«Ной»

Ной (fb2) - Ной [= Ковчег] (пер. Никита Александрович Вуль) 874K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дэвид Мэйн

Дэвид Мэйн Ной

Посвящается Узи

David Maine

The Preservationist

Все права защищены. Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения правовладельцев

The Preservationist

Copyright © 2004 by David Maine

Published by arrangement with St. Martin’s Press, LLC

All rights reserved

© ЗАО Фирма «Бертельсманн Медиа Москау АО», издание на русском языке, 2014

© Н. Вуль, перевод, 2014

Часть первая Тучи

Глава первая Ной

Ной же обрел благодать пред очами Господа.

Бытие 6:8

Ной смотрит на небо. В последнее время он часто обращает взгляд ввысь. Он ждет появления туч. Небо чистое, сияют звезды. Ной мочится, стряхивает последние капли и возвращается в дом. В доме жена медленно помешивает тушеное мясо в горшке, который висит над огнем. Время для ужина позднее, остальные уже поели и легли спать. Ной опирается о грубо побеленную известью стену и показывает на глиняную миску. Ему около шестисот лет: слова не нужны.

Мясо приготовлено с чечевицей. Ной с удовольствием ест. Немного соли бы не помешало, однако с солью в последнее время туго.

Ной заканчивает трапезу, отставляет миску в сторону и прочищает горло. Жена знает: сейчас он что-то скажет, и поворачивается к нему.

– Я должен построить лодку, – говорит Ной.

– Лодку, – повторяет жена.

– Скорее корабль.

Немного погодя Ной добавляет:

– Понадобится помощь сыновей.

Жена садится на корточки у очага: крепкие ноги широко расставлены, руки на коленях. Она вертит в руках деревянный черпак и произносит:

– Ты же не разбираешься в лодках. И в кораблях тоже.

– Я знаю все, что мне требуется.

– Отсюда до моря или реки, что может нести лодку, много лиг.

Ной теряет терпение:

– Я не собираюсь тебе ничего объяснять.

Она кивает. Лампада, в которой горит оливковое масло, отбрасывает на них мягкий желтый свет. Жена крепко сбита, невысокого роста, широка в кости. Она гораздо моложе Ноя, ей около шестидесяти. Она была очень молода, когда вышла замуж за этого старика с седой бородой до пупа, чьи ноги перевиты венами, словно каналами. Ной на удивление крепок, она родила ему трех сыновей. Сейчас даже непонятно, кто из них выглядит старше – Ной или жена.

– Как мы доставим корабль к морю, когда ты закончишь строить? – осторожно спрашивает она.

Ной раздражителен, но быстро успокаивается.

– Мы не пойдем к морю. Море придет к нам.

Жена кидает в огонь валежник. Она уже сняла горшок с мясом, но продолжает автоматически помешивать в нем черпаком. У нее тонкие длинные пальцы.

– Тебя посетило видение?

– Да, – тихо отвечает Ной.

Повисает тишина.

– Понятно.

Жена поднимает голову, на ее лице грустная улыбка. На секунду Ною кажется, что ей снова тринадцать лет. Когда он приехал за ней, ее скрывали спины братьев. Глаза ее были обращены в землю. Ее вывели во двор, чтобы он на нее взглянул. Она ему понравилась, и он увез ее на муле. Тогда в его душе шевельнулось что-то простое и нежное. На секунду он пожалел ее, зная, какие тяготы лягут ей на плечи. Но ничего нельзя было поделать. Его призвали. Более того, его избрали. Его ждал труд.

– Думаю, тебе пора браться за работу, – говорит жена.

– Думаю, да, – соглашается Ной. Произнося эти слова, он отворачивается в сторону, замечая, как в глазах жены мелькает тень печали.

* * *

Вот как Ноя посетило видение.

Он был в горчичном поле, повсюду цвели цветы такого ярко-желтого цвета, что жгли глаза. Цветы качались на легком ветерке – словно по поверхности пруда пробегала рябь. Ослепленный цветами, Ной быстро шагал по тропе, зажав в правой узловатой руке посох. Он был погружен в мысли о торговле, прикидывая, что получит от Динара-торговца за горчицу, оливки, овечью шерсть, куриные яйца и козье молоко. Может, вина, которое поможет скоротать зимние ночи, или пару штук тканей с Востока, или соли – да, точно, лучше соли. Ясное дело, у жены свои запросы: медный горшок или прялка получше. Всегда чего-нибудь не хватает. Слава Яхве, у него нет дочерей, которых приходится выдавать замуж, поэтому не нужно забивать голову мыслями о приданом.

Неподалеку он услышал блеяние ягненка. Но Яфет пасет овец на восточных холмах, а они отсюда далеко. Неужели кто-то отбился от стада?

– Ной.

Голос шел не снаружи, а скорее изнутри его самого. Ной покачнулся, но не остановился.

– Ной.

Ной непроизвольно обхватил голову руками.

– Кто?..

– Ной.

Он почувствовал, как что-то давит за висками. Ощущение приводило в замешательство, но страха Ной не испытывал.

– Я здесь.

– Да, Господи, – удалось выдавить Ною.

– Ты праведник, Ной. Мало подобных тебе.

В ответ Ной ничего не сказал.

– Я призрел на тебя и сыновей твоих. Но не призрел я на многих других. Ты понимаешь?

– Не совсем, Господи.

– Я истреблю отступников.

– Истребишь? – еле слышно прошептал Ной.

– Я обрушу на них справедливую кару. Сгинут они в водном потопе и предстанут на суд мой.

Ной охнул. Он почувствовал, как по ногам побежала горячая струйка.

– Да пребудет воля Твоя, Господи. Прошу Тебя, пощади меня и сыновей, пусть мы и не заслужили Твоей милости.

– Не бойся, Ной. У меня есть на тебя планы.

Ной уже давно стоял на месте. Вокруг него расстилались цветы, такие яркие, что его глаза наполнились слезами.

– Ты построишь лодку. И не просто лодку. Она должна быть большой, в сотни локтей, чтобы туда вошел ты с сыновьями и женой твоей, и женами сыновей твоих.

– Да, Господи.

– Когда закончишь, возьми с собой всех животных, от всякой плоти по паре, и они войдут к тебе. Ты же возьми себе всякой пищи, какою питаются, ибо не ведаешь ты, сколько будешь скитаться по волнам потопа.

– Я сделаю, как велишь, Господи.

– Когда кончится дождь, ты и семья твоя, и животные, что будут с тобой, пойдете и заселите землю. Все остальное, что есть на земле, лишится жизни.

Ной кивнул. Если он еще не обмочился, сейчас этого не миновать.

– Господи, это судно…

– Сделай его большим, – посоветовал Яхве.

– Сто локтей?

– Триста. Пятьдесят в ширину и тридцать в высоту. Устрой в нем нижнее, второе и третье жилье, осмоли его смолою внутри и снаружи и сделай две двери в боку его высотой в три человеческих роста.

Ной почувствовал, как в нем зашевелилось отчаяние.

– Господи, но это безмерный труд. Потребуется время. «И куча леса», – подумал Ной, но вслух произносить этого не стал. Впрочем, это не помогло.

– Я дам время. Если ты пребудешь крепок в вере своей, лес тебе принесут другие. – С этими словами Яхве, Бог предков – Сифа и отца его Адама, испарился из головы Ноя.

– Господи?

Ответа не последовало. В голове Ноя крутились только его собственные мысли. Ной заморгал. По щекам текли слезы, волосы на ногах стали липкими от мочи. Солнце медленно ползло по небосклону, свет лучей отражался в тысячах цветов горчицы. Среди цветов серо-белой кляксой стоял и жалостно блеял потерявшийся ягненок.

Ягненка Ной посчитал за знак. Знаки и знамения он видел часто и повсюду. Он бросился к ягненку, который стоял как вкопанный, словно был слишком напуган, чтобы пуститься в бегство. Старик подхватил ягненка и прошептал:

– Пойдешь со мной. Будешь первым.

– Бэ-э-э-э, – ответил ягненок.

Ной уверенно зашагал к череде побеленных домов, издалека напоминавших куски грязного мела. Несмотря на преклонный возраст, Ной энергично перебирал худыми кривыми ногами. Ной знал: годы – великим делам не помеха. Усталость можно преодолеть, церемонии и жеманство – отбросить. С забывчивостью можно справиться или даже поставить себе на службу. Ной торопился, в его ушах гремел голос Яхве.

«Если ты пребудешь крепок в вере своей…»

Глава вторая Жена

Ною было пятьсот лет, и родил Ной Сима, Хама и Иафета.

Бытие 5:32

Ну и что мне делать, когда Самого начинают посещать видения, требующие взяться за труд святой и построить лодку, набитую всякой живностью? Взывать к разуму? Спрашивать, как сделать, чтобы львы не съели коз или хотя бы нас? Он все равно не сможет ответить.

Нет уж, спасибо. Буду возиться с мясом, а мысли держать при себе. Я уже давным-давно перестала задавать вопросы. Когда общаешься с Самим, все схватываешь на лету. Хотя какое тут общение. Он говорит и повелевает – остается только кивать. Так Самому больше нравится. Он хоть знает, как меня зовут? Не уверена. Уже годы, нет, десятки лет я не слыхала, чтобы меня кто-нибудь назвал по имени. Меньше всего я жду этого от Самого. Я жена – не больше и не меньше.

Я даже могу сказать, когда махнула на все рукой. Это произошло днем после свадебного пира. Я стала его женой утром, так что учиться пришлось быстро.

Сорок лет назад я оставила дом отца. Мы ехали на муле. Я сидела за спиной старика, которому, как поговаривали, давно перевалило за пять сотен лет. Казалось, мул был немногим моложе своего седока. Меня это не смущало, я была готова к приключениям. Сами видите, какой я была дурочкой.

Он казался мне диковинкой. Сморщенная кожа, руки как корневища, копна волос как пук шерсти, который извозили в пыли. Единственное, что у него оставалось острым, так это глаза, синие, как лед, хотя тогда я еще ни разу не видела льда. Стоило ему взглянуть на тебя, и ты замолкал. Со мной случилась та же история. Сначала я пыталась задавать ему вопросы. Я как-никак была девчонкой и увидела его в первый раз. Конечно, я о нем слышала. Да и кто не слыхал о нестареющем Ное. Некоторые считали: тут дело нечисто, но большинство сходилось в том, что на нем лежит печать Яхве. Внук Мафусала, который был внуком Иареда. Все они прослеживали свою родословную к самому Адаму, Эдему и грехопадению. Но тогда в этом не находили ничего особенного, такое могли многие. Например, мой отец. По крайней мере, он так утверждал.

Иаред и Мафусал… это было нечто. Он рассуждал с отцом о дружной семье. Мой папа, человек простой, был потрясен. У него ни гроша за душой, приданого для меня нет, а тут является Ной и говорит, что его это не волнует. Мол, праведная жизнь отца и моя благопристойность и чистота дороже всяких сокровищ. Папа потом еще два месяца смеялся. Устроил пир и скоренько усадил меня на мула, пока старик не передумал.

Поймите меня правильно: я была благопристойной и чистой, насколько может быть тринадцатилетняя девчонка, у которой начались месячные и которая время от времени просыпается мокрой по ночам. Папочка был праведником, но, скажем так, у него просто не было другого выхода, он не видел смысла вести себя как-то иначе. Папе нравилась мысль, что ему воздастся за праведную жизнь, а жил он ею в той или иной степени в силу случайности.

Значит, едем мы на муле, хлопают седельные сумки, поскрипывает кожа. Мой зад ноет – спасибо попоне, которая, похоже, старше самого Мафусала. Без хвастовства – попка тогда у меня была очень даже аппетитная. Впрочем, все мы знаем, ничто не вечно. Земли отца давно уже скрылись за горизонтом. Мне любопытно, что будет дальше. Близится вечер, солнце дыней висит над горизонтом, вокруг ровная иссохшая земля. Ничего примечательного на глаза не попадается. Вроде едем к гряде холмов на севере. Они мало чем отличаются друг от друга: несколько мелких кустов, деревья с колючками. Под ногами змеиные норы, а в высоте парят канюки.

– Еще долго? – спрашиваю. – До темноты доедем?

В ответ ни слова. Даже головой не покачал. «Ну, – думаю, – он старый. Видать, плохо слышит».

Вообще-то, мне торопиться некуда. Ночью будет полнолуние. Я представляю, как поеду к новой жизни в бледном серебряном свете луны за спиной человека, называющего себя моим мужем, – от этих размышлений у меня от спины к бедрам пробегают мурашки. Я ерзаю на костлявой спине мула.

И все-таки мне интересно. Я наклоняюсь вперед и чуть громче спрашиваю, доедем ли мы до темноты.

Не оборачиваясь, он бьет меня по лицу. Ему не с руки, что меня спасает. Мне попало по носу и подбородку, но не слишком больно. Это подло – я потрясена. За тринадцать лет мой отец ни разу меня не ударил. На глазах выступают слезы. У меня прерывается дыхание, я хватаю ртом воздух.

– Назад! – взрываюсь я. – Сейчас же вези меня домой!

Он останавливает мула, смотрит на меня через плечо, в зрачках отражается свет заходящего солнца.

– Мы туда и едем. Мы едем домой.

Я все так же прерывисто дышу.

– Четыреста лет я жил один. Ни родителей, ни братьев, ни зятьев. У меня устоявшиеся привычки. Я не привык, чтобы мне в уши орали дети. И привыкать не собираюсь. Ясно?

Я кусаю внутреннюю поверхность щеки. Боль дает силы сдержаться и не заплакать. Мое молчание он воспринимает как согласие, произносит:

– Хорошо.

Он пинает мула, чтобы тот снова пустился в путь.

Помню, как подумала: «Наверное, так и придется мне мучиться до конца своих дней».

Помню еще одну мысль, пришедшую мне в голову: «И меня, и мула он ударил одинаково. Не сильно, но достаточно, чтобы заставить подчиняться».

* * *

Когда мы останавливаемся на привал, луна уже высоко в небе. Я оставила позади романтические мечты о том, что еду в будущее за спиной благородного покровителя и защитника. Я рада просто отдохнуть.

Мы на клочке сухой земли, ничем не отличающейся от той, что мы сегодня проезжали. Он снимает со спины мула попону и расстилает на земле, предварительно смахнув колючки и крупные камни. Я вижу это и немного смягчаюсь, хотя страшно устала. Я бы не отказалась от еды, но ее, догадываюсь, ждать не придется.

– Как думаешь, тебе здесь будет удобно? – спрашивает он.

«За кого ты меня принимаешь, я всю жизнь сплю на земле», – чуть не срывается у меня с языка, но я не хочу показаться грубиянкой.

– Конечно. – Я ложусь и закрываю глаза рукой, надеясь, что завтра дела пойдут на лад.

– Тогда поворачивайся.

Я уже задремала и в ответ что-то бормочу в полусне.

– Поворачивайся на живот.

Я убираю с глаз руку и поднимаю взгляд. Вы не поверите – старик в полной боевой готовности, совсем как племенной бык.

– Господи Боже, – не в силах сдержаться, говорю я.

– Именно. – Он склоняется надо мной и треплет по бедру. – Ты деревенская, так что сама все знаешь.

Знаю, а толку-то. Я сухая, как песок. Мне не отвести глаз от раскачивающегося ствола размером в два моих кулака. Чтобы не видеть этого зрелища, я переворачиваюсь на живот, а он берется за край моей туники и задирает ее мне до пояса. Потом его твердые пальцы раздвигают мне бедра так, что я подбородком упираюсь в попону. Вонь от мула бьет в нос. Ной пытается войти в меня, но даже он видит, что у него ничего не получается.

– Я не хочу сделать тебе больно, – через некоторое время произносит он.

– Тогда перестань.

Ной тяжело дышит, воздух со свистом вырывается из его ноздрей. У меня болит между ног. Я чувствую, как теплая рука сжимает мой зад.

– Я долго ждал. Подожду еще чуть-чуть – не умру.

– Спасибо, – это вслух, а про себя: «Еще чуть-чуть – и я сама умру». – Я устала. Может, получится потом.

Он одергивает свою тунику.

– Сама скажешь об этом, жена. Я буду готов.

«Ага, будешь, ну еще бы», – думаю я, но молчу.

* * *

Перед рассветом я просыпаюсь от тяжести на бедре. Это его рука. Я ерзаю, но он не убирает руку.

– Ну? – говорит он.

Я поворачиваюсь на живот и встаю на колени.

– Попробуй.

Два раза ему повторять не нужно. Он раздвигает мои ноги и неуклюже в меня входит. Сначала следует резкая, обжигающая боль, ее сменяет тупая боль, будто кто-то снова и снова нажимает на ушиб. Однако я чувствую и удовольствие, почти наслаждение. Хотя это ничто по сравнению с тем, что чувствует он. Судя по звукам, к утру я овдовею: рычание переходит в стоны, а потом раздаются придушенные взвизги, словно мальчика-старика кусают муравьи. Когда все заканчивается, он падает рядом со мной. Его туника задрана.

Утром, до того как потребовать завтрак, он берет меня снова. На дне седельных сумок я нашла сухари. Я стараюсь не обращать внимания на боль. Мы сидим и едим, почти не встречаясь взглядами. Прежде чем тронуться дальше, он удерживает меня за руку и спрашивает:

– Сейчас было не больно?

– Немного, – отвечаю я.

Он отводит глаза, словно его одурачили. Ясное дело, он ждал другого ответа. Еще один утомительный день в пути и еще одна ночь с ним. Горы, что на севере, сейчас справа от нас, мы медленно тащимся мимо них. На обед оливки, абрикосы и крошащийся козий сыр. Естественно, он снова берет меня, на этот раз он более груб, но и заканчивается все быстрее. Пожалуй, мне еще больнее – бередят свежую рану. Перед тем как уснуть, он спрашивает, было ли больно теперь. Я помню наш утренний разговор и отвечаю:

– Нет, муж, совсем не больно.

Мои слова, кажется, приносят ему облегчение. Видно, они укрепляют его в уверенности, что после долгих лет он поступил мудро, взяв себе нормальную жену. Он что-то бурчит и засыпает, а я всю ночь гляжу на небо, измазанное белым светом звезд, похожим на чье-то смутное воспоминание. Словно нечто прежде яркое и новое истерлось от времени, померкло и стало скучным.

Глава третья Ной

В то время были на земле исполины…

Бытие 6:4

– Мне надо ненадолго уехать, – сообщает Ной старшему сыну.

– Хорошо, – отвечает Сим.

– Я хочу, чтобы ты отправился на побережье и привез Хама. За хозяйством присмотрит Яфет.

– Да, отец, – говорит Сим.

Яфет хихикает, но на него не обращают внимания.

Хам четыре года учился строить корабли. Ной считал такой выбор правильным. Сейчас он понимает – это было Провидение.

– Он должен взять с собой жену и детей, если они у него есть.

– Да, отец.

– Да, отец, – кривляясь, напевает Яфет. Мирн, жена Яфета, толкает его. В ответ он толкает ее.

– Хватит, Яфет, – просит жена Ноя.

Яфет хихикает, доедает хлеб и обращается к Мирн:

– Пошли на улицу, пора за работу.

Однако, вместо того чтобы выйти из дома, они возвращаются в спальню. Ной тяжело вздыхает. Младший сын – все еще дитя. Яфет долговязый, ему шестнадцать, и желания у него как у шестнадцатилетнего. Он под стать жене, ей четырнадцать, она сама похожа на мальчика. Ной говорит Симу:

– Будут задавать вопросы – молчи. Скажешь, хочу их видеть. Если понадобится, скажешь, я при смерти.

– Да, отец.

Ной колеблется. Он только что дал Симу три взаимоисключающих распоряжения, и Сим обещал выполнить все три. Он не видит в них никаких противоречий. Чего еще ожидал Ной? Сим – хороший сын. Он никогда не ворчит, как Хам, и не хихикает, как Яфет. У Сима воображение блеклое и тусклое, а характер жесткий и крепкий, как его живот. Сим всегда подчиняется. Долгие годы при взгляде на Сима сердце Ноя наполнялось радостью. Плод чресл его. Сейчас Ноя мучает сомнение. Им предстоят тяжелые испытания, сыну не помешало хотя бы чуть-чуть научиться думать самому.

Сим прерывает размышления Ноя:

– Что-нибудь еще, отец?

– Нет-нет, ступай.

Сим встает. Семья собралась за завтраком. Муравьи торопливо подбирают крошки. На улице заря осветила небо над холмами. Жена Сима – Бера хочет уйти вместе с мужем, однако Ной поднимает руку:

– Подожди.

Она ждет. Из-за двери доносятся резкие хрипы и стоны Яфета, потом наступает тишина.

– Твой отец… Ты его давно видела?

Нелепый вопрос. Бера смотрит на Ноя и не произносит ни слова. Ной прекрасно понимает, почему она молчит. Она не видела отца с семи лет, с того времени, когда он отдал ее как часть выкупа за пленных воинов. У отца, вождя племени, было тридцать жен и сто детей. Он с легкостью менял девственниц на воинов.

Ей пришлось рано повзрослеть. В возрасте пятнадцати лет она поступила в услужение к богатому ханаанскому купцу. Он был вдовцом и следовал вере Адама, о которой многие в те времена уже позабыли. Этот купец дал ей начальные знания о вере. Вскоре он умер.

Что заставило Динара-торговца отвезти ее в далекий северный край, где, по слухам, Ной подыскивал жену своему первенцу? «Случай», – сказали бы многие. Удача слепа, как крот. В ряби на воде Ной видел перст Божий, а в укусе шершня – Его гнев. Когда Динар привез большеглазую девушку, пусть и неизвестного происхождения, однако обладающую несомненными физическими достоинствами, и Сим согласился взять ее в жены, точно так же, как соглашался ранее со всем, что ему велел отец, Ной воспринял происходящее как прямой приказ Яхве. Отказаться от девушки значило бы плюнуть Богу в очи, что никогда никому не сходило с рук.

Ной купил девушку, отдал сыну, и он на ней женился. Девушка назвалась Берой, много не требовала, быстро вошла в семью, работала в полях, следила за посевами и не причиняла никому беспокойства. Ной был доволен, а Сим так просто в восторге. Чему печалиться? Кожа Беры темная, как земля, только что вскрытая плугом, глаза большие и черные, бедра шире, чем у кобылы, ноги крепкие, так что она днями напролет могла бегать по опаленной земле. Ной смотрел на нее и мечтал о внуках. Судя по звукам, которые каждую ночь доносились из дальнего конца спальни, Сим и Бера прилагали все усилия, чтобы воплотить мечты Ноя в жизнь.

Шли месяцы, овцы плодились, ягнята подрастали, и Ной с беспокойством стал поглядывать на живот Беры, который оставался таким же плоским, как у ее мужа. Месяцы сменялись годами. В бороде Сима и локонах Беры стала появляться седина. Ной в отчаянии решил, что неверно истолковал знаки, посланные Богом.

Наконец Бера нашла в себе силы ответить:

– Я с детства не видела отца. Это все?

– Мм-м? Конечно нет. Возможно, мне понадобится твоя помощь.

Бера хранит молчание, сдержанно ожидая продолжения.

– Земли твоего отца на юге?

– Да, но очень далеко. Несколько недель пути.

Ной напрягает память, но не может вспомнить названия земель, что лежат южнее Ханаана.

– И впрямь далеко, – невнятно произносит он, жалея, что не поговорил с ней об этом раньше. Однако этой темы старались не касаться: все полагали, что в воспоминаниях Беры приятного мало.

Ной пытается подобрать нужные слова, это занятие для него в новинку. Он почему-то теряется, когда говорит с женой своего первенца.

– Видимо, тебе придется туда вернуться.

Бера спокойно смотрит на Ноя:

– Мне бы этого не хотелось.

– Ты понимаешь, что я должен сделать?

– Построить корабль.

– Да.

– И ты желаешь, чтобы я отправилась в земли своего отца и привела оттуда животных.

Ной потягивает руки:

– В тех землях обитают дивные животные. До меня доходили слухи о чудищах: ящерах, у которых шея в человеческий рост, птицах с оперением из серебра и алмазов, кошках, что быстрее молнии. Там есть газели, обезьяны, дикие собаки и еще много разных тварей.

– И ты хочешь, чтобы я добыла этих животных.

– Как можно больше. Все остальные сгинут.

Бера складывает руки на пышной груди. Ноги ее широко расставлены, одной она притопывает. Несмотря на ее небрежную позу, Ною кажется, что предложение ее заинтересовало.

– Путь неблизкий и опасный.

– Знаю. – Ной опускает плечи. – Мне не обойтись без Сима. Денег у тебя будет немного.

– Еще лучше, – бесстрастно говорит она.

– Подумай, – советует Ной. – Прикинь самый короткий путь и то, как лучше собрать животных. Обратись за помощью к отцу.

Ной поднимается. Она говорит:

– Одна незадача.

– Не одна, их много.

Она согласно кивает.

– Я презираю отца. Хочу его смерти. Надеюсь, что он уже мертв.

Ной сурово смотрит на нее. Его синие глаза тлеют, как уголь.

– Грех такое говорить.

– Мой отец продал меня в рабство. В семь лет я стала утехой для мужчин, а его заботило только войско да новая война. Это и есть грех.

Ной делает глубокий вдох, чтобы успокоиться.

– Мы в отчаянном положении. Что было, то было.

– Это точно.

– Ты должна простить отца.

– Может, да. – Она пожимает плечами, потом холодно улыбается. – А может, и нет.

Ной быстро выходит из дома. Он потрясен и думает, что будет делать, если Бера его подведет. Положится на Бога, естественно. Он глядит на рассвет, ищет взглядом облака, ожидая знамения. Ни знамения, ни облаков.

* * *

Ной собирается в дорогу и шесть дней едет на муле на север.

Печет солнце. Земля вокруг колышется, словно первый день творения еще не наступил и она все еще мысль в сознании Бога. Холмы, что к востоку от дома Ноя, исчезают в первое утро, на смену им появляются другие, которые тоже потом отступают. Ной все едет и едет, он ест и спит, не слезая с мула.

Некогда Ной уже проделал этот путь, но тогда было не так жарко. Ему приходит в голову, что он ошибся, но он гонит от себя сомнения. Если он ошибся, значит, ошибку допустил и Господь.

На третий день в бурдюках кончается вода. Ной облизывает губы и чувствует вкус крови.

На четвертый день мул забредает в пальмовые заросли. В центре зарослей заиленный ручей. Ной и мул опускают головы и вместе пьют. Ной одновременно хлебает воду, плачет и молится.

Когда он снова раскрывает глаза, то обнаруживает, что наступила ночь. Мул тихо сопит, прислонившись к пальме. В его ноздрях деловито копошатся мухи. Ной чувствует, что в голове прояснилось. Он пьет, съедает несколько фиников и наполняет бурдюки водой из ручья. «Я прошел пламя, – думает он, – и стал сильнее. Меня искушали, но я не возжелал. Я был утрачен, но теперь я обретен».

Он снова засыпает и отправляется в путь на следующий вечер. Теперь он едет по ночам. По луне легко ориентироваться. К восходу на севере становятся видны горы, а к середине утра на их склонах уже можно еле-еле различить строения. В пустыне перспектива искажается, постройки кажутся ближе, чем они есть на самом деле. Ной знает об этом, он понимает, что дома вдалеке огромны по человеческим меркам. Вечером он останавливается у родника, который чище, чем предыдущий. Перед рассветом Ной отправляется к предгорью.

* * *

Его ждут. Конечно, они знали, что он едет, и, не исключено, последний день-два ему помогали. Если же нет, ничего дурного в том Ной не видел. Они не верят в Бога.

Их двое, высоких, как кедры. Они лежат, развалившись, на камнях. Один с усмешкой смотрит, как Ной карабкается вверх по склону. Ной раскраснелся, посох скользит в мокрой от пота ладони. Второй смотрит сердито. Где-то внизу пасется мул.

– Здравствуй, дед, – произносит первый с улыбкой.

– Удачи тебе в пути, – с неохотой подает голос второй.

– Мир вам, – выдыхает Ной. Головой он достает им только до колена. Он вытирает лицо платком, потом снова наматывает его на голову. Сейчас только утро, но уже настоящее пекло.

– Что привело тебя сюда? – усмехается один исполин. Он играет локоном вьющихся ниспадающих на плечи черных волос. Когда он улыбается, а это происходит часто, на его щеках появляются ямочки. Его туника чище, чем у его мрачного друга, и вышита цветами. – Сейчас слишком жаркое время года для путешествий.

– Я пришел за лесом, – говорит Ной, – чтобы построить корабль. Еще мне понадобится смола, но с ней можно повременить.

– Лес и смола, – кивает исполин. Он кидает взгляд на второго исполина. Второй, пожалуй, выше первого, но более худой. Еще он лыс. Ной пытается понять, что скрывается за их взглядами. Но исполины стоят против утреннего солнца, их лица в тени. – Сколько ты хочешь?

– Мне нужно построить корабль триста локтей в длину, пятьдесят в ширину и тридцать в высоту.

– Большой корабль, дед.

– Да.

Исполины нависают над ним. Лысый спрашивает:

– Каких локтей? Ваших или наших?

Ной еще не успел перевести дыхание после восхождения.

– Не понял.

Лысый исполин вытягивает вперед гигантскую руку. Она как занесенный над Ноем клинок, готовый опуститься в любой момент.

– Локоть – это расстояние от кончика пальца до локтя. О каком локте ты говоришь: о своем или моем? Подумай, дед, о корабле длиною в триста наших локтей, – произносит великан. – Огромный получится корабль.

Исполины хохочут, Ной закрывает глаза. Когда объяснял Господь, все было так понятно. Ной открывает глаза и отвечает:

– Моих.

– Ладно, – исполины пожимают плечами. Исполин с вьющимися волосами произносит:

– Тогда тебе надо не так уж и много. Столько леса мы соберем, за… скажем… за четыре дня?

– Три, – говорит второй исполин.

– Два.

– Один.

– Давай управимся за утро.

Улыбающийся гигант зажимает руки, каждую размером с мула, между бедрами размером с дом и наклоняется к Ною. Дыхание исполина водопадом обрушивается на Ноя.

– К полудню мы вдвоем соберем тебе лес. На смолу времени уйдет больше – ее надо варить. Как ты все это доставишь домой, меня не касается.

– Может, у вас есть буйволы? – спрашивает Ной.

– Может, и есть. Может, есть и телеги. А что у тебя есть в уплату?

– Сейчас у меня ничего нет. Но я пошлю сына, он вам пригонит коз. Вы знаете, где я живу, поэтому не думайте, что я хочу отвертеться.

Исполины скептически переглядываются.

– Пригонит коз?

– Вот это да! – фыркает худой.

Ной молчит. Больше ему нечего предложить, и он ждет, когда Господь придет ему на выручку.

Улыбчивый гигант с вьющимися волосами и ямочками на щеках интересуется:

– Зачем тебе корабль? Я думал, ты трудишься на земле.

Человек менее великий соврал бы, более великий – промолчал. Ной – человек простой, ему шесть сотен лет, он отмечен Богом и беседует с исполинами. Он говорит:

– Господь собирается уничтожить все живое.

– Тогда для чего тебе лодка?

– Чтобы спастись.

Исполины опять переглядываются. Высокий склоняется над Ноем:

– А мы?

– Вы сгинете, и весь род ваш, и плоды рук ваших.

Серьезность произнесенных слов впечатляет исполинов. Повисает молчание.

– Это случится, если вы не прислушаетесь к моим словам, – добавляет Ной.

Они смотрят в сторону, будто слова этой маленькой бородатой букашки смутили их. Они барабанят руками по коленям. Тот, что с ямочками, уже не улыбается. Он спрашивает:

– Если мы сгинем, зачем нам помогать тебе?

Мгновение Ной не знает, что сказать в ответ. Как вдруг что-то словно толкает его.

– Если поможете, вас не забудут. Мы выживем и расскажем о вас сыновьям, они – внукам. Память о вас всегда пребудет с нами.

Воцаряется молчание. В небе сияет палящее солнце.

Глава четвертая Сим

За четыре года человек меняется. Сначала я не узнал Хама. Он заматерел, от тяжелого труда стал шире в плечах. Но все же главным образом он изменился благодаря бороде, которая торчит у него в разные стороны. Прямые волосы до плеч, вокруг головы тонкая веревка. Он напоминает… даже не знаю кого. Хорошо, что не прибавилось веснушек и бородавок. Его глаза все те же – цвета морской волны. Значит, волноваться не о чем.

* * *

Он меня сразу узнаёт.

– Сим! – кричит он, сжимая меня в объятиях с такой силой, что я боюсь, он переломит мне хребет. – Сим, ребро Адамово! Как я рад!

– Тебе идет борода, – говорю я, хотя мне совсем так не кажется. Из-за бороды его лицо похоже на гнездо аиста. К чему расстраивать человека.

Он отстраняет меня и расплывается в широкой улыбке. Забавно смотреть, как в бороде сверкают зубы. Всплывают воспоминания. Мы в спальне, на улице хлещет ливень, мать и отец возятся под одеялом…

– Что-то со стариком?

– Чего?

Он мрачнеет, зеленые глаза навыкате.

– Он заболел? Я думал, он бессмертен.

– Да нет. Отец и мать живы-здоровы.

– Вот и славно. Пошли, познакомлю с Илией.

Знаменитая Илия. Врать не буду, мне интересно. Хам женился два года назад, но пока никто из нас не видел его жены.

* * *

Он ведет меня за руку по улицам. Мы в какой-то прибрежной деревеньке в устье реки За. Названия деревни я не знаю. Не уверен, что оно вообще существует. Я здесь никогда не был, так что сомневался, точно ли в этой деревне живет Хам. Но когда я направился к ней, то заметил, как два жаворонка гонят от себя голубя. Я понял, это та самая деревня.

Место вроде неплохое. В воздухе слышится говор людей, крики чаек. Для меня это непривычно. Однако именно этого следует ожидать в поселении таких размеров.

– Хам, сколько здесь народу? Почитай, не одна дюжина?

Он смеется надо мной, совсем как в старые добрые времена.

– Говори тише. Тут живет несколько сотен, не считая моряков и торговцев. Они приходят и уходят.

Говорит, сотни.

– Ребро Адамово.

Хам опять смеется:

– А я думал, ты не ругаешься.

– Не ругаюсь. При отце.

* * *

На некотором удалении от берега раскинулся лабиринт улочек, застроенных глиняными мазанками. Есть и пара кирпичных домов. Некоторые дома в два этажа, и я задираю голову, разглядывая их. Под ногами грязь. Повсюду вереницы людей, мулов, повозок. Сушится белье. Снуют дети.

– Как ты здесь с ума не сошел?

– Привыкаешь, – отвечает он. Мы сворачиваем налево, в еще более узкий переулок, зажатый между двумя высокими глиняными харчевнями. – Смотри под ноги, а то в дерьмо вляпаешься.

– Уже вляпался.

На полпути мы видим, как белая бесхвостая кошка вспрыгивает на подоконник. Меня пробирает легкая дрожь дурного предчувствия.

* * *

Мы останавливаемся у дверного проема.

– Моя крепость, – говорит Хам и заводит меня внутрь.

В доме одна комната. Соломенный тюфяк у дальней стены, в углу сложены кухонные принадлежности. У единственного окна – маленький круглый столик и стулья. Бедно, но чисто. Стены побелены известкой, а пол посыпан свежим песком. Отец бы одобрил, мне тоже нравится.

– Мило, – произношу я и замираю.

– Илия, это мой брат Сим, – представляет меня Хам жене.

Я ее уже увидел. Они сидит на одном из стульев у окна, на нее снаружи льется свет. Знаки не врут.

* * *

Сначала она кажется мне очень старой. Потом я понимаю, что на ее лице нет морщин, а кожа упругая. Она кидает на меня спокойный взгляд:

– Мир тебе, брат. Добро пожаловать в наш дом.

– Мир тебе. Спасибо за гостеприимство.

– К чему эти церемонии? – восклицает Хам и хлопает меня по спине. – Давай садись. Любимая, налей нам вина, если есть. Сим, ты как будешь? С медом?

– Да, – говорю, – только разбавленное. Мне нужно много рассказать. Хочу, чтобы голова была ясной.

– В этом весь мой брат, – усмехается Хам. Илия улыбается ему в ответ. Мне плохо. У меня трясутся руки, я зажимаю их между коленей. Я не знаю, с чего начать. Абсолютно ясно, она одержима злым духом, может, она мертва или проклята. Неужели он не догадывается? Как такое возможно?

* * *

Через некоторое время мне удается овладеть собой. Вино помогает успокоиться, мед освежает. Женщина говорит мало, в основном то, что следует ожидать.

– Покушай фруктов, – предлагает она мне и ставит на стол фрукты необычного цвета и формы. Ее белые безжизненные пальцы, сжимающие край подноса, похожи на личинки. – Их привозят сюда со всего света.

– Спасибо, – бормочу в ответ. Смотреть ей в лицо мне не под силу, но по крайней мере желудок уже не бунтует.

– Какие новости ты принес из дома? – спрашивает Хам.

С трудом заставляю себя перейти к делу.

– Хам, нам надо вернуться домой. Немедленно.

– Да ну? Почему?

– Потому что… потому что надо, и все.

Я пытаюсь вспомнить наставления отца. Он вроде дал несколько советов.

– Он так хочет, – соскакивает с языка, – он при смерти.

– Врешь, – говорит Хам.

– Откуда ты знаешь? – вскидываюсь я.

– Забыл? Ты же сам мне сказал. – Брат улыбается, демонстрируя квадратные желтые зубы, и начинает чистить один из фруктов. – Я прямо спросил, не случилось ли чего, и ты ответил «нет». Тогда ты сказал правду. Не понимаю, почему хочешь обмануть меня сейчас.

Я вздыхаю.

– Ну, – продолжает Хам. – Может, все-таки расскажешь, что происходит на самом деле?

Я снова вздыхаю. Хаму никогда нельзя было отказать в уме.

* * *

После моих долгих объяснений Хам заявляет:

– Мы все равно собирались поехать домой. Просто отправимся в путь на несколько месяцев раньше.

– И останемся на несколько месяцев дольше, – тихо добавляет Илия и криво улыбается. Становятся видны ее зубы. Они острые и выдаются вперед.

– Если действительно случится потоп, – пожимает плечами Хам.

– А какие есть основания в этом сомневаться? – спрашиваю я.

* * *

Когда Хам принимает решение, он действует быстро. Ночь я провожу в доме, хотя, отрицать не буду, почти не сплю, ведь рядом она. На следующее утро Хам идет на работу – сказать, что уезжает. День проходит в покупках: приобретаем еду и мула для Илии и Хама. Хам останавливает выбор на сером одноухом муле. Он что, совсем ничего не понимает? Да и парень, что продает мула, шепелявит. К счастью, я успеваю вмешаться, и мы покупаем темно-серого мула с налитыми кровью глазами. «Лучше перестраховаться, чтобы потом не пожалеть», – говорю я.

* * *

У них есть осел. Он потащит мешки, которые в основном набиты инструментами Хама. Брат мне их показывает с несколько чрезмерной, на мой взгляд, гордостью. У них резные ручки и металлические лезвия. Таких инструментов я никогда не видел.

– Здорово. – Я пробую пальцем лезвие то ли тесла, то ли топора, то ли шила – не помню, как называется инструмент, который держу в руках.

– Осторожно, – предупреждает меня Хам. – Это обошлось мне в годичное жалованье.

Он кладет на спину осла катушку проволоки рыжего металла.

– Будем делать гвозди. Научим Яфета. А ты поможешь мне шкурить бревна.

Дома все инструменты из камня или дерева. Горшок матери и нож отца для оскопления скота – исключение.

– Где ты достаешь такие штуки?

– Преимущества жизни в портовой деревне, – ухмыляется Хам. Он подмигивает жене, наводящей на меня ужас, и добавляет: – Из-за моря привозят разные диковинки.

* * *

Выезжаем на закате. Летучие мыши уже покинули свои убежища, но первая звезда пока не взошла. Мы направляемся на восток по той же дороге, которой я ехал двумя днями ранее. За нашими спинами остается море. Рокот волн сменяется шепотом, а потом и вовсе наступает тишина.

Илия сидит за спиной Хама, обхватив его руками за пояс и опустив голову ему на плечо. Я все еще не смею смотреть на нее.

– На твоего отца часто находит такая блажь? – сонно спрашивает она.

Во мне все сжимается, но Хам лишь фыркает:

– Ты слышал, Сим?

– Слышал.

– У нашего отца, – объясняет он своей так называемой жене, – и впрямь особые отношения с Яхве. По-моему, в основном отец рассказывает Богу, что он сделал не так. Иногда Господь ему отвечает.

Илия улыбается.

– Он принимает это близко к сердцу, – продолжает Хам, – точно так же, как Сим.

Я молчу. Совсем стемнело, и я сосредотачиваюсь на дороге и знаках.

– Правда, Сим?

– Правда.

– Так что разговоры о блажи, солнышко, лучше держать при себе, – обращается Хам к Илии. – Лучше называть это видениями – звучит более уважительно.

– Ясно, – говорит Илия.

– Да, и еще, – добавляет Хам. – Они его время от времени посещают. Сейчас – нет, но, думаю, в молодости они шли одно за другим. Поэтому он и покинул отчий дом и забрался в это пекло на краю пустыни.

– Следи за языком, Хам, – вставляю я замечание. Может, он и умный, но слушать такое об отце я не намерен.

* * *

Луна заливает светом дорогу, кустарник и холмистую равнину. Мы едем в молчании. Мул Хама маячит серебристым пятном. Борода и волосы брата сливаются с темнотой, отчего он кажется безголовым. А она…

Волосы Илии блестят в ночи, словно своим сиянием хотят посоперничать со звездами. Словно бросают вызов Самому Богу.

Глава пятая Ной

И сделал Ной все: как повелел ему Бог, так он и сделал.

Бытие 6:22

Ной возвращается домой. С собой он приводит шесть упряжек волов, которые тащат тридцать связок леса. Смолу обещали доставить позже. На обратный путь ушло двенадцать дней, он шел по ночам. И Ной, и животные измотаны до предела. Завидев холмы, мул как подкошенный падает на землю. Ной сильно зашибся, он лежит и не встает. На земле оказывается половина волов.

– Господи, я исполнял волю Твою, – пытается выговорить Ной. Но слова вместе с пылью застревают у него в горле.

Он просыпается во тьме спальни, чувствует затхлый запах. Из соседней комнаты доносится гул голосов. Рядом с ним кто-то с шумом возится. Ной вытягивает шею и видит, как его младший сын Яфет сливается в объятиях со своей женой Мирн. Ной хрипит.

– Яхве! – выдыхает Яфет. Его лицо искажает судорога. В изнеможении он опускается подле жены.

Мирн приводит себя в порядок, одергивает на коленях сорочку.

– Яфет, он проснулся.

– Мм-м?

Ной снова хрипит. Круглолицая Мирн, стройная, как оливковое дерево, смущенно улыбается и убирает волосы за уши.

– Я позову остальных.

Она убегает, Ной слышит, как ее ноги касаются земляного пола.

– Яфет, – с трудом произносит Ной.

– Мм-м?

– Яфет!

Юноша открывает глаза и поднимается на локтях.

– Ой, па, привет.

К Ною быстро возвращается голос:

– У нас есть дело. У тебя еще будет время познать свою жену. Сейчас нам надо потрудиться. Понимаешь?

– Да, пап, – улыбается Яфет. – Как скажешь.

Все семейство входит в спальню и окружает Ноя. Сумрак спальни наполняется заботой. Сим и Бера, Яфет и Мирн. Жена Ноя, протягивающая ему чашку с водой. Хам, которого он не видел четыре года. И этот призрак. Привидение.

– Хам, – удается произнести Ною. Он делает глоток воды. Это приносит облегчение.

Хам склоняет голову:

– Отче, моя жена. Илия, мой отец.

Ной окидывает девушку изучающим взглядом и пьет. Высокая. Выше их всех. Похожа на иву. Бесцветная. Кожа, что у рыбы – белая как мел, под ней видны переплетения красных и синих вен, как жилки у листочка. Волосы серебром ниспадают на спину, словно ручей, текущий по хрусталю. Глаза светло-серые, ресниц почти не разглядеть. Ной замечает, что Сим держится от нее подальше, глядит то на нее, то на Ноя, ожидая его реакции. Ладно, Сим.

– Мир тебе, дочь, – говорит Ной.

– И тебе, – кивает она. – Благодарю.

– Я полагаю, ты из северных племен?

– Я с далекого севера, – отвечает она, – где снега столько же, сколько здесь песка.

Ной решает не спрашивать, что такое снег. Видимо, название какого-то растения.

– Значит, мой сын взял тебя в жены?

– Да, отче.

– Он хороший муж?

Она легко улыбается, обнажая изящные резцы и клыки, острые, как у лисицы:

– Я не жалуюсь.

– Хорошо. – Ной тоже одаряет ее улыбкой, и в комнате становится легче дышать. Напряженным остается только Сим. – Если вдруг захочешь пожаловаться, обращайся.

– Я запомню.

Хам прочищает горло:

– Отче, когда у тебя будет возможность, прошу, объясни Симу, что моя жена не явилась из преисподней и не собирается поглощать наши бессмертные души.

Яфет хохочет, Сим краснеет, а жена Ноя цокает языком.

– Я никогда не говорил… – начинает Сим.

– Ты бы его слышал, – не унимается Хам, – спрашивает: «Брат, ты знаешь, кто она?», «Ты знаешь, кто породил ее?» – «Как не знать, – отвечаю, – отец ее породил, торговец с севера, погибший в кораблекрушении под Киттимом».

Яфет, смеясь, тыкается головой в живот Мирн.

– В свою защиту хочу сказать, – затягивает Сим, – что мне были явлены все знаки. К тому же ты должен признать, отец, она не похожа ни на одного человека из тех, кого мы видели раньше.

– Поэтому она мне и нравится. – Хам подмигивает Илии, а она подмигивает ему.

Ной поднимает руки:

– Довольно. Илия, прости моего суеверного сына. Он не желает тебе зла.

Она склоняет голову и мягко улыбается:

– Он мне его и не делал.

– Теперь все в сборе, – продолжает Ной. – У нас много работы: построить корабль, собрать животных. Предлагаю распределить обязанности и взяться за дело.

– Тебе же нехорошо, – ворчит жена, кладя ему руку на лоб.

Он отмахивается от нее:

– Потом отдохнем. На улице лес, что с ним делать – известно. Нужно отправиться в путь и собрать тварей Божьих. Промедление опасно. Потоп начнется, а мы не готовы. Нам это надо?

Никто не спорит.

Глава шестая Бера

И всякого скота чистого возьми по семи, мужеского пола и женского…

Бытие 7:2

– Бог в помощь, – говорит отец моего мужа. – Теперь ступай.

Вот так. У меня пригоршня медяков, дали в спутники осла, еды на пару недель, а он хочет, чтобы я проехала двенадцать сотен миль. От меня ждут, что я привезу всякой твари по паре, не меньше. Беда людей, полагающих, что Бог поможет, заключается в том, что они искренне в это верят.

Я еду на юг, к кромке воды к северу от южного моря, стараясь держаться крупных торговых путей. Укутанная в дорожный плащ, я подгоняю осла. (Даже не мула. Перед отъездом он сообщает, что мулы им нужны для тяжелой работы. Я спрашиваю: «А что, моя работа легкая?» – и, разумеется, не получаю ответа.)

Мимо меня проплывает равнина. На севере все как будто залито белилами, словно близость к Богу лишает красок. Даже небо белое. Люди, живущие там, носят желтую или серую одежду – естественные цвета шерсти и льна. На юге местные окрашивают материю индиго и горчицей, отчего становятся похожи на мухоловок и турманов, стайками порхающих в небе.

За десять дней я покрыла двести миль. Полупустыня осталась позади. Сейчас я еду через степь, где бледно-зеленая трава смешивается с сухой и желтой. Вокруг меня пьяно порхают оранжевые, зеленые, черно-синие бабочки. Кажется, все существа добиваются в жизни успеха. Только не я. (Мой осел тоже рад бы добиться успеха, но он как-никак всего лишь осел.)

В полуразрушенной рыбацкой деревеньке я торгуюсь за место на грузовом судне. Капитан неразговорчив, покрыт морщинами, черен и склонен верить в дурные приметы. Он наг, если не считать набедренной повязки, и прихрамывает.

– Мне почти нечем платить, – предупреждаю я.

– На корабле есть место, – пожимает он плечами. – К тому же, если я совершу доброе дело, Бокатаро будет добра ко мне.

«Бокатаро, – приходит мне в голову догадка, – имя местной богини».

– С другой стороны, – зевает капитан, – откуда мне знать наверняка? Никому не под силу предсказать настроение Бокатаро. Она может прогневаться за то, что я помогаю язычнице, и дело кончится страшной бедой.

Капитана зовут Ульм. Я прошу, чтобы он прервал свое путешествие и отвез меня на юг, но получаю отказ. Он собирается выйти из этого небольшого залива и пойти морем к восточному берегу. Весь путь составит около сотни миль. Ульм твердо уверен, что его баржа на большее не способна.

Может, он и прав. Лодка крепкая и широкая, но в длину не превосходит тридцати локтей. Она отчаянно скрипит, качаясь на волнах. Тюки, накрытые синей парусиной, закреплены на палубе так, что места хватит только пяти-шести матросам, которые будут управлять парусами. Паруса два: большой треугольный – в центре палубы, поменьше – на носу.

Они собираются загрузить корабль вечером и отплыть на рассвете. Ночью я просыпаюсь от громких криков и ударов волн, которые грозят опрокинуть судно. Резкий рывок, швартовы лопаются, и лодка отплывает от берега во тьму. Облака затягивают луну, света достаточно, чтобы убедиться в том, что его недостаточно. («Дурное знамение», – сказал бы мой муж.)

Паруса нераскрыты, и матросы кидаются их поднимать, прикладывая все усилия, чтобы выдержать правильный угол, иначе мачта сломается, как лучина. Два крепких матроса с Ульмом склонились на корме над румпелем в восемь локтей – он крепится к большой лопасти, служащей рулем. Они пытаются усмирить лодку. Румпель вырывается из их рук, словно пойманный преступник.

Я хватаю за плечо Ульма и ору, стараясь перекричать воющий ветер:

– Чем я могу помочь?

Волна размером с дом бьет в планширь, мы все падаем на колени. К счастью, никого не смыло за борт. Ульм истошно кричит мне в ухо:

– Спрыгни за борт, тварь проклятая!

Похоже, он говорит искренне. Спотыкаясь, я пробираюсь по палубе и наконец нахожу место, где можно укрыться – между двух крепко привязанных к палубе тюков. Я хватаюсь за канаты, которыми они крепятся к палубе, и зарываюсь спиной в один тюк, а ногами – в другой. В тюках то ли материя, то ли шерсть, поэтому кажется, что меня обхватывают ласковые руки.

Проходит время, и небо расчищается. Волнение на море прекращается, и сверкающая гладь отражает десятки тысяч звезд, мерцающих в черной синеве. Картина, достойная восхищения, но мы заняты борьбой за жизнь. Далеко не сразу я понимаю, что за жизнь мы уже не боремся. Баржа идет плавно, палуба практически не качается. Ветер ровный, и нас уже не заливают потоки воды.

Небо слева по борту светлеет. Это странно, восход должен быть за кормой, ведь мы держим курс на запад. Может, капитан передумал? Судно гонит ветер. На волнах за бортом вскипают барашки, цветом похожие на перья цапли. Мы летим вперед быстрее лошади, лавины, водопада. Мы шли с такой скоростью, по крайней мере, полночи. Слева от меня небо становится бирюзовым, потом розовеет.

Я поднимаюсь на ноги. Тело болит, но слушается. Моряки о чем-то тихо перешептываются между собой. Ульм за румпелем один. Он смотрит вперед, потом переводит взгляд на меня.

– Иди сюда, ведьма, – кричит он.

Я подхожу с опаской. Он смотрит на меня как на воплощение всех мыслимых грехов, в его взгляде сочетаются интерес и отвращение.

– Что ты за демон?

На этот вопрос у меня нет ответа.

– Тебе нужно на юг. – Он плюет за борт, его подбородок дрожит от раздражения. – Значит, мы отправляемся на юг.

– Хочешь на запад, поворачивай, – отвечаю я. – Там я найду караван на юг.

Капитан фыркает:

– Ведьма, если мы повернем на запад, то уже к полудню будем кормить рыб. Будто сама не знаешь.

Из его слов я прихожу к заключению, что, если он попробует воспротивиться силе ветра, гонящего нас вперед, корабль просто развалится на части.

– Я еще не выкинул тебя за борт только по одной причине: я не знаю, на что ты способна, если разозлишься.

Секунду я раздумываю над его словами:

– Лучше тебе и не знать.

Я оставляю его возносить молитвы (или осыпать проклятиями) Бокатаро, а сама возвращаюсь к своему гнездышку между тюков. Солнце уже взошло и играет на морских волнах. Матросы повернулись ко мне широкими спинами. Странно осознавать, что мое присутствие наводит страх на крепких, сильных мужчин. Я представляю, что станет, если я к этому привыкну. Как же часто получалось наоборот.

В тот день никто со мной даже словом не обмолвился. Моряки по очереди следят за парусами. Я съедаю пару фиников и несколько ломтиков вяленого мяса. Хорошо, что я взяла с собой еду.

Когда приходит время красного, как короста, заката, капитан снова обращается ко мне. Его силуэт темнеет на фоне заходящего солнца. Капитан поглаживает больное колено.

– Думаю, мы прошли около ста миль.

– Это много?

В его голосе мешаются страх и удивление.

– Столько судно может пройти дней за пять. Ни ветерочка в нос. Дует только с севера. Никогда такого не видел.

Он сплевывает.

– Можешь не спрашивать, почему корабль еще не развалился. Я не знаю.

Я думаю о Боге Ноя и Сима и отвечаю:

– Я знаю почему.

– Ты-то знаешь. Кто бы сомневался, – говорит он и отворачивается.

Так продолжается семь дней.

* * *

Наконец мы высаживаемся на берег в сотнях лиг к югу от нашего первоначального места назначения. Матросам незнакомы эти земли. С одной стороны, они хотят разорвать меня на части, с другой стороны, им интересно, куда их занесло. Ветер стихает, и корабль плавно скользит вдоль золотистого песчаного берега, заросшего деревьями с густой листвой. Вдали виднеются холмы, покрытые лесом. За ними синеют горы. Вдоль берега каменными истуканами вытянулись цепью воины, они вздымают копья, на остриях что-то влажно поблескивает. Наверное, яд.

– Спаси нас, Бокатаро, – бормочет капитан.

Словно какая-то сила гонит нас к берегу. Капитан уже давно махнул рукой на управление кораблем.

– Твой народ? – спрашивает Ульм.

Не совсем. Воины худые, как тростинки, в ушах кольца, а волосы украшены перьями цапли. Они чернокожие, их тела раскрашены красной и желтой глиной. Я узнаю боевые знаки южных племен – иногда наших союзников, иногда врагов.

Я даже не успеваю подумать, что делать, как вдруг предводитель воинов входит по колено в воду. (О его положении говорят браслеты из слоновой кости.) Он кричит громким чистым голосом:

– Акки акки акки!

Медленно стихает эхо. Мы в десяти локтях от берега. Если бы ветер дул в нужном направлении, нас могло бы отнести прочь, однако нас гонит к берегу. Если мы попытаемся уйти на веслах, нас утыкают копьями.

– Акки такки нигатти! – кричит воин.

Словно солнце вышло из-за туч. Тридцать лет я не говорила на языке отца, и неожиданно память пришла мне на выручку.

Я стараюсь правильно произносить слова:

– Меня зовут Бера.

Мне удается привлечь их внимание.

– Я ищу отца.

Военачальник смотрит на меня с подозрением:

– Кто он?

– Пра. Правитель земель, где сходятся реки.

Среди воинов заметно движение. Они переглядываются, кое-кто опускает копья.

– Мы знаем его, – слышу я в ответ. – Он вступил в союз с нашим племенем, связав себя узами брака. Почему мы должны поверить, что ты родня Пра?

– Отведите меня к нему. Он меня узнает.

«Надеюсь», – добавляю я про себя. Вслух бы такое сказала только дура.

– Скоро Пра встретится с предками, – говорит воин.

Значит, он болен. Я не испытываю печали, только озабоченность. Если он умрет раньше времени, мне будет сложнее справиться с задачей.

– Значит, тем более мне надо увидеться с ним поскорее. Я проделала длинный путь, и он не откажется от встречи со мной.

Воин морщит нос. Верхняя губа задирается, и в его зубах становится видна щель.

– Сыновья Пра и их жены ссорятся из-за его богатств и земель. Может, ты пришла, чтобы подлить масла в огонь?

– Мне не нужны ни богатства, ни земли. – Я показываю на озадаченных матросов за моей спиной: – Разве они похожи на армию?

Среди всеобщего хохота воин спрашивает:

– Чего же ты хочешь, Бера, дочь Пра?

Я почитаю за лучшее рассказать правду.

* * *

Когда он продал меня в семь лет как скотину, я его почти не знала. Я была третьей дочерью двадцатой жены человека, которого интересовали только сыновья – он отправлял их на войну. Поэтому сейчас, когда меня подводят к старику, лежащему в хижине вождя, я не испытываю ничего, кроме равнодушия. Передо мной всего лишь старое животное: седые волосы и желтые глаза, серая плоть, коричневые зубы. Козы, которых мне доводилось резать, значили для меня больше, чем этот человек.

Старуха, что прислуживает ему, нетерпеливо трясет меня за локоть, и я говорю:

– Это я, отец. Я, твоя дочь Бера. Мы расстались давным-давно. Ты меня помнишь?

Желтые глаза затуманены.

– Мм-м-м?

– Отец, – повторяю я (хотя мне это дается с великим трудом). Отец, я прошу благословения. Разреши собрать животных, которые живут на земле твоей. Не убить, а просто собрать.

Его глаза становятся широкими от удивления.

– Оссо? Хочешь охотиться на оссо?

– Не только. Мне нужны все животные. Я их собираю для большого зверинца, который строят далеко в пустыне.

Мои слова ставят его в тупик. (Равно как и меня, когда я задумываюсь над тем, что сказала.) Он молчит так долго, что я начинаю опасаться, вдруг о моем существовании забыли. Неожиданно он произносит:

– Бера, дочь Грет?

Понятия не имею. Мать умерла молодой, я так и не узнала ее имени. Интересно, кто была эта Грет? Любимая жена, о смерти которой он долго скорбел? Или сварливая изменщица, которую подвергли заслуженной казни (возможно, измазав ей голову медом, ее по шею закопали в землю рядом с муравейником)? У меня нет ни малейшего представления.

Но от меня ждут ответа. Надо рискнуть, и я говорю:

– Да.

Он снова замолкает. Над его серо-коричневым лбом, словно над кучей навоза, роятся мухи.

– Значит, зверинец?

– Да, – повторяю осторожно. Я не уверена, что правильно расслышала.

У него дрожат пальцы.

– Быть по сему. Мне он не нужен. Доставьте зверинец в пустыню. Дайте ей все, что она потребует.

Старуха склоняется в поклоне:

– Да, господин.

Снаружи я говорю старухе:

– О чем он говорил? Не понимаю.

Старуха сморщена, как фига, но глаза ее яркие и живые.

– Думаю, понимаешь.

– Я хочу лишь собрать животных, – начинаю я.

– Это уже сделали за тебя, – перебивает она. – Тебе осталось их только забрать.

Я озадачена:

– Покажи их мне.

* * *

Зверинец построен в форме колец: одно внутри другого, самые свирепые животные – в центре. Они мне кажутся чудовищами, их держат в бамбуковых клетках.

Там большие кошки темно-желтого окраса, пятнистые и просто черные. Они рычат при нашем приближении. Там огромные обезьяны, покрытые черным мехом, с глазами, полными разума. Там здоровенные твари, вооруженные бивнями, – их мой отец зовет «оссо», и кошмарные водяные ящеры длиной в пятнадцать локтей. Они спят. А еще – водяные свиньи с мощными челюстями. Птицы, ростом выше Сима, не умеющие летать. Газели высотой в двадцать локтей и с шеей в рост человека. И все это – лишь центральное кольцо зверинца.

Старуха ведет меня от клетки к клетке, называя имена животных:

– Оссо, дорн, пелнар, кара, эфт. Странно. Тебе очень нужны эти животные, но ты даже не знаешь их имен.

– Не знаю. – Я пытаюсь восстановить в памяти рассказы свекра о его предках. Адам и Ева давали животным имена, но что-то я не припомню, что слышала о тварях под названием пелнар, оссо или дорн.

Другие клетки заполнены газелями, дикими собаками-падальщиками и странными существами с лысыми крысиными хвостами и телами, покрытыми панцирем. Черепахами и белками. Дикими буйволами и неуклюжими омерзительными созданиями с рогами на носу. Такое может нацарапать ребенок, попроси его что-нибудь нарисовать.

Я немногословна. Старуха стоит рядом и хихикает, видя мою реакцию.

– Все это он подарил тебе, – весело говорит она. – Надеюсь, ты их сможешь где-нибудь разместить.

Днем я возвращаюсь на баржу к Ульму. Капитан потратил время на общение с местными, разыскивая желающих обменять слоновую кость на пару пропитанных водой тюков с шерстью.

– Пошли, – говорю я ему.

– Ты же видишь, я торгуюсь.

– Не серди меня, – предупреждаю я его.

Он видит зверинец:

– Ну и что?

– Все это надо отвезти назад.

– Только не на моем судне, – смеется он.

– Мы построим плоты, – говорю я.

– Плоты?

– Потянем их за собой в линию. Будем идти как караван.

– Караван, – повторяет он. Ульм стоит, покусывая язык, словно прикидывая, что бы на это сказала Бокатаро.

– Чем раньше начнем, тем раньше закончим, – говорю я.

На то, чтобы перетащить через джунгли к берегу сотни клеток, уходит четыре дня. Валим крепкие толстые деревья, вьем веревки, чтобы связать их в плоты. Плоты двухслойные, каждый сорок локтей в поперечнике. Выглядят они не слишком надежно, но все же держатся на воде.

– Если их правильно загрузить, будут устойчивыми, – уверяет меня Ульм. (Легко догадаться, почему он стал капитаном – ему нравится командовать.) – Если, конечно, нас не накроет шторм. Весь фокус в том, чтобы правильно сбалансировать вес… – Он удаляется, выкрикивая распоряжения.

Готово четыре плота, животные погружены. Половина одного плота выделена под склад (кормовые растения для травоядных и пара дюжин перепуганных овец для хищников). Я никогда не видела столь невероятного зрелища.

– Вроде все держится, – говорю Ульму.

– Пока, – весело отвечает он мне.

Почему-то я не удивляюсь, когда с юга начинает дуть ветер. Поначалу он легок, едва колышет волосы на моих ногах, потом становится сильнее, словно торопит нас отправиться в путь.

Перед отплытием приходит старуха. Она приносит два маленьких свертка.

– Возьми, – говорит она. – Мать умерла при родах, поэтому отец их ненавидит.

– Не могу, – отвечаю. – Что мне с ними делать?

– Вырастишь, – хихикает она.

Чего здесь смешного?

Они оказываются у меня на руках. Мальчик и девочка. Сморщенные и черные как смола.

– Чем же мне их кормить?

Она кивает на мои соски:

– А это тебе зачем? Для красоты?

– Нам пора, – говорит Ульм.

Ветер гонит волны. С плотов доносится ворчание животных.

На корабле я нахожу место среди груза слоновой кости и опускаюсь на палубу. Моряки внимательно на меня смотрят, но мне кажется, что их настроение улучшилось. Они знают, сколько заработают.

У меня на руках несчастные дети с полузакрытыми глазами и полуоткрытыми ртами. Я кладу их на колени и откидываю тунику. Дети тянут маленькие ручонки и крутят головами, словно увидели землю обетованную. Я снова беру детей на руки, их ротики смыкаются на моих сосках, которые растут и твердеют, чувствуя прикосновение язычков.

– Простите, маленькие, – говорю, – у меня ничего нет. Мы найдем вам козьего молока, надеюсь, оно подойдет.

Неожиданно я замолкаю. По моим грудям пробегает мелкая приятная дрожь. Чуть-чуть больно. Груди начинают источать что-то влажное. Я опускаю взгляд вниз и вижу, как мальчик отстранился от моей груди. На его подбородке остались белые капли. Точно такие же на моей груди, только их больше.

На долгое время мир вокруг меня замирает. Внутри все сжимается. Лодка и море исчезают. Есть только моя грудь, беззубый ротик и бело-синие капли. У меня начинает щипать в уголках глаз: я готова завизжать от ужаса, расхохотаться как безумная или разрыдаться. Всё вместе или по отдельности. Может, мне надо помолиться? Может, это самое подходящее время?

На меня падает чья-то тень. Ульм стоит у борта, в его руке резная статуэтка.

– Я стал свидетелем чуда, – говорит он.

– Я тоже, – бормочу в ответ.

Он не обращает на мои слова внимания.

– Вообще-то их было несколько. Во-первых, ветер, что пригнал сюда наш корабль, а теперь гонит нас домой. Уверен, это не работа Бокатаро.

– Ты прав.

Я сжимаю грудь. Капля сбегает по пальцу, оставляя призрачный след. Я смотрю на нее как на живую. Может, так оно и есть?

– Как зовут твоего бога?

– Просто Бог, – отвечаю я. – Иногда Яхве.

– Видишь? Это Бокатаро.

Я поднимаю взгляд. Статуэтка вырезана из темного дерева. В хищно распахнутом рту богини торчат клыки, на теле шесть грудей. В одной руке у нее копье, в другой сосуд из выдолбленной тыквы.

– Это и есть Бокатаро?

Не говоря ни слова, он швыряет статуэтку за борт.

– Была Бокатаро.

Интересно, какие эмоции я должна сейчас испытать? Наверно, легкую грусть по утраченному. Но это была лишь статуэтка.

– Расскажи мне, – говорит Ульм, – как поклоняться этому твоему Богу.

– Просто говори с Ним. Похоже, Ему это нравится.

– А Он отвечает?

Мне едва удается сдержать рыдания. Мальчик снова начинает сосать грудь. Немножко больно, но как сладко. Я делаю глубокий вдох, чтобы мой голос звучал спокойно.

– Он обожает загадки, двусмысленности. Часто непонятно, что Он хочет сказать.

– Ясно, – ворчит Ульм. – А что ты Ему говоришь?

– Просто говорю, что не забыла о Нем и благодарю Его. Он любит, когда Его благодарят. И, думаю, больше всего ненавидит, когда люди об этом забывают.

– А жертвоприношения? Животные, пленники, девственницы?

– Ничего такого.

– Никаких подношений? Ни золота на вершинах гор, ничего?

Я качаю головой.

Ульм смотрит на воду. Берег исчез из виду, мы в открытом море. На многие лиги вокруг раскинулась синева. Мы тащим за собой плоты, поэтому движемся не очень быстро, но все же с приличной скоростью. Наверное, на дорогу домой уйдет недели две, надеюсь, у нас хватит припасов («Ну, конечно, хватит», – говорю я себе.)

– Хотел бы я встретиться с твоим… с нашим Яхве, – говорит Ульм.

– Встретишься, – отвечаю я ему.

Глава седьмая Ной

Каждое утро Ной просыпается, чувствуя вязкость во рту и свое зловонное дыхание. Он садится на тюфяке, расчесывает пятерней бороду, вытряхивая из нее насекомых, и молится:

– Спасибо Тебе, Господи, за еще один день, за здоровье, чтобы прожить его, за труд, чтобы наполнить его, и за дом, куда можно вернуться на исходе его.

Потом он встает, умывается на улице водой из лохани, съедает завтрак и идет за дом. Раньше там была делянка с горчицей, теперь сложено тридцать связок леса.

И каждое утро Яфет шепчет на ухо Мирн:

– Спасибо Тебе, Господи, за еще одну ночь, за влажную дырочку, которой можно наслаждаться, за мои крепкие чресла, которыми ее можно наполнить, и за дом, где этим можно заняться. Хотя поле ничем не хуже.

– Тише, – тихонько просит Мирн, – еще услышит.

– Да пошел он.

Снаружи Ной с помощью уголька и кусочка дерева чертит план: длинный узкий прямоугольник. Ничего лишнего. Триста локтей на пятьдесят и в высоту тридцать.

– Слишком узкий, отче, – хмурится Хам. – Соотношение получается один к шести. Он тут же перевернется.

Ной тяжело и выразительно вздыхает.

– Будь он сто пятьдесят локтей – тогда другое дело. Либо придется удвоить ширину. Но на это уйдет больше леса.

Ной пытается сдержаться.

– Размеры не подлежат обсуждению.

– Отец, послушай Хама, – вступает Сим. – Он ведь за этим сюда и приехал.

– Он приехал потому, что мне велено построить корабль, – рычит Ной, – а не для того, чтобы мои дети спорили с отцом.

Дети хорошо знакомы с этим тоном. Ной корябает кусочком угля ненужные линии, портя чертеж.

– Сойдет, если не будет сильного волнения, – наконец бурчит Хам. – По крайней мере дозволь сделать днище плоским.

– Как пожелаешь, – быстро отвечает Ной. – Груз будет в трюме, так что плоское днище даже лучше.

Он чертит на схеме две горизонтальные линии:

– Три отделения. Плюс верхняя палуба. С парой дверей посередине корабля, чтобы грузить животных.

– Зачем такие большие? – спрашивает Сим.

– Груз… часть груза будет больших размеров.

Ной с легкой досадой видит, что Сим в замешательстве. Ной говорит Хаму:

– Забудь о красоте.

– Я о ней уже и не вспоминаю, – усмехается Хам.

– Красота ни к чему. Главное, чтобы он держался на воде. И был прочным.

– Конечно, отче.

Ной машет руками как бабочка:

– Мы можем попасть в сильный шторм, а груз… вес животных будет немалым.

Хам дергает себя за развевающуюся бороду и смотрит на схему.

– Это ведь вообще не корабль! Это какой-то скотный двор Господень в плавучем коробе.

– Не богохульствуй, – говорит Ной.

Хам пожимает плечами:

– Не возражаешь, если сделаем нос квадратным? Свободного места будет больше, да и корабль станет устойчивей. Говори сейчас или замолчи навеки.

– Ладно, – соглашается Ной.

– Вдобавок не вижу смысла строить каюту на палубе. Спору нет, так было бы удобней, но тогда корабль будет выше, да и риск перевернуться больше. Мы можем обосноваться на нижних палубах.

– С животными? – хмурится Сим.

– Ну да.

– В этом есть что-то неправильное, – заявляет Сим. – Мы же люди, мы выше.

Хам пропускает его слова мимо ушей и продолжает:

– Построю маленькую кабину рядом с лестницей, сделаю там окна и очаг, чтобы мама могла готовить.

– Ладно, – кивает Ной.

– С Божьей помощью не перевернемся, – шепчет Хам.

– Не перевернемся. Он нам поможет, – кивает Сим.

Хам закатывает глаза:

– Насколько я понимаю, вы вообще не думали о том, как привести корабль в движение и как им управлять. Ни парусов, ни румпеля. Весла, естественно, ни к чему. Нам за них некого посадить. Разве что обезьян.

Ной погружается в размышления. Господь ни слова не сказал ни про весла, ни про паруса.

– Пожалуй, они нам не нужны. Нас будут нести течения.

– Ладно, – Хам потирает руки. – Начнем со шпангоутов и перемычек, затем займемся внутренними палубами, потом нашьем корпус. Смолить будем в самом конце. Вам ведь еще нужны и отсеки? Загоны, перегородки всякие. Чтобы животные не съели друг друга.

– Хорошая мысль, – медленно кивает Ной.

Хам снова закатывает глаза:

– Нам понадобится гораздо больше леса.

– Я этим займусь.

Ной идет назад в дом. Он одновременно удовлетворен и обеспокоен. Хам всегда смотрит на вещи мрачно. И где носит Яфета? Пора заставить этого бездельника заняться делом.

За спиной он слышит, как Сим говорит:

– Слушай, Хам, все не так плохо. Главное, чтобы он плавал.

А Хам отвечает:

– Скотный двор, братец. Мы строим плавучий скотный двор.

Глава восьмая Хам

Не корабль, а плавучий гроб. Интересно, кто-нибудь когда-нибудь уже строил такое судно? «Забудь о красоте», – сказал отец. Отличная шутка.

– Сим, помоги нам с этими бревнами. И отдай топор, пока будешь занят. Где носит Яфета?

Глава девятая Ной

Ной задирает голову, ища взглядом облака, но тщетно. Он привык часто смотреть в небо, и от этого у него постоянно болит шея.

Он с женой сидит на корточках у стены в трапезной. Внешне он спокоен, хотя на самом деле размышляет о возникших сложностях. Их немало. Ему интересно, смог ли он своим спокойным видом ввести в заблуждение жену. Наверное, нет. Единственное, что Ной может сказать о жене – ее так просто не обманешь.

Список возникших сложностей выглядит следующим образом. 1. Нужен лес. 2. Нужна смола. Исполины обещали ее принести, но пока так и не появились. 3. Семье нужны припасы. 4. Нужен корм животным 5. Нужны животные. Пока не видно ни животных, ни женщин, которые отправились их собирать. 6. Яфет валяет дурака. 7. Хам сварлив и необщителен. 8. Симу не хватает воображения. 9. Ни у Илии, ни у Беры нет детей. Что же делать? Как же Господь убережет их от вырождения, если окажется, что все они бесплодны, как мулы? Ной размышляет, не богохульство ли так думать, приходит к выводу, что да, богохульство, и произносит короткую молитву с мольбой о прощении.

Естественно, настроение у Хама не улучшилось, когда Илию отправили на север собирать животных. Хам должен понимать, что в этом была необходимость, но он любит дуться, такой уж у него характер. Ему стоит поучиться у Сима. Бера уехала три недели назад. Сим сначала повесил голову, но потом все же справился с собой.

Ной вздыхает. Жена смотрит на него. Он говорит:

– Нам нужны припасы.

– Не пропадать же буйволам.

– Завтра мы забьем их с Яфетом. А ты с Мирн будешь готовить вяленое мясо.

– Для этого нужна соль.

Еще одна незадача. Сколько их сейчас вместе? Десять или одиннадцать? Ной ерзает:

– Найдем где-нибудь.

– Лучше не стоит забивать быков заранее.

– Думаешь, сам не знаю? – резко обрывает ее Ной.

На следующий день на горизонте появляется Динар-торговец. Его силуэт дрожит в раскаленном мареве, отчего издалека он похож на необычное, странное существо. Наконец силуэт обретает кости и плоть. На Динаре истертые, усыпанные песком одежды, лицо опалено солнцем. Ничто не ускользает от его полуприкрытых черных глаз. Скулы острые – хоть масло режь.

– Ты взялся за большое дело.

– Взялся, – говорит Ной и кивает на бревна. На полуденной жаре на сотни локтей, словно толпа прóклятых душ, вытянулись вверх сдвоенные балки.

Лошадь Динара, умирая от жажды, кидается к лохани с водой. Динар умывается, чистит уши и ноздри от песка. Капли сияют в его бороде драгоценными камнями. Динар кажется Ною измученным.

– Как торговля?

– Плохо, – отвечает Динар. – Как корабль?

– Не стой на солнцепеке, – говорит Ной. – Поешь с нами.

После трапезы Динар говорит:

– На продажу я привез мало. Соль, немного зерна. Хотя к чему оно вам, ведь скоро урожай. Еще есть красивые сандалии.

– О сандалиях забудь. Все остальное мы берем.

Динар приподнимает бровь.

– Собираем припасы, – поясняет Ной. – Плохой урожай, долгая зима. К тому же, – добавляет он, – мир уничтожит потоп, поэтому нам понадобится все, что только можно достать.

Динар кивает, словно это уже не первое пророчество, которое он слышит.

– Цена тебе понравится. Никто ничего не покупает.

Они быстро договариваются, складывают тюки с зерном и солью в кладовой. Ной отсчитывает несколько медяков.

– Если где наткнешься на строительный лес, вспомни обо мне.

– Вряд ли, – отвечает Динар. – Перехожу на дорогие вещи: шелк, специи, браслеты и вино.

– Разбойники перережут тебе глотку за такой товар.

Динар сплевывает и произносит:

– Мир стал слишком грешен.

Когда он уходит, Ной позволяет себе почувствовать небольшое облегчение. Еще один шаг к полной готовности. Не обращая внимания на ноющую шею, он смотрит на небо.

– Завтра забьем буйволов, – говорит Ной жене, – а ты и Мирн займетесь мясом.

Ему даже в голову не приходит, что жена и так уже все знает.

Глава десятая Илия

…А из скота нечистого по два, мужеского пола и женского.

Бытие 7:2

Мужчины такие забавные. Покажи им стаю волков, которой верховодят самцы, и они скажут: «Видишь? Мужчины должны править – таков закон природы».

Ладно.

Но покажи им улей, где главная роль отведена королеве, а самцы заняты лишь работой, и они возразят: «Люди – не насекомые».

Ну да.

Покажи им кошку, которая возится с котятами, и они скажут: «Ага! Женщины должны заботиться о детях». Но стоит им напомнить, что за три дня кошка пропускает через себя пятьдесят котов, и они спросят: «Хочешь, чтобы мы жили как животные?»

Круглолицый капитан финикийского торгового судна, который взялся перевезти меня через море на север, – безобидный малый. Чтобы убить время, я разговариваю с ним о космологии. Его бог вполне может оказаться братом Бога, которому поклоняется мой муж Хам: старик, низвергает молнии, отступникам грозит посмертным воздаянием и так далее.

– Почему ты так уверен, что твой бог – мужчина? – спрашиваю я его. – Ты же его не видел.

– Это естественно, – усмехается он. Что бы ни говорил капитан, он всегда усмехается. Причем каждый раз он склоняет голову и протягивает раскрытую ладонь, будто делает уступку или преподносит подарок. – Как-никак в этом мире силой созидания наделены мужчины.

Я чуть не подавилась.

– Чего?

– Семя мужчины дает начало росту плода, – говорит он с усмешкой и склоняет голову.

– Но без женщины, – напоминаю я ему, – это семя – лишь влага.

– А без мужчины, – улыбается он, – женщина – лишь пустой сосуд, ждущий момента, когда его наполнят.

– Тогда, скорее всего, Создатель сочетает в Себе мужское и женское начала. Наверное, Он гермафродит.

Моя мысль явно приводит его в смятение. Поскольку нашему спору не видно конца, я принимаю решение сменить тему. Капитан, несмотря на свои взгляды, человек сведущий и разбирается в науках о природе. Мне это тоже интересно. Однажды я говорю, что, если долго плыть в одном направлении, можно доплыть до края земли и упасть вниз. Капитан улыбается, вытягивает руку и говорит:

– Это невозможно.

– Почему?

Его улыбка становится шире. Его одежды выкрашены свекловицей, в цвет его обветренных щек.

– Ты когда-нибудь видела Луну?

Путь неблизкий, и я принимаю его игру.

– Видела.

– Какой она формы?

– Она меняется, но вообще-то круглая.

– Может, ты когда-нибудь видела Солнце?

– Видела, – и, упреждая следующий вопрос, добавляю: – Оно тоже круглое.

Он кивает:

– Так что же подсказывает логика?

– Твои рассуждения неверны, – возражаю я. – Ты забываешь, что Солнце и Луна сверху, а Земля снизу.

– Где снизу?

– Здесь.

– Где здесь?

Естественно, я не знаю, что ответить. Тут любой бы смутился.

– Давай-ка я тебе кое-что покажу, – предлагает он.

Он ведет меня на нижнюю палубу, кладет на стол два лимона.

– Это Земля, а это Солнце, – говорит он. – Земля крутится вокруг Солнца, как веретено.

– Чушь.

– Более того, – усмехается он и берет третий лимон. – Вот Луна. У меня только две руки, показать не так-то просто. Точно так же, как Земля вращается вокруг Солнца, Луна вращается вокруг Земли.

– Ну да. Мне больше нравилось, как ты рассказывал о том, что у Бога есть мужские принадлежности. Какие у тебя доказательства?

– Солнце встает и заходит – вот мое доказательство. Это происходит потому, что Земля вертится вокруг Солнца.

– А почему мы не чувствуем вращения?

Он пожимает плечами.

– Ладно, – говорю. – Допустим, Луна всходит и заходит, потому что вращается вокруг нас, точно так же, как мы вертимся вокруг Солнца.

– Точно.

– Вот тебе вариант попроще. Мы стоим на месте, а вокруг нас вертятся Солнце и Луна. Земля плоская, в чем каждый может убедиться своими собственными глазами. Докажи, что я не права.

– Не могу, – он многозначительно пожимает плечами. – Но мне нравится моя теория. В ней радующая глаз симметрия, которая есть в танце. Мне нравится мысль о том, что мироздание танцует.

Значит, он еще и поэт.

– К тому же моя теория объясняет еще кое-что.

– Что именно?

Он выстраивает лимоны в линию.

– Иногда Луна проходит между Землей и Солнцем. Поскольку они одного и того же размера, Солнце на время пропадает, и Землю окутывает тьма. Ты когда-нибудь такое видела?

– Видела. Мой деверь Сим назвал бы это дурным знамением. Даже на моей родине люди приходят от этого в ужас.

– Где бы ни жили люди, затмение наводит на них страх. Хотя, сама видишь, явление вполне объяснимое.

Он расстилает на столе свиток, испещренный мелкими значками, выстроенными в колонки.

– Согласно моим подсчетам, следующее затмение произойдет ровно через две недели. Точно в полдень. – На его красном обветренном лице играет удовлетворенная улыбка. Он как ребенок, который только что справился со сложной задачкой. – Весь мир погрузится во мрак, – с удовольствием произносит он.

– Запомню, – говорю ему тоже с улыбкой, хотя внутренне содрогаюсь.

– Запомни, – кивает он. – И не забудь, кто тебе обо всем рассказал. После затмения подумай еще раз о танце, в котором кружатся небеса.

* * *

Через десять дней я высаживаюсь на северном побережье и присоединяюсь к банде северных варваров, возвращающихся после набега на южные города. Они признаю´т во мне северянку, мне удается выдать себя за жрицу Оды, поэтому бандиты дают мне лошадь и не трогают меня. Мы едем по ночам, держась подальше от населенных мест, приближаясь к ним только для того, чтобы украсть скот. Мои спутники головорезы, одетые в волчьи шкуры; они, не задумываясь, перерезают глотку любому, кто встает у них на пути. Я прилагаю все усилия, чтобы избежать кровопролития, но дело это непростое. Я ведь жрица Оды, пьющей кровь своих врагов, а врагов у Оды немало.

Я собираюсь пробраться на север и обратиться к женщинам – главам родов с просьбой помочь мне собрать как можно больше животных. После этого я отвезу животных на юг. Спору нет, план нельзя назвать изощренным, однако, в силу сложившихся обстоятельств, других вариантов у меня нет.

Мои спутники лишены изящества, как и многого другого, но их поведение предсказуемо и с ними я в безопасности. Два дня проходят без особых происшествий, но на третью ночь мы натыкаемся на маленькое поселение в пару-тройку домов, где нам оказывают серьезное сопротивление. Три человека из банды гибнут под ударами копий. Защитники, вооруженные каменными топорами и короткими бронзовыми мечами, кидаются на нас. При свете луны идет короткая кровавая схватка. Мы превосходим защитников числом, и вскоре все они гибнут. Новых потерь у нас нет. Бандиты без промедления убивают женщин. Остались только дети – четыре девочки и два мальчика. Девочки маленькие, вряд ли у них хоть раз были месячные. Мальчикам года по четыре, может, пять.

Бандиты насилуют детей. Я отхожу в сторону и бормочу проклятия на языке Хама – эти свиньи принимают их за молитву Оде. Когда мужчины вдоволь натешились, дети, к счастью, уже без сознания. Бандиты поджигают соломенные крыши, двое из них извлекают мечи, чтобы перерезать детям горло, но тут подает голос главарь:

– Подождите!

«Слава Богу», – думаю я.

– Пусть этим займется жрица, – говорит главарь. – Как-никак это воля Оды.

Они поворачиваются ко мне. Песочные пряди главаря, словно гадюки, ниспадают ему на плечи, плечи и грудь укрыты кожаными пластинами, на месте некогда отрезанного носа – небольшое утолщение.

– Ну, жрица?

Я делаю глубокий вдох.

– Ода не желает этой жертвы.

Мужчины переминаются с ноги на ногу. Глаза главаря сверкают, в них отражается горящий огонь.

– Как интересно. Предыдущая жрица, которая геройски погибла, сражаясь с нами плечом к плечу, говорила совсем иначе.

Мужчины перешептываются и согласно кивают.

– Она говорила, что нужно убивать врагов Оды при любой возможности. Кроме того, она сражалась с нами, а не пряталась за лошадь при первом признаке опасности. Она была настоящей жрицей.

– Как и я.

Главарь презрительно улыбается, обнажая коричневые пеньки зубов. Отверстия на том месте, где должен быть нос, выглядят омерзительно:

– Не думаю.

Бандиты делают шаг вперед. В отчаянии я пытаюсь совладать со своим голосом и говорить спокойно:

– Думайте, что делаете. Ода разгневается, если хоть волос упадет с головы ее слуги.

Хохоча, они заламывают мне руки, связывают запястья и кидают на одну из лошадей.

– Увидим, – обещает главарь.

Мы скачем сквозь ночь. Когда днем на привале они швыряют меня на землю, у меня кружится голова, меня тошнит. В моем желудке, измученном долгой тряской, уже давно ничего нет.

Мужчины обступают меня, поглаживая себя между ног.

– Послушайте, – говорю я. – Не делайте этого. Пощадите себя.

Они смеются.

Я всю ночь думала над тем, что им сказать.

– Сегодня с небес исчезнет солнце. Только троньте меня, и больше никогда не увидите солнечного света.

– Брехня, – отмахивается один из них и раздвигает мне ноги, но другие кладут руки ему на плечи.

– Чего? – недовольно спрашивает главарь. Он задирает голову, словно принюхивается к ветру отсутствующим носом. – Чего там с солнцем?

Я молю Яхве о том, чтобы капитан-финикиец не ошибся в расчетах.

– В полдень Ода проглотит солнце. Освободите меня, и я упрошу богиню вернуть его. Тронете меня сейчас, и больше никогда его не увидите.

Мужчины переглядываются. Они очень суеверны, мои слова напугали их. Некоторые из них щелкают пальцами: я знаю, так отгоняют зло.

– Брехня, – повторяет мужчина, который собирался взять меня первым, однако на этот раз в его голосе слышится сомнение.

– Ладно, – резко говорит главарь. Возможно, он чувствует, что нужно подбодрить упавших духом людей. – Значит, ждем до полудня. Если ты говоришь правду, будем молить Оду о пощаде. Если лжешь, то… – Он чешет волосатой лапой между ног. – У нас будет лишнее время хорошенько подготовить свое оружие. Верно я говорю?

Бандиты хохочут. Слишком громко.

* * *

С каким невероятным наслаждением я смотрю на эту банду глупцов без роду и племени, которые падают на землю при виде меркнущего солнца. «Будто змея прячется в нору», – думаю я. Кто-то трясется, кто-то, захлебываясь собственным страхом, плачет как ребенок. Один даже обделался. Ладно. Запомню – больше ни одного худого слова о финикийцах.

Мы на прогалине на склоне холма, с которого открывается хороший вид на зеленую долину, начинающую постепенно темнеть. Со склона холма на долину медленно и тяжеловесно, как сама Смерть, наползает тень. Воины тычут пальцами в небо, давятся ужасом, рыдают.

Солнце уже на две трети исчезло, словно его пожрало какое-то гигантское невидимое чудовище. Безносый главарь падает передо мной на колени:

– Падаю ниц перед Одой.

Ладно.

– Какая ей от этого польза? Вы нанесли оскорбление ее жрице.

Он поднимает голову. Лицо мокрое, глаза безумные.

– Я сделаю все что угодно. Не забирай его.

Я продолжаю хранить спокойствие. Солнечный круг истощается, опускаются мрачные сумерки. Тень накрыла долину и ползет к нам.

– Я спрошу Оду, чего она хочет.

Некоторое время я стою с закрытыми глазами, скрестив руки над головой. Я видела, что так делают жрицы. Я слышу, как мужчины беспокойно ерзают, знаю, что они переводят взгляд с неба на долину, раскинувшуюся под нами. Воздух зловеще недвижим. Внезапно я слышу дружный тихий стон. Я открываю глаза. Наступила ночь. Мерцают звезды. Солнце пропало.

– Вот что вы сделаете, – объявляю я чистым, ясным голосом. – Будете сопровождать меня в моем путешествии. Мне нужно проделать гигантский труд, если я получу на него разрешение от женщин – глав родов. Вы не будете задавать вопросов, что и зачем я делаю. Вы мне поможете.

– Все что угодно, – говорит главарь.

– Вы никому не нанесете вреда без причины. Будем брать припасы по мере необходимости и защищать себя, если на нас нападут. Не более.

– Тот труд… – начинает он.

– Никаких вопросов. Он будет опасен. На него уйдет много недель, придется немало проехать. Когда он будет завершен, я отпущу вас. Если согласны, я попрошу Оду вернуть солнце. Согласны?

– Да! – кричат бандиты хором.

– С этого момента будете беспрекословно подчиняться мне?

– Да!

Они подчиняются мне. Славно.

Глава одиннадцатая Ной

Но земля растлилась пред лицем Божиим, и наполнилась земля злодеяниями.

Бытие 6:11

Люди приходят посмеяться над ним. Каждое утро в тени холмов у границы его владений собирается большая толпа: он слышит свист и улюлюканье. Ною кажется невероятным, что находятся люди, готовые ехать четыре дня по выжженной пустыне только затем, чтобы обрушить на него град насмешек. Однако таких людей немало.

Шпангоуты ковчега высотой в пятьдесят локтей каждый, разнесенные на расстояние в двадцать локтей друг от друга, смотрят в небо, словно кости животного невероятных размеров. Они похожи на пальцы, устремленные к небесам. Перекрытия, леса и опалубка превратили остов ковчега из груды мертвого дерева в живую сеть, по которой пауками снуют Хам, Сим и Яфет. Ной смотрит, как работают его сыновья – несовершенные создания, пытающиеся достичь совершенства, – и у него перехватывает горло. Если он даст слабину, то зальет бороду слезами гордости.

Но слабины он не даст. Он смотрит на небо, на котором ни облачка, ни клубочка пара. Он массирует шею и думает о женщинах, отправившихся собирать животных. Как продвигаются у них дела?

Через несколько дней становится видно, что в месте, где толпятся глумящиеся, образуется поселение. Под защитой гор грибами после дождя вырастают шатры и хлипкие хижины. На краю владений Ноя теперь постоянно живут около тридцати человек. Мысли о них не дают ему покоя.

– Забудь о них, – советует жена, – у нас и так полно забот.

Естественно, она права. И естественно, ее слова не помогают. Она снует по грядкам с горохом, который достигает ей до колен, срывает стручки длиной в палец и кидает их в корзину. Потом она с Мирн извлечет из них горох и высыплет его на крышу, чтобы высушить. Вообще-то, зеленое пюре, на которое потом пойдет горох, – не самое любимое блюдо Ноя, но он знает, что оно поможет им не умереть от голода.

– Они мне надоели, – признаёт Ной, имея в виду зевак. Он хмурит брови, когда ему в нос попадает дым, валящий из коптильни. Внутри нее вялится просоленное мясо. Оно получится жестким. – Вероотступники.

Жена вздыхает. Под ее глазами – капельки пота. На шее светло-красный платок. Она снимает его, встряхивает и повязывает снова.

– Тебе надо подумать о лесе и смоле. Леса мало, а смолы вообще нет.

– Сам знаю! – рычит он, запуская руки в бороду.

– Тогда сделай, наконец, что-нибудь! – резко отвечает она и показывает на хижины вдалеке. – Иначе им будет над чем посмеяться. Безумец Ной и лодка, которую он так и не достроил.

Ной весь кипит, но не находит нужных слов. Она поворачивается к нему спиной, словно его присутствие ничего для нее не значит, и возвращается к сбору гороха.

Ной знает, что он должен делать, но это не совсем то, что ему следует делать. Ему следует сесть на мула и поехать через пустыню на север, снова клянчить у исполинов. Такой поступок можно было бы назвать здравомыслящим. Однако Ной боится путешествия, боится своей собственной слабости, его охватывает отчаяние при мысли о том, что он скажет исполинам.

Поэтому он делает то, что должен. Он идет по оливковой роще к лачугам на границе своей земли.

Когда он подходит, его уже ждет молчаливая толпа. Люди смотрят на него, он – на них, до боли сжимая в руке посох.

– Ну?

Никто не произносит ни слова. Обычная толпа, состоящая в основном из молодых мужчин, среди которых пара стариков и женщин. Их волосы нечесаны, одежда изношена и покрыта пылью. В людях нет ничего особенного. А чего он ждал? Решил, что они змеи-искусители, ангелы с опаленными крыльями?

Наконец худой человек, такой низенький, что Ной поначалу принял его за ребенка, объясняет:

– Мы пришли посмотреть на твой труд. Знаешь, ты прославился.

Кое-кто в толпе ухмыляется. Косоглазый подросток произносит ломающимся голосом:

– Не каждый день увидишь, как в пустыне строят корабль.

Ною едва удается сдержать дрожь.

– Меня призвали.

– Ага, тебя тут по-всякому обзывали, – говорит мальчик.

Все хохочут.

– Вы что, забыли о Боге? – спрашивает Ной.

К Ною выходит красивая хрупкая женщина с вьющимися волосами:

– Оглянись, старик. Видать, это Бог забыл о тебе.

– Неправда, – с недовольством в голосе произносит Ной.

– Бог вышвырнул Адама из рая за то, что тот съел яблоко. Так, по крайней мере, говорится в твоей сказке. Разве после этого в Него стоит верить?

Люди кивают и смеются еще сильнее.

Женщина трогает Ноя за руку.

– Плюнь ты на повеление этого дурня и возьми то, что дает тебе жизнь. – Она расстегивает тунику, ткань расходится в стороны, обнажая красивое, ладное тело. – Говорят, ты еще способен кое на что.

Ной стряхивает ее руку и делает шаг назад. Толпа с улюлюканьем показывает на его одежды, под которыми виден напрягшийся член.

– Перестаньте, – кричит на людей Ной. – Бог разгневался из-за вас. Он обрушит на вас потоки воды, и вы все утонете, и ваши родители и дети тоже утонут. Погибнет все живое.

– Даже птицы в небесах и рыбы в море? – спрашивает кто-то из толпы.

– Да, даже они! – кричит Ной.

Полуобнаженная блудница криво улыбается Ною:

– Как же рыба в море может утонуть? Она же и так под водой.

Ной пропускает ее слова мимо ушей.

– Вы все еще можете покаяться. Если пожелаете, на корабле найдется место.

– И сколько ты хочешь за него? – спрашивает согбенный старик, тело которого скрючено почти параллельно земле. – У меня много золота.

– Место на корабле не купишь за деньги, – отвечает Ной. – Туда могут войти только чистые сердцем.

Старик машет рукой и уходит прочь.

Кряжистый, покрытый татуировками мужчина говорит:

– Мне больше по душе вот это. – Он задирает тунику женщины и валит ее на землю. Другие мужчины, отпихивая друг друга, встают в круг.

– Надеюсь, у тебя есть чем заплатить, – хохочет женщина, повернув голову. Ее круглый зад содрогается под ударами бедер мужчины. Лицо мужчины искажается в гримасе наслаждения.

– Моей дочке почти десять. Можешь ее забрать.

– Договорились.

– Если найдешь, – хохоча, добавляет мужчина. – Я ее не видал с той поры, как сестра ее родила.

Все бесполезно. Ной делает шаг назад, поворачивается и резко останавливается, заметив нечто интересное. На глаза ему попадаются два холмика неподалеку, они поблескивают на солнце. Ной подходит ближе, и его желудок начинает содрогаться. Ной понимает, что перед ним трупы, покрытые плотным шевелящимся слоем синих мух. Одновременно с осознанием увиденного ему в ноздри бьет запах. Ной чувствует, как к горлу подкатывает завтрак, но ему удается сдержать себя.

Рядом с отрешенным видом стоит человек. Ной спрашивает:

– Почему этих людей никто не похоронил?

У человека мягкие черты лица, словно Господь намеренно пытался избежать прямых линий. Полураскрытые, измазанные слюнями губы. Человек кидает из-под полуприкрытых век озадаченный взгляд на Ноя:

– Похоронить? Кто их хоронить-то будет?

– Например, ты.

Человек медленно моргает:

– Не. Не я.

– Это было бы достойным поступком. Нельзя же их бросать на поживу насекомым и птицам.

Мужчина тупо смотрит на трупы:

– Думаю, им не так уж и плохо.

Ной кусает губу, чтобы унять гнев. Он пытается зайти с другого бока:

– Как они погибли?

– Убили друг друга.

– Почему?

– Думаю, подрались.

Ной тяжело вздыхает, выпуская воздух через нос:

– Из-за чего они подрались?

Человек, волоча ноги, подходит к трупам и внимательно их разглядывает. Ной не понимает: то ли на него решили не обращать больше внимания, то ли человек хочет расспросить мертвецов. Человек, подняв рой насосавшихся крови мух, опускает руку в грязь. Пошарив в ней, он извлекает маленький круглый предмет:

– Все из-за этого.

Ной протягивает руку. Нахмурив брови, он берет предмет и рассматривает его. Щербатая жемчужина.

– Они что, убили друг друга из-за этого?

– Думаю, да.

– Почему?

Руки человека безвольно, словно снулые рыбины, болтаются вдоль тела.

– Они оба хотели ее заполучить.

Детям будет урок. Ной качает головой и поворачивается, чтобы отправиться прочь, как вдруг человек говорит:

– Эй, мне она самому нужна.

– Она? – Ной показывает человеку жемчужину. – Она же ничего не стоит.

Мягкое лицо искажает гримаса ярости.

– Только не для меня.

– Но она не твоя.

– И не твоя.

В руке у человека появляется блестящий обсидиановый нож.

– Не заставляй меня убивать тебя из-за жемчужины.

Он убьет не задумываясь. Ною приходит в голову, что человек мог забрать жемчужину с трупов в любой момент.

Ной швыряет жемчужину под ноги человеку:

– Да простит вас всех Господь.

– Только не меня, – возражает человек.

Ной бежит прочь из поселения, как будто за ним гонятся. Он слышит, как за его спиной мужчины, рыча, совокупляются с женщинами, с детьми и друг с другом. Началась драка, кричащие люди опускают друг на друга палки. Когда Ной идет через сад, он сталкивается с мальчиком, ведущим на веревке трех коз. Ною ясно, что это его козы. Он останавливает мальчика:

– Где ты их взял?

– Пошел ты, – отвечает мальчик, проходя мимо.

Ной слишком устал, чтобы начинать спор:

– Да спасет тебя Господь.

– И его туда же!

Ной бредет, пошатываясь от переполняющей его печали. Он знает: мир стар, ему больше тысячи лет. Прошло десять долгих веков с той поры, когда Адам был изгнан из рая. Пусть так, но все же невероятно, как глубоко пустили корни пороки и разврат и как они бурно расцвели, сорняками заполонив свет. «Как же быстро человек забыл о Боге», – думает Ной. В чем же тогда цель его трудов? И так понятно, если не через тысячу лет, так через две или три все эти пороки снова прорастут, подобно опухоли в желудке.

Ной смотрит ввысь. Шея хрустит. Ной хмурится. Полуденное солнце, клонящееся к западу, уже не кажется таким ярким, как прежде. Точно, оно явно потускнело, словно подернулось туманом. А с горизонта, с самого юга, в сторону Ноя, клубясь, ползут огромные черные тучи.

Глава двенадцатая Яфет

Стою я, значит, наверху с Хамом, рискуя свернуть шею, держу кусок рамы для двери, которую мы пытаемся закрепить на борту лодки, и вдруг вижу: наш старик продирается сквозь оливы и вопит, как будто кто-то схватил его бороду и сунул в огонь. Иногда я втайне мечтаю, чтобы с ним хоть разок такое проделали.

Хам едва на меня взгляд бросил:

– Что там происходит?

– Понятия не имею.

Хам кивает. Очень мне нравится в нем эта черта: если сказать нечего – он молчит. Не то что Сим или па. Па, спору нет, часто несет всякую ахинею, но Сим еще хуже. Па, в отличие от Сима, хотя бы верит в то, что говорит. А Сим повторяет то, что ему па скажет. Иногда просто сил нет терпеть.

Конечно, Хам тоже иногда порет всякую чушь. Но сейчас, когда он решил спуститься вниз, я не имею ничего против. Заодно посмотрим, чего ему там надо.

Мы на высоте двадцати локтей, поэтому спуск вниз занимает кое-какое время. Я не возражаю, я люблю лазать. Наконец мы оказываемся на земле, за нашими спинами возвышается это громадное недостроенное чудовище. Корабль похож на тушу здоровенного животного, с которого содрали шкуру; он заполняет собой полнеба – конца-краю не видать. Говорите про Хама что хотите, но уж чего-чего, а лодки строить он умеет.

Наш старик подбегает к нам, он задыхается и весь красный.

– Надо торопиться, – говорит. – Скоро начнется дождь.

Хам ему отвечает:

– Маленькая загвоздка, отче. Мы не обшили лодку.

– А леса больше нет, – с готовностью подсказываю я.

– И где животные? – спрашивает Хам.

– Будут, – с трогательной неопределенностью заверяет наш старик.

– Беры и Илии нет уже много недель. Отче, тебе не следовало отпускать их одних.

– Другого выхода не было.

– Надо было его найти.

Похоже, они будут препираться весь день, такое уже случалось. К счастью для всех нас, сейчас у них под боком я. Я смотрю в небо:

– Па, облаков-то не видать.

Он недоуменно поднимает взгляд:

– Так они очень низко. Пошли.

Он ведет нас на другой конец лодки, а это путь неблизкий. Сто пятьдесят локтей – все это ради того, чтобы посмотреть на небо. Мы могли пройти сквозь корабль, ведь он незакончен, но ни одному, ни второму не приходит это в голову, так зачем мне зря рот раскрывать? Я не возражаю сделать маленький перерыв в работе. Не хочу показаться нытиком, но плечи последние три недели болят просто зверски. Я и топором махал, и дырки сверлил, и гвозди из меди выплавлял – тут у кого хочешь все заболит. Не верите? А вы попробуйте.

Стоим, смотрим. Ну да, клубится что-то на востоке, на небе светит злое рыжее солнце, а вдоль горизонта протянулась черная линия. Но это вроде не облака. От облаков солнечный диск становится серебристым, а не красным. О чем я и сообщаю.

Наш старик смотрит на меня изумленно:

– Чего?

Хам, соглашаясь со мной, кивает:

– Все так, отче. Это не дождевые тучи. Это пыль.

Хам меня снова поражает. Жизнь вдали от дома удивительно его изменила. Он продолжает:

– Либо надвигается пылевая буря, либо это люди. И, судя по размеру тучи, людей много.

– Бури оттуда не приходят, – говорит наш старик.

– Угу.

Он что-то бурчит и начинает копаться в бороде, словно рассчитывая найти среди волос сокровища. «Как интересно, – думаю я. – Гости». Если повезет, сегодня весь день можно будет не работать. Может, пойти поискать Мирн, чтобы поразвлечься перед приходом гостей?

Не везет. Ма сидит одна в трапезной и нарезает мясо, чтобы потом его вялить. Я спрашиваю:

– Ма, ты не видала Мирн?

А она мне:

– Пошла зверушек собирать.

Мог бы и сам догадаться. Мирн где-то ходит со своими с кувшинчиками и коробочками, выдолбленными из тыквы. Она может быть где угодно.

– Ма, дай тогда что-нибудь поесть.

Через некоторое время я замечаю, что туча стала ближе или, по крайней мере, выше, теперь она заполняет половину неба, а полоса вдоль горизонта теряет однородность и выглядит очень странной. Я доедаю хлеб с сыром и иду к нашему старику, Хаму и Симу. Они стоят у канавы на краю западного поля и смотрят вдаль. Даже не знаю, на кого они похожи. На группу встречающих? Воинов? Совет старейшин?

Подойдя ближе, слышу слова Сима:

– Если это она, то не одна.

Хотите услышать банальность? Обращайтесь к Симу, он вас не разочарует.

– Кто она? – спрашиваю, но на меня никто не обращает внимания.

– Подождем и увидим, – говорит Хам.

Сим словно этого и ждал.

– Возьму мула, – говорит он и бежит к загону.

– Головой подумай, – кричит ему вслед Хам, но толку никакого, а наш старик молчит. Признаюсь, меня и самого начинает подташнивать при виде Сима, отправляющегося навстречу этой туче.

Все заканчивается хорошо. Сим возвращается на закате. В опускающемся сумраке я только могу разглядеть за его спиной темный силуэт еще одного человека – это, видать, Большие Сиськи собственной персоной. Бере удалось не только привезти с собой самых невероятных животных, у нее еще вдобавок на руках пара орущих младенцев. Они чернее ее самой, а шуму от них даже больше, чем от нее.

«Ребро Адамово», – думаю я. Рядом со мной стоит Хам – вид у него обеспокоенный. Он словно прикидывает вес груза и размышляет – выдержит ли корабль. А рядом с ним наш старик, мой па просто сияет от счастья.

* * *

Таких тварей вы в жизни никогда не видели, так что считайте, что вам повезло. Но времени рассматривать их нет. Бера носится кругами и раздает указания – клетки с животными надо поставить у подножия гор или в оливковой роще, короче, где угодно, главное, чтобы там была тень.

– Жара их убьет, – говорит она. – Особенно больших. Их надо накормить и напоить.

На некоторое время воцаряется настоящий хаос. В воздухе висит пыль, лезущая в глаза и нос – это мы ее подняли: носимся туда-сюда. Бера приехала не одна. Притащила с собой какого-то хромого, черного как смоль. Он больше жизни любит командовать, и к нему прислушивается даже Бера. Его почему-то называют Капитаном. С ним еще полдюжины угрюмых, молчаливых незнакомцев, их спины сияют от пота и покрыты пылью. Сильные ублюдки. Они умеют управляться с животными и расставляют клетки, наводя хоть какое-то подобие порядка. Может, я забыл сказать: все животные, что привезла Бера, уже в клетках, и этих клеток несколько дюжин, если не сотен. Ну а если речь зашла о животных, то вместе с дикими собаками, мелкими грызунами и маленькими обезьянками, не выше колена – так их вообще тысячи. К тому же есть еще твари, названия которых вообще неизвестны. Во всяком случае мне. Клетки расставлены на здоровенных бревнах. Их тянут буйволы, быки, верблюды и еще Яхве знает кто: огромные серые чудища, у которых носы волочатся по земле, а вперед торчат огромные зубы.

– Ребро Адамово, – все, что мне удалось выдавить, когда я увидел этих сволочей.

Капитан смеется надо мной. Ну и пусть. Я очень хорошо чувствую моменты, когда рядом нечто могущественнее меня. Такое случается во время гроз, землетрясений и ясными безлунными ночами. Сейчас мною вновь овладело это чувство. Было бы глупо это отрицать.

* * *

Только на следующее утро, закончив с Мирн и выйдя на улицу, я обнаружил па и остальных у лодки и понял, чтó на самом деле привезла Бера. Спору нет, животных много. Гостей, спутников Беры, не видать. Бера распахнула тунику, у ее грудей по младенцу. Сим смотрит на нее широко раскрытыми глазами, словно не знает, что ему делать – прыгать и вопить от радости или идти искать камень потяжелее. Беры не было два месяца, а когда она уезжала, из нее была такая же беременная, как из нашего старика, так что ясное дело – дети не от Сима. Сейчас его явно терзает мысль, что ему придется стать им отцом.

Из зарослей олив доносится шелестящий звук, который издают ветер в ветвях деревьев или волны океана, ласкающие скалы. Только нет ни ветра, ни океана, да и скал здесь негусто. Источник этого звука – просыпающиеся, потягивающиеся, совокупляющиеся и пускающие газы животные. Животным интересно, что сегодня случится из того, чего не случилось вчера. Этим они не очень отличаются от меня. Или от вас.

Хам поворачивается к па и спрашивает:

– Отче, видишь волокуши, что привезла с собой Бера?

– Конечно вижу, – отвечает наш старик.

– Я знаю, как извлечь из них пользу.

– Да ну? – Па смотрит вверх и, честное слово не вру, подмигивает. Обычно он так себя не ведет. – Пожалуй, хватит, чтобы обшить лодку.

– Попробуем, – говорит Хам. – Может, хватит, а может, и нет.

– Славьте Яхве, – учит па, со свистом выдыхая воздух сквозь зубы.

Но когда я внимательно присматриваюсь, то замечаю, что его интересуют не деревянные волокуши и даже не клетки с животными. Он уставился на Беру и двух сопляков, а Сим не отрывает глаз от него, хмурится и кивает. Брат выбит из колеи, как если бы он отлучился, а дела во время его отсутствия необъяснимым образом пошли наперекосяк. Как я погляжу, он готов согласиться с тем, что ему скажет па. Так и должен поступить хороший сын, каковым он и является.

Глава тринадцатая Ной

Спустя несколько дней Ной говорит семье в трапезной:

– Если не ошибаюсь, сегодня утром показались настоящие тучи.

Все высыпают на улицу. По небу во всех направлениях ползут дождевые облака. Яфет улюлюкает и взмахивает кулаками, словно бьет невидимого противника. Сим кидает взгляд на невозмутимую Беру. Хам стоит руки в боки и тяжело вздыхает. Мирн хихикает. Жена Ноя морщит нос и возвращается на кухню, откуда кричит:

– Еда стынет!

Они рассаживаются неровным кругом возле очага. Некоторое время едят молча, словно собираясь с мыслями. Наконец Сим спрашивает:

– Как думаешь, сколько еще осталось?

Ной хмурится и тянет себя за бороду.

– Столько, сколько нам потребуется. Хам, когда будет готов корпус?

Хам молчит.

Ной прочищает горло.

Хам молчит.

– Хам?

– Найдите мне смолу! – рявкает он на отца. – И даже не заикайтесь о том, чтобы бросить Илию.

С этими словами, так и не закончив есть, Хам выходит из комнаты.

– Исполины обещали принести смолу, – со вздохом говорит Ной домочадцам. – Они запаздывают – что я могу поделать. Я уже все объяснил Хаму. Видать, придется объяснять снова.

– Неудачная мысль, – бурчит Яфет.

– Точно, оставь его в покое, – вставляет слово жена.

Они приходят днем. Их шестеро, и каждый несет кожаный мешок размером с амбар. Из мешков течет горячая смола: влажная, липкая, моментально пристающая к любому предмету. Ной смотрит, как исполины проделывают ямы вдоль корабля и кладут в них мешки. Не произнеся ни слова, они удаляются на север и скрываются за горизонтом. Ной знает – то, что исполины поспели вовремя, – еще одно чудо. Он знает, что должен пасть ниц и кричать, славя Господа. Однако Ною уже и так было явлено много чудес, он смертельно устал.

– Прости меня, Господи, – тихо произносит он. – Корабль, что строим по велению Твоему, несовершенен, но я делаю, что могу.

Тучи сгущаются, по шее пробегает судорога. Болят спина, правая ступня и коренные зубы слева. В последнее время его мучают запоры, он стал забывчив. Время будет, он еще успеет обратиться к Господу со словами благодарности. Ной на это надеется. Сейчас он посылает Беру отрезать у лошадей хвосты – из них сделают кисти, и приказывает Мирн поддерживать огонь, чтобы смола не застыла. После этого все принимаются смолить внутреннюю часть корабля. Они работают практически в кромешной тьме, тонкие лучики света едва просачиваются сквозь трещины и щели, но именно от трещин и щелей и нужно избавиться. Время от времени, словно новорожденные щенки, словно цыплята из яйца, они выкарабкиваются наружу, чтобы сменить кисти и сделать глоток свежего воздуха. Хам молчит как рыба.

Невероятно тяжелая работа. Жар внутри корабля иссушает их, словно они куски мяса в коптильне. Ближе к вечеру Хам бросает кисть и объявляет:

– Внутри готово. Пора выходить.

– Мы почти закончили, – возражает Ной и выходит вслед за Хамом. От яркого света Ной часто моргает.

– Мы почти закончили внутри, – поправляет его Хам. – Надо смолить еще и снаружи. Значит, придется ждать пару дней.

Ной бросает быстрый взгляд на небо:

– Ни к чему испытывать судьбу.

– Думаешь, твой Бог утопит нас сейчас, когда почти все готово?

– Не богохульствуй, – предупреждает Ной. – Это и твой Бог.

– Просто спросил.

– Давай просмолим прямо сейчас, – волнуясь, предлагает Сим. – Тогда и дело с концом.

– Сначала внутри должна просохнуть смола, – вздыхает Хам.

Воцаряется молчание.

– А мы пока подумаем, как расставить груз.

– Расставить? – переспрашивает Сим. Он быстро переводит взгляд на Ноя, который по-стариковски облизывает губу, стараясь осмыслить слова Хама.

– Да, Господи Боже! – восклицает Хам и устремляется к дому. За ним бежит Яфет, который, похоже, только рад бросить работу. Сим с виноватым видом пожимает плечами и говорит Ною:

– Отец, наверное, он прав. Как-никак ты его сделал начальником.

Собрав остатки достоинства, Ной кивает:

– Конечно. Он прав, нам надо поговорить про это… ну…

– Груз?

Ной утвердительно ворчит. Честно говоря, всерьез он о грузе не думал, но никогда этого не признает.

Через четыре дня все небо уже затянуто тучами.

Ной собирает домочадцев на разговор.

– Я долго думал о том, как разместить животных на корабле. Предлагаю следовать естественному порядку, установленному Богом. Люди созданы по образу и подобию Божьему, и, значит, мы займем верхнюю палубу вместе с обезьянами и прочими двуногими тварями. Под нами, на средней палубе, будут животные с четырьмя ногами. Черви и змеи, насекомые и прочие многоногие и безногие гады будут жить в самом низу.

– Ладно, решено, – пожимает плечами Яфет.

Сим хмурится, но поднимает голос Хам:

– Это нелепо. Взять, к примеру, этих здоровенных чудищ. Как их там? Слоны? Гиппопотамы? На средней палубе их селить нельзя. У нас корабль неустойчивый, а если еще их посадить на средней палубе – будет куда как хуже.

– Ясно, – моргает Ной.

Повисает неловкое молчание, точно все ждут, что решение придет само. Сим пихает уставившуюся в пол жену:

– А ты как думаешь, Бера? Это ты их привезла. Как бы ты их расселила?

Она растерянно моргает, словно ее оторвали от глубоких размышлений:

– Чего? Ну, думаю, по цвету. Коричневые и серые внизу, желтые и оранжевые посередине, черные и белые сверху. Красные спереди, а синие сзади. Есть у нас кто-нибудь синий?

Все пытаются вспомнить, есть ли среди животных кто-то синий, но это никому не удается.

– Или, – продолжает Бера, – если хотите, можно расселить их по цвету, как я уже сказала, но в обратном порядке.

Ной смотрит на нее с открытым ртом, будто ему кажется, что она помешалась.

– А как же птицы? Прикажешь их селить вместе с дикими оранжевыми кошками и оранжевыми змеями?

– И оранжевыми обезьянами, па, – хохочет Яфет, – и оранжевыми бабочками.

– Вы спросили, – пожимает плечами Бера, – я ответила.

– Как всегда, сестрица, предложение интересное, – доносится из-за окна мелодичный голос, – только вряд ли осуществимое.

Наступает хаос, но не бесплотный и пустой, а наполненный движением. Хам на пороге, Илия в его объятиях. Яфет смеется, Мирн что-то весело щебечет, жена Ноя кидается за хлебом и мясом. Непонятно как забредшая в дом овца путается у всех под ногами и блеет.

– Отче, выходи на улицу, – громко зовет Хам; его голос, подобно удару молота, перекрывает общее веселье. – Наша задача усложнилась.

Глава четырнадцатая Мирн

Илия привезла много животных, и они мне не нравятся. Большие, мохнатые, злобные и неинтересные. Лисы и волки, большерогие олени и медведи. Медведи самые разные: черные, бурые, желто-белые, и все постоянно в дурном расположении. Ну и ну.

Люди, что пришли с Илией, совсем как животные. Страшные, дикие и жестокие. Правда, они останутся ненадолго, что меня очень радует. На следующее утро Илия отпускает их, приказывает им уйти. Похоже, они только рады.

Животные, как пленники, стоят одно за другим, связанные между собой веревками. На медведях и волках ошейники из рыжего металла, шкура местами побита, и можно увидеть их кожу – розовую и кровоточащую. Когда я это вижу, мне становится их жалко. Мы отводим зверей в тень, и папа снова устраивает собрание, чтобы обсудить, как разместить их в лодке. Слушать эти разговоры так скучно, аж плакать хочется. Папа опять предлагает разместить зверей исходя из их близости к Богу, что ставит в тупик всех, а не только меня одну. Бера предлагает распределить животных по цвету. Это просто глупость. Иногда Бера говорит такое, что мне становится интересно, о чем она так много думает.

Потом Илия предлагает рассортировать животных по видам. Мы все на нее недоуменно смотрим, а она начинает рассуждать о животных, откладывающих яйца и живородящих, о строящих гнезда и копающих норы, ящерицах, насекомых и диких зверях. Каждый раз, когда мне кажется, что я поняла, она вдруг добавляет еще что-нибудь, отчего мне хочется плакать – настолько ее слова сбивают меня с толку. Я тихо выхожу из дома и иду через горчичное поле к маленькому ущелью, где течет ручей, к озерцу в скалах и водопадику, туда, где мягкая земля. С собой я набираю глиняных горшков, чтобы собирать животных. Под круглым плоским камнем я нахожу красную многоножку длиной с мою руку и горсть маленьких коричневых жуков с рубчиками на панцирях. Рядом на стебельках травы мне попадаются сине-желтые кузнечики. Их я тоже беру, потому что раньше мне попадались только зеленые. Я кладу им листьев и червей, чтобы они не умерли с голоду. Я вижу крошечных квакающих зеленых лягушек, которые улыбаются мне, и розового тритона, которого я ловлю, упускаю, а потом ловлю снова. Еще я собираю улиток и прочую мелкую живность. Проходит совсем чуть-чуть, а у меня уже едва ли не сыпется через край горшка. Еще мне попадаются сверчки и гусеницы. Но их у меня уже много. Все равно беру гусениц. Слишком много их быть не может.

Когда я возвращаюсь домой, разговор еще не закончился. Я добавляю новых зверушек к уже имеющимся, выбрасываю мертвых, которых, если честно, не так уж и много, и отправляюсь назад за пауками, которых я видела на другом конце горчичного поля.

Возвращаюсь, а они всё еще сидят. Они всё спорят, но это ненастоящий спор, когда люди прислушиваются к доводам и могут изменить свое мнение. В этом споре каждый считает себя умнее: мол, я думаю так, а тебя слушать не буду, еще подумаешь, что я признаю´ свою неправоту.

Потом все замолкают, и я предлагаю:

– Распределите их по размерам.

– Цыц, – говорит Яф, но папа одновременно с ним произносит:

– Чего?

Это же так просто. Я объясняю им:

– Больших вниз, маленьких сверху, а средних посередке. Если вы посадите маленьких с большими, большие съедят или растопчут маленьких, а средним будет непонятно, как себя вести, и они растеряются.

Я замолкаю. Я не люблю вот так говорить со всеми, но они же скандалят. Папа кивает:

– Сам Бог глаголет устами этого младенца.

Эта мысль доставляет мне удовольствие.

Даже Хам, который меня пугает, потому что постоянно ходит сердитый, говорит:

– Если мы так поступим, лодка станет устойчивей, если, конечно, тяжелые животные не проломят днище.

В этом весь Хам. Он не может просто сказать что-нибудь хорошее, ему обязательно надо ввернуть какую-нибудь гадость. Хотя теперь, когда вернулась Илия, может, дело пойдет на лад.

Некоторое время они обсуждают мое предложение, но я-то знаю: это всего лишь пустые разговоры. Способ, который я предложила, подходит лучше всего: маленькие любят быть с маленькими, поэтому они всегда вместе. Если поднимете камень, что вы под ним найдете? Кучу мелюзги. Вы хоть раз видели, чтобы под камнем пряталась лошадь? Нет.

Этой ночью, когда мы уже в постели, Яф сует мне руку между ног:

– Какая умная девочка.

– Это же было так просто.

– Точно, – он входит в меня, – поэтому никто и не догадался.

– Люди никогда не обращают внимания на маленьких, – шепчу я, но он не слушает.

* * *

Следующие несколько дней все говорят только о погоде. Ну и ну. Небо затянули серые тучи, отчего оно стало похожим на крышу. Мужчины торопятся с работой, и когда они заканчивают смолить лодку, я понимаю, что в жизни ничего таких размеров не видела. Если я встаю на один конец, а Яф на другой, мне хватает одного пальца, чтобы заслонить его фигуру. Раз – и его нет. Покрытая смолой лодка сверкает чернотой и похожа на обугленный чурбан, оставшийся в золе догоревшего костра.

Закончив работу, мужчины стоят, не зная, что делать дальше. Они с таким вниманием смотрят на небо, будто могут разглядеть то, что недоступно мне. А тем временем у меня, мамы и остальных забот полон рот – готовим и грузим в лодку продукты. Мама говорит, что мы славно потрудились. Мы уже загрузили кучу припасов, но ведь никто толком не знает, сколько нам придется плавать, поэтому непонятно, сколько еды брать, так что мама никак не может успокоиться и отдохнуть.

Я отлучаюсь при первой же возможности. Собирать животных стало сложнее, горшков не хватает – они все пошли под финики, оливки, сыр и масло. Но я продолжаю трудиться. Удивительно, сколько на свете разной мелюзги, а ведь ее всю создал Бог. Иногда мне становится интересно, зачем Он тратил время, ведь большинство людей эту мелочь даже не видят. А если видят, то ненавидят. Взять, к примеру, змей. Говорят, их надо остерегаться. Ладно, был один плохой змей, но зачем всех чесать под одну гребенку? Я ловлю зеленую змейку с круглой головой и желтыми полосками на теле. Она еле шевелится, потому что только что поела. Она высовывает в мою сторону язык, но мне не страшно. Я кидаю змею в мешок, где ее ждет компания еще двух змей, которых я сегодня поймала. Они елозят в мешке и говорят «ш-ш-ш-ш-ш», но я знаю: они не имеют в виду ничего плохого. Большинство людей, сунь их в мешок, одним «ш-ш-ш-ш» не ограничилось бы.

Мы уже пообедали. Все удалились в спальню. Я знаю, там меня ждет Яф со своей штуковиной. Скоро я приду, но вечером хорошо собирать всяких неугомонных зверьков, к тому же на сегодня все дела сделаны. Поэтому я беру мешок для змей и крадусь на цыпочках в сторону высоких зарослей травы, откуда я слышала подозрительное шуршание. Кто-то шебуршится у самой земли. Может, мышь? Или ящерица? На змею вроде не похоже. Я наклоняюсь вперед, гляжу во мглу и внимательно прислушиваюсь. Я как летучая мышь. Что-то тихо шелестит в траве, потом неожиданно замирает. Что-то касается моего плеча, но я не обращаю внимания.

Точно! В траве замерла мышка. Я делаю еще один осторожный шаг. Что-то легко ударяет в щеку – наверно, жук задел, я отмахиваюсь рукой. Куда делась мышь? Видно, услышала мои шаги и убежала. Мои шаги для этих малюток как гром.

Что-то легкое падает на нос, потом на плечо, на руку, на другое плечо, и наконец до меня доходит, что это не жуки. Я забываю о мыши и кидаюсь к дому, крича на бегу:

– Вставайте, дождь начался! Дождь!

В доме начинается суета. Какие же они медлительные, как тяжелы на подъем.

– На меня еще капнуло!

Они высыпают из дома все вместе и таращатся на тучи, окрашенные пламенем заката. Дождевые тучи. Капли падают все чаще и чаще. Все смотрят друг на друга, потом переводят взгляд на небо. В мешке змеи бьются, словно плети.

Издалека по небу прокатывается звук грома. Словно шаги крадущегося к нам исполина.

Часть вторая Ливень

Глава первая Мирн

И вошли к Ною в ковчег по паре от всякой плоти, в которой есть дух жизни.

Бытие 7:15

Такое чувство, что я маленькая букашка, ползающая внутри полого чурбана в компании других букашек. Тесно, воняет, и очень мало света. Аромат смолы смешивается с вонью от навоза и запахом влажной шерсти. Думаю, животные напуганы: они рычат, визжат, мычат. Повсюду влага – внутри и снаружи. От пустыни исходит удивительный запах мокрого песка. Дождь идет все сильнее, он превратился в настоящий ливень. На юге гремят раскаты грома. Просто невозможно поверить – неужели нальет столько, что начнется потоп? Однако мы уже успели почувствовать силу дождя на собственной одежде и даже шкуре.

Передвигаться тяжело. Лодка большая, а места не хватает. Хорошо, что я маленькая. Бедный Хам постоянно врезается в стены и сыплет проклятиями, а Сим, переступая порог, каждый раз стукается лбом о притолоку. «Привет, Сим!» – Бумс! – «Пока, Сим!» Он от проклятий воздерживается, хотя видно, что ему очень хочется выругаться. Все чувствуют себя не в своей тарелке: никто не знает, где что лежит, к тому же повсюду животные. Собранных животных разместили так, как я посоветовала: больших – внизу, маленьких – наверху. Но еще остались козы, утки, куры – они появляются в самых неожиданных местах, потому что их еще не успели распределить по загонам. Берешься за ступеньку лестницы, а рука хватает что-то мохнатое. На верхней палубе животных не размещали, но идет дождь, так что там тоже нет покоя.

Ночью не лучше. Хам говорит, что из-за смолы надо быть аккуратней с факелами, поэтому мы зажигаем только несколько лампад. Одну оставляем на верхней палубе – пламя под дождем злобно шипит. Когда идешь с верхней палубы вниз, как будто спускаешься в подвал.

И все же нам худо-бедно удается загнать внутрь бóльшую часть животных. Они ведут себя довольно спокойно, только иногда падают. Но, оказавшись внутри, они затевают свары друг с другом. Сейчас Яф, Сим и папа заводят внутрь последних, а Хам обходит корабль с лампадой и смотрит, нет ли где протечек. Илия и Бера тащат растения для травоядных. Их тени скользят по стенам, принимая самые странные очертания – длинные головы, руки как крылья, а пальцы как когти, отчего животные, которых мы спасаем, кажутся не такими уж страшными. Под ногами носится и скачет, сияя глазами, всякая мелюзга.

По лодке барабанят струи дождя. Когда я была совсем маленькой, родители взяли меня далеко в горы на водопады. Это было до того, как умерла мама, а папа каждую ночь стал смотреть на звезды и плакать. Это было до того, как к нам приехал Яф со своим папой, который сейчас и мой папа и который сказал, что Яф на мне женится и будет заботиться обо мне, а мой настоящий папа еще немного поплакал и согласился. В тот день мои настоящие папа и мама посадили меня у скалы прямо у водопада, и я слушала шум падающей воды. Я была словно внутри колокола. Сейчас, когда я стою у борта корабля в окружении странных животных, слушаю, как во тьме стучит дождь, а в ноздри мне бьет запах смолы, то далекое время встает передо мной так ясно, что мне начинает чудиться, что родители рядом со мной. Их души. Интересно, может, думать так грех? В предплечьях покалывает, я уверена, что кто-то стоит за моей спиной, хотя знаю – там никого нет.

Может быть, с нами на лодке Бог? Папа говорит, что Господь присутствует во всем, особенно в живых существах. Если это правда, то Бога должно быть очень много в улитках, муравьях, пиявках, пауках, саранче, сверчках и мотыльках. Хотя я не знаю, как так получается. В ком больше Бога – в корове или муравье? А как же люди? Что, в людях больше Бога, чем в медведях, привезенных Илией? Медведь же гораздо больше человека. А может, Бога во всех поровну? Наверно, это правильно, ведь нельзя же распределять Его словно по рецепту. Две части Бога – в курицу, двадцать – в человека, пятьдесят – в верблюда, а одну тысячную – в букашку. Это же бред.

Но если во всех одинаковое количество Бога, значит, нам нельзя есть коров, свиней и кур. Получается, что мы едим Бога! И муравьев убивать нельзя. Я их не трогаю, но другие же их давят! Посмотришь на поведение людей, и сразу становится ясно – они не считают, что Бог присутствует во всем. Нет, Он только в них самих! Это так глупо, аж плакать хочется. Посмотрите на улей, поглядите, как пчелы, жужжа, строят свои крошечные комнатушки и танцуют, чтобы поведать друг другу, где находятся цветы. Посмотрите, как совокупляются змеи, как паук плетет паутину. Как же в них не может быть Бога? Надо быть слепым, чтобы такого не видеть.

Когда я спрашиваю об этом папу, он улыбается и кладет мне руку на голову. Либо он считает меня дурочкой, либо не знает, что ответить. Ну и ну.

Потом папа говорит, что Бог разгневался и решил уничтожить весь мир, оставив в живых только нас. От этого мне должно стать грустно, но я не печалюсь. Получается, что я права: мы все равны – и люди, и муравьи, и мыши, и черви. Выживут лишь немногие, останутся лишь те, кого мы спасем. Спасется малышня, которую я собрала, – они будут откладывать яйца, высиживать их, вылупляться из них. Они снова заполнят землю. Червяки зароются в песок, мотыльки будут порхать по ночам, а у прудов поселятся саламандры. Мне нравится думать, что все это произойдет благодаря мне. Я знаю, думать так – грех, это гордыня, но ничего не могу с собой поделать. Спору нет, только Яхве может творить живое, но мне удалось спасти от гибели его малую толику. И это самый лучший поступок, о котором человек может только мечтать.

Глава вторая Ной

Медленно подкрадывается рассвет. Небо, затянутое серыми тучами, постепенно светлеет, а тучи на его фоне еще больше мрачнеют. Тучи наползают друг на друга, песок с жадностью поглощает льющиеся с небес потоки воды, требуя еще. Дождь шел бóльшую часть ночи, земля раскисла, но так и осталась незатопленной.

Наводнения нет.

Ной стоит на верхней палубе в окружении домочадцев и двух дюжин озадаченных птиц. Ковчег простирается во все стороны, он необъятен и безмерен как сам Господь. Острые углы, плоское днище – гигантский короб, перемазанный смолой. Сейчас он упрямо стоит на земле, прирос к ней.

Ночью к ковчегу поодиночке и парами стягивались птицы, ищущие прибежища. Они дергают хвостами, стряхивая влагу, и чирикают, словно спрашивают друг друга о чем-то.

На палубе нет только Хама, он внизу – обходит корабль в поисках протечек и трещин.

От стихийно возникшего поселения на другом конце оливковой рощи отделяются несколько фигурок и направляются к ковчегу. Они подходят достаточно близко, чтобы можно было различить голоса. Что они говорят – непонятно, но суть ясна. Дождь есть, потопа нет. Ной – глупец. Ной – умалишенный. Ной слышит голоса, которые никто, кроме него, не слышит, и видит то, чего на самом деле не существует. Интересно, кто более безумен – сумасшедший или люди, которые ему доверились?

Сим прочищает горло. Он сконфужен и, кажется, хочет что-то спросить, но не решается и замолкает.

Хам протискивается сквозь люк в палубе, в его руках маленькая масляная лампада. Лицо перемазано, в бороде – солома.

– Пока протечек нет, – сообщает он. – Он вроде держит воду.

– Хорошо, – говорит Ной.

– В некоторых отсеках я особо не задерживался. – Хам качает головой и косо смотрит на Беру: – Там живут твари, что ты привезла с собой, женщина. Господи, кто же сотворил такое?

Бера загадочно улыбается:

– Спроси отца.

Хам снова качает головой и смотрит на люк в палубе. – Внизу такие чудовищные создания, – произносит он и морщится. Потом он переводит взгляд на птиц и спрашивает: – А этих кто притащил?

– Никто, – поясняет Мирн, – они сами.

Хам тихо ворчит. У всех на глазах на палубу опускаются две иволги – самец и самка, – два черно-рыжих комочка. Они вытягивают шеи в сторону своих приятелей: ворон, дроздов, сов – и щебечут.

– Интересно, может, они знают то, чего не знаем мы, – бормочет Сим.

Глава третья Яфет

Стоим мы, значит, на этом долбаном деревянном чудище и никуда не торопимся. Внизу толпится народ и потешается над нами. Все промокли – что они, что мы, но им, по крайней мере, весело. Ну и компания там собралась: если глаза меня не обманывают, у них вино и женщины. Смеются они, понятное дело, над ненормальным Ноем и его дурацкими планами. Врать не буду, такое мы слышим уже не первый год.

С нижних палуб доносятся сопение, фырканье, рычание, храп, рев и визг животных, которых мы грузили всю ночь. Вокруг нас столько птиц – шагу нельзя ступить, тут же попадаешь ногой во что-то живое.

Я совсем не в восторге от того, как развиваются события. Если потоп будет, так пускай он скорей начинается. Если потопа не будет, так и скажите – у меня дел невпроворот, да и с женой хочется развлечься.

Тут я кидаю взгляд на нашего старика и замираю от удивления – он улыбается. Вообще-то улыбку на лице у па видишь нечасто. Он постоянно мрачный, никаких чувств не проявляет. А тут скалится – улыбка от уха до уха. Подойди ко мне коза и скажи: «Прошу прощения, вы не отведете меня к ближайшему ручью», – я бы удивился меньше. Он широко развел руки в стороны, словно хочет обнять дождь, а его лицо устремлено ввысь, будто он обращается к Нему, скрывающемуся за тучами. Глаза крепко зажмурены, но, судя по тому, как подрагивает его голова, он сейчас беседует с чем-то великим.

Со свистом выдохнув воздух, он падает на колени и произносит:

– Благодарю тебя, Боже!

Птицы вокруг него начинают хлопать крыльями и взмывать в воздух, потом успокаиваются и снова садятся на палубу.

Скажу честно, у меня не получается с юмором относиться к нашему старику, когда он говорит с Яхве. Вы меня сразу поймете, вам достаточно услышать голос па или поймать на себе его безумный взгляд. Поэтому мы следуем примеру отца – бумс, бумс, бумс, – падаем на колени прямо в лужицы воды. Никто не зазевался, ни Хам, который, как и я, в такие моменты может сплошать, ни моя Мирн, которая, я подозреваю, бóльшую часть времени витает в облаках.

– Господи, – взывает па, – спаси нас от врагов наших, что позорили нас и труд наш, а через это и Тебя. Спаси нас, Господи, и усмири их.

«Получайте, ублюдки», – думаю я.

– Мы пред тобой, Господи, и готовы подчиниться воле Твоей. Мы исполнили то, что Ты повелел. Мы построили ковчег и собрали от всякой плоти по паре. Ныне предаем мы себя в руки Твои. Аминь.

– Аминь, – говорит Сим.

– Аминь, – говорят Бера, Илия, Мирн и даже Хам. Только ма озабоченно смотрит на раскрытый люк: не пойти ли его закрыть – как-никак вода течет внутрь.

– Аминь, – бормочу я и гляжу вверх. Дождь льет и льет, только сейчас он, кажется, стал сильнее. Похоже, тучи решили пока повисеть и никуда не уплывать. Да уж, ну и погодка стоит.

Потом что-то начинает дрожать, палуба трясется, ну и мы вместе с ней. Словно сама земля сдвигается, и лодку поднимает вверх. Дрожь повторяется. Лодку качает из стороны в сторону, и вчерашний ужин начинает крайне неприятно ворочаться у меня в желудке. Я прихожу к заключению, что мне не очень нравится путешествовать на лодке, хотя и понимаю всю несвоевременность подобного вывода.

Впрочем, когда у меня была возможность к нему прийти? Нет, серьезно? Когда лодка снова покачивается из стороны в сторону, по телу пробегает холодок нехорошего предчувствия.

«Ладно, будет что рассказать внукам», – думаю я.

Глава четвертая Ной

И продолжалось на земле наводнение сорок дней, и умножилась вода, и поднялся ковчег, и он возвысился над землею.

Бытие 7:17

Шесть дней спустя Ной стоит на палубе в окружении птиц и смотрит на воду. Дождь льет словно кара Божья, которой он, собственно, и является. Черно-серые тучи синяками покрывают лик неба. Все окрашено в серые, белые и бледно-зеленые тона, будто бескрайние воды вымыли остальные краски из палитры мироздания.

Никогда раньше Ной не чувствовал в себе столь сильного биения жизни.

Ковчег плывет сквозь бурю. Он пустился в плавание в первое утро потопа, когда необоримая волна подняла его и погнала вперед опавшим листком.

Ной косится по сторонам. Вздымаются и рушатся горы, обнажаются и пропадают долины, в страшных тектонических спазмах сталкиваются друг с другом континенты. Ковчег летит вперед как пеликан, время от времени его окутывает водяная пена, что не мешает ему вершить свой путь от волны до волны.

Дождь заливает верхнюю палубу. Ной приказал расставить пустые бочонки, чтобы в них скапливалась дождевая влага. На исходе первого дня вода заполняла их наполовину, сейчас она уже льется через край. Ной приказал принести еще бочек, дабы воспользоваться милостью Божьей.

Сначала Ной с трудом удерживал равновесие на содрогающейся палубе, которая, подобно живому существу, непокорно билась под его ногами. Сейчас он не обращает внимания на качку. Чтобы не упасть, он напрягает и расслабляет икры, сгибает в коленях ноги, подгибает пальцы на костлявых ступнях, словно пытаясь вцепиться в палубу, грубо перемазанную смолой.

Смотреть особо не на что, но Ной все же смотрит. Перед ним по большей части одна вода. Он промок до костей и смирился с мыслью, что некоторое время ему придется оставаться мокрым. Кожа на пальцах шелушится, а тело покрывает ярко-красная сыпь. Воет ветер, но Ной едва его слышит, сверхъестественное тепло мантией окутывает его.

Птицам, окружающим Ноя, тепла не достается. Вороны и сойки, зяблики и жаворонки, воробьи, турманы и голуби, покрывающие палубу, с несчастным видом жмутся друг к другу. Сложно представить себе более печальное сборище живых тварей. Они незваные гости на самом ужасном празднике, их перья треплет неугомонный ветер и мочит водяная пыль.

В высоте небес летают ангелы и милостиво смотрят вниз. Птицам все равно, а Ноя их появление заставляет пребывать в святой безмятежности и лить слезы. Он молча машет ангелам рукой в знак признательности, а они, перед тем как снова взмыть в поднебесье, кивают ему в ответ.

Ной весь трясется. Он как будто наполнен дикой энергией, у него голова идет кругом, его восприятие неестественно обострилось: он видит каждый мелкий бурун, каждый взмах ангельских крыльев. Может, все дело в ветре, воде и физиологии. Может, дрожащие птицы тоже потихоньку наслаждаются окружающим миром. А может, и нет: Ной стоит пред ликом улыбающегося Бога, что никогда бесследно не проходит. Может, его лоб полыхает добродетелью, а не лихорадкой.

Жена не разделяет чувств Ноя. Она возникает за его спиной – маленькая, но решительная. Ной никогда раньше не видел, чтобы она так куталась. Она воплощение его духа. Она впихивает Ною в руки горшок с тушеным мясом и смотрит ему в лицо. Ее зеленые, как лишайник, глаза полны тревоги.

– Ты весь горишь. Давай спускайся вниз.

Ной заглядывает в горшок. В него попадает вода, но Ною безразлично.

– Со мной все хорошо.

– Не будь дураком.

Ной кидает на жену взгляд, полный ласки. Она была доброй спутницей жизни, исполнительной и терпеливой. Он склонен простить ее невольную грубость и благодарит Бога за свое великодушие.

– Хорошо, – говорит он и подмигивает ей, – не буду. Чего ты от меня хочешь?

– Поешь, – она постукивает по горшку, – а потом спускайся, оботрись и отдохни.

– Я потом все равно промокну.

– Все равно будет лучше, если ты обсохнешь и поешь. Я не прошу тебя творить чудеса.

Ной умиротворенно набивает полный рот. Мясо остыло под дождем, но силы прибавляет.

– Оглянись вокруг. Это же чудо.

Рот жены словно морщина среди прочих морщин, покрывающих ее лицо.

– Это чудо? Мне не хочется смотреть на этот ужас.

– Ужас будет, если лодка перевернется.

После этих слов она замолкает. Как будто в их подтверждение о борт ударяет волна, заставляя Ноя и жену покачнуться. Когда лодка выпрямляется, Ной продолжает трапезу, а жена стоит, скрестив на груди руки, всем своим видом показывая, что может стерпеть все что угодно. Ной это понимает, но зачем подвергать женщину ненужным страданиям. «Над этим вопросом, – думает Ной, – можно поразмыслить в другой раз».

Он опустошает горшок и говорит:

– Если я спущусь на время – вреда не будет.

– Первые разумные слова, что ты сказал за все эти дни.

Снисходительно улыбаясь, Ной спускается за женой вниз.

* * *

«Наверно, именно так выглядит преисподняя», – думает он.

Одного лишь запаха достаточно, чтобы повернуться и выбежать на палубу. Вонь от навоза и человеческого кала, тепло, исходящее от животных, спертый воздух, в котором висит дым от очага, запах кошачьей мочи и рвоты Яфета, – внизу царит ужасающий смрад.

Его домочадцы, с лицами, цветом напоминающими рвоту, распростерлись в маленькой каюте у бака. Сквозь крохотные окошки внутрь попадает слишком мало света и воздуха и слишком много брызг. В одном углу корчится и ругается Яфет. Бера склонила голову на колени Сима. Ее глаза прикованы к потолочным балкам, она крепко прижимает к себе детей. Илия и Хам ходят по клетям и собирают в корзины навоз, поднимаются на верхнюю палубу и опрокидывают корзины за борт. Их работе нет конца. Рядом с одним из окон жена крутится возле очага. Ной содрогается – один удар волны, угли полетят в смолу и всему конец. Но без пищи не обойтись, а для этого нужен огонь. По крайней мере, чуть-чуть дыма выходит в окно, бóльшую же часть ветер задувает назад.

Кажется, только Мирн остается ко всему безучастной. Она сидит и держит на коленях желтых цыплят, которые, вырвавшись, носятся вокруг нее кругами. Мирн смеется, наклоняется, поднимает их и сажает обратно на колени – там цыплята несколько секунд отдыхают, а затем снова соскакивают на палубу.

Лицо Ноя заливает пот. Снаружи влажно и холодно, внутри влажно и жарко. Качка, что так лишает сил на верхней палубе, внизу усиливается многократно. Ной чувствует, как у него подгибаются колени и переворачивается желудок. Неожиданно он по-стариковски наклоняется у переборки и падает на что-то живое. Он поднимается и видит, как, громко крякая, вразвалочку уходит прочь возмущенная утка. Ной смотрит под ноги и снова опускается на палубу. В него впиваются занозы. Неожиданно он понимает, что больше не ощущает на себе милостивую улыбку Бога. Может, все дело в омерзительном запахе или беспрестанной качке. Внутри каюты нет ангелов. Ной закрывает глаза, в которых все плывет, и соскальзывает в кружащие голову грезы, наполненные слепящим светом и бесчисленными громадными воронками.

Глава пятая Илия

И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди.

Бытие 7:21

Больше всего меня напугал не дождь с наводнением и даже не вид людей, тонущих как крысы. Конечно, это было жуткое зрелище – ни один нормальный человек не смог бы смотреть без ужаса на гибель мира. Больше всего меня потрясла реакция Ноя на происходящее. Он ликовал.

Я быстро усвоила, что он необычный свекор. Ной играет по своим собственным правилам – либо ты им следуешь, либо выходишь из игры. Ладно, я решила сыграть. Я даже подвергла свою жизнь немалому риску и отправилась собирать животных. Я никому не рассказала о том, что мне пришлось пережить. Странно, что меня никто об этом не расспрашивал. Даже Хам. Беру тоже никто ни о чем не спросил. Еще я быстро поняла, что все они глубоко погружены в себя.

Буду честной, я была потрясена, когда начался дождь. Я считала свекра чокнутым, хотя, чего греха таить, он умел убеждать. Мне и в голову не приходило, что он прав.

А он был прав.

Толпа отступников разошлась рано утром. Они вернулись в свои лачуги и принялись за то, чем обычно занимаются отступники. Вернее, занимались. Дождь все лил. К полудню бочонки на палубе заполнились на треть, значит, меньше чем за день осадков выпало на целый локоть. Корабль, по мере того как земля под ним раскисала все больше, начал давать ощутимый крен. На горчичном поле в бороздах появились лужи глубиной по колено. В первую ночь на корабле пришлось туго – в каюте было тесно и дымно. Когда наступило утро, мы обнаружили, что земля покрылась ровным, как зеркало, слоем воды, по которому расходились мелкие круги от падающих капель дождя. В воде отражалось небо цвета потускневшего серебра. Бочонки на палубе заполнились на две трети.

У лодки столпились люди, они выли, поднимали над головами детей, умоляя пустить их на корабль. Предсказать ответ Ноя было несложно:

– У вас уже был шанс.

Ну был, и что теперь? Я не могла не вспомнить пройденный мной путь, что привел меня на борт этой лодки. Мать умерла, когда я была маленькой. Отец стал брать меня в свои странствия, и я худо-бедно научилась объясняться на дюжине языков побережья. Когда отец погиб в кораблекрушении под Киттимом, случай свел меня с Хамом, и я получила возможность духовного развития. Я шла по этому пути нетвердым шагом, ошибаясь и спотыкаясь. Потом мы с Хамом поженились. Сложись жизнь иначе, и меня бы на этой лодке не было. Стояла бы в толпе и умоляла не бросать меня на погибель.

Я говорю о чувстве уязвимости, о котором забыл мой свекор. Впрочем, возможно, он никогда его не испытывал.

Ной бросил толпе:

– Молитесь Яхве.

Ну да. А к чему такое самодовольство? Клянусь, он даже губами причмокнул, словно смаковал отчаяние людей.

– Может, для малышей найдется место? – спросила я.

Он повернулся и смерил меня ледяным взглядом.

– Ты не смеешь такого предлагать. Не тебе судить.

– А кому? Тебе, что ли? – невольно вырвалось у меня.

– Яхве, – абсолютно спокойно ответил он.

– А как же дети?

Его глаза были как синие угли.

– У нас будет достаточно своих детей.

Отлично. Теперь, помимо всего прочего, всплывает вопрос о моем или моем с Хамом бесплодии. Может быть, Бера поделится и отдаст мне одного из двух детей, которых она где-то нашла, купила или откопала.

Вряд ли.

И тут я услышала рокот. Сначала я подумала, что это либо ветер, либо дождь пошел сильнее. Потом я решила, что это гром, а несколько мгновений спустя поняла, что ошибалась. Я кинулась в каюту позвать Хама, но он уже карабкался по лестнице, за ним Мирн и все остальные. Они, ежась под дождем, хлынули на палубу как кровь, пытаясь понять, откуда идет рокот.

Ной махнул рукой. На западе показалась толстая темная полоса, с каждой секундой она становилась все толще и толще. Темнее. Выше.

– Боже Всемогущий! – в ярости закричал Хам.

Лодка была обращена на запад, а значит, удар воды – этой стены, наводнения, приливной волны, потопа, как хочешь, так и называй – придется на нос корабля. Тут и я все поняла. Если бы удар пришелся по всей длине, нас бы перевернуло, как чурбан, сокрушило и растерло, как скорлупку. Очень страшно стоять на носу лодки и смотреть, как навстречу несется вал. На верхушке вала видны барашки грязной пены и серебристые вспышки света.

Меня обхватила рука Хама, он в бешенстве:

– Вниз!

– Но…

Хам со мной всегда был нежен и чуток. В тот день в первый и последний раз он применил силу. Он схватил меня и швырнул к люку.

– Не спорь!

Конечно же, он был прав. В нашу сторону катилась стена воды выше лодки. Вообще-то она была ниже, но тогда мы об этом не знали. Перспектива обманчива, как страх. Мы были уверены, что волна сметет нас с палубы, словно метла. Мы рванули к люку, как вдруг до нас донесся крик, и я вспомнила о тех несчастных внизу.

Я ничего не могла с собой поделать. Я кинулась к перилам и глянула вниз. О Господи, лучше бы я этого не делала. Никогда раньше мне не доводилось смотреть в лица людей, которые знали, что через несколько мгновений погибнут. Надеюсь, больше я подобного зрелища не увижу.

На плечо легла рука Хама.

Я подняла взгляд. Казалось, вода так близко, что до нее можно дотронуться, стоит только протянуть руку. Рев стоял такой, что Хаму пришлось заорать мне в ухо:

– Илия, умоляю, вниз!

И даже когда я кубарем катилась вниз по лестнице, одна мысль, подобно собаке, гоняющейся за собственным хвостом, крутилась в моей голове: «Почему я, а не они? Почему они, а не я?»

Я боялась, что на мой вопрос нет ответа.

* * *

Внизу было несколько тише, но гораздо теснее. Страх обрел физическую форму, о него можно было споткнуться. Яфет в истерике нес какую-то околесицу, и я была рада, что шум, доносившийся снаружи, его немного заглушал.

Когда лодку накрыла волна, шум перестал нас беспокоить. По всей лодке прокатился удар, нос так резко задрало вверх, что я почувствовала, как желудок куда-то проваливается. Потом он качнулся назад, но не остался в положенном ему месте и продолжил свой путь, пытаясь выскочить наружу, тогда как я сама рухнула на пол. Так продолжалось некоторое время.

Придя в себя, я обнаружила, что лежу ничком, втиснувшись в проход, который вел к загонам с животными. Сквозь шум дождя и волн я слышала гам, поднятый зверями. Мои пальцы сомкнулись на чем-то волосатом – оказалось, что в меня упирается голова Мирн.

Мирн лежала без движения, пока я не спросила:

– С тобой все в порядке?

– Думаю, да, – спокойно ответила она. – Мы плывем?

– Похоже.

– Мы не тонем?

– Насколько мне известно – нет.

– Это хорошо. С папой все нормально или его смыло за борт?

Вопрос меня озадачил. Я села:

– Пошли поглядим.

На палубе стояли Ной и Сим. Глядеть было особенно не на что, если не считать воды, верхушек пары высоких деревьев и нескольких водоворотов. Хотя, признаться, в гибели всего живого было нечто завораживающее, она приковывала к себе взгляд как всепоглощающее, разрушительное пламя. Повсюду плавали обломки – солома с крыш, палки от изгородей, тонущие петухи. Вода, покрытая пеной, была скорее коричневой, нежели синей. Мы плыли, и позади оставались холмы, что были рядом с домом. Они наполовину погрузились в воду.

Сим встретил меня вопросом:

– Где Хам?

– Наверно, внизу – ищет протечки.

Сим кивнул, а Ной с загадочным спокойствием произнес:

– Их нет.

– Ну да, – говорю. – Странно, что тебя не смыло.

– Одно из многих чудес, явленных Яхве.

– Да и волна не была такой уж большой, – вставил Сим. – Каких-то локтей двадцать. Достаточно, чтобы поднять корабль и при этом его не опрокинуть.

Ной кинул на него взгляд.

– Что уже само по себе чудо, – промямлил Сим.

Палуба под ногами качалась и кренилась. Я надеялась, что качка вскоре прекратится, одновременно подозревая, что этого, скорее всего, не случится. Шел косой дождь, а среди туч не было видно ни малейшего просвета.

– Эти бедолаги, у корабля… – начала я.

– Ну и чего с ними? – резко спросил Ной.

– Они утонули?

– Слава Богу, да. Надеюсь, – пробурчал он в ответ.

Сим помедлил, а потом, соглашаясь, кивнул.

– Это отвратительно, – сказала я.

Ной посмотрел на меня. В его взгляде ясно читалось: «Хочешь к ним присоединиться – могу помочь». Вслух же он произнес:

– Они были грешниками.

– Все мы грешны, – напомнила я ему.

– Они были нечисты пред очами Господа, – с нажимом ответил он. – Пятно, которое нужно было смыть. Мир стар, ему тысяча лет, может, больше. Он исполнился мерзостью и устал от грехов. Сейчас он омыт и чист.

Старик, сияя, смотрел на воду, на очистительные волны, смывающие грех. Каждая черточка его лица дышала счастьем. У меня подкатило к горлу. Причиной тому была не только качка.

– Мужчины.

Он посмотрел на меня, и улыбка на его лице померкла.

– Только мужчина может назвать ребенка мерзостью. Ни одна женщина не сможет взглянуть на мертвого ребенка и испытать такое счастье.

– Илия, – сказал Сим.

– И только бог мужчин может продемонстрировать любовь к своим творениям, уничтожив их.

Ной помрачнел, его лицо стало похоже на небо, затянутое тучами.

– Не навлекай на себя гнев Божий, женщина.

Мне хотелось спросить: «Что еще Он может сделать после того, что уже сотворил?»

Хотя ответ был известен: Он призовет меня на Свой суд и ввергнет во тьму бескрайнюю, и так далее и тому подобное.

Глаза Ноя сощурились и скрылись в морщинах, бескровные губы сжались. Он весь сморщился, как неспелый плод. Мне не оставалось ничего, кроме как повернуться к этим фанатикам спиной и пойти вниз.

* * *

Это было десять дней назад. Ной оставался на верхней палубе около недели, корабль несло по волнам, а дождь все лил. Несколько раз на глаза попадались торчащие из воды верхушки гор, но такое мы видели редко. А дождь все лил.

Мне стало интересно, сколько же воды на нас выливается. Я выбрала одну бочку, и когда она наполнялась, выливала воду за борт. Бочка высотой в три локтя заполнялась за полдня, иногда даже быстрее. Осмыслить масштабы такого ливня было выше моих сил. Естественно, дело не в одном дожде – уровень воды растет не только из-за ливня. Может, поднялся уровень морей?

Что обо всем этом сказал бы капитан-финикиец, предсказавший затмение? Смог бы он объяснить происходящее, допустим, на примере лимонов? Каждый раз, когда я вспоминаю его, моих дядьев и женщин – глав родов, меня терзает мука. Все погибли. Но я не могу позволить себе скорбеть о них: если начну, то уже не остановлюсь – слишком много людей сгинуло, целые народы, целые цивилизации. Я загоняю в глубь себя воспоминания о них и, вместо того чтобы скорбеть, измеряю уровень осадков или силюсь разобраться в происходящем.

Если происходящее вообще можно постичь.

Наконец Ной спустился вниз, его колотила лихорадка, и он впал в беспамятство. Он упал на пол в каюте, где и продолжает лежать, накрытый парой одеял. В то же время, похоже, только я и Хам обратили внимание на то, что корабль полон навоза, который надо регулярно выносить. Таскаться по палубам с корзиной, полной антилопьего навоза, на плечах не совсем соответствует моим представлениям о приятном. Однако я занята делом и часто выхожу на верхнюю палубу. Хотя, если кто вдруг решит помочь, возражать не буду.

Сим молится у тела Ноя. Удачи им обоим. Бера занята своими детьми. От Яфета пользы никакой – он страдает от качки, а Мирн играет с цыплятами. Следует отдать ей должное, она еще кормит домашних животных. Господи, благослови мать Хама, она весь день крутится у очага. Без нее нам бы пришлось голодать.

Иногда мы сталкиваемся с Хамом в коридорах на нижних палубах, и он, совсем как прежде, шепчет «Попалась!» и прижимается ко мне или хватает за попу. Хотя обычно такого не происходит. Хам изменился и бóльшую часть времени ищет трещины и протечки, взяв на себя всю полноту ответственности за то, чтобы удержать корабль на поверхности и не дать нам утонуть. Мне очень хочется ему хоть чем-нибудь помочь, но я абсолютно ничего не понимаю в кораблях. Поэтому я убираю за животными и кормлю самых злобных из них, тех, что боится Хам. Удивительно, но волки, крокодилы, львы и прочие хищники ведут себя очень тихо и спокойно, будто качка и вонь смолы притупили их инстинкты. Все что я могу сделать, это сдержать собственные инстинкты до того момента, когда все уснут. Я опускаюсь на Хама и нахожу под его туникой единственный в этом водном мире твердый и надежный предмет. Он дергается и двигается рывками подо мной, меня качает, словно лодку, но меня, как и ее, не опрокинешь. Все во мне содрогается в унисон бушующей за бортом стихии.

Эти ночи с Хамом мне помогают. Очень помогают. Но ими не остановишь льющий день за днем дождь. Они не избавляют меня от воспоминаний о тех несчастных, что утонули утром на второй день потопа, не спасают меня от мыслей, которые стервятниками кружатся в голове: «Почему я, а не они? Почему они, а не я?»

Ответа, конечно, нет. Его никогда нет.

Глава шестая Ной

…И лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей.

Бытие 7:12

Было бы неверным назвать это забытье сном. Ной мечется в лихорадочном бреду, и ему видятся изгнание и спасение, Бог карающий и Бог милосердный, исключительные добродетели и страшные грехи. Ноя заливает холодный пот. Он бормочет слова, обрывки слов, издает бессвязные звуки. Лодку швыряет волнами, и Ноя швыряет вместе с ней. Бред целует его в щеку, а Галлюцинация гладит брови. Они верные спутники.

* * *

– Внемли мне, ибо я Господь твой. Никогда не поклоняйся лживым богам.

Ной одиноко стоит в саду, обнесенном каменными стенами. В саду много фонтанов, его пересекают дорожки, усыпанные цветным гравием. Ной вдыхает аромат незнакомых цветов. Он ищет источник гласа Божьего и видит перед собой на дорожке муравья – черного, меньше ногтя, который упорно вершит свой путь. Каждый раз, когда глас Божий наполняет голову Ноя, муравей прижимает заднюю часть туловища к земле и шевелит жвалами.

– Я повелеваю. Подчиняться же или нет – решать тебе.

Что-то с этим Богом не так, но что именно, Ной понять не может. Он мнется.

– Ужель усомнился ты в мощи Моей?! – громко кричит муравей.

– Конечно же нет, Господи, – выдыхает Ной. – Я всегда верно служу Тебе.

Он падает на колени и нечаянно давит костлявой коленкой Господа Бога Яхве.

– Господи?..

От муравья осталось только мокрое место. Ной вытирает размазанного муравья со своей коленки, и тут его рука замирает.

– Бог умер! – издает Ной скорбный вопль. – Я убил его!

– Правда?

Ной поворачивается. Теперь он не в саду, а на берегу огромного горного озера. Его окружают мрачные скалистые вершины, мечами вздымающиеся в небо. Чистый горный воздух щекочет нос. По озеру плавает белый как шелк черноголовый лебедь.

– Я Яхве, Господь Бог твой, – гнусаво произносит лебедь. – Взгляни на Меня и отринь лживых богов.

– Я так и сделал, – с трудом произносит Ной. Ему кажется, Богу должно быть об этом известно. – Я давно отринул их и с тех пор навеки принадлежу Тебе.

Господь Бог Яхве некоторое время плавает на мелководье, топорща перья. Его шея грациозно выгнута. Вокруг Ноя невиданные деревья густо покрываются листвой, потом листья желтеют, скручиваются и опадают на землю.

– Если ты говоришь правду, покажи Мне свою преданность. Сослужи Мне последнюю службу.

– Все что попросишь, Господи, – говорит Ной.

– Боюсь, что ты неискренен, – гундосит Бог. – Душа желает, но ты…

– Я сделаю все что угодно! – кричит Ной. Он никогда не был так искренен, желание исполнить волю Бога наполняет все его естество. – Все что попросишь!

– Тогда оставь Меня в покое. Я не желаю, чтобы ты Меня впредь беспокоил.

Лебедь дает Ною мгновение осмыслить прозвучавшие слова, после чего мощным взмахом крыльев медленно, неуклюже поднимается в воздух, как будто ему больше нравится водная стихия, чем высота небес. Некоторое время лебедь кружит над замершим в одиночестве Ноем, потом улетает прочь, исчезая среди вздыбленной выси гор.

– Господи! – кричит Ной, воздев руки. – Не оставляй меня!

Над ним смеется эхо:

– Не оставляй меня!

– Я исполнил все, что Ты повелел, но Ты оставил меня! Что же Ты тогда за Создатель?

– Видать, ненадежный.

Ной в смятении. Теперь он стоит в пустыне, его окружают пески, нещадно палит солнце. Перед ним выгибается львица, ее морда упирается в лицо Ноя, желтые глаза горят злобой.

– Внемли Мне, своему Господу Богу. Поклонишься не Мне, а иным богам, и будешь уничтожен.

– Я никогда… – заикаясь, произносит Ной. – Я бы не…

– Приведи хотя бы одну причину, почему Мне не следует убить тебя прямо сейчас.

В голове у Ноя помутилось:

– Господи?..

– Ты слышал, что Я сказал?

Ной собирается с духом:

– Я не совершил ничего дурного, Господи. Я невинен как агнец.

– Все мы знаем, что происходит с агнцами, – зевает Бог. Клыки сверкают на солнце, как сабли. Ной чуть не падает от изнуряющей жары, в пустыне ни былинки, ни пятнышка тени. – Агнцев едят волки. Или люди. Так или иначе, их приносят в жертву.

– Я исполнил все, что Ты повелел, – говорит, запинаясь, Ной. Он пытается унять поднимающуюся в нем волну негодования. – Все, что Ты хотел. А теперь Ты мне угрожаешь? Не очень-то справедливо.

– Как смеешь ты говорить мне о справедливости?! – ревет Господь Бог Яхве голосом, влажным от слюны и крови. – Справедлива ли тварь, живущая в джунглях? Справедливы ли люди, утверждающие, что властвуют над всеми животными, обитающими в лесах, воздухе и море? Когда ты говоришь о справедливости, ты молишь об особом отношении к тебе, но ты его не заслуживаешь.

С этими словами львица кидается на горло Ною.

Ной кричит и размахивает кулаками, но у Бога сильные челюсти.

Глава седьмая Хам

Вода же усиливалась и весьма умножалась на земле, и ковчег плавал по поверхности вод.

Бытие 7:18

Занятие отвратительное, но оно заставляет меня сконцентрироваться и помогает успокоиться. Мне никогда не нравилось постоянно жить среди людей, особенно сейчас, здесь, среди этих. Словно я никогда не уезжал из дома. Я знаю, они моя семья, но от этого не легче, а только хуже. Кощунство так думать? Грязные тела, множество глаз с одним и тем же немым вопросом: «Мы из-за тебя погибнем?» Естественно, вслух они задают его иначе: «Ну как, Хам, она держится?» или «Течи есть?» или, мой любимый, «Она выдержит?», хотя на самом деле в мыслях у каждого: «Мы выживем? Или нам придется погибнуть, потому что ты, Хам, плохо сбил балки или неправильно подогнал брусья на носу?»

Поэтому я спускаюсь вниз и осматриваю корабль. Он набит обезумевшими тварями, которые могут меня разорвать или переломить мне хребет. На осмотр уходит немало времени, я пробираюсь мимо клетей с обезьянами, которые кидают в меня дерьмом, не обращаю внимания на фыркающих и топочущих газелей, которые опускают рога, целясь мне пониже спины. Да уж, работка – не позавидуешь! Я спускаюсь вниз, щурясь от мерцающего света лампады в руках, чтобы найти протечку между стыками, или лужу там, где ее быть не должно, или трещину, которая появилась, оттого что гиппопотамы слишком сильно двинули задницами по переборке. Если я не успею заделать щель деревом или замазать ее липкой смолой, нас ожидает быстрая смерть. Пока я работаю, меня обдает вонючим дыханием какая-то из многих омерзительных тварей, толкущихся за моей спиной. Приятно, сил нет. Время от времени я прохожу мимо каюты с больным отцом, стонущим Яфетом и остальными домочадцами, готовыми осы´пать меня вопросами. Я иду мимо них и карабкаюсь наверх, выбираюсь на свежий воздух под дождь и ветер. Постояв там хотя бы немного, я начинаю верить, что, может быть, все будет хорошо.

Мы в плавании целый месяц. Несколько дней назад ливень унялся, и сейчас накрапывает мелкий дождь. Вокруг нас вода, много воды, и она находится в постоянном движении, однако буря, бушевавшая как раненый зверь, уже в прошлом, поэтому можно спокойно бродить по палубе, не опасаясь падения, если, конечно, удастся не поскользнуться на птичьем помете. Никогда в жизни не видел столько птиц. Я думал, их сотни, пока не решил в качестве эксперимента посчитать тех, что сидели на поперечном ограждении в пятьдесят локтей длиной. Я обнаружил, что на нем уместилось больше двух сотен чаек, крачек, мухоловок, зимородков, перевозчиков, уток, зябликов – названий остальных я просто не знаю. Теперь помножьте эти две сотни на длину палубы – триста локтей, и вы получите представление о том, что за птичник мы везем.

Я вытягиваю вперед палец, и на него садится крошечная птичка, размером не больше кузнечика, ее перья отливают зеленой медью. У птички нелепый длинный клюв.

– И что же ты ешь? – спрашиваю я.

Она ерзает у меня на пальце и молчит.

Стайка птиц взмывает в воздух и снова садится – на палубу выбралась Илия. Она подтаскивает к борту ведро с навозом и опрокидывает его в воду.

Интересно, чей это был навоз? Верблюда? Муравьеда? Антилопы-гну?

Мою жену напугать сложно, нет такого животного, к которому она боялась бы подойти. После того как началась эта кутерьма, я обнаружил в ней такие черты характера, о которых раньше даже не подозревал. И они мне нравятся.

– Попалась!

– Только не надо меня целовать, – улыбается она, – от меня несет навозом.

– От меня тоже, любимая, – отвечаю я. – От меня пахнет даже хуже.

Так продолжается некоторое время. Наконец я выпрямляюсь и говорю:

– Ты хорошенькая.

Она словно статуя, вырезанная из мрамора и отполированная нежными руками. Однако на ее лице лежит тень усталости. Илия никогда не показывает, что у нее на душе, ее можно согнуть, но не сломать. За последние несколько недель она осунулась, сделалась тоньше, ее скулы заострились, а серебристые глаза стали еще больше, и меня начинает беспокоить ее самочувствие. Нам всем пришлось многое пережить.

– Посмотри на птиц, – говорит она.

– Смотрю, и что?

В ее глазах мелькает растерянность. Такое обычно происходит, когда она начинает о чем-нибудь думать.

– Их надо как-то рассортировать.

– Рассортировать? – повторяю я вслед за ней. Я осматриваю птиц – их страшно много. – Хочешь сказать, их надо рассадить в ряд?

– Не в этом смысле, – устало улыбается она. – Их надо рассортировать по типам: болотных и лесных, питающихся насекомыми и зерном, хищников и падальщиков. Ну и так далее.

Что она несет? Я люблю свою жену больше всех на свете, но иногда она говорит такое, от чего у меня глаза лезут на лоб. Уже не в первый раз я задаюсь вопросом: откуда она взялась? Что за инструмент огранил ее ум? У меня на родине женщинам просто не могут… не могли приходить в голову такие мысли. Их уделом было кормить детей, готовить похлебку, шить одеяла – и ничего больше. Да и мужчины занимались охотой и возделыванием земли и ни о чем другом не помышляли.

Наверное, все, о чем я подумал, отразилось на моем лице, потому что жена подхватывает ведро и говорит:

– Надо идти работать. Еще чистить и чистить.

– Займешься этим позже.

– Позже работы будет больше, – морщит она нос.

– А что другие делают? – спрашиваю я скорее для поддержания разговора, а не оттого, что мне интересно.

– Да как обычно, – она закатывает глаза. – Хам, я понимаю, что приехала издалека, но меня потрясает, как они могут с удовольствием сидеть неделями в маленькой комнатенке. Хотя бы Бера и Мирн?

– Не знаю, любимая, ведь потому я от них и ушел. Они такие: если надо, будут сидеть, пока не наступит конец света.

– Прошло всего несколько недель, – говорит она, ее серые глаза кажутся особенно усталыми, – но я думаю, все это кончится не скоро. Надеюсь, я не сойду с ума.

– Может, привыкнешь.

– Именно это я и имела в виду, когда говорила про сумасшествие, – вяло улыбается она.

Нас свел случай. Она хотела попасть домой, на север, после того как ее отец погиб в крушении. По ошибке она забрела на верфь. Я был единственным, кто пытался понять, что она хочет сказать, страшно коверкая слова акцентом. Когда же я наконец понял, было уже поздно. Я был захвачен врасплох, меня пленили ее скулы, то, как они двигались, когда она задавала вопросы, то, как она чесала лодыжку. Эти лодыжки были словно выточены гениальным скульптором. Я улыбался как идиот и все спрашивал: «Чем могу помочь?» Больше ничего не мог из себя выдавить. Если честно, я приложил все усилия, чтобы она не нашла ни одного корабля, держащего путь на север, одновременно пытаясь показать, какой я очаровательный, учтивый и обходительный.

Когда мы поженились, я думал, что люблю ее. Свадьба была скромной: несколько друзей и представители местных властей. Родственников у нее не было, а мои жили в нескольких днях пути. К тому же я не хотел, чтобы приплелся отец и напугал ее своими речами. Однако только сейчас я понимаю – тогда я еще не имел ни малейшего представления о любви. Конечно, ради нее я мог сигануть с моста или врезать любому обидчику. Делов-то. Я проводил с ней ночь, а потом вкалывал целый день, чтобы дать ей то, чего она хочет. И что? Это не любовь, а торговля. Ты заботишься о своей собственности, о том, чтобы вложения приносили доход. От таких отношений до любви далеко. Так что же такое любовь?

Может показаться странным, но любовь – это чувство, которое вы испытываете, когда видите, как ваша жена вываливает за борт корзину дерьма из-под волков или львов, а потом торопится за новой порцией – такая худая, что сквозь нее просвечивает солнце. И все то же самое, когда солнца нет. Ты понимаешь, что она будет безропотно делать свою работу, потому что знает – ее надо выполнить. Ты тоже готов за нее взяться, вернее, ты должен требовать, чтобы тебя допустили к этой работе, – ради нее, своей любимой, чтобы хоть как-то облегчить ношу, которую она на себя взвалила.

Когда Илия снова поднимается на палубу, я беру у нее из рук ведро и сам опорожняю его.

– Любимая, останься ненадолго.

– Потом, – устало улыбается она.

– Сейчас. Здесь.

Я взмахиваю руками, поднимая в воздух птиц, чтобы она села спиной к бочонкам с водой и могла смотреть сквозь перила на волны и тучи. Зрелище не особенно вдохновляющее, но воздух чист, а щеглы и лебеди куда как приятней зверья с нижних палуб.

– Еще много работы, – напоминает она.

Я даю ей чашку с водой:

– Этой работой займусь я.

Как вы думаете, что делает Сим в каюте? Стоит на коленях перед отцом. Он от него не отходит с того самого момента, как старик свалился, – молится и трескает все, что мать пускает в пищу. Хорошая же у него работенка, мне бы такую. Уж кто-кто, а мой старший брат точно не похудел за наше путешествие.

Пока не похудел.

Я трясу его за плечо, и он смотрит на меня глазами, полными благочестия.

– Я молюсь.

– Молиться можно по-разному, – говорю я ему и сую в руки ведро. – Ступай вниз и принимайся чистить клети. Мы тонем в дерьме.

Он начинает отнекиваться, но я вздергиваю его на ноги. Когда беседуешь с Симом, есть один фокус – надо говорить быстро, чтобы он не успевал соображать.

– Слушай, Господу приятны не только слова, но и действия. Веру надо подтверждать делами. Сам посуди, видишь, что Он приказал построить отцу.

Сим хочет возразить, но не знает как – в голове ни одной мысли. Мать смотрит на нас, но не произносит ни слова. Я говорю:

– Если хочешь восславить Яхве, славь, делая что-нибудь полезное. Очисть эту лодку от навоза, и воздух станет чище, отцу станет легче дышать.

Сим крутит ведро в руках:

– Думаешь, Бог поймет, если я перестану молиться?

– Конечно. Бог знает, что ты прервал молитвы, потому что любишь Его. И отца.

Он кивает.

«А главное, – думаю я, но не произношу вслух, – потому что я люблю свою жену».

Глава восьмая Ной

Его день низведен до самых простых составляющих.

Он дышит;

спит;

в полубреду выхаркивает трудно различимые слова: «Узкие углы», или «Низкие ангелы», или даже «Ночные ветры», или что-то совсем неожиданное – «Милые ангелы (?)», или ничего не произносит вовсе;

делает глоток воды из чашки, которую держит у его рта жена, и глоток бульона;

прожевывает морковь или кусок хлеба, которые потом сглатывает или выплевывает;

жена, Бера или Мирн вытирают ему лоб влажным куском ткани;

во время редких периодов прояснения сознания, рыча, спрашивает о погоде («плохая»), лодке («пока держится»), животных («живы, по крайней мере бóльшая их часть»), семье («все хорошо, не волнуйся о нас»), показалась ли земля («нет»). Иногда, перед тем как снова провалиться в беспокойный, горячечный сон, успевает съесть еще немного хлеба или прошептать короткую молитву.

Потом все повторяется сначала.

Ной разговаривает с крючконосым и остроглазым Динаром-торговцем, хотя Динар мертв. У Динара отвалился кончик носа. Они сидят у Ноя в трапезной.

– Ты мог бы поехать с нами, – говорит Ной. – Я же предупреждал тебя о потопе. Ты мог бы попросить пустить тебя на борт.

Динар открывает рот, чтобы ответить. Изо рта начинает литься вода с водорослями, мелкой рыбешкой и полупереваренными остатками завтрака. Ной с отвращением отводит взгляд. Динар, кажется, этого даже не замечает, он сидит очень близко, так что они с Ноем почти соприкасаются коленями. Рот Динара распахнут, вода из него все льется и льется. Столько воды не под силу вместить человеческому желудку. Жидкость течет на земляной пол, образуя липкую кашу – морская вода вперемешку с нечистотами и желчью. Каша уже достигает щиколоток.

– Давай выйдем на улицу, – предлагает Ной и встает. Он пытается сделать шаг – и не может. Пробует поднять руку – и не может. От ужаса у Ноя перехватывает в горле: каким-то образом он оказался скованным грязью, которая теперь заполняет трапезную.

Его окружают фигуры. Среди них он узнает обнаженную блудницу, которая насмехалась над ним, и других людей из деревеньки, построенной на его земле. Он видит семью своей жены, безумного отца Мирн. Он видит еще очень многих, но едва узнает их. Хуже всего маленькие дети. Они утопают в грязи: ерзают в ней, вздымают вверх кулачки и бьют Ноя по ногам. Больной старик взирает на Ноя с ненавистью, но глаза большинства людей пусты. Видеть эти равнодушные глаза еще мучительней – лучше бы они полыхали злобой. Люди изрыгают воду и много еще чего кроме воды. Снаружи за единственным окном мелькают огромные тени. Ной знает: это исполины, которые тоже изрыгают воду и едкую желчь – моря´, нет, океаны воды и желчи. Рост исполинов продлит им жизнь, но не спасет от гибели.

Когда вода доходит Ною до подбородка, он напрягает шею и откидывает голову назад. Когда вода касается губ, Ной их крепко сжимает. Когда вода доходит до ноздрей, Ной начинает кашлять, фыркать и месить жижу руками и ногами, которые неожиданно снова стали его слушаться. Он изо всей силы бьет по воде. Он кричит неожиданно охрипшим голосом:

– Изыдите! Изыдите, говорю я вам! Вы мертвы, не смейте меня больше мучить.

Ной резко раскрывает глаза и видит, что над ним маячит пара нахмуренных, как у рассерженных ангелов, лиц. Он их не узнаёт. Они смотрят на него прищуриваясь, словно на насекомое.

– Он в себе? – спрашивает одно лицо.

– Не знаю, – отвечает второе, принадлежащее более старому существу. – Не думаю.

Глаза Ноя наполняет ужас, он закрывает их и крепко, как кулаки, сжимает веки. Он может спрятаться от лиц живых, но лики мертвых остаются не менее живыми и яркими.

Глава девятая Бера

На пятнадцать локтей поднялась над ними вода, и покрылись горы.

Бытие 7:20

– Ни с места, – говорит мне Мирн.

Это что, шутка? Не знаю. Мирн остается для меня загадкой и, думаю, останется навсегда. В физическом плане она женщина (едва на нее тянет), но умом еще ребенок. Не надо забывать, кто у нее ходит в мужьях.

– Ни с места, – повторяет она.

Мы все измотаны. Мы на лодке уже не первую неделю, а нашему путешествию конца-краю не видать. Словно сидишь дома в холодный сезон дождей, впрочем, не совсем. Судно постоянно раскачивает, беспрестанно раздаются удары – козы пытаются вырваться из клетей. (Я, вообще-то, полагала, что даже такое глупое животное, как коза, поймет, что бессмысленно пытаться пробить головой стену. Похоже, я ошибалась.) В каюте тесно, особенно по ночам. Она даже меньше той комнатушки, в которой мы раньше все ютились, а уж ее-то точно нельзя назвать просторной. Уединение наряду с тишиной и свежими фруктами – роскошь, от которой нам с Симом пришлось отказаться.

– Ничего не делай, – повторяет Мирн и смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

Ни к чему мне все это. Мирн на другом конце каюты, рядом с окнами (на этот раз у нее на коленях змея), мать у очага, отец и Яфет лежат у переборок, я стою спиной к двери.

– Бера, осторожней!

Только тут до меня доходит, что ее широко раскрытые глаза смотрят на что-то позади меня. Я медленно поворачиваю голову и неожиданно понимаю: мне влажно дышат в затылок. На лестнице, ведущей с нижней палубы, восседает здоровенная пятнистая кошка.

– Не двигайся, – предостерегает Мирн.

Знаю. Если я сделаю резкое движение, она может броситься на меня, повалить и перегрызть горло. А если не на меня, так на мать, которая не догадывается об опасности. Или на детей, или на Мирн. (В этом как раз ничего ужасного нет, впрочем, мне надо оставаться милой.) С другой стороны, кошка может наброситься на меня, даже если я буду недвижима.

Мы зовем на помощь, и она приходит в лице моего мужа: он на верхней палубе и заглядывает вниз через люк. Хам и Илия отзываются снизу. Сквозь шум, поднятый козами, бьющимися головами в клеть, мы рассказываем о своей проблеме. Никто не знает, что делать.

– Накиньте ей веревку на шею, – предлагает Мирн, – а потом утяните вниз.

– Ладно, – поддерживает ее Илия.

Кошка явно заскучала. Она подергивает носом и водит желтыми глазами по сторонам. У нее огромные пушистые лапы. Мне требуется собрать волю в кулак, чтобы удержаться и не погладить их. Когда отец вскрикивает во сне, кошка (а это леопард) резко переводит на него взгляд. Но ей, похоже, очень уютно на лестнице, соединяющей палубы, она не показывает желания напасть или вообще хоть как-нибудь сменить позу.

– Может, мне попробовать выманить ее наверх? – говорит Сим.

– Подумай, что станет с птицами, – возражает Хам.

– Лучше уж птицы, чем мы.

– А как же ты? – спрашиваю я.

– Я отскочу.

Мой муж один на один с этой тварью? Нет уж, такого геройства я одобрить не могу. (Я-то знаю, как быстро бегают эти кошки – Сим куда как медленнее.)

Спасение приходит неожиданно. Как и леопард, что вырвался на волю, найдя слабое место в загоне, наружу выскальзывает одна из коз, упорно бодавших створку клети. От створки отлетает доска, и в дыру протискивается самая упрямая коза. Пошатываясь, она бредет по коридору на нетвердых ногах и громко блеет, радуясь свободе. Ее блеяние резко сменяется визгом ужаса, после чего ей наступает конец и повисает тишина.

* * *

Заманить вниз сытую кошку гораздо легче. Сим накидывает веревку не на леопарда, а на останки козы. Он тащит их и сбрасывает на нижнюю палубу. Кошка, не желая расставаться с завтраком, отправляется следом за мясом. Илия заманивает леопарда в клеть, а Хам тут же на скорую руку ее латает. Когда опасность миновала, мы переводим дух и возвращаемся к делам, которые помогают нам убить время.

Для меня такое дело – дети. Девочка бойкая: всегда готова поиграть. Если игрой можно назвать попытки ухватить меня за палец, который я ей подставляю. Когда ей это удается, она расплывается в восторженной улыбке, и в мрачной каюте становится светлее. Но даже когда я убираю палец и ее ручонки хватают пустоту, улыбка девочки разве что чуть-чуть менее радостна.

Мальчик совсем на нее не похож: он задумчивый и угрюмый. (Воистину сын своего отца, за исключением маленькой детали – Сим ему не отец.) Удивительно видеть такие черты характера в младенце. Я пробую играть с ним в ту же игру, что и с девочкой. Когда он выигрывает, он цепко хватается за палец и не отпускает его, а когда проигрывает – начинает вопить. Выбор небогат – либо давать ему всегда выигрывать, либо не играть вовсе. Мать советует проигрывать ему. Я же прекращаю игру.

Когда я им подставляю груди, они с жадностью начинают сосать.

День за днем происходит все то же чудо: молоко, что появилось у меня в груди, не иссякает. Может, в этом и есть весь смысл чудес – они остаются с тобой навсегда. Иногда мы забываем о них, но они все равно с нами. Насытившись, дети засыпают, а я смотрю в маленькое квадратное окошко и думаю о чудесах. О тех, что уже произошли, и тех, что происходят.

Сначала среди дождя призраками виднелись верхушки деревьев. Это необычный дождь, он идет не по каплям. Ливнем его тоже назвать нельзя. С небес иногда горизонтально, но чаще под углом тянутся нити воды. Горы вдалеке вздымают бело-лиловые вершины к тучам, нависшим над нами, словно перемазанное грязью брюхо гигантской овцы. От водяных нитей, тянущихся с небес, пейзаж становится расплывчатым, нечетким.

Сначала вода была голубой, потом, смешавшись с водами моря, посерела, покрылась белыми барашками волн.

Дождь все лил. Вода скрыла под собой деревья и основания гор. Время от времени мы проплывали мимо обломков заборов, вырванных с корнями деревьев, вздувшихся от газов трупов домашнего скота. Два раза я видела крошечные человеческие фигурки, вцепившиеся в сбитые наспех плоты. Люди махали нам. Но наш корабль неуправляем, и мы могли только смотреть, как они проплывают мимо.

Вода все поднималась и наконец скрыла вершины гор. Я поймала себя на том, что задумалась – пытались ли люди, спасаясь от воды, взобраться на горы, и что они делали, когда к ним подступила вода. Весь мир тогда сжался до нескольких скалистых островков, торчащих над волнами. Не думаю, что люди вели себя благородно. Сомневаюсь, что они совершали самоотверженные поступки. Скорее всего, они поступали гадко, шли на подлости. Мужчины давили и топтали женщин, женщины отбрасывали своих детей. В борьбе за вершину сильные сворачивали шеи слабым. Люди пойдут на что угодно, чтобы спастись, – такими уж мы созданы.

Какая, впрочем, разница. Все кончено.

В каюте постоянно тихо шепчутся, кое-кого волнует, выдержит ли корабль. Я отчего-то не испытываю на этот счет беспокойства. Быть может, я уверовала в этот корабль благодаря моему дикому путешествию на лодке Ульма. Или я свыклась с чудесами. Кто знает, может, после того как мне было явлено одно чудо (я обрела детей), я ожидаю других чудес (лодка не подведет, вода отступит, дети не будут болеть). К тому же за свою жизнь я сталкивалась с вещами и похуже, чем тесная каюта и скрипящая лодка. Впрочем, быть может, я просто занимаюсь самообманом.

Я думаю об Ульме и его молчаливой команде. Естественно, они погибли. Надеюсь, они не очень мучились. Надеюсь, сейчас они с Богом и им хорошо. Я в этом уверена.

Не могу ничего с собой поделать, но мне очень хочется узнать причину происходящего. Я знаю, чтó скажет отец, могу предугадать объяснения мужа. Ни тот ни другой ответ не покажется мне убедительным. Думаю, если бы я подошла к каждому на этой лодке и спросила: «Почему Господь так поступил?» – я услышала бы восемь разных мнений.

Но, быть может, тогда я смогла бы найти свой собственный ответ на этот вопрос.

* * *

После того как горы исчезают под водой, дождь начинает слабеть. Теперь он едва моросит, хотя волнение за бортом не стихает.

Нас мотает из стороны в сторону, и остается только гадать, когда же прекратится качка.

Дети спят. Я присаживаюсь на корточки подле отца и вытираю тряпочкой ему лоб. Мать перебирает чечевицу для похлебки.

– Как он? – спрашиваю я.

– Все так же, – пожимает она плечами.

– А Яфет?

Она тихо смеется:

– Яфет жив-здоров. Ему было плохо только первую неделю.

Это новость. Я смотрю на мальчика, вжавшегося в переборку.

– Но он слишком много спит.

– Всяко лучше, чем таскать под дождем корзины с навозом.

Я снова провожу тряпкой по лбу отца:

– Еще скажи, что и он здоров.

Я немедленно жалею о своих словах. Лицо матери пересекает сеть морщин.

– Нет, не скажу. Он болен. Он чуть не убил себя. Старый дурак.

Я вижу, как она переживает, как вытянулось, пожелтело ее лицо. Другая бы рыдала от отчаяния.

Она тихо фыркает и снова принимается за покрытые плесенью овощи, чечевицу и горох.

«Для всех нас, – думаю я, – мать стала на время этого наводнения крепким, надежным якорем». Она готовит еду, заботится о нас. Только теперь я замечаю, как измотало ее наше путешествие. Лицо обрамлено седыми локонами, а глаза непрерывно стреляют по сторонам. Интересно, спросил ли отец ее мнение, перед тем как приступить к строительству лодки? Или он решил, что она безропотно подчинится любому его решению? Он не похож на мужчину, который часто спрашивает мнение жены. А теперь она приглядывает, ухаживает за ним.

Я меняю тему:

– Дождь наконец перестал. Может, скоро вода отступит.

– Ничего не могу сказать, – говорит она как режет.

– Лодка, по крайней мере, держится.

– И об этом ничего не могу сказать. Послушай меня, девочка. – Она смотрит на меня пристальным взглядом, обычно присущим ему. – Теперь ты мать, поэтому заруби себе на носу: никогда ни на что не надейся. Принимай то, что есть. Будешь надеяться, пожалеешь.

Я не знаю, что ответить.

– Дождь перестал, – продолжает она. – Навсегда ли? Лодка пока держится. А что будет завтра? Потонем мы или нет? Останутся ли в живых мой муж, мои дети или твои малыши? Кончится ли у нас еда? Не знаю. Я никогда ни на что не надеюсь.

Меня поразил яд, с которым она это произнесла.

– Может ведь случиться и что-нибудь хорошее, – возражаю я.

Она рубит воздух ножом:

– Раз может, так и радуйся. Ведь ты не знаешь, когда это хорошее случится снова. Воспринимай счастливые события как подарок судьбы.

У меня аж руки опустились. Она резко поворачивается и снова начинает перебирать чечевицу. Я жду, что она скажет еще что-нибудь, но она молчит, чему я только рада. Минуту назад я узнала, как мать смотрит на жизнь. Ее слова нельзя назвать утешительными. Я иду в свой угол, размышляя о том, что такой подход имеет право на существование, с ним можно жить день за днем.

Сев у окна и запустив пальцы в кудряшки моих детей, я чувствую, что внутри меня словно гейзер пробивается. Через мгновение до меня доходит – это надежда. К такому повороту дел я не готова. Надежда перехватывает горло, душит меня, грозит пролиться на моих детей, которые (я этого не отрицаю) и являются первостепенной причиной появления во мне этого чувства. Я надеюсь, что мои дети выживут и я увижу, как они будут расти. Я надеюсь, что их детство будет хоть чуть-чуть счастливее моего. Я надеюсь, что воды схлынут и весной землю вновь покроют всходы, и жизнь пойдет так, как она шла прежде. За исключением того, что греха будет меньше, а Бог будет благоволить к нам больше.

Мать скажет, что такие фантазии глупы и опасны. Но между нами и животными, которых мы везем, несомненно есть разница. Думает ли бык о себе, о своем потомстве, о будущем? А носорог? А жаба? А богомол? Конечно нет. Но я не знаю, как поговорить об этом с матерью, занятой горохом и чечевицей. Я оставляю мать наедине с ее горькими мыслями, несмотря на то что мне больно видеть ее терзания, знать, как она заблуждается. Я смотрю на бескрайнюю ширь воды и думаю о том, куда мы плывем. Я играю с кудряшками моих детей. И надеюсь, что мы доберемся до земли живыми и невредимыми.

Глава десятая Ной

Вода же усиливалась на земле сто пятьдесят дней.

Бытие 7:24

Ной пробуждается от глубокого и спокойного сна:

– Спасибо, Господи, за еще один день.

Через мгновение его обступают. Жена льет воду в его рот.

Он поправляется быстро. Лихорадки больше нет, теперь дело за отдыхом и пищей. Он страшно отощал, остались только кожа да кости. Его первый вопрос:

– Как погода?

– Сыро, – морщится Сим. – Но дождь кончился.

Ной кивает. Все ждут вопроса: «Сколько я был без сознания?» – чтобы ответить: «Сорок дней», после чего Ною должно стать ясно, что он провел в горячке пять недель.

Однако вместо этого Ной произносит:

– А земли не видать.

– Не видать, – подтверждает Сим.

– Даже гор?

– Ни единой.

Ной закрывает глаза:

– На все милость Божья.

* * *

На следующее утро после воскресения из мертвых Ной стоит на верхней палубе, окидывая взглядом последствия потопа. Ливень утих, но небо по-прежнему затянуто облаками. Волны, будто вобрав в себя силу тех, кого поглотили, плещутся и сталкиваются друг с другом. Ной перегибается через перила, проводит пятерней по воде, а потом пробует капли на вкус. Соленые.

– Звери выжили?

– Большинство, – отвечает Илия. – Умерло мало, в основном травоядные. Мы скормили их хищникам.

– В целом они держатся, – говорит Хам. – Выглядят свирепо, но на самом деле довольно послушные.

– Может быть, качка их успокаивает, – высказывает предположение Илия.

– Меня-то уж точно – нет, – хмурится Сим.

Ной замечает, что его старший грызет ногти. Это что-то новенькое. Все выглядят измотанными. Несомненно, и он тоже.

– Еда? – требует ответа Ной.

– Пока достаточно, – успокаивает Илия.

Он настаивает на том, чтобы его провели по кораблю. Обход проходит поэтапно. Сначала Мирн ведет его по средней палубе, набитой беспокойными домашними животными и всякой мелочью: пресмыкающимися, насекомыми, грызунами. Кое-где прорезаны маленькие окошки, сквозь которые в клети, полные жизни, льется тусклый свет.

Ной не обращает внимания на слабость и хвалит Мирн за ее добросовестный труд. Особенно его потрясла клеть с куколками. С потолка свисают сети, на которых держатся тысячи зеленых и бурых коконов.

– И что, из всех вылупятся бабочки?

– Из живых, – кивает Мирн. – Вообще-то они уже должны были вылупиться, но словно чего-то ждут.

Хам ведет Ноя на следующий уровень, где разместились животные средних размеров: лисицы и олени, обезьяны и зебры, кабаны и гиены, черепахи с толстыми панцирями. Здесь темнее, окон меньше, клыки и зубы сверкают чаще.

– Корабль пока держится, – поясняет Хам, – но он явно начинает сдавать. Я бы не возражал, если бы мы поскорее высадились на берег.

Повисает неловкое молчание.

Хам показывает на комок мохнатых тел:

– Лисята. Веришь – нет, но некоторые животные даже дали приплод.

Ной кидает взгляд на Беру, Илию и Мирн.

– Чудо, – сухо произносит он.

Нижняя палуба – владения Илии. Там темно, слышится шум бьющейся о борт воды и влажное рычание животных. Илия берет Ноя за руку. В другой ее руке лампадка, горящая неровным, мигающим пламенем.

– Здесь страшно, – предупреждает она.

– Я не боюсь.

Они крадутся по коридору, заглядывая в загоны, каждый размером с сарай.

– Под ногами вода, – замечает Ной.

Так и есть, пол по меньшей мере на два дюйма покрыт водой, по которой идет рябь от качки.

– Ничего не поделаешь, – ворчит Хам, – вода осаждается на стенах.

Из тьмы вздымаются кучи навоза, оставленные слонами и носорогами, в нос бьет вонь, исходящая от бегемотов. С высоты длинных, как пальма, шей на них взирают грустные глаза жирафов, тигры в девять футов поднимают головы и смотрят глазами, полными скуки и ненависти. Волки сбиваются вместе и пялятся на людей. Крокодилы лежат безжизненно, точно мертвые. Верблюды и быки вяло пережевывают жвачку, а медведи, к счастью, просто спят.

Когда Ной поднимается на верхнюю палубу, он бледен.

– Не волнуйся, отец, – говорит Сим, – скоро мы доберемся до берега и всех выпустим.

– Вряд ли, – пожимает плечами Хам.

– Мы доплывем, я уверен, – заявляет Сим.

– И как ты пришел к такому выводу?

– У меня на то есть основания, – Сим стучит по голове.

– Будем надеяться, – бормочет Бера, не обращая внимания на натянутую улыбку матери.

Ной рассеянно кивает, словно увиденное ему не в диковинку:

– Вообще-то, я думаю, Сим прав.

* * *

Сим неправ.

Холодает. Влага и холод пробираются Ною в суставы, колени и плечи, скрючивая его, сгибая. Боль он переносит стоически. Словно пристыженный муками отца, Яфет прекращает бить баклуши и начинает помогать Мирн освобождать верхнюю палубу от нечистот. Семья, давно уже привыкшая к тесноте каюты, собирается вместе вокруг очага, чтобы погреться. Жена ворочает угли и возится с продуктами, однако на это никто не обращает внимания. Ной чувствует себя центром своего маленького племени, ядром, связывающим всех в единое целое. Нужно чем-то занять время, и он требует, чтобы каждый рассказал истории, которые знает. Ной не большой любитель послушать байки, однако он осознает, что домочадцы должны напоминать друг другу о том, кто они, откуда родом и почему оказались на судне.

На предложение откликаются с радостью. Хам и Сим описывают полное происшествий детство Яфета: то, как он пытался наточить отцовский нож для оскопления скота и как впервые взялся за стрижку овцы и чуть не выпотрошил бедное животное. Яфет высмеивает суеверие Сима (увидевшего в вороне, нагадившей ему на голову, знак божественного благоволения) и вспыльчивость Хама (который однажды выбил Динара из седла за то, что тот назвал Хама неуклюжим). Они говорят медленно, чтобы убить побольше времени, – не упускают ни малейших подробностей, дословно вспоминают реплики участников событий, повторяют интересные и смешные места. Так проходят дни.

Илия и Бера рассказывают о том, как собирали животных, а их слушатели потрясенно качают головами. Илия рассказывает о женщинах главах родов на ее родине – совете, устанавливавшем законы, которым подчинялись даже мужчины. Ной поднимает брови и перекидывается веселыми взглядами с сыновьями: «Нет, вы слыхали такое?» Бера рассказывает о государях, правивших в ее родных землях, о бесконечных битвах, в которых участвовал ее отец. Мирн рассказывает о своем детстве, о рано умершей матери, об отце, которому эта смерть разбила сердце, и о событиях, случившихся еще раньше, когда, по ее словам, она была счастлива. Ной и остальные домочадцы, включая Яфета, спрашивают, что означают ее слова. Впрочем, никто не настаивает на ответе.

Жена говорить отказывается, утверждая, что никаких историй не знает. Тогда Ной начинает рассказ о том, как за его долгую жизнь изменился мир. Как охотники, уже вымиравшие во времена его молодости, обратились в пыль. Как кочевники осели на земле и стали организовываться в общины. Как на смену каменным лезвиям пришли роскошные медные и бронзовые. Как он ушел с истощенных земель, принадлежавших его семье, чтобы начать собственное хозяйство, и как ему приходилось переезжать с места на место, по мере того как посевы высасывали из земли все соки.

– Тогда жилось непросто, – любит добавлять Ной. Он не раз повторяет эти слова: – Непросто тогда жилось.

На что ехидный Хам постоянно спрашивает:

– А сейчас?

* * *

Через несколько недель поток историй превращается в постепенно иссякающий ручеек. Ной пытается закрыть на это глаза, но вскоре и он вынужден признать очевидное. Историй больше не осталось, кроме одной, в которой все они участвуют в данный момент. Вот только никто пока не осмеливается рассказать ее – пока никому не известно, чем она кончится.

* * *

Теперь беседа вертится вокруг двух тем – погоды и животных. От той и от другой всем уже тошно.

Жизнь снова становится рутиной. Утром женщины поднимаются на палубу, чтобы помыться морской водой. На закате то же самое делают мужчины. Грязную одежду ополаскивают и вывешивают сушиться. Она развевается на ветру как знамя. Чище она становится ненамного, но все рады заняться хоть чем-нибудь. У Мирн появилось новое увлечение: из баков с водой, расставленных на верхней палубе, она вылавливает личинки насекомых и кормит ими птиц, которые крутятся вокруг нее, как попрошайки на базаре. Она говорит, что скармливает птицам лишние личинки, поэтому ее оставляют в покое – все слишком вымотались, чтобы вмешиваться.

Однажды, когда на всех нападает апатия, Яфет придумывает игру. В нее играют с помощью кусочков дерева и круга, начерченного мелом на полу каюты. Несколько недель все увлечены игрой: бросают кости, чертят метки, вводят новые правила, ставят на кон несуществующие богатства.

– Ставлю трех обезьян на то, что обыграю тебя в этом туре.

– Ставлю буйвола, что не обыграешь.

К игре присоединяется жена. За ней – Ной. Начинает он неохотно, но потом в его прищуренных глазах разгорается огонь – он входит в раж. Играет Ной бездумно и часто проигрывает. Как и ожидалось, он первым бросает игру. За ним следуют другие, и даже Яфет охладевает к своему изобретению. Круг, начерченный мелом, тускнеет, становится едва различимым, а потом и вовсе стирается.

Следующую игру придумывает Хам. Надо кидать оливковые косточки в птиц, сидящих на палубе, и делать ставки: какая из них взлетит первой и какая первой сядет. Все сходятся во мнении, что эта игра тупая. Сим бубнит, что через птиц им может быть послано знамение, а игра может все испортить, но его никто не слушает. Ной наблюдает за игрой, потом ворчит:

– Осторожней, никого не заденьте.

– Не заденем, па, – отвечает Яфет. – Мы просто играем.

Вскоре, однако, и новое развлечение приедается. Вокруг ковчега плещут волны. Ной и остальные домочадцы ходят вразвалочку, широко расставив ноги, как настоящие моряки. У них окрепли мышцы икр и бедер. Слизь облаков по-прежнему закрывает небо, но дождь не возобновляется.

Первым теряет терпение Яфет.

– Ну, давайте же, – теребит он всех, – давайте что-нибудь сделаем. Ну, давайте же сделаем что-нибудь!

Но делать нечего.

– Давайте чем-нибудь займемся!

– Может, заткнешься? – рявкает Хам.

Ной слышит перебранку и хмурится, но знает, что ничего не в силах исправить.

На долгое время каждый замыкается в себе, дни проходят в молчании, в повседневных заботах и сне. Супруги перешептываются, редко когда кто-нибудь заговаривает в полный голос. Бера состригает с какой-то несчастной овцы шерсть, чешет ее и прядет пряжу. От шерсти несет мочой. Бера чистит и моет ее, потом наматывает на веретено и ткет узкие полоски ткани на маленьком ткацком станочке. Иногда, отрываясь от животных, над станком склоняется Мирн. Илия, безразличная к рукоделию, пытается рассортировать птиц на верхней палубе. Жена сидит на корточках и готовит. Сыновья Ноя таскают от палубы к палубе ведра с навозом. Они ворчат и переругиваются, когда случайно сталкиваются друг с другом.

Наконец Яфет и Мирн забывают о приличиях и начинают совокупляться, где им вздумается – в каюте, на верхней палубе среди птиц и даже на нижних палубах в окружении животных. Их примеру следуют Хам и Илия, а затем Сим и Бера. Ной понимает, что должен положить этому конец, но чувствует огромную усталость, тяжкой ношей пригибающую его к земле. Еда и сон, очистка клетей от навоза и размышления над тем, чем себя занять… – плотские утехи куда как приятнее, если еще учесть и тот факт, что больше развлечься нечем. Никто не замечает, насколько семья стала похожа на животных, запертых в клетях.

* * *

Положение становится опасным. Однажды ночь разрывает крик Илии, который рывком выдергивает Ноя из сна. Спешно зажигают лампады. В их дрожащем свете становятся видны глаза разбуженного Хама и Илия, сидящая верхом на розовом оскаленном борове. Яфет накидывает на шею борова веревку и затаскивает его в ближайшую клеть, чуть не свалившись при этом с лестницы. Яфету помогают Сим и Мирн. Хам сидит, обняв Илию, которая что-то лепечет в истерике. В эту ночь уже никто не смыкает глаз.

– Я думала, это ты! Я задремала и думала, что это твоя нога… Господи…

– Все в порядке, все хорошо, – шепчет ей Хам, словно ребенку. – Просто ошиблась.

В один из дней Ной смотрит на Беру. Она поднимает к груди сына и вдруг замирает, уставившись в пол, на котором лежит ее дочь. Там скорпион, чей укус смертелен. Ной слова не успевает сказать, как Бера вытягивает руку, хватает скорпиона за клешню и выкидывает в окно. Только убедившись, что скорпион утонул, она поворачивается к свекру.

Некоторое время они молча рассматривают друг друга.

– Интересно, может, это был последний, – наконец произносит Ной.

– Интересно, – спокойно отвечает Бера.

Он думает, что ей сказать. И стоит ли вообще затевать разговор. Судно было построено, чтобы сохранить жизнь, а его невестка, защищая своего ребенка, только что убила живое существо.

Однако, когда Ной видит, как на ее соске смыкаются губы малыша, как он начинает сосать молоко и тянет головку назад, как закрывает глаза Бера, он понимает, что ей наплевать на скорпиона. Он говорит:

– Думаю, ты бы убила всех скорпионов, будь это ценой за то, что ты испытываешь сейчас.

– Убила бы с удовольствием, – подтверждает она. Между ними проскакивает искорка понимания.

Утреннее спокойствие и привычный шум, доносящийся с нижних палуб, раздирает пронзительный вопль, полный боли и ярости. На нижней палубе Ной находит Яфета, который заходится криком в руках Сима. Одной рукой мальчик сжимает другую, окровавленную.

– Выгребал навоз, – выдыхает он, – а эта сволочь на меня кинулась…

Его тащат по лестнице наверх в каюту, где мать прижигает рану шипящей медной сковородой. Запах жженой крови заполняет окружающее пространство. Яфет рычит, сыпет проклятиями, извивается как змея. Над ним воркует Мирн, безуспешно пытаясь успокоить. Она смотрит на то, что осталось от его руки.

Потом Яфет, стеная, описывает, как все произошло. Волчица бросилась ему на горло, он закрылся правой рукой и в результате потерял три пальца. Остались большой и указательный и почти половина ладони.

Три дня Яфет проводит в ступоре, а на четвертый поднимается на верхнюю палубу – повыть среди волн. Увидев подошедшего Ноя, он сокрушается:

– Это мне наказание, па. Это за то, что я притворялся больным.

Когда Мирн приходит утешить его, кладет руки на его твердые, как камень, плечи и твердит, что все будет хорошо и он поправится, Яфет спрашивает:

– А кому нужен однорукий работник? Какая от него польза?

* * *

В один из дней жена подает на завтрак сыр и яйца, на обед – оливки и яйца, а на ужин просто яйца.

– А почему нет мяса? – требовательно спрашивает Ной.

– Потому что нет.

Ною требуется несколько мгновений, чтобы осмыслить ответ:

– Козы…

– Их осталось шесть. Если забьешь – других не будет.

– А вяленое мясо?

– Кончилось.

Все погружаются в раздумья.

Жена произносит без всякой жалости:

– Куриц много, так что яиц хватит, хлеб пока тоже есть, сыра, масла и оливок осталось на несколько недель. А еще много дождевой воды в бочках. Ничего другого предложить не могу.

Все мрачнеют. Чувствуя необходимость разрядить ситуацию, Ной объявляет:

– Наше путешествие близится к концу. Мы бороздим воды уже шесть месяцев. Я уверен, что Господь подверг нас этому испытанию не для того, чтобы сейчас оставить.

Никто не произносит ни слова. Никто не осмеливается посмотреть Ною в глаза, даже Сим.

Глава одиннадцатая Сим

И остановился ковчег в седьмом месяце, в семнадцатый день месяца, на горах…

Бытие 8:4

Я становлюсь опытнее и благодаря этому меняюсь. Я чувствую, что раньше находился в тени отца, сейчас я выхожу из нее. Я начал за всем присматривать. Кто-то ведь должен был это делать, особенно после того как отец заболел. Остальные оказались не готовы. Я не жалуюсь. Все ложится на плечи старшего. Но стать за старшего означает еще и ответственность, этого нельзя отрицать.

Я признаю´, что многие из моих надежд оказались на поверку наивными. Я думал, что дождь прекратится через семь дней. Или семнадцать, или двадцать семь… Потом я решил, что он будет лить семижды по семь дней, а дождь перестал на сороковой. Это меня озадачило. А потом я понял, что сорок – это семь на пять плюс пять, на два меньше, чем семь на шесть, а пять плюс два равно семи. Так что все снова встало на свои места.

Потом я задумался, когда спадут воды. По моим первоначальным расчетам, на это должно было уйти столько же, сколько при обычных штормах, что наглядно показывает все мое невежество. Проходят семь дней, затем двадцать семь, а потом семьдесят плюс семижды на семь. В итоге я приготовился провести на лодке семижды семьдесят дней. Почти полтора года. Что ж, если такова воля Бога, я готов ей покориться.

* * *

Мы все на нервах. Илия вытворяла с бочками с водой что-то невероятное. Эта дурочка выливала воду за борт, а потом смотрела, как бочка заполняется снова. К счастью, она уже бросила это занятие. Можете мне поверить, она со странностями. Поведение птиц на верхней палубе тоже внушало беспокойство. Я своими глазами видел, как две синицы катались верхом на фламинго. Не приходится и говорить, что я чуть не свалился от такого зрелища. Когда я вспугнул синиц, они быстро взлетели в воздух… Не думаю, что остальные это заметили.

По крайней мере, ястребы и соколы перестали выстраиваться в противостоящие ряды. Так что мы можем пока перевести дух.

* * *

Хам все время был просто невыносим. Взял и оторвал меня от вознесения молитв за здоровье отца. Ради чего? Ради какой-то грязной работы, с которой вполне мог справиться Яфет. Или, коли на то пошло, Мирн. Я абсолютно убежден, что Илия оказывает на Хама дурное влияние. Моя уверенность окрепла, когда я услышал, как грубо она говорила с отцом. Хотя это отдельный разговор. Так или иначе, мы стали держаться обособленно и собираемся вместе только к трапезе. Отец снова на ногах. Он толкует знаки, что нам ниспосылает Яхве, но, похоже, я единственный, кто его еще слушает.

* * *

С того несчастного случая Яфет стал еще более непоседливым и резким, если такое вообще возможно. Я ему сказал, что, по крайней мере, у него пострадала правая рука, а не левая. Он посмотрел на меня как на сумасшедшего. Иногда он взбегает по лестнице с нижней палубы до самого верха, а потом съезжает по перилам вниз. И так несколько раз. Потом он носится по верхней палубе, распугивая птиц, вереща и выкрикивая ругательства. Я знаю, мы все на пределе, а у него еще и рана, но выпустить пар – одно, а вести себя как безумный – другое. Я стараюсь держаться от него подальше. Я начинаю нервничать от одного только его вида. Пусть с ним общаются другие. Пусть им занимается его несчастная жена.

Я стал грызть ногти. Такого со мной никогда не было.

* * *

Я смотрю на воду и пытаюсь найти в ней ответ на вопрос, что нас ждет. Это непросто – ветер меняет направление, волны сталкиваются, а вода все время разного цвета: она то серая с синим, то серая с зеленым, иногда сине-зеленая, а порой просто серая. В изменении цвета воды какого-то особого смысла я не вижу. Корабль бороздит эти воды, волны то вздымают его вверх, то, наоборот, накрывают. Мне ниспослано испытание – разгадать тайну происходящего. Это как раз понятно. Но иногда меня посещает чувство, что такое испытание мне не по силам.

И все же я не отступлю. Лучше упасть замертво прямо здесь, чем отступить.

* * *

Бера проводит время с детьми. Насколько я понимаю, нашими детьми. Шутят: мальчик пошел в меня, а девочка в Яфета, так что, может быть, я и не настоящий отец. Очень смешно.

* * *

Корабль начинает сыпаться. На верхней палубе среди птиц греются ящерицы. В одной из бочек с водой находим утонувшего кролика. Утром в каюте обнаруживаем черепаху как минимум два локтя в поперечнике. Интересно, как черепахе удалось вскарабкаться по лестнице?

Мы пытаемся удержать животных там, где им полагается быть. Задача не из легких. Во всех углах пауки, между досками – саламандры, в питьевой воде – головастики. В курятнике обосновались еноты, а Яфет и Мирн теперь спят в каюте с куколками. Что будет дальше? Думаю, Хам и Илия переберутся в слоновник, мать и отец поселятся у бабуинов. Все приходит в негодность, барьеры рушатся. Как ни гляди, повсюду дурные знаки.

* * *

И вот момент настал. Как-то вечером я моюсь на верхней палубе и вдруг замечаю выступ, торчащий из воды. Он вдалеке, вокруг него бьются волны. В облаках появляется крошечная дырка, из которой на выступ падает стрела золотисто-желтого света. Совершенно ясно, что это не солнечный свет. Я готов грохнуться в обморок, но понимаю, что сознания не потеряю. Через мгновение за моей спиной вырастают отец и братья, они тычут пальцами, кричат и ведут себя как сумасшедшие. Наверное, в тот момент ими мы и являемся. На наши крики сбегаются женщины. Они, как и мы, без одежды, но это никого сейчас не волнует.

Тучи начинают расходиться, и мы видим небо. Клянусь, я успел забыть, как выглядит синий цвет, а теперь он вновь предстает перед моими глазами. Тут я начинаю плакать. Мы все плачем.

Корабль на что-то натыкается. По всему корпусу проходит судорога, и судно замирает. Мы стоим на месте… Птицы разноцветным облаком взмывают в воздух, мечутся вокруг, потом вновь садятся.

Мы смотрим друг на друга. Я жду, когда отец встанет на колени, и, когда он начинает опускаться, я сам падаю как подкошенный. Мои колени глухо ударяются о доски. Другие будто пробуждаются ото сна и поспешно следуют нашему примеру. Происходит кое-что забавное. Отец, кажется, потерял дар речи. На моей памяти такое с ним впервые.

* * *

Молчание затягивается. Неожиданно я понимаю, что отец превратился в изможденного старика. Его кожа побелела и покрылась морщинами, как рука, если ее надолго погрузить в воду, белки глаз пожелтели. Он облизывает губы, словно бы собираясь что-то сказать, но не произносит ни слова.

Все ждут. Во-первых, становится неловко, во-вторых, молчание в такой ситуации – знамение не из лучших. Меня охватывает нетерпение.

– Спасибо Яхве… Хвала Ему… спасшему нас от потопа, – начинаю я.

Отец кидает на меня взгляд, но на этот раз он не кажется мне таким угрожающим, как прежде: на моей памяти отец никогда так не трясся. Он снова облизывает губы.

– Господи, – продолжаю я, – мы приложили все силы, чтобы исполнить волю Твою. Помоги нам, чтобы и впредь мы могли вершить Твой святой труд. Аминь.

– Аминь, – повторяют за мной все, кроме отца.

Я гляжу на воду, уровень которой успел упасть так, что обнажилась еще одна скала. Та груда валунов, которую я увидел первой, в два раза увеличилась в размерах.

– Аминь, – произносит отец.

Я встречаюсь с ним глазами. Сейчас он смотрит на меня спокойно. Он больше не дрожит, не облизывает губ. Он отставляет локоть.

– Помоги мне встать, – приказывает он, что я и делаю.

* * *

Сложно сказать, что нам делать. Дождь перестал, небо расчистилось, но вода отступает медленно. Мы не можем, распахнув двери, просто взять и выпустить животных. Куда они пойдут? Лодка сидит в глине между двух скал. Впереди и позади – вода… Мы ждем.

* * *

Сейчас нам хуже всего. Два месяца мы остаемся среди горных вершин. Корабль недвижим, отчего еще больше напоминает тюрьму. Животные на нижних палубах становятся беспокойными. Мы тоже.

Яфет, как дурак, прыгает с кормы и оказывается у края воды. Он по колено погружается в ил и грязь. Потом по пояс. Он мечется, грязь доходит ему до груди, а мы стоим и смотрим, как он, беспомощно размахивая руками, уходит все глубже и глубже. Пока мы смотрим, его почти целиком поглощает земля. Если бы Бера не кинула ему веревку, с помощью которой мы все его вытянули, его бы сейчас с нами не было.

Ждали знака? Вот вам и знак.

* * *

Происшествие с Яфетом нас отрезвило. Мы принимаемся за дело. Мать постоянно ворчит о продуктах, которых почти не осталось. Илия говорит, что и животных скоро будет нечем кормить. Мы даем им сено, но оно тоже на исходе. Спорить не буду – дела идут не блестяще. Тучи исчезли, греет солнце, но воздух очень влажный. Ничего нельзя высушить. Кожа шелушится и покрывается пятнами. Я читал по звездам, но выходит путаница. Отец говорит, что скоро все кончится, и я не возражаю ему вслух. Мы устали от обещаний, увещеваний и молитв. Да, даже я устал от молитв. Может, это и грех, но с учетом того, что мы все пережили, его мне простят.

* * *

Отец выпустил ворона. Не уверен, что я поступил бы так же. Точнее, наверняка я бы поступил иначе. Но отец так ослаб, что нет смысла с ним спорить.

Он, похоже, владеет собой, хотя и погружен в молчание. Птицы, уступая ему дорогу, взлетают, нервно хлопая крыльями. Все, кроме ворона, который смотрит на него, вызывающе задрав голову. Отец наклоняется и хватает его. Ворон крупный, больше детей Беры, и черный как смоль. От клюва отходит некое подобие бородки, глаза горят злобой. Я бы выбрал другую птицу.

Я стою рядом и слышу, что шепчет ему отец:

– Лети. Найди осушившуюся землю и вернись, принеся нам знак.

Он подбрасывает ворона в воздух. Ворон делает над нами широкий круг, а потом устремляется на юг. Мы долго смотрим вслед этой большой коренастой птице, черной точкой несущейся над волнами. Окружающий мир кажется неуютным, и мне становится интересно, далеко ли он залетит.

Мы ждем ворона неделю. Он так и не возвращается.

Глава двенадцатая Ной

Потом выпустил от себя голубя, чтобы видеть, сошла ли вода с лица земли.

Бытие 8:8

Совершенно очевидно, что выбор, павший на ворона, был неудачным.

Ной бродит по палубе. Он в смятении, в голове хаос мыслей. «Где же Ты, Господи, и зачем нас здесь покинул? Неужели вид наш столь омерзителен взору Твоему, что Ты возжелал оставить нас здесь разлагаться, подобно гнилому яблоку?»

Чтобы прогнать от себя богопротивные мысли, требуется физическое усилие. Ной закрывает глаза и прижимает к вискам ладони. Через секунду он чувствует, как тяга к богохульству покидает его – через уши, нос или какое другое отверстие. Когда он открывает глаза, ему кажется, что все снова встало на свои места. Под его ногами теплая неподвижная палуба. Ной чуть ли не начинает тосковать по качке потопа.

Он внимательно смотрит на птиц. Нет смысла посылать еще одного ворона. Но кого же тогда? Какую-нибудь маленькую птицу, которая, если ничего не найдет, быстро вернется назад? Нужна птица, в которой нет упрямства и гордыни, которая предпочтет возвращение гибели в волнах. Нужно найти птицу, которая абсолютно не похожа на черного как сажа, пронзительно каркающего ворона. Ответ приходит к нему сразу со всей очевидностью.

Нежно воркуя, в воздух поднимается голубь, чистый, как сама мысль.

– Принеси нам знак, – просит Ной взлетевшего голубя, похожего в небесной лазури на клочок белой шерсти. – Возвращайся и принеси знак, что испытание подошло к концу.

Голубя нет уже день. Ной все время обшаривает глазами небо, у него снова начинает потрескивать шея. Он пританцовывает на месте, кидая окрест выжидательные взгляды. Его охватывает ликование, когда ему удается разглядеть на западе приближающуюся к кораблю точку. Он вздымает руки к небесам. Птица летит у самой воды, ее мотает из стороны в сторону. Ной медленно опускает руки. Голубь садится Ною на плечо, но он смахивает его на палубу, словно насекомое. Голубь измотан, но никаких знаков не принес.

Ной упирает руки в боки. На мгновение его охватывает такая злоба, что он хочет свернуть мерзкой твари шею. Гнев проходит, но он все еще не смеет двинуться с места. К счастью, он здесь один. Домочадцы внизу – погружены во всеобщую апатию. Это хорошо. Было бы только хуже, если бы они всё увидели.

Внутри у Ноя что-то поднимается и оставляет его естество. Гордыня или какое-то другое чувство. Ной тяжело выдыхает и выхаркивает мокроту. Он настолько устал, что не в состоянии даже сплюнуть.

– Господи, – взывает он, – я почти погиб. Я стою у пропасти отчаяния и гляжу в глубины ее. Долго мне не выдержать. Моя чаша пуста.

Лишь волны смеются ему в ответ.

Рядом с ним оказывается Яфет. Он берет Ноя за локоть левой рукой, а не правой, покалеченной:

– Пошли, па. Спустимся, поедим.

Ной медлит, а потом спускается вниз вслед за младшим сыном. «Словно в глубины преисподней», – думает он, тщетно силясь отогнать от себя этот образ. На палубе за своей спиной он оставляет едва живого голубя. На него набрасываются голодные вороны и сойки и рвут его на части.

Глава тринадцатая Жена

Сам засыпает, а остальные садятся кружком и говорят о нем. «Да какой смысл в ваших разговорах! – хочется мне крикнуть. – Зачем зря языком молоть! Он будет делать то, что считает нужным, а ваши слова ничего не изменят».

Кричать бесполезно, они не знают его так хорошо, как я.

Сим: – Он снова себя доводит. Измотает себя и опять сляжет.

Бера: – Иначе он не умеет.

Хам: – Он много чего не умеет.

Илия: – Оставьте его, он же старик.

Яфет: – А какая разница? Что, у кого-нибудь есть дельные предложения, как выбраться отсюда?

Хам: – Можешь снова прыгнуть с лодки.

Яфет: – Да пошел ты.

Мирн: – Кажется, меня сейчас вырвет.

Она убегает, а когда возвращается, выглядит просто ужасно. Эта Мирн за последние несколько месяцев не раз меня удивляла. Она крепче и, не исключено, умнее, чем кажется. Напоминает мне меня. Не жалуется, принимает все как есть, хотя, похоже, наше путешествие донельзя измотало ее. Я спрашиваю, не хочет ли она чего-нибудь (мой вопрос не означает, что у нас много чего осталось), но она отрицательно мотает головой.

Разговор мужчин идет по кругу, словно бык, бредущий по дороге на рынок, бредущий смело, потому что это единственный знакомый ему путь.

Сим: – Он еще не оправился. Нам надо убедить его быть поспокойней. Нелегкая задача.

Яфет: – Он скорее умрет. К худу или к добру, но он считает, что жить можно только так.

Сим: – В данной ситуации скорее к худу.

Хам: – И чего вы так о нем беспокоитесь? Он провел на боку больше времени, чем все мы вместе взятые.

Яфет: – Он прожил долгую жизнь. Может, наш старик знает пару-тройку вещей, которых не знаем мы. Тебе эта мысль никогда не приходила в голову?

Слова Яфета меня удивили: он в первый раз лестно отозвался об отце. Но вдруг разговор круто меняется.

Мирн: – Кажется, я беременна.

Пауза.

Илия: – Я тоже.

Пауза.

Бера: – И я.

Можно ли было придумать более удачный способ завести разговор в тупик? Все три – беременны. Мне очень хочется вставить слово, но я молчу. Будет ошибкой, если я сейчас раскрою рот. Судя по выражениям лиц мальчиков, они никогда не слышали о детях и отцовстве и не подозревали о естественных последствиях тех плотских утех, которым предавались со своими женами. Да, эта новость неожиданна, спору нет. Но, мальчики, скажите уж, пожалуйста, что-нибудь!

И тут начинается. Первым вступает Яфет; его реакцию предсказать несложно: он вопит и вообще ведет себя как дурак, кажется, на несколько мгновений даже забывает о своей руке. Он заключает Мирн в объятия, и, клянусь, бедную девочку вот-вот снова стошнит. Хам, плача, нежно обнимает Илию. Такого от Хама не ждешь, но он вечно преподносит сюрпризы. Илия пожимает плечами, а в ее улыбке читается «ну что я могу еще сказать?». Сим кажется ошарашенным, или, скорее, его охватывает легкий ужас – у него уже двое детей, которые непонятно откуда взялись, что он будет делать еще с одним? Ведь мы всё еще не сошли на землю. Лицо Беры похоже на глиняную маску, на которой застыло удивление. Бера умная и своего не упустит. Сим сидит на другом конце каюты и смотрит на нее с испугом, словно боится, что она его укусит.

И тут просыпается Сам, чмокает губами и озирается по сторонам. Я подношу ему воды, но он отмахивается, встает на нетвердые ноги и обводит всех решительным взглядом. Я знаю этот взгляд. Ох, как же хорошо я знаю этот взгляд. Мы все его знаем, разница только в том, что на этот раз на него никто не обращает внимания. Мысли заняты совсем другим.

Останавливаясь после каждого шага и хрипло дыша, он взбирается по лестнице и выходит на верхнюю палубу. Я иду за ним. Ветер снаружи овевает мои щеки и треплет давно не чесанные волосы. За последние шесть месяцев я практически не выходила наружу, поэтому мне нужно время обвыкнуться. От яркого света слезятся глаза, и пока я к нему привыкаю, несколько раз чуть не наступаю на зверушек. Наконец я понимаю, что сияние исходит от палубы, покрытой слоем птичьего помета в палец толщиной. Часть помета высохла на солнце и сошла с палубы, часть смыло волнами, но птицы продолжали и продолжают гадить.

И что же я думаю, оглядываясь вокруг? Я думаю: «Как много помета».

Привыкнув к свету, в ста локтях от себя вижу Самого, перегнувшегося через перила. У него в руках голубь. Оперение птицы, особенно на фоне сжимающих его грязных пальцев с обломанными ногтями, сияет белизной. Уже не в первый раз я удивляюсь, как некоторым животным удается сохранять чистоту, когда другие такие грязные.

Сам смотрит на меня:

– Это уже третий.

– О первых двух я слышала, – киваю ему. – Считаешь, выпускать их – удачная мысль?

Он молчит. Бедная птичка дрожит в его руках. Потом я понимаю, что на самом деле трясутся его руки. Увиденное заставляет меня задуматься над тем, сколько еще протянет мой муж. И меня словно палкой по животу бьют: «Может, он и упрямец, но жизнь без него опустеет». У меня в душе возникает резкий порыв укрыть его, уговорить не жертвовать больше собой.

Я осознаю´ всю глупость своего порыва: Сам расцветает от одной мысли о самопожертвовании. Готовность принести себя в жертву – его пища, его воздух и кровь, питающая его мозг. Если Господь перестанет требовать от него жертвы, он растеряется, не зная, что с собой делать.

Но есть разница: жертвовать собой или намеренно доводить себя до отчаяния.

– Первая птица пропала, вторая погибла, – говорю я. – Может, с третьей подождать?

– Ждать нельзя, – тихо отвечает он, – мы превращаемся в животных. Так дальше продолжаться не может.

Он прав, в ответ сказать нечего.

– К тому же ты сама слышала: у нас будут внуки.

– Слышала.

– Значит, нам надо выбраться с лодки.

Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Я этим не горжусь, я к такой ерунде не склонна, но в сложившихся обстоятельствах меня можно простить. Буду счастлива убраться с этой лодки, и если Сам найдет способ это сделать, Господь свидетель, еще раз упаду на ноющие колени.

Птица взмывает в воздух.

– Лети и принеси нам знак, – наказывает Сам.

«И побыстрее», – мысленно добавляю я. Мы смотрим, как голубь исчезает вдали – крошечная точка на фоне бескрайнего неба и огромного, раскинувшегося под ним моря. Не скажу, что преисполнена верой в успех этой затеи.

Мы стоим с Самим на палубе – старик и старуха в окружении птиц. Дети все еще внизу, заняты разговорами. О чем? О своих мечтах? О будущем? Каком будущем? Пока у нас только прошлое.

Сам выглядит помято. Он смотрит на меня. Старый-престарый старик и старуха.

– Ну, – произносит он, – кое-что нам все же удалось. Тебе и мне.

И что же нам конкретно удалось? Я не осмеливаюсь задать этот вопрос. Я уже сказала, сейчас я испытываю прилив нежности. Я устала. Я стану бабушкой, у меня будет как минимум трое внуков или внучек. Любая другая на моем месте оглянулась бы назад, на прожитую жизнь, но мне невыносимо хочется спать. Я мечтаю об одном: свернуться где-нибудь в тепле и укрыться овечьей шкурой. Мне надо сказать ему, что припасы почти закончились, но я молчу. Пусть об этом беспокоится кто-нибудь другой.

Впервые за долгие годы он берет меня за руку. Для меня это такая неожиданность, что я с удивлением смотрю на его пальцы. Может, ему сейчас тоже неспокойно и впервые захотелось плакать.

Его рука сухая и грубая, как кожа у змеи на брюхе.

– Я чуть не отправился к Богу в те несколько недель, – говорит он. – Навсегда.

Я молчу. Что тут скажешь? Я пыталась поддерживать в муже жизнь, и, быть может, поэтому он до сих пор с нами. Так поступила бы любая женщина. Но Сам напомнил мне, что выжил, потому что так пожелал Бог. Бог, а не я.

Моя маленькая коричневая ладошка зажата в его лапе, будто только что родившийся зверек в пасти матери. Или как жертва в клыках хищника. Я закрываю глаза, я слишком устала, чтобы предаваться этим мыслям.

Но его голос обрушивается на меня, словно буря.

– Я знал, что ты не даешь мне умереть, даже когда был в беспамятстве. – говорит он. – За мной приходила смерть, но ты прогнала ее.

– Ты и Яхве – все, что у меня есть и будет, – говорит он.

– Ни один мужчина не смеет мечтать о лучшей жене, чем ты, – говорит он.

Эти слова заставляют меня слегка улыбнуться. Может, мне тоже нужно сказать ему что-нибудь хорошее, но буду ли я искренна?

– Как ты себя чувствуешь, жена?

Я молчу, и тогда он называет меня по имени. Я открываю глаза.

– Что ты сказал?

Он выглядит озадаченным:

– Назвал тебя по имени.

– Назови меня так еще раз.

Что он и делает. Он берет меня за руку, и палуба вздрагивает под ногами. Мы смотрим друг на друга, мы, два древних ископаемых в этом все еще влажном новорожденном мире. На его щеках появляется румянец. Его бледно-голубые глаза смотрят на меня с легкой тревогой.

Лодка снова вздрагивает, продолжая оседать в грязь и ил.

– Еды почти нет, а я должна что-нибудь приготовить девочкам. Им всем надо кушать.

Он кивает и отпускает мою руку:

– Что мне делать?

И тут меня будто волной обдает: мы живы и скоро сойдем с лодки. Наверно. Нет, точно, я уверена. Ко всему прочему мой муж помнит, что у меня есть имя, и даже то, как оно звучит.

Я разражаюсь громким смехом. Когда я смеялась так в последний раз?

– Ты уже сделал все что нужно, – отвечаю я ему.

Глава четырнадцатая Ной

Голубь возвращается к вечеру. В клюве у него веточка с зелеными побегами. Веточка идет по рукам, ее с изумлением рассматривают.

– Оливковая, – говорит Яфет.

Его слова ни к чему. Это и так видно.

Все погружаются в размышления. Где-то сошли воды, солнце просушило и отогрело землю, к небу тянутся трава и деревья. Где-то есть пища для коз, тучные луга для животных. Где-то распускаются цветы, растут леса, бьют ключи, наполняя водой озера, в которых плещется рыба. Жизнь снова вгрызается в землю. Желание стать частью этой жизни причиняет боль, словно рана.

– Мы туда доберемся, – обещает Ной. – Скоро.

Теперь ему верят. А что еще остается делать? Припасы кончились. Уже неделю они живут на козьем молоке и одном яйце в день. Мирн почти растворилась в воздухе, Илия стала прозрачной, Бера съежилась. Жена страшно отощала. От мужчин остались кости да бороды. На нижних палубах, где расположены клети с животными, повисла зловещая тишина.

Вечер сменяется ночью, полной беспокойных снов, головокружения и качки. Кажется, что их судно сорвалось со скал и снова летит по волнам. Однако теперь лодка целенаправленно движется вперед, как будто на веревке тащат полуслепое животное с отрезанным носом, которое вдобавок ко всему еще и нетвердо стоит на ногах. Дно с ужасным скрежетом скользит по поверхности, лодку рывками мотает из стороны в сторону. Звучит страшный удар, лодка замедляет ход. Потом замирает. Сон кончился.

На восходе словно какой-то толчок будит Ноя и его домочадцев. Они настороженно смотрят друг на друга, запускают руки в волосы и повторяют:

– Невероятно.

Часть третья Солнце

Глава первая Ной

И благословил Бог Ноя и сынов его…

Бытие 9:1

Ной смотрит на небо. Привычка, от которой теперь нет никакого толку. Однако отказаться от нее сложно. Небесный свод чист, только небольшая стайка гусей тянется на юг, да блестят несколько завитков перьевых облаков.

Ной бросает по сторонам беглый взгляд. Глаза у него уже не те, что прежде, но даже отсюда – с пригорка, на который он взобрался, чтобы поразмышлять в одиночестве, – видны шатры, поставленные его сыновьями, фруктовые рощи, пасущиеся в лугах козы, всходы овощей и пшеницы, вытянутый, как палец, виноградник Яфета. Над всем этим грозовой тучей, обрушившейся на землю, словно не желающее меркнуть тяжкое воспоминание, нависает изломанный корпус ковчега.

Ной понимает, что эта картина никогда не исчезнет. Как бы ни ослабли его глаза.

* * *

Они прожили здесь целый год. В первое утро, лишившись дара речи, они стояли на палубе. Птицы уже улетели. Семья Ноя упивалась девственным пейзажем, раскинувшимся перед ними, как подарок. Перед ними лежала земля. Земля, не вода. От такой красоты они расплакались: высокие холмы обрамляли долину с незнакомыми деревьями, усыпанными фруктами, – их можно было разглядеть даже с ковчега. Через долину, разделяя ее на две части, бежал поток чистой воды. На восток тянулись поля с густой сочной травой.

Они пали на колени и вознесли благодарственную молитву. Затем Ной объявил:

– Пора за дело.

Сначала выпустили из ковчега мелких животных, и те на удивление быстро исчезли из виду. Мирн и Яфет с гиканьем и смехом гнали их в поля. Глядь – зверушек и след простыл. Потом Мирн вернулась в каюту с коконами и обнаружила, что все они раскрылись. Стены покрылись живым ковром. Она распахнула окно, и поток бабочек хлынул наружу – от ковчега будто валили клубы оранжевого, черного, красного, голубого и желтого дыма. Эти клубы, этот играющий буйством красок поток состоял из мириад бабочек – начиная от совсем крошечных и заканчивая гигантами размером больше ладони. Бабочки плыли над долиной, вселяя в сердца надежду.

Хам и Бера освободили лис, обезьян, броненосцев, огромных толстых змей, енотов, ленивцев и кабанов, которые ворчали и резко втягивали носами воздух, не веря своим ощущениям.

– Пошли! – покрикивал Хам на зверей, глядя, как они ползут, бредут или несутся прочь.

Бера смотрела им вслед с тоской:

– Боюсь, мы их больше никогда не увидим.

– По мне, так тем лучше, – проворчал Хам, взбираясь на гранитный валун неподалеку от корабля.

С трудом развели двери ковчега, вздувшиеся от воды. Илия и Сим вывели остальных животных. С длинными шеями, продолговатыми телами и вытянутыми мордами, звери выходили из глубин ковчега. Они подозрительно крутили головами, моргали, фыркали и шли вперед. Они еле отрывали ноги от земли, словно сомневаясь в истинности происходящего. Хам стоял в безопасности на валуне и хохотал над ними.

– Пошли, чудища! – кричал он, размахивая руками. – Хотели свободы, так нате вам! Теперь пошли отсюда, и убереги вас Бог подойти к нам близко!

И звери бежали: по колено утопали в болотистой почве слоны, воровато крались гигантские кошки, тяжело ступали быки и летели антилопы. Жирафы шли иноходью, зебры – рысью. Волки кинулись прочь стрелой. Носороги ступали осторожно, как старики, страдающие близорукостью.

– Ребро Адамово, – пробормотал Яфет Бере. – Клянусь, их явно стало больше.

– Кое у кого было потомство, – сказала Мирн.

– Это точно, – кивнула Бера. – Хотя… видишь тех газелей с закрученными рогами? Я их вообще не помню.

– Эти уж точно не из моих, – возразила Илия.

Хам бросил на Беру косой взгляд:

– В клетках было столько зверья, неудивительно, если ты кого-то не запомнила.

– Все может быть, – подумав, пожала плечами Бера.

Семья Ноя молча смотрела, как животные покидали ковчег. Совершенно очевидно, что из его недр вышло больше животных, чем туда зашло. Исход был продолжительным. Жена куда-то поманила Мирн, и вскоре они вернулись с корзиной, полной яблок, винограда и маленьких красных треугольных ягод.

– Кто хочет завтракать?

Они расселись прямо на валуне. Жена даже принесла овечий сыр в маленькой глиняной миске.

– Вот, приберегла, – сказала она и улыбнулась как девочка, что всех несказанно удивило.

Солнце уже прошло половину пути по лазоревому небу, нависшему над зеленью лугов, в реальность существования которых они едва успели поверить. Животные проделали в лугах темные борозды, которые казались нитками, связавшими мир воедино. Поток животных все еще тянулся тонкой струйкой от лодки. Семья едва ли успела заметить перемену: некогда мир сжался для них до размеров ковчега, теперь мир огромен, а ковчег – только малая часть его.

От полноты счастья люди крутили головами и глупо улыбались. Фрукты были сладкими, а сыр – соленым и острым. Еду запивали чистой речной водой. Потом все сошлись во мнении, что ничего вкуснее в своей жизни не ели.

* * *

Это было год назад. Бера родила Елама, Илия – Ханаана, Мирн – Гомера. Теперь их тринадцать. Тринадцатым стал сын Хама – Ханаан. Сим уверяет, что тринадцатое число несчастливое, но отказывается объяснить почему. Так или иначе, скоро семья снова увеличится: женщины опять беременны.

Сегодня Ной всходит на вершину холма в поисках уединения. Ему хочется поговорить со Всемогущим, хотя он не возлагает особых надежд на то, что беседа состоится. Ной прекрасно знает: у Яхве Свои заботы.

– Ной.

Он останавливается так резко, что чуть не падает, и чувствует, как что-то давит внутри черепа. Ощущение пусть и не очень знакомое, но успокаивающее.

– Господи?..

– Я доволен тобой, сыновьями твоими и женами их.

Ной склоняет голову.

– Теперь осталось лишь одно дело.

У Ноя першит в горле от страха. Честно говоря, он полагал, что с делами покончено.

– Да, Господи.

Неужели в голосе Яхве прозвучало изумление?

– Не бойся, Ной. Это дело не из утомительных.

Ной не в силах сдержать вздоха.

– Внемли же повелению Моему. Скажи сынам своим и женам их, чтобы разошлись они по земле и, плодясь и размножаясь, вновь наполнили ее.

– И все? – спрашивает Ной.

– Все, – отвечает Господь.

«Мальчиков-то я знаю, от такого дела они не откажутся. Хотя, с другой стороны, жены…» – думает Ной.

– Все движущееся, все, что живет, – продолжает Господь, прерывая размышления Ноя, – будет вам в пищу. Но и вы будете пищей для каждой твари живой.

Ной не уверен, что правильно понял. Он щурится:

– Это…

– Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо созданы вы по образу и подобию Моему.

– Да, Господи. Только я не думаю, что кто-то будет лить кровь…

– Ужель тебе ведомо больше, чем Мне?

Ной замолкает.

– Поставлю завет Мой с вами, что не будет более истреблена всякая плоть водами потопа. Не прокляну Я более человека и дела его. Злы люди по природе своей, но не стану более истреблять их.

Ной лихорадочно думает, что ответить:

– Спасибо…

– Вот знамение, что всякий раз будет напоминать о Завете Моем.

Через весь небосклон протягивается такая яркая радуга, что у Ноя перехватывает дыхание. Выгнувшись от горизонта до горизонта, она гигантской призмой обрушивает на землю всю палитру цветов, окрашивая поля красным, берега речки желтым, фруктовые деревья сине-фиолетовым. Синеет даже тень, которую отбрасывает Ной. Он пытается что-то сказать, но слова застревают в горле. Потом Господь исчезает из головы Ноя, и он снова остается в одиночестве.

Он медленно спускается с холма и встречает Беру с козами. В этот год козы принесли на удивление много потомства – в стаде две дюжины козлят. Бера прижимает к груди ребенка и говорит свекру:

– Никогда не видала таких красок.

– Чего? А, да, миленько, – соглашается Ной.

– Сим бы сказал, что радуга – знак.

– Да ну? – Ной глядит вверх, но радуга постепенно меркнет. – Ему видней.

Бера поднимает брови, но не продолжает разговор.

Когда Ной возвращается домой, радуга уже почти исчезла. Пора к столу. Все говорят о радуге.

– Радуга означает, что Яхве доволен нами, – заявляет Сим.

– Правда? – как обычно, едко спрашивает Хам. Он улыбается и щекочет пальцем животик Ханаана.

– Я думаю, Яхве хочет донести до нас кое-что еще, – тихо произносит Яфет. Он делает глоток вина, которое стал готовить в прошлом году из виноградного сока, и морщится: – Слишком кислое. Короче говоря, мне кажется, Он хочет сказать, что дело не закончено.

Сим садится прямо:

– С чего ты взял?

– Это же просто, Сим. Ты же мастак в знаках, знамениях и предвестиях. Ты должен признать, что они обычно являются до, а не после чего-то ужасного.

– Предупреждения, – говорит Хам.

Яфет делает неопределенный жест искалеченной рукой:

– Именно.

Все смотрят на Ноя и отводят взгляд. Он молчит. Они пьют розоватое вино первого урожая, оно кислое, в желудках становится неспокойно. Яфет принялся за виноделие с не свойственной ему энергией. Все пьют вино с удовольствием, подсластив его медом, – все, за исключением Ноя. Ему нравится и без меда. Он опрокидывает чашку за чашкой.

Все с недоумением смотрят, как Ной пьет. Он что-то празднует? Если да, то такое они видят впервые. Нельзя сказать наверняка, пьян он или нет. Его щеки покрываются легким румянцем, а руки начинают чуть-чуть дрожать. Он не становится буйным, излишне общительным, мрачным, грубым, агрессивным или замкнутым. Не становится слезливым. Он остается самим собой, хотя, возможно, уделяет домочадцам внимания меньше, чем обычно.

Наконец он опускается на пол шатра-трапезной – времянки, которую они соорудили из лошадиной шкуры и досок, снятых с ковчега. Ной закрывает глаза, открывает рот и начинает храпеть. Тихо, словно мурлыча. Все рады, что он уснул, несмотря на одолевающую их неловкость – Ной напился, даже не подумав о том, что они почувствуют. Он ушел, продолжая оставаться среди них. Потом их охватывает стыд, они поражены низостью собственных мыслей.

Глава вторая Жена

Я же вижу: его что-то гложет. Думаете, он мне что-нибудь скажет? Не-а. Я всего лишь жена, мы вместе сорок с лишним лет, я мать его детей, его опора, делю с ним ложе и все остальное. Да, на лодке был кое-какой прорыв в наших отношениях: на короткое время мы стали просто двумя раскисшими стариками. Это было своего рода признание заслуг, которые долго оставались неоплаченными. Неожиданно и приятно. Я всегда всем советую: бери, пока дают. Сейчас все в прошлом, и я не рассчитываю, что эпизод, подобный тому, на лодке, скоро повторится.

Сам ходит обиженный. Казалось бы, дела движутся замечательно. В садах зреют фрукты, в лугах пасутся козы и овцы, зерна вволю. Дети здоровы, внуки тоже, девочки снова беременны, погода прекрасная, в небесах радуги, ни мора, ни чумы, ни комет, ни диких идолопоклонников. Неудивительно, что Сам так встревожен. Скептик бы подумал, что, раз все слишком хорошо, значит, надо ждать беды.

Нечего зря голову ломать, абсолютно ясно: нам ниспослан знак. Это увидел бы и слепец, каким Сам постепенно становится. Но зачем так быстро устраивать нам и всему миру очередное испытание? Понять логику Яхве невозможно. Я хочу сказать – всему есть предел. Решать, конечно, не мне. Наводнение мы уже пережили, но если Яхве снова решил разрушить мир, то у Него еще остаются пожары и землетрясения.

Я пытаюсь выведать хоть что-то у Самого, но это очень непросто. «Женщина, поди прочь с глаз моих» – вот и весь разговор. Но долгая совместная жизнь научила меня терпению, и через несколько дней я повторяю попытку:

– Тебя что-то тревожит.

– Да ну? – говорит он и удаляется быстрым шагом.

Проходят еще несколько дней, и я опять подхожу к нему. Результат тот же.

Идет время. Наступает полнолуние, и лунный диск вновь начинает истощаться. Я сижу у берега, обиваю белье о камни и думаю, что льна у нас в ближайшее время не появится, так что ходить нам всем голышом. Вот тогда мы и узнаем, что значит плодиться и размножаться.

Тут появляется Сам.

– Мне нужен твой совет, – начинает он, словно я не предлагала целыми днями свою помощь.

Я откладываю белье в сторону. Когда говорит Сам, лучше слушать с полным вниманием.

– Плохо дело. – Он горестно качает головой.

Я собираюсь с духом, готовясь к худшему. Чего нам ожидать? Орды змей или огненного града с неба?

Потом он рассказывает мне, что мальчики должны разойтись и основать свои собственные маленькие поселения.

– И это все, о чем ты беспокоился? – вырывается у меня.

Он тут же замыкается, и я иду на попятную:

– Я думала, нас ждет что-то ужасное – снова наступит конец света. Но в Его задумке есть смысл.

– Да? – холодно спрашивает он.

– Конечно. Он опустошил землю и сейчас хочет заново ее заселить. Он погубил целые народы и ныне желает дать начало новым.

Несмотря на то что Сам хмурится и тяжело вздыхает, я чувствую облегчение. Река, деревья, все, что сейчас передо мной, не станет жертвой наводнения или пожара. Мои дети будут жить, по крайней мере, пока у них не появится по несколько детей. Не самое суровое из испытаний, которые есть для нас в запасе у Яхве. Он мог обрушить на нас болезни или, скажем, нашествие саранчи.

Сам смотрит сверкающими глазами на реку.

– Я надеялся… – хочет он что-то сказать, но обрывает фразу. – Я надеялся…

Некоторое время мы сидим молча.

– Мы останемся одни, – наконец произносит он.

«Останемся, – думаю я. – Может, в этом вся соль. Неужели это его так пугает?»

– С этого мы начинали, – напоминаю я ему.

– Да, но… – Он разводит руками. – Нам вдвоем будет непросто.

Не спорю. Но все же не так плохо, как могло бы быть.

– Взгляни, – я киваю на абрикосовые деревья. – Фруктов столько, что ветки клонятся к земле. Насушим на зиму абрикосов и гороха. Рыба в речке круглый год, она ленивая, плавает медленно. Есть козы и куры. Так что голодать не будем.

Кажется, Самого я не убедила, но мне нужно возвращаться к стирке. Пока стираю, шепчу молитву. Свою. Не все ж ему одному молиться.

Я говорю Яхве: «Спасибо Тебе, что не обрушил на мир новые бедствия. Спасибо, что предоставил несчастным душам еще один шанс. И спасибо за радугу, если она знаменует то, о чем я подумала, – окончание бурь».

Он не отвечает. Ничего страшного, ответа я и не жду. Я просто вставила пару слов в разговор. Большего мне и не надо.

Глава третья Ной

Сии трое были сыновья Ноевы, и от них населилась вся земля.

Бытие 9:19

Через шесть месяцев женщины разродились. На этот раз девочками. Наступила зима, холоднее, чем в прошлом году. Рыба в реке все еще плавает, но мороз уже разбрасывает по земле сверкающую пыль, а вода, оставленная до утра на улице, покрывается тонкой корочкой льда. Сим впервые видит лед и кричит в ужасе: «Вода обратилась в камень!» Все цепенеют от страха, и Илии приходится объяснять, что произошло на самом деле. Днем становится теплее, лед тает, беспокойство улетучивается, и всех охватывает веселье.

Ной созывает семейный совет. Они собираются в спальном шатре, потому что шатер для трапез уже слишком мал, чтобы всех вместить.

– Через несколько недель вы должны уйти, – мрачно объявляет он.

Повисает молчание, которое нарушает только лепет младенцев.

– Отче, ты не мог бы объясниться? – спрашивает за всех Хам.

– Так было сказано. – Ной тычет пальцем в потолок шатра.

– Ага.

– Мир опустел. – Ной ерзает на месте. – Нам велено снова его заселить. Сим и Бера со своими детьми отправятся на юг, Хам и Илия – на восток, Яфет и Мирн – на север. И земля заполнится вашими потомками.

– А ты, отец?

– Мы с матерью останемся здесь, – говорит Ной. «Прозябать», – добавляет он про себя.

Все ворочаются. Ной знает, велик риск, что его ослушаются: здесь хорошо жить. Все надеялись, что испытаниям пришел конец. Он может рассчитывать на Сима, но Хам недовольно дует губы, а Яфет, похоже, сбит с толку. Первым молчание прерывает Яфет:

– Па, сейчас середина зимы. Не лучше ли обождать до весны?

– Посевная, – буркает Хам.

Ной кивает:

– Если поедете сейчас, то поспеете к посевной. Если выедете весной, доберетесь только к лету, и зимой придется голодать.

– И так, и так будет трудно, – возражает юноша. – Дети еще маленькие и…

– Да, будет трудно.

В шатре опять гнетущее молчание: словно кто-то из закромов достал старое, покрытое плесенью одеяло. Мрачное настроение не может развеять даже вино с медом. Наконец Илия говорит:

– Мы положим начало новым народам. Но их век будет краток, если нашим детям придется вступать в брак друг с другом.

Глаза Ноя как змеи.

– Брат, взявший в жены сестру, – мерзость пред ликом Господа, – гремит он, – и потомство от такого брака – мерзость.

– Мне это тоже не по душе, – ворчит Хам.

– Так как же… – начинает Илия.

– Вы будете поддерживать друг с другом связь, – учит Ной. – Когда через десять – двенадцать лет сыновьям придет время вступать в брак, отправьте их на поиски жен в другие семьи. Что же касается твоих найденышей, Бера, пусть они выберут тех, кого захотят.

Ноя засыпают вопросами, но он не балует разнообразием ответов – их у него всего три:

1. Перестаньте жаловаться.

2. Проблемы будем решать по мере их возникновения.

3. Бог поможет.

Сима и Беру особенно успокаивает третий вариант, Мирн и Яфет соглашаются с первым, а Илия и Хам – со вторым, однако недовольны тем, почему их оставляют в неведении о деталях предстоящего испытания.

Чтобы разрядить обстановку, Яфет предлагает:

– Кто-нибудь еще хочет вина?

Пить никто особенно не хочет, но никто и не отказывается. Яфет пускает кувшин по кругу, и все наполняют чаши. Ной наливает себе сам, выпивает до дна и наливает снова. Все молча на него смотрят.

Глава четвертая Сим

И выпил он вина, и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем.

Бытие 9:21

Бера изменилась. Я вижу, как она сидит на берегу с детьми, и понимаю, что совсем ее не знаю. Приемыши спят, а Елам лежит неподалеку в траве и машет ручками. Бера кормит дочку. Она подоткнула юбки и опустила ноги в воду. На ее ногах в лучах солнца переливаются мышцы. Бера тихо напевает какую-то песню без слов. А может, и со словами, просто я их не узнаю´.

Заметив меня, она улыбается и машет рукой. Раньше она сидела бы с непроницаемым лицом и ждала, что я буду делать: подойду к ней или нет. Теперь она поет и улыбается. Уж поверьте, она изменилась к лучшему.

Некоторое время мы сидим вместе. Она показывает на Елама, который вырывает пучки травы, внимательно их изучает и кидает в сторону.

– Ищет знамения, – смеется Бера. – Совсем как отец.

Я снисходительно улыбаюсь. Наверное, я тоже изменился, и меня уже не расстраивает, когда другие подтрунивают над моим даром.

– Что ты думаешь о том, что сказал отец?

Ее улыбка меркнет.

– Грустно. Мне здесь нравится.

– Думаешь, надо остаться?

– Как же так? Отец сказал, значит, надо ехать.

– Тебе не страшно?

– Не скажу, что с нетерпением жду начала путешествия, – устало улыбается она. – Будет трудно. Но если мое предыдущее путешествие было знамением – я не боюсь. Нас бы не попросили отправиться в путь, если бы…

– Если бы что?

– Если бы кто-нибудь за нами не приглядывал.

Бера впервые намекнула на свою надежду. Надежду на то, что Господь не оставит нас. Ее слова свидетельствуют, что в ее сердце вера. Я уже говорил, она изменилась за последние два года. Думаю, все дело в том, что она стала матерью.

* * *

– Ты в последнее время не замечала ничего странного в поведении отца?

– Ты про то, что он пьет? – хмурится она.

– Да, – с облегчением говорю я.

Врать не буду, мы все замечаем, что отец стал налегать на вино. Думаю, мы все решили: он пьет от радости, что все так хорошо закончилось. Как это ни удивительно, эксперименты Яфета в области виноделия увенчались успехом. Мы закрывали глаза на опрометчивое поведение отца. Все мы знаем его характер: либо все, либо ничего. Но он пьет уже две недели, начиная с того момента, когда сообщил нам, что мы должны уйти. Нас это, мягко говоря, беспокоит. Я попросил Яфета спрятать остатки вина, и он согласился, но тут вмешался Хам. Он считает, что пьяный отец забавен. Почему – известно лишь Хаму. Он не мешает отцу вновь и вновь наполнять чашу. Меня это приводит в ярость. Не единожды меня охватывало страстное желание поднять на Хама руку.

Но я помню предание о предках отца – Авеле и Каине. Мне удается сдерживать свою ярость. Пока.

* * *

Бера поворачивается ко мне и собирается что-то сказать. Мне не суждено узнать, что за слова мне предназначались, потому что в тот же момент меня окликает грубый голос.

– Проклятье, – вырывается у меня.

– Чего? – хмурится Бера.

– Ничего.

К нам подбегает Хам, он машет руками и усмехается.

– Сим, пойдем, такое зрелище нельзя пропустить.

– Что случилось? – вскакиваю я.

– Да ничего не случилось. А может, и случилось. Как посмотреть.

Хам стоит от меня в нескольких шагах, тяжело дыша, руки в боки. Он всегда был плотным, а сейчас сильно раздался в поясе. На его фигуре сказались обильные урожаи, что мы собрали за этот и прошлый год. Он в два раза сильнее меня и в три – Яфета, но начинает задыхаться, даже когда переходит на быстрый шаг.

– Но лучше все-таки сходи.

– Куда?

– В шатер.

На его лице странное выражение, словно он давит смех, хотя вроде говорит о чем-то важном. Иногда брат становится для меня загадкой. Я иду к шатру, меня окликает Бера:

– Мне идти?

– Наверно, нет, – отвечает Хам. Клянусь, я слышу, как он хихикает у меня за спиной.

* * *

Яфета мы находим в винограднике. Хам окликает его, и Яфет с неохотой оставляет работу. С самого начала он взялся за нее с не свойственной ему энергией – раньше я такого за ним не замечал. Словно он пытается сделать в полторы руки работу, с которой никогда не справлялся даже двумя.

Пока мы идем, я обшариваю глазами небо, деревья, речку. Все вроде спокойно. Никаких тревожных знамений не видно. Даже пара толстощеких белок, выглядывающих из-за дерева, – лучший знак, на который только можно надеяться.

* * *

Когда мы подходим к шатру, я уже не сомневаюсь, что Хам едва сдерживает смех. Яфет ловит мой взгляд, а я пожимаю плечами.

– Туда, – показывает Хам.

Шатер-трапезная пуст. Мы склоняемся, чтобы пройти в спальный шатер, и чуть не наступаем на отца. Он лежит на спине поперек пары соломенных тюфяков, раскинув руки в стороны. Рядом с головой на земле краснеет лужица. Решив, что это кровь, я на мгновение замираю в ужасе, но тут же вижу разбитую чашу и опрокинутый кувшин. Все равно, плохо дело. Через секунду я замечаю еще кое-что.

– Ребро Адамово, – тихо выдыхает Яфет.

– Вам не кажется, – усмехается за нашими спинами Хам, – что старик на этот раз позволил себе лишку?

* * *

Отец наг и тощ. Он похож на ощипанную курицу. От этого зрелища мне становится стыдно, и я отвожу глаза, но все же успеваю заметить возбужденный член отца. Яфет тоже отворачивается. Но в тесном мраке шатра взгляд упереть не во что, и мы смотрим на Хама.

Он стоит у входа, задыхаясь от смеха:

– Видали… вы видали… О Яхве, прожил шесть сотен лет, а ему все хочется!

Во мне закипает ярость:

– Заткнись, Хам.

Мой брат продолжает фыркать, не в силах сдержаться.

Тут Яфет меня удивил.

– Твой смех над отцом делает тебя полным ничтожеством, – говорит он.

– Он же просто старик, – возражает Хам, утирая глаза.

– Может быть, и так, – вразумляю его я, – но он все-таки твой отец.

Хам пожимает плечами.

Я чувствую себя предателем. «Может быть, и так». По сути дела, это означает: «Да, он просто старик, но он твой отец, и потому ты должен делать вид, что уважаешь его».

Неужели я и впрямь так думаю?

* * *

Яфет пробирается в шатер-трапезную, где лежит отрез расшитой ткани, аккуратно свернутый Берой, и пытается развернуть его.

– Сим, помоги.

Я вспомнил те секунды, когда дно лодки коснулось суши. Вспомнил, как мы все ждали момента, когда отец произнесет наконец благодарственную молитву, которой так и не последовало. Вспомнил, как произнес молитву сам. Вспомнил дрожащие руки отца, жалость к нему и то, как помог ему подняться с колен. Я и не думал тогда насмехаться над ним и вести себя как Хам. Но сильно ли отличались мои чувства от чувств брата?

– Сим.

Не знаю. Сложно сказать. Почему люди должны меняться? Почему они не могут навсегда остаться прежними? Тогда все было бы гораздо проще.

– Сим, помоги. Ты что там запропастился?!

– Ребро Адамово, – хихикает Хам. – Вы бы себя видели.

Я берусь за один край ткани, Яфет – за другой. Пятясь, мы заходим в спальный шатер, не поворачивая голов, чтобы не глядеть на отцовский срам. Хам выскальзывает наружу. Мы с Яфетом накрываем отца тканью. Бера окрасила ее в желтый цвет, символизирующий удачу. Мы поднимаем опрокинутый кувшин, собираем осколки чаши. И стоим.

* * *

– И что теперь? – спрашивает Яфет.

– Пусть отдохнет.

– Двигать его не будем? Может, положим на тюфяк?

Я размышляю над предложением Яфета.

– Лучше не надо. С другой стороны, он обращен головой к закату, а это плохо. Возможно, его и впрямь надо подвинуть.

Несколько мгновений мы стоим в молчании. Если начнем перекладывать отца, то можем его разбудить. А положение и без того ужасно неловкое.

– Пусть лежит как лежит, – говорит Яфет.

– Хорошо.

* * *

Хам стоит снаружи и почесывает брюхо.

– Никогда ничего смешней не видел. Здорово ты, Яфет, с вином придумал.

Яфет молчит.

– Надеюсь, об этом эпизоде не забудут, когда впоследствии воспоют деяния нашего старика, – продолжает Хам.

– Оставь, – говорю я.

– Размечтался, – усмехается он.

– Об этом никто не узнает. Это ни к чему.

– Ошибаешься, братец. О таком знать важно: сразу ясно, что даже у великого Ноя есть своя червоточина. Какая разница – орудие ли он Божие или нет. Червоточинка есть, и это правда, пусть он и склонен ее отрицать.

Неподвижный взгляд Яфета устремлен вдаль.

– Сим, сделай одолжение. Скажи Хаму, что мне больше не о чем с ним разговаривать. Ни сейчас, ни после. Скажешь?

– Скажу.

– Давай прямо сейчас.

Я произношу то, что меня попросили.

Яфет благодарит и направляется к винограднику.

На лице Хама застывает недоуменное выражение, которое порой можно увидеть на морде коровы или скучающего пса.

– Слушай, какая муха его укусила?

Я ухожу, оставляя его одного.

Глава пятая Ной

…И сказал: проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих.

Бытие 9:25

– Может, я и старик, – в гневе кричит Ной, – но я твой отец и не стану терпеть от тебя дерзостей!

Он замолкает, погружаясь в размышления. Невдалеке журчит ручей. «Слишком много ярости», – думает он. Сердце бьется учащенно, будто соглашаясь с ним. Попробуем еще раз.

– Я твой отец. – Ной выставляет вперед палец. – И ты должен относиться ко мне с уважением!

Тоже плохо. Словно он жалуется или о чем-то просит.

Ной меряет шагами склон холма, поднимая пыль, которая клубами повисает над землей. Может быть, лучше так:

– Вот как ты отблагодарил отца за то, что он спас тебя от потопа?!

Хороший довод, но Хам, скорее всего, скажет, что как раз плод его трудов спас Ноя. Такой козырь ему давать нельзя.

Ной загребает сандалией гальку и резким ударом ноги отбрасывает ее в сторону. Камешки летят сквозь облачка пыли, будто смеющиеся над ним.

Он узнал обо всем от жены. Она нашла его лежащим в спальном шатре под куском ткани. Сначала потребовала объяснений от Хама. Потом расспросила Яфета и Сима. Их рассказы в корне различались, но, сложив все вместе, можно было догадаться, что произошло. Ной допустил ошибку. Хама развеселила оплошность отца, тогда как другие попытались ее скрыть.

Еле переставляя от стыда ноги, Ной побрел на вершину холма. Он хотел остаться один и воззвать к Богу. Ной нуждался в совете. Но Бог хранил молчание.

Ной сжимает переносицу и понимает, что ему одному придется расхлебывать кашу, которую он заварил.

Кровь барабаном стучит в висках.

– Доживи до моих лет, – кричит он в пустоту, замершим столбам пыли, – и тогда смейся надо мной.

Ной знает: это опять не то, что нужно. Молодежь вечно смеется над стариками – таков закон природы. Но гнев Ноя огромен, страшен. Ему потребовалось чудовищное усилие, чтобы сдержаться: первым порывом было желание лишить сына жизни, проломить ему голову. Ярость упоительна, однако нельзя давать ей воли. Он должен взять себя в руки и объяснить причину своего гнева, чтобы Хам понял, как тяжек был его проступок. Так Хам и над Яхве скоро начнет насмехаться и обречет себя на вечные мучения.

Грудь Ноя тяжело вздымается, он хмурится и со свистом выдыхает воздух. Может, он выбрал неверный подход?

* * *

Сим ставит невод в заводи. Ной кладет руки на голову сына и говорит:

– Благословен будешь ты перед Господом.

– Спасибо, отец, – озадаченно отвечает Сим.

– Прости меня, – едва слышно шепчет Ной.

– Я не смею, отец, – вспыхивает Сим.

– И все же.

– Хорошо. – Сим старается не смотреть в слезящиеся, налитые кровью глаза Ноя. – Отец, ты совершил ошибку, но многое из нее вынес. Ты прощен.

– Спасибо. – Ной убирает руки с головы Сима.

Сим часто моргает.

– Скоро вы все меня оставите, – говорит Ной. – Мне нужно сказать Яфету кое-что важное. Еще более важное – Хаму. Но не тебе.

В глазах Сима слезы, он с трудом улыбается:

– Ты меня слишком высоко ценишь.

Ной быстрым шагом уходит прочь. В неводе бьется толстый серебристый карп. Сим берет рыбу за хвост и выбрасывает ее на берег, выгибающуюся и трепещущую.

* * *

Ной находит Хама в развалинах ковчега. Он рубит дерево на дрова. Рядом тем же занят Яфет. Подойдя ближе, Ной замечает, что, хотя Хам и обращается к брату: просит лом, дает совет, где лучше рубить, – тот в ответ только молчит.

– Господи! – вырывается у Хама.

Ной прочищает горло. Они поднимают головы.

– Привет, па.

Хам не произносит ни слова. Ной поворачивается к нему и полнозвучным голосом говорит слова, над которыми так долго думал. Подбородок не дрожит, рука крепко сжимает посох.

– Внемли мне Хам. Отныне и вовеки проклят будет сын твой Ханаан.

Хам бледнеет.

– Рабом он будет дядьям своим, братьям твоим, и сыновьям братьев твоих, двоюродным братьям своим.

– Рехнулся, что ли? – шипит Хам. – Был полоумный, а теперь совсем из ума выжил?

Яфету Ной говорит:

– Благословен ты, и сыновья твои, и сыновья сыновей твоих.

Яфет склоняет голову, словно он, а не Хам виновен в проступке.

Хам кипит от ярости:

– Да вы бы все погибли, если б не я!

– Мы бы все погибли, если б не Яхве, – резко отвечает Ной.

– Ну и идите куда подальше. В следующий раз, если что случится, на меня не рассчитывайте.

Ной с трудом сдерживает гнев. С Хамом всегда было трудно, но сейчас нельзя терять голову, иначе Хам не усвоит урок, который Ной хочет ему преподать.

– Судить может только Яхве.

Хам широко раскрывает глаза.

– Тебе не худо запомнить это самому, – рявкает он и выходит из развалин ковчега на солнечный свет.

Ной тяжело вздыхает. Кажется, Хам ничего не понял.

– Господи, дай мне терпения, – шепчет Ной.

За спиной покашливает Яфет:

– Па.

Ной не слышит. Он уходит прочь, глубоко погрузившись в мысли. Яфет медлит несколько мгновений, а потом возвращается к своей работе – рубит на дрова корабль, принесший их в эти земли.

Глава шестая Бера

Похоже, едем мы в дождь. Льет уже несколько недель. Это не потоп, а так, морось, обрывающая жухлые листья с деревьев и пробирающая холодом до костей. Дети, к счастью, полны сил, невзирая на погоду. Но мы, старички, на сырость реагируем чутко, и меня, например, мало вдохновляет перспектива отправиться в путь незнамо куда по такой слякоти. Бог поможет, это я уже поняла. Но я бы не возражала подождать, пока Он (интересно, богохульство ли так думать?) не сделает так, чтобы стало посуше.

Хлопот полон рот. Мы берем по паре ослов и быков, лошадей и еще скота (из того, что я привезла из своего путешествия: меньше и послушней быков, но гораздо глупее). Шесть коз и ягнят и дюжину цыплят. Получается небольшой караван. И еще дети – их у нас теперь четверо. Сим займется большими животными, так что за маленьких – и двуногих, и четвероногих – отвечаю я. «Хорошо, что не надо опасаться разбойников», – думаю я, но когда вспоминаю, что случилось с разбойниками (равно как и со всеми остальными), мне становится стыдно.

Быки потянут груз. Все, что нам нужно, мы либо возьмем с собой, либо найдем по дороге. Места мало, поэтому мы берем только самое необходимое: несколько отрезов шерсти и ткани, маленький ткацкий станок, который смастерил Сим, зерно для посевов, сушеные фрукты, мед, оливки, сыр. Для начала новой жизни негусто, но после десяти месяцев, проведенных на лодке, я уверена, что мы справимся.

Что нас ждет на юге? Илия утверждает, что за горами раскинулись плодородные равнины, а за ними – море. Откуда она это знает, ума не приложу. Она иногда уходит и где-то пропадает по полдня. Может, она забралась на какой-нибудь высокий холм и что-то разглядела вдали? Она утверждает, что дождь приходит с юга, а значит, где-то вдалеке много воды. Более того, она говорит, что бóльшая часть туч проливается дождем, так и не добравшись до нас, а значит, там, куда мы идем, должно быть много рек и озер. Надеюсь, она права. Ход ее мыслей ставит меня в тупик, поэтому я предпочитаю держать язык за зубами.

Близняшки учатся говорить. Они уже давно издают всякие звуки, и некоторые им удается сложить в слова. Они называют меня мамой, а Сима папой. Когда муж впервые это услышал, он отвернулся, но я видела, как он был растроган. Сим не часто проявляет чувства, и это мне в нем нравится. Я такая же. Но он великодушный. Будет интересно смотреть, как он старится.

В другой раз мальчик начал лепетать: «Яхве! Яхве! Яхве!» Я глянула в спальный шатер и увидела, что он стоит на коленках и тычет рукой в Ноя. Старик выглядел полусонным и обиженным, за что я не могу его винить.

– Это дедушка, – поправила я ребенка, взяв его на руки. – Это не Яхве, глупыш, а дедушка.

– Яхве! Йоу-и-и! Йо-йо-йо!

Свекор сонно моргал глазами.

– Цыц, – сказала я.

Я понесла ребенка в другой шатер, якобы накормить, а на самом деле мне просто хотелось отсмеяться, но не при отце.

Сегодня я завязываю в узлы материю, которую мы берем с собой. Илия вяло вращает веретено, а Мирн чешет шерсть. Я себе уже выткала все что нужно, но не прочь протянуть руку помощи. Мне нравится ощущать нить кончиками пальцев, смотреть, как скользит челнок, а кусок ткани, становясь все больше и больше, приобретает фактуру и форму. Мирн ткет равнодушно, она отвлекается (в результате текстура ткани неравномерна: то там, то здесь дырки, словно выбитые зубы), а Илия вообще безнадежна. Больно смотреть, как она занимается делом, которое со всей очевидностью ненавидит. Мне жаль ее детей, бóльшую часть детства им придется пробéгать нагишом.

Дождь становится слабее, но не утихает. Сейчас холодно, а ночи длиннее. В здешних краях это считается зимой. Я произношу свои мысли вслух.

– У меня дома, – отвечает Илия, – ночам зимой не было конца. Солнце едва показывалось над горизонтом, а потом снова наступала ночь.

Мирн отрывается от работы и, выпучив глаза, как лягушка, смотрит на Илию:

– И чем же тогда люди занимаются? Вернее, занимались?

– Почти ничем, – пожимает Илия плечами. – Пили без конца и рассказывали бесконечные истории о сражениях и убийствах.

Я молчу, хотя у нас мужчины рассказывают то же самое. Вернее, рассказывали.

– Долгие месяцы, – продолжает Илия, – земля покрыта снегом – белым порошком, в который превращается вода, когда замерзает. В эту пору приходится несладко.

Я пытаюсь нарисовать в воображении картину превращения зеленого поля в белое, но у меня ничего не получается. Интересно, как бы это поле смотрелось при полной луне. Мирн даже рот открыла. Думаю, Илии нравится рассказывать такие байки нам, доверчивым южанам. У нас глаза лезут на лоб от удивления, а ей – веселье.

Ладно, теперь у каждой из нас есть что рассказать. Такой рассказ получится – всем рассказам рассказ.

Я буду скучать по Илии и ее байкам. Я и по Хаму буду скучать, пусть он и грубиян. Еще один человек, который под мрачной маской скрывает доброе сердце. Сим все еще злится на него из-за чего-то. В чем дело, не знаю – Сим наотрез оказывается объяснить. Сим ко мне всегда относился с добротой. А с детьми он полностью преображается. Они его обожают.

О Мирн и Яфете ничего не могу сказать. Она девочка беззаботная. Казалось бы, что в этом плохого, а меня это раздражает. Может быть, глядя на нее, я вспоминаю себя в ее годы, когда уже успела пережить то, чего она никогда не изведает. Скорее всего, это меня и злит. Я несправедлива? Да, конечно. Хочу ли я, чтобы она испытала то же самое? Естественно, нет. Но мне все-таки хочется, чтобы в ее пустой головке завелась хотя бы капля мозгов.

Яфет взрослеет. За месяцы, проведенные в море, он изменился. Все мы изменились (кроме Мирн, прошу обратить на это внимание). А потом еще этот несчастный случай. Поведение Яфета после происшествия достойно восхищения. И все же каждое утро приходится гадать, что за Яфет предстанет перед нами: громкоголосый ребенок, который хохочет над каждой нелепостью, или тихий серьезный юноша. Надо отдать ему должное, работает он гораздо больше, чем прежде.

Ну и конечно, отец и мать. Они сыграли огромную роль в моей жизни. Отец как-никак выкупил меня и отдал Симу – с этим долгом мне никогда не расплатиться. (Если бы судьба не свела меня с ним, я бы прожила в какой-нибудь дыре короткий век блудницы и давно была бы мертва.) Он стал для меня лучшим отцом, чем мой настоящий родитель. Мать на его фоне смотрится неброско, но я-то знаю: ей не по душе быть на переднем плане. Она верит, что все заранее предрешено. Интересно, что она думает о нашем отъезде? Тяжело жить без надежды. Да и с надеждой жить непросто.

* * *

Наконец я получила ответы на свой вопрос. В прошлом году мне удалось остаться с каждым на несколько мгновений и задать вопрос, который меня мучил с самого начала: «Почему Господь так поступил?»

Отец: – Потому что Он хотел очистить мир от греха и наказать отступников.

Мать: – Мог – и поступил.

Сим: – Потому что Он хотел, чтобы мы стали лучше.

Хам: – Потому что Он не уважает дело рук Своих.

Илия: – Потому что Ему, как и большинству мужчин, нравится разрушать. Нравится – и все.

Яфет (тихим монотонным голосом, уставившись на скрученную птичью лапу, в которую превратилась его рука): – Потому что Он главный, и тебе не следует об этом забывать.

Мирн: – Ему хотелось посмотреть, что мы будем делать.

Ни один из этих ответов меня не удовлетворил. Впрочем, и собственный ответ – нет предела страданиям, которые Он уготовил нам по причинам, ведомым только Ему, – меня не устраивает. В итоге я вернулась к тому, с чего начинала.

* * *

После ужина Сим отводит меня в сторону и говорит:

– Хорошие новости. Я весь день шел на юг, посмотрел наш путь. Остальные сделали то же самое.

– И?

– Первый день мы будем просто идти вдоль реки. Сложно не будет.

– Приятно слышать, – киваю я. – В кои-то веки достается что-то простое.

– Но потом река поворачивает на запад.

– Да?

Он облизывает губы:

– Некоторое время нам придется идти по горам. Однако не надо думать, что путь через них будет долгим. За горами у нас все шансы найти такую же хорошую землю, как и здесь. А может, даже лучше.

– Хорошо.

– Бера, мы справимся. Я уверен.

Я вспоминаю Ульма и его утлое суденышко.

– Я не сомневаюсь, что мы справимся. Только не понимаю, почему меня должна обрадовать новость, что ты принес.

– Я о других. Мирн и Яфет отправляются на север. Они могут просто идти вдоль реки. Идти и идти, может быть, даже несколько недель. На севере гор нет.

Не могу сдержать смешок и хихикаю. Я тыкаю пальцем в грудь мужу и говорю:

– Хорошая новость, Сим.

– Слушай дальше. Хам с Илией отправляются на восток. Там тоже гор нет, только равнина, земля, может, слегка суховата…

– Знаешь, ты сумасшедший, – говорю я и улыбаюсь, показывая, что шучу.

– Почему? – хмурится он.

– Должно быть, я единственная женщина на свете, чей муж считает предстоящие испытания удачей. Признайся, ты ведь так считаешь? Мы благословенны более других, потому и наши испытания должны быть тяжелее, чем у других?

– Я имел в виду совсем другое. Это же здорово, что другим будет легче.

– Зато мы будем страдать. А страдания – благо.

– Дело не в том, что страдания – благо, – мрачнеет он, – а в том, что… что…

– Предстоящее испытание дает шанс показать, что ты готов его преодолеть.

Он смотрит на меня, пытаясь осмыслить мои слова. Если бы кто-нибудь взялся написать портрет Сима, используя только прямые линии, он все равно добился бы значительного сходства. Особенно сейчас, когда Сим хмурится, что часто происходит, когда он озадачен.

– Да, – наконец соглашается он. – Думаю, что так. А ты считаешь, это глупо?

– Нет.

– Ты думаешь, что у тебя муж-дурачок, которому нравятся страдания? – дуется он.

Я целую его там и здесь, прямо в обиженно надутые губы (мы одни у речки, так что никто не видит). Мелькает легкая тень беспокойства (где дети?), но я отмахиваюсь от нее и продолжаю его целовать.

Мои поцелуи успокаивают его.

– Я думаю, что мой муж считает необходимым совершать достойные поступки, и ему все равно, во что это ему станет.

– Как будто я глупец.

На самом деле совсем наоборот, но я не хочу вдаваться в объяснения. Я просто целую его снова.

Глава седьмая Ной

Ной дал зарок больше не пить. Он говорит Яфету:

– Перед отъездом выруби виноградник. Возьми с собой столько лоз, сколько тебе нужно, мне они без надобности.

Он ожидает, что Яфет начнет спорить, но после потопа младший сын стал послушным.

– Хорошо, па. Вырублю.

Ной смотрит, как Яфет неуклюже поднимает топор. Основной вес приходится на левую руку, искалеченная направляет удар. Топор опускается и раскалывает дерево на части. Пропитанные смолой доски ковчега горят дымно, но жарко – этой зимой они пустили на дрова треть судна. Зияющий прорехами корабль громоздится над ними, словно гниющий труп гигантского животного, словно напоминание о минувшей беде.

– Яфет, – зовет Ной.

Топор опускается, чурбан трескается, но не раскалывается. Яфет, тяжело дыша, издает рык. Он снова опускает топор, и на этот раз дерево поддается. Яфет швыряет расколотый чурбан в растущую кучу дров.

– Да, па.

Ной мнется. Он хочет сказать сыну: «Ты молодец, я горжусь тобой», «Я потрясен тем, как закалило тебя несчастье» и даже «Я буду скучать по тебе и Мирн». Но язык Ноя не привык к таким словам, с детьми он всегда говорил иначе. Он им отдавал приказы, рассказывал о хороших и дурных поступках и их последствиях. Об этом он говорить умеет.

Яфет смотрит на него украдкой:

– Чего, па?

Ной показывает на дрова:

– Ну ты и нарубил.

– Господь превратил меня в калеку, так что мне надо тренироваться, – кивает Яфет.

Ной морщится.

– К тому же мне хочется нарубить и для тебя с мамой.

– Да, ты ведь скоро уезжаешь, – Ной мнется. – Ты уж проверь, вдруг Мирн чего забыла.

– Я уверен, другие ей уже не раз все сказали, – он пожимает плечами, но спустя мгновение соглашается: – Хорошо, проверю.

Яфет медлит, а потом говорит:

– Па, мне бы хотелось кое-что сказать.

– Говори.

Теперь уже мнется юноша:

– Я про Хама.

Ной молчит.

– Хам поступил отвратительно и заслуживает наказания, но…

Яфет замолкает.

– Но что? – стальным голосом спрашивает Ной.

Яфет постукивает обухом топора по ноге.

– Ханаан не должен расплачиваться за проступок отца. Это несправедливо. Он же ребенок, он-то тут при чем?

Ной смотрит на небо, его губы плотно сжаты. Небо чистое, всего лишь несколько облаков, что плывут в вышине, как ангелы. Ной помнит ангелов: они виделись ему во время потопа. Больше они не появлялись.

– Па, так несправедливо.

– Это все, что ты хотел мне сказать? – спрашивает Ной.

Яфет снова поднимает топор:

– Да.

Ной смотрит, как его младший сын обрушивает топор на дерево. Гнев переполняет его, грозя вырваться наружу, и Ной до боли сжимает челюсти, чтобы сдержаться.

– Спасибо за дрова, сынок, – осторожно произносит он.

Ной уходит, а Яфет продолжает трудиться. Он трудится долго. Куча дров становится почти вровень с ним.

Глава восьмая Хам

Вот она, благодарность.

Наступает день, когда мы должны пуститься в дорогу. Дождь прекращается, солнце разгоняет тучи. Естественно, все тут же приходят к выводу, что Господь дает знак, указывая, что наступила благоприятная пора отправляться в путь, что на нас и наших потомков снизойдет небесное благословение и тому подобное. Я-то доволен, что не придется ехать под дождем, но все же, в отличие от отца и Сима, не готов заявить, что Творец всего сущего ниспосылает знамение мне лично. В этом вся моя семейка – они никак не могут осознать собственную ничтожность в масштабах Вселенной.

Короче, последние несколько недель прошли так, что я даже рад, что уезжаю. Не буду отрицать, мне больно, но кое с чем я расстанусь без сожалений. Взять, к примеру, косые взгляды, которыми меня все награждали, будто это я нализался и валялся, вывалив достоинства на всеобщее обозрение. А его слова, эхом звенящие у меня в ушах? Ханаан, мол, станет рабом. Лежу по ночам, прокручиваю все в голове, пока меня колотить не начинает и я уже готов вскочить, схватить тесло и пойти крушить все направо и налево. Пусть попробуют сделать из моего сына раба. Пусть только попробуют.

Теслом можно натворить дел. Не хочу об этом думать: все-таки хорошо, что мы уезжаем.

Мы собрались со скарбом на росчисти позади шатров, животные повернуты головами по направлению нашего движения. Яфет и Мирн идут на север, Сим и Бера – на юг, а я с Илией – на восток. Уж поверьте, нам будет труднее всех. Рек, где бы водилась рыба, нет. Чем мы будем кормиться – никто не думал, не говоря уже о том, что в степях, куда мы направляемся, туго с деревьями. Спрашивается, чем же мы будем поддерживать огонь? Я даже не хочу поднимать эту тему, и так ясно, что нам преподали урок, но стоит мне раскрыть рот, все тут же кинутся меня разубеждать.

Мать выглядит несчастной. Я обнимаю ее, и она, не издав ни звука, прижимается ко мне. Господи, благослови ее, она никогда от меня не отказывалась. Я вспоминаю, как ей было плохо, когда я много лет назад впервые ушел из дома. Сейчас ей гораздо тяжелее.

Отец прочищает горло. Понятно, он собирается произнести речь, а уж хотим мы ее слушать или нет – его не волнует.

– Сегодня великий день, – начинает он. – В этот день Господь уготовил нам завершить труд, который Он начал.

«Если это только начало, – думаю я, – ни за что на свете не хотел бы услышать конец».

Отец замолкает. Видать, задумался, что сказать еще. Мать склонила голову мне на грудь. Я слышу, как в ветвях ив у реки посвистывают сойки, и невольно понимаю, что буду скучать.

– Бог созидает, и Бог разрушает, – говорит отец. – Два года назад Он разрушил. Ныне же с нашей помощью Он снова будет созидать.

Мать выпрямляется и похлопывает меня по груди, смотрит на меня с вымученной улыбкой. Ни слезинки. А я чего ждал? У меня мать крепкая, слез от нее вы не дождетесь.

– Я хочу, чтобы вы кое-что запомнили. Все вы, – говорит отец и кидает многозначительный взгляд в мою сторону. – Работайте не покладая рук и помните: всё во власти Господа.

«Разве Он еще не убедил нас в этом?» – хочется закричать мне. Сим раскрыл рот и смотрит на отца, словно голодный на хлеб, а Яфет, который совсем недавно был веселым маленьким непоседой, стоит столбом, уставившись в землю. Мальчик относится к себе слишком серьезно с той поры, когда пух у него на губе превратился в усы. Не повезло тебе, малыш, но даже если будешь ходить мрачным, новая рука у тебя все равно не отрастет.

– Всё во власти Бога, – повторяет отец, видимо на тот случай, если до нас с первого раза не дошло. – Покоритесь воле Его, как покорился я, и вам воздастся так же, как мне, и пребудете вы в довольстве, как и я.

И как я не расхохотался? Я сдержался, но чего это мне стоило! Ты уж прости, отец, я от тебя всякое в жизни повидал, но вот довольства тебе явно не хватало.

Так или иначе, но он закончил. Он сухо обнимается с Яфетом, Симом и даже со мной. И какие чувства, спрашивается, должен я испытать? Что, я должен быть польщенным? А может, благодарным? Потом Сим пожимает мне руку, бубнит: «Удачи, Хам», а Яфет поворачивается ко мне спиной, словно я нечистый. Ну и пожалуйста. Мать среди внуков и внучек кажется такой хрупкой. Илия, Мирн и Бера сбились в кучку, плачут и смеются. Наконец мы разъезжаемся в разные стороны. Как же долго я ждал этого момента.

В первое утро нашего путешествия я часто оглядываюсь назад. Луг, по которому мы едем, слегка возвышается над долиной, где течет река. Уклон не слишком крут, но шатры и сады становятся видны как на ладони. Река серебряной лентой скользит среди зелени, а у самого берега видна возделанная земля. Шатры и загоны для скота совсем как игрушечные, а обломки ковчега, грузно нависающие над ними, делаются все меньше и меньше. Отец и мать съеживаются сначала до размеров кукол, потом муравьев, а потом и вовсе пропадают. Время от времени на глаза попадаются Сим или Яфет, или, точнее, их животные, неровной линией тянущиеся вдоль берега. Они идут на север и юг, мы держим путь в стéпи и вскоре исчезнем у них из виду. Как же нам будет одиноко.

Впрочем, ничего страшного.

Илия, кажется, тоже не особенно переживает. Все утро я ловлю ее взгляд, спрашиваю ее о самочувствии, в общем, приглядываю за ней. Она не унывает, она из тех, кто держит жалобы при себе. В этом нет ничего плохого, но иногда она перегибает палку. Несколько месяцев назад у нас родилась дочка, и порой мне кажется, что роды прошли не так уж гладко, как моя жена хочет показать.

Мы двигаемся достаточно быстро, учитывая то, что мы идем с животными и детьми. Впереди Илия ведет ослов, верхом на одном из них едет Ханаан, а дочку жена несет на спине. За ними тянутся козы и овцы, которые периодически сбиваются в кучу и при первой же возможности отходят в сторону, чтобы набить рты травой. Я иду сзади с быками, тянущими телеги. Упрямые твари, но пока путь нетруден, и они идут довольно резво. Нельзя сказать, что мы несемся сломя голову, но на привал встаем не слишком часто.

Время от времени Илия просит сделать остановку. Козы связаны веревкой, иногда они в ней запутываются. Илия распутывает их, собирает камни (которые ей каким-то образом всегда удается отыскать) и складывает их в маленькие пирамидки высотой примерно до пояса, а иногда, если камней мало – и пониже. Строитель из нее никудышный: пирамидки получаются хлипкими и клонятся в разные стороны, хотя, думаю, если не будет землетрясения, они простоят долго. Никогда не замечал за своей женой тяги к архитектуре.

– Зачем ты это делаешь? – спрашиваю я.

– Чтобы найти дорогу назад.

Я недовольно ворчу. Честно говоря, я и не думал возвращаться.

– Или чтобы помочь найти нас, – добавляет она. – Например, сыновьям Беры и Мирн, когда им настанет пора жениться.

– Это вы так между собой договорились?

– Это Мирн придумала, – ослепительно улыбается она.

«Когда же иссякнут в этом мире чудеса?» – думаю я.

К полудню мы уже далеко зашли в степь, а оставленная нами долина превратилась в зеленую полоску у самого горизонта. Небо покрыто облаками. Днем тепло, но я знаю, что вечер будет влажным и нам будет холодно, даже если завернуться в овечьи шкуры. Мне в голову приходит мысль поставить телегу одним краем на камни. Тогда у нас появится убежище, в котором можно укрыться от дождя. Я говорю об этом Илии, и она улыбается мне.

– Ты такой умница.

– Ты тоже.

– Куда смотришь, умница?

Если честно, я смотрю на дочку, которая сосет левую грудь моей Илии, и на Ханаана, кормящегося из правой груди. Я готов честно в этом признаться, но что-то заставляет меня замолчать. Год-другой назад я бы сказал все как есть. Как ни жаль, но, возможно, я превращаюсь в доброго, уважаемого главу семейства. Стану похожим на отца.

– Я смотрю на детей. Какие здоровячки.

– В папу пошли, – кивает она и добавляет с улыбкой: – Слава Яхве.

– Точно. Слава Яхве.

Хотя, скажу я вам, Яхве ничего не сделал, чтобы заслужить мое славословие или хвалу кого-нибудь другого, если вы, конечно, не считаете потоп, уничтоживший все живое, делом достойным. Не буду отрицать, Он великий мастер, но, в отличие от многих мастеров, не испытывает уважения к собственным творениям. В любой момент Он готов обратить плод трудов Своих в пыль и прах. Если вдруг Яхве решит держаться от нас всех подальше, я слезы не пролью. Может быть, эта мысль ужасна, грешна и я заслуживаю самых тяжких мук, но ничего не могу с собой поделать. Я стал таким благодаря отцу.

На некоторое время мы устраиваем привал, потом поднимаемся и продолжаем путь. Вечером небо ясное, и все же я, как и задумал, строю из телеги убежище. Я поступаю правильно. Посреди ночи нас будит шум дождя, который не прекращается до самого утра.

Глава девятая Ной

– Спасибо, Господи, за еще один день, – повторяет он каждое утро и замолкает. За что еще он может вознести благодарность? За здоровье? За труд, которым можно наполнить день? Никаких особых трудов нет, кроме одного – поддерживать жизнь в собственном теле, которое в последнее время так страшно болит. Только ханжа стал бы благодарить за такое здоровье.

Ной размышляет. Он представлял себе старость совсем не так. Ему и в голову не могло прийти, что под конец они с женой останутся одни, словно парочка прокаженных. Он думал, что будет ядром большого, растущего семейства, его сердцем. Теперь дети разъехались – ни внуков, ни внучек, а Господь молчит. Последнее беспокоит Ноя больше всего.

И он погружается в повседневные хлопоты. Он говорит себе, что всегда мечтал о покое и тишине. Он заботится о козах, курах и двух оставшихся коровах. Он стрижет овцу единственным хорошим ножом – остальные они отдали детям. Он боронит поле, где некогда росла пшеница, и засеивает его чечевицей и горчицей. Жена сидит у входа в шатер и смотрит, как он работает, а сама между тем ткет, взбивает масло, готовит простоквашу или солит козье мясо.

Так день за днем проходит весна. Становится теплее.

Жена смотрит, как Ной колет щепу и кидает ее в поленницу дров, заготовленных Яфетом. Когда он начинает вырубать кустарник под новое поле, она подходит и говорит:

– Ты же знаешь, нас всего двое.

– Где-то ведь надо посеять горох.

– А поле за спальным шатром? Его хватало, даже когда нас было тринадцать.

Ной ничего не отвечает. Он склоняется и выпрямляется, склоняется и выпрямляется, вырывая из земли траву. Со стороны он похож на курицу, клюющую зерна.

– Я знаю, – говорит жена, – ты хочешь быть при деле.

– Оставь меня.

– Торопиться некуда.

Он поднимает на нее налитые кровью глаза:

– Что ты несешь?

– Мы одни, – говорит она. Ее глаза мерцают как свечи. – У нас есть все, что нам нужно. Можно просто сидеть, отдыхать и наслаждаться покоем.

Ной фыркает.

– Господь знает – ты это заслужил.

– Что Господь нам дает – то мы и заслужили.

Она отводит за ухо седой локон:

– Если ты уж так хочешь чем-нибудь заняться, поставь готовиться сыр и взбей масло.

– Это твоя работа.

– Сделай ее разок за меня. Я буду тебе очень признательна.

Ной слышит в ее голосе незнакомые нотки и замечает, что жена выглядит уставшей. А как же иначе? Она ведь тоже работала не покладая рук.

– Покажи, как это делается, – говорит он ей.

Она ведет его в шатер и показывает, как взбивать масло, как готовить сыр и простоквашу. Ной учится солить рыбу, разделывать курицу, давить масло из оливок и очищать мед. На все это уходит много дней. Ной учится в свободное от остальных забот время.

Жена объясняет ему, как молоть муку, делать клецки и лапшу, тушить мясо. Свежие фрукты и овощи появятся только через несколько недель, но она говорит, что сушить горох и абрикосы – невелика премудрость. Оливки мариновать сложнее.

– А пока, – говорит она, и ее ловкие пальцы отрывают кусочек шерсти, – я покажу тебе, как чесать шерсть, прясть и ткать.

– Что сперва – шерсть или лен?

– Шерсть.

Ной целиком погружается в работу. Ткет он гораздо хуже, чем готовит, но жена терпелива. В глубине души он ей благодарен – она нашла способ занять свободное время. Снова каждое утро он благодарит Бога за труд, которым предстоит наполнить день.

Только однажды он спросил ее полушутя:

– И чем ты собираешься заняться, когда сделаешь из меня такую же хорошую жену, как сама?

– Усну, – отвечает она, и в ее ответе не слышно и тени иронии. Она говорит глухим, тусклым голосом, и слова ее ядом растекаются в животе Ноя. Он понимает, что она стала совсем седой. – Усну и буду спать. Долго-долго.

Глава десятая Илия

Из сей земли вышел Ассур и построил Ниневию, Реховофир, Калах…

Бытие 10:11

Мне кажется, на протяжении всей жизни мне постоянно приходится начинать все сначала. Когда мать умерла, я отправилась жить к дяде, потом он заболел, и отец стал брать меня в море, хотя вся семья говорила, что жизнь на корабле совсем не для четырнадцатилетней девушки. Мне пришлось приспосабливаться, но, ко всеобщему удивлению, жизнь в море пришлась мне по душе. Потом крушение, потом я вышла замуж за Хама, прожила несколько лет на побережье, потом мы перебрались к Ною, потом началось наводнение, и мы жили на ковчеге, потом вода сошла, и мы снова стали жить все вместе на суше. Не хочу казаться неблагодарной, и я понимаю: волею судьбы мне способствовала удача. Но все же прошлой ночью я сказала Хаму, что всему есть предел. Если снова придется начинать все сначала, я не выдержу.

– Согласен, любимая, – кивнул он.

– Я хочу, чтобы мои дети прожили здесь всю жизнь.

Сегодня он возится с быками, расчищает еще одно поле под весенний посев. У меня трудолюбивый, нежный муж, и его ничем не сломить. Сейчас середина лета, на поле всходит пшеница. Поле небольшое, но нам хватит. В следующем году Ханаан перейдет на твердую пищу, да и Лея подрастет, так что нам понадобится поле побольше. С землей нам повезло: мы живем в междуречье, здесь много пастбищ. Фруктовых деревьев мало, к тому же они незнакомые. Я пока не решаюсь пробовать фрукты. Хаму здесь сразу понравилось, а я после трех месяцев странствий была не в том состоянии, чтобы спорить.

Не могу сказать, что наш путь был очень тяжелым – могло быть и хуже. Первый месяц в дороге был самым легким. Хотя не уверена, что такое путешествие вообще можно назвать легким: в день мы проходили по шесть лиг, к тому же не надо забывать, что с нами были двое детей и скот, а припасы ограничены. По крайней мере, мы ехали по равнине. Луга сменились пустыней с высокими дюнами, которую пересекала небольшая речушка. Солнце палило нещадно, и мы шли по ночам. Мы держались берега, ориентируясь по запаху воды. Наконец речушка стала шире, и когда мы повернули вместе с ней на юго-восток, увидели цепь низких скалистых гор. Но так казалось, пока мы не попробовали их пересечь. Хам искал самые легкие перевалы. Земля была пустынна и покрыта камнями. Я карабкалась по склонам, мышцы сводило судорогой. Прохладным утром у меня до сих пор болят бедра. А если утро совсем холодное, вдобавок ноет и спина, так что я едва могу встать. Это началось с рождения Леи.

По дороге примерно каждые сто шагов я строила пирамидки. Мы постоянно меняли направление движения.

Камни – еще одна загадка. По мере того как мы поднимались все выше и выше в горы, скучный серый гранит и кремень сменились красноватым камнем с вкраплениями кварца или какого-то другого белесого вещества. Утесы возвышались над нами на высоту сотен локтей, камень был испещрен несчетными полосками не толще пальца, напоминая бесчисленное количество сложенных одну на другую рук.

– Ну и что ты об этом думаешь? – спросил Хам, но я в ответ проворчала что-то невнятное. Внимание Хама в основном было сосредоточено на животных, которым приходилось особенно тяжело.

Самая главная неожиданность подстерегала нас на вершине перевала, до которой мы наконец добрались после трех недель пути, скатываясь со склонов и снова карабкаясь вверх. Речушка превратилась в ручеек. Мы остановились на привал, я присела на корточки покормить детей. Во мне жила надежда, что ручей со временем окончательно не иссякнет. По спине пробегала дрожь, взгляд бесцельно скользил по земле под ногами, пока не наткнулся на ракушки.

– Ух ты.

Хам вроде не удивился, но было видно, что под маской безразличия он скрывает беспокойство.

– Одно из чудес Яхве, – пробормотал он. – Господь сотворил горы, отчего бы ему заодно не насыпать здесь ракушек.

– Ясно. И чего тут волноваться?

Я склонилась и попыталась поднять одну из многих тысяч лежавших под ногами раковин каури и гребешков – их выдавала форма. У меня ничего не получилось, мне мешали дети.

– И зачем Господь высыпал на вершину горы каури? Может, они способны обходиться без воды?

– Вздор, – фыркнул Хам. – Еще скажи, что эти горы были дном моря. Хотя пару лет назад так оно и было.

Да, это так, но такое объяснение меня не удовлетворяет. Волны потопа обладали страшной силой, но кажется маловероятным, что даже они могли занести на такую высоту столько моллюсков. Много раковин истерлось от времени, краска выцвела и выгорела на солнце. Совершенно ясно, что, когда раковины попали сюда, моллюски давно уже были мертвы, они погибли задолго до того, как схлынули воды потопа.

Еще одна загадка. Я вздыхаю. Я уверена, ответ на нее можно найти, стоит только хорошенько подумать. В мире столько всего неизведанного. Что означают созвездия? Как у птиц получается летать? Зачем Яхве усыпал мир подобными головоломками? Чтобы потешить себя или бросить нам вызов?

* * *

Добрую половину месяца мы шли через горы. Не скоро забуду чувство, охватившее меня, когда мы поднялись на последний гребень и перед нами роскошным зеленым ковром раскинулась равнина.

– Твой новый дом, Илия, – подмигнул мне Хам.

– Как красиво. – Я коснулась руками век. – Пошли скорее вниз.

– Пошли.

Спуск занял три дня – один из быков подвернул переднюю ногу и охромел. Потом мы оказались на равнине, но Хам все же был недоволен. Его неудовольствие слегка улеглось, когда мы вышли к реке. Он осмотрел берег, счел его слишком низким и высказал предположение, что его должно заливать водой во время наводнений, поэтому он захотел найти место повыше. Через неделю мы вышли еще к одной реке, и он захотел узнать, не встречается ли она с предыдущей. Еще через десять дней пути мы убедились, что две реки сливаются воедино, сжимая землю, подобно двум ладоням.

– То, что нужно, – сказал он, и я согласилась.

Мы живем в чудесном месте, зажатые двумя реками. Черная земля крошится в моих пальцах, а до самых гор тянутся луга, покрытые зеленой травой. Скот тучнеет день ото дня, а Хам говорит, что сеять здесь так же легко, как идти под гору. Мы боялись, что не успеем с посевной, но лето здесь длинное, и даже ночью тепло. Так что нам повезло, а может, мы благословенны. Наверно, благословенны, хотя, учитывая все, что произошло, в это сложно поверить.

Мы здесь прожили уже два месяца, и Хам успел разбить несколько полей. Земля здесь плодородная, пахать легко. Пока мы живем под навесом из звериных шкур, натянутых между ветвей кедра, но Хам обещает к осени построить дом. В реках полно ила, берега глинистые. Глину можно нарезать на кирпичи и обжечь их, тогда зима будет нам не страшна. Пусть реки илистые, зато в них водятся толстые рыбины с рыжими жабрами. Этими рыбинами мы питались весь первый месяц.

Каждый день приносит новые неожиданности. Когда мы прожили здесь всего неделю, я проснулась не от шума, который поднимает Хам во время работы, а от тепла его тела. Малышка Лея верещала, а Ханаан дергал меня за руку, требуя завтрака. Огня еще не было, обычно его разводит Хам. В то утро наше убежище из шкур, мокрое от росы и продуваемое холодным ветром, показалось мне особенно безрадостным и неуютным.

– Ты что, заболел? – пихнула я мужа локтем.

Хам что-то сонно промычал.

– Ты чего лежишь?

Он кинул на меня взгляд:

– Сегодня суббота, любимая. День отдохновения.

Я была так поражена, что лишилась дара речи. Он чтил субботу до нашего отъезда, но я полагала, что это происходило благодаря влиянию Ноя. К тому же Хам не выказывал особого почтения к субботе, когда работал на верфи.

Он потер глаза:

– Когда мы строили ковчег, на отдых не было времени, а когда началось наводнение, приходилось работать каждый день.

– А здесь, получается, работать не надо?

– Конечно надо, любимая. Но всему свое время.

Ну ладно. Он едва расчистил поля и засадил их пшеницей и овощами. Нужно было принести воду, развести огонь и приготовить что-нибудь горячее. Когда я закончила со всем этим, он уже встал и играл с детьми на земляном полу нашего убежища. Признаюсь, было очень приятно смотреть на них со стороны, и я к ним присоединилась.

После того как мы поели, я сказала Хаму:

– Пойду пройдусь. Присмотришь за детьми?

– Конечно.

День был чудесным. Я шла в том направлении, откуда мы пришли, трава осыпала поцелуями мои колени, красным морем раскинулись маки. Наших следов уже не было видно, а ведь мы проходили здесь всего неделю назад.

Я прошла около мили, взобралась на небольшой холм и оглянулась. Вдалеке среди кедров едва виднелся наш шатер из шкур, а еще дальше сходились вместе две реки. На самой вершине холма я нашла пирамидку, которую построила по дороге сюда. Тогда я очень устала, и пирамидка получилась высотой только до колена. Сейчас есть и время, и силы. Я выкапываю пару здоровенных камней, один в целый локоть размером, и строю небольшую башенку. Я не прекращаю работу, пока башенка не доходит высотой до пояса. Теперь она достаточно прочная, и ее сможет свалить разве что самый страшный ураган. На верхушку я кладу кусок кварца в форме клина, который показывает прямо в сторону нашего дома. Потом я иду дальше.

До следующей пирамидки примерно еще одна миля. Здесь я потрудилась поосновательней, но все равно решила пирамидку переделать. В тот день я переделала только две пирамидки, а потом вернулась домой.

Неделя сменяет другую, колосья пшеницы становятся выше. Каждую субботу я отправляюсь в путь. Вскоре я уже езжу на осле, а потом на лошади, так мне удается заезжать подальше. Чтобы добраться до всех пирамидок, мне придется уехать на несколько дней и даже недель. Ближайшие годы я ограничусь тем, что делаю сейчас. В моей работе есть смысл. Я не боюсь признать, что цепь пирамидок – тоненькая веревочка, связывающая меня с семьей, единственной семьей, которая есть у меня на свете. Мысли о том, что мы ее потеряем, что они забудут о нас, внушает мне тревогу, не сравнимую ни с чем пережитым в ковчеге.

Может быть, когда снова выберусь в горы, я наберу ракушек каури и подумаю над тем, как они там очутились. Сравню их с теми, что храню с тех лет, когда выходила в море с отцом. Может быть, они чем-то различаются, и эти различия помогут мне найти ответ на загадку. И может быть – знаю, я часто повторяю эти слова, – заодно мне удастся понять кое-что и о Яхве.

Например, как Он мог совершить то, что совершил.

Сгинули женщины главы родов моей родины, и богиня, которой они поклонялись, сгинула вместе с ними. Ода тоже ушла в небытие – невелика потеря. Однако были богини и получше, они не пожирали своих врагов и не купались в их крови. Некоторые из богинь были добрыми и сострадающими. Они были хорошими матерями, такими, какой пытаюсь быть я. И кстати, они не погружали мир в пучину, уничтожая при этом все живое.

Мне кажется, Яхве есть за что ответить. Но, спешу признать, многое для меня остается непонятным. Поэтому когда-нибудь, может через многие годы, я вернусь в горы и соберу раковины. Я видела, что некоторые из них вросли в камень, и это тоже странно. Я попытаюсь понять, что и как их туда занесло, и, быть может, постигнув творения Яхве, мне удастся понять Самого Яхве. Хотя бы чуть-чуть. Если я пойму Его, может, мне станет ясно, почему Он уничтожил красоту, которую Сам некогда создал.

Думаю, большее мне не под силу. Мне подвластно лишь сомнение. Перед тем как судить, мне хочется понять.

Все «может быть» да «может быть». Скорее всего, я просто состарюсь, стану такой же сморщенной и сварливой, как мать Хама. Потом умру. А потом, если свекор не врет, у меня все же появится возможность задать Яхве несколько вопросов.

* * *

Хам ничего не знает. Когда я уезжаю, он думает, что мне просто хочется побыть одной. Смешно – мы и так одни, разве можно желать еще большего одиночества? Он никогда не спрашивает, где и как я провожу субботу, а я не рвусь рассказывать. И так понятно, что, по крайней мере, сейчас он не заинтересован в поддержании отношений с семьей, а разговоры о Боге тоже его не привлекают. Ему и так есть о чем думать: урожай, скот, строительство дома. Конечно, он заслуживает хотя бы один день отдыха в неделю. Я думаю, бóльшую часть субботы он спит, и я его нисколько не осуждаю.

Глава одиннадцатая Ной

Такой болезни он никогда раньше не видел. Ни лихорадки, ни болей, ни бреда, ни потоотделения, ни бессонницы, ни рвоты, ни дрожи. Глаза горят огнем на ее бледном лице, она так ослабла, что не может встать с постели. Кроме слабости, она ни на что больше не жалуется.

Она с прежней энергией осыпает Ноя указаниями:

– Надо еще потрудиться над погребком.

– Хорошо, – покорно отвечает Ной.

– Когда выкопаешь погреб, обложи его камнями, а то все заплесневеет. Я говорила об этом Яфету еще прошлым летом, но он, как обычно, меня не послушал.

Она напоминает о погребе уже в четвертый, а может, и в пятый раз.

– Ты славно придумала, – соглашается Ной. – Я сделаю, как ты скажешь.

Она окидывает блуждающим взглядом стены:

– Не забудь, тебе к зиме нужно одеяло потеплей. А мы всю лучшую шерстяную ткань отдали детям.

Ной склоняет голову.

– Где козы? – неожиданно вскидывается она. – Ты же за ними не смотришь, они ведь разбегутся.

– Они пасутся на лугу, – объясняет он ей, но когда она откидывается на подушку, ее пальцы продолжают беспокойно теребить край одеяла.

Ной безумно ее любит. Он варит бульон, прикладывая все силы, чтобы он вышел повкуснее, и кормит ее. Ее пальцы-веточки смыкаются на его предплечье, когда он тянет ложку с бульоном к ее рту. Он остриг овцу и набил шерстью тюфяк, чтобы ей было мягче лежать. Она хитро улыбнулась ему – впервые с тех пор, как слегла. Ною показалась, что она хочет ему что-то сказать, но, не успев произнести ни слова, она провалилась в сон.

В основном она спит, а Ной в это время занимается повседневными делами. Работа не требует больших усилий. Раньше хозяйство кормило большую семью, сейчас только двоих, а вскоре, понимает Ной, будет кормить только одного. Постепенно он делает все меньше и меньше, он перестает обращать внимание на то, что фрукты осыпаются с деревьев на землю, а три четверти пшеничного поля заросло цветами. Чечевица поднялась высоко, став пристанищем куриц, которые поняли, что Ною от них нужна только пара-тройка яиц. Ной редко забивает козу или сворачивает курице голову. Словно в ответ на его пренебрежение, хозяйство кипит жизнью.

Ной часто обращается в мыслях к Богу. Он всегда считал подобные обращения молитвой, но сейчас уже в этом не уверен. Бог молчит. Если бы Ной был молод, болезнь жены ввергла бы его в отчаяние, он бы бранился и жаловался, проклиная Бога за Его молчание. Потом он бы молил о прощении и помощи, одновременно тихо закипая, злясь на несправедливость происходящего. Однако Ной уже не молод. Ему не двести и даже не триста лет, и он повидал многое из того, что не видели и никогда не увидят другие. Опыт был болезненным, но он научил Ноя, что мольбы, проклятия, приступы гнева и ярости ни к чему не приводят. Господь делает то, что считает нужным и когда считает нужным. В данный момент по причинам, не постижимым для человеческого сознания, Он желает, чтобы жена Ноя умерла.

Умерла медленно. Это как раз Ной понимает, и его сердце, словно кувшин водой, наполняется печалью, готовой вот-вот хлынуть через край. Жена прожила достаточно, чтобы научить Ноя обходиться без нее, объяснила, как вести хозяйство. За последние несколько недель даже глаза Ноя стали острее. Совершенно очевидно, Бог желает, чтобы Ной еще пожил. Ной все же человек, и ему хочется знать, зачем он еще нужен Богу.

Ной стоит среди абрикосовых деревьев, склонив голову.

– Прошу тебя, Господи, ниспошли знак воли Твоей, – произносит он вслух. – Дай мне знак, что доволен делами моими и что происходящее ныне – не кара Твоя.

Ной боится, что Господь наказывает его. Белка шмыгает между деревьев, подняв хвост трубой, прыгает на ствол и быстро карабкается по нему вверх, теряясь в листве. Если это знак, Ною не дано постичь его смысл.

Его голос дрожит, опускаясь до шепота.

– Господи, я сделал все, что Ты пожелал. Сделал все, что под силу человеку, то, за что никто никогда бы не взялся. Если Ты желаешь, чтобы я исполнил волю Твою, скажи, что я должен исполнить. Если же нет… – Тут голос Ноя ломается, и он произносит, почти задыхаясь: – Умоляю, пощади мою жену.

Яхве молчит.

– Она была верна Тебе. Призри на нее, когда призовешь ее к Себе.

Яхве молчит.

Ной тоже замолкает. Он возвращается к шатру, садится на камень и оглядывается по сторонам. Солнце весело светит над лугами и полями, овощными грядками и фруктовыми деревьями, рекой, в которой плещется рыба, над овцами, обросшими длинной шерстью, и козами, готовыми принести потомство. Это его народ, его царство, где он властитель и подданный одновременно. Его рай, его сад, его Эдем. Скоро он останется в нем один.

От этой мысли у него перехватывает дыхание.

Глава двенадцатая Яфет

Да уж, будет, что внукам рассказать.

Мне немного неловко, что с Хамом так все получилось, но эта скотина сама во всем виновата. Со стариком он обращался просто ужасно. Спору нет, старик, конечно, палку иногда перегибает, но ему все-таки шесть сотен лет, а это о чем-то да говорит. Хам получил по заслугам, и все же мне кажется, старик слегка перебрал, прокляв Ханаана. Я рад, что высказал старику свое мнение, и еще больше рад, что все это осталось в прошлом – уже минуло немало недель, и мы отшагали много миль.

Я не жалуюсь, но нам с Мирн не повезло больше всех. Мы же идем на север: там, если верить Илии, зима тянется десять месяцев, а земля усыпана камнями. Наша дорога пролегла вдоль реки, в которой снует эта проклятая рыба. Через две недели меня уже начинает тошнить от одной мысли о рыбе. Мирн говорит: «Хочешь рыбки?» – а выбора-то и нет. С собой мы взяли кое-какие припасы, но они нам тоже надоели. Так что я ловлю на мелководье пару рыбин – я навострился делать это левой рукой, Мирн их чистит, солит и жарит в масле. С голоду мы не помираем, но пока я ем, глаз не могу оторвать от овцы и все думаю: «Скоро я до тебя доберусь!»

Мирн никогда не ворчит, и мне это очень нравится. Не хочу сказать, что она ловко скрывает свои чувства. Скорее всего, ей все равно, что изо дня в день нам приходится есть одно и то же – жареную рыбу на обед и холодную рыбу на завтрак. Она постоянно повторяет: «Это просто Божье благословение – здесь всего так много!» Я молчу. Мне часто казалось, что у моей жены красивая попка и пустая головка, во время путешествия я в этом убедился.

Пока мы едим, она постоянно о чем-то болтает, а я только рад. Ее болтовня помогает мне отвлечься от мыслей о Хаме и забыть глаза старика в утро расставания. Они были такие пустые, словно ему между ног засветили. Не хочу во всем винить Хама, но понятно, что старику было больно прощаться на такой ноте. Братец мог бы для порядка извиниться. Это было хотя бы что-то.

– Ой, посмотри, – говорит Мирн, – какие оранжевые бабочки.

Она по-прежнему любит всякую мелюзгу, жучков и прочую мелочь. Каждое утро, когда нам пора двигаться, я вижу одну и ту же картину: она стоит на коленях и рассматривает какого-нибудь кузнечика, божью коровку или головастика. Она постоянно заглядывает под камни, а потом складывает их в кучи высотой почти в ее рост. Конечно, очень мило смотреть, как она занимается такой ерундой, хотя она отнимает у нее много сил. Вся тяжелая работа ложится на мои плечи.

Кстати, не буду отрицать, из нее получилась хорошая мать.

Через три недели река приводит нас в чудную холмистую долину, которую покрывают цветы и трава. Милое местечко, здесь полно бабочек, которым так радуется Мирн, не говоря уже о дятлах и прочих птицах. Их проклятый треск и щебет будит меня каждое утро. Нам здесь приглянулось, но мне кажется, что мы слишком мало прошли. Старик как-никак велел отправиться в путь и положить начало новым народам, а мы пусть и ушли на север, все равно продолжаем оставаться у той же реки, где они живут с матерью. Очень не хочется тащиться дальше, но нужно.

Через несколько дней мы приходим к месту, где река сливается с другой рекой, текущей с северо-запада. Она шире, но достаточно мелкая, чтобы перейти ее вброд. В ней полно рыбы, но не той, что мы ели. «Будет хоть какое-то разнообразие в пище» – единственная мысль, которая приходит мне в голову. Я говорю: «Ну чего, Мирн, пошли туда?» Она отвечает: «Ладно». Вот как мы тщательно обдумали изменение маршрута.

Некоторое время спустя мне начинает казаться, что я совершил глупость. Поначалу земля хорошая, но через две недели она с каждым шагом становится все суше, тверже и каменистей. Идти по такой земле хорошо, но как на ней растить урожай? Мы примерно полтора месяца в дороге, и неплохо бы уже наконец где-нибудь осесть, но перед нами только светло-коричневый песок, а впереди и сзади тянутся холмы. Еще неделю мы идем по реке через каменистую равнину, поросшую колючим кустарником и жесткой травой. Гудят осы. Врать не буду, рыба спасла нам жизнь. Судя по всему, в окрестностях не упало ни капли дождя, и я серьезно задумываюсь, как буду вести здесь хозяйство. Вдалеке на горизонте мы постоянно видим облака и идем за ними, словно гонясь за миражом. Каждое утро я всерьез раздумываю над тем, чтобы повернуть обратно, но вспоминаю своего старика с лодкой: делай, что делаешь, на все воля Яхве.

Мирн ни о чем не беспокоится. Неведение иногда бывает счастьем.

Через неделю мы видим вздымающийся перед нами гигантский хребет, который при всем при этом совершенно плоский, словно стол. Холмы, по которым мы карабкаемся, отходят от него подобно волнам. С хребта белыми пальцами тычутся вниз водопады, и один из них, похоже, питает реку, вдоль которой мы идем. Судя по расстоянию, нас со всем зверьем ждет еще три-четыре дня пути, но если мы заберемся на хребет, то узнаем, что впереди, и сможем подумать, что делать дальше.

Мы останавливаемся перекусить. Сухари, оливки, сушеные фрукты.

– Посмотри – зайчик! – говорит Мирн.

«Ребро Адамово», – думаю я, а вслух произношу:

– Послушай, Мирн. Видишь вон тот хребет?

– Угу. Только это плато.

– Чего?

– Хребет таким плоским не бывает.

– Послушай, я тут подумал: жить здесь просто кошмар. Холмов слишком много, пахать нельзя, да и земля ужасная.

– Все взаимосвязано, – заводит она с таким видом, словно знает все на свете. – Когда много холмов, дождь смывает всю землю.

Господь Небесный, как же иногда тяжело с ней разговаривать.

– Мирн, слушай внимательно. Мы забираемся на вершину того хребта, смотрим, что впереди. Если нам понравится увиденное – пойдем дальше. Если нет – вернемся к тому месту, где соединяются две реки, и пойдем в обратном направлении. Путь неблизкий, но ничего лучше я придумать не могу. Я калека, и с такой землей, как здесь, мне не справиться.

Признаю, к тому моменту я впал в уныние, меня уже тошнило от нашего путешествия, и я продолжал нервничать из-за руки. Калеке будет непросто вести хозяйство. За последние два года я приспособился держать инструменты и наловчился управляться левой рукой. Однако сами понимаете – смириться с потерей руки нельзя. Тот, кто утверждает обратное, никогда не испытывал подобного на собственной шкуре.

И все же Мирн кажется абсолютно спокойной, она, как обычно, вертится, осматриваясь. Я прослеживаю ее взгляд и обнаруживаю, что она смотрит на шмыгающих в тощем кустарнике больших черно-оранжевых птиц, которых она называет иволгами.

– Ты вообще меня слушаешь?

Она поворачивает ко мне круглое личико. На губах улыбка, карие глаза горят. Она прекрасна, и я готов завалить ее прямо сейчас, но ее слова приводят меня в бешенство.

– Думаю, нам будет хорошо там, наверху.

– Как ты можешь об этом судить, мы же еще туда не добрались.

– Ну есть же иволги, пчелы, кролики…

– Ребро Адамово, Мирн, да хватит вести себя как дитя!

Мне тут же приходится пожалеть о сказанном, потому что ее лицо морщится, как кусок ткани, который комкаешь в руке, и она начинает плакать.

– Ну ладно, хватит, я не хотел. Правда, я дурак?

– Просто… просто… – кивает она.

– Я нисколько не сомневаюсь, наверху будет просто здорово, – говорю я. – Правда, придется немножко туго – ни капли дождя, – вырывается у меня.

Она вытирает глаза:

– Да есть там дождь. Смотри, река есть? Есть. И водопады есть. Значит, их питает либо ключ, либо озеро. Скорее всего, озеро, погляди на облака. Плато не дает влаге попасть на эту сторону. Потому здесь и сухо.

Вы только послушайте, что она несет. Я обнимаю ее, прижимаю к себе и говорю:

– Я не сержусь на тебя, просто я устал.

Она вытирает лицо руками, испачканными в глине, отчего оно тут же становится грязным.

– Иволги питаются фруктами, значит, где-то неподалеку должны быть фруктовые деревья. Зайцам тоже надо что-то есть. А пчелам нужны цветы. Цветы видишь? Я – нет. Значит, где-то наверху должен быть луг. – Она показывает вперед. – Наверное, вон там.

Я смотрю в ту сторону, куда она показывает. Я устал, и поэтому мне хочется ей верить.

– Этому тебя твой папа научил?

Она смеется сквозь слезы:

– У меня был такой папа, что он вряд ли мог кого-нибудь чему-нибудь научить.

«Вот так загадка», – думаю я.

– Так кто же тебя научил? Или ты сама обо всем догадалась?

– О Яхве! – говорит она, и, клянусь, в этот момент мне кажется, что я слышу свою мать. – Почему человека обязательно нужно чему-то учить или что-то ему показывать. Просто смотри.

Если от этого есть толк. Совершенно ясно, она все еще расстроена, поэтому я обнимаю ее и сжимаю так, как она любит. Одной рукой и одной лапой.

– У меня гляделки никудышные. Так что с этой поры смотреть за всем будешь ты.

Она не отвечает. Я говорю ей:

– Я буду пахать и ухаживать за животными. Если там растет лес, я построю тебе красивый деревянный домик. А если леса нет, я тебе сделаю домик из глины или даже из камня. Я больше не боюсь тяжелой работы. Когда-то я боялся, но сейчас мне хочется узнать, что мне под силу. Я изменился, я стал другим.

– Я знаю, – говорит она и улыбается.

– А твоя работа – за всем присматривать. Будешь говорить, что мне делать. Хорошо? А еще ты будешь учить детей. Когда они подрастут, начнут мне помогать. А ты будешь всему голова. Яхве свидетель, сам-то я дурак.

Она смеется.

– Ну как, по рукам? – спрашиваю я ее. – Согласна?

– Согласна, – отвечает она и зарывается в меня.

Бедняжка. Кажется, она действительно поверила.

Глава тринадцатая Ной

И жил Ной после потопа триста пятьдесят лет.

Бытие 9:28

Он хоронит ее в мягкой земле, в поле, которое расчистил под горох, но так и не засеял. Земля расходится легко, словно вода. Он опускает ее тело, закутанное в саван, и начинает кидать землю, топчется, утрамбовывая ее шишковатыми ногами, а потом бросает новые горсти. Когда труд подходит к концу, полуденное осеннее солнце льет холодный свет ему на плечи. Его поношенная туника промокла от пота. Он моется в реке, ждет, пока обсохнет его упрямое тело, в котором еще осталось столько жизни, и лишь после этого позволяет себе роскошь присесть у могилы жены и поплакать.

Слезы быстро высыхают. Слез в Ное не больше, чем в камне, их так же тяжело выдавить, и текут они недолго.

Потом Ной осматривается. Поля снова перешли во владения красных маков с длинными стеблями и черными середками. Сейчас они уже сошли, однако Ной знает, что с приходом весны они вернутся и вплотную подберутся к могиле жены. Еще год-другой, и они скроют могилу полностью. Некоторые язычники украшали могилы усопших камнями с резьбой, башенками и памятниками, но Ною это не по душе. Суетно это.

Он прочищает горло и тихо произносит:

– Спасибо Тебе, Господи, за еще один день.

Немного погодя он добавляет:

– Что же до трудов, что Ты мне ниспосылаешь, я бы предпочел заняться ими попозже.

Господь молчит.

Перед Ноем, словно река, словно бескрайний отрез материи, разворачивается будущее. Он представляет, как год за годом, на протяжении десятилетий, а может быть, и столетий ему придется влачить здесь одинокое существование. Изо дня в день лепить горшки, растить урожай, следить за окотом овец и вышивать. Мысль об этом наполняет его липким и черным, как смола, ужасом. Прогнать помогает его только мысль о детях и их потомках. Может, внуки и праправнуки станут навещать его и даже оставаться с ним на некоторое время. Безумие отчаяния наполняет его.

– Господи, – шепчет он, – не дай моей семье забыть меня. Прошу, направляй их ко мне хотя бы иногда. Пусть навещают старика, исполнившего волю Твою.

Яхве молчит, и Ноя не оставляют терзания.

Ной слышит фырканье. Он поворачивает голову и обнаруживает, что смотрит на хитрую рыжую мордочку лиса с белыми ушками. Лис замер в двадцати локтях от него. Лис замечает, что Ной на него смотрит, и убегает прочь. Ной знает, что должен встать и отогнать лиса подальше, чтобы он не утащил козленка или нескольких кур, но не хочет никуда идти. Пусть все останется как есть. Может, лис станет ему другом и по ночам будет дремать у порога. Ной прекрасно осознает весь пафос этой мысли.

Солнце ныряет за облако, и все кругом меркнет. Ной вытирает глаза рукавом. В уголках глаз росой скопилась влага.

* * *

Он помнит их последний разговор. Она была веселой, даже словоохотливой. Ной сидел возле нее и думал, что она, возможно, начала поправляться. Что-то заставило ее сказать:

– Ты в последнее время такой занятой. Тебя посетило еще одно видение?

– Нет, – покачал он головой.

– Ты уверен?

– Да, – он позволил себе слегка улыбнуться. – Никаких видений. Скорее даже наоборот.

– Что значит наоборот? Ты слепнешь?

– В каком-то смысле.

Она хихикнула, но в ее смешке слышалось не злорадство, а тепло.

– Я так поняла, Яхве не отвечает.

– Не отвечает, – опять покачал он головой.

Немного погодя она произнесла:

– Наверное, это самое сложное из испытаний.

Он вздохнул.

– По сравнению с этим потоп – просто ерунда, правда? Так, сказка, детишек пугать.

– Я не понимаю, – признался он.

– Ох, муж. Потоп закончился, а испытание – нет. Оно только началось.

Она откинулась на подушку, глаза ярко горели на осунувшемся лице.

– Если Яхве перестал тебе нашептывать на ухо, значит, и ты стал таким, как все. Ни больше ни меньше. Ты теперь не уверен в том, что на тебе благодать Божья, что ты для Господа хоть что-нибудь значишь.

Ной вперил взгляд в земляной пол. Его уже посещали схожие мысли.

– Похорони меня в цветочном поле, – попросила жена.

– Хорошо, – кивнул Ной, размышляя о ранее прозвучавших словах.

Жена улыбнулась и закрыла глаза.

– Теперь ты такой, как все, – проговорила она.

Повисло молчание. Ной рассматривал узловатые пальцы ног с желтыми ногтями. В конце концов он спросил:

– Думаешь, у меня получится так жить? У вас же получалось.

Ему показалось, что она прошептала:

– Бог знает.

– Что?

Ответа не было. Он поднял взгляд. Жена умерла.

Глава четырнадцатая Мирн

Когда мы взобрались на вершину хребта и глянули вниз, перед нами словно Царствие Небесное раскинулось.

– Видишь, – сказала я, но Яф ничего не ответил, а только в изумлении разводил руками.

Как я и предсказывала, хребет шел слегка под уклон, а потом превращался в плато. В середине плато было большое озеро, то тут, то там виднелась поросль деревьев. Землю покрывали цветы, казалось, на нее упала радуга. Повсюду громоздились тяжеленные камни, в самый раз, чтобы строить из них стены. Обмажь их глиной, и они сохранят тепло на всю зиму. Я смотрела вниз и представляла, как будет все выглядеть через год.

По озеру плавали утки, а в сирени жужжали пчелы.

– Ребро Адамово, – все повторял Яф. Он постоянно твердит эти слова, когда удивлен: – Ребро Адамово.

Вдруг замычала корова. Пока мы ходили по грязным сухим горам, бедняжка страшно отощала.

– Отпусти животных, – сказала я.

– Они же могут убежать?

– Ты бы от этого убежал? – спросила я и показала рукой вперед.

Я оказалась права. Как обычно.

* * *

Прошел год, и все случилось почти так, как я себе вообразила в мечтах в тот первый день. Кроме старшенького Гомера и дочки Насры, у нас родилась двойня – мальчики, которых мы назвали Магог и Мадай. У меня забот полон рот: я и с детьми вожусь, и за животными присматриваю, и готовлю, а Яф работает в поле и занимается стройкой. Просто удивительно, сколько ему удается сделать – ведь у него одна рука как клешня у краба. Он любит повторять: «Есть работа – и делать ее мне». Когда он произносит эти слова, то становится очень серьезным. Мне так хочется, чтобы дети быстрей подросли. Тогда они смогут помочь отцу.

Еще он любит повторять, что изменился. Это правда. Хотя ко мне он относится по-прежнему. Он продолжает считать меня простушкой и дурочкой. Видать, так будет всегда. Похоже, я вечно останусь «его маленькой Мирн». Я не имею ничего против. Иногда людям сложнее всего разглядеть то, что находится у них прямо под носом.

* * *

Прошлой осенью Яф закончил строительство настоящего дома. В нем только одна комната – одновременно трапезная и спальня. Крыша деревянная, крытая дерном, а над очагом оконце. Яф страшно мучился, ворочая тяжести, пока я не показала ему, как пользоваться вагой. Но даже с вагой ему пришлось построить нечто вроде каменной лестницы, чтобы поднимать камни и закончить верхнюю часть дома. Потом он признал, что никогда раньше не брался за столь тяжкий труд и что он гордится им больше всего. Домик получился низким, Яф едва может выпрямиться в полный рост. Я была права, предложив проложить камни речным песком и глиной. Дом держал тепло всю длинную, скучную зиму. Целых три месяца земля была усыпана снегом — так его называет Илия. Снег красивый, но обжигающе холодный. Земля замерзла и стала твердой, как в пустыне. Даже озеро замерзло. Бóльшую часть времени мы сидели дома, присматривали за детьми и надеялись, что все обойдется. Казалось, мы снова очутились на корабле.

Этой весной Яф первым делом взялся за строительство загонов для животных. Он уже закончил маленький курятник, который построил из камней, что я помогла убрать с поля. Прошлой зимой несколько коз и овец замерзли насмерть, поэтому мы с Яфом загоняли их на ночь внутрь дома. Вдобавок в доме пришлось держать кур и даже корову. Утром мы их выпускали наружу, но все же нас не покидало чувство, что мы живем в хлеву. А я когда-то была недовольна тем, что Яф храпит! Больше никогда не буду жаловаться. Яф говорит, что к следующей зиме построит хлев на всех животных.

К счастью, весна выдалась мягкой, и поголовье скота восстановилось. А скоро и корова отелится. Это будет нечто. Я ни разу в жизни не принимала роды у коровы, но Яф говорит, что в этом нет ничего сложного, особенно после того как он возился со мной, когда я рожала близнецов. Говорит, что корова, как и я, со всем справится сама. Ха-ха. Посмотрим. Иногда мне кажется, что Яф просто успокаивает меня, хотя и сам волнуется.

* * *

Прошлой осенью улетели утки, гнездившиеся на озере. Перед тем как взмыть над водой, они расправили крылья, словно прощаясь с нами. Когда я увидела, что они улетают, мне стало грустно, хотя я и понимала, что если они останутся, то погибнут от холода. Иногда я задумываюсь, откуда они знают, что придет зима. Короче, как-то раз на этой неделе Яф забегает домой перекусить и говорит: «Твои друзья вернулись».

Я выбегаю наружу и никого особенного не вижу: осы, ласточки, шайка ворон-скандалисток, рассевшихся на крыше, – и больше никого. Потом ко мне подходит Яф и показывает на озеро:

– Кря-кря. Может, спросишь их, где они были?

Всю дорогу до озера я бегу сломя голову. Уток стало больше, чем в прошлом году: теперь по озеру плавают шесть или семь коричневых самочек и три белоголовых самца с зелеными полосками на крыльях. Жду не дождусь, когда наконец увижу птенчиков, которые у них наверняка скоро появятся.

Дома Яф поглощает ужин и тычет жирным пальцем в радостное лицо Гомера. Когда я присаживаюсь на корточки рядом с ним, он спрашивает:

– Ну как? Гордишься мной?

– С чего это?

– Я же заметил их раньше, чем ты.

– Ты у меня такой умный, – говорю я и целую его. Он отвечает на мой поцелуй. Дети лепечут. – У меня самый умный в мире муж.

– Это точно.

– А все остальные мне завидуют.

– Вот об этом мне неизвестно, – смеется он. – Хотя, спору нет, есть чему позавидовать.

Мы быстро заканчиваем трапезу и укладываем детей спать. Хорошо, что они маленькие, уложить их очень просто. Только Яфу все равно, спят они или нет, он входит в меня, когда дети совсем рядом. Мне кажется, это неправильно – мы стонем, а близнецы машут ручонками и тянут их в рот.

* * *

Потом он засыпает. Наверно, мне надо растолкать его и напомнить, что пора заняться хлевом, но мне кажется, лучше оставить его в покое. Еще только весна, а задел у нас уже немалый. С каждым днем он становится все сильнее и делает все больше.

Я выхожу из дома и сажусь на камни у берега озера. Солнце уже миновало зенит, а над водами дует легкий ветерок. Издалека доносится блеяние овцы. В центре озера крутятся утки, словно ждут чего-то.

Облака на небе как крапинки на яйце, но мне кажется, грозы не будет. Почему-то я начинаю вспоминать о том, как мы расстались с папой, мамой и со всеми остальными. Это случилось всего около года назад, а такое ощущение, что прошло гораздо больше. Иногда я очень-очень скучаю по ним, по Илии и Бере, и с тоской вспоминаю то время, когда мы вместе сидели в шатре и готовились отправиться в путь. В другие дни я вообще практически о них не думаю. Мне хорошо жить здесь с Яфом и животными, нашими, и теми, что Яф зовет моими друзьями.

Но все же я помню то последнее утро и те слова, что произнес папа. Я никогда об этом не заговаривала с Яфом, потому что знаю – он начнет дразниться, но мне действительно хочется понять. Папа сказал «Всё во власти Бога». Или мне кажется, что он так сказал. Тогда я думала, что он говорит что-то обычное, к чему все привыкли: мол, Яхве всему голова, поэтому будьте осторожны. А потом, проведя в дороге неделю, мы попали в страшную грозу. Удары молнии раскалывали небо, из-за каждого камня доносились раскаты грома. Мы с Яфом спрятались среди камней, стараясь укрыться от дождя. Не очень-то у нас получилось. Вокруг нас, мыча и блея, столпились животные: они склонили головы к земле и ждали, когда минует ненастье. Мы ждали вместе с ними.

Яф прижался ко мне и заорал мне в ухо, стараясь перекричать вой ветра: «Да уж, будет что внукам рассказать!»

Я улыбнулась, но в моей улыбке было мало искренности. Он сейчас постоянно повторяет это, но какой смысл что-то рассказывать, если мы еще толком ни в чем не разобрались.

Я едва могу припомнить рассказы Илии и Беры о том, как они собирали животных. Надо было попросить их повторить все заново перед отъездом, да я забыла. Естественно, люди что-нибудь да расскажут. Как-никак это был конец света. Такое не забывается. Но ведь обязательно что-то прибавят, о чем-то забудут и напутают – пройдет немного времени, и уже никто не определит, где правда, а где вымысел.

Самое меньшее, что мы можем сделать с Яфом, – вспомнить, как все было на самом деле. И опять я пытаюсь вспомнить, что же сказал папа?

«Господь всем правит» или «Господь всех заливает»?

Какая вообще разница?

Я уверена – большая. Можно сказать: «Всё во власти Бога, поэтому думайте над каждым своим шагом». А можно сказать: «Бог может все отобрать, но Он может и все вернуть, поэтому только от нас зависит, что мы возьмем от солнца, дождя, животных и всего остального». Очень важно, какое из утверждений мы предпочтем, ведь от этого зависит, каким получится рассказ. Когда одну и ту же историю рассказывают снова и снова, повторяют из раза в раз, она меняется. Так происходит всегда. Все потому, что люди никогда по-настоящему не слушают.

Поэтому для начала нам надо убедиться, что мы осознали произошедшее.

За моей спиной смеется Яф, я поднимаю на него взгляд и улыбаюсь. У него на руках близнецы – Магог тянет ко мне ручонки, а Мадай радостно жует волосы отца.

Яф садится рядом со мной на корточки и говорит:

– Я звал тебя, а ты не откликнулась. О чем ты так глубоко задумалась?

Я пожимаю плечами, киваю на озеро и говорю:

– Откуда прилетают утки.

Оглавление

Часть первая Тучи

  Глава первая Ной

  Глава вторая Жена

  Глава третья Ной

  Глава четвертая Сим

  Глава пятая Ной

  Глава шестая Бера

  Глава седьмая Ной

  Глава восьмая Хам

  Глава девятая Ной

  Глава десятая Илия

  Глава одиннадцатая Ной

  Глава двенадцатая Яфет

  Глава тринадцатая Ной

  Глава четырнадцатая Мирн

Часть вторая Ливень

  Глава первая Мирн

  Глава вторая Ной

  Глава третья Яфет

  Глава четвертая Ной

  Глава пятая Илия

  Глава шестая Ной

  Глава седьмая Хам

  Глава восьмая Ной

  Глава девятая Бера

  Глава десятая Ной

  Глава одиннадцатая Сим

  Глава двенадцатая Ной

  Глава тринадцатая Жена

  Глава четырнадцатая Ной

Часть третья Солнце

  Глава первая Ной

  Глава вторая Жена

  Глава третья Ной

  Глава четвертая Сим

  Глава пятая Ной

  Глава шестая Бера

  Глава седьмая Ной

  Глава восьмая Хам

  Глава девятая Ной

  Глава десятая Илия

  Глава одиннадцатая Ной

  Глава двенадцатая Яфет

  Глава тринадцатая Ной

  Глава четырнадцатая Мирн Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg