«Алый чиж (сборник)»

Алый чиж (сборник) (fb2) - Алый чиж (сборник) 1049K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Юрьевич Анисимов

Алый чиж (сборник)

Повести

Хрюхрюпинские конюшни

Дыркин махом влил в себя полстакана виски, высморкался в занавеску и вышел из номера.

– Баста! Завтра домой. Хватит. Три года среди немчуры отмаялся. Пускай немчура народ культурный, но на кой хрен мне их культура. Русского человека им в жисть не понять. Матюгнешься в разговоре, так, для смачности, мол, мать вашу… А он спрашивает удивленно: «Вы знакомы с моей мутер?» Тупицы.

В холле отеля Гаврила Михеич купил пачку сигарет, застегнул ширинку и вышел на улицу. Контора Аэрофлота занимала две комнаты особнячка в самом конце улицы. Молодая женщина за стеклом кассы тяжело вдалбливала на дурном английском языке что-то упитанному господину в шортах. Женщину звали Светой Хохловой. Дыркин пару раз пытался к ней приклеиться, но без пользы. Замужняя Света лирикой не интересовалась. Она копила на квартиру в Ростове и боялась потерять место. Увидев Дыркина, Света с отчаянием в глазах спросила:

– Ну как ему объяснить, что Ленинграда теперь нет, а область есть? Ему надо в областной город. Не верит, что билет надо брать до Петербурга.

– Пошли его на хер и все дела, – посоветовал Дыркин, ковыряя в носу. Света покраснела. Советом Гаврилы Михеича не воспользовалась, но, видно, все же совет помог, поскольку она быстро нашла нужные слова, и гражданин в шортах согласился на билет до Петербурга.

– Все, Светка! Завтра домой. Подыщи мне билетик поближе к моему Хрюхрюпинску. Кончил немецкую каторгу. Скоро дома погуляю. С корешами встречусь. Оттянусь от души. Уж попью нашей водочки.

– Вы родом из Хрюхрюпинска? – с интересом в голосе спросила Света.

– А ты чего, бывала у нас? Хрюхрюпинск не каждый знает, – удивился вопросу Дыркин.

– Хрюхрюпинск теперь весь мир знает, – серьезно сообщила девушка. – С ним из Дюссельдорфа прямая линия открыта.

– Ни хрена себе! – вытаращил глаза Дыркин. – Во дают!

– С Хрюхрюпинском авиалиниями связаны все европейские столицы и один рейс прямо из Америки, а один из Токио.

Покинув контору Аэрофлота с билетом Дюссельдорф-Хрюхрюпинск, Дыркин свободной рукой зажал одну ноздрю, а из другой ловко метнул соплю на вылизанный немецкий асфальт. Затем достал платок, аккуратно вытер руку и вернулся в отель. Известие о прямой линии между Дюссельдорфом и родным городом Гаврилу Михеича сильно озадачило. Состояние воздушного флота Хрюхрюпинска Дыркин знал. В километре от города, возле деревни Жопловка базировались три кукурузника. Один аэросъемочный, другой санитарный, а третий – отравитель. Жопловцы прозвали самолетное место Кочкодромом, потому что поле возникло на месте осушенного болота. Болото осушили, но кочки остались. Из трех кукурузников в воздух мог подняться один – отравитель. Летал он нечасто. О таком событии в Жопловке долго говорили, а в день вылета на поле высыпала вся деревня. Народ желал глядеть, как самолет станет прыгать по кочкам. После взлета не расходились, ожидая посадки. Приземлившись, кукурузник скакал, как кузнечик, пока не замирал, уткнувшись в последнюю кочку. Детвора бежала глядеть, жив ли летчик? Взрослые дожидались поодаль. Наконец, потирая ушибы, летчик медленно вылезал, но от машины не отходил. Ждал угощения. Без стакана самогона и жмени кислой капусты пилота не отпускали. Жопловцы ценили зрелище и умели за него благодарить.

Два других кукурузника не взлетали никогда. Аэросъемочный по причине заводского брака в тягах руля, санитарный ржавел с разобранным двигателем. Кореш Гаврилы Михеича Дыркина, ветеринар по диплому Соменко, служил в должности врача скорой помощи и имел приписанный самолет. За медлительный характер и склонность ко сну дошлый жопловский народ переиначил Соменко в Сома. Его летчик Тимоха несколько лет вел ремонтные работы двигателя. Двигатель валялся рядом на траве. Для его промывки Тимоха выписывал спирт. Сом эти требования охотно подписывал. Полученный спирт пропивали тут же в поле, на свежем воздухе. Самолет за время ремонтных работ обветшал, и ставить на него двигатель смысла не стало. Когда промывочный спирт заканчивался, Сом нехотя принимал вызовы из соседних деревень, где от клеверов часто болели телки.

Поселяне норовили загнать свою скотину в казенные клевера или овсы. Скотина объедалась, пухла и болела. Сом людей лечил с опаской, скотина была гораздо понятнее. Денег Сом не брал. Расплачивались поселяне с ветеринаром натурально: самогоном и закусью. Поэтому у санитарной бригады в составе летчика Тимохи и врача скорой помощи Соменко происходил вечный праздник.

При наступлении душевной тоскливости Гаврила Михеич Дыркин выкатывал из сарая велик сестры Лидки и за двадцать минут ножной работы прибывал на Кочкодром. В кругу друзей тоскливость быстро изгонялась. А тосковал Дыркин часто. Жизнь как-то не заладилась. Жена за измену выгнала из дома. Измена произошла вовсе не намеренно. Придя домой не совсем трезвым, Дыркин перепутал подругу с женой не заметив разницы. Довод о сходстве женщин не помог. Хотя ради объективности стоит заметить, что все хрюхрюпинские женщины имели удивительное между собой сходство. Но жена затеяла скандал с воплями и битьем стекла. Из дому пришлось бежать. Скитался по родне.

На счастье, в родственниках у Дыркина числилось полгорода. Больше всех жалела брата сестра Лидка. Муж Лидки Санек ходил в корешах Гаврилы Михеича со времен школьной юности и против родственника не возражал. Другой свояк Федя Мымрин вышел в шишки и пристроил Дыркина инструктором в райком партии.

Два года работы в райкоме стали самыми светлыми в жизни Гаврилы Михеича. Дыркин почувствовал себя человеком. Куда ни придешь, везде уважение… Везде стакан поднесут. Но на беду Советы развалились. Уважение прекратилось. Выпить больше никто не предлагал. Один Сом на Кочкодроме без отказа.

Частенько посещая друзей на Кочкодроме, Дыркин имел полное представление о лётной жизни хрюхрюпинских авиаторов. Единственный летающий кукурузник встал на прикол после того случая, когда Славка Пискунов, брызгая отраву, не рассчитал ветер и посыпал химикаты на родильный дом. После небесной потравы роженицы долго ходили с распухшими рожами и отказывались выдавать приплод. Славку затаскали по судам. Чем дело закончилось, Дыркин не знал. Он уехал.

Свояк Мымрин из партийных шишек заделался генеральным директором совместной с германцами фирмы. Мымрин перевел добрую часть городской казны на свой счет, завел в Дюссельдорфе офис и прихватил с собой Гаврилу Михеича в качестве своего человека для разных поручений и собутыльничества. Неделю назад Интерпол арестовал Мымрина за посредничество в продаже ворованных легковушек. Фирма перестала существовать, что дало Гавриле Михеичу возможность покинуть ненавистных германцев и вернуться домой.

Дыркин паковал багаж, пытаясь создать два места, чтобы унести в двух руках. Это ему не удавалось. В саквояж не умещалось ворованное гостиничное полотенце, две упаковки туалетной бумаги, фарфоровая пепельница с вензелем отеля и толстая телефонная книга города Дюссельдорфа. Книгу можно было и не брать, поскольку звонить из Хрюхрюпинска в Дюссельдорф Дыркин не собирался. Но не упереть такую красивую вещь Гаврила Михеич тоже не мог. В номере и так оставалось много хорошего. Взять хотя бы лампу возле кровати. Но прихватить лампу, оставив немцу свое исподнее белье, Дыркин не хотел.

И большая плюшевая горилла создавала проблему. Примата Гаврила Михеич приобрел в подарок Серафиме. Игрушка приманила Дыркина весело торчащим розовым членом из пружинистой синтетики. Серафиму Дыркин три года не видел и скопил чувства. Подарком Гаврила Михеич намеревался загладить мизер почтового внимания даме сердца. Писать письма Гаврила Михеич не умел, поэтому передал Серафиме с заезжим хрюхрюпинцем сережки с индийскими голубыми камешками. Хрюхрюпинец Серафиму навестил, сережки передал от своего имени, после чего имел с Серафимой интимную близость. Дыркин до отъезда встречался с Серафимой один раз на пикнике под Жопловкой, где вдрызг упился. Жалостливая Серафима притащила его к себе домой, отмыла и уложила спать. Проснувшись, Дыркин мучительно вспоминал, насколько сблизила его и Серафиму совместно проведенная ночь. Припомнить не смог, а спросить напрямую застеснялся. Эта загадочная неясность долго томила Дыркина в Дюссельдорфе. Томление постепенно переросло в чувство, а чувство в размышления о брачных узах.

– Придется гориллу оставить в пакете. Хрена с два она в чемодан влезет. А влезет, так помнешь или член сломается. А без члена от нее куража нет, – резонно заключил Гаврила Михеич, оставляя плюшевую обезьяну в автономном пакете.

Но самой неудобной поклажей для путешествия оказалась громоздкая тяжелая коробка с чудом современного западного бытового прогресса – посудомоечной машиной «Жизель». Зачем Дыркину, не обладавшему не только кухней, но и собственным жильем, этот агрегат, Гаврила Михеич себе путем объяснить не мог. Как можно словами объяснить мечту? Мечта овладела Дыркиным в универмаге портового города Бреста. Не надо путать наш героический Брест с ихним. Брест, где мечта овладела сердцем Гаврилы Михеича, принадлежал Французской Республике.

Послал Мымрин Дыркина в ихний Брест для того, чтобы повидать там хохла Белоножко. Повидать и передать, что он, Белоножко, козел и денег ему никто не заплатит. Добросовестно исполнив поручение, Дыркин остался весьма доволен собой, поскольку проявил инициативу. Гаврила Михеич логично рассудил, что хохол Белоножко, проделав такое большое путешествие и услышав столь короткое определение своей личности, удовлетворен не будет. Поэтому от себя добавил несколько слов и, начав с козла, дошел до таких высот оскорбительного искусства, что сам поразился. Белоножко двинулся было на Дыркина с кулаками, но тот юркнул в двухэтажный универмаг и был таков. Долго опасаясь потом выходить на улицу, Дыркин топтался по этажам, где и набрел на чудо-машину. Как увидел, так и замер. Зловещая цена еще больше раззадорила. Дыркин представил, как он запустит «Жизель» перед пораженными хрюхрюпинцами, и вытащил бумажник.

За три года заграничной жизни Дыркин давно перестал удивляться иноземным чудесам. Давно не поражала его чистота улиц с отсутствием вонючих, сдобренных коровьей мочой, луж. Не изумляли газоны вместо хрюхрюпинских крапивников и лопухов перед домами. Поначалу Гаврилу Михеича озадачило отсутствие алкашей перед магазинами со спиртным. Но скоро Дыркин понял, что алкаши имеются. Только они на вид благообразнее, тише и не хлещут из горла на скамейках, а культурно балдеют по маленьким кафе и барчикам. Вот только кухонный комбайн для мытья посуды поразил воображение.

Покончив с багажом, Дыркин допил виски, улегся не раздеваясь, в ботинках, на хрустящий крахмал постельного белья, злым взглядом обвел напоследок номер – нельзя ли еще чего спереть – и, заплетающимся языком обругав на ночь постылых германцев, отошел ко сну.

Пунктуально заглянув в пять часов утра в апартамент русского, чтобы разбудить его к раннему авиарейсу, коридорный Ганс с удивлением обнаружил гостя, храпящего в одном башмаке на постели. Другой башмак Дыркин ночью снял и теперь держал на подушке рядом с небритой щекой. После того как его шефа, Федю Мымрина, Интерпол перевел из офиса в камеру, Гаврила Михеич посчитал себя свободным от ритуалов личной гигиены.

В такси Дыркин икал и отхаркивался в приоткрытое окно. Рот и глотку пересушило. Хотелось сказать что-нибудь матерное, но сознание, что водитель такси не поймет его, Дыркина, в этот болезненный для организма утренний час, порыв остановило.

Наконец тягомотина, предшествующая посадке пассажира в самолет, осталась позади, и Дыркин, устроившись в кресле «Боинга», поманил пальцем стюардессу с бутылочной тележкой и залпом проглотил сто граммов халявного виски. Опохмелившись, замер, ожидая реакции. В голове полегчало. Гаврила Михеич расплылся в идиотской улыбке и огляделся. Он искал знакомые хрюхрюпинские лица.

Хрюхрюпинцев Дыркин не углядел. Кого-кого, а земляка он мигом приметит. Гаврила Михеич не слыл философом, но размышлять и делать выводы любил. Своих он делил на категории. Три у мужчин и три у женщин. Первая мужская категория – алкаши. Представители этого самого многочисленного и понятного Дыркину вида узнавались по выражению лица. По трезвости виноватому, при градусе – либо угрюмому, либо бестолково озорному, либо слезно умиленному. Вторая категория хрюхрюпинских мужей объединяла мелких и средних начальников. Их Дыркин узнавал по красной роже, перекошенному ошейнику-удавке – галстуку и темному, дурно сшитому костюму с приспущенными на башмаки портами. Если алкаш подворовывал, чтобы выпить, начальственный хрюхрюпинец воровал, чтоб воровать. К третьей категории относились хозяева. Те сидели по кабинетам и старались сохранить и преумножить наворованное раньше. Обычно хозяева были пришлые и направлялись в город на понижение.

Женский пол Дыркин также поделил на три категории. К первой, прозванной мамашами, относились пожилые хрюхрюпинки. Они щеголяли по городу в опорках и полинявших ситцевых платьях летом. Зимой вместо сапог обрезались валенки, на них сверху напяливались калоши или те же резиновые обрезки сапог. В дополнение к платьям к зиме мамаши утеплялись фуфайками – так хрюхрюпинцы называли телогрейки – и повязывались платками. Мамаши нянчили детей, штопали одежду. Разносили по городу страшные истории, в которых евреи ели детей и пили христианскую кровь. А в остальное время болтались под ногами тех, кто помоложе, изрядно мешая тем исполнять бытовые обязанности.

Следующую категорию Дыркин обозвал несушками. Несушки тянули на себе основную жизненную ношу. С раннего утра они, выставив добротные задницы к небу, полоскали в Падловке белье и платье, отчего и то и другое быстро принимало оттенок детской неожиданности. Поэтому данный колер определял цветовую хрюхрюпинскую гамму. Затем несушки отправлялись на работу, где мостили дороги, шили, бряцали счетами, создавая весь тот государственный порядок, который наблюдался в Хрюхрюпинске. После работы несушки перли из магазинов хлеб и продукты, пололи свои огороды, готовили пищу, состоявшую из щей и картохи. Щами несушки звали любое жидкое блюдо в независимости от содержимого. К ночи лупили своих хмельных мужей, а угомонившись на скрипучих кроватях, терпеливо ожидали, пока эти самые мужья, утомленные пьянством и бессмысленной работой, донесут до заветного места семя новой хрюхрюпинской жизни.

Третья категория получила у Дыркина название молодки. Эти тоже днем ходили в рубище и опорках, а к вечеру напяливали джинсы или ультракороткие юбочки, которые в сидячем положении заманчиво демонстрировали исподний трикотаж, втискивали крупные ступни в туфли на каблуках, мазали тушью по бокам носа два знойных персидских глаза и, лузгая семечки, отправлялись на хрюхрюпинскую дискотеку, по дороге похотливо стреляя глазками на проходящих парней. Молодок хрюхрюпинские парни старались забрюхатить, а затем смыться, чтобы избежать супружеского счастья. Молодки, со своей стороны, шли на все хитрости и уловки, чтобы это счастье парням составить и как можно быстрее перейти в категорию несушек.

Оглядывая пассажиров салона, ни одной из указанных категорий Дыркин не приметил. В креслах сидели подтянутые мужчины, по-деловому кокетливые, ухоженные женщины. Одни чужеземцы – грустно констатировал Гаврила Михеич. Уже без всякой надежды кинул взгляд на пассажира через проход и, увидев холеного господина с газетой, хотел отвернуться, но вдруг остановил глаз на названии. Пассажир читал «Хрюхрюпинский Вестник». Дыркину сделалось не по себе. Он почуял что-то неладное. Такой газеты при Дыркине в городе не водилось. Раньше издавали «Путь Ильича». При демократах «Ильича» сократили. Газета стала выходить с емким названием «Путь».

Первый удар Гаврила Михеич перенес, когда подтвердилась информация о прямой авиалинии. Если «Кочкодром» под Жопловкой за три года превратился в аэропорт международного класса, значит, тут нечисто. А теперь еще «Хрюхрюпинский Вестник». Дыркин не был лишен воображения и без труда мог бы поверить гибели половины населения города по причине отравления самодельным «Кристаллом». Без удивления принял бы новость, что мост через реку Падловку обвалился и утопил пару самосвалов и тракториста, наконец, воспринял бы как должное весть, что одна из беззубых хрюхрюпинских мамаш на седьмом десятке выродила негра. Но международный аэропорт в Жопловке?

Еще раз взглянув на газету, Дыркин заерзал в кресле. Когда, покончив с чтением, сосед принялся сворачивать страницы, Гаврила Михеич набрался духу и попросил:

– Не дашь почитать?

Белозубая улыбка осветила лик холеного господина.

– Будьте любезны, конечно, возьмите! Какие могут быть тут разговоры! Приятно сделать такое пустяковое одолжение земляку.

И сосед протянул Дыркину «Хрюхрюпинский Вестник», галантно приподнявшись с кресла.

«Во, бля, загнул! – подумал Дыркин, принимая листок. – Говорит, земляк. Значит, наш, хрюхрюпинец, а чешет, как на приеме в ООН».

– Давай сюда, чего там трепаться, – промычал Дыркин и уткнулся в газету.

– Не стоит благодарности, – ответил сосед, продолжая скалить пасть и усаживаясь на место. – Я, знаете ли, только неделю на чужбине. А уже устал от этого европейского хамства. Везде норовят облапошить, впихивают дрянь, и фальшивая улыбка в придачу. Соскучился по дому. Что ни говорите, а приятно жить в таком бонтонном городе, как наш Хрюхрюпинск. Все-таки хорошие манеры – это часть комфорта.

– Ммммда, – промычал Дыркин, уткнувшись в газету.

Гаврила Михеич читал и ничего не мог понять. В статье под заглавием «Красота природы в наших руках» печаталось интервью с японским ихтиологом, награжденным орденом «Гость Хрюхрюпинска». Этой чести японец удостоен за разведение золотых рыбок в реке Падловке. Теперь горожане могут, гуляя по набережной, кормить рыбок специальным кормом. Корм выпускает дрожжевая фабрика из своих отходов, и он продается тут же на набережной. Дыркин сколько себя помнил, в Падловке рыбы не водилось. И вообще, назвать зловонную жидкость, текущую в реке, водой мог человек с извращенным воображением. Недаром несушки, полоскавшие свою стирку в Падловке, ходили в одинаковых платьях цвета детской неожиданности и спали на таком же белье.

В интервью японец благодарил хрюхрюпинцев за необычайно высокую экологическую культуру и содействие в его работе. Золотыми рыбками в естественном водоеме, по его словам, съедутся любоваться туристы со всего света.

Дальше Дыркин вычитал о том, что Хрюхрюпинск выдвинут городом следующих летних олимпийских игр.

– Хреновина какая-то! – вслух сказал себе Дыркин.

Холеный сосед, пристально наблюдавший за Дыркиным, наконец не выдержал:

– Вы меня ради Бога извините. Боюсь показаться навязчивым, но не могу не спросить: вы давно путешествуете вне дома?

– Три года по контракту отбыл.

– Три года? Вы уехали до Указа? – участливо спросил сосед.

– До какого Указа? – буркнул Дыркин, продолжая знакомство с удивительной информацией «Хрюхрюпинского Вестника».

– Так вы ничего не знаете? Боюсь, тогда вас ждет много сюрпризов, – задумчиво произнес сосед, отворачиваясь.

Дыркин отложил газету.

– Ты, бля, не темни. Давай по стакану виски вмажем, и расскажи путем. – Дыркин поманил пальцем стюардессу с халявными напитками.

– Что вы?! Я на этой неделе уже себе позволил. Знаете, переговоры… Пришлось сто граммов французского коньяка в знак завершения сделки. Больше не могу.

– Ты что, больной? – удивился Дыркин. – А я если трезвым прилечу, меня ребята не поймут… – Дыркин налил себе добрую часть стакана знакомого виски и залпом выпил, потом закусил орешком и, крякнув, изрек: – Не люблю мешать сивухи. А эта нормальная. Я к вискам за три года попривык. Вдаряет не сразу, но зато помягче… Закуси не требует.

– Я вам не советую больше пить. Запах. В аэропорту могут случиться осложнения, – тихо предупредил сосед.

– Так я не за рулем. Я на такси к сестре. Она в центре живет, от Жопловки двадцать минут великом, а на такси пять минут всех дел… – Дыркин протянул газету. – Хренота одна. Я никак не вникну. Дома сам разберусь…

– Я вас предупредил. Дальше дело ваше. Мне будет очень грустно, если у вас возникнут проблемы. – Сосед взял газету и больше в сторону Дыркина не смотрел.

Посадку «Боинг» совершил мягкую. Дыркин не ощутил толчков от кочек жопловского болота и облегченно вздохнул. Похоже, умудрились полосу проложить. Сел как по маслу. Лайнер подкатил к самому зданию. Крытый трап вел пассажиров прямо в помещение.

Таможенник в зеленоватой униформе с вензелем на кепи из двух витиеватых буквиц «Х» на мечту Дыркина в тяжелой коробке внимания не обратил. Таможенник долго вертел в руках подарочную гориллу с пружинистым синтетическим членом:

– Странная вещь… – раздумчиво произнес таможенник.

– Бабе в подарок везу, – ухмыльнулся Дыркин.

– Пошловатая вещица, – продолжал таможенник, оглядывая игрушку.

– Что, хороша? Хрен как настоящий, – расплылся в улыбке Гаврила Михеич.

– Вы, я вижу, давно в нашем городе не были? – спросил таможенник, листая заграничный паспорт Дыркина.

– Три года в командировке, – продолжал лыбиться Дыркин.

– Вижу, – произнес таможенник, убирая в коробку паспорт вместе с гориллой. – Эти вещи я вам сейчас, Гаврила Михеич, вернуть не могу. Вы зайдете за ними завтра в отдел культуры Хрюхрюпинска. Отдел культуры находится в Хлевном проезде, двенадцать. Это бывшая улица Дзержинского. Теперь мы вернули ей исконное название. Там на втором этаже в тринадцатом кабинете вам все объяснят.

– Как же я к бабе без подарка? – возразил удивленный Дыркин. – Паспорт – хрен с ним. Пока за границу не собираюсь. Но сам посуди, как к бабе и без подарка?

– Ничего. Ваша дама ждала вас три года. Может подождать и еще один день, – говорил таможенник, а сам что-то быстро вписывал в бумажку. – Вот вам листок приезжего. Завтра предъявите его в кабинете. С прибытием вас в Хрюхрюпинск. – Таможенник всучил Дыркину маленький квиток, улыбнулся дежурной улыбкой и перешел к следующему пассажиру.

Озадаченный Гаврила Михеич направился к выходу. В стеклянной вертушке дверей он получил неожиданную заминку. Мужчина никак не хотел выйти первым, все время пытаясь пропустить Дыркина вперед:

– Я вас моложе и выйду только после вас, – твердил он.

На площади Дыркин огляделся. Справа парковались частные машины. Посередине красными тюльпанами пылала клумба. По центру клумбы искрил струями на солнце небольшой фонтан. Глядя на сверкающие брызги, Дыркин понял, что давно пора отлить. Повертев головой, слева от входа в здание аэровокзала обнаружил кабину банкомата. Еще раз огляделся, поставил перед кабиной коробку с кухонным комбайном, вошел, прикрыл за собой дверь и с удовольствием помочился. Затем снова вышел на площадь, взял коробку. После того, как таможенник отобрал у него гориллу, Дыркину для багажа хватало рук. Он побрел по площади в поиске стоянки такси. Обошел площадь два раза и, не обнаружив ничего, решил спросить. Но люди, попадавшиеся на пути, смахивали на иностранцев, и обратиться к ним Гаврила Михеич не решился.

Отмахав без всякого результата вдоль площади еще два раза, Дыркин поставил коробку на землю и без сил уселся на нее. Тут же к нему подошел милиционер в новенькой парадной форме:

– У гостя нашего города возникли проблемы? – спросил милиционер и оскалил два ряда ослепительных зубов.

– Не могу такси найти, – ответил Дыркин.

– Такси вызывают по таксофону из здания вокзала. Но я с удовольствием вам помогу. – Милиционер извлек из кармана мобильный телефон и сказал несколько слов в трубку. Затем снова улыбнулся Дыркину: – Сейчас машина будет. Приятного знакомства с нашим городом. Добро пожаловать в Хрюхрюпинск.

– Я, бля, в этом Хрюхрюпинске родился и каждого алкаша знаю, – ответил Дыркин, глядя на подъезжающую машину.

Милиционер с ног до головы оглядел Дыркина и, придерживая дверцу прибывшего такси, спросил:

– Вам в службе прилета квиток для отдела культуры выдали?

Дыркин порылся в карманах и извлек квиток:

– По этой бумажке мне гориллу должны там вернуть…

– Очень хорошо, – улыбнулся милиционер. – Дайте я тут вам припишу. – И, положив квиток Дыркина на крышу машины, что-то там быстро вписал. – Теперь доброго пути.

Дыркин пристроил в багажник коробку с комбайном, плюхнулся на сиденье и, вместо адреса, воскликнул:

– Бля, стоило человеку на три года отлучиться, все не так! Родного города не узнаю…

– Вы уроженец Хрюхрюпинска? – поинтересовался седой водитель в форменном кепи и ливрейном костюме.

Дыркин только теперь разглядел шофера и присвистнул:

– Ишь, вырядился! Ты что, свадьбу сегодня возишь?

– Вы интересуетесь моим костюмом? Нет, это обычная рабочая одежда хрюхрюпинского таксиста. Без униформы нас на линию не выпускают.

– Во дают! – разинул рот Дыркин. – Ладно, вези на Кучмаревку. Тут через Жопловку пять минут.

– Должен вам заметить, что деревни с таким названием теперь уже нет. Вам дали квиток в отделе прилета? – спросил таксист, включая зажигание.

– Тебе зачем? – удивился Дыркин.

– Я должен там сделать отметку. Без этого, к сожалению, я с места тронуться не смогу, – вежливо, но строго заявил водитель.

– На, отмечай, – Дыркин протянул квиток шоферу, совершенно сбитый всем происходящим с толку. Черкнув что-то на квитке, таксист тронул машину.

– Название деревни, что вы изволили произнести, отдел культуры счел неблагозвучным. Теперь этот населенный пункт именуется Нижней Спиновкой. Сейчас мы едем по ней.

Дыркин хотел съязвить по поводу нового названия Жопловки, но, выглянув в окно, разинул рот. Вдоль зеркального полотна расчерченной указателями дороги стояли коттеджи красного кирпича. На подстриженных газонах перед коттеджами сверкали разноцветной плиткой небольшие бассейны. В бассейнах резвились дети. Возле бассейнов в соломенных креслах и шезлонгах жопловцы читали газеты, завтракали и играли в домино и шашки.

– Ты мне что лапшу на уши вешаешь! – закричал Дыркин. – Я знаю Жопловку, сто раз проезжал на велике!

– Я уже имел честь, милостивый государь, заметить, что населенный пункт с названием, извините, Жопловка, переименован. Мы проезжаем деревню Нижняя Спиновка. Именно так теперь звучит название данной деревни.

Все эти сведения водитель сообщил Дыркину, натянуто улыбаясь. Машина миновала деревню. Знак на полосатом столбе разрешал скорость сто пятьдесят километров в час. Водитель прибавил газу.

– Во дает! – крякнул Дыркин. Проезжали поля. Пшеница высокая, ровная, такой Дыркин вокруг Хрюхрюпинска никогда не видел. Заметив дорожный знак с изображением лошади, запряженной в хомут с колокольцем, машина притормозила.

– Это еще что за хренотень? – удивился Дыркин. – На тягловую силу перешли? При мне тут и лошадь никто не видел лет двадцать.

– Этот знак обозначает, что мы приближаемся к городским конюшням, – кивнул таксист.

– Коняг развели? – Дыркин бестолково вращал головой, пытаясь обнаружить в дорожном пейзаже хоть одну лошадь. – Не видно лошадок… Их двадцать лет назад татарам на колбасу скормили.

– Лошадей в Хрюхрюпинском районе заведено сто двадцать голов. Они содержатся в центральной усадьбе заповедника «Падловские Истоки». На лошадях горожане в выходные дни устраивают верховые прогулки. Вам тоже предстоит научиться сидеть в седле.

Дыркин матерно выругался, затем приоткрыл окно, сплюнув сквозь зубы в жесткую струю встречного ветра и кинул из пачки в угловую часть пасти сигарету.

– Мне верхом на бабе пора посидеть. В заграницах бабы дорогие и от СПИДа не гарантируют. Мне на них валюту тратить охоты нет. – Замелькали длинные кирпичные здания без окон. Дыркин уставился на них: – Это что за силоносцы? Во дают! Силоносцы из шведского кирпича херачут!

– Это и есть хрюхрюпинские конюшни…

– Что-то не пойму я тебя, шеф? То говоришь, лошадей в заповеднике завели. Кстати, что это за «Падловские Истоки»? Я такого места у нас отродясь не слыхивал!

Конюшни закончились. Водитель прибавил скорость:

– Центральную усадьбу заповедника разбили на месте деревни Сучары.

– Сучары? Во дают! Там городская свалка. Заповедник посреди свалки устроили? – усмехнулся Дыркин. – Заповедник на свалке, это по-нашему…

– Свалку хрюхрюпинцы два с половиной года назад расчистили. На деньги, полученные за металл, собранный на свалке, и построена усадьба. Деревню, как ветхую и антисанитарного вида, снесли. Жители переселены в новый район Хрюхрюпинска. Район назвали Верхнереченским.

– Во дают! – пробурчал Дыркин. – Ладно, ты мне про конюшни поясни. Почему лошадей в Сучарах держат, а конюшни под Жопловкой построили?

– Это долго объяснять. Вот и город.

Гаврила Михеич глянул в окно и снова открыл рот. Обомлел Дыркин по причине увиденного. Раньше город со стороны Жопловки начинался большой зловонной лужей красноватого цвета. Машины, чтобы не закиснуть в вонючей каше, объезжали лужу с разных сторон, образовывая новые колеи. Во время дождей колеи соединялись с лужей, с каждым годом увеличивая ее объем и глубину. В конце концов автомобилисты стали рулить в объезд. Лужа зацвела хилой осокой, развела головастиков и пиявок и превратилась в грязный пруд. Обрадовавшись новому водоему, хрюхрюпинские хозяйки из ближайших домов наловчились сливать туда нечистоты и топить ненужные и отслужившие свой срок вещи. Когда в засушливые летние времена лужа-пруд мелела, глазу открывались дырявые резиновые сапоги и опорки, остовы детских колясок и кроватей, прохудившиеся кастрюли. Кто-то даже умудрился скинуть туда ржавый кузов «запорожца». Когда же вонючая красная вода скрывала дары горожан, хрюхрюпинцы по выходным любили посидеть на берегу, выпить водочки и испечь картохи, а иногда баловались шашлыком. Поэтому бережок нового водоема вскоре покрылся битым бутылочным стеклом, ржавой консервной тарой и газетами чуть поодаль. Газетами пользовались вместо туалетной бумаги, облегчаясь невдалеке от места отдыха.

Сам Дыркин, слезая тут с велосипеда и осторожно обходя лужу по дороге на Кочкодром, часто задерживался, справляя прозаическую людскую нужду, поэтому въезд со стороны Жопловки в город ему был хорошо знаком. Понятно, что теперь Гаврила Михеич поразился. На месте лужи раскинулась площадь, уложенная полированными каменными плитами. Справа стекло и металл мотеля «Привет». Крытые стоянки машин, скорее смахивающие на зимний сад, чем на гараж. В глубине двухэтажный отель с крышей красной черепицы. Везде розы и тюльпаны. Слева десятиэтажный супермаркет. Сквозь витрины Дыркин успел разглядеть лестницы эскалатора.

– Притормози. Я на магазинчик погляжу. Тебе чего принести? Может, бутылку с дороги пригубим?

– На работе не пью, – ответил водитель. – Но глоток тоника или херши с удовольствием.

Гаврила Михеич осторожно раскрыл дверцу и трясущейся ногой коснулся полированной поверхности плиты. Камень был твердым и нескользким. Дыркин осмелел и сделал первый шаг в сторону супермаркета. Гаврила Михеич сразу отправился по самодвижущейся лестнице наверх, решив начать обзор с верхнего этажа. Но выскочил на втором, завидев знакомый агрегат в витрине. В отделе хозяйственных товаров за прозрачным стеклом, подсвеченный с разных сторон маленькими латунными прожекторами, красовался его комбайн – посудомоечная «Жизель». Та, что он волок в коробке из далекого французского Бреста. Быстро пересчитав рубли на доллары, Дыркин чуть не заплакал. Чудо зарубежной техники в Хрюхрюпинске стоило вполовину дешевле.

Дыркин глядел на витрину, и по его щеке покатилась скупая мужская слеза. Гаврила Михеич плакал не по денежному убытку. Дыркин легко мог пропить последний рубль, без разницы – свой или чужой, не печалясь и не думая о завтрашнем дне. Обида, породившая слезу, возникла совершенно не от скупости. Дыркину жгла сердце досада, что заморская диковина обыденно торчит в хрюхрюпинской витрине. Как после этого он поразит земляков, запустив в работу заморский агрегат? На самом въезде в город новый Хрюхрюпинск уже успел разбить мечту Дыркина.

Кинув водителю банку «Спрайта», Гаврила Михеич обиженно устроился на заднем сиденье. Улицы, по которым медленно пробиралось такси – скорость в черте города ограничивалась знаками до пятидесяти километров в час, Гаврила Михеич не узнавал. Вроде дома те же, виденные с детства, да все не так. Все другое, не хрюхрюпинское. Во-первых, поражало обилие новых чистых автомобилей. Грузовики и самосвалы в город не допускались. Встречались небольшие фургоны неизвестной Дыркину марки. Несмотря на дневное время, машины передвигались с включенными фарами.

– Что они со светом днем херачут? – поинтересовался Гаврила Михеич.

– Машину с зажженными фарами лучше видно. Это правило снизило травматизм в городе, особенно среди детей, – ответил таксист. Ничего нового в таком порядке не было. Во многих европейских странах подобное правило давно имело место, и Дыркин это знал. Но в родном Хрюхрюпинске машины с зажженными фарами днем выглядели фантастически.

– Видите микрофургон для городского снабжения? – спросил таксист. – Эту машину делают теперь на нашем Хрюхрюпинском заводе, и ее назвали «Хрюпа». Хрюпу даже японцы для больших городов у нас закупили…

Гаврила Михеич крутил головой и думал, почему не узнает знакомые места. С детства знакомые купеческие домики превратились в маленькие замки. Восстановленная лепнина фасадов, аккуратно покрашенные рамы и чистые стекла окон делали каждый домик похожим на маленький музей.

– Что, бля, с домами сделали? Ни одного дома не узнать! – проворчал Гаврила Михеич.

– Ничего с домами не делали, – ответил водитель. – Просто отремонтировали и восстановили так, как наши деды строили. Наши русские предки понимали толк в красоте. Это мы все за два-три поколения умудрились загадить…

Но не только дома до неузнаваемости преобразили город. Дыркин видел вместо битых шершавых дорог в ямах и ухабинах прекрасный асфальт, ровные, сверкающие чистотой тротуары. Цветники и маленькие травяные газоны перед парадными. Резные двери и карнизы, восстановленные и свежеокрашенные, дополняли картину. Вот и церковь.

– Господи, неужели это наша, хрюхрюпинская! – выпучил глаза Гаврила Михеич. – Что с церковью натворили? Церковь, и ту не узнать! – Дыркин хотел матюгнуться, но, как всякий русский, подспудно верующий человек, промолчал.

– Церковь армяне восстановили. У нас умельцев не нашлось. Теперь своих выучили. Фирма реставрации архитектурных памятников Хрюхрюпинска в этом году приглашена в Венецию по контракту. Наши все могут, если захотят, – с гордостью сообщил водитель.

Раньше за церковью лежало хрюхрюпинское кладбище. Там покоились предки Дыркина. Гаврила Михеич раз в год отправлялся на кривую могилу деда Дыркина с бутылкой белого и тихо выпивал ее, оставляя четверть стакана на покосившемся холмике для предка. Через пятнадцать минут после того, как он, просветленный и с чувством исполненного долга, покачиваясь, покидал кладбище, стакан вместе с содержимым исчезал. Дыркин знал и не сердился. Он даже замечал жадные глаза, напряженно следящие из небритого овала за его поминальным пиром… Сейчас Дыркин кладбища не увидел. Исчезли тесные ограды, крашенные голубой, одной на всю Русь, краской. Не возвышалась в углу куча с вялыми цветами и жухлой бумагой искусственных венков.

– Что с кладбищем сотворили, гады!? – закричал Дыркин, переполняясь первородным гневом. Водитель не понял и затормозил:

– Как, что сотворили? Кладбище на месте.

– Не вижу! Там деда могила! Там все наши Дыркины лежали! На святое, гады, руку подняли!

Таксист не выдержал, остановил машину, вышел, взял за руку Гаврилу Михеича и повел за собой. Дыркин мычал, упирался, но шел.

– Где могила вашего деда? – спросил водитель, продолжая тянуть Дыркина.

– За мусорной кучей пятая справа, – промычал Дыркин, уже ступив на дорожку красного песка. Вычищенные плиты и памятники с обновленными надписями оказались на своих местах. Только они тонули в свежей зелени газонной травы.

– А где заборы? – закричал Дыркин.

– А для чего заборы? – удивился таксист. – Мертвецы и так не убегут.

– Мертвецы, понятно, не убегут! Пьянь могилы без оград затопчет, – продолжал возмущаться Гаврила Михеич.

– Так в городе не скотина, а люди живут, – в свою очередь возмутился водитель. – Люди тем от скота и отличаются, что им голова дана, с глазами в придачу.

Могилу деда Дыркин с трудом обнаружил на прежнем месте. С трудом, поскольку главные ориентиры, мусорная куча и будка с лопатами, запертая всегда на висячий замок от воровства инструмента, исчезла. Да и черный чугунный крест Дыркин узнал с трудом. Его отмыли от слоев масляной голубизны, ошкурили и заново отполировали. На плите свежие золоченые буквы перечисляли имена предков Гаврилы Михеича, покоившихся тут долгие годы. Имен своих прадедов Дыркин никогда не знал и теперь обнаружил с удивлением. На отдельной табличке значилось, что род мещан Дыркиных живет на земле Хрюхрюпинска двести пятьдесят шесть лет и славен хлебопечением и лучшими писарями города. Внутри Гаврилы Михеича что-то шевельнулось.

– Оказывается, я не такой уж перекати-поле. Двести пятьдесят шесть лет не шутка. – Раньше Дыркин о своем родословном древе никогда не задумывался. Понимал, что графами и князьями Дыркины не рождались. Эта уверенность проистекала из того, что деда не расстреляли, а отец погиб в первый день войны, бросившись в атаку с голыми руками, поскольку винтовки ему не хватило. Миро исчисление Дыркин подсознательно вел с 1917 года, стараясь глубже не внедряться. Все, что было до Советов, он воспринимал как сказку о царе Горохе…

Вернулись к машине молча. Возле такси стоял милиционер в новенькой парадной форме и широко улыбался. Слова, что произнес инспектор ГАИ, отличались от радостного выражения на его лице:

– Милостивый государь! – обратился инспектор к водителю. – Вы остановили машину в недопустимом месте. В начале улицы есть соответствующий знак. Вынужден вас огорчить, позвольте ваше хрюхрюпинское удостоверение.

Таксист порылся в ливрейном пиджаке и вынул оттуда книжицу с гербом Хрюхрюпинска. Инспектор раскрыл книжицу. Дыркин с любопытством заглянул через плечо таксиста. Он успел разглядеть только первые строки. «Хрюхрюпинское быдло», – обнаружил Дыркин золотые буквы первой строки. Инспектор заметил интерес пассажира и, что-то вписав в удостоверение, быстро захлопнул книжицу и вернул водителю:

– Прошу продолжать движение! – улыбнулся инспектор и козырнул на прощание.

– Оштрафовал, гад? – поинтересовался Дыркин у погрустневшего водителя.

– В Хрюхрюпинске штрафов не берут. Получил десятку. Эх, все из-за вас… – пробурчал шофер. – Приехали. Вот и ваш дом.

Двухэтажный барак, где проживала сестра Дыркина Лидка, Гаврила Михеич признал по старому тополю. Тополь рос тройняшкой, и в детстве Дыркин с сестрой и другими шпанятами летал между стволов на качельной доске. Качелей теперь Дыркин не увидел, но след от веревки на коре дерева остался. Двухэтажный барак преобразился в новенький коттедж. Цельные финские окна в белых ослепительных рамах красовались вместо подслеповатых подгнивших переплетов крестиком. Пакеты и авоськи с продуктами из окон больше не висели. Дернув ручку двери, Дыркин почувствовал глухую запертость. Кнопки с номерами квартир на сложной доске домофона Дыркин заметил, но как пользоваться устройством не понимал, да и номер кода не знал. Поэтому, запустив в вычисленное окно камешек, принялся орать имя Лида на разные лады. Результатов крик не дал. И Дыркин надолго оставался бы под дверью с портфелем и коробкой, но на его счастье дверь открылась и из нее вышел элегантный господин с маленькими аккуратными баками на седеющей голове, в светлом спортивном костюме и с кейсом в руках. Господин внимательно поглядел на Дыркина, затем его серьезное лицо поплыло, и вместе с улыбкой на физиономии господина появилось что-то до боли знакомое.

– Санек! – закричал вне себя от радости Гаврила Михеич. – Санек, да тебя не признать! Прямо дипломат какой-то! Вот, бля, дела! Санек! – повторил Дыркин, добавив для убедительности момента три слова, говорящих о его близости с мамой друга. Лицо мужчины после этих слов побледнело, он оглянулся по сторонам, прижал руку к груди и тихо зашипел.

– Никогда больше не говори этих слов. За мат дают больше всего.

– Санек, чего дают? Срок, что ли? Так никто не слыхал, чего ты обосрался? Тут мы одни.

Санек ничего не ответил, махнул рукой и убежал, но дверь не захлопнул, и Дыркин, постояв в недоумении, шагнул в подъезд. Поднимаясь на второй этаж, Дыркин пораженный реакцией друга на привычную матерную разговорную прибавку, не заметил удивительного мягкого света, освещавшего лестничный пролет, затухающего сзади по мере восхождения. Не заметил он и чистых крашеных стен без иллюстраций на тему полового акта. Не подивился отсутствию слов, обозначающих половые признаки особей обоего пола. Вздохнув перед дверью Лидкиной квартиры, он опустил тяжелую коробку с кухонной машиной, и нажал на звонок.

Легкие шаги за дверью означали, что в квартире кто-то есть. Дверь распахнулась, и в проеме Дыркин увидел девушку:

– Гражданин, вам кто нужен? – голос был Лидкин. Дыркин уставился на сестру, но признать не мог. Вместо крупной «несушки», а по классификации Дыркина сестра давно вошла в категорию несушек, перед ним стояла стройная молодая женщина. Так выглядели хрюхрюпинские молодки, да и то не все, а еще не достигшие полного сока по причине малолетства.

– Ой, братишка! Ты!? – закричала Лидка и бросилась Дыркину на шею. Он тупо переминался в объятьях сестры, решив, что у него окончательно поехала крыша. В беспаиятстве машинально вошел в квартиру, машинально уселся в низкое мягкое кресло, продолжая тупо разглядывать сестру.

– Чего уставился? Не признал? – залилась Лидка звонким девичьим смехом. Дыркин стал прикидывать, сколько Лидке сейчас лет. Ему сорок два. Лидка на полтора года моложе.

«Да ей сороковник в прошлом году стукнул! Ничего не понимаю!» – крутилось в голове.

– Гаврюша, да это вправду я. Похудела немного. Но это нормально. На ночь перестала жрать. Ужинаем теперь в шесть. На ночь только фрукты. В теннис три раза в неделю. По выходным верховая прогулка… Вот и все чудеса.

Зазвонил телефон. Лида взяла трубку и стала говорить на непонятном Дыркину языке. По-английски Гаврила Михеич кое-что знал. Он мог заказать в баре напиток, купить авиабилет, и даже – ужасно коверкая времена и падежи, несколько секунд поговорить о погоде. По-немецки даже мог познакомиться с проституткой и сделать пару комплиментов. Кроме того, он научился считать по-немецки до ста. По-французски Дыркин знал поговорку «Cherchez la femme» и мог сказать спасибо. Ни по-немецки, ни по-французски, ни по-английски Лидка по телефону не говорила. Странный звук языка Гаврила Михеич раньше где-то слышал, но припомнить где не мог.

– Из Токио Носату звонил. Наш партнер по городскому озеленению, – сообщила Лидка, положив трубку. – Сейчас подбираем цвет газона на площади перед мэрией. Уже десять оттенков перепробовали. Все не то. Носату на следующей неделе новый колер везет… Ладно, что я все о себе да о себе. Расскажи, как ты в Германии работал.

– Лидка! Это ты или не ты? Ничего, бля, понять не могу! Все скурвились, город ни хрена не понять… И сестру будто подменили. Санька внизу встретил, матюгнулся от полноты чувств, так он побледнел и чуть не обделался. Объясни мне, наконец, что тут происходит.

Улыбка с лица Лиды соскользнула, в ее испуганных глазах Дыркин заметил ужас и смятение. Лида села на пол и расплакалась. Он выпучил глаза.

– Ты чего? Я чего обидное ляпнул? Но, Лид, ты и меня пойми. Прилетаю, в Жопловке аэропорт международного класса. Жопловцы у бассейнов на газонах сидят. Город не признать. Дома старые, а будто вчера построены. В супермаркете кухонная машина для мойки посуды, что я из-за границы, как ишак, пер, вдвое дешевле. Я вас ихней техникой поразить хотел. Дальше слушай. Таксист в ливреях за баранкой. На кладбище оград нет. Я уж не говорю о луже перед жопловским въездом в город… Объясни ты мне Христа ради, что все это означает?

– Тебе бумажку приезжего вручили? – утирая слезы, спросила Лидка.

– Вручили.

– Покажи, – грустно попросила Лидка.

Дыркин полез в карман и протянул сестре злополучный листок. Лида глянула и снова разревелась:

– Я так и знала! Ты уже пятьдесят заработал.

– Чего заработал? – непонимающе закричал Дыркин.

– Пойдешь завтра в отдел культуры. Там тебе все объяснят. Я тебе ничего больше сказать не могу. Я нарушу этику жителя Хрюхрюпинска. Это очень тяжелый проступок. Я уже получила удостоверение Человека. Пойдем на кухню, я тебя покормлю. Проголодался с дороги, – и Лида быстро вышла из комнаты.

Дыркин молча жевал бифштекс с салатом, запивая безалкогольным пивом, и хмуро оглядывался. Посудомоечную машину он заметил сразу. Лида ловко вытащила из нее чистые тарелки и, по мере смены закусок, ставила туда испачканные. В комнате, где раньше стелили Дыркину, теперь располагался Лидин кабинет. На письменном столе компьютер с приставками для печати и телефон с факсом.

– Сегодня поспишь в кабинете, как раньше, а на завтра я тебе комнату приготовлю, – сказала Лида, укладывая брата.

Гаврила Михеич долго не мог заснуть. Он слышал, как вернулся Санек, привел Катю и Федора. Дыркин хотел поглядеть на племянников, но не решился встать. Лида разговаривала с мужем шепотом. Утром завтракали молча. После завтрака Санек сказал:

– Собирайся. Пора. Сейчас я отведу тебя в отдел культуры. Не забудь свой квиток. Поначалу, Гаврила, тебе придется нелегко. Зато потом всем спасибо скажешь.

Отдел культуры занимал флигель городской больницы. Санек довел Дыркина на второй этаж, постучал в тринадцатый кабинет и, запустив Гаврилу Михеича, отправился на работу. Дыркин переступил порог с опаской. Ему так никто ничего не объяснил, но Дыркин нутром чувствовал, что от посещения хрюхрюпинского отдела культуры хорошего не ждать. Каково же было его удивление, когда за столом в кресле он увидел очаровательную блондинку, вставшую к нему навстречу с ослепительной улыбкой:

– Господин Дыркин! Очень рада с вами познакомиться.

От неожиданности Гаврила Михеич тоже заулыбался и протянул руку:

– Гаврила Михеич Дыркин, – отрекомендовался он и расплылся в улыбке.

– Очень приятно, господин Дыркин, – продолжала улыбаться блондинка. – Только запомните, мужчине дама подает руку первой. Меня зовут Серафима Николаевна Горячева. Садитесь, пожалуйста, сюда. Чай? Кофе? Как долетели? Можно ваш квиток приезжего?

Дыркин присел на краешек кресла. Он смотрел, не отрываясь, в лицо блондинки и не слышал, что она говорит. Конечно, не может быть сомнений! За столом сидела его Серафима. Это была она, но как изменилась! Холеные руки с маникюром, почти незаметным на первый взгляд, ловко разливали в маленькие чашечки темный напиток из кофейника. Легкий деловой костюм только подчеркивал соблазнительные женские формы. Дыркин не сразу смог отвести взгляд от загорелой женской коленки, освобожденной от ткани платья и завлекающе поблескивающей. Конечно, перед ним Серафима. Только как помолодела, похудела, прикинулась.

– Серафима, это ты? Или это не ты? – не выдержал Дыркин.

– Что вы имеете в виду? – улыбнулась девушка, лукаво взглянув на Дыркина.

– Да помнишь Кочкодром? Я же тебе в подарок гориллу привез. Только ее в аэропорту отобрали. Вот обида. Я бы тебе ее сейчас и подарил. Из Германии тащил.

– Ах, вы об этой игрушке. С нее и начнем. – Серафима встала и вышла в соседнюю комнату. Назад она вернулась, держа в руках знакомый Дыркину пакет. – Давайте поглядим на вашу обезьянку.

Серафима извлекла гориллу и положила ее на журнальный столик рядом с кофейником. Синтетический розовый член натурально запружинил перед носом Дыркина. Тот хотел хмыкнуть. Но рядом с этой элегантной молодой хозяйкой кабинета игрушка и самому Дыркину не показалась смешной.

– Как я поняла из вашего объяснения сотруднику таможенной службы, вы привезли эту вещицу в подарок даме сердца?

– Да для тебя я гориллу притащил. Писем писать не умею. Один раз сережки с земляком передал… А теперь решил игрушку в подарок. Так, внимание. Сережки мои ты получила? – поинтересовался Дыркин.

– Сережки?

– Да, такие с голубеньким камешком. Индийские.

Серафима на секунду задумалась, потом вдруг покраснела и отвернулась.

– Мы, Гаврила Михеич, сейчас в служебном помещении. Я на работе. Давайте отложим частные разговоры. Объясните мне, что вы хотели выразить своим пошлым подарком. Какой должен быть вкус у дамы вашего сердца, чтобы ее подобное внимание могло порадовать?

– Ну, это же простая хохма. Я ничего плохого не хотел, – нерешительно сказал Дыркин в свое оправдание.

– Хорошо, закончим с обезьяной. Можете ее взять, – и Серафима спрятала игрушку в пакет.

– На хрена она мне? Для тебя вез, – обиженно пробурчал Гаврила Михеич.

