«Свежее сено»

Свежее сено (fb2) - Свежее сено (пер. В. Гофштейн,А. Гонтарь) 1136K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эля Каган

Эля Каган Свежее сено Рассказы

В моем зеркале

1. Радуга

Небо рассыпается крошками. Падает первый снег. Снег белый. Снег ясный. Своим белым холодом проникает он в сердца. Холод пропадает, белизна остается.

И поэтому я чувствую себя легким, невесомым, как ребенок после купания. Я иду по улице, я иду и скольжу, и радость переполняет меня.

Издали я замечаю черную копну волос и стройную фигуру. Да это моя знакомая девушка! Я подбегаю.

— Рейзеле!

Гляжу: девушка чужая. Но что с моими глазами? Она, эта девушка, отразилась в них, и мои глаза еще никогда не перекликались улыбкой с такими глазами. В ее взоре, в волосах, в лице я увидел все цвета радуги и еще несколько цветов. Голосом свежим, тихим, мелодичным, словно золотые рыбки выплывают из прозрачной воды, она сказала:

— Вы, наверное, ошиблись!

И она скрылась, как монета в снегу, оставив глубокий след.

Я растерянно пошевелил губами, будто извиняясь, и стремительно побежал. Но и дома я не переставал думать о девушке, которая оставила такой глубокий след в моем сердце. Странное желание овладело мной: еще хоть раз увидеть ее, еще раз услышать ее голос.

* * *

Я встретил ее в тускло освещенном вечернем городе. Она, оказывается, живет недалеко от меня. Ее дом принадлежит тому же домоуправлению, что и наш, и отец мой управляет этими домами.

Она стояла у ворот. Кругом — мягкий снег, жемчугом переливающийся под луной. А у нее — широко открытые, круглые, как две луны, глаза, и вокруг множество снежных звезд.

Точно льдина во мне начала таять.

Я быстро прошел мимо и словно нечаянно задел ее:

— Ах, простите!

И я услышал:

— Не толкайтесь и не извиняйтесь.

Обычный ответ обыкновенной девушки.

Но я увидел ее глаза — глаза как витрины. В них все выставлено. Даже и то, чего в магазинах нет. Я знаю: такие глаза часто обманывают.

Однако тогда я об этом не думал. Я беспокоился только, что вот-вот разговор прервется… и все… и этим кончится…

Но мы все-таки разговорились… Я мимоходом обо всем рассказывал — и о том, что зовут меня Вели Йодер, и что я молодой еврейский литератор… Да, да, писатель…

— О, тогда вы обо мне напишете!

— Конечно, я опишу и ваше лицо, прекрасное как детский сон, ваши удивительные глаза, глубокие как жизнь…

Какие глупые комплименты. Какие странные сравнения. Но она это восприняла как умное, весьма умное…

Расстались мы как старые друзья; как старые товарищи, пожали друг другу руки.

Ее зовут Матильдой. Ничего себе имя — Матильда! У еврейских девушек нет таких красивых имен.

— Вы серьезно? Ну конечно, зайду.

* * *

Люблю детей, я люблю их, как жизнь. У моей соседки есть девочка — Бебинкой ее зовут, — у нее голубые глаза, и она мне напоминает Матильду. Когда я разговариваю с Бебинкой, я не задумываюсь, говорю ли я умно или глупо, и она будто все понимает.

Ей ли я рассказываю? Нет! Это я рассказываю сам себе — о том, что я люблю взрослую девушку, но я не знаю, как нужно любить. Мое сердце не имеет такого опыта.

Я часто прихожу к Матильде. Когда я на нее гляжу, мне кажется, что, беседуя с ней, надо говорить одни только умные вещи, рассказывать словами, которые никогда еще не произносились, словами свежими, новыми… Мне кажется, что она самая чистая, самая красивая в мире. Разве можно с ней болтать о пустяках? И я сижу и молчу.

Но она недовольна моим молчанием:

— Ну, что скажет молодой поэт?

А я растерянно отвечаю:

— Ну что может сказать молодой поэт?..

И я молчу…

— Скучно, молодой поэт.

— Да, — говорю я, — поэты — скучный народ.

И я начинаю что-то рассказывать. Она притворяется, будто не слушает.

А уйти мне тем не менее трудно. Может быть, мне не хватает смелости? Подняться и уйти — это слишком резко.

Я всегда чувствую себя неловко, когда мне нужно уходить. Я постепенно набираюсь мужества…

Но в конце концов я ухожу. Я иду домой.

Отец мой уже знает о ней. Мои прежние товарищи-сапожники (я вместе с ними когда-то учился в профшколе) ему рассказали:

— Ну и втюрился же ваш Веля!

У сапожников на это особое чутье. Они сразу разнюхают.

Мой отец улыбается. Он современный. А все же мне он говорит:

— Не лучше ли еврейка?

Мне-то она нравится, какое же кому дело, что она русская? У меня такое чувство, будто мне нужно подставить скамеечку, чтобы дотянуться до нее, — она такая стройная, такая удивительно красивая.

А я…

У меня черные глаза, но они не могут выдержать ее взгляда, и они закрываются, стыдливо жмурятся. У меня любящее сердце, но оно уж слишком чувствительное, и всегда оно следит, как сыщик, за другим сердцем.

Я знаю — я от этого страдаю, потому что меня слишком занимает, что другой думает обо мне, мне всегда кажется, будто он умнее, чем на самом деле.

Короче, мне кажется, что я что-то теряю в глазах девушки.

Чем дальше, тем реже я хожу к ней. Она хорошо знакома с моей подругой Рейзеле, часто передает, чтобы я заходил.

Но я все реже прихожу. Меня влечет к ней, но я не хочу вконец надоесть ей.

Пусть не поминает меня лихом девушка, у которой в глазах все цвета радуги и еще несколько цветов.

2. И дождь не смыл

Идет лето, зеленеют деревья, благоухают цветы, и мне не хочется больше прислушиваться к глупому биению моего встревоженного сердца.

Дождь, первый летний дождь. Он все смоет, он и сердце мое промоет. Я выхожу на улицу, на свежевымытую улицу. И вот сад. Зеленая шевелюра земли как бы причесана. Все в порядке, все хорошо.

Но на небе радуга. Две радуги. Одна светлей другой.

И мне вспоминается девушка, у которой в глазах все цвета радуги и еще с избытком.

Не помог, значит, дождь.

Бейся, глупое сердце, бейся!

В один из субботних вечеров я прихожу домой и застаю своих прежних товарищей — сапожников и заготовщиц. Меня встречают громкими приветствиями:

— Ну, как она, жизнь, Екл-береб-флекл?

Такое у них для меня прозвище: «Екл-береб-флекл».

И Зимка-«поэт» поет мне песенку:

Ах, Екл-береб-флекл, Увы, он слаб, он хил. Гвоздочком деревянным Он сердце занозил.

Кто-то предлагает прогуляться в парке, и меня тащат.

Зимка уговаривает меня:

— Жмет, да? Надо походить — разносится. Пойдем, брат.

Вдруг он спохватывается:

— Да, только что заходила сюда Рейзеле. Она говорила, что ты ей очень нужен, чтобы ты непременно зашел к ней в десять часов. Шевелись, брат, уже три четверти десятого.

— Нет, быть не может, — говорю я, — на что я ей понадобился.

Я иногда захаживал к Рейзеле. Я заставал у нее не раз Матильду. Но вот уже долгое время я не был у Рейзеле и редко ее встречал.

— Не веришь? Лопни мои глаза, коли вру!..

И все подхватывают и подтверждают.

Я не верю. Я отказываюсь идти. Они, должно быть, обманывают меня. Они хотят, чтобы я вызвал Рейзеле погулять с ними.

Сапожники делают вид, что им это безразлично, а заготовщицы обижаются.

— Что мы станем тебя обманывать?.. Мало ли на что ты ей можешь понадобиться.

Я верю и не верю. Я не могу представить себе, чтобы я зачем-нибудь мог понадобиться Рейзеле…

Вдруг словно молнией проносится у меня в голове: «Может быть, Матильда… Может быть, она сидит у Рейзеле и ей вдруг захотелось повидаться со мной».

Матильда послала за мной. Куда делась моя мнительность?

Я иду к ней. Она, как всегда, красива, красивее всех.

Я жму ей руку. Она радостно пожимает мои руки.

Какой же я был олух! А я-то думал, что ее маленькие отточенные пальчики слишком священны, чтобы она разрешила мужским жилистым рукам пожать их. А как охотно она это делает!

Я произношу глупые слова, как при первой нашей встрече. А она говорит, что это умно, очень умно. Я целую ее, и она целует меня. Ах, как она целует! Она собирает губки колечком.

Я говорю глупости, потому что я большой дурак! Ведь я ее обожествлял.

Волшебная шелковая завеса, которою я мысленно отделял ее от себя, теперь порвана, но ничего, Матильда мне теперь еще дороже. Она теперь земная девушка, совсем, совсем земная.

Она хочет, чтобы я ее еще раз поцеловал…

Она считает, что я сделался совсем другим человеком… Как все люди, и даже еще лучше…

— Раньше, — говорит она, — ты был каким-то странным человеком. Ты целовал только глазами. Но этого мало…

И я счастлив, счастлив, что у меня самая красивая девушка. Счастлив, что я как будто вновь родился. Красивая Матильда, прекрасная Матильда! Теперь она больше не небесная девушка, от взгляда которой невольно немеешь. Прекрасная Матильда теперь приложение к товарищу Веле Йодер, который сам себе цены не знал, а теперь он понимает, что он что-нибудь да значит.

Как мне хорошо!

Спасибо моим товарищам-сапожникам, не мала их заслуга в этом…

Нет! Оказывается, сапожники ни о чем таком не думали. Они просто хотели, чтобы я пошел позвать Рейзеле погулять. Им лень было или неудобно. Матильды у Рейзеле не было. Это все только моя разыгравшаяся фантазия!.. Ну что ж, спасибо и ей, фантазии моей!..

3. В темную ночь я прозрел

За дверью стоял человек. Он стоял и прислушивался. Чаще всего его большие уши воспринимали отзвук легких поцелуев, тонкий звон, будто маленькие птички чирикают.

Стоявший за дверью человек — отец Матильды. У него привычка подслушивать. При этом у него мечтательное лицо. Он, очевидно, вспоминает, что и он когда-то целовался.

Я его ненавижу, отца Матильды. Если б не она, я давно плюнул бы ему в лицо.

Я постоянно у Матильды. Я перестал писать, я не посещаю ячейку. Я оторвался от своей работы, от своих товарищей, оставил их ради девушки, которая меня одурманила.

Уйдет она на минуту, и я немножко очухаюсь, и мысли, как комары в жаркий день, нападают на меня: «Вели Йодер, ты сам на себя не похож, ты увязался за девушкой, дочкой спекулянта… И ради этого человек бросает свою компанию, свою работу, с ума сходит? Уцепился за девушку, и сам обабился. Это, брат, собачья жизнь».

В такие минуты я вдруг вскакиваю со стула, взмахиваю руками, как будто хочу от чего-то оторваться, за что-то ухватиться, но я тут же вновь опускаюсь бессильно.

Она это замечает. Она жалуется. Она наклоняется ко мне и говорит:

— Ты опять тоскуешь, молодой поэт?

Она еще ближе наклоняется и целует меня.

И однажды, когда она наклонилась низко-низко, я вдруг заметил у нее серебряный крестик на толстой серебряной цепочке. Я никогда до сих пор его не замечал. Серебро отсвечивало и слепило мои глаза. Перед моими глазами пронесся образ: Матильда в церкви, она стоит на коленях перед старым попом, целует ему руку и исповедуется…

Да! Мне никогда не мешало, что она русская… Но то, что она носит крестик…

Я пробую успокоить себя: ведь это мелочь. Возможно, она даже в церковь не ходит. Возможно, что это просто украшение. Но кто-то во мне смеется: ха-ха-ха, она целует попа!..

Сердце мое всполошилось.

«Крестик, — клюет мне в мозг, — религиозная, мелкобуржуазная дочь нэпмана, и я… комсомолец, пролетарский писатель. До чего ты дошел, Вели Йодер? У тебя, может быть, родится ребенок, и она его будет кропить святой водой, а ты совершишь над ним обрезание?..»

Серебряный блеск крестика — он режет глаза!..

И сердце царапает, и в ушах звенит, и во рту горчит, и ноги тяжелеют, как камни…

А руки?..

Я не знаю, куда деть руки, только что обнимавшие Матильду.

Осенне-дырявые дни. Холодные дожди насквозь промыли раскаленную, распаренную землю.

На улице ветер свистит, как сирена, гасит желтые огненные листья, которые, как тонущие челноки, плавают по дождевой воде без руля, без цели.

Осенью все без цели.

Почему я теперь хожу к Матильде?

Потому, что осень на дворе. Потому, что осенние тучи камнем ложатся на сердце. Потому, что я ногами ощущаю сырость.

Проносятся воспаленные мысли. Я не знаю, люблю ли я ее. Я не знаю, ненавижу ли ее. Но меня влечет к ней.

Я хожу к ней, как старик, влачащий свою жизнь безотчетно, потому что он привык, что он должен жить. Есть еще какая-то любовь, но не живая. Крестик повис над нашей любовью.

Мысли мои прерывает отец Матильды. Он всегда врывается как-то внезапно. И я его не понимаю. Я ничего не могу вычитать в его водянистых глазах.

— Молодой человек!

— Вам что угодно?

— Насколько я понимаю, вы наш друг, — говорит он с водянистой улыбкой.

Я не отвечаю. Друг я ему? Я его ненавижу. Я не люблю его развязности, его скрытности, его водянистых глаз, они как-то всегда гасят мой взгляд. Я его ненавижу, потому что в нем есть нечто подобное карикатурам на нэпманов.

— Вы можете, молодой человек, сделать нам одолжение. Ваш отец — председатель правления жилкоопа. Меня как нетрудящийся элемент выселяют из квартиры. Я думаю, что вы можете повлиять на вашего отца.

Он это говорит твердо, отчеканивая каждое слово.

Меня бесит его откровенность, его убежденность, что он может мне, комсомольцу, так просто и открыто предложить, чтобы я помог ему — нэпману, врагу.

Я отвечаю твердо:

— Я ничем вам помочь не могу.

Его лицо мутнеет. Глаза мрачнеют, и губы у него трясутся. Он с силой разжимает их и сквозь узкое отверстие процеживает:

— А я-то думал, что вы нам поможете. Вы, я вижу, часто приходите к моей дочери.

Его ехидные слова бесят меня. Он, пес, недвусмысленно намекает, что я должен платить за то, что прихожу к его дочери.

Я отвечаю:

— Так что же из того, что я прихожу к вашей дочери?

— Значит, вы неблагодарны, молодой человек?

Меня задевает и то, что он говорит таким приличным языком, меня задевает и то, что он все время прибавляет «молодой человек», и я отвечаю ему уже совсем грубо:

— Я не знаю, за что я вам должен быть благодарен.

Его явно злит, почему я не считаю, что обязан ему. Он отдает мне, комсомольцу, свою плоть и кровь, свою родную дочь, а для меня это ничто.

Он, как все откормленные господа, или слишком приличен, или слишком груб. Теперь он вовсю открывает рот и бросает жесткие слова, слова как чурбаки:

— Не только неблагодарность, это просто свинство…

Во мне что-то взорвалось. Слова я выговаривал из стиснутых зубов, и выходили они, слова, надкусанными, злобными:

— Скотина, если ты хочешь сохранить целыми свои копыта…

Больше мне говорить не к чему было. Он уже был за дверью.

Я больше не хожу к Матильде. Да и к чему?…

Я сижу теперь целыми днями дома. Я играю с детьми, с девочкой соседки. У нее голубые глаза, и она напоминает мне ту, которую я уже, кажется, не люблю, но я еще не могу ее выбросить из сердца. Это мне сделать трудно. Трудно, как матери выбросить пеленки, оставшиеся после только что умершего ребенка.

Сегодня ночь темная, густая, с какой-то липкой чернотой. Я иду, руки у меня в карманах, и мне кажется, что если вынуть их, то они будут черными и их нельзя будет отмыть.

Вдруг в темноте я увидел два огонька. Это глаза Матильды.

Она шла мне навстречу и притворилась, будто не видит меня. А может, в самом деле не видит?

Я окликаю ее:

— Матильда!

Она останавливается и смотрит на меня притворно чужими глазами.

— Матильда, ты забыла, кто такой Веля Йодер?

Она сердится, кривит рот:

— Я не хочу говорить. Ты обидел моего отца, моего дорогого папашу. — И отрывисто, во весь голос: — Вы поступили как хулиган.

Во мне взбунтовалась каждая кровинка: Матильда берется защищать своего отца!

И я отвечаю ей четко:

— Твой дорогой папаша ни гроша не стоит, твой дорогой папаша — просто пес.

Лицо Матильды исказилось. Она заметалась и начала истерически выкрикивать какие-то слова, слова необдуманные, слова бессвязные.

А я стоял себе, и слова до меня не доходили. Какие искалеченные слова! Меня они не трогали. Странное дело: мне не только не обидно было, что это красивое лицо исказилось, мне даже его не жаль было.

Этой ночью я вымел любовный мусор из моего сердца, и этой ночью родилась у меня ненависть, неизбежная ненависть, которая следует за минувшей любовью точно так же, как ночь следует за днем.

В эту ночь я понял, почему я так легко влюбился: в пустоту легче всего падать.

В эту ночь я радовался, что я очистился, что глаза мои раскрылись.

В темную ночь я прозрел.

4. И снова падает первый снег

На сердце так хорошо. Я снова спокоен. Я снова живу… Я снова пишу.

Я пишу теперь о том, как я черт знает как влюбился в русскую девушку, нэпманскую дочку, как безумно влюбился молодой еврейский пролетарский писатель.

И я влюбляюсь — на то ведь я молод…

И я не считаюсь с тем, что она русская, а я еврей…

Но меня отталкивает ее мелкобуржуазность. На то ведь я пролетарский…

И я пишу ей письмо, такое письмо — на то ведь я писатель.

И теперь я сижу и пишу. И хочется мне, чтобы испарилось все. Ненависть тоже лишнее, она только выдает, что вначале была большая любовь… А мне хочется все вычеркнуть, все забыть.

Я пишу, и рука не успевает записывать. Мысли и чувства набегают с такой быстротой, что ей никак за ними не угнаться.

Я бы теперь писал и писал. Но мне мешают. Дети во дворе настолько привыкли ко мне — и я их очень люблю, — но теперь они мне мешают писать.

Открывается дверь, и брат мой пропускает девочку соседки. Хорошая девочка, умная, но плохо воспитанная.

У нее свой вопрос:

— Ну, красавчик, где ты ночевал?

Я очень сержусь, что мне теперь мешают, и я начинаю кричать на ребенка.

Девочка расплакалась. И брат начинает меня упрекать:

— Когда ты сидишь и пишешь, так на тебя находит мания, что ты настоящий граф, вот это и есть графомания!

Я пишу дальше, и мне становится обидно: я ее люблю, соседкину девочку, у нее голубые глаза, но она мне напоминает ту, чье имя я не хочу упомянуть.

Я беру девочку на руки и говорю не совсем понятными словами:

— Не плачь, дитятко, не плачь, глупышка, плакать некрасиво! Слезы, скажу я тебе, ничего не стоят. Слезы и смех, хотя, казалось бы, они — самое сильное выражение чувства, на самом деле ничего они не стоят. Потому что их можно вызвать искусственно: пощекочи тебя — и ты засмеешься, поешь луку — и у тебя потекут слезы. Ничего они не стоят — ни слезы, ни смех. Сильнее всего чувство, которое не показывается на поверхности.

Я говорю и знаю, что говорю я только для себя. Мне не с кем слова сказать, а поговорить охота.

Я слишком расчувствовался, на глаза навернулись слезы.

Мне становится стыдно перед маленькой девочкой, и я улыбаюсь.

А она, малютка, перестает плакать, и она смотрит на меня такими понимающими кошачьими глазами и улыбается.

И мне становится смешно, что я ее утешаю, а у самого глаза на мокром месте, я чувствую, как это смешно, и мне хочется посмеяться над самим собой.

— Знаешь что, — говорю я ей, — когда-нибудь и тебе паренек поранит сердце, и ты, наверно, возьмешь его в мужья, но если он будет такой же, как я, сапожник, то не дай ему хотя бы сделаться писателем.

Матильда меня больше не интересует, но если вам любопытно, то я все равно немного сумею рассказать о ней. К ней я больше не хожу. Но стороной я слышал, что она чувствует себя неважно, что арестован ее отец.

Так ему и надо!

Обычно происходит так: вначале зима, весна, потом лето, осень, а за осенью опять приходит зима.

По расчету, значит, теперь опять зима, прекрасная белая зима.

Белое небо рассыпается крошками. Падает первый снег. Снег ясный, снег белый. Ясный и белый снег. Кажется, не ново, но все же это так.

Своим белым холодом проникает он в сердце.

Холод пропадает, а белизна остается. Я чувствую себя легко, как ребенок. В голове легким ветром проносятся крылатые воспоминания. Я иду по улице, иду и скольжу, и радость переполняет меня.

Издали я замечаю черную копну волос и стройную фигуру. Да! Это Матильда, моя давняя знакомая. Теперь я ее не узнаю, я прохожу мимо.

Над самым ухом звучит голос:

— Веля!

Я обернулся и тихо сказал:

— Вы, наверное, ошиблись.

Она растерялась. Краска залила ее лицо. Но в глазах уже не было всех цветов радуги и еще с избытком. Цветов теперь было гораздо меньше. И казалось мне, что они, эти цвета, словно намазанные, наложенные.

И голос тоже хотя и тихий и мелодичный, но уже нет в нем тихих всплесков золотых рыбок, выплывающих из воды.

— Веля, ты забыл, кто такая Матильда?

Я молчу.

И она вновь говорит:

— Веля, дорогой, что же ты молчишь? Ты меня разбудил. Я всегда любила только тебя. Ты вывернул мое сердце наизнанку, а теперь ты меня оставляешь. У меня теперь нет никого, отца нет, я пойду с тобой, я могу пойти за тобой в комсомол.

Странные, отрывистые слова.

А я стою и смотрю на нее. Моя старая зарубцевавшаяся сердечная рана вновь открылась. И я подумал: кто постигнет девичье сердце? Может быть, она изменилась. Я разбудил в ней любовь, и эта любовь заполнила пустоту…

Она наклоняется и целует меня.

И что-то вдруг сверкнуло мне в глаза.

Это снова сверкнул крестик, серебряный крестик на ее шее.

Я отстранил ее от себя и ушел.

Падает первый снег. И если мне так страшно обидно, то это лишь оттого, что у меня глупое, жалостливое сердце.

Вас это не должно трогать.

Большой пожар

В Минске сегодня всюду вывешены флаги. Народный праздник. Люди наводнили улицы, и все выглядят орденоносцами — Белоруссия награждена орденом Ленина. Сегодня, 11 июля, день освобождения республики от белополяков.

Ветер, прогуливаясь по красным знаменам, навевает воспоминания. И всегда, когда ветер будет развевать красные знамена, у нас будет о чем вспоминать.

В моем возрасте мечты занимают еще обычно место воспоминаний, но во всех анкетах мы (я и все находящиеся в моем возрасте) пишем, что мы в гражданской войне не участвовали. А ну-ка припомним, а может быть, все-таки участвовали.

Мы не боролись с винтовкой в руках, мы не метали гранат. Но мы были детьми, детьми бедных людей. Мы бегали босиком, и случалось, что мы босыми ногами ступали по крови.

Меня пугала смерть. Смерть — густая, черная, с огненными кругами, с блуждающими мерцающими точками. Я с замиранием сердца проваливаюсь в бездну, я хочу крикнуть и не могу…

Маленький худой карличек, с трепетом носящий свою маленькую жизнь. Не по-детски проходили мои ранние детские годы (до десяти лет), детские годы, которым надлежит быть светлыми, которые, по совести говоря, должны длиться, как долгий прекрасный сон, обрывки которого при пробуждении тут же забываются.

Ужас смерти. Потому что кругом бушевала война, люди убивали друг друга.

Мы — я и товарищ мой Буля — ужасно боялись смерти. Даже ада мы не так боялись. В аду ведь живут. Правда, в аду колотят, но разве тут нам мало попадает?

Отцы наши брали нас с собой в синагогу. После вечерней молитвы они останавливались на улице и спорили о войне, о Дарданеллах, Константинополе. Спорят они, спорят, и мне начинает казаться, что внутри у отца что-то оборвалось и он уже не может закрыть рот и будет так говорить и говорить без конца. Сердце у меня начинает щемить, щемить, и мне кажется, что вот-вот я упаду мертвым.

Дома одна и та же картина: соседка Менуха, одетая во все свои десять платьев и повязанная всеми своими платками (чтобы ее не обокрали), распростерла свои крылья, как орлица, над своим сыном Нохемом, спасая его от когтей смерти. Она изо всех сил старалась, чтобы ее единственного сына, единственное ее украшение в жизни, ее нежного Нохема, не забрали на войну. Она выкапывала для него яму в сенях, она замуровывала его в стенку, она прятала его на чердаках. Она защищала его, как защищает львица своих детенышей.

Менуха оберегает больных от смерти. Она ставит им банки и клизмы. Она и заговаривать умеет.

Я был уверен, что она и ее Нохем будут жить вечно, как солнце на небе, как луна и звезды. Потому что Менуха ест бобы из большого чугуна, пьет квас из большой бутыли, спит в чем ходит и никогда ничем не болеет, разве только рожей, когда кто-нибудь сглазит. Она всех, всех переживет.

А на лице ее — на лице этой вечно живущей Мафусаилки — я вдруг вижу смертельный ужас, когда она заговорит о своем сыне Нохеме. В складках ее верхнего черного платка кроется этот ужас. У меня захватывает дыхание, и я боюсь смотреть на тени, наступающие изо всех углов.

На улице я забываю об этом. Но вот солнце заходит, оно проваливается в реку и желтит там уху, и на меня нападает куриная слепота. Словно свечка, потухает мир перед моими глазами, и меня, маленькую щепочку, окутывает мрак, въедается в мои глаза. Будто все исчезло, а меня одного оставили на высокой крыше. Я тяжело дышу. Вдруг кто-то берет меня под руку и уводит домой. Это Буля.

Я долго не могу уснуть. Голова горит. Я все время переворачиваю подушку. Но подушка в конце концов вся нагревается, и тогда я кладу ее в ноги. Но все равно наплывают огненные круги с точечками.

Из всех родных один только двоюродный брат Беня догадывался, что со мной что-то неладно. Он всегда приносил мне игрушечных лошадок. Стараясь открыть секрет жизни, я вспарывал им животы.

Чем Беня занимается, я не знал. Но когда вспыхнула революция, его первое время не видно было. Потом он стал появляться в шинели, и в глазах его был какой-то холодный, нездешний блеск. Когда Беня исчезал, во дворе каждый раз поговаривали, что его уже на свете нет. Иные с усмешкой отвечали:

— И куда ему там деваться, на том свете? Ад не отапливается — дров нет, а в раю нечем кормиться.

А когда Беня появлялся, никто не верил в его долговечность. В его глазах был какой-то холодный, нездешний блеск. Не жилец этот человек. Он порхает как бабочка. Для него жизнь — игрушка, он пропадет ни за что, не жить ему на свете.

Особенно не нравилась его жизнь соседке Менухе — Мафусаилке.

— От него пахнет порохом, — говорила она, — и гнилыми листьями. Его уже десять раз обстреливали и десять раз избивали. Отчаянный! Нет, таким людям деньги взаймы, даже на самые высокие проценты, давать нельзя. Наследников, у кого бы можно было истребовать заем, у них не будет…

Когда вошли белополяки, Беня исчез.

К нам во двор пришел офицер. Ему очень хотелось узнать, кто бросил бомбу. Пусть ему покажут, кто бросил бомбу, иначе он тут же расстреляет Нохема, сына Менухи.

Но Менуха и ее сын Нохем будут жить вечно.

— Панове, — сказала она ему, — я фельдшерица, я ставлю банки и клизмы, пойдемте, я сейчас вам дам чего-нибудь успокоительного.

И она повела его к себе в конуру.

Офицер был сердитый, с налитыми кровью глазами и красным, цвета заходящего солнца, носом…

В один прекрасный день белополяки отступили из Минска. Они подожгли город. В тот день казалось, будто солнце заходит со всех сторон.

Я, крошечный каганец, стоял среди этого адского огня и ничуть не пугался.

Языки пламени, дым, снопы искр, — какая великолепная картина! То появляются львы, леопарды, тигры с огненными гривами, то вдруг поднимается огромная глыба дыма, утыканная множеством искр. Но в маленьком мозгу работает уже и крошечное сознание — вот пожарный извлек обгоревшего ребенка, и мое детское сердечко сжалось.

Я стою с открытым ртом. Женщины голосят с таким знанием дела, будто они специально готовились, репетировали. Но в этот монотонный плач вдруг врываются душераздирающие звуки. По этим воплям видно, какая тяга, какая неимоверная тяга у этих людей к жизни, а жизнь горит на их глазах. Мужчины онемели от хрипоты, у каждого в глазах весь пожар города, и, кажется, вот-вот у всех глаза забрызжут искрами и клубами вырвется дым изо рта.

Но вон уже кричит и моя мама.

Солнце заходит, и я ничего не вижу. Мать ведет меня за руку домой.

Я видел одни только огни, и ночью голову мне жгла подушка, будто она не перьями, а горячими углями наполнена была.

Мы, дети, на пожарище потом перестреливались камнями.

Воевали ребята Кацана против ребят Нени, а Кацан и Неня были на конях. Коней тогда очень легко было достать — они блуждали по всему городу.

На пожарище высыпали тогда и взрослые. Рыжая Неха нашла золотые часы, а кузнец Завл нашел живую индейку. Вокруг все еще дымилось, а индюшка затесалась куда-то и осталась живой.

Кое-кто из женщин в этот день попадал в ямы. Соседка Менуха, которая, как мне казалось, должна была жить вечно, которая так крепко цеплялась за жизнь своими черными ногтями, умерла нехорошей смертью, такой нехорошей смертью, что, вспоминая, я долго не мог прикоснуться к еде. А сын Менухи — Нохем, свет очей ее, умер через месяц от чахотки. Менуха заморила его в подполах.

Во дворе соседи говорили, что поляки убили двоюродного брата Беню. Целую роту комсомольцев зарезали поляки, и среди них и Беню.

Но через два дня на вспененном коне прилетел Беня. От него пахло порохом и махоркой. Шлем был прострелен и шинель продырявлена. Но сам он был цел и невредим, волос с головы не упал.

Я глядел на него с восхищением. Этот временный человек жив, а Мафусаилка, вечно живая, умерла.

Он тут же спросил у меня, где с оседка Менуха.

— Соседка Менуха, — ответил я ему, — утонула на пожаре в гадости.

Он сплюнул.

Хотя у него особого уважения не было к памяти соседки Менухи, он мобилизовал всех соседей. Он заставил их очистить все ямы, оставшиеся после пожара.

И тот, кто не ставил жизнь Бени ни в грош, и те, кому казалось, что Беня — блуждающая тень, мимолетная жизнь, теперь лишь почувствовали живую руку этого человека.

Беня уехал на броневике и оставил мне своего коня, чтобы я отвел его в «ТРАМОТ». Он сам посадил меня на коня.

В это время из дома послышался голос отца, он звал меня молиться, но я его не послушался.

Отец выбежал на улицу, а я сижу на коне.

Первый раз в жизни отец побоялся подойти ко мне.

Стегнув коня, я вдруг почувствовал такую свободу, как будто я из темницы вырвался.

Свежее сено Юмореска

Иголочкин. Портной. Рабкор. Славный парень. А то, что он у меня сразу влюбится, так это не страшно. Случается же иногда с человеком несчастье.

Наинка Нейман. Она только что поступила в цех женского платья швейной фабрики. Она приехала из маленького местечка. Она молоденькая. Мне нужна молодая, потому что в старых швеек не влюбляются, потому что старые швейки все замужние, а если и нет, то это уже залежавшийся товар.

А она новенькая. Она довольна, что все на нее глядят. И те, кто глядят, тоже довольны. Дотронутся до нее рукой, и она, кажется, тоже довольна.

Один только Иголочкин не доволен. Зачем превращать девушку в игрушку. Он даже написал об этом заметку. Опровержения не поступило. Потому что это-таки правда.

И Иголочкин понимает, что нужно создать вокруг нее теплую, товарищескую атмосферу. Он понимает, что после работы нужно ее проводить домой.

Вот они идут вдвоем. Идут в ногу. Он правой, она правой. Он делает один шаг, она успевает сделать два маленьких шага. Он старается сменить ногу. Невольно наступает на ее ножку. Он говорит ей: «Простите». Она почему-то отвечает: «Спасибо».

Иголочкин — парень вежливый. Он предлагает:

— Знаете что, наступите мне тоже на ногу, и я вам тоже скажу «спасибо».

А она снова ему отвечает:

— Спасибо.

А ночь, конечно, прекрасная. Снег под ногами, и луна над головой. Воздух весь напоен лунным бальзамом, а земля вся залита снежным молоком. Молоко и бальзам. Прелесть!

Иголочкин вдруг чувствует приятный аромат. И аромат этот исходит от головки Наинки. Впору носом уткнуться в ее волосы.

Непонятно, почему ему так нравится этот запах. Может быть, потому, что и он из маленького местечка и спал он всегда на сене… Теперь зима, и он вдруг почувствовал что-то летнее, что-то в нем словно зазеленело, расцвело.

А фантазировать можно сколько угодно и при первой встрече. И вот он представляет себе, будто он ей пишет письмо:

«Выслушав резолюцию о ваших волосах, которые пахнут свежим сеном, я решил предложить вам выйти за меня замуж!»

«Черт знает что! — спохватывается он. — Так пишут только протоколы на собраниях!»

— Эй, берегись!

Громкий крик извозчика прерывает его мысли. Он так задумался, что чуть не угодил под сани.

— Гей, гэй! — кричит извозчик.

«Гэй[1], — думает Иголочкин, — свежее сено».

На фабрике все уже знают, что у Наинки фамилия будет Иголочкина. Иные удивляются: что он в ней такое нашел? Однако, когда Иголочкин не видит, все считают своим долгом погладить ее.

Но стоит Иголочкину показаться, и у всех руки заняты то ли выворачиванием кармана на левую сторону, то ли, наоборот, водворением его на место, как подобает. Потому что на фабрике все уже знают, что фамилия Наинки скоро будет Иголочкина.

Редактор отдела «Рабочая жизнь» получил заметку Иголочкина. Заметка — о срывающих работу бузотерах. В ней автор жалуется главным образом на плохое обращение с женщиной-работницей.

Редактор замечает, что почерк у рабкора почему-то крупнее, чем обычно, и ломаный, И он понимает, что настроение у автора заметки не блестящее. Он выражает ему свое сочувствие тем, что крупными буквами делает надпись: «Печатать».

Долгое время совсем не поступает заметок от Иголочкина, и редактор понимает, что ему теперь не до них. Но вот вдруг стихотворение за подписью Иголочкина.

«Ну, — решает редактор, — значит, дело на мази».

Гуляет Иголочкин с Наинкой. Она, конечно, девушка как все девушки. Но что же он все-таки в ней нашел? Должно же быть что-нибудь такое? Ах да, ее волосы. Она привязала его к себе своими волосами.

Прекрасные зимние ночи. Одна в одну. Луна — над головой, и снег — под ногами.

Наинка и Иголочкин не наступают больше друг другу на ноги. Пусть портняжная молодежь знает, что так бывает только при первых встречах. Теперь дружбу завязывать можно руками.

А прощаясь, ему приходит на ум: нельзя ли ее поцеловать?

Как на беду, тут подвернулся редактор «Рабочей жизни» со своей гладкой бумажной улыбочкой. Рабкор Иголочкин растерялся перед своим редактором…

Но он быстро нашелся.

— Ну, счастливого тебе пути, дорогая! — воскликнул Иголочкин. — Привет тете Лее.

Пусть он, редактор «Рабочей жизни», слышит, пусть слышит, что Наинка — его, Иголочкина, родственница. А с родственницей почему бы и не поцеловаться?

Редактор — человек понятливый, и он улыбается. Что ж, улыбается, и пусть!

Вот уже месяц, как Иголочкин гуляет с Наинкой. Целый месяц. Теперь он может себе позволить зайти к ней.

Комната прибрана. На стене — фотографии. Окна занавешены. А вот сена нет. «Какая глупость, — думает Иголочкин, — какая глупость может в голову прийти».

Сидит Иголочкин у Наинки. Молчит она, и он молчит. Она улыбается, и он улыбается. Она хохочет, и он хохочет. Она чихнула. Хочется и ему чихнуть, но это у него не получается. Что ж, нет так нет.

Наинка достает с этажерки пузырек.

— Хочешь подушиться? — говорит она.

На пузырьке золотыми буквами выведено: «Духи „Свежее сено“».

Иголочкин нюхает и не чувствует запаха. Пропал летний аромат…

Наинка говорит, что у нее что-то голова разболелась. Пусть он потрогает рукой.

Иголочкин говорит:

— И у меня голова разболелась. Пора домой.

Город без церквей

В этом городе люди не ходят, а бегают. Улицы в нем широкие. Весь он просторен, как поле. И все же люди нередко натыкаются друг на друга. Люди озабочены, люди хлопочут.

Теперь, в семь часов вечера, перед глазами Васюткина пробегают люди, которых он вовсе не знает, но они, может быть, очень знатные люди. О них, может быть, слышала вся страна, их знает, может быть, весь Союз. Это, может быть, люди, которым газеты служат крыльями. Газеты окрыляют их имена, и имена их разлетаются по всем городам.

Потому что в этом городе очень много людей-героев.

Вот пробегает девушка-грузинка. Она инженер. Может быть, отец ее — один из двадцати шести расстрелянных бакинских комиссаров.

Вот проходит группа рабочих. Это они, может быть, отремонтировали горячее нутро домны. Для такого ремонта домну нужно было бы остановить месяца на два. Нужно было бы затушить ее и потом снова растапливать, а они полезли в непогашенную домну.

Бегут рабочие, инженеры, студенты, школьники. Они все мелькают перед глазами Васюткина, но Васюткин их не видит, он никого из них не знает, да и вряд ли кто из них знает его, Васюткина.

Маленький желтый человечек в пожелтевшей одежде — вот кто Васюткин. Желтое пятно на зеленом фоне. Потому что он нашел клочок зеленой земли и на нем разлегся.

Это был клочок земли с настоящей травой. Отсюда не поднимались столбы пыли к небу. Здесь играл только легкий ветерок в траве, переливая ее зеленый бархат то в более темную, то в более светлую окраску. Трава текла, как река.

На душе у Васюткина было неспокойно.

В этом городе, занимающем, может быть, в десять раз больше площади, чем другой какой-нибудь город с таким же количеством населения, в этом новом, просторном городе Васюткин растерялся. И ему захотелось выпить. Но врач запретил ему пить даже сырую воду. Кипяченую воду он пьет из столовой ложки, как лекарство, заедая конфеткой или кусочком сахара.

Лежа в этом зеленом оазисе, он не знал, что делать. Он незаметно для себя щипал с остервенением траву, словно собираясь ощипать всю землю до последней травинки в этом пыльном, ветреном, дымном городе.

А тут еще эти озабоченные люди, которые непрестанно снуют перед глазами…

Проходит делегация Донбасса, приехавшая заключить договор о социалистическом соревновании. Деловито шагают «фабзайцы», монтажники, техники… Вот один отстал, присел на траву, торопясь подтянуть ослабший шнурок ботинка.

С детских лет Васюткин обладал способностью заговаривать с первым встречным и изливать ему свою душу. Сначала он начинает говорить словно сам с собой, потом, глядишь, он уже держит человека за отворот куртки и рассказывает, и рассказывает…

— Вот скажи мне, пожалуйста, мил человек, — обратился Васюткин к присевшему на траву, — что за загадка такая: вот жил себе Васюткин в селе Васюткино, и был человек, как все люди, даже в президиуме сидел, даже плакаты на демонстрациях носил, и девушки к нему льнули.

— Простите, мне некогда, — перебил его человек, улыбаясь.

— Тебе некогда? Ах так? А может быть, и мне некогда?.. А может быть, я тону и меня спасать надо?..

Человек нехотя снова присел на траву.

— Ночью пылают зеленые огни, а зачем они пылают?.. Ночью гора разрывается — а зачем?..

— Взрывы, — вставляет человек, — руду добывают…

— Знаю я, — перебивает Васюткин, — вы думаете, что меня еще только пеленать надо? Знаю… и все же я ничего не понимаю. И когда бригадир кричит «спецовку», я тоже кричу «спецовку», и когда бригадир кричит «шамовку», я тоже кричу «шамовку», и когда бригадир кричит «добавку», я тоже кричу «добавку»…

— Я спешу, — говорит человек, виновато улыбаясь, — мне некогда.

— Тебе некогда? А может быть, и мне некогда? Я может быть, тону? Может, меня спасать надо?..

И человек снова садится на траву, а Васюткин продолжает:

— Может, вокруг меня все темно и я света божьего не вижу?.. Понимаешь ты, что со мной случилось? Я вместе со всей бригадой висел на черной доске. Можешь ли ты, брат, это понять или нет? Ведь я повешенный! Вот так живого взяли и повесили: Васюткин! Мое имя — Васюткин — висело на черной доске… Я-то ведь сам, понимаешь, просто человек, просто, как, скажем, вон тот камень в поле, но у меня имя есть — Васюткин. Если бы не имя, то я ведь не был бы Васюткиным. И вот это имя мое висело на черной доске… Понял?..

— А ты кто же такой? — заинтересовался человек.

— Чернорабочий я…

Человек полез в карман за блокнотом. Но тут вдруг Васюткину надоел разговор. Ему уже не хотелось рассказывать главное — как его сняли с работы…

— Иди, мил человек, иди! — сказал Васюткин. — Тебе ведь некогда! Я, правда, не прочь поговорить с человеком, но я не люблю, когда меня тянут за язык… Иди, милый, мне тоже некогда…

Человек ушел. Человек на ходу писал что-то в блокноте. Человек спешил.

Все люди спешили. Еще больше спешили лошади в упряжках, еще больше спешили автомобили, еще быстрее несся ветер.

А Васюткин лежит на траве, лежит и перебирает свои горькие думы:

— Хоть бы спросили у меня, желаю я работать или нет!.. Может быть, я в душе ударник? Может, бригадир виноват в том, что мы не выполнили нормы? Черт этакий… глянет своими волчьими глазами — душа в пятки уходит… Вот и повинуешься ему… он кричит «спецовку», и ты кричишь «спецовку», он — «шамовку» и ты — «шамовку»…

Горько у Васюткина на сердце, очень горько: «И почему сняли меня с работы… Почему клеймят меня на собрании?.. Почему пишут обо мне в стенной газете?.. Почему повесили?..»

…Город окружен горами, и на него часто нападает с гор ветер… вот и теперь ветер срывает с прохожих то шляпу, то картуз, а они, люди, почему-то улыбаются… Почему это, когда гонишься за сорванным с головы картузом, обязательно улыбаешься?..

…О боже, когда человеку даже выпить нельзя, то хоть ложись да помирай…

Васюткин вдруг помянул бога, словно на этот раз была в нем особая необходимость. И, помянув его, он задумался. Он бога очень часто поминал, вплетая имя его в восьмиэтажные ругательства, бог для него был не больше, чем составная часть этого ругательства, а тут вдруг ему понадобился бог. Пальцы сами собой сложились, чтобы совершить крестное знамение.

…А что, если в церковь сходить, помолиться, — может, отляжет немного от сердца?..

Васюткин пошел бродить по городу. Городу всего четыре года от роду, и он, как здоровый ребенок, торопится впитать в себя побольше, поскорее подрасти, и он действительно растет не по дням, а по часам.

Боодит Васюткин в поисках церкви, а навстречу ему, в автобусе, дети со своей учительницей. Они едут за город, туда, где растут березы, — это такие высокие белые столбы, и на них растут зеленые листья. Надо показать их детям.

Посаженным вдоль улиц деревцам еще нужно подрасти, как детям, как домнам, как всему городу.

Васюткин пошел бродить по городу. Он никого больше не замечал, ни с кем не заговаривал.

Долго, долго он ходил — нигде не нашел церкви.

«В каждом, хоть самом маленьком сельце, — думал он, — есть церковь, на пеоекрестках дорог стоят кресты, а в этом города ни церкви, ни креста. Да он и на город-то не похож. Где же это видано — город, да без церквей».

— Тетенька, — обратился он к встречной старушке (и старушки-то редко встречаются в городе), — где мне тут церковь найти?

— Нету, нету, сынок, здесь церкви, — скрипучим голосом ответила старушка.

Город полон огней. Город переполнен светом. Вот так среди города остановиться и начать креститься как-то неловко.

Струи света от фонарей, от прожекторов, взблески молний от электросварки… Все небо в огне. В таком небе сам бог может сгореть или задохнуться от клубов дыма, постоянно вздымающихся к небу, Может, эта краснота не что иное, как божья кровь…

Кровь… Огонь… Клубы дыма… А тут вдруг еще какой-то адский шум…

— Что тут такое? — спрашивает Васюткин у молоденькой девушки. (Молодых в этом городе много, очень много. Все они такие загорелые. В этом городе бледных девушек не видать. Словно у ворот, у въезда в город стража стоит, и бледных в город не пропускает.)

— Цирк! — улыбается девушка.

Васюткину скучно одному, он не знает, куда ему деваться. Даже печального бога здесь нигде не найти. Покоя! Хотя бы капельку покоя… А что, если зайти в этот цирк?..

И Васюткин пошел в цирк.

Он хотел было присесть на обитый ковром барьер. Но никто сюда не садился, и он решил, что недурно и в первом ряду.

Грянул оркестр. У Васюткина сразу живот заболел. У него всегда от барабанного боя живот болит. Не нравится ему и лязг тарелок. Что тут мудреного?.. Гремят тарелкой о тарелку — что в этом?.. Вот скрипка — дело другое. Прекрасная выдумка! Водит человек смычком, и тебе кажется, будто кто-то плачет, да и сам играющий подкладывает под подбородок платочек, словно для того, чтобы слезы вытирать. Вообще музыка — мудреное дело, разговор без слов. А слова сам придумывай. И каждый придумывает такие слова, какие ему больше всего подходят, какие ему по душе. Играет музыка, и тебе кажется, будто серебряные реки падают со скалистых гор, или будто на скалах вырастают зеленые леса и в них поют птички, много-много разных птиц, или обрушиваются камни в реки, и из белой пены выглядывают золотые рыбки, или осколки луны погружаются в глубины, оставляя на поверхности серебристый след, а на черных челнах мерцают огоньки и льется, льется ночная песня…

Васюткин, извиняясь, снимает шапку с головы — он, оказывается, сидел опершись о плечо соседа…

Васюткину стало стыдно. Он узнал в этом человеке мастера со своего завода, работающего на блюминге, который еще только монтируется. Он, как и Васюткин, пришел на завод чернорабочим. Теперь он отличный мастер.

Странно как-то на душе у Васюткина — хоть плачь…

Вот выбежали двое. Рыжие волосы у них дыбом стоят, и становится смешно, хочется смеяться во весь голос.

Все хохочут, хохочет и Васюткин.

Вдруг один из клоунов обращается к Васюткину:

— Ты-то чего смеешься? Ведь ты такой же рыжий, как и я.

— И вовсе я не рыжий, — отвечает Васюткин, — я жгучий блондин.

И зал разражается хохотом. Зал одобряет остроту Васюткина. И Васюткин вдруг почувствовал, будто он у себя в деревне, где он был душой компании на вечеринках, где он был властителем умов на гулянках. И ему хочется блеснуть еще какой-нибудь остротой, но слова на язык не идут.

И снова тяжело на душе у Васюткина. Незаметно для себя он опять налег на плечо соседа.

— А сколько в вас весу, товарищ? — спросил мастер.

Васюткин извинился. Между тем клоуны на арене снова начали разыгрывать сценку. Один представляет, должно быть, симулянта. Он опрокидывает в горло бутылку и выпускает изо рта целый фонтан. При этом он пискливым голосом кричит во всю мочь:

— Что касается меня, то я думать не люблю! Раз в жизни я как-то задумался, и на меня чуть автобус не наехал… А я жить хочу. Пусть за меня другие думают. Кричит бригадир «спецовку», кричу и я «спецовку», кричит он «шамовку», кричу и я «шамовку», кричит он «добавку», и я за ним — «добавку»!

— Гляди-ка, — встрепенулся Васюткин. — Ведь это мои слова!..

И вдруг до Васюткина дошло:

«Да ведь это тот человек, который шнурок на ботинке завязывал там, на траве».

И Васюткина словно стрелой пронзило:

«А что, если все здесь сидящие вдруг догадаются, что это мои слова?.. „Вот-те и остряк, — скажут они, — а мы-то думали…“

Ну, а если они сами не догадаются, разве не может этот клоун в конце хладнокровно прибавить:

„Вот какие мысли у рвача и симулянта Васюткина с шестого строительного участка“.

Однажды ведь уже драмкружок разыграл так бригадира…»

Васюткину начало казаться, что клоун все время смотрит на него и вот-вот крикнет:

«Эй, Васюткин с шестого участка!»

И тут ему вспомнилось, что бригадир, который неоднократно уже попадался за непристойные дела, имеет обыкновение, не дожидаясь, пока его другие ругать будут, сам выступать с покаянием: виноват, мол, братцы!.. И ему все сходит с рук… Не лучше ли и ему, Васюткину, пока еще клоун не назвал его имени, выступить и самому сознаться… Публики он не боится. Публика его уже знает. Она уже раз аплодировала ему сегодня.

Васюткин перескочил через барьер.

Какое вокруг море голов. Но Васюткину эти головы показались ненастоящими. Он шмыгнул носом.

Все головы вдруг поднялись. Раздался бурный хохот.

Васюткин видел вокруг бесчисленное множество голов — голов черных как смоль, голов русых, голов плешивых, голов в красных платочках.

И ко всем этим головам он обратился, как подобает оратору:

— Товарищи во всем цирке! Уважаемый комедиант перед вами представил только что нежелательную в нашем обществе личность… Это он все в точности срисовал с меня. А все тут смеялись. Что ж, смейтесь на здоровье. Я на вас не в обиде…

И вдруг он запнулся. Ни тпру, ни ну. Слова вымолвить не может. Захватило дыхание, как после большого глотка спирта…

Отдышавшись, он продолжал:

— Я сам себе, товарищи, противен. Мне стыдно за свою жену, за детей своих, которых я запятнал. — Эти слова он произнес помимо воли, они сами собой пришли на язык, и он опасался, что других слов он так скоро не найдет. — Мне стыдно перед рабочим классом… Правильно поступили, что вывесили мое имя на черной доске… Товарищи! — произнес он еще громче. — Вот тут в третьем ряду сидит наш инженер. Я прошу у него прощения, что я не такой, как он, что я, можно сказать, мало ему помогал…

Публика уже не смеялась. Все аплодировали.

— Товарищи, — надрывался Васюткин, — в четвертом ряду сидит начальник рабоче-крестьянской милиции, герой гражданской войны. Я прошу прощения также у него…

Закончил Васюткин так:

— Прошу снова принять меня на работу.

И стараясь ни на кого не смотреть, стараясь никого не задеть, он вернулся на свое место.

Теперь уже сосед-мастер навалился на его, Васюткина, плечо, но Васюткин сидел не проронив ни слова.

Кончилось представление. Сосед вышел первым.

Так они и шли — мастер впереди на несколько шагов, за ним — Васюткин.

На небе полным ходом шла ночная смена. Небо все было усыпано мерцающими звездочками, словно искрами от огненных столбов, вылетающих из раскаленной пасти огромной коксовой печи.

Они шли и молчали.

Васюткину казалось, что все люди, проходящие мимо, кивают ему, хотят сказать ему что-то на ухо.

Вдруг он явственно услышал голос мастера:

— Придешь завтра утром к блюмингу.

И больше мастер ничего не сказал.

Но Васюткин понял, почему он так долго и упорно молчал. Он, должно быть, долго взвешивал, стоит ли говорить то, что он сказал…

Ярко светился город. Нигде не было таких огней, как в этом городе, над которым небо накалено добела и в котором нет ни одной церкви.

— До свидания, — сказал Васюткин, сворачивая к своему бараку.

— До завтра, — ответил ему мастер.

Пусть все радуются

В субботу, когда он не работает, старый Бере, он все же не может усидеть дома и уходит осматривать поля. Он ходит, а в голове у него субботние мысли. В будни он о другом думает.

Субботняя мысль: вся жизнь произрастает из земли. Мы питаемся ее соками. Если бы все люди обрабатывали землю, тогда всем известно было бы, откуда жизнь, тогда, может быть, знали бы, как нужно жить, и было бы тогда хорошо на свете, и не было бы никакой опасности войны.

И бывает, что, блуждая так по полям, он встречает дочь свою с Ерошкой, с комсомольцем из деревни. Близко подойти к ним старику не подобает, но он издали следит за ними сердитыми отцовскими глазами.

А они притворяются, будто не видят его, сворачивают в сторону, и старику видны уже лишь спины их. У Ерошки спина широкая, у дочки узенькие плечи.

Не нравятся старику эти встречи с Ерошкой. Рассказывает он об этом старухе. Не нравится это и старухе. Выговаривает она дочке. А дочка высмеивает своих стариков перед Ерошкой. Нравится это Ерошке, и он смеется.

Однажды приходит Ерошка и передает такую новость:

— Наша деревня хочет вступить в колхоз. Мы видим, что работаете вы неплохо. И нам хочется, чтобы наше было вашим и ваше — нашим. А машины, можно сказать, мы будем покупать вместе.

И реб Бере теперь ходит по полям, ходит и думает, что с хозяйственной точки зрения это, конечно, выгодно — чем больше хозяйство, тем лучше. «Евреи, — думает он, — такой древний народ, так много мытарились, а теперь вот, может, и кончатся все мучения. Их сыновья будут брать наших дочерей, и не надо будет больше думать „еврей — не еврей“, и заботиться будут только о работе».

Кто знает… может быть, это не так-то хорошо, но такова интернациональная линия, будут вариться все в одном котле, и еще будут гордиться, что происходят из единой интернациональной семьи.

«Со всеми, со всеми это произойдет», — думает старик, и тогда уж это не его личное дело, что дочь его идет за «нееврея».

И он доволен, старик, что теперь это уже не его забота.

И в ближайшую субботу, когда он вышел в поле развивать свои субботние мысли, он, увидев свою дочь с Ерошкой, надвинул козырек и притворился, будто ничего не видит.

Не его это забота, пусть все заботятся.

А если нужно радоваться, пусть все радуются.

От весны до осени

1

Сердца у деревьев из древесины, а у иных вместо сердца — дупло. Но и они знают, что такое весна. И они машут тысячами зеленых рук, приветствуя ее приход.

А у людей сердца из плоти, а рук у них только две. Поэтому они приветствуют весну всем существом, каждой кровинкой, сами иногда не сознавая, что за новый поток бурлит в них с приходом весны.

Проникла весна и в слесарную мастерскую. Солнце рассыпает видимые и невидимые лучи, и эти невидимые лучи пронизывают Файтеля, у которого глаза как бы ввинчены в металлическое лицо. Но сердце у Файтеля тоже из плоти, и в нем, в этом сердце, тоже что-то согрелось, что-то разлилось.

Что он знает, Файтель Блоз? Он работает у огня, на большой жаре. Из тысяч отверстий, из тысяч пор течет пот по телу. Может быть, поэтому и внутри что-то разливается. Особенно копаться в своей душе ему неохота. Зачем? Что, кроме копоти, найдешь на сердце!

Но, помимо желания, — он даже не думал об этом — у него раскрылись шире глаза, и он заметил ее, Броньку, новую ученицу и единственную женщину в мастерской.

Он глянул — так себе. Девушка-слесарь. Это ему нравится. Он видел как-то девушку, гонявшую голубей. И это ему тоже понравилось. Ему нравится, когда девушка делает мужскую работу. Но только ли это ему нравится в Броньке?.. Больше копаться в себе он не хочет. Вдруг под копотью и сердце обнаружится.

А Бронька — девушка хорошая. Как все голубоглазые, которые одной рукой отталкивают, а обеими притягивают, которые в шутку сердятся и всерьез целуют.

И Файтель Блоз задумывается. Какая-то метелочка внутри сметает накипь, и он ощущает сердце.

Но Файтель Блоз надувается, как мехи, и молчит. Кому он может об этом рассказать? Того и гляди посоветуют полечиться касторкой.

А придушенный огонь потлеет, потлеет и потухнет.

И никто не узнает, что на сердце, и никто не догадается.

2

Солнечные лучи не проникают в мастерскую, но жара в ней ужасная. И после работы недурно отдохнуть.

Файтель тоже не прочь пройтись и, прогуливаясь, собрать свои разрозненные мысли. Никогда он в размышлениях не нуждался, но нынешней весной… Обычно Файтель смотрел пристально только на металл, теперь он разглядывает также человеческие лица — у всех ли лица меняются, как у него в последнее время.

Вдруг будто искра попала ему в глаз, и стремительная волна вскипевшей крови обожгла ему все тело. Он увидел Броньку об руку с двумя подмастерьями из его мастерской — с Анцелем и Эйзером. Он быстро прошел мимо, но какая-то непонятная сила заставила его повернуть и пойти следом за ними.

Так и влечет его…

На углу ребята распрощались с Бронькой, и, оставшись одна, она обернулась, и они столкнулись лицом к лицу.

Почему она улыбается такой странной улыбкой?

Она, значит, заметила его, когда он пробежал мимо, и ей, должно быть, нравится, что он, такой огромный медведь, следит за ней, глядит на нее телячьими глазами.

Но вдруг она сухо обращается к нему:

— Ну, чего? Чего увязался? Куда идешь?

Обиженный таким вопросом (что он — братишка ее маленький?), он ответил ей:

— Куда мне нужно, туда и иду.

А она ему:

— Так-то ты с барышней разговариваешь? Ничего себе кавалер. Тебе у Анцеля и Эйзера поучиться надо….

Это его совершенно вывело из себя, и он неожиданно для самого себя прорычал:

— Ты с кем же меня равняешь? Это мне у них учиться? Да ведь это щенки. Они только случая ищут. А я…

— А ты… А ты большой дурень. Дурачок ты! — отрезала она и тут же повернулась к нему спиной, оставив его в оцепенении.

3

Зло подшутила над Файтелем весна. Теперь Анцель и Эйзер посмеиваются над ним. Броньку он в этом не обвиняет. Но они ему досаждают. То они советуют не так пристально смотреть на огонь — ведь это не Бронька, то они ему говорят: «Ну чего на Броньку пялишь глаза — это ведь не пламя». A v Броньки в это время щеки как раз огнем пылают, но она улыбается и молчит.

Нет! Бронька не может издеваться над ним, над Файтелем… Да и они, Анцель и Эйзер, хотя не такие уж добряки, но и не плохие ребята. Они просто мало что понимают.

Кузнец Хоня уже много весен прожил, и одна или несколько из них и его за душу брали. Он старик, понимающий все или думающий, что понимает все. Стыдно ведь прожить жизнь и вдруг открыть, что ничего не понимаешь. Старики вообще добряки, потому что они вволю вкусили горя, или злюки, потому что они в жизни добра не видали. Но старый Хоня добряк, и ему Файтель может во всем довериться, ему он может открыть душу.

Хоня сердится на ребят:

— Как им не стыдно грязными сапогами топтать самое чистое, самое красивое!

И говорит он душевным, летним голосом, согревающим и как бы светящимся. Но если кто и прислушивается к нему, то это Бронька. И она иногда сочувствует Файтелю. Но показывать это она не хочет. Она все же обижена на него.

А ребята?.. Те не понимают даже, что такое летний голос.

4

Пришла осень. Желтые, увядшие листья, умирая, падали на землю, и земля превратилась в огромное кладбище непохороненных листьев.

В слесарной мастерской неожиданно беда стряслась: внезапно на работе упал старый Хоня и тут же скончался.

Анцель и Эйзер продолжали перестукиваться молотами, будто ничего не произошло.

Неистовый крик Файтеля прервал на миг их работу. Но их ничего не должно волновать. Мало того: они еще стараются показать, что их это не трогает, и они еще пытаются острить.

Эйзер спрашивает:

— Что? Скончался старый пожиратель кур?

А Анцель, кивая на Файтеля:

— Гляди, как он вопит!

Файтель первый раз в жизни кричал. Словно фонтан слов забил в нем. Он кричал, что они звери, а не люди, что они бессердечные… Он долго еще кричал бы… Но он обернулся и вдруг увидел плачущую Броньку.

О, она добрая, Бронька.

Теперь она плачет. Она тоже возмущена. Да кто не возмутился бы. Человек умер на работе, а они, эти двое, как ни в чем не бывало продолжают работать…

Она плачет. И она даже подошла и положила руку на его, Файтеля, плечо… и еще горше заплакала.

И Файтель вдруг почувствовал себя маленьким обиженным мальчиком. Ему что-то подарили — он и смеется и плачет.

Сердце на веслах

Посвящается Мейше-Хоне

Отплытие

Деревянные гвозди, если их подогреть немного, легче лезут в подошву. Работа, подогретая песней, легче подвигается.

Сапожная братва вбивает подогретые гвозди в подошвы, усердно натирает воском каблуки и поет — кто во весь голос, а кто мурлычет песенку, сочиненную Мейшке Колодкиным и напечатанную в стенгазете. Песня посвящена женскому дню. В ней говорится только о женщинах:

Нет больше слабых, нет и главных Среди мужчин и женщин. И женщины — средь равноправных, Лишь номером поменьше. Наш лозунг — женщинам дорогу. Всех жен — на производство. Имеем в женах мы подмогу, А холостым быть — скотство.

Последние две строчки глубоко запали в сердце Пачуры. Генех Пачура — сапожник, как все, но жены у него нет. А думает он, что жена все-таки нужна.

«Пара сапог стоит двенадцать рублей, а какая цена одному? Один сапог не стоит деревянного гвоздя. Сапоги должны быть в паре».

И Пачура в последнее время стал заглядываться на девушек. Первым заметил это мастер, и он ему посоветовал:

— Жену надо иметь полненькую, на два номера больше, с запасом на усушку. Возьмешь сразу тесный сапог — все время жать будет.

Пачура недолго выбирал. Уборщица Сташка — кругленькая девушка, зачем же время тянуть, словно дратву?

И он объяснился ей в любви очень просто:

— Послушай, Сташка, ухажор у тебя есть?

— Есть, — пожеманилась Сташка.

— Ухажор у тебя есть? Холера у тебя есть! Давай-ка пройдемся, Сташка, в загс.

В мастерской сразу узнали про новую парочку. Мейшке Колодкин тут же сочинил песенку.

Пачура смотрит женихом, и все подтрунивают над Пачурой. Глаза у него блестят, как начищенные ваксой сапоги, а волосы аккуратно расчесаны на пробор.

Гуляет Пачура в саду со Сташкой, держа ее крепко под руку. Идут они и смотрят на луну, и Пачура восхищается:

— Ну и луна сегодня!

И луна действительно хороша. Она сегодня румяная и полная, как Сташка.

Они увлеклись разговором и не заметили даже, как черные тучи закрыли невесту-луну черным балдахином.

Они присели на скамейку, все друг другу высказали, и больше говорить не о чем. Но как же все-таки сидеть и молчать? Мимо люди проходят, и все разговаривают.

Пачура вспомнил о луне.

— Ну и луна сегодня!

Прохожие, услышавшие слова Пачуры, посмотрели на него с удивлением. Сташка глянула вверх. На небе черные тучи. Никакой луны. А Сташке и так было хорошо.

Сердце на веслах

До того как Сташка стала женой Пачуры, он часто подкрадывался к ней на работе и щекотал ее.

Она громко смеялась:

— А мне нипочем!

Теперь стоит ему только подойти к ней, как она начинает дурить. Что ей нужно, Сташке? Ей хочется к матери пойти.

— А кто тебя не пускает?

Сташка давно уже жалуется. Она говорит, что ей нельзя пойти к матери, она не может показаться ей на глаза. Мать у нее грамотная, богомольная. Не на что было жить, и она отдала Сташку в мастерскую. Но теперь, когда Пачура расписался с ее дочерью, а свадьбы не было, так она передала через одну женщину:

— Скажите ей, что ее золотко не комсомолец, и он мог бы настоящую свадьбу устроить, а до тех пор пусть и не показывается мне на глаза. То же говорит и брат мой — раввин…

Сташка была привязана к своей матери.

Однако свадьбы Сташка добиться не могла. Пачура не хотел, чтобы была свадьба. Ребята будут смеяться, в стенгазету попадешь.

Но все же Пачура, как подошва, сначала был тверд, но стоило немножко размочить — и он становился гибким. А после женитьбы он был в руках у Сташки.

Отец Пачуры — Файтель Пузырь — с наслаждением бил подростка по мягкой части, бил, как выражался отец, на чем свет стоит, и Пачура удивлялся: нашли на чем свет поставить!

Пачура обязан был выполнять все беспрекословно. Может быть, поэтому Пачура вырос человеком без собственной воли. Теперь им управляли два весла, ворочая его то вправо, то влево. Одно весло — сапожный коллектив со стенной газетой, а другое — Сташка со своей матерью.

И вот однажды Сташка, которая была уже в декретном отпуске, завела с ним разговор:

— Если у меня родится мальчик, я обязательно совершу над ним обряд обрезания. Тут уж я не уступлю.

Когда Пачура заикнулся, что он не допустит обрезания, Сташка решительно сказала:

— Тогда я совсем не рожу…

После паузы Пачура нашелся:

— Но ты ведь, Сташка, еще можешь родить девочку!

Сташка вытерла глаза:

— Ну конечно…

Пачура задумался. А все-таки лучше ведь мальчик… Хотя нет, с такой путаницей… пусть уж лучше будет девочка.

В тот вечер, когда Сташка должна была родить, Пачуре невмоготу стало дома. Он ушел в клуб, сидел там, играл в домино и гадал — девочка или мальчик?

Придя домой, он рывком открыл дверь и выпалил:

— Мальчик или девочка?

— Мальчик! — буркнули ему в ответ. — Мальчик-куколка! Мальчик с двумя щечками.

На семейном совете было решено:

— Завтра, во вторник, мы устроим гулянку для коллектива, а затем, без шума, — обрезание…

Сташка налегла на свое весло, и Пачура сдался.

Веселые, радостные, пьем мы пиво

У Пачуры сегодня весело. Сапожная братва умеет веселиться. Душа у всех у них одна, одна общая душа,

Ребята кричат, поют:

Пиво — На диво. Пиво — На диво, Пиво — Дивного разлива.

Яшка, представитель культкома, подготовил большую речь о новом быте, о маленьком Пачурике и еще, и еще.

Скрипач Бандура играет, и Мейшка Колодкин поет песню, сочиненную в честь маленького большеголового Пачурика:

Эх, Пачура, эх, Пачура, Чура, чура, чура, чура! У Пачуры губа не дура, Чура, чура, чура, чура.

А сам Пачура ходит озабоченный. Ему предстоит еще заварушка — обрезание. И так как Бандура музыкант и к тому же родственник, то Пачура подходит к нему и шепчет ему на ухо. Он, Бандура, должен прийти на обрезание.

Бандура весь расплывается в улыбке и гнусавит:

— Приду, конечно, приду…

Утром, только Яшка из культкома открыл глаза, как сразу вспомнил, что речь-то свою он не сказал, забыл на радостях… Так разгулялся, что и про речь забыл…

Да… А главное-то забыли — подарки. Подарки маленькому Пачурику!

Придя в мастерскую, Яшка тут же поговорил с сапожниками, и все решили, что подарки — это не «срочный заказ», вчера не принесли — сегодня можно принести.

Когда Сташка пришла к своему дяде, раввину, звать его на обрезание, он спросил:

— А на свадьбу вы меня звали?

И бедной Сташке пришлось рассказывать с самого начала, так и так, мол, — свадьбы у нас не было. Муж мой, дай бог ему здоровья, заупрямился… Хотя он и не комсомолец…

— Что ж, раз вы делаете обрезание, — сказал он, — то совершите уже и свадебный обряд. Если не было свадьбы, зачем обрезание? Но вам хочется обрезание, значит, нужна и свадьба.

Когда она сказала, что Пачура не согласится, раввин заулыбался своей хитрой улыбкой.

— Прийти, я, конечно, приду, — сказал он Сташке, — почему же не прийти? Это богоугодное дело, обязательно приду…

Обрезание — свадьба — развод

Когда раввин и могель[2] пришли, миньен[3] был уже в сборе.

Пачура немедля поднес ребенка могелю:

— Режьте, раби!

Но могель о чем-то долго шептался с раввином. Наконец он обратился к Пачуре:

— Что за спешка такая, молодой человек, поздравляю вас, бог благословил вас наследником, многие лета здравствовать ему… Когда он родился? Покажите, пожалуйста, ксубу[4].

— Какая ксуба, раби? При чем тут ксуба? Вы, ведь не на свадьбе. Вы ведь на обрезание приглашены.

— Да, — улыбается раввин хитро, — но нам нужно знать и о свадьбе, одно с другим связано…

— Какое там одно с другим, — говорит Пачура, — какое там связано.

Он еще многое наговорил бы, потому что наш брат-сапожник подобен сапогу — если уж начнет промокать, то промокает…

Но раввин неожиданно чихнул. Сильно запахло нюхательным табаком.

У Пачуры тоже в носу защекотало. Его красноречие иссякло.

Раввин наклонился к могелю и сказал ему что-то на ухо. Приговор был вынесен.

— До свадьбы нельзя производить обрезание. Необходимо поставить хупе[5],— сказал могель Пачуре.

Пачура все еще никак не мог понять, какое отношение имеет одно к другому. Он волновался:

— Вам, раби, говорят резать — режьте!

В комнате тихо… Слышно только, как Сташка всхлипывает. Потому что она, Сташка, на все готова, хоть сию минуту, и пусть там стенгазета пишет, что хочет.

Пачура стоял с окаменевшим лицом.

«Деревянный гвоздик, — думал он, — забивают двумя ударами: первый — посильнее, второй — послабее».

С ним, с Пачурой, то же произошло. Тоже два удара, но второй, нынешний, покрепче…

И у Пачуры вырвалось:

— Расставляйте палки, раби, только поскорей!..

Бандура тут же послал за балдахином и заулыбался от удовольствия.

Пачуру подтолкнули под балдахин, и вот уже раввин диктует:

— Гарей ат[6].

А Пачура, повторяя за ним слово в слово, тычет Сташке в руку серебряный полтинник и шепчет:

— Не потеряй только!..

— Есть какая-нибудь треснувшая тарелка? Бросайте ее, бейте!

Тарелка отзвенела… Но что это там еще за грохот?

Колотили в дверь. Яшка с ребятами тут как тут.

Мучительная тишина.

Сташка уставилась на маленького Пачурика и больше ничего не видит.

Бурю принесли с собой сапожники.

Яшка говорил словно топором рубил. Он говорил о мелкобуржуазности, о старом быте и еще, и еще, сильно налег Яшка на весло.

И Пачура закричал не своим голосом:

— Это она виновата, Сташка. Я был против обрезания… Это она, она настаивала!

И еще более повысив голос:

— Она, она! Все она! Я не хочу, Яшка, не хочу я жить с ней… Я не могу жить с ней.

Но Яшка не слушал, он все твердил, что Пачура виноват, что колодку вкладывают в башмак, а не башмак в колодку. Несознательный он, Пачура, элемент…

Пачура орал благим матом:

— Нет, нет! Не хочу! Я отказываюсь от нее…

А Яшка все твердил:

— Ты виноват! Ты! Ты!

Пачура порывисто подбежал к раввину:

— Послушайте, раби, пишите, раби, сейчас же развод.

Бандура покатывался со смеха:

— Обрезание — свадьба — развод…

Раввин упирался:

— Дайте завершить бракосочетание!..

— Потом, потом, — кричит Пачура, — прежде пишите развод.

Маем зеленым

1

Вот что передают о последней любовной истории Моньки Минкина.

Он шел с работы с Фейгеле Воробейчик и Тайбеле Голуб. Он говорил без умолку. А когда Монька Минкин говорит, то он в конце концов до чего-нибудь договаривается.

— Я безумно влюблен, — сказал он.

— В меня? — чирикнула Фейгеле.

— В меня? — проворковала Тайбеле.

— В обеих, — ответил Монька.

Фейгеле работает накладчицей в типографии. У нее зеркальные глаза. Когда вы смотрите в эти глаза, вы видите себя. А когда смотритесь в зеркало, перед вами возникает она, Фейгеле. Фейгеле — девушка что надо. У девушки должно быть круглое личико, — так оно у нее есть. В личике должны быть два круглых голубых глаза, — так они на месте. В глазах должны сверкать круглые смешинки, — так они сверкают. Словом, Фейгеле — девушка что надо.

И когда Монька приходит усталый с работы, ему приятно отдыхать вместе с ней.

Тайбеле — наборщица. И у нее, словно нарочно, все наоборот: у нее лицо продолговатое, с заостренным подбородком, с колкими глазами, и вся она такая ершистая, колкая, а своими остротами она хоть кого проймет.

Она Моньку отдохнувшего умаять может.

Моньке обе девушки нравятся. Они дополняют одна другую.

Само собой понятно, что ничего хорошего из этого не получилось. В первый раз они обе его целовали и сами по ошибке расцеловались.

Нетрудно догадаться, как дальше дело пошло.

Горячие поцелуи, поцелуи по привычке, поцелуи холодные, редкие поцелуи, поцелуи нехотя, размолвки, ссоры.

В конце концов диалог, придерживаясь начального стиля:

— Ах, как мне все безразлично.

— Даже я? — чирикнула Фейгеле.

— Даже я? — проворковала Тайбеле.

— Даже обе, — пробормотал Монька.

Лежал белый снег. Снег растаял. Плавают мутные облака.

Монька Минкин попыхивает трубкой, и мысли его растягиваются, курчавятся и расползаются, как облака, мутнеют и тают. Как ему это все надоело!

Трубка погасла, он достает щепотку табака, и тут из кармана вываливается какая-то скомканная бумажка. Он разглаживает ее, и лицо его светлеет.

Это, оказывается, вчерашняя записочка Пилинки, новой накладчицы. Она вчера забыла ее на столе в буфете. Он перечитывает записочку снова:

«Сонечка, дорогая! Сегодня самый лучший день в моей жизни! До сих пор жизнь моя двигалась, как часовая стрелка. Часы идут, но движения часовой стрелки не видно. Точно так же незаметно текла моя жизнь… Но сегодня у меня самый лучший день…»

Читая записку в первый раз, он на этом месте остановился. Он был уверен, что дальше речь пойдет о каком-нибудь парне, который ей подвернулся. Ничего более важного он, Монька Минкин, представить себе не мог. Но, читая теперь, он совершенно был ошарашен.

«Дорогая моя, — писала далее Пилинка, — ты даже не можешь себе представить! Сегодня я в первый раз пришла в типографию! Я работаю. Шумит машина, шуршит бумага… Словно шорох листьев на деревьях… словно шепот колосьев в поле… Совсем как в детстве».

Монька Минкин когда-то сам это чувствовал. Теперь он воспринимает только грохот железа…

Ему нужно серьезно взяться за свое изобретение. Нужно обязательно закончить работу. Нужно выбросить муть из головы, чтобы ничто не мешало ему заниматься делом.

Но вот Монька Минкин выходит из дома. Кто-то задел его зонтиком. Перед глазами испуганная девушка, и он слышит всего два слова:

— Ох, простите!

Но разве это слова? Это пение весенних птичек в вечернем воздухе, это ночные звуки скрипки в лодочке. Он отвечает «Спасибо!» — и очень рад своей шалости.

Чихнул он и вдруг слышит:

— Будьте здоровы! — Это, улыбаясь, пожелала ему молодая мать с ребенком на руках.

— Спасибо, спасибо и еще раз спасибо за хорошее пожелание и за милую улыбку.

Он испытывает теперь большое удовольствие от этих мелочей. Как хорошо! Как хорошо!

Первый дождь. Длинными водяными проводами соединились небо и земля, и кажется, будто небо притягивает к себе землю.

Монька Минкин на работе. Ему приятно, что он находится под крышей. Дождь усиливается, в цинкографии темнеет, но на душе у него светло.

Он шлифует клише. На клише выгравирован весенний пейзаж. И Монька чувствует, будто его осыпали цветами, — его изобретение почти готово.

В полдень прояснилось. Дождь, по своей старой привычке, лил, лил и вдруг перестал. Оборвались водяные провода. Земля снова отодвинулась. Небо ушло ввысь.

Монька, по своей старой привычке, придвинулся к девушкам, но тут же спохватился. Как это он забыл, что они все ему надоели, да еще как надоели. Надоело ему всегда помнить о них.

Но одна девушка его окликает:

— Глянь-ка, Моня, на эту новенькую. Она думает, должно быть, что пришла на гулянку. Приперлась в новом платье…

Монька всматривается. Да это же она, эта новенькая, забыла вчера записочку!

— Ха-ха-ха! — продолжает девушка. — Мы вчера сказали ей смочить форму, а она понесла ее под кран и давай лить воду.

Монька смотрит: красивое личико. Но она какая-то странная. Стоит недотрогой, как греческая скульптура или, проще сказать, как школьница старших классов. А подойдет кто-нибудь к ней, и она меняется в лице. Она виновато улыбается, пялит виноватые глаза и старательно прислушивается к тому, что ей говорят.

Когда от нее отходят, в ней снова появляется что-то от греческой богини, и в то же время она продолжает виновато улыбаться. Она еще больше теряется. Ей, этой маленькой, нужно приобрести другой, новый вид, но пока у нее и свой, прежний, неясен.

А тут, как назло, гурьбой надвигаются ученики-наборщики. Они взялись за руки и подступили вплотную к ней:

— Ах ты, душенька моя! — восклицает один, который посмелее.

Она не знает, как ей быть. Она пытается улыбнуться, но вместо улыбки получается какая-то гримаса.

И вот она уже окружена со всех сторон. Она, должно быть, чувствует себя как рыба, выброшенная на берег.

Подойти спросить ее — как-то неловко…

— А ну, кыш отсюда!

Эти слова вырвались с такой силой, словно они на пути своем запоры сорвали. О, Монька может прикрикнуть!

Ребят как не бывало. Монька подходит к ней. Глаза ее не то смеются, не то плачут. Но она улыбается неискривленной улыбкой.

Она, видать, благодарна ему. Он подает ей ее записочку:

— Вы вчера оставили на столе.

Как тонущее в реке солнце блестит иногда всеми цветами радуги, так заблестели, засияли вдруг глаза Пилинки.

Только бы они, как солнце, не зашли, пусть сияют они и сияют. Но она задернула белые занавески.

Почему же и он, Монька, опустил глаза? Может, он вглядывается в пол — не отражается ли в нем сияние ее глаз?!

Она его благодарит. Она подает ему руку. Ее зовут Пилинка.

Какая красивая рука у нее. Какие заостренные пальчики. Да и вся она такая красивая. Вряд ли он когда-нибудь видел такую красавицу. И даже булавочка, которая будто невзначай приколота к блузке, блестит каким-то особым блеском.

И Монька заговорил. А когда Монька говорит, то он до чего-нибудь договаривается. Нет, ему нельзя говорить. Необходимо прервать на полуслове. Ему нельзя затевать новой истории. Как они липнут к нему, эти истории! Они отрывают его от работы. Они не дают ему довести до конца изобретение.

— До свидания! — говорит он.

— Всего вам хорошего! — словно птички, сорвавшиеся с ветки, слетели у нее с губ эти слова.

По дороге у Моньки вдруг возникает странная мысль. Это, конечно, чепуха. Но ему кажется, что Пилинка нарочно оставила записочку на столе.

2

Записки мотыльками летят в президиум. Одна из них угодила в стакан воды для оратора и плавает, как утопающая бабочка.

Говорит заведующий типографией. У него длинные белые зубы, и слова вырываются, как будто из-под клавишей. Изнеженные, холеные слова, округлые звуки «р» и плоские «л».

Торжественный вечер. В зале горят огни. И — да простится мне банальное сравнение — огни горят и в сердцах, огни горят и в глазах, огоньками переливается колокольчик на столе, огоньки на пуговицах, на женских булавках, огоньки на полированных лысинах членов президиума.

От такого множества огней зал распален. И не взыщите, если Моня Минкин в президиуме вспотел, он потеет, и ничего с этим не поделаешь. Потому что, если ты додумался, как самим вырабатывать дешевую литографскую краску, не грех тебе и попотеть, принимая почет, оказываемый тебе твоими товарищами — рабочими.

Вот говорит лысый корректор. Он говорит как машина. Он столько «воды налил», что сам начал тонуть в своих словах. Он еле выбрался.

Слово получает товарищ Метер.

Монька знает его, этого тихого, скромного наборщика. Он не очень-то нравится ему, этот Метер, своим аристократизмом, который выражается главным образом в густых закрученных усах.

Монька никак не ожидал, что этот человечек вдруг станет говорить о нем. Это произвело на него такое впечатление, будто он услышал свое имя от прохожего в чужом холодном городе. И эта неожиданность вызвала в нем какое-то особое чувство к Метеру.

Метер говорит, язык у него свободно поворачивается и словно подталкивает каждое слово, которое вырывается сквозь редкие зубы со свистом. И тем не менее слова слабо доходят до слушателей, слова запутываются в густых усах.

Но Монька слышал все его слова. Каждое слово проникало в сердце и усаживалось там зрителем. И Монька чувствует, как эти чужие, но родные слова аплодируют у него внутри. Хлопают, хлопают, именно потому, что тихий Метер тоже заговорил о пользе изобретения товарища Минкина.

Когда Метер закончил свое выступление, он подошел к Моньке, и они крепко пожали друг другу руки.

Монька посмотрел в зал, заметил Пилинку. У нее глаза сегодня почему-то больше стали. У всех почему-то сегодня глаза стали больше. Да вон даже лампочки и те сегодня светят сильнее.

Чего они, собственно говоря, так светят сегодня, эти огоньки? Это они разливают светлую близость по всему залу.

Посмотрите только, как крепко пожимают друг другу руки Метер и Минкин, как стараются они друг другу выразить свое восхищение и свою благодарность.

Посмотрите, как печатники и наборщики, обычно насмешники, сегодня стали такими серьезными.

А накладчицы — с каким девичьим вдохновением глядели они. Моньке обидно даже, что он не может все эти улыбки и взгляды положить в карман и захватить их с собой домой.

Выходишь на улицу в первые весенние дни. Зеленый май. Светит солнце, лучи его пляшут по крышам. Травка лезет под ноги. Деревья распускаются.

А на работе в типографии никто не думает о деревьях с зелеными листочками. Каждый думает, как бы поскорее набрать свои строчки, потому что к утру должны быть готовы полосы.

Строки… Полосы… Набор… Шпоны… Петит…

И когда Монька Минкин из цинкографии, где он работает, зайдет во время перерыва в наборную, то он услышит, как говорят об изобретении. Нет! Не о его изобретении. Это уж кто-то другой что-то изобрел.

И на Моньку Минкина будут глядеть обычные насмешливые глаза, и высокий широкоплечий наборщик Клоц с жирным корпусом, который не прочь всегда набирать «жирный корпус», еще будет смеяться над ним:

— Говорят, что ты изобрел какую-то помаду…

Конечно, со стороны Моньки Минкина глупо, что он обижается, почему не говорят больше о нем, — вечно говорить об одном нельзя. Все проходит.

Вот пусть он выйдет во время перерыва на улицу, и он увидит…

Уже поздняя весна. И люди ходят, не замечая даже весеннего солнца, деревья распускаются — пусть себе распускаются.

Трава лезет под ноги — кого это трогает. Плюют на траву.

И на солнце не глядят, часто глядеть на солнце — ослепнуть можно.

И на луну нечего смотреть — будешь долго смотреть, и тебе покажется, что она слепая.

И теперь, когда он на улице встречает усатого Метера с той же торжественной улыбкой, которая была на его губах во время торжественного вечера, и тот говорит ему на ухо по-товарищески интимно: «Я собираюсь жениться», Монька Минкин преисполняется к нему такой благодарностью за то, что он сохранил для него торжественную улыбку.

Монька даже не знает, как выразить Метеру эту благодарность, но он чувствует, что он должен похвалить невесту, которую он даже не знает:

— Хорошая девушка! Очень хорошая!

И Монька чувствует, что он приобрел верного товарища.

А когда подходит Пилинка, эта новая накладчица, со свежей печатной краской на лице и говорит: «Я напишу заметку в стенную газету о вашем изобретении», то он, конечно, ей благодарен.

Он глядит на нее и видит, что она уже не так часто меняется в лице, что теперь на ее личике одно установившееся выражение. Она, должно быть, уже привыкла, уже сжилась с типографией.

Но какая она красивая, какие у нее красивые руки, какие заостренные пальчики, и даже булавочка, которая будто невзначай приколота к блузке, блестит каким-то особым блеском.

— Вам она нравится, булавка? Ее подарил мне один мальчик. Он был влюблен в меня. Это было еще тогда, когда я училась. Ах, какой это был мальчик! Он мне потом показал свой дневник. Он заранее заучивал слова, которые он мне должен сказать. Но стоило ему подойти ко мне, и он выговорит два слова и теряется.

А она довольно умная, эта малютка. И чувствует она себя уверенно. Но зачем она ему это рассказала? Может, она думает, что он тоже мальчик, потому что он ей ничего не говорит!

А может, она сказала, что напишет заметку в стенгазету только для того, чтобы заговорить с ним? И никто, никто не думает о его изобретении?

Моньке обидно? Нет, кажется. Потому что он все равно чувствует благодарность к этой девушке, он еще покажет! Он еще изобретет! Будь благословенна, девушка, отныне и вовеки!

К черту! Что же, ему все время только и думать об изобретениях? Что, он обязан корчить из себя праведника?

Двадцать дьяволов, двадцать пальцев — десять его и десять ее — сплетены воедино.

Молчание. Пауза.

3

Теплый весенний вечер. Тротуары заполнены гуляющими парами. Юноши и девушки льнут друг к другу, словно стараются столкнуть друг друга с тротуара…

У многих гуляющих лица бледные — люди устали, должно быть, от долгого хождения.

На небе бледная луна. Она, должно быть, устала следовать за гуляющими и не спать ночами. И когда Монька с Пилинкой встречаются на улице с Метером, то и Метер присоединяется к ним, и они гуляют втроем.

О Моньке Минкине, этом изобретателе, который работает в цинкографии и к тому же еще рисует как художник, накладчицы говорят, что он оригинален. И Монька из кожи лезет вон, чтобы быть оригинальным. Он иногда дурачится, но вообще он хороший парень. У него всегда улыбка мотыльком порхает на губах. Эта улыбка часто лишняя. Попробуйте, например, объясниться в любви с улыбкой на губах. Ясно, что тут улыбка ни при чем!

Метер, этот рабочий аристократ, который собирается жениться на тихой, скромной девушке, сам тоже тихий и скромный.

Пилинка. Она свежа, как дождь в весенний день, свежа, как школьница, только что сдавшая экзамены.

Они гуляют. Они идут по тесному тротуару, и Монька предлагает пойти в парк.

Пилинка улыбается как новорожденная. Тысяча крошечных улыбок в ее глазах.

А Монька Минкин умеет рисовать.

Он говорит:

— Я художник, я ошеломил бы весь мир, если бы нарисовал твой портрет, согласись только позировать.

А она смотрит тысячами растерянных улыбок.

Что она? Не знает, что такое позировать?

— Тебе придется каждый день приходить ко мне.

Она смотрит тысячами испуганных улыбок.

— И я буду писать твой портрет.

И она смотрит тысячами довольных улыбок.

А Метер тих и скромен. Он идет и молчит.

В парке на каждой скамейке парочка, каждая скамейка как раз против луны, и никто ее не стесняется, целуются. А на одной скамейке девушка плачет, а парень сидит отвернувшись.

Вокруг весенние декорации: звезды, деревья, трава и млеющая луна.

— Золотая ночь, — говорит Монька.

— Золотая, — соглашается Пилинка.

— Лунный свет вливается в сердце.

— Вливается в сердце, — соглашается она.

— И хочется всех прижимать к сердцу и целовать.

— И целовать, — соглашается она.

— Ну…

И она согласна.

А ты, небо, знай свое! Рассыпай звезды. Остальное тебя не касается. Не заглядывайся. Пусть лучше товарищ Метер на тебя заглядывается. У него в глазах пара задумчивых звезд.

И может статься, что он думает теперь не о тихой, скромной девушке, на которой он собирается жениться…

И может статься, что он сам уже влюблен в Пилннку. Знаем мы этих тихонь.

Ну, а эта Пилинка — что ей нужно? Почему они так затуманиваются, ее ясные глаза?

Почему они так жмут руку Моньке — ее сильные руки?..

Неужели она влюблена в Моньку?

Если спросить ее сейчас: «Любишь ты Моньку?» — она сказала бы: «Нет, я его не люблю».

А если спросить: «Отпустишь ты его?» — она ответит: «Нет, не отпущу».

«Так ты, должно быть, его любишь?» — «Может быть, я его и люблю».

Но не спрашивайте ничего теперь у Моньки, он очень занят. Он размышляет.

Ему хочется поцеловать Пилинку, но он думает, что не совсем удобно целоваться на глазах у товарища.

А Пилинка все ближе прижимается к нему, и глаза ее затуманиваются, и она уже ничего почти не видит, и она уже ни о чем на свете не думает…

И Монька чувствует, что ему нужно думать за троих: во-первых, за себя — он, кажется, забыл все и вся, во-вторых, он должен думать и за нее — кто она, он ведь только несколько раз видел ее. Любит он ее? Нет, он, кажется, не любит ее, так что же ему нужно от нее? И, наконец, о Метере… Где это она теперь — тихая, скромная невеста Метера?.. И что ему, Метеру, надо от Пилинки?

Монька чувствует, что ему нужно подняться и сказать: «Ну, ребята, пора домой».

Но он поднимается и говорит своему товарищу шутливо-повелительным тоном:

— В конце парка продают мороженое. Там, должно быть, большая очередь, придется тебе постоять.

Метер — туда, Метер — сюда, его бросает в дрожь, он колеблется, он жмется, но уходит.

Монька остается с Пилинкой. Он чувствует на себе ее взгляд. И ему кажется, что если дальше так пойдет, то он превратится в соляной столб.

Листья на деревьях перешептываются.

«К дьяволу, ко всем чертям!»

4

Было собрание. Говорили о переходе на семичасовой рабочий день. И надо признаться, что Метер, этот тихий Метер, произнес совсем неплохую речь, и надо согласиться с Монькой Минкиным, который при этом подумал, что у влюбленных особое чутье к слову.

Но что же сделал Монька Минкин? Он сделал глупость. Он выступил и сказал, что не нужен семичасовой рабочий день. Теперь, когда мы говорим о социалистическом соревновании и поднятии производства, это лишняя затея…

Глупость, глупое выступление…

Зачем он это сделал, Монька Минкин? Может быть, он хотел обратить на себя внимание; ему, очевидно, обидно было, что заведующий в своем докладе лишь вскользь упомянул о его, Минкина, изобретении. А может быть, ему хотелось сделать это наперекор Метеру.

Но когда Метер подходит к нему и говорит: «Ну… Не то ты сказал… это уклон», он чувствует, что Метер остался прежним Метером, что Метер ничего не имеет против него.

Ах, какой это человек, этот Метер!

Потом они идут домой, он, и Метер, и Пилинка тоже. Сначала он чувствует себя, как вор среди двух конвоиров.

И когда Монька видит, что Метер молчит и дожидается, чтобы он, Монька, заговорил, а Пилинка смотрит ему в рот и ждет его слова, он чувствует себя бодрее, он чувствует, что это он ведет их двоих и ему одному нужно следить за обоими.

Ботинки на ногах — какие они умные! Ботинки повернули и пошли в парк. Никто, кажется, не думал даже о том, чтобы пойти в парк. У входа в парк Монька предлагает Метеру купить мороженое.

Странный человек этот Метер! Он может точно повторять свои прежние движения. Потому что Метер — сюда, Метер — туда, он жмется, точно так же, как тогда в парке. Глупый Минкин, это, конечно, глупость, что он попросил его купить мороженое.

Это, кажется, та же самая скамейка, — и они усаживаются.

И если хотите знать, то сегодня снова прекрасная ночь. Много прекрасных ночей у весны! И если хотите знать, то я могу начать рассказ сначала, потому что взгляните только на эту ночь — такая же чарующая ночь, и взгляните вы на Пилинку — ее глаза снова ждут, ее губы снова зовут.

Но я не буду начинать сначала, потому что Моньке Минкину не хочется сидеть, как тогда. Бедная Пилинка, что они от нее хотят, эти весенние вечера?.. Монька глянул на Метера, у Метера глаза ничего не говорящие.

Какой прекрасный человек этот Метер!

Вдруг Монька поднимается и говорит, что он сейчас придет.

Он идет и думает, почему он ушел. Потому что он чувствует себя виноватым перед Пилинкой?

Он вспоминает последние свои слова: «Какой прекрасный человек этот Метер!»

Ему начинает казаться, что он это сделал ради Метера, чтобы оставить их одних.

И когда он возвращается, он прежде всего вглядывается в глаза Пилинки и видит, что они все еще ждут, а ее губы — они все еще зовут.

А Метер сидит в прежней своей позе. Метер совершает, как всегда, свои обычные движения. Тогда Монька спохватывается — нет, не то! Это он хотел испытать Пилинку.

Зачем?

Да так!..

И Монька смотрит на Пилинку, словно собирается наконец объясниться.

А Пилинка уже навострила уши.

И Метер отворачивается — как гость, не вовремя заглянувший.

Но Монька пожимает Метеру руки. А Метера ничем не удивишь.

Пилинке Монька ничего не говорит. Вызубренные слова его не годятся. Он почему-то не может с новой девушкой говорить своими старыми словами.

В небе сгустились тучи. Тучи опустились ниже. Дождь льет, а они все трое сидят под дождем. Охота ведь — сидеть в парке под дождем!

Монька пришел домой весь промокший. Он не мог уснуть. Когда же он задремал, то в голове у него путались и переплетались обрывки снов. Время от времени он просыпался и ничего не мог вспомнить. В голове была какая-то сумятица.

…Вот Монька гуляет с Метером и Пилинкой. Странно. Луна путается в ногах и мешает идти. А звезды сыплются в карман.

Они останавливаются. Пилинка говорит:

— Я влюблена.

Метер спрашивает:

— В меня?

Он, Монька, спрашивает:

— В меня?

Пилинка отвечает:

— В обоих!

На этом он проснулся.

В одно прекрасное утро в типографии хватились, что нет Метера. Со стороны узнали, что он уехал куда-то далеко. Чего это он вдруг уехал? Странное дело с этими тихонями. Все у них случается внезапно.

Но о Метере скоро забыли.

А Монька все еще ухаживает за новой накладчицей. Но кого это трогает? Обидно только, почему он, Монька, прикидывается дурачком.

А тут вдруг организуется воскресная прогулка. Играет оркестр, и вот все пошли в пляс по зеленому полю.

А эта Пилинка — она все время танцует с Монькой. И Монька так легко сегодня пляшет.

И многие подходят к Моньке и говорят ему:

— Вы сегодня совсем как юноша!

Может быть, это мелочь, а может, и нет, но это все же изобретение. Он изобрел приспособление к машине, чтобы она, обрезая блокноты, тут же прокалывала линию отрыва листков. И это дает большую экономию. Торжественного вечера устраивать уже не стоит. Мы зажгли вечный огонь, и нам теперь не нужно разжигать его каждый раз. Может быть, Моньке Минкину это обидно? Нет, ничуть. Представьте себе, Монька теперь думает совсем о другом. Он подбирает слова, новые слова, которые он хотел бы сказать Пилинке.

Каменная невеста

1

Вот до чего додумался Гесл Прес — бывший портной. Теперь ему больше нечего делать в армии. Он может уйти домой.

В те утюжно-горячие дни работы было — успевай только подавать. Машину вертела огромная ступня революции, и дни летели, как стежки, друг за другом, и хорошо было самому следить за стежками, хорошо было стоять за машиной!

А теперь?.. А теперь надо все упорядочить. Нужно пуговицы пришить.

После гражданской войны он еще два года оставался в армии. Может, дни снова замелькают как стежки. Но он день ото дня видел в газетах все больше цифр. Цифры тянулись друг за дружкой в непрерывном ряду, как на «сантиметре». И он взвалил на плечо котомку и подался домой — работать с «сантиметром».

Домой — к себе, на еврейское подворье. Еврейское — потому, что во дворе проживало сорок еврейских жильцов, а единственного нееврея — сапожника Тимоху — называли на еврейский лад «Итче-Мохе».

Поселился Гесл Прес в комнате у хозяина Диванчика, который последовательно превращался из купца в спекулянта, из спекулянта — в нэпмана, а теперь со дня на день ждал возмездия.

Очутившись в комнате, Прес потянулся, закинув руки назад: его переполняло огромное чувство, но какое — он и сам не знал. То — веками накопленная энергия дедов, прадедов и прапрапрадедов, которые жизнь свою провели с зашитыми ртами и лишь редко-редко, день или два дня в году, подавали о себе голос. А его, Гесла, рот открыт теперь круглый год. Когда он приходит домой, он зарывается головой в подушку. Долго-долго молчали… А теперь?.. Теперь Гесл Прес говорит даже во сне. Он боится, как бы ночью не проговориться крепким русским словом. А за стеной ведь люди спят, а за стеной ведь спит Ципка. Он боится, как бы Ципка не услышала от него грубое слово.

Ципка живет у Диванчика и обслуживает его. Диванчик говорит, что она его родственница, и не платит за нее в страхкассу…

Ципка — девушка что твоя модель, точно со страницы журнала сошла.

Какое личико, какие щечки, а глаза — как бездонные небеса.

Прес знает в этом толк. Что греха таить — Пресу она нравится, эта девушка.

Завидя ее, он обязательно должен спеть: «Твое личико, твоя талия, твоя стройная фигурка…»

А она пытается убежать и всегда попадает в его объятия, и никто в мире не скажет, что она нарочно сдалась.

И странная у него привычка — от этого Ципка хочет отучить его. Он, Гесл, впадая в телячий восторг, обязательно должен благословить ее по-портновски:

— Эх, Ципочка, холера тебе в талию!

И Ципка не убегает от Гесла. Ей с Геслом весело. Парень недурен. К тому же орден Красного Знамени на груди. Ей даже нравится, как он по-медвежьи переваливается из стороны в сторону: топ вправо, топ влево. Никакого равновесия в плечах.

И она, Ципка, принимается учить его ходить прямо.

— Сначала, — говорит она, — ставят одну ногу, потом другую. У лошади, — говорит она, — четыре ноги, и то она не сбивается.

Был апрельский день, но чувствовались все времена года. Еще светился перламутром зимний снег при свете чуть ли не летнего солнца. А с крыш свисали ледяные косички, радугами горевшие на солнечном костре, раздуваемом осенним ветерком.

Приятно было ощущать в себе все времена года. И Гесл с Ципкой сидели во дворе на бревнах, вовсю вдыхали светлый воздух, вбирали побольше солнца, и Ципка сама начала излучать тепло и светиться, и текли горячие слова, и лучились глаза. Как хорошо ощущать в себе все времена года! И Ципка взялась отучать его от портновского благословения «Холера тебе в талию».

— Фи, — стыдила она его, — некрасиво.

А он назло повторял свою поговорку, и она строила недовольную мину — она сердилась.

— Нельзя так говорить! — кривила она свой ротик.

Наконец она дала ему оплеуху. Но этого-то он как раз и ждал. Ему нравятся ее оплеухи. И она хлещет его по щекам почти беззвучно.

Но вдруг что-то загрохотало, словно тысячи швейных машин застучали внезапно вместе и потом поодиночке начали останавливаться.

Что это такое загрохотало?

Гесл вскочил и побежал на край двора — посмотреть, что это там загрохотало. Когда он подошел поближе, он увидел: завалилась трехэтажная стена — брандмауэр, которая отделяла большой каменный дом от соседнего дома.

Сбежались соседи и соседки, домашние хозяйки, у которых лица были в саже от закопченной печки, а передники — в крови и волосы — в перьях от только что зарезанных кур.

Рыжий Нохем разглагольствовал перед обступившими его жильцами:

— Как это каменная стена заболевает вдруг падучей? Человек — я понимаю: или кто-нибудь ему ножку подставит, или он сам споткнется. Но как это каменная стена вдруг заваливается…

Другой жилец, постарше, разъяснял:

— Разве Диванчик заложит хороший фундамент?.. Она стояла, стена, на курьих ножках.

И одна из милых головок — «Петехка» зовут ее детишки — удивлялась и спрашивала у старшего брата:

— Как это стена могла стоять на курьих ножках?

А брат все уже знает. Он учится в пятом классе.

— На курьих ножках? — повторяет он. — Это сказано в кавычках… для красного словца…

А маленькая головка не понимает ни курьих ножек, ни кавычек, ни красного словца. Как это слово может быть красным или зеленым?

Но тут прибегает запыхавшийся Диванчик:

— Что завалилось? Где там завалилось? Господь с вами! Как это стена сама может завалиться? Может быть, это землетрясение?

А жильцы все шумели: слыхано ли? Как это каменная стена стоит себе и стоит и вдруг ни с того ни с сего заваливается?..

Наконец решили: выделить дворовую комиссию во главе с Геслом для расследования происшествия.

Долго расследовать не пришлось. Пару дней спустя уже висело объявление о созыве общего собрания жильцов.

Гесл усиленно размахивал колокольчиком, но ничего не помогало. Это не профсоюзное собрание. Здесь можно позволить себе разговаривать всем вместе. Во-первых, веселее, во-вторых, скорее будет. Не слышно, что говорят? Так и это неправда! У каждого свой голос.

Но Гесл все-таки звонил колокольчиком, пока все не замолчали, и тогда он взял слово. Он рассказывал, что стена рухнула потому, что вплотную к ней стояла уборная и Диванчик, экономя деньги на вывозку нечистот, вырыл в пустовавшем, закрытом на замок стойле глубокую яму, куда все стекало. И еще рассказывал Гесл, что и большой каменный дом тоже на ладан дышит — стоит ведь он еще со времен короля Яна Собесского. Он требует капитального ремонта. Его нужно перелицевать.

Товарищ представитель жилищной кооперации выступил и сказал, что Диванчику не под силу сделать такой ремонт. Да он и не захочет! Поэтому дом переходит в жилкооп.

Взял слово и Диванчик:

— Вам, я думаю, всем ведь известно, — сказал он, — что человек я мягкого характера, человек я тихий. Но как поможет тут моя тихость, когда за душой нет ни гроша… Подождать надо; может, улучшится положение…

Наконец выступил сапожник Итче-Мохе (Тимоха).

— Стены каши просят, — сказал он, — тут не до шуток. Это не сапог — положил заплату и ступай снова месить грязь. Это дело в долгий ящик откладывать нельзя… Да и что тебе, хозяин, — обратился Итче-Мохе к Диванчику, — может, и тебе каморку дадут.

Итак, дом перешел в жилкооп.

Гесл Прес был назначен заведующим домом. В тот день Гесл снова потянулся, закинув руки назад. Теперь он нашел им приложение. В тот день Гесл готов был расцеловать все встречавшееся ему на пути — и детские головки, и каменные стены, и, конечно, больше всего ее, Ципку.

И пошла работа, настоящая горячая работа, заслуживающая гордого названия «труд». Подвозят на санях кирпич, гасят известь…

Растаял снег, и подводы с кирпичом идут по глубоким лужам. Колеса, как огромные катушки, катятся и катятся всю дорогу.

Но вдруг задержка с кирпичом. Остановились подводы.

И как раз тогда выскочил Диванчик с жирной улыбочкой на губах. Вертелся-вертелся и наконец все же выпалил:

— Ну, что слышно? Кирпича не хватает! На полдороге застряли?.. Хи-хи… Ничего себе хозяева появились!

И, глубоко вздохнув, Диванчик испустил звук:

— Ээээ-ть…

И надо же было тут подвернуться Итче-Мохе. А он, Итче-Мохе, горячий. То есть так он вообще добродушный. На собрании он даже обещал Диванчику комнату. Но таких слов от него он не стерпел. Он даже покраснел:

— Ты что сказал? Снова хозяином станешь?.. Знаешь, когда это будет? Когда деревянные гвозди зазеленеют!

Диванчик спорить не любит. Он тут же смылся.

И катушки у подвод снова завертелись, и появился кирпич.

Гесл занят по горло. Он реже видит Ципку. Она уже не так часто дает ему оплеухи.

Ципке скучно стало. А Ципка любит, чтобы ей весело было. И она не может ждать. Иные могут как-то останавливать время: не срывают листки календаря, не заводят часов. Но Ципка — не часы, которые сначала заводятся, а потом уже идут. Она, Ципка, пришла в мир для утешения. На радость ближнему. Но себя утешить она не может…

Гесл встречает ее часто надутую: почему, мол, он оставляет ее целыми днями одну?..

Ну как ему рассказать ей, что есть на свете и другие радости. Такая огромная радость для жильцов всего дома. Нет! Радость для всей страны! Радость труда. Вот свяжут дом деревянными цепями и возьмутся за него, за этот колосс, за эту громадину.

Он идет вечером домой усталый и замечает издали недовольную Ципку. Он протягивает натруженные, налитые руки и зовет ее нежно, как кличут цыплят:

— Цып-цып-цып-цып-цып, Ципочка!

2

Началось лето, строительное лето. Дни становились длиннее.

Гесл Прес носился весь в поту. Смотрел, как по кирпичику растет кладка, и думал: «Теперь уже пуговицы пришивают машиной. А кирпичики по одному кладутся медленно. Вот если бы они выкладывались быстро друг за другом в ряд, как стежки на швейной машине!»

И Прес носился от одного рабочего к другому. Энергия била через край. Он словно сам себя укладывал в стены.

А Итче-Мохе все рассказывал одну историю и очень огорчался, что не все ему верят, — горазд он был на выдумку. Но эта история как раз была правдивая.

Прес иногда забегал к нему выпить второпях стакан чаю. Раз он вбегает, и в руках у него винтики какие-то. Выпил он наскоро чай. Хватился — винтиков нет. Туда, сюда. Винтики как сквозь землю провалились. Пока он, Итче-Мохе, не расхохотался. Гесл, оказывается, вместо сахара в стакан опустил винтики да так и не заметил, что чай-то несладкий был.

— Истинный бог, правда! — прибавлял тут Тимоха. — Пусть куры в лицо мне плюнут, если вру.

Раньше Гесл и дня не мог прожить, чтобы не увидеть Ципочку, а теперь…

Ему, Геслу, бывшему портному, кавалеру ордена Красного Знамени, а ныне заведующему, доверено большое дело. И он со всем пылом ушел в него, как подмастерье, которому впервые доверили самостоятельно сшить мужскую пару.

А Ципочка?.. Ципочка тосковала по его налитым рукам, по его задумчивости, даже по его присказке «Холера тебе в талию».

Но Ципочка не может остановить часы, не может не отрывать листки календаря, и она сама не часы, которые сначала заводятся, а потом уже идут. Ей все время нужен кто-то, кто бы пел ей песенку, ей нужно кому-то давать оплеухи, и ей, Ципочке, нужно кого-то утешать. Это и для нее утешение. Потому что она, Ципочка, хочет, чтобы было весело. А у кого во дворе может быть весело? Только у Тимохи!

Тимоха играет на гармошке. У Тимохи язык как скороход: он может рассказывать сказки-небылицы.

Сидит себе Тимоха за верстачком подобрав под себя ноги и рассказывает свой сон. Ципочка знает, что это выдумка, будто ему это снилось, но она слушает. Ничего, если это даже неправда, — послушать-то можно.

А Тимоха рассказывает, что ему приснилось, будто он — на съезде Советов и председатель объявляет, что теперь пришла уже пора выбирать простых рабочих для руководства государством, и все кричат, что его, Тимоху, нужно выбрать… И он, Тимоха, становится руководителем, все рабочие становятся у него комиссарами, а служащие и прочие — рабочими. И дела идут у него на славу. Наконец он решил ввести социализм. И он созывает новый съезд. Вдруг выступает один, и это, оказывается, наш Диванчик — он теперь сапожник. Вот он выступает и говорит, что все у нас уже хорошо, но пришло время выбирать простых рабочих, и все кричат, чтобы его, Диванчика, выбрали…

— Тогда я поднял шум. «Как, олухи вы?! Кого вы хотите выбирать!» И от своего же крика я проснулся.

Так рассказывает Тимоха свой сон и заканчивает: — Вы понимаете, как этот Диванчик въелся мне в душу?

Но этого еще мало. Не этим только нравится Тимоха Ципочке.

Главное, что Тимоха тоже любит, когда она его по щекам хлещет, а кто любит, чтобы она его хлестала, — тот ей нравится. За это она, кажется, способна даже полюбить.

Гесл видел только красивое личико. Тимоха видел гораздо больше. Он видел, что это красивое личико очень изменчиво, что в этом личике тысячи красивых лиц.

Тимоха давно уже думал о том, что люди становятся неприятными, когда видишь их каждый день с одним и тем же лицом. Ну, умели бы люди хоть раз в неделю менять свое лицо, как они меняют рубаху… Хоть раз в год, как меняют обувь…

А ведь это вовсе не фантазия. Может ведь так Ципочка! Он каждый день видит новое лицо, новую улыбку. Особенно она умеет улыбаться. Улыбок у нее тысячи — и все разные. И Тимоха должен расплачиваться. Он отвечает улыбкой на улыбку.

У Тимохи — как у всех людей на свете: домашний голос сапожника, и хриплый голос, и голос, которым он выступает на собраниях, и праздничный голос, и мало ли еще какие голоса могут быть у одного человека.

А с нею, с Ципочкой, он всегда разговаривает праздничным голосом.

И Ципочке нравится его праздничный голос, и его улыбка, и сапожничья песенка, в которой он поет ей о том, что волосы у нее как черные шнурочки, а ручки ее как два «правила».

И Тимоха рассказывает ей, что он не любит нынешних кожаных девушек в кожаных куртках; по какому-то новому фасону они, эти девушки, — низкие каблуки и длинные носы.

— Но у тебя, Ципочка, — утешает он ее, — у тебя прекрасный фасон. Ну а я? У меня, правда, нос немного великоват, не то что у Гесла. Но мы с тобой, Ципочка, ей-богу, парочка что надо.

И…

Она только притворяется, будто удирает от него. В конце концов она все равно попадает в его объятия, и никто в мире не скажет, что она сама в них кинулась. И…

Тимоха восхищенно благословляет ее по-сапожничьи:

— Эх, чтоб тебе пятку натерло!

А она ему выговаривает:

— Фи, как некрасиво.

И так далее, и так далее. Не всякий знает, что такое любовные сцены. Но кто не знает — пусть ходит в театр, и он увидит, как похожи они одна на другую.

И…

Тимоха назло ей повторяет свою поговорку, а она кривит личико:

— Нельзя так говорить!

И она грозится, что сейчас по щеке ударит.

И наконец…

Оплеуха. Звон. Возня.

А Прес тем временем занят перестройкой дома. Он работает и чувствует себя вроде хозяина. И у Ципочки он чувствует себя вроде хозяина. Ведь он давно получил от нее разрешение целовать и обнимать ее… А когда он закончит дом, он займется ее «перестройкой», потому что он, Гесл, знал, что девушка она «мелкобуржуазная», что нет у нее настоящей подкладки, что девушка она старого покроя и придется ее перелицевать.

Однако Ципочка не дом. Сердце у нее не каменное, она, Ципочка, нуждается в том, чтобы ей песенку спели, она должна вести борьбу с сапожничьими и портняжными проклятьями. Она должна раздавать оплеухи и чувствовать своей круглой ручкой щетину на щеках. И еще одно она любит: она любит в подарок принимать от Тимохи красивую булавочку или гребенку. Ей, Ципочке, тоже ведь нужно какое-то утешение, и чем дальше — тем больше, а Тимохе остается одно — приносить. Она еще рассердиться может.

А Гесл помнит о всех мелочах в работе. Вот уже дошло до ставней. И он старается, чтобы ставни получились красивые. И когда он смотрит на резную работу, она ему очень нравится. А когда он думает о красивом, ему вспоминается Ципочка.

В такие минуты он забегал домой и, как обычно, сжимал ее в своих объятиях, а она, как обычно, хлестала его по щекам. И он никак не мог бы себе представить, что существует еще один такой человек на свете, который получает такие же оплеухи от Ципочкиной руки и при этом тоже начинается возня.

Так проходило лето.

Лето, которое всегда хлопотало, строило дома и иногда спохватывалось и гладило девушку по щеке. Но лето было на исходе. Дожди начали хлестать. Лило как из ушата, капли дождя обгоняли друг друга на дистанции «небо — земля»… Сверкали молнии, гремел гром — небесный карнавал с барабанами, трубами, фейерверком и факельными шествиями. Прощальный праздник перед уходом лета.

Строительные работы закончились. Дом на большом дворе — как новый выутюженный костюм со свежими складками.

На заседании домоуправления решено было: к празднику Октябрьской революции жильцы переезжают в новый дом и устраивается «торжественное открытие», а пока жильцы собирались вокруг дома, осматривали и оценивали.

Все поглядывали на Пpeca, а Прес чувствовал себя как ребенок в новом костюмчике. Ему казалось, что все смотрят на него. Он был героем дня. Это он поставил дом, у которого каждая складка приутюжена.

3

Гирлянды зелени и электрических лампочек украсили дом. Синие, красные, желтые огоньки то вспыхивают, то гаснут, играя с зеленью в разноцветные краски и хитро подмигивая:

— Да то ли еще мы умеем!

А внутри дома на новых столах расставлены рюмки — перевернутые пирамиды, преломляющие свет и играющие красными, желтыми, зелеными и синими огоньками. А за столами сидят люди, и глаза у них светятся то черными, то синими, то зелеными огоньками.

А цвета женских платков!

И голоса у всех радостные!

Рыжий Нохем хриплым голосом провозглашает: «Дай бог дожить до второго ремонта дома!»

Один только Диванчик со своей семьей забился в угол. Он что-то втолковывает желчным шепотом своему соседу.

Сегодня Гесл Прес обязательно должен что-то сказать. А пока у него перед глазами пролетают огненные точечки, точечки красные, синие. Они проносятся цепочками, цепочки свиваются в кольца и снова разрываются.

Ему надоели эти точечки, эти цепочки, эти кольца, они не должны сегодня ему мешать. Он сегодня должен сказать что-то, он сегодня должен говорить.

И вот уже весь зал затих, и вот уже он говорит. Сначала он немного сбивался. Сначала он сказал, что жильцы подарили революции прекрасный подарок — дом-куколку! А потом он сказал, что революция преподнесла жильцам подарок.

…Но это ничего, это не ошибка. Все друг другу дарили, и все в расчете.

Потом речь у Преса пошла глаже. Он все рассказывал, как наши ножницы все перекроили, наш горячий утюг все выгладил.

И товарищ Гесл Прес обещал: мы построим прекрасное здание — великое здание социализма.

Точка.

Люди хлопали, люди аплодировали.

Теперь он присел, товарищ Гесл Прес, усталый, выхолощенный, в голове ни одной мысли. Он облокотился на диван и глядел ничего не говорящими глазами.

Люди веселились. Люди плясали.

Гесл полулежал на диване. В его глазах, как в зеркале, отражалось все происходившее в зале.

Вот он увидел родинку на крупном носу Нехи. Странно, что никогда он этой родинки у нее не замечал. Он заметил, что на жилете рыжего Нохема не хватает пуговицы.

Потом он увидел нового жильца со своей молоденькой женой. Они украдкой целовались.

И не удивительно, что Гесл Прес вдруг начал думать. Он вспомнил, как целовал он Ципочку во дворе, сидя на бревнах.

Он начал отыскивать глазами Ципочку. Но ее здесь не было. Она, должно быть, в одной из боковых комнат.

Он встал, вышел в коридор, заглянул в одну, в другую комнату, пока не очутился у двери самой дальней комнатушки, откуда послышался ее смех.

Он резко открыл дверь.

В глазах у него потемнело. Но какую-то десятую долю секунды он все же видел. Да, десятую долю секунды он определенно видел, а то почему бы у него в глазах потемнело.

И в эту десятую долю секунды он ясно видел, ясно как солнечный день, ясно как личико Ципочки, он ясно видел, что Ципочка сидела на коленях у Тимохи и Тимоха одним поцелуем покрывал чуть ли не половину ее плеча.

Тихо.

Прес стоял с широко раскрытыми глазами, а Тимоха чувствовал себя неловко. Нет! Он не считал себя вором. Нет! Тимоха вовсе не знал, что он ворует, и если бы он даже знал, это его тоже не касалось бы. Девушку, знает он, целуют, но печати не остается. Нет! Он легко смотрел в широко раскрытые глаза Гесла, но тишина становилась ему в тягость.

И он буркнул:

— Ну, чего уставился? Думаешь — кино будет?

От слов Тимохи Гесл очнулся. Ему показалось, что он кричит громовым голосом:

— Какое тебе дело до этой девушки?

Но получилась какая-то тонкая, скрипучая фраза. Между тем Ципочка тихонько выскользнула из комнаты.

Тимоха молчал, не понимая. Он действительно не понимал, но Гесл ему объяснил:

— Девушка — моя, я давно собирался расписаться с ней, слышишь, брат?.. Нечего в чужие сапоги влезать…

Теперь Тимоха все понял. Глаза его чуть не выскочили из орбит, и он выпалил:

— Девушка, говоришь, твоя?.. А знаешь ты хоть, как она выглядит?.. Много ли раз ты ее видел?.. Мне перед тобой нечего стесняться: я нянчился с ней, как с ребенком, ухаживал за ней, а ты говоришь, что девушка твоя… Как же это?..

Тимоха прокричал все это и замолчал. Он был опустошен. Вся лава изверглась, и огонь затих. Он больше не мог наступать. Он понимал, что девушку на двоих делить нельзя, и совсем забрать ее, девушку, нельзя, и совсем оставить ее тоже нельзя. Одному нужно уступить… Но кому?.. А ответа на это у него не было.

Тимоха молчал. Он почти такие же сцены видел в кино, но он никогда не думал, что такое с ним может случиться.

Теперь Тимоха ничего не мог, теперь Тимоха не знал, как ему быть. Две ноги в один сапог, знал он, не влезут. Он вставил ногу, и ему жмет. Гесл, видел он, трясется, и вот-вот вырвется у него вопль. И Тимоха подумал: у Гесла, должно быть, нога глубже ушла в сапог.

Гесл, построивший каменный дом, сам каменной стеной стал ему на пути. Он, Тимоха, почувствовал, что каменная стена преградила ему дорогу, и ему все равно не пройти.

— Ты, может быть, прав, Гесл… я, должно быть, тут лишний.

И еще тише, с болезненно-смиренной улыбкой прибавил:

— Она, должно быть, по твоей колодке… Ну что ж, носи на здоровье!.. А я-то думал, сапог по мне, попробовал влезть.

И Гесл думал, что Тимоха неправ.

И Гесл думал, что Тимоха прав.

И они сидели друг против друга, злились друг на друга, сочувствовали друг другу.

Прес впервые в жизни увидел Тимохину подкладку. Сегодня, когда верх порвался, он вдруг увидел, кто такой Тимоха.

Прес подал ему руку, свою большую руку.

И оба пошли к двери. С одной стороны — зеркало, с другой — окно. В зеркале они увидели друг друга. И им неловко было друг перед другом. Они повернулись к окну. И от окна уже не в силах были оторваться.

Они смотрели расширенными глазами.

Во дворе при свете красных, синих, желтых, зеленых лампочек гуляла Ципочка с сыном Диванчика.

Он, Диванчик, вел под руку их Ципочку, родную, кровную Ципочку. Да, этого и Тимоха не ожидал.

Он не мог поднять глаза, он еле-еле шевелил губами:

— Ну, Гесл?.. Ты построил дом… Забрал его у Диванчика… Мы все забрали у буржуев… Так вот приходит такой Диванчик, буржуйский сынок… Он ей, должно быть, булавки покупал золотые… Она это любит… И она к нему пойдет, Гесл…

— Пусть идет к нему, нам она не нужна, слышишь, Тимоха… Нам все будет принадлежать, все, что нам нужно. Вот мы взяли дом и превратили его в куколку. Красивую куколку мы из него сделали… Но все, что нам не нужно, мы отбрасываем. Тряпье мы отбрасываем, понимаешь?..

Тимоха начал понимать, он почувствовал, что в голове у него проясняется.

Он шел и бормотал:

— Гляди… да… дом… вот он стоит… вот она стоит, твоя каменная невеста… такая, Гесл, никуда не убежит…

Они вышли на улицу, и за домом, который обвешан был лампочками красными, синими, желтыми, зелеными, стояло много других домов, они стояли как братья, сестры, это была большая семья домов — все в огнях, и они перемигивались, словно рассказывая, как люди клали кирпич к кирпичу, подымали этаж за этажом.

Теперь у этих людей праздник. Теперь исполнилось десять лет с тех пор, как эти люди-строители сами стали хозяевами этих домов.

И Гесл смотрел на все эти дома. И ко всем чувствам прибавилось еще одно чувство — радость. Тут есть и его доля. Вот она стоит, его «каменная невеста», он тоже построил дом!

А ночь была ясная, и небо было чистое, и луна — как золотое блюдце.

Об Айзике Карпе

1

В одно пасмурное утро Айзик Карп выехал из местечка Бибички, и в одно прекрасное утро прибыл он в большой новый город на Урале.

О выезде Айзика Карпа весьма скупо сказано будет. Нужно только упомянуть, что все девушки пешком провожали его до железнодорожной станции и что у некоторых из них глаза блестели.

И да не подумает никто, что это только красивые слова, — это сущая правда. Таких девушек, как в Бибичке, дай бог каждому. Вы не знаете этих девушек.

Белыми крылышками трепетали их снежно-белые платочки, а у некоторых из них точно так же трепетали и сердечки, пока поезд не скрылся, оставив после себя, как говорится, только дым…

И девушки другой дорогой вернулись в местечко…

Ему, Айзику Карпу, в минуты уныния казалось, что вечно девушки Бибички будут прогуливаться в переулках…

И он тоже вначале тосковал.

Но вот на поезд надвинулась Волга…

О эта Волга! Она раскрывалась перед его глазами, как огромное наглядное пособие по диалектике — волны беспрерывными письменами складывались для него в один незыблемый закон: все течет, все меняется…

Его восхищали огни уральских городов на горах. Ночами эти огненные города будто не на горах стоят, а врублены в горы, и горы тогда подобны высоким небоскребам со множеством светящихся окон. Так кажется в жаркие летние ночи, когда голова светла, а глаза опьянены.

Миновали одну часть света, въехали в другую, а дорога впереди еще далекая, как Млечный Путь на небе. Едешь, едешь, и конца-края нет твоей родине.

2

Домны, поджигающие небо, коксовые печи, извергающие огненные столбы, блюминг, перелистывающий горы железа, металлические переплеты эстакад, которые будто созданы великолепия ради, как некое индустриальное украшение, — о, если бы Айзик мог назвать все части этих сооружений, как умеет он назвать каждый вылупившийся из земли грибок в лесу при местечке Бибичке.

Но мы ни в коем случае не сравним его с выброшенной на берег рыбой, о нет!

И Айзик Карп строит пока бараки. Но взгляните, как этот человек смотрит на все широко раскрытыми глазами, глазами, которые сами светят в темноте.

И людей он, как у себя в местечке, понимает с первого взгляда.

Он знает, что, если начальник строительства ходит пешком, значит, все в порядке, а носится начальник на автомобиле — непременно где-то прорыв.

А главное — и его, Айзика, хорошо понимают. У него такой спокойный, доверчивый вид, такое лицо с ясными, словно в голубом спирту вымытыми глазами, что, встречаясь с ним, люди улыбаются, как после отдыха. А ведь весь город усиленно трудится.

Так же вот и секретарь комсомольской ячейки Нина Герасимова улыбнулась ему однажды. Она проходила мимо и не могла не улыбнуться.

— Есть уже у тебя тут друзья? — спросила она.

— Пока нет, — ответил он.

— Нехорошо человеку в одиночестве быть! — библейским тоном сказала эта совсем не библейская девушка. — Заходи ко мне, — просто закончила она, носовым платочком стирая с лица улыбку.

С наступлением лета Айзик Карп вооружился пневматическим сверлом и пошел отбивать руду. Потом научился водить экскаватор. И где бы он ни работал, его всюду премировали, его всюду отмечали. Одну за другой глотал он книги по металлургии.

3

Зимняя ночь. Небо будто слилось с землей. Метель. Вьюга. То и дело кто-то стучится в окно. Выглянешь — нет никого, только ветер бушует.

Айзик Карп сидит на диване против зеркала. В зеркале видит он самого себя. Скучно одному, когда на улице вьюга воет.

Когда миллионы яростно крутящихся белых пушинок заполняют все пространство между небом и землей, — невесело тогда оставаться с глазу на глаз со спокойным, безучастным зеркалом. И Айзик отворачивается. Он сидит и думает. Но и думать нелегко, когда на улице метель. Мысли путаются.

Стук в окно. Кто-то стучится. Но нет, это метель. Часы отбивают восемь ударов.

Никто не стучится… Да и кто к нему постучится?.. Айзик спохватывается, что у него тут нет, собственно, ни одного близкого друга. Не потому, что здешние люди чужды ему, а потому, что он все бежал и бежал наперегонки со временем, и ему некогда было знакомиться, и ему некогда было дружить.

И Айзик вспоминает девушек в местечке Бибичке, и он спохватывается, что он о них забыл… И ему вспоминаются улыбки, мимо которых он прошел, и ему вспоминаются взгляды, на которые он не ответил.

А на улице вьюга воет. И почему эти мелкие снежинки выстукивают в черное окно такую мелодию одиночества? И почему они вызывают такое беспокойство?

Айзик стосковался по другу.

И, стосковавшись, он вспомнил о Нине Герасимовой, которая однажды, летним днем, улыбнулась ему перед закатом солнца. Ни с того ни с сего вспомнил.

Да, она улыбнулась ему как раз перед заходом солнца.

И Айзик уже одет, и книжка у него уже под мышкой. При чем тут книжка? — Так, по привычке.

Вокруг фонарей — пляска снежинок. Каждая снежинка освещается со всех сторон. Нет у нее теневой стороны.

И Айзик сам весь в ярко сверкающих, необычайно красивых снежинках.

А вот и окно — окно Нины Герасимовой. Он трепетно-скромно стучит в окно, этот стук эхом отдается в его сердце.

4

Нины полным-полно народу. Многие курят, и человек с высоким веселым чубом выгоняет полотенцем дым из комнаты.

А он-то, Айзик, думал, что он застанет Нину одну.

И как это ему такое могло прийти в голову?.. Он растерянно улыбается. Нина Айзика не узнала и тем приветливее улыбнулась ему. Она положила ему руку на плечо и, обращаясь к друзьям своим, сказала:

— Знакомьтесь!

Айзик, называя свою фамилию, пожимал всем руки.

Но вот заговорил человек с высоким веселым чубом, — должно быть, начальник цеха.

Айзик слушал и молчал. Молчал он приятно и уверенно. Начальник цеха развивает перед ними свои планы, и ему можно слушать и молчать.

И Айзик сидит со своим спокойным, доверчивым видом, со своими ясными, словно в голубом спирту вымытыми глазами. Он слушает и молчит.

Секретарь комсомольской ячейки Нина Герасимова говорит начальнику цеха на ухо:

— Приятный паренек!

А вслух, будто продолжая:

— Но необходимо, чтобы делегация из Прокопьевска скорее приехала.

И этот крупный русый мужчина, этот прекрасный работник, который помимо своей специальности еще многое знает, добродушно улыбается.

От этих людей ничего не скроешь. Этих шумных, горячих, часто рассеянных людей на миг пленило внешнее спокойствие Айзика, спокойствие, которое напоминало о милой скромности, о нетронутой наивности.

В этом горячем шумном городе это было уже экзотикой.

5

Ранняя весна.

Люди привыкли к весне. Весна — это ежегодно повторяющееся явление. Но такой весны еще не было. Деревья расцвели раньше времени. Дул теплый ветер. Ночи благоухали. И душа чего-то искала, к чему-то стремилась.

Карп и Герасимова шли вместе с работы, и надо полагать, что им было хорошо. Этим двум людям необходимо было встречаться, потому что, глядя друг на друга, они замечали, как они растут.

В один прекрасный день этой весны радио принесло известие, что последние шесть челюскинцев сняты со льдины.

Айзик и Нина узнали эту новость от встречных товарищей и несказанно обрадовались. От этой великой радости они неожиданно для самих себя обнялись и поцеловались. Им показалось, что они мешают движению, и они отошли в сторону и снова поцеловались.

Они почувствовали, что радость в них нарастает, и им захотелось, чтобы все мыслимые радости, все мечты и стремления были осуществлены сегодня же, сейчас, сию же минуту.

— Давай сегодня же решим, что мы будем мужем и женой, — прошептала она.

И сердце Айзика зааплодировало.

6

Два дня он ждал ее прихода. Пепельницу купил, — может, она курит.

И вот она пришла.

Им нужно серьезно поговорить.

На этот раз его спокойное лицо было неспокойно, а ее неспокойное лицо было спокойно.

Только не два неспокойных лица, только без паники!

— А может, нам подождать еще, — сказала она, — мы ведь еще очень молоды, — прибавила она улыбаясь. Потому что заговорила она вначале голосом года на два старше своего возраста, чтобы получилось более веско, чтобы он успокоился, ей жаль было его.

— Торопиться нам незачем, — сказала она, — почему это у тебя часы спешат?

Он перевел часы.

— Собственно говоря, — продолжала она, — мы мало еще знаем друг друга. Ни я не курю, ни ты. Зачем тебе пепельница?

Он убрал со стола пепельницу.

— Впрочем, — сказала она, — почему ты молчишь, когда я с тобой говорю? Мне это, признаться, нравилось в тебе, но теперь мне хочется услышать что-нибудь от тебя.

Он улыбался, но продолжал молчать.

— Я знаю, — продолжала она, — я знаю, что ты хороший, я знаю, что ты добрый, ты наивен немного, ты скромный. Может быть, это даже слишком, может, этого не надо.

Тут он уверенно ответил:

— Да, этого не надо.

Потом они пили чай. Она молчала. Он говорил.

Он говорил о том, что он скоро станет старшим рабочим у домны.

Пусть она почаще приходит.

На днях он выступил на производственном совещании. Пусть она не думает, что рот у него как замазанная летка. Критиковал ли он? Конечно! Еще как крыл!

7

Лето было на исходе. Айзик все больше и больше увлекался работой. Он стал таким озабоченным, в нем, казалось, бурлило несколько жизней.

Да и внешне он стремительно менялся. Если бы он регулярно, каждые, две недели, фотографировался, то эти снимки настолько резко отличались бы друг от друга, что по ним вряд ли можно было бы понять, что это одно и то же лицо.

В один из таких дней Айзик пришел к Нине и с гордой скромностью сообщил, что он назначен горновым на новую, комсомольскую домну.

И они снова чувствовали, что радость в них нарастает, и им снова хотелось, чтобы все мыслимые радости, все мечты и стремления были осуществлены сегодня же, сейчас, сию минуту.

— Давай сегодня же решим, что мы будем мужем и женой, — чуть не сорвалось на этот раз с губ Айзика.

Но он удержался. Ведь эта фраза уже однажды была сказана, зачем повторяться.

Ведь ждали они друг друга все лето — подождут еще.

Три ступеньки

Да будет вам известно, что город этот — как вселенная грека Гераклита, полагавшего, что начало всех начал — огонь.

Да будет вам известно, что людям этого города внутренний огонь помогает плавить сталь, крушить рудные горы.

И если взять нам хотя бы одного человека из этого города, — скажем, паровозного машиниста Дуню Донскую, то она загорела не только от солнца. Ее загар, думается, солнечно-электрический. В этом городе можно загорать даже ночью — так много в нем всяких огней и прожекторов.

А экскаваторщику Шацу первое время все казалось, что горит барак, в котором он поселился. Небо над бараком горело от огней доменных печей.

Но время от времени на этот город огненных плавилен обрушиваются мощные ливни, словно для того, чтобы остудить его.

В такие дни Шацу трудно взбираться на рудную гору, как в тот памятный первый день, когда он четыре раза поднимался и так и не удалось ему достичь вершины. Гора состоит из пяти ступеней. Снизу видна лишь первая из них. Поднявшись на нее, ты вдруг видишь, что перед тобой выросла другая гора. Взобравшись на эту гору, ты видишь новую гору. Потом идет четвертая, потом — последняя, пятая.

Усаживаясь в кабину экскаватора, Шац чувствует некоторую усталость. Как только ковш своими железными зубами вгрызается в землю, как только Шац чувствует, что он сидит в кабине и крушит мощную гору, он снова начинает ощущать прежнюю легкость. А когда он видит подъезжающий паровоз, ему становится совсем легко. Ему, кстати, нужно что-то сказать Дуне.

— Надо бы горнякам собраться и потолковать насчет снижения добычи из-за ливня.

Сказал и замолчал. Словно осекся, словно кто-то на полуслове перебил его.

— А больше тебе нечего мне сказать? — говорит ему Дуня таким тоном, что трудно понять, о чем она думает.

— Нет, — говорит он и резко отворачивается и этим выдает себя, ибо кто это вдруг так осекается, а потом вдруг так резко отворачивается? Все ясно, все ясно. Не время теперь. Не место здесь. Пневматические буры вгрызаются и дырявят гору, взрывы аммонала сотрясают ее, экскаваторы растаскивают ее, железнодорожные составы развозят ее — где тут думать о посторонних вещах.

Но вот снова подплывает дым Дуниного паровоза, он все обволакивает прозрачным туманом, и окружающее становится неясным, полуреальным, полусказочным, и Шац думает: «Где-то со мной уже такое было, но, хоть убей, не помню где, и тогда тоже было такое настроение».

И тут-то рождается фраза:

— А может, ты мне что-то хотела сказать?

— А может, ты мне еще что-то хотел сказать?

И так без конца.

Можно было бы целые страницы исписать этими фразами.

В туманном свете появляется небольшого роста горный инженер, влачащий за собой свою длинную-длинную тень, сообщающую ему в сумраке какую-то величавость.

— Товарищ Шац, — говорит он, — у Ахматова ливнем снесло крышу дома. Он не сможет вас сменить. А нам наверстывать надо. Из-за ливня снизились темпы… Я могу, значит, положиться на вас?

И, не дожидаясь ответа, инженер исчезает. Он, видать, уверен, что Шац не подведет.

«Я могу, значит, положиться на вас?» — с какой уверенностью он это сказал. Отличные, приятные слова. Может быть, они прогонят эти возбуждающие навязчивые фразы?

И снова показывается Дунин паровоз, появляется и исчезает, появляется и исчезает, словно манящее видение. И это разнообразит его работу. Так можно трудиться и трудиться, горы ворочать.

Ему очень приятно, когда Дуня вдруг заявляет:

— Я, Шац, тоже буду работать вторую смену. Надо наверстывать.

И он решает:

«Хватит. Сегодня я обязательно должен поговорить с ней».

Они работают вторую смену. Когда бодрствуешь ночь, то как бы завоевываешь добавочный, внеочередной отрезок жизни, каждая минута — выигрыш. Когда работаешь в часы, отведенные для сна, в голову приходят необычные, не каждодневные думы, наплывают ночные, ясные мысли, пробуждаются особые мечты.

…Пройдут годы, огненные годы, яркие, как наш город, и от горы не останется следа, и наши светлые дети будут играть здесь в песке.

Такие мечты приносят сюда освещенные клубы дыма с Дуниного паровоза. А тут наудачу пошла более мягкая порода. Отгрузка пошла быстрее. Скоро они поедут домой. Вот-вот приедет машина, которая развозит их с работы, благо и дождь перестал.

В стороне от других сидят они на бревнах и ждут. Необычное самочувствие у него. Не усталость он чувствует, а какую-то странную легкость в теле, как будто он стал меньше весить.

Тихая ночь. Менее крикливыми стали огни. Словно и они в легкой дымке дремоты. Хорошо в такой тиши беседовать. Отчетливо чеканятся слова. И он все говорит и говорит. Ему так хорошо, так хорошо, и ему хочется высказать все, все, что у него теперь на сердце.

И откуда у него это стремление говорить и говорить, когда она так тихо приникла к его груди? И вдруг ему кажется, что на светлой горе огромной толпой стоят металлурги и подают ему реплики:

— А ты конкретней, яснее!

Ему, собственно, нужно сказать ей простые, ясные слова, а он рассказывает ей сказку о влюбленной паре, встретившейся ему когда-то, и как она на его предложение пойти в загс сказала: «Погоди, миленький, немножко. Дай-ка мы раньше достроим город». И тут он произносит речь о том, что для того, чтобы построить свое собственное семейное счастье, свое собственное гнездышко, необходимо прежде всего настроить дома, построить города с парками, с заводами, похожими на сады, с театрами и планетариями, чтоб весело было жить, и — с крематориями, чтобы можно было спокойно, деловито уйти из жизни.

О эти толпы металлургов на светлой горе! Опять они реплики подают:

— Конкретнее! Яснее!

«И в самом деле, — думает он, — к чему это митингование, чтобы объясниться в любви? Это привычка говорить речи не дает слова сказать». И он говорит коротко:

— Дуня, я люблю тебя!

Дуня молчит.

Он заглядывает ей в глаза. А глаза у нее, оказывается, закрыты. Она наработалась за две смены и уснула спокойным детским сном.

И все его пылкие речи, все слова его сказаны были луне и звездам, а Дуня их не слышала, ни одного слова не слышала.

Как хорошо, что автобус пришел! Желтым светом светит луна.

А вот и крылечко.

А вот три ступеньки, ведущие в ее дом.

И он поднимается на эти три ступеньки и толкает дверь. Почему же он вдруг поднялся на ступеньки? Чего ради, спрашивается, он поднялся на ступеньки?

Он, правда, уже достаточно высказался, но она ведь ничего не слышала, ни одного словечка.

Так что же он вдруг поднялся на эти три ступеньки?

И, держась за ручку двери, он виновато, растерянно смотрит ей в глаза. А она быстрым взглядом словно говорит: «Ладно! Не надо слов!»

Большая игра[7]

На улице уже лето.

В пионерский лагерь отправилась первая смена, а наша смена — вторая. Придется нам пока сидеть в городе, где, по словам отца Буцика, совсем нет летом воздуха.

И как это может быть, чтобы весь город все лето был без воздуха? Он всегда любит преувеличивать, Буцикин отец. Воздух-то есть, но в нем много пыли. Это уж другое дело.

Начал я о лете и забыл сказать, что пишу это я, Карл Ратнер, — имя мне дали в честь Карла Маркса, и когда я вырасту, то отпущу себе бороду, как у него, хотя отец и говорит, что бриться гигиеничнее. Я думаю, что Карл Маркс не меньше моего отца понимал.

Ну, а теперь, когда вы уже знаете, кто я такой, я уж расскажу вам все по порядку.

Начну я вот с чего.

Должно же было так случиться, что все наши родители — папаши и мамаши (мы все живем в новом доме швейников) — разъехались. Наши родители — ударники, и они были премированы экскурсией в Москву и Ленинград.

Укладывали чемоданы — перевернули все вверх дном. И среди этого кавардака отец Буцика выступал с речью для нас — для детей. Он любит поговорить, отец Буцика.

Вот какую сказал он речь:

— Дети! Ваши отцы и матери — ударники. Теперь вот нас посылают на экскурсию. Мы увидим там много красивого и, когда приедем, обо всем вам расскажем. Живите тут мирно, ведите себя хорошо. Старшим у вас будет Яша Брик.

Потом они уехали.

Нам нравилось, что мы остаемся одни, без родителей. Не лишне, конечно, иметь отца и мать, но все же не мешает иногда оставаться без них. Не во всем с ними столкуешься. Старшие любят выключать электричество, когда мы ложимся спать, а нам приятно, когда свет горит. Да и во многом другом мы с ними расходимся.

Нам представлялось: вот когда поживем на славу!

Но нам и в голову не приходило, что у нас будет столько происшествий.

Прежде чем приступить к рассказу о больших происшествиях наших, я должен рассказать вам о всех наших детях.

Во-первых, о Яшутках — Яше, Фиреле, Иреле и Миреле. Сам Яша Брик носит очки — без очков он ничего не видит. Как-то раз он был без очков. Я возьми и скажи ему, показывая на стену: «Идет директор школы». И Яша минут пять улыбался стене. С тех пор он и вовсе перестал улыбаться, когда он без очков. Когда ему хочется улыбнуться, он обязательно надевает очки. Он уже учится в седьмом классе и хвастается, что у них есть учитель один, по естествознанию — Химчик его зовут, — так он, Яша, знает больше его.

Яша старше меня на целых полгода. Поэтому-то его и оставили старшим. Он очень любит командовать, Яша. Он как-то приказал мне даже пойти в кооператив и купить ему пару шнурков. Но я ему сказал, что я для него не курьер, и он признал свою ошибку.

О Фиреле, Иреле и Миреле я не стану много рассказывать. О них нельзя сказать, что они самостоятельные люди. К тому же у них у всех по одной косичке с красной лентой. Сам Яша говорит, что они являются «оружием в его руках». Прикажет он кого-нибудь ущипнуть, и все трое наперебой бегут щипаться. Вот это у него называется оружием.

Как только родители уехали, Яша почувствовал себя хозяином. Он построил нас в ряд, и мы думали, что будем заниматься спортом. А он вдруг скомандовал: всем достать носовые платки и вытереть носы. Это мы все осудили и попросили его относиться к нам серьезно. Яша покраснел, надел очки и улыбнулся. Только «оружие» беспрекословно выполнило приказ. Яша стал серьезным и захотел прочесть нам лекцию о пятом годе. Но с первого же слова он начал подражать своему учителю, который также и наш учитель, и мы все его хорошо знаем.

Я тут же встал и сказал, что лекция Яши могла принести нам большую пользу, так как он хорошо знает историю, но кривляку я слушать не хочу. Я заявил, что демонстративно ухожу. Это задело его, и он начал издеваться, будто я даже не знаю, что такое «демонстративно», и не к месту употребляю «красивые» слова. Тут я перебил его и сказал, что я тоже кое-что понимаю. Иногда, когда мы очень расшалимся, папа говорит, что он демонстративно уходит. Я хлопнул дверью и ушел.

Я ушел — и все разбежались. Потому что я авторитет. Когда я только поднимаюсь по лестнице, ребята говорят: «Пришел авторитет!»

С Котлярами мы живем в одной квартире, как одна семья. У Буцика (он мой ровесник, ему тринадцатый год) три братика и три сестрички. Двое — близнецы — по одиннадцати лет, а остальные все на год моложе друг друга.

Буцик прекрасный парень, но он тихоня. Не заговори с ним, и он целый день промолчит. Зато ночью, во сне, он говорит. Я думаю, что это нормально. Если целый день молчат, то разговаривают ночью. А то язык ведь может отняться. Я, сколько могу, стараюсь сделать его, Буцика, разговорчивым.

О детворе, Буцикиных братишках и сестренках, я много говорить не стану. Но все же сказать о них необходимо, потому что в дальнейших событиях они принимают участие. Трех братиков зовут Котиками (от фамилии Котляр), а трех сестричек — Кошечками (если братья котики, то сестры — кошечки). Котики ужасно крикливые. Однажды у одного из них от долгого крика появился бас. Ходит себе такой соплячок и говорит басом. А Кошечки — тихони, как Буцик.

Теперь я могу рассказать, как у нас все было.

Началось с того, что тотчас же после отъезда родителей наших, часа через два, мы спохватились, что Котлярова забыла оставить ключи от буфета. И мы, таким образом, остались без еды.

Я лично был против того, чтобы обратиться к старшему, к Яше, значит. Он меня обидел, сказал, что я употребляю слова, которые я не понимаю.

Но прошел час, прошло два часа, и мы проголодались. Мне лично приходилось уже голодать, когда я ушел один в лес ягоды собирать и собаки выхватили у меня завтрак. Но Котики и Кошечки не знали еще, что такое голод. Я уговаривал их как мог.

— Хлеб с повидлом вы теперь съели бы? — спросил я у них.

— Нет, — закричали они, — повидло мы не любим!

— Если так, значит, вы еще не голодны.

— А сухари?

— Нет, не хотим!

— Ну, значит, вы не голодны, — говорил я, — откуда вы вообще взяли, что вы есть хотите? У вас, может быть, что-нибудь болит, а вы думаете, что вам есть хочется?

Наконец я пошел к Яше и рассказал ему о нашем положении.

— Какие же вы, однако, глупенькие: надо было сразу мне сказать.

Но вдруг он задумался. Так, в задумчивости, простоял он минуты две. Он, должно быть, что-то придумал, потому что у него вспотели очки и он старательно вытирал их носовым платком. Странно, у него всегда потеют очки.

Он сказал как-то загадочно:

— Созови Котиков и Кошечек, я их накормлю. Потом я поговорю с вами.

Когда все было съедено, Яша поднялся и произнес коротенькую речь:

— Вам, конечно, известен наш лозунг: «Кто не работает — тот не ест». Верно и обратное: «Кто ест, тот должен работать…» Вам, Кошко-Котики, — продолжал он, — и товарищу Карлу придется теперь поработать в саду, в огороде, построить крольчатник. Завтра надо приступить к работе.

Ему всегда хочется что-нибудь придумывать, Яше. Ну, придумал он электрические звонки, и сам установил их во всех квартирах, устроил радио и другие там штуки, так это-таки дело. Но когда ночью у них что-то поет петухом, или — открываешь к ним дверь, а на тебя вдруг вода льется, словно из ушата, — это уже ни к чему.

Так как великие изобретения не каждый день удаются, то он часто придумывает неслыханные вещи. Для него первое апреля величайший праздник.

В этот день он обманывает всех встречных и поперечных.

Первого апреля он мне сказал:

— Ты знаешь, я величайший обманщик в мире.

Когда я сказал ему, что он слишком уж мнит о себе, он улыбнулся и сказал:

— Вот видишь, даже самого себя я обманываю.

Поработать в саду — построить крольчатник — это, конечно, очень хорошо. Но почему только мы должны это делать? А остальные? Я понял, что раз ключи от еды и всего прочего в его руках, то он может делать с нами что ему вздумается.

Но Яша ужасно рассеянный, и мне вскоре удалось завладеть ключами. Из моих рук, он хорошо понимал, не так-то легко будет получить их. Но он очень хитер. Встречает он меня на дворе такой озабоченный, раскрасневшийся (он настоящий артист) и кричит:

— Пожар! Горим! Скорей давай ключи!

Вот так он и выманил у меня ключи.

Но мне снова удалось заполучить их. Несколько дней он наблюдал за мной. И однажды он говорит мне:

— Вот видишь эту маленькую, тоненькую щепочку? Я отвернусь, а ты спрячь ее у себя куда хочешь. Я ее все равно найду.

И я попался на эту удочку. Он сразу полез в задний карман (и откуда он узнал, что у меня есть задний карман) и чуть не выхватил ключи.

В конце концов я настолько изучил его, что больше обманывать меня он не мог.

Тогда он повел меня к себе в комнату и сказал:

— Отдай ключи. Я придумал игру на все лето. Ты никому только не говори.

Наутро был вывешен приказ:

«ПРИКАЗ № 1

1. Гражданин Карл Ратнер, гражданин Буцик Котляр и все так называемые Кошечки и Котики должны в течение двух дней поставить забор вокруг сада во дворе.

2. В случае невыполнения приказа они будут привлечены к строжайшей ответственности».

Мы приступили к работе в саду. Запасли доски, гвозди, рубанок, пилу. Как хорошо стоять себе и строгать, а над головой играет солнце, белые облачка разгуливают по синему небу, и легкий ветерок тебя обвевает, забирается за воротник.

Работаем это мы, и вдруг появляется Яша со своими Яшутками и с Дядей-тетей (у него, у этого паренька, нет ни отца, ни матери, стоит чуть-чуть задеть его, и он начинает кричать: «дядя, тетя». Так его и прозвали «Дядей-тетей»).

Яша скомандовал им: «Руки на живот». И они все положили руки на живот и так прохаживаются: «Видите, значит, вы работаете, а мы гуляем — руки на животе».

Тут я сказал своим:

— Пошли, Котляры, домой. Не видите разве, что над нами издеваются?

Дядю-тетю мы все недолюбливаем. Не хочется мне даже называть его по имени — Шмуэл-Айзик. Мы знаем, откуда взялось это двойное имя. Вначале он назывался только Шмуэл. Но однажды он заболел. Ему просто хотелось, чтобы ему купили велосипед, и он притворился, будто он болен. Лил горячий чай себе на лоб, чтоб подумали, что у него температура, клал себе на язык щепотку зубного порошка, чтобы заподозрили, что у него желудок не в порядке. А дядя его и тетя, Вайсборды, — отсталые люди, редко встретишь таких, — побежали в синагогу, где они молятся, и дали ему еще одно имя — Айзик. Они верят, что это лечебное средство, от которого обязательно выздоравливают. В наш дом они ворвались самоуправно. Освободилась квартира, и они поспешно вселились. А когда им сказали, что дом только для ударников, то он, Вайсборд, побагровел, как петушиный гребень, и заорал, что он лучший в мире портной. Он, правда, уже сорок лет портняжит, но он все-таки не ударник. Однако он обещал стать ударником, и его оставили в покое.

В плохие руки попал Дядя-тетя.

Дяде-тете — десять лет, а он сидит еще во втором классе. Дяде-тете, чтобы досчитать до двадцати, приходится снимать ботинки. Дядя-тетя всегда ходит с синяками и царапинами, хотя никто его и пальцем не трогает. Его ударяет стол, печка набивает ему шишки, его ранит кочерга, царапает веник. Все вещи его бьют, дверь прищемляет ему пальцы, ноги его находят всякую выбоину в тротуаре, торчащие гвозди подкарауливают его рубашку, лестницы заставляют его скатываться по ступенькам. И вот этого Дядю-тетю Яшка сделал своим помощником. Дядя-тетя как щенок следует за ним. Он буквально трепещет перед ним.

Вообще Дядя-тетя — «двуличный». Ко мне пришел и рассказал, будто Яшка говорит, что я дуюсь на него. Потом пошел и наговорил Яшке, будто я сказал, что он… но это непристойное слово. Яшка, понятно, рассердился и вывесил приказ № 2 с выговором мне за ругательства.

У меня как раз в тот день болела голова, и он меня освободил.

Через час он прислал Дядю-тетю справиться о моем здоровье. Через два часа он прислал с Дядей-тетей приказ № 3, в котором мне, для того чтобы я немедленно выздоровел, присваивается дополнительное имя — Айзик, вместе, значит, — Карл-Айзик.

И так уж повелось: я, Буцик и его Кошко-Котики работаем, а Яшутки и Дядя-тетя баклуши бьют.

А что нам до них! Мы убрали свой сад, начали строить крольчатник. Однажды утром пришла ко мне моя подруга — Циля. Может, и не подобает говорить «подруга». Буцикин отец всегда говорит жене своей, Буцикиной маме: «Моя подруга…» Но нет, в этом нет ничего плохого. Она, Циля, хорошая подруга.

Вот, например, наш класс разделился на мальчиков и девочек. И эти две группы не разговаривают между собой. Послушайте, что было. Однажды, когда заговорили о том, что у нас в классе неблагополучно с дисциплиной, выступила одна ученица и сделала такое предложение: для того чтобы в классе было тихо, надо, чтобы девочки и мальчики сидели вместе, а не на отдельных партах. Рассадить так, чтобы за партами сидели ученик и ученица, ученик и ученица. Ведь девочки и мальчики не разговаривают между собой — вот и будет тихо. Понимаете, какое предложение? Мы с Цилей первые начали разговаривать. Мы первые показали пример. Мы готовим совместно уроки. Вообще мы всегда держимся вместе. И нам наплевать на то, что находятся всякие Дяди-тети и выдумывают, что у нас любовь. Циля мне так и сказала: «А если ты меня любишь, так что? А почему нам обязательно нужно ненавидеть друг друга?»

Однажды она приходит ко мне и говорит:

— Пойдем, Карл, за ягодами.

И, совсем забыв о работе, я пошел с ней в лес. Мы взобрались на высокую сосну. И, знаете, сверху все кажется по-другому. Мы смотрели и видели не траву, а какую-то зеленую демонстрацию. А красные ягоды были знаменами, а срубленные пни — крепостями (мы как раз проходили в школе Великую французскую революцию). А вон идут тракторы. Это уже наша первомайская демонстрация. Тракторы — это танки — парад на Красной площади. А птицы — это самолеты.

Но Циля думает, должно быть, о другом. Она говорит мне:

— Если бы мы могли прыгать с дерева на дерево.

И все-то ей хочется! А?

Вот она уже под деревом, ушибла себе ногу о пенек. От боли у нее выступают слезы на глазах. Но она не плачет. Она никогда не плачет. Я обвязываю ей ногу своим носовым платком. Выступает кровь. Я обматываю ногу своим пионерским галстуком.

— Послушай, — говорит она. — Если б мы могли вырасти оттого, что я пройду три класса в один год, я бы это непременно сделала. Понимаешь! Ведь на три класса надо потратить три года. А я это проделаю за один год. Если бы нужно было кушать за троих, я бы и это сделала. Хотя это уже значительно труднее.

Ей хочется скорее стать взрослой. И она торопится. Уроки делает быстро. Ест быстро. Она не ходит, а бегает. Она читает бегло. И сразу две книги.

А когда я возвращался домой, меня встретил Яша.

— Ты сегодня день прогулял. Ты еще у меня увидишь!.. Я с тобой не шутки шучу.

Я рассказал об этом Циле. И она задумалась. А думает она быстро. Сморщила лоб — и готова мысль. Еще раз сморщила лоб — и готова другая мысль. Мысли были такие:

«1. Я тебе помогу.

2. Я привлеку Клару и Розу».

Она тут же отправилась за Кларой и Розой. Они тоже хорошие девочки. Возьмем, например, Клару. Ее считают очень умной. Чем она умнее нас, я не знаю. Но она во всем подражает своей матери. А кто подражает большим, тот считается умным. Притом она никогда не забывает сказать вежливые слова: «Извольте», «Пожалуйста», «К сожалению», «Будьте добры», «С удовольствием», «Да-да…»

Нет, она, должно быть, умная. Потому что она с большими держит себя как ровня. Я сам слышал, как председатель жакта обращался к ней на «вы».

Роза тоже славная такая. Но она очень много говорит. Я как-то раз возвращался вместе с ней из школы. Что бы мы ни видели в пути, она обо всем говорила: «Посмотри, какой забор, зеленый забор! Посмотрите-ка, что за гусенок! Посмотри, какой дом, какой высокий дом!..»

Мы собрались тогда все вместе. И вдруг к нам ворвался Яша. Он надел очки и с улыбкой сказал:

— Общие собрания запрещены!

Он, оказывается, увеличил свою армию. За ним вошли кроме Дяди-тети и Яшуток еще товарищи Дяди-тети. Расскажу только о двоих. Один — это Веля, очень крепкий парень, но странный какой-то. Скажи я ему: «Поди дай Яше в зубы», так он пойдет и самым честным образом стукнет Яшу. Скажет ему Яша: «Поди дай Карлу в зубы», и он точно так же угостит меня. И не по злобе, а от доброты. Когда просят его поколотить кого-нибудь, он просто не в силах отказать. Даст в зубы — и улыбается. Однажды ему на голову свалился с третьего этажа цветочный горшок. Потом, должно быть, дырку заделали, потому что теперь ничего не видно.

Второй Дяди-тетин товарищ — Бома — не стоит Велиных подметок. Подлиза с испуганными глазами, а одна походка чего стоит: он ходит носками внутрь.

— Разогнать собрание! — скомандовал Яша. И эта банда начала разгонять нас. Интересно, что огромный Бома взялся за самую маленькую Кошечку.

А Яша на двери повесил новый приказ:

«1. Собрания запрещены.

2. Запрещается вывешивать стенные газеты.

3. Запрещается кричать коллективно.

4. Запрещается смеяться коллективно.

5. Запрещается плакать коллективно.

Для проведения перечисленных мероприятий надо испрашивать моего разрешения.

Командор»

Вот послушайте, что дальше было: наутро мы просыпаемся, глядим — нет нашей одежды. Котята первыми прибежали голенькие — нет одежды.

За дверью Яшин голос:

— Пожалуйста, пожалуйста, можете зайти к нашим голым героям.

Это девочки наши пришли на заседание.

И тут же Яша влетает в комнату:

— Заседание голышей можете объявить открытым.

И он моментально исчезает.

Я сижу в кровати. Руководитель восстания не может встать.

Девочки смеются. При чем тут смех? Не могу же я голый вести заседание.

А они все же смеются. Я признаю свою ошибку.

Пока ключи находятся у Яши и питание в его руках, — сила на его стороне и не может быть речи о взятии власти.

— Но как же теперь быть? — спрашивает Циля.

— Нужно сдаться. Надо признать, что мы проиграли.

— Что? — вспылила Циля. — Сдаваться? Ни за что!

— Товарищи, — сказал, я, — мы теперь сдаемся, чтобы потом победить. Накопим сил и снова ринемся в бой… и победим!..

— В таком случае я от тебя ухожу! — выкрикивает Циля и хватает Клару и Розу за руки.

Я чуть голышом не соскочил с кровати.

— В такой трудный момент ты хочешь оставить нас. Да это же предательство! Неужели я в тебе обманулся? Одумайся, Циля, пока не поздно.

Циля подумала, подумала, но сказать мне, что я прав, она не может.

— У меня, — говорит она, — есть новый план. Ладно, сдадимся.

Но что это за план — она мне тогда не сказала. Да и потом о нем не говорила. Должно быть, забыла.

Буцику эти все происшествия на пользу пошли. Он стал разговорчивее. Правда, прежде чем что-нибудь сказать, он жмется. Установил бы себе отдельно время для раздумий, но когда разговариваешь — говори и не жмись… Как горох об стенку!..

Но вот он заговорил. И, знаете, лучше бы уж он совсем молчал. Кто его просил говорить? Ведь подумайте только, что же он сказал? Он жался-жался и наконец, выпалил, что напрасна вся наша борьба, что нам остается ждать приезда родителей или возвращения вожатых из лагерей…

Но тогда я взял слово.

— Лучше бы ты, Буцик, как молчал до сих пор, так и дальше молчал бы.

А он стоит и молчит, и поди узнай, почему он молчит.

— Буцик, — обращаюсь я к нему снова, — ведь ты, по существу, хороший пионер. Я никогда не видел, чтобы ты курил, не слышал, чтоб ты бранился, ругательные слова произносил, я всегда считал тебя ударником учебы, да и в отряде ты один из первых…

А он стоит и молчит.

Наконец он сказал:

— А в чем теперь должна состоять наша борьба?

— Ну, это уже другое дело. Это я сейчас же, сию минуту могу объяснить… Погоди-ка. Вот-вот. Сейчас тебе скажу. Наша борьба… Наша борьба теперь должна состоять в том, чтобы привлечь на свою сторону более развитые и сильные элементы из Яшиного отряда. Возьми, к примеру, такого парня, как Веля. Крепкий и неиспорченный. Он может нам пригодиться. Даже Бому можно перевоспитать. Да и Яшуток можно…

Мы начали замечать, что вокруг Буцика увивается Дядя-тетя. Шепнет ему что-то на ухо и исчезнет. Будто плюет ему в ухо. Он, Дядя-тетя, когда говорит, то брызгает слюной. Можно себе представить, сколько он ему за эту пару дней набрызгал этой слюны.

А спросишь — молчит.

— Что ж ты, Буцик, молчишь? Будешь дальше молчать, и я замолчу. Совсем перестану разговаривать с тобой.

Сидим это мы и молчим.

Вдруг он без всякой запинки начинает рассказывать:

— Яша через Дядю-тетю уговаривает меня перейти на его сторону, стать предателем, значит. Он думает, что если я колеблющийся… если они ничего добром не добились, то они теперь начали действовать насилием. Вот и все.

— Теперь ты видишь? Тебе из этого надо сделать для себя вывод.

— Да, — отвечает он, — теперь я вижу, что с ними нужна ожесточенная борьба. Теперь я убедился, что ты прав.

— О, Буцик, это для меня очень важно. Ты должен сделать доклад. Ты прекрасно говоришь. Ты должен рассказать обо всем этом.

Ах, как хорошо он говорил, Буцик! Я никогда б не ожидал. Он говорил и пил воду из графина, как настоящий оратор. Глотнет водички и говорит, глотнет и снова говорит. Он говорил то громко, то еще громче, то вдруг начинал жестикулировать. Мне, право, не мешало б у него поучиться.

Прошло несколько дней, и опять Дядя-тетя пристает к Буцику — шепчет и плюет ему в ухо. Что ему нужно от Буцика? Я еле удержал Цилю, чтоб она его не избила.

— Да у него лицо само просится: «Стукни меня».

— Не трогай его, Циля, — говорю я, — он и так еле держится на ногах.

Насилу уговорил.

А Буцик пришел и рассказывает:

— Дядя-тетя просится к нам. Он против той компании. Он повздорил с командором.

Я заявил Дяде-тете:

— Принять-то мы тебя примем, но при одном условии. Ты должен перевоспитаться.

— Я перевоспитаюсь! Вот треснуть мне на месте, если не перевоспитаюсь! — ударяя себя в грудь, кричал Дядя-тетя.

— Что ж, — сказал я, — мы тогда, может быть, поднимем вопрос о снятии с тебя клички «Дядя-тетя»…

Дня через два Циля доложила, что она все время наблюдала за Дядей-тетей и убедилась, что он все передает Яше.

— Дядя-тетя, — сказал я ему, — теперь мне ребят не удержать. Тебя поколотят.

Циля:

— Можно?

А сама засучивает рукава.

Я:

— Подожди.

— Товарищи! — обращаюсь я к ребятам. — Оказывается, мы зря ему доверяли. Как мы теперь поступим с Дядей-тетей?

— Предать суду!

— Судить!

— Правильно. Судить будем. Ну-ка встаньте, — обращаюсь я к Дяде-тете. — Как вас зовут?

— Дядя-тетя.

— Признаете ли вы себя виновным?

— Виновен!

Я обращаю внимание присутствующих на его чистосердечное признание.

— А что скажет прокурор?

Циля:

— Я требую для него самого строгого наказания.

— А что скажет защитник?

Роза:

— Наша советская школа воспитывает детей в гражданском духе. А если у него есть вредные навыки, полученные дома, то он их у нас изживет. Прошу, товарищи судьи, помилования для моего подзащитного.

Затем я произнес следующую речь.

Наш суд не наказывает. Наш суд воспитывает. Посмотрите, уважаемые товарищи, как подсудимый покраснел. Слезы катятся из его глаз. Видно, что он очень переживает. Учитывая его чистосердечное признание, суд постановил наказание считать условным.

Такого мягкого приговора Дядя-тетя не ожидал. И странно, всегда такой словоохотливый, Дядя-тетя не проронил ни слова. Он подошел и пожал мне руку.

Но Циля все еще не успокаивалась. Улучив момент, когда никто не глядел в ее сторону, она угостила Дядю-тетю двумя оплеухами. А Дядя-тетя даже не пикнул. Циля изумилась:

— Коли так, если он молчит, то больше я его не трону. А не снять ли с него кличку «Дядя-тетя»?

Уж этот мне Яша. Вдруг он задумал медицинское освидетельствование. Ну, этого мы уже не допустили. Котлярят, однако, им удалось поймать и освидетельствовать. Посчитали, сколько у каждого ребер, совали, чайную ложечку в рот и поставили диагноз, что они вполне здоровы.

Циле пришло в голову обязательно поговорить с Яшей. Что означают его фокусы?

Но что бы она ему ни говорила, он на все отвечал:

— Ну и что же?

Затем Буцик решил, что он должен поговорить с Яшей.

— Что это все значит, Яша?

А Яша улыбается и говорит:

— Ты что сказал?

Буцик повторяет свой вопрос, а Яша снова:

— Ты что сказал?

Буцик опять повторяет свой вопрос, а Яша по-прежнему:

— Ты что сказал?

Наконец Буцику надоел этот разговор, он плюнул и ушел.

Тогда я решил сам поговорить с Яшей.

Прихожу.

— Ах, Карл! Зайди минут через пять.

Прихожу через пять минут, а он опять:

— Ах, Карл! Приходи минут через пять.

Я снова прихожу. Опять все то же.

Наконец, прихожу, а он:

— Ах, Карл, хорошо, что ты пришел. Ну, посиди немного.

Сижу и жду. Вдруг он спохватывается:

— Ах, Карл! Ты все еще сидишь? Ну хорошо. Можешь идти.

Если так, думаю я, то мы уж с тобой рассчитаемся.

Циля взялась сагитировать Велю…

Вот как Циля уговаривала Велю:

— Ты, Веля, сильный?

— Ага.

— Покажи мускулы.

— Вот.

— Меня, Веля, ты бы побил?

— Ага.

— А ну, ударь меня.

— Ага.

— Ударь маленького Котляренка.

— Ага.

— Ну, что ж ты не бьешь?

— Пыжиков я не бью.

— Почему?

— Мне их жалко.

Уж очень он следит за нами, Яша. О чем бы ни говорили, все до него доходит. Дядя-тетя тут ни при чем. В одном доме живем. И у стен есть уши.

— Товарищи, — сказал я, — конспирация! Вы знаете, что такое «конспирация»? Это значит, что нам нужно принять меры, чтобы никто о нас ничего не знал.

Мы начали копать большую яму, вроде окопа, в саду. Копали мы, копали, а когда яма была готова, мы накрыли ее ветвями и сверху насыпали листьев, так что она стала совсем незаметной.

Сюда, в яму, мы спускались, когда нам нужно было о чем-нибудь поговорить. Прохладно, одно удовольствие.

Иногда мы слышали:

— Карл! Буцик!

А мы сидим себе тихо и спокойно и только улыбаемся.

Однажды, когда мы так сидели и мечтали о том, как мы свергнем командора, вдруг раздались шаги. Мы притихли. Мы не дышим… Бац! И в яму к нам обрушивается Яша.

И мудрецы же мы, однако. Как это нам в голову не пришло, что в яму можно просто упасть? Как это мы не выставили пикета, чтоб охранять подступы к яме!

Но ничего. Он попался, как медведь в западню. Он упал прямо на нас.

Падая, он уронил очки и ничего не видел…

Угостили мы его на славу, а сами смылись. Хоть раз, да посчитались как надо.

Назавтра Яша всех нас созвал.

— Признавайтесь, кто меня за нос таскал?

Он, оказывается, не любит, когда его за нос таскают. Дело ли это — за нос таскать! И ему хочется, чтобы сказали, кто его за нос таскал.

Так мы ему и сказали!

— Но я все равно дознаюсь! — говорит он, Яша. — Я психолог. А ну-ка, встаньте все в ряд!

Построились мы. А Яша ходит и смотрит всем в глаза. Глядел, глядел и ничего не выглядел.

— Теперь, — говорит он, — все закройте глаза. И когда откроете глаза, глядите только на меня, а не друг на друга.

Нам просто понравилось это дело. По его команде мы все закрыли глаза, и, открывая их, мы все смотрели на него. И когда все уже стояли с открытыми глазами, у Дяди-тети все еще глаза были закрыты.

— Гражданин Дядя-тетя! Это вы меня за нос таскали? — И Яша увел его с собой. Потом Дядя-тетя рассказывал, что Яша его тоже таскал за нос. Но у Дяди-тети пошла кровь носом — это у него часто бывает, — и Яша отпустил его. Потом, когда Яша его снова потребовал к себе, Дядя-тетя наотрез отказался.

На дворе лето. В саду у нас растут цветы. Некоторые очень красивы. Другие запахом поражают, хотя и не очень уж красивы.

Цветы, деревья кругом. Деревья так и манят к себе. А встанешь поближе — яблоком по голове угостят. Из-за ветвей глядит голубое небо, а под ногами трава зеленая-зеленая.

Наш сад прекрасен, и двор у нас прекрасный. Из всех окрестных улиц дети собираются к нам. Особенно много у нас детей из соседнего двора металлистов. Мы сказали им: устройте и вы свой двор, и вам не придется ходить далеко. А пока — пользуйтесь, пожалуйста, нашим двором и нашим садом. Только ведите себя хорошо, не ломайте ветвей, не рвите цветы.

Однако Яша завернул по-своему. Не нужны вы, говорит, мне на моей территории. В течение двадцати четырех часов, говорит, чтобы тут вашего духа не было. Но один из тех ребят, парень не промах (Пугонос его звали, потому что он однажды. всунул себе пуговку в нос и его пришлось в поликлинику везти), сказал:

— Начхать нам на него. Мало ли что он там разглагольствует, этот подслеповатый! Не хочется только руки пачкать, а то бы мы его, как вареную луковицу, растерли. Пусть лучше язык прикусит.

Тогда Яша сказал, что он в последний раз предъявляет свой ультиматум. Пусть они лучше поскорее уберутся, а то он снимает с себя всякую ответственность.

Тогда Пугонос сказал, что таких, как Яша, он десятками из рукава вытряхивает, что не на таких он, Яша, напал — не запугает. И он назвал его «буйджалом».

За слово «буйджало» Яша больше всего обиделся, хотя никто не знал, что означает это слово — «буйджало».

В сумерки те ребята ушли, и Яша собрал нас и сказал, что он объявляет им войну и кто не пойдет воевать, тот будет дезертиром и предателем. Кто не пойдет воевать, будет питаться одним хлебом с луком и у него будет отобрана одежда. Если же он будет спать не раздеваясь, то он будет лишен чистого белья. Теперь нужно отбросить все внутренние распри, нужно помнить только, что наш двор в опасности.

Тогда я выступил и заявил, что мы не будем воевать.

Но тут случилось самое худшее. Все присоединились к Яше. Даже Циля попалась на удочку. Мы, говорит она, превратили наш сад в настоящую куколку, мы каждый камешек там примеряли и примащивали, каждое деревце причесывали, каждую песчинку просеивали.

Умеет она говорить, Циля!

А Дядя-тетя — тот просто чуть не расплакался. Такие, говорит, красивые цветы, а их чужие будут рвать и топтать?

Начали готовиться к войне.

Собрали под яблонями всю падалицу. Получился целый арсенал.

Яша начал проводить с нами ученья — как надо метать.

Циле, конечно, лучше было не агитировать за войну. Когда она бросает яблоко, то оно чуть ли не ей самой в лоб попадает. Оно как-то выскальзывает из ее рук…

А Циля все говорит, что мы превратили сад в куколку, каждый камешек примеряли и примащивали, каждое деревце причесывали, каждую песчинку просеивали.

Ну, что я тут мог поделать?..

И война вспыхнула.

Военные действия происходили в нашем дворе. Пригодились и ямы. Мы были в окопах, а у противника не было прикрытия. Поэтому в первый день победа осталась за нами, несмотря на их численное превосходство. Одному угодило яблоком в ногу, другому в плечо, и они отступили.

— Мы побеждаем, — говорил Яша, — потому что правда на нашей стороне. Будьте стойки, отважные орлы!

Нужно признаться, что в первый день я тоже был увлечен.

По двору летают гнилые яблоки. У всех разгоряченные лица, воспаленные глаза. То с одной, то с другой стороны раздаются крики «ура». Мы молчим — они кричат, они молчат — мы кричим.

На другой день попало нашему Дяде-тете. Уже долгое время, с тех пор как он перешел на мою сторону, он не плакал. Но тут он не удержался.

На третий день на нас посыпались удары со всех сторон — и откуда только это взялось? Досталось и мне, но я проглотил молча. Мне очень хотелось плакать, но я укусил себя в руку — и прошло.

И что это с нами случилось? Что произошло с нами?..

Дядя-тетя разуверился в войне. Остыла понемногу и Циля. Мы начали приходить в себя, и на другой день мы распространили среди тех ребят такую листовку:

«Почему мы воюем друг против друга? В этой кровавой бойне заинтересован один Яша! Сложим оружие, и давайте вместе бороться против этого тирана!»

Нам удалось также поговорить с Пугоносом. Мы рассказали ему всю историю. Мы сказали ему, что мы никакие им не враги, что это Яша заварил всю эту кашу. Почему это мы, пионеры двух соседних отрядов, должны сражаться только потому, что Яше вздумалось стать командором?

Пугонос даже за голову схватился.

— Так зачем же мы деремся?

И мы устроили собрание. Пугонос начал издалека, но в конце концов он дошел до того, что нам надо покончить с войной.

Наутро мы просыпаемся, глядим — Яши нет. И след его простыл. Куда же он делся?

Искали мы его, искали и наконец нашли в яме, в саду.

Долго мы думали, как с ним быть. И все же придумали. Вот как: Яша среди нас больше не существует. Никто его не знает. Был такой человек, носивший на носу очки. Но мы его больше не знаем. Нет его среди нас.

Мы собрали общее собрание.

— У нас, товарищи, не траурное собрание, — сказал я, — мы никого не оплакиваем. Слез мы не проливаем. Но вспомним, однако, товарищи, какие прекрасные возможности были у покойника, какое широкое поле деятельности простиралось перед ним. Покойник сведущ был в географии и истории. О своем учителе естествознания он сам говорил, что он его уже превзошел. Покойник много знал, но не сумел знания свои использовать для блага общества, чтобы после смерти ему был поставлен памятник с надписью: «Борцу за справедливость!» Он прожил всуе. Он не оправдал надежд. Способности свои он использовал во зло. Он возомнил себя командором и втравил нас в войну с нашими товарищами. Легка ли ему будет земля или тяжела — нам все равно.

— Прошу последнего слова перед смертью, — заявил Яша, — вы не откажете мне в этой милости!

Ему предоставлено было слово — пусть говорит. Мы ведь победили.

— Товарищи! — начал Яша. — Я только добра вам желал. За это время вы кое-чему научились. Возьмите хотя бы Дядю-тетю, то есть товарища Вайсборда. Он стал более выдержанным. А Буцик стал более разговорчивым…

После этой фактической справки мы как-то растерялись.

Мы не знали теперь, как поступить с ним. Считать его мертвым или оставить в живых?

Одно спасло нас. Приехали как раз родители, и нам не до него уже было.

— Папочка!

— Мамочка!

— А что вы привезли?

— Ой-ой-ой! А кто это тебе глаз подшиб?

— Ячмень на глаз сел, сыночек! Никто меня, сыночек, не трогал.

— Ну как, интересно было?

— А привезти вы ничего не привезли?

Так вопрос о Яше — считать его мертвым или живым — и повис в воздухе.

Во-первых, времени не было для его разрешения, во-вторых, игра-то ведь уже кончилась.

Подобед

Со стариком Подобедом случилось такое, что хуже и не придумаешь. 16 сентября у него реквизировали единственную его коровенку, которую ему лишь чудом удавалось прокормить. Перегнали ее в хлевы помещичьи, где находилось много таких же реквизированных коров.

Весь вечер Подобед шатался вокруг хлева. А что, если поджечь? Жизнь такая темная, пусть хоть на миг блеснет. А там пусть вечный мрак…

Он глубоко задумался. Он думал не о том, что он стар и слаб, измучен и истощен и что вряд ли ему удастся отважиться выполнить задуманную им месть. Он озабочен был тем, что вот уже больше недели он спички в глаза не видел…

Подобеду снилось, что он уже несколько лет лежит в кровати и никак не может умереть. Только он соберется умирать, как вдруг чувствует в себе такую слабость, что не хватает сил умереть.

Проснувшись от кошмара, Подобед думает: «Должно быть, скоро мне конец».

И у него перед глазами проходит вся его жизнь.

Он был одинок, когда еще был парнем. Женившись, он все же оставался одиноким. Жена его, Маланья, сроду молчаливая была. Пан обидел ее перед свадьбой, и он, Подобед, за это сам ее обижал после женитьбы. Молча заполняла она бедную, тесную избушку плачущими детишками. И даже когда дети подросли, он тоже оставался одиноким. Как был бедняком, так и до сих пор из бедности не выбрался. А дети думали, что в их бедности виноват отец — почему у него всего две десятины земли?

Лежит Подобед на кровати и думает, что вся его жизнь была одним неясным туманным пятном. Он не знал даже, белорус ли он (пан говорил, что белорусов в природе не существует), или поляк (сосед-хуторянин говорил, что такой, как он, Подобед, темный человек, не может быть настоящим поляком), православный ли он или католик. Он ходил в костел, но отец его, да и он когда-то, кажется, были православными; на каком языке разговаривает он, он и сам не знает. Всю неделю язык его похож на белорусский, но приходит воскресенье, и он начинает походить на польский. А жизнь его — можно ли ее назвать жизнью? Не вернее ли будет сказать, что это сплошное мытарство? Это там, по ту сторону границы, на советской земле, у крестьян, говорят, жизнь.

Перед его глазами проходят тысячи панов, хуторян-поселенцев, ксендзов. Со страшными лицами они выстраиваются перед ним, перед захудалым крестьянином Подобедом, и заслоняют солнце с востока. Они кричат, что это неправда, что это ложь, что не с востока солнце восходит.

Проснулся Подобед от криков «ура». Дочери выбежали на улицу и через минуту похорошевшими вернулись в избу:

— Красная Армия пришла!

На их головах появились красные платочки. И откуда только они взялись?

И кто бы поверил, что в изнуренном теле Подобеда еще кроется столько силы, чтобы он мог подняться с постели и выйти на улицу.

Навстречу ему двигались эскадроны красной кавалерии.

И встречать красную кавалерию вышло много женщин в красных платочках и много мужчин с красными ленточками на изношенных дырявых куртках, и наступили священные, единственные в жизни минуты, когда внезапно издалека налетает мечта на конях.

И люди в шинелях соскакивали с коней, и женщины в красных платочках обнимали этих людей и целовали. как братьев-освободителей.

И красноармейцы плясали с женщинами в красных платочках, и рассказывали, и расспрашивали, и принимали цветы, а у кого была лишняя звездочка, тот широко улыбался и дарил ее.

Подобед поплелся искать главного командира — он обязательно должен рассказать ему, что он, Подобед, стар, но жизни он не видел, и узнать, есть ли какая надежда впереди на жизнь.

— Где тут старшой? — спросил он у ближайшего красноармейца.

— А вон он, — показал красноармеец на одного.

Подобед словно застыл на месте, колеблясь, подойти ли ему или нет. Ему казалось странным, что командир внешне ничем не отличается от остальных окружающих его красноармейцев.

Наконец он набрался решимости и подошел к тому, на которого указал красноармеец. Ему хотелось тут же сказать, что он стар, но жизни не видал, и есть ли впереди надежда на жизнь, но вместо этого у него вырвалось:

— Единственную коровушку вчера забрали!

— А где она, отец, твоя коровушка? — улыбаясь спросил командир.

— У пана, в хлеву, вон напротив.

— Так пойди, папаша, забери ее, — сказал командир.

Подобед решил, что он, должно быть, говорит не с командиром.

— А ты, хлопец, не шутишь? Пойду спрошу у старшого.

— Я тут старшой, — так же улыбаясь, сказал командир. — Не верится, старина? Вид не такой? Не похож на командира?

И вдруг этот хлопец скомандовал:

— По коням!

В один миг сотни красноармейцев очутились на конях и начали выстраиваться в линию. Впереди остались только командир да Подобед. Перед ним выстроилась Красная Армия, армия-освободительница — так показалось старому, измученному Подобеду.

— Иди отбери свою коровушку, — снова обратился к нему командир, сидя уже в седле. — Там многие забирают свою скотину.

Когда Подобед возвращался со своей скотинушкой, на площади уже никого не было. Красный эскадрон ускакал.

Неужели это был только сон?

Он снова почувствовал себя таким одиноким… одиноким был и одиноким остался…

А что, если подойти к гмине[8]? Но не рискованно ли это? Могут тут же на месте отобрать корову… И все же он решился.

Когда он подошел к гмине, он услышал голос войта (старосты). И он готов был уже повернуть обратно. Но тут же послышался другой, незнакомый голос. Из оконца над дверью — стекло было вышиблено — высунулась рука и укрепила красный флаг.

Подобед успокоился. Красные эскадроны ускакали. Но над гминой развевается красный флаг.

И Подобед почувствовал, что он не одинок.

Он погнал коровенку в свой ветхий хлев.

Юная жизнь

Вадим Бойко — артиллерист-разведчик, ему девятнадцать лет. Это пока все, что можно сказать о юноше-солдате с таким приятным лицом.

Вот он идет лесом и тихонько напевает. Ясно, что без дела солдат не станет шататься по лесу. Он несет пакет в штаб. А напевает он потому, что он молод, потому что война войной, а лес — это лес и жизнь — это жизнь.

Он проходит мимо недавно построенного блиндажа На янтарном пне сидит девушка с радостными светящимися глазами. Ему показалось, будто она только что выбежала из мирного обжитого жилья. На гимнастерке девушки Вадим заметил медаль «За отвагу». Он немного смутился, но все же спросил:

— Ты кто такая, деваха?

— Я кто такая? Не видишь разве? Посадили меня на этот пень и сказали: «Работай, воюй!..»

Вадима Бойко слова эти изумили — какое-то особое очарование таилось в них. Действительно, девушку посадили на пень и сказали: «Работай, воюй», а лес остается лесом, и жизнь остается жизнью, и девушка свежа, словно только что выбежала из мирного обжитого жилья.

И он не удержался и сказал ей:

— А славная ты!

— Славная, говоришь?

И в ушах Вадима зазвенел ясный смех.

— У тебя есть кто? — И спохватившись — То есть дом у тебя есть?

— Ни дома, ни родни… А ты кто такой? — спросила она.

И, будто не дожидаясь ответа, принялась вызывать по телефону «ноль пять».

— Я? Я солдат! — ответил Вадим.

Ему очень хотелось прибавить что-нибудь к этой своей «автобиографии», но он ничего не находил.

Какая обида! Неужели в его жизни ничего такого не произошло, неужели он ничего не может рассказать ей о себе? Ему казалось, что чем дольше он будет стоять около нее, тем незначительнее будет выглядеть в ее глазах, и он нерешительно повернулся, готовясь уходить.

Но тут она коснулась его руки и сказала:

— Все ясно, можешь не рассказывать больше.

И до него дошло, что он хороший украинский парубок, красивый и сердечный, что он вырос среди преданных сестер, что он общий любимец в своей части, что он никогда еще не любил девушек…

И как она все это знает?..

— Ты золотой парень! — сказала она ему на ухо.

— Мира! — вдруг послышалось из-за деревьев. — Иду сменять тебя.

— Хорошо, Аня, — ответила девушка.

У входа в блиндаж она остановилась и посмотрела на него своими большими, светящимися глазами. С минуту она словно ждала, потом резко повернулась и скрылась в блиндаже.

* * *

Вечером того же дня Вадим несет два котелка супа в обеих руках и алюминиевую флягу на ремне — ужин для артиллерийских командиров, находящихся на ближнем к врагу наблюдательном пункте.

И вдруг со всех сторон начали рваться снаряды. А он — с двумя котелками супа среди огня. Трудно кланяться снарядам до земли с двумя полными котелками. У него одна мысль в голове — как бы, падая, не пролить суп.

После каждого разрыва он убеждается, что он жив, но супу становится все меньше. Взрывом насыпало песок в котелки… «Ничего, песок осядет на дно»… А взрывы все чаще и чаще. Вставать после поклонов некогда — он двигается на четвереньках. Он видит только траву с кишащими в ней насекомыми, червяками и бабочками. Вспоминается девушка с большими светящимися глазами, но ему некогда теперь думать о ней. «Прости, дорогая!»

Он выбрался за линию огня. Но тут завыли мины. Куда податься? Правее — лесок. И вот он уже там, «Как хорошо двигаться на двоих, а не на четвереньках». Но не успел он насладиться безопасностью, как вдруг его схватили за обе руки.

Страшны снаряды, страшны мины, но нет ничего страшнее гитлеровцев. «Пропали котелки», — успел он еще подумать. Удар по голове, и разноцветные огоньки замелькали у него в глазах, и глухой, сдавленный звук «м-м-м» должен был означать не то «мама», не то «милая», а вернее, и то и другое вместе.

* * *

Пришел он в себя в окопе. Синее и зеленое, зеленое и синее. У немцев лица синие, а мундиры зеленые, окоп замаскирован зеленью, небо над головой синее. Но вот исчезают все цвета, упала бомба. Несколько секунд мертвой тишины. И Вадим видит, как охваченные паникой немцы бегут во все лопатки…

Он не знает, где запад, где восток, но он бежит в противоположную от немцев сторону. Он не чувствует под собой ног. Он бежит под барабанный бой своего сердца. И вот он в лесочке. Да это тот самый геометрически правильный треугольник леса, откуда он ушел с котелками!.. Сто сердец бьются в его груди.

Командир жмет ему руку, старый солдат расцеловал его. Повар поставил перед ним полный котелок супа…

* * *

Забрезжило утро.

— Товарищ командир, пакета в штаб нету?

— Нет!

— Товарищ командир, мне по очень важному делу…

— Какие это важные дела могут быть у солдата, что о них нельзя рассказать командиру?

— Я, товарищ командир, по личному делу…

— Ладно, иди, — улыбается командир, — потом обо всем отрапортуешь…

И вот уже Вадим в лесу. Он стоит на краю огромной воронки. Он в недоумении. Он никак не может припомнить, где она сидела. «Но тропка-то проходила выше того места, где она сидела… Неужели это свежая воронка? И Миры, может, нет уже в живых!..»

Он замечает запыленную записную книжечку. Страницы в ней вырваны, но на обороте переплета он читает:

«Сидела тут битых шесть часов. Было так тоскливо. Проходил мимо молодой паренек… даже не поцеловал меня».

Вадим думает: «Как же это так? Почему же я ее не поцеловал? Конечно, нужно было поцеловать ее. Какая ошибка!.. Какой промах! Ах, как я опростоволосился!.. — И тут же спохватывается — Что ошибка?.. Что промах?.. Какая бессмыслица…»

Он весь как в лихорадке…

Как в детстве: две нежные руки закрывают ему глаза.

Он сам не заметил, как расцеловал ее. От неожиданности она отступила.

— А я-то о тебе не так думала, солдат! Не так!.. Не так!..

Он хочет ответить, но им снова овладевает юношеская скованность. Язык не поворачивается. Без слов подает он ей корешок записной книжечки.

Она читает и смеется:

— Да это Ани моей книжка! Ей, может быть, тоже встретился мальчик… Но не такой, как ты!..

— А я думал… — разочарованно сказал Вадим. Видно было, что в лице его постепенно гаснет свет. И, словно на помощь утопающему, Мира бросилась к Вадиму:

— Дурачок ты, мальчик мой милый! Это я нацарапала. Теперь ты доволен?

И вот сидят они, как дети, и он рассказывает ей о котелках с супом, о том, как его в плен взяли. Лес — по-прежнему лес, но жизнь уже не та, что была.

— Лет через двадцать, — говорит ему девушка, — и через двадцать лет после этих двадцати, глядя на красный восход, мы все еще будем вспоминать о фронте.

Лицо девушки внезапно изменилось. Кровавый восход отразился в ее глазах.

Долго ли можно быть счастливым, когда идет война?

По лесной тропинке санитары несут раненых бойцов.

Вадим вынул нож, начал что-то вырезать на пне.

Следя за его рукой, она прочла про себя: «Воз-мез-ди-е».

Долго еще они сидели рядом, но этим словом закончилось их объяснение в любви летом третьего года Великой Отечественной войны, в воронке от вражеского снаряда, в лесу, в семи километрах от деревни Н.

Примечания

1

Гэй — по-еврейски — сено.

(обратно)

2

Могель — совершающий обрезание.

(обратно)

3

Миньен — 10 мужчин, обязательных при совершении обряда.

(обратно)

4

Ксуба — свадебный договор.

(обратно)

5

Хупе — балдахин, под который вводят новобрачных для совершения обряда бракосочетания.

(обратно)

6

Первые два слова из обращения жениха к невесте во время бракосочетания.

(обратно)

7

Рассказ дается в сокращении.

(обратно)

8

Гмина — изба для сходок, собраний.

(обратно)

Оглавление

В моем зеркале

  1. Радуга

  2. И дождь не смыл

  3. В темную ночь я прозрел

  4. И снова падает первый снег

Большой пожар

Свежее сено Юмореска

Город без церквей

Пусть все радуются

От весны до осени

Сердце на веслах

Маем зеленым

Каменная невеста

Об Айзике Карпе

Три ступеньки

Большая игра[7]

Подобед

Юная жизнь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg