«Столкновение маний»

Вера ЧАЙКОВСКАЯ СТОЛКНОВЕНИЕ МАНИЙ

Из цикла новелл «Мания встречи»

Владимиру Шацу нравилось рыться в старых бумагах, письмах, дневниках. По образованию он был физик, окончил физический факультет Московского университета, но, когда в 90-е годы ХХ века в стране «все рухнуло», он перепробовал множество профессий. Однако больше всего ему понравилось распутывать хитросплетения прошлых жизней. Про себя он тихо радовался, что все «так мрачно» сложилось. К удивлению окружающих, он превратился в историка, архивиста, почти писателя. А деньги зарабатывал тем, что поставлял свои «исторические хитросплетения» одному ловкому сценари-сту, который, прибавив «горяченького», выпекал из них сценарии для телевизионных сериалов. Эти сериалы Шац старался не смотреть: все, что он с таким увлечением откапывал в старых бумагах и потом, невольно огрубляя, воссоздавал в занимательных мелодраматических сюжетах, в сериалах и вовсе опошлялось.

Теперь на его столе всегда лежали ксероксы писем и документов преимущественно XIX века — наиболее любимой им поры.

Вот и сейчас он вышел на след одной приватной, но тем не менее (или даже потому) особенно для него интересной человеческой истории, случившейся в конце 30-х годов XIX века. Пушкин уже погиб, декабристы томились в «мрачных пропастях земли», но жизнь продолжалась, пусть и менее яркая и деятельная, чем в начале тех же 30-х годов.

В руки Шацу случайно попали частные письма некой Анны Каюровой, жены крупного петербургского чиновника, которые та с регулярностью, обличающей полное отсутствие собеседников дома, отсылала своей кузине в Ревель.

В письмах фигурировал «злой муж», который «желал ее смерти», а также художник Скворцов — единственное светлое пятно в ее тоскливой и мучительной деревенской жизни. На сеансы позирования Скворцову в его петербург-скую мастерскую муж ее отпускал. Они подолгу беседовали, обсуждали новейшие журналы, прозу и поэзию. Художнику не нравился ее угнетенный вид, и он ее все время смешил. В результате получилась чудная акварель («Варя, я даже немного загордилась»), которую муж запер в своем кабинете и никого к ней не подпускал. Это было что-то патологическое. Скворцову хотелось поглядеть, как акварель повешена («он говорил, Варя, что это любимейшее его творение»), но муж ему отказал. Даже она видела акварель со своим изображением только в мастерской художника, когда он, взволнованный и окрыленный, ее показывал.

Во всех этих письмах Анна Каюрова описывала свое нервическое состояние, слабость, лихорадку… Чуть ли не прощалась с кузиной и с жизнью, но вдруг… тон писем резко переменился. В них стали слышаться какие-то новые живые нотки, намеки и умолчания.

Была неожиданная встреча… Акварель оказалась волшебным окошком в душу. Она и привела гостя к ним в дом. Но посетитель ее не узнал. Однако ее душа его узнала и вспомнила былое счастье. Помнишь, Варя, какие мы были проказницы? И помнишь, как к нам в деревню приехал сосед? Как же звали? Нет, не вспоминай! Вполне возможно, что это был другой! Но голос… Она узнала голос. И этот голос ее звал. Из болезни и мрака, отчаяния, безысходности к жизни, Варя, к радости! И — о чудо! — она стала оживать. И только потом, позже, когда ей стало гораздо лучше, слуги ей рассказали… Ах, Варя, ты не поверишь!..

Шац перелистнул несколько писем, их сентиментальный тон начал его усыплять. Забавно, но он опустил описание именно тех «кровавых» событий, которые произошли в реальности, а не были выдумкой ловкого сценариста.. Обычный «казус» историка.

Но вдруг он увидел письма с иностранными штемпелями, приходившие кузине Варе уже не из Петербурга и Суглинок, а из Венеции. Он стал читать внимательнее. Впрочем, тут были почти одни эмоции и восклицания. Никакого «злого мужа», одно счастье и безграничная любовь. Но с кем она там оказалась? Со Скворцовым? С тем, кого встретила в доме мужа? Или с кем-то другим?

Шац, поразмыслив, избрал второй, более «сценичный» и правдоподобный вариант и стал набрасывать сюжет, подходящий для мелодраматического «костюмного» сериала о любви «по портрету», известной с рыцарских времен.

Молодой петербургский аристократ с поэтической жилкой влюбился в неизвестную даму, случайно увидев ее портрет, и потом постарался сделать все возможное, чтобы встретиться с оригиналом.

Вот он подкупает слуг, являясь в поместье переряженным в торговца благовониями. И хитроумным способом, в коробочке из-под благовоний, подбрасывает даме, которую ревнивый муж почти что запер, записку с просьбой о встрече. «Болезнь» дамы Шац превратил в «нервическую хандру», в женскую причуду (словно позабыв, что все свои «настоящие» болезни приписывал исключительно «нервам»). Наконец в липовой аллее произошла встреча.

Тут Шац тоже кое-что изменил. Анна Каюрова в письмах к кузине давала своей встрече какое-то мистическое толкование. Она, мол, узнала не человека, а «голос». Шац всю мистику убрал. Аристократ сначала узнает даму «по портрету», а потом вспоминает, что много лет назад видел ее в деревне — девочкой. И она узнает в нем соседа, который когда-то приезжал в поместье родителей. Ловкий сценарист подбавит сюда дворцовых интриг и «кровавых сцен», вплоть до дуэли с мужем.

И потом красавец аристократ увозит свою Анну в Венецию. Далее… далее кто-нибудь из них должен погибнуть, — не тянуть же эту историю вечно…

Но Шац отвлекся от сюжета и стал думать о портрете, который ведь и в самом деле что-то решительно переменил в жизни его героини, этой бедной Анны Каюровой.

Что же такое в нем было? И подействовала бы сейчас на него, Шаца, эта старинная магия? Где же находится портрет?

Неизвестно как, постепенно и подспудно, Владимиром Шацем овладело нечто похожее на манию — найти этот портрет и вглядеться в лицо Анны, Анюты, Нюши Каюровой, на нем изображенной. Зачем? Он не знал. Но почему-то это было необходимо. Странно, с такой одержимостью он не любил ни одной женщины и никогда так не рвался на свидание! Может, он и вовсе не любил? Ему мерещилось, что портрету под силу что-то изменить в его жизни, лишенной воздуха, опьянения поэзии, всего того, чем было пропитано почти каждое письмо, каждая строчка, каждый живописный образ любимого им века!

Шац вычитал в доступной ему литературе, что Петр Скворцов был в свое время известным художником академического склада. Ученик Карла Брюллова, унаследовавший от учителя виртуозную технику акварели в сочетании с белилами или графитным карандашом. Но у ученика манера изображения была более «идеальной», хотя и не без вспышек романтического чувства. Героинями акварелей художника становились в основном молодые богатые аристократки. Приводился список работ художника, в том числе и портрет Анны Каюровой, упоминаемый рядом исследователей второй половины XIX века, как безусловный шедевр Скворцова. Но тут же Шац прочел пометку: «Местонахождение неизвестно».

Однако на то и мания, чтобы прошибать лбом стены! Шацу посчастливилось познакомиться с одним старым москвичом-коллекционером, который и навел его на след акварельного портрета Анны Каюровой работы Петра Скворцова. Акварель, как выяснилось, находилась в частном собрании одного собирателя, безвылазно живущего в Москве. Шац тут же взялся за поиски и нашел-таки адрес и телефон этого человека. Связавшись с ним по телефону, он осторожно сказал, что собирает акварельные портреты «круга Брюллова» и хотел бы побеседовать об этом предмете.

Ему была назначена встреча. Шац заранее ликовал. Голос собирателя по телефону звучал бодро. На деле же он оказался глубоким стариком с очень белыми, развевающимися вокруг лысины волосами и живым, цепким взглядом, вдруг выстреливающим из-за очков.

Он ввел гостя в совсем обветшавшее жилище, которым явно не занимался. Мебель тут была вовсе не старинная, а просто очень старая, с потолка сваливалась штукатурка, обои отходили от стен. Хозяин предложил гостю сесть в строгое черное кресло, кожа на котором совсем вытерлась и побелела. Сам сел напротив в такое же.

Владимир Шац, измученный нетерпением, решил больше не темнить и сразу открыл карты.

У него имеются ксероксы писем некой Анны Каюровой, жившей в Петербурге в конце 30-х годов позапрошлого века. В письмах она упоминает о своем акварельном портрете работы Скворцова. Сведения о портрете он встречал и в некоторых исследованиях. Его, Шаца, очень занимают и эта женщина, и этот портрет. Хотелось бы на него взглянуть.

Шац воззрился на старого собирателя. Тот молчал. Пауза затягивалась. Шац занервничал и заерзал в своем кресле. Наконец старик заговорил гулким глубоким голосом: в комнате были непривычно высокие потолки и прекрасная акустика.

— Портрет у меня. Но я вам его не покажу.

Как? Что? Шац задохнулся от изумления.

— Как не покажете? Я же вовсе не собираюсь его фотографировать или приобретать! Только взглянуть!

Старик усмехнулся.

— Скажите, молодой человек, сколько раз вы были женаты?

Шац еще более изумился.

— Женат? Два раза. Нет, постойте, все же три… Но сейчас я…

Старик не дослушал.

— Так я и знал! В современном духе.

Он выпрямился в кресле, как властитель, оглядывающий свои жалкие владения.

— А я, мой дорогой, был женат единожды. И боготворил свою жену, боготворил! Несколько лет назад она умерла. При ней тут все сверкало… Я свои чувства не размениваю и свои привязанности оберегаю. Кто бы ни воцарялся— Сталин, Хрущев, Брежнев, — я хранил свои сокровища. Вы думаете, я легко отыскал этот портрет? Один коллекционер мне сказал, что Каюрова схожа с Шурой. Так и оказалось! Но чтобы убедиться в этом, я охотился за ним несколько лет. А потом отдал за него все деньги, которые удалось скопить, — я не Ротшильд, я всего лишь инженер. Был инженером. Я хотел его иметь, — и портрет у меня. Шуры нет, но есть этот портрет. И я не хочу ни с кем делиться!

Шац, завороженный горячностью старика, не сразу нашел, что сказать.

— Да, но что будет с ним потом, когда?..

Он не докончил фразы, но собиратель понял.

— Я его прежде сожгу, как сжег нашу с женой переписку. Это касается только нас двоих. Мне вовсе не хочется, чтобы кто-нибудь потом рылся в письмах…

Он выразительно взглянул на Шаца.

— Да, — пробормотал тот, впавший почти в столбняк от услышанного, — да… Вы мне напоминаете мужа Анны Каюровой. Он даже ей не показывал портрета.

— А что ж? — старик повертел в руках старую стеклянную и давно, вероятно, ненужную пепельницу, стоявшую на столе «со времен жены». — Вот у вас ведь возникло непереборимое желание взглянуть на портрет Каюровой, не так ли? Или даже купить его? А у нас с тем человеком — противоположное желание, назовите это хоть манией: никому не давать смотреть на дорогие для нас вещи. Оставить их для себя и для космоса. Пусть их видят ангелы. А не люди, которые все делают товаром, все изгаживают!

Старик закашлялся и тут же встал с кресла, давая понять, что аудиенция окончена.

Невероятно, но Владимир Шац уходил от собирателя в приподнятом состоянии духа.

Старик его поразил, заставил что-то совсем затихшее услышать в собственном душе. Он, как незрелый юноша, стал вдруг думать, что, может быть, не все для него потеряно, что жизнь таит неведомые возможности и какая-то встреча все же его ждет…

Через некоторое время ему привелось присутствовать на съемках сериала по своему сюжету, над которым славно потрудился ловкий сценарист.

Раздался крик: «Мотор!» — и молодая, взволнованная дебютом актриса, вся в чем-то белом, легком, струящемся, легко пошла по липовой аллее прямо на камеру. Шац замер. Словно он это когда-то уже видел. Так и должна была идти Каюрова, пригрезившаяся своему аристократу. Так должна была идти — парить — любимая кем-то женщина. «Стоп! Что за тарковщина? — яростно закричал режиссер. — Иди нормальным шагом, не взлетай! Снимаем для народа, а не для психов».

Шац тут же припомнил старика коллекционера с его репликой в адрес «народа», людей, все делающих товаром, — и, раздосованный, покинул съемки.