– Вот вы сейчас употребили слово хрен. Простите, вы его употребили в смысле растения или как синоним грязного ругательства?

– Откуда я знаю? Хрен, он и есть хрен. Понимай, как хочешь. – «Чего привязалась», – подумал Дыркин.

– Хорошо. Я поняла. Теперь объясните, почему вы использовали кабину банкомата в аэропорту как уборную. В здании аэропорта несколько туалетов. – Теперь покраснел Дыркин. Он никак не подозревал, что его засекли.

– Ну, приспичило отлить. На площади вроде неудобно.

– А в банкомате удобно? – деловито поинтересовалась Серафима.

– Ну, конечно, лучше. Не видно… Не понимаю, как вы узнали? – искренне удивился Дыркин.

– Все помещения аэропорта под телевизионным наблюдением. Служба борьбы с терроризмом внимательно наблюдает за любым ненормальным проявлением в поведении пассажира.

– Чего тут ненормального? Человек помочился, – не понял Дыркин.

– Потом вы перед посадкой в такси употребили нецензурное слово. Находясь в машине, совершили этот проступок еще несколько раз. Таким образом, заработали пятьдесят очков. Сейчас я вам выпишу удостоверение жителя Хрюхрюпинска. Любой проступок будет в него заноситься. Итак, Дыркин Гаврила Михеич. Быдло. Холост. Сорок пять лет. – Серафима раскрыла книжицу, такую книжицу Дыркин видел у таксиста и, немного высунув язык, стала старательно заполнять сведения о владельце.

– Что значит быдло? – обозлился Дыркин.

– Это значит, что вы, господин Дыркин, пока не знаете, что отличает человека от животного. Вам предстоит пройти воспитательный процесс. Если в течение года вы не наберете ни одного очка, получите другое удостоверение. Там будет написано слово гражданин. – Серафима нажала кнопку. В кабинет вошли два крепких парня в белых халатах.

– Внедрите ему воспитателя, – сказала Серафима, продолжая заполнять удостоверение.

Парни жестко схватили Дыркина за руки. Один сделал ему укол. Дыркин отключился. Он не слышал, как его на каталке отвезли в операционную, как вшили под кожу маленький аппаратик, как вернули в кабинет. Очнулся Дыркин в том же кресле, где начал разговор с Серафимой. Он открыл глаза и увидел протянутую руку с незаметным маникюром. Серафима протягивала Дыркину удостоверение жителя Хрюхрюпинска и улыбалась:

– Поздравляю вас, господин Дыркин. Теперь вы житель нашего города. Должна вам объяснить, что за вашим поведением теперь днем и ночью будет наблюдать воспитатель, внедренный в ваш организм. Если вы будете вести себя достойно, с вами ничего плохого не произойдет. Но стоит вам совершить проступок, порочащий звание человека, воспитатель немедленно передаст об этом на компьютер, и тот назначит сумму очков для наказания.

Дыркин раскрыл удостоверение и прочитал: «Дыркин Гаврила Михеич. Сорок пять лет. Холост. Быдло». В нижней графе стояла маленькая приписка «Конюшня номер три» и рядом в графе «Очки» Дыркин увидел цифру пятьдесят.

– Надеюсь, вы все поняли? – улыбнулась Серафима. – Чашечку кофе на прощание.

– И что мне теперь делать? – спросил Дыркин, пытаясь осознать происходящее.

– Первым делом вам надлежит отдать городу долг. Вы задолжали пятьдесят очков. – Серафима нажала кнопку. В кабинет вошли те же два парня, но теперь в рабочих комбинезонах. – Отвезите господина на конюшню номер три. После чего доставьте по адресу проживания. – И, обращаясь к Дыркину, добавила: – Если возникнут вопросы, сотрудники отдела культуры на них ответят, – и протянула Дыркину руку. Дыркин, перед тем как ответить на рукопожатие, мучительно пытался припомнить, кто должен протягивать руку первым, дама или он… Парни крепко взяли Гаврилу Михеича под мышки и поволокли к выходу. Серафима знаком их задержала и, глядя в глаза Дыркина, тихо сказала:

– За сережки спасибо. Я не знала, что они от вас. Станете человеком, может быть, мы и встретимся. – И совсем тихо добавила: – Я тебя не забыла.

Дыркина посадили в закрытый фургон местного завода со смешным названием «Хрюпа».

– Куда мы едем? – спросил Гаврила Михеич парней, плотно сидевших рядом.

– На конюшню номер три, – ответил тот, что сидел справа.

– Зачем? – поинтересовался Дыркин.

– Там вас выпорют, – ответил парень слева.

Фургон выехал из города с той самой стороны, откуда Дыркин начал знакомство с новым Хрюхрюпинском. Не доезжая бывшей Жопловки, машина свернула к длинному зданию без окон из аккуратного мелкого шведского кирпича. На воротах табличка сухо обозначала «Конюшня номер три». Ворота автоматически раскрылись, как двери аэропорта, и фургон «Хрюпа» медленно вкатил в конюшню. Дверцу открыл солидный господин в белоснежном халате. Вглядевшись в господина, Гаврила Михеич с трудом признал в нем своего давнего кореша и собутыльника по Кочкодрому, ветеринара Соменко.

– Сом, ты? – удивленно воскликнул Дыркин.

– Меня зовут Николай Петрович Соменко. Использование кличек в обращении к людям в Хрюхрюпинске не поощряется.

Парни, придерживающие Дыркина за локотки, выдали Соменко квиток, полученный Дыркиным в таможне по прилету, и еще одну гербовую хрюхрюпинскую бумагу. Соменко прочитал бумагу, расписался и, взглянув на Дыркина, пригласил:

– Прошу к столу.

Ребята схватили Гаврилу Меехича и поволокли в центр конюшни, к большому столу, смахивающему на пинг-понговый, но значительно ниже. Возле стола стояла высокая плетеная из прутьев корзина. Из нее, странным букетом, торчала пачка таких же прутьев.

Все остальное произошло очень быстро. Дыркину приспустили брюки, как цыпленка табака, распластали на столещнице, после чего что-то обожгло нижнюю часть спины Гаврилы Михеича. После каждого удара Соменко монотонно повторял вид проступка.

– Не мочись в банкомате. Не мочись в банкомате. – И так десять раз. Затем Соменко сменил прутья, вытер платком лоб и продолжил работу, приговаривая: – Не употребляй выражения, связанные с неуважением к своей матери и матерям знакомых и незнакомых тебе людей. – Потом, сменив прутья, снова вытер лоб платком. Следующая порция сопровождалась призывом не внедрять обозначения половых органов человека в жаргонной форме и в качестве дополнений и междометий. Десять ударов Гаврила Михеич получил за добавку слова «бля» в предложении, не имеющем отношения к продажной или развратной женщине. Еще десять за пьянство без повода и меры. Последние десять ударов Соменко произвел молча. Они предписывались в качестве еженедельной профилактической процедуры.

Странное чувство испытал Гаврила Михеич, натягивая портки. Все время порки он выл, закатывал глаза, с трудом понимая смысл произносимых Соменко наставлений. Теперь, морщась от боли, чувствовал не только облегчение от конца процедуры, но и внутреннюю необъяснимую радость. Что-то покойное и светлое вошло в душу и сделало его существование осмысленным и понятным. Расписываясь в листочке с обязательством лично и без конвоя являться раз в неделю на конюшню номер три для профилактической порки, он уже знал, что не будет отлынивать и прятаться. Соменко, почувствовав настроение друга, участливо сообщил, что и он прошел через «радость» порки и пригласил Дыркина на воскресный обед:

– Гаврила Михеич, вы не будете так любезны отобедать со мной в воскресенье, после верховой прогулки?

– С удовольствием, Николай Петрович. Только вы не уточнили форму одежды…

– Об этом мы сможем договориться. Мы с вами еще увидимся здесь во время профилактики.

– До встречи, Николай Петрович. Передайте поклон супруге.

– С удовольствием. А вы сестрице и ее мужу. Мне очень жаль вашего свояка Федора Степановича Мымрина. В Германии нет наших хрюхрюпинских конюшен. Иначе он сейчас был бы свободен и счастлив. Пройдя профилактику, наши люди перестали воровать, пить и ругаться. Результат, я надеюсь, вы сами могли для себя отметить.

– Результат фантастический, – подтвердил Гаврила Михеич и, подумав, добавил: – Что ни говорите, а хорошие манеры – это часть комфорта…

«Хрюпа» вырулила из ворот конюшни и повернула к городу.

– Сколько конюшен построено в окрестностях? – спросил Гаврила Михеич у сотрудников отдела культуры.

– Десять. Они принимают горожан по профессиональному и социальному признаку. Нельзя же пороть банкира в одной конюшне с ассенизатором…

– Да, система профилактики создана с большим тактом, – согласился Гаврила Михеич Дыркин, потирая нижнюю часть спины.

– Раньше у нас как было? Назначат начальство, оно проворуется. Одного снимут, другой такой же. Решили вместо мэра компьютер поставить. Поставили. Машина японская, умная. В истории России покопалась и рецепт выдала. С тех пор как городом управляет компьютер, все стало на свои места. Наш Хрюхрюпинск заделался свободной культурной зоной, – гордо заметил один из парней.

– Пора опыт Хрюхрюпинска внедрить и другим, – добавил второй.

– Вот, бля, началась бы житуха! – искренне вырвалось у Дыркина, и под его кожей негромко щелкнул вшитый аппаратик.

– Десять очков, – сухо заметил сотрудник отдела культуры. Фургон въехал в город, включил свет фар и сбросил скорость…

Кохила-Жуковский, 1997

Чердак с видом на звезды «Роман» из жизни животных

Глава 1. Знакомство с бедным поэтом и его неразделенной любовью

Отчего Судириус поселился на чердаке, у многих вызывало недоумение. Скажите на милость, почему бы не снять квартиру или, на худой конец, комнату внизу, в подпольном этаже? Денег у Судириуса не было. Не все ли равно, жить в долг в подполье или на чердаке? За квартиру Судириус не платил более полугода. Раньше он получал в кредит немного хлеба и крупы. Но в последнее время лавочники перестали доверять, и поэту приходилось туго. Судириус глубоко страдал от унизительного страха. Не от страха, присущего его народу: подлого, хитрого страха, когда при малейшем шорохе надо спрятаться, переждать, но потом все равно спереть то, что приглянулось. С этим страхом Судириус боролся с рождения и сильно в той борьбе преуспел. Жилье на чердаке отчасти тому доказательство. Сердце поэта сжималось от малейшего стука в дверь. Что может быть омерзительнее разговора с каким-нибудь сытым животным, будь то лавочник, бармен или просто домовой инспектор. Униженно просить, объясняя положение временными неудачами, клянчить, наступая на собственное достоинство. Со страхом подобного рода Судириус поделать ничего не мог. От этого на свете для гордого сердца не придумано ни лекарств, ни средств. Но не глядя на то, что в подполье легче спрятаться от навязчивых кредиторов, Судириус оставался на чердаке. Поэт любил звезды. Любил смотреть на крыши, освещенные солнцем и луной. Не против был понаблюдать за кошками, любовные игры которых, как известно, происходят именно на крышах. Долго сидел, свесив голову, рассматривая, как внизу по кривым улочным тропам мечутся зверушки, занятые каждодневными заботами. Главная из которых – забота о хлебе насущном. Ради нее одни виды поедают других, кочуют, перелетают с места на место, меняя север на юг, и наоборот. Судириус любил свой город, и ему претило даже подумать, что из-за корки, которая в конце концов отличается не так сильно одна от другой, можно колесить по земле.

Судириуса радовала его чердачная обитель. В крошечной груди имело место и горделивое чувство, связанное с этой привязанностью. Поэта окружала не полированная мебель, а драный топчан и письменный стол на трех ножках, одно старинное кресло в стиле «мышпир» с попорченной обивкой было вполне сносным. Это – единственная вещь, которую Судириус таскал за собой с места на место всю жизнь. Дело в том, что кресло было предметом, сохранившимся с детства в доме поэта. Своего истинного дома Судириус не знал, так как родился уже после. О доме Судириусу рассказывала старая тетка Сесилия. Она чудом уцелела после того, как крысы взяли в городе власть и заняли приличные дома других грызунов. Потом пришли хомяки. Власть хомяков длилась недолго. Хомяки мало что умели, главным их делом было класть за щеку запасы и сидеть, закрыв рот, чтобы запасы не растерять. Потом был кошачий переворот, потом собачье-кошачья война. Войну Судириус немного помнил, и еще три звериных региональных конфликта. Затем дожили до демократии. В городе стали избирать по животному от каждой породы для осуществления порядка. Все это Судириуса мало тревожило, так как для него лично ничего не менялось. Он писал стихи, не имея покровителей среди крупных хищников. Писал о вечных земных вещах, о чем всегда писали поэты, но его проблемы сильных влиятельных зверей не волновали. На Судириуса не обращали внимания. Любая другая мышь была бы довольна таким положением вещей. Когда не замечают, легче тащить в норку. Но Судириус – поэт! А какому поэту не хочется тронуть сердце соотечественников своим пламенным пером. Гордый Судириус не роптал и не терял чувства собственного равновесия до самого последнего времени… Раньше Судириус писал о любви скорее теоретически. Не подумайте, что ему не удалось познать физического влечения. Нравы у мышиного народа вольны. Это объясняется необходимостью каждый месяц приносить приплод для сохранения вида. Детская смертность, мышеловки, всевозможные отравы в виде каш и удобрений делают свое черное дело. Но физическая близость в мышином народе коротка, происходит деловито и на сердечную деятельность отпечатка не накладывает. Эротических наслаждений мышиный народ не придумал, видимо, это и объясняет живучесть и многочисленность данной популяции.

Любовь, как и все неприятности, пришла к Судириусу неожиданно. Свой предмет он встретил бредя как-то утором по улицам и разглядывая витрины продовольственных магазинов. Полки магазинов ломились от всевозможных яств. Здесь и пшеничная дробленая мука, манка, перловка. Но в одной витрине Судириус увидел и остолбенел! Проглотил слюну, подошел вплотную к витрине. Обмана не было! За зеркальным стеклом, освещенный лучами первого солнца, красовался самый настоящий сыр. Можно было допустить, что лакомство создано руками умелых бутафоров из воска или папье-маше. Но Судириуса не проведешь. Нос мыши – орудие-мечта любого дегустатора. Судириус втянул воздух: настоящий! Со времен собачье-кошачьей войны впервые настоящий сыр. Судириус поднял голову и, затаив дыхание, прочитал вывеску «Буренка и К°». Демократия дает ощутимые плоды. Рядом с головкой сыра стоял маленький жетон, обозначающий цену продукта. Судириус покачал головой. Даже если его поэму и напечатают, а директор муниципального издательства – Барсук – делал такой намек… Правда, Судириус не понял, что он должен совершить. Если бы Судириус был более опытным литератором, он бы сообразил, что Барсук намекал на часть гонорара. Но наивному Судириусу и в голову не пришло, что такое солидное животное может брать взятки. Еще Барсук добавил:

– Проскочить поэмка имеет шанс, если запоздает бык-международник с материалом о жизни тропических антилоп. – И только потом намекнул.

Судириус не понял намека. И теперь, стоя перед витриной, думал, что если даже бык и запоздает с антилопоописанием, даже если поэма и проскочит, он едва ли с гонорара сможет себе позволить кусочек сыра. Цена велика. Но факт появления сыра в городе Судириуса как патриота радовал. Хотел поэт отойти от витрины, но тут из магазина легкой походкой выскочила очаровательная белая мышка. Такой красоты Судириусу еще видеть не приходилось. Он даже забыл о сыре. Мышка, как и подобает представительнице прекрасного подпола, тряслась от страха. Судириус вызвался проводить. Он был в ударе. Мышка даже несколько раз хихикнула тонким голоском на его каламбуры. О, какой это был прекрасный писк. Он до сих пор в ушах и сердце бедного поэта.

Они познакомились. Мышку звали Хвостаной. Перед расставанием Судириус набрался смелости и пригласил Хвостану в гости.

– Мы будем смотреть на звезды, я буду читать тебе свои стихи, – говорил он в экстазе.

Хвостана еще раз хихикнула прекрасным писком и, подумайте, согласилась.

Сегодня день встречи. Судириус с утра не находил себе места. Он несколько раз подметал пол. Мочил веник в унитазе, брызгал водой и мел во все стороны. Унитазом Судириус втайне гордился. Это его единственное удобство совпадало с убежденностью поэта, что для интеллигентного животного унитаз – первая необходимость. Остальных удобств поэт был лишен. Но не горевал, так как унитаз был снабжен бачком, всегда наполненным свежайшей проточной водой.

Перед встречей Судириус надел свой залатанный красный жилет. Он садился в кресло, положив лапку на лапку, ненадолго зажигал свечу. Свеча была последняя, и он боялся, что она прогорит до прихода возлюбленной. Репетируя прием, он закатывал глаза и читал только что написанный стих:

Меня твой хвост волнует тонкий, шерстинки мягкие усов И белых острота зубов, и бисер глаз, как иглы колких…

Поэт решил вставить это стихотворение в начало поэмы, посвятив ее Хвостане. Затем Судириус смотрелся в зеркало, вернее, в осколок, но рост поэта не был чрезмерным, и он видел себя целиком. Еще и еще раз осматривая свою чердачную обитель и не без основания, пришел к выводу, что она хоть бедна, но романтична. Рваная тряпочка колыхалась на окне и вполне могла сойти за занавеску. А гордость поэта, подарок живописца-кролика – натюрморт с овощами – украшал стену и был хорош еще и тем, что предметы, изображенные кроликом, не являлись лакомством для мышей и не усугубляли чувство голода.

Хвостана пришла вовремя. Часы Судириус давно заложил в ломбард, но время знал точно по часам «Башне хищников». Их было и видно, и слышно. Не успело пробить полночь, как Хвостана была на чердаке. Она огляделась. Цепкий взгляд мышки зацепил все. Зверюшка поняла: она в гостях у отнюдь не преуспевающего деятеля литературы, а у наивного мечтателя и нищего рыцаря пера. Закончив осмотр жилья, Хвостана высокомерно удивилась обстановке поэта.

– Не думала, что поэтам так платят, даже телевизор купить не на что.

Судириус хотел рассказать Хвостане, что имел старый телевизор, подарок ежа. Тот завел цветной, но чтоб не выбрасывать старый, отдал его Судириусу. Однако панель телевизора была сделана из такой вкусной древесины, что поэт изгрыз его.

Свидание прошло совсем не так, как планировал Судириус. Хвостана брезгливо отодвинулась от старинного кресла с рваной обивкой, не пожелав пачкать в нем свою белоснежную шубку и сообщила Судириусу, что она из обеспеченной семьи. Отец ее, хотя и не поэт, а всего заведующий складом, но зарабатывает прекрасно. Сало в доме никогда не переводится. Мебель такая, как подобает. Судириус несколько растерялся от реализма в мышлении возлюбленной. А дело принимало совсем дурной оборот. Любовь вместе со стихами Хвостана отвергла, заметив, что помимо стихов и романтических устремлений надо прилично жить. А что может предложить молодой красивой мышке поэт-голодранец? Это все Судириус ради любви мог и вытерпеть, но когда Хвостана сказала, что теперь любое животное может писать, при этом еще работать и тащить в дом, тут его нежное сердце не выдержало.

– Ты не понимаешь меня, Хвостана! Я – поэт. – воскликнул он.

На Хвостану высокопарные слова впечатления не произвели.

– Ты жалкий трус, от страха забрался на чердак и разглагольствуешь о высоких вещах. Мы – мыши – трусливы, за это тебя винить не собираюсь. Но ты не такой трус, каким должен быть порядочный мыш! Бояться, но тащить. Вот в чем призвание настоящего мышиного мужчины!

– Ерунда! – кричал Судириус. – Мы, мыши, вбили это себе в голову. Мы не хуже других! А я – поэт! Я не желаю таскать! Поэт должен возвышать современников! Он может выйти на безрассудный бой с котом. Пасть в битве, но остаться поэтом.

Судириус говорил уже самому себе, так как Хвостана покинула его даже не простившись. Многое еще хотел бы сказать ей Судириус. Он сказал бы Хвостане, что сидеть на складе, а после работы писать стихи невозможно. О чем напишешь, сидя на крупе!? Но мышка ушла, а бедный влюбленный остался один, вместе со своим неразделенным чувством. Судириус долго ворочался на топчане. Сон не шел. Задремал под утро. Снилась Хвостана. Потом витрина с сыром. Сыр становился прозрачным, в нем опять появилась Хвостана. Она стучалась в прозрачные стенки сыра, просила о помощи. Стук становился сильнее. Судириус проснулся от громкого удара в дверь. Кредиторы, пронеслось в мозгу. Не буду открывать. Нет сил больше объясняться. О, великий бог всего живого! Зачем на маленькую мышь обрушивать столько несчастий?!

Глава 2, где происходят события, о которых Судириус не имеет ни малейшего представления

Оставим на время бедного поэта. Хотя это и не слишком по-дружески с нашей стороны. Читатель извинит нас, когда поймет, что данное отступление необходимо для дальнейшего повествования. К тому же автор не Бог, он может описать факт, но не изменить его. Поэтому от автора Судириусу ждать помощи не приходится… В ту ночь, когда Судириус страдал бессонницей на своем топчане по причине неразделенного любовного томления, другое животное ворочалось без сна на мягчайшей пуховой перине. Спальня Хомяка могла вызвать зависть не только богатого грызуна. Звери и покрупнее долго стремятся к подобному спальному комфорту. Изголовье постели, украшенное страусовыми перьями, тонуло в мягком свете ночника. Гранями света играл в полумраке хрусталь бокала, наполненного минеральной водой. Заморские снотворные и жвачные таблетки в чудных упаковках заняли место рядом на мраморном ночном столике. Но Хомяк не спал. Снотворные не помогали. Хомяк приподнялся, нащупал лапками коробочку с кнопками. Вспыхнул экран видеомагнитофона. Тонкая вертлявая крыса, выкрашенная в голубой цвет, затряслась в такт эротической мелодии. Хомяка зрелище не успокоило. Он лениво подумал: мужик крыса или баба?.. Затем сердце снова наполнилось тревогой. Тревожный страх, мучивший Хомяка, знаком всем работникам торговли. Хомяк много лет заведовал городским бакалейным магазином. Пока все шло более или менее гладко, но тревога не проходила. Наоборот, с каждым днем удачливый завмаг испытывал все большее беспокойство. Шанс неприятностей возрастал. Сегодня к этому обычному состоянию добавилось новое, более острое. Люди это называют предчувствием. У животных данный феномен развит значительно сильнее. Хомяк мысленно восстанавливал в памяти события сегодняшнего дня. Утром он съездил в бассейн. Полчаса поплавал. Затем заскочил к самочкам. Расслабился. Вышел гордый и довольный собой. Увеличение поголовья хомяков он считал своим гражданским долгом и приятной общественной нагрузкой. Хорошо и плотно позавтракал в кооперативном кафе «Мертвая хватка» у пожилого английского бульдога Буля. Потрепался с хозяином. Поругали правительство за налоги и другие зверства. Помянули, как хорошо было раньше. Буль – ветеран собачье-кошачьей войны – к новой демократической системе относился дурно. К концу беседы он сильно разлаялся. Хомяк поспешил расплатиться.

На экране продолжала паясничать крыса. Видеоклип закончился тем, что крысу заглотил удав. Хомяк вздрогнул. Зрелище перебило мысли и расстроило его. Подумалось: черт знает до чего дошли звери, создают себе острые ощущения! Их бы на мое место, за прилавок. Там острые ощущения каждый день…

Хомяк выключил видеомагнитофон. Итак, позавтракал… попробовал он восстановить ход мысли. Потом, что было потом?.. Конечно, потом он зашел на работу. Там, как всегда, продавцы продавали, а покупатели покупали. Была какая-то мелочь. Но Хомяк эту мелочь никак не мог обострить в памяти. Он с трудом прошел через торговый зал, распихивая недовольных животных. Животных было гораздо больше, чем в обычный день. Зверюушки грызлись, отпихивая друг друга от прилавка. Кто посильнее, зубами и когтями очищал себе путь. Хомяк тогда подумал: «слава Богу, что у меня бакалейный магазин и сюда не ходят хищники. А будь здесь мясной отдел»!

Он все вспомнил: в магазине создалась очередь потому, что привезли гречку. Половина гречки была левой, а он оставил кассу в магазине. Если утром ревизия, а касса вдвое больше, чем положено по накладной… Шерстка хомяка встала дыбом, под ложечкой неприятно защемило. Он стал нервно одеваться. Последнее время в моде носить шкуры более крупных животных, и Хомяк запутался в штанинах. Чтобы успокоиться, плеснул себе в морду бокал с минеральной. Заполнил бокал более крепким напитком, залпом проглотил и выбежал из своей удобной пятикомнатной норки, забыв даже поставить ее на сигнализацию. О такси не могло быть и речи. В ночь горожане, боясь крупных хищников, на работу не выходили. Но что хищник против ревизии! Хомяк несся как угорелый. Он даже забыл о том, что общество хомяков постановило передвигаться только на задних лапах из чувства собственного достоинства. Хомяк жил недалеко от работы. В считанные минуты он был на месте. В магазине заведующему открылась страшная картина: толпы мышей растаскивали крупы по своим норкам. Касса взломана, а сторожа, кота Васьки Блохина, нигде не было. Трясущейся лапкой Хомяк набрал номер телефона. Легавые появились на месте через несколько минут. Но Хомяку эти минуты показались вечностью. Мыши попрятались, и он один в хаосе разграбленного магазина мысленно ругал себя за жадность. Жадность Хомяка заключалась в том, что на маленькую ставку он взял ночным сторожем рыжего кота. Расчет был несложен. Кошки не едят крупу и терпеть не могут мышей. След Васьки Блохина еще не простыл, поэтому легавые легко его взяли. Как водится, легавые тихо гнать не могут, а рычат, лают, поднимая большой шум. Хомяк остался в магазине с двойственным чувством: если легавые вернут выручку, там окажется больше, чем надо, если упустят, он потеряет крупную сумму.

Но оставим Хомяка с этими невеселыми мыслями и с полным основанием вернемся назад к нашему герою.

Глава 3, в которой открываются новые способности Судириуса

Стук в дверь становился все громче. Судириус на цыпочках приблизился и, стоя перед дверью, пропищал дрожащим голосом:

– Кто там?

И в ужасе услышал кошачий голос:

– Откройте! Спасите меня-я-я!

Судириус стал лепетать о том, что непременно заплатит за квартиру. Скоро у него выйдет поэма.

– Причем тут квартира!? – истошно вопил кот за дверью. – Откройте. Мне грозит опасность…

Вдалеке послышался собачий лай. Судириус после некоторого раздумья открыл замок, оставив дверь на цепочке. В щель моментально всунулась голова драного рыжего кота Васьки Блохина в клетчатой кепке и его лапа с чемоданчиком. Судириус в один момент очутился под письменным столом.

– Что вам от меня надо?! Я тощий худой поэт… Если вы меня скушаете, то даже не почувствуете!

Васька Блохин как можно спокойнее пытался объяснить, что такую гадость, как мыши, он отроду не ел. За ним гонятся легавые, он нуждается в убежище. Судириус задумался: «пустишь – сожрет». Лай собак становился все громче. – «Сожрет». А у Судириуса столько творческих планов. Он еще не успел закончить проблемную статью в газету «Мышиная возня». Наконец, не дожить до выхода в свет собственной поэмы…

– Пусти, как зверя прошу, – взмолился Васька Блохин.

В голосе его почувствовалась безнадежность. Эта интонация подействовала на Судириуса. Отказать в гостеприимстве в тяжелую минуту даже коту!? Поэт так поступить не может. Будь что будет. Судириус выбрался из-под стола и перед тем, как снять цепочку, все же спросил:

– А как вы сможете доказать, что не станете меня трогать?

На что Блохин резонно заметил, если он сожрет мыша, кто же скажет легавым, что кота здесь нет? И добавил:

– Клянусь шкурой матери, не сожру!

Судириус впустил кота. Тот захлопнул дверь и, прижавшись к стене, выгнул спину. Легавые были уже рядом. Судириус снова очутился под столом. Поэта бил озноб. Легавые постучали. Судириус пискнул, что никакого кота у него нет. Легавые подумали: «Не мог же кот спрятаться у мыша и не проглотить его…»

Лай собак удалялся. Васька быстро успокоился. Начал умываться и приводить себя в порядок, как делают все кошки в мире. Судириус продолжал дрожать под столом.

Васька Блохин в своем роде был личностью незаурядной. Умел нравиться, умильно щурить желтые глаза и мурлыкать под гитару. Бездомным он оставался по собственному желанию из-за любви к свободе. Несколько раз старые девы пытались оставить Василия под своим кровом для услады старости и разбавления одиночества. Ему сулили меню из филейных частей хека, и свежего фарша. Но каждый раз Васька сбегал. В сущности Блохин представлял собой нахального и веселого уголовника, какие часто вызывают симпатии в человеческих романах и фильмах. Воровал Васька между делом. Главным его призванием была страсть к прекрасному полу. Ваську за это трудно упрекать, поскольку весь род его создан для любви. Блохин не признавал сытых домашних цац. Считал их высокомерными, глупыми и ленивыми в страсти. Осторожно ходят по крышам, боясь кувыркнуться. Комплименты слушают в пол-уха. По душе Ваське Блохину подзаборные товарки. Те платили Василию взаимностью, не смущаясь родом его занятий, и любили самозабвенно. В жизни Ваське фартило далеко не всегда. Его нередко лупили, он страшно орал, вращал глазищами, но призванию не изменял. Продолжал воровать и бегать за кошками. Васька иногда устраивался на работу, но долго на одном месте никогда не задерживался. Часто для этого находились и объективные причины. Как и в этот раз. В магазине бакалейных изделий в обязанность Блохина входило ночное дежурство и охрана круп от мышей. К мышам Васька питал врожденное отвращение и даже в самые тяжелые моменты биографии в пищу не употреблял. Мышам в магазине Васька сразу заявил, что если они станут жрать крупу во всякое другое время, он против ничего не имеет. Но упаси Бог, в его дежурство. Тут Васька наобещал грызунам таких ужасов, от которых те сразу притихли и строго соблюдали договор. Все шло нормально до тех пор, пока Хомяк не оставил выручку в кассе. Блохин проведал об этом; возможно, мышки подсказали, а возможно, у него были свои каналы для подобной информации.

Вот так, случай или судьба, называйте это как хотите, свели вместе два вида животных не только разной породы (у людей национальные различия), но и старинных врагов. Судириус немного успокоился. Блохин протянул Судириусу свою страшную когтистую лапу на этот раз не с целью разодрать мыша в клочья, а поздороваться. Судириус тоже подал из-под стола трясущуюся лапку. Знакомство состоялось. Васька с удовольствием развалился в фамильном кресле Судириуса. Закурил папироску «Смерть таракана» и огляделся. Чердачок ему понравился. Сюда бы Мурку, видик с караоки… Надо заметить, чтобы не путать любимых, Васька всех кошек звал Мурками. Разговор двух животных принял светский характер…

Судириус спросил:

– Вы всегда берете чужое?

На что Васька ответил:

– Беру, поскольку сами не отдают. Да и беру, что плохо лежит. А раз лежит плохо, значит никому не нужно…

– И родители ваши тоже по этой линии? – осторожно поинтересовался Судириус.

Васька рассказал: кота-отца он и в глаза не видел, а вспомнив про маму, вдруг уронил слезу и ударил себя лапкой в грудь.

– Моя старая кошка-мать!.. Нас у нее было пятеро. Четверых сразу утопили. Хотели и меня… Но я выплыл. Моя дорогая мамочка мне последнее молоко отдавала. Ей нальют, а она – мне. Растила меня – подонка, жлоба, проходимца! Думала в настоящего зверя вырастить.

К старой кошке Блохин относился с сентиментальной нежностью, присущей многим уголовникам. Он даже изредка писал ей письма, где умалчивал о своей деятельности, прикидывался гастрольным артистом. Все это Блохин поведал Судириусу, чем сильно поэта умилил и растрогал. Судириус в свою очередь поделился с Васькой своими трудностями, главной из которых оставалась задолженность за квартиру.

– Не плачь, мышонок, – заулыбался Блохин. – Мы теперь с тобой животные состоятельные.

При этом уголовник гордо открыл чемодан с выручкой Хомяка. Судириус, увидев такую кучу денег, сперва обомлел. Потом с дрожью в голосе твердо заявил:

– Уважаемый Василий, если хотите остаться здесь, должны ворованные деньги немедленно вернуть!

Ваську такие слова сильно озадачили. Он, рискуя собственной шкурой, добыл целое состояние, а этот нищий писака говорит «вернуть». Васька даже хотел проучить наглого мышонка, но, вспомнив, что тот его спаситель, успокоился.

– Как же я верну? Меня тут же за шиворот и на живодерню.

– Деньги могу отнести я сам, – предложил Судириус. – Чтобы вас не подвести, скажу, что нашел на лестнице.

Васька нехотя согласился. Судириус велел запереть за собой дверь и никому не открывать. Бакалейный магазин Хомяка Судириус хорошо знал. Более того, он был должником завмага, поэтому с легким сердцем отправился возвращать выручку. Судириус не ведал, что беды Хомяка не закончились взломом кассы. Грабеж навел на магазин ревизию, и самые худшие предчувствия грызуна оправдались. Раскрылись махинации завмага, и тот был отправлен в зоопарк особого режима на длительный срок. Представители власти посоветовали сдать выручку в банк, что Судириус и сделал. За находку он получил вознаграждение в виде процента. Этого хватило, чтобы погасить задолженность за квартиру и еще за два месяца вперед. Совершив все перечисленные подвиги, Судириус брел по бульвару. Внимание его привлекла афишная тумба, на которую знакомый Еж наклеивал портрет Васьки Блохина. Под портретом стояла зловещая надпись: «Разыскивается опасный преступник. Сообщивший о месте нахождения оного будет вознагражден». Далее указывалась сумма вознаграждения. К чести Судириуса заметим, что даже на долю секунды им не овладел соблазн такого заработка. Но радость оплаченного жилья сменилась раздумьями, что же делать дальше.

Блохин тем временем отыскал на чердаке поэта растрескавшуюся гитару и запел песню: «Как пятерых родила под забором больная кошка, его значит мать… Их утопили, а он вырос вором, пошел по свету грабить, убивать…» Пустив слезу по поводу сюжета песни, Блохин свернулся клубком и моментально уснул. Уснул крепко и без сновидений. В этом состоянии и застал кота Судириус. Поэт уже немного попривык к странности своего нового положения. Более того, в мозгу мыша зародился смелый план, о котором читатель узнает из дальнейшего повествования. Судириус, как многие наделенные от природы способностями и благородством звери, мало что мог выдумать для собственной выгоды. Но когда дело касалось интересов другого, тут он становился изобретательным и гораздым на выдумки. Поэт теперь относил Блохина к своим друзьям и считал себя должным оказать ему в силу обстоятельств покровительство и защиту. На улицу кота выпустить нельзя. По развешанным портретам того узнают и засадят за решетку. Судириусу очень хотелось, чтобы возлюбленная его, Хвостана, видела его, бесстрашно беседующего с котом. Но поведать о своем геройстве Судириус никому не мог, чтобы не подвести Блохина. Для осуществления замысла одного Васьки было мало. Как минимум надо добыть еще двух котов. Задача для маленького мыша не из простых. Но Судириус смело приступил к ее осуществлению, отправившись для этого в кабачок «Мертвая хватка».

Глава 4, где читателя ждет много новых встреч и событий

Режим работы кабачка «Мертвая хватка» выстраивался не только по соображениям коммерческим, но и исходя из привычек хозяина – пожилого бульдога Буля. Как все пожилые животные, Буль просыпался рано, оттого ему не стоило труда или личных неудобств открывать для посетителей свое заведение раньше других. Буль дорого, но сытно кормил и клиента имел солидного. Тут бывали зажиточные животные, загулявшие до утра. Буль мог позволить и опохмелить клиента за свой счет. Поскольку в первую половину дня в городе подавать горячительные напитки воспрещалось, Буль угощал из собственного буфета и платы не брал. В молодости Буль служил бойцовым бульдогом. Его уважали и при хомяках, и при крысах. Да и теперь, в период демократического правления, у него было немало покровителей и друзей. Когда демократы разрешили открывать семейные кабачки, Булю предложили это сделать первому. Хотя семейным кабачок Буля назвать трудно, так как единственным членом семьи являлся он сам. Но надо отдать должное псу, он не из тех, кто собирает объедки на помойках, а потом, полив соусом, кормит ими клиентов. А таких заведений в городе немало. Все вместе взятое составило кабачку «Мертвая хватка» приличное положение и заслуженную популярность. Днем бульдог любил подремать. В дневные часы кабачок закрывался на длительный перерыв. Но к заходу солнца Буль в полной форме встречал вечерних гостей. Бульдог был старомоден в своих взглядах на досуг. Видеотехники не признавал. Современная музыка, которую своим воем ввели в моду шакалы, у Буля вызывала отвращение. Он держал аккордеониста Брыся. Кошек Буль терпеть не мог. Но Брысь помнил старинные танго и фокстроты и с чувством исполнял «Марш бульдогов» – любимое вокальное произведение хозяина. За это его держали в «Мертвой хватке».

Оформление кабачка хозяин поручил художнику старой школы, из породы волкодавов. Стены были украшены знаменами, охотничьими рогами. Светильники выполнены в виде обглоданных костей. Везде присутствовал старый добрый воинственный дух.

Основную кассу заведение Буля делало до обеда. Но Буль, как всякий сильный зверь, имел и маленькую слабость – любил знаменитостей. Артисты, писатели, поэты пользовались его благосклонностью. Он млел в их обществе, даже входя в убыток, не мог отказать себе в подобном удовольствии. В «сучности», он был добрым псом.

Сегодня зверья в «Мертвой хватке» собралось мало. За одним столиком сидел писатель Бобер Меховский, с ним Сиамский Трагик – тощий пьяный кот, выдающий себя за сиамского. Трагика украшал драный зеленый бант. Перед ним вместительная бутылка «Валерьяка» и рюмка. Меховский, будучи непьющим животным, с брезгливым отвращением наблюдал, как напивается его визави. Сиамский Трагик к моменту нашей встречи был уже под сильным градусом. Трагик просил Меховского оказать ему протекцию в театре. Директор театра, Носорог, был знаком Бобру Меховскому.

– Что вам стоит, – канючил кот. – Попросите Носорога взять меня хоть на эпизодические роли.

Меховский брезгливо слушал пьяные просьбы.

– Вы же знаете, я помогаю только талантливым животным! Вы – спившееся ничтожество. Почему я должен пачкать свою безупречную репутацию подобной просьбой?

Трагик обижался, бил себя в грудь. Вспоминал, какие Львиные роли ему доводилось играть в молодости. Решив, что одних воспоминаний недостаточно, он залез на стол и стал декламировать монолог Льва из трагедии Сусликова «Хищники»:

К царю зверей, со взятками, ты, хам!

Принес мне фрукты, простоквашу! Я взяточников бью!

Не пью я простоквашу. Я кровь горячую за завтраком люблю!

С трудом вернулся на место, выпил рюмку и замер, скосив глаза. Меховский не слушал Трагика. В кабачке появилась Кошка Легкого Поведения в манто из мышиных шкур. Меховский двинулся ей навстречу. Кошка игривой походкой подошла к дремавшему за стойкой Булю и пощекотала ему пузо.

– Это ты, шельма! – Проснулся Буль. – Тебе все прощаю, в другую давно бы вцепился мертвой хваткой…

Кошка Легкого Поведения, наклонившись к самому уху бульдога, шепнула:

– Молчал бы, старый кобель. О какой мертвой хватке ты мелешь, имея вставную челюсть.

Буль хлопнул Кошку пониже хвоста и заметно оживился. Сиамский Трагик громко сообщил всем, что был первым героем-любовником. Кошка и эту реплику не оставила без ответа, напомнив Трагику, что он еще не успел познать блаженства любовных игр, так как был кастрирован. Меховский, молча наблюдавший за Кошкой, громко спросил Буля:

– Ты, Буль, старый плут, где раньше прятал такую очаровательную киску. Не так ты прост, как стараешься казаться.

Довольный всеобщим вниманием, бульдог весело зарычал.

– Эта дрянь предпочитает тропических скотов нашему брату. У меня появляется редко. Считает, с вашей богемы много не вытянешь. Хитра, стерва!

Сказав столько слов Буль, утомился и присел за стойкой, высунув язык, но увидев спящего аккордеониста, стукнул лапой по стойке:

– Спишь, бездельник! Гости желают танцевать!..

Брысь проснулся и заиграл медленный вальс. Меховский пригласил Кошку на танец.

– Ты напрасно считаешь всех нас голодранцами. Преуспевающий литератор может поухаживать не хуже заморского жирафа.

Супружеская лисья пара демонстративно покинула кабачок.

– Нам говорили, что здесь приличное заведение…

– Глядите на них! – залаял Буль. – Им здесь неприлично!? Обхитрить некого, вот в чем причина…

Гости захохотали. Два деловых кабана за столиком в углу от смеха опрокинули свой столик со всем содержимым, но, закончив смеяться, быстро подъели с пола. Кошка Легкого Поведения, продолжая вальсировать с Меховским, заметила литератору, что если он хочет вскружить ей голову, то это – дорогое удовольствие. Бобер совершенно растаял и подумал, как кстати жена укатила лечиться на Болотные воды. Брысь продолжал медленный вальс. Кошка, оставив бобра, вспрыгнула на эстраду и тихо замяукала.

– Мур, мур, мур… Ах, как кружатся крыши… Мур, мур, мур, мы уже еле дышим. Я в любви хороша, как поет вся душа… Не упасть бы нам с крыши.

В углу из дыры в карнизе высунулся Судириус.

– О-о-о! Здесь писатель Меховский. Он такой известный. Сколько раз с голода я начинал грызть его роман «Плотина». Единственную книгу в моей библиотеке. Но даже в самые тяжелые минуты не тронул ни странички.

Но Судириус пришел в кабачок не для того, чтобы любоваться бобром. Ему нужен Брысь и Сиамский Трагик. Судириус увидел обоих и подумал, что это хороший знак. Раньше именно из-за них он избегал появляться в кабачке Буля. Как все в жизни относительно. Вчера прятался от котов, сегодня надо искать встречи с ними.

Брысь кончил играть вальс и хотел было сделать паузу и немного подремать, но Буль не допустил.

– Теперь спой мою любимую… Нечего только лапами махать, можно за вечер и рот один раз раскрыть…

Брысь сделал проигрыш, встал, так как петь «Марш Бульдогов» сидя в кабачке воспрещалось. Нехотя встали и посетители. Брысь запел:

Вот идут бульдоги, челюсти стучат.

Мускулисты ноги, хвостики торчат.

Кошки без оглядки прячутся в овраг.

Знает, с мертвой хваткой шутки плохи, враг.

Припев требовал повторения на более высокой ноте. Брысь с этой задачей не справился и вместо высокой ноты разразился хриплым кашлем. Такое обращение с любимым произведением привело Буля в бешенство.

– Сукин сын! – заорал хозяин. – Последний голосишко пропил. За что я тебя кормлю!?

Брысь был оскорблен в присутствии публики. Но самым несправедливым показалось ему обращение «сукин сын». И если упоминание о паршивости его голоса певец мог и стерпеть, то подобную несправедливость оставить без ответа не смог:

– Почему вы меня оскорбляете «сыном суки»? Это вы ее сын, некоторым образом…

Чаша терпения хозяина переполнилась, и со словами «еще огрызаться, мошенник», Буль схватил Брыся за шиворот и вытолкнул за дверь.

Кошка Легкого Поведения уселась на колени Меховскому:

– Буль так расстроен… Закажи мне шампанского.

Сидевший все это время молча Сиамский Трагик открыл глаза и, увидев Кошку на коленях литератора, громко заявил:

– Продажная шлюха!

За эти слова Трагик был также выдворен из кабачка, но по дороге артист прихватил бутылку, за которую великодушно расплатился Меховский, сказав:

– Не браните его, Буль. Кот действительно когда-то был неплохим героем-любовником…

Своим поступком Меховский добился комплимента от Кошки Легкого Поведения, которая назвала его щедрым животным. Судириус, наблюдавший все события в кабачке из своего укрытия, исчез вслед за Сиамским Трагиком.

Наш поэт нагнал Брыся и Трагика, когда те, обнявшись и потягивая из бутылки, брели по переулку. Коты ругали Буля словами, которые трудно перевести на человеческий язык. Потом облизывали друг друга. Каждый превозносил талант собутыльника. Судириус держался на почтительном расстоянии, не выпуская из виду котов. Когда бутылка опустела, Трагик, долизав последние капли, разбил ее о стену. Из окон высунулись разбуженные животные. Коты, поняв, что им могут наломать кости, припустили. Но ноги у них заплетались, и Судириус без труда сохранил необходимую для наблюдения дистанцию. Коты хотели выпить еще. Для этой цели стучали в двери своих знакомых. Но везде получали отказ. А в одном месте им пришлось катиться кубарем с лестницы. Коты забились в подвал, заваленный пустыми коробками. Дальше идти им было некуда. Тогда Сиамский Трагик забрался на пустой ящик и, икнув, проговорил:

– Мы с тобой выше этой собачьей толпы. За это нас гонят! Превосходство наше скоты не прощают! Когда я играл первого зверя-любовника, мне сливки – в постель… А теперь им подавай психологического актера! Пафос в высоком зверином смысле… Дай я тебя оближу, друг мой однопородный!

Брысь тем временем успел задремать. Трагик слез с ящика и, далеко высунув язык, пытался лизнуть спящего Брыся. Брысь проснулся, страшно заорал. Трагик успокоил Брыся, потом Брысь успокоил Трагика. Судириус, наблюдая эту сцену, подумал, что, хотя он совершенно чужд теориям превосходства одного вида над другим, все же благодарен природе, что создан мышью. Мыши не потребляли спиртного и, несмотря на множество отрицательных черт, не могли вызвать подобного омерзения. А коты, между тем, пришли к идее самоубийства. Идея принадлежала Трагику. Она родилась в конце очередного монолога, часть из которого автору хочется здесь привести:

– Брысь! Нам незачем жить в этот жалкий век! Посмотри во что превратились кошки! Лижутся с бульдогами! Вешаются на шею бобрам! Где чистая невинная кошка!? Я вас спрашиваю!

Тут Трагик не удержался и упал с ящика, но нашел в себе силы снова залезть на него. Судириусу это понравилось. Он отметил, что пьяный кот не совсем потерял ловкость, присущую его породе. Для замысла Судириуса это имело особый смысл. А Трагик продолжал вопрошать:

– Где чистота звериных отношений!? Где высокая звериная мораль!?

Трагик требовал ответа у Брыся, с силой потрясая его.

– Все пошло собакам под хвост… – ответил Брысь и хотел опять задремать, но Сиамский Трагик не дал ему такой возможности. Он ударил Брыся по плечу и предложил:

– Давай покончим жизнь самоубийством в знак протеста! Покончим в одной петле! Это будет шекспировский конец!

Брысю идея самоубийства мало улыбалась, но чтобы не огорчать собрата по несчастью, заметил:

– Для повешения нужно иметь веревку…

Сиамский Трагик щедро предложил для этой цели свой зеленый бант с тем, чтобы Брысь повесился первым, а он после. Брысь был уже согласен на все, только желал перед смертью откушать живую рыбку. Живая рыбка много лет являлась самым вожделенным лакомством кота. Спор насчет условий самоубийства становился все жарче. Судириус решил: настало время действовать. Не вылезая из-под ящика, на котором сидел Сиамский Трагик, мышъ сказал котам, что не видит нужды в их трагическом конце, а может предложить кое-что получше. Заявление мыша само по себе вызвало у наших котов живой отклик. Если на выпивку им рассчитывать уже не приходилось, то закуска сама шла в лапы. Но голос они слышали, а самого мыша не видели. Коты стали водить носами, но алкоголь давно отбил у них чутье… Судириус между тем продолжал:

– Если вы поклянетесь шкурами своих матерей, что не станете меня трогать, я спасу вас.

Сиамский Трагик икнул и переспросил, чьей шкурой надо клясться? Судириус повторил. Брысь задумался. Его бедная мама умерла несколько лет назад, а потом удалось выяснить, что она не была его мамой. Сиамский Трагик вспомнил облезлую шкурку матушки и для себя решил, что такой шкурой не грех и рискнуть. Коты согласились на условия Судириуса, и тот предстал перед ними.

– Мыши! – воскликнул Сиамский Трагик. – Целых три мыши!

Брысь тоже увидел три мыши. Коты подсчитали и решили, что три и три – это шесть. Каждому по три мыши. Можно ради такого дела смело приступить к нарушению клятвы…

Судириус снова спрятался под ящик и возмущенно заявил котам:

– Вы дали клятву!

– Оттого, что мы съедим шесть мышек, – заявили коты, – шкуры наших уважаемых матерей не только не полиняют, а наоборот, станут лосниться от гордости за сыновей!

Судириус разъяснил котам, что если те даже его поймают и съедят, то завтра все равно сдохнут с голоду.

– И потом меня не шесть. У вас троится в глазах… Я – один тощий поэт.

– Один! – удивились коты.

– Да, я один. Если вы согласитесь на мое предложение, я обещаю каждый день кормить вас живой рыбой.

Брысь был в восторге от предложения, но Сиамский Трагик, встав в позу, возразил, что его не настолько волнует живая рыба, чтобы служить поганому мышу… Но и с Трагиком Судириус договорился довольно легко, пообещав ему ежедневную порцию «Валерьяка» и вновь предстал перед котами. На этот раз они вели себя благоразумно. Разговор принял деловой характер. Коты выяснили, что мышъ не живет в норке, а занимает чердак. Судириус сразу вырос в их глазах. Пригласив котов к себе, Судириус направился вперед. Коты последовали за ним, но на всякий случай приподняли пустой ящик и убедились, что мышей там действительно больше нет…

Коты брели за Судириусом, и редкие ночные прохожие с удивлением глядели им вслед, водили носами, терли глаза. Многие из них потом решили, что это действие парапсихологов и галлюцинаторов, которые в избытке развелись в городе. Когда на другой день пожилой Осел делился увиденным на работе, сослуживцы подняли его на смех. Они приписали все его ослиному воображению. Осел возмутился и больше ничего никому не рассказывал.

Глава 5, в которой автор считает необходимым объяснить смысл поступков своего героя

Дорогой читатель, если ты внимательно следишь за перипетиями нашего повествования, у тебя может возникнуть мысль, что пора бы автору рассказать, что же задумал наш герой. Зачем ему понадобилось на своей чердачной квартире, теперь даже оплаченной вперед, собрать малосимпатичных котов, вместо того, чтобы спокойно предаться своему любимому стихосложению?

Судириус решил организовать театр. Этот неожиданный замысел имел несколько причин. Виной всему Васька Блохин, по воле случая ставший предметом заботы нашего героя. Письма Блохина любимой маме, где он выдает себя за артиста, явились отправной точкой идеи поэта.

Если Блохина перекрасить из рыжего в черный цвет, он станет неузнаваем и для публики, и для блюстителей порядка. Судириус считал, что вернув краденые деньги, Блохин имеет право начать новую жизнь. Второй причиной послужила глубокая обида, нанесенная поэту Хвостаной. Судириус обязан доказать, что пишет стихи не из трусости и неумения найти работу, а по призванию сердца и души. И наконец, главное – показать всему миру, что мыши – народ не хуже других, и только стереотипы в мышлении заставляют считать их трусами и воришками. Заметьте, что все побудительные мотивы поэта благородны и не меркантильны. Но одно дело задумать, а другое – осуществить. Судириус прекрасно знал, что в период демократии театры в городе расплодились как грибы. Театры и студии, которые у животных часто назывались экспериментальными, заняли практически все пустые норы. Каких направлений только не было: психологические, пластические, музыкально-эротические, просто порнографические, психологическо-музыкальные, абсурдические и множество других.

В то время как настоящий сыр попался Судириусу на глаза всего один раз, афиши новых театров буквально заполнили все стены и тумбы. Понимал ли Судириус трудность своего предприятия? Скорее всего понимал. Неслучайно, уложив котов спать, он отправился в фундаментальную библиотеку «Ученый грызун» и просидел там всю ночь. Прочитал множество томов, рассказывающих, как делать театр. Ознакомился и с системой Станиславского, кратко переведенной на звериный язык. Данный труд его сильно увлек. Судириус понял, что главное в сценической правде – это сквозное действие. Судириус задумался. Какое сквозное действие необходимо для его котов? Двое из них артисты. Перед глазами поэта, как в замедленной съемке, встали Сиамский Трагик и Брысь. Их монологи о самоубийстве и желание иметь рыбку и «Валерьяк». И тут Судириус понял, что единственным сквозным действием для них может быть кнут. Судириус вернулся на чердак, твердо зная, что будет делать.

Глава 6, где поэт Судириус предстает перед нами в качестве режиссера

На следующий день чердачная квартира поэта изменилась до неузнаваемости. Коробки из-под шляп, превращенные в цирковые тумбы, заняли место в центре. Мебель раздвинута по углам. Фамильное кресло Судириуса превратилось в кресло режиссера. Судириус восседал в кресле, в руках его красовался самый настоящий кнут. Кнут не был бутафорским. Судириусу за него пришлось выложить последние гроши. На трех тумбах сидели коты. Васька Блохин, получивший две должности – актерскую и помощника режиссера – важно развалился на своей тумбе. Брысь и Трагик после попойки с трудом удерживали равновесие на двух других. Судириус объяснял котам творческую задачу. В театре подобные беседы называются застольным периодом репетиции. Но поскольку пьесу Судириус написать не успел, стол ему не требовался.

– Уважаемые коты, – начал Судириус, – наше представление будет построено на контрастах. Мы удивим почтенную публику самым неожиданным зрелищем: Мышь и дрессированные Коты! Представляете морды наших горожан! Но запомните, мы добьемся успеха, если коты предстанут на сцене не спившимися доходягами, а грозными животными. Вы должны изображать злобных и ловких хищников.

При этих словах Судириуса, Трагик, не удержавшись на тумбе, тихо сполз на пол.

– Помощник режиссера! Немедленно приведите артиста в чувство, – скомандовал Судириус.

Васька Блохин ловко спрыгнул с тумбы, схватил Трагика за шиворот и выволок из комнаты. Судириус и Брысь услышали характерный шум, рожденный спусковым устройством ватерклозета. Затем раздался душераздирающий крик Сиамского Трагика. Он влетел в комнату, разбрасывая брызги, и моментально уселся на тумбу. Брысь, ободренный примером, тоже подтянулся. Васька Блохин вразвалку вернулся на свое рабочее место. Репетиция началась. Соседи Судириуса по дому, привыкшие слышать из тихой мышиной мансарды треск пишущей машинки, были заинтригованы странным шумом и громкими репликами поэта:

– Живей, ребята! – неслось с чердака. – Так, хорошо! Трагик! Опять поза разочарованного интеллигента! Зверя изображай! Зверя!

Судириус работал. Коты прыгали с тумбы на тумбу. Скалили зубы. Летали в кольца. Когда Сиамский Трагик взмолился, что не сможет проскочить в кольцо, Судириус пристыдил его:

– Вы – самое ловкое животное! Когда бегаете по крышам за кошками, такие прыжки выделываете… Мне с чердака видно.

– Я никогда не бегал за кошками, – обиделся Трагик. – Мне в молодости сделали соответствующую операцию…

Репетиция продолжалась. За дисциплину отвечал Васька Блохин. Получалось это у него великолепно. И Брысь, и Трагик не раз почесывали скулы после вмешательства помощника режиссера. К концу репетиции Брысь уже не жаловался на радикулит, а Трагик отбросил мысль об обращении в общество «Охраны Кота».

Первая репетиция закончилась, выявив недюжинные режиссерские способности нашего поэта. Судириус поблагодарил артистов за работу. Но благодарность их совершенно не устраивала. Брысь потребовал обещанную рыбку, а Трагик – подкрепления нервной системы. А мы помним, что лекарство от этого недуга у него измерялось литрами.

– Подождите хоть пару дней, – взмолился Судириус.

После таких слов артисты сразу забыли о престиже режиссерской должности Судириуса и заорали:

– Шантаж! Мы благородные коты…

Дальше шли слова не для перевода. Один Васька Блохин соблюдал достоинство, но когда коты перестали вопить, сказал Судириусу:

– Если не покормишь барсиков, они тебя слопают. Слопают, когда я отвернусь… Я бы добыл, но на улицу выходить не могу.

Судириус пообещал что-либо придумать и ушел.

Оставшись одни, Трагик и Брысь под охраной Васьки стыдили Блохина, что, будучи котом, он помогает поганому мышу издеваться над благородными животными. Васька, понимая, что судьба его в большой степени зависит от замысла поэта, отвечал грубо и неохотно, заняв пост у двери, чтобы коты не могли дать деру. Тогда Брысь с Трагиком стали поносить Судириуса как режиссера. За этим занятием мы можем с легким сердцем оставить их, так как животные, знакомые с жизнью кулис, легко поймут: раз артисты ругают постановщика, значит театр народился. Спустимся с чердака и постараемся нагнать нашего поэта.

Глава 7, где Судириусу приходится столкнуться с милосердием в городе зверей, и стать свидетелем события года, испугать и обрадовать известного литератора…

А Судириус тем временем понуро брел по мостовой, поглощенный отвратительной и знакомой мыслью: «У кого занять?» Глубоко задумавшись, поэт чуть не столкнулся с Хавроньей, гордо ведущей дюжину отпрысков по середине улицы. Нетрудно представить, что стало бы с нашим героем после такого столкновения. На его счастье Хавронья была доброжелательной свиноматкой и приостановила всю процессию. Судириус прошествовал под многочисленными грудями Хавроньи, так и не заметив опасности.

– До чего ж наглые пошли мыши, – заявила свиноматка вслед поэту и, обиженно хрюкнув, продолжила путь.

Просить у частных лиц Судириусу не хотелось, и он отправился в Общество Грызунов. Судириус ни разу не обращался за помощью в общественные организации, поэтому слабо представлял, что это значит. Но из газеты «Мышиная возня» имел сведения, что Общество оказывает помощь бедным грызунам. Организация находилась в глубокоподпольном помещении. Из норки в норку шмыгали мыши и крысы, неся разные бумаги. По дороге все что-нибудь грызли. В Обществе это считалось хорошим тоном. Остановив курьера Тушканчика с громоздким портфелем в лапках, Судириус, краснея и заикаясь, спросил, к кому тут обращаются за помощью. Тушканчик не знал. В одном из кабинетов Судириус набрел на румяную Крольчиху и обратился к ней. Крольчиха записывала грызунов для работы на овощной базе. Судириус не хотел на базу. Летучие мыши висели вниз головой и обсуждали методы борьбы с совами. Наконец, старая землеройка-уборщица отвела Судириуса к кабинету председателя и усадила в очередь. Судириус ждал. Старый облезлый Суслик принял Судириуса, оскалив в улыбке один оставшийся зуб. Судириус, преодолев стыд, объяснил причину своего визита.

– Очень хорошо, что вы к нам обратились, – приветливо зашамкал председатель. – Но сначала я должен вас ознакомить с деятельностью нашего учреждения. Говоря это, Суслик колол молоточком тыквенные семечки и жевал одним зубом. – Общество помогает грызунам в ряде случаев. Я буду перечислять, а вы должны решить, к какому из указанных случаев подходит ваша просьба… Итак, (он в очередной раз стукнул молоточком) мы помогаем заморским грызунам неизвестных нам пород. Такая помощь дает нам возможность расширить зарубежные связи и вписать в наше общество новых представителей.

– Я никак не могу отнести себя к заморскому грызуну неизвестной породы, – сказал Судириус.

– Хорошо, – зашамкал Суслик, – пойдем дальше. Мы помогаем грызунам, получившим всезвериное признание.

Судириус очень удивился: зачем известным животным помощь?

Суслик снова расколол семечку и положил в рот.

– Нашим согражданам, одиноким и не имеющим родственников, мы помогаем захорониться…

Судириус оставил кабинет председателя, так и не услышав пункта, куда он смог бы отнести свою просьбу. Уже собравшись покинуть помещение общества, он прочел на одной норке табличку: «Помощь соотечественникам».

Молодая миловидная белочка с грустными черными глазками ничего не грызла. Она жестом ободрила Судириуса, и тот в очередной раз повторил свою просьбу. Белочка достала из-под стола носовой платочек, утерла слезки, выступившие на глазках.

– Уважаемый Судириус, трудность нашего положения не в том, что у нас нет средств. Нам поступают пожертвования от состоятельных грызунов и даже целых общин. Но если я вам помогу, как я отчитаюсь перед советом? Как я смогу доказать, что именно вы нуждаетесь в помощи? Мне не поверят.

Судириус очень удивился такой постановке вопроса.

– Если бы я не нуждался, зачем бы я стал просить. Это малоприятно и даже унизительно.

Белочка согласилась, но поделать ничего не могла. Судириус уже собрался уходить, но Белочка остановила его.

– Разрешите, я помогу вам советом… Только не как сотрудник Общества, а как грызун грызуну. Обратитесь к частному лицу. Неужели у вас нет обеспеченных знакомых?

Белочка снова вытерла слезку и грустно поглядела на Судириуса.

Судириусу было жаль Белочку, и, выйдя из подпольных коридоров, он подумал о трудности ее должности. Потом Судириус стал в уме перебирать своих знакомых: Ежу должен, Еноту должен, живописцу Кролику… Кролику Судириус должен не был по причине аналогичного материального положения живописца. Кролику было еще труднее. Кролик жил не один. Имел жену, всегда готовую разрешиться от бремени очаровательными крольчатами. А тех, кого она уже произвела на свет, вряд ли мог посчитать и сам живописец. Нет, к Кролику идти бесполезно. А почему, собственно, не пойти к Носорогу. Кто, как не директор театра, должен оказать помощь в данном случае. Если Судириуса ждет успех, а поэт в этом не сомневался, театр тоже получит немалую долю дохода. Можно сказать, львиную долю.

Судириус повеселел. Одно дело клянчить как нищий, другое – прийти с реальным предложением. Судириус бойко зашагал к театру. Поначалу он не обратил внимания, что в том же направлении движется подозрительное количество собак мужского пола. Кобели взволнованно перелаивались между собой. На многих висели медали. Чем ближе подходил Судириус к театру, тем больше кобелей встречалось ему. У главного входа их выстроилась целая очередь. Судириус сообразил, что через главный вход ему до директора не добраться. Он юркнул в служебный, где сторож Бегемот не заметил мышку. В театре было шумно. Со всех сторон несся лай собак. Судириус был целеустремлен и, пользуясь привилегиями маленького роста, проник в кабинет Носорога. Директор сидел за огромным письменным столом. Судириус не смог с полу докричаться до Носорога. Беспрерывно звонил телефон. В трубке тоже лаяли собачьими голосами. Судириус по скатерти забрался на стол и очутился перед самым носом директора. Он дождался, когда тот в очередной раз положит трубку, и представился.

Судириус был замечен. Перед тем, как начать беседу, Носорог надел очки и, пристально разглядывая Судириуса, произнес:

– Молодой человек, как вы попали сюда? Сегодня я никого принять не могу: в театре ответственное мероприятие.

Услыхав, что Судириус пришел по взаимовыгодному делу, Носорог посоветовал ему дождаться конца мероприятия и тогда спокойно побеседовать. Судириус получил контрамарку и совет быть поосторожнее, так как страсти зрителей могут быть накалены… Судириус, так и не поняв, что сегодня происходит в театре, направился в зрительный зал.

В том, что Судириус был не в курсе такого величайшего события, удивляться нечего. Телевизора, как мы знаем, Судириус не имел, жил уединенно, газет себе не позволял, так как они дороги и редко печатают стихи. Сплетни городской жизни до него доходили с большим опозданием. А событие происходило незаурядное. Понятно, что только демократические звериное общество может позволить себе нечто подобное. Ни при крысах, ни при хомяках о таком и речи быть не могло. Сегодня в главном театре города, при переполненном зале впервые проводился конкурс «Сука года».

Судириус по дороге на сцену должен был пересечь служебное фойе, где разнаряженные представительницы прекрасного собачьего пола ждали своего звездного часа. Они с ненавистью глядели друг на друга, отвратительно бранились. Их успокаивали спонсоры-кобели, принявшие материальное и моральное участие в конкурсе. На столах лежали подарки, предназначенные для самой обворожительной суки. Главный администратор театра Дикобраз раздавал бесплатную похлебку, также оплаченную спонсорами. Судириус тоже приложился к одной из мисок. Поэт уже успел откушать, когда рыжий Сеттер заметил его и спросил:

– А вы пришли к нам из какой организации?

– Общество Грызунов, – ответил Судириус и получил возможность докушать порцию.

Сидя на галерке, избавленный, наконец, от постоянного чувства голода, поэт в первый раз с благодарностью вспомнил об Обществе Грызунов. Наконец, оглушенный собачьим лаем, он огляделся. Над сценой, высвеченной прожекторами, висел гигантский плакат. На плакате мерцала золотом маленькая элегантная корона, а под ней огромная надпись «Сука года». Сцена пуста, если не считать кресла в центре. Кресло напоминало по форме судириусовское, но было много крупнее и сияло реставрационной позолотой. Зрители выказывали нетерпение. Пожарная Выдра держала наготове шланг и там, где страсти особенно накалялись, посылала струйный удар под сильным напором. От этого в театре было влажно и пахло псиной.

Конкурс задерживался. Кобели от волнения метили ножки кресел. Судириус, как и многие другие зрители, не знал, что задержка вызвана спором жюри. Судьи, в основном старые кобели, не могли прийти к единому мнению, как отбирать сук. Если по признакам породы, будет не демократично. Если по росту, трудно предположить, что самая большая сука может стать и самой обаятельной. Буль, тоже член жюри, будучи старомодным кобелем, требовал от суки округлой полноты и небольшого роста. Порода его при этом не волновала. Бульдога поддерживала небольшая часть. Единогласия не было. Намечался скандал. В списки красавиц затесалась Гиена. Эта тварь имела документ, что тоже относится к собачьей породе. Гиену с позором выдворили. Наконец заиграла музыка, и на сцене появилась молодая корова. Она в своем виде стала Телкой года и от имени парнокопытных красавиц поздравила «сучий конкурс». Потом с неестественным оскалом, изображающим улыбку, под марш стали выходить конкурсантки. Конкурс тянулся долго и Судириус задремал, а когда проснулся, «Сука года» уже сидела в кресле посередине сцены. Ею стала дворняжка Жанет.

Судириус плохо разбирался в суках и мало отличал их друг от друга. Но злые языки говорили, что Жанет получила главный приз не за обаяние своей персоны, немалую толику сыграл факт, что ее спонсором был богатый Сенбернар. Говорили даже, что Сенбернар тратит на Жанет втайне от семьи немалые средства и добивается для своей дворняжки родословной.

Публика волновалась и не хотела расходиться. Кобели лезли за кулисы, желая поближе познакомиться с конкурсантками. И только брандспойт пожарной Выдры помог освободить зал.

Носорог принял Судириуса, как и обещал. Директор обильно потел, тер себя полотенцем и вздыхал о временах, когда демократия еще не так вошла в силу… Судириус поделился с Носорогом своей задумкой и затруднениями в связи с исполнением замысла. Носорог задумался. Он не был из породы случайных руководителей, переброшенных сверху. Носорог никогда не служил директором бани или бассейна. В кулисных заботах прошла вся его жизнь. В молодости пробовал играть, но вес и полное отсутствие артистизма, в котором, к чести его будет сказано, разобрался без посторонней помощи, не дали ему артистической карьеры. Но уйти из театра совсем Носорог не пожелал. Носорог часто размышлял о своей привязанности: заработки в театре невелики, коллектив артистов – самый отвратительный из возможных коллективов, так что же удерживает? Объяснить это явление разумом невозможно. Для людей, которые прочтут наш роман в переводе на человеческий язык, можно сделать следующее сравнение: спросите цыгана, нравится ли ему таскаться с места на место, спать, где придется, и так далее. Цыган вам не ответит. Он просто не может жить иначе и не быть цыганом. Так и наш Носорог.

Судириус с волнением ждал, чем кончатся размышления директора. Носорог снял очки.

– Идея ваша, Судириус, блистательна! Но помогать вам, в данный момент, я не расположен.

Судириус пискнул от обиды. Просидеть с кобелями несколько часов, стать свидетелем выбора не интересующей его суки года и получить отказ. Да еще после того, как идея его признана блестящей…

Носорог легко прочел мысли своего маленького посетителя.

– Вы меня не так поняли, дорогой Судириус. Я с удовольствием буду финансировать ваше представление после того, как посмотрю его. Словам, за много лет работы здесь, я верить не могу. Не обижайтесь на меня за это.

– Жаль, – ответил Судириус. – Я много хорошего слышал о вас от писателя Меховского.

– Вы знакомы? – Носорог заулыбался. – Я люблю играть с Меховским в преферанс, но никогда не поставлю его пьесу.

– Отчего же? – удивился Судириус. – Меховский такой талантливый…

– Вы еще слишком молоды, уважаемый поэт, и потому не видите разницы между известностью и талантом… Но хватит об этом. Я советую вам обратиться именно к Меховскому. Не уверен, поможет ли он лично, но придумает что-либо наверняка.

В это время ничего не подозревающий Бобер лежа в постели слушал новости. На соседней подушке покоилась головка Кошки Легкого Поведения. Кошка дремала, накрывшись своим манто из мышиных шкурок. Жилище Меховского выглядело солидной, респектабельной норой делового зверя. Ничего лишнего. Дорогая, темного дерева мебель не лезла в глаза. Многотомная библиотека, на стенах ковры. Над кроватью – свадебное фото, где литератор снят с молодой еще бобрихой.

Единственным экстравагантным моментом в жилище писателя можно считать ванную посередине комнаты. Но если учесть, что Меховский, хотя и писатель, все равно бобер, – удивляться нечему.

Меховский слушал приемник под мурлыканье Кошки. Писатель морщился. Манера мурлыкать в кровати казалась ему вульгарной. Кроме того, Меховский был необычайно чистоплотен, а Кошка пачкала подушку тушью для подведения глаз. Это тоже литератору было неприятно. Звериные новости между тем сообщали: Общество охраны животных от животных провело собрание. Повестка дня: гласность в лесу. Пришло время, и животные хотят знать: кто кого, когда и где съел. Хищники голосовали против, но общественность объединилась и победа за ней. Теперь каждое утро в специальном выпуске мы будем информировать слушателей, кем позавтракал тот или иной хищник. Затем шли зарубежные новости. Диктор сообщил, что в Саванне бегемоты создали кооператив по высиживанию яиц. Страусам больше не придется сидеть неделями на яйцах. Бегемоты взяли это утомительное дело на себя. Желающие могут за умеренную плату сдать свои яйца для высиживания в кооператив. Еще Меховский узнал, что продолжается запись в Красную книгу. В связи с тем, что в живой очереди несколько видов уничтожили сами себя, не успев записаться, запись теперь производится по открыткам.

Много еще интересного мог бы узнать писатель бобер Меховский, если бы мелодичный музыкальный звонок его двери не предупредил о наличии посетителя… За считанные секунды неверный муж перебрал возможных визитеров. Жена лечится на Болотных водах. А вдруг вернулась без предупреждения. В анекдотах такие ситуации Меховский встречал часто, но в жизни бывает не до смеха. Любое семейное животное легко поймет чувства, овладевшие писателем в этот момент. Меховский растолкал Кошку Легкого Поведения. Она перестала мурлыкать, удивленно вытаращив зеленые глаза с сильно поврежденным со сна гримом. Сообщив о возможности возвращения супруги, Меховский запихнул Кошку и ее манто в шкаф, затем оглядел все пристальным взглядом; испачканную тушью подушку, тоже кинул в шкаф, запер дверцу и, сделав сонное, скучающее выражение морды, направился открывать дверь. По дороге литератор подумал: надо было сразу вытурить эту шлюху. Черт его дернул оставить ее ночевать…

Каким же радостным было изумление Меховского, когда вместо горячо любимой супруги он обнаружил в дверях молодого поэта Судириуса. Мыш не привык, чтобы его так желанно принимали важные персоны, потому был смущен. А Меховский, чтобы успокоиться, даже предложил сварить кофе из желудей, один из самых дефицитных напитков в зверогороде. Судириус, так и не сумев опомниться от такого радушия, лепетал:

– Я, наверное, не вовремя… Извините. Мне просто не к кому было обратиться… Помните, нас знакомили на вечере Грызуна.

Меховский отлично помнил Судириуса. Он даже не без интереса прочел поэму молодого поэта, позавидовав ее непосредственности и чистоте. Чего сам писатель в своих трудах давно не мог себе позволить… Меховский сказал об этом Судириусу, еще больше вызвав его смущение.

– Ты, братец, не бездарь… – продолжал литератор, колдуя над кофейником, – Правда, слишком много личного, чересчур искренне как-то… Но есть по-настоящему хорошие строки: «Меня твой хвост волнует тонкий…» – Неплохо. Только, мышонок, надо жить в ногу со временем.

– Я хотел показать чистую любовь, – заикаясь объяснил Судириус.

– Одна любовь, братец, уже не достаточна для современного суетливого зверя. Добавь острый конфликт, с канвой элементарного сюжета, где героиню насилует злобный хищник, напусти космического тумана для умников, и забудьте про эротику. Тут надо почувствовать грань, чтобы не обвинили в порнографии. Но тема спариванья должна незрима присутствовать на каждой странице.

Аромат желудевого напитка делал советы мастера еще более значительными. Судириус стал сомневаться, сможет ли он писать, как советует Меховский.

– Брат мой, все это ерунда. Любой профессионал знает, – разлив кофе по чашкам, Меховский с удовольствием сделал глоток и продолжил: – Сегодня писатель обязан стать немного коммерсантом. Мы производим товар, и этот товар должен найти спрос. Главное в нашем деле, задеть сердечную струнку среднестатистической скотины. Тогда тиражи вам обеспечены…

– Но я не намерен работать для стада. Поэзия удел тонко чующих животных. – Потупился Судириус.

Бобер поморщился: – И на элитарной писанине можно неплохо пожировать. Писать многозначительную чепуху не сложно, да и морочить голову животным из высшего общества большого таланта не требует. Побольше эпатажа, опять же откровенный секс, перемешанный с нецензурной бранью, и немного абсурда. Стоит научиться нахально противоречить элементарным истинам и ты гений. Но в этом случае необходимы солидные деньги на раскрутку.

Приятная беседа на профессиональные темы, божественный кофейный напиток увели Судириуса от главной темы визита к маститому писателю. Поэт собрался и, пересилив гордость и отвращение к собственной персоне, попросил у Меховского взаймы. На что литератор спокойно ответил:

– Занять у меня невозможно. Дома денег никогда нет. Они на зверкнижке.

– Простите меня, пожалуйста… Если бы не крайность, – опять залепетал Судириус и хотел было откланяться, но писатель удержал его.

– Зачем вы так сразу уходите? Мы с вами грызуны и должны помогать друг другу. Принесите-ка мне телефон из кабинета.

Судириус приволок телефон на длинном шнуре, состоящий из одной трубки с кнопками. Такие телефоны тоже встречались далеко не у каждого животного. Судириус видел такой телефон впервые. Меховский взял телефон, нажал на несколько кнопок:

– Здравствуйте, дорогой Буль, – начал он хорошо поставленным баритоном. – Да, я знаю. Согласен, согласен. Вопиющая несправедливость: дворняжка – сука года! Я, зная ваш вкус, страдал за вас, когда смотрел по телевизору конкурс. Что делать, дорогой Буль, звери совершенно выжили из ума. Все поганая демократия.

Судириус молча слушал разговор, не понимая пока, какое это имеет отношение к его делу. Но Меховский тем временем продолжал:

– Дорогой Буль, зная ваше доброе сердце, хочу попросить вас о помощи молодому поэту. Он написал поэму о любящих бульдогах…

Судириус не выдержал, услышав такое:

– Я никогда не писал о бульдогах.

Меховский прикрыл трубку ладонью и грубо обругал Судириуса.

Судириус извинился и замолчал. Меховский рассказал Булю, как удачно завязана сюжетная линия поэмы. Молодые бульдоги любили друг друга, но хозяева отказались их случить, и тогда они погибли, вцепившись мертвой хваткой друг другу в горло.

Буль на другом конце провода пустил слезу. Судириус с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться, зажимая рот лапками.

– Да, прекрасный сюжет, – продолжал литератор. – Сколько поэзии… Ни одна другая собака не может так крепко любить. Но поэт сейчас в собачьем положении. Требуется помощь… Я хотел сказать, нуждается в помощи.

Меховский зажимает трубку лапой и спрашивает Судириуса, сколько тому надо. Выяснив, сообщает Булю:

– Чтобы закончить это душераздирающее поэтическое полотно, поэту необходимо: литр «Валерьяка», живая рыба и десяток десятикопеечных котлет.

Буль с готовностью согласился помочь, но на всякий случай выяснил, не кошка ли поэт. Меховский успокоил бульдога.

Судириус стал благодарить бобра.

– Не стоит благодарности, – заявил литератор. – Мы с вами грызуны и должны помогать друг другу. Советую поспешить получить обещанное. С этим никогда не стоит медлить…

Когда Судириус откланялся и закрыл за собой дверь, из шкафа, злобно шипя, вылезла Кошка Легкого Поведения.

– Возмутительно! Из-за поганого мыша продержать меня час в шкафу! Даже если я Легкого Поведения, это вовсе не значит, что со мной можно так обращаться!

Меховский успокоил Кошку и резонно заметил, что в профессии легкого поведения есть свои трудности.

– Теперь, детка, это называется профессиями повышенного риска. Значит, есть основания. И потом, Судириус не поганый мышъ, а поклонник моего таланта. Почему не сделать животному доброе дело, если тебе это ничего не стоит.

Глава 8, где Судириус из скромного мыша становится знаменитостью

День представления Судириуса стал не меньшим событием в зверином городе, чем конкурс «Сука года». Газета «Мышиная возня» под заголовком «Мыши берут реванш» называла Судириуса не иначе, как «великий мышъ». Еженедельник «Дупло» величал нашего поэта «грызуном века». Радиостанция «Эхо с болота»» каждые полчаса передавала анонсы и обещала вести прямой репортаж из театра. В очередях за крупой, за мясом, за иноземной жвачкой животные говорили только об этом. На время были забыты ансамбли «Воющие шакалы», сериал ужасов «Волки против овец» и множество других популярных и знаменитых зрелищ и представлений. Судириус стал героем дня. Но сам поэт еще не успел осознать своего нового положения. Он был в пылу последних подготовительных репетиционных дел. После известного нам визита Судириуса к Меховскому и помощи, оказанной хозяином «Мертвой хватки», удача, наконец, улыбнулась бедному поэту. Нельзя сказать, чтобы судьба премьеры была во всем гладкой. Но после репетиции, на которую Судириус пригласил Носорога, уже директору театра пришлось улаживать все проблемы, связанные с сенсационным представлением. Не стоит удивляться, что в демократическом зверином обществе новаторство в искусстве находит свои преграды и препоны. Если при прошлых режимах все решала постылая цензура, и главный цензор Коне-Кулан становился козлом отпущения для звериного искусства, то при демократическом правлении зверье организовало множество обществ, стай, свор, которые с лаем, блеяньем и улюлюканьем кидались на все новое и непонятное. Слава общему богу всего живого, что он наградил директора театра толстой кожей носорога. Прослышав о премьере, где мыш выступает с дрессированными котами, возмущенное унижением сородичей, поднялось все семейство кошачьих, И если учесть, что родственником обыкновенной кошки являются и рысь, и пантера, и тигр, не говоря о самом льве, то победа Носорога не покажется легкой. Правда, лев махнул лапой и сказал, что для себя лично не видит ничего оскорбительного в подобном представлении, однако остальные кошачьи неделю подряд ходили демонстрациями по городу, устраивали погромы мышам и другим представителям рода грызунов. Для поддержания порядка властям пришлось прибегнуть к крайним мерам. С цепей спустили волкодавов. Бульдог Буль, хозяин «Мертвой хватки», возглавил стаю разнопородных общественных сторожей. Принятые меры быстро успокоили разбушевавшихся кошек. Те разбежались по крышам, дуплам, норам. Спокойствие в зверином обществе восстановилось. Все же предусмотрительный Носорог выпросил у звериного совета стаю волкодавов, чтобы на всякий случай оцепить театр во время премьеры. Пожарные выдры тоже получили приказ, вооружившись брандспойтами, занять места в зале, фойе и за кулисами. Случись во время представления Судириуса в городе пожар, тушить его было бы некому… Пожара не произошло, но на другой день после представления на зверином совете ответственный за пожарную безопасность енотовидный Пес Сибирский получил выговор и лишился годовых премиальных костей.

Эти волнения не коснулись Судириуса, но были другие… Артист Брысь, став на усиленный рацион из живых карпов и десятикопеечных котлет, быстро прибавлял в весе и терял подвижность. Сиамский Трагик мог незаметно нализаться и сорвать премьеру. Забот хватало. Но, благодаря Блохину, который в новом амплуа, несомненно, нашел свое призвание, дисциплина в сценическом коллективе была поддержана.

Премьера состоялась, и успех превзошел самые смелые предположения. Всем, кто принимал участие в замысле Судириуса, поэт разослал пригласительные билеты. Хозяин «Мертвой хватки» получил место в ложе. Бульдог от смеха пускал слюну, рычал – со времен собачье-кошачьей войны он такого не видывал. Хвостана, возлюбленная Судириуса, тоже получила билет и пригласила Бобра Меховского. С литератором мышку познакомил ее папочка у себя на складе, куда Меховский приходил за дефицитными злаками. Директор театра Носорог давно не принимал в своем зрительном зале такого разноплеменного зрителя. Обычно каждый из его артистов имел свою публику. Овцы любили мелодраму и ходили на крокодила, умевшего пускать слезу. Волки и медведи любили трагедию с кровью и убийствами – удав на глазах зрителей глотал кролика. И только оперетта пользовалась любовью всех пород млекопитающих. В этом жанре была неотразима молодая, еще не поросившаяся хрюшка Герта. Успех Судириуса намного превзошел успех молодой опереточной примадонны. Судириуса вызывали двадцать раз. В двадцать первый, обессилев от поклонов, поэт упал в обморок.

Коты унесли его за кулисы, и эта акция вызвала новый взрыв зрительского энтузиазма. Котам пришлось еще много раз приносить и уносить отважного поэта под рев обезумевших от восторга животных. Пожарные выдры вынуждены были прибегнуть к водным процедурам, так как крупные звери начали давить более мелких, грызть и ломать мебель. Операторы телевидения, мартышки, прекратили съемку и забрались на камеры, боясь получить увечья. Диктор радиостанции «Голос животного», популярный Ишак, сорвал голос и вел репортаж шепотом. Носорог с трудом отстаивал проход в служебное помещение от поклонников, которые рвались в уборную Судириуса для выражения своего восхищения. К поэту, по его распоряжению, были допущены только имевшие пригласительные билеты: Буль, Меховский с Хвостаной и Белочка из Общества Грызунов. Обессилевший виновник торжества с трудом принял поздравления друзей. И лишь заявление Белочки, что теперь он всегда сможет пользоваться поддержкой и помощью Общества, вызвало у поэта слабую улыбку. Васька Блохин извинился за усталого дрессировщика и от имени Судириуса пригласил всех на банкет в новую кооперативную квартиру. Жилище Судириуса было теперь обширно, поскольку строилось для бегемота. Тот не смог выплатить пай и квартира досталась молодой знаменитости звериного города.

Наутро Судириус проснулся в своей новой необъятной спальне. Он оглядел ложе и с трудом обозначил его границы. На подобном пространстве несколько десятков молодых людей из породы Судириуса легко могли устроить футбольную баталию. С усилием откинув шелковое одеяло, Судириус хотел было спрыгнуть с постели, но вовремя удержался за край простыни. Резной паркет спальни сиял как на дне пропасти. Затем Судириус заметил лестничку, предусмотрительно приставленную к изголовью. Осторожно спустился по ней на паркет прямо в мягчайшие домашние тапки, тоже поставленные чьей-то заботливой лапой. Поэт прошелся по паркету, застеленному гигантским ковром, так до конца еще не понимая, где он и что с ним.

До его слуха донесся негромкий стук. мышъ прошел через коридор и очутился в светлом зале. В открытые окна Судириус увидел весь звериный город из конца в конец. Зрелище было фантастическим. Судириус никогда не пользовался помощью птиц для передвижения по воздуху и никогда не осматривал города с птичьего полета. Поэт невольно пискнул.

– Доброе утро, хозяин, – услышал Судириус за своей спиной.

Судириус оглянулся и увидел бурундука с маленьким молоточком в лапах и непомерно больших очках на крохотной морде. Бурундук занимался реставрацией любимого кресла Судириуса.

– Что все это значит? – спросил поэт, обращаясь больше к Господу Богу, чем конкретно к бурундуку.

– Извините меня, что разбудил, – почтительно зашептал мастер. – Директор театра велел доставить сюда ваше любимое кресло и срочно привести его в порядок. Кресло займет место в вашем новом репетиционном зале. Теперь вы ведь тут станете проводить репетиции?

Судириус вспомнил события вчерашнего дня. Он теперь владелец огромного жилья в самом высотном и дорогом доме города. В один день маленький серый мышъ превратился из нищего никому не известного поэта в богатую звериную знаменитость.

Вход в его квартиру охранял специально поставленный городским Советом зверей свирепый волкодав. Когда Судириус обнаружил охрану, то чуть не лишился от страха рассудка. Но волкодав подобострастно отдал ему честь и рявкнул что-то вроде «здравия желаю». Судириус успокоился и вернулся в свои апартаменты.

Он обошел новое жилище от спальни, репетиционного зала, где бурундук реставрировал кресло, через гостиную, обставленную светлой мебелью грызной работы. Посетил кабинет-библиотеку с полным собранием звериной литературной классики. В комнате для прислуги обнаружил всех дрессированных котов. Брысь играл с живой рыбкой. Блохин писал письмо матери, с полным основанием называя себя артистом. Сиамский Трагик укреплял свою нервную систему – возле него можно было сосчитать несколько пустых бутылок.

При виде Судириуса Брысь и Блохин вытянулись как по команде. Трагик тоже попытался подняться, но, скосив глаза, уселся на пол.

– Опять нализался? – возмущенно спросил Трагика Судириус.

– За ваше здоровье… В такой день!.. – бессвязно оправдывался артист.

Судириус безнадежно махнул лапкой: разве в этом дело… И строго приказал Блохину привести пьяного кота в порядок к началу банкета. Туалетов в новой квартире было три, столько же и ванных комнат с душевыми. Исполнить приказ хозяина Блохину было здесь легче, чем на старой чердачной мансарде.

Первым из приглашенных явился Буль под лапку с Кошкой Легкого Поведения. У входа волкодав отдал им честь, а Кошка, увидев реакцию Судириуса на ее манто из мышиных шкур, поспешила успокоить поэта, сообщив, что мех – искусственный. Затем прибыл живописец Кролик с Крольчихой. Крольчата шли за родителями строем, ухо в ухо. Судириус был рад старому другу и повел показывать, где теперь висит натюрморт с овощами его кисти… Белочка из Общества Грызунов пришла на банкет с супругом. Им, на удивление Судириуса, оказался старый однозубый Суслик – председатель Общества. Он нес молоточек и еще много разных приспособлений, помогающих, при наличии одного зуба, управляться с угощениями. Из зоопарка специального режима по просьбе Судириуса и под охраной двух овчарок был доставлен арестованный за недостачу Хомяк.

Судириус хотел видеть завмага на банкете, поскольку считал, что случай в бакалейном магазине привел его к сегодняшнему триумфу.

Последними прибыли Меховский с Хвостаной. Кошка Легкого Поведения зашипела на Хвостану. Та, дрожа, спряталась за спину литератора.

– Мышку завел!? Этого еще не хватало… – злилась Кошка.

Меховский успокоил Хвостану.

– Не бойся, дорогая. Она не посмеет тебя тронуть. Ей известно, какие клыки у Меховского!

Гости выстроились в холле. Меховский предупредил Судириуса о приготовленном для поэта сюрпризе. Бобер поднял лапу жестом дирижера, и гости хором стали читать строки из поэмы Судириуса «Подпольная звезда»:

Меня твой хвост волнует тонкий И шерстка мягкая усов И белых острота зубов И бисер глаз, как иглы, колких. Я в мышеловку с радостью ворвусь, С улыбкою отдамся кошке в зубы, Или погибну в лапах грубых Или твоим я назовусь!

Судириус, услышав сюрприз гостей, зажал уши лапками и в панике убежал.

– Какие прекрасные строки: «отдамся кошке в губы», – мечтательно заметила Кошка Легкого Поведения.

– Не губы, а зубы, – поправил Меховский. – А куда делся поэт?

– Он смутился! – пискнула Хвостана своим тонким голоском. – Судириус такой застенчивый.

Буль одобрил скромность поэта и стал вспоминать, как в собачье-кошачью войну один бульдог проглотил кошку целиком и из скромности никому не сказал об этом. О подвиге узнали после гибели воина, когда сделали вскрытие…

Воспоминания хозяина «Мертвой хватки» перебил черный кот в фартуке и с бабочкой на шее. Даже самая опытная легавая собака никогда не догадалась бы, что перед ней разыскиваемый уголовный кот, Васька Блохин. Васька громким мяуканьем пригласил гостей в столовую.

– Жратва подана! Прошу не давиться…

Повторного приглашения не потребовалось, и вся компания, отпихивая друг друга, поспешила в столовую Судириуса. Огромный стол, убранный белоснежной скатертью, в прямом смысле ломился от множества блюд и напитков. Сервировка стола отличалась от сервировки столов на человечьих банкетах только тем, что вместо фарфора и стекла гостям предлагались миски и кружки из алюминия. Ложки с вилками, не говоря уже о ножах, не полагались…

Гости Судириуса с ворчанием и урчанием накинулись на еду. Громкое чавканье изредка прерывалось раздраженным покусыванием соседа, желающего залезть в чужую миску. Миски с грохотом крутились на столах. Вылизывали их до блеска.

– Считаются интеллигентными животными, а жрут как каторжники… – подумал Васька Блохин, со стороны наблюдая за трапезой.

Покончив со своей миской и оглядев пустые миски соседей, Буль сообщил, что все съедено и пора по домам. Прощаясь с Судириусом, Меховский, которому угощение пришлось по вкусу, обещал выдвинуть поэму «Подпольная звезда» на ежегодную премию «Золотой Грызун».

– Знай, мышъ! «Мертвая хватка» для тебя всегда открыта, – растрогался на прощание Буль.

Он тащил к выходу Кошку Легкого Поведения. Та упиралась:

– Я немного задержусь… Судириус – геройский мужчина.

– Я тебе задержусь, шлюха! – рассвирепел Буль.

Схватил Кошку за загривок и выпихнул вон. Судириус вышел проводить гостей из квартиры. Помахал им вслед лапкой, оглядел охранника-волкодава, застывшего в почтительном приветствии, и медленно побрел в свое опустевшее жилище.

Глядя в окно на подернутый дымкой звериный город, с высоты даже крупные звери казались муравьями, Судириус с грустью констатировал, что новое удивительное его положение не приносит счастья. Обиды на Хвостану в сердце поэта не было. Судириус немного удивился, что белая мышка нашла в Меховском. Ведь литератор – уже немолодое и женатое животное.

– Как все тяжело и пошло… – думал поэт. – Где моя мечта о настоящем, о любви?

Неизвестно, куда бы завело Судириуса течение его невеселых мыслей, если бы не Брысь. Кот доложил, что хозяина желает видеть белая аппетитная мышка, та, что была на банкете с бобром…

Судириус принял Хвостану в кабинете.

– Я пришла навсегда! – категорически заявила представительница прекрасного подпола… Я тебя люблю и жить без тебя не могу!

– А как же Меховский? По-моему ты теперь любишь его? – поинтересовался поэт.

Вопрос не смутил Хвостану.

– Бобер женат. И теперь ты ничуть не хуже Меховского.

Судириус грустно покачал головой.

– Извините, Хвостана. Это невозможно…

– Как? Разве ты меня больше не любишь?! – возмутилась мышка. – А поэма?! Кому как не мне посвящены строки: «Меня твой хвост волнует тонкий?»

– Поэму я посвятил своей мечте… Мечта так и останется со мной навсегда.

Но Хвостана продолжала бороться за свое счастье.

– Не ради меня ли ты покорил этих чудовищ?

Судириусу пришлось согласиться. Да, ради Хвостаны или обиды на предмет увлечения. Судириус решил доказать, что поэт не может быть трусом. А сидит на чердаке и пишет стихи не от безделья, а по призванию сердца. Но Хвостана поняла Судириуса по-своему.

– Прощай! Конечно, в своем положении ты теперь сможешь сделать лучший выбор…

Хвостана покинула Судириуса теперь уже навсегда.

Судириус размышлял, как он был наивен в желании найти понимание в любовной привязанности. Но, с другой стороны, без мечтаний о любви не может быть поэта. С этими мыслями Судириус бродил по своему необъятному жилищу и тихонько добрел до столовой.

Коты, не замечая Судириуса, приводили в порядок помещение после опустошительного нашествия гостей. Подбирали с полу обглоданные кости, скатывали перепачканные скатерти со следами грязных лап и пятнами от жирной пищи. Коты не замечали хозяина и продолжали разговор. Сиамский Трагик икнул, собрал алюминиевые миски одна в одну и заявил:

– Позор! Сиамский Трагик, первый зверь-любовник – в прислугах у поганого мыша! Мерзкий мыш воспользовался моим тяжелым положением… Все равно съем его!

Васька Блохин бросил подметать пол, подошел к Трагику и, выгнув спину, заорал:

– Я тебе съем, шкура! Что ты стоишь без мыша!

И еще сказал несколько слов, которые мы опустим на всякий случай. Кто знает, станется, и наш роман попадет в руки прекрасному полу…

Брысь, долизывавающий в это время миски за гостями, попросил котов не ссориться.

– мыш, он и останется поганым мышем. Если бы мне кто другой дал живой рыбки, я бы тогда, конечно, открутил ему голову. Но предложений нет. Придется смириться.

Трагик, почувствовав поддержку, встал в позу.

– Мы, благородные коты, сделали ему карьеру! Построили квартиру! Слава, известность – на блюдечке поганому мышу…

Васька Блохин съездил Трагику по скуле, и тот очутился на полу рядом с поэтом. Коты заметили Судириуса, но не знали, что он слышал, а что – нет. Судириус слышал все.

– Уважаемые коты, можете оставаться в этой прекрасной квартире. Мне она не нужна. Зачем мышу нора Бегемота. Живите себе на здоровье, раз я вам так мешаю…

Брысь и Трагик стали упрашивать Судириуса. Ссылались на нетрезвость. Вставали на колени. Но поэт был неумолим.

Вместо эпилога

Удивленные горожане стали еще раз свидетелями потрясающего зрелища. По улице решительной походкой шагал мышъ, неся под мышкой натюрморт живописца Кролика. Рядом с ним, стараясь двигаться в ногу, шел перекрашенный в черный цвет Васька Блохин. Кот тащил над головой реставрированное семейное кресло Судириуса. Друзья возвращались на чердак.

И пусть чердачная квартира поэта не так вознеслась над городом зверей, как оставленные ими апартаменты, но по ночам звезды из нее были видны намного отчетливее.

Москва1973 г. (в авторской редакции – 1981 г.)

Алый чиж

Маленькая розовая птичка с алыми крылышками перескакивала с ветки на ветку… Затем она приосанилась, оттопырила перышки и осторожно, чтобы не запачкать хвостик, выбросила крутую белую каплю. Воропаев проследил, как капля завершила траекторию полета посредине большого зеленого лопуха.

– Алый Чиж! – прошептал ученый, и на цыпочках, стараясь не спугнуть пичугу, двинулся к палатке за фотоаппаратом. Сердце Воропаева билось, руки тряслись, когда он водил по веткам трубой объектива. Пичуги не было. Только на зеленом лопухе застыла светлая капелька – единственный документальный факт присутствия алого чижа.

По заключению Всемирного конгресса орнитологов популяция Алого Чижа прекратила свое существование в семидесятых годах нашего столетия. Воропаев около десяти лет носился с идеей, что данное заключение неверно. Над ним издевались. Его осмеивали. Попросту закрывали перед носом дверь. Но орнитолог не прекращал своих атак на редакции научных журналов.

В одном из них он и познакомился с Леной Гвоздиной.

Лена была очкастой и имела недоступный вид. Но, казалось, не существовало такого мужчины, который, попав в поле зрения Гвоздиной, не был бы одарен ее близостью… В этом смысле Лена больше смахивала на ветреного повесу – она не рассчитывала и не желала длительного продолжения знакомства, не жаждала замужества. А что самое удивительное для наших дней – не искала в партнере меркантильного интереса.

Увидев Воропаева, Лена сразу сделала свою тихую стойку. За стеклами очков что-то на мгновение затуманилось, затем просияло. Лена с восторгом выслушала все доводы Воропаева и тут же понесла статью главному, где защищала Алого Чижа как научную тему всей своей предыдущей жизни. А на другой день она переехала на холостяцкую квартиру ученого возле метро Планерная.

Алый Чиж как знамя витал над матрасом, кое-как застеленным на скорую руку, то отчетливо давал о себе знать, то, уступая порывам страсти, отлетал в тень.

Воропаев относился к разряду тех застенчивых наукообразных, которым трудно сделать первый шаг в сторону противоположного пола… Но если этот шаг уже сделан, за честь ученых мужей можно не беспокоиться.

Ощущение времени для Гвоздиной и Воропаева стало понятием абстрактным.

Реальность врезалась в мир любви резким телефонным звонком. Воропаев не хотел реагировать на будничное вторжение, но Лена взяла телефон с тумбочки, зажав его обнаженными коленками безупречной формы, и сняла трубку. Звонили ей. Шеф отчитал за недельный прогул и приказал срочно собираться в Северную Гвинею на конгресс по «Королевскому варану».

Одевалась Гвоздина нехотя. Казалось, она хоронит свое созданное для любви тело в саван одежды. Застегнув последнюю пуговицу на груди, Лена потянулась за очками, но, не выдержав тоски обряда, смела с себя все мирские преграды для последнего прощания…

Перед уходом Гвоздина обещала вернуться. Это выходило за пределы ее правил, и потому можно было предположить, что связь с орнитологом стала для нее больше, чем простое увлечение.

Через десять дней Лена появилась на квартире возле метро Планерная с легким чемоданчиком, на ручке которого болталась экзотическая бирка. В прихожей Гвоздина сняла очки, плащ, легкий белый трикотаж и заявила:

– Королевский варан – скучная мумия… Алый Чиж – прелесть… – и добавила не без горечи, что после орнитолога она не может ни с кем спать.

У Лены имелись свои понятия о комфорте. В квартире ученого пол от постели до ванной она застелила полотенцами и всем бельем, что имелось в доме. Завтракали они в ванной кокосами, привезенными Гвоздиной в качестве заокеанских трофеев. Она ловко расчленяла плоды, поливая молочком себя и Воропаева. Завтрак давал возможность ученому познать вкус незнакомых плодов в сочетании с новыми любовными вариациями, запас которых у Гвоздиной казался неисчерпаемым.

Наступило почти семейное счастье. Ученый сильно похудел. Возле его глаз пролегли голубоватые тени. Стало случаться, что в метро к нему подходили томные молодые люди и, делая комплименты, предлагали всевозможные бесстыдства. Проблемы половых меньшинств от Воропаева были далеки, ученый приходил в ужас и оскорблялся.

Лена Гвоздина жила любовью. Эта форма существования была для нее единственной и полноценной. Орнитолог же подобное состояние переживал впервые. В молодости он имел длинный роман с сокурсницей, который по всем житейским правилам мог перерасти в скучный пожизненный союз. Но сокурсница предпочла Воропаеву «сынка». Молодым папа устроил долгую командировку на Кубу.

Воропаев потосковал и ушел в науку. Теперь даже политические события он воспринимал сквозь призму научных интересов. Из телевизионных сообщений о войнах на Кавказе и Памире ученый с раздражением отмечал, что у таких-то и таких пернатых нарушено гнездовье… Другим придется менять маршруты перелетов… С его точки зрения, люди, убивая друг друга, расплачиваются за собственную глупость. Другое дело – гибель безвинных животных. Воропаеву казалось, что к концу двадцатого века человечество созрело для ответственного отношения к природе, но последние события зачеркнули всякую надежду на это. Человек дик и глуп – вывел для себя Воропаев.

И тут появилась Гвоздина. Лена принесла ученому удачу – в журнале вышла его статья «Алый Чиж ЖИВ». Возлюбленные отметили это, не покидая девятиэтажки возле метро Планерная. Лена – шампанским, стоявшим после секса в ее шкале жизненных ценностей на втором месте, а Воропаев – спиртом, запас которого сохранился в стенном шкафу туалета с давних доперестроечных времен. Тогда науку щедро поощряли этим зельем и снисходительно относились к отчетности.

Заснули поздно. Одной рукой ученый обнимал Гвоздину, другой журнал.

Первый звонок последовал утром. Лена не пошевелилась, в такую рань из редакции звонить не могли. Воропаев протер глаза и тоскливо снял трубку. Беспокоили из института, где ученый получал скудную зарплату. В институте он почти не бывал, к чему коллеги и начальство относились вполне благосклонно. Воропаев создавал некое движение, отсутствие его приносило покой окружающим.

Орнитолог слушал фальцет зама по науке и смотрел на обнаженную грудь Гвоздиной, что розовела из-под распахнутой простыни.

В институте переполох, связанный со статьей… Созывается ученый совет…

Воропаев встал, оглядел комнату. Ученый совет. Люди, пиджаки, галстуки, а тут полы, застеленные бельем. Прикрытые занавески. Чашки от кофе, стакан от спирта, фужер от шампанского… В самых неподходящих местах… Оглядел Воропаев и части туалета любимой, живописно свисающие с книжных полок. Как перейти из этого мира в тот?

Словно отвечая на его мысли, Гвоздина потянулась и, услышав про ученый совет, стала опускать простыню от обнаженной груди все ниже и ниже. Делала она это медленно. По мере того, как перемещалась простыня, институт таял в сознании Воропаева… Любовь победила науку. Он решил совсем не идти в институт. Но Гвоздина надела очки и сказала:

– Надо работать!

С этого момента жизнь орнитолога стала входить в привычное русло. Он отбывал ученые советы. Вел с коллегами дискуссии. Сиживал в библиотеках. Гвоздина посещала редакцию. Дневные разлуки делали их встречи еще острее и желаннее.

Невероятные события, о которых далее пойдет речь, начались с телефонного звонка.

До появления Гвоздиной телефон в квартире ученого звонил крайне редко. Трепаться о пустяках Воропаев не любил, а о делах предпочитал говорить, видя глаза собеседника. Круг его знакомых ограничивался спецификой научного направления, ибо непосвященным проблемы орнитологии кажутся мелкими и смешными. Стоит ли доказывать, что сохранение на земле Алого Чижа важнее очередной бомбы? Сперва бомбу изобретают, тратя миллионы. После мучаются проблемой, как от нее избавиться – снова изводят миллионы. Но никому не приходит в голову, что процесс бездарен, поскольку занимаются им люди очень серьезные. Они ездят в дорогих лимузинах и звонят друг другу из личного автотранспорта через космос.

С приходом Гвоздиной звонки по телефону участились. Но Лена, к удовольствию любимого, использовала аппарат исключительно для передачи короткой информации и не вела длинных тягостных женских разговоров ни о чем, от которых у мужчин сводит скулы и сжимаются кулаки… Неприятная особенность звонков ей заключалась в их точном попадании на самые интимные моменты личной жизни. Когда Воропаев спрашивал Гвоздину, зачем она вообще в таких случаях снимает трубку, Лена отвечала, что звонят по ее просьбе, не реагировать – значит быть невежливой. Кроме того, и от помех в любви надо научиться получать удовольствие.

В тот вечер Гвоздина обещала задержаться. Причина столь редкого в совместной жизни возлюбленных эпизода крылась в дне рождения шефа редакции. Воропаева для приличия туда пригласили, но, понимая, что родному коллективу приятнее общаться без семейных придатков, он отказался. Отказался и не жалел, зная, что пришлось бы слушать хмельные разговоры о политике, смысле жизни и искусстве вперемежку с мелкими редакционными сплетнями.

Ближе к полуночи раздался звонок. Жан-Поль Мари из Франции представился орнитологом-любителем и сообщил Воропаеву, что знает, где в горах у Лазурного берега можно увидеть гнездовье Алого Чижа. Жан-Поль приглашал Воропаева устроить совместную экспедицию. Он предлагал воспользоваться его частным приглашением, чтобы бюрократы с двух сторон не тянули времени на согласование технических вопросов. Жан-Поль обещал взять на себя расходы по проживанию, питанию и финансированию экспедиции. Воропаеву оставалось только оплатить дорогу.

Когда вернулась Гвоздина, ученый поведал ей о фантастическом звонке, добавив, что считает сообщение бредовым, поскольку Алому Чижу нечего делать на юге Франции. Эта информация из области чудес, а в чудеса Воропаев не верит. Гвоздина, наоборот, пришла от известия в полный восторг, обругала любимого «поганым скептиком» и полезла в свой чемоданчик, который так и лежал за дверью с заморской биркой на ручке. Гвоздина извлекла с десяток цветных карточек. Среди экзотических пальм и кактусов она представала то дамой с конгресса, то русалкой. На одном из снимков Гвоздина красовалась в компании с важным бронзовым господином.

Господин был облачен в белый костюм и имел на лацкане пиджака огромную сверкающую звезду. Сзади замер мулат с напряженным лицом.

– Это губернатор острова, а это его главный телохранитель и переводчик. Он учился в Москве, – комментировала Лена. – Ты не понимаешь, какая красота! Лазурный берег на Борнео, но все равно – класс! Ты должен ехать. Я буду тебя ждать.

Последний аргумент умилил ученого, а Гвоздина уже снимала очки.

Приглашение пришло от Жан-Поля через неделю. Скорость удивительная не только для международной почты бывшего СССР, но и для почтового департамента суверенной России. Когда путешествие стало реальностью, орнитолога вновь обуяли сомнения. А тут возникла неожиданная преграда – за время демократических преобразований цена билета увеличилась в сотни раз. В кассе Воропаеву назвали фантастическую сумму. О таких деньгах люди его круга в частной жизни даже не помышляли. Гвоздина на это осложнение прореагировала спокойно. Она взяла приглашение, облачилась в серый английский костюм с юбкой выше колен и отправилась к спонсору. Через два часа она вернулась и велела Воропаеву одеться как на ученый совет, затем взяла за руку и вывела из квартиры. Возле мусорного бака, что открывал вид из подъезда воропаевской девятиэтажки, стоял новенький «вольво» цвета ржавого железа. Лена открыла заднюю дверцу, впихнула орнитолога и села рядом. Шофер, похожий на доброго убийцу с маской полного равнодушия на физиономии, не признавая правил уличного движения и не замечая испуганных прохожих, через тридцать минут подкатил к старинному особняку. Воропаев не успел прочесть вывеску с мудреным иноземным названием.

– Что здесь делают? – тоскливо спросил он.

– Деньги, – ответил шофер. Это было первым и последним словом, вылетевшим из его уст.

Лена взяла Воропаева под руку и, немного подталкивая, повела через комнаты, где в шахматном порядке на белых столах стояли компьютеры. Возле них сидели девицы с привкусом фотомоделей и изображали служебную доброжелательность. Воропаев развеселился. Он вообразил себе местных сотрудниц без платьев и понял, что тогда вся атмосфера фирмы выглядела бы куда более непринужденно и естественно. В зале-кабинете, куда они пришли, несколько плотных мужчин тонули в коже кресел. Перед ними на темном массивном столе, не считая разбросанных пачек импортных сигарет, стояли флаконы с парфюмом, спортивные туфли, один женский сапог и початая бутылка коньяка.

– Привет, – сказала Гвоздина.

– Привет, очаровательница, – ответил мужчина, сидевший в центре.

– Знакомься. – Лена повернулась к Воропаеву. – Это Артур. Год назад я любила его три дня.

– А все оставшееся время я пытался нашу любовь вернуть, – ответил Артур и протянул орнитологу руку. – Кажется, Вам везет больше. Вот и зарабатывай миллионы после этого…

– Хватит, Артур, – строго произнесла Лена. Воропаев в этот момент подумал, что никогда не слышал у возлюбленной такого металла в голосе. Даже вальяжный Артур сразу подтянулся.

– Господин Воропаев, наша фирма согласна взять на себя ваши дорожные расходы до Марселя и обратно. Сегодня у нас идет презентация нового шампуня. Названия у него пока нет. Мы оплачиваем вашу поездку, а вы предоставляете шампуню название «Алый Чиж». И обязуетесь в дальнейшем связывать ваши открытия с рекламой нашей фирмы. Идет?

Хотя для ученого такой поворот событий стал полной неожиданностью, он согласился. Артур ему понравился. А компьютерные девицы настроили на озорной лад.

Артур нажал клавишу сложной телефонно-селекторной машины, откуда возник журчащий женский голос.

– Я вас слушаю, Артур Николаевич.

– Галочка, зайдите ко мне.

Артур не успел отключить установку, как в кабинет впорхнула Галочка – брюнетка в очень короткой юбке и высоких шнурованных замшевых сапогах. Орнитолог снова поймал себя на мысли, что ему хочется увидеть стриптиз.

Артур приказал проводить Воропаева. В небольшом уютном кабинетике Галочка оставила ученого один на один с главным бухгалтером фирмы.

Петр Семенович Добыков кушал кофе с пирожным, и, чтобы поздороваться, ему пришлось вытереть руки платком. Договор подписали быстро, и Галочка вернула орнитолога назад, где Артур пожелал ему успешного путешествия, пообещав оформить заграничный паспорт через свою организацию. Гвоздиной Артур на прощание поцеловал руку и сказал что-то печальное. Причем Воропаев почувствовал, что грусть предпринимателя была искренней.

Когда небольшой самолет Аэрофлота, что два раза в неделю летает в Марсель с посадкой в суверенном Киеве, задрожал и, пожирая бетон, помчался навстречу звездам, Воропаев до конца осознал реальность происходящего. Последнюю неделю перед путешествием ученого не покидало ощущение абсурда.

Бессмысленная поездка в чужую страну к незнакомому Жану-Полю Мари, который мог оказаться обыкновенным идиотом…

Ничтожный шанс обнаружить Алого Чижа на юге Франции…

Деньги на билет в обмен на название шампуня…

И прочее, прочее, прочее…

Когда Гвоздина, размахивая заграничным паспортом, ворвалась в квартиру, Воропаев понял, что поездка неизбежна. Он захандрил.

Лена вскоре ощутила на себе состояние любимого. Его пыл сменился рассеянным равнодушием. Гвоздина предпринимала отчаянные попытки вернуть партнеру эротический настрой.

Она ходила по квартире только в очках…

Стала понемногу добавлять кое-какие части туалета…

Оделась целиком.

Бесполезно.

Перебрав естественные методы, она перешла к техническим. Гвоздина приволокла видеомагнитофон, заняв его на время у пожилого коллеги-журналиста. Сюжеты, где две белые женщины любили одного черного, затем два негра любили одну белую женщину, потом происходил всевозможный обмен действующими лицами, саму Гвоздину доводил до исступления. Однако Воропаев не обнаружил ни малейшей реакции. А когда Лена сердилась, заявлял, что подобные просмотры могут любого нормального мужчину превратить в импотента.

Гвоздина видеомагнитофон унесла. Вернувшись, она собрала свой маленький чемоданчик, зло оторвав экзотическую бирку, и покинула квартиру возле метро Планерная, даже не простившись с возлюбленным.

Два дня Воропаев не замечал ее отсутствия. Но на третий что-то стало его беспокоить. А еще через два дня он понял, что ему категорически не хватает тела Лены Гвоздиной. Ученый побрился, постирал рубашку и отправился в редакцию с твердым намерением вернуть недостающее на привычное место.

Лена недоступно сидела в своем кресле. На этот раз под ее очками никаких метаморфоз не произошло. А на просьбу о возвращении она ответила железным тоном:

– Вернусь, если ты перестанешь строить из себя слизняка, превратишься в нормального мужчину и с радостью поедешь во Францию.

– На все согласен! – сообщил ученый.

Лена заперла кабинет изнутри и сняла очки. Реакция орнитолога превзошла все ожидания Гвоздиной…

Освежив сей эпизод в памяти, Воропаев покраснел, заерзал в кресле и для маскировки опустил на колени столик, что оказалось весьма кстати, поскольку в этот момент стюардесса, похожая на доярку с новогоднего бала, протянула поднос с закусками.

«Здесь кормят и поят, а на внутренних рейсах даже леденцы давно отменили», – печально констатировал ученый, запивая паек вином из пластмассовой чашки.

В марсельском аэропорту французская таможня тщательно потрошила багаж эстрадной группы из Киева, состоявшей из трех кордебалетных девиц и облезлого хлыща, упакованного в замшу. Тщательность проверки удивила Воропаева. В Шереметьево у таможенника он даже вызвал пренебрежительное раздражение, когда пытался пристроить свою сумку на эскалатор для фотоконтроля. Таможенник сумку сбросил и велел следовать на посадку. И тут, в Марселе, когда творческий коллектив повели куда-то вглубь для дополнительного досмотра, сумку Воропаева, даже не открыв, фамильярно выкатили по полированному камню за таможенный барьер.

Ученый крутил головой в поисках чужестранных примет. Но все было довольно обычно. Никто не толкался. В стеклянных закутках летающих фирм скучали девицы с будничным московским выражением. Выйдя на волю, за стекло дверей, Воропаев зажмурился от яркого вечернего солнца.

Два полисмена с автоматами и овчаркой бродили вдоль автомобильных стоянок. Орнитологу сделалось жарко. Он снял пальто. Постоял немного и снял пиджак. Неловко запихивая одежду в дорожную сумку, Воропаев не заметил поджарой парочки.

Мадемуазель и месье спокойно дождались, пока путешественник закончит возню с сумкой и распрямится. Как по команде, создав лучезарные улыбки на лицах, они осведомились, не Воропаев ли перед ними? По-русски говорила только мадемуазель.

– Меня зовут Николь, а это Жак. – Жак продемонстрировал нечто вроде поклона. – Жан-Поль просил встретить русского гостя и проводить его на виллу. Жак выхватил сумку Воропаева и быстрым упругим шагом направился к автостоянкам. Ловко лавируя между маленькими автомобильчиками всех цветов и марок, молодой человек остановился возле внушительного «ситроена». Он решительно уложил поклажу Воропаева в багажник и распахнул дверцы. Николь села за руль, Воропаев рядом, Жак расположился на заднем сиденье. Темный асфальт, расцвеченный горящими указателями, мягко ложился под колеса. Ухабов и выбоин не ощущалось. Удивляла чистота. Воропаев подумал, что тут улицы подобны вымытому полу. Можно ходить в тапочках… На горизонте клубились горы. Пахло югом. Воропаев заметил виноградники по склонам и вспомнил Абхазию. Теперь там стреляли. Скоты, тяжело подумал Воропаев. Солнце садилось. Засветились фонари. Пошли пригороды Марселя. Город слепил витринами. Утробы магазинов не вмещали товар, и тот выползал на тротуары.

Внезапно одна из улиц уперлась в площадь… из воды. Вместо машин парковались яхты, катера и целые корабли. Николь остановила машину прямо у трапа. Катер был немного меньше нашей рейсовой «Ракеты» на подводных крыльях, имел обтекаемую напряженную форму и сине-белый окрас. Жак любезно распахнул дверь «ситроена», Николь взяла Воропаева под руку:

– Добро пожаловать на катер. Судно принадлежит Жан-Полю, и вы здесь его личный гость.

– Я считал, что ученые во всем мире не миллионеры!? – немного оторопел Воропаев…

– Вы правы, – серьезно ответила Николь. – В том случае, когда речь идет о профессиональных ученых. Жан-Поль любитель и весьма обеспеченный человек.

Поднявшись по трапу, Воропаев обнаружил белоснежный салон, где на столе, покрытом белоснежной скатертью, его ожидал прибор на одну персону. Николь поспешно показала гостю спальню и туалет, сверкающий медными чудесами сантехники. Сообщила, что его ждет ужин, а с прогулочной палубы он может наслаждаться видами. К сожалению, сопровождать гостя они не могут, но уверены, что путешествие будет для него приятным… Оба молодых человека на прощание еще раз обворожительно улыбнулись и покинули озадаченного орнитолога.

В тот же момент мягко и мощно заработали двигатели, и катер, дав задний ход, отвалил от причала. Воропаев поднялся на палубу. Катер плыл сквозь центр города. Возле уличных кафе сновали темнокожие официантки с подносами. Воропаев вдыхал запах Адриатики и тер глаза. После девятиэтажки с видом на мусорный бак, после серых московских домов и грязных щербатых мостовых контраст был разительным. Тем временем катер вышел в море, напрягся, встал на подводные крылья и полетел в мутную синеву… Мерцающий огнями Марсель становился все меньше. Воропаев вздохнул и вздрогнул – маленькая темная ручка легла ему на плечо. Ученый оглянулся. Ему опять улыбались. На сей раз это была ослепительно черная девушка в белом фартучке с золотым вензелем… Орнитолога пригласили к ужину. Воропаев уселся к прибору на одну персону, положил на колени белоснежную салфетку и прыснул. Истерический смех стал нормальной реакцией на последние события. Хрупкая негритянка следила за гостем спокойно и доброжелательно…

– Ну ты даешь, Воропаев! – сказал сам себе орнитолог и стал ждать блюд. Отужинав, он налил себе в фужер, предназначенный для сельтерской, виски и потребовал музыки. Силь ву пле музик! – составил он французскую фразу и, придя в восторг от своих возможностей, услыхал голос Матье. Он пригласил негритянку. Девушка прижалась к нему и была, вероятно, готова к любому развитию событий… Но решив, что это уже слишком, Воропаев вышел на палубу. Там он спел дурным голосом куплет из Окуджавы – «Наша жизнь то гульба, то пальба». Затем спустился в каюту и, не раздеваясь, только скинув башмаки, завалился на хрустящую простыню. Проснулся от тишины. В иллюминатор светило солнце. Немного покачивало. Воропаев встал, припомнил вчерашнее приключение, взял сумку и вышел на палубу. Катер дремал в небольшой лагуне.

Воропаев задрал голову и увидел на скале, сквозь веер пальм, белую виллу. К ней вели ступени, выбитые в скале. Внизу, за лагуной, тянулся пляж, вдали над морем парил старинный город с крепостью.

– Красиво, – оглядевшись и не обнаружив ни одной живой души, сказал сам себе Воропаев. – Прием радушный, но не навязчивый…

Он спрыгнул с борта и решительно поднялся по ступенькам к вилле.

Издав несколько призывных звуков и не получив ответа, раскрыл массивную дверь. Оглядев огромный холл с камином, ученый заметил возле двери лист бумаги с гербом. Сверху крупными буквами чернело «Господин Воропаев».

В записке Жан-Поль извинился, что неотложные дела задерживают его на несколько дней в Париже. Просил гостя отдыхать и быть в доме за хозяина. Дальше шли бытовые наставления. В конце послания имелась приписка, где Жан-Поль просил гостя не покидать территорию виллы до его приезда.

Приписка Воропаеву не понравилась, но, поразмыслив, он согласился, что часто стал сам с собой разговаривать. Бросив сумку в холле, ученый решил осмотреться. Это в письме не возбранялось, а видеть настоящее буржуазное жилье ему раньше приходилось только в кино.

Кроме холла, кухни и столовой с выходом на веранду, на первом этаже укрылась ванная комната. Черный кафель, черный умывальник и черный унитаз создавали ощущение мрачной стерильности всего удобства в целом. Воропаев решил было, что с первым этажом покончено, когда заметил овальный тоннель. По бокам на белых кубах охраняли вход две колючие скульптуры темного кованого железа. Ученый пытался сообразить, что они могли бы означать, но так и не догадавшись, миновал тоннель и очутился в большом гулком зале с двумя каминами и диванами светлой кожи.

– На черта столько каминов? – удивился Воропаев. – Лучше бы сделал тут спортзал. – И для подтверждения правильности данного тезиса он крутанул сальто и прошелся на руках. Подурачившись, ученый оглядел картины. Живопись чувств не будила, смахивала на петрушку, что кладут в ресторанах на бутерброды – «вкусу» не дает, а взгляду приятно.

Закончив просмотр первого этажа, Воропаев поймал себя на мысли, что вилла внутри скорее напоминает вернисаж интерьера, чем жилье человека. Он попытался представить себе Жан-Поля в собственном доме и не смог.

Орнитологу доводилось бывать в богатых домах. Он поддерживал добрые отношения со своим учителем-академиком, навещая его в просторной московской квартире в высотном доме на Котельнической набережной. Там гость с порога ощущал атмосферу хозяина. Чучела птиц, некоторый беспорядок в предметах мебели. Любая вещь указывала на вкусы живущих в доме. А кое-что, надо сказать, у академика было. Была и роскошная павловская мебель, и сирень Кончаловского в золоченой раме, прекрасной работы английские акварели с изображением птиц… А книги? Вот что вызывало истинную зависть ученика – библиотека академика. Вспомнив о книгах учителя, Воропаев подумал, что было бы неплохо отыскать библиотеку Жан-Поля. Если Жан-Поль действительно орнитолог-любитель, должна же у него быть соответствующая литература… Если ему хватило денег на катер, нетрудно представить, что он в состоянии себе позволить немного книг по любимому предмету…

Лестницы на вилле не было, но имелся лифт. Коробочка в тисненой белой коже подняла гостя на третий этаж. На третьем этаже своей виллы Жан-Поль устроил террасу с дивным видом на море и средневековый город, а также разместил спальню и кабинет.

Спальню Воропаев рассматривал не без любопытства. Мягкий ворсистый ковровый пол песочного цвета омывал безграничное ложе с готическими спинками. В нише хозяин придумал ванну, эмаль которой, тоже песочная, вместе с ковром создавали иллюзию водоема в зоопарке, где служители для водоплавающих птиц добиваются видимости естественного ландшафта. Для проверки, мягко ли любит спать француз, Воропаев прилег на кровать и тут же увидел свое отражение в трех зеркалах.

– Однако, – хмыкнул орнитолог и обрадовался, что получил наконец-то небольшую информацию о своем хозяине.

Догадку подтверждал и квадратный холст в белой раме, на котором художник наглым мастерским мазком написал здоровое женское тело в несколько фривольной позе. В картине проглядывала ирония художника к предмету.

В кабинете Жан-Поля стояли два книжных шкафа с матовыми стеклами. В одном все полки занимали справочники. Воропаев раскрыл некоторые из них. Содержимое состояло сплошь из цифр, набранных мелким шрифтом бесконечными колонками. Редкие английские слова для непосвященного читателя ничего не проясняли. Это была совершенно специфическая литература, не имеющая к науке о пернатых ни малейшего отношения. Когда озадаченный гость раскрыл второй шкаф, оттуда на него посыпались кипы журналов самого непристойного содержания.

«Хорошенькие птички», – подумал Воропаев, запихивая журналы на место. Один из тех, что никак не хотел влезать обратно, ученый отложил. Журнал к тому же отличался от прочих обложкой, где вместо всевозможных женских прелестей красовался павиан с лицом руководителя концерна.

«Странная библиотека для любителя орнитологии», – думал Воропаев. Возможно, в доме еще имеются помещения, где Жан-Поль держит свои книги. Ученый решил это соображение проверить, но уже после завтрака.

На кухне в бездонном трехкамерном холодильнике все отделения аккуратно заполняли бочонки и пластики с яркими этикетками. Снедь, как бы готовая к рекламным съемкам, аппетита не разжигала.

Восхищение и неподдельную радость ученого вызвало содержание нижнего отделения, где ровными рядами, по сортам, словно на параде, выстроились пивные банки. Орнитолог потер руки и стал внимательно, со знанием дела изучать коллекцию. Некоторый сарказм, вызванный посещением спальни и кабинета хозяина, сменился в душе гостя чувством возвышенной благодарности.

Воропаев отобрал для себя пять банок голландского – на сегодняшний день – и решил, что такой порцией станет ежедневно наказывать Жан-Поля за его отсутствие. Сделанный выбор соответственно диктовал меню. Что может быть к пиву лучше креветок, тем более, если размером каждая, казалось, вдвое больше раков, которые с приходом демократии стали появляться на московских рынках по бешеным ценам. Уютно разместившись со своими трофеями на веранде, Воропаев, не торопясь – с таким завтраком грех спешить, – потягивал пиво и аккуратно и чисто расправлялся с очередным ракообразным.

Все, что случилось с ученым после звонка Жан-Поля, напоминало театр абсурда. Его теперешнее состояние совсем не походило на предыдущие экспедиции. Раньше он один или с группой таких же одержимых долго трясся по дрянным дорогам на перекладных, после чего, как правило, приходилось еще осуществлять нелегкий пеший переход до нужного места, где начиналась настоящая работа, ради которой он жил большую часть года и к чему тщательно готовился. А тут – фантастический вояж, шикарный катер с прислугой, вилла, где он праздно торчит в ожидании хозяина – человека совершенно ему непонятного и, судя по обстановке, к орнитологии не слишком близкого.

Часть сознания Воропаева вмещала этот экзотический мир, а часть оставалась в Москве. Вкус настоящего пива навел на воспоминания…

Пьяницей его нельзя было назвать даже с большой натяжкой.

Он мог выпить, а в свойской компании делал это с удовольствием. Но застолья, по мере удаления от юности, становились реже. Большинство приятелей обзавелись семьями. Жены, как правило, на друзей мужа смотрели с плохо скрываемой ненавистью. Вместе с семьями друзья обрастали заботами. Ученая прослойка, где и были все привязанности, хронически страдала безденежьем. Баловались спиртом на месте работы по юбилеям и дням рождения. В своем институте Воропаев друзей не имел и пьянок избегал. А вот нежность к пиву проистекала со студенческих времен. Он застал еще тот романтический биофак МГУ конца шестидесятых. Свободных квартир в те времена зимой в Москве не было, поэтому сборища устраивались на дачах, куда в холодные месяцы родители не ездили. Долго топились буржуйки, с трудом оттаивая промерзшие стены… Подмосковные дачи имели свой незабываемый колорит. Социалистическая привычка относиться к отдыху как к чему-то почти непристойному создавала правила, по которым на дачи перли все, что в городе приходило в негодность и требовало выброса. Поэтому диваны обладали только частью пружин, столы и стулья могли не иметь всех ножек или спинок. Но молодежь это не смущало. Пили на таких сборищах только пиво, его сливали из бутылок в ведро или чан. Кружка шла по кругу… Оживала гитара…

У студентов той поры был свой особый песенный набор с неизменным «Сиреневым платочком» и «Заразой», уже прочное место заняли Окуджава, Высоцкий и Галич. В таких компаниях, что трудно представить себе у теперешней молодежи, читались стихи и велись весьма возвышенные споры о текущей литературе. Отношения среди студентов были романтично-товарищескими. Открытый секс не поощрялся, подобные вопросы решались попарно и отдельно от компании. Девиц специфической ориентации по негласному закону брать с собой в таких случаях не дозволялось. Воропаев вспомнил, что и пиво в те годы в Москве вовсе не уступало нынешним валютным жестянкам. Кроме любимого всеми «Жигулевского» появились темные тяжелые чешские сорта и наше «Двойное золотое» в шикарных маленьких бутылочках. В Парке культуры открылся первый пивной ресторан европейского типа… Столица переживала пивной бум…

Благодушный и расслабленный Воропаев увлекся воспоминаниями и не сразу заметил некоторую перемену в пейзаже. Из лагуны, отгороженной решеткой, исчез катер. Мысленно поблагодарив Жан-Поля за прекрасный завтрак, Воропаев спустился к морю. Он решил поплавать, а заодно отыскать ворота, через которые удалился катер. Купальных принадлежностей у орнитолога с собой не было, ведь Жан-Поль говорил об экспедиции в горы. А в Москве уже несколько раз шел снег, и, естественно, мысли о плавках в голове ученого не возникло.

Воропаев разделся и вошел в воду. Глубина начиналась сразу. Вода не обжигала. Воропаев достиг ограды и поплыл вдоль нее. Издали казавшаяся ажурной, вблизи ограда предстала внушительным сооружением. Толстые прутья металла на глубине нескольких метров переходили в сетку из толстой проволоки. Обследовав всю систему, орнитолог не обнаружил даже намека на ворота. Наплававшись, он выбрался на маленький искусственный пляжик, устроенный между валунов и подставил солнцу свое белесое тело.

Ученый хотел поразмышлять о предназначении такой серьезной оградительной конструкции, но мягкое загарное тепло, шелест моря, необычайная нежность природы не располагали к серьезным думам. Воропаев вспомнил о Гвоздиной. Вот кто оценил бы это место, отгороженное от мира и как бы специально созданное для любви. Воропаев почему-то представил себе ее лицо в минуты близости. Лена не закрывала глаз, но переставала видеть окружающий мир. Зрачки расширялись, зеленый блеск мерцал фантастически, она заглядывала внутрь себя…

Воропаев встряхнулся и, чтобы снять наваждение, снова прыгнул в море. Вышел, оделся и понял, что хочет есть.

На кухне орнитолог обнаружил маленькую негритянку, сопровождавшую его на катере. Девушка улыбнулась гостю как старому знакомому и поздоровалась по-французски.

– Как тебя зовут? – спросил Воропаев по-английски.

– Жанин, – ответила негритянка и тут же перешла на жесты, из которых следовало, что по-английски она не понимает. Воропаеву это показалось подозрительным, и он задал еще несколько вопросов. Жанин не ответила, но ученый не сомневался, что их смысл дошел до девушки.

Обедал Воропаев на веранде. Аристократического обряда принятия пищи с видом на море не получилось, поскольку орнитолог, не привыкший к прислуге, постоянно вскакивал, чтобы взять у Жанин тарелку, а в конце концов потребовал, чтобы девушка села за стол вместе с ним.

На обед были поданы спагетти, под массой которых Воропаев обнаружил непонятных, но приятных на вкус моллюсков. Жанин обучила гостя есть традиционное итальянское кушанье. Оказывается, нужно было взять в руки ложку и вилку. Ложкой предполагалось отделить порцию спагетти, потом накручивать их на вилку и в таком намотанном состоянии отправлять всю конструкцию в рот. Воропаев без труда освоил данный процесс, но очень быстро понял, что объелся. Отвергнув обязательные в конце обеда сыры, ученый добыл банку пива из отобранного утром запаса и, отомкнув отверстие, расправился с содержимым одним махом.

После обеда Воропаев хотел поваляться в песочной спальне Жан-Поля и полистать журнал с павианом на обложке. Но поднявшись на третий этаж, орнитолог обнаружил там здоровенного негра. Тот пылесосил песочный ворс ковра и оскалил в улыбке белозубую пасть. Орнитолог решил заменить изучение журнала продолжением осмотра виллы. Он спустился на лифте в самый низ и очутился в гараже, который занимал подвальное помещение под всем домом. Воропаев не знал, как включить электричество, но даже в свете тусклой дежурной лампочки отчетливо был виден поблескивающий серебристый «ситроен». В точности такой же, на котором встречали ученого в аэропорту Марселя. Дальше, в темных глубинах, тонули маленький «пежо» и допотопная открытая машинка, явно из антикварных игрушек. Но не обилие авто поразило Воропаева. Ученый не мог отвести взгляда от темно-зеленой массы бронетранспортера. Бока машины мрачно темнели черными разводами. Над кабиной торчало дуло пулемета. Воропаев вернулся в лифт и с облегчением вздохнул, оказавшись на солнечном свете.

Вилла опустела. Ни Жанин, ни здоровенного негра… На кухне и на веранде – безукоризненная чистота. Никаких следов обеда. Воропаев еще раз перечитал послание Жан-Поля. Особенно приписку о том, что не стоит покидать территорию виллы…

У орнитолога шевельнулось подозрение, а возможно ли вообще это сделать? В том, что со стороны моря пути на волю нет, он уже убедился. Мысль, что его пристанище просто комфортабельная тюрьма, неприятно задела ученого. Он тут же решил обследовать сад и проверить свои подозрения.

Виллу строили на уступе крутой горы, поэтому мест для легких прогулок вокруг нее почти не оставалось. Сзади – лужайка с бассейном. Вокруг всего здания – небольшой газон. Широкая парадная лестница спускалась к асфальтированной площадке гаража. От гаража асфальт под заметным углом приводил к массивным воротам из сплошного металлического листа без видимых замков и запоров. Воропаев потрогал ворота. Металл намертво врезался в высокую бетонную ограду. По верху ограды и ворот шел обнаженный электрический провод, наводящий на мысль о высоком напряжении. Остальной сад раскинулся на труднодоступном подъеме. Метров сто-двести было расчищено и засажено цитрусами, инжиром и кактусами. Дальше – непролазный дикий кустарник вперемежку с дикорастущими фруктовыми деревьями.

Остаток дня орнитолог карабкался по горе вдоль бетонной стены. Он не был новичком в трудных экспедициях, но ему понадобилось несколько часов, чтобы, устав и исцарапавшись, не обнаружить ни прохода, ни калитки. Даже диковинные гнезда, что попадались ему на пути в хитросплетениях колючего растительного мира, не отвлекали ученого от грустного вывода о невозможности самостоятельно выйти отсюда.

«Что все это значит? Хозяин пишет, что объявится через несколько дней. Это может означать и два-три дня, а может и две недели».

Его раздражение имело под собой почву. Фирма Артура приобрела для путешественника самый дешевый вариант билета с неприличным, на взгляд Воропаева, названием. Не то Ампикс, не то Импикс… Орнитолог не мог запомнить сочетание букв.

«Черт с ним, с названием! Но через две недели я должен быть в аэропорту Марселя… Иначе билет пропадет и за него не получишь ни копейки. Билет потому и был дешев, что связывал пассажира фиксированной датой и обмену не подлежал. Тюрьма на лазурном берегу», – завершил свои мрачные размышления Воропаев и отправился плавать.

В характере ученого была замечательная черта. Когда тучи сгущались, он находил приятное для себя в данное время занятие, а уже потом выход из затруднения являлся сам собой. Воропаев даже имел что-то вроде теории на этот счет.

Поплавав в отгороженной лагуне, ученый уселся на большой камень и стал смотреть, как солнце уходит в море. В синеватых сумерках средневековый город зажег огоньки. Несколько яхт медленно скользили недалеко за ажурной оградой. Надрывно кричала чайка. После ее криков по-особенному зазвучала вечерняя тишина. Мир затих, и Воропаев мог бы ощутить полное счастье от единения с великолепной природой. Но он думал…

«Негры! – вскочил с камня орнитолог. – Негры приходят и уходят».

«Надо следить за прислугой», – ученый облегченно вздохнул.

Теперь есть задача. Воропаев вернулся на виллу. Ужинать ему не хотелось. Он пожевал инжира и подумал, как хорошо было бы позвонить Гвоздиной и высказать ей все, что считает нужным в связи с этой поездкой… Но тут Воропаев сообразил, что телефона на вилле нет. Этот факт представился орнитологу не менее зловещим, чем запертые ворота. Он послонялся по вилле с целью еще раз в этом убедиться. Телефона ученый не нашел.

В тягостном раздумье о своем странном положении он уснул в верхней спальне с песочным ковром. Уснул, настежь раскрыв окна, под тихий шум моря, и встал утром уже не в столь мрачном расположении духа.

Самый угрюмый человек, если он проснулся ранним утром в этом сказочном уголке божьего мира и огляделся вокруг, должен был бы улыбнуться и поблагодарить всевышнего. Воропаев по натуре никогда не был мрачным ученым занудой. В гранях его характера, наряду с необходимой для всякого естествоиспытателя усидчивостью, уживалось озорство и бесшабашная веселость в редких случаях удачи, ироничность по отношению к себе и другим. Встав с постели и оглядев утреннее Средиземноморье, Воропаев скатился в чем мать родила вниз, резво проплыл вдоль ажурной ограды, принял душ, дивясь странностям зарубежной сантехники, оделся и направился на кухню. Позавтракав куском малосольной рыбы, напоминающей лосося, выпив пива из новой порции, ученый пошел на пляж.

Сегодня он имел намерение следить за Жанин. Чтобы не вызвать подозрения негритянки, он решил изображать безмятежное довольство жизнью. С утра это ему удавалось. Ровно в час Жанин подала обед в столовую. Дул легкий ветерок, и негритянка решила, что на веранде холодно. Здоровенный негр не появлялся. Видимо, стерилизация спален происходила на вилле не каждый день. Воропаев заранее прихватил журнал из библиотеки. В конце обеда он взял журнал в руки и стал поглядывать на Жанин. Он ждал, когда девушка закончит работу и начнет собираться восвояси.

Открыв журнал на первой попавшейся странице, Воропаев обомлел. С большой фотографии на развороте, источая оптимизм и немного щурясь, сверкала очками Лена Гвоздина. И как бы для того, чтобы у орнитолога не возникло сомнений в подлинности снимка, на заднем плане глупо улыбался шеф Лениной редакции под руку с бронзовым господином в белом костюме с сияющей звездой на лацкане пиджака. Шефа Воропаев знал лично, а бронзового господина видел на дорожном снимке своей подруги.

Когда ученый вспомнил о Жанин, девушки уже не было. Воропаев оставил раскрытый журнал на столе и бросился к воротам. Никого не обнаружив, он вернулся в столовую. Журнал со стола исчез. Орнитолог обшарил весь дом, но журнал как сквозь землю провалился. Ученый окончательно запутался. Пришлось взять себя в руки и разобраться со всеми событиями по порядку. Воропаев спустился к морю и, шагая взад-вперед по причалу, задал себе первый вопрос:

– Куда исчез журнал? Испариться он не мог. Выходит, похищен. Из этого следует, что, кроме Воропаева, в доме кто-то есть. Вывод. Его не только заперли, но и стерегут. Вопрос второй. Как Гвоздина сюда попала? От этого вопроса, возможно, зависит решение всех остальных.

Ученый вернулся на виллу, взял письмо Жан-Поля, перевернул его чистой стороной и написал «Версия № 1». Затем разжег камин, устроился в кресле и стал думать. Через полчаса первая версия выглядела так: Гвоздина договорилась во время симпозиума о заграничной карьере Воропаева. Зная, что по своей воле он местожительства и службу менять не захочет, она подговаривает своих новых знакомых выманить ученого на Алого Чижа. А выманив, поставить перед фактом выгодной для него, с точки зрения Гвоздиной, карьеры. Если эта версия верна, Жан-Поль должен появиться с предложением. Правдоподобна ли такая отгадка? Правдоподобна, если представить, что Воропаев не изучает пернатых, а изобретает бомбу. Надо смотреть на вещи трезво. Его встречали на дорогой машине, везли на шикарном катере с прислугой, готовой не только кормить его ужином. Его поселили на вилле, стоящей не один миллион. И все это ради места в университете, где месячной зарплаты едва хватит на несколько дней той жизни, что сейчас ведет ученый?

«Чушь», – Воропаев размашисто перечеркнул первую версию и, повернув кованой кочергой полено в камине, написал: «Версия № 2». «Поиски Алого Чижа попали в поле зрения международной мафии». Поставив точку и перечитав данное соображение, орнитолог расхохотался. После чего перечеркнул вторую версию, не выставляя никаких аргументов. Жесткие, словно из железа, куски дерева громко стреляли по стенкам камина. Воропаев смотрел на белые языки огня и думал:

«Третья версия может быть связана только с самой Леной. Что он, в сущности, знает про свою подругу?»

По молчаливому согласию партнеры избегали обсуждать прошлое. Лена главным делом жизни ставила секс. До Воропаева у нее, разумеется, были другие мужчины. Гвоздина не говорила об этом специально, но и не делала тайны, как в случае с Артуром. С Воропаевым связь у Лены была необычной. Орнитолог не любил слово «любовь». Им было вместе хорошо, и это не требовало анализа. Поняв, что с имеющимся количеством информации третью версию выставлять бессмысленно, Воропаев сжег в камине неудавшееся исследование и отправился спать.

Если второй день пребывания ученого на вилле был омрачен таинственными открытиями, то третий – прост, скучен и светел. Во-первых, утром он нашел злосчастный журнал на том месте в библиотеке, где его взял. Во-вторых, добыв за обедом русско-французский разговорник, Воропаев выяснил у Жанин, что журнал был ею положен на место, как того требует служба. Третье открытие, и самое важное, состояло в том, что для выхода за пределы виллы прислуга пользуется специальным электронным датчиком. Замок с дистанционным электронным ключом имеет сложную связь со специальным полицейским компьютером. Этим и объяснялась просьба Жан-Поля не покидать виллу. Воропаев мог выйти вместе с прислугой, но не смог бы вернуться обратно. Сложности с охраной были заведены на вилле год назад. На Лазурный берег приехало много арабов-эмигрантов. Участились грабежи, и пришлось принять меры.

Воропаев чувствовал вину перед Жан-Полем за свои черные мысли. Вспомнил слово «совок» применительно к собственной персоне и посвятил следующие три дня сбору старых гнезд в кустарниках сада, наблюдал за пернатыми обитателями, принимал солнечные ванны на пляже и плавал в лагуне. Он не был избалован классным санаторным отдыхом и теперь в некотором роде оценил его прелести. Воропаев посвежел, мышцы его стали упругими, а легкий загар сделал его внешность достойной модных теперь в России рекламных роликов и проспектов.

На шестой день обстановка на вилле резко изменилась. Жанин появилась не к часу дня, как обычно, а рано утром. Здоровенный негр приволок на кухню корзину с разными деликатесами и ящик с овощами. На противнях со льдом живые кальмары шевелили щупальцами. Виноградные улитки – любимое лакомство французов – ссыпались в специальные керамические горшочки. Жанин, оставшись в купальнике, плавала как факир в парах среди шипящих сковородок и жаровен. Здоровенный негр молча служил на подхвате, поминутно исчезая и появляясь с порцией новых приправ и специй.

По объемам и разнообразию будущего меню Воропаев понял, что сегодня в одиночестве ему обедать не придется.

В полдень появился катер. Одна из секций ажурной ограды медленно опустилась и судно осторожно вошло в лагуну. Воропаев, надев чистые брюки и рубашку, отправился к причалу.

Жан-Поль Мари оказался крепким широким человеком с коротко подстриженной головой десятилетнего мальчугана. Но совершенно седой. На вид ему было не больше пятидесяти, а при той легкости, с которой он спрыгнул с трапа, и в это верилось с трудом. Жан-Поль Мари долго жал руку орнитологу и извинялся за свое вынужденное неуважение к гостю. Затем представил друзей. С катера сошли, кроме хозяина, молодая леди и двое мужчин. Воропаеву показалось, что одного из них он где-то видел раньше. Но факта знакомства припомнить не мог.

Компания сразу направилась в столовую. Стол слепил белоснежностью скатерти и салфеток, золотом вышитых вензелей, блеском хрусталя. Фарфор столового сервиза, также белоснежный, без росписи и позолоты, казалось, даже просвечивал.

Жан-Поль предложил Воропаеву место рядом с собой, а леди и мужчины сели напротив. За обедом говорили о французской кухне. О том, что здесь на юге она, как и мафия, смешивалась с итальянской. Вспомнили о теннисном турнире и долго спорили о сумме приза. С десертом перешли к политике, чему послужил смешной рассказ молодой леди о том, как она посоветовала премьер-министру в шутку запретить курение в кафе. Теперь вышел закон. Франция разбирается, хорош он или нет. Не дошло бы до революции.

Ругали правительство за налоги. Брать стали больше, а на социальные программы выделяют меньше. Стараются спустить все проблемы на местные бюджеты. Жан-Поль переводил для Воропаева. Ученому все время хотелось спросить о деле, ради которого он сюда приехал, но внутреннее чутье подсказывало, что сейчас делать этого не следует. Темы беседы для русского были не всегда интересными, поэтому орнитолог расправлялся с блюдами, которые менялись, словно по мановению волшебной палочки, и исподволь изучал окружающих.

Молодая леди и кудрявый джентльмен, имена которых Воропаев сразу не запомнил, а переспрашивать стеснялся, общались накоротке, как старые друзья. Смуглый брюнет со знакомым ученому лицом держался обособленно и тоже, как показалось орнитологу, наблюдал за ним. Жан-Поль выглядел солидно, как хозяин, но без чванства. Молодая леди при ближайшем рассмотрении не казалась такой молодой. Еле заметная косметика, манера разговаривать и подавать себя наводили на подобные мысли…

В очередной раз поймав заинтересованный взгляд смуглого мужчины, Воропаев опять попытался вспомнить, где он видел его раньше. Когда глаза их встретились, смуглый одними зрачками улыбнулся орнитологу. Ученому даже показалось, что ему подмигнули, хотя ничего подобного смуглый мужчина, конечно, не сделал.

К каждому новому блюду появлялся новый сорт вина. Вина хвалили, что доставляло удовольствие хозяину. Молодая леди первой отметила, что про русского забыли. Обратив на это внимание остальных, она спросила Воропаева, как русские относятся к Ельцину. Вопрос для ученого оказался неожиданным. Во время путча он ходил к Белому дому на Набережной, но руководили им в те дни не любовь к Ельцину, а отвращение к тем, другим. Сейчас все наверху в России ему представлялось грязным и бездарным, но делиться этим с иностранцами Воропаев счел неприличным.

– Я не знаком с Ельциным, – ответил ученый, чем вызвал дружеский смех за столом.

Его сочли остроумным и задали еще несколько вопросов на русскую тему. Воропаев кое-как выкрутился, после чего о нем забыли. Жанин подала сыры. Ученый понял, что обед близится к концу. Он про себя дивился не без злорадства обилию и разнообразию еды, которую поглощали за обедом. Российское мнение о французах как гурманах, но малоежках, не подтверждалось.

«Такие же обжоры…» – веселился Воропаев.

После обеда кудрявый господин и леди укатили на серебристом «ситроене».

– Поискать что-нибудь занятное на предмет подарков, – сообщила молодая леди.

Смуглый уселся с газетой на веранде, Жан-Поль пригласил Воропаева на верхнюю террасу. Там на столе лежала коробка с сигарами, апельсины, нарезанный желтыми кругами сочный ананас и на отдельном столике стояли бутылки с крепкими напитками. Маленький магнитофон тихо мурлыкал танцевальный мотивчик. Мужчины уселись в шезлонги. Воропаев не курил, а Жан-Поль с видимым удовольствием обрезал сигару, добыл из кармана плоскую золотую зажигалку и с наслаждением затянулся. Жан-Поль не спешил. Он выключил магнитофон, налил себе коньяку, а Воропаеву, по его просьбе, виски. Погрел коньяк в ладонях и торжественно произнес:

– Господин ученый, вы должны меня простить за некоторую мистификацию. Никакого Алого Чижа на Кот Д’Азюр не водится.

Жан-Поль сделал глоток и посмотрел, какое впечатление он произвел своим заявлением на собеседника. Воропаев молчал, решив пока никак не реагировать на это бесстыдное, с его точки зрения, признание. Не дождавшись реакции, Жан-Поль продолжал:

– Проведя психоаналитический анализ, специалисты моей фирмы пришли к выводу, что только Алый Чиж может вынудить вас совершить эту поездку. Мои ребята приняли верное решение. Вы здесь.

Воропаев всех предсказателей, социологов и прочих исследователей общественного мнения считал болванами. И сейчас, глядя на спокойную синеву моря, раздраженно думал, как десяток таких болванов решали, чем его, Воропаева, выманить из Москвы. Теперь каждый получит премию или повышение по службе…

– Вы меня слушаете? – поинтересовался Жан-Поль.

– Очень внимательно, – подтвердил Воропаев.

– Судьба предоставила вам шанс, – в голосе Жан-Поля появилась торжественность. – Такой шанс выпадает одному на десять тысяч. Судите сами. С момента, как вы откликнулись на наше предложение, вы уже живете как миллионер. Лазурный берег – самый дорогой курорт Европы. – Жан-Поль вынул из своего кейса маленький компьютер. – Ваше проживание уже обошлось фирме в семь тысяч долларов.

– О приглашении я не просил, а жить мог гораздо скромнее, – раздраженно ответил Воропаев.

– Дело не в вас, мой друг, – улыбнулся Жан-Поль. – Престиж нашей фирмы не позволяет принимать гостей на другом уровне. К примеру, мне нравится «гольф», а я вынужден ездить на «ситроене».

– Это ваши проблемы. Мне бы хотелось услышать, зачем понадобился я.

– Не стоит волноваться, – Жан-Полю понравилось, что русский проснулся. – Вам некуда спешить, господин Воропаев. Самолет через пять дней. У нас достаточно времени. Я должен вести переговоры по порядку. Дело слишком для меня серьезное…

– С чего вы взяли, что я волнуюсь? – удивился Воропаев. – Я не волнуюсь, а злюсь. Это два разных состояния. При случае ваши аналитики вам это пояснят. Я весь – внимание. Готов слушать всю неделю… Конечно, в перерывах хотелось бы иметь возможность подкрепиться и поплавать.

– О’кей! Вижу, не ошибся, считая вас умным партнером. Еще виски?

– Пожалуй.

Виски не согревало и не расслабляло Воропаева. Внутреннее напряжение росло. Орнитологу пришлось взять себя в руки, чтобы оставаться внешне спокойным и приличным.

– Вам представляется, как я уже говорил, блестящий шанс. Но при наличии определенного сентиментализма мое предложение может показаться некорректным.

Воропаев слушал Жан-Поля, машинально разглядывая маленькие яхточки, устроившие морской бой недалеко от ограды лагуны. Мальчишки лет по десять-двенадцать кружили, озорничали и таранили суденышки друг друга.

– Сложность нашего союза, – продолжал звучать голос Жан-Поля, – заключается в том, что ваш ответ должен быть только положительным. Мое дело – бизнес. Я торгую оружием.

– Я так и думал, что дело сведется к бомбе… – себе под нос сказал Воропаев.

– При чем тут бомба? – изумился Жан-Поль. – Я продаю ракетоносцы. Это высший пилотаж в военном бизнесе.

– Очень рад за ваш профессиональный выбор, – одобрил Воропаев, с интересом наблюдая, как один из мальчишек пытается вернуть перевернутую яхточку в нормальное положение.

– В начале года, – Жан-Поль сделал вид, что не заметил иронии, – наша фирма нащупала очень заманчивый контракт. Реальное, крупное дело. Один монарх островного государства захотел иметь свой ракетоносец. Поскольку, господин ученый, вы не слишком сведущи в данном вопросе, должен сделать небольшое отступление. Такой грандиозный контракт требует гигантских усилий сотен людей. Препятствия могут возникнуть на каждом шагу. Поднимут вой правительства соседних стран. Собственные политики закричат о нравственности в надежде, что им заткнут рот хорошим кушем. Всю подготовительную работу необходимо проводить в обстановке строжайшей секретности. А налоги! Вы представляете, сколько стоит ракетоносец?

– Я даже не представляю, сколько сегодня стоят в Москве ботинки, – искренне ответил Воропаев.

– Если продать ракетоносец через Францию, на налог можно будет год кормить город со средней численностью населения… Приходится искать страну, где налоги скромнее. А юристы! Эти шакалы двадцатого века! Они алчны и хитры. Дашь промашку – сожрут! Слава богу, вы от всего этого далеки, господин ученый…

– Я тоже доволен, – заверил Воропаев.

– И теперь, когда работа над контрактом почти завершена и я вылетаю к заказчику подписывать документ, – он ставит условие. На борту ракетоносца, кроме обученной команды, должна находиться, как вы русские говорите, – баба – и приветствовать его как любимого мужа и повелителя. И не просто баба, а конкретная, с именем и фамилией. Иначе он контракт не подпишет, – всерьез разволновавшись, Жан-Поль сбился на французский, на английский, потом извинился и снова перешел на родной язык Воропаева. Орнитолог обладал чувством юмора, а ситуация в рассказе собеседника создалась комичная. Ученый невольно улыбнулся.

– Напрасно смеетесь, – зло выпалил Жан-Поль. – этот анекдот имеет к вам самое непосредственное отношение. – Бизнесмен достал из кейса пачку снимков и протянул Воропаеву. Воропаев снимки припомнил. Этими фотографиями Лена Гвоздина пыталась вызвать у возлюбленного интерес к заграничному путешествию. Внимательно изучив карточку с бронзовым губернатором, Воропаев узнал в переводчике смуглого мужчину, что разглядывал его за обедом. Ученый моментально все понял. Бронзовый губернатор не устоял перед чарами его подруги и теперь требует ее в качестве украшения ракетоносца. Кошмарный водевиль, но при чем тут он, Воропаев?! И как бы отвечая на мысли орнитолога, Жан-Поль встал, принял торжественную позу и произнес голосом диктора, сообщающего о чрезвычайном государственном событии:

– Предлагаю контракт, по которому вы уступаете мне Елену Гвоздину, необходимую фирме для завершения сделки. Сумму контракта назначаете сами…

Воропаев готов был расхохотаться, но, подавившись долькой апельсина, надолго закашлялся. Жан-Поль продолжал в торжественном молчании ждать ответа на свое коммерческое предложение. Когда орнитологу удалось наконец справиться со злополучным фруктом, он вытер платком слезы и произнес:

– В России, при всей дикости быта и нищете, не торгуют людьми…

– Во-первых, вы заблуждаетесь, господин ученый. Во-вторых, вас совершенно не касается юридически-правовой аспект сделки. Вы назначаете цену, подписываете документ, а остальное – наше дело. Думайте о цене. Если затрудняетесь, могу помочь… Скажем, для начала – пятьдесят тысяч долларов… На эти деньги можете организовать любую экспедицию для поисков вашей птички. О’кей?

– Отбросив тему христианской морали, как я могу продать то, чем я не владею? Я даже не муж Лены…

– По данному вопросу меня интересует только точка зрения нашего клиента. По его мнению, вы являетесь владельцем указанной персоны. Представитель заказчика передал нам пленку с записью. Это официальное предложение брачного контракта, сделанного нашим заказчиком Елене Гвоздиной. Вот текст, спечатанный с пленки. Ознакомьтесь.

Жан-Поль извлек из кейса бумагу. Воропаев прочитал документ, менее всего похожий на предложение руки и сердца. Возлюбленный пунктуально перечислял подробности в оплате всех семейных услуг: суточно, недельно, месячно и за год. Сумма стояла фантастическая. Ответ Лены занимал меньше места. Она сообщала, что польщена предложением столь знатного господина, но уже не вольна, поскольку имеет своего повелителя. Имя повелителя – «Алый Чиж». Дальше мелким шрифтом приводилась справка разведотдела острова, в которой сообщалось, что после опроса московской делегации и конкретно шефа редакции Елены Гвоздиной, удалось установить, что имя «Алый Чиж» принадлежит орнитологу Воропаеву А. Н., проживающему в Москве на улице Планерная, дом восемь, седьмой этаж, квартира девяносто четыре. Под справкой имелась невыговариваемая по-русски фамилия агента, добывшего информацию.

Жан-Поль внимательно следил за Воропаевым, пока тот изучал текст, и, желая придать полную достоверность документу, включил магнитофон. Над виллой, улетая в Средиземное море, зазвучал голос Лены, где она признавала ученого своим повелителем.

Жан-Поль выключил магнитофон.

– Теперь вы понимаете, что наш клиент имеет все основания считать вас владельцем дамы его сердца! Только ваша подпись дает ему законное право принять от нас ракетоносец с Еленой Гвоздиной на борту. Документ нами составлен. Вам остается только подписать его при свидетелях. Двоих от нашей фирмы и одного представителя заказчика.

Воропаев вообразил себе Гвоздину в гареме… Она прогуливается по острову в одних очках… Сзади, с опахалами, следуют слуги… На рейде стоит ракетоносец и салютует устремленными в небо боеголовками…

– Если сама Лена отказалась от такого выгодного для себя предложения, почему я за нее должен что-то решать? – поинтересовался орнитолог.

– На Востоке судьбу женщины решает мужчина – ее хозяин, – заявил с легким акцентом, словно все время присутствовавший на переговорах представитель заказчика, неожиданно оказавшийся рядом с Воропаевым. – Мне кажется, уважаемый Жан-Поль, вы сильно занизили сумму. Я уполномочен Его превосходительством предложить в два раза больше. Европейцы вечно торгуются из-за каждого цента…

– Легко быть щедрым, если твой остров плавает на нефти! – обиделся Жан-Поль.

– Я не прошу вас платить из своего кармана. Вместе мы выставляем господину Воропаеву сто пятьдесят тысяч. Это серьезное предложение. Оно учитывает чувства, что господин ученый питает к даме, и дает ему возможность самостоятельных научных знаний.

– Господин Али делает поистине царский жест, – ухмыльнулся Жан-Поль, обрезая кончик очередной сигары. – На эти деньги можно купить ансамбль «Березка» и всю женскую часть Большого…

– Я бы на вашем месте не оскорблял национальных чувств нашего гостя, – строго сказал господин Али, покидая террасу.

– А если я не подпишу? – тихо поинтересовался Воропаев.

– Это будет грустная история, – ответил Жан-Поль, смачно пуская дым. – Мне неприятно вам ее рассказывать.

– Должен же я быть в курсе своего будущего? – справедливо заметил орнитолог.

Жан-Поль выдержал паузу, просвечивая янтарь коньяка сквозь закатное солнце.

– Вам введут наркотик. После чего вы с удовольствием сделаете все, о чем вас попросят. Но действие препарата не вечно, а скандал нам не нужен. Вас придется утопить…

– Вы меня, гражданина России, убьете тут, во Франции? И это сойдет вам с рук?

– Вы наивное дитя, – презрительно хмыкнул Жан-Поль. – Если проломить вам голову возле вашего дома, районный полицейский участок, хочет он того или нет, обязан открыть дело и искать злодея. А если вы растворились во Франции – ваши коллеги позавидуют, решат, что вы нашли на Западе теплое местечко. А власти? Сколько русских каждый день остается в свободном мире? Вы когда-нибудь слышали, чтобы власти интересовались, живы они или нет? Будь вы гражданином Соединенных Штатов… Был бы поднят ИНТЕРПОЛ, консульские службы, вся полиция Франции, наконец. Но, слава богу, вы – гражданин России…

Воропаев задумался. Если все это ничего не значащая глупость, идиотский каприз наглых богатеев, тогда почему столько возни вокруг его персоны? Рядом с ракетоносцем – он муха. Помешает – раздавят. С другой стороны, абсурдный документ, под которым требуется его подпись, не имеет никакой юридической силы. Сама Лена посмеялась бы, узнав, что он мучается сомнениями из-за такой чепухи.

– Я согласен, – сказал Воропаев и влил в себя полфужера виски.

– Молодец! Только виски много не стоит. После подписания документа мы выпьем настоящего французского шампанского!

– Смогу ли я сразу улететь в Москву?

– Вы богатый человек. Почему в Москву? А не слетать ли сперва в Рим или Париж?

Когда Жан-Поль с Воропаевым спустились в каминный зал, там все было приготовлено к торжественному акту. Кудрявый джентльмен с господином Али, облаченные в темные официальные костюмы, стояли у стола. С ними – молодая леди в клубном пиджаке с золотыми пуговицами и юбке, немного длиннее пиджака. На столе лежал большой гербовый лист с текстом контракта. Поодаль – поднос с фужерами и шампанским.

Воропаева попросили ознакомиться с текстом. Договор был внешне составлен очень корректно. «Господин Воропаев, гражданин России, местожительство Москва, передает все свои права по отношению к мадам Гвоздиной главе фирмы, Жан-Полю Мари. В присутствии свидетелей».

Воропаев первым поставил свою подпись. За ним по очереди расписались леди и кудрявый джентльмен. Смуглый Али подошел к документу последним. Жан-Поль открыл шампанское. С бокалами вышли на террасу. Орнитолог пил нехотя. Он не был поклонником шампанского, а сейчас думал, что его любит Лена Гвоздина, которую он только что продал.

Смуглый Али с бокалом в руке под аплодисменты присутствующих заявил, что сейчас он, господин Воропаев и Жан-Поль поедут в банк Ниццы, где будет открыт счет нового богача.

– А после этой приятной процедуры – жестко заявила молодая леди, – вам, господин новый буржуа, придется всех нас пригласить на ужин. Такое событие нуждается в красивом завершении. – И она оскалилась, изображая обворожительную улыбку.

Серебристый «ситроен» не вместил всю компанию. Хотели ехать двумя машинами, но леди и кудрявый джентльмен после ужина собирались в аэропорт. Они взяли маленький «пежо». Али направился к «ситроену», за рулем которого уже восседал огромный негр. Жан-Поль с Воропаевым выехали на антикварной игрушке. Машинка, несмотря на экзотический вид, имела мощный движок и мягкую подвеску. По улицам Ниццы, зеленым от пальм и чистым, как домашний паркет, двигались медленно. Леди все время что-то кричала из «пежо» и смеялась. Жан-Поль тоже пребывал в прекрасном настроении. Указав Воропаеву на огромное здание из голубого дымчатого стекла, он сообщил, что это знаменитое казино.

Бывать там стоит немалых денег. Но теперь вам, господин ученый, по карману…

Веселость спутников раздражала орнитолога. Кортеж машин наводил на мысль о похоронной процессии. Ему чудилось, что настоящая жизнь закончилась и теперь что-то происходит с ним, но без него…

В пустынном мраморном холле банка Воропаева, Жан-Поля и Али встретил худой, высокий, подтянутый банкир в дорогом синем костюме. По тому, как перед ним распахивались двери, ученый понял, что их принимает не меньше, чем сам директор.

За необъятным столом красного дерева в кабинете банкира Воропаев заполнил несколько жестких разноцветных листков. Банкир прочитал маленькую лекцию по истории банка. Сообщил, сколько орнитолог будет иметь годовых. Что предстоит делать в случае ограбления или утери документов. Снова появилось шампанское. Все поздравили Воропаева и перешли в другой кабинет, где очень высокая, но очень красивая девушка вручила новому клиенту пластиковый жетон, чековую книжку и кредитную карту. Внимательно глядя на ученого сверху вниз, как на ребенка, она несколько раз по-французски, по-английски, с переводом господина Али, растолковывала вкладчику, в каком случае необходим жетон, в каком – чековая книжка, а когда кредитная карта. Воропаев ничего не понял, но переспрашивать не стал.

В операционном зале банкир продемонстрировал орнитологу работу банковского автомата. Он всунул в щель жетон. На табло забегали циферки, что-то зажужжало в машине, и она выплюнула пять стофранковых бумажек. Банкир заверил:

– В любой части света по жетону можно получить раз в сутки сто долларов в валюте той страны, где находится путешественник. Больше на карманные расходы джентльмену вроде бы не нужно.

Жан-Поль от имени Воропаева пригласил банкира на ужин.

– Иметь хороший банк в свободном мире гораздо полезнее, чем красивый дом, – заверил Жан-Поль ученого.

Пока Воропаев, Жан-Поль и Али занимались банковскими операциями, молодая леди и кудрявый джентльмен позаботились о месте ужина. Они выбрали небольшой закрытый клубный ресторан на берегу моря. Молодая леди бывала тут раньше, а карточка Жан-Поля Мари открывала все двери на побережье. Ресторан гордился славой лучшего по рыбному меню, но, главное, знал в историческом списке завсегдатаев Пикассо и Миро. До сих пор нередко навещал этот ресторан Жан Марэ. Артист имел виллу неподалеку. Несколько раз тут обедали президенты Франции.

Шесть официантов во главе с хозяином выстроились, приветствуя гостей. За аперитивом спорили о блюдах. Жан-Поль советовался с хозяином. После каждого выбранного названия гостям приносили и показывали шевелящихся рыб или моллюсков. Для доказательства, что продукт не только свеж, но и жив… Воропаева эта процедура немного отвлекла от тягостных мыслей, и он с научным интересом разглядывал обитателей моря. Покончив с программой закусок, хозяин выкатил столик с винами. Жан-Поль просил не начинать без банкира. В выборе вин он считался здесь непревзойденным авторитетом. Молодая леди задала хозяину несколько двусмысленных вопросов о личных пристрастиях Жана Марэ. Хозяин уклонился от ответа, намекнув, что частная жизнь его клиентов не входит в меню. Именно потому его заведение долговечно и имеет прекрасную репутацию.

Жан-Поль с удовольствием перевел орнитологу весь диалог. Банкир возник энергично. Его тут же попросили приступить к дегустации. Действо проводилось при полном молчании гостей и прислуги. Хозяин предлагал вино. Официант откупоривал бутылку и наполнял фужер банкира. Дегустатор брал фужер двумя руками, взбалтывал вино в хрустале. Затем со свистом втягивал винную жидкость, делал паузу, изучая действие напитка внутри себя. Получив ощущение букета, одобрял или отвергал сорт.

Когда с меню было покончено, Али извинился и вышел. Через четверть часа он вернулся. Жан-Поль с интересом о чем-то спросил его. Кивнув орнитологу, Али ответил по-русски:

– Я имел связь с Его превосходительством. Они довольны результатами переговоров и имеют честь пригласить всю компанию на презентацию ракетоносца к себе на остров.

Воропаева кольнуло это приглашение, и весь ужин он просидел в угрюмом молчании. Несколько раз за столом его пытались ободрить, но затем увлеклись едой. Ученому нравилось, что его оставили в покое. Он почти не ел. Потягивая вина и мало различая их, орнитолог мечтал проснуться в своей московской квартирке возле метро Планерная с радостным ощущением, что все гадости происходили с ним во сне.

На виллу вернулись поздно ночью без леди и кудрявого джентльмена. По дороге Жан-Поль потрепал Воропаева по плечу, посоветовав не расстраиваться. Его деньги вложены в солидный банк. Банк дает не самые высокие проценты, зато надежен как скала.

Утром орнитолог проснулся от рокота авиационного двигателя. Он босиком вышел на террасу и увидел, как недалеко от лагуны маленький гидросамолетик разгоняется для взлета. Оторвавшись от воды, самолет сделал круг над виллой и, набирая высоту, пошел в сторону моря. Одеваясь, Воропаев заметил на тумбочке рядом с роскошным конвертом, где находились его новые банковские документы, записку Жан-Поля.

Предприниматель извинялся, что вынужден покинуть гостя, не простившись. Не хотел рано будить. Он советовал не быть транжирой и дождаться своего фиксированного рейса.

«Теперь вы можете позволить себе многое, – писал Жан-Поль. Возьмите яхту или устройте личный тур в горы. Здесь полно замечательных мест, Жанин в вашем полном распоряжении. Она немного говорит по-английски и будет для вас прекрасным гидом. Рекомендую начать с поездки в Канн или Ниццу для обновления вашего гардероба. Извините за смелость, но стиль вашей одежды слишком однообразен для такого состоятельного человека».

Ученый дочитал письмо, прошелся по вилле и, поняв, что вновь остался в одиночестве, облегченно вздохнул. Надо было побриться, но делать этого не хотелось. Воропаев проглядел бумаги в банковском конверте. Он мог теперь купить себе все, о чем когда-либо мечтал. Давно пора сменить старенький «Зенит» с допотопной телетрубой на видеокамеру. А сколько других чудес на свете, так необходимых для его занятий! Бинокли с ночным видением, подзорные трубы с автоматической наводкой, японская фототехника, сверхчувствительная пленка и многое другое. Мысли текли вяло, без радости, и орнитолог, думая обо всем этом, знал, что покупать ничего не будет. Пользоваться деньгами, которые он получил, продав возлюбленную, было омерзительно.

Воропаев принял ванну. Ему хотелось отмыться от скользкого и гадостного, что вошло в его жизнь. Ванна не помогла. Он спустился в столовую, достал из бара бутылку виски, открыл ее и сделал большой глоток из горлышка.

Жанин застала пьяного орнитолога рыдающим, сидя на полу. Девушка улыбнулась, устроилась возле ног гостя и стала гладить его маленькой ручкой. Сначала ноги… Потом она расстегнула рубашку и мягкими круговыми движениями прошлась по груди… Воропаев несколько раз назвал негритянку Леной. Жанин скинула платье и прижалась к орнитологу. Французский парфюм и упругие бронзовые грудки туманили сознание. Воропаеву почудились в этом шоколадном призыве покой и свобода. Ему захотелось отдать маленькой негритянке все, что скопилось в нем за время этой мучительной поездки. Орнитолог мечтал продлить эту случайную встречу надолго, навечно… Жанин устала, просила пощады, приглашала поплавать. Воропаев был неумолим.

За завтраком, происходящим уже во время обеда, ученый искал в себе чувство раскаяния и не находил. Внутри было тихо и пусто. Хотелось есть. Поглядывая на девушку, которая прислуживала как ни в чем не бывало, орнитолог ловил себя на мысли: «Случаен ли этот любовный эпизод? Или он тоже входит в службу Жанин? А если не входит, обязан ли он, как богатый человек, оплатить это удовольствие? Или негритянка обидится?»

– Ты поедешь со мной в Москву? – спросил Воропаев по-английски.

– Я не могу ехать. Я обязана быть тут или потеряю работу…

Воропаеву стало скучно от ее ответа. Он опять вспомнил, что продал возлюбленную.

– Как называется этот город с крепостью?

– Антиб, – ответила Жанин, гремя посудой.

Воропаев огляделся и понял, что ненавидит эту проклятую виллу, это Средиземное море и этот город Антиб с прекрасной средневековой башней. Он не хочет больше тут быть ни минуты.

– Я должен сегодня же лететь в Москву! – орнитолог забыл, как по-английски будет слово «немедленно». Он долго искал синоним, не нашел и, разозлившись, шлепнул ладонью по полированной поверхности.

Опять серебристый «ситроен» мчал его по извилистой южной дороге. Жанин тонула в мягком водительском сиденье. Воропаев глядел в окно. Но на этот раз ученый не замечал ни красот природы, ни пряного запаха субтропического воздуха. Снова шлагбаум, и они выскочили на платную автомагистраль Марсель – Ницца – Монте-Карло. Спидометр замер на отметке «сто пятьдесят», но орнитологу казалось, что Жанин едет слишком медленно.

Наконец, свернув на эстакаду и совершив несколько путаных поворотов, они достигли цели. Аэропорт выглядел значительнее, чем в Марселе, и народу тут было побольше. Жанин оставила ученого в машине на автостоянке, а сама, грациозно покачивая бедрами, исчезла в стеклянных конструкциях.

Воропаев уже знал, что сегодня в Москву можно попасть только через Франкфурт. Туда из Ниццы летит маленький самолет, всегда забитый путешественниками. На этот рейс перед вылетом билет достать почти невозможно. Но Жанин с задачей справилась. Не зря Жан-Поль держал девушку на службе. Негритянка умела все. Чтобы ученый не заблудился, Жанин довела его через лабиринты секций, паспортных контролей и таможенных служб.

– Больше не плачь, – сказала девушка Воропаеву и на прощание сухо чмокнула в щеку.

Самолет был переполнен. Бортовые службы с трудом втиснули орнитолога на его место. Небольшой салон оккупировали туристические немцы. Они валяли дурака, напяливали карнавальные маски, громко хохотали и много пели. Стюардесса с трудом сквозь узкий проход протаскивала столик с напитками. Немцы задевали девушку, та натянуто улыбалась. Воропаеву сделалось маятно. Хотелось быстрее оказаться в Москве и увидеть Лену.

Неважно, как он ей все расскажет, главное – скорее встретиться.

Долетели быстро.

Во Франкфурте шел дождь и было холодно. Воропаев вытащил из сумки и надел свое мятое пальто. Долго мыкался возле справочных, чтобы выяснить, как дальше быть с билетом. Возле одного из баров смачно матерились. Пятеро наших парней пили пиво и громко обменивались впечатлениями. Воропаев попросил помощи. Его назвали «братком» и угостили пивом. Ребята оказались бизнесменами новой российской волны, и все чем-то неуловимо напоминали Артура. Ученому помогли заполнить анкеты и декларации. И больше от себя не отпускали.

В самолете немецкой авиакомпании летело всего десять человек. Кроме орнитолога – три немца, старый канадец украинского происхождения и группа знакомых бизнесменов. Канадец дремал, немцы углубились в биржевые сводки, а наши пили водку и вспоминали перипетии своей поездки. Матюгались насчет германских порядков и европейской тупости. Причем компания из пяти человек умудрилась заполнить огромный «боинг». Несколько кресел занимали их одежда и пакеты. Сами ребята сидели широко и чувствовали себя вольготно. Когда стали подлетать к Москве, Воропаев вспомнил, что нормальных наших денег у него нет. Он поинтересовался у бизнесменов, во сколько сейчас встанет такси от Шереметьева до его дома. Братки долго совещались и спорили, затем без особой уверенности сообщили, что теперь все зависит от вида клиента. С него, Воропаева, запросят тысячи полторы-две. С них тысяч восемь-десять… Ученый вспомнил про свой жетон, показал его бизнесменам и осведомился, сможет ли он воспользоваться им в Шереметьево. Парни долго рассматривали жетон. Отношение к ученому тут же изменилось. Из легкой фамильярности оно перешло в полную почтительность. В зале аэропорта его подвели к аппарату, помогли получить валюту, а после правильно обменять ее на рубли. В довершение всего предупредили, что с такими деньгами в такси садиться не стоит. Ученый хотел уже поблагодарить своих попутчиков и распрощаться с ними, но те усадили его в микроавтобус, встречавший компанию, и доставили до самого подъезда.

Оставшись в одиночестве возле родного мусорного бака, Воропаев задрал голову. Он искал свет в третьем от лестницы окне седьмого этажа. Но именно это окно из всех окон седьмого темнело мертвенной чернотой…

На лицо орнитолога садились крупные белые снежинки. Такого снега ждут на Новый год. В нем есть что-то от Герды и Снежной Королевы…

Воропаев долго рылся в сумке, отыскивая ключи. Лифт работал. Скрипя и подрагивая, он поднял ученого на седьмой этаж и выжидательно распахнул двери.

В своей квартире путешественник не обнаружил никаких изменений. На полу – простыни и полотенца. У постели – журнал с его статьей. На книжной полке – скучный бокал с залипшим шампанским. Воропаев, не снимая пальто, вывалил из карманов на пол кучу тысячерублевок. Извлек паспорт и новые банковские бумаги. Повертел их в руках и тоже кинул на пол. Походил в пальто по квартире… После виллы на Лазурном берегу квартирка казалась маленьким чуланчиком. За унитазом, в стенном шкафу, он отыскал доперестроечную бутылку спирта. Пошел на кухню, взял чашку, разбавил спирт водой. Выпил теплым. Борясь с тошнотой, уселся в кресло у телефона.

Воропаев не знал домашнего телефона Лены. Не знал и адреса. Знакомы ему были только координаты редакции. Он набрал служебный телефон Гвоздиной. Услышав долгие пустые гудки, взглянул на часы. Половина двенадцатого. Воропаев полистал журнал.

На последней странице нашел список служебных телефонов. Набрал номер шефа. Воропаев уже хотел дать отбой, когда трубку сняли.

– Воропаев! Черт! А я думал, жена… Что так рано приехал? Я тут припозднился с версткой, – звучал знакомый баритон. – Мы решили, Лена собралась к тебе, туда… Вчера вечером звонила ее подруга. Просила за Гвоздину, два-три месяца за свой счет. Мы удивились, что за срочность? Почему сама не сообщила? Домой я, конечно, звонил… Там два дня уже никто не отвечает. Ты же знаешь, Лена живет одна…

Воропаев положил трубку и уставился в стену. Долго сидел, не меняя позы. Ученый не спал. Он слышал шум редких ранних машин. Видел, как в окно пополз скучный серый московский рассвет. Но он не пошевелился. Затем Воропаев встал, сморщившись, допил содержимое чашки и вышел на балкон. Свесившись через перила, оглядел внизу чистый ночной снег, покрывший мусорный бак, потом оттолкнулся и полетел вниз…

Вокруг него, как в вальсе, разрезая пурпурными крыльями сверкающие снежинки, кружил Алый Чиж… Птица, вымершая на нашей планете в семидесятых годах двадцатого столетия…

Эстония. Кохила.Сентябрь 1992 – март 1993.

Казино «Dog Ground»

Вл. Платовскому, коллеге и другу

* * *

За слово «дурак» меня в детстве лишали сладкого.

Я вырос в интеллигентной семье. Моя мама пианистка, в молодости давала концерты. Мама имела поклонников. Теперь я догадываюсь, что поклонников волновала высокая грудь мамы, ее пикантно косящие глаза и загадочная улыбка. Эту улыбку папа называл идиотской. После маминых концертов наша квартира в Доме полярников на Никитском бульваре превращалась в цветочную лавку. Цветы стояли везде: в гостиной, холле и даже на кухне. Из-за цветов мы не всегда могли пользоваться ванной. В ванне тоже мокли цветы. Цветы в детстве я ненавидел. Мама забывала менять в вазах воду. Цветы кисли и воняли. Еще с нами жил девяностолетний мамин дедушка, который нередко мочился под себя. Папа имел острое обоняние и неприятные запахи заставляли его страдать.

Мамин дедушка участвовал в экспедиции Челюскина. Летчик Водопьянов снимал его со льдины. По юбилейным датам к дедушке приходили с поздравлениями. К таким дням дедушку утром мыли, облачали в костюм с орденами и нашивками и усаживали в кресло. Днем появлялись представители общественности. Делегация состояла из трех пионеров, управдома и двух-трех ветеранов челюскинской компании.

Пионеры пели песню «Орлята учатся летать», получали конфеты и убегали. Управдома и престарелых челюскинцев усаживали в гостиной. Им подавали чай с тортом. Во время приема дедушка засыпал. Мне поручалось следить, чтобы он не уронил чашку и не ошпарил себе промежность. Старики вспоминали прошлую жизнь и ругали теперешнюю. Дедушка боготворил Сталина и ненавидел Хрущева. Деятельностью последующих вождей дедушка не интересовался.

На почве Сталина папа и дедушка не ладили. Папа не любил Сталина и защищал Хрущева. Единственно, что их сближало, была любовь к старому Арбату. Когда при Хрущеве сломали заметную часть старого Арбата, чтобы построить Калининский проспект, дедушка был пожилым человеком, папа заканчивал десятилетку, а я еще не родился. В редких беседах папы и маминого дедушки встречалось название «Собачья площадка». «Он сломал Собачью площадку», – говорил мамин дедушка, имея в виду Хрущева. «Собачью площадку жаль, – соглашался папа и добавлял с пафосом: – Но он выпустил миллионы людей из сталинских застенков».

В моем ребячьем сознании сталинские застенки навсегда соединились с Собачьей площадкой. Так старомосковское местечко превратилось для меня в зловещий символ. Папа хорошо помнил Собачью площадку – небольшую асфальтированную полянку, огороженную чугунной оградкой и украшенную шпилем памятничка. По словам папы, своим названием площадка обязана этому памятничку. Арбатский богатей похоронил тут свою любимую собаку и поставил ей каменный обелиск.

Отец всегда разговаривал со мной как со взрослым человеком. С мальчишеских лет папа был моим самым большим другом. Маму в детстве я видел реже.

Она вечерами или работала или одна ходила в гости.

Мама любила сама звать гостей, но не хотела огорчать папу. Папа служил изобретателем в секретном институте и очень опасался посторонних людей. При выходе из папиного института над проходной висел плакат: «Вышел на улицу – прекрати разговоры на служебную тему!»

У меня рано обнаружился слух, и мама стала учить меня музыке. Она и подготовила меня к экзаменам в музыкальную школу. Школа при Московской консерватории кроме специальных занятий привила мне комплекс неполноценности. Вокруг учились дети лауреатов. Музыкальная элита держалась кастой.

Я как бы и считался своим, но скромное положение мамы в ранге музыкальных знаменитостей и не бог весть какое материальное положение семьи ставило меня в этот круг бедным родственником. Нет, в моем детстве родители не нуждались. Папа получал приличную зарплату, мамин дедушка особую пенсию, мама имела постоянный заработок в Росконцерте. Но рядом с семьями музыкантов, допущенных к зарубежным гастролям, наша семья выглядела бледно.

Однокашников родители подвозили к школе в сверкающих «Волгах», одевали в магазинах «Березка» на чеки. Чеки тогда были вроде долларов, и имели их только избранные. Я делал вид, что это меня совершенно не трогает, но в глубине души ужасно страдал.

В консерватории я попал в класс мастера-пьяницы. Это был выдающийся музыкант, объездивший с концертами полсвета. Что его сломало, я не знаю.

Мы, студенты, застали его таким. Явившись на занятия совершенно трезвым, педагог усаживал кого-то из нас за инструмент. Делая вид, что ему надо отлучиться, открывал одну дверь (двери в музыкальных классах двойные, для изоляции звука) и, прячась между дверями, принимал дозу спиртного. Иногда он делал это открыто. В карманах пиджака мастера, словно патронташ, торчали в ряд железные баночки от валидола. Время от времени он извлекал одну из таких баночек и под видом сердечного лекарства отправлял в рот очередную порцию коньяка. В конце урока мастер мог поймать кайф, а мог впасть в ярость.

Студентам жилось несладко. Сегодня ты ходишь в гениях, а на завтра педагог удивляется, как такой бездарный юноша мог попасть в прославленный на весь свет музыкальный храм.

Наш выпуск пришелся на самый разгар «перестройки». Почуяв, куда дует ветер, мои однокурсники всеми возможными путями стремились просочиться в Европу и Америку. Случай представился и мне. Мой приятель Игорь Пестов, закончивший консерваторию на год раньше по классу виолончели, несколько месяцев работал в муниципальном оркестре Гамбурга. Пианист оркестра собирался на пенсию. Место становилось вакантным. Диплом Московской консерватории давал мне преимущество. Я получил официальное приглашение и готов был его принять. Своими планами я поделился с семьей за вечерним чаем на кухне.

По известной старомосковской привычке на кухне протекали все семейные советы. Услышав про Гамбург, папа покрылся красными пятнами и прошептал: «Ты с ума сошел?! Забыл, где я работаю? Забыл про КГБ?» Ужас перед КГБ папа носил всю жизнь вместе с костюмом и пальто. Но если одежду он снимал, ложась в постель, страх оставался ночью. Из-за этого страха папа почти не говорил по телефону и морщился, когда по телефону говорили я или мама. Папа знал, что наш телефон прослушивается. «Подумай, – продолжал папа шепотом, – одни мысли об этом могут испортить мне всю жизнь».

Бедный папа тогда не знал, что через несколько лет и всемогущему КГБ, и всему государственному аппарату будет глубоко плевать на все секреты. В институте перестанут выплачивать зарплату. Лучшие помещения сдадут в аренду сомнительным фирмам.

А научные работники кинутся писать во все заокеанские фонды, пытаясь заинтересовать своими секретными программами и ЦРУ и Пентагон.

Я любил папу и остался в Москве. Мама хотела, чтобы я участвовал в конкурсах. Я на несколько месяцев прирос к инструменту. Обыватели полагают, что у музыкантов легкий хлеб. Чтобы играть в конкурсах и держать форму, надо сидеть за роялем по двенадцать часов в сутки. Вечером родители выпроваживали меня подышать воздухом. Я бродил по Никитскому бульвару, как по острову, вокруг которого плывут нескончаемые вереницы машин. Дышал парами бензина. Потом возвращался в наш Дом полярников и снова усаживался за инструмент. Толстые стены дома топили звуки рояля. Я мог играть до глубокой ночи, не тревожа соседей…

Выступив на нескольких конкурсах, я стал обыкновенным «дипломантом». За мной не маячили фамилии великих предков. Я не умел искать поддержки у вновь нарождающейся банковской элиты и на высшие награды рассчитывать не мог. Истрепав нервы и исчерпав запас сил, я оказался предоставленным самому себе. Работы для меня не оказалось. Классическая музыка в России становилась ненужной. Музыкальная попса, вынырнув из самодеятельности, заполонила московские подмостки и экраны телевизора.

Музыку заказывали новые хозяева. Крепкие, энергичные ребята, поднявшиеся с низов, покупали примитив. Чтобы получать удовольствие от серьезного, умного искусства, необходимо воспитание чувств.

Университеты новые ребята проходили в лавочках и киосках. Их винить не за что… Бомонд стал посещать имена. Имя делает деньги. Денег у меня не было. Дела семьи шли все хуже. Папе задерживали зарплату на несколько месяцев, потом перестали платить вовсе. Часть его секретных сослуживцев разбежались кто куда. Какие только страны не принимали наших ученых! И Бразилия, и Уругвай, и Канада… Принимали тех, кто незаметнее. Среднее звено, раздутое во времена развитого социализма до абсурдных размеров, разделилось. Одни пошли торговать на барахолки. Барахолки в Москве множились и плодились, как грибы после теплого дождя. Другие ходили на работу как ни в чем не бывало и ждали возвращения светлого прошлого… Папа, от природы человек восторженный, принял демократические перемены с энтузиазмом. Он читал все газеты. Просматривал все программы новостей по телевизору. По вечерам наша кухня превращалась в филиал Государственной Думы.

Мамин дедушка совсем перестал ходить. К празднику челюскинцев его в последний раз помыли, одели и вынесли в кресло. Общественность не явилась.

Пионеры терли у перекрестков стекла дорогим авто, зарабатывая на «Херши» и «Сникерсы». Управдом бегал с приватизацией квартир, боясь упустить свой кусочек. Последние челюскинцы или поумирали, или не могли передвигаться. Дедушка просидел весь день в кресле в бесплодном ожидании, а к вечеру тихо отошел… Поскольку ветеран к празднику сидел помытым и одетым, приготовления старика в последний путь много времени у семьи не заняли. Я брезгливо поцеловал холодное сморщенное личико и подумал, что старик отмучился. Последнее время дедушка существовал в доме наряду с другими предметами, вроде фикуса. С разницей, что фикус приходилось иногда смачивать, в то время как дедушка увлажнял свое ложе сам.

Комнату дедушки долго проветривали. К ночи, чтобы не встречаться с соседями, вынесли к помойке его тахту и тюк с бельем. Остались фотографии – дедушка на фоне погибающего ледокола с группой челюскинцев, дедушка улыбается в обнимку с летчиком Водопьяновым, дедушка на приеме в Кремле. Групповой снимок. Перед рядами героев – Сталин в кителе и Калинин в пиджаке. Чтобы облегчить поиск, дедушку обвели красным карандашом. Тогда в Кремле маминому дедушке выдали орден. Орден вручал тот самый Калинин, чьим именем потом назвали ненавистный дедушке проспект. Проспект, погубивший часть старого Арбата вместе с таинственной «Собачьей площадкой».

Дедушка ушел незаметно. Зато семья скоро заметила отсутствие дедушкиной пенсии. Теперь мы жили на деньги, что мама получала за уроки. Пока я безрезультатно искал работу, к нам в квартиру стали ходить сытые молодые люди в длинных темных пальто.

Их отличал немосковский выговор и радиотелефон в карманах. Они приводили своих отпрысков для обучения игре на фортепиано, произносили не «бизнэс», а «бизнес», говорили «приехаю» вместо «приеду» и платили долларами. Маму коробили обороты речи отпрысков и кроме занятий музыкой она пыталась привить им нормальную русскую речь.

Папа тем временем строил монументальные проекты. Сначала он собрался открыть частный физический университет. Потом замыслил производство универсальных кристаллов для новой демократической промышленности. Писал научные обоснования, делал чертежи, составлял сметы. С этими бумагами он исчезал из дома с утра и возвращался затемно. Со временем папин оптимизм угасал. Через год желание обогатить новую Россию своими проектами иссякло вовсе. Папа много курил. Редко выходил из дома, но по-прежнему читал газеты. Их, на наше счастье, теперь запихивали в почтовый ящик бесплатно. Исподволь папа заболел манией разбогатеть за счет гигантских процентов, предлагаемых фирмами-пирамидами. Для такой затеи необходим первоначальный капитал, и мы до поздней ночи торчали с папой на кухне и придумывали, как такой капитал раздобыть. Мама к нашим замыслам относилась с недоверием и продолжала давать уроки. Но со временем, когда наши знакомые получили приличные проценты, мама загорелась.

Среди маминых учениц прилежнее всего долбила по клавишам восьмилетняя Элеонора. Элеонора отличалась сопливостью, кривыми ножками, бледностью и невероятными иноземными нарядами, делавшими ее похожей на куклу, которую одели, но забыли подкрасить. Однажды, когда за маленькой Элеонорой пришел папаша в синем пальто с радиотелефоном в кармане, мама проводила его в папин кабинет. Мужчины просидели вместе полчаса. Я развлекал восьмилетнюю девочку журналами мод и вытирал ей нос.

Когда совещание в кабинете завершилось и Элеонора с папашей покинула нашу квартиру, папа собрал семью в гостиной. По особому блеску папиных глаз и розовым пятнам на его не очень бритых щеках я понял, что мы сейчас узнаем что-то невероятное. Так оно и случилось.

– Мы – богачи! – сказал папа. – Наша квартира в Доме полярников стоит не меньше двадцати – двадцати пяти тысяч… и не рублей, а долларов! Если мы продадим нашу квартиру, то тысяч за десять сможем купить себе квартиру в новом районе Москвы. Разницу мы кладем в банк «МММ» или «Чару». К концу года наше состояние утраивается. Новые банки не слишком надежны, но год они, конечно, продержатся… В конце года мы снимаем всю сумму. Часть денег тратим на покупки. Основной капитал несем в Сбербанк. Государственный банк лопнуть не может. В результате мы ведем безбедную жизнь на проценты и покупаем домик в Крыму, машину и новый телевизор.

На большее нашей фантазии не хватило. Мы с папой очень любили плавать под водой с маской. Пять месяцев в году мы заживем на море в собственном доме. Чтобы не разучиться играть, я устрою несколько бесплатных концертов в сезон для сирот и бедных. Мама заживет, как и подобает артистке… Не мучая себя уроками, станет вести наш дом и иногда играть для гостей.

Эту ночь мы провели на кухне всей семьей. Невероятная перспектива превратиться в рантье будоражила наше воображение. Мы наперебой выставляли аргументы в пользу такого существования.

Когда Вадик привел дочку на следующее занятие, папа сообщил ему, что совет Вадика принят.

– Заметано, – ответил Вадик. – Покажите мне всю квартиру. – Осматривая гостиную, Вадик вынул из кармана свой радиотелефон:

– Витек, возьми из багажника рулетку и поднимайся ко мне. – Вадик назвал номер нашей квартиры.

Витек с рулеткой в руках через минуту позвонил в дверь. Витек, шофер Вадика, был лет на тридцать старше своего хозяина. Оба мужчины, не обращая на нас никакого внимания, с рулеткой пошли по квартире.

– Погляди, Витек. Эта стена не несущая? Заметано. Стену снесем. Гостиную и холл объединим. Спальню можно оставить. Только дверь прорубим тут. Старую замуруем. Заметано. Кухню с гостиной заделаем вместе… Я в Штатах видел. Ванную и сортир соединяем. Витек, погляди, сюда джакузи встанет? Заметано. Завтра утром привезешь сюда Славика. Вера Николаевна, – обратился Вадик к маме, – Вера Николаевна, завтра в девять у вас будет мой архитектор, Славиком звать. – Не дождавшись реакции мамы, Вадик уже приказывал шоферу: – Витек, скажешь Славику, чтобы картинку нарисовал. Все измерил. Сметочку мне. Заметано.

– Но мы еще тут живем! – нерешительно сообщила мама. Мы, привыкшие считать переезд делом не одного месяца, понять ничего не могли. Вадик попросил маму позаниматься с Элеонорой.

– Вера Николаевна, вы время не теряйте. Проводите урок с дочкой. Я для вас пока квартирку подберу. – Вадик повторил еще раз, что все заметано, вытер нос дочке и усадил ее за рояль. Под старательный долбеж Элеоноры мы с папой с изумлением наблюдали за бурной деятельностью Вадика.

– Витек, ты пока по ихнему телефону позвони Коляну. В две трубки быстрее… Пусть подъедает на фирму к Додику, оттуда отзвонит мне с предложением. Нужна трехкомнатная… – Вадик уже обращался к папе: – Вам в каком районе подойдет?

Вадик спросил это таким тоном, как спрашивают на раздаче в диетической столовой: «Вам котлету с подливкой или без?» Папа промычал в ответ что-то невразумительное, а Вадик уже говорил по своему радиотелефону с конторой приватизации. Через пятнадцать минут наша квартира в Доме полярников превратилась в диспетчерский пункт. Старенький телефонный аппарат, казалось, скоро начнет дымиться… Вадик отвечал на звонки, давал распоряжения в свою радиотрубку. Витек накручивал диск нашего аппарата… Не успела Элеонора отбарабанить свою пьесу, как появился человек в кожаной куртке и сообщил, что нам пора спускаться. Внизу ждет машина. Пора ехать выбирать новое жилище. На улице Вадик с нами распрощался. Он спешил в аэропорт встречать американского бизнесмена, ранее проживавшего в Ростове, по имени Толян. Вадик попросил нас покатать Элеонору.

– С Толяном придется «принять», а девочке это не интересно.

В слове «принять» Вадик сделал ударение на первом слоге. С приходом на трон лидера перестройки ударения во многих глаголах стали менять привычное место.

– Дочка с вами покатается, а потом Додик (так звали человека в кожаной куртке) отвезет ее домой.

Попрощавшись с нами за руку, Вадик укатил на своем «БМВ».

Элеонора сидела на заднем сиденье, между мной и папой. Маму Додик усадил на переднее.

– У тебя есть компьютер? – спросила Элеонора и шмыгнула носом. Компьютера у меня не было. – А во что ты играешь? – удивилась Элеонора.

Когда после путешествия в Митино, Бирюлево и Медведково мы вечером оказались на своей кухне, от дневного оптимизма не осталось и следа. Мама на скорую руку варила пельмени. Жалобно попискивал почерневший, не раз забытый нами на плите чайник.

Папа глядел в окно. Там внизу, во дворике грустно сидел бронзовый Гоголь. На голове Николая Васильевича ворковал московский сизарь. Его намокшая подруга принимала знаки голубиного внимания с плеча писателя.

– Как мы затащим на десятый этаж наш рояль? – спросила мама, чтобы просто что-нибудь сказать.

– Что, если Вадик купит наш рояль, а мы приобретем пианино? – для порядка ответил папа…

За спиной бронзового писателя доживал старенький московский особнячок, где классик провел свои последние годы. Сидячий памятник перенесли сюда-с Гоголевского бульвара еще до моего рождения. Мальчиком я часто рассматривал долгий унылый позеленевший нос, торчащий из-под плаща. Мне казалось, что Гоголь сейчас чихнет.

– Интересно, сколько времени займет дорога от вашей новой квартиры до моего института? – спросил папа и опять замолчал. Мама не ответила.

– Что тебе делать в институте? Зарплату все равно никто тебе платить не собирается, – ответил я, думая о своем.

Папа и покойный мамин дедушка сходились на том, что «сидячий» Гоголь куда лучше того, что теперь стоит на Гоголевском бульваре.

– Тьфу! – говорил мамин дедушка. – Новый на купца смахивает, стоит и в книжицу барыши записывает.

– Теперь черта с два в театр попадешь или в консерваторию! Как я буду жить без концертов? Из этой дыры вечером не выберешься?! – сказала мама, разливая чай.

– Мы и так два года нигде не были… – ответил папа.

Чай пили молча. На уголок кухонного стола вылез здоровенный таракан. Насекомое, удивленное нашим присутствием, пошевелило усами и смылось.

В тараканьей голове не укладывалось, как мы могли собраться на кухне и молчать…

Мы молчали, потому что каждый понимал – предстоит не просто переезд в другой район, предстоит разлука с нашей Москвой.

– Пора спать, – сказал папа.

Я поглядел на часы – без десяти одиннадцать. Мы так рано никогда не ложились. Я лег, потушил свет и закрыл глаза. Почему-то припомнилось, как мы с папой год назад навестили его старую квартиру в Скатертном переулке. Дом, где папа родился и вырос, по-прежнему стоит на своем месте. В квартире жили новые люди. Из прежних жильцов сохранилась одна Кира Владимировна. Старуха невероятной толщины с трудом признала папу, а он ее. Папа рассказал: в молодости Кира Владимировна танцевала в труппе Московского мюзик-холла. Я не сумел представить, как эта бесформенная туша умудрялась отплясывать канкан. Я зажег лампочку и закурил. Раскрыл семейный фотоальбом. Часть фотографий, не закрепленных клеем, вылетели на пол. Я поднял пожелтевший снимок: мне три года. Я сижу на бронзовом льве. Львы, поддерживающие фонари в начале Гоголевского бульвара, поначалу казались мне огромными. По мере того как я рос, львы уменьшались… Я затушил сигарету, погасил свет.

Из башки, как из испорченного компьютера, стали вываливаться обрывки бессмысленной информации. Огромный дом, напротив нашего, через бульвар. Мрачные арки проходного двора. Мне пятнадцать лет. Я зажал Вальку Пятыхину в подъезде у батареи. Глаза у Вальки темные и бесстыжие. Валька нехотя отбивается. Когда моя рука торопливо находит маленькую острую грудь, девчонка затихает…

Утром всех разбудил архитектор Славик. Молодой человек еще раньше успел побывать в Бюро инвентаризации. Теперь, располагая поэтажным планом квартиры, он дотошно исследовал каждый уголок. Не успел удалиться Славик, в дверь позвонили два парня. Заявив, что они сантехники от Вадика, молодые люди отправились в ванную. Переговариваясь звуками и восклицаниями, полчаса оглядывали трубы, стояки и батареи. Днем нам наконец удалось лицезреть маму сопливой Элеоноры. Вадик явился с супругой Лидой и дочерью. Лида брезгливо осмотрела квартиру. Скривив губки, осторожно пристроила в прихожей на нашу поломанную вешалку свою меховую накидку. Словно картинка из журнала «Плейбой», постукивая каблучками, прошлась по комнатам. Вернувшись в прихожую, надевая накидку, изрекла:

– Тут грязь возить не перевозить… – Повернувшись к маме, спросила:

– У вас небось тараканов тьма?!

– Нет, – ответила мама не очень уверенным тоном.

Лида снова скривила ярко накрашенные губки и обратилась к мужу:

– Вадь, скажи, пусть меня Витек подбросит. Верка на шейпинге уже битый час ждет. Квартирку если в порядок привести, жить можно. Центер, и от работы тебе аккурат рядом. По мне, так лучше на Тверской. Мне, Вадь, Москва вообще не нравится… У нас в Бендерах лучше. Тут народ в толкотне суматошится. Никакой покойности нет.

Мне хотелось спросить Лиду, зачем ты, сучка, в таком случае со своими Колянами, Толянами и Вадиками в Москву рвешься?! Сидели бы в Бендерах, Жмеринках, Златоустах… Но Лида уже стучала каблучками у лифта.

Вечером я зашел к Боре Шальнову. Боря жил на третьем этаже в нашем подъезде. Я с ним с удовольствием иногда болтал на лестничной площадке перед сном. С Борей приятно потрепаться и выкурить по сигарете. С Шальновым мы дружили со школы, пока я не удрал в музыкальную. Я рассказал приятелю, что мы продаем квартиру.

– И вы тоже? Где собираетесь жить? – вовсе не удивился Боря.

– Вчера ездили по новым районам. Пять квартир посмотрели. Все на одно лицо…

– В нашем подъезде скоро москвичей не останется. Наверху банкир из Тюмени сразу две квартиры купил. Стены ломает, ремонт полным ходом… На втором дамочка из Казани въезжает. На пятом Щербаковы тоже свою квартиру продают какому-то кавказцу. Я этого кацо видел. На смотрины с охраной приезжал. До смешного времени дожили… Не Москва, а прямо Чикаго.

– А вы свою продать не думаете? – спросил я и потянулся за второй сигаретой.

– Уже продали. Только хозяин пропал. Не знаем, что теперь делать, – сказал Боря и поглядел на меня долгим печальным взглядом.

– Боря…

Я хотел расспросить соседа поподробнее, но Боря погасил сигарету об батарею и ушел спать. После разговора у меня осталось тяжелое чувство. Я вернулся домой. Хотелось уснуть. Меня утомили ночные бдения на кухне в последние дни. Но лечь не удалось. У нас в гостях пили чай Людвига Густавовна Рэй с дочерью и племянницей. Возраст Людвиги Густавовны составлял одну из тайн этой загадочной женщины. Я только знал, что она преподавала в консерватории еще во времена учебы моей мамы. Дочь и племянница выглядели так же неопределенно. Если не знать, что одна из женщин-мать, другая дочь, а третья племянница – всех троих легко принять за сестер. Людвига Густавовна курила папиросы «Казбек». Несколько окурков с остатками помады уже валялись в пепельнице. Сильный запах «Казбека», парфюма и пудры расползался по квартире. Кроме чая дамы пили ликер. Людвига Густавовна без ликера и шоколада в гости не ходила. Женщины вели активную беседу. Папа сидел, уткнувшись в рекламный еженедельник, и в разговоре не участвовал.

– Ты возмужал, Женя, – сказала Людвига Густавовна басом. – Я тебя год не видела… Продаете квартиру?

– Мы с родителями так решили, – ответил я.

– Из наших знакомых Раевские и Гриничи поступили так же… – вставила дочь.

Племянница состроила мне глазки и глотнула ликеру:

– Хотите рюмочку?

Я отказался: редко пью. Людвига Густавовна резко вскинула головку:

– А я люблю выпить! Твоя мама знает… Теперь проклятый возраст во всем ограничивает. Приятных вещей на свете остается все меньше.

– Зачем ты так говоришь?! – возмутились дочь и племянница. – Правда, Вероника, мама прибедняется? Представляете! Маман три месяца назад устроилась на работу.

– Куда, если не секрет? – спросил папа, приспустив газету.

– В казино, голубчик… В казино. На старости лет пустилась во все тяжкие…

Я не удержался и спросил Людвигу Густавовну:

– Вы играете в рулетку?

– Помилуй, Женя, чтобы играть в рулетку, нужны средства. Я работаю шпионкой.

Мама и я вытаращили глаза. Папа отложил свой еженедельник:

– Мадам, наверное, шутит?

– Нисколько, – произнесла Людвига Густавовна, очень довольная произведенным впечатлением. – Верунчик, помнишь, что я преподавала в консерватории?

– Конечно. Итальянский язык вокалистам, – ответила мама.

Людвига Густавовна залпом допила рюмку:

– Я вам доверюсь, как близким людям… Сначала меня пригласили прочитать лекцию о хороших манерах. Наше казино – предприятие совместное. Полдоли у итальянцев из Милана, братьев Сагетти. Знаете, теперешняя золотая молодежь не всегда отличает вилку от ножа. Когда я им сообщила, что рыбу ножом не режут, мне не поверили…

– Да, с воспитанием у них трудности, – согласилась мама. – Покупатель нашей квартиры, он себя Вадиком называет, на прощание сует мне руку первым!

– Вадиком? – переспросила Людвига Густавовна. – Любопытно… Так на чем я остановилась?

– На манерах, – подсказала племянница и положила в рот изрядный кусок шоколада.

– Сперва я объяснила, что дичь едят руками. Для рыбы и котлет существуют специальные вилки. С трудом вбила им в головы, что ложки, которыми хлебают, извините, суп, отличаются от десертных. Ложечки для чая и кофе тоже имеют разницу в размерах и форме, и так далее. Мне поручили воспитание прислуги казино. Определили сто долларов в месяц. Для меня это большие деньги. На пенсию я не могу себе позволить и приличного парфюма. Месяц я проработала. Кое-чему ребят научила. А однажды случайно Присутствовала на встрече своего мальчика-начальника с итальянскими партнерами. Вы не поверите, два жирных макаронника откровенно жульничали! Я не выдержала. Под приличным предлогом отвела своего мальчика в сторону и объяснила, как итальяшки с ним плутуют.

– Вы смелая женщина, Людвига Густавовна, – сказал папа. – За такой поступок можно получить неприятности.

– Голубчик! – Людвига Густавовна потушила очередной окурок в пепельнице. – В моем возрасте чувство страха притупляется наряду с другими… и кому нужна старая карга?!

Присутствующие стали дружно стыдить Людвигу Густавовну, уверяя, что она молода и прекрасна. Старуха снисходительно улыбнулась:

– После того случая мне предложили новую работу. Теперь, господа, я веду жизнь заправской одалиски. В полдень просыпаюсь, в обед завтракаю, к десяти иду на работу и возвращаюсь к рассвету.

– Такой режим может сказаться на вашем здоровье. Работать ночами вредно, – встревожилась мама.

– В моей возрастной категории говорить о вреде для здоровья просто комично… Наоборот, я стала себя чувствовать прекрасно. Появился азарт. Теперь я получаю четыреста долларов и имею три выходных.

– Оклад недурной, – согласился папа. – Но что входит в ваши обязанности?

– Голубчик, обязанности необременительны. Сижу, изображая Пиковую Даму. Эдакий декоративный атрибут казино с флером прошлого. Сижу с рюмкой ликера, раскладываю пасьянс и слушаю. Когда появляются хозяева с итальянской стороны, братья Сагетти, слушаю еще внимательнее. Вот и вся работа – обыкновенный шпионаж.

– Кто бы мог подумать?! – изумилась мама. – Людвига Густавовна – и шпионка!

– Верунчик, в нашей семье на хлеб зарабатываю я одна. Дочь со своим искусствоведческим образованием работу найти не может. Племянница гобеленами подрабатывает от случая к случаю… Так что кормилица я.

Все выпили за здоровье Людвиги Густавовны. Даже я не удержался и налил себе рюмку. Старуха достойно приняла всеобщее поклонение, раскланялась и заявила:

– Хватит заниматься моей персоной. Давайте поговорим о вашем покупателе. В казино месяц назад появился парень лет тридцати двух, по имени Вадик. Мне его представили как одного из новых совладельцев казино. Этот Вадик занял место корейца Кима. Два месяца назад Ким таинственно исчез. Ушел ночью прогулять собаку и не вернулся. Сидя мышкой за своим столиком, я, друзья, такого понаслушалась, чего ни в одном детективном романе не прочитаешь.

– Вадиков на свете много… – сказал папа.

– Пожалуй, – согласилась Людвига Густавовна. – Я вам сообщу, что мне известно о молодом человеке, а вы скажете, ваш это Вадик или не ваш.

– Я занимаюсь с его дочкой. Дочке восемь лет и зовут Элеонорой. – Мама думала, что бы еще такое сказать, и не нашла.

– Дочку я в казино не видела. В наше заведение-с детьми не приходят. Наш Вадик живет в Москве не очень давно. Он приехал с Западной Украины.

– Сходится, – сказал я. – И наш Вадик из Бендер. Его жена при мне сетовала, что ей в Москве не нравится – в Бендерах лучше.

– Мы сейчас его вычислим! – потерла ладошки Людвига Густавовна и затянулась папиросой. – Он ходит в синем пальто и носит радиотелефон в кармане.

– Они теперь все ходят с радиотелефонами. Слабая примета, – засомневался папа.

– Согласна, – задумалась Людвига Густавовна. – Есть еще один штрих: через каждые три слова повторяет «заметано».

– Точно, он! – обрадовался я.

– Похоже, – подтвердил папа, – очень похоже.

– Похоже?! – воскликнула мама. – Да он пришел ко мне с вашей, Людвига Густавовна, запиской!

– Ах я старая дура. Сама рекомендовала вам молодца, а теперь веду расследование… Чертов склероз… – Людвига Густавовна от смущения закурила новую папиросу.

– Дело не в возрасте. Я сам часто забываю самые простые вещи-.. – сказал папа, чтобы замять неловкость.

– Хорошо, голубчик, я постараюсь разузнать о возможностях и намерениях Вадика и через пару дней сообщу…

Распрощавшись с дамами, мы еще полчаса посидели на кухне. Мама мыла посуду. Мы с папой курили по «последней». С курением в нашей семье случился курьез. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я начал курить открыто при родителях. До этого смолил по подъездам. Первые три месяца моего открытого курения родители тихо и систематически меня изводили. В нашей семье не принято ущемлять права друг друга. Поэтому мама и папа ходили кругами, пытаясь действовать мне на психику незаметно. Папе антиникотиновая пропаганда давалась плохо, поскольку ему приходилось вести ее с сигаретой в зубах.

Однажды папа предложил бросить курить вместе. Месяц мы дома не курили. Я продолжал потихоньку курить в консерватории. Как-то я залез к папе в карман за мелочью для булочной. В кармане папиного плаща хранилась початая пачка сигарет. Оказывается, мы оба курили потихоньку друг от друга и от мамы. Я выложил перед папой доказательство его обмана и тут же достал свою пачку. Папа поглядел на сигареты, потом на меня. Мы переглянулись и скрючились от смеха. Застав нас в таком положении, мама ничего не могла понять. Пришлось раскрыть обман маме. С тех пор разговоров о вреде курения в доме не велось.

Перед сном папа сказал:

– Людвигу Густавовну нам послал сам Бог. Пусть наведет справки о Вадике. На всякий случай не помешает составить с ним письменный договор. Квартира – наша единственная ценность.

Людвига Густавовна позвонила через два дня.

– Вы, Женя, не могли бы с папой проводить меня сегодня на работу? Мне не хочется говорить по телефону.

Семейство Рэй обитало в переулке Сивцев Вражек. Мы застали Людвигу Густавовну за последними штрихами туалета:

– Я приношу глубокие извинения, но в моем возрасте макияж призван не подчеркивать, а скрывать. Еще десять минут, и я закончу работу над своим портретом.

Мы с папой уселись на полукруглый диванчик и стали осматриваться. Напротив нас, на стене, в массивной раме надменно щурился супруг хозяйки дома Адольф Рэй. Людвига Густавовна потеряла мужа в самом конце войны. Траурный треугольник пришел из Берлина. Адольф Иванович Рэй прошел войну переводчиком. При Хрущеве выяснилось, что он вовсе не погиб в Берлине, а был препровожден из Германии в магаданский лагерь, где его благополучно в сорок девятом расстреляли. Такой поворот событий никого в семье не удивил. Удивительно другое, как дворянин с немецкой и итальянской кровью пережил на свободе все довоенные годы.

Мы шли в сторону Арбата. Людвига Густавовна вела нас под руки.

– Друзья мои, что я вам могу сказать. Господа вроде Вадика – это особый народ. Они живут по законам волчьей стаи. Понятие «благородство» им неизвестно. Понятие чести имеется, но не в нашем, а в волчьем смысле. Я не удивлюсь, если узнаю, что Вадик убил корейца Кима, чтобы занять его место.

– Выходит, Вадик просто бандит! – воскликнул папа.

– Не исключено, – спокойно подтвердила Людвига Густавовна. – Но из этого не следует, что он вас обманет. В природе сытые хищники ходят на водопой и спокойно пьют воду вместе со своими жертвами.

– Слабое утешение, – заметил папа. – Что же нам делать?

– Материальное положение Вадика, насколько я знаю, позволяет ему купить вашу квартиру. Ему принадлежит половина казино. Другой половиной владеют итальянцы, два брата из Милана. И еще Вадик торгует детской одеждой. На детские товары льготные налоги. Любой потенциальный покупатель вашей квартиры может оказаться волком. Это вы, по крайней мере, уже знаете… Вот мы и пришли.

За углом светил смешными фонарями старый Арбат. Мы остановились возле обновленного особняка. Над входом пульсировала световая реклама «Казино DOG-GROUND». Людвига Густавовна протянула нам руки. Мы поблагодарили Людвигу Густавовну и побрели домой. По дороге я думал, что и в моей жизни появилась своя «Собачья площадка». Смутная тревога, жившая внутри с детских лет, сжала мне сердце.

– Что скажешь? – спросил папа.

– Что я могу сказать? – ответил я.

Через неделю мы переехали. Наш рояль Вадик покупать не стал. В полированной крышке «Стейнвея» он обнаружил потертости.

– Куплю новую «Ямаху». Лидке белый рояль иметь охота. Вас перевозка волнует? Не волнуйтесь, мои ребята вас мигом перевезут. Заметано.

«Стейнвей» в грузовой лифт нового дома не входил. Рабочие, нанятые Вадиком, оглашая гулкие лестничные пролеты сиплой матерщиной, втащили рояль на десятый этаж на руках. Мама беспокоилась, что они потребуют дополнительной платы. Но сиплый бугай с красной рожей прошипел:

– С нами разобрались. Все в ажуре…

Никакого письменного договора мы с Вадиком не заключили. Ни папа, ни мама, ни я не нашли в себе силы заговорить об этом. Как можно, глядя в глаза человеку, сообщить, что ты ему не доверяешь?!

Когда рабочие ушли, мы остались среди груды коробок с книгами, буфетов и разобранных шкафов, впервые одни за последние сутки. Над квартирой повисла угнетающая тишина. Переезд произошел. Богачами мы не стали. Никаких денег нам Вадик пока не дал. Каждый из нас думал об этом про себя. У меня на языке вертелись обидные слова в адрес родителей. Тянуло выговорить им за непростительную наивность. Но я сам хорош. Мой голос на семейном совете звучал громче других… Я первый ратовал за переезд. Во всем виновата наша интеллигентская мягкотелость. Что мы сделаем, если Вадик нам денег вообще не даст? Ничего. Документов, обязательств, расписок мы не имеем. Продажа и покупка жилья в Москве – дело новое и невероятное. Несмотря на первые ростки демократии, мы по привычке советских лет ощущаем себя подпольными аферистами. Страх перед властью пропитывает все наше существо. Почему Вадики, а не мы, так легко и быстро пользуются возможностью нового времени? Потому, что они волки? Тогда кто мы? Сумела же Людвига Густавовна приспособиться! Работает в самом волчьем логове и не боится. Конечно, она аристократка! В чем же различие между аристократом и интеллигентом?

Аристократа с детства приучали к шпаге. Его учили не только морально, но и физически смолоду защищать свою честь. Вдалбливали: потерять честь страшнее, чем жизнь. Это вошло в гены. А в интеллигентных семьях с малолетства воспитывается пренебрежение к физической силе. Главное – интеллект. Поэтому мы хлюпики и трусы. Аристократы пошли с оружием в руках драться против красных. Интеллигенты сами подначивали красных, а потом писали друг на друга доносы и гнили в лагерях.

Папа потянулся за третьей сигаретой, когда в дверь позвонил Вадик. Достав из кейса машинку, Вадик принялся за подсчеты. Из цены нашей квартиры он вычел расходы, данные в виде взяток различным чиновникам, уплаты коммунальных услуг, просроченные нами за много месяцев, неоплаченные телефонные переговоры. За всеми вычетами, с учетом стоимости нашей квартиры, нам осталось четырнадцать тысяч сто двенадцать долларов. Вадик снова открыл кейс. Стодолларовые купюры, перехваченные банковской лентой, мы видели впервые. Вадик разорвал упаковку и ловко, словно колоду карт, пересчитал деньги.

– Теперь вы.

Папа заметил, что вполне доверяет Вадику. Но Вадик настоял на своем.

– Денежки любят счет… – изрек он и сосредоточенно дождался, пока мы медленно и бестолково покончили с проверкой.

– Порядок, – подытожил Вадик. – Сегодня вторник. Вера Николаевна, три дня вам на обустройство. В пятницу, как всегда, в тринадцать ноль-ноль, Элеонора у вас. Заметано? Свой бывший телефон помните? Если что, звоните…

Оставшись снова одни, мы переглянулись. Папа схватил за руки меня и маму. Мы заорали и, словно дикари вокруг жертвы, запрыгали вокруг долларов. Окажись кто поблизости, попробуй его потом убедить, что он находится в приличной семье физика и двух музыкантов… с консерваторским образованием. Первой опомнилась мама. Она собрала деньга, спрятала их в жестяную коробку с надписью «Гречка» в заявила:

– Мужики, пора обмыть чаепитием нашу новую кухню. Ступайте в магазин.

Мы шли как на разведку. Кроме долларов Вадика, других денег в доме не оказалось. Мы взяли сто долларов и отправились на поиски торгового центра. Преодолев месиво новостроек, забрызганные глиной из-под колес самосвала, мы вышли к цели. В двухэтажной коробке внизу торговали продуктами, на втором этаже тряпками и ширпотребом. Рядом с коммерческим отделом притулилась будка обмена валюты. Крепкий парень в камуфляжном костюме пускал к окошку по одному человеку. За окошком девица проверяла купюры на фальшивость. Она засовывала их в специальную машинку, слюнявила и терла ластиком. Когда наша сотенная оказалась у нее в руках, у меня по спине пробежал неприятный холодок – вдруг наша фальшивая?! Мы с папой переглянулись. По папиным глазам я понял, что его посетила такая же мысль… Объективных причин для недоверия Вадику у нас не было. Он всегда аккуратно расплачивался с мамой за уроки, в последней сделке тоже пунктуально выполнил все, что обещал. Откуда наши сомнения?

Стодолларовая оказалась настоящей. Девица выдала из окошечка двести тысяч рублей! Такими богачами мы с папой никогда не были. Гулять так гулять! Чай по обмывке квартиры превратился в пир. Снова на нашем столе шоколад, икра и торт, снова швейцарский сыр и забытая сырковая масса с изюмом. Мы чокались полусладким шампанским: мама пила только полусладкое.

Мы рассказали маме, какие приметы и заметки делали по дороге в магазин, чтобы не заблудиться на обратном пути. Смеялись до слез. Каким придется заводить новый гардероб? Без резиновых сапог нам теперь не обойтись. К резиновым сапогам вполне подойдет телогрейка. Почему-то вспомнили, что деревенские зовут телогрейку фуфайкой, а чашку для чая – бокалом. Каждое слово друг друга вызывало смех. Нам требовалась разрядка. Слишком измотало нас напряжение последних дней. Опять мы просидели на кухне до глубокой ночи. Стелили матрасы прямо на полу новой квартиры. Мы укладывались спать впервые обеспеченными людьми. Это чувство было настолько ново и волнительно, что погружаться в сон было жалко…

Поутру, за завтраком, мы держали совет, как поступить с деньгами. Доллары жгли нам внутренности. В нашей семье деньги долго не держались. Мама имела право на звание самой безалаберной хозяйки Дома полярников. Она могла выйти в магазин за хлебом и вернуться назад, потратив всю папину зарплату на шкатулку Палеха или хрустальную вазу для цветов.

Получай родители зарплату, как все, два раза в месяц, денег до получки им бы никогда не хватало. Вести учет семейного бюджета родители не помышляли. Но деньги приходили постоянно. Кончилась папина зарплата, приносили пенсию маминому дедушке. Кончалась пенсия, наступали дни выплаты в Росконцерте. Сбережений не получалось. По этой причине мы глядели два десятка лет в черно-белый экран старенького «Темпа». Пользовались холодильником «ЗИЛ», еще от маминого дедушки. Ручка у холодильника давно отвалилась и агрегат открывался и закрывался специальным крючком из гвоздя. Мы с папой облизывались на «Волгу» соседа Щербакова. Особенно когда он снаряжал ее во дворе для поездки в отпуск. Щербаков – заядлый рыбак и каждый год ездил в одно и то же место, на Азов, где река Кубань, образуя лиманы и рукава, впадает в море. После возвращения семейство Щербаковых, сияя шоколадным загаром, угощало соседей вялеными лещами и восторженно делилось приключениями отпуска.

Мы с папой не признавали ровное песчаное дно Азовского моря. Но с каким наслаждением мы бы отправились на машине в Коктебель. Мы обожали нырять между скал в масках. Плавать под водой и разглядывать удивительную морскую жизнь. Пугать смешных злющих крабов, любоваться переливом медуз. Люди везли с юга фрукты, мы же тащили мешок с камнями. Как мы мучились, оставляя часть коллекции камешков – все собранное нам увезти не под силу. Вот если машина…

В нашей семье только мама не умела плавать. Она окуналась возле берега и с волнением дожидалась, пока мы вынырнем. Мама очень боялась глубины. Ей казалось, что там нас поджидают ужасные чудовища, вроде осьминогов и огромных акул. Коктебель вспоминался как рай. О поездке туда на собственной машине можно только мечтать…

В то утро все наши мечты могли стать явью. В жестяной коробке с надписью «Гречка» дремали новенькие зеленые доллары. Но мы в первый раз в жизни решили не поддаваться соблазну, а проявить волю. Мы вложили деньги в рост. На пять тысяч долларов мы купили акции «МММ», на пять тысяч открыли счет в банке «Чара». Мы приняли такое решение, рассудив, что если одна из фирм лопнет, мы подстрахованы другой. Проделав эту финансовую операцию, мы вздохнули с облегчением.

Теперь наш капитал рос с каждым днем. Укладываясь спать, мы знали, что стали богаче на сорок – пятьдесят долларов. Семья заболела золотой лихорадкой. Владельцы «МММ» и «Чары» стали для нас ближе друзей и родственников. Рекламу «МММ» мы смотрели как самый захватывающий остросюжетный фильм. Чтобы получать полное удовольствие, мы совершили единственную покупку – приобрели цветной «Панасоник». Мы не замечали, что братья из рекламы Мавроди, владельца «МММ», скорее смахивают на Шариковых из «Собачьего сердца» Булгакова. Мы видели в них наших сообщников, людей новой формации, предвестников всеобщего демократического рая. Сообщения, что наши акции растут на двадцать процентов в сутки, воспринимались нами нормальным и приятным ходом вещей. А как же иначе? Там наши деньги.

Мама, сославшись на самочувствие, отказала в занятиях Элеоноре. Зачем давать уроки сопливой девчонке, если мы теперь богачи. Другие ученики сами отвалились. Возить своих чад на окраину у родителей не хватало времени и сил.

Теперь посторонние занятия нас не отвлекали. У нас появились новые заботы. Раз в месяц нужно было отстоять очередь в банке «Чара», чтобы вынуть проценты и положить деньги снова. По вечерам с карандашом в руке подсчитывали суточный заработок. В коробке с надписью «Гречка» теперь хранились акции «МММ» и бумаги «Чары». Хотя мы ничем серьезным в то время не занимались, времени нам не хватало. Мы даже не успевали распаковать и расставить вещи. Книги продолжали покоиться в коробках. Я по узлам искал себе носки и полотенца. «Панасоник» в доме не выключался. Мы боялись пропустить сообщение о наших финансовых магнатах. У нас пропал аппетит. На кухонном столе заветривалась любимая нами икра. Мы то и дело отправляли в мусоропровод лежалые паштеты в заграничных упаковках. Папа осунулся, в глазах его появился нездоровый блеск, а щеки часто покрывались розовыми пятнами. Акции «МММ» выросли в три раза. Вклад в банке «Чара» удвоился. В разгар лета мы даже и не помышляли уехать на отдых.

Вокруг нашего дома продолжалась стройка. Поднимая жуткую пыль, мимо подъезда проносились самосвалы. Мама из магазина являлась запыленной, как из многодневного похода по пустыне. Я, ненавидящий нечищеную обувь, перестал брать в руки сапожную щетку. Нам теперь ничего не стоило позволить себе самый лучший санаторий в Крыму, но мы не могли удалиться от центра событий. Мы ловили и обсуждали все слухи.

В Москве стояла жара, но возле банка «Чара» и на Варшавке всегда толпился народ. С каждым днем народу становилось все больше. Желание быстро разбогатеть заставляло десятки тысяч людей каждый день покупать акции и нести деньги в банк. Москвичи продавали все, что у них было: квартиры, дачи, машины. Люди часами выстаивали в очередях, чтобы отдать свои деньги.

Главным нашим удовольствием стало составление проектов на будущее. Домик в Крыму ушел на второй план. Мы с папой задумались о строительстве загородного дома. Под Москвой стали продаваться участки. Днем мы скупали рекламные издания, а вечерами изучали предложения.

Папа всю жизнь мечтал построить дачу своими руками. А теперь, когда появилась реальная возможность для осуществления подобного плана, папа ушел в затею с головой. По мере увеличения нашего капитала план менялся. Проект дачи перерастал в замысел загородного дома для проживания круглый год. Снова мы сидели до ночи на кухне и спорили. Мама только успевала выбрасывать окурки из пепельницы. Дым стоял коромыслом. Каким должен быть наш дом? Вокруг все больше бандитов. Загородный дом лучше построить как крепость. Огромный забор вокруг. Крепкие стальные ворота. Первый этаж папа предлагал лишить окон, а еще надежнее засыпать грунтом. Получится, что на пригорке стоит одноэтажный дом. На первом этаже, скрытом под землей, расположить кухню, ванную с бассейном, гараж и все хозяйственные службы.

Я убеждал отца, что сидеть в бункере целыми днями глупо. Если нас захотят ограбить, никакой грунт не поможет. Я понимал, что папа не так боится разбойничьих набегов, тут достаточно хорошей собаки, он подсознательно желает спрятать себя от глаз государства. Дом большой, а кажется маленьким. Для этого хорошо спрятать один этаж под грунт.

– Папа, перестань дрожать. Ты уже живешь на проценты, как капиталист, а мыслишь, как забитый советский служащий. Ты привык, что вам разрешали строить курятники на шести сотках. Вся страна отдыхала в курятниках. Что можно спросить с человека, если у него психология курицы? Сиди и жди, пока тебе отрежут голову и засунут в суп. Тебе непонятно, что этим власть давила в человеке чувство собственного достоинства?! Вот и добились. Работать по-настоящему и жить красиво народ боится. Лучше тихо украсть и скромно спрятаться.

Папа злился, говорил, что я не понимаю, где живу. Ему, засекреченному ученому, лучше знать, что к чему…

Мы ложились спать раздосадованные друг на друга. Папа злился на меня, я на него и на себя. Упрекая отца в трусости, я ловил себя на мысли, что спорю больше с собой. Я, может, в меньшей степени, но тоже испытывал страх и беспомощность перед принятием серьезных решений.

Но один из поступков, который я совершил неделю назад, давал повод для оптимизма. Папа этого сделать не мог, а я совершил – дал взятку чиновнику. Не знаю, как это получилось! Телефон на общих основаниях нам полагался через полтора-два года. Так официально значилось в открытке. Открытка пришла в ответ на наше заявление с просьбой о телефоне. Живя в стране не первый год, мы все понимали, что верить этому условному сроку надо с большими поправками.

Я набрался смелости и позвонил Вадику. В моем представлении Вадик мог все. Выслушав мои жалобные сентенции, Вадик спросил:

– Ты сколько предлагал?

Я не понял:

– Что – сколько?

– Сколько денег ты предложил начальнику узла? – повторил Вадик. В его голосе я услышал нотки раздражения.

– Там есть расценки. Деньги принимают только перед установкой. А этого надо ждать полтора года…

– Пацан! – рассердился Вадик. – Иди к начальнику узла. В конверт положи пятьсот долларов. Через три дня у тебя будет телефон.

– Вадик, я не смогу добиться приема. Там запись на три месяца вперед.

– У тебя в голове мозги или сено? Скажи, что ты из редакции пришел. Пришел брать интервью, – Вадик бросил трубку.

Когда я вошел в кабинет начальника телефонного узла, у меня тряслись ноги.

– Из какой газеты вы, молодой человек? – спросил меня чиновник с заплывшим глазом.

У меня выступил холодный пот, и я лишился дара речи. Собрав все силы, я протянул конверт и прошептал:

– Там все написано.

Чиновник взял конверт, заглянул туда краем глаза и тихо, как будто разговор шел о давно понятном деле, спросил:

– Адрес?

Через неделю у нас связь с внешним миром состоялась. Папа пожал мне руку и долго расспрашивал. Историю посещения чиновника мне пришлось пересказывать раз десять. Теперь телефон в нашей квартире звонил беспрерывно.

Став акционерами и вкладчиками, мы приобрели массу новых знакомых. Причем вкладчики банка «Чара» предпочитали общаться с мамой. Акционеры «МММ» – со мной и с папой. Теперь нам незачем ездить в город (городом мы стали называть центр Москвы). Интересующие нас новости поступали по телефону. Звонков стало столько, что на ночь нам пришлось отключать телефон. Мама включала телефон в десять. Первый звонок предназначался ей. Пожилой дирижер Семен Исаакович Ризман желал маме доброго утра, затем справлялся о здоровье мамы и всех членов нашей семьи, потом, передав для нас приветы, Семен Исаакович докладывал маме, кто из известных артистов, художников и писателей пополнил ряды вкладчиков. Семен Исаакович носился с идеей организовать клуб вкладчиков. Если с каждого брать небольшую сумму на взнос, можно построить прекрасный дом с концертным залом и рестораном. Клуб тут же заменит Центральный дом работников искусств. Там давно ничего интересного не происходит. Семен Исаакович разочаровался в своей дирижерской профессии и с удовольствием возглавил бы клуб. Маму больше волновало состояние банка «Чара».

– Вера Николаевна! О чем вы говорите? Вчера в «Чару» сдал десять тысяч долларов скульптор Кикогосян! У него такие связи! Будьте уверены, такой человек зря не принесет свои деньги…

Мне звонили по очереди инженер Костя, осветитель из театра Моссовета Гриша и бездельник Сережа. Инженер Костя пребывал в состоянии вечной паники:

– Женя! Конец! Срочно продавай все акции. Завтра «МММ» крышка. Сегодня на Варшавке столько милиции. Это неспроста!

Через полчаса Гриша сообщал, что «МММ» вложил деньги в автомобильные заводы.

– Акции взлетят в цене в ближайшие дни. Я выпросил у отца золотой портсигар. Сдал в скупку. Купил акции на все! Давай скорей! Ищи деньги!

Сережа звонил под вечер. Он торчал на Варшавке целыми днями и вечером делился впечатлениями:

– Сегодня из ворот фирмы выехало двадцать машин с акциями, с деньгами вернулось семнадцать. Представляешь оборотик!

В то утро мама собиралась ехать в центр. Ее подруге Валентине Александровне Михайловской исполнялось пятьдесят пять лет. Певица Валентина Александровна к своему юбилею относилась очень серьезно.

Мама не хотела обидеть подругу и решила ехать. Мама гладила платье, когда позвонили в дверь. Я впустил в прихожую пожилого мужчину. Лицо его было мне знакомо. Пока я, неловко улыбаясь, пытался припомнить имя гостя, он сказал:

– Мне бы Веру Николаевну.

Я сообщил, что мама в неглиже. Тогда гость попросил позвать папу.

– Папа в торговом центре. Возможно, мне удастся вам помочь…

– Вы меня узнаете? Я Витек, водитель Вадика…

Я вспомнил. За прошедшее время перед нами прошло такое количество новых лиц, что моя рассеянность была объяснима.

– Я вас внимательно слушаю.

– Вадик велел передать, что банк «Чара» на грани банкротства.

– Откуда Вадику известно, что мы вложили деньги в «Чару»?

– Много ваших отнесли туда деньги. Вадик решил на всякий случай послать меня.

Я поблагодарил. Извинился, что не сообщил Вадику номер нашего телефона и, стараясь не терять самообладания, распрощался с гостем. Папа, как Назло, не возвращался. Говорить с мамой без папы я не хотел. Я пошел на кухню, вынул из буфета пачку сигарет и жадно затянулся. Мы договорились с папой натощак не курить. Сигарета вызвала легкое головокружение. Папа вошел на кухню я уже хотел отчитать меня, но, заметив мою бледность, спросил:

– Что случилось?

Пока я рассказывал, папа так и стоял с авоськой.

Из авоськи кроме свертков и хлеба торчали хвосты бананов. Все давно носили продукты в полиэтиленовых пакетах, но папа с авоськой не расставался. Меня злила старомодная привычка отца, и я не упускал случая поддеть его. Но сегодня было не до шуток. Лицо папы медленно начало покрываться розовыми пятнами.

– Мама знает?

– Нет, маме я не сказал. Она гладит свое платье к юбилею…

– И не говори.

– Что будем делать? – спросил я.

– Надо ехать, немедленно снимать деньги со счета! – ответил папа и стал машинально выкладывать продукты из авоськи.

– Лишимся процентов. По договору нам осталось пять дней. И не только процентов, из нас вычтут неустойку за нарушение срока договора, – ответил я.

– Немедленно едем в банк. На месте посмотрим, как поступить…

Папа аккуратно сложил авоську и положил в карман. Через пять минут, что-то соврав маме, мы вышли из дома.

В метро папа задумался:

– А что, если у Вадика ложные сведения? Непроверенные слухи?

– Зачем Вадику отвлекать от работы шофера? Гнать его к нам в Тмутаракань? Нет, Вадик информацией владеет.

Но пала не сдавался:

– А что, если Вадик заинтересован в крушении банка? Слухи сами не рождаются. Слухи создают конкуренты…

– Папа, у нас нет оснований не доверять Вадику. Давай будем объективны. Если он хотел нас надуть, для этого были прекрасные возможности… – ответил я, но уже менее убежденно. Я вспомнил, сколько раз и у меня шевелилось подозрение насчет намерений Вадика, но до сих пор они оказывались беспочвенными.

– Дай бы Бог, – неуверенно согласился папа.

– Почему мы всегда думаем о людях плохо, не имея для этого никаких оснований?..

Но шум в вагоне перекрыл мои слова. Папа не расслышал и продолжал свое:

– Вадик – человек не нашего круга, даже не москвич. По-русски правильно говорить не умеет. В лексиконе Вадика с трудом пятьдесят слов наберется.

– Прости папа, но ты несешь чепуху! Эти люди сейчас открывают новые фирмы, крутят деньги, создают рабочие места. Погляди на наших знакомых москвичей. Одна Людвига Густавовна вписалась в новую волну. А кто еще?! Наши интеллигенты или плачутся, или удирают!

Я кричал на ухо папе, он кричал мне. На Павелецкой в вагон вошел шестилетний цыганенок. На плечах мальчика сидела двухлетняя девочка. Цыганенок играл на маленькой гармошке. В паузах мальчик сообщал, что они с сестрой два дня ничего не ели. В растопыренный целлофановый пакет пассажиры щедро накладывали купюры и растроганно переглядывались. Маленький дуэт имел успех. На следующей станции дети вышли, а в другую дверь вошла точно такая же пара. На монолог о двухдневном голодании вагон ответил громким смехом. Гонорар был мизерным. Я вспомнил о знаменитом изречении: «Трагедия, повторенная дважды, превращается в фарс».

В подземном переходе монашки собирали на храм. Через пять метров играл скрипач. У его ног, раскрыв зев, лежал чемодан с несколькими купюрами. Молодой человек исполнял «Времена года» Вивальди. Я подумал, что, если мы разоримся, я так на хлеб зарабатывать не смогу – рояль в подземный ход не затащишь.

Еще не дойдя до здания банка, я понял, что Вадик Прислал своего шофера не зря. Толпы рвались к дверям. Люди толкались и кричали. Никто никого не слушал. В глазах людей читались ужас и смятение. Протиснуться к парадному мы не смогли. Вокруг попадались знакомые лица. Писатели, артисты. Многие мелькали по телевизору. Слухи доносились самые разные. Говорили, что владельца «Чары» отравили. Другие уверяли, что в него стреляли – банкир лежит в реанимации. Третьи доказывали, что верхушка банка сбежала с нашими деньгами в Америку. Одна старуха кричала, что тут евреи ели детей. Злодеев накрыли и идет следствие. Многие считали, что власть наехала на банк, испугавшись его могущества, не обошлось без КГБ.

Мы попытались протиснуться к дверям. Папе порвали рукав. Я потерял ботинок, а пока пытался его найти, меня чуть не задавили насмерть. Вернуться назад мы тоже не могли. Сзади наседали. Я потерял папу и уже не думал ни о чем, лишь бы выйти из толкучки живым. Понемногу меня охватывал животный ужас. Люди, толкавшие меня, на глазах теряли человеческий облик.

Сзади наседали новые вкладчики. Меня выпихнули к дверям и зажали. Мой нос уткнулся в объявление банка. Бумага висела так близко, что я с трудом прочел текст: «Выплата процентов и другие банковские операции прекращены на неделю». Меня так прижали к объявлению, что я видел мельчайшие подтеки типографской краски. Еще минута, и я потеряю сознание. Но тут омоновец из охраны, которого зажали справа от меня, выстрелил в воздух из автомата. Народ отшатнулся, и я проскользнул на свободное пространство. Сзади послышался жуткий крик. Женщину с поломанными ребрами отнесли к скамейке. Знакомый по фильмам артист пытался приладить оторванную брючину.

Прибывший отряд ОМОНа оцепил здание. Папа бегал между людьми и искал меня. Я кричал, но он не слышал. Наконец мы встретились. Наши потери после боя оказались невелики. Папа лишился рукава и трех пуговиц, а мне затоптали ботинок. Немного распухла кисть руки, которой я отталкивался от двери.

С прибытием ОМОНа ситуация вокруг изменилась. Люди собирались кучками возле активистов. Активисты говорили, а люди слушали. В одной из групп я заметил Валентину Александровну, к которой мама собиралась на юбилей. Я подумал, что мама не догадается позвонить подруге и поедет напрасно. Михайловская смотрела на мир расширенными от ужаса глазами, ей сегодня не до юбилея. Свой подарок от «Чары» она уже получила. Зато мы поговорили с Семеном Исааковичем, дирижером, что звонил маме по утрам. Он нам сказал то, что мы давно сами знали: банк закрыт и неделю операций вести не будет.

– Хорошо, если неделю… Плохо, если навсегда, – философски заметил Семен Исаакович и добавил:

– Кто бы мог подумать. Сам Кикогосян неделю назад принес сюда десять тысяч долларов. Если бы вы знали, какие у него связи…

– Что мы будем делать? – спросил папа.

– А что мы можем сделать? – спросил я.

За женщиной с поломанными ребрами приехала «скорая помощь». Первую жертву финансового фронта увезли в Склифосовского.

Вечером мы сидели у телевизора и ждали сообщений. Мама, как я и предполагал, напрасно съездила к подруге. Юбилей не состоялся. Мама ругала нас за скрытность. Сообщений о банке «Чара» в этот вечер по телевизору не передали. Только на следующее утро в «Московских новостях» диктор коротко заметил: «В связи с ревизией банк «Чара» на неопределенное время прекращает операции с населением».

А вечером выступил сам директор банка. Он оказался живым, но выглядел бледным и утомленным. Факт, что банкир не удрал в Америку с нашими деньгами, немного успокаивал. Он старался казаться бодрым, сказал, что вкладчики могут спать спокойно. Ревизия ничего незаконного в деятельности банка не найдет. Незаконной деятельности банк не вел. Через неделю или чуть больше начнется нормальная работа.

Через неделю банк «Чара» не открылся. Прошло две недели, потом три. Утром маме позвонил Семен Исаакович:

– Мне не хотелось вас огорчать. Вера Николаевна, но вы все равно узнаете. Директор банка вчера ночью скончался.

– Это значит, что мы наши деньги потеряли? – спросила мама.

– Боюсь, что так… – ответил Семен Исаакович и добавил:

– Хорошо, что я сам ничего не вложил.

Представляете, на старости лет потерять последние гроши.

– Вы не были вкладчиком?! – поразилась мама. – Тогда что же вы так активно во всем участвовали?

– Я же вам рассказывал. У меня была идея создать при «Чаре» клуб творческих работников. Поверьте, очень перспективная идея…

Мама бросила трубку. Больше о дирижере Семене Исааковиче Ризмане мы ничего не слышали. Наши деньги в «Чаре» пропали. Мы потеряли пятнадцать тысяч долларов, сумму, которую нам Вадик выплатил за квартиру. Положи мы вклад на неделю раньше, все могло быть по-другому. Страшно подумать, сколько мы могли бы купить на эти деньги. За три-четыре тысячи мы могли иметь новую хорошую машину. Еще за пару тысяч – теплый гараж. За семь-восемь тысяч могли жить в Крыму в своем доме. А на оставшиеся деньги заменить холодильник. Сделать первоклассный ремонт в квартире.

Вся надежда теперь на акции. Акции «МММ» продолжали бешено расти. Мы снова совещались до поздней ночи. Если сейчас акции продать, мы получим те пятнадцать тысяч, с которых все начиналось. А через месяц сумма процентов приблизится к той, что мы потеряли в «Чаре». Как поступить? Очень обидно столько времени считать и прикидывать, а в результате остаться при своих. Сколько радужных планов впустую. Плакал тогда наш загородный дом. Папа почти закончил его проект. Проект, утвержденный на семейном совете. Мы в своих мечтах уже бродили по комнатам, грелись у камина, любовались цветочными клумбами… И все это возможно. Надо только на месяц набраться терпения.

– Кто за то, чтобы рискнуть? – спросил папа и поднял руку. Я задумался. Очень хотелось сказать «да», но вдруг «МММ» лопнет? Мы останемся ни с чем. Останемся в этой дыре без денег. Что тогда?

Папа видел, что мы с мамой сомневаемся.

– Давайте рассуждать трезво! – призывал папа. – Я сегодня за день насчитал пятьдесят рекламных вставок. Зачем фирме тратить столько денег на рекламу, если она того и гляди лопнет?! Посмотрите, телевизионная реклама компании превратилась в многосерийные сюжеты. Герои роликов, счастливые акционеры, на глазах у миллионов зрителей богатеют, устраивают свою личную жизнь, путешествуют по всему свету, покупают дома в Европе и Америке! В голове не укладывается, что вся эта многослойная фабрика общественной обработки служит кучке жуликов. Разве вы не видите за этим руку государства?!

Аргументы папы казались разумными. Первой сломалась мама:

– Хорошо. Я согласна. Но у меня к вам одно условие.

Мы с папой затихли. Мама впервые после краха «Чары» улыбнулась:

– Давайте, мужики, на этот месяц уедем отдыхать. Не хочу каждый день трепать нервы, ловить разные слухи. Посмотрите, какое лето проходит, а мы тут в пылище сидим. Для чего тогда деньги, если от них одни неприятности?

– Согласен! – сказал папа и глаза у него загорелись, как у ребенка.

Мы ударили по рукам. Мама расцеловала нас с папой и впервые за много дней уселась за рояль. Я смотрел на маму, она играла «Арабески» Шумана, улыбалась и молодела на глазах. Морщинки разгладились, на щеках появился румянец. Под озорную, игривую музыку я вспомнил маму моего детства. Маму, довольную прошедшим концертом, окруженную цветами и поклонниками. Я впервые подумал о родителях с позиции взрослого человека. Мы поменялись местами. Я отягощен заботами о будущем, стар и расчетлив. Они наивны и беспомощны. Что видели они за прошедшие годы? Папа в вечном страхе перед КГБ в засекреченном институте. Мама, вынужденная неумело сводить концы с концами. Автомобиля, шикарного холодильника и цветного телевизора у нас не завелось вовсе не от безалаберности мамы, ей больше всего нравилось нас баловать. Потому и уходили семейные деньги на ветчину и тортики. И деньги это были не большие. Чтобы с них сделать сбережения, пришлось бы отказать семье во всем. Маме всегда хотелось праздника, вот она и срывалась иногда на ненужные шкатулки и вазы. В тот день мама играла бесподобно…

Мы ехали к морю в отдельном купе. Поменяв заначку – последние доллары – на рубли, мы скупили все купе. Оплатили четвертую полку. Такую роскошь семья позволила себе впервые в жизни. Гулять так гулять! Путешествовать в поезде своей семьей, без посторонних людей – настоящее счастье. Нам с папой удалось приоткрыть окно и мама разрешила нам курить, не выходя в вонючий тамбур. В дорогу мы купили копченых кур, фрукты и жесткого отечественного сервелата. Наша копченая колбаса намного вкуснее импортной. Папа всегда понимал толк в продуктах. Мама выпила немного ликера, мы с папой по стаканчику армянского коньяка. До Воронежа мы резались в подкидного дурака. В Воронеже мы с папой вышли на перрон и истратили кучу денег. Как не купить огромных красных раков по пятьсот рублей за штуку. Мы взяли два десятка. Раки без пива – это ни на что не похоже. А к пиву как не взять вяленого леща? Кутить так кутить! Впереди целые сутки. Мы ехали в Гагру.

Сначала мы решили отправиться в Крым, но мама сказала, что сидеть на берегу и волноваться за нас не желает. Тогда я взял инициативу в свои руки и спросил:

– Скажите, господа, где вы провели свой медовый месяц? Мне кажется, что мое появление имеет к этому факту прямое отношение…

Я прекрасно знал: в свадебное путешествие родители отправились в Гагру. Сто раз вспоминалось, как они сняли маленькую комнатку у официантки местного ресторана. Как одинокая грузинка Этери, умиляясь на молодую чету, закармливала их, как поросят на убой. Столы, заваленные хачапури, жареными цыплятами, индейками с зеленью и великолепными ткемали, родители всю жизнь вспоминали как сладкий сон. Несмотря на бесплатный стол, путешественники к концу отпуска умудрились остаться без копейки. Этери предложила им деньги на обратную дорогу, но маме и папе стало стыдно – и так, сдав комнату за пятьдесят рублей, женщина скормила им, если пересчитать на рубли, не меньше тысячи. От денег папа с мамой гордо отказались.

В поезд забрались зайцами. И опять чудо! Пожилой проводник, абхазец Мясак, сперва рассердился на безбилетников, но потом, узнав, что они молодожены и возвращаются из свадебного путешествия, запустил родителей в свое купе. В вагоне ехали знакомые проводнику абхазцы. Они занимали два купе. Весть о молодоженах сразу разнеслась среди пассажиров. Обратное путешествие для родителей превратилось в продолжение свадьбы. Пир шел до самой Москвы. Домой папа и мама вернулись навеселе, закормленные и одаренные подарками. Смешной толстый грек по фамилии Каравитогла умудрился собрать деньги с пассажиров. Разгружая на кухне корзину с надаренными фруктами, папа и мама обнаружили на дне конверт. В нем лежали пятьсот рублей четвертаками.

Рассказы родителей об этом приключении я слышал множество раз. Имена Этери, Мясака и смешная фамилия Каравитогла давно жили в нашей семье. Хотя родители с ними больше не встречались, а я их вовсе никогда не видел…

Я сказал родителям:

– Свадебное путешествие – единственное путешествие без меня. Пора исправить эту несправедливость.

Мы вторую неделю жили в Гагре, выдерживая неписаное правило – не касаться в разговорах темы акций. Провидение само заботилось о нас. В номере деревянной гостиницы, бывшем дворце царского вельможи Гагрипше, телевизор не работал. Свой транзистор мы специально оставили в Москве. Завтракали мы в роскошном курзале с огромным итальянским окном в стиле «модерн» и отправлялись на пляж. Отдыхающих, несмотря на сезон, приехало немного. Каждый вечер папа и мама собирались на следующий день найти домик Этери и навестить женщину. Я тоже был не прочь познакомиться с хозяйкой, приютившей родителей на медовый месяц. Но после пляжа, разомлев от солнца, мы откладывали поход на завтра.

Мы с папой много плавали. Мама плескалась у берега и загорала. На ночь мы мазали себя кефиром и кремами. Все равно у меня и у мамы кожа слезала клочьями. Папа не обгорал. Он не передал мне генетически противоядия от солнца, что я и ставил отцу в укор.

Мы вторую неделю не знали, что делается в стране. Тем утром мы, как всегда, отправились на пляж.

Нас удивило, что, выйдя к морю, мы никого не увидели. В предыдущие дни народу на пляже хватало. Много меньше, чем во времена, когда место на песке приходилось добывать, но все же народ загорал. Безлюдье нас удивило, но мы не придали этому большого значения. Мы с папой сразу уплыли метров на пятьсот и вдруг услышали гром. Поглядели на небо – небо над нами синело безмятежной лазурью. Поглядели на берег и увидели маму. Мама бегала и размахивала руками. Фигурка мамы вдали казалась маленькой и комичной, как будто она исполняла ритуальный танец ча необитаемом острове. Еще не доплыв до берега, мы услышали, что мама кричит:

– Там стреляют!

Мама казалась бледной и испуганной. Через минуту и мы услышали стрельбу. Ухало со стороны Сухуми. Наскоро одевшись, мы побежали в гостиницу. Чтобы попасть в Гагрипшу, нужно перейти сухумское шоссе. По шоссе сплошным потоком брели люди с чемоданами и колясками, наполненными вещами. Многие женщины плакали, мужчины шли молча с угрюмыми лицами.

Мы пытались расспросить народ, узнать, что случилось. Но люди проходили молча. С нами никто не хотел говорить. Наконец один старик с седой небритой щетиной остановился, опустил поклажу и оглядел нас долгим, печальным взором.

– Откуда вы, дети?

– Из Москвы, – ответил папа. – Что здесь происходит?

– Абхазы взбунтовались. Мы уходим в Грузию с тем, что удалось взять в руки. Уходите и вы к себе в Россию. Тут началась война.

Старик взвалил на плечи мешок и потащился вслед за другими беженцами.

На железнодорожном вокзале царила паника. Расписание отменили. Люди набивались в товарные вагоны, не зная, поедут ли они и в какую сторону… Две женщины нам сказали, что в Сухуми идет бой. К вечеру сюда должны подойти грузинские войска и тоже начнутся военные действия. Вскоре появились люди в штатском, но с автоматами. Они проверяли документы и кое-кого уводили. На нас внимания не обращали. Папа набрался смелости и подошел к человеку с автоматом:

– Мы отдыхающие. Посоветуйте, как нам вернуться в Москву.

– Сколько вас?

– Трое. Жена, сын и я.

– Деньги есть?

Папа порылся в кармане и достал пятьдесят тысяч.

– Мало, – буркнул мужчина и отвернулся.

Тогда я достал свою тайную заначку в сто долларов и протянул мужчине.

– Годится… – сказал мужчина и повел нас по улице. Потом мы вышли к морю. У меня шевельнулась мысль, что сейчас проводник снимет с плеча автомат и наше путешествие закончится само собой…

Мы миновали гору, под которой шел железнодорожный тоннель, и свернули к нескольким домикам. Домики утопали в мандариновых садах. Под террасами лежали буйволы. Возле последнего домика мужчина остановился.

– Подождите меня тут. Должок по дороге надо отдать…

Мужчина скрылся за калиткой. Папа с мамой переглянулись. Через минуту из домика раздался страшный женский крик и сразу автоматная очередь.

Я увидел, как мама побледнела, а у папы щеки покрылись розовыми пятнами.

Мужчина с автоматом вернулся с жареной курицей в руках:

– Угощайтесь.

И мужчина отломил половину курицы. Мама отшатнулась.

– Хотите меня обидеть? Нехорошо.

Мужчина продолжал стоять и протягивать курицу.

– Мы недавно ели. Если разрешите, мы возьмем на потом.

Папа взял курицу, достал из сумки пакет, положил курицу в пакет и убрал в сумку. Затем вынул из кармана платок и аккуратно вытер руки. Мужчина с автоматом молча наблюдал за всем этим. Потом повернулся и пошел. Мы за ним. Снова спустились к морю. У бетонного пирса покачивался пограничный катер. Мужчина приказал ждать и легко прыгнул на борт. Вернулся с двумя пограничниками.

– Через час они идут в Сочи. Из Сочи в столицу поезда ходят и самолеты летают. Привет Москве. Там у меня возле Таганки девочка живет. Ирочкой звать… Картинка.

Над черным морем опускался золотистый закат. Справа поднимался черный дым. Мы проплывали горящий Сухуми. Поздним вечером мы были в Сочи. На такси за сумасшедшую цену добрались до Адлера. У мамы в сумке оставалась еще куча денег. Мы рассчитывали отдохнуть месяц, а возвращались через две недели. Скорее, не возвращались, а бежали. Никогда смерть не дышала так близко нам в лицо.

В аэропорту мы записались в очередь к кассам. Наша очередь числилась две тысячи триста двадцать второй. Люди топтались, плотно прижавшись друг в? другу. От духоты можно было потерять сознание. Вокруг плакали дети. Ресторан и буфеты не работали – закончились продукты.

– Пойдем на воздух, – взмолилась мама. – Я тут долго не выдержу.

Мы плюнули на очередь и стали пробираться к выходу. С трудом нашли в сквере свободную скамейку и плюхнулись на нее. Страшный день измотал нас ужасно. Мы сидели на скамейке и, как рыбы, глотали ночной южный воздух. Я понял, что очень хочу есть. Папа достал из сумки половину курицы и протянул мне.

– Ешь, мы с мамой не будем…

Я отломил ножку и впился в золотистый поджаристый окорочок.

– Мне ножки хватит, остальное вам… – великодушно предложил я. Папа и мама не пошевелились.

Я решил, что родители не поняли, поскольку говорил я с полным ртом.

– Остальное ваше! – повторил я. Папа и мама молчали. Я перестал жевать и уставился на родителей. Наконец я сообразил:

– Вам, интеллигентным людям, претит брать еду из рук бандита?! А мне пожалуйста?! Нет уж, есть, так всем вместе!

– Женя, мы не можем. Дом, откуда вынесли курицу, принадлежал Этери…

Папа отвернулся, мне свело судорогой горло. На скамейке валялся «Московский комсомолец» недельной давности. Кому-то до нас московская газета служила на скамейке в аэропорту Адлера подстилкой.

Я взял ее и стал заворачивать остатки курицы. Внезапно в глаза бросился жирный заголовок: «КРАХ ИМПЕРИИ «МММ». Подкосились ноги, но я сдержался и глянул на родителей. Те стояли опустив головы и ничего не заметили. Стараясь не выдать волнения, я медленно направился к урне. До возвращения домой я решил не огорчать родителей…

Прошло три месяца. Акции «МММ» по-прежнему лежали в жестяной коробке с надписью «Гречка». Пока мы путешествовали, они некоторое время росли. В день перед крахом в жестяной банке лежали бумаги стоимостью в двадцать семь тысяч долларов. Сейчас они не стоили ничего. Несколько недель семья пребывала в тупой апатии. Первым зашевелился папа. Он молча распаковывал коробки и расставлял книги на полки. Пока мы полгода проскакали в «акционерной горячке», обжить квартиру времени не нашлось. Теперь его имелось предостаточно. Четыре тысячи долларов, что мы оставили на «черный день», разошлись на икру и тортики. Возомнив себя богатыми рантье, в деликатесах мы себе не отказывали… Учеников мама распустила. Проживая на краю света, новых не набрать. В новостройках мы никого не знали. Наши родственники и друзья остались в старой Москве. Предстояло искать работу, но я несколько месяцев не садился за инструмент. Пальцы забыли холодок клавишей и одеревенели. Хорошо, что папа не уволился из института. Папин отдел выиграл конкурс в одном из заокеанских фондов. Папа получил немного денег.

К зиме в квартире обнаружилась масса недоделок: трескались стены, текли краны. Наша квартира считалась частной, и бесплатно нам ничего не чинили. Папиных денег хватило на три недели нищенской жизни. Мы пребывали в раздражении. Хватало пустяка, чтобы папа, мама или я бросались друг на друга с колкостями. Я не мог себе позволить ездить каждый день в город в поисках работы. Транспорт сильно подорожал. Поездка в центр тянула на батон хлеба. Я обзвонил знакомых, в надежде что они помогут с работой. Удалось узнать, в ресторане на Беговой ищут пианиста. Репертуар надрывный – жестокие романсы.

Я уселся за инструмент. Через час раздался пронзительный звонок. Дверь открыла мама. Я услышал истерический крик и выскочил посмотреть, в чем дело. На пороге стояла женщина лет пятидесяти с одутловатым лицом и седыми распущенными волосами. Толстые бесформенные ноги были увенчаны драными шлепанцами. Я не сразу понял, чем вызвана жуткая брань, которой посетительница поливала маму.

– Вы тут что – одни проживаете?! Понаехали жиды с Арбата! Думаете, управы на вас нет?!

Маленькие глазки женщины слезились от злобы.

Мама была ошарашена не меньше меня. Эту женщину мы видели впервые и не понимали, когда и чем мы успели ее обидеть. Наконец сквозь непристойные восклицания и другие словесные мерзости, которыми владеют простолюдины во гневе, удалось уловить мысль: женщину привела в ярость моя игра на рояле.

Она жила в соседнем подъезде, через стену с комнатой, где стоял инструмент. Я выпихнул бабу на лестницу и закрыл перед ее носом дверь. Та продолжала голосить на лестничной площадке. Мама расплакалась:

– Будь проклят тот день, когда я привела Вадика в кабинет твоего отца! Теперь мы еще и жиды!

– Пойми, жидами чернь называет любого человека, имеющего интеллигентное лицо. Это определение социальное, а не национальное, – пытался я успокоить маму.

День был испорчен. Играть я больше не стал, а позвонил Вадику. Вадик назначил мне встречу на Ленинском проспекте. Там, на площади Гагарина, раньше находился известный магазин «Дом обуви». В «Доме обуви» всегда толкались москвичи и приезжие.

Сюда за темные двери в таинственный валютный полумрак горожане входить побаивались. По телефону Вадик объяснил:

– Пацан, там сбоку, к тоннелю под Ленинский проспект, блатная стояночка. Машину мою приметишь… Витек за рулем. Заметано?

Вадика я увидел сразу. Он разговаривал возле своего «БМВ» с чернявым тощим субъектом. За спиной Вадика стояли два крепких парня и держали руки в карманах. Рядом с чернявым, в его машине с приоткрытой дверцей, сидели дружки. Вадик поздоровался со мной и знаком предложил подождать. Я огляделся. На «блатной стояночке» припарковались еще три шикарных иномарки и старенький «жигуленок». Хозяева, организовав группки, тихо переговаривались. Когда чернявый субъект укатил, Вадик пригласил меня в машину и кивнул своим ребятам. Те уселись в «жигуленок». Вадик устроился со мной на заднем сиденье «БМВ» и поглядел на часы:

– Пацан, мне в гостиницу «Москва». Сейчас пробки на мосту. У тебя минут двадцать. Уложишься?

Я утвердительно кивнул. Вадик обратился к шоферу:

– Витек, ты ехай, а мы побалакаем.

Вадик откинулся на сиденье и приготовился слушать. Мы ехали в сторону центра. Я заставил себя побороть смущение и честно доложил Вадику, в какую галошу мы сели.

– Чем я могу помочь? – спросил Вадик.

– Не знаю, – ответил я. – Среди знакомых нашей семьи разумных деловых мужиков, кроме тебя, нет. За советом обратиться некуда.

– Раньше надо было обращаться… – Вадик на минуту задумался. – Недвижимость в Москве подорожала. Ваша квартира теперь пойдет в два с половиной раза больше. Продайте ее. Купите секцию за кольцевой. Потеряете московскую прописку, а тысяч десять наварите.

– Надо посоветоваться с родителями.

– Советуйся.

И Вадик отвернулся к окну. Мы ползли через Каменный мост. Под ногами текла незамерзающая Москва-река. Справа величался державный Кремль.

Слева вырастал новодел храма Христа Спасителя.

– Мы люди, от бизнеса далекие. Боюсь, при продаже квартиры нас надуют, – вслух заметил я.

– Таких лохов, как вы, наколоть, как два пальца… Что за народ эти коренные москвичи? Заповедник лохов! Я думал, столица – народ битый! А тут… – Вадик закончил фразу добродушным матом. Я уже заметил, что ругательства в устах Вадика приобретали почти ласкательный смысл.

Мы спустились к старому зданию библиотеки.

Из ворот Кремля с воем, мигая синими лампочками, вылетели три «Мерседеса». Правители теперь на русских машинах не ездят, стесняются отечественной техники.

Я спросил:

– Что же нам делать?

– Ладно, пацан, я куплю вашу квартирку. Советуйся с родителями. Решитесь, звони. Только теперь бумаги оформляйте сами. У меня времени на беготню нет. И людей своих отрывать не могу. Самому отмахиваться каждый день приходится…

– Мы не сумеем. Для моей семьи нет ничего страшнее чиновников и казенных контор.

– Жрать захотите – сумеете. Телефон сделал? Сделаешь и это. И еще вам придется выписаться. Квартира мне нужна чистая. Приехали. Мне сюда.

Витек подрулил к зданию гостиницы «Москва». «Жигуленок» с дружками Вадика приткнулся рядом.

– Спасибо, Вадик, – сказал я, вылезая из уютного салона, – Привет Людвиге Густавовне.

– Пиковой Даме? Передам. Во старуха! Мы от нее все балдеем. Звони. Заметано.

Вадик пожал мне руку и двинулся к дверям гостиницы. Сзади зашагали два крепких парня. Я спустился в метро, на последнюю тысячу купил кружочек пластика. Узкий прожорливый рот автомата проглотил жетон и мигнул разрешающим зеленым глазом.

С решением мы мучились неделю.

– Лишиться московской прописки?! Это конец! – крикнула мама. – Как ты надумал, не посоветовавшись с нами, ехать к этому противному Вадику?! От него все наши несчастья.

Папа промолчал. На следующий день утром он собрал в доме все пустые бутылки. Для этого даже разрыл снег на балконе. С двумя полными авоськами стеклотары папа ушел из дома. Вечером папа вернулся мрачнее тучи.

– Был в институте. Один Бог знает, когда теперь нам заплатят. Научные институты в бюджете державы не учтены. Зарплату можно не ждать. Женя прав. Выхода нет, придется продавать квартиру. Переберемся за кольцевую. Разница невелика. До центра на двадцать минут дольше… Все равно мы живем на краю земли. – Мама ничего не ответила. – Что тебе дает московская прописка? Деньги? Работу? И дома там строят лучше. Говорят, планировка удобнее… Погляди, у нас какие щели! Из всех дыр несет.

Я мнения не выражал. Ждал решения родителей. На следующее утро, открыв пустой холодильник, мама вытерла платком покрасневшие глаза:

– Женя, звони, сынок, Вадику. Мне вас кормить нечем.

Я позвонил и сообщил, что мы согласны продать квартиру.

– Но денег на взятки для чиновников у меня нет.

Вадик помолчал в трубке.

– После обеда Витек завезет вам штуку баксов. Вроде аванса. Потом из суммы вычту. Денежки счет любят. Заметано?

Через неделю, обегав необходимые инстанции, мы с папой собрали нужные справки, и я отрапортовал Вадику:

– Все сделали. Завтра ЖЭК работает с утра. Идем выписываться.

Вадик назначил встречу у себя дома, в нашей бывшей квартире на Никитском бульваре.

– Жду в четырнадцать ноль-ноль. Формальности закончены, по документам квартира моя. Покажете паспорта с выпиской, получите деньги. Теперь диктую адрес. Додик вам за кольцевой дорогой секцию присмотрел.

Мы втроем вышли на улицу, взяли такси и поехали осматривать новое жилище. Я не раз слышал, как люди из периферии называют квартиры в новых домах секциями. Что-то безумно тоскливое слышалось в этом определении.

Новый дом из светлого кирпича, к удивлению, нам очень понравился. Квартира на порядок лучше теперешней. Стеклянные двери из холла, большая светлая кухня, вместительные стенные шкафы. Главное – тепло, из щелей не дуло. У нас словно камень с души свалился.

– Что ж, – сказал папа, – завтра получим деньги с Вадика, оплатим новое жилье и станем деревенскими жителями. Начнем читать областные газеты. Лес рядом, заведем собаку и будем каждый день выгуливать ее в лесу. Лыжи пригодятся. Сколько лет зря пылились…

– Все не так уж плохо, – согласился я. – Мы мечтали о загородном доме. Вот вам и загородный дом. Только удобства городские. Камина, жаль, нет.

– С камином вы живо пожар мне устроите, – впервые за последние дни улыбнулась мама.

– Давайте, родители, сразу договоримся: на часть денег из тех, что у нас Останутся, купим машину. С машиной заживем как белые люди. Захотел в центр – пожалуйста. Без толкучки и мытарств.

Родители не возражали.

Утром мы втроем чинно сидели с паспортами перед дверью начальника ЖЭКа. Перед нами старуха долго и бестолково выясняла, почему ей прибавили квартирную плату.

– Пенсии и так не хватает, – кричала она в кабинете. – На хлебе сижу. Спасибо, сноха из деревни картохи подбросит.

– У вас, гражданка Тимофеева, и так льготы, – отвечал ей монотонный женский голос. – За вас государство доплачивает. И проезд вам бесплатный в Москве Лужков ввел. Все недовольны. Неблагодарный вы народ…

Бабка не унималась:

– Ты, дочка, поработай с мое – тридцать пять лет на фабрике! А потом сядь на черный хлеб с картохой. Бесплатным проездом попрекаешь, а куда мне ездить? На кой мне твоя Москва?

Наконец бабка освободила кабинет. Наша выписка прошла гладко. Никаких козней в ЖЭКе нам не чинили. Мы вышли и переглянулись – вот чудо, неужели фортуна повернулась к нам лицом?

Ехать к Вадику за деньгами было рано, я решил отправиться в Москву прямо сейчас:

– Папа, давай встретимся в два часа в Доме полярников. У меня есть дела.

Мы попрощались:

– Привет, бомжи!

Папа улыбнулся:

– Дошутишься. Остановит милиция, спросит документы, а прописки нет. Загремишь в кутузку…

Я спешил до встречи с Вадиком посетить ресторан на Беговой. От работы отказываться не буду. Как рантье мы уже пожили… Довольно. Мне, пианисту с консерваторским образованием, отбарабанить несколько романсов вроде «Отцвели уж давно хризантемы в саду» труда не составит.

Не повезло. Администратор, отвечавший за музыкальную часть, на работу не вышел.

– Вчера Николай Прокопыч сильно гулял. Сегодня болеют, – доверительно сообщил гардеробщик.

Я поднял руку, подловил частника и доехал до Белорусского вокзала. Хотелось пройти по улице Горького пешком. Времени полно, а по центру Москвы я очень давно не бродил. Улица Горького, ныне опять Тверская, сильно изменилась. Выстроенные на импортный манер отели, дорогие шикарные магазины, казино – передо мной открывалась незнакомая улица, новая столица. Пришла странная мысль, что Москва уже не мой город. Сейчас я бомж без прописки, а завтра – областной житель. Стало грустно. Что за ерунда! Неужели жалкий чернильный штамп в паспорте что-либо меняет? Я был и буду настоящим коренным москвичом. Мне известны такие вещи, о которых может знать только истинный москвич. Я могу дать справку, какая акустика в любом из известных концертных залов. На память покажу, как развешаны картины в Музее Пушкина и старой Третьяковке. Я вас проведу такими дворами и закоулками, о которых ни один приезжий и не подозревает. «Я на Пушкинской площади. Привет, Александр Сергеевич!» Мне показалось, что великий поэт с сарказмом поглядывает на американский «Макдональдс». Ему смешно глядеть на ресторан для быстрого поточного питания. Пушкин знал толк не только в русской кухне. Помните: «Пред ним roast-beef окровавленный, роскошь юных лет, французской кухни лучший цвет». Я с Пушкиным накоротке. С детства читал наизусть всего Онегина и Руслана с Людмилой. И не по одним стихам я вас знаю, господин камер-юнкер. Мне ведомы и интимные подробности. Довелось заглянуть в письма Арины Родионовны своему воспитаннику: «Приезжай, барин. Крепостная Акулина подросла и сделалась красавицей, а Парася давно в соку», – знала «добрая старушка», чем подманить великого поэта России.

Я подмигнул Пушкину и свернул на Тверской. Прохожу Пушкинский театр. В детстве я глядел тут сказку. Потом, через много лет сидел за столом с артистом Торсенсеном, ветераном театра. Артист помнит самого Таирова. В сказке Торсенсен играл небольшую роль лешего. Леший катал на себе дородную Бабу Ягу. Я смотрел на это и жалел лешего… Налево новое здание МХАТа. Нелепое сооружение с китайским привкусом. Я никогда не принимал этот театр за «Художественный». Настоящим оставался театр с чайкой на фронтоне в проезде МХАТа.

Пора поздороваться с Тимирязевым. Швы от бомбежки еще заметны. Из бесед отца с маминым дедушкой я знал, что раньше Никитский бульвар начинался четырехэтажным домом красного кирпича. В один из последних налетов немецкой авиации в дом угодила бомба. От взрывной волны в соседних зданиях вылетели стекла. Осколок бомбы разрушил памятник. Сам дом обвалился и сгорел. Потом, после победы, еще долго торчали остатки стен с пустыми глазницами окон. Однажды ребятишки обнаружили в полузасыпанных подвалах десять трупов. Развалины оцепила милиция. Бандиты, которых после войны в Москве обитало великое множество, складывали туда тела своих жертв. После этого случая дом сровняли с землей.

Я перешел улицу Герцена. Вот и начало Никитского бульвара. На месте разрушенного дома теперь гуляют мамаши с колясками. Сегодня первый день припекает солнце. В Москве дают весну. С крыши кинотеатра «Повторный» сбрасывают сосульки. Пенсионеры на скамейках подкармливают голубей. Шустрые московские воробьи успевают стащить крошку прямо из-под носа драчливого и жадного сизаря. Никогда не понимал, как эта тупая и драчливая птица могла стать у нас символом мира. Там, в Палестине, библейская горлица стройна и женственна. По-моему, нашего европейского сизаря в символ мира превратил испанский француз Пикассо. Я всегда веселился, когда читал, как Пикассо вступал в партию коммунистов, потом обижался и выходил… И так много раз. Зачем все это художнику…

Я посмотрел на часы на Никитской площади. Часы стояли. На моих стрелки показывали час дня. Есть время прогуляться по старому Арбату. Я миновал Никитский бульвар, перешел по подземному переходу под Калининским проспектом и вышел к ресторану «Прага». Папа рассказывал, как любил в детстве ходить на первый этаж кафе «Прага». Это было первое в Москве кафе-«стоячка» с самообслуживанием. Чтобы получить особые по вкусу пражские сосиски с тушеной капустой, требовалось выстоять длинную очередь.

От ресторана «Прага» начинался старый Арбат. Покойный мамин дедушка восхищался чистотой и отменной дисциплиной старого Арбата прежних времен. На каждом перекрестке дежурил постовой в белых перчатках с милицейской палочкой в руках. Пешеходы переходили улицу только по переходам. По этой улице сам Сталин в автомобиле ЗИС-110 часто ездил из Кремля на ближнюю дачу в Кунцево. Этот факт придавал улице священную торжественность с долей мистического страха. Теперь Арбат превратился в ярмарку живописи и постсоветского лубка. Торговали матрешками с лицом Ельцина, Горбачева и других новых политиков. По стенам домов художника расставляли холсты, предлагая меню на любой вкус. От полотен «под голландцев» до сублематических абстрактных шарад. Старенький Арбат я жалел. Грубо подкрашенные фасады и бездарные бетонные ящики-вазы для цветов и елок отдавали бутафорщиной. Арбат со своими псевдостаринными фонарями походил на продажную девку не первой свежести. Два жлоба снимались в обнимку с президентом. В качестве партнера для интимного снимка, кроме лидера государства, фотограф предлагал огромную страшную обезьяну. Автомобильное движение по улице прикрыли. По старому Арбату гулял народ…

Я забрел под колонны Вахтанговского театра и вспомнил свое первое свидание с Галей. Галя, родом из Липецка, училась в «Щуке» и жила в общежитии. Девушке очень хотелось выйти замуж и перебраться из общежития ко мне в Дом полярников. Через три месяца нашего романа Галя заразила меня триппером. Я тогда учился на третьем курсе консерватории. Год назад я случайно встретил Галю. Мечта молодой актрисы исполнилась. Она жила в центре Москвы, на Трубной площади. Архитектор Миша взял Галю в жены и прописал в своей квартире. Теперь Галя в разводе, живет на Трубной. Где сейчас живет Миша, я узнавать не стал. Случайная встреча мне была неприятна.

Возвращался переулками. Я решил подойти к Дому полярников с черного хода. От знакомых до боли подъездов, арочек и особнячков защемило сердце. В новостройках у кольцевой дороги другая реальность. Вспомнились «Марсианские хроники» Рэя Бредбери. У него есть страшный рассказ: марсиане построили для землян ловушку – город их детства. Родные домики населили умершими родственниками. Люди расслабились от умиления, и марсиане перебили их по одиночке…

Я вдруг ощутил страх героев Бредбери. В нашем дворе по-прежнему сидел бронзовый Гоголь. Его голова и плечи, убеленные пометом голубей, так же грустно вырисовывались на фоне неба. Вот и черный ход нашего дома. Маминому дедушке квартиру в Доме полярников подарил Сталин. Дом специально построили для покорителей Северного полюса. Теперь я шел в свою бывшую квартиру получать плату за то, что освободил для Вадиков Москву.

Я поднялся по лестнице и позвонил в дверь черного хода. Долго никто не открывал. Затем дверь распахнулась, передо мной стояла женщина в грязном халате. Вглядевшись в опухшее от слез лицо, я с трудом узнал Лиду, жену Вадика. От прежнего лоска картинки из «Плейбоя» не осталось и следа. Передо мной стояла простая деревенская женщина с курносым носом и босыми, без накрашенных ресниц, глазами.

– Вадик назначил нам с папой встречу в два часа, – сказал я, намереваясь войти.

Лида преградила дорогу:

– Его тут нет. Вадик в казино…

– А где мой папа? – спросил я, чувствуя неладное.

– Да оставьте меня в покое! – истерически крикнула Лида. – Все! Все! Все! Все в казино! – И женщина захлопнула передо мной дверь. Я постоял в недоумении несколько минут и потом со всех ног бросился на улицу. Ничего не видя перед собой, я мчался по переулку. В подземном переходе чуть не сбил с ног старушку. Вот и родильный дом имени Грауермана. В этом доме увидела свет вся наша семья. Еще минута – и я пробежал короткий переулок. Толпу праздношатающихся по Арбату людей я преодолел как неодушевленное препятствие. Кто-то крикнул мне вслед грязное ругательство. Еще один поворот. Казино «DOG-GROUND». Дверь заперта. Я что есть сил принимаюсь молотить в дверь. Слышу, как брякает замок. Дверь медленно открывается. Здоровенный верзила наводит на меня автомат:

– Куда ломишься, козел?!

– Я к Вадику!

Верзила опускает автомат, я иду вглубь. Группками стоят люди. Говорят шепотом. Я подхожу к человеку с черной повязкой на рукаве.

– Где Вадик?

Человек ведет меня через зеркальные двери, сквозь зал с рулеткой и столами, покрытыми зеленым сукном. Маленький проход под арку.

– Вадик тут.

Я оглядываюсь. На огромном столе в сверкающем полировкой гробу дорогого дерева с бронзовыми ручками лежит Вадик. Его лицо не бледное, как у мертвецов, а живое, румяное. Кажется, сейчас он приподнимется и скажет:

– Привет, пацан, все заметано…

Ко мне подходит папа. Он бледен. На щеках красные пятна. Папа жмет мне руку:

– Его вчера вечером из автомата у самого входа в квартиру. В нашем Доме полярников.

Человек с траурной повязкой снова подходит к нам:

– Вы пришли проститься или у вас есть проблемы?

– У нас проблемы. Вадик нам должен двадцать пять тысяч долларов за квартиру.

– Могу вам выразить свое глубокое соболезнование. Вадик – банкрот. После смерти все его имущество переходит к итальянским компаньонам, братьям Сагетти. – Человек с повязкой смотрит на нас с искренним участием.

– А наша квартира?! – не выдержав, громко кричу я.

– Если ваша квартира оформлена на покойного, то и квартира тоже.

Я смотрю на человека с повязкой, и в глубине его сочувствующего, участливого взгляда замечаю еле заметную усмешку…

Жуковский – Москва, 1997

Рассказы

Рояль под томатным соусом

Анти и Кайдо подъезжали к Крутоярску. Поезд подплывал к перрону и пассажиры одевались и укладывали в сумки все, что раскидали в купе за время путешествия. Очередь к выходу мешала проводнику, но он, не выражая эмоций, поскольку давно привык к бестолковости своих подопечных, спокойно открыл дверь и протерев перилу, освободил выход. Народ потянулся из вагонов. Перрон быстро заполнялся. Встречающее, выискивая глазами своих приехавших друзей и близких, перли навстречу потоку, создавая давку. Анти и Кайдо вышли из вагона и огляделись. Их должны были встречать, но в лицо встречавшего они не знали. Вообще никого из партнеров, с которыми молодым эстонцам предстояло иметь дело, они в глаза не видели. Все предварительные переговоры происходили по почте интернет и телефонно. Собственно, эти контакты и привели к необходимости пообщаться вживую. И вот теперь молодые бизнесмены ступили на российскую почву. Встречающих они не заметили. Кайдо полез в карман за мобильным телефоном. – Придется звонить… – Раздумчиво проговорил он.

– Не надо спешить. – Ответил Анти. – Русские часто опаздывают… И, словно в подтверждение его слов, на перроне появился человек с плакатом – «ГОСПОДА ТУЙК и АЛЛОРИ».

Встречающего звали Топорковым и он, извиняясь за то что опоздал, принялся долго и обстоятельно рассказывать о причине своего опоздания. Водитель в качестве молодого дедушки обязан отвозить внука в сад. Внук слишком долго ищет свою одежду в личном шкапчике. Плюс пробки на дорогах. К тому же, обычно, поезд минут на пять, десять запаздывает, а сегодня пришел вовремя…. Эстонцам все эти подробности были абсолютно безразличны, но они напялили на лица дурацкую улыбку и терпеливо слушали. Утренний Крутоярск, забитый автомобилями и городским транспортом, давался нелегко. Светофоры машина проходила за несколько раз. Топорков и сидя за рулем не переставал трепаться, поэтому, когда они остановились возле подъезда гостиницы СВЕТОЗАР, эстонские гости вздохнули с облегчением. Топорков долго о чем-то беседовал с администратором. С бронью произошла путаница и на пререкания ушло время. Наконец гостям выдали анкеты и те старательно, печатными русскими буквами пытались их заполнить. Топорков с изумлением пронаблюдал за титаническими усилиями своих подопечных и, не выдержав, взял у них бумаги и заполнил сам. Администратор долго вглядывался в темно-синие эстонские паспорта с орнаментом из мелких львов, обозначающих герб западного соседа, и наконец выдал ключи. Анти и Кайдо получили один номер с малюсенькой ванной и стенным шкафом. Топорков сообщил, что переговоры назначены на четырнадцать, поэтому гости успеют отдохнуть с дороги и перекусить. Пообещав заехать за ними без четверти два, он раскланялся. Оставшись в одиночестве, эстонцы почувствовали себя комфортнее и с удовольствием перешли на родной эстонский язык. Русский они изучали довольно долго, но отсутствие практики и общий недоброжелательный настрой общества к восточному соседу не давали выйти на ту языковую легкость, когда общение с иностранцами доставляет удовольствие. Для Анти и Кайдо беседа на языке Пушкина превращалась в тягостный труд и радости не приносила. Отель, не смотря на принадлежность к системе ИНТУРИСТа, оказался с сюрпризами. Горячая вода либо не шла вовсе, либо выплевывалась краном небольшими порциями и окрас имела рыжий. Как стать чище после такой водной процедуры, загадка для эстонских тугодумов неразрешимая. Побрызгав себя холодной водой, Анти и Кайдо спустились в ресторан. Здесь их тоже ждал сюрприз, но гораздо более приятного свойства. Цены на предлагаемые блюда оказались удивительно низкие, и хоть этих блюд имелось всего два, эстонцы насытились. Кайдо предложил на десерт по кружке пива, но Анти категорически отверг соблазн:

– Сперва переговоры…

Топорков на этот раз не опоздал. Фирма КОМПЛЕКТ держала свой офис в центре города. Из окна небольшого уютного зальчика, куда пригласили гостей, открывался вид на площадь с тяжелым и серым зданием бывшего Горисполкома, а нынче мэрии. Памятник Ленину из грязного металла украшал фасад, словно сейчас на дворе не 2000-чный, а старое доброе время Советов. Эстонцев усадили за овальный стол темного дерева. Смазливая и длинноногая девица с экзотическим именем Жанна поставила на стол минеральную воду и тонкие стаканы. По количеству стаканов эстонцы поняли, что переговорщиков с русской стороны ожидается трое. Двое мужчин вскоре и появились. Это были типичные представители нового русского бизнеса.

Молодые, крепкие, с лицами, словно основную часть жизни они провели на боксерском ринге, деля его с радостями бани, мужчины добротно пожали поданные эстонцами руки и уселись на свои кресла. Кресло в центре стола продолжало пустовать. Русские молчали. Молчали и гости. Тишину только на минуту прервала Жанна. Девица впорхнула и, натянуто улыбаясь, разлила минералку по стаканам. В зальчике опять воцарилась тишина. Анти глотнул минералки. Вода сильно пахла йодом, и эстонец непроизвольно поморщился. Наконец дверь распахнулась, и в помещение стремительным шагом вошла дама. Мужчины привстали.

– Наш Генеральный Директор! – Сообщил один из русских.

– Валентина Семеновна Дружко, – представилась директриса и протянула свою маленькую ладошку в пространство между эстонскими гостями.

Анти и Кайдо получали письма фирмы, подписанные фамилией Дружко, но они не предполагали, что обладатель фамилии – женщина. Кое-как разобравшись с директорской ладошкой, гости даже попробовали сказать нечто вроде комплимента.

– Как устроились? – Поинтересовалась Валентина Семеновна.

– Если не считать проплем с горячей вотой, вполне сносно, – ответил Кайдо.

– Российский сервис имеет свою специфику, – улыбнулась мадам Дружко и добавила: – Зато кухня в вашей гостинице лучшая во всем Крутоярске.

– Очень тешево, – восхитился Кайдо. – У нас ресторан нет таких тешевых плюд.

– В нашем городе людям мало платят. Для них цены ресторана Светозар недоступны, – пояснила Валентина Семеновна. Поэтому и цены за вашу продукцию на грани покупательной возможности крутоярцев. Идя на них мы рассчитываем на эстонское качество. Например, ваш рояль «Эстония» – прекрасный инструмент, будем надеяться, что и килька в томате не хуже…. – Все это директриса произнесла, не снимая с лица улыбки радушной хозяйки.

Анти и Кайдо не очень поняли, какая связь между их консервами и роялем. – Что она сказала о рояле? – Спросил Анти у своего товарища по по-эстонски. – Беда, что мы не все понимаем по по-русски – Ответил Кайдо Директриса ждала пока диалог на непонятном языке закончится, доброжелательно поглядывая на молодых эстонских партнеров.

Поняв, что долго переговариваться на своем языке неприлично, гости извинились и попросили пояснить:

– Как связаны консервы «Килька в томате» с музыкальным инструментом?

– Отменным качеством, – повторила хозяйка фирмы. – Но впрочем, это так, к слову. Из предварительной информации цена сорок центов за банку. Вы продолжаете на этом настаивать?

Валентина Семеновна нажала кнопку и сказала возникшей в дверях Жанне:

– Приготовь нам, детка, кофе.

– Нам путет не иметь смысла опускать цену ниже. Таже при цене сорок центов, если контракт не польшой, мы не имеет припыль, – ответил Кайдо.

– Контракт может быть очень большой. Крутоярцы помнят эстонскую кильку в томате и скучают по ней, – успокоила директриса молодых партнеров. – Особенно если, как я уже говорила, качество вашей продукции не хуже, чем рояль Эстония.

Анти и Кайдо переглянулись. Во взгляде молодых бизнесменов читалось недоумение.

За все время переговоров двое русских до этого момента не проронили ни слова. Поэтому когда один из них заговорил, эстонцы от неожиданности вздрогнули.

– Вас ребята, удивляет интерес нашего директора к музыке? Дело в том, что муж Валентины Семеновны известный в городе музыкант. Он играет в ансамбле Святозар на рояле и пишет для ансамбля музыку.

Анти и Кайдо удовлетворенно закивали. Хотя связь рояля Эстония с килькой молодым бизнесменам казалась по прежнему загадочной. Жанна внесла поднос с кофейником и вазочкой. Печенья и крендельки аппетитно заполняли хрусталь доверху. Девица разлила кофе и поставила перед каждым по чашечке. Лишь для мадам Дружко чашечки не оказалось.

– Я могу себе позволить лишь две чашечки кофе в день, – сообщила Валентина Семеновна в ответ на вопросительные взгляды эстонцев: – Быть женщиной, да еще впридачу бизнесменом требует самоограничений. Иначе за один рабочий день выпьешь кофейную реку, – пожаловалась директриса и без паузы продолжила: – Выходит, сорок центов за банку не слишком выгодная для Вас цена?.

– Та, если контракт непольшой, – подтвердил Анти.

– Пейте кофе, господа, а я пока подумаю.

Эстонцы взяли свои чашечки, аккуратно вынули из них маленькие чайные ложечки и потянулись за печеньем. Двое русских отхлебнули, ложечек не вынимая. У эстонцев такое поведение считается верхом неприличия, но Кайдо с Анти и бровью не повели. Когда чашечки опустели и вернулись на блюдца и Жанна, возникшая как по мановению волшебной палочки, их унесла, директриса неожиданно заявила:

– Я бы хотела пойти навстречу нашим дорогим партнерам. Могу предложить по сорок пять центов за банку.

Кайдо чуть не поперхнулся остатком печенья, которое в этот момент дожевывал:

– Вы хотите претложить нам польше, чем мы просим?

– Конечно, в том случае, если качество вашей продукции и впрямь окажется не ниже так полюбившегося мне рояля «ЭСТОНИЯ». – Сказав это, директриса поднялась и, сделав жест Анти и Кайдо, которые тоже привстали, улыбнулась: – Сидите. Мы вынуждены на несколько минут Вас покинуть В моем кабинете мэр города. Вы же можете пока посовещаться насчет нашего предложения. – После этих слов директриса и два ее коллеги вышли, оставив обескураженных гостей вдвоем.

– Что бы это могло означать? – Спросил Кайдо у Анти с облегчением перейдя на родной язык. Тот развел руками:

– Надо анализировать все, что сказала Валентина.

– Верная мысль, – согласился Кайдо.

– Она предложила добавить пять центов. – Анти достал из кармана счетную машинку и наморщил лоб: – Это получается на триста тысяч больше, чем мы предполагали!

– Очень хорошо! – пробормотал Кайдо.

– Неплохо, – поддержал Анти: – Но что взамен?

– Давай вспоминать встречу, слово за словом, – предложил Кайдо.

– Валентина начала с того, что в Крутоярске сорок центов за банку консервов дорого, – изрек Анти: – Я уже подумывал, не скинуть ли центов пять…..

– Да. Она предупредила. что заработок местной публики невелик. А еще раньше, рассуждая о ценах ресторана, сказала, что тут мало кто может позволить себе там пообедать.

– Потом она стала сравнивать нашу кильку с роялем Эстония, – припомнил Анти.

– При чем тут рояль? – отмахнулся Кайдо.

– Вот и я думаю, при чем? – наморщил лоб Анти.

Наступила пауза, потому что эстонцы думали.

Наконец Кайдо заговорил:

– Ее муж пианист, вот она и привязалась к роялю.

– Да. Об этом нам стало известно из заявления ее помощника, – согласился Анти. Эстонцы вновь замолчали.

– Сорок пять центов – больше, чем сорок… – прервал молчание Кайдо.

– Это так, – кивнул Анти.

– Уходя, директор еще раз что-то говорила о рояле… – Задумался Анти.

– «В том случае, если качество вашего товара окажется не ниже полюбившегося мне рояля» – вот что сказала Валентина, перед тем как выйти отсюда, – напомнил Кайдо. Он почесал затылок, встал и прошелся вокруг стола: – Не может генеральный директор фирмы несколько раз повторять одно и то же без смысла?

Кайдо снова занял свое кресло и уставился в окно. Там на площади вывернув пятерню Владимир Ильич указывал путь в светлое прошлое. На голову вождю уселся голубь. По побелевшему лбу памятника нетрудно было догадаться, что именно голова Владимира Ильича Ленина является излюбленным местом пребывания птицы мира.

– Сколько стоит рояль? – неожиданно поинтересовался Анти.

– Откуда я знаю? – Удивился Кайдо: – Я торгую килькой….

Анти достал мобильный телефон и позвонил на фирму. Через две минуты он знал, что рояль «Эстония» делается на заказ и стоит двести тысяч крон. Что в пересчете на доллары означает более десяти тысяч:

– Прибыль от предложения Валентины составляет триста тысяч. Рояль стоит десять. Не может же она, получив взятку в виде рояля, потерять двести девяносто тысяч.

– Абсурд, – согласился Кайдо.

Уезжая из Крутоярска, так и не подписавшие контракта эстонские бизнесмены еще не раз анализировали ход переговоров, но так и не поняли, где совершили оплошность.

А госпожа директор, подавая вечером мужу ножки Буша с картошкой фри, на чем свет ругала тупоголовых эстонцев:

– Подумай, котик, я им предложила триста тысяч прибыли, а они пожадничали подарить тебе рояль за десять штук.

Эстонцы не знали, что закупки продовольствия для города фирма госпожи Дружко делает за бюджетные деньги. По этой причине эстонская несообразительность, о которой в России рассказывают анекдоты, лишила жителей Крутоярска любимых килек в томате. Консервов, которые не только являются великолепной закуской к национальному русскому напитку, но еще и вызывают ностальгические чувства о навсегда ушедшем светлом прошлом.

Кохила. Октябрь, 2000 год

Этюд в голубых тонах

«Я окончил Лондонский университет, получил звания врача, и сразу же отправился в Нетли, где прошел специальный курс для военных хирургов. После окончания занятий я был назначен ассистентом хирурга в Пятый Нортумберлендский полк. Но не успел до него добраться, как вспыхнула вторая война с Афганистаном. Я узнал, что мой полк форсировал перевал и продвинулся далеко в глубь неприятельской территории. Вместе с другими офицерами, попавшими в такое же положение, я пустился вдогонку своему полку; мне удалось благополучно добраться до Кандагара, где я наконец нашел его и тотчас же приступил к своим новым обязанностям.

Многим эта кампания принесла почести и повышения, мне же не досталось ничего, кроме неудач и несчастья».

Собственно не стоит повторяться, большинство грамотного населения земного шара, давно прочитало мои воспоминания, воспоминания доктора Джона Г. Уотсона, отставного офицера военно-медицинской службы. Ни для кого не секрет, что я всемирно прославил своими очерками мистера Шерлока Холмса, рассказав о его удивительном дедуктивном методе. Но, увы, в те годы я не смог донести до широкого читателя не менее захватывающие факты личной жизни великого сыщика. О которой, как вы заметили, в моих опубликованных воспоминаниях нет ни слова. Пуританская мораль обитателей туманного Альбиона не перенесла бы тогда правды о своем кумире. Но пролетели годы. В сознании общества произошли серьезные перемены, большинство предрассудков кануло в лета, и я решился.

Если кто не помнит, как я познакомился с гением сыска, напомню, что нас свел мой бывший фельдшер, мистер Стемфорд. Я тогда только вернулся из Афганистана, новых знакомств завести не успел, а старые приятели меня давно позабыли. Стэмфорда я встретил случайно. Он был из тех, кто меня еще помнил, и я на радостях потащил его обедать. Позволю себе привести тут несколько строк из всем известных записок, чтобы не писать дважды одно и тоже.

«Эх, бедняга! – посочувствовал он, узнав о моих бедах. – Ну, и что же вы поделываете теперь?

– Ищу квартиру, – ответил я.

– Вот странно, – заметил мой спутник, вы второй человек, от которого я слышу эту фразу.

– А кто же первый? – спросил я.

– Один малый, который работает в химической лаборатории при нашей больнице. Нынче утром он сетовал: он отыскал очень милую квартирку и никак не найдет себе компаньона, а платить за нее целиком ему не по карману.

– Черт возьми! – воскликнул я. – Если он действительно хочет разделить квартиру и расходы, то я к его услугам. Мне тоже приятнее поселиться вдвоем, чем жить в одиночестве».

В этом месте я позволил себе взяться за перо, чтобы следующий за этим диалог не ушел от внимания читателя. Я и сам тогда не слишком серьезно отнесся к словам своего старинного знакомого. А будь я меньшим простофилей и более осторожным человеком, может быть и понял грозящую мне опасность.

«Молодой Стэнфорд как-то неопределенно посмотрел на меня поверх стакана с вином.

– Вы ведь еще не знаете, что такое этот Шерлок Холмс, – сказал он. – Быть может, вам и не захочется жить с ним в постоянном соседстве».

Я довольно скоро понял, что зря так легкомысленно воспринял предостережения мистера Стэмфорда. Но все мы сильны задним умом. Не стану описывать прелести квартирки на Бейкер-стрит 221-б. Она была мила и кроме наших двух спаленок и гостиной имела просторную ванную, и что не мало важно для любого настоящего джентльмена, чистый и хорошо изолированный туалет.

За нашим первым совместным завтраком мистер Холмс изумляя меня своими возможностями угадывать о человеке его подноготную, болтал беспрерывно. Я исподволь разглядывал своего нового компаньона. Не скрою, меня немного смущали пронзительные взгляды его глубоко запавших глаз. Темные волосы и значительный нос с горбинкой, при этих пронзительных карих глаза, заставили меня задуматься о национальности мистера Холмса. На англичанина он походил мало. Страшная догадка промелькнула в моем сознании: «Уж не с жидом ли поселил меня мой давний знакомец Стэмфорд?»

Надеюсь, вы не подумаете, что я какой-нибудь антисемит, или расист. Избави Бог. В нашем полку был еврей цирюльник и я с удовольствием у него брился и слушал его смешную болтовню, но жить под одной крышей с жидом, цыганом, или туземцем, это для истинного джентльмена уже слишком.

К концу завтрака взгляды мистера Холмса, бросаемые в мою сторону стали теплее и доброжелательнее. Компаньон явно старался сделать все для нашего сближения. Я как, человек воспитанный и умеющий владеть своими чувствами, не дал внешне проявиться моим сомнениям и мистер Холмс, не смотря на всю свою проницательность, ничего не заметил.

Удалившись к себе, я стал мучительно думать, как проверить мою догадку. Я знал, что по законам веры, евреям в ранней юности делают соответствующую операцию. Но для того, чтобы определить делали ее мистеру Холмсу или нет, я должен был застать своего компаньона неглиже. Не мог же я, дождавшись ночи, ворваться к нему в спальню и содрать со спящего одеяло?!

Мысли мои прервал жалобный звук рыдающей скрипки. Я выскочил из своей комнаты и увидел мистера Холмса. Он сидел в кресле гостиной и водил смычком по маленькой скрипке. Рядом лежал раскрытый футляр его инструмента. Пристрастие евреев к скрипичной музыке хорошо известно.

«Еще и это…» – вздохнул я и постарался незаметно шмыгнуть обратно. Но Холмс видел спиной.

– Я играю исключительно для вас, – сказал он томно, не поворачивая ко мне головы. Мне ничего не оставалось, как вернуться в гостиную и сесть в кресло рядом. Собственно, я ничего не имел против скрипичной музыки, а играл сыщик вполне сносно. Но я не мог спокойно отдаться мелодии. Меня мучил вопрос, как застать компаньона без штанов. Загадка, не еврей ли мой компаньон, беспокоила меня все больше.

Неожиданно скрипач резко прекратил свое музицирование, вскочил с кресла и бросился к окну. Я последовал за ним.

– Какой крепкий и молодой мужик, а уже в отставке, – задумчиво произнес Холмс.

– С чего вы взяли, что он в отставке? – удивился я, разглядывая бравого джентльмена с конвертом в руках.

– Он служил на флоте сержантом, а теперь ушел в отставку, – потирая руки, пояснил Шерлок. Я поначалу не слишком доверял дедуктивному методу моего компаньона. В своих известных очерках я так описывал этот эпизод:

«Кичливый хвастун! – обозвал я его про себя (тоже, кстати, качество, свойственное многим евреям), – знает, что его не проверишь». Я не кривил душой. Меня и вправду очень раздражают люди с повышенным самомнением. Продолжаю приводить свой известный дневник:

«Едва успел я это подумать, как человек, за которым мы наблюдали, увидел номер нашей двери и торопливо перебежал через улицу. Раздался громкий стук, внизу загудел густой бас, затем на лестнице послышались тяжелые шаги.

– Мистеру Холмсу, – сказал посыльный, и протянул письмо моему приятелю».

Дальше в своих записках, я кое о чем умолчал. Холмс похлопал мужика по плечу, они о чем-то немного пошептались, после чего компаньон увел посыльного в свою спальню. Я терпеливо сидел в кресле и ждал. Прошло больше часа, прежде чем посыльный появился из спальни сыщика. Снова привожу строки из моих опубликованных тетрадей:

«Вот прекрасный случай сбить с него спесь. Прошлое посыльного он определил наобум и, конечно, не ожидал, что тот появится в нашей комнате.

– Скажите, уважаемый, – вкрадчивейшим голосом спросил я, – чем вы занимаетесь?»

В своих опубликованных воспоминаниях я не стал описывать, как выглядел посыльный после долгой уединенной беседы с моим компаньоном. Могу теперь признаться, что мужик появился красный, как рак и в большом смущении. На мой вопрос он шепотом ответил, что до работы разносчика служил на королевском флоте и, глядя в пол, удалился. Проницательность сыщика, естественно, поразила мое воображение и направило мысли по другому руслу.

Минут через двадцать после ухода отставного сержанта, вышел из спальни и сам Шерлок. Он появился в халате и сразу направился в ванну. Настроение у компаньона было великолепное, я это понял, потому что он напевал гимн Объединенного Королевства. Я не двигался в кресле. В ванной послышался шум льющейся воды, затем я понял, что Холмс там плещется. «Вот прекрасная возможность посмотреть на него без одежды», – решил я и, на ходу придумывая предлог, поспешил в ванную комнату. Дверь оказалась не заперта, я распахнул ее и был разочарован. Шерлок сидел в тазу, покрытый толстой шубой пены. Он поднял голову и очень многозначительно на меня посмотрел. Мне показалось, что ему мой приход даже понравился.

– Извините, сэр, но я, кажется, оставил тут свои очки, – соврал я и поспешил ретироваться.

– Твои очки, бэби, на полочке возле томика Шекспира. Они лежат рядом с моими запонками и ложечкой для обуви! – крикнул Шерлок Холмс из ванной, и я, в очередной раз поразившись его наблюдательности, вовсе не обратил внимание на фамильярное «бэби».

Приняв ванну, мой компаньон оделся, взял трость, и весело насвистывая, отправился на прогулку. Я остался в одиночестве со своими мыслями и сомнениями. Самым простым способом их развеять, было бы обратиться к познакомившему нас, Стэмфорду. Но тащиться на другой конец Лондона, где находилась его больница, мне было лень. Я еще не пришел в себя от ранения, последствий афганской лихорадки и был слаб. Но выход нашелся. Я написал записку, спустился вниз и отдал ее, торчавшему на углу, в поисках заработка, мальчишке.

– Без ответа не получишь ни пенни, – предупредил я сорванца, и чтобы время шло поскорее, раскрыл книгу. Я опасался, что мальчишка вернется позже Холмса. Но тот, к моему большому удовольствию, загулял до ночи. Ответа я ждал с нетерпением. Стэмфорда в своем послании, я без обиняков спрашивал: «Ни еврей ли его приятель Шерлок Холмс». Мальчишка посыльный вернулся часа через полтора. Почерк Стэмфорда я узнал сразу и, дав пострелу шиллинг, отпустил его восвояси. Поднявшись в гостиную, я с нетерпением разорвал конверт и вынул листок. В записке имелось лишь одно слово: «Хуже». И подпись «Стэмфорд».

«Что может быть хуже еврея?» – подумал я и почувствовал как струйка холодного пота стекает между лопаток… Сыщика я в первый вечер так и не дождался. Поужинав, в полном одиночестве яичницей с беконом, я умылся и лег. Заснуть не мог – мысли о моем компаньоне не давали покоя. Часы пробили полночь и я, наконец, закрыл глаза. Проснулся от того, что меня кто-то обнимает.

– Какой ты худенький, – услышал я страстный шепот Шерлока и вскрикнул.

– Это совсем не страшно, – успокоил он меня. – И добавил: – Теперь ты будешь моим… летописцем.

Потом, когда мне уже нечего было терять, я напрямую спросил его:

– Шерлок, какой ты национальности?

– Не знаю, мы с братом Майклом выросли в приюте и родителей своих никогда не видали, – ответил великий сыщик и уснул в моей постели.

Артист

Чайка пролетела так низко, что едва не коснулась крыльями пловцов.

– Ой… – испугалась Диана.

– Такая рыбка, как ты, ей не по зубам, – усмехнулся Аркадий.

Девушка некоторое время плыла молча, затем перевернулась на спину и заметила:

– Вы знаменитый артист, а играли плохо.

– Жара. Чего выкладываться… Ты часто бывала на фестивалях? – Он догнал ее тремя мощными бросками и тоже перевернулся.

– Я первый раз и ужас как волновалась. Даже текст забыла.

– А я уже и не помню, какой это фестиваль по счету. Директор театра уговорил. Я бы не поехал. Пришлось от рекламной съемки отказаться. А это бабки….

Они заплыли под скалу. Диана забралась на большой валун и подставила заходящему солнцу свой загорелый животик. Аркадий привалился к камню и посмотрел на девушку взглядом усталого кобеля:

– Тебя, кажется, зовут Диана?

– А вас, кажется, Аркадий?

– Не закрывай балконную дверь. Вечерами здесь тоскливо, – бросил он и, погладив ей коленку, поплыл к пляжу.

– Вы нахал, – ответила Диана. Но обиды в ее голосе не прозвучало.

За ужином они сидели за разным столиками. Он с директором театра Сохновским. Она с девочками из питерской труппы. Блондинистая дама в огромной соломенной шляпе ужинала напротив. Она пребывала в одиночестве, разложив на столике папку, и что-то деловито писала на листке.

В кармане артиста зазвонил мобильный:

– Да, я. Здравствуйте, Ирина. Спасибо за предложение но, увы, уже занят в двух сериалах. Боюсь, до конца января все забито, – Аркадий вздохнул и убрал телефон. Отказываться от роли ему всегда было обидно.

– Ты теперь нарасхват. Не забывай, что работаешь у меня. Киношек много, а театр один… – Сохновский тяжело поднялся. Вечером жара спала, но его тучное тело, словно утренняя роса, покрывали капельки пота. – Пойду лягу. После еды организм требует покоя. – И толстяк зашлепал сандалиями к отелю. Блондинистая дама, поглощенная своими записями, не подняла головы, но через несколько минут встала и подошла к Аркадию:

– Вы позволите?

– Сделайте одолжение…

Она уселась, выпрямила спину и, поправив шляпу, сложила руки, как это делают школьницы за партой:

– Я наблюдаю за вами и, не скрою, удивлена…

Смуглый лакей убрал со стола пустые тарелки и, оскалившись белоснежной улыбкой южанина, удалился.

Они остались вдвоем: Лидия Марковна Иверт, театровед не первой молодости, скрывавшая полями шляпы вечно неудовлетворенную страсть, и артист.

Аркадию Широкову исполнилось сорок шесть, и он был красив. Красив той мужской статью, которая сводит с ума женщин и не раздражает мужчин. Он знал об этом и лениво пользовался. Когда он молчал, казался умным, потому что молчал иронично. А если говорил, то пародировал кого-нибудь или рассказывал анекдоты.

Красивому мужчине легко держать позу. Внешность придает жесту значительность и маскирует отсутствие мысли и чувства.

– Продолжайте. Я вас внимательно слушаю, – он откинулся в кресле и вложил в свой взгляд немного ласки. Ровно столько, чтобы ободрить собеседницу, не давая ей расслабиться.

– Вы странный человек… – тихо, словно для себя самой продолжила Лидия Марковна.

– Все люди чем-нибудь да странные. Хотя пока не улавливаю, чем обязан вашему наблюдению, – ответил Широков и посмотрел на часы.

– Вы торопитесь? – в вопросе женщины, кроме обычной вежливости, промелькнуло разочарование.

– Да нет. Здесь особенно торопиться некуда – остров, – возразил артист. Но возразил вяло, как бы сожалея о вынужденной бездеятельности. – Вы не ответили…

– О чем? – Лидия Марковна напряглась и потеряла нить беседы.

– О моих странностях, – напомнил Аркадий, и голос его потеплел. Обсуждать свою персону ему всегда доставляло удовольствие.

– Вы не остались на голосовании. У меня, как у председателя жюри, создалось ощущение, что сама премия вас не очень интересует. Зачем вы тогда приехали? Просто погреться?

– Но почему же? Премия штука приятная. Там, кажется, даже деньги имеют место. А деньги интересуют всех, – ответил Аркадий и засветился виноватой, обезоруживающей улыбкой.

«Какой он милый!» – подумала Лидия Марковна и рассмеялась. К премии «Пьеро» помимо золоченой статуэтки действительно прилагалась тысяча долларов, но для Аркадия, который много снимался и получал за день съемки две тысячи, сумма выглядела смехотворно. Поэтому его ответ женщина восприняла как тактичную шутку. Она возглавляет жюри фестиваля «Пьеро», и он не хочет задеть ее профессиональную гордость.

– Чему вы смеетесь? – Широков придал своему красивому лицу искреннее удивление.

– Да так… Меня развеселил ваш ответ. Знаете, здесь замечательно. Но я подумала: что, если сейчас подойдет наш администратор и сообщит, что на этом прекрасном острове мне суждено провести остаток жизни?

– И вы бы повесились?

– Не знаю…

– Вы склонны к философии. Для женщины это опасное качество. Приехал же я потому, что мой директор никогда не был на Средиземном море. А театр для меня основной дом. И так далее… – признался Аркадий и еще раз виновато улыбнулся.

– Понимаю, награда не сильно повлияет на ваше благосостояние, но могу сообщить по секрету – лауреат премии «Пьеро» помимо денег получает уникальный шанс, автоматически попадая в списки голливудских продюсеров.

– Занятно, – сыграл равнодушие артист. Но времени на репетицию у него не было, поэтому сыграл фальшиво.

– Да, в Москву приезжал Джон Блейд, и мы договорились о совместной акции.

В кармане Широкова снова зазвонил мобильный. Он достал трубку, мельком взглянул на номер, проявившийся на экранчике, и, отключив аппарат, спрятал его в карман:

– Блейд приезжал в Москву?

– Да, в конце мая.

– С чего это Голливуду понадобились русские? – вяло поинтересовался Аркадий и бросил взгляд на столик, где сидела Диана. Девушки оживленно что-то обсуждали и хихикали. Он отметил точеную коленочку молодой актрисы и поспешил отвернуться – Так вы не ответили, Лидия Марковна. С каких пор Голливуд стал примечать нашего брата?

– С тех, как американцы приохотились снимать фильмы о русской мафии, – пояснила Лидия Марковна.

– Роли одноклеточных негодяев, – усмехнулся Аркадий. – Увольте. Помните Маяковского? «Я в восторге от Нью-Йорка города, но кепчонку не сдерну с виска…»

– Да, вы правы. Но они платят. Три фильма – и вы богатый человек…

– Но я не стал лауреатом, и Голливуд мне не светит…

– Результаты будут объявлены завтра… – загадочно улыбнулась дама и опять поправила шляпу.

– Ну вам, как председателю жюри, они уже известны. Или у нас все не так? Все честно – и интрига раскроется в последний момент? – Аркадий пытался удержать шутливый тон, но чтобы сохранить безразличие, пришлось воспользоваться наработками профессии.

– Не склоняйте меня к должностному преступлению, – в притворном испуге воскликнула Лидия Марковна, и румянец пробил слой пудры на ее щеках.

Диана с девочками закончила ужин и, проходя мимо их столика, лукаво посмотрела на Аркадия. Тот взял стакан сока в руку и сосредоточенно его изучал.

– Вы заметили, сегодня совсем нет ветра? – сменила тему Лидия Марковна.

– Да, сегодня полный штиль. Я плавал у самых скал, и волны вовсе не было.

– Спокойной ночи, Аркадий Владимирович.

– Вы уже собрались спать? – артист внимательно посмотрел на женщину, и она опять покраснела:

– Да, надо выспаться. Завтра трудный день. Вечером будут объявлены победители. А днем я соберу жюри. В нескольких номинациях мы не пришли к консенсусу.

– Тогда желаю вам крепкого безмятежного сна и справедливости в решении наших судеб, – улыбнулся Аркадий.

Лидия Марковна встала:

– Спасибо. Ночью не так душно, но я все равно не закрываю балкон. Жаль, что волн не слышно. В первый день дул ветерок, и волны так приятно гладили пляжи. Люблю шелест морской гальки. – Она пошла к своему столику, собрала оставленные там листки и, прихватив папку, двинулась к отелю.

Ресторан опустел. Лишь в углу продолжали кутить посланцы молодежного театра. Бесплатное вино для них являлось одним из главных достоинств фестиваля. Сумерки опускались быстро. Очертания замка, в котором и проходил театральный форум, колыхались в мареве остывающего зноя, превращаясь в мираж.

«Сам Станиславский бы припух от такого прикола! Куда ему с его системой?!» – долетел до Аркадия высокий баритон долговязого блондина в панаме.

«Бросьте, Женя. Все «измы» исчезнут, а школа МХАТА останется. Это я вам говорю, Валентин Белесых. Давайте выпьем за школу!»

Небо и море на горизонте слились в одну цельную синь. Вдали плыл лайнер, и его светящиеся иллюминаторы отражались в зеркальной глади затихших вод.

Аркадий подозвал официанта и попросил бокал коньяка. Где-то со стороны отеля донесся звонкий девичий смех. Артист вспомнил упругий животик Дианы, ее точеную коленочку. Отхлебнув коньяк, извлек из кармана бумажник. Проверил в запертом на молнию кармашке наличие упаковки презервативов, поднялся и побрел к отелю. Здание было длинным и одноэтажным. Аркадий прошел мимо балконов. Стеклянная дверь Дианы осталась открытой. Он постоял некоторое время напротив, тяжело вздохнул и зашагал дальше. Лидия Марковна занимала самый шикарный номер в центре здания. Под ее балконом росли какие-то низкие растения, смахивающие на нашу сосну, но с мягкой шелковистой хвоей. Аркадий подошел к балкону, взялся за оградку и, спортивно подтянувшись, перемахнул ее. Лидия Марковна стояла за занавеской и загадочно улыбалась. Никакой одежды, кроме соломенной шляпы, на ней не было.

МоскваЛето 2004

Дора

Поводом для сюжета послужило реальное событие, но никакого отношения к существующим героям рассказ не имеет.

Дора сидела на своем стульчике и, с самозабвением, размазывала пальцем ноги манную кашу по скатерти.

– Трудно подождать десять минут за столом, пока я мою посуду, – возмутилась Светлана Тихоновна.

– Мамочка, но я только взял газету из прихожей… – оправдывался Исаак Михайлович.

– Тебя же просили не отлучаться!

– Мамуля, но я только на минутку…

Дора поглядывала то на него, то на хозяйку, получая явное удовольствие от перепалки супругов. Она знала, что ее простят. Уже две недели все шалости шимпанзе оставались безнаказанными. А две недели назад состоялся суд. Республика недавно вступила в Европу и закон здесь исполнялся рьяно. Новый член Европейского сообщества судил обезьяну со всей строгостью и принципиальностью цивилизованного общества. Да и как было ее не судить? Дора укусила мальчика. И не просто укусила, а чуть не отгрызла ему кончик носа.

– Ты сходил за газетой, а мне теперь отстирывать скатерть, – продолжала огорчаться хозяйка. Супруг молчал, виновато посапывая в кресле, и она обратилась к обезьяне: – Дора, как тебе не стыдно?!

Доре стыдно не было. Так приятно мазать теплую кашу по ткани. Неужели трудно постирать тряпку?! Да можно и не стирать. Скатерть с остатками каши в глазах шимпанзе выглядела куда привлекательнее, чем в крахмале. И так радостей у нее осталось немного. Все ящики, включая буфет, комод и кухонный стол хозяева давно запирали на ключ. Платяной шкаф имел запоры на большой зеркальной дверце и еще на каждом выдвижном ящике внизу. Ботинки в прихожей хранились в железном сундучке, под охраной внушительного висячего замка. Все это было несправедливо и очень скучно. И теперь они еще ее ругают за столь невинную шутку. Чтобы прекратить упреки, Дора схватила свою кружку и залпом допила сладкий чай. Чай как раз остыл, но еще не был холодный. Вылизав языком остатки сахара со дна кружки, она добыла ногой салфетку, аккуратно вытерла ею губы и запихнула в сахарницу. Потом почесала той же ногой у себя за ухом и важно спустилась со стула. Дора понимала, несколько минут надо изображать паиньку. И Светлана Тихоновна, и Исаак Михайлович станут пристально наблюдать за каждым ее шагом. Но скоро бдительность их ослабеет, и она снова получит возможность пошалить. Она давно приметила шляпку на вешалке. Хозяйка только сегодня утром достала ее из ящика комода, чтобы надеть на дневной променад. Раньше прогулки с обезьяной супруги совершали вдоль морской набережной, в центральном сквере. Но после того случая вывозили Дору в пригородный парк. Шляпка была почти совсем новая, и Дора предвкушала, как сперва искусает ее, затем помнет руками и ногами, и хорошо бы еще потом измазать шляпку в варенье. В клубничном, что стоит на верхней полке буфета. Сейчас буфет заперт, но ключ торчит снаружи. Дора быстро отметила этот факт. Иногда хозяева забывают вытащить ключ. А отомкнуть замок для сообразительной обезьяны сущие пустяки.

– Не представляю, как мы будем жить без нашей проказницы… – вздохнула Светлана Тихоновна, свертывая скатерть: – Что делать, Дора любит подурачиться. Она ведь шимпанзе. Но какая она милая в этой короткой голубой юбочке с воланчиком, а как ей идет бант.

– Я тоже не представляю, как мы будем жить без нее, – горестно согласился Исаак Михайлович: – Вырастить малышку, привязаться к ней, как к родному ребенку, а потом расстаться. Ужасно!

– Эти черствые люди из департамента не имеют сердца. И все из-за противного мальчишки. Он же дразнил нашу Дору! Он издевался над ней. Конечно, малышка не сдержалась. Она и так поступила благородно. Только куснула. А молодая шимпанзе могла бы за три секунды свернуть обидчику голову.

Дора закивала головой. Она уже десятки раз слушала доводы хозяев в свою защиту, и каждый раз энергично с ними соглашалась. Она очень воспитанная обезьяна. Она умеет есть суп ложкой и делать книксен, рисует кистью по влажному ватману и разумно пользуется ватерклозетом. Да, да, все это так. Но скорей бы они перестали ее обсуждать и занялись каким-нибудь делом. Мысль о лакомой шляпке не давала ей покоя, и она изо всех сил старалась усыпить бдительность хозяев. Светлана Тихоновна унесла скатерть в ванную. Исаак Михайлович взял Дору за руку и заглянул ей в глаза. Глаза у Доры были карие и всегда грустные, как у великих комиков, которые смешат мир, взирая на него с печалью.

– Что, дорогая? Последний месяц мы вместе. Как ты будешь жить без нас…

Обезьяна вытянула губы, чмокнула хозяина и, осторожно высвободив руку, сделала шаг в сторону прихожей. Исаак Михайлович подумал: «Как тонко она все чувствует. Ей будет без нас очень плохо…» – Он уселся в кресло и посмотрел в окно. Дора моментально прыгнула в холл и уже потянулась к шляпке, но из ванной появилась Светлана Тихоновна:

– Соскучилась, моя милая. С папой хорошо, но мамочку тебе никто не заменит… – Супруги втайне ревновали любимицу друг к другу.

Дора ударила себя кулаком в грудь, оскалилась, как бы выражая гамму переполнявших ее чувств и полное согласие со словами хозяйки. Проказнице пришлось вернуться в комнату, сделав вид, что шляпка ее вовсе не интересует. Светлана Тихоновна уселась напротив мужа:

– Я не могу забыть лица этих злых людей в зале. А мальчишку специально привели с забинтованной головой. У него наверняка нос давно зажил, вот они и замотали его бинтами. Как он злорадствовал, выслушивая жестокий приговор!

– Отвратительный звереныш. Наша Дора умнее его в сто раз. Как она прекрасно держалась на суде. Как истинная леди. – Исаак Михайлович вспомнил счастливые дни, когда они гуляли с Дорой по центру города, пока им это не запретили, и все обращали на них внимание. Шимпанзе в матросском костюмчике строила гримасы и веселила прохожих. Сердца супругов переполняла гордость за свою воспитанницу. Они ощущали свою исключительность. Нечто вроде славы приятно щекотало им нервы. Ради этого можно было и пережить постоянное напряжение, которое требовалось от них, чтобы помешать Доре сорвать люстру или перевернуть кипящий чайник. Обезьяне очень нравилось, когда чайник закипал, сильно пихнуть его с подставки. Не меньше ей нравилось сопровождать чтение книг вырыванием страниц с картинками с последующим их пережевыванием. Особенно подходили для этого альбомы по искусству… А библиотеку супруги собирали с молодых лет и очень ей дорожили. Но все это пустяки, по сравнению с теми положительными эмоциями, что она доставляла хозяевам. Кто они были раньше? Пенсионеры, вырастившие дочь. Девочка теперь жила своей семьей. Они остались вдвоем, интеллигентные пожилые люди, каких вокруг тысячи. Исаак Михайлович всю жизнь проработал бухгалтером в театре. Светлана Тихоновна в том же театре гримером. Рядом гремели аплодисменты, дарились цветы, происходили премьерные банкеты. Но их это не касалось. Они оставались всегда в тени. А Дора вывела супругов на авансцену. Их узнавали в городе, с ними здоровались люди, которых они не знали. Теперь, даже когда Исаак Михайлович шел по центру один, без обезьяны, ему все равно пожимали руки, говорили слова утешения. Жители знали, что Дору приговорили к репатриации, и часть горожан им сочувствовала. Газеты развернули полемику, где горячо обсуждался поступок обезьяны и решение властей. Благодатная тема давала возможность журналистом проявить свое мастерство, а политикам оппозиции – свое красноречие. Еще бы – суверенное государство против обезьяны! Супругов приглашали на телевизионные передачи. Они десятки раз пересказывали трагическое событие. Вся страна знала, что в тот злополучный день шимпанзе в розовом платьице с розовым бантом прогуливалась по набережной. Хозяева спустили ее с поводка, и Дора забралась на старую липу. Она сидела и смотрела на море. Как всегда, возле них собралась небольшая толпа. И этот мальчишка. Он гулял с папой, который посасывал пиво и был уже навеселе. Мальчишка увидел обезьяну, подбежал к дереву и начал строить Доре «рожи». Хозяева просили мальчика отойти, но мерзкий хулиган не слушался. Тогда они обратились к папаше. Тот и не думал вмешиваться. На глуповатом его лице блуждала идиотская улыбка, и он явно потакал сыну. Дора начинала злиться, но мальчишку это только раззадоривало. Наконец обезьяна не выдержала. Она спрыгнула с дерева и, пробегая мимо сорванца, тяпнула его за нос. У паршивца брызнула кровь. Потом появилась полиция.

Через две недели над обезьяной устроили судилище, получившее громкий резонанс в обществе. Супругов обязали выплатить компенсацию родителям мальчика за причиненный ущерб его носу, а шимпанзе приговорили либо отдать в зоопарк, либо в питомник. Но питомника в маленькой республике нет, а в зоопарке уже содержалась семья шимпанзе, и дополнительных средств на Дору в государственном бюджете не предусмотрено. Оставалось отправить воспитанницу за кордон. А это значит, что они ее больше никогда не увидят. Процесс разделил горожан на два лагеря. Одни сочувствовали супругам, другие откровенно злорадствовали. К хозяевам обезьяны интерес возрастал с каждым днем. Начались бесконечные интервью. Дору фотографировали, снимали на камеру. Жизнь забила ключом. И всего этого они вскоре лишатся. Супруг засопел еще громче и углубился в газету. Первым делом он изучал последнюю страницу. Об их странном семействе чаще писали в конце, после всех других материалов, оставляя трагическую историю обезьяны на сладкое. Сегодня пресса своим вниманием их обошла. Событие понемногу теряло актуальность. Последнюю страницу газета отвела проблемам детской эпидемии. Новый вирус напал на школьников, и часть школ закрыли. Министр здравоохранения обещал вирус победить.

Светлана Тихоновна поправила на обезьяне бант и потрепала ее по загривку. Дора подвинулась к хозяйке и запустила пятерню в ее волосы. Блох у Светланы Тихоновны не водилось, но Дора верить этому не хотела и частенько проверяла сама.

– Господи, какая она нежная, какая заботливая, – умилилась хозяйка.

Она вспомнила первый день Доры в их доме. Им позвонил профессор Ильмар Вельт. Ему в институт прислали шимпанзе для опытов. Но подопытная оказалась беременной, и вскоре разрешилась Дорой. Растить детеныша ученые не пожелали, и предложили малышку супругам на воспитание. Республика только обрела самостоятельность, и властям некогда было возиться с оформлением статуса обезьяны. Документов на шимпанзе никто не выдал. В департаменте это им тоже поставили на вид.

Какая она была маленькая, какая несчастная. Сколько сил и терпения понадобилось им тогда. Дора довольно быстро заняла место дочери, ушедшей в дом мужа. Подрастая, она проявила недюжинные способности. Шимпанзе с удовольствием носила детские платьица дочки, перешитые для нее Светланой Тихоновной, научилась ходить в туалет и даже рисовать. Супруги однажды устроили персональную выставку работ обезьяны. У Светланы Тихоновны от воспоминаний навернулись слезы. Она задумалась и не заметила, как ее воспитанница исчезла:

– Господи, Исаак, где Дора?

– Я не знаю, мамочка. Ты же с ней сидела. Я читал газету…

Первым делом они проверили входную дверь. Дора умела открывать замок и могла смыться на улицу. Это было бы хуже всего. Если она еще что-нибудь натворит, судить будут уже самих хозяев. Но дверь, к их радости, оставалась запертой. Окна, снабженные частой решеткой, обезьяна преодолеть не могла. Светлана Тихоновна бросилась в спальню и заглянула под кровать. Обезьяны там не было. Исаак Михайлович обежал квартиру дважды и тоже Дору не обнаружил. Они встретились в гостиной и растеряно смотрели друг на друга.

– Девочка чувствует предстоящую разлуку и страдает, – патетически заметила Светлана Тихоновна.

– Хотелось бы знать, где она это делает, – высказался Исаак Михайлович.

– Не смей насмехаться над чувствами Доры. Как тебе не стыдно?!

– Я и не думаю насмехаться. Я просто хочу ее найти, – жалобно ответил супруг.

Светлана Тихоновна намеревалась еще что-то обидное добавить, но в это время в туалете послышался шум спускаемой воды. Супруги вздрогнули и ринулись к туалету. Кабина оказалась запертой.

– Дорочка, девочка, открой нам скорее, – нежно попросила хозяйка. Реакции не последовало, если не считать тоненького ручейка воды, змейкой выбежавшего из-под двери. Исаак Михайлович выбежал на балкон, отпер свой сундучок с инструментом, схватил отвертку и ринулся назад. Поддев дверь, он нажал плечом на то место, где имелась щеколда. Послышался хруст фанеры, и дверь распахнулась. Дору они застали, погруженную обеими руками в унитаз. Вода наполнила его до краев и плескалась на пол. Юбка на шимпанзе намокла и потеряла форму валанчика, а бант стал походить на примочку возле ее уха.

– Господи, да она же простудится! – запричитала Светлана Тихоновна.

Обезьяну завернули в полотенце и унесли в спальню. Уложив шимпанзе на супружеское ложе, Исаак Михайлович оставил жену успокаивать обезьяну, а сам вернулся в уборную. Осторожно пошуровав в чреве унитаза проволокой, он извлек оттуда странный комок плотной ткани и, брезгливо расправив находку, опознал почти новую шляпку Светланы Тихоновны, которую та приготовила для дневной семейной прогулки. Дора изжевала ее и, не достав для заключительного аккорда варенья из буфета, запихнула в унитаз.

– Зачем ты это сделала, Дора? – в глазах Светланы Тихоновны блеснули слезы. Хозяйка была мужественной женщиной, но проказа с любимой шляпкой обидела ее не на шутку. Дора издала прерывистый мычащий звук. Хозяйка повторила свой вопрос. Обезьяна закрыла морду руками и завыла.

– Смотри, как ей стыдно, – умилился Исаак Михайлович.

– За что ты меня обидела, Дора? – продолжала вопрошать женщина. Дора завыла громче.

– Хватит ее корить, мамочка. Надень платок вместо шляпки, и, пока хорошая погода, поехали в парк.

Светлана Тихоновна смахнула слезу и удалилась в переднюю одеваться. Исаак Михайлович взял двумя пальцами изгаженную шляпку и понес в помойное ведро. Дора перестала выть, быстро огляделась и, обнаружив отсутствие хозяев, забралась на стол. Ей давно хотелось перевернуть сахарницу и высыпать сверкающий сладкий песок на ковровое покрытие дивана, и теперь для этого как раз выдалась удобная минутка…

Эстония. Кохила 2005 год

Ужин с поручиком

– И почему?

– Рак…

– А ты не знал?

– Откуда, Пегий? Мне никто не позвонил. Я весь в своих заботах…

– А что ты сейчас делаешь?

– Стараюсь ничего не делать. Увы, не получается.

Два седовласых кобеля не виделись лет десять. Жили в одном городе, знали одних и тех же людей, но так вышло. Они смотрели друг на друга, стараясь не выдать странного удивления. То ли с грустной завистью, то ли с потаенным злорадством каждый отметил разрушительную работу времени над своим давним приятелем, не в состоянии оценить собственных перемен. Когда-то они провели немало пустых веселых часов, но теперь засели по своим норам, общаясь лишь с теми, кто был непосредственно необходим для жизненного процесса. У Даниила Николаевича Алехина свободного времени с каждым годом становилось все меньше, и он постепенно отдалился от компании своей молодости. Отдалился настолько, что даже не знал о смерти одного из них.

– Дан, пить будем?

– Ты же, Пегий, за рулем.

– А ты?

– У меня печень. И вообще, я теперь пью только по необходимости.

– Обидно…

– Не очень. Свое выпито. По-моему, мы с тобой и раньше не слыли пьяницами, а теперь, как подумаешь, сколько сил и мытарств организму опосля, нет охоты начинаться.

– Федю бы надо помянуть. – Не слишком уверенно наседал Евгений Васильевич Беленко, которого с юности за странный рыжеватый клок волос на затылке окрестили Пегим. Клок с возрастом полысел и выделяться перестал, но кличка прилипла. Пожалуй, он один из всей компашки сохранил привычки молодости, и возраст на его характере не сказывался.

Алехин вздохнул:

– Раз, и нет человека.

– До шестидесяти месяц не дотянул… Ну ладно, хватит о грустном. – Евгений Васильевич сам не любил предаваться скорби, и потому на печальном обряде настаивать не стал: – Ты мне, Дан, так и не ответил…

– О чем?

– Чего теперь делаешь?

– Я пенсионер.

– Живешь на пенсию?! – вылупил глаза флегматичный Беленко.

– Шутка, – мрачно признался Алехин.

– Тогда чего темнишь, – Флегматик сразу успокоился.

– Не темню, Пегий. Господи, скучно говорить об этом. Все то же. Проектирую.

– Платят?

– Бывает, и платят.

Официант сгрузил с подноса холодные закуски и разлил нарзан в бокалы клиентов. У Евгения Васильевича в кармане мелодично звякнуло. Он достал трубку, посмотрел на экранчик мобильного и, виновато бросив приятелю: «жена», тихо заговорил по телефону. Алехину сразу стало ясно, что тон, с которым общался Пегий с супругой, отработан годами. Даниил пытался припомнить, как зовут жену приятеля, поскольку в памяти сохранилась только ее кличка. В своей мужской компании они называли мадам Беленко Достоевским. Прозвище она заработала вовсе не литературным талантом, а постоянной, правда, обоснованной ревностью. Даниил тактично дождался конца беседы:

– По-прежнему с Достоевским?

– А чего менять? Поживешь годика три с новой, станет такой же мегерой. Свою хоть знаю… А ты, Дан, все холостуешь?

– Давай обо мне не будем, – поморщился Даниил Николаевич. И не было понятно, чем вызвана его гримаса. Вкусом нарзана или мыслями о молодой ученице Маше, которая последнее время скрашивала его одиночество. Маша давно осмелела и все больше предъявляла права на престарелого бойфренда. От Маши Алехин начинал уставать. И хоть известие, что его пассии едва минуло двадцать пять, в глазах друга Алехина бы сильно возвысило, говорить о ней с Пегим ему не хотелось. Они долго с чувством ели. Даниил Николаевич промокнул салфеткой рот и попытался уйти от личной темы:

– Как Толя поживает?

– Пьет, скотина.

– Жаль мужика, сопьется. Он, кажется, уже раза два в реанимациях побывал…

– Не умеет остановиться. Как начал, так до упора.

– А Германа давно видел?

– У Старицкого с сыном проблема. Подался ребенок в бизнес и что-то не так сделал. Герману пришлось квартиру продать и все, что у них с Риммой скопилось, пустить на откуп. Чадо отправил к сестре в Америку, а сам пытается вылезти из дерьма. Пашет по двенадцать часов в сутки.

Алехин искренне огорчился:

– Жалко Германа. Он парень добрый. За что его Бог наказал…

– Кто знает…. Ты ему позвони, он будет рад.

Алехин кивнул, хотя знал, что телефона Германа в его книжке давно нет. Евгений Васильевич внезапно оживился:

– Вообще, нам давно пора всем собраться. Так и подохнем поодиночке.

– Неплохо было бы… – без особого энтузиазма откликнулся Алехин. Он представил себе баню, где соберется вся их бывшая ватага, с десяток ожиревших, полысевших старых мужиков, и ему стало скучно. – Вот только проект закончу…

– Большой?

– Особнячок в Барвихе одному конгрессмену рисую. Десять комнат с зимним садом. Желает к новому году въехать…

– Поздравляю, Дан.

– С чем? – не понял Алехин.

– На Барвихе кому попадя дома не заказывают. Растешь….

– Возиться с богатенькими заказчиками нервы нужны железные. По сто раз все переделывать приходиться. Да хватит об этом.

– Значит, опять с концами, господин архитектор…

– Ну почему с концами, господин продюсер? Я бы на ребят посмотрел, – соврал Алехин и поспешил сменить тему: – А ты, Пегий, все по девочкам?

– Бывает.

– Шлюхи? Или шалашевки из твоего шоу-бизнеса?

– На рабочем месте воздерживаюсь. В Москве сейчас полно телок со всего света. Теперь все просто. Я как-то раз к Толе приехал, выпил рюмку. Скучно, ля-ля не хочется. Мы и так все друг о друге знаем. Взял газету, нашел телефончики с предложением. Веришь, подрулили две черненькие. Обе хорошенькие, молоденькие, попки крепкие, сисечки торчат, как статуэточки. Толя не стал. Сказал, пахнут не так. Они, конечно, пахнут по-своему. Они же черные, зато экзотика.

– Не боишься?

– Предохраняться надо.

– Резинки рвутся…

– Не жмотничай, покупай дорогие, не будут рваться. На здоровье экономить нельзя… А вот и долма.

Азербайджанские голубцы в виноградных листьях выглядели аппетитно. Друзья заметно оживились и, пока не покончили с блюдом, беседы не возобновляли.

– Давай, Дан, еще по порции. Тут прилично готовят…

Алехин отказался. Больная печень реагировала не только на алкоголь:

– Я не могу себе позволить обедать дважды…

– Наверное, ты прав, – не без грусти согласился Беленко. И, заказав чайник зеленого чая, достал пачку «Кэмела». – А помнишь, как мы в Сочи закатились?

Даниил Николаевич извлек свои сигареты, «Кэмел» был для него крепковат. Беленко щелкнул золотой зажигалкой. Пегий любил дорогие вещи. Ему нравились шикарные большие авто, туфли он покупал в модных магазинах. Алехин обычно посмеивался над мальчишеством пожилого пижона, но сейчас промолчал. Мужчины затянулись. Алехин историю с неожиданной поездкой в Сочи помнил:

– Дураки были.

– Конечно, дураки. Но согласись, не мелко?! Собрались на часок позавтракать перед рабочим днем. Выпили по рюмочке и решили пообедать в Сочах. Из кабака в аэропорт – и через два часа на море. Теперь-то слабо, Данька?

– Пожалуй, – согласился Алехин.

– Как ты думаешь, архитектор, денег жалко или лень?

– Возраст, Пегий. И денег жалко, и лень, и времени нету. Все вместе… А главное – зачем?

Официант сменил пепельницы, наполнил пиалы зеленым чаем и тактично удалился.

– Ты, Данька, как расслабляешься? Какая-нибудь краля стимулирует?

– Скорее, работа.

– Не стоит, что ли?

– Ты про поручика Ржевского?

– При чем тут поручик?

– Анекдот, Женя. Поручику Ржевскому пришлось играть в домашнем спектакле. Ставили Чехова. Поручик текста не знал. Ему привели суфлера. Суфлер говорит реплику: «Скучно стало. Жениться, что ли». Поручик повторил, а что дальше делать не знает. Суфлер ему подсказывает: «Медленно встает». Поручик понял по-своему. И снова повторил: «Жениться, что ли, да вот медленно встает».

Беленко долго смеялся. Он любил анекдоты «со значением»:

– И у тебя так?

– Нет, у меня пока все нормально.

– Вон видишь, у окна две пташечки. Уверен, не откажутся по стольничку заработать. Устроим десерт. У Вити мастерская пустует, ключи у меня, а Венера раньше семи не ждет. Выходит, три часа свободы. Дольше с ними и делать нечего. Если ты без баксов, я угощаю…

Алехин сразу вспомнил, что «Достоевского» зовут Венерой, и посмотрел на девушек. Они были молоденькие и в меру накрашенные:

– Стольник я найду, но….

Беленко подозвал официанта и попросил передать предложение девицам. Те профессиональным взглядом изучили клиентов и быстро пересели к ним:

– Скучаете, мальчики?

Алехин улыбнулся. Младшему из «мальчиков» осенью стукнуло пятьдесят семь, старшему перевалило за шестьдесят:

– Друг скучает.

– Нас же двое.

Даниил Николаевич подмигнул Беленко:

– Пегий справится. А у меня в пять деловая встреча.

Проводив троицу до шикарного лимузина приятеля, Алехин с облегчением вздохнул. Никакой деловой встречи он сегодня не назначал, но перспектива «десерта» навела на него уныние. «Господи, неужели возраст так меня изменил? И Пегий далеко не мальчик, а ему хватает прыти». Но почему-то зависти к темпераменту друга Даниил Николаевич не испытал. Специфические барышни с интеллектом приматов его и раньше не волновали. Усмехнувшись своим мыслям, он машинально взглянул на часы и вдруг вспомнил, что Маша уже пятнадцать минут ждет его возле памятника Маяковскому. Ехать туда было слишком близко, а идти слишком долго. Алехин поднял воротник плаща и побежал. До подземного перехода на площади он добрался за двадцать минут. Маша стояла на углу скверика и укоризненно на него смотрела. Одышка мешала говорить:

– Прости, детка. У меня была деловая встреча, никак не мог раньше.

Она надула губки:

– Я замерзла и хочу есть. Давай куда-нибудь занырнем. Я бы шашлычок слопала и выпила бы с тобой коньяка. Мне грузинский коньяк, которым мы у Славинского грелись, очень показался.

Наедаться снова Алехину вовсе не хотелось, а греться коньяком и подавно – пока бежал, рубаха под плащом взмокла. Но он вспомнил упругую юную грудь, детские дрожащие плечики и, оскалив вставную челюсть, соврал второй раз за сегодняшний день:

– Прекрасно! Я тоже не ел с утра, и выпить ужасно хочется. – И, нежно прихватив Машу за локоток, повел в ресторан.

Ковыряя вилкой сациви, пресыщенный кавалер с зоологическим интересом наблюдал, как Маша молодыми острыми зубками перемалывает баранину. Она заметила его взгляд и, не отрываясь от трапезы, спросила:

– Даня, что у тебя была за встреча? Врешь, наверное. С бабой флиртовал?

Подозрение девушки Алехина возмутило:

– Неужели ты думаешь, я в состоянии пережить двух женщин за один день?!

– Кто тебя знает… Ты еще у нас козлик.

– Я же сказал не трахнуть, а пережить. Это совсем не одно и то же.

Но Маша разницы не уловила:

– Налей мне выпить. – Она подвинула ему опустевшую рюмку и томно стрельнула глазками. Алехин наполнил рюмку и достал сигареты.

– Подожди курить, я еще не наелась. Послушай, Даня, а почему ты на мне не женишься?

– Потому что это смешно. Ты девочка, а я старик.

– Спать с девочкой тебе не смешно, а жениться смешно. Я не понимаю. По-моему, тебе как раз пора. Кто тебе стакан воды подаст?

– С мышьяком? – пошутил Алехин.

– Почему с мышьяком, Даня? Можно со льдом.

Он неожиданно расхохотался. Маша причины веселья своего друга не поняла и потребовала объяснений. Даниил достал платок, вытер им накатившую на щеку слезу:

– Прости, детка, есть анекдот про старого еврея.

– Расскажи.

– Я сегодня уже рассказывал один анекдот. Второй раз не хочется. И потом, ты его все равно не поймешь.

– Я такая дура? – Маша прекратила жевать и обиженно воззрилась на Алехина.

– Дело не в том, что ты дура… Молода еще. Чтобы понять его соль, нужно и быть старым евреем.

– Все равно расскажи.

– Там нечего особенно рассказывать. Старый еврей, умирая, очень удивился, что ему не хочется пить. Это насчет стакана воды, – пояснил Алехин девушке и подумал, что день выдался странный – все приходится делать дважды. Два раза обедать, два раза врать и дважды рассказывать старые анекдоты.

Маша покончила с бараниной, сбросила под столом с ножки туфельку, которая ей немного натерла пятку, и погладила мыском коленку Алехина:

– Ты мне не ответил.

– О чем?

– Почему бы нам не пожениться?

Даниил с сожалением поглядел в томные глаза Маши и снова вспомнил поручика Ржевского:

– Скучно. Жениться, что ли? – хотел добавить фразу из анекдота, да вовремя воздержался.

Кохила Январь 2005 года

Вендетта

Все было очень серьезно. Возле подъезда с селектором сиял лаком черный представительский «Мерседес», а дверь в офис охранял крепкий малый в форменном сюртуке, на рукаве которого красовалась эмблема фирмы. На втором этаже, в огромном холле сидела Ира. Ее длинные ноги и некоторая поволока в томном взгляде для наблюдательного посетителя приоткрывали завесу в интимный мир боса. Леонида Калевина Господь наблюдательностью не обделил, и он отметил не только внешность секретарши, но и великолепный ореховый секретер в стиле ампир, и золоченое кресло рядом. В том, что перед ним настоящая старина, Леонид ни секунды не сомневался. Эти вещи были ему прекрасно знакомы. Два года назад, когда он решился уйти с работы и отдаться благостному процессу стихосложения, начинающий поэт принялся распродавать свою антикварную мебель. Продал он и ореховый секретер и до сего дня о его дальнейшей судьбе не имел ни малейшего понятия. Теперь судьба секретера прояснилась. Золоченое кресло он тожн продал, но немного позже. С креслом Леонид расстался гораздо легче, чем с секретером. Кресло он сам купил в антикварном мебельном магазине, а секретер достался ему от родителей. Предки Калевина когда-то владели крупными поместьями, держали конюшню беговых лошадей и страстно коллекционировали старинную мебель, бронзу, фарфор и живопись. При Советах они были арестованы, а затем расстреляны. Особняк, принадлежавший семье, пролетарии разграбили. Каким-то чудом сохранилось несколько вещей, которые гегемону не приглянулись. Среди них оказался и ореховый секретер. Видно, он стоял у разбитого окна, от дождей разбух и выглядел жалко. Это и сохранило великолепный экземпляр французской работы начала XIX века для двух поколений Калевиных. Сам Леонид и свое появление на свет считал чудом. Его отца грудным ребенком в начале большевистской смуты нянька увезла в родную деревню и выдала за своего сына. Ей же и разрешили забрать из разграбленного дома хозяев то, что не в нем осталось.

– Вы можете подождать немного? – улыбнулась Ира посетителю. – Геннадий Александрович сейчас закончит говорить с Америкой и вас примет. Он просил извиниться…

– Конечно, могу, – улыбнулся в ответ Калевин и присел на краешек золоченого кресла.

– Простите, пожалуйста, – смущенно обратилась к нему Ира. – Геннадий Александрович очень дорожит этой мебелью. Не могли бы вы пересесть сюда? – И она указала на кожаный диван в углу холла. Леонид кивнул и пересел на диван.

– Хотите чаю или кофе? – предложила секретарша.

– Нет, спасибо. – Отказался Калевин, стараясь не расхохотаться – так развеселила его забота о его бывшей мебели.

Ира удалилась в противоположный угол, где стоял ее письменный столик с компьютером и факсом.

«Значит, он держит мой секретер для красоты», – вывел для себя Леонид. Факт покупки секретера Геннадием Затохиным его не удивил. Они и встретились дней десять назад по тому же поводу. Калевин уже издал два поэтических сборника. Критики высказались доброжелательно. У Калевина даже появилось несколько поклонников и поклонниц. Но славой сыт не будешь. Продолжая страдать от безденежья, он пытался избавиться от последней антикварной вещи. Это была двуспальная кровать карельской березы. На шкаф и две тумбочки, что составляли некогда цельный спальный гарнитур, нашлись охотники. Их увезли, и ложе осиротело. Чтобы избавиться от кровати, Калевин бросил клич среди знакомых. Один из них и привез к нему бизнесмена. Поэт немного знал Гену, они когда-то несколько раз сразились на бильярде. Оба сразу вспомнили друг друга. В те времена у Леонида водились деньги, и он в качестве проигравшего пригласил Затохина в ресторан. Пожалуй, в те дни Калевин зарабатывал больше, и у персон вроде Затохина вызывал уважение. Но Геннадий с тех пор сильно преуспел в торговле мороженым, затем перешел на редкие металлы и теперь слыл преуспевающим дельцом, входившим в обойму самых крутых предпринимателей из русскоязычного клана Республики. А Леонид заделался нищим поэтом.

Кровать карельской березы Затохин не купил, но на прощание крепко жал Леониду руку и приглашал обращаться в случае надобности. Помимо добрых слов, он оставил ему свою визитку.

Вчера Леониду не выплатили обещанный гонорар, и он остался без средств к существованию. Друзья, к которым можно было обратиться в крайности, что он уже давно и сделал, все помогли поэту, и на повторные просьбы он не отважился. Вспомнив о добрых словах Затохина, Леонид отыскал его визитку и позвонил. Геннадий тут же пригласил его в офис. И вот теперь поэт сидел на кожаном диване в холле предпринимателя и смотрел на бывший свой ореховый секретер и золоченое кресло. Раньше он испытал бы при подобном зрелище чувство обиды. Но, сменив профессию, стал смотреть на все иными глазами. Мир вещей, к которым он раньше питал слабость, свою ценность для него терял. Некоторую сентиментальную грусть он, впрочем, испытывал. Знак родового гнезда затронул ностальгические ноты в его сердце. Но это была грусть поэта, будившая в нем желание переложить ее в стихи, а вовсе не тоска обывателя по утерянному достатку.

– А я вас знаю, – заявила Ира из глубины приемной.

– Откуда? – удивился Калевин.

– Я была на вечере в Ратуше, а вы там читали стихи. Мне очень понравилось…

– Спасибо, – поблагодарил он. В другой раз поэт бы не преминул воспользоваться случаем и завести знакомство с хорошенькой девушкой. Но, явившись занять у Геннадия денег, он не мог себе позволить флиртовать с его секретаршей. Чтобы уйти от соблазна, он обратил свой взор на антикварную мебель и решил посвятить своему бывшему секретеру стихотворение. «Тебе прощу невольную измену», – закрутилась в голове первая строка, но поэтическая мысль была прервана. Дверь в кабинет Затохина широко отворилась, и сам бизнесмен с радушной улыбкой возник на пороге:

– Прости, старик. Со Штатами говорил. Там у меня одно дельце заклинило, надо было потормошить… – Бизнесмен с протянутой для приветствия рукой шагнул навстречу. Леонид отметил краем глаза, что свои короткие ноги Геннадий ставит косолапо, носком внутрь. В его прошлый приезд этой особенности в походке Затохина он не заметил.

– Ничего, Гена. Я не скучал. Тут у тебя мои старые знакомые. Мы прекрасно пообщались.

Круглое лицо бизнесмена выразило удивление, и он ревниво стрельнул взглядом в уголок, где сидела Ира.

– Не волнуйся, – успокоил его посетитель: – Я о секретере с креслом. Вот уж не ожидал увидеть их у тебя.

– Твои? – удивился Затохин. И сразу успокоился.

– Да, представь себе, мои, – подтвердил Леонид.

– Тогда ты сможешь и еще кое что увидеть. Заходи в кабинет, – пригласил бизнесмен и тоненько захихикал. Леонид вошел и сразу увидел свои напольные часы и две бронзовых подставки для скульптуры. На каждой из них красовался канделябр золоченой бронзы, изображавшей охотницу Диану со сворой собак. Канделябры к старине отношения не имели. Это был итальянский новодел, из серии шикарных атрибутов для нуворишей.

– Тоже твои? – предположил Затохин, усаживая посетителя в мягкое кресло перед своим письменным столом.

– Часы и подставки – мои, а красотки «ваши», – усмехнулся Калевин. – Прости, Гена, но я бы на твоем месте сюда их не поставил. Рядом с настоящим ампиром «богини» не смотрятся.

– Ничего, побудут, пока подберу что-нибудь стоящее, – успокоил поэта предприниматель и позвал Иру. Секретарша внесла поднос с крекерами и чай.

– Как тебе вообще мой офис? – с гордостью поинтересовался хозяин кабинета.

– Вполне. Но из всего интерьера о твоем вкусе лучше всего говорит Ирочка.

Геннадий самодовольно хмыкнул:

– И стоит она мне прилично. На другие вещи один раз потратишься, и они стоят, денег не просят. А этой все мало… – пожаловался Затохин. И несмотря на улыбку, в голосе предпринимателя прозвучала искренняя печаль. Калевин понял, что расходы на красивую секретаршу серьезно тревожат босса.

– Ты еще не все видел. Пойдем, покажу свои тайные владения.

Геннадий встал, подошел к обитой шелком стене и нажал на кнопку. Невидимая глазу дверь отворилась, хозяин шагнул внутрь, жестом пригласив Леонида проследовать за ним. Калевин поднялся, вошел в потайную дверь и оказался в зале, посреди которого стоял великолепный бильярдный стол на кривых резных ножках. Заканчивались они бронзовыми копытцами.

– Недурно устроился, – восхитился Калевин.

– Надо же иногда отдохнуть от денег, – улыбнулся Затохин. – Раскатаем партию? Ставлю сто крон, чтобы маленький интерес возник…

– Не могу. Я, собственно, и пришел попросить взаймы. Рассчитывал на гонорар, да издатель подвел, – покраснел от смущения Калевин.

– Сегодня уже четверо. Вы что, сговорились? – ухмыльнулся бизнесмен. – Нет, взаймы не дам. Хочешь, сыграем?

– Как же играть, если я пустой? – возразил поэт.

– Помню, у тебя дома над столом фотография висит. Она в бронзовой рамке. Рамку ценю в пятьдесят баксов. Это шестьсот крон.

– Бабушка в той рамке. Ее большевики расстреляли. Не хочу играть на это… – отказался Калевин.

– Мне бабушка твоя не нужна. Я же о рамке речь веду. Повесишь бабулю без рамки… А там как знаешь.

Леонид подумал и согласился. Жребий выпал начинать бизнесмену. Разбив «пирамиду», Геннадий закатил два шара в лунки. Следующий удар выбил еще два шара. Через пятнадцать минут он выиграл партию:

– У тебя осталось пятьсот. Хочешь отыграться?

Отыграться Калевину очень хотелось, но он себя пересилил, вынул из кармана бумажник, долго в нем копался и наконец извлек синенькую бумажку. Это были последние сто крон, которые поэт хранил на сигареты. Без еды Калевин мог довольно долго обходиться, голод переносил легко, а без курева у него не получалось.

– Возьми свой выигрыш, – он протянул бизнесмену деньги, и с грустью отследив, как они скрылись в плотном бумажнике из желтой кожи, спросил: – Ты обмолвился, что я сегодня четвертый?

– Нет, ты пятый, – запихивая бумажник в карман брюк, уточнил Геннадий.

– Пятый, которому ты отказал, или на мне твоя потенция закончилась?

– Естественно, пятый, которому я отказал. Но ты первый, на котором я заработал. Так что у меня сегодня очень удачный день. А разговор о твоей рамочке остается в силе. Надумаешь – тащи. Шестьсот крон отвалю…

Домой поэт брел пешком. Денег на автобус у него не было. Но самое грустное, что в пачке осталась последняя сигарета. Он потянулся было за ней, потом представил, как дома сядет за машинку без курева, и убрал пачку обратно. По дороге отгонял от себя навязчивую мысль о рамке. «Нет, до такого позора он не опустится. Тревожить память бабушки грех». Придя к такому благородному выводу, ускорил шаг и не заметил, как добрался до дома. Войдя в подъезд, тоскливым взглядом осмотрел свой почтовый ящик. В нем что-то лежало. Когда он уходил, ящик был пуст.

«Небось опять счета за телефон, или электричество», – решил поэт и собрался пройти мимо. Но в последний момент передумал, упрямо тряхнул головой и фатально шагнул к неизбежному. Отомкнув ключом дверцу, обнаружил небольшой квиток. Счета присылали в конвертах, а этот валялся просто так. Леонид двинул к окну и надел очки. Он держал в руках почтовое извещение. Издатель выслал ему деньги. Огласив победным ревом лестничные пролеты, он выскочил на улицу и побежал на почту. Калевин получил даже больше, чем надеялся. Запихивая бумажник в карман, подумал: а не вернуться ли к бизнесмену, чтобы отыграть партию? Но вдруг громко расхохотался, напугав пожилого эстонца, отправляющего телеграмму, подошел к телефону, достал визитку Геннадия и набрал номер.

– Приемная генерального директора, – раздался в трубке грудной голос секретарши.

– Ирочка, это говорит поэт Калевин. Мы сегодня с вами виделись. Я хочу вас пригласить после работы со мной поужинать.

В трубке замолчали.

– Вы меня слышите?

Ирочка слышала, но не знала, что ответить. Поужинать с поэтом она была не прочь, но опасалась реакции босса.

– Он об этом от меня не узнает, – прочитал Калевин мысли девушки, и она согласилась.

Бреясь перед зеркалом, Леонид думал о странностях бытия и переменчивости судьбы. Сегодня он был пятым просителем у бизнесмена. Первым, которого Геннадий сумел ограбить на сто крон. Интересно, под каким номером он сегодня идет на свидание с Ирой? Но узнать ответ на этот вопрос ему было не дано. Есть вещи на свете, которые гораздо приятнее оставлять неразгаданными. Леонид побрызгал лицо туалетной водой, повязал галстук и еще раз огляделсебя с ног до головы в зеркале. На него взирал наглый, самодовольный тип с омерзительной улыбочкой на выпяченных губах. «Господи, какая же ты гадость», – сообщил Калевин своему отражению. Он вдруг понял, что бизнесмен Геннадий Затохин наказан уже тем, что сидит в его кресле, сдувает пылинки сего секретераи платит своей секретарше за ее кнему симпатию. Он позвонил девушке и отменил свидание.

Кохила. 2005 год

Банальные краски осеннего пейзажа

Стонов проснулся оттого, что наступило утро. Солнце еще и не думало вставать. В конце сентября светало поздно. Просто Стонов нутром охотника и рыбака всегда знал время и очень любил ранние часы. Проснувшись, он понял, что ему хорошо. Это новое непривычное «хорошо» появилось с начала лета вместе с Ниной.

Натянуть бы сапоги, взять ружье – и в лес, да еще Гришку прихватить. Но сегодня ему предстояло две встречи в городе с переговорами о деньгах и книге. Книгу никак не удавалось издать из-за этих проклятых денег. Стонов взглянул на часы и вздрогнул от телефонного звонка.

– Саша, ты мне нужен.

– Нина, у тебя все в порядке? Ты здорова? – Он вслушался в трубку, стараясь по голосу понять, что случилось.

– Не по телефону. Можешь приехать?

Накидав в сумку традиционный дорожный набор – зубную щетку, халат, полотенце и пару белья, он спустился в гараж и открыл ворота. Гришка нехотя вылез из будки и для приличия сонно помахал хвостом. Стонов забросил сумку в багажник, машинально погладил пса и залез в машину. Старенький «Форд» чихнул и простуженно завелся. Фары с трудом пробили наползавший с реки туман.

Поселок спал. Стонов осторожно вырулил на трассу и, набрав скорость, свободно развалился на водительском кресле. За много лет водительства автомобиль стал для него маленьким передвижным домом, где жилец чувствовал себя защищенным от любых вторжений. Уютно светились приборные стрелки, указывая на то, что здоровье старенького авто в порядке и свои двести километров он осилит.

Нина жила в небольшом портовом городке. Она служила в местной газете. Стонов в этом городке проводил встречу с читателями, тогда они и встретились во второй раз. Нина подошла брать интервью для своей культурной рубрики. А три года назад у них произошел бурный неожиданный роман в заграничном турне. Они оказались соседями по самолетным креслам. Лететь предстояло долго. Первый час Стонов косил на завиток и маленькое красивое ушко соседки. Наконец она резко повернулась. Вопрос серо-голубых глаз, увеличенный стеклами очков, заставил Стонова улыбнуться. Видно, Нина без слов получила нужный ответ и тоже улыбнулась. К концу полета они стали друзьями, а через сутки сделались страстными любовниками. Сбегая с семинара, на который оба и прилетели в эту веселую, залитую солнцем страну бездельников, они не могли насытиться обществом друг друга. Не хватало суток, чтобы наговориться, нагулять узкие кривые улочки между белых вилл и снова бежать в номер, где на жесткой постели со скатанным вместо подушки одеялом отдать друг другу все, что скопилось за время этих прогулок и разговоров. В свете узкого луча, пробившегося сквозь щель ставни, Нина, прекрасная и по-детски беззащитная, потом часто вспоминалась Стонову в самые неподходящие моменты.

Семинар пролетел как одно мгновение. Солнечный праздник закончился и пришлось каждому возвращаться в свою ячейку. Нина несколько лет жила разведенной. В родном городке ее ждал новый жених. Из рассказов Нины стало понятным, что жених ее происходил из той породы однолюбов, что иногда встречается в мужском народе. Он любил ее со школьной скамьи и терпеливо ждал. Получив урок от легкомысленного смазливого эгоиста, Нина наконец решилась на второй брак, резонно сознавая, что ее школьный воздыхатель если и не очень ею любим, то вполне надежен. Хотелось простого бабьего счастья со спокойным любящим мужем. Такой станет восторженно ждать потомства и работать, не отвлекая на хобби и пьянство свой умеренный заработок.

Стонов обогнал грузовик и приладил в магнитофон кассету. Пел Александр Николаевич Вертинский, ушедший из жизни полвека назад, но оставивший нам свой ироничный голос. «Мне когда-то хотелось иметь золотого ребенка, а теперь я мечтаю уйти в монастырь. И молиться у старых притворов печально и тонко, а быть может, совсем не молиться, а эти же песенки петь». Стонов подумал, что век кончается, а певец поет о сегодняшнем.

Они тогда попрощались с Ниной в аэропорту. Больше он ее не видел до той самой встречи с читателями. А тогда, в аэропорту, Нина сняла очки, поцеловала Стонова и, не оборачиваясь, уверенным шагом направилась к встречающему жениху.

Почему Стонов тогда не остановил Нину? Не увел в свою жизнь? Испугался нарушать сложившийся порядок вещей? С точки зрения окружающих, у него была нормальная личная жизнь. Была женщина, которая родила ему сына. К сыну он наезжал, а с женщиной никаких личных отношений давно не имел. Они как-то сами сошли на нет. Этим союзом Стонов маскировал свое одиночество, которое оберегал и лелеял. Художник должен быть свободен, уверял себя Стонов, и добился того, что сам поверил в это.

Небо просветлело, и фары встречных машин перестали слепить. Стонов прибавил скорость и звук магнитофона. «Все бывает не так, как мечтаешь под лунные звуки. Всем понятно, что я никуда не уйду. А сейчас у меня есть обиды, долги, есть собака, любовница, муки. Это все пустяки, просто дым без огня». «Как мы все похожи», – усмехнулся Стонов песенке Вертинского.

Край солнца пробивал дымку тумана. День обещал быть отменным. Осенняя грусть пустынной дороги, яркие краски последнего сентябрьского дня смешивались с голосом Вертинского, пробуждая в душе Стонова милую печаль. Только тревожный Нинин звонок мешал получить полное удовольствие от этого состояния.

Их вторая встреча произошла несколько месяцев назад, в самом начале лета. Нина давно вышла замуж и завела себе белокурого сына с такими же удивленными серо-голубыми глазами, какие глядели на Стонова из-под ее очков. После того вечера они снова сцепились в каком-то жадном и обреченном объятии. Стонов жил, как в бреду, от встречи до встречи. Он бы с радостью забыл свой постулат об одиночестве. Но Нина не хотела бросать мужа. Тот так долго ждал ее по жизни, ни разу не упрекнул за прошлое. Наоборот, старался угодить, по мере сил обустраивая то самое гнездо, о котором, казалось Нине, она мечтала. Стонов злился, ревновал, перестал работать за столом и продвигать свои труды. Кроме Нины, для него ничего не имело смысла. Без нее не хотелось любоваться этим миром, путешествовать, просыпаться и начинать новый день. Они встречались тайком. Эти встречи только разжигали Стонова, дразнили и не приносили покоя.

«Фордик» бежал за сотню. Стонов спешил. Проезжая церковь, он перекрестился на ее шпиль. Церковь была протестантская, но Стонов не обратил на это внимания. Солнце справилось с туманом и раскрасило осенним великолепием окружающий мир. Странная радость уходящей жизни плыла навстречу пурпуром ветвей на еще по-летнему зеленой палитре. Солнце пригревало через стекло. Стонов приоткрыл окно. «Хорошо бы гнать по этому осеннему гобелену, не останавливаясь, – подумал он. – Может быть, от жизни все получено и пора прощаться, прощаться, пока еще полон сил, способен любить и чувствовать». Ему казалось, что мир, хоть и прекрасен, но он про этот мир уже все знает, как знает и то, что будет за поворотом дороги, потому что он ездил по ней множество раз. От этого знания щемило в груди так же, как от осеннего пейзажа.

Море возникло в расщелине неожиданно и ярко, отразив по-летнему синее небо. В золотых кулисах деревьев оно завораживало, притягивало взгляд. Стонов с трудом отвернулся, чтобы следить за дорогой. «Природа – удивительный художник, – подумал он. – Перенеси это явление на холст, и получится слащавый слайд, банальный осенний пейзаж для календарика. А в природе все прекрасно, и никакой пошлости».

Что там случилось у Нины? Наконец поняла, что только он, Стонов, нужен ей? А если заболела? Или их любовная неосторожность? Догадка о том, что у Нины от него затеплилась новая жизнь, не обожгла и не испугала. Хотя Стонов детей не понимал и иметь их по своей воле никогда не хотел, сейчас подумал об этом без страха, даже с некоторым удовольствием. Как она тогда, при первой встрече, откликнулась на его мужской призыв! Она была свободной, и ничто не мешало им быть вместе, кроме самого Стонова. Теперь он ругал и проклинал себя. Но поезд, как говорится, ушел. Вспомнились счастливые глаза Нины в той веселой загранице. Она тогда, обиженная невниманием своего бывшего мужа, который, видно, и не умел его оказывать, так радовалась обожанию Стонова. Как она светилась от того, что стала желанной! Как наслаждалась тем, что они оба одинаково понимают малейшие ноты в гамме чувственной близости.

Стонов вынул из пачки сигарету и нетерпеливо пошарил свободной от руля рукой в поисках зажигалки. Зажигалка в старенькой машине давно отказала, и он вечно маялся с огнем. Впереди показались стрелы портовых кранов и крепостные башни. Стонов поглядел на часы. Он в пути около трех часов, но дороги не заметил. Вот и двухэтажный домик редакции. Нина вышла сразу. Видно, ждала и смотрела в окно. Стонов открыл ей дверцу и усадил в машину. В городке все знали друг друга, и по установившемуся у них правилу Стонов сразу рванул с места. Они выехали из города и свернули к морю. Узкая дорога петляла по берегу, едва не касаясь пляжа. В последний день сентября никто не купался и не загорал. Край моря заполняли только чайки. Их белые сверкающие капли тянулись нескончаемо вдоль берега, насколько хватало глаз.

Дорога повернула наверх. На скале над морем торчал маленький отель с острой черепичной крышей. Это был их отель. Там за стойкой дежурили по очереди три пожилые седовласые дамы. Стонов их запомнить не мог и путал. Раньше привозил для каждой гостинец, но сегодня забыл. Нина из машины выходить не спешила.

– Что стряслось? – спросил Стонов.

– Потом, – ответила Нина и, решительно хлопнув дверцей, пошла к отелю. Стонов выхватил из багажника сумку и побежал за ней. Пожилая консьержка улыбнулась им, как старым знакомым, и подала ключ. Они всегда брали один и тот же номер с балкончиком над морем. Нина вошла, задвинула занавески и, быстро раздевшись, спряталась под одеялом.

– Тебе нравится, что я веду себя, как проститутка? – не то спросила, не то сообщила она.

Стонов развел руками, не зная, что на это ответить, и последовал за ней. Сегодня Нина была другая, деловито-страстная. Но в ее страстности чувствовалась заведенность механической куклы. Она даже куснула Стонова, чего раньше никогда не делала.

После душа Нина завернулась в одеяло и уселась на тахту. Она всегда мерзла.

– Я тебя люблю, – сказал Стонов.

– Он меня тоже любит. Я ему все рассказала. Я не могу больше врать.

– Так уедем вместе! – почти крикнул Стонов.

– Нет, Саша, я не могу его бросить.

– Зачем ты меня звала?

– Чтобы попрощаться.

Стонов ничего не ответил. Тогда Нина подошла к нему, погладила растрепанные волосы и тихо добавила:

– Я тебе так благодарна.

– За что? – не понял Стонов.

– За любовь. Ты не представляешь, что значит для женщины знать, что ее любят. Сейчас меня любят двое мужчин. Это удивительное и странное чувство. Я бы хотела с этим чувством жить долго. Но он меня простил, и мне трудно его дальше обманывать.

– А я? – прошептал Стонов.

– Ты сильный и взрослый.

– Ты хочешь сказать – старый?

– Нет, я просто хочу сказать, чтобы ты подумал.

– О чем?

– Нужен ли тебе чужой ребенок.

Стонов ехал назад. Впервые после свидания с Ниной внутри было скверно. Закатное солнце мучило глаза. Стонов закурил и вмял кассету в гнездо магнитофона. Голос Вертинского не то ободрял, не то издевался: «А сейчас у меня есть обиды, долги, есть собака, любовница, муки. Это все пустяки, просто дым без огня…» Стонов выключил магнитофон и подумал, что, если бы ему захотелось написать про них с Ниной, до чего же банальная получилась бы история. А в жизни все так остро и трудно. Это как в осеннем пейзаже. Стоить нарисовать – и банальные краски осени выдадут пошлую слащавую картинку. А в природе все прекрасно. Стонов открыл окно и вдавил в пол педаль газа. Стрелка спидометра поползла вверх и задрожала у отметки сто пятьдесят. Стонов летел в огненный шар закатного солнца и чему-то улыбался.

Эстония, Кохила Сентябрь 1999

Оглавление

Повести

  Хрюхрюпинские конюшни

  Чердак с видом на звезды «Роман» из жизни животных

  Алый чиж

  Казино «Dog Ground»

Рассказы

  Рояль под томатным соусом

  Этюд в голубых тонах

  Артист

  Дора

  Ужин с поручиком

  Вендетта

  Банальные краски осеннего пейзажа Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg