«Ковентри возрождается»

Ковентри возрождается (fb2) - Ковентри возрождается (пер. Инна Соломоновна Стам) 924K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сью Таунсенд

Сью Таунсенд Ковентри возрождается

Посвящается Джефри Страчану —

он знает почему

Sue Townsend

Rebuilding

Coventry

Книга издана при содействии Marsh Agency Ltd

Copyright © 1988 by Sue Townsend

1. Вчера я убила человека

Есть две вещи, которые вы должны узнать обо мне немедленно. Первая – я красивая, вторая – вчера я убила человека по имени Джеральд Фокс. И то и другое случайности. Родители мои некрасивы. Отец похож на теннисный мяч, лысый и круглый, а мать – точь-в-точь пила для хлеба – тонкая, зубастая, а язык – как бритва. Я никогда их особенно не любила, подозреваю, что и они меня не больше.

Да и Джеральда Фокса я не настолько любила или ненавидела, чтобы его убивать.

Зато я люблю своего брата Сидни и знаю, что он меня тоже любит. Мы вместе смеемся над Теннисным Мячом и Хлебной Пилой. Сидни женат на унылой женщине по имени Руфь. Прежде чем заговорить, Руфь вздыхает, а сказав, что хотела, вздыхает снова. Вздохи у нее вместо знаков препинания. Сидни от жены просто голову потерял; ее меланхоличность его очень возбуждает. Детей у них нет, да они их и не хотят. Руфь говорит, что жизнь слишком уж пугает ее, а Сидни не желает ни с кем делить перепуганную Руфь. Если погода жаркая, они занимаются любовью семь раз в неделю, а то и чаще, а когда уезжают за границу, то редко выходят из номера в гостинице. О своей семейной жизни Сидни рассказывает мне почти все, проявляя при этом необыкновенную стыдливость, как только речь заходит о деньгах. «Нет, нет, давай не будем об этом», – с содроганием говорит он, наотрез отказываясь обсуждать финансовые вопросы.

Он тоже живет в городе, где мы оба родились, и работает управляющим в магазине электротоваров; он большой мастер навязывать фотоаппараты, проигрыватели компакт-дисков и портативные цветные телевизоры людям, которым все это не по карману. Работа у Сидни ладится, потому что он, как и я, красив. У него такая улыбка, что покупатели не в силах устоять. Их завораживает глубина его темно-карих глаз и пушистость его длинных ресниц. Подписывая кредитное обязательство, они любуются его руками. Когда он говорит, что тот предмет длительного пользования, который им так нужен и который они только что оплатили, будет доставлен лишь недели через две, они пропускают это мимо ушей. Забыв обо всем на свете, они внимают его берущему за душу, вкрадчивому, с пленительной хрипотцой, голосу. Из магазина уходят ошеломленные. Одна женщина все махала Сидни рукой, пятясь к дверям, и в конце концов угодила прямиком на багажник мотоцикла; тот провез ее ярдов пятнадцать, а потом сбросил в кювет. Все, кто находился в магазине, выбежали ей на помощь, но только не Сидни: он остался охранять выручку.

У Сидни очень холодное сердце. Сам он никогда не страдал, и его раздражают страдания других людей. Он отказался смотреть новости по телевизору «с тех пор, как там без конца стали показывать этих проклятых голодающих». Однажды я спросила его, чего бы ему в жизни хотелось. «Ничего, – ответил он, – у меня уже есть все». Ему тогда было тридцать два. Я спросила: «Но что же ты будешь делать дальше, в оставшиеся до смерти годы?» Он засмеялся и сказал: «Зарабатывать деньги, да побольше, и покупать на них вещи, да побольше». Мой брат невыносимо практичен. Он не знает, что вчера я убила человека. Сейчас он отдыхает на вилле в Португалии, в провинции Алгарви, и не подходит к телефону.

Сидни – единственный в мире человек, который не будет шокирован тем, что меня ищет полиция. Мой брат – человек отнюдь не строгих правил, и я почти рада этому: такие люди – большое утешение в трудные минуты.

У меня необычное имя: Ковентри. В день, когда я родилась, мой отец как раз был в Ковентри. Он привез грузовик песку к месту бомбежки. «Слава богу, что его не послали в какой-нибудь Гигглзуик», – повторяла моя мать не меньше трех раз в неделю. Ничего более похожего на шутку она не сказала за всю свою жизнь.

Сидни тоже назвали в честь города. Отец увидел в журнале «Всякая всячина» фотографию моста через сиднейскую гавань и влюбился в него. Он знал и его вес, и длину, и даже как часто его красят.

Когда я подросла, я долго ломала голову: с чего это он нас так окрестил? Глядя на отца холодными глазами подростка, я видела, что он одуряюще скучен и начисто лишен фантазии.

Само собой, мы с Сидни всегда ненавидели свои имена. Я мечтала о каком-нибудь бесцветном имени – вроде Пат, Сьюзен или Энн, а Сидни хотел, чтобы его звали Стив. Впрочем, каждый мужчина из тех, кого я знаю, всегда хотел, чтобы его звали Стив.

Так вот. У меня необыкновенное лицо, тело и имя, но, к несчастью, я вполне обыкновенная женщина, без каких-либо заметных талантов, без влиятельных родственников, без дипломов, без какого бы то ни было опыта работы и без собственных средств. Вчера у меня были муж и двое детей-подростков. Сегодня я одна, я в Лондоне, я спасаюсь бегством и у меня нет с собой сумочки.

2. Вечер в пивном баре

Они давно сидели в пивном баре, Ковентри Дейкин и ее подруги. Дело происходило в понедельник вечером. Ковентри было совсем невесело. Когда она уходила из дома, ее муж Дерек повысил на нее голос. Сам он собирался на Ежегодное пленарное собрание Общества любителей черепах и считал, что Ковентри должна посидеть с детьми.

– Но, Дерек, им уже шестнадцать и семнадцать лет, вполне можно оставить их одних, – прошептала Ковентри.

– А что, если к нам вдруг ворвется шайка хулиганов, изобьет до смерти Джона и изнасилует Мэри? – зашипел Дерек.

Оба они считали, что в присутствии детей спорить нельзя, поэтому ушли препираться в сарай для черепах. Снаружи быстро темнело. Во время последней тирады Дерек сорвал с грядки кустик салата и теперь, аккуратно отщипывая листья, скармливал их своим любимым черепахам. Ковентри слышала, как щелкают друг о друга их панцири, когда черепахи устремились к его руке.

– Но, Дерек, у нас и в помине нет хулиганских шаек, – сказала она.

– Эти бандиты имеют машины, Ковентри. Они приезжают из густо населенных кварталов и выбирают богатые дома на окраине.

– Да ведь у нас скромный муниципальный район.

– Но мы же собираемся купить собственный дом, так?

– И откуда твои хулиганы, набившиеся в машину, узнают об этом?

– По дверям и окнам в георгианском стиле, которыми я заменил прежние. Но если тебе непременно хочется оставить Джона и Мэри одних, без всякой защиты, то пожалуйста. Иди развлекайся со своими вульгарными подружками.

Ковентри не стала защищать подруг, потому что они и впрямь были вульгарны.

– Мне, во всяком случае, претит мысль о том, что ты сидишь в пивной.

Дерек надулся; в темноте Ковентри видела его выпяченную нижнюю губу.

– А ты гони эту мысль. Сосредоточься на своих скользких черепахах. – Она почти кричала.

– Черепахи вовсе не скользкие, и ты бы это знала, если бы заставила себя потрогать разок хоть одну.

Между мужем и женой повисло долгое молчание, нарушавшееся лишь на удивление громким хрустом, который издавали пирующие черепахи. От нечего делать Ковентри принялась читать их имена, которые Дерек каллиграфически вывел светящейся краской на панцире у каждой особи. Руфь, Наоми, Иаков и Иов.

– А разве им еще не пора впадать в спячку? – спросила она у мужа.

Это было больное место. Уже прошло несколько морозных дней, но Дерек все оттягивал горестный миг. По правде говоря, он очень скучал по черепахам в долгие зимние месяцы.

– Предоставь мне решать, когда именно им пора впадать в спячку, хорошо? – сказал Дерек. А про себя подумал: «Надо завтра по дороге с работы прихватить соломы».

Дерек волновался за своих любимцев. Очередное катастрофически неудачное лето совсем отбило у них аппетит, подкожного жира почти не осталось, и шансы на то, что они очнутся после долгого зимнего сна, очень сократились. Он попытался было кормить черепах насильно, но перестал, когда у них появились явные признаки душевной угнетенности. Теперь он ежедневно их взвешивал и записывал вес каждой в специальную тетрадь. Он винил себя в том, что раньше не заметил их истощения, хотя как он мог его распознать сквозь толстые панцири, и сам не знал. У него же не рентгеновский аппарат вместо глаз, правда?

– Ну-с, прошу. – Дерек распахнул перед Ковентри дверку сарая.

Она протиснулась в узкую щель, избегая его касаться, и, ступая по темной влажной траве, на которой летом резвились черепахи, пошла к дому.

Пивной бар, где сидела Ковентри с подругами, назывался «У Астера». Он был переоборудован заново в стиле голливудской продукции тридцатых годов, когда в кино блистал Фред Астер[1]. Оформитель пивного заведения распорядился снять вывеску «Черная свинья», висевшую над входом, убрал массивные деревянные столы и удобные скамьи. Теперь любителям пива приходилось сгибаться в три погибели над розовыми кофейными столиками с хромированными ободками. Их большие зады, не помещаясь, свисали с крошечных табуретов, обитых розовой синтетикой. В новом виде пивная походила на довоенный голливудский ночной клуб, но завсегдатаи упрямо цеплялись за свои простецкие привычки: отвергая все попытки навязать им коктейли, они предпочитали потягивать пиво, пусть даже из высоких стаканов.

Официантов обрядили в костюмы под Фреда Астера, но те прощеголяли в них первую неделю, потом взбунтовались, не в силах больше терпеть неудобства от цилиндров, крахмальных воротничков и фраков, и влезли в привычную одежду.

Грета, весившая шестнадцать стоунов[2] и служившая барменшей в «Черной свинье» с тех пор, как окончила школу, отказалась от должности в первый же вечер после открытия обновленной пивной. Она едва дождалась конца рабочего дня.

– Ну и видок у меня был – ни дать ни взять задница в цилиндре, – сказала Грета уже на улице.

– Это уж точно, Грета, – подтвердил один из завсегдатаев, истосковавшийся по заманчивой ложбинке между грудями в вырезе Гретиного платья.

Дереку понадобилось целых пять минут на то, чтобы устроить Руфь, Наоми, Иакова и Иова на ночь, и еще несколько минут – чтобы запереть окна и дверь сарая на все засовы и замки. Черепахи теперь животные редкие и ценные, кража черепах стала в Англии явлением вполне заурядным. Поэтому Дерек рисковать не желал. Он не представлял, что будет делать, если у него украдут любимый черепаший квартет. Мало того, что он их обожает, – у него не хватило бы средств восстановить поголовье. Когда он вернулся в дом, то обнаружил, что Ковентри его не послушалась и ушла в пивную.

– Извините, мне необходимо уйти, сегодня Ежегодное собрание, – объяснил он равнодушно внимающим детям. – Вы без нас тут управитесь?

– Конечно, – ответили они.

Когда за Дереком захлопнулась дверь в георгианском стиле, дети открыли бутылку отцовского вина, настоянного на цветах бузины, и с бокалами в руках уселись смотреть полупорнографическую киношку под названием «Грешные тела».

Из-за ссоры с Дереком Ковентри было не по себе. Как назло, в разговоре с подругами возникла какая-то неприятная пауза. Чтобы заполнить ее, она выпалила первое, что пришло в голову:

– Сколько лет было Иисусу, когда он умер?

– Господи помилуй, – проскрежетала Грета голосом на шестьдесят сигарет в день, – я сюда развлечься пришла, а не вести дурацкие дискуссии на религиозные темы!

Ковентри покраснела, затем изо всех сил попыталась перестать краснеть. Она в тот день прочитала, что если думать только о хорошем, то можно заставить тело повиноваться во всем.

– Он не умер, его убили, – заметила худая и любящая точность Морин.

– Ему было тридцать три, – сказала Грета неприязненным, предостерегающим тоном. Она защелкнула сумку, всем своим видом показывая, что вопрос закрыт.

Ковентри поглядела на Грету и подумала, что она хулиганка. Она вообразила Гретино огромное мясистое тело не в обычном ее платье из полиэстра, а в шмотках, которые носят бритоголовые бандюги, и эта картина вызвала у нее ухмылку. Волосатый мужчина с баками, прислонившийся спиной к стойке бара, ухмыльнулся в ответ, и Ковентри быстро отвела глаза и притворилась, что ищет что-то в своей сумочке.

Морин хихикнула:

– Ага… Ков, кажется, подцепила кой-кого. Тот парень в комбинезоне ей улыбнулся.

Грета зажгла сигарету и, выдохнув темный дым, сказала:

– Это Норман Паркер. Жить без карт не может, а более вонючих ног я ни у одного мужика не встречала. Держись от него подальше, Ков.

Все три женщины уставились на ноги Нормана Паркера, упрятанные в рабочие башмаки. Заметив это, Норман крикнул:

– Вот помоюсь, приоденусь – вы меня не узнаете. Сесил Паркинсон[3] мне в подметки не сгодится.

Хозяин, м-р Пател, поднял голову от микроволновой печи, где таинственные лучи разогревали картофельную запеканку с мясом на ужин Норману Паркеру. Он не любил, когда у него в баре повышали голос. Известное дело – сначала клиенты повышают голос, а потом приходится вызывать полицию и, прихватив выручку, запираться в кладовой.

В бар шумно ввалился Джеральд Фокс и встал, важно оглядываясь вокруг, будто собрался сообщить, что началась война.

– Сунь-ка свежую булочку с сосиской в свою печку, Абдул, – заорал он.

Мистер Пател что-то сердито зашептал себе под нос. Он терпеть не мог, когда его называли Абдулом. Почему этот человек не может научиться правильно произносить его имя? Неужели этому косноязычному типу трудно выговорить имя Парвез?

– Хотите что-нибудь еще, мистер Фокс? – поинтересовался м-р Пател.

– Что ж, Абдул, я бы не возражал провести ночь с твоей супружницей. Говорят, она у тебя ого, а? – Джеральд долго и усердно хохотал. Норман Паркер тоже стал смеяться, чтобы поддержать компанию.

Но м-р Пател не улыбнулся. Когда смех затих, он сказал:

– Вас неверно информировали, мистер Фокс. Вам, вероятно, сказали, что жена моя родом из Гоа, она действительно оттуда. Гоа – ее родина; это небольшая территория неподалеку от Индийского океана.

Свисток микроволновой печи отвлек его. Ковентри рассмеялась, захлопала в ладоши и обменялась улыбками с м-ром Пателом. Джеральд обернулся и через плечо крикнул:

– Ба, да это же Ковентри-сиси… пардон, я хочу сказать, Ковентри-сити.

И снова Норман Паркер подхватил гогот Джеральда. Его рот то закрывался, то открывался, выставляя на всеобщее обозрение куски непрожеванной запеканки. Джеральд повернулся к женщинам спиной и заказал пинту пива.

– Может, пойдем куда-нибудь еще, девочки? – предложила Морин.

– Нет уж, с чего это? – вскинулась Грета. – Мы сюда первые пришли. – И, обращаясь к спине Джеральда Фокса, добавила: – Если бы у меня была пасть вроде твоей, я бы ее пожертвовала строителям туннеля под Проливом[4].

Всегда готовый услужить Норман Паркер засмеялся. Джеральд развернулся к залу, сделал большой глоток пива и сказал с угрозой:

– Ну, ты, потише, Грета.

Из-за намека на ее бюст Ковентри все еще сидела красная до корней своих натурально светлых волос. Она скрестила руки на груди. Это движение она проделывала миллионы раз с тех пор, как двадцать семь лет назад какой-то мальчишка-школьник впервые крикнул на всю улицу: «Ковентри-сиси!»

Норман и Джеральд болтали у стойки бара, плели друг другу всякую несусветицу и похвалялись заработанными деньгами, своей мужской силой и женщинами, которых они покорили. Джеральд сказал Норману жуткую ложь, будто Ковентри больше года была его любовницей. И вдобавок заявил:

– Я встречаюсь с ней по понедельникам, средам и субботам, а в остальное время приходится делать вид, что мы не больно ладим.

Норман сказал:

– Ну, тут она меня провела. Честно говоря, я решил, глядя на нее, что она тебя не переваривает.

Джеральд понизил голос:

– Да она по мне с ума сходит, вечно пристает, чтобы я бросил мою-то, но я только в прошлую среду сказал: Ковентри, говорю, и не проси, ребятишек я не брошу; это меня убьет.

Норман Паркер сочувственно кивал. Два года назад он оставил двоих детей и теперь, размякнув от выпитого, вдруг затосковал по ним.

– Я ведь живу напротив нее, – продолжал Джеральд, – а это очень удобно… экономит бензин.

Норман оценил это преимущество. Его собственные супружеские измены происходили с девушками из других районов города, и у заднего стекла его машины вечно лежало множество бесплатных сувениров, полученных на разных заправках.

Грета встала из-за стола и пошла к стойке. Она наблюдала, как м-р Пател вынул из целлофана булку с сосиской и положил это розовато-коричневое изделие на картонную тарелку, чтобы Джеральд его сожрал. Грете явно не терпелось сказануть что-нибудь этакое, впрочем, она пока не решила, что или кому, но явно собиралась по-своему воспользоваться напряжением, возникшим между мужской и женской компаниями, и разыграть небольшой спектакль. Спектакль Грете был необходим, как кислород. Без драматических коллизий жизнь теряла всякий смысл, и Грета бледнела и опадала, словно проколотый воздушный шар. Она была женщина крупная, ей нужны были крупные события. Она чувствовала, что рождена исполнять главную партию в «Травиате», а между тем судьба, по-видимому, обрекла ее на роль рядовой хористки в «Гондольерах»[5]. Она остановила свой выбор на Нормане Паркере.

– Как я понимаю, твоя-то бывшая неплохо устроилась, – сказала она. – Заместитель управляющего в супермаркете «Теско», да?

У Нормана напряглось лицо, пальцы ног в рабочих башмаках похолодели.

– Небось им трудно приходится, раз ее продвигают, – огрызнулся Паркер.

Он залпом выпил остаток пива, стараясь спешно что-то придумать, но в голову ничего не лезло. На выручку пришел Джеральд:

– Всем известно, как твоя жена получила повышение.

– А как? – спросил Норман, который и вправду не знал.

– Лежа на спине, ясное дело, – сказал Джеральд ободряюще, стараясь поймать взгляд Нормана, однако Норман смотрел в сторону.

Грета заказала две водки с апельсиновым соком для себя и Морин и портвейн с лимоном для Ковентри. М-р Пател целиком погрузился в отмеривание напитков, стараясь не привлекать к себе внимания. Он думал: «Я бы убил того, кто посмел бы так оскорблять мою жену, хотя бы и бывшую. Я бы изрубил его на мелкие кусочки и скормил золотым рыбинам, плавающим в красивом бассейне, который шурин соорудил в холле своего ресторана».

Помрачнев, Норман обернулся к Джеральду:

– А ты откуда знаешь?

Джеральд цинично рассмеялся и сказал:

– Да кто этого не знает, Норман. Недаром же ее прозвали Большой Каньон.

Норман не отличался глубокими познаниями в географии, но почуял в словах Джеральда чудовищное оскорбление и треснул его по плечу.

Палец м-ра Патела уже набирал первую из трех девяток[6]. Ковентри поднялась, чтобы уйти, но Грета усадила ее обратно со словами:

– Допей. Портвейн, знаешь ли, на деревьях не растет.

Ковентри села и подумала: «А вот и растет на деревьях… вначале».

Морин, обожавшая борьбу, подбадривала криками Нормана, который колотил Джеральда по плечам. Джеральд пытался укротить задетую гордость Нормана (и уберечь костюм от преждевременного износа), повторяя:

– Я просто пошутил, Норман, просто пошутил.

Но тут Норман саданул его кулаком по шее и тем пресек попытки Джеральда образумить противника. Джеральд был вынужден принять ответные меры. По весу и комплекции мужчины были друг другу под стать, и они не прекратили драки даже тогда, когда в бар вошли два прыщавых полицейских, держа фуражки под мышками, как мячи для регби.

Грета уселась поудобнее, довольная и счастливая. До крови дело не дошло, но не исключен арест, а потом и судебное разбирательство, где она выступит главным свидетелем. Она наденет костюм в мелкую черно-белую клеточку. Он будет прелестно смотреться в зале суда на фоне стен, обшитых темными панелями.

Тот полицейский, что был попрыщавее, влез между Джеральдом и Норманом, и драчуны обрадовались, что вмешались власти и освободили их от необходимости самим завершать драку. Ковентри снова встала, чтобы уйти, но менее прыщавый полицейский сказал:

– Посидите, сударыня, пока мы не разберемся, что к чему.

– Но я к ним никакого отношения не имею, – запротестовала Ковентри.

– Еще как имеешь, лживая корова!.. – закричал Норман. – Ты же любовница Джеральда Фокса, целый год уже с ним кувыркаешься.

Надо сказать, что в баре «У Астера» сидели в тот вечер и другие посетители; о них прежде не говорилось ни слова потому, что до сих пор они не играли существенной роли в нашем повествовании. Все они ясно расслышали заявление Нормана. Тридцать процентов занимали свои проблемы, и они пропустили эту информацию мимо ушей. Остальные семьдесят процентов не только не пропустили, но принялись ее смаковать и передавать другим. Таким образом и стало известно всем в районе муниципальной застройки Темные Тропинки, что Ковентри Дейкин и Джеральд Фокс – любовники, что они устроили свару «У Астера», – вот кошмар, у нее ведь двое детей и приличный муж, да и у него четыре прелестные девочки, а у жены нервы ни к черту, она даже не может смотреть фильмы ужасов по телевизору.

Грета ушла из бара разочарованная. М-р Пател не пожелал предъявлять никаких обвинений, так как не хотел ненужного шума. Молодые полицейские бесстрастно отчитали Нормана и Джеральда. Они прибегли к разнообразным грязным ругательствам, дабы доказать, что они люди опытные, и удалились, отвергнув бесплатные булочки с сосисками, предложенные м-ром Пателом. В машине они обсудили Ковентри Дейкин и пришли к выводу, что Джеральду Фоксу повезло. Из-за бесконечных сверхурочных дежурств оба они почти не имели дела с женщинами. Они дождаться не могли, когда их наконец переведут в отдел нравов.

3. Я покидаю родной город

В среду днем я уже наполовину прочистила дымоход и вдруг бросилась через дорогу в соседский дом, открыла дверь, схватила первый попавшийся под руку предмет, игрушечного солдата в форме, и со всей силы опустила его тяжелую головку на выпуклый затылок Джеральда Фокса.

Фокс немедленно перестал душить жену и свалился замертво. Туловище куклы еще какое-то время болталось на шарнире, потом замерло. Я выпустила ее ноги, и маленький солдатик упал на ковер и лежал там в неестественной позе, воздев пластмассовые ручки. Из левого уха Джеральда Фокса вытекла струйка крови. Соседские дети выползли из-за драной тахты и прижались к матери, а я открыла входную дверь, вышла из дома и пустилась бежать. В одежде, в которой обычно чищу дымоход. Я была вся в саже и без сумочки.

Вначале мой маршрут пролегал путями для пешеходов. Я бежала по пандусам вверх-вниз. Скрывалась под землей в переходах. Становилась то больше, то меньше, в зависимости от размеров окружающих зданий. Рядом с небоскребами я превращалась в пигмея, а среди одноэтажных домиков пенсионеров вырастала в колосса. Я торопливо шла мимо заколоченных досками витрин торгового центра «Лесные колокольчики». Мимо бетонной церкви Св. Осмонда со шпилем из нержавеющей стали; в свое время я присутствовала там на пяти, увы, злополучных венчаниях. Вперед и вперед, на Совиный проспект, который ведет из нашего района в центр города.

Пробежав проспект до половины, я остановилась перевести дух. В ближнем доме семья собралась поесть. Комната была залита светом, точно спортзал на Мэдисон-сквер. На трех предметах гостиного гарнитура умостились пятеро домочадцев. У каждого на коленях дымилась тарелка с едой. Солонка, перечница и бутылка кетчупа едва держались на подлокотниках дивана. Их внимание было приковано к телевизору. Семейство молчало. Они словно жвачку жевали. Я подивилась их готовности демонстрировать столь интимное занятие случайным прохожим.

А позади, в моей покинутой кухне, остался стол, накрытый скатертью, которую всегда стелят по средам. Расставлены четыре прибора. Ровно в середине стола – судок. Против каждого прибора современный стул из гнутых труб. Папа Медведь, мама Медведица, два подростка Медвежонка. Но мама Медведица сегодня домой не вернется.

В семейных связях есть что-то невыразимо печальное. Узы крови столь хрупки. Их так легко порвать.

Когда я бежала по тротуару вдоль мостовой с движением в обе стороны, мне показалось, что я вижу лицо мужа, который смотрит на меня со второго этажа переполненного в час пик автобуса. Но это, наверное, был другой мужчина средних лет, с мрачной физиономией и в шляпе, которая ему великовата. Теперь я двигалась навстречу потоку людей, возвращавшихся из центра на окраины. Мало кто шел в моем направлении. Да и кому нужно топать в шесть часов вечера из пригорода в центр? Разве что уборщикам или убийцам, рванувшим с окраин.

Я бежала, потому что очень боюсь полицейских. Некоторые испытывают отвращение к змеям или паукам, другие отказываются ездить на лифтах или летать в самолетах, а я избегаю полицейских. Когда я была маленькая, мне снились черно-белые кошмары про Диксона[7] из Док-Грин. Вид стража закона, одиноко прогуливающегося по залитой солнцем улице, наводит на меня ужас. Я виню родителей за этот необъяснимый страх. (Хотя теперь, в нынешних обстоятельствах, он был вполне объясним.)

Я все еще была на окраине города. Вдалеке, приближаясь с каждым моим шагом, виднелся красный кирпичный корпус больницы, где когда-то я кричала так, что лопнул сосуд в глазу, – я рожала сына. За высокой трубой больничного крематория стояла бывшая трикотажная фабрика, ныне колледж, где вышеозначенный сын получал образование в надежде на лучшее будущее.

Я пробежала детскую игровую площадку, много лет назад я качалась там на качелях, пока моя мать наслаждалась очередным визитом к врачу; она регулярно посещала великое множество медицинских учреждений. «Все-таки я хоть куда-то хожу», – приговаривала она, убирая до следующего раза в комод свое самое нарядное белье.

Гладкие деревянные сиденья качелей заменили пластиковыми нежнейших оттенков. Я села и попыталась отдышаться. Непроизвольно оттолкнулась ногами от земли и стала раскачиваться, взлетая все выше и выше. Вечерний ветерок развевал мои волосы. Я забралась на сиденье с ногами и с этой новой выгодной позиции увидела часы на башне вокзала. Я решила сесть на поезд – на любой. На первый попавшийся. Я готова была уехать куда угодно, лишь бы подальше. Подальше от полицейских, расследующих причины насильственной смерти Джеральда Фокса.

Я спрыгнула с качелей и побежала в гору, к вокзалу. Прежде здесь высились здания, которые остались теперь только в моей памяти. Оперный театр, где я увидела, как Золушка приезжает на бал в сверкающей карете с четверкой шетландских пони, чьи пышные гривки были украшены султанами из перьев. Гостиница, в подвале которой располагался бар с розовыми светильниками; его постоянными посетителями были юноши с напудренными носами, а напитки им подавал бармен на высоких каблуках. Чайная, куда приходили старушки перевести дух и уложить сумки с покупками, прежде чем подойдет автобус. Пивная под вывеской «Белый лебедь», около которой я, еще совсем маленькая, хмелела от одного запаха, вырывавшегося изнутри, как только открывалась дверь. Булочная, где хозяйка, стоя в витрине, покрывала глазурью многоярусные свадебные торты, гордясь своим мастерством и с достоинством принимая восхищение небольшой толпы, неизменно собиравшейся полюбоваться кондитерским чудом. Зоомагазин, где в слишком тесных клетках резвились щенята. Гараж, перед которым на заляпанном бензином тротуаре торчали две заправочные колонки, а после дождя появлялись такие немыслимые разводы, что дивились даже взрослые. Скобяная лавка, где от малейшего ветерка звякали и гремели развешенные снаружи чайники, эмалированные кружки, металлические календари и еще тысяча разных разностей. Забегаловка для рабочего люда; часа в четыре оттуда выходили, щурясь от света, могутные мужчины.

Все прошло. Все. Снесено навсегда. Сровняли и мусор увезли на свалку. И никто не пытался этому помешать, потому что никто не знал, к кому обратиться и что сказать; людей просто заворожило слово «прогресс», которым оправдывали все. Вместо этих зданий построили дорогу. Она бежала вокруг центра, отсекая от него реку и парки, загоняя пешеходов под землю в вонючие переходы, где телекамеры, поставленные для того, чтобы охранять людей, следили за их беспорядочным передвижением.

Я добралась до вершины холма и, стоя напротив вокзала, взглянула вниз, на крошечный город. Шпили покинутых церквей вонзались в небо. Слева от меня был «Бутербродный центр», справа – «Банковский центр», позади – «Транспортный центр». Все три вывески были сделаны из светящегося оранжевого пластика, по которому в наклон, словно пьяные, тянулись черные буквы. Я повернулась и заглянула в окно «Транспортного центра». Человек с усталым лицом сидел за конторкой и что-то говорил в микрофон. Над его головой висело объявление, написанное цветными фломастерами:

ВНИМАНИЮ ПАССАЖИРОВ

1. Не разрешается есть в такси рыбу с картошкой (равно как и горячие блюда)

2. Не плевать в такси

3. Не драться в такси

4. Не пачкать такси рвотой (штраф 5 фунтов и уборка за счет пассажира, по субботам и воскресеньям штраф 10 фунтов)

5. После полуночи пассажир обязан перед поездкой дать водителю 2 фунта в задаток

6. Вы ездите на свой собственный страх и риск!

7. Личность пассажира, покинувшего такси, не уплатив по счетчику, будет установлена, и к нему будут приняты соответствующие меры.

Пункт номер семь изрядно перепугал меня, ибо я как раз собралась сесть на поезд без билета, прорвавшись, если понадобится, через турникет. Но, придя на вокзал, я увидела, что его переоборудовали. Турникеты исчезли. «Британские железные дороги» любезно устранили это препятствие с моего пути – они проводили политику «открытых дверей». Любой, кому вздумается, мог зайти сюда и воспользоваться их услугами.

Шагая по крытому деревянному мосту над железнодорожными путями, с которого можно было спуститься на любую из многочисленных платформ, я услышала объявление: поезд из Ноттингема, отправлением в восемнадцать двадцать три, прибывает к третьей платформе. Поезд проследует до Лондона, вокзал Сент-Панкрас, без остановок. Вагоны первого класса расположены в голове состава, вагоны второго класса – в хвосте состава. Вагон-буфет для удобства пассажиров находится в середине состава.

Полноправные пассажиры высыпали на платформу номер три из привокзального буфета с призывной вывеской: «Не забудь с собой, дружок, взять с ветчиною пирожок». Подошел поезд, я поднялась в вагон и встала в проходе. До лондонского вокзала Сент-Панкрас я добралась, наплетя небылиц благожелательному контролеру:

– Мой муж работает в Лондоне. Мне только что позвонили и сказали, что на него свалилась куча кирпича.

К тому времени я от пережитого уже плакала неподдельными слезами. Контролер утер мое покрытое сажей лицо бумажным полотенцем «Британских железных дорог» и сказал:

– Дай мне свой адрес, милая, и больше не будем об этом.

Я снова соврала и, не переставая рыдать, назвала такой адрес, по какому всегда мечтала жить: Дом «Под розами»

Шиповный переулок Тихий уголок Дербишир

Он все записал. Потом направился в вагон-буфет, и когда я торопливо семенила за ним, стараясь не отстать, до меня долетали обрывки его объяснений окружающим: «Милейшая женщина… мужа придавило кирпичами… в реанимации… прочищала дымоход».

Я перестала плакать, когда женщина в комбинезоне с маху поставила передо мной картонный стакан со сладким чаем и сказала:

– Не волнуйся, милая. Моего мужа однажды труба парового отопления насквозь проткнула, а теперь он дважды в неделю играет в бильярд.

«С трубой или без?» – чуть не спросила я и засмеялась.

Женщина испуганно оглядела вагон-буфет и сказала:

– Пойдем-ка лучше на кухню.

Остальную часть пути я сидела на перевернутом ящике для хлеба и рыдала, а вокруг меня в жаркой тесноте делала тосты, грела в микроволновой печи еду, подавала ее посетителям и препиралась между собой буфетная обслуга. Только чтобы им угодить, я проглотила две таблетки аспирина, запив их коньяком из миниатюрной фирменной бутылочки «Британских железных дорог».

Было уже темно, когда я, споткнувшись, вывалилась из поезда на вокзале Сент-Панкрас. Я упала на спину и впервые посмотрела в темное лондонское небо, видневшееся сквозь сводчатую крышу пестрого стекла. Чьи-то добрые руки подняли меня на ноги, но я даже не поблагодарила. Я уже мчалась в город.

Направо или налево? Налево. Я сбежала по грязным ступеням вниз. Впереди ярко горели слова: «Кингз-Кросс». Я стояла на перекрестке. Светофор повелел красным автобусам и черным такси остановиться – ради меня. Я пересекла улицу и вошла в здание вокзала. Мне срочно надо было в уборную. Я стала отчаянно искать нужную вывеску; вот она. Такой знакомый силуэт: женщина без рук, в треугольном платье.

Я сбежала по лестнице навстречу тяжелому запаху. Турникет. Объявление: 10 п. У меня не было 10 п. Мой мочевой пузырь разрывался. Сердитая негритянка подняла голову от вязанья. Дежурная. Глаза ее скользнули по моей грязной одежде, по чумазым рукам и лицу.

– Пропустите меня, пожалуйста. Я хочу пи-пи.

– Десять пи[8], – сказала она. И не улыбнулась.

– У меня нет десяти пи, – сказала я.

За мной уже выстроилась очередь. Маленькая девочка плакала. Ее шлепнули по ножкам; она зарыдала громче. Я отступила в сторону, чтобы пропустить раздраженную мать девочки. Женщине надо было протащить через турникет два огромных чемодана, сумку на ремне и хнычущего ребенка.

Служительница наблюдала, как та маневрирует своим грузом. На икрах у девочки горели следы материнской ладони. Измотанная мать протиснулась-таки в кафельный рай. Он в последний раз огласился жалостными воплями ее дочки, потом дверь кабинки закрылась и приглушила плач.

Я снова попросила:

– Пропустите меня, пожалуйста.

Служительница поднялась со стула. Я чувствовала: в ней постоянно клокочет ярость, которая вот-вот найдет выход.

– Уходи лучше, ты, дурная женщина. Задарма пролезть хочешь? Так не бывает. Плати, как все люди. Убирайся. Знаю я таких – денатуратчиков, наркоманов и прочий сброд.

Своим обширным телом она загородила мне дорогу. Хранительница Турникета. Контролер Мочевых Пузырей. Директор Кишечников. Чтобы войти в ее королевство, мне необходим был волшебный кусочек серебра.

– Что же мне делать? – спросила я ее. – Куда мне идти?

– Это твои трудности, – ответила она. – Сама виновата, что так живешь.

Она решила, что я бродяжка. Так думали и те женщины, что проходили туда и обратно через турникет. Они оглядывали мою грязную одежду, лицо. Они тщательно избегали касаться меня. Я снова поднялась в вестибюль вокзала. Там мне бросились в глаза другие грязные, плохо одетые женщины; у них были жуткие зубы и стоптанные туфли. Они сидели на полу, передавая друг другу бутылку хереса. Их было трое. Я подошла и попросила у них десять пенсов… «На туалет».

– Чего-чего? – изумилась старшая из них.

– Мне очень нужно, – сказала я и от нетерпения исполнила на мраморном полу джигу.

– Так обойди вокзал, – сказала шотландка с лиловым лицом. – Нечего деньги тратить на ссанье и сранье. Все равно что выбросить.

– Обойти вокзал?

Старшая неуверенно встала на ноги.

– Да это она про гостиницу. Забеги в гостиницу… в «Северную». Дождись, пока регистраторша отвернется, и ныряй.

– Там так здорово, – сказала младшая, утирая рот. – Я там аж купнулась на той неделе. У них там душистое мыло и настоящее полотенце. Я и ноги успела ополоснуть, пока меня не вышибли.

Теперь мне пришлось целиком сосредоточиться на том, чтобы держать в узде мочевой пузырь. Я быстро обогнула вокзал, прошла мимо такси, выстроившихся в ожидании пассажиров, и увидела гостиницу. Я взбежала по ступеням. Сквозь стеклянные двери заглянула внутрь. Около стола регистрации слонялось без дела тьма людей в форменной одежде. Ждать я не могла: вошла в двери и свернула направо. Увидела надпись «МУЖЧИНЫ». Направилась к ней. За моей спиной раздался крик, молодой голос… женский… «Что вам угодно?»

Я не обернулась. Толкнула дверь с надписью «МУЖЧИНЫ». Запах был такой, словно передо мной возникла еще одна, невидимая дверь, сквозь которую надо прорваться. У писсуара стоял молодой человек. При моем появлении глаза у него расширились, он дернулся, чтобы повернуться ко мне спиной, и забрызгал свои белые туфли.

– Вам не сюда, – сказал он.

Я с треском распахнула дверь кабинки… свободно. Рванула с себя мешающую одежду и села. Освобождение наступило незамедлительно, мое тело расслабилось… Я воспарила. Когда из меня вытекла последняя капля, я встала и одернула одежду. Взглянув вниз, я увидела под дверью белые туфли. Я замерла, надеясь, что туфли уйдут. В конце концов молодой человек произнес:

– Выйдете вы все-таки?

Я не отвечала. Не двигалась. Я ждала. Капала вода, запах усиливался. Мне было слышно, как дышит владелец белых туфель. Он зажег сигарету. Из коридора донесся шум, и в уборную ворвалась целая толпа громких мужских голосов. Белые Туфли отошли от моей двери.

– Там женщина, – сказал он возбужденно.

Раздался гулкий смех, потом в дверь кабинки постучали:

– Есть там кто-нибудь?

Я не ответила… Что бы я ни сказала, все прозвучало бы нелепо.

– Как там у тебя дела, лапочка? – Мидлендский акцент, как и у меня, но только сильнее от выпитого и от смеха. – Если тебе плохо, давай я зайду и помогу. У меня есть усдор… устодоверение на оказание первой помощи.

Ботинки у него были черные, туго зашнурованные; верх начищен до блеска, подошвы и набойки новые, но набиты неаккуратно; очень успокаивающего вида ботинки. Я не ответила, и он заговорил снова:

– Выходи, голубушка, пойдем-ка выпьем с нами.

Под дверью появилась еще одна пара обуви. Серые мокасины с кисточкой.

– Кончай, Артур, некогда уже пить. На поезд опоздаем. Это ж наверняка старая шлюха, ты ж понимаешь.

Артур с грустью сказал:

– В свое время я знавал чертовски симпатичных шлюшек. Самая первая девушка, с которой я ходил, была шлюшка. С ней можно было вволю повеселиться. И никаких лишних волнений. Сейчас, конечно, дело другое – без презерватива с тобой даже шлюха знаться не захочет. Ну и что человеку остается? Хочешь не хочешь, а поедешь в Сохо[9] искать проститутку. А она аж полсотни берет за легкое развлечение. Разве могу я позволить себе это за полсотни? Да и кто может, кроме чертовых маклеров и тому подобных? Проклятый Лондон. Надо быть миллионером, елки-палки, чтобы здесь стаканчик пропустить. Два фунта за пинту! В кафушке дерут три фунта пятьдесят за яичницу с колбасой и картошкой! А цены за комнаты в гостинице! Так чего же удивляться, черт возьми, что люди спят прямо на улицах. Говорю вам: я не стану жить в вашем Лондоне, даже если вы мне задницу брильянтами набьете.

Белые Туфли сказали:

– Они все шлюхи… бабы проклятые, все до единой, если разобраться… где бы они ни жили.

Артур грозно произнес:

– Моя жена – женщина, а не баба.

Белые Туфли продолжали, не замечая угрозы в голосе Артура:

– Моя бывшая жена тоже, и все-таки она сбежала, так? С пижоном черномазым.

– Любила, значит, в черноземе покопаться, да? – спросил Артур.

Белые Туфли продолжали:

– Очень может быть, что как раз сейчас твоя жена вылезает из чьей-то постели… я вот говорю, а она…

Но Белые Туфли больше не говорили. Судя по хрипу, их владельца схватили за горло. Я наблюдала, как туфли разных фасонов и расцветок зашаркали по полу взад-вперед, и слушала вполне парламентские восклицания дерущихся мужчин. Потом, решив, что драчуны уже откатились от моей кабинки на приличное расстояние, я распахнула дверь и выскочила из уборной. Пробегая мимо дерущихся, я краем глаза заметила, что Артур, стиснув физиономию Белых Туфель, превратил ее в горгулью с водосточной трубы готического собора.

Внутри гостиницы царило лето, а снаружи стояла холодная зима. Я отправилась назад, на проспект, и вдруг почувствовала смущение, представив себе, как выгляжу. Я всегда одевалась аккуратно, старательно выбирая такие платья, которые не подчеркивали бы фигуры. При моей внешности я просто не могу позволить себе носить броские вещи. Моя дочь Мэри однажды сказала:

– Ты, наверное, единственная женщина на земле, у которой до сих пор не проколоты уши.

Но я всегда жутко боялась, что меня примут за девку. Может быть, я перегнула палку: меня частенько принимали за учительницу – юбка в складку, блузка и жакет одного цвета, туфли на низком каблуке. Я женщина очень хозяйственная, поэтому старая одежда у меня отложена специально для чистки дымохода, что я делаю раз в году. Это тряпье, разумеется, совсем не предназначалось для прогулок по Лондону. На мне был Дереков бумажный свитер с надписью «Общество любителей черепах» и с улыбающейся черепашьей мордой, голубые синтетические брюки-клеш и черные парусиновые туфли. Я была вся в саже. Под ногтями черно от грязи. Если бы мне на улице попалось такое чучело, я бы поскорей перешла на другую сторону. Мне хотелось вывернуть себя наизнанку, наподобие двустороннего джемпера, у меня когда-то был такой. Я страшно замерзла. Ледяной ветер задувал в рукава, забирался за ворот мешковатого свитера, гулял по груди и спине. Я охала при каждом порыве, но негде взять теплую кофту, за дверью покинутого жилища осталось пальто, и нет камина, у которого можно погреться, когда вернешься домой. Дома у меня больше не было.

Надеюсь, вы мне поверите, что в обычной жизни я чрезвычайно опрятна. Моюсь каждый день, хотя мои друзья и родственники считают это чудачеством. Прежде чем ступить за порог, я непременно сначала почищу ногти и удостоверюсь, что капюшон на куртке не сбился набок. Поэтому теперь я инстинктивно старалась скрывать свою чумазость в темноте. Но в темноте было очень холодно, и меня вновь потянуло к призрачному теплу ярко освещенного вокзала Кингз-Кросс.

Те три женщины по-прежнему сидели на полу. Теперь они пели сентиментальную ирландскую песенку, что-то про безнадежно влюбленного молодого мясника, который в день свадьбы взял да и повесился. Я бы с удовольствием присоседилась к ним и спросила, нет ли у них лишнего пальто взаймы, но я понимала, что своим пением они вскоре привлекут внимание властей. Раньше в нашем городе я часто наблюдала, как полицейские гнали уличных музыкантов от дверей магазинов. Однажды прогнали даже скрипача, игравшего не кого-нибудь, а Моцарта, вершину музыкального благоприличия. Поэтому я отошла от них в сторонку и принялась бродить по вокзалу в поисках оброненных монеток.

Зависть – пагубное чувство, но в тот вечер я завидовала всем. Завидовала тем, у кого есть пальто, свитеры, туфли, сапоги, сумки, деньги, жареная картошка, чашка чая, чистая кожа и чистая совесть. Завидовала, что у них есть где спать, есть входная дверь и ее можно отворить, что у них есть сигареты. Меня всегда раздражали люди вроде моего мужа, которые не могут отказать себе в удовольствии пожаловаться на судьбу. Но тут, стоя в углу и наблюдая за пассажирами, с сосредоточенным видом сновавшими по вокзалу, я почувствовала острую жалость к себе.

Было уже одиннадцать часов. Хмельные мужчины в смокингах вставали в очередь за билетами. Симпатичная девушка встретила симпатичного парня, который приехал на поезде из Шотландии. Они говорили друг другу: «Я тебя люблю». Девушка проявляла больше энтузиазма, чем молодой человек. Трясущаяся старуха волокла за собой к стоянке такси непомерно тяжелый чемодан. Парень с бритой головой и с татуировкой на шее в виде паука сделал мощный рывок за уходящим поездом и догнал-таки его, распространив по оставшейся позади платформе волну общественного смятения. «Бегают только грабители», – сказал жене какой-то мужчина.

Раскрылись автоматические двери, и в зал вошли двое полицейских. Стоя за колонной, я наблюдала, как они положили конец песне про удавившегося ирландского мясника. Все три неприбранные женщины неуверенно поднялись на ноги и начали суетливо разбирать скользкую кучу своих пластиковых пакетов. Наконец они двинулись к дверям и вышли в ночную сырость. Полицейские понаблюдали за ними, потом не спеша зашагали по вокзалу в поисках мелких нарушителей закона.

Я же, совершившая самое крупное нарушение закона из всех возможных, шмыгнула прочь, стараясь не попадаться им на глаза. На площади засверкали вспышки синих спецсигналов, из вокзальных дверей повалили полицейские. Некоторые с трудом удерживали овчарок самого свирепого вида, рвавшихся с коротких поводков. С выражением ненависти ко всему человечеству, захлебываясь лаем, они кидались на ни в чем не повинных прохожих. Одна из собак, которую шедший с ней полицейский звал Баскервиль, впала в такое неистовство, что ему пришлось ее слегка придушить, чтобы она замолкла; сохраняя приличную дистанцию, за его действиями с неодобрением наблюдали английские защитники животных. По радио громко объявили: «Из Лидса прибыл специальный поезд для футбольных болельщиков, отправлением в девять тридцать. Просьба к пассажирам не мешать проходу и помогать полиции в исполнении ее обязанностей. “Британские железные дороги” приносят извинения пассажирам bona fide[10] за беспорядки, которые могут возникнуть, когда болельщиков поведут через вокзал».

Спрятавшись за грудой багажа, я видела, как к платформе подошел состав, полный парней. Они размахивали из окон красно-белыми шарфами.

Распевали: «Вперед, ребята! Вперед, ребята! Вперед, ребята!» Громкое эхо раскатилось по станции. Энергии их слитых воедино голосов хватило бы, чтобы сдвинуть с места целую армаду молочных фургонов. Когда поезд остановился, полицейские бегом бросились к нему и встали по двое у каждого выхода. Овчаркам явно не нравились белый и красный цвета: они прыгали у открытых вагонных окон так, будто у них зубы ломило от желания отведать болельщиковой плоти. Баскервиль бился головой о стену вагона в бессильной ярости. Окна в поезде с шумом захлопнулись. Пение прекратилось. Собаки вышли из повиновения. Пассажиры bona fide жались, как овцы, по углам вокзала, подальше от укротителей, которые, натянув поводки, кричали: «Сидеть! Сидеть!» Полупридушенные собаки неохотно подчинялись. Баскервиль утихомирился последним; глаза его вращались как у помешанного. Он скулил, и тявкал, и елозил по платформе на могучих ляжках, всем телом устремляясь к поезду. Он сидел, но чего это ему стоило!

Инспектор полиции приказал открыть двери вагонов. Потом он обратился через мегафон к молодым людям:

– Выйдя на платформу, построиться в колонну по четыре и ждать, пока все сойдут с поезда. Затем вас проведут в метро. Всякий, кто попытается покинуть вокзал без сопровождения, будет арестован по обвинению…

В голосе инспектора вдруг послышалась неуверенность, и он замолчал.

Молодой сорвиголова в свитере лимонного цвета крикнул:

– По какому такому обвинению?

В ответ, раздвинув толпу, приволокли Баскервиля. Когда всех собрали на платформе, а поезд осмотрели на предмет нанесенного ущерба, молодые люди, собаки и полицейские начали свое мрачное шествие.

Один из парней заявил:

– Неохота мне в метро идти. Я здесь за углом живу.

Полицейский затолкал его обратно в шеренгу.

Где я такое уже видела? Я напряженно думаю… и вспоминаю. По телевизору, в старом сериале «Наше вчера». Людей из гетто точно так же сгоняли в табуны и куда-то увозили. Через вестибюль на меня внимательно смотрит полицейский. Я краснею под слоем сажи, взглядываю на несуществующие часы, вспоминаю о назначенной встрече и ухожу с вокзала назад в город.

У самых дверей стоит маленький киоск, набитый газетами и порнографическими журналами. Я смотрю на заголовки: «НОВОЕ ПОТРЯСЕНИЕ: БЕЗДОМНЫЕ». Быстро листаю страницы. Ни слова о том, что я утром убила человека. Продавец говорит:

– Раз не берешь газету, так нечего ее и лапать, только пачкаешь.

Я извиняюсь и вместе с толпой пешеходов перехожу на другую сторону улицы, радуясь, что время от времени могу укрыться под чужими зонтиками. Идет дождь, унылый и колючий; через несколько минут я мокра насквозь. По краям резиновых подошв моих парусиновых туфель взбухают пузыри. Нет никакого смысла обходить лужи, и я шлепаю по ним. Не знаю, что делать с руками. Вот они, болтаются по бокам, ничего не несут, ничего не держат, ничего не толкают. Я скрещиваю их на груди, но чувствую, что эта поза неуместна: она вполне годится, когда я стою у задней двери собственного дома и дышу ночной прохладой, но совершенно ни к чему в Лондоне, в дождь, да еще после полуночи. Руки в боки? Нет… слишком вызывающе. За спину? Нелепо… будто я насмехаюсь над одним из членов королевской семьи. В конце концов я оставляю их в покое, вскоре забываю про них, и они мне не мешают. Так ходят мужчины.

Указатель сообщает мне, что я нахожусь в лондонском районе под названием Кэмден, я о нем никогда не слыхала. Я оглядываюсь и на противоположной стороне улицы вижу сказочный замок с башнями, шпилями и причудливыми арочными окнами. Вестминстерское аббатство? Значит, за ближайшим углом Темза? И тут я замечаю на прекрасном здании знакомую вывеску: «Вокзал Сент-Панкрас». Какая же я дуреха! Неподалеку вроде бы Букингемский дворец? А где же площадь Пиккадилли? Я думаю о детях. Каково им будет, когда они узнают, что мать у них – убийца? Мне нужна куртка, сигарета, чашка чая, зонт, кусок мыла и стул. Я иду дальше. Здания кружатся над моей головой. Мне их не обойти; их слишком много, они слишком высоки. Они построены из грязно-желтого кирпича, а я привыкла к красному. Неприветливые здания, чересчур важные: главные управления и официальные резиденции, а дальше магазины с невозможными, немыслимыми ценами.

Лондон меня пугает, я хочу домой. Ноги мои окоченели, я не знаю, куда идти, на какую улицу свернуть. Я хочу перемотать обратно видеокассету моей жизни и проснуться вчера утром. Плакать я не могу, сердце в груди заледенело. О том, чтобы сдаться полиции, и речи быть не может. Я совершила очень дурной поступок, и я буду наказана; но я сама себя накажу. Незачем закону вмешиваться в то, что стало теперь моим частным делом.

4. Волнение в переулке Барсучья Роща

Грета стояла у плиты, помешивая консервированный рисовый пудинг, как вдруг дверь с грохотом распахнулась и из темноты в резком свете флуоресцентных ламп появилась Морин.

– Ковентри убила Джеральда Фокса!

– Ковентри?

– Да!

– Убила?

– Да!

– Джеральда Фокса?

– Да!

– Ковентри убила Джеральда Фокса?

– Да!

Взрыв восторга заполнил кухню. Обе женщины, ошарашенные, дрожащие, но одновременно возбужденные и счастливые, принялись болтать. Жизнь Ковентри была заново исследована на предмет более ранних проявлений агрессивности. Грета припомнила случай, когда Ковентри резко разговаривала с ней.

Грета заметила тогда, что Дерек не заслуживает такой женщины, как Ковентри, – она, по мнению Греты, моложе, красивее, приятнее Дерека и гораздо интереснее и умнее его.

Ковентри ответила с большим раздражением, что Дерек женился на ней, когда она была невежественной девчонкой, которая то и дело теряла работу, жила у родителей и вынуждена была во всем их слушаться. Дереку между тем было двадцать шесть лет, он имел хорошее положение, перспективную работу и уже стоял в очереди на квартиру в муниципальном доме.

На что Грета сказала: «Подумаешь, делов-то!» Ковентри выбежала из Гретиного дома и с силой хлопнула дверью. Не очень убедительно, драматичности не хватает, но две минуты на эту историю потратить можно. Обе женщины почувствовали собственную значимость и важную роль в этих волнующих событиях; в конце концов, они были лучшими подругами Ковентри.

Они перешли в комнату и стали смотреть, как к дому Фоксов подъезжают служебные машины. Грета подсчитала: три «скорые помощи»; пять полицейских машин; один белый полицейский фургон; пожарная машина (неужели Ковентри еще и поджог учинила?); три обычные машины, а в них шесть мужчин в обычной одежде, и, наконец, хлипкий «ситроенчик», в котором сидела броско одетая сотрудница городской социальной службы. На улице не видели ничего подобного с тех пор, как одна свадьба приняла скверный оборот и приостановила движение транспорта, пока мужчины со стороны жениха и со стороны невесты, выясняя отношения, дубасили друг друга. Грета и Морин вышли из дома и присоединились к куче соседей, толпившихся за веревочным ограждением, натянутым полицейскими. Время от времени все головы поворачивались к дому Дейкинов, где вот-вот должен был появиться вернувшийся с работы муж убийцы.

5. Я встречаю м-ра Периуинкля

Два часа ночи. Я сижу у ворот лондонской клиники болезней ног на площади, которая называется Фицрой-сквер. Больше я не могу сделать ни шагу, но дождь перестал, и одежда на мне подсохла. Я рада и такой малости. К полному своему восторгу, у входа в клинику я обнаружила три крепкие резинки. Одной я связала влажные волосы в «конский хвост», а двумя другими стянула складки лишней ткани, болтающейся вокруг щиколоток. Брюки-клеш были невероятной ширины. Я один-единственный раз надела их как-то на выход, как вдруг поднялся сильный ветер и вздул избыточную ткань. От колен до пят я стала похожа на галеон под полными парусами. Дерек обрадовался, когда эти брюки были понижены в ранге и стали рабочей одеждой для чистки дымохода. Он терпеть не может сверхмодных вещей. Они выбивают его из колеи.

Прежде чем заснуть, я протерла руки и лицо мокрыми листьями, собранными на площади. Мне отчаянно хотелось счистить сажу. Мимо прошли две медсестры, закутанные в теплые плащи. Они с любопытством поглядели, как я скребу шуршащими листьями по лицу. Когда они были совсем рядом, одна заметила:

– Я тоже очень люблю запах осенней листвы, но чтобы засовывать ее себе в нос – это уж слишком.

– Кстати, – отозвалась вторая, – в следующем месяце я начну слушать курс по психиатрии.

Мокрые листья не оказали на сажу никакого воздействия. Когда я посмотрела в лужу под фонарем, оттуда на меня уставилась темная как ночь физиономия. Мне сразу вспомнились «Черные и белые менестрели», их отвратительные гримасы, подмигиванье, петушиная походочка, их тросточки и цилиндры. Они пользовались у Дерека неизменной любовью. Когда Би-би-си сняла эту передачу, он послал письмо на телевидение. Помню одну фразу оттуда: «Развлечение для приличной семьи». И подписался: Дерек А. Дейкин.

Голова моя клонится на грудь; я уже сплю? Не знаю, трудно сказать, мой мозг устал. Глаза закрываются… Сияет солнце. Тепло. Пожилой человек с бачками и добрыми глазами протягивает руки и поднимает меня с земли. «Ну же, голубушка, – говорит он, – вставайте. Меня зовут мистер Периуинкль, завтрак готов». Он идет через площадь и делает мне знак следовать за ним. Мы останавливаемся у высокого дома. «Я живу здесь с больной дочерью, ее зовут Эмили», – объясняет старик. Входную дверь открывает толстый слуга в костюме повара из сказки, с печальным лицом Леса Досона[11]. Лес ухмыляется, когда я протискиваюсь мимо него в узкую прихожую. М-р Периуинкль проводит меня в комнату в задней части дома. Все залито солнцем, в его свете блекнут цвета обстановки и убранства. М-р Периуинкль говорит:

– Эмили, у нас к завтраку гостья.

Я не заметила ни кресла-каталки в углу, ни той, кто в нем сидит. Эмили катит кресло ко мне. Бледное личико, обрамленное кружевным чепцом и каштановыми локонами. Она чуть картаво произносит:

– Я видела, как вы вчега спали под двегью. Стгашно замегзли, да?

Я отвечаю:

– Честное слово, жутко замерзла, мисс Пери-уинкль.

– Я папе сгазу сказала, как только меня одели, пгавда, папа? Я сказала: «Наш хгистианский долг помочь этой несчастной. Оденься поскогее и пги-гласи ее газделить с нами завтгак». Пгавда, папа?

М-р Периуинкль целует кончики бледных пальцев дочери.

– Моей девочке недолго осталось жить, – вполголоса сообщает он. – Но все равно, она настоящий ангелок, да?

Лес Досон подает к завтраку самые разнообразные блюда, какие только мне известны.

Я жадно набрасываюсь на овсяную кашу и вареные яйца, жареный хлеб и почки, на рис с луком и рыбой, на ветчину и сосиски. Я съедаю шесть кусков поджаренного хлеба и выпиваю пять чашек обжигающего кофе. Эмили грызет печеньице с аррорутом[12], запивая его теплым молоком из чашечки величиной с наперсток. М-р Периуинкль сидит во главе стола и, весело поблескивая глазами, наблюдает, как я ем. Потом он встает, ворошит угли в камине и приглашает меня посидеть у огонька и рассказать свою историю. Усевшись напротив него, я говорю:

– Есть две вещи, о которых я должна сразу вам рассказать. Во-первых, я очень красива.

– И в самом деле, сударыня.

– Во-вторых, вчера я убила человека по имени Джеральд Фокс.

– Надо ли вас понимать так, что вы – убийца? – говорит м-р Периуинкль, и веселый блеск в его глазах гаснет. – В таком случае, Досон, вышвырните ее вон!

Я кубарем скатываюсь по лестнице, а надо мной угрожающе нависает лицо Леса Досона. Он что-то говорит про свою тещу…

Светало. Большой фургон для сбора мусора объезжал площадь, смятенно кричали и хлопали крыльями разбуженные птицы. Пора пускаться в путь. Фургон со скрежетом остановился неподалеку. К куче черных мешков с отбросами, у которых я устроилась, быстрым шагом подошли двое мужчин. Оба в перчатках и оранжевых комбинезонах. На одном – очки в роговой оправе, на другом – русская ушанка. Очки крикнули:

– Придется подвинуться, дамочка, нам к мешкам надо.

Ушанка добавила басом:

– Мы и так вас напоследок оставили. Обычно-то мы начинаем с этой больницы. Здесь мы сроду не кончаем, скажи, Спог?

Спог поправил очки и сказал:

– Я такого не припомню. И мы же видели, что вам нужно поспать.

– У меня ноги свело, – сказала я, – не могу двинуться.

– Понятное дело, – крикнул Спог, перекрывая скрежет дробилки в мусоросборнике. – Всю ночь проторчать у этой проклятой двери. Еще удивительно, что никто на вас не покусился и всякое такое. Некоторые типы, знаете, не больно-то разборчивы. Им любая сойдет, хоть бы и из ночлежки.

– Помогите мне, пожалуйста, – попросила я.

– Нет, – ответила Ушанка. – Нам не положено даже прикасаться к публике, особенно к женщинам, а то еще пойдут куда-нибудь жаловаться.

Из кабины вылез водитель, толстяк с прической Элвиса Пресли и галстуком-шнурком. Он неторопливо направился к нам с таким важным видом, будто каждый вечер не менее двух раз выходил на сцену «Цезарь-паласа» в Лас-Вегасе.

– Прочь с дороги, – жестким голосом приказал он.

Я испугалась. Спог с напарником тоже. Я кувырнулась на бок и поползла на тротуар. Мои онемевшие ноги волочились сзади. Толстяк подхватывал одной рукой мешки с отбросами и закидывал их в чрево грузовика. Он мотнул головой тем двоим, приказывая возобновить работу, затем подошел туда, где я лежа растирала ноги, восстанавливая кровообращение. Он едва шевелил губами, похожими на два розовых слизняка.

– Будь я премьер-министром, я бы принял закон, который дал бы право муниципалитету совать тебя и таких, как ты, в мою мусорку. Ты же мусор. Я бы вас в крошево перемолол – бродяжек, пьяниц, наркоманов, шлюх, нюхачей, пакистанцев, китаез, черномазых, всю шваль. Кости переломать, головы долой – и в мою мясорубку. И знаешь что? Я бы работал бесплатно, ведь для своей родины трудился бы. Ты же мусор! Катись отсюда к чертовой матери!

Я встала и, прихрамывая, заковыляла в сторону улицы, которая вела прочь с площади. Когда онемение в ногах прошло, я зашагала быстрее и вскоре уже бежала по пустым тротуарам. На улочке под названием Шарлотт-стрит молодые парни в хлопчатобумажных комбинезонах протирали окна ресторана, и до меня донесся запах кофе, настоящего кофе, какой варят из молотых зерен в маленьких кофеварках. Я никогда не пробовала настоящего кофе. Когда к нам изредка приходили гости, я не говорила, как герои телешоу: «Боюсь, у нас только растворимый». В нашем доме никогда и не бывало ничего другого, кроме «Максвелл хаус».

Бежать было очень приятно, так что я не сбавляла темпа и вскоре понеслась по широкой улице под названием Тотнем-корт-роуд, мимо магазинов, торгующих японскими электротоварами. Мое отражение мелькало в витринах, я бежала и бежала, все прибавляя скорость, легко лавируя между пешеходами. Наконец-то в Лондоне я была при деле: занималась бегом по утрам. Вперед, быстрее, быстрее, сзади скачет «конский хвост», руки рассекают воздух, ноги несутся сами собой. Стоп. Я добралась до конца Тотнем-корт-роуд. Я здесь уже была. Улица называется Юстон-роуд. Напротив странно мерцает угловатое здание. Волшебное здание, отражающее в зеркальных окнах жизнь и движение. Я сделала полный круг. Сент-Панкрас… Фицрой-сквер… Тотнем-корт-роуд. У меня теперь есть своя территория.

Внезапно на тротуаре возникает толчея. Может, несчастный случай? Но толпа, минуту назад запрудившая улицу, рассеивается. Люди выходят из станции метро. По тому, как они спешат, по их застывшим лицам видно, что они идут на работу. Китайцы с портфелями, арабы в развевающихся одеждах. Африканка с метками племенной принадлежности на лице и с нашлепкой из шифона на голове держит за руку дочку. На девчушке маленькое школьное форменное платьице. Меня покоряет зрелище такого разнообразия всевозможных национальностей.

Хотя я не меньше пяти минут стою и разглядываю выходящих из метро пассажиров, я, к собственному разочарованию, не вижу ни единого котелка. Впрочем, тут в толпе появляется шлем полицейского, и я в испуге срываюсь с места и бегу назад, в том направлении, откуда пришла.

Уже открылось несколько кафе. Я так проголодалась, что чую их до того, как вижу. Было бы верхом невоспитанности остановиться и смотреть в окна, как люди едят и пьют, поэтому я бегу мимо, не сбавляя скорости. Машины заполняют все четыре ряда проезжей части и двигаются рывками, раздраженно взвывая. Это, наверное, и есть знаменитый лондонский час пик. В витрине японский телевизор показывает утреннюю программу. Цифры точного времени появляются на ботинках Роя Хаттерсли[13]: 735. Джон и Мэри сейчас как раз встают и собираются в школу и в колледж. Нет, сегодня утром они никуда не пойдут. Сегодня они впервые проживут полный день в новом для них состоянии. Они – дети убийцы. А в доме напротив живет вдова с четырьмя сиротами.

Я ввергла в хаос скучную улочку, где смиренно прожила двадцать один год. Я знаю, что никогда не смогу туда вернуться.

6. Инспектор Слай начинает расследование

6.15 пополудни. Район Темные Тропинки, переулок Барсучья Роща. Среда, тринадцатое.

Инспектор сыскной полиции Слай терял терпение. Он ненавидел болтунов, а Дерек Дейкин болтал десять минут сорок секунд без передышки. Слай воспользовался этим, чтобы изучить Дерека и гостиную. Он мысленно делал кое-какие заметки, чтобы потом занести их в блокнот.

1. Обивка мебели и ковры: беж (как и гардины)

2. Обои: беж (с вишневым рисунком)

3. Картины в рамах с изображением паровозов (семь)

4. Книжный шкаф: картотека, энциклопедии, справочники по черепахам

5. Украшения: мало; на телевизоре призы со смотров черепах плюс кубок за бег с препятствиями; победитель среди третьеклассников – Ковентри Ламберт

6. На столе композиция из засушенных цветов

7 Домашние животные: кошки (две); у одной конъюнктивит

8. Дети: (двое); мальчик и девочка (приличные с виду)

9. Муж: (один); зануда

10. Доказательство, что Ковентри Дейкин проживала по данному адресу:

у камина пара пушистых шлепанцев

11. На шкафу свадебная фотография:

невеста красивая, улыбается;

жених похож на крысу, не улыбается

12. Коричневая пластиковая сумочка; содержимое: расчетная книжка для получения пособия на детей, щетка для волос, пачка вешалок для одежды, ключи, билеты на автобус, два гигиенических пакета (обычного размера), один кошачий ошейник.

Повысив голос и напустив на себя суровость, Слай сумел прорваться в поток сознания Дерека:

– Итак, мистер Дейкин, в котором же часу вы видели свою жену в последний раз?

Дерек заныл и стал разглядывать ногти; глаза его наполнились слезами. Слай мысленно отметил:

13. Муж: возможно, педик?

Дети Ковентри вышли из комнаты. Они никогда прежде не видели, чтобы отец выставлял напоказ свои переживания. Искаженное лицо и вульгарные хрюкающие звуки, исторгавшиеся у него из груди, заставили их ретироваться в прихожую. Слай крикнул им вслед:

– Не уходите из дома, мне надо будет потом поговорить с вами.

Инспектор сыскной полиции Слай не стал утешать Дерека, он знал по опыту, что тогда все начнется сначала. Он и платка своего не предложил: обратно никогда не получишь.

– Я услышал слово «жена» и не выдержал, – объяснил Дерек Слаю, как только перестал плакать и судорожно вздыхать. – Жена – это женщина в фартуке, у которой руки по локоть в миске с тестом. Жена – добрая и мягкая и говорит близким нежные слова. Жена не убивает соседа, а потом не убегает из дома…

Мэри и Джон Дейкин сидели у подножия лестницы. Они походили на тех мирных подростков, которых видишь на страницах каталога промышленных товаров крупной фирмы, скажем, «Литтл-вудз»; на картинках они обычно валяются на стоге сена или же сияют восторженными улыбками с новеньких мопедов. Они не знали, что и думать, в прежней жизни не было ничего, что подготовило бы их к такому потрясению: родная мать – убийца. Они не знали, что сказать друг другу и напряженно вслушивались в голоса, доносившиеся из-за двери гостиной. Дверь открылась. Инспектор сыскной полиции Слай стоял перед ними, весьма представительный в своей темной форме.

– Мэри, будь умницей, дай отцу чашку чая… побольше сахара… у него шок.

По дороге на кухню Мэри бросила взгляд в гостиную. Дерек трясся всем телом, по подбородку стекала слюна, пальцы переплетались, как спаривающиеся змеи.

«Моя мать убийца, а отец сошел с ума», – подумала Мэри.

Она живо представила себе обстановку семейного завтрака в то роковое утро. Все было привычно… обыкновенно… как всегда… традиционно. Скучно… тихо… приятно… НЕ О ЧЕМ БЫЛО БЕСПОКОИТЬСЯ. Джон пристально разглядывал ковер в прихожей; он думал о том, что теперь уже никогда не сможет пойти в свой шестой класс колледжа, где он готовился сдавать экзамены по расширенной программе. Разве что перекрасить волосы и носить днем темные очки. Что еще хуже, имя его матери, Ковентри, попадет в газеты. А он говорил приятелям в колледже, что ее зовут Маргарет.

Инспектор Слай встал: беседа с Дереком была почти окончена. Дерек выл, как расстроенный волк. Слай с презрением наблюдал за ним и думал: «Дайте мне его в камеру минут на пять, и я сделаю из него мужчину. Что ему нужно, так это хорошая взбучка».

Инспектор сыскной полиции Слай был заядлым сторонником хорошей взбучки. Он сам не раз наблюдал, какие она творит чудеса. У людей, выходивших из полицейского участка, спина была в невидимых миру синяках, зато голову они держали высоко.

Мэри вошла в комнату с двумя кружками слабого чая с молоком. Она отвела глаза от отца.

Слай бросил на нее один из своих взглядов «сильного мужчины с золотым сердцем»; непременные особенности такого взгляда – слегка склоненная голова, поджатые губы и поблескивающие глаза.

– Я вижу, Мэри, ты станешь в дальнейшем большим утешением отцу, – сказал Слай голосом, «которым надо говорить с подростками».

Дерек снова громко разрыдался, и Мэри быстро вышла из комнаты. Она испытывала отвращение и омерзение от вида соплей и слез, текущих по отцовскому лицу. Она жалела его, но еще больше себя. Жизнь ее разбита: она никогда не выйдет из дома. Она потеряет всех подруг, и к тому же теперь, когда матери нет, ей придется взять на себя всю глажку и работу по дому. Она погляделась в зеркало, висевшее в прихожей, и подумала: «Я постарела на десять лет. Теперь я выгляжу на все двадцать шесть».

Посасывая золотую цепочку, она снова уселась у подножия лестницы и принялась ждать, когда ее вызовут на допрос.

Джон был наверху и оттуда наблюдал, как у мертвого Джеральда Фокса снимали отпечатки пальцев, как труп фотографировали, ощупывали, измеряли и наконец погрузили в карету «скорой помощи». Джон впервые осознал всю чудовищность совершенного матерью преступления. Джеральда Фокса больше нет. Это уже не он, а кожура одна, ничто, пустые хлопоты. Джон стал думать о собственной смерти. Он решил, что предпочитает умереть во сне, когда ему будет восемьдесят пять, и уж во всяком случае прежде, чем он начнет страдать недержанием. Джон посмотрел на платья матери, висевшие в гардеробе. Они были добропорядочны и тусклы. Туфли были еще хуже. Он выдвинул верхний ящик стоявшего у кровати комода и увидел пачку бумажных носовых платков и пять пар белых хлопчатобумажных трусов. Затем нашел дневник с замочком, спрятанный в футляре для грелки. Джон сунул дневник за пазуху. Он не желал, чтобы инспектор Слай прочел, что там написала его мать. Золоченый замочек холодил грудь. Джон тихонько поискал в комнате ключ, но не нашел. Он подождет, пока закончится этот жуткий вечер, отец и Мэри уснут, и тогда он вскроет дневник и прочтет материнские мысли. Закрывая дверь, он едва слышно проскулил:

– Ах, мама, мама.

Инспектор Слай обнаружил видеокассету «Грешные тела». Он показал ее Дереку, но тот упорно твердил, что никогда прежде ее не видел. Мэри тоже отрицательно мотала головой. Инспектор Слай сказал:

– Значит, она принадлежит мальчику.

Джон вошел в комнату и внес полную ясность в расследование. Нет, он никогда кассеты не видел; он этим не интересуется. Порнография скучна и унижает женщин. Слай подумал: «Паршивый маленький ханжа».

Вслух он сказал:

– Ну, раз кассета не принадлежит никому из присутствующих, значит, она принадлежит миссис Дейкин.

Джон и Мэри переглянулись и решили не говорить ничего в защиту матери. В конце концов, ее здесь нет, а они-то здесь.

Дерек взорвался:

– Моя жена не потерпела бы в доме этакой дряни, она даже «Шоу Бенни Хилла» могла смотреть, только прикрыв лицо подушечкой. Она – настоящая леди.

– Да, леди-убийца, мистер Дейкин, – отрезал Слай, очень довольный собой. – Позвольте мне сказать вам кое-что, старина. Никто из нас не знает ближнего своего. А живем годами бок о бок. Мы тешим себя мыслью, что знаем свою половину насквозь. Однако в один прекрасный день обнаруживаем, что представления не имеем о ее истинной сущности, и такое случается сплошь и рядом. Моя собственная жена, которая из-за робости пять раз проваливалась на экзамене по вождению автомобиля, на прошлой неделе прыгнула с парашютом – в благотворительных целях.

7. Нельсон и Трафальгар

Сентер-Пойнт. Я слышала об этом здании. Раньше оно было знаменито. Сейчас выглядит пустым и безжизненным. Вокруг свищет ветер, который подхватывает людей и прижимает к бетонным стенам. Я хотела бы сидеть в Сентер-Пойнт, в собственной комнате на самом верху, и смотреть вниз, потому что не знаю, где начинается и кончается Лондон. Могу я обойти его за день или на это уйдет неделя, a то и месяц?

Шагая по Чаринг-кросс-роуд, я вижу двух целующихся молодых людей в деловых костюмах. Один прыгает на подножку медленно идущего автобуса. Оставшийся на тротуаре парень продолжает посылать ему воздушные поцелуи, пока автобус не скрывается вдали. Я вижу женщину средних лет, с безукоризненным вкусом одетую в черное и красное. Ее высокий каблук попадает в трещину на асфальте. Она спотыкается и восклицает: «Ах ты, ё-мое!» Выдирает туфлю из трещины и с отчаянием смотрит на порванную замшу. Я вижу старика в мягкой фетровой шляпе, в сущих отрепьях вместо пальто и в высоких резиновых сапогах; он достает из повидавшего виды футляра саксофон и начинает играть «Голубую луну». Турист-японец фотографирует музыканта, останавливается послушать, а в конце номера аплодирует. Затем просит сыграть «Над Алабамой падают звезды». Покачиваясь в чересчур просторных для него сапогах, саксофонист привычно вздымает инструмент, опускает его вниз, саксофон плывет направо, налево… Я представляю себе, каким он был двадцать пять лет назад. Мне кажется, он носил расшитый блестками смокинг, играл в большом оркестре и думать не думал, что когда-нибудь состарится…

Турист-японец хлопает в ладоши, улыбается и кланяется, однако уходит прочь, не бросив и монетки в открытый футляр.

– Как обидно, что мне нечего вам дать, – говорю я старику, который тяжело переводит дух. – Вы просто молодец.

– Никакой я не молодец, – отрезает он, утирая мутные глаза концом галстука в клеточку. – Я очень дурной человек. Господь знает о моих многочисленных грехах, вот и наказывает меня. Я в аду. Это же ад, – говорит он, кивая в сторону книжного магазина и доброй половины Чаринг-кросс-роуд. – Я заслуживаю лишь жалости – я потерял достоинство.

– Да нет, я хотела сказать: вы хорошо играете.

– Мои музыкальные таланты заметно поувяли. Пальцы просто замучил артрит. Господь наслал его на меня как кару за грехи. И я не могу избавиться от боли: аспирин мне не по карману, – добавляет он.

Он протягивает руку; на тощем запястье болтается медный браслет.

– У меня ничего нет, – повторяю я. – Ни единого пенни.

– Тогда уходите, – говорит он. – Только отвлекаете от дела. Аспирин стоит семьдесят девять пенсов пачка.

Я иду прочь, а он начинает играть «Пока время летит».

Я всегда любила книги. Я их просто обожаю. По-моему, в книгах есть что-то очень сексуальное. Они гладкие, плотные, они полны восхитительных сюрпризов. Они хорошо пахнут. Их можно положить в сумочку, носить с собой и открывать когда вздумается. Они не меняются. Они такие, какие есть, и больше никакие. Когда-нибудь я накуплю множество книг, мечтаю я, и они будут всегда под рукой, стоит лишь подойти к полкам и выбрать какую-нибудь по вкусу. Настоящий гарем. Самые любимые я буду держать возле кровати.

Чаринг-кросс-роуд – это торжество книг: они высятся кругом целыми грудами. Выставлены напоказ в витринах. Искусно сложены в пирамиды. Веером рассыпаны на столах. Сброшены в коробки. Нагромождены до потолка и свалены кучами на полу. Когда я заглядываю в магазины, у меня текут слюнки и чешутся руки – мне хочется трогать книги, ласкать их, открывать и проглатывать одну за другой.

Мимо меня прошла группа иностранных школьников, они несли полиэтиленовые сумки. Большинство что-то жевало. На голове у одного мальчика был пластмассовый шлем полицейского. Резинка, которая держит шлем, врезалась ему в подбородок.

Я стояла и наблюдала, и тут кто-то из детей бросил в канаву недоеденную булку с сосиской в бумажной обертке. Будь я попроворнее, я бы успела ее ухватить и затолкать в рот, но я замешкалась, и булка с сосиской попали под такси, которое, расплющив, унесло их останки на переднем колесе.

Я пошла за детьми, надеясь ухватить какие-нибудь крохи с их стола. К моему удивлению, в конце Чаринг-кросс-роуд оказалась Трафальгарская площадь. Фонтаны пенились и сверкали под солнцем. Школьники-иностранцы носились вокруг с пакетиками птичьего корма, призывая голубей спуститься поесть, но когда птицы окружили их плотной, хлопающей крыльями тучей, дети завизжали, замахали руками и подняли голубей в воздух. У постамента металлического льва стояла толстая женщина в бежевом плаще с высоким остроконечным капюшоном и бросала перед собой на асфальт крошки черствого хлеба и печенья. Кусочки глазированных бисквитов, сухариков с изюмом, ячменных лепешек и пшеничных булочек сыпались у моих ног. Обращаясь к птицам, женщина тихонько приговаривала: «Да, милые, клюйте все до крошечки, будете большими и сильными. Ну-ну! Не вздорить! Перестань же, противный мальчишка!»

Последнее относилось к взъерошенной коричневой птице, усевшейся ей на плечо. Мне хотелось ворваться в пернатую массу и подобрать крошки с земли; пока я собиралась с духом, с неба спикировала новая огромная стая и уничтожила корм. Женщина склонилась, опорожняя сумку. Голуби облепили ее сплошь, их когти вцеплялись в кудряшки ее перманента. Она смеялась и притворно негодовала: «Глупые птицы, кыш, мне больно».

Но самодовольные голуби и не думали слетать с этого живого монумента. Когда же они в конце концов взмыли ввысь, женщина, подняв голову, с тоской смотрела им вслед. Потом, неуклюжая и бескрылая, взяла сумку, достала из нее бумажную салфетку и стала стирать с пальто голубиный помет.

– Пропало ваше пальто, – сказала я.

– Нет, – ответила она, – если выстирать его в машине, причем в горячей воде, оно будет как новенькое. Я сюда каждый день хожу, поэтому мне необходима надежная стиральная машина. Вроде «Занусси». Только такая. Очень рекомендую. Никакая другая не справится с голубиными подарочками. До свидания.

Она осторожно, деликатно стала пробираться среди птиц, непрерывно извиняясь:

– Простите, что беспокою вас, милые. Можно мне пройти, пташки?

Я смотрела ей вслед, она дотащилась до тротуара и потом затерялась в толпе. Я села на край фонтана и попыталась выработать план действий. Свою жизнь я всегда планировала загодя. Я свято верю в пользу всяческих списков.

На вчера список был такой:

Заказать бездымный уголь

Прочистить дымоход

Порошок от блох для Софти

Выстирать покрывала

Купить подростковый лифчик (объем 34 дюйма, А)

Побрить ноги, выщипать брови

Взять в библиотеке книгу о черепахах для Дерека

Собрать раскиданные носки

Позвонить маме насчет воскресного обеда

Отправить Норин открытку на день рождения

Не у Беллы ли моя большая сбивалка?

Спросить у доктора, не схожу ли я с ума

Электролампочки

Оберточная бумага для рождественских подарков

Отменить подписку на «Сан»[14]

Найти Дереков велосипедный зажим для брюк

Серьезно поговорить с Треплом о сплетнях

На сегодня список получился такой:

Сдаться полиции?

Самоубийство?

Попытаться устроиться в Лондоне?

Я стала смывать с себя сажу водой из фонтана, но, изо всех сил оттирая лицо и руки, я прекрасно понимала, что помочь мне могут лишь горячая вода и мыльная пена.

На Трафальгарской площади я чувствовала себя в безопасности. Вокруг было множество людей, и это помогало мне забыть о холоде, голоде и собственном несчастье. Днем собралась небольшая толпа демонстрантов, протестовавших против чего-то в Южной Африке. Кто-то, кажется Нельсон Мандела, был в тюрьме, и собравшиеся на площади считали, что его пора выпустить. Они пересекли проезжую часть, и вместе с ними я подошла к ступеням какой-то церкви. Я встала в самой гуще толпы, чтобы согреться и спрятаться от многочисленных полицейских. Микрофон никак не включался, и один почтенный старец в просторном зеленом пальто из шерстяной фланели сложил руки рупором и стал что-то кричать людям, смотревшим на него. Ветер и шум транспорта заглушали его голос. До нас донеслось лишь несколько слов: «…гнет… империалистическое прошлое… позор… расисты… Тэтчер… Рейган… Господь…»

Стоявший рядом со мной парень сказал:

– Старый осел, пора ему заткнуть глотку. – Он злобно смотрел на старца в зеленом пальто.

– Почему?

– Потому что он уже ни на что не годен, вот почему. Он же старый как не знаю что, в обед сто лет на той неделе стукнет. Чего попусту болтать, что Манделу надо вызволить из тюрьмы, надо же что-то делать. Вырвать его оттуда, на вертолете, с гранатами и все такое. Я бы сам пошел, я еще за границу не ездил, – добавил он.

Вперед вышел энергичный мужчина помоложе и с голосом погромче, чем у старца, которого тем временем усаживала на складной стульчик совершенно лысая девица.

– Товарищи, нашему первому оратору, Мортлейку Гринфилду, на следующей неделе исполнится сто лет. Давайте все споем «Он славный малый» в честь Патриарха Левых Сил.

– Ну, что я вам говорил? – торжествующе воскликнул парень. – Сто! Где ему что понять? Патриарх Левых Сил, – с презрением повторил он. – Будь от него какой толк, он бы давно умер, так ведь? Погиб бы, сражаясь за правое дело.

Я не стала петь со всеми. Во рту у меня пересохло, а песенку «Он славный малый» я всегда терпеть не могла.

После многочисленных страстных речей у меня возникло убеждение, что бедного Нельсона Манделу надо выпустить из тюрьмы немедленно. Я тоже закричала вместе с толпой: «Свободу Нельсону Манделе!» Я даже вскинула вверх руку, правда не сжав ее в кулак, как делали многие вокруг меня. Когда толпа рассеялась, я еще острее ощутила холод и голод. Теперь меня больше занимала я сама, чем Нельсон Мандела. Я вернулась на площадь и стала быстро шагать по ней, чтобы согреться. Лысая девица, которую я заметила раньше, подошла ко мне и сказала:

– А понимаешь ли ты, сестра, что твоя трогательная попытка, измазав себе лицо, выразить сочувствие темнокожим, для них глубоко оскорбительна, поскольку говорит о покровительственном отношении?

– Это копоть, – сказала я.

– Вот именно, – откликнулась она. – Кое-кто ведь называет их «копчушками».

– Я так не называю.

– А ты как? – ухмыляясь, спросила она.

Вокруг стали собираться ее приятели. Некоторые щелкали фотоаппаратами.

– Я их называю так, как их зовут, – сказала я.

– А всех вместе ты их как называешь?

– Никак я их больше не называю, – ответила я. – Что ни скажи, все звучит обидно. Если вы дадите мне кусочек мыла и посоветуете, где можно бесплатно помыться горячей водой, я смою копоть. Мне тошно ходить с чумазым лицом.

– Ага. Не можешь этого вынести, да, сестра? Что ж, теперь ты знаешь, каково жить в расистском обществе.

Пестро одетый парень, которому вера запрещает мыть и стричь волосы, заплетенные в тугие косички, громко засмеялся и сказал:

– Да брось ты, Лыска. Тебе-то откуда знать, каково это? Ты же сама белая, как простыня, вымоченная в отбеливателе. Или ты давно в зеркало не гляделась?

Лысая голова девушки ярко вспыхнула.

– Ты чересчур терпим, Кенрой, – сказала она. – А мне обрыдло лезть за тебя в драку.

Улыбка сползла с лица Кенроя.

– Слушай, лапочка, я все хотел тебе сказать. Я люблю, когда у моих женщин на голове есть волосы. Надоело мне просыпаться по утрам рядом с голым черепом. Если мне взбредет полюбоваться черепом, я ведь могу сходить в Британский музей.

Зрители, столпившиеся вокруг, ахнули. Кенрой пожевал губами и крикнул:

– Пока, Лыска, я потом зайду, заберу свой «сони» и носки.

Девушка бросилась за ним, он повернулся, и они обнялись, он любовно гладил ее лысую голову, а она целовала его в шею.

Я подумала, что пора мне освободить площадь и окружающих от тех неприятностей, которые я, по-видимому, им доставляю, но не знала, куда идти. Было почти темно; по самому краю площади неслись машины, напоминая индейцев, окружающих обоз колонистов.

Я готова была расплакаться от холода. Попыталась укрыться от ветра за постаментом льва. Будь там достаточно места, я бы свернулась калачиком меж его металлических лап. Мне хотелось забраться во что-то, только размером поменьше, чем широкая общедоступная площадь.

Я стала вспоминать виденные мною фильмы о всяческих невзгодах – о людях, неделями продержавшихся в море на плаву, или о тех, кто попал в лагеря военнопленных. Кажется, эти люди без конца пели, пока язык не распухал. Я решила испробовать и это; вполголоса я запела:

Нужен мне лишь приют в тепле, А не ветер в промозглой мгле. Не спать на сырой земле — Вот это было б здорово!

Я замолчала, когда подошла молодая пара и встала около меня. На девушке была синяя шляпка с вуалью, ее синий костюм был измят и слишком тонок для октября. Она дрожала. Ветер сдувал с ее волос кружочки конфетти. Молодой человек еле держался на ногах от усталости; он то и дело оттягивал чересчур тугой ворот белой сорочки. Лицо у него было красное и сердитое. Кто-то его недавно отвратительно постриг. Из петлицы серого костюма свисала привядшая розовая гвоздика.

– Ну, посмотрела фонтаны? – сказал он. – Теперь-то мы можем вернуться в гостиницу?

– Ах, Майки, – сказала она, – мы ведь только-только пришли. Давай немножко пройдемся.

– Иди. А мне это до фени, я здесь посижу.

Майки зажег сигарету и стал смотреть, как она, чувствуя его взгляд, смущенно зашагала по площади, покачиваясь на высоких каблуках. Ему на голову сел голубь. Он пронзительно взвизгнул, потом украдкой покосился на меня, стыдясь такого недостойного звука.

– Ну, теперь ты счастлива? – грубо спросил он молодую жену, когда та вернулась.

– За что ты сердишься на меня, Майки? – спросила она. – У нас же медовый месяц, ты должен быть счастлив. Вот я счастлива, – добавила она без всякого убеждения.

– Я тебе говорил, что ненавижу Лондон, говорил ведь? – захныкал он.

– Но не ты же за это платишь, правда? – сказала она. – А мои мама с папой.

– Ну знаешь что, Эмма, – начал он, и лицо у него покраснело. – Я бы предпочел получить деньги, а не Лондон. Чем мы сможем похвалиться, когда вернемся в Лидс? А?

– Счастливыми воспоминаниями, – ответила она.

– Мне холодно, – заныл он. – Ключ от номера у тебя?

Она открыла синюю пластиковую сумочку без ремешка и вынула большой треугольник оргстекла. С уголка свисал маленький ключик.

– Один брелок, ключа-то, можно сказать, и нет, – проворчал Майки. – Я ухожу, делай что хочешь.

– Я пойду с тобой, – сказала она и робко взяла его под руку.

По дороге она все время заглядывала ему снизу в лицо. Но тиран так и не удостоил улыбкой смиренную подданную. Он начал гнуть свою линию и сворачивать с избранного пути не собирался.

Мне хотелось догнать его и вдарить как следует этому страдальцу между лопаток. Вообще-то я женщина не агрессивная. Если не считать единственного убийства, я в жизни не тронула ни одного человека. Поэтому необычную для меня воинственность я отнесла за счет голода и тоски по сигаретам.

С площади мне пришлось уйти, так как там появилась группа юных американок в мокрых костюмах, они стали подначивать друг друга и прыгать на спор в фонтан, обрызгивая прохожих. Кто-то из пострадавших вызвал полицию, но я скрылась прежде, чем полицейские успели высунуть сапожищи из фургона.

Я снова направилась по Чаринг-кросс-роуд на свою территорию. Лондон целиком состоит из еды: дома, похожие на бутерброды «Биг Мак», не тротуары, а пиццы, не автобусы, а большие жареные куры, и даже машины напоминают щедрые порции китайского блюда чау-мейн. Если люди не ели, то они или курили, или пили, или просто наслаждались теплом. Мне захотелось плакать, однако я не смогла выжать из себя ни слезинки. Я пустилась бежать, но у моего тяжело нагруженного лифчика лопнула застежка, и груди выскользнули на свободу. Замерзшие соски торчали наподобие леденцов на палочке, так что мне пришлось скрестить руки и перейти на шаг. Я внимательно смотрела себе под ноги, надеясь найти большую булавку, но попался лишь сломанный значок со словами «Я люблю Лондон».

Шагая по улице, я вдруг услыхала странный звук, будто захныкал маленький ребенок. Я глянула направо и налево, пытаясь определить, откуда доносится плач, посмотрела вперед, обернулась назад, но нигде никого не было видно.

8. Семейные тайны

Когда инспектор Слай ушел, Джон Дейкин скрылся в своей крохотной спальне и задвинул на двери шпингалет. Ему было слышно, как напротив, через площадку, плачет в своей куда более просторной спальне его сестра Мэри. Внизу остался рыдать в синтетические диванные подушки отец. Джон пытался было успокоить отца, похлопав его основательно по спине, но тот никак не отреагировал, и Джон оставил его в покое.

Запертый на замочек дневник матери открыть оказалось проще простого, даже жаль ее стало. Хватило одного поворота отвертки.

СРЕДА 30-е ДЕКАБРЯ

Если кто-то нашел этот дневник и сейчас читает его, я умоляю не читать дальше. Пожалуйста, положите его туда, где нашли. Продолжаете читать? Это ты, Дерек, или Мэри, или Джон? Кто бы это ни был, пожалуйста, остановитесь.

Джон продолжал читать, ничто не могло его остановить.

Я решила начать новую жизнь. Я сменю себе имя, и в будни, с 9 утра до 4 дня, я буду совсем другим человеком. Вечером и по воскресным дням я буду женой Дерека и матерью своих детей. Новая жизнь не потребует затрат. Мне понадобится лишь изменить внешность. Я всю жизнь живу в этом городе, и меня слишком многие знают.

Возможно, я назову себя Лорен Макскай.

ЧЕТВЕРГ 31-е ДЕКАБРЯ

Привет, это Лорен Макскай. Я художница. Правда, я не нарисовала ни одной картины с тех пор, как окончила школу, но все равно я художница.

ПЯТНИЦА 1-е ЯНВАРЯ

Люди, среди которых я живу, так невыносимо скучны. Нам совершенно нет нужды разговаривать, мы заранее знаем, что каждый скажет.

СУББОТА 2-е ЯНВАРЯ

Моя маска, купленная в благотворительном магазине «Поможем пожилым».

Общая стоимость: 3 ф. 17 п.

Парик «Клеопатра» (черный)

Блестящий хлорвиниловый плащ (черный)

Мягкая мужская шляпа (черная)

Темные очки

Косметический набор «Мэри Квонт» (ранее использовались только голубые тени для век)

Лорен Макскай на выходные уехала. Надо полагать, пишет этюды где-нибудь в Камберленде.

ВОСКРЕСЕНЬЕ 3-е ЯНВАРЯ

Лорен должна вернуться завтра утром, когда все зануды уйдут из дома.

ПОНЕДЕЛЬНИК 4-е ЯНВАРЯ

Привет, я вернулась. Зануды ушли на работу, в школу и в колледж. Я помогла Ковентри по дому, потом сложила свою одежду в хозяйственную сумку и поехала на автобусе в город. Ковентри зашла в дамскую уборную, а вышла оттуда Лорен и у зеркала над раковиной сделала макияж. Одна знакомая Ковентри особа проходила мимо Лорен. Чтобы проверить маску, Лорен эту особу толкнула. Та возмутилась и закричала: «Куда вы несетесь?» Лорен извинилась. Голос у нее ниже, чем у Ковентри, с небольшим акцентом – и не английским, и не американским. «Простите, пожалуйста, – сказала Лорен, – я мысленно была далеко. Я сейчас работаю над картиной. Я художница, нам свойственна рассеянность».

Это объяснение не вполне дошло до особы, но она смягчилась и ушла. Этой особой, знакомой Ковентри, была ее свекровь. Как же хохотала Лорен – вот это чудеса! Сбежали чашки, блюдца, и лошади смеются.

ВТОРНИК 5-е ЯНВАРЯ

Сегодня утром Лорен записалась на курсы живописи в художественной школе для трудящихся. На вопрос, как ее зовут, она много раз повторила: «Меня зовут Лорен Макскай».

Когда ее спросили, кто она – мисс, миссис или как, Лорен ответила: «А никак, просто Лорен Макскай».

Занятия у нее будут по понедельникам и средам, с 10 утра до 12.30 дня. Потом она будет обедать вместе с другими художниками в столовой.

СРЕДА 6-е ЯНВАРЯ

На самый первый урок Лорен сегодня пойти не смогла, потому что у одного из зануд температура 101° [15] и он лежит в постели. Лорен очень рассердилась.

Ковентри сделала для раскисшей зануды целый кувшин ячменного напитка с лимоном. Она неизменно проявляет любовь, терпение и материнскую заботу.

ЧЕТВЕРГ 7-е ЯНВАРЯ

Лорен не терпится уйти из дома. Она по-прежнему возмущена и сердита, но у зануды грипп, и Ковентри нужна здесь, чтобы бегать вверх-вниз по лестнице, а Лорен ведь не может уйти без Ковентри, правда?

ПЯТНИЦА 8-е ЯНВАРЯ

Лорен требует, чтобы ее выпустили из дома. Любовь Ковентри к зануде поутихла.

СУББОТА 9-е ЯНВАРЯ

Лорен беспрерывно ссорится с Ковентри. Они обе измотаны. Зануда все еще валяется в постели и теперь жалуется на невнимание.

ВОСКРЕСЕНЬЕ 10-е ЯНВАРЯ

Лорен без конца вопит: «Выпустите меня». Ковентри весь день молчит.

ПОНЕДЕЛЬНИК 11-е ЯНВАРЯ

Сегодня Лорен ходила на первое занятие. Ее группа состоит из пенсионеров, служащих, уволенных по сокращению штата, и безработной молодежи.

Экзотическая внешность Лорен понравилась группе. Все сочли, что у нее вполне художественный вид. Ее отказ снять очки приняли за проявление артистической натуры. Она уже без ума от преподавателя. Его зовут Брадфорд Кинз; он худ и бледен. У него ужасно косматая борода, и он очень небрежно одевается. Брадфорд совершенно одержим «линией». Он заставлял группу рисовать круглые фигуры.

У Лорен фигуры получались угловатыми. Брадфорд велел ей расслабиться.

Джон отложил дневник матери и потянулся за собственным. Пролистал на начало января.

Джон закрыл оба дневника. Он чувствовал себя преданным и осиротевшим. Он зажмурился, но все равно крупные, теплые слезы потекли по его лицу. А он-то считал, что мать – порядочная женщина.

9. Смерть как хочется курить

На углу возле здания Сентер-Пойнт сломался светофор, и женщина в полицейской форме пыталась справиться с образовавшими затор потоками машин; массивное тело дергалось из стороны в сторону, руки проворно и резко сгибались, как на шарнирах. Пораженная этими затейливыми движениями, я остановилась посмотреть.

Тут я заметила, что она смотрит на меня. И не просто смотрит, но приглядывается ко мне, как это водится у полицейских. Затем она что-то проговорила в свою маленькую рацию и меня охватил ужас; я метнулась через дорогу и свернула в первый попавшийся переулок. Я мчалась без оглядки, и мне чудилось, что вслед за мной несутся патрульные машины со стражами закона, облаченными в полицейскую форму. Вот-вот, казалось, с неба спикируют вертолеты с включенными прожекторами.

Когда бежать уже не было сил, я перешла на шаг, а когда и шагать стало невмочь, я села передохнуть на ступеньки Ассоциации содействия страдающим легочными и сердечно-сосудистыми заболеваниями. Место, куда я попала, называлось Тависток-сквер. Еще одна площадь. Сколько же их тут?

У подножия лестницы я насчитала на тротуаре пять окурков. Вероятно, в помещении Ассоциации курить не положено. Одну сигарету успели только зажечь и тут же бросили. Я всегда слыла женщиной чистоплотной, но тут я подобрала окурок и привычно зажала его между пальцами.

Я дождалась, пока появится курящая женщина, и попросила у нее огонька. Она была старая, толстая и хорошо одетая – в алом пальто и в красивой шотландской шали.

– Простите, вы не позволите мне прикурить?

– Ох, как вы меня перепугали, выскочили неведомо откуда.

Она вынула из висевшей через плечо сумки черепаховую зажигалку и щелкнула ею. Я, прикуривая, посасывала сигарету, и пламя осветило мое лицо и правую руку. Она сказала:

– Мы, курильщики, – вымирающее племя. В наши дни удивляешься, встретив себе подобную.

– Да, – откликнулась я, – это моя первая сигарета за сутки.

– Пытались бросить, да?

– Не на что было купить, – пробормотала я.

– Видно, что вы в стесненных обстоятельствах.

– Да уж, – сказала я.

– Я хочу вам дать кое-что, – объявила она и стала рыться в сумке.

Вопреки моим надеждам, вместо денег она вынула карточку, на которой было оттиснуто:

СИЛИЯ ХАРТСЛАВ

Прорицательница по финансовым вопросам для «звезд»

– Зайдите ко мне, когда снова встанете на ноги, – сказала она. – Я занимаюсь инвестиционными делами самых знаменитых людей, а у вас положительная аура. Вас ждут большие перемены. Кстати, что это у вас на лице и на руках?

– Сажа, – ответила я. – Я трубочист.

Она засмеялась:

– Разве еще остались трубы? Просто невероятно. Мне сто лет назад уже перевязали фаллопиевы и забили каминную трубу. Доброй ночи.

Сигарета согрела меня, успокоила, подбодрила и уменьшила муки голода. Как только я ее докурила, мне тут же захотелось еще одну, и я отправилась на поиски. Около автобусной остановки я нашла на тротуаре пять вполне приличных окурков. Еще я подобрала пустую коробку из-под сигарет, половинку гребешка и мелочи на два с половиной пенса. Теперь, когда у меня появилась собственность, я почувствовала себя лучше. Сложив свои скромные приобретения в коробку из-под сигарет, я, почти повеселевшая, зашагала по незнакомым улицам. В десять часов я сделала остановку в каком-то переулке, чтобы освободить кишечник. Потом тщательно вытерлась опавшими листьями, скопившимися у стены дома. Как я уже говорила, я женщина чистоплотная.

После дождя на растрескавшемся тротуаре стояли лужи, я обмакивала в них пальцы и, слизывая отдающую камнем влагу, продолжала свое бесцельное путешествие.

10. Местная газета

Хлебная Пила не отрываясь смотрела на первую полосу местной вечерней газеты. Оттуда с фотографии на нее взирала дочь.

– Да, есть, – произнесла она. И передала газету маленькому кругленькому мужу.

– Как мне все это противно, – сказал он, молча прочитав первую страницу.

– Сказывается дурная кровь, – заметила Хлебная Пила.

Это был намек на Руби, мать ее мужа, уже покойную; все знали, что она была завсегдатаем низкопробных пивнушек с весьма буйными посетителями, а детей нарожала целую прорву. Один из них, полукровка, жил сейчас в Кардиффе. Руби ни разу не была замужем.

Так что Теннисный Мяч был незаконным ребенком. Он понятия не имел, кто его отец, да и не хотел знать, покорно вас благодарю. Когда конец Руби был уже близок – того гляди помрет, – она послала за сыном, но он не поехал, убоявшись последних признаний и прикосновений к неопрятной старческой плоти.

– Говорят, это проявляется через поколение, да? – заметил он.

– Что ж, так оно и вышло, правда? – отозвалась Хлебная Пила.

Теннисный Мяч встал с дивана, пошел на кухню и сунул газету в мусорное ведро под раковиной.

С глаз долой.

ПОЛИЦИЯ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ:

ДОМОХОЗЯЙКА-УБИЙЦА

МОЖЕТ НАНЕСТИ НОВЫЙ УДАР

Сегодня жители района муниципальной застройки Темные Тропинки приходили в себя от потрясения, которое они испытали, узнав, что их соседка, Ковентри Дейкин, разыскивается полицией за убийство Джеральда Фокса; он скончался вчера в результате смертельного удара по голове. Ее муж Дерек Дейкин сказал нашему корреспонденту Сандре Топпинг: «Мою жену всегда считали кротким, робким человеком. Я могу лишь предположить, что она была не в себе». Когда его спросили, известно ли ему о пресловутой любовной связи между его женой и убитым, м-р Дейкин ответил: «Не знаю, чему и верить. Прежде Ковентри не проявляла к другим мужчинам ни малейшего интереса».

М-р Дейкин, лысеющий, в очках, тщательно одетый старший инспектор обувной компании «Хопкрофт шуз лимитед», не выдержал и разрыдался. «Она же буквально мухи убить не способна; мне приходилось прогонять их в окно свернутой газетой».

Дети блондинки-убийцы – Джон, 17 лет, и Мэри, 16, – сейчас живут у бабушки, миссис Эдны Дейкин, пенсионерки, в ее одноэтажном домике. «Она была темная лошадка, – заявила м-с Дейкин. – Никто никогда не знал, о чем она думает».

На вопрос, удивляет ли ее тот факт, что ее невестку разыскивает полиция, м-с Дейкин ответила: «В общем, нет».

Жена убитого, м-с Кэрол Фокс, пребывает в больнице, ей введены сильные успокаивающие средства. Ее дети, на глазах которых произошло чудовищное умерщвление отца, находятся на попечении друзей. М-р Дж. Бродвей, директор начальной школы имени Джона Кеннеди, где учатся дети покойного, заявил: «Я полагаю, они несколько дней не будут ходить в школу». Когда его попросили высказаться по поводу убийства, он сказал: «В районе Темные Тропинки нет культурного центра, людям нечего делать по вечерам».

Полиция графства опубликовала следующее описание внешности Ковентри Дейкин: «Рост 5 футов 8 дюймов, стройная, волосы светлые, глаза карие. Когда ее видели в последний раз, на ней были синие расклешенные внизу брюки и серый хлопковый свитер с изображением черепахи на груди».

Представитель полиции также сказал: «Предположительно убийство могло быть совершено Ковентри Дейкин в приступе гнева, когда Джеральд Фокс объявил ей о прекращении их любовной связи. Другое возможное объяснение состоит в том, что Ковентри Дейкин является членом тайной группы фанатичных феминисток, которая поставила себе целью истребить мужчин». Отвечая на вопрос, что дает ему основания для такой неожиданной гипотезы, представитель полиции сказал: «Несколько человек предложили свою помощь в расследовании, и нам стало известно, что Дейкин, прежде чем насмерть забить Джеральда Фокса, покрыла лицо сажей, как это водится у террористов. Она может нанести новый удар», – предупредил он.

11. Ковентри-сиси

В четверг около полуночи на меня вдруг накатила волна оптимизма. А может, он жив. Как могла дурацкая пластмассовая кукла убить здоровенного мужчину ростом в шесть футов? Из урны для мусора я вытащила газету «Стэндард»[16], о которой до того и не слыхала. В ней не было ни слова о совершенном мною убийстве; возможно, лондонская пресса не сильно интересовалась провинциальными сенсациями, хотя и сообщала о других насильственных смертях: о людях, раздавленных сельскохозяйственными машинами, о тех, кто погиб, не сумев выбраться из горящих грузовиков или из затопленных карьеров.

Дочитав газету, я сунула ее под свитер, преследуя две цели: чтобы согреться, а также прикрыть соски.

Я не успела еще сказать, что, хоть я была грязна и плохо одета, мне, пока я тащилась по тротуарам, многие мужчины делали вполне недвусмысленные предложения. На вид все они были обыкновенные, приличные люди. Некоторые открывали дверцу машины и приглашали меня сесть рядом. В нескольких машинах сзади были специальные сиденья для маленьких детей. Я понять не могла, зачем таким людям подбирать вонючую незнакомку, когда многих из них наверняка ждет дома благоухающая жена. Но потом я сообразила, что одежда моя явно подчеркивает фигуру. В моем обличье по улице двигался набор женских гормонов и напоминал мужчинам об их физиологических потребностях. Красивую женщину никто не принимает всерьез, кроме нее самой.

Моя привлекательная внешность всегда вызывала у родителей стыд. Когда я была маленькой, они намеренно искажали мой облик, причем делали это самым жестоким образом. Светлые локоны безжалостно отрезались или прятались под некрасивыми вязаными капорами. В будни тело мое болталось в чересчур свободной школьной форме, а на ногах, в довершение картины, были неуклюжие башмаки на шнурках. По субботам и воскресеньям я носила севшие после стирок свитеры и бесформенные юбки в складку.

Я очень рано стала отличаться от сверстниц. Когда мне исполнилось двенадцать, у меня с пугающей скоростью стали расти груди. Такое было впечатление, что еще вчера я носилась, играя, по школьной площадке, а сегодня уже скорчилась в углу, нахохлившись и сложив руки на груди. В самое жаркое лето я не снимала просторной кофты на пуговицах. Игры превратились в мученье, пойти с девочками в душ стало пыткой. Закрыв глаза, я пробегала через заполненное паром помещение. Была у нас такая высокая худая завистливая девчонка по имени Таня Дрейкок, она первой переделала мое прозвище Ковентри-сити в Ковентри-сиси. К пятнадцати годам груди у меня отросли громадные; даже во всей сбруе, стянутые и засупоненные, они распирали платье. Мозолили людям глаза. Учителя смятенно отводили взгляд, посторонние мужчины пялились на них как зачарованные.

Родня моя – люди простые, они считали банты в волосах и цветные туфельки сущей глупостью. Одежда выбиралась скорее для маскировки, чем для украшения. И если я в шестнадцать лет стала битником, то не по интеллектуальной потребности, а из чисто практических соображений. Битники носили огромные бесформенные свитеры, скрывавшие грудь, да еще просторные пальто из шерстяной фланели. Впервые за много лет я наконец расслабилась. Я перестала сутулиться, расплела руки и принялась читать книги, которые раньше таскала под мышкой как неотъемлемую часть обмундирования.

Иногда внешность меня выручала. Благодаря ей я получила должность младшей конторской служащей на фабрике картонных коробок. Других данных к тому у меня не было. «Снимите-ка пальто, милая, – сказал м-р Риджли. – Тут жарко». Я была юна и доверчива. Я сняла пальто… скрестила руки на груди. Лоб м-ра Риджли покрылся потом, и он промокнул его темно-бордовым платком. «И вот еще что. Будьте добры, залезьте, пожалуйста, на мой стол и откройте верхнюю фрамугу».

Я еще не имела о мужчинах никакого представления. Взобравшись на стол, я с удивлением обнаружила, что м-р Риджли не двинулся со стула. Я потянулась вперед и открыла окно, в комнату ворвался ледяной ветер и закружил бумаги. М-р Риджли смотрел мне под юбку. Наши глаза встретились, темно-бордовый платок вновь был извлечен на свет.

– Да, вы нам подойдете, – сказал он. – В понедельник приступайте.

Еще два года я по-прежнему полагала, что м-р Риджли заглянул мне под юбку случайно. Кроме того, я считала, что он на редкость неуклюж, без конца задевает меня и путается под ногами. Однажды, развешивая в конторе украшения к Рождеству, он повалился с лестницы прямо на меня. Так мы и лежали, растянувшись, на линолеуме, я внизу, он сверху. М-р Риджли все никак не мог встать на ноги.

– Давай немножко так и полежим вдвоем, ладно? – невнятно шептал он мне в шею. – Я устал. Мне нужно отдохнуть. Жена моя отнимает столько сил; она не дает мне спать.

Поскольку я была совсем молода и глупа, я решила, будто он намекает, что жена требует от него всяческой работы по дому, причем до глубокой ночи. Я представляла себе, как м-р Риджли, светя себе фонариком, набивает на чердаке слой теплоизоляции.

12. На морском берегу

– Господи, я умираю с голоду! – сказал Сидни. – Сколько еще ждать?

Сидни и Руфь сидели под навесом на морском берегу неподалеку от Албуфейры. Полтора часа тому назад они сделали заказ пожилой безумного вида женщине в ситцевом платье. С тех пор они ее не видели. Какой-то малыш подал им хлеб, масло и нарезанные помидоры. После чего ребенок с визгом исчез в морских волнах.

Повар, одетый в капитанскую фуражку, скромнейших размеров плавки и оранжевые пляжные тапки без пяток, явно страдал манией общения. Готовкой он не занимался вовсе. Вместо этого он доставал из колодца воду и опрокидывал ведра на головы и столы посетителей-португальцев. А потом с удовольствием вытаскивал промокших клиентов из-за стола, чтобы те вступили с ним в боксерский поединок. Затем он заключал их в объятия и, громко потребовав бутылку вина, усаживался с ними за мокрый стол выпивать.

Руфь сказала:

– Наверное, это местный обычай, Сид.

Сидни ответил:

– Если он окатит меня ведром воды, я ему врежу. Таков уж обычай у нас, в Центральной Англии.

Руфь вздохнула и посмотрела на пейзаж, почти столь же прекрасный, как было обещано в рекламной брошюрке. Вот он, перед нею: светложелтый песок, ярко-оранжевые скалы, голубое небо и синее море. Брошюрка советовала отведать блюда местной кухни в одном из пляжных ресторанов под навесами; цыпленок пири-пири, судя по рекламе, «хорош до того, что слюнки текут».

С крыши из плетеной травы прямо Сиду на голову упало несколько насекомых. Руфь смотрела, как они резвятся у него в волосах, но ничего не сказала. Ей было слишком жарко и не хотелось себя утруждать. В другом конце ресторанчика поднялся из-за стола повар и, откинув назад голову, поставил себе на лоб стакан бренди. Беззубая старуха в черном принялась хлопать в ладоши, и вскоре все под навесом, кроме Руфи и Сидни, вскочили на ноги, стали раскачиваться и топать ногами по неструганым доскам пола, подбадривая повара.

– В жизни не видела такого позера, – прошептала Руфь.

– Он идет сюда, не смотри! – одними губами произнес Сидни.

Слишком поздно. Повар уже подходил к их шаткому столику на двоих. Вот его волосатое коричневое пузо коснулось белокожей английской руки Руфи.

– О’кей, американцы? – проревел повар.

– Нет, – заорал Сидни. – Не о’кей, мы англичане и хотим получить свою еду.

– А-а-а, англишане, Бобби Чарлтон, да?

– Да! – сказал Сидни, ненавидевший футбол.

– Президент Рейган – да?

– Нет, – сказал Сидни, – Маргарет Тэтчер.

– Уинстон Черчилль?

– Он умер, – ответил Сидни, – morto.

– Принцесса Диана?.. «Роллс-ройс»?

– Да, и раз уж ты здесь, старина, пожалуйста, два цыпленка пири-пири с картошкой и салатом и бутылку холодного vinlo verde. Если, конечно, это не очень затруднит. Я хочу сказать, что мы ждем уже целых два часа, черт побери, наблюдая, как ты тут валяешь дурака, ты, мешок с салом.

Сидни произнес все это с очаровательной улыбкой. Повар снял со лба стакан, выпил содержимое и дружески стукнул Сидни по голове; удар был чувствительный, зато убил насекомых. Повар громким голосом отдал суровые приказания беззубой карге, та схватила пробегавшего мимо цыпленка и, подавив короткое сопротивление, придушила его.

Не прошло и получаса, как куски незадачливого цыпленка уже шипели на вертеле, а на столе лежали ножи и вилки. Перед Руфью и Сидни поставили запотевшую бутыль вина нежно-зеленого цвета. Из моря появился малыш, направился в кухню и принес им блюдо со свежим, хрустким салатом. Карга поставила перед ними миску, полную маленьких дымящихся картофелин в кожуре. Появились соль и перец, потом стружки тающего масла и, наконец, цыпленок, сочный, с хрустящей корочкой, пахнущий лимоном и чесноком.

Они принялись за еду и съели чуть ли не половину, когда ведро ледяной воды смыло все с их тарелок.

13. Калькутта

Голод – это ощущение пустоты в желудке, но еще хуже – ощущение паники в голове. Я доведена до крайности, и мысль о том, чтобы стащить еду, уже не кажется чудовищной. Я становлюсь хитрой… Я лисица; глаза мои сужаются и устремляются на гроздь бананов, лежащих у самой двери большого магазина самообслуживания, открытого круглые сутки. Продавец, красивый молодой азиат, читает газету на индийском языке. На вид он парень добрый; красть у него не хочется. Я захожу в магазин и прошу у него один банан.

Лампы дневного света ярко освещают мои чумазые лицо и руки. Паренек поднимает голову; он встревожен.

– Бананы по двадцать пять пенсов штука, – говорит он и добавляет: – Независимо от размера.

Я выбираю банан, самый крупный в грозди. Несу его к кассе. Он пробивает двадцать пять пенсов и протягивает руку. Я даю ему два с половиной пенса.

– У меня больше нет денег, я очень хочу есть.

– Извините, – говорит он, качая глянцевитой головой, – вы уже третья сегодня просите.

– Я вам потом верну, – умоляюще говорю я.

– Нет.

– Прошу вас.

– Нет. Уходите.

Я обдираю с банана кожуру.

Но не успеваю сунуть его в рот, как продавец выхватывает его у меня из рук. Я снова вцепляюсь в плод. Банан скользит, размазываясь, из рук в руки, в конце концов распадается на куски и валится на рулоны пробитых чеков на полу. Тихонько охая от отвращения, парень вытирает липкие руки о коротенький халат.

– Вы грязная корова, – говорит он. – И воровка.

– Я хочу есть, – говорю я. – В жизни еще так не хотела есть.

– И прекрасно, значит, теперь вы понимаете, каково голодным! – кричит он. – Я из Калькутты. Там есть хотят все.

Из глубины магазина появляется седой индиец. На лице у него написано, что терпение его вот-вот лопнет. Паренек собирает куски без толку пропавшего банана и бросает в корзину под прилавком.

Мог бы все же отдать их мне.

14. Дом, где разбиваются сердца

Дерек Дейкин сидел на супружеской кровати и снимал с себя брюки, носки и туфли. Ему не сразу удалось развязать шнурки, потому что у него тряслись руки. Он встал, открыл дверцу платяного шкафа и осторожно повесил деревянную вешалку с брюками справа.

Платья Ковентри, аккуратные и приличные, висели слева. Дерек потрогал каждый предмет одежды жены. Потом уткнулся лицом в рукав коричневого зимнего пальто, которое она носила одиннадцать лет. Он потянул носом и учуял легкий запах «Трампа» (эти духи Дерек купил Ковентри на Рождество). Сладкий аромат мешался с застарелым запахом сигарет, которые курила Ковентри.

Он всегда знал, что однажды жена оставит его, но не ожидал, что причиной тому станет убийство.

Она была такая красивая и хорошая, думал он. А он был очень некрасивым (даже до того, как почти облысел) и не был хорошим. Он полон недостатков. Он злопамятный и слишком много времени проводил с черепахами.

Дерек снял с вешалки пальто Ковентри и надел. Оказалось, оно ему в самый раз. Он посмотрелся в большое зеркало на дверце шкафа и, не отрывая взгляда от своего отражения, застегнул пупырчатые пуговки до самой шеи. Потом Дерек сунул босые ноги в коричневые на высоких каблуках лодочки Ковентри. Он проковылял к комоду, нашел косынку и пару перчаток. Надел и их. Не отходя от комода, попрыскался «Трампом». Пошарил в ящиках туалетного столика Ковентри, отыскал тюбик с остатками помады и мазнул жирной липкой массой по губам. Вернулся к зеркалу и, полуприкрыв глаза, посмотрел на себя. Но все было напрасно. Как ни старался Дерек, не мог он заставить Ковентри материализоваться.

Он снял ее вещи и убрал на место. «Мое сердце и впрямь разбито», – думал он. Он ясно чувствовал, как этот орган, всегда в его представлении связанный с любовью и прочей романтикой, мучительно рвется с привычного места.

– Сердце мое разобьется, и я умру, – прошептал он сам себе.

Не снимая трусов, он надел пижаму и улегся в постель там, где обычно спала Ковентри. Он стиснул ее подушку и прижал к себе, словно это была сама Ковентри. «Ковентри, Ковентри», – простонал он в гущу курчавящихся утиных перьев, которыми была набита подушка.

У Дерека была привычка перед сном обсуждать с Ковентри происшествия дня. Иногда Ковентри засыпала, не дослушав его до конца. В этих случаях Дерек лежал рядом, смотрел на ее прекрасное лицо и радовался тому, что эта изысканной красоты женщина – его жена.

Иногда он тихонько сдвигал одеяла и простыни, поднимал рубашку Ковентри и глядел на обнаженное тело жены. При этом им двигало отнюдь не желание. В их совместной жизни секс играл роль статиста без слов. Главной роли ему не доставалось никогда. Нет, Дереку было довольно смотреть на нее и наслаждаться сознанием, что она принадлежит ему.

Он не мог жить без Ковентри. Она ограждала его от мира и многочисленных мирских унижений. Возможно, он сегодня умрет во сне. Сердце разрывается на кусочки, его уже не удержать на якоре. Он отчетливо ощущал, как оно тянет и щемит, стремясь освободиться.

Он представил себе, как Джон, его сын, названивает родственникам. «Плохие новости. Папа умер. Скончался ночью от разрыва сердца». Слезы покатились на подушку, когда Дерек мысленно увидел горюющую родню, осиротевших детей; собственное тело в гробу; сослуживцев в костюмах и черных галстуках у открытой могилы, горько сожалеющих теперь о тех мучениях, которым столь часто подвергали его на работе.

Он живо вообразил двухминутное молчание на следующем заседании Общества любителей черепах. Председатель, Боб Бриджес, нарушит тишину словами: «Дерек Дейкин знал толк в черепахах».

Высокая похвала в устах Боба, он тоже знал толк в черепахах.

Но лучше всего то, что, услышав о его смерти, Ковентри вернется и упадет ничком на свежую могилу. Она будет винить себя, рвать на себе волосы и раздирать одежды, она не двинется с места, пока ее не уведут силой.

Дерек едва ли не огорчился, когда, открыв глаза, обнаружил, что все еще жив, в спальне ярко горят лампы, а лицо не умыто и зубы не почищены. Он слез с постели и вышел на площадку. Из-под двери ванной пробивался свет. Он подергал дверь: заперто.

– Я скоро, – крикнул Джон.

Дерек в нетерпении прошелся взад-вперед по крошечной площадке, поправил несколько картин с паровозами. Тут дверь открылась и Джон вышел из ванной.

– Господи, папа, ну и вид у тебя.

– У меня есть полное право на такой вид, не так ли? – сказал Дерек. – Твоя мать совершила убийство и сбежала.

– Я не про то, папа. Просто чудно видеть тебя с накрашенными губами.

Дерек сказал:

– Это помада твоей матери. Я…

– Слушай, да неважно. Не нужно ничего объяснять. Все нормально. Сейчас тысяча девятьсот восемьдесят восьмой. Помада – это здорово, и духи тоже.

Джон пересмотрел массу американских мыльных опер и знал, что положено говорить и делать. Поэтому он обнял отца и сказал:

– Все нормально. – И заперся у себя в спальне.

Дерек прошел в ванную и стер помаду фланелькой, которой он мыл лицо. Когда губы были вытерты дочиста, он покинул ванную и постучал в дверь к Джону.

– Джон, это папа. Я хочу все объяснить.

Из своей спальни вышла Мэри. Ее хорошенькое личико распухло и покраснело от бесконечного рева.

– Что случилось? – спросила она. – Что-нибудь слышно от мамы?

– Нет, – ответил Дерек. – Иди спать.

Джон открыл дверь. Он избегал смотреть Дереку в лицо.

– Я не могу заснуть, – сказала Мэри, – я хочу к маме.

Все трое стояли на площадке в ночных одеяниях. Никто не знал, что сказать или сделать. Мэри чувствовала двойную утрату. Уже два года она была безумно влюблена в Джеральда Фокса. Он не знал о ее любви и теперь никогда не узнает.

В конце концов, после неловкого молчания, члены семьи Ковентри разбрелись по своим постелям.

15. В три минуты все кончено

ТРЕБУЕТСЯ. Помощница в довольно необычный дом.

Жилье обеспечивается. Предпочтительно курящая. Обращаться лично к профессору Уиллоуби Д'Ерезби.

Но убедительная просьба не беспокоить во время показа телесериала «Жители Ист-Энда».

Гауер-стрит. На доме, увы, нет номера; просьба ориентироваться по большой урне у парадной двери.

Я во все глаза смотрела на объявление профессора Уиллоуби Д’Ерезби, висевшее за стеклом газетного киоска, когда ко мне подошел человек с портфелем служащего и встал рядом. Было пять часов утра. Пустынная черная улица слабо поблескивала. Желтый свет из газетного киоска падал на его черные шнурованные ботинки. Он откашлялся:

– Вы работаете, девушка?

– Да, трубочистом, но обслуживаю собственную трубу.

Он взглянул на меня. У него было приятное глупое лицо. Он был разочарован.

– Извините за беспокойство.

Он повернулся и пошел по улице. Его туфли громко цокали по тротуару.

Он шел, как человек, которому некуда идти. Я держалась поближе к лужице света и наблюдала за ним. Он обернулся и посмотрел на меня. Несколько мгновений мы не сводили друг с друга глаз. Лондон одержал-таки надо мной полную победу. Я обезумела от голода и ужаса. Он снова подошел ко мне, помахивая портфелем. Очень тихо произнес:

– У вас есть куда пойти?

– Нет, а у вас?

– Нет.

– В парк?

– Да, хорошо.

– Не слишком холодно?

– Нет.

Он взял меня за руку; он был навеселе. Спросил, как меня зовут. Я отказалась назвать себя. Он сказал, что его зовут Лесли и он опоздал на поезд. У него не хватало трех зубов. Мы шагали молча, пока не вышли на площадь. Ворота парка были заперты.

– Через забор перелезешь? – спросил он своим тихим голосом.

В ответ я ухватилась за низко свисавшую ветку и взобралась на ограду. Какое-то время я стояла на ней, сохраняя равновесие, чувствуя себя очень удобно в поношенной одежде и тапочках; я готова была прыгать, бегать и кувыркаться в траве.

Он перелезал дольше меня. Лез осторожно, медленно, и я сказала:

– У тебя всего один приличный костюм, да?

– Тот, который на мне, – ответил он. – Я в нем хожу наниматься на работу. Правда, работы я так и не получил, – добавил он. В парке он снова взял меня за руку. – Не люблю темноты, – сказал он.

Мы легли рядышком, а над нами качались деревья. Стал накрапывать дождь.

– Откуда-то пахнет сажей, – сказал он.

– Это от меня, – откликнулась я.

Он снял свою белую рубашку и, аккуратно сложив, убрал в портфель. Он начал дрожать от холода. Я посоветовала ему надеть пиджак.

– Нет, – сказал он. – Мы скоро согреемся.

Несколько мгновений мы тихонько лежали бок о бок под дождем, потом он вежливо спросил, готова ли я начать. Мы начали, продолжили и завершили. В три минуты все было кончено. Он с трудом переводил дух, на его спине светилась в темноте влажная сетчатая майка.

– Что ж, очень было славно, – произнес он, когда мы разъединились и вновь стали двумя отдельными телами.

– Спасибо, – ответила я.

Можно было подумать, что мы говорим про кусок домашнего пирога. Небо уже светлело, и мы перешли к обсуждению моего гонорара.

– У меня всего-навсего несколько фунтов, – сказал он и принялся выворачивать карманы, как будто я обвинила его во лжи. Для пущей достоверности он раскрыл портфель. Я заглянула в него.

– Можно мне взять сигареты и пакетик конфет? – спросила я.

– Да, – ответил он, – а еще могу дать два фунта.

Он вручил мне монеты, и я прижала их к щеке. Я ела карамель, курила сигарету, а Лесли тем временем рассказывал о своей жене и о том, как сильно он ее любит. Незаметно подкрался день. Стало светло. Мы поднялись с земли.

– Я и не знал, что ты такая прелестная, – сказал он. – У тебя волосы свои?

– Нет, парик, – ответила я и побежала к ограде, взобралась на нее, соскочила и умчалась искать дом профессора Уиллоуби Д’Ерезби.

16. Необычный дом

– Фамилия произносится Д’Арби, – прокашлял профессор Уиллоуби Д’Ерезби, глядя на меня с крыльца своего дома на Гауер-стрит. – Слушайте, как вы блистательно чумазы, а? Вам машины нравятся, да? Их шум и запах?

– Нет.

– Жаль, а вот я весьма неравнодушен к запаху дизеля, и знаете, милая, я просто на седьмом небе, когда под окном кабинета вдруг заскрежещет передачами здоровенный грузовик. Странно, правда?

Со счастливым выражением лица и стараясь набрать в легкие побольше выхлопных газов, он смотрел, как в час пик с ревом несутся по Гауер-стрит потоки машин, потом швырнул горящий окурок в урну возле подъезда, где уже скопились сотни таких же окурков, и кивком пригласил меня в дом. Войдя, он немедленно зажег новую сигарету, закашлял, поперхнулся дымом и сказал, вытирая слезящиеся глаза:

– «Бенсон» курите?

– Да, – ответила я.

– Так я и думал. У меня потрясающий нюх на сигареты.

Его сверхизысканный, аристократический выговор звучал для меня как иностранная речь. Когда он говорил, мне приходилось напрягаться, чтобы его понять.

Я было собралась зайти в кухню, но он, положив мне руку на плечо, остановил меня:

– Вероятно, я должен предупредить вас, что моя жена психолог и дома никакой одежды не носит.

Из кухни донесся дикий смех, потом пронзительный голос крикнул:

– Кончай хренотень городить, Джерард, и тащи ее сюда. Уж голую женщину-то она видела и раньше.

– Опять ты ругаешься, Летиция, а ведь еще нет и двенадцати.

Профессор Уиллоуби Д’Арби потянул меня за собой в кухню и подвел к жене; та опустила газету «Гардиан» и открыла взору свою голову, плечи и груди. Несколько мгновений я приходила в себя, но все же выдавила:

– Здравствуйте.

– Садитесь, милая, – сказала она. – Полагаю, вам надо несколько минут побыть в тишине, чтобы прийти в чувство. Я вас поразила своим видом, правда?

Я сочла за лучшее промолчать.

– Меня безгранично восхищает моя жена, – бросаясь ей на защиту, сказал профессор. – Понимаете, она поступает так, как ей хочется.

– В рамках закона, Джерард, – добавила Летиция, закуривая огромную сигару.

– Ну разумеется, в рамках закона, – растягивая слова, подтвердил профессор.

Я оглядела кухню. Мухи полностью завладели раковиной. Пол был завален картонками из-под восточных «обедов на двоих» из магазина «Маркс и Спенсер». В пепельницах высились шаткие пирамиды из окурков сигар и сигарет. В молочных бутылках клубилось нечто похожее на пенициллин.

Я села за кухонный стол, и мои подошвы тут же прилипли к полу. Я старалась не дышать. Где-то явно забило сток. Летиция Уиллоуби Д’Арби принялась читать вслух заметку из «Гардиан», что-то про плохое обращение с детьми. Ее муж внимательно слушал, то и дело повторяя: «Ужасно! Ужасно!» Прискакала отвратительного вида кошка, терзающая полудохлую мышь, и положила свою добычу у ног Летиции.

– Ах, ты только погляди, дорогая! Тэтчер принесла тебе подарочек!

– Спасибо, Тэтчер, старая шельма, – сказала Летиция. И добавила: – О’кей… хватит, это роскошное дитя больше не должно ждать ни секунды.

Она швырнула «Гардиан» на пол и повернулась ко мне. Привстав, чтобы развернуть стул и сесть ко мне лицом, она открыла взору седые волосы на лобке и пятнистые бедра. Я опустила глаза…

– Как видите, мы гнусные лентяи. Хозяйством не занимаемся вовсе. Готовить не умеем. Завзятые курильщики, а я вдобавок хожу и болтаю старыми обвисшими сиськами. Не можем удержать прислугу, правда, Джерард?..

– Не можем раздобыть прислугу, дорогая, – сказал Джерард, нежно улыбаясь усатой жене.

Летиция улыбнулась в ответ и продолжала:

– Мы положим вам сорок фунтов в неделю, питание бесплатное, а вы будете держать дом в порядке и время от времени готовить нам поесть… И что же скажете вы нам?

– Скажу «да».

– О, это суперэкстрапотрясон.

– Жена! – пророкотал Джерард. – Чтобы я этого слова больше никогда не слышал. Оно претенциозно, оно имеет обратный эффект, оно вообще неуместно.

– Вы видели «Мэри Поппинс»? – живо спросила меня Летиция.

– Четыре раза, – ответила я.

– Я в кино смотрела одиннадцать раз и хрен его знает сколько еще по видео. Я нахожу, что наивная, чтобы не сказать идиотическая, непритязательность этого произведения совершенно обворожительна. – Голос ее изменился, глаза сузились. Она повернулась к мужу: – И это, черт подери, вполне подходящее слово, оно есть в «Оксфордском словаре английского языка»… Мне кажется! А если нет, так должно там быть. Как тебе отлично известно, я пользуюсь этим словом постоянно.

Она встала. Я закрыла глаза.

– Ну, Джерард, вперед – пошли наверх по этой чертовой лестнице! – сказала она.

Сопя и пыхтя, Летиция с Джерардом поднимались передо мной. Я с большим интересом наблюдала, как раскачиваются и покрываются рябью ягодицы Летиции; в общем, похоже было, будто движутся два серых бланманже. Когда мы повернули по лестнице еще выше, к мансарде, я подумала: «Видел бы Дерек, как я иду, почти уткнувшись носом в голый зад Летиции».

От одной мысли о том, что Дерек вообще мог бы очутиться в этом доме, я громко расхохоталась, и мои спутники, повернувшись ко мне, тоже стали смеяться, но никаких пояснений не потребовали.

– Мы сюда никогда не поднимаемся, – непонятно зачем объявила Летиция, оглядывая две аккуратные комнатки и не усыпанные пеплом ковры. – Так что можете устраиваться на свой вкус, проигрывать модные пластинки, заниматься модной гимнастикой… или что там у вас, молодых, сейчас принято.

– Мне почти сорок, – заметила я; это было первое сведение, которое я сообщила добровольно.

Они так и не спросили, кто я и откуда.

– Если б ты надела очки, Летиция, ты бы заметила морщинки на лице этой милой девушки. Тщеславие, Летиция, тщеславие.

Профессор Уиллоуби Д’Арби любовно погладил жену по ягодицам. Несколько мгновений они стояли, забыв обо всем, потом Летиция, колыхаясь, забегала по комнате, стала открывать окна и стеклянные люки в потолке, извиняясь по ходу дела за надписи на белых стенах:

УДИРАЙ ПОКУДА ЦЕЛА!

Кэролайн

ОНА ПОЛОУМНАЯ. ОН ПСИХ.

Джоанн

БЕРЕГИСЬ СЫНКА.

Глория

Джерард, улыбаясь, смотрел на надписи.

– Мы привыкли, что нас называют психами, да, дорогая?

– О да, – улыбнулась Летиция. – К тому же я прежде работала у Ронни Лэнга, известного психоаналитика.

– Так у вас есть сын? – поинтересовалась я.

Лица их помрачнели. Они сразу стали старыми, грязными и вонючими. Плечи их опустились, они завздыхали.

– Кир, – с грустью произнес профессор Уиллоуби Д’Арби.

– С ним очень трудно войти в контакт. У него состояние онтологической тревожности, – добавила его жена.

– Где же он живет? – спросила я, чувствуя внезапное беспокойство.

– Этажом ниже, – ответил Уиллоуби Д’Арби, закуривая новую сигарету и швыряя окурок предыдущей в сверкающую чистотой раковину. – Нам пора на работу. Вот, купите себе все что нужно, порошки для чистки, черные полиэтиленовые пакеты для мусора… – Голос его замер: в домашних делах профессор чувствовал себя неуверенно. Он порылся в карманах и вытащил пачку пятидесятифунтовых купюр.

– О-о-о, а мне одну можно, дорогой? – спросила Летиция.

Он выдал нам по купюре, и супруги пошли вниз собираться на работу. Сумасшедший Кир не выходил у меня из головы.

Я закрыла дверь мансарды на задвижку и опустилась на кровать. В комод мне убирать было нечего и в гардероб соснового дерева, под цвет комода, – тоже. Я не могла повесить фланельку для мытья лица или красиво положить мыло – у меня их не было. Я просто сидела… да, именно там, в самом привычном для беглецов укрытии – в мансарде.

Хлопнула парадная дверь, я высунулась в верхний люк, надеясь увидеть чету Уиллоуби Д’Арби. Показался профессор Уиллоуби Д’Арби, он переходил Гауер-стрит под руку с хорошо одетой женщиной средних лет. На ней был красивый серый костюм в клетку, с модными подложными плечами, на ногах черные лодочки. Она неуверенно шла на высоких каблуках; в руке у нее был пухлый черный портфель. Она что-то сказала, они оба рассмеялись, она повернула голову. Это была Летиция Уиллоуби Д’Арби, одетая, с ярко накрашенными губами.

Они скрылись из виду, и мне стало очень грустно, что они ушли.

Теперь я осталась в доме одна с Киром.

Я прижала ухо к ковру и стала вслушиваться. Никакого исступленного бормотанья или безумных речей не доносилось с этажа подо мною. Быть может, он беснуется по ночам, а днем спит. Хорошо бы, если так.

Я настолько боялась Кира, что не рискнула понежиться в горячей ванне. Просто разделась и вымылась в комнате под краном. Одна из моих предшественниц забыла пузырек жидкого мыла от «Маркса и Спенсера». В полном восторге я снова и снова нажимала на клапан, пока пузырек не издал противный звук, извещая, что он пуст. Я смыла с себя сажу, слезы, дождь, пот и сперму Лесли – все следы предыдущей ночи. Я мылась и мылась, до полного и восхитительного возрождения, пока все мои несчастья и все мои грехи не утекли до капли в сливную трубу и не исчезли под землей. Потом надела, за неимением другой, свою грязную одежду и принялась за работу.

Ключа они мне не оставили, но это не имело значения, потому что замок на парадной двери был сломан. В течение дня я приходила и снова уходила: делала покупки, выносила мусор, выстраивала на крыльцо в рядок чистые молочные бутылки. Я безостановочно что-то жевала: фрукты, конфеты, хрустящий картофель, два пирога со свининой. Но газеты я покупать не стала. Стоило прочесть о себе и о своем преступлении – и оно стало бы реальностью. Каждый час я звонила Сидни, но никто не брал трубку.

В кухне я обнаружила плиту, холодильник и посудомоечную машину; все это давно вышло из строя, покрытое коркой грязи или льда. Меня очень радовало, когда моими стараниями они вновь заработали, и я то и дело на целых десять минут напрочь забывала о Кире. Все остальное время я беспрестанно оглядывалась через плечо и ждала, что вот-вот мне в спину вонзится топор. Широким ножом я соскребала застарелый жир со стен кухни, и тут вернулись супруги Уиллоуби Д’Арби. Они ни словом не отметили чудесного возрождения к жизни своих домашних электроприборов. Они были поглощены беседой. Швырнули пиджаки на только что выскобленный кухонный стол, а меня даже не заметили.

– Но, Летиция, ведь гемофилия цесаревича и была причиной возникновения у Александры депрессии, а впоследствии глубокой набожности. Напрасно ты пытаешься доказать, что здесь была обыкновенная послеродовая депрессия.

Летиция расстегнула блузку.

– Распутин воспользовался тем, что бедная женщина как раз переживала гормональный сдвиг. Здравствуйте, милая, как провели день? Здесь что-то очень светло.

Невидящими глазами она оглядела кухню. Сняла юбку.

– Я вымыла окна, – ответила я и выпрямилась. Со стеной придется подождать. Я бросила нож в раковину.

– Я его еще ни разу не видел, – сказал профессор Уиллоуби Д’Арби, с изумлением указывая на выскобленный пол кухни, выложенный плиткой под старинную терракоту.

Расстегивая лифчик, Летиция напомнила:

– Да видел, конечно, ему уж по крайней мере семь лет. Мы вместе выбирали… в «Хабитате». Когда мы платили за плитку, у одного человека еще случился эпилептический припадок прямо на стопке индийских ковриков.

– Сейчас припоминаю, – сказал Уиллоуби Д’Арби. – Ты еще сунула ему в рот палочку от леденца и засадила в язык занозу.

Я вынула из духовки кастрюлю и поставила на вычищенный стол. Я ожидала воплей изумления, может быть, даже прыжков от радости, но чета Уиллоуби Д’Арби уселась за стол, и без лишних слов каждый плюхнул себе в тарелку мясного жаркого. Сдержанными едоками их не назовешь: они причмокивали губами, соус стекал по подбородкам, его не вытирали и не замечали. Летиция управилась первой.

– А что на сладкое?

– Рисовый пудинг, – ответила я, встала и вынула его из духовки. Пудинг был что надо: под хрустящей коричневой корочкой лежал толстый слой разбухшего в сливках риса.

Профессор Уиллоуби Д’Арби быстро сказал:

– Чур мне корочка.

– Нет, чур мне корочка! – закричала Летиция.

Каждый принялся тянуть горшочек с пудингом в свою сторону, хотя он был обжигающе горяч.

В кухню вошел Кир.

– Où sont les cigarettes?[17] – спросил он.

– При домработнице говори по-английски, милый, – сказала Летиция. – Она не получила образования.

Кир взглянул на меня без всякого интереса. Это был очень высокий босоногий молодой мужчина чуть старше двадцати лет. Спутанные волосы падали ему на плечи и обрамляли лицо наподобие плоской серой подушки. Темно-синий рабочий комбинезон свободно болтался на истощенном теле. Ногти на ногах давно надо было постричь. Судя по виду, у него едва ли хватило бы сил поднять топор, не то что махать им в бешенстве. Летиция подала ему свои сигареты, он взял их и вышел из кухни, не сказав больше ни слова.

– Он перестал нормально питаться, – нарушив молчание, сказал профессор.

– С каких пор? – спросила я.

– С семнадцати лет, когда мы отправили его в Оксфорд, – ответила Летиция.

– Видите ли, он был поразительно способный ребенок, – перебил ее муж, – но ехать учиться никак не хотел. Пришлось силой волочить его из машины и затаскивать в Бейллиол-колледж. На лестнице около своей комнаты он устроил жуткую сцену, наговорил нечто совершенно непростительное матери, обвинил ее в том, что она его бросает.

– До того мы не разлучались ни разу, даже на ночь, – объяснила Летиция.

– За какие-то две недели бедный мальчик докатился до состояния полного умственного расстройства и так до конца и не пришел в себя.

– Но должен же он хоть что-то есть, – настаивала я. – Ведь если бы он не ел, он бы умер, правда?

Уиллоуби Д’Арби глубоко затянулся сигаретой и, для выразительности постукивая чайной ложечкой по столу, сказал:

– Но он с нами не ест. Он никогда не выходит из дома. Еда у нас не исчезает. И к нему никто никогда не приходит. Так что видите, милая, нам самим непонятно, чем он до сих пор жив, но жив же.

– А к врачу он не обращался? – спросила я.

– О нет, ни за что, – сказала Летиция. – К медикам у него сугубо отрицательное отношение.

– Он очень плохо выглядит, – отважилась заметить я. – Очень худ и истощен.

– Ну, это ведь неизбежно, правда? – тоном, не допускающим возражений, заключил профессор Уиллоуби Д’Арби. – Раз он не ест.

– Сейчас начинаются «Жители Ист-Энда», – сказала Летиция.

Они вскочили из-за стола и, опрокидывая в спешке стулья, ринулись из кухни в гостиную. Я сложила посуду в машину и из прихожей набрала знакомый номер виллы, где жил Сидни: 010 351 89… Он был дома.

– Сидни? Это я! У меня камень с души свалился, – прокричала я.

– Ковентри? Ко мне только что заходили из полиции. Они считают, что ты убила кого-то из соседей.

– Да, Сидни, это правда. А что они говорили?

– Они хотели знать, звонила ли ты мне. Я им сказал, что у меня весь день телефон был отключен. Мы только встали, – добавил он. – Ковентри, что за хреновину ты сотворила из двенадцатой заповеди, а?

– Двенадцатая? Это какая? – спросила я.

– Возлюби соседа своего, как самого себя. – Он засмеялся в трубку.

– Сидни, я в Лондоне, только никому не говори. Обещаешь?

– Даже Дереку?

– Особенно Дереку.

– Не приезжай в Португалию, ладно, Ков? У меня осталась неделя, и я хочу провести ее в свое удовольствие, без осложнений. Я помогу тебе, когда вернусь, но эта неделя моя, о’кей?

– Да как я могу приехать, Сид? У меня ни денег, ни паспорта, ни…

– Прекрасно. Когда я вернусь, позвони мне… в магазин. – Он затянулся сигаретой, потом сказал: – А этот сосед, которого ты кокнула, заслуживал смерти?

Он небрежно так спросил, как, бывает, говорят: «Вам с сахаром?»

– Нет, – ответила я. – Он заслуживал хорошего тумака по башке, но смерти не заслуживал. Мне не надо было его убивать.

Тут врезалась какая-то безумная и что-то сказала, я полагаю, по-португальски. Трубка замолчала.

Голос за моей спиной спросил:

– Кого это вы убили?

То был Кир, он жевал свернутый в трубку номер «Прайвит ай». Дожидаясь моего ответа, он проглотил карикатуру. В конце концов я выдавила:

– Знаете, вы очень больны.

– Но с ума не сошел, – ответил он. – Не то что они.

Он повернулся и стал медленно подниматься к себе. Я положила трубку, пошла наверх и постучала Киру в дверь. Он открыл сразу же.

– Я знал, что это вы.

– Можно войти?

– Нет. Сюда никто никогда не входит.

Под ногами по голым доскам носились серые перья.

– У вас порвалась подушка? – спросила я, показывая на усыпанный перьями пол.

– Да нет, глупышка, это голубиные перья, – ответил он. – Удивительно, как это вы сразу их не узнали. На севере ведь все держат голубей, разве нет?

– Нет. Так можно мне войти?

– Нет.

– И вы не выйдете?

– Нет. Незачем. Да еще когда у меня есть что курить.

Он закрыл дверь. Одно перышко вылетело из комнаты и опустилось на ступеньку. По дороге вниз я подняла его. На кончике виднелась капля крови.

Я просунула голову в дверь гостиной. Мои хозяева сидели на тахте в форме устричной раковины. Они были поглощены беседой между белыми и чернокожими кокни, которая шла на телеэкране. Я крикнула:

– Пойду приму ванну!

Уиллоуби Д’Арби вскинул руку в гитлеровском приветствии, подтверждая, что слышал меня, и я удалилась. На двери ванной не было запора, но я приперла ее корзиной в восточном стиле, как из пещеры Али-Бабы, и пачкой книг.

Ванну и раковину я вычистила еще днем и промыла вонючий унитаз тремя бутылями хлорного раствора. Но что я могла поделать с драной кокосовой циновкой, коловшей мне ноги, или с напоминавшими географическую карту разводами плесени на стенах? Из горячего крана сонно сочилась вода, в трубах оглушительно грохотало. Я в жизни не бывала в более необычном доме. Почти все не работало, а если и работало, то лишь со второго раза, в сопровождении либо шума, либо дыма, либо легких ударов электричества. В этом доме даже на то, чтобы включить свет, требовалась смелость.

Я оглянулась в поисках мыла. На дне банки из-под джема нашла пять слипшихся обмылков. Прошло десять минут, а в ванне было всего несколько дюймов воды, но ждать я не могла. Я сняла грязную одежду и залезла в ванну.

Дома у меня уютная ванная, вся светло-зеленая, цвета авокадо, ее прекрасно оттеняют коричневые и бежевые полотенца. Недавно Дерек ловко смастерил полочку над раковиной. Он лобзиком выпилил нам всем удобные подставки для зубных щеток… У каждой прорези имя владельца: МАМА, ПАПА, ДЖОН, МЭРИ. Я заметила Дереку, что меня зовут не «мама», но он имя «Ковентри» терпеть не может и не желает его произносить. Он зовет меня «мама» с тех пор, как семнадцать лет назад родился Джон. Однажды Дерек сказал: «На работе из-за твоего имени надо мной все потешаются».

Но я-то знаю, что не имя мое вызывает среди его сослуживцев бурное веселье, а сам Дерек. Знаменитейший по занудству его монолог называется «Как идеально сварить яйцо». Рассказ, который при всем желании занимает не более четырех минут, в устах Дерека превратился в эпопею, а ныне стал легендой и мифом. Все, кто тогда оказался на фабрике поблизости от него, до сих пор вспоминают день, когда Дерек прочел свою лекцию о варке яйца. Она оставила в их умах такой же след, как сцена убийства Дж. Р. в очередной серии телефильма «Даллас». Кто-то из его сослуживцев, уходя после Дерековой лекции домой, вроде бы сказал: «Если этот чертов Дерек завтра снова откроет варежку, я разобью скорлупу на его башке, насыплю в углубление соли – и так далее».

Надо отдать Дереку должное, работа у него такая, что популярности не прибавляет. Он инспектор-ревизор на обувной фабрике «Хопкрофт шуз лимитед». Он обязан следить, как идут дела в различных цехах, и, прицепившись к мастеру, добиваться ускоренного выполнения определенного заказа. К работе относится очень серьезно, может не спать от беспокойства, если двадцать пар сапожек «казачок» все еще болтаются в отделочном в ожидании пряжек, в то время как они еще два дня назад должны были поступить в кооперативный магазин.

Мы, бывало, неизменно ходили на ежегодные Обед и Бал, которые давала фирма «Хопкрофт», но нас никогда не сажали за большие шумные столы, где люди явно веселились вовсю. Вместо этого нас устраивали за столиком на четверых с каким-нибудь дряхлым пенсионером и его женой. В прошлом году Дерек проговорил без остановки весь обед, на котором подавали индейку. Он избрал своей темой беременность у черепах. Престарелая чета внимала, не постигая ни слова, как, впрочем, и я.

На работе его прозвали Зануда Дерек. Я знаю это потому, что, когда после обеда наступило время танцев и сотрудники Дерека захмелели от выпивки и от обстановки, раздались крики: «Прочь с дороги, Зануда Дерек идет». Перед нами расступились так, будто должно было проследовать стадо овец. В таких случаях мне становилось жаль Дерека и хотелось его защитить. Я почти что заново влюбилась в него и во время танца поцеловала его в шею. Когда в конце вечера выпустили воздушные шары, я нырнула в толпу, схватила самый большой, какой только удалось достать, и преподнесла его Дереку. Как мать, ублажающая ребенка, с которым никто не хочет играть.

После ежегодного Обеда и Бала мы всегда занимались любовью. Дерек без конца при этом болтал, спрашивал меня про разных мужчин, которые тоже там были. Он все представлял себе, как м-р Сибсон, управляющий (весом в двадцать три стоуна[18]), и я совокупляемся прямо на бальном полу, а его сотрудники отплясывают вокруг.

Я вышла замуж за Дерека, потому что была в него влюблена. Мне было восемнадцать.

17. Костюм от Нормана Хартнелла[19] плюс парусиновые тапочки

Летиция Уиллоуби Д’Арби резко толкнула дверь ванной комнаты и полетела через корзину и книги на пол, под ее рукой заскрипела проплесневелая фланелька для лица. Она с трудом поднялась на ноги. Я сидела в ванне и красила волосы в темно-каштановый цвет; тюбик с краской входил в комплект «Сделай сам», который я купила днем в скобяной лавке. Хлопья краски летели с головы на мое тело и в воду, алые, как кровь. Летиция открыла рот и заверещала:

– Ради бога, Джерард, иди немедленно сюда! Новая прислуга зарезалась!

После чего она рванулась к артерии у меня на шее и со всей силы надавила на нее своими крупными широкими пальцами.

Не сразу сумела я объяснить чете Уиллоуби Д’Арби, что стремилась изменить свою внешность, а вовсе не уйти в мир иной. В суматохе я передержала краску на волосах, и теперь они по цвету напоминают огненно-рыжую японскую глазурь. Чета У Д. одобрила эту резкую перемену в моей внешности.

– Вам надо носить зеленое, – заявила Летиция и отдала мне нефритовые серьги, которые она купила в Индонезии. Они четыре дюйма длиной. Она предложила проткнуть мне уши с помощью штопальной иглы и пробки, но я эту любезность отклонила.

Я уже выбросила свой костюм для чистки труб и теперь хожу в мохеровом костюме от Нормана Хартнелла; в последний раз Летиция надела его в 1959 году, когда у нее был десятый размер. Костюм изысканно мягкий, с благородным синим отливом, хотя, конечно, нельзя сказать, что он особенно выигрышно смотрится с парусиновыми тапочками.

В ту ночь я несколько часов лежала без сна и думала о детях. Когда наконец заснула, мне приснилось, что я в тюрьме. В одной камере с Руфью Эллис[20]. Нам было очень весело, и мы выщипывали друг другу брови. Потом, перед самым рассветом, нас вывели из камеры и повесили, и мы умерли. Во сне смерть предстала в виде того же района Темные Тропинки, уходящего в беспредельность. Мы с Руфью отправились искать торговый центр. Но…

Я проснулась в шесть утра и почуяла запах паленого мяса. Я быстро надела костюм от Хартнелла, парусиновые тапочки и отправилась на разведку. За дверью, на верхней площадке, запах был сильнее, к нему примешивалась какая-то едкая вонь, от которой у меня запершило в горле. Взглянув вниз, я увидела струйки дыма, выползавшие из-под двери Кира.

– КИР! КИР! ПРОСНИСЬ! ТЫ ГОРИШЬ!

Я барабанила по двери до боли в суставах. Из своих комнат вышли Летиция и Джерард, закуривая сигареты. Я крикнула: «Дым!» – и указала на щель под дверью. Профессор произнес:

– Возможно, бедный мальчик курит больше обычного.

– Это не сигаретный дым, болван. Ломайте на хрен эту дверь.

В конце концов Летиция сама высадила дверь плечом, муж промахнулся и отлетел от косяка, как мяч. Кир сидел на полу, скрестив ноги, и жарил в камине голубя. За решеткой пылала крошечная кучка углей. Кир схватил с решетки длинную вилку, на которой поджаривают хлеб, и ткнул в голубиную шею, проверяя готовность. Он мрачно посмотрел на нас снизу вверх.

– Надеюсь, вы не собираетесь присоединиться ко мне, – сказал он, – на четверых тут никак не хватит.

– Не волнуйся, старина, – сказал Уиллоуби Д’Арби, – голубей я никогда не любил, предпочитаю вальдшнепов.

– Родной мой, – сказала Летиция, ероша всклокоченные волосы сына, – как же все-таки приятно видеть, что ты ешь. Принести тебе желе из красной смородины?

Кир выплюнул перо и захныкал:

– Я ем не потому, что хочу есть. Я это делаю на благо общества. Если б не я, Лондон бы уже кишел… Эти твари, знаете ли, прямо набиты всякими паразитами.

– Да, разумеется, но ты проследи, чтобы они как следует пропеклись, хорошо, милый? – сказала Летиция, в некотором смятении разглядывая похожие на кнопки глаза голубя.

Кир вновь переключился на стряпню, и после долгой паузы профессор с несколько преувеличенной сердечностью сказал:

– Что ж, малыш, предоставим тебе спокойно позавтракать.

Когда мы, выходя, столпились у двери, Кир произнес:

– Это у меня не завтрак, это гражданский акт.

Единственными предметами взрослой жизни в комнате Кира были сигареты, зажигалка и пепельница. Даже на вилке для поджаривания хлеба красовалось изображение Винни-Пуха. Не комната, а музей. Не хватало лишь плетеной веревочки поперек двери и таблички на стене:

ТИПИЧНАЯ СПАЛЬНЯ ПЯТИЛЕТНЕГО МАЛЬЧИКА ОБРАЗЦА 1969 г.

– Много ли в голубе питательных веществ, дорогой? – спросила Летиция, выйдя из комнаты Кира.

– Протеин, разумеется, есть, – ответил профессор Уиллоуби Д’Арби. – Я поговорю с Арчи Дунканом, он диетолог.

Вот и все. Они отправились принять вместе ванну.

Мне припомнился фильм ужасов, который я однажды видела. Группа туристов на две недели сняла готический замок. В первый же вечер во время обеда разразилась сильнейшая гроза. На обеденный стол рухнула люстра. На лестнице свалилась статуя. Потухли все свечи, а потом необъяснимым образом зажглись сами собой. Тем не менее туристы весело разошлись по своим спальням с привидениями и безмятежно проспали ночь под звуки органа и вопли, доносившиеся из подвала.

У четы Уиллоуби Д’Арби и у туристов из фильма было много общего: и те и другие являли собой крайний случай философского отношения к жизни. Если бы Кир родился в районе Темные Тропинки, он был бы под надежной охраной общественности. Кто-нибудь из всеведущих соседей обязательно сообщил бы куда надо, что он душит на подоконнике голубей.

18. Я покидаю необычный дом

Я помешивала кашу, когда в кухню вошел профессор Уиллоуби Д’Арби и сказал:

– Я смотрел утреннюю передачу по телевизору. Вас зовут Ковентри Дейкин, не так ли?

– Да.

– В программе новостей показали вашу фотографию. На снимке вы целитесь из какого-то огнестрельного оружия и вид у вас крайне свирепый.

– Из оружия? – недоуменно переспросила я.

– Вы невероятно хорошенькая на снимке. На вас еще такое прелестное платье в синюю и белую клетку.

– Ах, это, – сказала я, – это же пугач, я снялась ради шутки. У сына был день рождения…

– Полиция утверждает, что вы весьма опасны. Они предупреждают, что людям не стоит подходить к вам близко.

– О боже!

– Если верить нашим стражам в синей форме, вы затаили злобу на мужчин.

Я покачала головой.

– Но убили же вы человека?

– Да.

– Значит, вы и впрямь склонны к насилию?

Каша вспухала на дне кастрюли, грозя пригореть. Рука моя ослабела; деревянная ложка сама запрыгала по кастрюле, брякаясь о стенки.

– Вы хотите меня выдать? – спросила я.

– Не выдать, но, к сожалению, выдворить. Не то чтобы я был шокирован, милая. Для меня убийство – дело сугубо заурядное; при всем том, однако, я не могу укрывать вас в своем доме. Я профессор судебной медицины. Работаю в ежедневном контакте с полицией. Вы же понимаете, в каком я положении?

– Да.

– Летиция крайне огорчена. Она надеялась, что вы проживете у нас много лет. Сейчас так трудно с домработницами, особенно если учесть ее культ обнаженного тела и чудачества Кира.

– Когда я должна уйти?

– Лучше всего немедленно, так мне кажется, а вам? Мне очень жаль.

Каша подгорела, и я подала им пшеничные батончики «уитабикс». Они ели в непривычном для них молчании. После того как я составила тарелки в посудомоечную машину, чета Уиллоуби Д’Арби вручила мне шубку из леопарда и банкноту в пятьдесят фунтов.

– Это было crime passionnel? – спросила Летиция. – Если да, то суд может отнестись к вам снисходительно.

– Что такое crime passionnel?

– Это по-французски, милая. Означает: кокнуть лицо, с которым вы сошлись или намерены сойтись. Обыкновенно это происходит из-за того, что указанное лицо сходится с кем-то другим. Судебная практика у лягушатников учитывает тот факт, что, когда железы внутренней секреции находятся в крайнем возбуждении, здравый смысл у человека улетучивается и он склонен к несколько сумасбродным действиям.

– Да нет, ничего подобного, – возразила я. – И речи быть не могло о том, чтобы… сойтись.

– О боже, – сказала Летиция. – В таком случае я бы не стала сдаваться в полицию. А ты, Джерард?

– Жена! Ты предлагаешь мне поставить себя на место убийцы? Или ты забыла, что моя профессия и есть расследование убийства?

– Я только прошу тебя войти в положение бедной девочки.

– Я вхожу, вхожу. Но нельзя же все-таки спрашивать меня, что бы я сделал или куда бы пошел, если б вдруг я совершил убийство.

– Но я не…

– Надо полагать, я удрал бы в Шотландию и попросил бы убежища у моего старого друга Баффи в его замке на вершине холма. У него в низине парк на двадцать тысяч акров… и ров с водой. Наших стражей в синей форме видно было бы за три мили. Все проще простого: поднять мост, сделать вид, что все уехали за покупками, и сиди себе у камина в библиотеке с томиком Троллопа и со стаканом лучшего шотландского виски. Ну-с, Летиция, ты довольна? Вот что сделал бы я. Славный старина Баффи, такой порядочный малый.

– Муж, заткни пасть. Незачем Ковентри слушать про этого жуткого занюханного старого пьянчугу, которого ты называешь другом. Она торопится, правда, милая?

Я пожала им руки. Потом они оба поцеловали меня, я открыла дверь и двинулась в путь. Профессор вышел на крыльцо помахать мне на прощанье, а Летиция, будучи голой, осталась дома и махала, открыв крышку почтового ящика в двери.

Позднее осеннее солнце светило по-сумасшедшему, как напоказ: било в глаза, ослепляло шоферов, озаряло грязные окна. Я вспотела в своей леопардовой шубке. В парке на Расселл-сквер ярко пламенели в бодрящем воздухе деревья, и я бросила две фунтовые монеты на то место в траве, где я лежала под Лесли, у которого не хватало зубов.

В углу парка было маленькое кафе. Вокруг павильона среди деревьев стояло несколько столов и стульев. Все это было не похоже на Англию, напоминая скорее субботний день за границей, как я его себе представляла. Я заказала чашку кофе и поджаренную булочку и тут же вспомнила, что у меня есть только банкнота в пятьдесят фунтов.

– Полагаю, у вас вряд ли найдется разменять?.. – Я протянула купюру.

– Правильно полагаете, дама. Это вам не чайная в отеле «Риц». Я тут не богачей обслуживаю.

Я пошла туда, где минуту назад я бросила две фунтовые монеты, нашла их, одну подняла, вторую оставила на месте, вернулась в кафе и протянула монету человеку за прилавком.

– Господи, леди, ну и нюх у вас на денежки, а? – засмеялся он. – Прямо так и прыгают из травы к вам в руки.

Очень странное чувство я испытывала, сидя на солнце, покуривая сигарету, попивая кофе и сознавая, что мне никуда не надо идти и ничего не надо делать. И муж не торопит меня допивать поскорее и приниматься за дела. И дети не канючат, не раскачивают стол и не проливают кока-колу. Думаю, что это странное чувство и было счастьем.

А как только перед глазами всплывало лицо мертвого Джеральда Фокса, я тут же гнала прочь это видение.

Было всего лишь 10.30 утра, впереди простирался целый день. Я собиралась провести его как богатая женщина: купить туфли, проколоть уши, подобрать комнату в гостинице. А тем временем до чего же приятно было сидеть под деревьями и смотреть по сторонам. Я встала, когда солнце зашло за тучу. Человек за прилавком крикнул:

– Пока, ваша милость!

Я поплотнее запахнула шубку и вышла из парка.

19. Сапожки, которые изменят всю жизнь

– Что-нибудь в плане пятидесятых? – спросила продавщица в обувном магазине.

– Каких пятидесятых?

– Пятидесятые, то есть тысяча девятьсот пятидесятые, – сказала она, глядя на мой костюм и шубку. – Хотите вот эти, «смерть тараканам»? – И она показала мне остроносые туфли на тонких, как спицы, каблуках-гвоздиках.

– «Шпильки», – сказала я, – в мое время их называли «шпильками».

– Ваше время – это когда? – спросила она.

– Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой, – ответила я.

– Ах, так у вас не просто тоска по пятидесятым, да?

– Нет, я сама из пятидесятых. Покажите мне, пожалуйста, удобные сапоги, невысокие, до лодыжки. Такие, чтобы можно было бегать.

Я в восторге от сапожек. Смотрю на них не отрываясь и трогаю мягкую кожу. Мне нравится, что шнуровка плотно обхватывает ногу. Я могу пробежать в них десять миль, станцевать целый балет или взобраться на скалу.

– Я бы в них и пошла, – сообщила я девушке.

Она взяла пятидесятифунтовую банкноту, старые парусиновые тапки, а мне дала тридцать фунтов, один пенни и полиэтиленовый пакет, в котором лежали мои позорные старые тапки.

Сапоги настолько мягкие, что они уже приняли форму ног. Сквозь их кожу я словно вижу собственные стопы и едва заметные шишки у больших пальцев. Чудо что за сапожки. Я решила купить им тюбик черного гуталина. Эти сапожки спасут меня от тюрьмы, найдут мне работу и изменят всю жизнь.

20. Сидни выныривает перевести дух

– Руфь?

– Да.

– Это Ковентри!

– А, привет, Ков, как ты?

– Прекрасно, а ты?

– У меня живот болел, думаю, из-за сомнительного цыпленка. Но сейчас все в порядке. Как Дерек, дети?

– Не знаю.

– Почему?

– Я ведь не дома.

– Не дома?

– Нет, я в Лондоне. Разве Сидни тебе не говорил? – Что не говорил?

– У меня кое-какие неприятности.

– Попалась в магазине самообслуживания?

– Нет. Так он тебе не сказал?

– Ты что, ушла от Дерека?

– Поверить не могу, что он тебе не сказал.

– У тебя рак, ты в больнице?

– Нет.

– Ты сбежала с другим мужчиной?

– Нет.

Руфь вздохнула:

– Слушай, я приведу Сидни. Он в бассейне, с трубкой плавает, может быть, придется подождать, пока он вынырнет перевести дух.

– Руфь, я звоню из автомата, давай быстрее.

Я совала в щель монету за монетой, в общей сложности на три бесценных фунта; наконец Сидни взял трубку.

– Ков? Извини, не мог отыскать сигареты.

– Привет, Сидни.

– Слушай, Ков. Я же тебя просил оставить меня на неделю в покое.

– Я боюсь. Я шла мимо автомата, а у меня куча пятидесятипенсовых монет. Я купила сапожки, и продавщица дала мне пять фунтов серебром.

– Слушай, перестань плакать, ты же знаешь, как я от этого расстраиваюсь.

– Ты почему не рассказал Руфи?

– Потому что хочу хорошо провести здесь время, Ков. Я не желаю сидеть остаток отпуска на краю бассейна, глядя, как Руфь покрывается экземой. У нее уже и так нервы ни к черту из-за португальских шоферов. Ты бы только посмотрела на этих психов, прямо как в рекламе: «Увидеть Алгарви и умереть».

– Ты когда в Англию вернешься, только точно?

– В воскресенье днем. Аэропорт Гатуик. Звякни мне в магазин в понедельник, ладно?

– У меня кончились монетки.

– Держи хвост пистолетом, Ков.

– Ладно, и ты тоже.

– Мой-то всегда пистолетом. – Он засмеялся и положил трубку.

Не надо было мне звонить – безрассудная расточительность. Единственное мое оправдание: я люблю брата и хотела услышать его голос. Если бы Сидни кого-нибудь убил и нуждался в моей помощи, я прошла бы всю Португалию и Францию, переплыла бы любое море, какое легло бы между нами. Я отдала бы ему последний пенни. Я врала бы и мошенничала, воровала бы и дралась, лишь бы прикрыть его от беды. Мне очень грустно, что Сидни не любит меня с той же силой.

В кармане моей леопардовой шубки осталось двадцать пять фунтов и один пенни. Обычно я очень аккуратно трачу деньги. Я точно знаю, куда идет каждый пенни. Вернее, шел. На работе Дерек выразил желание получать зарплату еженедельно наличными, а не переводить ее в банк, как предпочитало большинство его сослуживцев. Каждую пятницу вечером мы с ним усаживались за кухонный стол и раскладывали деньги на кучки. Дерек щелкал на калькуляторе и указывал мне, сколько куда положить. Потом я заносила эти цифры в красную книгу расходов. Их общая сумма никогда не превышала восьмидесяти одного фунта и шестидесяти семи пенсов, составлявших чистый заработок Дерека за неделю. Скажу без ложной скромности: я была отличной хозяйкой. Я замечательно готовила дешевые потроха. Все, что только можно было как-то еще использовать, мылось, стиралось и вновь пускалось в дело. На это уходила уйма времени и сил. В магазине самообслуживания я знала все цены назубок. Я учитывала их сезонные колебания. В январе на распродажах я покупала простыни и наволочки, сама чинила себе туфли, вязала, шила и вышивала нашу одежду. Я сама рисовала поздравительные открытки на дни рождения и на Рождество (и конверты сама клеила), пекла хлеб, пироги и печенье. Мы сами выращивали овощи и цветы и сами стригли друг друга. Когда мы заболевали, то просто ждали, пока поправимся. В красной книге расходов не было графы «лекарства». Мы экономили на электричестве и отоплении. В нашем доме отопление включалось не ранее середины октября, а выключалось неукоснительно в Страстную пятницу. Дерек ездил на работу на велосипеде, и в багажной сумке у него всегда лежал пакет с бутербродами. У телефона стояли маленькие песочные часы на две минуты.

У нас не было кредитных карточек, и мы ничего не брали в долг. Членский взнос Дерека в Общество любителей черепах составлял всего четыре фунта в год (сюда входила и оплата информационных бюллетеней, выпускавшихся дважды в год). Я почти не пользовалась косметикой или лаком для волос. Видеосистему нам подарила моя мать, отчаявшись освоить ее. Мебель большей частью Дерек мастерил сам – поэтому в нашем доме трудно было найти хоть одну вещь, которая бы не качалась, не опрокидывалась или нормально открывалась.

Последний раз мы были вместе в отпуске пять лет назад. Это была автобусная поездка по Шотландии. В автобусе детей тошнило, а когда нас всех перекусала мошкара, не было денег на мазь, успокаивающую зуд. Приходилось клянчить у пенсионеров, из которых состояла наша группа, чтобы они выдавили нам хоть чуточку из своих тюбиков.

В нашем доме деньги были богом. Но это был строгий, сердитый бог. Суть была не в поклонении деньгам, а в трепете перед ними. Поэтому мы вели очень скромную жизнь. Лишь материально обеспеченные люди могут позволить себе любые прихоти.

– Только бы дети перестали расти, – говаривал Дерек.

Ведь именно дети подрывали наши финансовые ресурсы. Без каких-то вещей они просто не могли жить. Мы с Дереком исключали самую мысль о том, что наши дети не будут счастливы. Понимаете, мы с Дереком оба были в детстве несчастны. Потому мы и поженились: чтобы произвести на свет себе подобных и тем самым вновь попытать счастья.

Вместо того чтобы проявить благоразумие и подыскать гостиницу подешевле, я пошла и проколола себе уши на Риджент-стрит. Я поразилась, как это больно. Девушка, которая специальным автоматом вставляла серьги, сказала мне, что ни в коем случае нельзя вынимать из ушей крошечные золотые кнопки. Кроме того, через каждые четыре часа я должна вращать их в отверстиях и протирать мочки спиртом, если только не хочу получить «серьезного заражения». После этого она прочла мне лекцию об охране живой природы. Я объяснила, что получила леопардовую шубку в подарок, но она отрезала, что «важен сам принцип». Говорила она все это так, словно до нее этого в жизни никто не говорил.

– Не понимаю, как вы можете расхаживать в шкуре убитого животного, – заключила она, поскрипывая кожаным костюмом.

Пришлось ждать, пока уши у меня перестанут кровоточить; тем временем я согласилась, что это бессердечно с моей стороны, чем весьма ее ублажила. И тут у меня вырвалось любимое выражение моей матери, я не успела прикусить язык:

– Нужда заставит…

– Что вы хотите сказать?

– Хочу сказать, что мне больше нечем согреться, – ответила я.

Выйдя на улицу, я тут же вынула из ушей золотые кнопки и вдела нефритовые серьги. Летиция была права, с моими оранжевыми волосами они смотрелись прелестно. Теперь у меня оставалось всего пятнадцать фунтов и один пенни. Я проявлю благоразумие и немедленно стану подыскивать номер в гостинице.

21. Джон идет к Брадфорду

В классе живописи художественной школы для трудящихся Джон Дейкин и Брадфорд Кинз стояли над мольбертами друг против друга. Вокруг виднелись седые и лысые макушки: пенсионеры, склонившись, усердно копировали Тициана.

– Я пришел узнать насчет мамы.

– Кто ваша мама?

– Лорен Макскай, – солгал Джон.

У Брадфорда затрепетало сердце от тысячи электрических разрядов. Он даже дышать перестал. Кровь отхлынула от его лица. Он потерял всякое самообладание. Ему было двадцать шесть лет.

– Вы знаете, где она? – спросил Джон, размышляя про себя, неужели этот неряха с длинной, нелепой, заляпанной красками бородой к полудню уже напился.

Впервые встретив Лорен Макскай в январе, Брадфорд в считанные минуты страстно влюбился в нее. С тех пор он жил одним желанием – видеть ее и слышать ее голос. В перерывах между их невинными встречами, дважды в неделю, жизнь лишалась радости; по ночам он лихорадочно писал картины: Лорен в своем черном костюме, Лорен обнаженная, Лорен… Лорен… Лорен… Лорен.

– Нет, я не знаю, где она. – Голос Брадфорда предательски задрожал. – Она пропустила два занятия. Адреса она так и не дала, вот я и не знал, где и как ее искать.

В его голосе слышалась одержимость. Джон отнес ее за счет его артистической натуры: всем известно, что художники – полоумные, вечно оттяпывают себе уши или бросают приличную работу и сбегают на острова, где живут среди тучи туземцев.

– Она забыла здесь свою работу, – сказал Брадфорд, которому хотелось задержать подольше сына Лорен. Ему необходимо было узнать о Лорен все что можно, дабы потом обсасывать эту информацию, разжевывать и переваривать ее в своей запущенной квартирке на улице, застроенной стандартными прокопченными двухэтажными домами. Брадфорд поднял одну из картин.

Джон с презрением посмотрел на мазню матери.

«Ребенок бы лучше сделал», – подумал он.

Брадфорд тоже посмотрел на картину.

«Настоящий примитив, – подумал он, – подлинный, тонкий и наивный».

Лорен Макскай/Ковентри Дейкин писала, по просьбе Брадфорда, «Небеса». Изображена была медленно текущая река, по течению и против плыли лодки с гребцами. Берега реки были утыканы фруктовыми деревьями и дубами. Плакучие ивы томно клонили ветви в воду. Берега заросли нарциссами, дикой геранью, наперстянкой, лютиками и маргаритками. Похожая на Лорен женщина раскинулась на подушках, усыпанных драгоценными камнями. Она читала книгу. На зеленой траве лежала коробка шоколадных конфет «Черная магия». Из плетеной корзины у ног женщины торчали бутылки вина и головка эдамского сыра. В небе светили сразу и солнце, и луна, и звезды. Там плавало всего одно облачко. Вдалеке виднелись город, гора, море, маяк и объявление, на котором меленькими буквами было написано: «Наконец-то всеобщая занятость, минимальная заработная плата 200 фунтов в неделю».

– Ты знал, что мама умеет рисовать? – спросил Брадфорд.

– Нет, – ответил Джон. «Не умеет она рисовать, – подумал он, – дерьмо все это».

– Так мать, значит, не дома? – спросил Брадфорд.

– Да, куда-то уехала.

– Понятно. Я и не знал, что у твоей матери есть дети. Она замужем?

– Да, за папой. За Дереком Макскай.

– Понятно. Так тебя зовут?..

– Джон Макскай. У меня есть сестра, Мэри Макскай.

– Твой отец американец?

– Нет.

– Вот как… А у твоей матери акцент… вы где живете?

– Недалеко отсюда.

– Где именно?

Брадфорд до этого понапрасну перерыл всю телефонную книгу. Никаких Макскаев там не было.

– Мне пора в колледж.

Джон повесил на плечо парусиновую сумку. Брадфорд увидел, что на ней несмываемыми чернилами написано:

ПРИНАДЛЕЖИТ ДЖОНУ ДЕЙКИНУ

ПЕРЕУЛОК БАРСУЧЬЯ РОЩА, 13

РАЙОН ТЕМНЫЕ ТРОПИНКИ

Чернила расплылись, но адрес навечно врезался в память Брадфорда Кинза. Записывать его не было нужды.

22. Картон-сити

Вы слыхали о Картон-сити? Я там живу.

Он поблизости от вокзала Ватерлоо, до Темзы от него рукой подать. В иных обстоятельствах он был бы идеальным pied a terre[21], но в данный момент в нем явно не хватает некоторых удобств, а именно крыши, стен, окон, пола, горячей и холодной воды, уборной, ванны, электричества, газа, входной двери. В Картон-сити нет зданий, есть только дома, построенные по принципу «сделай сам» из отходов чужой жизни. Все идет в дело: листы картона, пластика, что угодно, лишь бы отгородиться от холода и удержать тепло своего тела. Жители Картон-сити отличаются необыкновенной осведомленностью: они постоянно читают газеты. Предпочтение отдается серьезным газетам большого формата, поскольку их теплоизолирующие свойства значительно выше.

В Картон-сити вопросов не задают; вам могут по доброй воле сообщить какие-то сведения, а могут и отмолчаться. Нередко от историй, рассказанных по пьяной лавочке глубокой ночью, утром, при трезвом свете дня, решительно отрекаются. Единственное, что объединяет всех жителей города, – это их бедность и стремление выжить. И еще одно, по-видимому, – неумение обращаться с деньгами. Ведь потому и я здесь очутилась. Если бы вместо того, чтобы есть по три раза в день, я сняла номер подешевле, возможно, я бы сумела найти работу; но без точного адреса никто не желал меня нанимать.

Кроме того, когда моя фотография появилась в центральных газетах, я вынуждена была скрываться. На последние деньги я купила в магазине «Вулвортс» темные очки. Ношу их днем и ночью. Мне уже несколько раз помогали перейти оживленный перекресток, думая, что я слепая или полуслепая. Я здесь сплю уже третью ночь. У меня шикарная подруга по имени Додо. Она ровно на один месяц старше меня. Мы друг друга оберегаем. Другие жители частенько проявляют склонность к шумным – и с применением силы – выяснениям отношений.

Додо обучает меня, как не пасть жертвой естественного отбора. Мы живем впроголодь, но все-таки живем. Какое-то время назад у Додо было нервное расстройство. Она тогда решила, что она начальник полиции в Манчестере. Так сказал ей Бог, она поверила Богу и явилась в полицейское управление Манчестера требовать форму, соответствующую должности начальника полиции. Ее, естественно, вышвырнули вон, но она приходила опять и опять, дважды в день в течение двух недель; полицейским она в конце концов надоела, и они надежно упрятали ее.

Додо нравилось в психиатрической лечебнице.

– Беситься можно было как угодно, – говорила она. – И там было тепло и спокойно и чудный парк, где в хорошую погоду мы гуляли.

Все осложнилось, когда Додо стало немного лучше – когда Господь перестал беседовать с ней. Врачи решили, что Додо уже достаточно здорова, чтобы жить среди других людей. Ее отправили в полулечебное заведение, где ей пришлось жить еще с пятью полусумасшедшими. Один из них был маньяк-поджигатель, его особенно подмывало предавать огню гостиницы. Ему не давали ни спичек, ни зажигалок, ни каких-либо воспламеняющихся предметов, каждую неделю к нему приезжал работник социальной службы, чтобы духовно поддержать его, но, проявив полную неблагодарность, – так говорили многие – он все-таки умудрился поджечь полулечебное заведение. Один сосед, ранее подписавший протест с требованием убрать эту обитель из своего района, разбудил постояльцев и помог им выбраться из огня. Совершая благое дело, он мысленно сочинял письмо в местную газету:

«Уважаемый сэр, в полном соответствии с тем, что я предсказывал…»

Вместо того чтобы проявить благоразумие и явиться на перекличку, Додо погрела руки над пламенем и сбежала. Утром пожарные долго ворошили головешки в безуспешных поисках ее обгорелого трупа.

Если верить Додо, то родом она из семьи, весьма знаменитой в политических кругах. Она говорит, что брат ее – тот самый Николас Катбуш, бывший член кабинета министров, запятнавший свою репутацию. Я не верю ни единому ее слову. Это просто-напросто перепев старой песни о начальнике полиции в Манчестере.

По ночам мы с Додо приникаем вплотную друг к другу, как непорочные влюбленные. Нам необходимо тепло, и только тепло. Теперешний наш домик сделан из коробов от двухкамерного холодильника и отлично теплоизолирован полистироловыми прокладками, а земля в Лондоне зверски холодная. Днем, когда мы уходим попрошайничать, наш сосед по Картон-сити – его зовут Джеймс Спитлхаус – присматривает за нашим картонным укрытием. В ответ на эту любезность мы с Додо кладем к его ногам съедобные объедки. У мистера Спитлхауса непредсказуемый характер и кошмарное уголовное прошлое. У него на счету свыше ста судимостей за кражу пожертвований в пользу бедных из церковных кружек.

– А разве я сам не бедный? – с вызовом заявляет он. – И ни заседания комитета, ни посредники не нужны. И незачем ломать голову, как распределить дарованные деньги, так ведь? Потому что я их уже получил.

Он с восторгом вспоминает об уютных камерах и о тюремной дружбе. Он скучает даже по параше. А главный предмет его гордости – что он девственник.

– До меня еще никто не дотронулся, ни мужчина, ни женщина, ни дикий зверь. Последней, кто касался моих срамных частей, была мать, но и то через посредство губки.

Мистер Спитлхаус не одобряет тесного сближения двух полов. Он надевает четверо трусов на тот случай, если вдруг первая встречная женщина поддастся искушению взять его силой. Мы с Додо пытались успокоить его на сей счет, но он не желает слушать.

Полиция смотрит на Картон-сити сквозь пальцы: нас тут слишком много, и нам некуда больше деться. Мы только мешаем. Жители пригорода, дважды в день проходящие мимо – утром с вокзала Ватерлоо, а вечером обратно на вокзал, – нас ненавидят. Они ненавидят нас с такой силой, что не в силах на нас смотреть. Если кто-то из наших попадается им на пути (а здесь много пьяниц), они просто переступают через лежащего и идут дальше. Они нас ненавидят за то, что у нас много свободного времени. Времени у нас вдоволь, мы не знаем, куда его девать, а им его не хватает, вечно не хватает.

Сегодня неделя, как умер Джеральд Фокс.

23. Homo impecuniosus[22] – трудящийся

Профессор Уиллоуби Д’Арби оторвался от отчета о вскрытии тела Джеральда Фокса.

– Ну давай, приятель, выкладывай, – приказала Летиция, – нечего держать язык за зубами. Что там сказано?

– Сказано: «обширное кровоизлияние в мозг».

– Вызванное пластмассовым солдатиком? – насмешливо фыркнула Летиция.

– Да. Я улавливаю ноту сомнения в твоем голосе, жена.

– Это просто курам на смех. Кто производил вскрытие?

– Роджер Скиллет. Знавал его, когда мы учились в Оксфорде. Лентяй был отпетый, поэтому я сомневаюсь, чтобы за тридцать с чем-то лет работы в провинции его способности к дедуктивным рассуждениям значительно развились. Тем не менее очень мило с его стороны, что он прислал мне эти бумаги.

Еще накануне в обед Летиция ушла из своей конторы на Тависток-сквер и попыталась раздобыть игрушечного пластмассового солдатика. Однако продавец сообщил ей, что их больше не выпускают; тогда Летиция обзвонила знакомых – из тех, кто не исповедует пацифизма и у кого есть маленькие дети. В конце концов одного солдатика она разыскала. И теперь он восседал на кухонном столе, среди объедков и грязной посуды. Над серьезной розовой мордашкой свисал беретик, лихо сдвинутый набекрень, ручки застенчиво сложены над бесполым пахом. Руководствуясь научными интересами судебной медицины, Летиция сняла с него крошечную маскировочную форму и лилипутские сапожки.

– Он очень мил, правда, муж? – Летиция взяла в руки голую куклу и помотала ее ножками. – Ведь ты же ни за что не убил бы большого мужчину, правда, миленький? – обратилась она к кукле. – Конечно же нет. Ты ведь такой крохотуля, правда? – Она повернулась к мужу: – Труп Фокса еще не увезли?

– Нет, пока в холодильнике. Очевидно, его печень представляет огромный интерес для ребят из лаборатории по изучению последствий алкоголизма. Собственно, прочитав отчет, я понять не могу, каким образом его организм вообще еще действовал. Жуткое состояние здоровья для человека, которому нет и сорока: легкие ни к черту, варикозные вены, геморрой, блокированные склеротическими бляшками артерии, молоткообразные пальцы стоп, тонкий череп, пониженный интеллект, хрупкие кости, перхоть, засорение околоносовых пазух, полипы в носу, эпидермофития стоп, ожирение, пиорея, инкарнация ногтей на пальцах стоп… небольшой ушиб основания черепа, нанесенный нашим милым солдатиком, но никакого серьезного вреда он не причинил. По-моему, наша Ковентри вовсе и не убила мистера Фокса, Летиция. Думаю, он себя убил сам. Апоплексия… Ободряющая новость, а?

Летиция игриво стукнула мужа голым солдатиком по затылку.

– Стал бы ты во все это вникать, если бы Ковентри была страшна как смертный грех, а, муженек?

– Возможно, и не стал бы, женушка, – признался У Д.

24. Дерек вытирает пыль

Однажды, вернувшись с работы, Дерек увидел, как вдова Фокса Кэрол отпирает дверь своего типового дома и, собрав четырех дочек в стайку, загоняет их туда. «Мужественная малышка, – подумал он. – Надо пойти выразить ей соболезнование». Со времени ее тяжкой утраты прошло восемь дней. Дерек подошел к книжному шкафу и поискал «соболезнования» в справочнике по этикету Викторианской эпохи под названием «Манеры и правила поведения в приличном обществе, составленные представителем аристократии», но там ничего не было сказано относительно того, как принято себя вести в случае, когда муж убийцы встречается со вдовой убитого.

– Будет видно по ходу дела, – решил Дерек.

Он вышел из дома, пересек улицу и постучался в дверь дома № 12. Ему открыла четырехлетняя Керсти Фокс.

– Твоя мамочка дома?

– Да, она в уборной.

Дерек сказал Керсти, что подождет у дверей. Наверху дернули за цепочку, раздался шум хлынувшей воды, и, тяжело ступая по узкой лестнице, Кэрол Фокс стала спускаться вниз. Заметив Дерека, она отпрянула, словно тот собрался налететь на нее с кулаками.

– Вы меня смерть как напугали, – сказала она.

Дерек поморщился: у нее был резко выраженный местный акцент. Собственный акцент Дереку почти удалось искоренить.

– Миссис Фокс, я просто хотел сказать, как мне бесконечно жаль…

– Да ладно, чего там.

– Вы, видимо, в полной депрессии.

– В чем?

– В депрессии.

– В чем?

– В депрессии.

Кэрол кивнула, полагая, что, если соседу не перечить, ей удастся побыстрее от него отделаться.

– Как малышки это перенесли?

Она понизила голос:

– Я им еще не сказывала, они думают небось, что он пока в отпуске, в Пензансе.

– Как, разве они не видели?.. Своими глазами? Разве они не стали свидетелями зрелища?.. Того, что случилось…

– Ну да, ясное дело, видали, но они ж не знали, что он помер. Они уж привыкли, что он на полу валяется и глаза закрыты. Он, знаете, сильно попивал.

– А вы-то как себя чувствуете?

– Кто, я? О, я хорошо, без него-то спокойно. Ваша жена мне прямо услугу сделала. Он же скоро меня бы прикончил. Я его ненавидела.

– Можно мне зайти на минутку, миссис Фокс?

– Да я сегодня не успела прибраться, – сказала Кэрол, будто Дерек был инспектором из Министерства Чистых Домов.

– Мне нужно у вас кое-что узнать.

– Ладно.

Кэрол провела его в комнату, отшвыривая ногами с дороги различные предметы одежды. Маленькие дочки Фокса сидели на полу и ели из мисок кукурузные хлопья. На экране телевизора крупным планом показывали операцию на сердце. Дневная программа. Кэрол и Дерек сели за стол в дальнем углу комнаты. Дерек посмотрел в окно на сад Фоксов – серо-коричневый участок земли без единого живого растения. Бордюр составляли лишь поломанные кукольные коляски.

– Вы какую-нибудь газету читаете, миссис Фокс?

– Кто, я? Нет, он вот читал, а у меня с детьми хлопот полон рот.

Дерек вкратце сообщил Кэрол, что бульварные газеты намекают, будто у ее покойного мужа была связь с Ковентри. Знает ли Кэрол что-либо об этих предположениях?

– Кто, я? Да я ж говорю: у меня забот полон рот. Он каждый вечер уходил, но… недаром говорят, жена узнает последней, так ведь? – Кэрол отвела глаза к экрану и смотрела на пульсирующие артерии, пока Дерек не заговорил снова:

– Я хотел бы что-нибудь для вас сделать, миссис Фокс.

– Для кого? Для меня? А что?

– Вскопать сад… полки смастерить… у меня хорошие руки. И теперь вам понадобится мужчина в доме, не так ли?

– Кому, мне? С чего это? У меня его и раньше не было.

– У вас все в порядке в финансовом отношении?

– Это в смысле денег, что ли?

– Да.

– Теперь даже лучше. Я уж и страховку выправила. Да вообще, что ни возьми – теперь куда лучше, правда.

Дерек почувствовал себя слегка обманутым. В кармане брюк у него лежал пакетик бумажных салфеток. Он рассчитывал выхватить их в тот миг, когда убитая горем вдова начнет рыдать. Более чем трезвый взгляд на вещи м-с Фокс смешал его планы. Он решил, что она потрясена, глубоко потрясена. В дружелюбном молчании они наблюдали, как ассистент хирурга зашил грудную клетку и тщательно привел больного в порядок. Когда передача закончилась, Дерек пошел в бедно обставленную кухню и заварил для Кэрол и для себя крепкого чая. Потом помыл посуду и вытер пыль. Это было самое малое, что он мог для них сделать.

25. Как овдовела Додо

В Картон-сити никто, даже очумевшие от пьянства алкоголики, не мог урвать восьми часов полноценного сна. В полночь мы с Додо устраиваемся на ночлег в своем коробе, но в три часа обычно просыпаемся. И тогда ничего не остается делать, кроме как осторожно выкурить вдвоем сигаретку и поболтать.

Додо рассказала мне, как три года тому назад она овдовела.

– Мы с Джефри ехали на машине из загорода; гостили у Тобиаса Марроуз-Калландайна… прелестный дом… Среди английских достопримечательностей он в списке второго ряда. Георгианский стиль, или древнеримский, или еще какой-то. Шестнадцать неотапливаемых спален, непотребная собака, чудесное озеро, – в общем, пилили мы себе по дороге в своем «порше»; я ехала по эстакаде Хаммерсмит очень осторожно. Мы хохотали до колик над тем, как провели эти два дня. Бедный старый Марроуз-Калландайн заявил, что его жена больна и не может встать с постели, чтобы принять гостей и все такое. Я, естественно, вызвалась пойти к ней и отнести ей еды, – ну сама понимаешь. Марроуз-Калландайн решительно отверг мое предложение и был при этом очень категоричен. Сказал, жена выразила желание, чтобы на все эти дни о ее существовании просто забыли. Это было в пятницу, в общем, на чем я остановилась?.. Да… В воскресенье под утро я в полном отчаянии рыскала по дому в поисках обогревателя. Сама посуди – середина зимы, а на весь дом один дровяной камин. Захожу я в темную спальню, включаю свет и вижу: в постели лежит Люсия Марроуз-Калландайн. У нее два синяка, сломан нос и выбито четыре зуба. Несчастная корова принимается хныкать, говорит, что любит Тобиаса и прощает его; и не принесу ли я ей плитку шоколада «Марс» или что-нибудь еще, потому что она полтора дня не ела.

Конечно, я тут же иду с этим к Тобиасу, и он говорит: «Бедняжка Люсия, она в пятницу утром вспылила, посудомоечная машина потекла или что-то в этом роде, и она себя избила».

Вот мы с Джефри и хохотали над тем, что сказал распустивший руки засранец. Тут Джеф перегибается назад и достает бутылку кока-колы. Он поднимает ее ко рту. Вдруг перед самой машиной выскакивает кошка, я торможу, и бутылка влетает Джефу в горло, и все вокруг в крови.

Джеф умер. Не долго мучился. Моя мать – такая снобка. Я позвонила ей из больницы, чтобы сообщить. Она сказала: «Кока-кола? Боже мой, это попадет в газеты? Разве нельзя было сказать, что это была молвернская минеральная вода?»

Такие истории нас развлекают, хотя и не всегда веселят. Я рассказала Додо про себя почти все – кроме своего имени и того, что я убийца.

26. Показания Кэрол Фокс

КЭРОЛ. Часов пять было. Я только-только свет в комнате зажгла.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. В той комнате, что выходит на улицу?

КЭРОЛ. Да. Слышу, он вошел. Уже по тому, как дверь открыл, я сразу поняла, что он не в духе. Потом слышу, бесится, оттого что коврик защемило дверью. В общем, входит он в комнату и, ясное дело, под градусом.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Как вы узнали, что он выпил?

КЭРОЛ. Потому что он пьяный был.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Благодарю вас. Продолжайте, миссис Фокс.

КЭРОЛ. Ну, девчонки поскорее убрались с дороги. Они же не дуры – знали, что добра не жди. А он стал ходить по комнате и все придирался, как всегда. Разорался на меня, что часы встали. Потом опять зашумел: чего это игрушки детские по полу раскиданы. Потом разорался насчет Дженнифер, ей семь, – она, дескать, не его. Понимаете, у нее волосы рыжие. Остальные-то темненькие, в него. Потом совсем разбушевался и стал говорить, что они все не его, потому что у них не его нос, и велел мне написать имена всех мужчин, с которыми я водилась.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Я полагаю, что под выражением «с кем водилась» ваш муж подразумевал… мужчин, с которыми вы спали?

КЭРОЛ. Нет, я ни с кем не спала…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Конечно нет, я уверен, что вы… Продолжайте.

КЭРОЛ. Он принес немножко хорошей почтовой бумаги «Базилдон Бонд», мне ее на Рождество подарили, взял ручку с серванта, толкнул меня на тахту и велел записать имена тех мужчин. Все время орал, будто я шлюха и он точно знает, что я сплю с электриками, которые приходили снять показания счетчика.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. И ваши дочки все это время находились в этой же комнате?

КЭРОЛ. Да, сидели в уголке, у телевизора. Они так напугались, что ни двинуться, ничего не могли. А мне куда деваться? Я сидела, придумывала имена мужчин и писала их на листке. Сказать по правде, я ведь была между двух огней. Не напиши я ни слова, он бы мне врезал за то, что не слушаюсь его, а напиши я…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Дать вам… стакан воды… салфетку?

КЭРОЛ. Нет, все нормально. Извиняюсь, у меня же есть платок-то. Он прямо как с ума спятил, стал орать, как он пойдет и вышибет… извиняюсь, тут он ругательное слово сказал… из каждого в этом списке. Он говорил, что я недостойна носить благородное имя Фоксов и что я-де была для него как камень на шее, из-за меня он, мол, и в жизни ничего не добился. Лицо у него стало как свекла, и глаза прямо вылезли на лоб. А на шее вены набухли и как-то вроде двигались. Я еще подумала: «О господи, Кэрол, он же тебя убьет!» Обычно-то, когда он вроде как не в духе, он все вокруг вдребезги разносит…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы хотите сказать – он бросает вещи?

КЭРОЛ. Швыряет что ни попадя. В меня, бывало, не только вещи летели… В тот раз, правда, не стал. Вот я и поняла, что мне достанется как следует; так оно и вышло. Начал пинать меня по ногам, пока я сидела. Потом поднял меня за волосы и стал колотить по лицу. Дочки, дочки… они… ну, они…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Успокойтесь, миссис Фокс. Пожалуйста, не торопитесь, успокойтесь сначала.

КЭРОЛ. Ну, так дочки, они плакали и кричали: «Папочка, не надо!» – и все такое. Потом он схватил меня за горло. Прямо как по телевизору показывают – совсем спятил. Душил меня и на меня же вопил. Тут входит Ковентри, она через дорогу живет, и бьет его солдатиком, и он сразу свалился, и из ушей кровь пошла.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ковентри, то есть Ковентри Дейкин, сказала что-либо перед тем или после того, как ударить вашего мужа?

КЭРОЛ. Сказала что-то такое вроде: «Хватит, сыта тобой по горло», а потом ударила; а уж как ударила, ничего не говорила. Просто выбежала, и с тех пор ее никто не видал. Ну, никто из тех, кто здесь живет.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Миссис Дейкин жила напротив вас?

КЭРОЛ. Да, в доме номер 13.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. У вас шторы не были задернуты?

КЭРОЛ. Я тогда их еще не задернула, нет.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Значит, миссис Дейкин могла наблюдать события, предшествовавшие смерти вашего мужа?

КЭРОЛ. Не знаю, я извиняюсь… Повторите, пожалуйста?..

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Миссис Дейкин видела, как муж избивает вас?

КЭРОЛ. Наверно. Она у себя занавески-то не задернула. Она уж не первый раз видела, как он меня колошматит.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Миссис Фокс, вы сказали, что ваш муж тут же упал и из ушей у него пошла кровь. Кровь пошла у него из ушей сразу же или прошло какое-то время, прежде чем вы заметили кровь? Подумайте хорошенько, пожалуйста.

КЭРОЛ. Сразу и пошла, как только голова о ковер стукнулась. Даже забрызгала мой коврик из зебры перед камином. Голова-то от удара аж подскочила, понимаете, тут и кровь побежала.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Благодарю вас, миссис Фокс. Вы дали прекрасные показания. И заседатели, и я глубоко сочувствуем вам.

КЭРОЛ. Спасибо. Если бы не Ковентри, наверно, лежать бы теперь мне мертвой вместо него. Она мне услугу сделала.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Последние замечания свидетельницы присяжные не должны принимать в расчет. Благодарю вас, миссис Фокс.

КЭРОЛ. Извиняюсь. Спасибо, ваша честь… извиняюсь, господин следователь. Мне садиться на то место, где я до того сидела?

27. Субботнее утро в Алгарви

Потные тела Сидни и Руфи, разъединяясь, издали громкий чавкающий звук, вроде того, какой слышится, когда с блюда поднимают сильно пропитанный бисквит. Руфь покраснела и спрятала лицо под влажной простыней. Сидни зажег сигарету и откинулся на спину, пристроив на влажном животе пепельницу в португальском народном стиле. Это была у них последняя возможность спокойно, не торопясь заняться утром любовью. Завтра в это время все должно быть упаковано, и они, встав ни свет ни заря, будут уже гнать в такси сломя голову в аэропорт.

Зазвонил стоявший у постели телефон. Сидни знал, что добра от него не жди, поэтому не стал брать трубку. Звонит, и звонит, и звонит. Руфь сунула голову под подушку.

– Ну пожалуйста, Сидни.

– Нет, пускай себе звонит.

– Может, это моя мама.

– Не может, я дал ей не тот номер.

– Нарочно?

– Да.

– Какой же ты паршивец. Правда, Сидни.

Сидни залюбовался телом жены – она встала с постели и, неслышно ступая по выложенному плитками полу, принялась искать кимоно. Телефон продолжал звонить.

– Сидни, возьми трубку, у меня уже уши болят!

– Нет. Господи, какой потрясающий у тебя загар, Руфь. Спина – как поджаристая корочка. Нет-нет, не надо ничего надевать, я хочу смотреть на тебя.

– Ты две недели ничего не делал, только смотрел на меня. Даже противно. У меня иногда мурашки от тебя. Просто ненасытный какой-то. Ты ненормальный, Сидни. Я же понимаю, дело совсем не в том, приятно на меня смотреть или нет, правда? ВОЗЬМИ ТРУБКУ!

– Нет, иди-ка в постель.

– Нет.

– Нет?

– Да. Нет!

Руфь прежде уже участвовала в игре «укрощение строптивой». Один-два раза она даже получила от игры удовольствие, но сейчас, когда звонит телефон, а от нее после любовных утех еще пахнет как из аквариума, она играть не желает. Она «нет» сказала всерьез. Руфь вышла из спальни в гостиную, где окна были закрыты ставнями, и сняла трубку с другого телефона, более затейливой формы.

– Алло?

– Миссис Ламберт? Миссис Руфь Ламберт?

– Да.

– Говорит инспектор сыскной полиции Слай. Я просто хотел спросить, не получили ли вы каких-либо сведений от вашей золовки Ковентри?

– Да, она мне звонила на этой неделе. Вы полицейский?

– Она вам сказала, где она?

– Да, в Лондоне. Она попала в аварию?

– Ваш муж рядом, миссис Ламберт?

– Да.

– Можно мне с ним поговорить?

Сидни все еще лежал на постели. Зажав в руке зеркальце, он рассматривал основание своего торчащего члена.

– Сидни! Господи помилуй, чем ты занимаешься?

– Всего-навсего проверяю, нет ли у меня рака яичек.

– Не лги, Сидни, ты любовался собой. Кто это станет так улыбаться, когда проверяет себя насчет рака? Тебя требуют к телефону; полицейский… Что-то там с Ковентри.

Сидни снял трубку с аппарата у кровати:

– Сидни Ламберт у телефона.

– Это инспектор сыскной полиции Слай, сэр. Полицейский участок на Траскотт-роуд. Из того, что сообщила ваша жена, следует, что вы скрывали от меня определенные сведения. Когда вы возвращаетесь в Англию?

– В воскресенье к вечеру, – сказал Сидни. Его член стремительно опускался.

Сидни положил трубку.

28. Как живет другая половина

Додо собирается сходить домой и взять кое-какую одежду. Она хочет, чтобы я пошла с ней. «Домой» – это туда, где живет в Лондоне ее брат. Нам надо быть поосторожнее, потому что, как считает Додо, власти за ней охотятся. У нее нет бумажки, удостоверяющей, что она вполне нормальная. Я всегда боялась властей. Хоть я пешеход, но трепещу перед инспекторами дорожного движения. Сама не знаю почему.

Сегодня утром мы идем попрошайничать; Додо говорит, что суббота – самый благоприятный для этого день. Потом, ближе к вечеру, мы намерены заняться переустройством своего картонного дома, а позже, когда станет темно, пойдем на Флад-стрит, где живет с женой Николас Катбуш. Детей у Катбушей нет: у Николаса плохая наследственность, а его жена занята собственной карьерой.

Попрошайничаем мы вот как. Мы всегда обращаемся к женщинам нашего возраста и того круга, к которому от рождения принадлежала Додо. Предпочитаем утомленных на вид женщин с большими хозяйственными сумками. Найти их не сложно. Мы встаем у дверей дорогого универмага типа «эксклюзив» (когда я была маленькой, то думала, что зайти в такой магазин, единственный в нашем городе, может только член какого-нибудь клуба или общества). Мы с Додо обязательно держим в руках сумки из универмага «Харродз». На ночь мы кладем их под себя, чтобы разгладить помявшийся полиэтилен. Когда нам на глаза попадается вконец уморившаяся женщина, мы начинаем действовать. Додо разражается слезами и страдальчески кричит:

– О боже мой, там же было все: кошелек, записная книжка «Филофакс» в кожаном переплете, рецепты, инсулин. – Потом, уже добившись внимания измотанной женщины (в девяти случаях из десяти), Додо восклицает: – Ах, нет! Не может быть!.. Фотографии детей!

Моя роль состоит в том, чтобы утешать Додо, просить женщину помочь, а когда она уже участвует в спектакле, ахнуть и произнести:

– Додо, а мой кошелек, помнишь? Я еще попросила положить его к тебе в сумочку. Теперь нам даже такси не на что взять.

Тут Додо должна снова разрыдаться (это у нее на редкость здорово получается). Как правило, наши замотанные женщины выкладывают деньги на такси без прямых просьб. В среднем два фунта. Неужели они полагают, что на два фунта можно хоть куда-то уехать?

До сих пор самое большее, что нам удавалось наклянчить за день, – это двадцать восемь фунтов. Само собой, мы разделили их поровну. Я на свои купила теплое белье и носки. Додо же просадила деньги на бутылку водки и бельгийские шоколадные конфеты из дорогого универмага «Либертиз». Я знаю, что это не может продолжаться вечно. Я не хочу так жить.

– Дорогая, – говорит Додо, – мы же оказываем им услугу. Представь, как они счастливы, что сумели помочь двум временно нуждающимся женщинам. И для них это забавная история, правда? Есть что рассказать своему придурку.

Додо всех мужчин называет «придурками», они ей не очень-то нравятся. А мне нравятся… в общем.

Мы брели вдоль набережной, пока не стемнело. В невидимой воде поплыли отражения освещенных зданий, и тогда мы отправились на Флад-стрит. Где мы только не ходим. Додо нравится показывать мне интересные дома и прочие достопримечательности. Я уже знаю, как какой мост называется. Сегодня, когда мы шли по Вестминстерскому мосту, я заставила Додо остановиться и долго глядела на город, простирающийся вверх и вниз по течению. Додо обозвала меня провинциалкой, но сама посмотрела вокруг и сказала: «Милый старый Лондон», и мы пошли дальше. Нам понадобилось четыре часа, чтобы добраться до Флад-стрит. Я была разочарована. Я ожидала, что дома здесь будут больше. Додо ведь говорила, что ее брат был когда-то членом кабинета министров. Или она сказала – мастер по кабинетной мебели?

К одному из домов подъехала машина, вышел шофер и открыл заднюю дверь. Из автомобиля вылез высокий смуглый мужчина. В руках он держал огромный букет темно-красных роз.

– Это Ник, – сказала Додо. – Похоже, он дочиста обобрал цветочный магазин «Интерфлора».

Тихо урча, машина отъехала, и Додо подбежала к брату:

– Ник!

Он отскочил от нее и с трудом всунул ключ в скважину на блестящей черной двери.

– Не сегодня, Додо. У нас люди, и я опаздываю.

– Мне только нужна кое-какая одежда. Это моя подруга.

Мы стояли на пороге, уже ступив одной ногой в дом, подобно настырным свидетелям Иеговы.

– Додо, сегодня у Кэролайн день рождения, у нас званый ужин.

– Тогда я хочу поздравить ее с днем рождения, Ник. Пусти меня, пожалуйста.

– Додо, ты просто безмозглая корова.

– Ублюдок.

– Сука.

К нам вышла высокая худая женщина в шуршащем платье.

– Нек? Это ты, Нек? Что это у тебя?

– Привет, Кэро. Додо, отвали. Отвали, Додо!

– Ах, Додо, неужели это ты, дорогая?

– Да. Это Додо, чтоб ее, явилась нам все испортить. Ах да, эти цветы для тебя, дорогая. С днем рождения!

– Спасибо. Додо, как ты прекрасно выглядишь! Ты по-прежнему живешь среди подонков? Входи и закрой дверь. Это кто, подруга?

– Да, подруга, мы в одной коробке живем. Я зову ее Яффа, в честь этого сорта апельсинов – из-за цвета волос.

– Здравствуйте, Яффа. Меня зовут Кэролайн. Вы, полагаю, уже познакомились с моим мужем.

Мы втиснулись в крошечную прихожую. В конце коридора слегка приоткрылась дверь. Мне были видны сверкающая люстра, свечи, серебро, крахмальная скатерть и половина платья, открывавшего плечи. Слышались голоса с безупречным выговором и довольный смех. До меня долетел запах еды, горящих углей и цветов. Звуки классической музыки напомнили о радиопередаче «Любимые мелодии семьи» и о телеведущем Клиффе Мичелморе.

Дверь в конце коридора отворилась, и в ней возникло хорошо известное лицо. Оно не было знаменитостью, не участвовало в телеиграх, но почти каждый вечер оно появлялось на экране телевизора. Оно имело какое-то отношение к правительству, закону, к полиции… к Министерству внутренних дел. Судя по выражению, лицо жутко обрадовалось Додо.

– Ну, провалиться мне на этом месте, если это не Додо! Мы только что о вас говорили. Кэролайн сказала, что вы теперь вполне здоровы.

– О, вполне. Вы жутко выглядите, Поджер.

– Это все новая должность; ваш братец виноват. Если бы он тогда не влип, я и сейчас еще дремал бы у себя в Минсельхозрыбе.

– Да, мне жаль, что тебе пришлось уйти с работы, Ник, – сказала Додо.

Тем временем мы уже шли к сверкающей огнями комнате.

– Сам виноват, идиот, – сказал Ник, – незачем было таскать документы отдела МИ-5[23] в бар «У Граучо».

– Беда не в том, сынок. Глупо было оставлять их там. Вот на них и наткнулся Ян Хислоп[24].

Все долго и весело смеялись, и мы вошли в столовую.

– Додо! – вскричали одновременно четыре хорошо одетых человека. Началась суматоха, так как каждый хотел ее обнять. Ник, надувшись, стоял в стороне. Стряхнув с себя обнимавших, Додо представила меня:

– Это Яффа, мы живем в одной картонной коробке.

Новый взрыв смеха. Я пожала каждому мягкую руку, а потом Кэролайн увела меня к себе почистить перышки. Додо осталась внизу сплетничать с друзьями.

По стенам двух комнат были развешены туалеты Кэролайн. Она велела мне побыстрее выбрать, что приглянется. Тем временем ванна уже полнилась душистой пеной.

Я выбрала вечернее без бретелей платье из зеленого атласа, с жестко накрахмаленной юбкой в оборках и дюжиной тюлевых нижних юбок. У каждой был свой оттенок зеленого, как у графств на карте Ирландии.

– Сколько тебе лет? – спросила Кэролайн, когда я, вымывшись и одевшись, расчесывала волосы.

– Сорок завтра, – сказала я.

– Да?! Ни хрена же!

Я положила щетку назад, на забитый туалетный столик; надо было знать французский на «отлично», чтобы разобраться во всех этих баночках и флакончиках.

– Берите, берите, Яффа. Это все беспошлинная дребедень. Не очень-то романтично, правда? Мой муж, когда опаздывает на самолет, врывается, как бык, в магазин беспошлинных товаров и хватает с парфюмерного прилавка бутылку, любую. «Надо ведь жену порадовать, – думает он, – надо ей привезти подарочек». – Она внимательно взглянула мне в лицо. – Вы не пользуетесь замазкой?

– Извиняюсь?

– Косметика. Никакой косметики?

– Нет.

– Ни хрена же! Вы хотите сказать, у вас просто такое лицо?

– Да.

Кэролайн вывела меня из комнаты, мы стали спускаться по лестнице. Она положила белую руку мне на плечо.

– Кстати, Яффа, не обижайтесь, но никогда, никогда не говорите «извиняюсь». «Извиняюсь» говорят торгаши в бирмингемских бистро.

На лестнице к нам подошла Додо. Она тоже преобразилась, как и я. Черные волосы зачесаны назад и стянуты в узел. На ней бархатное платье с открытой спиной. Шея чистая. Кэролайн выразила неодобрение.

– Опять черное, Додо?

– Ах, ну не могу же я надеть цветное, Кэролайн. Я еще отнюдь не настолько счастлива.

– Пора тебе успокоиться по поводу Джефа, До. Уже три года, как он гниет в гробу.

– Пойдем завтра навестим Джефа, – обратилась ко мне Додо. – Завтра ведь воскресенье?.. И отнесем Джефу цветов.

– Завтра брат прилетает, я хочу его встретить, – сказала я.

– Успеем и то и другое. – Додо сжала мне руку, и мы вошли в столовую.

Весь обед собравшиеся заставляли Додо рассказывать смешные истории про Картон-сити. Почти все, что она говорила, было неправдой. Я редко смеялась вместе со всеми. Ничего забавного в Картон-сити нет. Он вполне реален.

Известный политик задал Додо вопрос, который я мечтала ей задать с самой первой встречи.

– Почему я живу в Картон-сити, а не в этом доме? Что ж, давайте разберемся.

Она долго не отвечала, мы ждали; наконец она сказала:

– Мне было бы невыносимо жить в этом доме. Кэролайн надевает резиновые перчатки, перед тем как вытереть собственный зад, так ведь, Кэролайн?

– Я не могу понять, как… – Кэролайн плотно сомкнула губы.

– Так или иначе, – продолжала Додо, – официально я все еще ненормальная; меня разыскивает полиция.

– Своим присутствием она нас всех компрометирует, – сказал Ник, – особенно вас, Поджер. Если пресса…

Поджер склонился над столом. Его локоть пришел в соприкосновение с ломтиком плода киви, одиноко лежавшим на шестиугольной тарелке, но никто не стал предупреждать его об этой опасности: он был чересчур важной персоной.

– Почему вас разыскивает полиция, Додо?

– Потому что я убийца.

Общий вздох изумления чуть не задул все свечи.

– Я убила Джефа.

– Перестань выкобениваться, Додо. Следователь сам сказал, что Джеф погиб от несчастного случая… Господи! У кого не лопнет терпение от такой сестры?

Ник взывал к сидящим за столом, но все смотрели на Додо, ожидая новых откровений.

– Джефа убил тот чумной кот, – растягивая слова, сказала Кэролайн. – Этот кот и на свет появился, чтобы Джеф умер.

Додо хлебнула шампанского и сказала:

– Да, на самом деле мне надо было убить кота, я сделала неверный выбор.

После этого все, кроме меня, расслабились. Я по-прежнему была в напряжении после мучительных раздумий о назначении многочисленных вилок и ножей. Да еще артишоки и полоскательницы для рук. Да шутки. Да намеки. Мне было душно от страшной, жуткой близости к известному политическому деятелю. Кое-какие интересные разговоры я все-таки слышала. Они на многое открыли мне глаза. Это было Злословие с большой буквы. Если верить собравшимся, все епископы и начальники полиции – фигляры; член королевской фамилии нюхает кокаин; судьи – «старые маразматики»; высшие чины армии, воздушных сил и флота – соответственно «не в себе», «психопат» и «хлюпик-подлипала», а любовница Поджера сейчас в Лос-Анджелесе, где у нее из бедер и коленей отсасывают жир, чтобы она могла носить новомодные короткие юбки.

За кофе одна из приглашенных дам, Аманда, спросила:

– Поджи, когда вы со своими помощниками проявите здравый подход к безработным?

Я вздохнула с облегчением.

– Вы же сами их портите, дорогой, тем, что вкладываете все эти деньги прямо в их чумазые ручки. Нечего удивляться, что они не желают работать. Кто бы пожелал на их месте?

– Чушь! – Это сказала Додо.

– По-моему, не чушь, Додо. – Аманда улыбалась. – Почитайте объявления о найме на страницах «Таймс». Полно всякой работы, стоит лишь захотеть. Разве я не права, Поджер?

Поджер неохотно поднял свое знаменитое лицо. Не глядя Аманде в глаза, он произнес:

– В главном вы, разумеется, правы, хотя…

– Видишь, Додо. Министр со мной согласен.

Кэролайн перемещалась вокруг стола, снимая гостей фотоаппаратом «Полароид». Поджер притянул мою голову к себе и небрежно положил руку на мое голое плечо. Его указательный палец находился в четверти дюйма от моей левой груди. Во время вспышки он приоткрыл рот, изображая непринужденную дружескую беседу; очевидно, он привык, что его фотографируют, и безошибочно угадывал, когда нажмут на затвор.

В двенадцать часов Кэролайн объявила конец своего дня рождения и начало моего. Все дружно пропели:

С днем рождения вас, С днем рождения вас, С днем рожденья, милая Яффа, С днем рождения ва-ас.

Додо заснула, уронив голову на стол, и все заговорили:

– Боже, неужели так поздно? Пора, пора идти.

Но никто не ушел, все остались болтать.

АМАНДА. Говорите о Гитлере что хотите, но кое в чем он разбирался. Он умел правильно расставить приоритеты.

КЭРОЛАЙН. Вы заметили, у нас за столом нет ни одного жида. Вот удивительно!

Смех.

ПОДЖЕР Слушайте, мы жутко напоминаем Третий рейх.

Громкий смех.

АННА (журналистка). Меня уже тошнит от вида черных физиономий в универмаге «Харродз», причем по обе стороны прилавка.

Лай одобрения.

ДОДО. Я не могу жить в этом доме, потому что я коммунистка. Мое самое заветное желание – увидеть когда-нибудь ваши страшные головы на остриях пик. И выставят их… где мы их выставим, Яффа?

Я. На Вестминстерском мосту.

Молчание.

Кэролайн сказала:

– Ну вот что, Додо, я думала, ты сумеешь нас позабавить часок-другой, но ты уже становишься утомительной. Я вызову вам машину. Картон-сити, да? Вероятно, вам придется подсказать шоферу дорогу.

Мы пошли наверх переодеться, но Кэролайн поднялась следом и сказала мне:

– Оставь зеленое платье себе, глупая северная простофиля. Неужели ты думаешь, я надену его, после того как в нем побывало твое мерзкое, потное пролетарское тело?

Додо схватила Кэролайн за пальцы и с силой выгнула их назад. Кэролайн завизжала, как школьница. Прыгая через две ступени, примчался Ник. Он подскочил к женщинам и расцепил их. Его лицо дико исказилось.

– Убирайся из моего дома, ты, коммунистка паршивая, и никогда больше не приходи, никогда!

Гости толклись на площадке, пытаясь растащить брата и сестру, но Додо успела до крови расцарапать Нику лицо. Подобные сцены можно видеть и слышать в районе Темные Тропинки в любой вечер. Незначительная разница состояла в том, что здесь визжащие, дерущиеся и обливающиеся кровью люди имеют деньги, власть, высокое положение и знают, что их не арестуют за нарушение общественного порядка на Флад-стрит. Хотя в кухне и сидел полицейский.

Мы вышли из дома, увешанные свертками и чемоданами. Додо забрала свою одежду и прихватила кое-что у Кэролайн. Мы затолкали все в багажник большой черной машины, потом устроились поудобнее на заднем сиденье. Машина двинулась.

– Водитель, зажгите, пожалуйста, свет в салоне. Смотри, Яффа, что я скоммуниздила с обеденного стола.

Додо показала мне фотографию, на которой я – на вид почти голая – сижу рядом со знаменитым политическим деятелем, а он с совершенно беспутным выражением на лице лапает меня за левую грудь.

– Куда мы едем, сударыня? – спросил шофер.

– В «Риц».

– Благодарю вас, сударыня.

Из ящика, где у брата лежали носки, Додо стащила тысячу фунтов. В свое оправдание она сказала, что брат ее насквозь растленный тип и все равно ведь дом на Флад-стрит наполовину принадлежит ей, но Ник ни за что его не продаст, пока арабы не начнут селиться ближе к Вест-Энду. Мне это показалось вполне убедительным.

Носильщики в отеле «Риц» были очень милы, несмотря на наш громоздкий багаж, и уже через полчаса мы с Додо осматривали номер люкс. Немногословный официант-итальянец принес шампанское, горячие тосты с маслом и сообщил нам, что мы прекрасны. Десять минут спустя он вернулся с корзиной полевых цветов из Норвегии.

– Одна человек умирает. Жалко – пропадет.

Лежа в ванне, я спросила Додо, правда ли, что она коммунистка. Она вылезла из пены, порылась в своих сумках и вернулась в ванную (одну из ванных комнат) с небольшой карточкой в руках. У нее и правда был партийный билет.

В номере стояли четыре кровати, на выбор. Мы выбрали две и рухнули на них отсыпаться. Уже задремывая, хотя веки еще не сомкнулись, я сказала Додо, что зовут меня Ковентри Дейкин и что я убила Джеральда Фокса.

– Я знаю, – отозвалась Додо. – В субботу твоя фотография была во всех газетах. Впрочем, теперь ты совсем не похожа на свои газетные снимки, но я-то смекнула, что к чему. Соображаю, да?

Утром Додо застыдилась того, что мы живем в отеле «Риц», поэтому она чересчур щедро дала на чай официанту, который прикатил нам столик с завтраком и газетами. А я ничуть не стыдилась, мне все ужасно нравилось. Толстые купальные халаты, мыло, свежевыжатый апельсиновый сок, горячие рогалики, ветчина, золоченая мебель, розовые стены, тройные окна, горячая вода и подернутый туманом вид на парк (Грин-парк, сказала Додо).

Ник позвонил, когда мы еще не кончили завтракать.

– Ты, паршивая маленькая воровка.

– Ты, паршивый большой вор.

– Я требую, чтоб ты вернула мне деньги, а Кэролайн – ее туалеты от Джин Мьюр. Даю тебе время до полудня, потом вызываю полицию и машину из психушки.

Мы расплатились и уехали из отеля «Риц» в 11.55. Взяли такси до Картон-сити и сложили весь багаж в наш домик из коробов от морозильника. Угрозами заставили Джеймса Спитлхауса сторожить наше имущество.

– Если ты хоть на миг отвернешься от нашего дома, Спитлхаус, мы вытащим твой розовый девственный моллюск на всеобщее обозрение, – заявила Додо.

Нечестно, зато действенно. Мы ушли, отдав ему остатки нашего завтрака из «Рица». Он заткнул розовую льняную салфетку за ворот измызганного, застегнутого до горла пальто. Рогалик осыпал ему крошками грудь. Он спросил, в котором часу мы вернемся. Мы сказали, что не знаем.

Мы были женщины занятые. Нам предстояло много дел. Навестить могилу и встретить самолет.

29. Воскресное утро

Хлебная Пила и Теннисный Мяч смотрели друг на друга поверх стола, на котором стоял завтрак. Только что по Би-би-си сообщили, что их дочь Ковентри сейчас находится в Лондоне. Вот тебе и на!

– Что ей делать в Лондоне? – сказал отец Ковентри, жирным шариком откатываясь от стола.

Мать Ковентри карикатурно поджала губы и ничего не сказала. Она не одобряла Лондон. Средства массовой информации уже просветили ее: Лондон населен лишь немытыми, помешанными на наркотиках «поп-звездами» и мерзкими коммунистами, заседающими в местных советах. Правда, там жила и королева, но от всей этой нечисти ее ограждали высокая стена и служба безопасности.

Она убрала со стола и затем принялась за трудоемкое дело – мытье посуды. Каждая миска, тарелка, чашка, блюдце, нож, вилка, ложка и рюмка для яйца мылись, трижды ополаскивались, а потом до блеска натирались стерильным посудным полотенцем, прежде чем отправиться в буфет, где ежедневно проводилась дезинфекция.

Родители Ковентри ни разу не обсуждали убийство Джеральда Фокса и причастность их дочери к злодеянию. Ошарашенной женщине-полицейскому, присланной их расспросить, они заявили, что они «люди чистоплотные», простыни и полотенца меняют каждый день, «а не каждую неделю, как некоторые грязнули». Когда мать Ковентри спросили, была ли у ее дочери связь с Джеральдом Фоксом, та в ответ сказала:

– Мне пяти бутылок дезинфекции едва хватает на неделю, правда, отец?

Отец Ковентри в подтверждение кивнул, и женщина из полиции сдалась и покинула стерильно чистый дом.

Когда Хлебная Пила убирала последнюю безупречную ложку в ящик, где не было ни единой крошечки, в дверь позвонили, и она услышала голоса внуков, бестолково ссорящихся на пороге. Они всегда приезжали в воскресенье утром. В этом было большое неудобство.

– Спроси, а уж потом бери мои вещи, Мэри.

– Да заткнись ты, подумаешь – шарф.

Прежде чем открыть дверь, Хлебная Пила подошла к буфету и вынула два полиэтиленовых пакета для обуви внуков. Дети уже стояли в одних носках, когда она отодвинула засовы, отомкнула врезные замки и сняла с двери цепочки.

– Привет, ба. Мама в Лондоне.

Хлебная Пила заметила, что ногти у Джона черные и неровные. Они вызвали у нее физическое отвращение.

– Мы собираемся ее искать, – сказала Мэри, заталкивая туфли в полиэтиленовый мешок, протянутый ей бабушкой.

– Н-да, барышня, не очень-то вы жаловали обувной крем «Черри Блоссом», а? – сказала Хлебная Пила, разглядывая сквозь пакет поцарапанные туфли Мэри.

Дети неслышно прошли в комнату и сели на диван, затянутый полиэтиленовой пленкой. Теннисный Мяч вскочил на ноги и приветствовал их:

– Так, значит, она в Лондоне.

– Да, и мы туда отправляемся, – сказал Джон.

– Направляемся, – сказала Мэри, – направляемся в Лондон.

– От, – сказал Джон.

– На, – возразила Мэри.

– Не елозьте так по дивану, – сказал их маленький толстенький, похожий на теннисный мячик дедушка. – Вы же мнете пленку.

Через открытую дверь кухни было видно, как бабушка яростно начищает их грязные и уже потому греховные туфли.

30. Слай замыкает кольцо

Все то время, пока торчавший член Сидни опадал, инспектор Слай не терял времени: он тупо и тщетно нажимал на рычажки телефона. Спустя двадцать секунд он пришел к выводу, что Сидни положил трубку. Слай опустил свою и приказал юному салаге в форме вызвать машину и шофера. Он едет в Лондон, заявил Скай.

Он позвонил Дереку домой. Знал ли Дерек о каких-либо друзьях или родственниках жены, которые живут в Лондоне? Дерек говорил (и думал) о Лондоне так, будто он столь же далек и недоступен, как Сатурн. Нет, в Лондоне они не бывали никогда. И не знают в Лондоне ни души.

Инспектор Слай сказал, что едет туда завтра, «если позволит погода».

У него это звучало так, будто транспортировать его будет свора ездовых собак, запряженных в нагруженные провизией сани. Он дал понять, что поездка будет исполнена опасностей, что все четыре стихии – воздух, земля, вода и огонь – ополчатся на него. В каком-то смысле он был прав. Шоссе М-1 требовало – и получало – человеческие жертвы каждый божий день.

Затем Слай позвонил жене и приказал ей собрать маленький чемоданчик. Он «смыкает кольцо вокруг Ковентри Дейкин» и «может отсутствовать какое-то время». Услышав последнее сообщение, жена Слая стала ликующе размахивать свободной рукой, точно клинком, однако постаралась, чтобы голос ее не выдал. Двуличие уже стало ее второй натурой.

Она вышла за Слая двадцать семь лет назад, когда он был курсантом полицейского училища и имел идеалы, а она была машинисткой и имела приличную зарплату. На ее глазах муж превратился в варвара. Это все из-за уголовников, с которыми он якшается, полагала она. Миссис Слай пошла в чуланчик при кухне и принялась гладить необъятные хлопчатобумажные рубашки мужа.

Инспектор сыскной полиции Слай готовился к завтрашнему дню. Он сложил в портфель документы, дискеты и пачки фотографий, на которых Ковентри танцевала, купалась и копала землю; позировала с новорожденными детьми на руках; крутила обруч «хулахуп»; сидела на коврике в парке, жмурясь от солнца; чистила картошку; меняла пеленку; читала «Дейли миррор» на скамейке в сквере. Ковентри с Мэри, с Джоном; Ковентри в брюках, в шортах, в пальто, в летних платьях и, наконец, Ковентри, целящаяся из пистолета прямо в объектив, та самая фотография, которую Слай отобрал для использования ее, как он выражался, в «масс-медиа».

31. Я покидаю город

– Джефри вон там. – Додо указала на группу деревьев в отдалении.

Мы были за городом, стояли на кладбище. Над нами сурово нависала темная церковь. Поросшие лишайником надгробные камни кренились под самыми невероятными углами. Мы направились по высокой влажной траве к могиле Джефа. Он лежал под плитой розовато-серого мрамора; над могилой явно потрудился художник.

Надпись на надгробии гласила:

Здесь лежит Джеф, он был мужем Додо.

Она его любила.

Родился 1946, умер 1985.

Рядом с надгробием стояла бутылка из-под кока-колы. На дне было около дюйма воды, в ней плавали жуки.

– Бутылка из-под кока-колы? – вырвалось у меня.

– Деревенские крадут вазы, – ответила До-до. – Джеф бы не возражал: у него было потрясающее чувство юмора.

Она привезла с собой букетик фрезий, поставила цветы в бутылку, долго возилась, поправляя их, наконец, удовлетворенная, водрузила бутылку в самом центре плиты и зашагала прочь. Я догнала ее лишь у разросшейся тисовой изгороди, которая обрамляла дорожку к кладбищенским воротам. Она улыбнулась и сказала:

– Ну вот, могилу мужа посетили, теперь – встречать самолет брата.

Лондонское такси, на котором мы приехали, ждало нас за воротами, в узком проулке. Шофер с подозрением оглядывал деревья и поля. Вид у него был такой, словно с ним вот-вот случится внезапный приступ агорафобии[25]. Мы выманили его из города только тем, что показали много двадцатифунтовых купюр. Лицо его слегка посветлело, когда Додо сказала:

– В аэропорт Гатуик, пожалуйста.

Но не успел таксист тронуться с места, как в проулок свернуло стадо коров, которые на своих кривых ногах потрусили прямо к машине. Вскоре нас со всех сторон окружали коровы, с большим любопытством заглядывавшие в такси своими восхитительными глазами.

– Кто за ними присматривает? – крикнул самому себе шофер.

– Коровы совершенно неотразимы, – сказала Додо. – У них такие обалденные ресницы. Они напоминают мне Дэнни Ла Ру[26].

– Надеюсь, у него задница чище, чем у них, – заметил шофер, с отвращением глядя на испражняющихся между делом животных.

Напротив церкви сплошной стеной стояли низкие домики. Из грубо отесанной двери вышла женщина с плетеной корзиной. Она постояла в крошечном садике, наблюдая за коровами, потом наклонилась нарвать настурций, которые складывала в корзинку. Красивое платье с широкой юбкой, волосы стянуты на затылке лентой, – она выглядела непритязательно и прелестно. Даже зеленые сапоги на ногах казались вполне уместными. Я сказала об этом Додо.

– А, она, – отозвалась Додо. – Это Вероника Минтон. Она занимается банковскими торговыми операциями. В доме у нее приемная с телексом. – Додо опустила стекло и крикнула: – Вероника!

Вероника повернулась. Лицо ее не выразило большой радости, тем не менее она подошла к такси.

– Додо, – сказала она, – была на могиле у Джефа?

– Да. Как дела за городом?

– Черт-те как.

– Черт-те как?

– Да, мы распродаемся.

– Почему?

– Шум, отсутствие удобств и вандализм. Вы не поверите. Видели, что деревенские оболтусы нацарапали на памятнике жертвам войны? И эти чертовы коровы. Ходят мимо нашего дома по четыре раза в день. Дерьмо, вонь, выхлопы от тракторов. А шуму, когда кого-нибудь выставляют из местной пивной! И потом, детям негде играть. К нам трижды влезали в дом, и вдобавок здесь ничего не растет.

– Настурции чудесные, – сказала Додо.

– Да, – с горечью откликнулась Вероника. – Они и на плохой почве разрастаются.

– Куда вы поедете? – спросила Додо.

– Куда-нибудь, где потише, – ответила Вероника. – В Клапам[27].

Из-за угла в переулок свернул мальчик лет двенадцати на вид. Он размахивал прутом, подгоняя нескольких норовистых коров. Шофер такси включил двигатель, и машина стала медленно пробираться между животными.

– Ты, псих ненормальный, – завопил мальчишка, – осторожнее, коровы!

Шофер, как исстари водится, погрозил из окна кулаком и крикнул:

– Убери эти чертовы мешки с дерьмом с моей дороги, малый, не то я к дьяволу передавлю их все.

Вероника глубоко вздохнула и сказала:

– Видите? Жизнь в деревне так неприятна, она выявляет в людях все самое низменное.

Пока мы неслись через деревню, я заметила, что местный магазин называется «Продуктовый центр», а памятник павшим весь исписан; особенно выделялась надпись: «Вероника сосет…» Широкие поля, похожие на прерии, тянулись до горизонта. Додо сидела недвижно, лишь однажды, встрепенувшись, указала мне на большой дом, едва видимый среди деревьев парка:

– Там Джеф родился.

– Его семья и сейчас там живет? – спросила я.

– Нет, теперь это дом престарелых, для избранных.

– Далековато до «Продуктового центра», – заметила я.

Додо рассмеялась.

Я никогда не летала на самолете и не была в аэропорту. Гатуик показался мне лабиринтом для крыс, но Додо, по-видимому, точно знала, куда идти и на какое электронное табло смотреть. Она сказала, что самолет Сидни прибывает в 6.10 вечера.

Надо было убить три часа пять минут, и мы отправились в ресторан. Сели у окна, чтобы Додо могла наблюдать, как взлетают и садятся самолеты. На вид это дело рискованное.

Вошли четыре американца и устроились за соседним столиком. Громкими, веселыми голосами они заказали бифштексы. К пожилой официантке они обращались «мэм» и просили у нее совета, какой салат взять на гарнир. Когда она записала их огромный заказ и, прихрамывая, удалилась, они закурили и принялись обсуждать дела. Мужчина в пиджаке в зеленую с оранжевым клетку возобновил прерванный до того разговор:

– Само собой, поющие телеграммы уже давно не новость. Я что хочу сказать: вы ведь точно знаете, что получите такую на день рождения, так?

– Так, – хором подтвердили три собеседника.

– И по другим веселым случаям. Так?

– Так.

– Значит, рынок в Европе насыщен мелкими студиями, у них есть Кинг-Конго-граммы, толстякограммы, поцелуеграммы…

Тут врезался другой, с какой-то безумной стрижкой:

– Ясное дело, знаем, Уэйн. Бог ты мой, одна неделя в Англии – и парень уже стал таким медлительным.

Уэйн засмеялся вместе со всеми.

– Ага, это я, наверное, от «Британских железных дорог» подцепил.

Тут все, мало сказать, засмеялись. Они прямо-таки остановиться не могли. Наконец Уэйн собрался с силами и продолжил:

– Итак, рынок на точке замерзания, никаких новшеств… согласны?

– Само собой… Ради бога, Уэйн!..

– Эй, не торопи меня, Конрой. Надо же объяснить. Сейчас я на вас одну новую идею опробую. Готовы?

– Давай опробуй.

– Поющие телеграммы по невеселым случаям.

– Невеселым?

– Ага, развод, потеря близких, ссора с любимым человеком, необходимость сказать девочке, что она слишком толстая или что-нибудь эдакое же… Эй, Стил, вот какую самую-пресамую жуть ты сообщал своей матушке?

– Что у меня анализ на СПИД положительный?

– Нет, мы тут теоретически рассуждаем. Эта плохая новость должна касаться ее. Она старая, больная…

– Умирает?

– Вот. Ты же не хочешь ей об этом сказать, так, Стил? Она смертельно больна.

– Нет уж, спасибо.

– И доктор не хочет…

– Угу.

– Вот тогда ты звонишь и заказываешь смертограмму.

– Что-что?

– Смертограмму.

Уэйн встал рядом со стулом, где сидел Стил, и запел на мотив «Свисти, пока работаешь»:

О славный, славный день! Накрыла смерти тень…

– Уэйн, это уж грубей грубого, – не выдержал Стил.

– Спокойно, Стил, – сказал Конрой. – Такое возможно. А что ты предложишь, чтобы объявить жене о разводе?

Уэйн минуту соображал, потом снова встал и запел на мотив «Однажды волшебным вечером»:

Вас муж не любит боле: Он был у адвоката. Процесс начнется в марте, В переполненном суде…

– Феноменально! – вырвалось у четвертого. – Подумать только! Принимая экзамен на водительские права, экзаменаторы больше могут не волноваться за провалившихся. У них будет специальный постоянный штат «сообщателей плохих новостей», и они все сделают. – Он запел на мотив «Эта дама – бродяжка»:

Вы, скорости не снизив, повернули, но Горел красный свет, Так что, дама, нет, Не сдано.

Гикнув, Уэйн хлопнул четвертого по спине и сказал:

– Бердок, ты душка. Я знаю, все выйдет как надо. По пятьдесят тысяч долларов с каждого, и дело в шляпе. Первую контору открываем в Лондоне, момент как раз удачный.

Им привезли еду, и Стил, Конрой, Уэйн и Бердок, урча и орудуя тупыми ножами, принялись за крошечные английские бифштексы.

– Эй, мэм, – крикнул Уэйн официантке. – Есть у вас тут бутылка хорошего французского вина? Нам надо кое-что отметить.

Официантка принесла бутылку «Нирштайнера» – это немецкое вино, шепнула мне Додо, но американцы не поняли или не заметили ничего. Они с наслаждением самозабвенно распевали песенки о не самых приятных сторонах жизни:

Вчера еще Все невзгоды были где-то на краю земли, А сегодня полицейские Твою машину увели!..

32. Славный полицейский Хорсфилд

Слай приказал шоферу остановить машину на утрамбованной обочине. Они едва отъехали от города Ньюпорт-Пагнелл. Когда они обходили автомобиль, чтобы поменяться местами, Слай в упор спросил у полицейского:

– Ты что, девчонка? Чего это мы ползем на девяноста милях в час? К чему вся эта бодяга? Я, мой мальчик, тороплюсь. Это ведь расследование убийства.

– На дороге большое движение, сэр, – сказал молодой человек, посматривая на несущиеся сплошным потоком грузовики.

– А вот я тебе покажу, как управляться с этим проклятым движением, – рявкнул Слай. – Марш на пассажирское место.

Сержант сыскной полиции Хорсфилд сидел на заднем сиденье полицейской машины. Он знал, что это случится. Рано или поздно такое непременно случалось. Но инспектора Слая он боялся больше, чем смерти на шоссе, поэтому он тихонько помолился Пресвятой Деве, уперся ногами в пол машины и закрыл глаза. Слай вырулил на дорогу прямо перед здоровенным трейлером, заставив того резко затормозить. Затем Слай обошел (слева!) микроавтобус, где сидел целый духовой оркестр, и решительно свернул на скоростную полосу; по ней он и рванул, включив полицейскую сирену и заставляя идущие впереди машины освобождать ему дорогу. Временами стрелка спидометра показывала сто двадцать миль в час.

Ехали молча. Хорсфилд уже жалел, что не составил завещания, как неоднократно советовала ему жена. Хорсфилд был славный человек. Он верил в закон и справедливость – впрочем, не обязательно в этом порядке. Он имел высшее образование и хороший выговор благовоспитанного человека, но, несмотря на эти недостатки, он приобретал друзей и даже оказывал влияние на сотрудников в полиции. Втайне Хорсфилд был глубоко верующим человеком. Молился он по ночам в ванной, на коврике, сложив перед собой руки, как ребенок.

33. Перед посадкой

Счастливей всего Сидни Ламберт чувствовал себя в самолете: никто не может здесь до него добраться. Его кормят и поят; его обожаемая жена сидит рядом; а самое главное – в течение всего полета нервы щекочет мысль об угрозе внезапной смерти, придающая жизни особую остроту. Сидни откинул спинку своего кресла, расплющив сидевшего сзади человека. Они с Руфью были во всем белом – чтобы щегольнуть загаром перед всеми этими по-октябрьски бледными физиономиями.

Над головой у Сидни, затолканные на багажную полку, лежали грубо раскрашенные сувенирные тарелки и бутылки vinho verde, которые он купил в аэропорту Фару, в магазине беспошлинных товаров. На руке у Руфи было новое золотое кольцо с бриллиантом, подарок за то, что была умницей; стоило кольцо куда больше, чем та сумма, на которую разрешает ввозить товары окаянная английская таможня. Так что все в порядке. Он доволен, Руфь довольна, а весь остальной мир пусть пропадет пропадом.

Честно говоря, он и впрямь не возражал бы умереть сейчас – раз уж все равно придется, – если Господь повелит. Да, он бы выбрал именно сейчас. Сжать Руфь в объятиях и вместе полететь вниз в воду или вознестись вверх, в языках пламени. Но выпить в последний раз время будет, не так ли? А если Руфь начнет кричать, он ее так стукнет, что она отключится. Ему совершенно не нужно, чтобы Руфь была в сознании, просто она должна быть рядом.

С беднягой Ков прямо беда. Ну и дурацкую же кашу она заварила! Впрочем, это каша не его. Он ей, конечно, постарается помочь, само собой, но до определенного предела. Будем справедливы. У них с Руфью своя жизнь, и им ничто не должно мешать. Никоим образом. Если даже в аэропорту его ждет полиция, он сильно волноваться не станет – не из-за чего. Он выпутается. Господи. Чертов младенец разорался. Он дает ему две минуты, нет, одну минуту, а потом вызовет стюардессу и пожалуется. Если есть на свете что-то, чего он не терпит, не выносит, это проклятущих младенцев. Хорошо еще, Руфь проявила здравый смысл, прислушалась к разумным доводам насчет абортов. Да отпуск за границей и виллы с бассейнами им только в мечтах будут грезиться, если придется катать сопляков в колясках да покупать им горы всякой хрени. Оно им надо? А их дом, был бы он тем ослепительно чистым маленьким дворцом в белых коврах, если б там орудовала мелюзга? Да никогда! Вспомнить только, как детки испортили им день свадьбы сначала глупыми выкриками в церкви, а потом хрен знает что вытворяя во время торжественного приема гостей. Он ведь говорил матери Руфи, что надо на приглашениях написать «категорически без детей», но глупая баба с коровьей мордой заявила, что это «обидит оба семейства». Он рад, что Руфь все-таки прозрела насчет своей матушки.

«Ладно, детка, повизжи пять секунд, и дядя Сидни нажмет на кнопку. Ради Христа и всего святого на земле, только представьте, ведь этот маленький паршивец с тыквой вместо головы путешествует бесплатно. А я заплатил восемьдесят девять фунтов в оба конца, причем дважды».

Руфь попыталась отвлечь Сидни от жуткого звука. «Бедный малыш, – думала она, – я бы тут же успокоила его, благослови его Бог».

– Сидни, сколько нам еще лететь до Гатуика?

– Час.

– Прекрасно. Спасибо, Сидни.

В аэропорту Гатуик, сидя в кафетерии, сержант сыскной полиции Хорсфилд наблюдал, как инспектор сыскной полиции Слай запихивает в свою ненасытную пасть яйца, ветчину, поджаренный хлеб, грибы, тушеные бобы, жареный картофель и хлеб с маслом.

«У диких кабанов манеры получше, сам видел», – думал Хорсфилд. Он без интереса ковырял вилкой в тарелке с куда более незатейливой пищей и поднял глаза лишь тогда, когда съел все, до последнего листика, боба и крупинки. Потом он благоговейно положил вилку и нож на тарелку, словно это были атрибуты священного обряда. Слай пододвинул к себе вазочку с мороженым и кусочками банана и запустил ложку в причудливое нагромождение взбитых сливок.

– Та-'вай раз-'ремся, – сказал он.

– Простите?

Слай проглотил четыреста пятьдесят калорий и произнес:

– Я сказал – давай разберемся. Его самолет приземлится через сорок пять минут, так? Поэтому, когда выпьем кофе, установим связь с нашими ребятками в форме, со службой безопасности аэропорта и договоримся, кто что будет делать, так? Слушаете, Хорсфилд? Я ведь сказал «так?».

– Да, я слышал, сэр.

– Когда я говорю «так», я задаю вопрос, а вопрос требует ответа, так?

– А, так, сэр, так.

– Так. А знаете, чего мне бы хотелось? Арестовать его в самолете.

– Да?

– Видел в одном фильме, как это делается. Очень впечатляет. Там был шпион, пытался передать результаты своих экскрементов на Восток, так?

– Так!

Хорсфилд засмеялся. Его успокоило и обрадовало проявление у Слая чувства юмора. Слай, однако, не смеялся.

– Что тут потешного?

– Результаты экспериментов, сэр.

– Что-то не пойму вас, Хорсфилд. Передавать результаты экскрементов на Восток – дело серьезное. Так?

Хорсфилда душил с трудом подавляемый смех. Необходимо было захлопнуть все отверстия, до единого. Наглухо. Не выпускай его, Хорсфилд. Засмеешься сейчас – и не видать тебе продвижения по службе, ранней отставки и хорошей пенсии.

– Итак, Хорсфилд, я все-таки подымусь на борт самолета, а вы ждите у стойки «Прибытие» на тот случай, если эта сука-убийца настолько рехнулась, что вздумает явиться сюда с букетом нарциссов и приветственным поцелуем. Скоро вернусь. Нужно пустить струю.

Слай неуклюже пробирался среди легких столов и стульев к двери с табличкой «Туалет». Хорсфилд хохотал и хохотал без конца. Прямо автомат «Смеющийся полицейский», и даже не нужно совать монетку в щель. Придя в себя, Хорсфилд пошел к телефону и позвонил домой. Трубку взял сынишка.

– Мэтью Джон Джеймс Хорсфилд в данный момент у телефона. С кем именно вы хотите поговорить?

Хорсфилд снова засмеялся, теперь уже над основательностью, с какой трехлетний малыш ведет телефонную беседу.

– Это папа.

– Л-ло, папа, говорит Мэтью Джон Джеймс Хорсфилд.

– Да-да, знаю, ты уже говорил. Мама тут?

– Нет, она в кухне, тут один я.

– Можешь позвать маму?

– Да.

Хорсфилд понял, что трубку уронили: повиснув на шнуре, она стукается о стену. Сколько раз он говорил сыну, что нельзя…

– Дорогой?

– Дорогая, я просто позвонил сказать тебе…

– Ничего не случилось?

– Нет, хотя машину вел Слай!

– О, бедный ты мой.

– Что ты готовишь?

– Зеленое картофельное пюре и голубые рыбные палочки.

– О-о.

Однажды сынишка посмотрел по детской программе кулинарную передачу. Как-то на неделе Хорсфилд зашел в обеденный перерыв в магазин и купил шесть флаконов пищевых красителей. Жена потом отчитала его и заявила, что он балует ребенка.

– Мне надо идти, Мальколм.

Хорсфилд был тронут, она редко называла его по имени.

– У меня включена конфорка и…

– Дай я попрощаюсь с Мэтью.

Он слышал, как сын топает ножками по паркету в прихожей. Значит, так и не снял новых зимних сапожек, которые ему утром купили.

– Пока, Мэтью, до завтра.

– Почему?

– Потому что я работаю.

– Почему?

– Чтобы заработать денег и купить тебе новые сапожки. Так-то вот. Мэтью, не задавай больше вопросов.

– Почему?

– Потому что это сводит меня с ума, ты же знаешь. Ну, я пошел. Скажи маме, что я ее люблю.

– Скажи маме, что я ее люблю, – повторил Мэтью.

– Нет, скажи маме, что я ее люблю. А не ты.

Жена снова взяла трубку:

– Он из-за тебя заплакал! Что ты сказал?

– Я только повысил голос!

– Мальколм!

– Ах, Барбара, и что я тут делаю? Я хочу быть с вами там, дома.

За пластмассовым колпаком телефона-автомата Слай строил ему безумные гримасы. Хорсфилд прошептал: «Я тебя люблю» – и повесил трубку.

М-с Хорсфилд была удивлена напряженностью в голосе мужа. Ей не терпелось увидеть его.

34. Переходная стадия

В аэропорту Гатуик меня охватило страшное возбуждение. Это самое романтичное место из всех, где мне довелось побывать. Каждый проход и туннель ведет в джунгли, пустыни и древние города; там раскрываются невероятные перспективы. Я спросила Додо, могу ли я получить паспорт.

– Это трудно, но не невозможно. А что, дорогая? Куда ты хочешь поехать?

– Куда угодно, – ответила я. Мне хотелось покинуть землю, пробуравить небо и исчезнуть среди облаков.

Мне сорок лет, а я никогда не летала на самолете; никогда не водила машину; никогда, уже будучи взрослой, не была в театре, не каталась на катке; никогда не играла в теннис, не побывала в ночном клубе; никогда не ела китайских блюд в китайском ресторане, не носила красивого белья, не имела своего счета в банке и не разговаривала о половой жизни, о деньгах и политике в смешанном обществе. Что такое на самом деле индекс Доу Джонса?[28] Понятия не имею. Я невежественная женщина. Как это произошло? Когда я была маленькой, меня считали способной; я получала грамоты за успехи в езде на велосипеде, плавании и в беге с препятствиями. А какие книги я читала, когда мне было шестнадцать! Взрослые книги по важным вопросам. Почему я бросила читать книги?

Дерек тут не виноват. Он правда не виноват. Я не собираюсь обвинять и Джона с Мэри; я сама виновата. Я стала робкой тихоней, я боялась навязываться. Но теперь что-то со мной произошло. Или убийство Джеральда Фокса развеяло чары? Я готова взмыть в воздух. Я понимаю, это жестоко по отношению к Джеральду Фоксу.

Сегодня вечером из Алгарви прилетает только один самолет. Мы решили встать в сторонке и ждать, пока Сидни и Руфь пройдут в зал прилета. Потом мы, переодетые и загримированные до неузнаваемости, держась на приличном расстоянии, двинемся за ними, а когда сочтем это безопасным, я им откроюсь. Не знаю, что будет потом. Я хочу просить Сидни присмотреть за моими детьми, а позже, как только смогу, я их вызову к себе и сама о них позабочусь. Впрочем, я не знаю, как Сидни на все это посмотрит. Он притворяется, что не любит детей, но я уверена, что к моим детям он питает слабость. Они такие хорошие, не представляю, как можно их не любить. Я не видела их больше недели, и за это время часу не проходило, чтобы я о них не думала. Они занозами сидят в моем мозгу. Они будут со мной до конца жизни, куда бы я ни поехала. Только смерть освободит меня от них.

По Дереку я не скучаю. Но очень грустно думать, что, уехав, я оставлю его в полном одиночестве; надеюсь, он когда-нибудь встретит женщину, которая его полюбит. Лучше всего такую, которая умеет слушать, увлекается черепахами и танцует фокстрот.

Додо уже двадцать минут звонит своему брату. Не знаю, о чем она с ним толкует, знаю только, что вид у нее серьезный и настойчивый и большей частью говорит она сама. Хорошо бы она поторопилась – через тридцать пять минут самолет Сидни должен приземлиться.

35. Рушится мир Поджера

Поджер лежал в ванне и читал «Ньюс оф уорлд»[29], когда позвонил Николас Катбуш. Жена подошла к телефону и поначалу отказалась передать трубку мужу в ванную en suite[30].

– Честное слово, Ник, за всю неделю это единственный час, когда он может действительно расслабиться. Я на вас страшно зла.

Голос Николаса истерически звенел:

– Если я не поговорю с ним немедленно, то уже во вторник утром его вышвырнут пинком под зад, и придется ему штудировать объявления о найме на работу.

Она плюхнула телефон на стул в ванной так же торопливо, как утром плюхала яйца на сковородку, и позвала мужа.

– Что там, Ник?

– Чертова моя сестрица заполучила твою фотографию, где ты тискаешь левую грудь беглой убийцы.

– Какой еще беглой убийцы?

– Да ты охренел. Поджер, ты что, много таких знаешь? Яффа! На ужине у нас. Кэролайн сделала сни…

– Ах, Яффа. Она кого-то убила? Господи!

– Именно – господи. Яффа – это Ковентри Дейкин.

– Кто?

– Ковентри Дейкин, она куклой раскроила парню голову. Это было на первых полосах всех…

– Ник, мне конец.

– Нет, еще нет. Додо требует фальшивые паспорта.

– Так.

– И разумеется, денег.

– Разумеется.

– Сегодня.

– Но сейчас же воскресный полдень.

– Если она сегодня их не получит, она отправляет фотографию Полу Футу.

– Племяннику Майка?

– Ну не тому же Полу Футу, который мастер по педикюру, правда? Или Полу Футу, художнику по интерьеру? Да, тому Полу Футу, который руку набил на журналистских расследованиях, убежденному социалисту.

– О боже! О боже!.. Ник, строго между нами. Завтра премьер-министр лично объявит дату дополнительных выборов.

– Чудесно, изумительно, как нельзя более кстати.

– Ник, может, мне просто уйти в отставку?

– Да ты ведь работаешь-то всего один несчастный месяц, если не меньше.

– Но Профьюмо, Торп, Паркинсон, Арчер…[31] Нам ни за что не удастся отмыться…

– Ну ты и жопа, полная жопа, Поджер. Если мы проиграем эти дополнительные выборы, денежки из страны утекут и останемся мы с тобой на бобах.

– Меня фотографировала твоя жена. Это ты во всем виноват. Когда человека приглашают на ужин, он полагает, что находится среди друзей или, если он их не знает лично, по крайней мере среди людей проверенных.

– Ладно, ладно. Извини, Подж. Ну успокойся, успокойся. Позвони дежурному офицеру и организуй паспорта. Додо и Яффу ты знаешь: обеим под сорок, никаких особых примет, одна темноволосая, другая рыжая, обе ростом пять футов семь дюймов… они сейчас снимаются на паспорт.

– Ладно. Могу я все-таки принять ванну?

– Еще кое-что, Поджер.

– Слушаю.

– Ты скажешь, это невозможно, но придется сделать.

Поджер слушал, а тем временем в ванне стыла вода и грязная пена затягивала поверхность.

36. Я смотрю на себя

Додо наконец оторвалась от телефона и сказала:

– Давай зайдем в одну из этих миленьких кабинок и сфотографируемся.

Я выбрала в качестве фона синюю занавеску, приладила вращающийся стульчик, села и подготовила перед зеркалом нужное выражение лица. Я хотела выглядеть серьезной, умной, грустной, сексуальной, независимой, таинственной и доброй, но, когда машина извергла из своего чрева липкие фотографии, я была разочарована.

– Ну, что скажешь? – спросила я у Додо, когда она вернулась неизвестно откуда с марками и прочими почтовыми принадлежностями.

– Вид у тебя бледный, напуганный и вполне сорокалетний, – ответила она, наклеивая марки на конверты.

Додо не смягчает выражения, она режет правду-матку.

– Знаешь, что тебе необходимо, милая Яффа? Отдохнуть.

Додо зашла в кабинку и сидела там, пока не сделала восемь снимков. На первых четырех у Додо был суровый вид. На остальных четырех Додо смеялась, держа в руке фотографию, где я в обнимку с Поджером.

– Пригодится еще, – сказала она, помахивая в воздухе второй полоской снимков, чтобы быстрей просохли.

– Что ты с ними собираешься делать? – спросила я.

– Удрать, – ответила она. – И тебя взять с собой, если захочешь.

– Куда же мы удираем? – спросила я.

– Куда глаза глядят, – сказала она. – Может, в горы Уэльса.

В ту минуту я решила, что она шутит или, быть может, фантазирует. Она взяла мои фотографии, положила их к себе в объемистую кожаную сумку на ремне и обронила:

– Здесь они будут в большей сохранности.

Я подумала, что это очень странный шаг, потому что Додо знает, как тщательно храню я свои пожитки. Я еще ни разу не потеряла того, что не хотела потерять. Я пользовалась одним и тем же ключом от входной двери целых девятнадцать лет, в то время как моя драгоценная дочь Мэри за четыре года потеряла десять ключей. О, моя милая, прелестная Мэри, как я тоскую по тебе. Вот бы ты удивилась, прочитав эти слова. В нашей семье не принято открыто выражать свою любовь.

Мы давно уж перестали гладить друг друга и называть ласковыми именами. Находясь в одной комнате, мы испытывали замешательство и неловкость. Мне жаль, что так получилось. Мэри, дорогая, я хочу, чтобы ты окончила школу и получила хорошее образование, – это единственный достойный способ выбраться из района муниципальной застройки Темные Тропинки. Мы не потеряны друг для друга, Мэри. Мы связаны узами покрепче пуповины, которую перерезали и перевязали в тот день, когда ты у меня родилась. Милая Мэри, не горбись и не сутулься, ходи гордо, развернув плечи. И смотри вокруг, не отводи глаза. И говори четко, не бормочи. Не лги, и не лицемерь, и не говори людям лишь то, что, как тебе кажется, им польстит. И не забывай меня, Мэри. Помни, я любила тебя. Да, и еще очень постарайся не терять ключа от входной двери. И всегда, всегда будь доброй.

Приземлился самолет Сидни. Додо, которая в этом разбирается, говорит, что еще не меньше двадцати минут уйдет на паспортный контроль, получение багажа и таможенный досмотр. Поэтому, чтобы как-то убить время, мы снова тратим краденые деньги и покупаем свитеры, перчатки, шарфы и шерстяные шапки. Додо говорит, что теплые вещи нам понадобятся, но не объясняет почему. Думаю, что мы сбежим в горы Уэльса, повидавшись с Сидни. Надеюсь, что так. Но какой же глупый у меня будет вид, чтобы не сказать – чересчур бросающийся в глаза, если я полезу в горы в леопардовой шубке.

Мой любимый сын ездил на субботу и воскресенье в Уэльс, когда ему было четырнадцать лет. Поездку организовала школа, но на самом деле заботу о нем и еще восьми детях взяла на себя фирма «Приключения на колесах». Из нашего холмистого графства они отправились на микроавтобусе в дикий Уэльс и ходили там по горным кряжам. Вернувшись домой, мой сын еще долго витал в облаках. Я радовалась, что он расширил свой кругозор. Молодая женщина по имени Андреа отвечала за его спуск по скалистому склону.

Дорогой Джон, надеюсь, ты никогда не забудешь, что однажды доверил свою жизнь надежным женским рукам.

37. Брадфорд идет по Темным Тропинкам

Брадфорд Кинз стоял у дома номер 13 в переулке Барсучья Роща района Темные Тропинки. Он теперь уже знал, что Лорен Макскай – это и есть Ковентри Дейкин, и любил он ее сильнее, чем прежде. Ему с трудом верилось, что эта роскошная женщина провела большую часть своей взрослой жизни в таком жутком месте, что ей приходилось шагать по мерзким серым тротуарам и видеть перед собой такой тусклый пейзаж. Его не удивляло, что эта страстная, полнокровная женщина пошла на убийство. Она была волшебница, и пребывать ей надлежало в волшебном царстве, а не среди здешнего убогого нагромождения бетона и кирпича, которое называют районом. Его глаз художника с отвращением смотрел на унылые прямоугольные дома с низенькими входными дверями, на чахлые палисадники. Это же небытие, подумалось ему, и он возблагодарил Бога, в которого не верил, за свою извилистую улочку на окраине, где вплотную стоят дряхлые двухэтажные дома, где на углу магазин, а из окна его гостиной видны напоминающие спички ноги прохожих. Он презирал в доме Лорен нелепые окна и двери в псевдогеоргианском стиле.

«Она замужем за выскочкой», – подумал он, и, снедаемый любопытством, прошел по дорожке к дому, и позвонил в дверь.

Из дома донеслась мелодия «Если б я правил миром», и Дерек Дейкин приоткрыл дверь, насколько позволяла цепочка. Брадфорд никак не ожидал увидеть здесь такого старого человека. Ему небось лет сорок пять, не меньше. Брадфорд не заготовил первых фраз.

– Мистер Дейкин?

– Да?

– Я друг вашей жены.

– Я вас не знаю.

– Да, не знаете. Я ведь сказал: я друг вашей жены.

– Но я знаком с обоими друзьями моей жены. Вы уверены, что у вас правильный адрес?

– Ваша жена – очень талантливая художница.

– Вы просто не туда попали, молодой человек. Ну-ка, будьте любезны…

– Не могли бы вы дать мне какую-нибудь ее вещицу? Мне так хочется что-то на память, пустячок, что угодно, лишь бы можно было подержать в руках…

Косматая борода Брадфорда лезла в приоткрытую на всю ширину цепочки дверь. Он вовсе не хотел говорить подобострастно, но поделать с собой ничего не мог. О, какое унижение! Он знал, что завтра будет ненавидеть себя. Он читал о любви, о том, как она доводит людей до фиглярства, но не в силах был поверить, что и сам до этого опустился. Листая в свое время Юнга, он понял, что он интроверт.

– Вполне хватит носового платка. Может, найдется что-нибудь из нестираного белья?

– Нет, уходите. Уберите ногу и бороду из моей прихожей.

– Я люблю ее, люблю вашу жену и, когда разыщу, возьму ее к себе и никому не отдам! – Брадфорд и не предполагал, что способен кричать с такой страстью.

– Подождете, пока она выйдет из тюрьмы, да? – спросил Дерек.

– Как? Она в тюрьме?

– Нет, – ответил Дерек. – Но будет, когда ее поймают.

– В таком случае я разобью палатку у тюремных ворот.

– Власти этого никогда не допустят. Вы нарушите сразу несколько подзаконных актов.

– Я найму самолет и стану летать над тюрьмой. А к самолету прикреплю плакат: «Я ЛЮБЛЮ ВАС, ЛОРЕН МАКСКАЙ». Она выглянет из своего зарешеченного окошка и увидит его.

– Лорен Макскай? – с облегчением переспросил Дерек. – Я же сказал, что вы перепутали адрес. Фамилия у жены Дейкин, миссис Дерек Дейкин.

Дерек пинком выставил ногу Брадфорда за порог и захлопнул дверь, прищемив клок спутанной бороды безумца. Брадфорд взвизгнул от боли, но Дерек не рискнул открыть дверь и вновь объясняться с этим маньяком; он поспешно отправился на кухню и, найдя ножницы, через щель в почтовом ящике просунул их Брадфорду, и тому пришлось укоротить бороду на четыре дюйма. Брадфорд опустил рыжие клочья в почтовый ящик, но Дерек не желал, чтобы его обвинили в краже, и просунул их обратно Брадфорду. Дереку и без того хватало забот: детям велено быть дома к 14.30, сейчас уже 16.15, а их и в помине нет; воскресный обед обезвоживается в духовке.

Дерек прикрутил газ и пошел в сарай. Ему надо было подготовить черепах к зимней спячке. «Счастливые малышки, – приговаривал Дерек, поглаживая мотающиеся из стороны в сторону доисторические головки. – Вы-то тут совершенно ни при чем».

38. Юные Дейкины становятся взрослыми

Юные Дейкины сошли с автобуса в аэропорту Гатуик и спешно направились в зал прибытия. Всю поездку они ссорились. Мысль встретить дядю Сида и тетю Руфь у трапа самолета пришла в голову Мэри.

– Мы попросим дядю Сида повозить нас по Лондону – вдруг увидим маму.

– Тебе известно, Мэри, каково население Лондона? Счет идет на миллионы.

– Но попробовать-то стоит, разве не так?

– Предположим, но особо не надейся. Она же не дебилка какая-нибудь, чтобы стоять на Трафальгарской площади или еще где на известном месте, правда?

– Не могу представить себе маму в Лондоне, а ты, Джон? Понимаешь, как это она там ходит-бродит и даже ночью спит не дома, а неизвестно где. Уж очень она скромна и застенчива.

– Не очень-то она скромна и застенчива, – подчеркнуто заметил Джон. Он думал о тайном дневнике матери, который носил с собой во внутреннем кармане куртки.

– И все-таки она застенчивая. Помнишь, она выиграла в лото и не решилась крикнуть, что закончила?

– Просто не приучена кричать в общественных местах, ее так воспитали, – сказал Джон. – Это же не ее вина, правда?

– Но ведь она так и осталась сидеть, а тридцать пять фунтов уплыли в накопитель! А всего-то и надо было крикнуть: «Партия!»

– Мама не так проста, как ты думаешь, – сказал Джон. – Совсем не так проста, как кажется на первый взгляд.

– Ты же не думаешь, что они с Джеральдом Фоксом любили друг друга, а?

– Я знаю, что этого не было.

– Откуда тебе знать? – Мэри была в ярости от самодовольства Джона.

– Слушай, – сказал Джон, – у меня нет настроения спорить ни сейчас, ни потом, поэтому хватит спорить, ладно?

– Как, вообще?

– Ага, меня от этого тошнит. Прямо-таки мозги сохнут.

– А что, если я права, а ты не прав; или ты прав, а я?..

– Тогда просто скажи что хочешь, и я тоже скажу, согласна? Но хватит спорить. И…

– Да?

– Опять ты жуешь свою золотую цепочку. С ума от тебя сойдешь. Правда-правда, уж извини.

– Ну, знаешь! Джон?

– Что?

– Больше я твое белье не стираю и не глажу тоже. Извини, но уж уволь.

– Что ж, это справедливо.

Каждый из них изумился тому, как спокойно другой воспринял эти слова, и впервые в жизни они почти нравились друг другу; они не могли бы в тот миг этого объяснить, но оба почувствовали, что такое быть взрослыми.

Встав в сторонке от встречавших, толпившихся у ограждения, они принялись высматривать дядю Сида и тетю Руфь, которые должны были выйти из зала таможенного досмотра. Оба надеялись, что Сид в хорошем настроении и его удастся уговорить поездить по Лондону. С Сидом никогда не знаешь, чего ждать, он очень сложная натура.

39. Красивые дети

В аэропорту постоянно передавали по радио разные объявления. Я их слушала, особенно не вникая в то, что говорил диктор. Но вдруг я навострила уши, чтобы не пропустить ни слова.

– Джона Дейкина просят пройти в бюро информации. Джон Дейкин, пройдите в бюро информации.

– Так зовут моего сына, – сказала я Додо.

– Существуют, наверное, тысячи Джонов Дейкинов, – ответила она, но заметно встревожилась.

– Где бюро информации? Где оно, Додо?

– Я тебе покажу, но, пожалуйста, Яффа, держись на расстоянии и не делай глупостей, обещаешь, дорогая?

Мы вышли из кафетерия и посмотрели с галереи вниз. Бюро информации было прямо под нами. Моя дочь Мэри стояла там с озабоченным видом. На ней было ее лучшее пальто, а светлые волосы, уложенные в модную прическу, острыми прядями торчали во все стороны, явно покрытые чем-то липким.

– Чем это она намазала свои чудные волосы? – спросила я.

– Гелем, – ответила Додо и тут же добавила: – Она поразительно похожа на тебя прежнюю, правда?

Пока мы наблюдали, сквозь толпу прошел мой золотоволосый сын и тронул Мэри за плечо. Она обернулась, и они улыбнулись друг другу. На лицах у них было явное облегчение.

– Если ты сейчас к ним подойдешь, то окажешься в тюрьме, а им разобьешь сердце. Не ходи, Яффа!

Я не могла оторвать глаз от моих прекрасных детей.

– Додо, быстрей, пойди скажи им, что я здесь… пожалуйста, Додо.

Додо медленно спустилась по лестнице и подошла к моим детям. Странное это было зрелище, в жизни не предполагала такого увидеть; до чего же разными были эти трое! Вот Додо уже говорит с ними. Они оглядываются. Увидели меня. Додо резко сказала им что-то, и они сразу отвернулись. Меня неудержимо тянуло к детям. Я так сильно стремилась к ним, что почувствовала слабость, у меня закружилась голова, и пришлось сделать над собой усилие, чтобы перестать глупо хныкать вслух от вожделения.

Напряженной, деревянной походкой Джон и Мэри двинулись прочь. Додо вновь подошла ко мне и сказала:

– Они сядут в черное такси. Оно проедет разок вокруг аэропорта, потом вернется на стоянку и посадит тебя. Вот тебе на такси.

Она дала мне двадцатифунтовую купюру. Она была сама не своя от страха.

– У меня никогда не было детей, кроме Джефа, – сказала она. – Теперь, когда он умер, я жалею, что нет детей; впрочем, ты ведь больше никогда не будешь свободной, правда? Я права?

– Да, права, – сказала я. Стоит родить ребенка, и прощай свобода навсегда.

Додо спросила, хочу ли я по-прежнему удрать. Не знаю, сказала я. Наступило молчание. Наконец я спросила Додо, почему больше не передают, чтобы Джон подошел к бюро информации.

– Они потерялись в толпе и всюду искали друг друга. Они же приехали сюда встретить Сидни – как и ты.

40. Инспектор Слай хватает преступника

Сидни снова нажал кнопку.

Стюардесса быстро прошла по проходу и склонила над Сидни лицо, разрисованное продукцией «Макс Фактор».

– Мы задерживаемся из-за технической неисправности, сэр, – солгала она. – Оставайтесь, пожалуйста, на месте.

– Но мы уже больше часа как сели. Что за техническая неисправность?

– Они знают, что делают, Сид, – сказала Руфь.

Этот мягкий укор Руфи удивил Сидни; он его еще и напугал. Сидни вспомнил, что вчера Руфь отказалась заняться любовью и что к телефону она подошла вопреки его желанию. Правда, других признаков ее непокорства не было… до сих пор.

– Они явно не знают, что делают, Руфь. Просто кому-то это явно на руку. Я схожу с самолета, и немедленно!

– Пожалуйста, не вставайте, сэр, мы получили распоряжение никого из самолета не выпускать.

Сквозь толстый слой косметики на лице стюардессы пробивался пот. Из гладкого пучка волос выскочила прядь. Теперь она стала похожа на обычного человека, а не на автомат связи между авиакомпанией и клиентами. Крупный неуклюжий мужчина боком пробирался по узкому проходу. Инспектор Слай вот-вот схватит того, за кем гнался. Стюардесса указала на Сидни и отошла, предоставив свободу действий закону.

– Сидни Ламберт? Я инспектор сыскной полиции Слай. Пройдите, пожалуйста, со мной и не спрашивайте, почему, куда или зачем. Я человек занятой, поэтому подробности опустим. Теперь встаньте и идите со мной.

– Почему? Куда? Зачем? – спросил Сидни.

– Они знают про кольцо, Сид! – сказала Руфь.

Она сняла свое новенькое золотое кольцо с бриллиантом и отдала его инспектору Слаю, тот повертел его в руках, сказал «очень мило» и, к ее изумлению, вернул ей.

– Значит, это связано с Ковентри, да? – спросил Сидни, когда он, Слай и еще несколько зачем-то собравшихся здесь полицейских спускались из самолета по алюминиевым ступенькам трапа.

– Да, – сказал Слай. – Я посажу вас под арест и буду давить до тех пор, пока не выжму из вас, где она прячется. Мне на следующей неделе положен небольшой отгул, поеду в Норфолк наблюдать жизнь птиц и хочу, чтобы это дело уже было закрыто, чтобы все было в ажуре, до того, как я уложу в чемодан бинокль.

Сидни дрожмя дрожал в своем легком белом костюме. После Португалии Англия казалась тусклой и бесцветной; мерзкая погода была, как водится, в каком-то неопределенном расположении духа: немножко холодно, немножко мокро, немножко туманно – в общем, немножко тоскливо. Шагая по бетонному полю, Сидни посматривал на замкнутые английские физиономии своих спутников. «Они все тут в Англии сексуально подавлены», – подумал Сидни, временно отмежевываясь от соотечественников.

– Что будет с моей женой? – спросил он у Слая.

– Не знаю, Сид, и знать не желаю, мой мальчик. Либо уедет к себе в Центральные графства, либо же будет болтаться здесь и ждать вас, так?

– Ковентри в Лондоне – вот все, что я могу вам сообщить, – сказал Сидни.

Слай спросил:

– Где именно, мистер Ламберт, в Большом Лондоне или в лондонском Сити? Быть может, вы соблаговолите дать мне ее адрес прямо сейчас? Насчет почтового индекса можете не беспокоиться.

Когда они вошли в здание аэровокзала, Сидни поискал в карманах сигареты и обругал себя за тщеславие, заставившее его купить брюки в обтяжку и рубашки без карманов. Слай заметил волнение Сидни.

– Курите, мистер Ламберт?

– Да, у вас найдется сигарета?

– Нет, мистер Ламберт, я член Общества борьбы с курением и защиты здоровья.

Слай был очень доволен. «Он у меня быстренько расколется, – думал он, – часика два посидит без никотина – и готов».

41. Ковентри прощается

Такси трижды объехало аэропорт.

– Еще раз, пожалуйста, – крикнула Ковентри.

– Черт подери, у меня уже голова кружится! – простонал шофер.

– Ах, да не скулите, поезжайте. Вам же за это платят, верно?

Она задвинула стекло между салоном и водителем. Детей удивила властная интонация матери. Откуда бы такое? Неделю назад она бы стала извиняться за то, что вызвала у шофера приступ головокружения. А теперь участвует в конспиративной встрече, которую организовала таинственная, шикарная незнакомка, вся в черном.

Ковентри сидела между сыном и дочерью, крепко обняв их за плечи. Через десять минут она должна была вернуться в аэропорт. Она объяснила детям свои планы:

– Я обещала Додо вернуться. Мне кажется, она уже намечает маршрут нашего побега в Уэльс.

– А на сколько бы тебя посадили в каталажку, если б ты сдалась? – спросила Мэри.

Ответил Джон:

– Я спрашивал папу. Он считает, года на четыре. За хорошее поведение могут и скостить срок.

– Мама вела бы себя хорошо, правда, мам?

Ковентри поцеловала дочь в шею, но сказала:

– В тюрьме я бы умерла, Мэри.

– Но ведь ты могла бы и в тюрьме учиться живописи, разве нет? – выпалил Джон.

– Ты читал мой дневник! Ах, Джон, нет! Неужели ты его прочел?

– Извини, мама, но я не хотел, чтобы его нашла полиция.

– Да, ты прав. Ты, должно быть, думаешь, что я сумасшедшая.

– Вовсе нет, – запротестовал Джон.

– Какой дневник? – спросила Мэри.

– Брадфорд Кинз считает, что ты волшебная художница.

– Правда?

– Кто это – Брадфорд Кинз? – спросила Мэри.

– Был у меня такой знакомый, – сказала Ковентри, которая избавилась от своей безумной влюбленности в Брадфорда на втором же уроке живописи в художественной школе для трудящихся.

Мэри заплакала.

– Мамочка, возьми нас с собой в Уэльс или куда ты там еще едешь!

– Нельзя пропускать школу, – сказала Ковентри. – Тебе надо сдать экзамены, и папе одному будет трудно!

– Что мы будем без тебя делать? – сказал Джон.

– Вы вырастете, – ответила Ковентри, – и мы снова где-нибудь соберемся и будем жить вместе.

Такси вернулось на стоянку, и вот наступила страшная минута. Ковентри заплатила шоферу, и все трое приникли друг к другу, как на семейной фотографии, каждому не хотелось отпускать остальных.

Сержант сыскной полиции Хорсфилд наблюдал за ними с глубокой грустью. Он наблюдал за ними с тех самых пор, как услышал объявление, обращенное к Джону Дейкину. Шофер его такси прямо затрепетал от восторга, когда ему было велено «следовать за той машиной». Это была фраза, которую он мечтал услышать семнадцать лет.

Хорсфилду полагалось сразу подойти к Ковентри, арестовать ее, а потом спокойно сесть и ждать поздравлений, восхищения, славы и неизбежного продвижения по службе; но чем дольше он наблюдал за этой крошечной группой, тем меньше ему хотелось разлучать их. Он молил Бога, чтобы тот направил его и дал ему сил.

Бог посоветовал ему оставить полицию и принять сан священника. Поэтому Хорсфилд плюнул на карьеру и вернулся в зал прибытия. Там он увидел Руфь Ламберт, которая сидела на скамье в окружении чемоданов и разбитых тарелок в португальском народном стиле. Она в точности походила на фотографию, которая лежала у Хорсфилда в кармане. Маленькая, тщедушная, с торчащими вперед зубами.

«Наверное, что-то в ней есть», – снисходительно подумал Хорсфилд, ведь у него в потайном кармане была и фотография ослепительного Сидни.

– Миссис Руфь Ламберт?

– Да.

– Я из полиции. (Хотя теперь уж недолго, совсем, черт возьми, недолго!) Вас пришли встретить племянница и племянник, они на улице, возле стоянки такси. Я постерегу ваш багаж.

42. Практические вопросы

Персональное авто Поджера, в котором сидели Поджер, Николас Катбуш и офицер Секретной разведывательной службы по имени Наташа Кранц, подъехало к аэропорту сзади, ко входу для Особо Важных Персон, и остановилось.

Поджер все еще был в смятении. Утром, до прихода машины, он все рассказал жене: о Яффе, о своей любовнице, о прочих супружеских и финансовых изменах. Однажды начав, он уже не мог остановиться. К его удивлению, жена при всем своем аристократизме впала в неистовство и набросилась на него с кулаками прямо в ванной. Она визжала, устроила истерику, потом включила душ и направила обжигающую струю на его неприкрытые гениталии. В приступе отчаянной злобы она крикнула:

– От меня поддержки не жди, я не стану играть роль храброй маленькой женщины и позировать на лужайке, как будто бы мы гуляем, взявшись за руки. Не буду я сидеть с тобой перед журналистами, поглаживая паршивого ньюфаундленда, не выйдет, ублюдок ты грязный! Если это попадет в прессу, я немедля подам на развод. Я в мученицы не гожусь! Мэри Арчер[32] изображать не стану!

Под взглядом жены, напоминавшим взгляд горгоны Медузы, Поджер смазал вазелином ошпаренные до красноты причиндалы. Он бы не возражал, если б его обратили в камень. Все лучше, чем то, что предстояло ему в ближайшие дни. На утро у него назначена встреча с премьер-министром. Они должны обсудить вопросы правопорядка. Стоило подумать об этом, и пенис его скукожился до неразличимости.

Вместе со спутниками Поджер вылез из машины, превозмогая боль, зашаркал по коридорам, прошел в зал ожидания для Особо Важных Персон, где уже сидела Додо, как и было заранее договорено.

– Что случилось, Поджи? – спросила Додо. – У тебя такой вид, словно ты наделал в штанишки.

Поджер с великой осторожностью пристроил ягодицы на стуле. Он мечтал показать свое причинное место врачу, да не было времени; к тому же сконфузились бы оба – и врач, и он сам; и Поджер, наверное, страдал бы от конфуза больше, чем от ожогов. Его лицо известно всей стране, и заурядность его половых органов казалась поэтому еще невыносимей. Николас велел офицеру безопасности проверить помещение на предмет наличия подслушивающих устройств и скрытых камер. Наташа Кранц взялась за дело основательно, даже приволокла откуда-то стремянку и вывинтила лампы скрытой подсветки. Никто не промолвил ни слова, пока она не сказала:

– Все чисто, сэр.

– Теперь проверьте мою сестру.

Наташа с решительным видом обыскала Додо.

– Чисто, сэр.

– А где твоя подружка-убийца? – спросил Николас.

– Скоро будет здесь, – ответила Додо. И добавила: – Ты все принес, что я просила, Ник?

Наташа Кранц открыла портфель и вынула пачку денег и разнообразные документы. Додо открыла свою черную сумку и отдала Кранц фотографии на паспорта, Кранц принялась вносить поправки в удостоверения личностей Ковентри и Додо. Их новые имена вполне подходили социальному положению и выговору каждой. Додо стала мисс Анжелой Стаффорд-Кларк, место рождения – курорт Лемингтон[33], а Ковентри предстояло вот-вот превратиться в миссис Сьюзен Лоу, место рождения – Ноттингем.

43. Разлука

Именно Наташа Кранц и разлучила меня с детьми.

– Вам пора идти! Пора! Прощайтесь!

Она отцепила их руки от моей талии и шеи и очень строго сказала:

– Сегодня вечером вы своей матери не видели, ясно?

Две милые золотоволосые головы кивнули.

– И меня вы тоже не видели.

Они снова кивнули.

– Теперь прощайтесь с матерью, ей пора.

Занозы в мозгу.

44. Солнце встает на востоке

– Пожалуйста, Яффа, милая, не плачь. Я не могу этого вынести. Николас, дай ей свой платок.

– Он же шелковый, только для нагрудного кармашка.

Поджер предложил свой, я взяла и уткнулась лицом в белое полотно. Не было сил смотреть в глаза кому-нибудь. Я бросила вызов самой природе. Я была отщепенкой, парией. Убийство – сущий пустяк по сравнению с недавним моим бесчеловечным поступком. Оставила собственных детей.

Додо сунула мне что-то в руку, тонкое, твердое, прямоугольное. Я отняла от глаз платок и увидела темно-синюю книжицу. Открыла ее и прочла свое новое имя: миссис Сьюзен Лоу, место рождения – Ноттингем. Страницы паспорта Сьюзен были заштемпелеваны визами и в Америку, и в Австралию, и в Индию.

– Ты совершил невозможное, Поджер? – спросила Додо.

Поджер дал понять, что говорить за него будет Наташа Кранц.

– Да, невозможное свершилось. – Она вручила Додо несколько листков бумаги.

Додо посмотрела на них и вздохнула:

– Чудесно, благодарю вас. Когда он отправляется?

Наташа сказала:

– Они перед нами в долгу, так что им пришлось изменить маршрут самолета, летевшего в Париж. Вы наверняка вызовете у других пассажиров крайне неприязненные чувства. Ну, где фотография?

Додо отдала Поджеру снимок, который наделал столько неприятностей. Тот попытался порвать его надвое, не сумел и положил себе на колени чуть ниже мучительно саднящих органов.

– У вас, конечно, есть копии, – сказал Поджер.

– Конечно, – подтвердила Додо. – Отправлены по почте.

– Сука долбанутая, ты развалила мою семью, да и карьеру, наверное, тоже. – В глазах Поджера сверкнули злые слезы. Он сунул фотографию в пепельницу и поджег ее. Мы смотрели, как изображение извивалось, плавилось и, наконец, свернулось трубочкой.

Додо сказала:

– Ну, Поджер, не унывай, старина. У тебя остались любовница и счет в банке, не говоря уж о том, что за тобою – правящие круги Британии. Могло быть куда хуже.

– Надо было устроить, чтобы их укокошили, – не выдержал Ник. – Никто из нас больше не сможет спать спокойно.

Я знаю, что садилась в автобус, потом в самолет; и я чувствовала, что самолет набрал скорость, взлетел, сделал вираж и взял курс на восток. Помню, я заглянула в маленькое окошко и увидела вдалеке огни аэропорта. Где-то там, внизу, были мои дети, собиравшиеся отправиться домой. И там внизу, с ними, уже далеко позади, осталась мисс Ковентри Ламберт, дочь моих родителей; миссис Дерек Дейкин, жена моего мужа; Маргарет Дейкин, изобретение моего сына; Лорен Макскай, ученица Брадфорда Кинза, и Яффа, подруга Додо.

– Куда мы направляемся? – спросила Сьюзен Лоу.

– В Москву, – неожиданно прозвучало в ответ.

45. Эдна Дейкин выходит на большую дорогу

Свекровь Ковентри, Эдна Дейкин, лишь вполуха слушала собственного сына, Дерека: внимание ее было сосредоточено на том, что происходило на улице, где, как водится, ничего не происходило. Она видела другую женщину ее же возраста, одиноко глядящую из окна.

«А все из-за этих жутких домов, – думала Эдна, – они напустили на нас свои чары, мрачные серые чары. Почему у нас нет ярких красок, узоров, растений, что вьются по стенам, как в других странах? Разве удивительно, что нам не хочется гулять по примитивным уродливым улицам, которые для нас понастроили.

А этот новый районный общественный центр! – Эдна усмехнулась. – Отвратительное бетонное сооружение с гулким эхом и низкими потолками, вот что это такое».

Эдна посмотрела на ряды одинаковых бетонных домов, тянувшихся по холму, и почувствовала, что грудь ее неудержимо переполняется гневом. «Ничего удивительного, что ребята поломали молодые деревца, – думала она. – Они просто не могут дождаться, пока те вырастут. А эти ужасные магазины! И что за название! “Парад” – парад магазинов! Ха! Но парад – это хорошо, это праздник. На параде машешь флажком. А не покупаешь бакалейные товары. И потом, почему детям негде играть? – мысленно спросила Эдна. – Им бы все-таки стоило сначала научиться играть, а потом уж садиться на пособие по безработице».

– Мама, ты слушаешь?

Она повернулась всем неуклюжим телом к сыну. Какой же он недомерок! Как только ему удалось заполучить Ковентри, такую прекрасную, что везде и всюду все оборачиваются ей вслед? Прямо как в песне.

– Мама, ты что-то мычишь.

– Я напеваю старинную песенку: «Где ни ступит она, там прохлада долин…»

– Но мы же разговариваем…

– Нет, Дерек, вовсе нет. Для разговора нужны двое, а сейчас, как всегда, ты говоришь, а я вынуждена слушать.

– Мама! Ты, может, нездорова?

– Я здорова, насколько может быть здоров человек, у которого от скучищи мозги засохли к чертям собачьим.

– Мама! Я никогда не слышал, чтобы ты ругалась нехорошими словами.

– О, я ими часто пользуюсь, когда я в доме одна. Матерюсь как ненормальная. Обожаю это дело.

– Ты просто нездорова, да? Это все от волнений из-за Ковентри?

– Странно, Дерек, но я совсем за нее не волнуюсь. Я за нее даже вроде как рада. Жаль, что сама не сделала того же.

– Чего? Не убила кого-нибудь?

– Нет. Я про то, чтоб сбежать. Я хочу сказать: это же интересно, правда? Она может быть где угодно: в Тимбукту, в Константинополе, на краю земли, да мало ли где. Все лучше, чем жить здесь и раз в день ходить в магазин. Я пришла к заключению, что я свою жизнь ненавижу, Дерек, и теперь пытаюсь ее изменить.

– Как?

– Ну, для начала беру уроки вождения машины.

– Уроки вождения? Ты угробишься.

– Вовсе нет. Я вполне разумная женщина, и к тому же существует, знаешь ли, такая вещь, как двойное управление.

– Это нелепо. Разве ты можешь позволить себе купить машину? Ты пенсионерка.

– Когда сдам экзамен, я возьму назад деньги по похоронной страховке.

– Это невозможно, а как же гроб, который ты хотела… и машины для похоронной процессии? И прием с чаем после похорон?

М-с Дейкин расхохоталась, увидев, как оторопел сын.

– А пускай районный совет меня сожжет. За долгие годы я им достаточно выплатила налогов.

На улице раздался автомобильный гудок. Дерек подошел к окну. У обочины стояла учебная машина. Молодой человек пересаживался на пассажирское место.

– А вот и он, – сказала м-с Дейкин. Она выключила газ, подхватила сумочку и направилась в прихожую. – До свиданья, Дерек, – с нажимом произнесла она.

Они вышли из дома вместе. Дерек удалился не оглядываясь.

Он услышал, как яростно взревел мотор, учебный автомобиль, набирая скорость, стремительно пронесся мимо, за рулем сидела его старая мать. Дерек смотрел, как машина исчезла за холмом. По его мнению, она превышала разрешенную скорость по крайней мере на пятнадцать миль в час. Он записал название школы вождения: «Без осечки». Позвонит им, как только придет домой, и пожалуется на инструктора, которому положено научить его мать соблюдать правила движения, а не нарушать.

Дерек подивился про себя, отчего это все известные ему женщины вдруг посходили с ума. И не только члены его семьи. На работе девушки стали такими строптивыми: требуют того-сего, больше денег, улучшения условий, гибкого графика. А разве женские голоса не сделались громче? Одежда – ярче, а сами они выше и внушительнее? Волоча ноги, Дерек брел домой – несчастный динозавр, лишившийся своего болота и с беспокойством ощущающий, что климат ощутимо меняется.

Эпилог

Минуло шесть месяцев, день в день, с тех пор, как Ковентри убежала из дома, от семьи. За это время в переулок Барсучья Роща пришла русская рождественская открытка, в адресе было написано: «Детям». Текста не было; обратная сторона открытки совершенно пуста. Но дети знали, от кого она.

РУФЬ перестала принимать противозачаточные пилюли. Сидни об этом не знает. Руфь ему ничего не скажет, пока не пройдут двадцать девять недель беременности.

СИДНИ получил повышение, теперь он Главный Управляющий в Восточной Части Центральных Графств, у него под началом тридцать семь больших магазинов. С тех пор как его повысили, продажи выросли поразительно. Первое предложение, которое Сидни внес на заседании правления, заключалось в повсеместной замене слова «магазин» словом «центр».

ХОРСФИЛД живет с Барбарой и Мэтью в автоприцепе на самом въезде в Кембридж. Он учится в теологическом колледже. Очень счастлив и не догадывается, что Барбара отнюдь не счастлива.

ПОДЖЕР думает о Ковентри, едва открывает поутру глаза. В двуспальной кровати он спит один. Жена оставила его и прелюбодействует с кандидатом от лейбористов. Одна из артерий Поджера склеротически сужается. Он этого не знает и не узнает, покуда 2 августа 1992 года кровь не перестанет поступать к его сердцу.

ДЕРЕК одержал победу. Наоми завоевала первое место на съезде любителей черепах Соединенного Королевства. Фотографии Дерека и Наоми появились в местной газете под неудачным заголовком: «Муж беглянки сбрасывает панцирь». Одна женщина, некая миссис Дафна Пай, очень интересуется Дереком. Она считает его великолепным собеседником. Дафна обожает черепах, танцует фокстрот и не курит.

МЭРИ стала красавицей, она усердно учится и постоянно думает о матери.

ДЖОН сдает выпускные экзамены. Он тоже стал красавцем.

ЭДНА ДЕЙКИН сдала экзамен на вождение с первой попытки. Она купила «воксхолл шеветт», синий, с перламутровым отливом, причем руль расположен по-континентальному, слева. Автомобиль обошелся ей в сто пятьдесят фунтов. Теперь ее невозможно застать дома.

СЛАЙ умер. Сгорел в аварии на шоссе М-1, возвращаясь из аэропорта Гатуик. Полагают, что он заснул за рулем. Все документы, касающиеся Ковентри Дейкин, погибли в огне.

Примечания

1

Знаменитый танцор, звезда американской эстрады и кино 1930-1940-х годов. – Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Более ста килограммов.

(обратно)

3

Консерватор, член кабинета министров, обвинявшийся в интимной связи с собственной секретаршей.

(обратно)

4

Имеется в виду англо-французский проект постройки туннеля под проливом Ла-Манш.

(обратно)

5

Популярная оперетта XIX века У С. Гилберта и А. С. Салливана.

(обратно)

6

999 – в Англии телефон срочного вызова полиции, «скорой помощи» и пожарной команды.

(обратно)

7

Герой одноименного телесериала, добрый, благожелательный полицейский.

(обратно)

8

Обиходное название пенса.

(обратно)

9

Район в центральной части Лондона, средоточие увеселительных заведений, часто сомнительного характера.

(обратно)

10

Здесь: добропорядочный (лат.).

(обратно)

11

Популярный комедийный актер, толстяк с печальным лицом; в его репертуаре большое место занимают шутки, высмеивающие тещ.

(обратно)

12

Крахмал, получаемый из корневищ, клубней и плодов тропических растений.

(обратно)

13

Заместитель лидера Лейбористской партии.

(обратно)

14

Ежедневная массовая, весьма низкопробная газета.

(обратно)

15

По Фаренгейту; соответствует примерно 38,4° по Цельсию.

(обратно)

16

«Ивнинг стэндард», ежедневная лондонская вечерняя газета.

(обратно)

17

Где сигареты? (фр.)

(обратно)

18

Примерно 146 кг.

(обратно)

19

Модельер, обшивающий английскую королевскую семью.

(обратно)

20

Последняя женщина, повешенная по обвинению в убийстве. В 1965 году смертная казнь в Англии была отменена.

(обратно)

21

Здесь: временное пристанище (фр.).

(обратно)

22

Человек безденежный (лат).

(обратно)

23

Секретная служба, служба безопасности.

(обратно)

24

Редактор журнала «Прайвит ай».

(обратно)

25

Патологическая боязнь открытых пространств.

(обратно)

26

Комический актер, пародирующий речь и манеры женщин.

(обратно)

27

Клапамский узел, один из крупнейших железнодорожных узлов Великобритании; расположен в южной части Лондона.

(обратно)

28

Индекс акций тридцати известных промышленных компаний на нью-йоркской фондовой бирже.

(обратно)

29

Воскресная газета бульварного типа, обычно не содержит политической информации.

(обратно)

30

Ванная при спальне (фр.).

(обратно)

31

Видные политические деятели Англии, в 1960—1980-х годах уличавшиеся в преступлениях против нравственности; с этими именами связаны громкие политические скандалы.

(обратно)

32

Жена Джефри Арчера, стойко поддерживавшая мужа во время скандала и судебного процесса (который он выиграл).

(обратно)

33

Курорт с целебными источниками, недалеко от г. Ковентри.

(обратно)

Оглавление

1. Вчера я убила человека

2. Вечер в пивном баре

3. Я покидаю родной город

4. Волнение в переулке Барсучья Роща

5. Я встречаю м-ра Периуинкля

6. Инспектор Слай начинает расследование

7. Нельсон и Трафальгар

8. Семейные тайны

9. Смерть как хочется курить

10. Местная газета

11. Ковентри-сиси

12. На морском берегу

13. Калькутта

14. Дом, где разбиваются сердца

15. В три минуты все кончено

16. Необычный дом

17. Костюм от Нормана Хартнелла[19] плюс парусиновые тапочки

18. Я покидаю необычный дом

19. Сапожки, которые изменят всю жизнь

20. Сидни выныривает перевести дух

21. Джон идет к Брадфорду

22. Картон-сити

23. Homo impecuniosus[22] – трудящийся

24. Дерек вытирает пыль

25. Как овдовела Додо

26. Показания Кэрол Фокс

27. Субботнее утро в Алгарви

28. Как живет другая половина

29. Воскресное утро

30. Слай замыкает кольцо

31. Я покидаю город

32. Славный полицейский Хорсфилд

33. Перед посадкой

34. Переходная стадия

35. Рушится мир Поджера

36. Я смотрю на себя

37. Брадфорд идет по Темным Тропинкам

38. Юные Дейкины становятся взрослыми

39. Красивые дети

40. Инспектор Слай хватает преступника

41. Ковентри прощается

42. Практические вопросы

43. Разлука

44. Солнце встает на востоке

45. Эдна Дейкин выходит на большую дорогу

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg