лишний раз подтверждал, что человеку дано многое. Надо только это всё взять. Вечная раздвоенность Пука между кафедрой и сафари, вопреки ожиданиям, не вносила в его душу и поступки разлада. Как два полушария головного мозга в слиянии дают гармонию, так и две профессии Пука делали из него цельную, незаурядную личность.

Ко всему прочему, Пук был страстный любитель живописи и скульптуры. Трудно было назвать хотя бы один крупный музей, в котором он не побывал. В живописи ему нравилась более других фламандская, а в скульптуре – каменные и бронзовые статуи на сюжеты буддийской мифологии в средневековых храмах Индии и Таиланда.

Мы упоминали уже, что Гарри был холост. Мистер Пук был не просто противник патриархального брака, он был еще и женоненавистник, что, как известно, затрудняет женитьбу. Во всяком случае, не много женщин могли похвастать своими победами над прославленным охотником. Не то чтобы он был больной или сумасшедший или испытывал к дамам биологическую неприязнь, – нет, он с трудом переносил их, как одна сильная личность – другую. Известно же: мужчины в основном тряпки, а женщины ими моют пол и, даже оказавшись снизу, одерживают над мужчинами верх.

Разумеется, при том образе жизни, к которому мистер Пук привык за тридцать лет странствий, трудно было представить особу, которая сможет его остепенить. Сам же он, как вполне состоятельный мужчина, не искал приданого или титулов. Поговаривали, что у него был где-то «в третьем мире» сын Мбасу, но это прямого отношения к нашей истории не имеет.

В прессу просочилось, что одна вдовствующая миллиардерша тщетно преследовала Пука два года по всему миру, пока не скончалась от неутоленной охоты, а незамужняя восточная принцесса пыталась охмурить его во время трансатлантического перелета.

– Вы несколько не в моем вкусе, – имел дерзость сказать ей тогда Гарри Пук. – Несколько смуглы.

Принцесса вспылила:

– Ах, так! – И взялась за ручку аварийного люка.

Пук успел перехватить смуглую крепкую ручонку инфанты, за что та оставила ему на правой щеке на всю жизнь три бороздки от августейших ногтей.

Голливуд дважды приглашал Гарри Пука на роль Джеймса Бонда, и он дважды отказывался. «Думаю, это повредит моей репутации», – заявил он журналистам. Спортивное сложение, выразительное загорелое лицо со шрамами на правой щеке, увы, не увидели во всём мире миллионы сумасбродных женщин. А какая сильная, длинная шея была у него! Длинношеее – это мужчина, на шею которого вешается много женщин. Е-е-е! Это о Пуке.

Страница шестая Первый блин комом

О России Пук слышал много, но это была для него совершенно незнакомая, дикая страна. Не то чтобы он верил россказням о медведях на улицах и Емелях на печах, но что там едят щи и кашу и пьют водку – верил. Огромные же пространства России завораживали Гарри своей умозрительной белизной. Когда Пуку посреди пленарного заседания симпозиума эндокринологов в Бельгии предложили срочно лететь в Россию спасать жителей крупного города от львов-людоедов, он впервые почувствовал странную робость от предстоящей поездки. Инстинкт подсказывал ему, что случится нечто неординарное.

В полете Пука, как пленительная мелодия, сопровождал образ полнокровной нимфы Сиринги с картины Якоба Йорданса в брюссельском Королевском музее изящных искусств. За день до этого Гарри несколько часов провел в музее, любуясь фламандской нимфой.

Знакомство с Россией у Пука началось с известных бытовых подробностей. В центральном отеле «Звездный» не оказалось не только горячей воды – не было воды даже в туалете. Поскольку Пука поселили на пятом пятизвездочном этаже, а вода в бачке не поднималась выше третьего, Пуку пришлось пару раз сбегать вниз с ведром, пока его не перевели в трехзвездочный номер на третьем этаже.

Командировку мистер Пук должен был отметить в мединституте, который занимался вместе с институтом электроники и ведомством людей в светлых костюмах экспериментами в зоопарке. Иностранному гостю показали образцовую кафедру профессора Могилевского, руководителя работ по облучению крыс и приматов с целью повышения их интеллекта.

– О! – оценил скромную обстановку кабинета мистер Пук.

Побеседовали с улыбками и чаем. Англичанин с деланным ужасом деликатно дотрагивался тонкими, но сильными пальцами до горячего стакана и восклицал:

– Хот! Хот!

– Нравится, – поясняла длинноногая переводчица. – Нравится, что горячий. Хот!

– Да у них там какой чай! – буркнул ассистент Глушко. – Так, моча конская. Можешь не переводить. Сам скажу.

Глушко встал и, направив руку на запад, произнес:

– Моча!

Гость радостно повторил:

– Мачо…

Глушко позже влепили выговор, видно, за чередующиеся гласные.

Поскольку Гарри Пук прибыл для организации охоты, ему в этом всячески поспешествовали. Тем более что в охоте на львов, как и в социалистическом хозяйстве, главное заключалось в ее организации.

Начал свою деятельность мистер Пук в день прилета с публичной лекции. Суть выступления сводилась к тому, что в городе львы не страшны. Переводила переводчица с длинными ногами. Глазами девица то и дело натыкалась на глаза молодого человека в светлом костюме, которые тот не сводил с ее ног.

И хотя Гарри Пук утверждал, что львы на этих географических широтах на человека не охотятся, беспокойство граждан достигло необыкновенных высот. Тем более что прошлой ночью ревели кусты вдоль реки, а утром на пляже нашли следы огромных лап.

Охотиться Гарри Пук решил с эрдельтерьером.

– Лев, как типичный представитель семейства кошачьих, и собака, как типичный представитель семейства псовых, – антагонисты, – заявил мистер Пук. – Монтекки и Капулетти! К тому же лев – царь зверей, и собака, с его точки зрения, плебей. Или плейбой? – Он подмигнул переводчице. – Семейственные предрассудки и классовая рознь и составляют изюминку охоты.

Это было первое соображение британского охотника. Второе касалось самого метода охоты и выбора для охоты именно эрделя.

– Как охотятся с соколами? – спросил Гарри Пук.

Все молчали.

– Сокол взмывает с окованной кожей руки вверх. Высматривает жертву. Камнем падает на зверя и долбит его клювом в голову. Взмывает, падает, долбит. Взмывает, падает, долбит. – Пук то поднимал, то опускал руку. Посмотрел на нее, подумал. – В вертикальной плоскости… И так взмывает, падает, долбит до тех пор, пока зверь не свалился замертво. Эрдели делают то же самое. Только на земле. В плоскости горизонта. – И показал эту плоскость.

Переводчица повторила эти движения, как для глухонемых.

– Представьте, – сказал Гарри Пук. – Солнечный взгорок. Гора костей. Отдыхающий лев. В желудке три пуда телятины. Глаза подернуты дымкой. Тишина… Вдруг! Эрдель. Лает. Роет землю у самого носа царя. Сначала лев просто глядит на него. В полглаза. Потом беззвучно скалит зубы. Издает рык. Отмахивается лапой. – У мистера Пука получилось очень правдоподобно, что говорило в его пользу. – Не помогает! Эрдель назойлив. Вот почему эрдель! Всё, сна нет! Лев без сна – это туши свет! Встает. Потягивается. Резко прыгает. Но! Промахнулся! Лохматый черт скалит зубы за спиной. Надрывается до хрипоты. Льву в голову бьет ярость. Ярость застилает глаза. Сломя голову, с жутким ревом лев прыгает на пса… И – падает в яму! Вырытую охотником. Охотник – я! Окрестности оглашаются ревом. Всё, рев не страшен! Лев в ловушке! И – стоп-кадр. На льва летят комья земли. Лев задирает голову – пес бросает на него землю прямыми, как палки, ногами. Успели перевести?

Длинноногая переводчица кивает головой. Оживление на ее лице. Ее, видимо, тоже захватил азарт охоты. Рука мистера Пука на ее руке, чуть выше кисти. Глаза молодого человека в светлом костюме на ее ногах, чуть выше колен.

Общественности, воспитанной на мирных инициативах, понравился бескровный метод охоты на зверей. Работники зоопарка, естественно, ухватились за него. Оставалось найти собаку, не обремененную чрезмерным воображением. А на первом этапе, пока идет отбор эрдельтерьера, решили попробовать заманить львов гуляшом.

Уже вечером операцию продумали и спланировали до мелочей, а к назначенному полуночному часу вырыли огромную яму, поверх тонкой сетки набросали хворост и траву, в пяти метрах от ямы, со стороны города, поставили бак с говяжьей вырезкой, из нескольких кусков выложили дорожку до ямы, подтянули роту ВДВ. На второй ужин воинам дали ромштекс.

Эксперимент не удался. Бак с говядиной пропал, как его там и не было!

Страница седьмая Первая встреча

Пока утром власти соображали, что же делать дальше, охотник решил побродить по городу. За несколько часов путешественник практически познакомился с центральной его частью. Пук, большой знаток различных мифологий, недоумевал, как шустро русские переименовали чужих богов: Афину Палладу – в агентство недвижимости, а Джехути-Тота – в службу знакомств. Особенно же досталось Меркурию с Гермесом. Своих святых русские почему-то не использовали.

После обеда Пук решил сходить в зоопарк, откуда сбежали львы. Он любил знакомство со страной начинать с национальных парков. К тому же Пук хотел осмотреть место, откуда сбежали звери, расспросить персонал зоопарка и попытаться установить характер львов и возможный маршрут их бегства. Спросив дорогу, он с трудом втиснулся в переполненный троллейбус.

«Неужели все едут в зоопарк?» – думал Пук.

На зоопарке все вышли. Поток людей куда-то понес его. Спросить у людей, куда их всех несет, Пук не решался. Он был один, так как длинноногую переводчицу перехватил парень в светлом костюме. Оно и к лучшему, так как ее знание английского языка не было безупречным.

Пука вместе со всеми вынесло к торговым рядам. Он догадался, что это рынок, а зоопарк должен быть сразу за ним. Так оно и оказалось. Зоопарк располагался напротив рынка, за высоким забором, выкрашенным в голубой полинялый цвет. Пук купил входной билет и вступил в царство, которое привык измерять десятками миль.

Царство животных произвело на мистера Пука удручающее впечатление, пожалуй, еще более удручающее, чем царство людей. Звери ютились в несуразно маленьких клетках, а говорить о вольерах было бы издевательством над этим словом.

В зоопарке посетителей было не очень много, но достаточно, чтобы звери сошли от их количества с ума. Сами же звери разве что не сидели друг на друге.

Пук остановился возле клетки с горным винторогим козлом. Козел стоял на большом камне, как памятник необузданной стихии.

«Надо же, – подумал Пук, невольно залюбовавшись козлом, – ничто его не сломило».

Козлу чем-то не понравился британец, он сорвался с каменной кручи и со всего маху саданул о толстые, изогнутые наружу прутья решетки. Пук оценил силу удара.

– Что, брат, тесновато? – спросил он козла по-английски.

Козел молча взобрался на свои «горные» тропы и застыл в раздумьях о жизни.

А вон и клетка со львами. Пустая. Как она там размещалась, царская чета? Лев, говорят, старый и жутких размеров. Куда же подался этот «абу-Фатьмэ» с подругой? Отсюда убежишь!

Тут из-за угла показалась очень крупная дама в сером просторном халате с ведрами в руках. Она вывернула из-за угла, как троллейбус. Пук увидел ее и подумал: «А вот и Фатьмэ». Гарри стоял и смотрел, как дама грациозно и неумолимо, словно судьба, надвигается на него. Подойдя к британцу ближе, дама и вовсе обернулась красавицей-девушкой.

– Ослеп, что ли? – спросила красавица достаточно приятным голосом, но мистер Пук не понял смысла вопроса.

– И оглох, – вздохнула девушка, передвинула Пука в сторону и открыла калитку к горному винторогому козлу.

– Чего буянишь, козел? – с этими словами она зашла, закрыла за собой калитку и стала наводить порядок в козлином жилище.

Пук с любопытством слушал, как работница третирует козла. Козел соскочил с камня и, нагнув голову, кинулся на обидчицу. Пук инстинктивно дернул за калитку, чтобы спасти даму, но калитка была закрыта изнутри. Пук с замиранием сердца смотрел на летящего дуролома. Девушка распрямилась, невозмутимо бросила: «Куда прешь, козел?» – и так саданула его кулаком по лбу, что тот встал как вкопанный.

– Коз-зел! – сказала дама, добавила ему по шее и легонько пнула ногой под зад.

Козел подался в «горы».

– Смотри, оставлю без жратвы! – пригрозила она ему вслед.

– Ме-е-е, – жалобно отозвался козел.

– То-то же! – сказала работница и перешла в клетку к бурому медведю. Там она обнялась с медведем, и с минуту они стояли, обнявшись и чуть-чуть покачиваясь.

«Точно Фатьмэ, – решил Пук. – Ей что козел, что медведь. Надо же, еще и симпатичная! Где я видел ее?»

– Вы, гражданин, забыли тут чего или что?

Пук с любопытством смотрел на девушку ростом с него, но шире в кости, хотя и легкую в ходьбе и даже грациозную. Ей было лет двадцать, не больше. А сколько уверенности в себе – словно ей все пятьдесят!

– Помогите-ка мне, – попросила она, поправляя бетонный блок, сдвинутый углом на дорожку.

Пук не успел помочь. Красавица справилась сама.

– Спасибо, – сказала она и пошла прочь. Фигура у нее была не безобразная, а, напротив, располагавшая к себе всем, что в ней было. Как с Олимпа сошла, просто богиня!

– Девушка! Мисс! – крикнул ей вслед Пук. – Ван момент!

– Вы мне? – обернулась та. – Вы иностранец?

Пук подошел к ней и достаточно вразумительно попросил ее рассказать о львах и месте их возможного пребывания.

– Я вижу, вы с ними на… на шот фут… – Он подыскивал слово.

– На короткой ноге?

– О, вы знаете английский?

– Я же училась в школе. А вы откуда знаете русский?

– Ай эм полиглот, – скромно признался Гарри.

– Вы очень хорошо говорите, почти без акцента.

– Благодарью вас! – Пук был польщен. – Ну, так как о львах? О, пардон, разрешите представиться: Гарри Пук.

– Пульхерия Эйлер.

– Пардон, мисс Пул-хер?..

– Мисс Пул. Зовите меня мисс Пул.

– Ханс фон Эйлер-Хельпин не ваш родственник? Знаменитый ученый. Вы в Швеции не бывали?

– Нет, наш родственник другой ученый, Леонард Эйлер. Тот еще. А в Швеции я не была. Не довелось.

Страница восьмая Догадка

Пульхерия не выспалась и поначалу чувствовала раздражение, сперва от винторого козла, потом от этого иностранца со шрамом, но, успокоив козла, она и сама успокоилась, а иностранец после этого стал даже симпатичен.

Не выспалась же Пульхерия по той причине, что ей уже несколько дней не давала покоя мысль, что всё произошедшее в зоопарке связано с экспериментами над Христиной. Конечно, мог нашкодить и другой «пакостник», но вероятней всего это была Христина.

Пульхерия решила выследить «его», для чего спряталась на ночь в подсобке. Ночь проходила спокойно, лишь под утро возле клеток послышалась возня. Эйлер взяла фонарик и, не зажигая его, потихоньку вышла из помещения, на цыпочках проследовала вглубь территории, но «пакостника» застать врасплох не удалось.

Более того, тот сам неслышно подошел к Пульхерии и обнял ее сзади за талию. Обмирая от страха, она обернулась и не увидела никого. Опустив глаза, на уровне пояса она увидела черное тело. От ужаса девушка не смогла даже закричать. И тогда существо взяло у нее из рук фонарик и посветило ей в лицо. А потом осветило себя. Так и есть: Христина! И шимпанзе отрывисто засмеялась, как астматик.

Христина взяла Пульхерию за руку и отвела в помещение. Там обезьяна включила свет (!), похлопала по старому креслу, в котором Эйлер провела всю ночь, усадила в него девушку и ушла, закрыв за собой дверь. По пути прихватила валявшийся на полу шкворень. Пульхерия кинулась к двери. Дверь была закрыта снаружи! Девушка без сил опустилась в кресло. Ее не оставляло чувство, что она должна что-то делать.

«Спать, – услышала она в голове своей шепот. – Спать!» Не успев погрузиться в тревогу, Пульхерия погрузилась в сон.

Утром Эйлер разбудили и спросили, кто закрыл ее снаружи, и показали шкворень. Пульхерия ничего не могла вспомнить. В рассеянности она провела утро, смутно припоминая темный силуэт возле клеток в предутренней синеве. «При чем тут шкворень?» – думала она.

На обед она поехала домой и, когда с большим трудом втиснулась в автобус, в жуткой давке вдруг вспомнила о своих ночных ощущениях от объятий шимпанзе.

«Это она, – решила Эйлер, – это она гипнотизировала сторожей – и Силантия, и Вестингауза, раз они не помнят ни черта. Они сперва выпускали ее, а потом, загипнотизированные Христиной, открывали другие клетки. Сами залазили в клетки, и Христина вешала на них замок. И сегодня ночью она загипнотизировала меня», – решила Эйлер.

С кем поделиться своими соображениями, от которых пухла голова, она не знала.

– А не привлечь ли нам к поимке львов Христину? – вырвалось у нее.

Гарри Пук заинтересовался:

– Какая Христина? Охотница на львов? Есть такая?

– Нет, шимпанзе.

– Шимпанзе?

– Да, она такая умная…

– О, мисс Пул, умная шимпанзе?! Против льва? Знаете, я еще не так стар, хочется пожить.

– Вы не знаете мощи ее ума! Даже люди, – Пульхерия строго посмотрела на Пука, – даже люди не могут устоять перед ней. Она гипнотизер, Вольф Мессинг! Пантера уснула от ее взгляда.

– Пантера? – Мистер Пук озадаченно смотрел на девушку.

– Не верите? Пойдем!

Пульхерия вкратце рассказала Пуку о последних событиях и своих догадках. Об экспериментах над обезьяной Пульхерия, разумеется, не упомянула.

– Как же они тут живут, бедняги, в такой тесноте? – то и дело бормотал Пук, озирая тесные клетки и корыта, а Пульхерия вдруг подумала, что Христина, скорей всего, сознательно выпустила из клеток зверей и птиц.

Девушка остановилась, задумчиво глядя на тощего волка.

– Это волк? – озадачился Пук.

– Это редкий вид волков. Они есть только у нас, – зачем-то соврала Эйлер. – Христина. – Девушка указала англичанину на шимпанзе, которая сидела в углу клетки в позе мыслителя.

Гарри Пук оглядел обезьяну со всех сторон. Христина тоже обратила на него внимание и, когда Пук стал напротив нее, скорчила ему рожу и повертела пальцем у виска. Мистер Пук вздрогнул и поглядел на Эйлер. Та устало улыбнулась.

«Какое простое и милое лицо! Где же я ее видел?» – подумал Пук о девушке.

Англичанин стал рыться в кармане и вытащил оттуда леденец в яркой шуршащей обертке. Развернул леденец, протянул между прутьев. Обезьяна оторвалась от дум, вздохнула, подковыляла к Пуку. Оттолкнула леденец и протянула руку к обертке. Пук отдал обертку. Христина вернулась на свое место, разгладила на колене бумажку и стала разглядывать ее, сопровождая этот процесс восклицаниями. Эйлер уловила в них новые интонации.

Христина снова подковыляла к клетке и протянула к Пульхерии руку, показывая, что ей нужен фломастер. Пульхерия дала ей фломастер, а мистер Пук выдрал лист из своего блокнота. Христина, высунув язык, стала копировать рисунок с обертки. Мистер Пук захотел выпить.

Покончив с художествами, Христина протянула девушке фломастер, а британцу – рисунок. Тому стало тоскливо, и он понял, что в России не только людей не понять, но даже обезьян. Хотя они родом и не из России.

«Глядишь, и я тут заделаюсь каким-нибудь Распутиным, – оторопел Пук. – А если тут и львы такие, – огорошила его новая мысль, – какие тогда, к черту, ямы, эрдели, какие там приманки и военные! Вот почему Наполеон с Гитлером сгинули тут, понятно теперь…»

Пук спросил девушку:

– Мисс Пул, почему Христина такая умная?

– Если б я знала, – ответила девушка.

– Мисс Пул, разрешите ждать вас вечером после работы здесь у выхода?

Мисс Пул разрешила.

Когда вечером она вышла из зоопарка, навстречу ей развинченной походкой и сияющий, как Бельмондо, шел Гарри Пук. За спиной у него был здоровенный рюкзак.

– Что там? – спросила Эйлер.

Пук показал: винтовка в чехле, бинокль, прибор ночного видения, сетка, фляжка, топорик, фонарь и еще куча нужных и бесполезных вещей и предметов. Экипировка – хоть в Голливуд. Эйлер расхохоталась.

– Вы смеетесь, мисс Пул?

Пульхерия расхохоталась еще безудержнее. Слезы выступили на ее глазах. Пук не знал, как реагировать на ее смех, и тоже стал похохатывать, но у него это получалось судорожно, как у Христины. Пульхерия неожиданно смолкла, так как ей стало вдруг не по себе.

– Зачем вам это, мистер Гарри?

– Ловить львов.

– Где?

– Там, где они есть. – Надо было отдать должное железной логике британца.

– Их там нет! – заявила Эйлер. – Айда к Христине! Еще чего покажу!

Они зашли в зоопарк. Вестингауз настороженно посмотрел на рюкзак иностранца. Перед клеткой с обезьяной Пульхерия предложила Пуку выложить всё, что было у него в рюкзаке. Тот, недоумевая, разложил.

– Христина, выбирай, – сказала Эйлер.

Обезьяна поглядела и ткнула пальцем в фляжку. Пульхерия протянула ее сквозь прутья. Христина отвинтила крышечку, плеснула в нее, попробовала, крышечку вернула девушке, а сама присосалась к фляжке.

– У вас они все так? – спросил Пук.

– Через одну, – ответила Эйлер. – Это ее единственная слабость.

«Как у всех русских», – подумал мистер Пук.

Выпив, Христина протянула руки к мистеру Пуку и стала глядеть на него влюбленными глазами.

– Она вас полюбила, – сказала Пульхерия. – Развратная девица!

– Что?

– Она согласится теперь на любое ваше предложение. Скажите ей, чтобы она нашла львов, и она для вас найдет их!

– Что вы говорите! Найдет львов?

– Завтра увидите сами. Рюкзак брать не надо. Возьмите фляжку, лучше две, и львы будут наши.

– О, я понимаю. Христин – вайн, лео – Волф Мессинг, гипноз Христин, Пук – лео, ту лео, два лев! Это есть очень смешно! Так просто!

– Да, каждому свое, вот только мне что?

Пук не удержался и поцеловал девушке руку, пахнущую отрубями и соломой.

Страница девятая Сафари

Вечером мистер Пук спросил в комитете по отлову львов, где находятся хищники, обвел на карте местности круг и заявил, что у него есть новый план захвата. О подробностях он сообщит позже. Понадобится автомобиль, лучше грузовичок, юная работница зоопарка Пульхерия Эйлер и шимпанзе, ветеран этого же зоопарка, Христина. Никакой охраны, никакого сопровождения! Суета и шум лишь отпугнут зверя. Достаточно изредка пролетать над этим местом на вертолете, а еще лучше без шума на планере. Комитет выбрал вертолет Ми-8.

Утром Пук угостил Христину кагором. Христина выпила и, взяв охотника за руку, послушно последовала за ним. Они доехали на «Газели» до городского кладбища, потом обогнули его, выехали на проселочную дорогу, где, по разведданным, должны были располагаться львы, вышли из машины и углубились в рощу.

– Львы любят отдыхать в густой тени низкого кустарника. Они проходили здесь, – сказал Пук.

Христина заволновалась и, выпустив руку охотника, вскарабкалась на ближайшее дерево. Пук приложил палец к губам, хотя Эйлер и без того замерла на месте. Львы хоть и знают ее, да какие они стали на воле? Воля даже из людей делает зверей.

Минут через пять, побегав по деревьям, шимпанзе спустилась на землю и стала указывать в сторону большой лужи, оставшейся от ливня и видневшейся меж стволов берез.

– Они там, – сказала мисс Пул.

– Да, вон след лапы. – Пук взял винтовку наизготовку.

Христина снова залезла на дерево и прыгала по веткам впереди них. Потом она спустилась с дерева и поковыляла по земле. На пригорке дремали лев с львицей. Львица дрыхла на боку, а лев грозно смотрел из-под густых бровей на обезьяну. Христина подковыляла к царю зверей и уселась перед ним, опершись на передние лапы. Лев ударил хвостом. Обезьяна не пошевелилась. Лев встал. Пук схватил руку девушки. Пульхерия улыбнулась охотнику:

– Всё, Христина свое дело сделала. Сообщите по рации, пусть везут клетку.

Лев тронул лапой львицу, та вздрогнула, поглядела на супруга и, недовольно урча, тоже встала. Она заметила обезьяну и напружинилась, собираясь прыгнуть на нее, но передумала. Через минуту оба льва покорно поплелись за Христиной, а лев даже пытался обнюхать ее. Христина хихикнула и махнула на повелителя веточкой, дабы не приставал.

На радостях Пульхерия пригласила Пука к себе на ужин. К тому же мать третий день настаивала на этом.

– Как он по-русски? – спросила мать. – Ни-ни?

– Нет, говорит. Понимать так вообще много чего понимает.

На всякий случай Александра Львовна за ночную смену припомнила семьдесят два расхожих английских слова, а после ночной до вечера готовила убойный ужин, «чтоб знали наших». На завтра она взяла день за свой счет.

– Рудик! Тебе испытание предстоит. Не вздумай пьянеть раньше девяти! С кем его оставишь пить? Он, говорят, во какой! – Александра Львовна показала свой кулак.

Пульхерия не была уверена, что британец соблаговолит прийти к ним, и, когда тот дал согласие, не знала, огорчаться ей или радоваться. Уж очень неказистое было убранство квартиры! И вообще!..

Пук воспринял приглашение как должное. В гостях у русских он еще не бывал, но был наслышан о странном сочетании бедности их жилища, скудости пропитания и огромного радушия.

Мистер Пук предполагал, что они чинно посидят в гостиной, пригубят русской водки, грамм по тридцать, закусив блинком с икрой, поговорят о погоде и разойдутся в приятном воспоминании о визите.

Памятуя низкий прожиточный уровень русских, Гарри не хотел чрезмерно обременять родителей мисс Пул и вводить их в неразумный расход.

– Я на минутку, на чай, – сказал он Пульхерии.

– На чай, на чай, – согласилась та.

Страница десятая Звон колоколов

– Заходите, вот тапочки, шуз, – навалилась на дорогого гостя с порога миссис Эйлер. – О, какие цветы! Проходите сюда, за стол. Вон туда. Э тэйбл.

«Э тэйбл» занимал полкомнаты и весь был завален едой. У Пука екнуло сердце.

– О, суаре? – спросил он. – Человек десять? – Он показал на пальцах десять.

– Нет-нет, что вы, мистер…

– Гарри.

– …мистер Гарри. Я миссис Александра, Саша или Саня. Это мистер Рудольф, Рудик. Мисс Пульхерия, Пуша, ее вы знаете. Будем знакомы, очень приятно. Что вы, что вы! Мы будем только вчетвером! – Она обвела всех рукой и показала четыре пальца. – Фо!

– Это всё нам? – спросил Пук, указывая на стол.

– А кому же еще? Проходите. Ой, экскьюз ми, руки помыть, с дороги? Рудик, проводи гостя. Гарик, не стесняйтесь!

Ванная знала ремонт, но лет двадцать назад. Унитаз был без бачка. А, вон он, как ласточкино гнездо, под самым потолком. Вода устремилась вниз со страшным гулом. Горячей воды не было. Когда Пук взглянул на себя в зеркало, ему показалось, что у него взгляд растерянный, а сам он стал меньше ростом.

– Я забыла сказать, горячей воды нет. Лето, саммэ, – сказала Александра Львовна.

– Ничьего, это хорошо, – сказал Пук.

– Как вам мой кафель? – готовясь выслушать похвалу, спросил мистер Эйлер.

– Кафел?

– Да, кафель. Сам выкладывал! Плитка. – Рудольф Никодимович нарисовал в воздухе квадратик, а миссис Эйлер достала из-за стола отломанный кусок кафеля.

– О, хороший кафел.

Рудольф Никодимович подтолкнул супругу:

– Тебе всё не так!

– Ну что, дорогие гости, – обратилась миссис Эйлер к Пуку во множественном лице, – приступим? Гарик, не смущайтесь. Это колбаска, рыбка, оливье… Хлебушек. Вот хлебушек. Э брот.

Хлебушка было нарезано две буханки – черная и белая.

Александра Львовна через пять минут перешла на «ты» и стала похлопывать Гарика по плечу и руке. Гарик, как истинный джентльмен, ничем не мог возразить даме, даже несколько экстравагантного поведения. Поведение – это право дам! Он только приятно улыбался, чем приводил Александру Львовну в еще больший восторг.

«Не должен же пойти в убыток день за свой счет! Женишок-то в самом соку, созрел, сам просится в руки! Надо же, лет как моему, а прямо козликом. Хорош! И шрамы не иначе от бабья. В мире-то бабья – о-го-го! Живо определят!»

– Рудик, водочку, перед горячим. Гарик, это так, салатики разные, а потом будет горячее, ушица и прочая холера. Рудольф Никодимович с утреца поймал вот таких судачков!

– Ушитца? Что есть ушитца?

– Ушица – это всемирно известная уха.

– Ух-а?

– Не понимает ни хрена! – сказал Рудольф Никодимович. – Ушица – это суп, галина бланка, су-уп, ферштейн?

Мистер Эйлер показал, как в воде плавает рыба. У него это больше напоминало плывущего человека, но Пук понял, что речь всё-таки идет о рыбе. Гость широко улыбнулся и сказал Ихтиандру:

– Рыба – фиш?! Ушитца… Суп!

– Да-да, рыба! Ушица, суп!

И хотя на столе не было свободного места от еды, Пук догадался, что это только прелюдия. Что ж, риск он везде риск, даже за столом. Какая дичь, что в России нет еды, кто это придумал?

Рудольф Никодимович меж тем разлил водочку, провозгласил тост:

– Пью за союз! Союз Союза ССР! Рекомендую: водка, как слеза! «Распутин»!

«Выпил уже», – решила дочь, а жена оттерла супруга и, широко улыбаясь гостю, провозгласила:

– Гарик, за вас! За вашу прекрасную страну Грейт Бритэн! – И она подтолкнула локтем Пульхерию.

Та протянула Гарику свою рюмку. Пук чокнулся со всеми и выпил отдающую ацетоном водку.

– Как? – вылез из-за спины супруги Эйлер.

– Распутин! – Пук подмел винегрет, взглянул на хрусталь в овощах и майонезе.

– Вы кушайте, кушайте! – забеспокоилась Александра Львовна, наваливая на тарелку гостя продуктов, как на два дня похода в саванне.

– О, я уже!

– Не говорите! Какое уже? Это еще! Не говорите! Я не слышала это! Бат нот!

– У нас не принято «уже», у нас принято только «еще»! – отчеканил мистер Эйлер.

Жена погладила мужа по голове, ласково шепнула ему: «Уже?»

Рудик еще разлил водку.

Гарри Пук на слух улавливал нюансы русской речи, но самому укладывать слова в связную речь ему было сложновато, чувствовалось отсутствие практики. Он попытался произнести тост за их прекрасную дочь, но от обилия недостающих слов и простора замысла не свел концы с концами. Александра Львовна спасла положение.

– Да чего там! – воскликнула она. – У нас прекрасная дочь! Вы еще не раз убедитесь в этом! Да вы кушайте, кушайте!

Рудольф Никодимович обнял Пука и прослезился. Пук почувствовал себя средь своих. Он зажмурился, и в нем пронеслось: «Ах, как славно! Какие там, к черту, Азорские острова, пумы и крокодилы? Зачем они? Кому они нужны?»

– Какая у вас дочь! – пытался он доказать через пятнадцать минут мистеру Эйлеру. – Ее так любит медведь!

– А какой у меня был предок, Леонард Эйлер! – возразил Рудольф Никодимович.

– А козел! – продолжил, смеясь, мистер Пук. – Козел! А-ха-ха! Козел, вот так на мисс Пул, а мисс Пул его тук сюда, – Пук стукнул себя по лбу кулаком, – и он бежать! Лев!..

– Что там лев! – вторила Пуку Александра Львовна. – Видели бы вы, Гарик, как она забрасывает на машину мешки с картошкой! Любо поглядеть! Неоценимая вещь в домашнем хозяйстве! У вас большое, биг-ладж, домашнее хозяйство? – доверительно спросила она.

– О да, большое, – ответил Пук.

– Это хорошо! Хорошо, когда оно большое. Когда хозяйство большое, тогда нужно много детей! – И она подтолкнула дочь.

Та тут же протянула рюмку.

– Рудик, разливай! – отчаянно махнула рукой миссис Эйлер. Она совсем оттерла супруга от гостя и всю инициативу взяла на себя.

– Кончилась, Саня! Вторая кончилась.

– Водка кончилась? Гарик, э мэн шутит! В России водка не кончается! В России всё может кончиться, даже свет кончится, водка – никогда! – Пульхерия с удивлением смотрела на мать. – В шкапике, Рудик, возьми! У нас там встроенный холодильник, – пояснила она гостю, – рефрижератор. Гудит: у-у-у! – Она потрясла стол и засмеялась.

Рассмеялся и гость, не чопорно, как англичанин, а громко, как русский.

– Вот это по-нашему! – воскликнула миссис Эйлер, чмокнув гостя в щеку.

Выпили.

– Гарик, как ушица? Подлить?

– О, я весь ушитца, как шип, корабль, плыву, – отдуваясь, сказал Гарик.

– И хорошо, отдохни, а потом кулебяку достанем. Ну что, ребята, споем? – И Александра Львовна запела во весь голос «Тополя». Голос у нее был отменный, Пук даже протрезвел слегка.

– Тополя? Что есть тополя? – обратился он к Пульхерии. Девушка ему показалась в этот момент удивительно нежной и красивой.

– Деревья такие! Три! – не прерывая пения и показывая три пальца, пояснила Александра Львовна. – Баобабы!

Она исполнила всю песню. Рудольф Никодимович помогал супруге, молча открывая рот. Мисс Пул склонила головку на плечо мистеру Пуку. И пока миссис Эйлер пела, в голове Гарри Пука созрело решение жениться на мисс Пул. Причем немедленно, сейчас же, прямо за этим столом! Он тут же чуть было не объявил об этом, но вспомнил, что сперва надо купить обручальные кольца.

– Вы мне как мамми. – Гарик поцеловал, прощаясь в третьем часу ночи с гостеприимным семейством, руку будущей «маме-в-законе».

Та благословила его на православный манер.

– Может, останешься ночевать здесь, Гарик? Постелить найдем где.

– О, нет-нет! Вам покой, мне покой!

– Такси закажем…

– Я лучше пешком, миссис Санья. Ночной город. Найт таун, – сказал Пук.

Мисс Пул с нежной улыбкой сказала мистеру Пуку:

– Гуд найт, май дарлинг.

В дверном проеме сияла ее улыбка.

А потом из-под мышки мисс Пул вынырнул мистер Рудик, он махал в воздухе какой-то ветхой тетрадью и орал на весь подъезд:

– Леонард Эйлер! Леонард Эйлер! 1767 год!

Пук не помнил, как дошел до отеля. Улицы ему казались узковатыми. Проснулся он к файф-о-клоку. Позвонил Пульхерии. «Как там она, милая, после вчерашнего?»

Решение жениться не испарилось у Пука вместе с винными парами. Более того, Гарри чувствовал, впервые в жизни, что обрел для тела своего дом, а для души покой.

– Мисс Пул сегодня работает, – ответил Рудольф Никодимович. – Привет от супруги, Гарик.

Мистер Пук вспомнил, с каким очарованием миссис Эйлер пела длинную песню, как похлопывала его по плечу и руке, как ласково глядела на него весь вечер.

– Миссис Санье мой гранд привет! Я приду к вам, – сказал он. – Принести пиво?

В верхнем конце трубки участилось дыхание.

В зоопарке Пук увидел, как Пульхерия возится в клетке у винторогого козла. Козел, как и в прошлый раз, хотел ударить девушку рогами, но снова получил в лоб и отошел от кормушки.

Гарри протянул девушке кольца:

– Мисс Пул, я хочу вас женить на себе.

– О! О-ха! – раздалось в клетке по соседству.

Христина схватила палку и стала отбивать ею по прутьям решетки дикий африканский ритм. При этом она плясала и надрывалась от смеха, глядя на Пука и Эйлер. Посетители сгрудились возле ее клетки и радовались, как дети. Пук протянул ей фляжку.

На следующий день воскресным вечером Пук с Эйлер пошли на реку. Они ушли далеко от общественного пляжа, и Пульхерия велела Пуку, чтоб он не смотрел на нее, разделась и прыгнула в воду. Там она с шумом плавала, пела и плескала водой на Гарри.

Мистер Пук улыбался и раздумывал, лезть ему в воду или нет. И тут он увидел Пульхерию, выходящую из реки и озаренную солнцем…

Гарри устремился к ней, как некогда Пан к роскошной и золотой нимфе Сиринге (см. картину Я. Йорданса). И Сиринга не превратилась в тростник, ибо не ведала пред Пуком страха, ибо Пук не был страшен, как Пан, а был прекрасен, как Аполлон. И Гарри готов был сыграть ей на своей пастушьей свирели мелодию страсти, как истинный охотник и ценитель женской красоты, которой в Пульхерии Эйлер было больше, чем во всех красавицах «Плейбоя»!

Пульхерия стояла по щиколотки в воде. Она была против солнца и вся была пронизана светом. Девушка смеялась. Даже смех ее был свет.

Какая же это, к черту, Фатьмэ?! Это Сиринга!

Пук, щурясь, осторожно выбирал место, где можно было наступить, не промочив восьмисотдолларовые, украшенные бисером охотничьи мокасины.

– Да иди сюда! – потянула его за руку Пульхерия, и Пук шлепнулся прямо в воду. Эйлер расхохоталась и подхватила знаменитого охотника на руки.

Вечером в ресторане «Центральный» состоялся торжественный ужин в честь мистера Пука. Никто не удивился, увидев его с Пульхерией Эйлер. О ней уже взахлеб говорили на телевидении. Да и сам знаменитый охотник на пресс-конференции признался, что без помощи отважной русской охотницы ему вряд ли удалось бы в такой короткий срок завершить охоту. О Христине Пук умолчал, так как не знал, что сказать, что было бы вразумительно и не вызвало кривотолков.

Когда подали фирменную огненную баранину в горшочках, а ледяная водка лилась рекой, то есть только в самой середине вечера, мистер Пук был уже «готов». Тут Пульхерия и объявила собравшимся, что они с Гариком женятся и едут в свадебное путешествие на Маркизские острова – ловить жемчуг. А еще мистер Пук просит в качестве вознаграждения (Пульхерия погладила голову Гарика, которую тот в бессилии пред русским гостеприимством опустил на стол) подарить ему шимпанзе Христину, а сам-де обязуется взамен прислать в город пару горилл из тропических лесов Экваториальной Африки. Самца и самку.

Слова невесты были восприняты с энтузиазмом (насчет Христины, понятно, подумали: блажь) и подвигли собравшихся еще минимум на два тоста, после которых всем стало всё пофиг.

Говорят, сейчас русские девушки часто выходят замуж за иностранцев. Ничего странного тут нет. Выходят.

Эпилог

У Гарри и Пульхерии родились пять прелестных деток. Они все счастливы и не нарадуются друг другом. Пуки сейчас живут в Канаде. После России Пуку Англия показалась малой. А пройдет полгода, и они приедут в Россию. Они так и живут по полгода – то в Канаде, то в России. Как в древнегреческом мифе. Но когда они бывают в Канаде, то иногда выезжают из нее на пару месяцев в африканскую или американскую саванну, а из России их не тянет никуда, разве что в Брюссель, в Королевский музей изящных искусств, на обратном пути. В России всё есть, чего нет даже в саванне.

Христина осталась в России и умерла, то ли от пагубного пристрастия к алкоголю, то ли от большого ума, а в зоопарке живут два орангутанга, подаренные Пуком, – Гарик и Пул. Они молоды и очень привязаны друг к другу. Молодожены любят фотографироваться на их фоне.

У львов вскоре после этих событий появился львенок. Маленький такой, с хвостиком.

Кошка черная с тополя зеленого

1

Подняв из сундука несколько вещей, потерявших для нее всякий смысл и значение, старуха извлекла смятый портфель с двумя застежками, одна из которых была вырвана с мясом. «Мадонна»,– погладила она портфель и от слабости присела на сундук. «Васенька, как ты там?..»

Лет сорок назад первой любовью Васеньки была Лаура из аргентинского фильма, название не запомнилось. Он тогда собрался ехать к ней. «Куда? – спросила она. – Тебе только тринадцать!»– и не получила ответа. Чем она взяла его? Глазищами…

На день рождения Ольга Ивановна подарила сыну портфель, с двумя отделениями. «Лаура», – мурлыкнул Вася, заглядывая вовнутрь. Портфель служил штангой в воротах, доской для катания, булавой в драках. За зиму он так обтрепался, что сменил имя на «Мадонну» – почему, никто не знал. А Васенька о Лауре к весне забыл, так как ему вскружила голову другая красавица – Джанки.

На экраны города перед Новым годом вышел индийский фильм «Новый Дели». Там было столько страстей, что, выйдя из кинотеатра на остановку трамвая, хотелось застрелиться. Вася посмотрел фильм семь раз и стал копить деньги на поездку в Новый Дели. «Я, ма, как приеду в Мадрас, сразу на киностудию, к директору: позовите Джанки, я из СССР».

После школы Вася надумал поступать в политех, так как был уверен, что Джанки живет в штате Мадхья-Прадеш, но, к счастью, в городе не было такого института. Зато город славился летным училищем, и Ольга Ивановна уговорила сына идти в летчики. Хоть еще несколько годков побыть вместе…»Военного скорее пошлют за границу», – привела она железный довод.

Васенька стал летчиком, и настали годы разлуки. Его направляли в разные концы страны, и отовсюду он присылал письма, начинавшиеся: «Милая мамочка! Опять очередь в ж/д кассы. Странно даже, я летчик, а разъезжаю по железке…».

В конце концов он попал в Индию.Зимой девяносто шестого отпраздновал там свое пятидесятилетие. Тогда еще пришло письмо, в котором сын удивлялся, что в двадцативосьмиградусную жару индийцы греются возле костров, как солдаты у Смольного. Ольге Ивановне самой было впору погреться у костра. «Всю жизнь одна, всю жизнь одна… И внука нет», – эта мысль не оставляла ее.

Ольга Ивановна уснула, и ей снился Васенька в летной форме на слоне возле костра. А впереди его сидит внучек, с ясным личиком и озорными глазенками…Приснился как наяву далекий-далекий день, когда к дому привезли саженцы, топольки и сирень… Жильцы дружно вышли на воскресник. Ольга Ивановна с сыном посадили два тополька, прямо под окнами. Деревца быстро набирали рост, и «сыночек»(так она называла тополек Васеньки)опережал в росте и ее тополек, и все остальные. Она гордилась этим не меньше, чем успехами сына.

А когда Васенька улетел из дома, тополь заменил сына. Хоть раз в день Ольга Ивановна подходила к дереву и гладила рукой по шершавой, а местами удивительно гладкой коре. По стволу сновали вверх-вниз муравьишки, грелись большие серые мухи, красивые жирные гусеницы, складываясь и раскладываясь, отважно преодолевали открытое пространство. Ей в этот момент казалось, что она гладит Васеньку по голове, а тот сидит, притихший, и слушает ее рассказы о войне. О войне у нее почему-то было много светлых и даже веселых воспоминаний.

Тополь стал для Ольги Ивановны своеобразным передатчиком ее состояния– более тонким, чем письма или телефон. Она была уверена, что тополь доносит до Васеньки сказанное ею без малейшего искажения, а то, что она не сумела выразить словами, передает каким-то одному ему ведомым способом. Ночью она часто открывала окошко и вполголоса обращалась к «сыночку»: «Милый сыночек! Я сходила в магазин, полила цветы, убрала квартиру, сготовила еду, поела, почитала газеты, посмотрела телевизор… Смотри, как спокойно на небе!..»

Одно время на тополь повадилась лазить черная кошка. Она устраивалась в развилке и лежала часами, свесив лапы, как пантера. Ольга Ивановна поначалу беспокоилась, но потом перестала обращать на нее внимание. Лазит, и пускай лазит. Но через год ей показалось, что кошка часто стала смотреть в ее окно. Она открыла окно: «Ну, чего тебе?» Кошка встала, прогнулась, поточила когти и снова улеглась. «Ну, лежи, лежи». И тут Ольга Ивановна со смятением заметила, что у кошки открыт рот и видны язык и зубы. Как гроза в ночи.

Ольга Ивановна страшно боялась грозы, еще с детства, когда на ее глазах молния сожгла бабку Броню с края хутора. И сейчас молния заливала всё небо так густо, что страшно было смотреть, она задернула шторки и вдруг увидела, как тополь заслонил всё небо, расставив веером свои ветки и листья. «Милый ты мой сыночек! – зарыдала она. – Ты думаешь обо мне, ты защищаешь меня!»

Она иногда ловила себя на том, что ее диалог с тополем выглядит странно, но тут же успокаивала себя, что ничего нет странного в общении двух живых существ. «Я говорю с ним, он отвечает, дышит – ведь я слышу его слова и его дыхание!»

Однажды Ольга Ивановна вышла из подъезда, и в глаза ей ударил белый цвет– изрядный кусок почерневшей от времени коры был содран, и обнажившийся ствол белел, как кость! Ольга Ивановна невольно отшатнулась. Ей сделалось плохо. Потом она достала в питомнике специальную мазь и, причитая, покрыла ею рану.

И в ту же неделю тянули кабель, и ее тополь спилили. Хорошо, оставили «сыночка».

2

«Неужели и в этом году не приедет? И не пишет уже сколько». Вместо писем приходят телеграммы: «Нахожусь Энске здоров вернусь напишу Василий». Деньги приходят, но от них делается пусто внутри.

Как-то сын приехал в отпуск с женщиной, милой, но уже под сорок, и всего на два дня.

– А потом?

– Путевки взяли в Домбай. Семенов рекомендовал. На обратном пути к тебе заедем.

– Зачем лишние траты? Вы уж сразу билеты до дома берите.

– Мне, ма, Светку всё равно завезти надо в Москву. Там у нее семья.

Два дня Ольга Ивановна крепилась, чтобы не сорваться, а на прощание перекрестила и поцеловала их обоих в лоб, как покойников.

С каждым годом встречи с Васенькой давались ей всё тяжелее. Чем дольше была разлука, тем сильнее сжигало время, как огнем, ненужный мусор мелкого, надрывного общения.

В первый день они, конечно, бывали счастливы. Васенька разоблачался,переодевался в трико и майку, усаживался за стол и под ее взглядом, переполненным любовью, уминал несколько тарелок, сковородок, чашек домашней еды. Она суетилась, подавая всё новые и новые блюда, подливала винцо (дома он потреблял только «сухонькое»), расспрашивала и,не слушая ответы, задавала всё новые и новые вопросы про службу, карьеру,дальние страны. О личной жизни в первый день она никогда не спрашивала. День длился вечность и пролетал как миг.

А уже на другой день Вася с утра собирался к старым друзьям, обзванивал их, договаривался о встрече, молчал, соображая что-то, хмурил брови, вздыхал под ее настороженными взглядами и часов в пять уходил, чмокнув в щечку: «Не волнуйся, мамуль». Он уходил, а она думала: «Еще день прошел».

От друзей он приходил крепко выпивший, отяжелевший, с мыслью, что уже устал от отдыха и что пора возвращаться на службу. Утром он долго отсыпался и болел. В обед, похмелившись и похлебав борща, вновь обретал довольный вид и, балагуря, рассказывал ей о вчерашнем вечере и о том, что изменилось в жизни каждого из его друзей. Когда он неосторожно упоминал об их детях, а потом и внуках, она робко касалась темы:

– А ты как, Васенька, сам-то думаешь?..

– Конечно, думаю, – делал вид, что не понял, отвечал Василий. – Как же мне не думать? В моем деле, мамуль, надо всё время думать. Техника сегодня такая, не успеешь подумать, как уже в раю, – невесело смеялся он.

– Я не о технике, Вася. Я о семье, думаешь обзаводиться?

– Потом, мама, после, – досадливо морщил нос сын, – куда спешить? Вон мои друзья обзавелись семьями, и что? Все почти развелись или так врозь живут. Зачем? Наша профессия, мамуль, такая, что в ней лучше быть холостяком.

– Ты же сам говорил, тебе в два раза сократили полетные часы…

– Сократили, сократили! – раздраженно вскипал Василий. – А я что, удлиняюсь? Тоже уже сокращен, во как, – он провел ладонью по шее. – Всё, ма, хватит! Спать давай. Надо отоспаться, завтра на рыбалку едем. Рыбки принесу, поедим до отвала.

– Столько славных женщин вокруг, одиноких… – не унималась мать, и сын неожиданно шутил:

– Можно, конечно, есть изюм горстями, но по мне лучше искать изюминку в кексе.

А на пятый день, вернувшись с двухдневной рыбалки, с десятком судачков, он и вовсе не открывал рта. Пил чай или квас, тяжело кивал головой, то и дело бегал в туалет. Ольга Ивановна вздыхала, но не лезла с расспросами. А уже перед сном, «оклемавшись манехо», сын начинал шутить, совсем не смешно, о том, как его угощали «заливной говядиной из мяса курицы» и петровской водкой московского розлива.

После этого дни неслись под уклон, чем ближе к расставанию, тем больше дергались оба, тем больше таилось внутри обид, не спрошенных вопросов, не произнесенных ответов. Разлука приближалась и, как пресс, выдавливала из оставшихся дней горечь и раздражение. За несколько дней до конца отпуска Ольга Ивановна брала сына, что называется за горло, доводя его «вечными вопросами» до белого каления. Тихая квартирка взрывалась ожесточенным скандалом, после которого казалось, что всё покрыто пеплом. В конце концов, наступал последний день, и оба с облегчением и болью сердца, и неутоленной жаждой общения расставались на год, на два, как Бог даст.

3

В последний приезд Василий не сообщил матери точную дату, сказал: «по весне», и она готовилась к встрече каждый день два с половиной месяца. Каждый звонок пугал и радовал ее, она металась, запинаясь о тряпку, между телефоном и входной дверью. Сколько продуктов извела, так как одной их было не съесть, да и не хотелось.

4

В аэропорту Василий сел в такси и через полчаса был возле дома. В окне те же беленькие занавески, тот же гигантский кактус, похожий на крокодила. Завернув за угол и пройдя под вторым окном комнаты и окном кухни, уловил родной запах дома, который у него, оказывается, был, есть и останется вовеки. С кухни донеслись слабые звуки копошения…

Он взлетел по лестнице на второй этаж, не обращая внимания на сорванную с петли подъездную дверь, на запах мочи под лестницей, утыканный горелыми спичками потолок, с замиранием сердца нажал на кнопку звонка – и с этого момента время приобрело совершенно иной размер, ритм, смысл. Каждая секунда тянулась вечность, несла с собою вечность и забирала ее из души. Сколько раз он пережил это мгновение! Звук звонка он отличил бы от сотен тысяч других таких же звонков, сердце колотилось всё сильнее и сильнее, пока не открывалась дверь и на пороге не появлялась мать, с каждым разом всё меньше и меньше ростом и всё прозрачнее и прозрачнее.

Дверь открылась. Маленькая старушка протягивала к нему руки. Она беззвучно плакала, слезы текли по щекам. Он наклонился к ней, ощутив присутствие смерти, осторожно обнял ее, она легкими руками стала гладить его по голове и причитать.

Зашли в комнату. Василий не мог отвести глаз от ее редких седых волос, бесцветно-голубых глаз, бледной кожи рук и лица. Хотел сказать: «Ты хорошо выглядишь, мама» – и не смог. На буфете рядом с его фотографией была новая: группа преподавателей и сотрудников на фоне института. Он спросил:

– Недавно фотографировалась?

– Да, на 9 Мая. Участники войны,кто еще живой.

Он стал выискивать ее среди старичков и старушек с орденами и медалями, и не нашел.

– А ты не ходила?

– Почему? Ходила. Вот она я.

Она стояла с самого края в первом ряду, без двух своих орденов и пяти медалей, сгорбившись, и такая старенькая, что Василий с трудом удержал в себе рыдание. Он отошел к окну, комок стоял у него в горле.

– Тополь-то вырос как, – с трудом произнес он, не видя тополя, и закашлялся.

Ольга Ивановна, объяснив состояние сына по-своему, стала рассказывать о том, как они жили с «сыночком» всё это время, пока его не было.

«Это время» представлялось Василию непреодолимой пропастью. Какой у нее слабый, дребезжащий голос…

Как он омужичился, думала она, когда на мгновение немеркнущий в памяти облик сына-школьника заслоняла грузная, кряжистая, пугающе чужая фигура Василия. Какие залысины, шрам, какие мускулистые руки.

– На тополе иногда лежит красивая кошка. Вон там. Обрати внимание.

– Обращу, – с улыбкой сказал Василий.

Он с детства не терпел кошек, и мать-то наверняка знает об этом. «Бедная, для нее тут и кошка целое событие. Что еще, кроме телевизора? Двадцать лет одно и то же, одно и то же… Я за это время полмира повидал, а она… – Василий вспомнил, что и мать во время войны прошагала пол-Европы, но для нее это сейчас ровным счетом ничего не значило, словно и не было вовсе… – А для меня мои полмира? Мир-то мой тут».

Мать, радуясь открытой улыбке сына, вновь видела перед собой мальчика, а не заматерелого вояку. И ей хотелось отложить всё в сторону, не суетясь, сесть за кухонный стол и поговорить по душам, но… всё шло как-то не так…

«Ну и ладно, потом, – успокаивала она себя, после посидим, поговорим…»

5

Всю обратную дорогу к месту службы Василий думал о том, как хорошо было в детстве, когда он сидел возле матери, закрывал глаза и отдавался ее ласковой руке, ее бесконечным воспоминаниям. Это была его сказка, волшебная и неповторимая.

Закрыв глаза, он думал о том, что же мешало ему и сейчас, как в детстве, провести с ней так хотя бы один вечер. Всего-то один вечер в году! Не получилось, однако. Еще лет десять назад такой вечер был бы возможен. Позавчера у него вырвалось:

– Мне, ма, каждый раз страшно возвращаться с неба на землю.

– Ты хоть счастлив, сынок? – дрогнул ее голос.

– Сверху так красиво всё, – сказал он, почувствовав, как в сердце его вошла игла.

– Может… в отставку, Васенька?..Ты побледнел что-то…

Мать возилась с жарким, а Василий сидел за столом и, незаметно для матери массируя себе слева грудь, глядел на тополь. Тополь стал раздражать его. Мать совсем зациклилась на нем, и уход за «сыночком» стал для нее ритуальным действом. При этом Василий с детства знал, что где-то внутри тополя хранится шкатулка с его, Василия, жизнью. Надо же, всю жизнь простоял на одном месте,не суетился, не рисковал, не рвался в люди, просто рос вверх, а о жизни знает больше меня, да и жизнь дала ему больше, чем мне. Он наполнен ею от вершины до корней. Он понимает мать лучше, чем я, а она – его, чем меня.

Василий вдруг вспомнил Джанки, а потом – Лауру, но вспомнил только глаза, без имени.

6

В мае стали срезать деревья, потихоньку приближаясь к их домам. С трепетом и нарастающей тревогой ожидала Ольга Ивановна ужасных событий.

Кошка не давала ей покоя. Вроде бы кошка сама по себе, она тоже сама по себе, а что-то не так. Лежит мурка в развилке, а Ольга Ивановна места себе не находит. А с чего, спрашивается? Ну, глядит иногда кошка на ее окно, на мух, наверное, или воробьев. Больно я ей нужна. Ей вдруг стало казаться, что кошка принесет несчастье. Что же неспокойно так, Господи? Однажды глянула в окно и вздрогнула – на подоконнике снаружи сидит кошка и смотрит на нее. Открыла окно: «Ну чего смотришь? Заходи».

Кошка зашла. Ольга Ивановна погладила ее по шерстке. Защелкали, пронзая кончики пальцев, искорки. Ольга Ивановна отдернула руку: «Какая ты!» Кошка протерлась по руке, обняла ее лапками, чуть-чуть выпустив коготки,легонько куснула зубами и спрыгнула на пол. «Надо же, – расчувствовалась Ольга Ивановна, – признала, значит, меня за свою».

– Молочка будешь? – она налила ей молока.

Кошка понюхала и отошла. Впрыгнула на буфет, обнюхала предметы, лежащие там десятилетиями. Долго принюхивалась к фотографии сына, а потом скинула ее на пол, спрыгнула и стала грызть уголок.

– А вот этого не надо, – Ольга Ивановна протянула руку к фотографии.

Кошка вдруг зашипела, схватила карточку в зубы и выпрыгнула в окно. Ольга Ивановна метнулась за ней, но той и след простыл.

Господи, да что же это такое? Чья это кошка? Она вышла из дома, стала звать кошку, спросила у ребятишек, не видели те черную кошку, красивую, стройную, с фотографией. Те рассмеялись. «Как же так? Ведь другой такой фотографии нет. Что же делать-то?» Она прошла по всем квартирам, но ни в одной не держали черной кошки. Подошла к тополю, погладила кору, тополь сегодня был странно молчаливый. Мимо прошел рыжий мужчина. Странное лицо, безбровое совсем. Когда-то египтяне в знак траура по умершей кошке сбривали себе брови.

Ночью она, сморившись от колготы, присела на табуретке в кухне, задумалась. Почувствовала, как потянуло по спине холодком, оглянулась и обмерла. На подоконнике стояла черная кошка с рыжими бровями, рот ее был открыт, торчал красный язычок, белели четыре зуба. Ольга Ивановна встрепенулась и едва не свалилась с табуретки. Перешла на кровать и уснула.

Проснулась поздно, совсем разбитая. Лишь бы приступа не было. Самое ужасное ощущение во время приступов – глубокая, неуловимая, как комариный зуд, настораживающая тошнота. Днем расходилась. Кажется, обошлось. Вот настроение только неважное. Больше недели она не могла успокоиться, всё выглядывала за окном кошку, но та больше не появилась.

7

Несчастий долго ждать не пришлось. Дворник откуда-то узнал, что завтра будут пилить тополя. Ольга Ивановна развила бешеную деятельность. Полдня обзванивала знакомых, и когда в десять утра к месту работы подъехала бригада «озеленителей», ее встретила общественность, защитившая зеленые насаждения. Вечером сюжет показывали по телевидению, и жители выискивали в массовке себя.

Весь июнь Ольга Ивановна пролежала в больнице, начисто забыв о коварных чиновниках. После выписки первым делом проверила, как там ее «сыночек». Никому не нужен, земля, как бетон. Чтоб взрыхлить и полить, потратила все силы.

Приснилась мама, ясно так, близко…Будто в детстве их дом, ночь на дворе, мама в доме, а она снаружи стучит в стекло и машет ей рукой. Машет и удивляется, неужели ее не видно? И вдруг мама положила ей руку сзади на плечо и упрекнула: «И не заходишь к нам».

Утром занялась стиркой, а когда ближе к обеду глянула в окно, увидела «озеленителей», уже дорезавших деревья на соседней аллее. Оставался последний тополь. Из-за стирки ничего не слышала. Застучало в висках, и такая тоска взяла, такая тоска! На очереди была их аллея.Не помня себя, выскочила на улицу.

8

Рабочие стали обсуждать, начинать тополиную аллею до обеда или уж после. Они не обращали внимания на кружащую вокруг них старуху. Странная какая-то, бормочет чего-то, глядит дико.

– Бабка, чего надо? Иди отсюда!– несколько раз прогоняли ее, но бабка не уходила.

– Ладно, парочку срежем, а потом прервемся, – решил бригадир. – С этого и начнем. Красавец какой!

Услышав это, старуха стала прыгать вокруг тополя, с пеной у рта крича: «Вася! Васенька!!» Мужики со смешком вполсилы оттеснили сумасшедшую из опасной зоны. Та вдруг с пронзительным криком прорвала оцепление и припала к тополю.

– Вот же, зараза! – крякнул бригадир. – Пиявка! Да оттащите же ее! Зашибет!

В этот момент тополь с треском стал медленно валиться на землю. Рабочие отскочили в сторону, с ужасом, понимая, что уже ничем не помочь, ни бабке, ни бригадиру, смотрели, как тополь как-то ласково накрывает старуху, не сделавшую ни малейшей попытки хотя бы отлепиться от ствола.

– Сыноч… – донеслось из-под тополя. И тихо так стало…

9

– Прямо на моих глазах, сам видел – черная кошка на тополь прыгнула, откуда только взялась…

– Из «Места встречи…»

…а он так ме-едленно стал туда-туда-туда, наклоняться, наклоняться, наклоняться и бух на асфальт! И асфальт, как консервным ножом, мягко так стал взрезаться, по кругу, ровно так, а потом корни стали лопаться… И ничего такого больше не было, даже ветра.

– А кошка?

– Кошка? Чего кошка?

– Ну, кошка – может, она прыгнула и тополю когтями душу зацепила.

10

«Милый Васенька!

Получишь ли ты это письмо? Успею ли написать его?

Режут тополя, бегу…»

11

– «Болит?» – спросил меня. «Да,– отвечаю, – побаливает». «Отсечем больной орган». Представляешь, отсечь печень?! – Семенов хрипло засмеялся. – «Он у меня не один такой». – «Вижу. Отсечем все». Представляешь, все! «Если отсечь всё, – спрашиваю, – что останется?» Знаешь, что он?

– Душа? – Василий взглянул на Семенова. Тот ничего не ответил.

Полеты у летчиков во всех смыслах заканчиваются на земле. У Василия они закончились в летном училище. Дали однокомнатную квартиру в офицерском доме, на одной площадке с Семеновым.

Он по возможности звонил и регулярно писал матери. Она сама не звонила, но раз, а то и два в неделю присылала письма. Писала о своем состоянии и ощущениях от меняющейся, но неизменной жизни. Он по субботам отвечал. Те письма, что он писал, когда ему было лет сорок, помнил ясно, но письма последнего времени писал машинально, и потом мучительно вспоминал, отправил на этой неделе письмо или нет. По субботам часто напивался и потом смутно помнил события минувшей недели. Не виделись они давно, всего ничего, а пять лет прошло. И тут Василий ясно вспомнил, что последний раз написал письмо матери еще… в прошлом году.

– Сволочи, – буркнул Семенов, – эти лекари. Лишь бы деньгу сорвать.

– Не лечись у сволочей.

– У кого ж тогда лечиться? – махнул тот рукой и вышел в туалет.

Василий задумался, крутя тяжелый стакан в руке. Виски маслянисто обегало стенки, успокаивая его. «Что же я столько не писал ей?»

Как только Семенов скрылся в туалете, зашел майор Горзень. Майор подошел к нему и протянул конверт с черной каемкой:

– В конце дежурства принесли.

Василий провел пальцем по траурной полоске и ощутил тепло. Письмо было от матери, ее рука. «Потом прочту», – решил он.

Зашел Семенов.

– Письмо, да? От матушки?

– Да, письмо, – Василий сунул письмо мимо кармана, не заметив, как оно упало на пол.

12

Через полчаса они были дома и разошлись каждый к себе. В комнате было свежо, даже зябко. Выключив кондиционер(от него болела голова), Василий разделся до трусов. Кожа стала гусиной. Поводил лопатками, сделал несколько согревающих движений. Через десять минут стало жарко и душно, в голове образовалась каша, и нельзя было избавиться от легкой, как запашок кондиционерного воздуха, тревоги. Рассеянно огляделся, ища письмо, но тут же и забыл о нем. Потной ладонью смахнул пот со лба и полез под душ. Стоял под ним долго, пока не устал. Еще сорок минут как не бывало. Стрелка приближалась к трем. Выходной перевалил на вторую половину.

Василий постучал к Семенову. Тихо. Приоткрыл дверь (Семенов никогда не закрывался), тот лежал на кровати. Духота в комнате была страшная. Такая жара была в Индии, где он пробыл невыносимо долгие пять месяцев. Кашлянул, но приятель не отреагировал. Надулся пивом, толстяк. Василий прикрыл дверь и вернулся к себе.

Сел за стол и вспомнил вдруг Джанки. Откуда выплыли ее лицо и фигура? Забытое ощущение трепета перед встречей с неизведанным пронзило его. Тело его дрожало, и нетерпение разрывало душу. Томление и нетерпение, будто снова он мальчик, и вокруг так много всего чистого…И где-то в страшной глубине памяти таял, как фруктовое мороженое детства, пронзительно чистый голос Джанки, и никак не мог растаять. Он наполнял его ледяной прозрачностью, от которой всё сильнее и сильнее продирал озноб.

Василий почувствовал страшную слабость, в сердце что-то журчало, и из него будто выдергивали нити. Вены позеленели, точно по ним побежала тополиная кровь. Холодный пот покрыл его с головы до ног, глянул в зеркало – бледный как смерть.

Без стука зашел Семенов.

– Ну и что пишет матушка? – спросил он.

И тут вслед за ним в комнату зашла, грациозно изгибая тело, а хвостом рисуя знак вопроса, черная кошка, Она села у ног Василия и уставилась ему в глаза. В зубах она держала конверт с черной каемкой. Василий вздрогнул, его пронзила тоска, как от взгляда матери,в котором он всегда видел вопрос, на который так и не нашел ответа.

Он взял письмо, распечатал, взглянул на расплывающиеся строки и, положив руки на стол, опустил на них голову, которую, знал, больше не поднять. И не больно, а сладко было ощущать, как сердце расползается, словно ветошь.

Потом, мама, отвечу… После…

2013 г.

Оглавление

Страница первая Пульхерия Эйлер

Страница вторая Христина

Страница третья Эксперименты над обезьяной

Страница четвертая Происшествие в зоопарке

Страница пятая Гарри Пук

Страница шестая Первый блин комом

Страница седьмая Первая встреча

Страница восьмая Догадка

Страница девятая Сафари

Страница десятая Звон колоколов

Эпилог

Кошка черная с тополя зеленого Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg