«Самая-самая, всеми любимая (и на работе тоже все о’кей)»

Самая-самая, всеми любимая (и на работе тоже все о’кей) (fb2) - Самая-самая, всеми любимая (и на работе тоже все о’кей) (пер. Наталья Вадимовна Банке) 807K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мартина Хааг

Мартина Хааг

Мартина Хааг — известная современная шведская писательница, актриса и журналистка. В 2007 году роман «Самая-самая, всеми любимая» вошел в десятку самых продаваемых книг в Швеции, и в том же году по нему был снят фильм, в котором Хааг играла главную роль. Мало того что Изабелле, героине романа, наконец-то удалось заполучить хорошую роль в спектакле Бергмана, так у нее теперь еще и замечательный возлюбленный — актер Национального театра. Вот только что он скажет, узнав, что она обманывает не только коллег, но и самого режиссера?

Эта книга — мастерское отображение современной жизни. Все до малейшей детали — мысли, поступки, рискованные шаги и ошибки — пронизано теплым юмором. Мартина Хааг заставляет смеяться над простыми вещами, из которых состоит повседневная жизнь.

«Эландсбладет»

Самая-самая, всеми любимая (и на работе тоже все о’кей)

Моей маме

1

Нет, ну что за идиотский костюм Деда Мороза?! И кому только пришло в голову сделать из него комбинезон?! Да еще эта чертова маска с отверстиями для глаз, через которые ни фига не видно. Как будто изготовители этих масок считают, что у всех нормальных людей должны быть глазки в кучку. Поэтому для того, чтобы хоть что-нибудь увидеть, приходится скашивать глаза к носу. А этот комбинезон с нейлоновым ворсом просто создан для Петера Харрисона[1]. Сплошная синтетика, совсем не дышит. Смотрю на себя в зеркале в лифте — кругом одна пластмасса и красный ворс. Пытаюсь хоть как-то закатать рукава и штанины комбинезона. Потом перекидываю икеевскую сумку через плечо и звоню в дверь.

— Ой, кто это к нам пришел? Входи-входи, Дедушка Мороз! — наигранно верещит Лена. — Далеко, наверное, ехать пришлось?

— Далеко, ох, далеко. Уж так притомился, сил нет… — пыхтит Дед Мороз, держась за спину.

— Да ты входи, Дедушка, входи, вон, на диванчик присаживайся, — отвечает Лена, семеня по паркету в маленьких шелковых шлепанцах.

Дедушка Мороз делает шаг и ударяется башкой о вешалку, так что маска окончательно съезжает набок. Теперь я вообще ничего не вижу, черт, вот больно-то, ай-яй-яй, прямо виском о какой-то крюк. Аж в ушах звенит.

— Входи, Дедушка Мороз, сядь, отдышись, отдохни! — кричит Стаффан, обращаясь в глубь квартиры, а потом шепчет мне на ухо: — Белла, а ты, случайно, не задом наперед костюм надела? — И снова орет на всю квартиру: — Та-ак, сейчас возьмем Дедушку под ручку и усадим на диван. Дети! Бегите сюда! В жизни не угадаете, кто к нам пришел!

Деда Мороза, температура тела которого уже приблизилась к ста градусам, втискивают между столетней бабкой Стаффана и захлебывающейся от восторга Леной. С трудом выглядываю из-под маски. Лена гладит Стаффана по щеке. Целует. Он поглаживает ее по спине, рука скользит вверх-вниз по светло-розовому шифоновому платью. Дедушку Мороза начинает тошнить.

— Дети! Дети! — кричит Лена. — Бегите скорее сюда, Дедушка Мороз пришел!

— Мы смотрим «Югио»![2] — доносится из-за закрытой двери.

— Ну, где тут у нас послушные детки? — сипит Дед Мороз из-под маски. — Идите скорей ко мне, посмотрим, что для вас припас Дедушка Мороз! Я приехал издалека… На своих косулях… Или лосях? Черт, как их там? Короче, такие темные мохнатые зверушки с большими глазами, которые запряжены в мои сани! В смысле, зверушки, а не глаза. Бегите скорее!

— На оленях, ты, наверное, хочешь сказать на оленях! — шепчет Стаффан. — И я бы попросил тебя не чертыхаться в нашем доме.

— Мы смотрим «Югио»!!! Потом придем.

У пышущего жаром Деда Мороза, температура тела которого уже достигла ста пятидесяти градусов, начинаются клаустрофобия и кислородная недостаточность, к тому же его мучает страшная жажда. Дедушке срочно нужно чего-нибудь покрепче. Дедушка приподнимает маску, хватает ртом воздух. Стаффан тут же убирает руку с Лениной ляжки и поспешно опускает маску на моем лице. Я успеваю сделать полглотка.

— Не дай Бог дети тебя в таком виде увидят, — шипит он. — Ты же не хочешь разрушить все волшебство?!

Чего?! Может, стоило бы раскошелиться на костюмчик получше? Даже при очень плохом освещении и даже если б рядом стоял живой олень, ни один нормальный человек не поверил бы, что я — Дед Мороз. При очень большом желании меня еще можно принять за шатер Деда Мороза — в этом балахоне запросто уместились бы трое со спальниками, — короче, в лучшем случае я бы сошла за оживший шатер Деда Мороза. Которому вот-вот грозит самовозгорание. Кажется, маска уже начинает слегка оплывать.

Боже, ну и Рождество! Подумать только — я сижу на красном диване в гостях у моего бывшего и его девушки. Да еще наряженная в самый уродский костюм Деда Мороза во всей Северной Европе. При том что я вообще не собиралась праздновать Рождество в этом году. Как-то я его переросла, что ли, не такой уж это для меня теперь и праздник. К тому же мама с Рольфом все равно на Тенерифе, и я решила просто-напросто остаться дома в своей маленькой квартирке. Забраться в ванну с душистой пеной и немного расслабиться, но тут что-то не заладилось с горячей водой; тогда я решила заварить себе чашку крепкого чая и завалиться на диван, но обнаружила лишь бесплатный пробник какого-то сомнительного кокосового чая, из тех, что приклеивают на страницы журнала, однако, по всей видимости, он оказался просроченным, поскольку вкус был, мягко говоря, странным; в довершение ко всему я не нашла у себя на полке ни одной интересной книги, и мне пришлось идти в «Олене» прямо перед закрытием, чтобы купить что-нибудь повеселее. Там-то мне и повстречался Стаффан, который предложил отпраздновать Рождество у них. Тут я представила, как сижу одна в канун Рождества с книгой Хокана Нессера, — и так мне стало себя жалко. Тем более что книга оказалась про какого-то разнесчастного старика, который мотается по всяким Богом забытым полустанкам, пытаясь разобраться в своем прошлом, — ничего не скажешь, очень жизнеутверждающее произведение!

— Господи, совсем все с ума посходили, — произносит древняя бабка Стаффана своим мерзким старческим голоском, — представляешь, решили с первого июля переименовать Налоговую инспекцию в Налоговую службу. Для меня инспекция всегда останется инспекцией. Служба — ха! От одного слова тошно становится. Вот, помнится, в мое время…

Она протягивает ко мне свою дрожащую руку, готовая вот-вот в меня вцепиться, но я успеваю вовремя вскочить с дивана, мчусь в ванную и лихорадочно шарю рукой в складках шатра Деда Мороза, пытаясь выудить мобильный из кармана джинсов.

— Привет, Кайса, это я.

— Что? Ты где? Чего это ты там шепчешь?

— Я у Стаффана. Заперлась в туалете.

— Какого еще Стаффана? Только не говори, что у того самого!

— Ага, у него. А еще здесь его ненаглядная Лена и человек сто их родни.

— Стоп, Белла, ничего не понимаю. Ты же сказала, что останешься дома на Рождество!

— Ну да, но потом я встала перед выбором — отмечать Рождество в гостях у знакомых под разную закуску или сидеть в своей конуре с разваливающейся мебелью — кстати, у моего дивана теперь еще и спинка сломалась — наедине с толстенной депрессивной книгой в придачу…

— А к нам ты не могла прийти?! Погоди, я-то чего шепчу? Совсем с ума сошла. Слушай, серьезно, это же садомазохизм какой-то, праздновать Рождество у своего бывшего с толпой его новой родни!

— Да знаю я, знаю, глупее не придумаешь, но не могу же я повернуться и уйти! Хотя здесь и правда невыносимо, эта дура Лена, вся из себя такая красотка, все время метит свою территорию — ну, на колени ему садится, Демонстративно целует взасос, а я сижу как дура и знай приговариваю, какая они чудесная пара. Тьфу!

— Но ты-то сама как? Переживаешь? Тяжело тебе видеть их вместе?

— Да нет, ты что, я бы к нему не вернулась, даже если б все человечество вымерло и мне пришлось бы выбирать между ним и Йораном Фристорпом![3] Бр-р, ну уж нет! Мы же друг другу совсем не подходили, со скуки подыхали, превратились в каких-то пенсионеров. И вообще нельзя сходиться с кем попало только ради того, чтобы не быть одной, я же сама его бросила, просто почувствовала вдруг, что ни секунды больше не выдержу…

— Ну а ты не можешь сказать, что переела лютефиска[4], и уйти?

— Да понимаешь, так получилось, что я тут единственная, у кого есть хоть какие-то актерские данные, вот я сдуру и пообещала изобразить Деда Мороза… Для детей. Чьи-то племянники, что ли, я толком не разобралась, кто здесь кто. Останусь еще на часок, больше не выдержу.

— Может, потом к нам зайдешь?

— Да нет, я уже совсем никакая, рядом со мной за столом сидела Ленина бабка, на редкость занудная старуха, да еще все норовила подсесть поближе — чуть со стула меня не спихнула — и весь вечер тарахтела о своей работе в налоговой. Два часа без остановки. Она, да будет тебе известно, проработала там всю жизнь. Закончила лицей для девочек — и прямиком на биржу труда. Тут-то ей и предложили работу в самой Налоговой инспекции — представляешь, какое везение?! А поскольку она была необычайно способной, ее почти сразу повысили с должности секретарши до ассистента, а уже через год она закончила курсы повышения квалификации и стала проверяющим, и даже чуть было не дослужилась до замначальника! И представь себе, она всю жизнь проработала в одном и том же кабинете!

— Подожди секундочку, сейчас возьму блокнот.

— Во-во! Мне это было изложено во всех душещипательных подробностях, в то время как бабуля с аппетитом уминала селедку в горчичном соусе, не закрывая рта. Кажется, мне пришлось выслушать подробности жизни всех неплательщиков, которые прошли через ее кабинет за эти сорок три года. Такое ощущение, что я и сама там работала. Короче, мне нужно домой и спать. Сорок с лишним лет в налоговой кого хочешь доконают. Я тебе завтра позвоню, как проснусь. Если выживу.

Осторожно открываю дверь в комнату, из которой доносятся звуки телевизора. Крадусь, как самый настоящий эльф — тип-топ-тип-топ. Перед телевизором лежат трое детей лет двенадцати и смотрят новости.

— С Рождеством! Хо-хо-хо! Это я, Дедушка Мороз!

Пацан в черной шапке и толстовке с капюшоном окидывает меня ледяным взглядом и прибавляет звук.

— Исчезни, чмо!

Я тихонько возвращаюсь в гостиную.

— Они хотели бы открыть подарки позже, — говорю я и протягиваю руку за своим джин-тоником. Стремительно, как кобра, бабуля перехватывает мою руку, вцепившись в нее своими цепкими пальцами пенсионерки на заслуженном отдыхе, и скрипуче произносит:

— Вообще-то обо мне стоило бы сделать радиопередачу. Я столько всего повидала за время работы в налоговой… — Она хватает меня за вторую руку и решительно тянет за собой на диван, затем набирает побольше воздуха в легкие и продолжает: — Мне видится что-то вроде субботнего интервью программы «Эхо», где два радиоведущих задают мне вопросы… У меня в запасе столько великолепных историй! Вот послушай: дело было поздней осенью пятьдесят третьего, сижу я как-то днем на работе и изучаю налоговую декларацию, а в ней…

От костюма Деда Мороза зуд просто адский. Я пытаюсь высвободить руку, чтобы сделать хоть один глоток, но старческие пальцы лишь крепче сжимаются на моем запястье. Смотрю в окно. За окном падают крупные хлопья. В этом году на Рождество выпал снег.

2

СПИСОК ПРОБЛЕМ, ВТОРОЙ ДЕНЬ РОЖДЕСТВА.

Через месяц заканчивается мое пособие по безработице.

Если за эти тридцать дней я не получу какую-нибудь роль, меня выгонят с биржи труда для представителей творческих профессий (туда ужасно сложно попасть — для этого нужен как минимум трехлетний актерский стаж или диплом Театрального училища, которого у меня нет, так что мне пришлось темнить, давая уклончивые ответы о своем образовании, из которых следовало, что я конечно же окончила театральное и вообще у меня огромный опыт работы). Не иначе как мне придется работать могильщиком или кем-нибудь похлеще, не знаю, кем там работают люди без высшего образования.

Сто пудов окажется, что работа могильщика требует зачета по какой-нибудь там теории гниения.

В моем распоряжении осталось 573 кроны мелочью, а пособие по безработице я получу только через полторы недели. Сумма пособия равна 3460 кронам за вычетом налогов.

В моем гардеробе нет ни одной вещи, купленной позже 1993 года.

Мне не с кем разделить свою жизнь, время идет, и, скорее всего, я так и не успею встретить нормального мужика и родить детей, потому что климакс у меня наступит раньше, чем я найду подходящего человека. Такого, который мечтает о женщине, щеголяющей в шмотках образца 1993 года.

У меня самая маленькая кухня на свете (войти в нее можно, но вот развернуться уже нельзя). Готовить там просто нереально. Мне суждено провести всю жизнь в одиночестве в крохотной двушке с карликовой (простите, низкорослой) кухней и убогой мебелью, полученной в наследство: деревянным столом времен моего детства (он и тогда выглядел убогим, но под клеенкой это было не так заметно) со следами кошачьих когтей, так что за несколько десятилетий ножки стола значительно сузились книзу. Ну и плюшевый диван из «ОБС!» кирпичного цвета, состоящий из шести частей, которые разъезжаются в разные стороны, стоит лишь на него сесть.

Сколько бы я ни билась, карьера моя так и буксует на одном месте. Еще немного, и я достигну возраста, когда о карьере актрисы можно забыть. Вы знаете хоть одного актера, который пробился бы после тридцати пяти? Не знаю как насчет актеров, а уж среди актрис таких точно поискать. Да и те жалкие остатки моего актерского мастерства, которые у меня еще есть, скоро окончательно исчезнут за невостребованностью. Нет, я, конечно, перебивалась всякими мелкими подработками, но настоящей работы у меня не было — ну там, на сцене или какой-нибудь крупной роли в телесериале. С самого детства я мечтала стать актрисой. В третьем классе нам было поручено организовать школьную процессию в честь Дня святой Люсии[5]. Люсией выбрали мою одноклассницу — нужно было проголосовать за того, кого считаешь настоящим товарищем. Победила Кристина Бэкман, но утром в день шествия моей маме позвонила ее мама и сообщила, что Кристина заболела и мне придется ее заменить. Никогда не забуду это чувство: я шла с волосами, залитыми воском, и вся школа думала, что я — настоящий товарищ. Я так никому и не рассказала правду. Впервые в жизни я почувствовала себя избранной…

Треть своей взрослой жизни я сидела на пособии по безработице. За последние пять лет вся моя актерская карьера свелась к следующему:

•Я снялась в трех сериях телесериала «Сегемюру, до востребования» плюс год работала актрисой в театре города Люлео в Лапландии (ну если честно, чуть больше полугода, поскольку все лето мы отдыхали).

•Потом я принимала участие в двухнедельных курсах Института драматургии «Как выглядеть естественно на большом экране» со студентами режиссерского факультета. Нас разделили на пары, и я оказалась в паре с Йозефом Фаресом[6], но он почти все время прогуливал.

•Я взяла кучу частных уроков по пению, технике речи, постановочному мастерству и технике Александера[7] (правда, несмотря на все семь уроков по 500 крон, я в жизни не смогла бы объяснить, что же это за техника). По-моему, что-то имеющее отношение к пластике.

•Потом я прошла курсы биржи труда на тему:

1. Как правильно составить резюме.

2. Может ли школьный театр предотвратить травлю среди учеников?

3. Однодневный семинар под руководством Ларса Молина[8] (правда, неделю спустя он умер).

•Ой, чуть не забыла: еще я принимала участие в съемках корпоративного фильма про целлюлозу: «The return of the fibre»[9] (хотя сам фильм был на шведском), в съемках датского рекламного ролика для краски и в паре эпизодов, посвященных минимальным ставкам социального страхования, в обучающем фильме для сотрудников собеса. Плюс кое-какая рекламная озвучка на радио.

•Ах да, еще я была заполошным муравьишкой на воздушном шаре в детском мультике. У муравья было три реплики: «Ой, что это?!», «Ой-ой-ой!» и «Ой, как высоко!»

Раз я совсем не занимаюсь спортом, то непременно заработаю диабет, ревматизм и тромбоз.

Я так и не смогу получить водительские права, поскольку из-за финансового положения вынуждена делать двухмесячные перерывы между уроками вождения, так что к следующему занятию я успеваю забыть то, чему научилась на предыдущем. Если, несмотря ни на что, мне все же удастся получить права прежде, чем мне исполнится семьдесят, я все равно не смогу позволить себе машину, а даже если я выиграю деньги в лотерею, найти парковку в центре города просто нереально, а даже если я найду парковку, она наверняка будет стоить бешеных денег, а даже если я, по счастливой случайности, выиграю бесплатную парковку и бензин на всю оставшуюся жизнь, тогда уж я наверняка заработаю диабет, ревматизм и тромбоз, поскольку мои и без того несуществующие мускулы окончательно атрофируются, ведь единственные телодвижения, которые мне приходится совершать в моей безлошадной жизни, — это прогулка до автобусной остановки.

Скоро Новый год.

Все мои приятели уже нашли себя и сделали прекрасную карьеру. Обзавелись надежными спутниками жизни и получают удовольствие от своей работы. Взять хотя бы Кайсу, которая работает редактором программы новостей на ТВ-4, замужем за нормальным мужиком и даже успела обзавестись персональным младенцем. Вот только каждый раз, когда я ей звоню, Вильгот тут же начинает верещать, и нам приходится закругляться. Такое ощущение, что вместо первого места, которое я делила с Пелле, я вдруг очутилась на восьмом, так как на канале сейчас сокращение и каждую секунду своего практически несуществующего свободного времени Кайсе приходится уделять работе, хотя вообще-то она все еще в декрете.

У меня нет нормального высшего образования, и сколько бы я ни пялилась в программу новостей, все эти министры и Секторы Газа тут же вылетают у меня из головы. Я никогда не могу запомнить то, что прочитала в утренней газете. За исключением какого-нибудь репортажа о собаке, вытащившей другую собаку из колодца, и прочей ерунды. Такое я запоминаю на всю жизнь, хотя толку от этого — ноль.

На мои похороны придут два человека — священник и моя мама. Ну и разве что контора по трудоустройству разорится на крошечный венок. Из красных ноготков и желтых гвоздик. Если повезет. Хотя Кайса, пожалуй, тоже придет. Правда, Вильгот устроит такой ор, что уже через минуту ей придется покинуть церковь.

3

Скоро я стану настоящим экспертом по воспитанию детей. Места, где я уже побывала с Кайсой и Вильготом:

1. В бассейне для грудничков (мамаши окунают своих чад в воду).

2. В детской поликлинике (проверка веса и роста).

3. И на бис (аж два раза) — в развивающей группе «Пингвиненок» на Мариаторьет.

Мы с Кайсой сидим на кухне детского сада с пластиковыми стаканчиками безалкогольного глинтвейна (цена — три кроны за стаканчик) и ждем пробуждения Вильгота, уснувшего в своей коляске, хотя я-то в душе надеюсь, что он проспит как можно дольше, потому что, когда он кричит, разговаривать с Кайсой невозможно, а мне нужно обсудить с ней одну важную вещь. Вокруг нас ковыляют дети в сопровождении бдительных мамаш, а на диване сидит одинокий папа с чрезвычайно курчавыми волосами и листает старый номер газеты «Автонбладет».

— Ну что, пришла в себя после Рождества? — спрашивает Кайса.

— М-да, вспомнить страшно, теперь буду планировать празднование Рождества как минимум на пять лет вперед. Больше никаких импровизаций.

— А что будешь делать на Новый год?

— Не знаю.

— Может, придешь к нам в гости? Устроим праздничный ужин. Мы с Пелле, и ты с… хм, с Вильготом.

— Да, заманчивая перспектива. А главное, я уже заранее знаю, что сначала мой кавалер будет пускать слюну и балаболить за столом почем зря, а потом уснет, не дождавшись полуночи.

Я отхлебываю глинтвейн из стаканчика. Выжидающе смотрю на Кайсу. Она тоже делает глоток.

— Фу, это еще что за дрянь? Разбавленный брусничный сироп?

Она морщится и отодвигает стаканчик в сторону.

— Вы-то как попраздновали?

— Да ничего, вечером пришла мама, и, поскольку никто из нас не любит рождественскую еду, мы приготовили оленину и мусс из белого шоколада. Потом выпили потрясающего «Амароне» под всевозможные сыры, и Пелле подарил мне поездку в Санкт-Петербург на двоих, так что мы едем туда в феврале — только он и я. Мама обещала пожить это время у нас и присмотреть за Вильготом.

— Вот это да! Здорово! А там не слишком холодно в феврале?

— Ну вряд ли нам придется проводить много времени на улице. Думаю, в основном мы будем шататься по торговым центрам вроде «Пассажа» и «Гостиного двора» и разглядывать всякие прикольные русские штуки, а потом пить шампанское в гранд-отеле «Европа». Я там лет десять не была, но все равно ужасно рада, что мне удастся показать Пелле Санкт-Петербург. Не говоря уже о том, что мы поедем вдвоем, без ребенка — представляешь, какая роскошь!

Вильгот начинает хныкать. Кайса подходит к коляске, которая стоит возле входной двери, и дает ему соску. Он тут же снова засыпает, вздыхая во сне.

— Бедненький. Уже несколько ночей подряд совсем не спит, просыпается каждый час и давай бузить, нам с Пелле приходится по очереди вставать, чтобы совсем не свихнуться, — говорит Кайса, затем берет имбирное печенье, положив одну крону в маленькую коробочку возле термоса с глинтвейном.

Вот-вот начнется музыкальная разминка. В прошлый раз здесь распевали песни про Иисуса, но Вильготу явно понравилось. Две финские тетушки-воспитательницы просят родителей собрать игрушки, разбросанные по полу, и вытаскивают большие подушки, на которых все рассаживаются в круг. Я поспешно достаю из сумки свое новое резюме и подпихиваю его Кайсе.

— Вот о чем я хотела с тобой поговорить, посмотри, как тебе? Хочу разослать свое резюме по всем театрам и кинокомпаниям Швеции. Я дала себе слово, что добьюсь постоянной работы в театре или кино, а это единственный способ заявить о своем существовании. Мне срочно нужна работа, иначе придется опять возвращаться в кафе-мороженое, в котором я проходила практику в девятом классе, меня еще все время заставляли мыть туалеты. Хотя ты там, по-моему, не работала? Ты где практику проходила?

— В адвокатской конторе на Страндвеген, но они тоже пытались заставить меня мыть туалеты. Слушай, сколько тебе лет на этой фотке? Тебе здесь больше двадцати двух не дашь, говорит Кайса, разглядывая мое резюме.

ИЗАБЕЛЛА ЭКЛЁФ — АКТРИСА

ОБРАЗОВАНИЕ

Театральный факультет вечерней школы «Культурама».

Театральное училище Калле Флюгаре.

Техника речи и техника Александера, частные уроки. Актерское мастерство, частные уроки.

ТЕАТР (ИЗБРАННЫЕ РАБОТЫ)

Театр округа Норботтен 2003–2003.

КИНО (ИЗБРАННЫЕ РАБОТЫ)

Телевизионный сериал «Сегемюру, до востребования», ТВ-4, 2004.

ОСОБЫЕ НАВЫКИ

Игра на трубе.

Акробатика.

Современный джазовый танец.

Изрыгание огня.

Роликовые коньки.

Цвет волос: светло-русые / блондинка.

Цвет глаз: каре-зеленые.

Рост: 169 см.

Игровой диапазон: 25–45 лет.

РЕКОМЕНДАЦИИ

Ян Хаммар, директор театра округа Норботтен.

Кайса Семинов, ТВ-4.

— Ну да, мне здесь двадцать два, но другой у меня не было, а я хочу как можно скорее разослать резюме, желательно сегодня. Ты видела, что я на тебя ссылаюсь в графе «рекомендации», ничего? Они ведь все равно никогда ничего не проверяют, правда?

— Ну не знаю, Белла, ты что, серьезно собираешься разослать всем свою фотографию десятилетней давности? И убери ты эти роликовые коньки, их так сейчас вообще никто не называет, роллы еще куда ни шло, но здесь они, по-моему, просто ни к чему — кого ты собираешься изображать? Девочку-роллера? И что это, интересно, за труба? Ты же не умеешь играть на трубе! Ты хоть в руках ее когда-нибудь держала? Неужели ты не понимаешь, что люди подумают, будто ты отлично играешь, раз пишешь об этом в резюме? И что ты имеешь в виду под акробатикой? — спрашивает Кайса, указывая на мое резюме.

— Ну мы же ездили всем курсом на театральный фестиваль в Авиньоне, устраивали представления на улицах и площадях, кто-то жонглировал, а я изрыгала пламя.

Из коляски раздается яростный вопль. Кайса подходит и берет Вильгота на руки, я выхожу вслед за ней в холл. Она прижимает его к груди и старается успокоить, укачивая на ходу, зажав в одной руке мое резюме. Кайса пытается перекричать Вильгота:

— Короче, вычеркни трубу, и можешь сослаться на меня, буду всем рассказывать, какая ты замечательная. Все, там музыкальная разминка начинается, иди садись, мы скоро придем, вот только он успокоится.

Я захожу и сажусь рядом с курчавым папой, который наконец отложил газету и сидит с маленьким курчавым мальчиком на коленях.

— Вот бы сегодня спеть «Огонек в душе моей»[10], — обращается ко мне папа и с надеждой смотрит на коробку с карточками в руках воспитательницы. Мне выпадает тянуть первую карточку. На карточке изображена овца. Все поют «Ты скажи, барашек наш». К концу музыкального часа («Белочка на веточке», «Чей щеночек у окошка»[11] и «В надежных руках»[12]) Вильгот совсем разошелся, и теперь его не оторвать от пластиковой горки — пока он катается, Кайса держит его под мышки.

— Оп-ля!

Она поднимает его на вытянутых руках и целует в живот. Он довольно гулит.

— А в остальном как тебе? Я про резюме…

— Вообще-то мне показалось, что у тебя как-то маловато работ. Хоть ты и пишешь, что это избранные. Может, еще что-нибудь добавишь? Ты же вроде перед Рождеством какой-то ролик озвучивала? Не хочешь об этом тоже написать?

— Ты о той рекламе на радио? Я разве не рассказывала, что это было? Ты умрешь. Прихожу я на озвучку, меня просят произнести текст бодро, но сексуально. Ладно, не вопрос, думаю. И знаешь, что это был за текст? «О нет, только не это! Опять эта молочница! А мне ведь сегодня на свидание! Не лучшее время для того, чтобы сидеть и чесаться, как какая-нибудь макака!»

— Да, такое точно надо в резюме, ха-ха!

— Вот и я о том же. Какой-то крем, что ли. Вообще-то все рекламные тексты, как правило, дурацкие, но этот был такой, что я даже украдкой косилась по сторонам: нет ли где скрытой камеры.

— М-да, бред какой-то. Это, пожалуй, будет почище той рекламы маргарина, где тебе пришлось изображать из себя Кристину Лунг[13]. Ну и как, тебе удалось все это произнести на полном серьезе? Нормально получилось?

Вильгот ползет к полке с игрушками. Мы идем за ним. Он вытаскивает деревянный пазл (Иисус, исцеляющий калек и прокаженных) и засовывает кусок пазла в рот (голову прокаженного).

— Да вроде получилось, все были довольны. В конце концов, какая разница — ну позорище, подумаешь, меня же никто не видит. Никто ведь не знает, что это я.

Вильгот подползает ко мне и забирается на колени. Кладет мне голову на плечо. Он теплый и совсем ничего не весит. Я осторожно глажу его по голове.

4

Мама выхватывает фотографии у Рольфа из рук:

— Давай лучше я Белле покажу. Рольф, может, ты пока нальешь нам сангрии, пер фаворе?

Рольф исчезает в кухне. Мы с мамой сидим на диване от Йозефа Франка в их вилле типовой застройки. Она, как всегда, даже и не думала пользоваться какими-нибудь солнцезащитными средствами на Тенерифе. Загорелая кожа лоснится, лицо обгорело. Она считает, что если мазаться кремом от солнца, то за две недели не успеешь загореть. А какой смысл возвращаться домой после отпуска, если по тебе не видно, что ты побывала за границей? Мама показывает фотографию, на которой она запечатлена рядом с испанцем и ослом. На осле яркая шляпа с прорезями для ушей.

— Это милейший Педро, наш гид. А это… как же его звали? Рольф, как звали осла? — кричит мама в сторону кухни. — Как звали осла Педро? Донго? Донко?

Она листает дальше. Рольф на поле для игры в гольф с клюшками для гольфа, Рольф в клетчатых плавках, Рольф с чемоданами в аэропорту — она быстро перебирает фотографии одну за другой, но тут лицо ее расцветает.

— А это наш бассейн. Как же там было здорово! Нас обслуживала одна милая испанка, Марибель, так она приносила коктейли прямо к краю бассейна, а еще там были великолепные тапас — я уж не говорю про апельсины, просто фантастика, теперь я знаю, какими должны быть настоящие апельсины! А на берегу стоял Фелипе и готовил паэлью на открытом огне. Давил помидоры руками и бросал на огромную сковороду прямо на берегу, да вот же он!

Радостный старик испанец с длинными усами в переднике позирует с осьминогом в руках. Он окружен туристами. Перед ним стоит жаровня с медной сковородой гигантского размера.

— Это было просто чудесно, вам со Стаффаном непременно нужно туда съездить!

— Мама, мы со Стаффаном уже два года как расстались, у нас с ним…

— Ах да, чуть не забыла, мы же тебе купили…

Мама исчезает в кухне и возвращается с огромным свертком в руках.

— С Рождеством, доченька!

Вслед за ней из кухни выходит Рольф с подносом, на котором стоит графин сангрии и пара мисочек. Я разворачиваю подарок. В свертке оказывается огромный вяленый окорок, прикрученный к какой-то зверской деревянной конструкции. Целая нога. Свиная ляжка с маленьким острым копытцем на конце. Пата негра, вяленая ветчина. Чтобы все это съесть, мне понадобится полгода, не меньше. И то, если я буду подкрепляться ею каждые полтора часа, раздаривать друзьям и угощать случайных попутчиков метро. Помимо окорока в свертке лежит длинный преострый нож с черной рукояткой.

— Спасибо большое. Вот здорово! А у меня вам ничего нет.

— Ничего, мы же договорились, что обойдемся без подарков. Нам просто захотелось привезти тебе что-нибудь с Тенерифе. Ну и тяжело же было его тащить! Он, между прочим, больше четырех килограммов весит. Переть такую тушу с Тенерифе! Тебе нравится?

— Да, спасибо огромное. И ножик, кажется, отличный.

— Еще бы, за такие деньги.

Рольф разливает сангрию по маленьким бокалам с голубой каемкой и расставляет на столе миски с зелеными и черными оливками.

— Правда, Рольф?

— Прости, я не слушал. Что ты сказала?

Мама выразительно смотрит на меня и закатывает глаза. Кидает оливку в рот, жует и кладет косточку на поднос.

— М-м-м, Тенерифе. Ой, что-то я все о себе и о себе, ты-то как поживаешь?

— Ничего, тружусь, разослала свое резюме с фотографией и суперделовым письмом по всем театрам и кинокомпаниям Швеции. Сто семьдесят шесть писем! А еще встречалась с Кайсой и…

— Динко! — восклицает она. — Точно, его звали Динко! Милейший Педро так гордился, что ему выпала возможность показать нам свой родной остров! Представляешь, он водил нас по ресторанам, куда ходят одни местные! Ты окорок на метро повезешь или хочешь, чтобы мы его завезли тебе на неделе?.. Дунко, по-моему, все же Дунко? Нет, не помню.

— Ах да, хотела вас спросить, вы не могли бы поездить со мной на машине, поучить вождению? Хочу немного потренироваться, чтобы не тратить безумную кучу денег. А то на мои средства особо не разгуляешься.

— Конечно, могли бы, правда, Рольф?

— Что? Извини, я не слушал.

Мама берет еще оливку. Отхлебывает сангрию.

— А еще там была восхитительная бодега, где готовили домашнюю тортиллью, а во время сиесты мы всегда ели вот эти оливки, не хочешь попробовать? Прямиком с Тенерифе! Сразу чувствуется, что они созрели на солнце, а не в каком-нибудь старом грузовике.

Я делаю несколько глотков.

— Белла, так, может, тебя подбросить до дома? Вот и окорок завезем. Заодно можешь немного покататься по стоянке перед нашим домом. По-моему, отличная мысль, — говорит мама, собирая обрывки подарочной упаковки и ленточек. — Ты обратила внимание на бумагу? Правда, красивая? Я нашла ее в одной очаровательной деревенской лавчонке. Хозяйка — милейшая женщина, вдова, ее муж был рыбаком и погиб в море, да-да, ее звали София, такая милая, а какая чудесная колоритная лавочка со всякой всячиной, чего там только не было! Правда, Рольф?

Мама смотрит на него, ища поддержки.

— Да.

— Ты хоть слышал, что я сказала? Или просто так поддакиваешь?

Мама сердито допивает свою сангрию.

— Конечно, слышал!

— И что же я сказала?

Рольф смущенно ежится.

Мама встает с дивана.

— Дронко! — восклицает она. — Осла звали Сеньор Дронко! Точно! Милейший Дронко. Поехали, Белла, оставим Рольфа в покое, пускай здесь сидит со своими газетами двухнедельной давности. Я и выпила-то всего ничего, подумаешь, глоточек сангрии! Ай! — вскрикивает она, схватившись за поясницу. — Я себе радикулит заработала, пока волокла эту свинью через всю Европу. Я про окорок, не подумай, что про него, — добавляет она со смехом.

— Я, между прочим, все слышал! — отвечает Рольф.

5

— Номер шестьдесят четыре!

— Я! — отвечаю я и поднимаю руку.

— Пожалуйста, следуйте за мной.

Наконец-то моя очередь! Фойе театра «Сёдер» забито людьми, пребывающими в той или иной степени волнения, — кто-то делает дыхательные упражнения, кто-то сидит и зубрит текст. Может, мне надо было надеть что-нибудь более спортивное? Или располагающее к общению с детьми? Длинное хлопчатобумажное платье? Большинство девушек одето в свободные спортивные костюмы. На молодых людях, стоящих у входной двери, — видавшие виды костюмы и рубашки из секонд-хенда. Они дурачатся, обмениваясь дружескими тычками и остротами. Похоже, совсем не волнуются — знай скачут себе и ржут. Вот черт. Не дают сосредоточиться. Теперь я забыла все свои реплики! Да ладно, все будет хорошо. И нечего психовать. Сойдут и штаны со свитером. Текст я вызубрила наизусть. Чуть ли не весь сценарий.

Из всех 53 театров, 26 режиссеров, 19 режиссеров по кастингу и 78 кинокомпаний, получивших мое резюме, откликнулся лишь этот театр. Одно-единственное прослушивание. Причем об этом театре я даже не слышала. Театр «Годо». Судя по всему, они занимаются исключительно детскими постановками, с которыми гастролируют по стране. Как бы то ни было, если мне не достанется эта работа, с пособием можно распрощаться. Так что теперь — или никогда. Выбора нет. Я пытаюсь расслабиться, не теряя присутствия духа. Как там учит техника Александера? Актер должен быть собранным. Сфокусированным. И в то же время бодрым.

Я бегу за ассистентом сначала вверх по лестнице, затем вниз. Он открывает дверь и машет мне рукой, приглашая войти. Мы входим за кулисы. С потолка свисает длинный черный занавес. Он указывает на щель между тяжелыми складками и шепчет:

— Когда вас вызовут, выходите на сцену и надевайте театр.

— Что? Что вы сказали? — отвечаю я шепотом. — Какой еще театр? Что значит «надевайте театр»? Что это значит?

Тут из громкоговорителя раздается:

— Изабелла Эклёф, ваш выход.

Ассистент показывает мне большой палец и тихонько выходит. Я бегу за ним, открываю дверь и громким шепотом взываю вслед:

— Эй, что мне там надо надеть? Я ничего не поняла! Подождите!

Но он уже бежит вверх по лестнице, а из громкоговорителя снова слышится:

— Номер шестьдесят четыре. Номер шестьдесят четыре, Изабелла Эклёф, ваш выход!

Я выхожу на освещенную сцену и моргаю от света прожекторов. Я не вижу человека, сидящего в зале, который обращается ко мне в микрофон на южношведском диалекте:

— Прошу вас, Изабелла. Надевайте театр.

Я оглядываюсь по сторонам. Рядом со мной на сцене — белый стол, выхваченный лучом прожектора, на котором стоит красный домик с окошками и тряпичными лоскутами. Размером он где-то метр на метр и сделан из папье-маше. Кое-где выведены надписи: «Игра фантазии! Радость гармонии! Желание играть!», а с другой стороны затейливым шрифтом: «Позволь ребенку в твоей душе насладиться фантастическим путешествием внутрь себя!»

— Прошу вас, наденьте театр, — произносит голос.

Надеть театр? Как это? Я поднимаю домик. Внутри какая-то конструкция из проволоки. Я пробую надеть театр на голову. Проволочный каркас впивается в лоб. Я ничего не вижу. Прямо перед моими глазами болтаются два куска красного бархата.

— Итак, Матушка Театр поднимает занавес! — раздается из зала.

Я раздвигаю куски бархата в стороны и теперь хоть что-то вижу. Передо мной несколько человек, сидящих в центре зала, один из них наклоняется к микрофону и произносит:

— Пожалуйста, приступайте.

Я слегка откашливаюсь, чуть поправляю на голове театр, который чертовски режет лоб. Какое-то мгновение я собираюсь с мыслями, припоминая свои реплики, затем делаю глубокий вдох и начинаю:

— Я — Матушка Театр. Только вы, дети, можете меня видеть. Взрослые думают: «Подумаешь, какой-то старый дом, ничего особенного», — и просто проходят мимо, но вы, дети, обладаете магическими силами, волшебные крылья могут с легкостью перенести вас в чудесную страну воображения. Достаточно лишь очень сильно этого пожелать, и вам откроются драгоценные сокровища, которых зачастую уже лишились взрослые: радость, дух творчества — и жизнь просто забьет ключом! Так давайте же, дети, отправимся в фантастическое путешествие в мир театра! Возьмемся за руки, и…

— Большое спасибо, можете снять театр… Вызываем следующего. Номер шестьдесят пять!

Я выхожу в фойе. Как-то уж слишком быстро все прошло. Я даже толком не успела показать, на что способна. Продемонстрировать свое актерское мастерство. Хотя, конечно, они торопятся и им некогда выслушивать весь текст целиком. Я здороваюсь с Агнетой Хелин, с которой мы вместе учились в театральном училище Калле Флюгаре. Она всерьез подошла к делу и вырядилась с ног до головы во все оранжевое. Даже оранжевая подводка вокруг глаз. И сверху, и снизу.

— Ой, Белла, привет! Боже, сколько лет, сколько зим! Даже не знала, что ты все еще играешь. Как прошло прослушивание? Хорошо?

— Да так, — отвечаю я, — меня и слушали-то всего минуту. А я думала…

— Слушай, да тебе еще повезло! Знаешь Элизабет из театра «Перу», ей даже театр не дали надеть. Сама-то я весь текст прочитала. Два раза от начала до конца, без перерыва. По-моему, я им понравилась. По крайней мере, мне так кажется. Может, посидим в кафе? Тебе ведь сказали, что после прослушивания они вывесят на дверь список с фамилиями тех, кто их заинтересовал? Прямо как в Театральном училище. Хотя ты, по-моему, провалилась на первом туре вступительных, да? Сама-то я несколько раз доходила до третьего, уже почти прошла, хотя нутром чувствовала, что это не мое, а когда меня вместо этого взяли в школу Жака Лекока в Париже, я наконец поняла, почему так и не попала в Театральное училище — в глубине души я все же туда не хотела, и приемная комиссия наверняка это почувствовала, что-то, видимо, такое от меня исходило, внутреннее сопротивление какое-то. И вообще, я скорее южанка по темпераменту, к тому же Скорпион, причем весьма ярко выраженный, так что Франция мне по-любому лучше подходила, — балаболит она.

Мы заходим в небольшое кафе на другом конце парка. В витрине стоит механическая пластмассовая кукла — повар метрового роста с густыми бровями и мерзкой ухмылкой. В руках у него скалка, которая ходит вверх-вниз. Рывками. Хм, что бы нам такого выставить в витрине, чтобы завлечь сюда как можно больше посетителей? О, не купить ли нам механического монстра с приступами эпилепсии и кухонной утварью в руках? Отличная мысль, интересно, сколько он стоит? Всего-то 4000 крон, идеальное приобретение, от посетителей теперь отбоя не будет!

Мы садимся за свободный столик у окна. Агнета машет молодому человеку, который сидит у выхода и читает газету.

— Помнишь его? Учился на курс младше нас. Тоббе. Правда, тогда у него были длинные волосы, — говорит Агнета, очищая мандарин. Она аккуратно складывает куски кожуры один в другой на салфеточке. — Ну, как поживаешь? Дети? Муж? Сама я пять лет как развелась с Пирре, но мы расстались друзьями — чисто по-человечески мы все еще любим друг друга… Ну и вот, Мелькеру уже восемь, а Тимми через пару недель стукнет шесть. Ой, с ума сойти, до чего время летит!

— Нет, детей у меня нет. Пока. И мужа тоже. Я…

— My God[14], как же давно мы не виделись, и чем же ты занималась все это время? Я и правда понятия не имела, что ты все еще пытаешься играть, я думала, я единственная с нашего курса, кому удалась актерская карьера.

— Да так, работала понемногу, рекламные ролики на радио и все такое, потом снялась в нескольких сериях «Сегемюру, до востребования», я там играла уборщицу Юхана Ульвесона[15], а до этого проработала год в театре округа Норботтен.

— А, понятно… «Сегемюру, до востребования»… Хотя, честно говоря, я реалити-шоу не смотрю, по-моему, от них только тупеешь, я вообще телевизор почти не включаю…

— Это не реалити-шоу, это…

— Конечно, кроме театральных постановок. Недавно смотрела совершенно потрясающую постановку театра «Орион», они сделали экранизацию…

— Извини, конечно, но «Сегемюр» — это не какое-нибудь там тупое реалити-шоу!

— Слушай, а чего ты кричишь? Белла, да ты вся на нервах. Тебе надо расслабиться. Я понимаю, что ты перенервничала на пробах, но не надо на мне срываться! Господи! — возмущается Агнета, качая головой.

Она дует на чай и смотрит в окно. Наклоняет голову сначала в одну, потом в другую сторону, словно проверяя, не слишком ли сама напряжена. Делает глоток и массирует себе шею. Повар в витрине дергается как сумасшедший.

— А ты больше никого с нашего курса не встречала, Белла? Я тут пару месяцев назад встретила Маттиаса в автобусе, он окончательно забросил театр, работает сиделкой при каком-то инвалиде. Все уверял меня, что ни капли не скучает по театру. Сказал, что наконец-то чувствует, что делает что-то стоящее. Ну, мне-то он, конечно, может заливать сколько угодно. Хотя по нему еще в училище видно было, что он не выкладывается по полной. Как в тот раз, когда мы ездили всем курсом на театральный фестиваль в Авиньон, помнишь? Он только всех тормозил, когда мы решили по-импровизировать на площади. Помнишь, как мы выступали перед прохожими под тем мостом при свете факелов, я исполняла танец живота, все хлопали… а ты что делала?

— Ходила с шляпой и собирала деньги.

— …А потом мы спали вповалку в нашем автобусе… Хорошая была поездка. Такое не забывается.

Агнета вынимает чайный пакетик из чашки и оборачивает его вокруг ложки, выжимая последние капли.

— Но до чего же здорово, Белла, что ты не сдалась, хоть тебе и пришлось несладко. Сама-то я в основном занимаюсь пантомимой и клоунадой. Иными словами, пластическим театром. Этот театр «Годо» просто идеально мне подходит, правда, здорово они придумали с этой потрясающей шляпой?

— Ну… не знаю, — отвечаю я. — Мне вообще-то вся эта история с Матушкой Театром показалась довольно смехотворной. Пока я там стояла, чувствовала себя какой-то идиоткой.

— Ну что ты, Белла, нельзя так рассуждать! Ты же тогда не сможешь играть ни убийц, ни психопаток, ни любых других неприятных персонажей. Представь себе, от скольких ролей тебе придется отказаться! Офелия! Леди Макбет!

(Ага, тоже мне сравнила, хиппушка чертова — играть Шекспира в Драматическом театре или мотаться по школам с детской постановкой, нахлобучив здоровенный домину из папье-маше!)

Когда мы выходим из кафе, начинает валить мокрый снег, так что мы чуть ли не бегом мчимся обратно к театру «Сёдер». Еще издалека мы видим, что на двери висит приклеенное скотчем объявление:

РОЛЬ МАТУШКИ ТЕАТР ДОСТАЕТСЯ НОМЕРУ 64, ИЗАБЕЛЛЕ ЭКЛЁФ. СПАСИБО ВСЕМ УЧАСТНИКАМ ЗА ПРОЯВЛЕННЫЙ ИНТЕРЕС. БУДЕМ ИМЕТЬ ВАС В ВИДУ ДЛЯ БУДУЩИХ ПОСТАНОВОК.

С УВАЖЕНИЕМ,

ТЕАТР «ГОДО»

Я получила роль Матушки Театр! Они выбрали меня! Агнета снимает объявление и переворачивает листок, проверяя, нет ли чего-нибудь на обороте. Например, ее имени. Но там пусто. Она снова прикрепляет листок к двери, несколько криво, но делает вид, что не замечает этого.

— Поздравляю, Белла, ты это заслужила! — говорит Агнета, обнимая меня, но я чувствую, что она раздосадована.

Это же она у нас занимается пантомимой и все такое прочее. Вроде как у нее было больше прав на эту роль. Я ведь и сама не знаю, хочу ли я эту роль. Но до чего приятно видеть, как вытягивается ее оранжевое лицо! Ха-ха! Поделом тебе!

Мы вместе идем до метро. Дальше Агнета пойдет пешком, она живет неподалеку. Мы обмениваемся телефонами, я прощаюсь с ней и вхожу на станцию метро «Слюссен», она радостно машет мне рукой и кричит: «Поздравляю, правда!»

Хм. Значит, у меня теперь есть постоянная работа на ближайшие три недели. Это, конечно, неплохо, хотя довольно далеко от того, что я себе представляла. Я-то хочу играть настоящие роли. А не какую-то там старую шляпу. В провинциальной школе.

6

Режиссера зовут Петер. Высокий поджарый мужчина лет пятидесяти с темными вьющимися волосами, в очках и белой трикотажной водолазке. На ногах у него черные деревянные башмаки на босу ногу.

— Изабелла, рад тебя видеть! — восклицает он на своем тягучем южношведском диалекте, открывая мне дверь служебного входа театра «Сёдер». — Входи, входи! Мы сразу поняли, что из тебя выйдет идеальная Матушка Театр! Тебя-то мы и искали! Сейчас поставлю кофе, познакомлю тебя с Луковкой и Плутовкой, и тебе дадут сценарий и расписание репетиций. Время поджимает, первое выступление уже на носу, сразу после школьных каникул, и график у нас будет напряженный, первую неделю мы играем по два представления в день, так что очень тебя прошу выучить большую часть текста к первой репетиции. Остальные-то актеры нашей труппы эту пьесу уже играли. Для Ани и Бьерна это будет третий сезон. А тут такая неприятность, за две недели до конца сезона пришлось срочно искать замену, да еще в разгар праздников, так как актриса, которая играла Матушку Театр…

Он умолкает.

— Ну, не важно, главное, что теперь можно снова возобновить представления. Как ты знаешь, мы платим минимальную ставку, больше платить нам средства не позволяют — кстати, у тебя водительские права есть?

Мы садимся за стол на кухне. Петер объясняет, что в театре «Сёдер» мы репетируем только первые два раза, для театра «Годо» это слишком накладно.

— Так что с четверга будем репетировать у меня дома, в гостиной. Думаю, нам это не помешает, места у меня много, — произносит он со вздохом.

Дверь открывается, и в кухню заглядывает маленький старичок в пиджаке горчичного цвета. Он сипло дышит.

— Здрасьте, я — Бьерн, — представляется он и застенчиво улыбается, демонстрируя не меньше сотни мелких зубов, и опасливо протягивает мне руку, которая на ощупь напоминает холодную селедку. Вслед за ним заходит крупная женщина лет шестидесяти.

Она обнимает меня, и я чувствую запах ванили, исходящий от ее кудрявых волос. Женщина спохватывается:

— Ах да, меня зовут Аня, я играю Плутовку, здорово, что мы снова можем играть, мне кажется, у тебя хорошо получится! Я тоже вчера сидела в зале и видела твою игру — уверена, что из тебя выйдет превосходная Матушка Театр!

Мы читаем сценарий от начала до конца. Это современный перевод датской пьесы «Плутовкин сад». Речь в ней идет о размножении и чувствах. Петер читает все ремарки, и, когда мы доходим до финала пьесы, я испытываю какую-то пустоту внутри, хотя, судя по всему, остальные просто в восторге. Даже не знаю, что делать. У меня нет ну ни грамма желания разъезжать по городам и весям, изображая Грустный Театр. Который может развеселить лишь звонкий детский смех. Не для того я все эти годы училась в театральных школах и брала дорогущие частные уроки. Я хочу быть настоящей актрисой в достойной пьесе достойного театра. Да, называйте меня неблагодарной, но мне кажется полным идиотизмом водить хороводы с сипящим Луковкой и бабищей Плутовкой перед толпой привередливых тинейджеров. Да нет, мы же, надеюсь, играем для детей? Ну конечно, для милых маленьких детишек.

Так, все, надо прекращать это нытье. Я получила настоящую роль, пусть и не в большом пафосном театре. Я ведь так долго об этом мечтала. Надо дать театру «Годо» шанс. Может, все не так уж плохо. И кто знает, может, меня заметят? По крайней мере, вероятность, что на тебя обратит внимание какой-нибудь режиссер, куда больше, когда ты стоишь на сцене, чем в очереди за продуктами. (Интересно, каковы шансы, что в толпе первоклашек в Густавберге окажется сам Колин Натли?[16] А даже если вдруг он и в самом деле окажется там, он все равно меня не увидит, поскольку на протяжении всей пьесы я расхаживаю со здоровенным театром на голове. Впрочем, возможно, мне позволят его снять для выхода на поклон.)

7

Лежу в ванне уже почти час. Как минимум. К этому времени я успела прочитать сценарий «Плутовкин сад» несколько раз (горестный вздох). Похоже, мне придется не только скакать по сцене, но и одновременно произносить рифмованные стишки в стиле хип-хоп. С этой чертовой шляпой на голове. Хотя пальцы рук уже похожи на цветную капусту, я продолжаю отмокать, уставясь в пустоту, нет сил вылезать. Только время от времени подливаю горячей воды. Кажется, я так весь день пролежу. У меня даже не хватает энергии на то, чтобы сесть и сосчитать до десяти. Я просто лежу, вперив взгляд в потолок. По всему потолку идет длинная трещина. Представляю, как сосед сверху залезает в ванну и обрушивается прямо на меня. Мне и правда не мешало бы встать. Сосед у меня очень толстый (горестный вздох). Ничего, следующий год будет совсем другим. Просто обязательно!

Этот год был совсем никудышным. Почему-то я думала, что стоит мне уйти от Стаффана, как остальное решится само собой. Мне было с ним неимоверно скучно, и я полагала, что, как только мы расстанемся, начнется новая веселая жизнь, раз-раз — и все сложится не хуже, чем у других людей, достигших определенного возраста. Не понимаю, почему у меня-то ничего не получается?! К тому же я была совершенно убеждена, что карьера наконец пойдет в гору и мне предложат кучу ролей, особенно после того, как я целый год проработала в театре округа Норботтен; вот теперь-то, рассуждала я, точно появятся блестящие роли и предложения сняться в кино. Правда, пару раз в этом году я все же снялась на телевидении, но это было совсем не то, что я себе представляла. А прошлый год был еще хуже. Я тогда как раз работала в Норландии и страшно страдала от одиночества. И хотя в театре ко мне относились хорошо, меня все время тянуло домой. А в позапрошлом году я сидела сложа руки и помирала со скуки со Стаффаном. Ну то есть он был милый и все такое, но это не имело ничего общего с моей истинной жизнью, так, пустое времяпровождение в ожидании настоящей жизни.

М-да, и многого ли я добилась своей рассылкой по всем театрам и кинокомпаниям страны? Так, посмотрим… Можно ли назвать эту операцию успешной? Хм… За исключением прослушивания на роль в гламурной пьесе «Плутовкин сад» я получила один-единственный ответ. От женщины в Эребру, у которой был кукольный театр одного актера. (Когда я надписывала конверт, то об этом понятия не имела.) В своем письме она сообщала, что гастролирует с вязанной крючком белой куклой по имени Клуша Кукарекуша, надевающейся на руку, но, если они когда-нибудь поссорятся, она непременно даст мне знать. А еще она вернула мне мою фотографию и пожелала успеха в будущем.

Такое ощущение, что жизнь, которую я проживаю на этой земле, не имеет ничего общего с моим истинным призванием. У меня есть все предпосылки для куда более содержательной жизни. Но больше я ждать не намерена! Настало время перемен! С этой минуты я буду делать все, чтобы приблизить начало моей новой жизни. Я… Не знаю, начну хотя бы бегать раз в неделю. Минут двадцать, не больше, но обязательно. Плюс я приложу все усилия к тому, чтобы получить наконец эти чертовы водительские права. Не просто возьму пару уроков, а доведу это дело до конца. Надо будет записаться на экзамен по вождению — тогда мне волей-неволей придется взяться за ум. И любой ценой заполучить роль в каком-нибудь телевизионном сериале, чтобы не нужно было каждый месяц придумывать, чем платить за квартиру.

Ну вот и хорошо. Так тому и быть. Все, хватит тут отмокать. Этот год пройдет под знаком везения. Надо будет сделать список всего, чего я хочу добиться, и до конца года выполнить каждый пункт. Интересно, почему про тех, кому везет, говорят, что они в рубашке родились? Я слышала, что это пошло от младенцев, рожденных в плодном пузыре. Фу. Заворачиваюсь в новый темно-зеленый махровый халат (рождественский подарок от самой заботливой в мире подруги Кайсы) и сажусь за стол. С сегодняшнего дня я становлюсь успешным и интересным человеком с яркой и содержательной жизнью (не стоит стремиться к счастливой жизни, я это от кого-то по радио слышала, от Эвы Дальгрен[17], что ли, удача — вещь преходящая; нужно стремиться к тому, чтобы жизнь была содержательной.) Да! Сейчас запишу десять вещей, которые мне необходимо изменить в своей жизни, и не успокоюсь ни на секунду, пока все не выполню, — ну, на секунду-то, может, и успокоюсь, но, по крайней мере, сделаю все, чтобы следующий год не был таким отстойным, как этот. Кстати, про жизнь — это вроде Ральф Эдстрем[18] сказал.

Итак:

1. Записаться на экзамен по вождению.

2. Познакомиться с новыми людьми. Не стесняться завязывать разговор с теми, кто располагает к общению. Может, записаться на какие-нибудь курсы?

3. Начать заниматься пилатес[19] или как там его. Обзвонить разные клубы и выяснить, сколько это сто…

Звонит мобильный. Кайса интересуется, не хочу ли я с ней поужинать сегодня вечером, у Пелле ночная смена, а ее мама хочет попробовать посидеть с Вильготом перед их поездкой в Питер. О-о, ну еще бы! Если она одолжит мне немного денег до тех пор, пока театр «Годо» мне не заплатит, я с преогромным удовольствием поужинаю с любимой подругой за бокалом хорошего вина в каком-нибудь милом ресторанчике.

Прекрасно. Чувствую, что моя новая содержательная жизнь уже началась.

8

Так, я уже прождала его двадцать четыре минуты. Жду еще максимум десять, и хватит. Мне становится жарко. Снимаю пальто. Потом шарф. Я сижу на скамье на станции метро «Карлаплан» и смотрю по сторонам. Не надо было мне надевать сапоги на высоком каблуке. Уже ноги болят. Он вот-вот должен подойти. Его зовут Иорген. Он архитектор. Мы знакомы ровно 15 часов. Ужасно интересно! Или глупо.

Сначала мы совершим ознакомительную прогулку (?!) по парку Юргорден, а потом перекусим в ресторане «Таверна Уллы Винблад». На улице стоит прекрасная зимняя погода. Минус один и солнце. Правда, вся эта затея с ознакомительной прогулкой звучит несколько сомнительно — когда сегодня утром мы созвонились и стали придумывать, чем бы нам заняться, я просто-напросто открыла раздел «Досуг» газеты «Дагенс нюхетер», где и вычитала, что Клуб любителей активного отдыха проводит «ознакомительные прогулки вокруг минерального источника в парке Юргорден, тема: зимняя экология». Поначалу это показалось мне каким-то бредом, но уж лучше ознакомительная прогулка, чем «Аджилити кроликов» (по-моему, это что-то типа дрессуры, где кролики ползают по трубам, скачут по раскаленным решеткам и все такое прочее). Или еще одна чудесная альтернатива: выставка «750 лет жетону» в Музее нумизматики.

Короче, мы решили дать зимней экологии шанс, а пообщавшись еще, пришли к выводу, что это куда лучше, чем сидеть и пялиться друг на друга в каком-нибудь ресторане (вы когда-либо пробовали очаровать мужчину, поглощая спагетти?). По крайней мере, во время прогулки можно поближе познакомиться друг с другом, избежав излишней неловкости, — если вдруг тебе окажется нечего сказать, всегда можно порассуждать о том, к какому семейству принадлежит ива или в чем разница между «залечь в берлогу» или «впасть в спячку». Ну или что там обсуждают на таких прогулках.

Подъезжает еще один поезд. Так, на этом его тоже нет. Мы же вроде здесь договорились встретиться? Удивительно, насколько просто оказалось завести разговор с совершенно незнакомым человеком. Главное — решиться и набраться смелости.

Познакомились мы вчера в ресторане «Гриль». Смотрю — стоит. Мы с Кайсой только-только сделали заказ и теперь сидим в неудобных низких креслах из красного плюша в ожидании наших «асадо провансаль» (ягненок, жаренный на углях с козьим сыром, помидорами и оливками). Кайса подливает мне испанского красного, и тут у нее звонит мобильный. Она выходит, чтобы спокойно поговорить. И вот сижу я в этом лилипутском кресле и разглядываю публику — и вдруг вижу его. Стоит беседует с метрдотелем и смеется, и такое ощущение, что все вокруг на его фоне просто меркнет. Немного смахивает на Джуда Лоу, только брюнет. Я стараюсь не пялиться, но уж слишком он красивый. До безумия. Тут возвращается Кайса и кладет на стол несколько купюр.

— Белла, позвонила мама, дома чепэ, Вильгот бьется в истерике, так что мне надо бежать. Прости, что так получилось, мы обязательно скоро повторим, все, я убежала, пока-пока, — выпаливает она и выскакивает за дверь. В ту же минуту официант приносит наши «асадо провансаль». Я пробую свое блюдо. М-м-м! Делаю глоток вина. Мне в общем и одной довольно неплохо — сижу себе, ем вкуснейшего ягненка и разглядываю публику за бутылкой отличного красного вина.

Доев мясо, я неожиданно для себя принимаюсь за порцию Кайсы. Вино тоже идет неплохо. Я доливаю остатки в свой бокал и снова устремляю взгляд на Джуда Лоу. Он смотрит в мою сторону и поднимает бокал в молчаливом приветствии. Я отвечаю тем же. Он машет мне. Я машу ему. Он жестом приглашает меня присоединиться к нему, но только я собираюсь встать со своего кресла, как парень, сидящий за моей спиной, поднимается и подходит к нему, они пожимают друг другу руки и начинают оживленный разговор. Но я и тут сохраняю присутствие духа (может, все дело в вине?). Я терпеливо дожидаюсь, пока они договорят, оплачиваю счет, допиваю вино и — раз уж я решила, что буду знакомиться с новыми людьми, — поднимаюсь из мини-кресла и направляюсь прямиком к мистеру Лоу.

— Привет, меня зовут Белла, — говорю я, протягивая ему руку. — Мне сейчас пора идти, но я бы с удовольствием с тобой еще встретилась.

Он усмехается, пожимает мне руку — и раз! — мы назначаем свидание на завтра!

Я выхожу из ресторана «Гриль», неимоверно гордясь собой. Смотри-ка, взяла и подошла! Вот это смелость! Потом я несусь домой, чтобы поскорее наступило завтра.

Еще один поезд. Ой, мама, вот он! Машет рукой. Черт, до чего же красивый! Он направляется ко мне… Что делать — пожать ему руку, обнять или просто сказать «привет»? Он обнимает меня (ур-ра!). Мы идем к эскалатору. На нем джинсы и синяя парка, и выглядит он сногсшибательно. При этом освещении он кажется еще красивее, чем вчера. Я лихорадочно придумываю, что бы такого сказать — ну, там об архитектуре или о зимнем оперении снегирей, а в голове крутится одно: «Боже, какой же он красивый! Боже, какой же он красивый!» Он смотрит на меня и радостно улыбается.

Все сразу кажется таким простым и ясным. Ну вот. Можно прекратить поиски, это он. Тот, о ком я мечтала, расставшись со Стаффаном.

Я уже вижу, как мы катаемся на горных лыжах в Альпах. На мне розовая вязаная водолазка, волосы заплетены в косички. Он, в солнечных очках, смеется всем моим шуткам. Я вижу, как мы сидим на ковре перед огромным камином, в котором потрескивают дрова, пьем красное вино из больших бокалов, и он целует меня в шею. Я вижу, как мы, смеясь, вешаем полки в гостиной нашей просторной дизайнерской квартиры, обставленной по его эскизам, с балками под потолком и с великолепным видом из огромных окон. Я вижу, как он встречает меня у служебного входа Королевского драматического театра с необъятным букетом роз, и Борье Альстедт[20], который выходит вслед за мной, потрясенно говорит, что в жизни не видел такого букета. Я вижу, как мы прогуливаемся по парку Юргорден с детской коляской в горошек, — стоит прекрасный весенний день, цветут цветы, птицы летают парами, весело щебеча, и мы воркуем над нашим ребенком, вспоминая этот день: А помнишь, Белла, любовь моя, наше самое первое свидание, как мы гуляли по парку зимним деньком?

— Надо же, какая отличная погода! Белла, ты не замерзла?

— Да, погода отличная. Нет, я не замерзла. Спасибо. (Господи, нельзя же быть таким красивым! Нужно срочно придумать, что бы еще сказать!)

— Прекрасный день для прогулки. Ты когда-нибудь ходила на подобные мероприятия?

— Нет… (О-о-о, какой же он красивый. Мой мозг просто отказывается соображать.)

— Извини, что я так опоздал. Так получилось.

— Да ничего, я тоже немного опоздала, приехала за пару минут до твоего прихода. Мне и ждать-то почти не пришлось. (Нет, ну как можно иметь такую внешность? Смотрю на него во все глаза, словно пытаясь понять, как там все устроено.)

— Ну и хорошо, обычно я не опаздываю, ненавижу заставлять других ждать.

— Ничего страшного, правда. (Хотя, конечно, красота — это не главное, а вот то, что он еще и ответственный, это важно.)

— Рад тебя видеть, — говорит он.

— Спасибо, я тоже. То есть тебя. Рада видеть. (И такой милый! Редко встретишь парня, который был бы и красивым, и очаровательным одновременно. Может, спросить его, что он делает завтра вечером? Вдруг он согласится вместе встретить Новый год? Или пойти в гости к Кайсе?)

— Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, прекрасно. (А какой заботливый! Когда Бог создавал Йоргена, он явно был в ударе. Вот только имя немного подкачало. Ничего, что-нибудь придумаем. Какое-нибудь ласковое прозвище. Ага, и какое же, интересно знать? Йорре? Югге? Йоргис? Тьфу, еще хуже! Ладно, как-нибудь привыкну.)

Мы срезаем дорогу через парк в районе Карлаплан, снег на деревьях мерцает на солнце. Подумать только, как все, оказывается, просто. Нужно было только изменить свое отношение и образ мыслей. Теперь все пойдет по-другому. Вот он, переломный момент. Хватит строить из себя жертву и прозябать в ожидании новой жизни. Отныне я беру инициативу в свои руки! Да здравствует интересная жизнь!

Мы идем дальше по мосту Юргордена, солнце сверкает в воде между льдинами, и я вдруг замечаю, что улыбаюсь случайным прохожим. У нас обязательно все получится. Я это чувствую.

— Рад, что ты хорошо себя чувствуешь, Белла, — произносит он, похлопывая меня по спине. — Везет тебе. А меня вот только что стошнило.

— Прости, что ты сказал?

— Стошнило меня, говорю. Еду я, значит, в метро, и вдруг начинаю кашлять. Вот так (кашляет). Причем кашель никак не прекращается, в горле першит, чувствую — нёбный язычок подрагивает, кашель переходит в спазм (он изображает рвотные позывы, причем крайне правдоподобно, открывает рот и тычет пальцем себе в глотку) — ну вот, тут-то меня и стошнило. Хорошо, хоть рядом никто не сидел, я просто прикрыл блевотину газетой. Там и еды-то толком не было, я только позавтракать успел. Кофе и цельнозерновой хлеб с ветчиной, такая розоватая жижица с коричневыми вкраплениями. Ну может, еще что-то вчерашнее, я толком не разглядел. Ладно, главное, что я здесь, — радостно заканчивает он, обнимая меня.

Фу-у-у! Теперь я при всем желании до конца своих дней не смогу избавиться от этой картины. Он пытается взять меня за руку. Я прячу ее в карман. Он говорит без остановки — о птицах, о домах, на что-то указывает, шутит, и так всю дорогу к Юргорден-каналу. Я даже смотреть на него не могу. Я убыстряю шаг, чтобы как можно скорее закончить эту омерзительную прогулку. Он со смехом догоняет меня. Думает, я с ним играю. Он делает снежок и кидает в меня, потом бросается ко мне и игриво хватает за рукав, пытаясь обнять, и все смеется и смеется своим блевотным ртом.

9

Как лучше встретить Новый год? В запасе у меня следующие варианты:

1. Забиться в темный уголок с книгой Хокана Нессера про того самого разнесчастного старика, который все еще разъезжает по всяким Богом забытым полустанкам, пытаясь разобраться в своем прошлом. Хотя, конечно, нельзя относиться к книгам так предвзято. Может, дальше будет лучше.

2. Тихо-мирно отметить Новый год с Кайсой, Пелле и их малышом. В их чудной маленькой квартирке. Правда, после половины восьмого праздновать придется шепотом, поскольку Вильгот к этому времени уснет. А просыпается он от малейшего вздоха.

3. Встретить Новый год в роскошном пентхаусе в фешенебельном Седермальме, где будет куча интересных людей из театральной тусовки.

Гм. Даже не знаю, все предложения такие заманчивые, но я, пожалуй, все же остановлюсь на том, который может как-то поспособствовать моей новой содержательной жизни, и выберу, как ни странно, вариант номер три: бурную новогоднюю тусовку.

Учитывая, что мое вчерашнее ипохондрическое свидание прошло не на все сто, да и Рождество не то чтобы было особенно удачным, хочется верить, что хоть Новый год пройдет по-человечески. С точки зрения статистики мои шансы пережить лучший вечер в моей жизни должны значительно увеличиться. Хотя вдруг я попала во временную ловушку, из-за которой любой праздник превращается в сплошное мучение? С каждым разом все хуже и хуже. Да нет, что это я? Между прочим, очень важно хорошо отметить Новый год, ведь говорят: как Новый год встретишь, так его и проживешь. Будешь много смеяться под бой часов — значит, год будет веселым, проведешь время в кругу друзей, чувствуя себя душой компании, — весь следующий год будешь купаться в любви и уважении окружающих. А если забудешь номер домофона, направляясь на ужин к друзьям, мобильный разрядился, ты в тонких колготках, на улице собачий холод, праздничная прическа съехала набок и ты вдрызг разругалась со своим занудным бойфрендом — что ж, так и будешь весь год маяться.

Сегодня днем мне позвонила Агнета и пригласила в гости, добавив, что через ее застекленный потолок виден новогодний салют. Я никогда у нее не была, знаю только, что она живет в огромной мансарде на Медборьярплатсен. Она назвала человек восемьдесят гостей — должны же среди них оказаться нормальные люди.

В воздухе витает праздничное настроение. Все нарядные, друг другу улыбаются, придерживают двери и все такое. Идет легкий снежок, тут и там в небе взрываются новогодние ракеты. Пахнет порохом. Я немного нервничаю. У меня с собой бутылка шампанского в полиэтиленовом пакете и пара запасных линз (меньше всего мне бы хотелось проходить этот год слепой как крот, натыкаясь на всех подряд). По дороге к Осегатан я звоню на минутку маме, чтобы поздравить ее с Новым годом. Они с Рольфом сидят где-то на крыше в Болонье в окружении толпы итальянцев.

По всему подъезду грохочет музыка. Хозяин моей квартиры с ума бы сошел. Я поднимаюсь на лифте на последний этаж.

— Приве-ет! Добро пожаловать! Здорово, что пришла, Белла. Входи, входи!

— Это тебе, я тут немного ветчины с собой прихватила, — отвечаю я, протягивая ей пакет с маминым окороком, нарезанным тонкими ломтиками. — Пата негра, с Тенерифе.

— Ого, большое спасибо. Правда, большинство моих гостей — вегетарианцы, но я поставлю на стол, вдруг кто-нибудь да захочет. Как там дела с театром «Годо»? Нравится тебе? Ты обязательно должна мне потом все рассказать, — говорит Агнета и уходит, унося с собой пакет.

Я пытаюсь отыскать свободный крючок среди кучи верхней одежды, висящей в коридоре. В конце концов сдаюсь и запихиваю свою куртку в одежный шкаф, который стоит напротив вешалки. Предусмотрительно прячу туда же сапоги, чтобы потом не пришлось несколько часов искать их посреди ночи из-за того, что кто-то по ошибке ушел в моей обуви, а затем ждать, пока все гости наконец разойдутся, чтобы взять оставшуюся пару (оказавшуюся уродливыми коричневыми кожаными мокасинами тридцать пятого размера. С порванными шнурками).

Я брожу по просторной квартире, оформленной в стиле шестидесятых. Кругом просто тьма народу. Раздается сигнал мобильного — эсэмэс от Лены и Стаффана: «Желаем тебе/вам всего наилучшего в новом году! Семейство Лефгрен ☺».

Покатая крыша гостиной наполовину застеклена, так что видно небо. Оно черным-черно. Агнета уже успела скинуть туфли и теперь судорожно отплясывает под Снуп Догги Дога[21]. Она носится по всей комнате, мотая головой, словно за ней гонятся. Разыгрывает пантомиму, будто вырываясь из чьих-то невидимых рук. Изображает рэперский речитатив на ломаном английском. Закрывает глаза и танцует.

— Над чем ржем?

Рядом со мной оказывается какой-то парень в полосатой рубашке и очках, с бокалом красного вина.

— Да так, просто вспомнилась одна смешная вещь.

— И правильно. На то и праздник, чтобы веселиться. Меня зовут Рейдар.

Он протягивает мне руку.

— Белла.

— Очень приятно. И многих здесь знаешь?

— Да в общем, никого, кроме Агнеты… Хотя нет, вру, еще одну девицу знаю, но она сейчас вырубилась в детской. М-да, в тридцать пять лет валяться в заблеванной постели в канун Нового года… хотя она всегда умела выставить себя на посмешище, еще с тех времен, когда мы вместе учились в театральной школе…

— Ее зовут Александра.

— Откуда ты знаешь?

— Это моя жена.

В эту секунду звонит мой телефон. Я отвечаю. Махнув Рейдару рукой, ухожу в спальню и закрываю за собой дверь, чтобы хоть что-нибудь было слышно.

— Слушаю?

— Что? Не слышу, говорите громче!

— Это я, Кайса, Вильгот только что заснул, приходится шептать. Хотела пожелать тебе хорошего Нового года.

— И тебе того же, как вы там празднуете? Я в гостях, здесь…

— Ой, опять проснулся, я побежала, созвонимся, пока!

— Пока, Кайса. Привет Пелле. И Вильготу.

В гостиной несколько девиц затягивают песню под гитару на мотив старого гимна Государственного драматического театра. Правда, они переделали текст, посвятив его Агнете и ее вечеринке. Все смеются.

Я сажусь на кровать. В спальне темно. Напротив постели — большой встроенный шкаф с зеркальными дверями. Рядом шведская стенка, а вокруг нее фотографии Ангеты, выделывающей танцевальные па. Над кроватью висит огромное фото с какого-то пляжа — Агнета в объятиях своих детей. Она смеется и смотрит прямо в камеру. Я слышу, как гости дружно подпевают и хлопают в ладоши. Набираю номер и прослушиваю свой автоответчик. «Вас ожидает… ноль сообщений». Встаю и поправляю платье. Пытаюсь разглядеть в темноте свое отражение. Затем открываю дверь и возвращаюсь к гостям. Рейдар стоит на кухне и разговаривает с мужчиной лет сорока. Я его узнаю — актер, много снимался на телевидении. Зовут Микке. У него довольно специфичная внешность — не то чтобы красивый, но в нем чувствуются мужественность и уверенность в себе. Он вдруг замечает меня и смотрит прямо в глаза. Я продолжаю смотреть на него. Он все время поглядывает в мою сторону. Я не знаю, что мне делать. Замечаю на столе свой окорок, к которому так никто и не притронулся. Беру ломтик и кладу в рот. Затем еще один. И еще.

— Приятно видеть женщину, которая нормально питается.

— Да уж, я не из вегетарианцев.

— Сразу видно.

— В смысле?

— Ух ты, это что, пата негра? Вот вкуснотища!

— Тебе нравится? Вообще-то это я принесла.

— Можно попробовать?

— Конечно. По-моему, кроме нас с тобой, здесь мясо вообще никто не ест.

— Умираю от голода! Что бы я без тебя делал. Как тебя зовут?

— Белла.

— А меня Микке. Я возьму еще?

— Да ешь себе на здоровье.

— Могу ли я предложить даме немного красного вина к мясу?

— Не откажусь — люблю красное вино.

— Вот и хорошо. А я люблю окорок. Какое совпадение.

— Два тираннозавра реке на ежегодном слете вегетарианцев.

— Это, должно быть, судьба. Нельзя упускать такую возможность, Белла. Не стоит забывать, что жизнь — не генеральная репетиция. Жизнь — это и есть сам спектакль. А следовательно…

— Тишина! Попрошу тишины, все в гостиную, сейчас Агнета будет произносить речь!

Рейдар заталкивает нас с Микке в гостиную, и без того набитую народом. Я оказываюсь в первых рядах между какими-то двумя парнями. Микке стоит чуть дальше, прислонившись к стене. Агнета забирается на стул, складывает руки рупором и кричит:

— Добро пожаловать ко мне в гости, надеюсь, никто не скучает! А теперь, дорогие друзья, настало время дать зарок на следующий год! Начну с себя: обещаю, что в новом году буду есть только экологически чистые овощи!

Я оборачиваюсь и смотрю на Микке. Он корчит рожу, изображая тираннозавра, царапает когтями воздух и лыбится во весь рот.

Тут какая-то гостья встает на другой стул, сообщает, что ее зовут Анн-Мари, и дает слово, что в следующем году станет смелее и добрее к себе и в доказательство прямо сейчас, прямо на наших глазах устроит стихотворную импровизацию.

Минут через сорок кто-то наконец перебивает Анн-Мари с криком: «Черт, до Нового года всего семь минут!»

Все кидаются за своими бокалами. Агнета открывает огромное окно в потолке. Теперь мы стоим под открытым небом. Кто-то врубает телевизор на полную громкость. Ледяной ветер врывается в гостиную, и я сразу же чувствую, как трезвею. Люди вокруг меня начинают обниматься, и я теряюсь, не зная, куда податься. Все лихорадочно разыскивают своих партнеров или друзей. Я вижу, как Агнета целуется взасос с Рейдаром. К кому бы мне приткнуться?

— «Колокола, звоните небу без просвета! Летящим облакам и ледяному свету; не станет года этого к рассвету»[22], — декламирует Ян Мальмше[23] с экрана телевизора.

Я бегу на кухню за своим шампанским. Нахожу бутылку на столе. Она пуста.

— «Встречайте новое и старое гоните, над снежной гладью весело трезвоньте: уходит год, но вы его не троньте…»

Я мчусь в гостиную. Все обнимаются, устремив взгляды на небо. Там уже вовсю взрываются ракеты.

— «Проститесь с хворью, что терзает тело, да с жаждой золота, что истощает дух…»

Микке нигде не видно. Я мельком заглядываю в спальню.

— «Отпойте сотню войн и тысячу разрух, эпоху мирных лет провозглашайте смело».

Не могу его найти. Ушел он, что ли?

С экрана телевизора доносится бой часов музея Скансен — бом-бом-бом-бом…

— С Новым годом!!! — орут гости.

Я оглядываюсь, ища, кого бы обнять. Бросаюсь к первой попавшейся целующейся парочке. Я с ними не знакома, но все равно их приобнимаю. Они едва обращают на меня внимание.

— С Новым годом! — кричу я сама себе.

Собираясь домой, обнаруживаю, что кто-то залез в шкаф в коридоре и спер мои сапоги. Обшариваю все углы, но они как сквозь землю провалились. Приходится заказывать такси. Я спускаюсь вниз босиком и стою в дверях в ожидании машины. Ноги совершенно окоченели. Такси останавливается у подъезда, я несусь по слякоти в одних нейлоновых колготках и запрыгиваю на заднее сиденье. Боже, до чего же мерзнут ноги! Боже, до чего же мне хочется домой и спать!

Мы проезжаем по Гётгатан. Я смотрю в окно. С неба падают крупные хлопья, люди в теплой обуви ходят среди сугробов, обнявшись. Такое впечатление, что у всех, кроме меня, есть кого обнять. Вокруг светятся окна, и кажется, что внутри так тепло и уютно. Мне хочется просто молча сидеть и смотреть в эти окна, но таксист всю дорогу вяжется ко мне с вопросом, где он мог слышать мой голос.

— Такой знакомый голос. Вы, случайно, не работали диспетчером в такси?

— Нет, не работала.

— Где же я его слышал? Странно, ну до того знакомый голос… Может, я вас уже раньше подвозил?

— Не думаю, я почти не езжу на такси. Вы не включите печку?

— Я просто уверен, что уже слышал ваш голос, интересно где?

— Понятия не имею, — отвечаю я. — Наверное, вам показалось.

Таксист останавливается на красный свет. Я уже совсем не чувствую ног. Музыка по радио умолкает, начинается рекламная пауза. И тут я слышу собственный голос — бодрый, чрезмерно сексуальный, но, как ни странно, внушающий доверие.

10

Этот год должен пройти под знаком любви к ближнему. Сегодня поеду к бабушке в дом престарелых «Гулльвиван», чтобы разыграть для нее детское представление. Я слышала передачу по радио, в которой Янне Шаффер[24] беседовал с каким-то ученым на тему: «Как музыка влияет на наше здоровье. Благотворное воздействие музыки на физическое состояние человека». И вот этот ученый рассказал, что пациенты в состоянии глубокого психического расстройства, признанные совершенно неуправляемыми — из тех, что кусают персонал, когда их пытаются кормить, и все такое, становятся кроткими словно овечки, если им петь детские песенки во время кормления или переодевания. Вроде как детство умирает в человеке последним.

Так что я хочу поступить по-хитрому и убить одним махом трех мух:

— порадовать бабулю, внеся разнообразие в ее скучную однообразную жизнь;

— отрепетировать свои реплики из «Плутовкиного сада», а заодно освоить рэп (фу, терпеть его не могу). Бабушка в последней стадии Альцгеймера — в меру стремная публика для первого раза. М-да;

— загладить свою вину за то, что ей пришлось сидеть в одиночестве на Рождество — хотя не так уж ей было и одиноко, в конце концов, им там устраивали банкет, и, кроме того, она все равно ни черта не соображает — и все же.

Мне разрешили взять шляпу Матушки Театр домой (я сказала, что мне нужно порепетировать в ней, чтобы почувствовать силу звука). Я тщательно завернула ее в фольгу, чтобы она не промокла, если по дороге от автобусной остановки до дома престарелых вдруг пойдет мокрый снег. На это у меня ушел целый рулон фольги. Еще я купила венских плюшек в ближайшем круглосуточном магазине, они вроде мягкие и хорошо жуются.

Когда я вхожу в комнату, бабушка лежит с закрытыми глазами. В комнате душновато. Вдруг она открывает глаза.

— Ой, какой большой сверток! — радостно восклицает бабушка, глядя на шляпу Матушки Театр, завернутую в фольгу. Она садится в постели. — Интересно, что это?

— Привет, бабуль, это я, Белла.

Я присаживаюсь на стул возле ее кровати, держа шляпу на коленях. Бабушкины светло-голубые старческие глаза удивленно смотрят на меня.

— Я и сама вижу, что это ты, — сердито отвечает она. — Давай сюда подарок!

Вцепившись в Матушку Театр, она дергает ее на себя, но я не уступаю.

— Отпусти! — кричит она. — Отпусти мой подарок!

Бабушка тянет шляпу к себе. Сил у нее хоть отбавляй. Мне приходится встать со стула, чтобы спасти Матушку Театр. Бабушка продолжает тянуть, фольга рвется. Ее обрывки летят во все стороны. Она успевает ухватиться за бархатный занавес.

— Ба, прекрати! — кричу я. — Ты ведь сейчас его сломаешь!

Мне же никогда в жизни не починить деревянные балкончики Матушки Театр! Я резко дергаю, надеясь застать бабушку врасплох. Бабушка хватает меня за руку и кусает. Я невольно выпускаю шляпу. Бабушка прячет ее под одеяло, демонстративно сложив поверх него руки. Матушка Театр оказывается зажатой между ее ног. Бабушка окидывает меня ликующим взглядом.

— Бабушка! — взываю я.

Она закрывает глаза. И что мне теперь делать? Как вызволить шляпу? Не могу же я спихнуть бабушку с кровати! Голова идет кругом, мне становится дурно. Тьфу, вот дурацкая затея! Хорошенькое начало нового года — что, ни до чего умнее не додумалась? Ну там, рассортировать камни со дна морского или перемыть всех лосей в лесу? Или постричь? А потом сделать им укладку и раскрасить рога в яркие цвета, разъезжая на них верхом и по ходу дела обучая эстонскому?

Я беру пакет с венскими плюшками. Достаю плюшку и протягиваю бабушке.

— Давай махнемся? Меняю вкусную булочку на то старье, которое ты прячешь под одеялом.

Бабушка открывает глаза. Вид у нее сердитый.

— Мари, что ты здесь делаешь?

— Бабуль, это не Мари, это ее дочь, Изабелла.

Бабушка протирает глаза. Лицо ее грустно.

Она вздыхает.

— Ты не помнишь, я закрыла дверь?

— Бабуль, ты в доме престарелых. В «Гулльвиване». Тебе не нужно запирать дверь, для этого здесь есть специально обученный персонал.

Взгляд ее устремлен прямо перед собой.

— Ба, хочешь булочку?

Ноль реакции. Подбирая с пола обрывки фольги, я вспоминаю передачу с Янне Шаффером. Начинаю напевать на мотив песенки «Ты скажи, барашек наш»:

Ты скажи, бабулик наш, Ты мне шляпу не отдашь? Лучше булку получи, Как Ян Шаффер нас учил.

Бабушкино лицо расцветает. Она выпускает шляпу из рук и хватает булку. Я продолжаю, выуживая Матушку Театр из-под одеяла:

Не сердись и не грусти, И меня скорей прости, Не ругайся, не кусайся, Лучше булку укуси.

Бабушка рассеянно откусывает кусок булки. Неужели сработало?!

Ты скажи, бабулик наш, Сколько шерсти ты нам дашь? Не стриги меня пока, Дам я шерсти…

— Белла, все-то ты путаешь, — говорит вдруг бабушка и садится в кровати. — Шерсть — у барашка. У барашка шерсть, у волка шкура. Какая вкусная булочка, где ты ее купила? Случайно, не в той булочной на Риддаргат, ан, там такая сдоба — пальчики оближешь! Правда, в жаркий денек я и обычную булку со сливками съесть не прочь… Надо запереть дверь, ты не помнишь, я заперла дверь?

11

Проснувшись, я какое-то время не понимаю, где я. Словно запуталась головой в пододеяльнике. Сил никаких, как будто мне перекрыли кислород и я всю ночь задыхалась. Не могу найти очки. Вообще ни черта не вижу. По дороге в туалет со всей дури ударяюсь плечом об открытую дверь гардероба. Включаю свет в ванной — перегорает лампочка. Вставить линзы в темноте просто нереально. Беру стул и встаю на него, пытаясь дотянуться до верхней полки в шкафу в коридоре, где лежат запасные лампочки. Достаю упаковку, которая на поверку оказывается старой губкой, вслед за чем опрокидываю коробку с принадлежностями для шитья. Теперь пол в прихожей усыпан булавками, катушками ниток и спицами, и мне срочно нужно каким-то образом вставить линзы, пока я ни на что не наступила или еще чего-нибудь не разбила. Выхожу на лестничную площадку, чтобы воспользоваться зеркалом в лифте. Вставляю линзы. Выхожу из лифта. Дверь в мою квартиру захлопнулась. Я стою на лестничной площадке в мятой футболке и трусах. Нет, не может быть. Дергаю дверь. Она открывается. Фу-у. Вхожу и подбираю с пола всю дребедень. Завариваю себе чашку ананасового чая. (Пробник из журнала.) Вкус у него подозрительный, но от горячего чая становится легче. Отрезаю несколько кусков ветчины и раскладываю их на блюдце. Пытаюсь достойно начать этот день. За окном еще темно. Я усаживаюсь на диван с чашкой чая и пьесой про Плутовку и Луковку. У меня довольно много текста, но большую часть я уже вроде выучила. Послезавтра начинаем.

Начинаем представленье О любви и вдохновенье. С нами Матушка Театр! С нами Матушка Театр! Мы расскажем вам, ребята, Все, что вы хотели знать…

Подо мной медленно, но верно начинает разъезжаться диван. Я встаю и сдвигаю подушки.

12

Я смотрю прямо перед собой. Стараюсь не сводить глаз с дороги. Мокрый снег сползает по стеклу огромными кусками. Дворники с жужжанием ходят туда-сюда.

— Может, еще раз пройдемся по тексту?

Не понимаю, почему я так волнуюсь, подумаешь, с десяток детишек и пара милых училок. Наверное, это из-за того, что мне так и не удалось порепетировать в присутствии зрителей. Аня и Бьерн уже сто лет играют эту пьесу, а я только один-единственный раз выступила перед бабушкой — хотя какое там выступление, большую часть времени мы с ней дрались из-за шляпы.

— Конечно, — отвечает Аня, притормаживая и поглядывая по сторонам в поисках указателей.

Сзади раздаются сердитые гудки. По шоссе как-то не принято ездить со скоростью двадцать километров в час. Но Аня ничего не замечает, пытаясь найти нужный указатель. Фагерста, Риддархюттан? Кто-нибудь знает, где нам поворачивать?

— Ты уверена, что мы правильно едем? — спрашивает Бьерн с заднего сиденья.

— Да, они сказали, скоро должен быть указатель. Наверное, это чуть дальше. Проедем еще немного.

Аня жмет на педаль газа. Полный вперед! Она прибавляет ходу, решив обогнать грузовик, но потом передумывает и тормозит. Тормоз! Возвращается в правый ряд и снова едет за грузовиком. Причем так близко, что протяни руку — дотронешься до номеров.

— Ладно, поехали, — командует она. — В большом-пребольшом всемирном царстве, в маленьком-премаленьком шведском государстве, в картофельной стране жил да был маленький мальчик Луковка, который в один прекрасный день дал ростки…

— Я пробудился к жизни. Я лежу в темной влажной почве глубоко под землей, — сипит Бьерн с заднего сиденья.

— Утром шел дождь. Мальчик Луковка жадно пил.

— Я впитываю влагу, ведь она так полезна! — поет Бьерн.

— Весеннее солнце восходит над маленькой картофельной страной, теплеет. Синички порхают с ветки на ветку, жужжат насекомые. Мальчик Луковка вдруг почувствовал, как в его маленьком луковом теле просыпается непреодолимое желание, — с чувством произносит Аня.

— Простите, а можно вопрос? — перебиваю я. — Вы не задумывались, что делает лук в картофельной стране?

— Понятия не имею! Где же ему, по-твоему, быть, в луковой стране? — сипит Бьерн. — Так, продолжаем. Как тепло и приятно! Какое приятное чувство! Я так хотел бы дотянуться до солнца!

— Мальчик Луковка осторожно пустил хрупкий зеленый росток, пробившийся из земли, и подумал… Блин, вот же он! Черт бы побрал этот гребаный указатель, придется теперь разворачиваться!

— Фу, Плутовка, как грубо, что подумают дети!

— Лучше помоги найти, где бы мне развернуться, — интересно, а через разделительную нельзя?

Мне плохо. И не только потому, что у этой развалюхи, судя по всему, барахлит коробка передач — уж не знаю, в чем там дело, но только Аня ведет машину исключительно рывками: газ — тормоз, газ — тормоз, так что к горлу периодически подкатывает тошнота; мне плохо еще и от волнения, я все время убеждаю себя: да Господи, никто тебя не увидит, прекрати дергаться, подумаешь, пара училок и милые детишки, они по-любому будут в восторге, достаточно и того, что в их скучной школе происходит что-то новое и интересное. Что-то такое, что может отвлечь их от привычной зубрежки. Они будут хлопать в свои маленькие ладошки и замирать от восторга при одном появлении Матушки Театр. Сначала мы разыгрываем представление для малышей в десять утра, после чего обедаем с детьми в школьной столовой, а потом устраиваем второй показ после обеда.

— Слушай, Аня, а что случилось с моей предшественницей? Ну, с первой Матушкой Театр?

— Ой, это такая трагедия! Она покончила жизнь самоубийством.

Аня дает по тормозам, и микроавтобус резко останавливается у бетонного здания. Тормоз!

— Что, это здесь? Неужели приехали?! Это точно нужная школа? Да, смотрите, написано «Клокангордскулан», там, на стене, под граффити. Ладно. Хорошо. Нужно найти учительскую. Бьерн, начинай выгружать декорации, а мы с Беллой пойдем разберемся, что к чему.

— Все готовы? Можно включить свет на сцене? — спрашивает Аня.

— Нет, подожди, мне опять нужно в туалет, — говорю я. — А вообще, ладно, давай, скорее начнем — скорее кончим.

Бьерн чуть смущенно хлопает меня по спине:

— Ничего, Белла, главное — положись на текст, у тебя все получится. А если вдруг собьешься, мы с Аней тебе поможем. Все будет хорошо, вот увидишь.

Он пытается меня обнять, но ему мешает огромный резиновый костюм луковицы. Я водружаю на голову театр и задергиваю занавес. Теперь я вообще ничего не вижу. Аня берет меня за руку и выводит на сцену. Пьеса начинается со сцены размножения, разыгрывающейся между Луковкой и Плутовкой. Все это время я просто стою и ничего не делаю. Я слышу нетерпеливый гул зала. А ведь и правда здорово! Я чувствую прилив оптимизма. Да?.. Хм. Не слишком ли хриплый смех у этих детишек? Луковка и Плутовка всерьез задействуют диафрагму. Им вообще приходится как следует напрячься, чтобы перекричать зал.

— И вот пчелка перелетает с цветка на цветок, оплодотворяя целое поле! — кричит Аня.

На этой реплике вступаю я. Я ору:

— А вот и я, Матушка Театр! Только вы, дети, видите меня…

Я раздвигаю занавес перед глазами. Смотрю в зал. Как странно… Не слишком ли взрослые здесь первоклашки? Они как-то больше смахивают на подростков. Которые к тому же являются почетными членами байкерской группировки «Ангелы ада». Ну, может, за исключением вой тех эмигрантов в последнем ряду, сидящих в верхней одежде с каменными лицами.

Зашибись! Представляю, как им понравится мой финальный рифмованный монолог о пути сперматозоида к яйцеклетке.

13

Всю дорогу к музею Валдемарсудде мы с Кайсой покатываемся со смеху, гадая, что же это такое — «Цветочная поэзия маэстро Расмуса». Нам что, придется подыскивать поэтический аналог гибриду маргаритки и помидорной рассады? (А-а-а, это, должно быть, Ферлин![25]) Два билета на лекцию о цветах — мой изощренный рождественский подарок Кайсе, женщине, у которой есть все. Уж такого она точно не ожидала!

Нашим взглядам предстает красивый зал, в центре которого стоит овальный стол с пятью различными вазами — тонкая зеленая, широкая из белого фарфора в голубой цветочек и три стеклянные. На полу возле стола лежат груды цветов. Мы с Кайсой занимаем места в первом ряду. Среди присутствующих — не меньше пятидесяти женщин и двое мужчин, терпеливо ожидающих начала лекции. Все мероприятие рассчитано на два часа и обошлось мне в 180 крон на человека — довольно неслабо, учитывая мое бедственное положение. Я, конечно, дала себе слово, что наступающий год должен принести мне удачу и благосостояние, но пока это как-то не очень получается. За вычетом билетов у меня остается на жизнь 630 крон, а на работе мне приходится скакать с картонным домом на голове. Карьера моя так и стоит на месте, если не сказать катится под откос.

— Да ладно тебе, Белла, радуйся, что получила хоть эту работу, — шепчет Кайса. — А из сегодняшней лекции ты наверняка почерпнешь ценные сведения о внутреннем мире цветка, которые могут пригодиться, если тебе когда-нибудь достанется роль гортензии. По крайней мере, ты не безработная — сама подумай, сколько актеров сидят без дела!

— Но я же совсем не этим хочу заниматься! Вот уже две недели я скачу по актовым залам и школьным столовым в этой дебильной шляпе! Ты не представляешь, что это такое! На последнем представлении какой-то пацан крикнул из зала: «Да спалите вы на фиг это позорище!», а какая-то девчонка подхватила: «О, у меня есть зажигалка!» Тут другой парень заорал на весь зал: «А у меня бензин! Ща как полыхнет!», и все начали скандировать: «Сжечь театр! Сжечь театр!», а я стою как дура на крошечной сцене в своем красном трико и этой вонючей шляпе из папье-маше и знай себе лепечу стишки о сперматозоиде, оплодотворяющем яйцеклетку.

Кайса разражается хохотом.

— Прости, Белла, но ничего смешнее я давно не слышала. Так прямо и вижу, как ты — ха-ха-ха! — стоишь там, как Эминем[26] в юбке, и — ха-ха-ха!..

— Ага, очень смешно. Это же ужас какой-то. У меня просто не было выбора. А когда и эта работа закончится, у меня вообще ничего не останется. Ни-че-го! Я думала, что хоть рассылка поможет — черта с два. А жизнь-то проходит. Может, позвонить в то кафе-мороженое и предложить подраить туалеты?

— Белла, ну ладно тебе, что за ребячество! Есть же куча способов удержаться на плаву, которые ты и не пробовала. Для начала могла бы обзвонить всех, кому ты отправила резюме. И потом, на один кастинг тебя все же вызвали и даже взяли на работу.

— Но я-то совсем не этим хочу заниматься! Я хочу нормальную роль! А мне все не везет и не везет. Придется теперь всю жизнь протирать штаны на бирже труда — в свободное от всяких психопатов время!

— Белла, ну ты ведь знаешь, что где-то на белом свете есть мужчина, созданный для тебя. Ты же у нас самая-самая! Ты просто его еще не встретила.

— Ага, самая-самая и всеми любимая. И на работе все зашибись. И это, блин, жизнь?! Черт подери!!!

Пара дамочек с любопытством смотрят в нашу сторону. У всех присутствующих здесь как на подбор ухоженные волосы и идеальные укладки.

— Слушай, ну может, эта твоя рассылка еще что-нибудь даст… По-любому лучше хоть какая-то подработка, пусть даже в дурацкой шляпе, чем сидеть вообще без работы, — жизнерадостно заявляет Кайса. — Имей немного терпения. Не могли же они просто взять и выкинуть твое резюме! Его наверняка положат в какую-нибудь папочку и при случае обязательно о тебе вспомнят.

— Хорошо тебе говорить, у тебя постоянная работа.

— Белла, не выдумывай. Ты ведь с самого начала знала, на что шла. И сама сделала выбор. И раз уж ты выбрала карьеру актрисы, придется тебе смириться с тем, что иногда не все идет так гладко, как хотелось бы, — говорит Кайса, похлопывая меня по руке.

— Иногда — но не все же время! Даже единственный мужчина, проявивший интерес к моей персоне, оказался больным на всю голову! Прикинь, он показал мне свою детскую фотографию, на которой болен корью! Он ее носит с собой в бумажнике, у него там еще пижама в крапинку.

Я вдруг замечаю, что в зале слышно только меня. Зрители умолкли. Открывается дверь, и в зал входит светловолосый мужчина в белой рубашке и бежевых льняных штанах. Пластичный, как танцор. Он останавливается возле стола и оглядывает публику. Богатые дамочки аплодируют. Ему явно не привыкать. Он отвешивает полупоклон и поднимает руку, словно говоря: ну будет, будет. Затем оборачивается, склоняется над кучей цветов и долго и тщательно что-то там выбирает. В конце концов он вытаскивает веточку лилии и с довольным выражением лица демонстрирует ее зрителям. Богатые дамочки восторженно выдыхают: «О-о-о!» Мы с Кайсой переглядываемся. На всяких случай тоже выдыхаем. Маэстро Расмус делает несколько драматических пассов руками, шевеля пальцами, будто фокусник, который вот-вот покажет вам фокус, и решительно выхватывает скальпель из футляра, лежащего на столе. Резким движением он обрезает стебель, затем рука со скальпелем начинает с быстротой молнии мелькать над цветком, листья летят в разные стороны, бутоны раскрываются на глазах, рука движется столь стремительно, что ее почти не видно, — вжик-вжик-вжик! Мы с Кайсой снова обмениваемся взглядами и еле сдерживаемся, чтобы не расхохотаться. Наконец маэстро Расмус делает выдох после всего этого нечеловеческого напряжения, вынимает из кармана платок, промокает им лоб и кладет обратно. Оглядев зал, он поднимает лилию и с триумфальной улыбкой произносит:

— Hvare erer ene lulu gæne[27].

Отлично. Лекция к тому же по-датски.

14

Я иду на самый настоящий кастинг! Для самого настоящего фильма, с настоящим режиссером! И это не какой-нибудь там экспериментальный проект-мы-обязательно-вам-заплатим-если-телеканал-купит-пилот, а самая настоящая роль в новом детективе с комиссаром Беком[28]. Мне позвонили из кинокомпании «СФ»[29], они получили мое письмо и теперь приглашают меня на кастинг фильма, который сначала покажут в кино, а потом сделают из него телевизионную версию для Четвертого канала. Режиссировать его будет Чель Сундвалль[30], а я буду пробоваться на роль служащей в полицейском участке. У меня целых восемь реплик! По роли мне положено стучать в дверь чужих кабинетов, перебивать других полицейских, когда они стоят и разговаривают, и отвечать на телефонные звонки. А еще у меня будет кабинет с рабочим столом, за которым я якобы сижу. И я конечно же так блесну на съемках, что Персбрандт[31] будет колотить себя по лбу как Донки Конг[32], поскольку ему никогда в жизни не приходилось видеть более живой и непосредственной актерской игры! А Чель Сундвалль снимет кепку и почешет затылок — ну ни фига себе, скажет он на своем северном диалекте, жаль, что я тебя раньше не нашел, а то играть бы тебе во всех моих фильмах!

Вот здорово! Все просто обалдеют (если, конечно, мне достанется эта роль).

Что надо сделать для того, чтобы получить эту роль:

1. Вызубрить все реплики наизусть. Переписать их от руки. Причем по нескольку раз. Начитать на кассету. Продумать подтекст. Взять хотя бы такую реплику: «Звонил Хольстрем, просил напомнить про вскрытие…» — что я хочу этим сказать? Я рассержена? Опасаюсь, как бы Персбрандт не набил ему морду? Нравится ли мне моя работа? Каковы мои устремления, мечты? Каким было мое детство? Что привело меня в полицию? Была ли я идеалисткой, которая некогда искренне верила в общественные идеалы добра и справедливости, но теперь, спустя всего лишь несколько лет работы в полиции, преисполнилась равнодушия и цинизма? Страдаю ли я язвой? Люблю ли лакричные конфеты? Чем больше я знаю о своем персонаже, тем более глубокой станет моя игра.

2. С этой минуты и до самых проб (в следующий понедельник) я буду думать, есть и ходить как настоящий полицейский.

3. Хм. Чем обедают полицейские? Жуют пончики в машине, запивая черным кофе из пластикового стаканчика? Вот мы сидим в автомобиле, наблюдая часами за каким-нибудь парадным, за окном проливной дождь, а мы все не сводим глаз с двери, откуда вот-вот появятся преступники… Ой-ой-ой, стоп, как я могла на это повестись?! До чего же просто угодить в ловушку американских стереотипов! Нет, я хочу сыграть настоящего шведского полицейского.

Я еду в центр, чтобы понаблюдать за настоящими полицейскими. Как они двигаются. Как общаются с людьми. А на случай, если кто-нибудь из них решит поесть, я запаслась бумагой и ручкой. Черт, надо было взять с собой фотоаппарат, чтобы сразу все заснять! Хожу взад-вперед по улице Биргер Ярлсгатан. Странно. Ни одного полицейского! Сажусь в автобус и еду на Центральный вокзал. Тьфу, да куда они все запропастились? Захожу в полицейский участок у Кларабергсвиадуктен.

Служащая в окошечке, одетая в штатское:

— Чем могу помочь?

Будущая актриса:

— Можно поинтересоваться, что вы едите на обед?

Служащая в штатском:

— Вам нужна помощь?

Будущая актриса:

— Если б вы могли выбирать, что бы вы предпочли на обед?

Служащая в штатском:

— У вас какие-то проблемы?

Будущая актриса:

— Я актриса. Мне предстоит сыграть женщину-полицейского. Вы не могли бы произнести: «Звонил Хольстрем, просил напомнить про вскрытие…»?

Служащая в штатском:

— Прошу прощения, у меня нет времени на игры, если вы закончили, отойдите в сторону, я приму следующего, видите, какая очередь.

Ну что ж. По крайней мере, теперь я знаю, как играть сердитую женщину-полицейского. Ничего, все равно я своего добьюсь — значит, буду выстраивать роль изнутри. Нужно только приобрести пару вещей, которые помогут мне вжиться в роль. Иду в универмаг «ПУБ» на Дроттнингсгатан, чтобы купить какой-нибудь «полицейской» одежды. Покупаю темно-синюю водолазку за 359 крон. В ней-то я и пойду на пробы, и еще волосы в хвостик соберу. И совсем чуть-чуть косметики. И никаких там лишних висюлек. Захожу в видеопрокат и беру полный сборник фильмов про комиссара Бека, чтобы посмотреть, как до меня играли эту роль другие.

23.43. Посмотрела аж четыре фильма с Беком («Человек без лица», «Цена мести», «Глаз за глаз», «Белые ночи»). Голова кругом, а ясности относительно моего персонажа так и не прибавилось. Похоже, я переусердствовала. Надо бы поспать, утро вечера мудренее.

02.47. Просыпаюсь посреди ночи. Снились какие-то кошмары про Петера Хабера[33]. Якобы он гонялся за мной по длинному коридору и хотел меня застрелить, но, когда вытащил пистолет, оказалось, что это водопроводный кран. Он приставил его к моему виску, что-то там покрутил, и на пол полилась вода. А по всему коридору висели маски Деда Мороза, которые начинали жевать, стоило мне пройти мимо. Приснится же такое, блин!

04.14. Встаю и пью воду. Все еще побаиваюсь Хабера.

06.17. Просыпаюсь в холодном поту. На этот раз Петер Хабер протаранил катером мою квартиру, так что я еле успела спрятаться в кухне, вжавшись в плиту и не смея вдохнуть, чтобы он меня, не дай Бог, не заметил, пока рыскал по дому с краном наизготовку.

06.48. Не могу заснуть. Встаю. Видимо, смотреть столько детективов подряд вредно для организма. Десять раз подряд переписываю свои реплики в блокнот. Пытаюсь проговорить их вслух. Звучит все это довольно нелепо. Наверное, оттого, что за окном такая рань и мне приходится разговаривать сама с собой.

В 9.00 я должна быть на пробах. Я решаю пройтись пешком до Дома кино, расположенного в районе Гердет, чтобы хоть как-то сосредоточиться. На водолазку я в конце концов забиваю. Она так туго облегает горло, что не вздохнуть. Надеваю свои любимые джинсы и красный свитер. Черт, не думала, что это так далеко, время-то уже поджимает. Дойдя почти до самого Дома кино, я обнаруживаю, что где-то в районе Валлхаллавеген посеяла помпон от шапки. Вместе со шнурком. Последние несколько метров я бегу. В итоге опаздываю на четыре минуты.

Меня тут же вызывают, я даже не успеваю собраться с мыслями. Захожу в огромный зал, который оказывается студией, где сидит парень лет тридцати пяти, ассистент по кастингу. Он просит адресовать реплики ему. Он будет мне подыгрывать, одновременно снимая все происходящее на камеру. Добавляет, что я могу начинать, как только буду готова. Я совершенно не чувствую себя готовой. Ни на грамм. В башке моей творится что-то странное, мне кажется, что коридор Дома кино как две капли воды похож на тот, что мне сегодня снился, в голову лезет какой-то бред про Петера Хабера, и я начисто забыла весь текст.

— Ничего-ничего, — успокаивает меня ассистент, украдкой поглядывая на часы, — сейчас перемотаем кассету назад и начнем сначала. Не волнуйтесь, Белла. Вдохните глубже.

Я наскоро проговариваю про себя реплики. В голове полная каша. Да ведь они у меня от зубов отскакивали, когда я выходила из дома! Господи, ну почему все так сложно?! Я же сделала все, чтобы получить эту роль! Попыталась досконально изучить тему, как следует подготовиться — а когда наконец пришло время показать себя, все коту под хвост. И так всегда! Сколько бы я ни билась, сколько бы ни брала частных уроков, ни таскалась по театральным школам, ни рассылала резюме по театрам, ни обзванивала режиссеров, сколько бы ни унижалась, чтобы заполучить хоть какую-нибудь стоящую роль, как только мне выпадает малейший шанс — все летит к чертям. Уж слишком велики ставки. Меня переклинивает, и все тут. Нет, ну до чего же несправедливо! Неожиданно для себя слышу собственный голос:

— Включите камеру, черт с ними, с репликами, я вам сейчас кое-что другое сыграю.

Затем встаю, скрестив руки на груди, и говорю прямо в камеру:

— Слышь, ты, Мартин Бек, а не пошел бы ты со своим гребаным краном, я тебя не боюсь, меня на понт не возьмешь, хоть ты уже сто лет живешь как ищейка, ешь как ищейка и ссышь как ищейка. Думаешь, раз я тут новичок, можешь за мной гоняться на своем навороченном катере и всячески гнобить только потому, что ты обедаешь с настоящими полицейскими, которые всё тебе рассказывают, поскольку ты знаменитость, — и вообще, позвони уже этому мудаку Хольстрему, если он, конечно, еще на вскрытии.

После этого я выхожу из студии. Иду по улице против ветра и реву. Рву в клочья три листа формата А4, на которых записаны реплики, и швыряю по ветру. Я плачу и не могу остановиться. Черт-черт-черт!

15

Закрываю входную дверь. Ложусь на пол в коридоре. О’кей. Намек понят. Хватит витать в облаках. Пора уже смириться с тем, во что меня так упорно тыкает носом жизнь. Актрисой мне не быть. Пора расстаться с наивными детскими мечтами и признать факты. Хорошо. Замечательно. Просто зашибись. Я сдаюсь. Завязываю с театральной карьерой. Все. Я больше не могу. Полный облом с пробами стал последней каплей.

С этой минуты я буду заниматься чем-нибудь другим, от чего не бывает так больно. Ничто так не подрывает веру в себя, как работа актера. Как будто нарочно продлеваешь школьную муку на уроках физкультуры, когда ты стоишь в шеренге, а два бугая с перхотью на плечах идут вдоль рядов, отбирая игроков в свою команду, и ты им натужно улыбаешься, думая: ну пожалуйста, выбери меня! Выбери меня! И все равно оказываешься в компании трех-четырех никому не нужных неудачников. Можешь взять их себе, говорит один другому. Да нет, спасибо, бери себе, отвечает другой. Выбрать работу, на которой тебя до сих пор разглядывают, одобряют и оценивают, — просто сумасшествие. Но больше я это терпеть не намерена.

С этим этапом моей жизни покончено.

Больше никогда не буду унижаться!

Я достаю большой черный мусорный мешок и швыряю туда папки с театральными пособиями, старые пьесы с ролями, которые хотела бы когда-нибудь сыграть, если найдется подходящий режиссер: «Кто боится Вирджинии Вульф» (сначала мне нравилась роль девушки, сказавшейся беременной, а в последнее время — роль напившейся Марты), «За закрытыми дверями» (любая роль, за исключением мужика и коридорного); выбрасываю свои упражнения по технике речи со всякими там прилле-пралле-пролле и инструкциями, согласно которым нужно принять какое-нибудь дико неудобное положение, чтобы заполнить все полости тела воздухом, и с надутыми до предела щеками произнести: «Ура!» (например, встаешь на колени, задрав задницу и прижавшись щекой к полу, и кричишь — УРА!). Я запихиваю в мешок папку с монологами, которые читала на вступительных в театральное, — сцена на балконе из «Ромео и Джульетты» (я, кстати, прошла-таки на второй тур), монолог Анны Франк, когда она стоит на табуретке и смотрит в окно (провалилась, успев произнести лишь три слова: «Смотри, Петер, смотри», — только я хотела продолжить «я вижу небо», как кто-то из членов комиссии перебил меня: «Спасибо, достаточно», и мне пришлось покинуть сцену). Выбрасываю каталог работников кино, где напротив имени каждого режиссера я тщательно записала, кто что ответил на мой телефонный звонок. Пихаю в мешок уродливое зеленое платье, в котором выступала в выпускном спектакле школы Калле Флюгаре (я играла старшую сестру в «Доме Бернанды Альбы») — все на помойку, все! Старые видеокассеты со всякой корпоративной хренью, в которой я снималась (например, как продавцы хлебного отдела магазина «Консум» должны обращаться с покупателями, где я играла с Ярлом Борссеном, он там выступал в роли заведующего, а я — новой сотрудницы в белом бумажном колпаке). Выбрасываю целую стопку своих фотографий, которые прилагала к рассылке, — я сижу на небольшой белой лестнице и гляжу прямо в камеру; и хотя мне всегда казалось, что я на ней смотрюсь довольно мило, сейчас становится ясно, что вид у меня жалкий и несчастный.

Я навсегда расстаюсь со своими смешными мечтами и надеждами на то, что когда-нибудь настанет и мой черед, а по радио звучит: «Вот оно счастье — и замков не надо, весь этот мир — есть ли лучше награда?» Я уже так разошлась, что не могу остановиться — иду в ванную и выбрасываю давно засохший лак для ногтей, высохшую тушь для ресниц, специальный скраб, которым нужно натираться перед тем, как идти на пляж, чтобы как следует загореть, но который давно не открывается. Протираю зеркало. Вижу свое отражение. Заплаканная неопрятная неудачница средних лет, потихоньку обрастающая лишним жирком. С растрепанными волосами и неухоженной кожей. Фу!

Я оттираю ванну, но не успеваю взяться за раковину, как звонит телефон.

— Алло, Белла слушает.

— Это Клефельдт. Будьте добры, сделайте потише ваш граммофон. Грохочет на весь дом.

— Это радио. Я слушаю…

— Меня не интересует, что вы слушаете. Будьте добры убавить звук. Нельзя же так. Вы, между прочим, здесь не одна.

— Хорошо, я выключу. Довольны?

— Здесь, между прочим, кроме вас…

— Я уже выключила.

— А, ну тогда все. До свидания.

Только я могла поселиться этажом ниже своего домовладельца. Такое ощущение, словно он стоит у меня под дверью и дожидается малейшего повода на что-нибудь пожаловаться. Я замечаю мигающую лампочку автоответчика.

«Добрый день, это Тобиас Фальк с кастинга на фильм про комиссара Бека, я только хотел сообщить, что, к сожалению, роль Черстин досталась другой актрисе, большое спасибо, что вы пришли…»

Я мою пол в ванной и открываю окно в гостиной, чтобы проветрить квартиру. За окном поют птицы и впервые за несколько недель светит солнце, будто насмехаясь надо мной. Я пылесошу пол в прихожей. Звонит телефон.

— Да?

— Опять у вас гул на весь дом. Я же просил вас выключить звук.

— Ну знаете, придется вам потерпеть. Я пылесошу. Или я не имею права убираться в собственной квартире? Уж извините, что у меня слишком старый пылесос для ваших нежных ушей!

Я бросаю трубку, случайно задев мамину открытку, которая висит на холодильнике. Она падает под холодильник. Я беру спицу и пытаюсь вытащить открытку. Звонит телефон.

— Все, я иду жаловаться в союз квартиросъемщиков или еще куда-нибудь, это же просто издевательство какое-то! Да, у меня тут позвякивает. Это вязальная спица! Вы что там, приставили стакан к полу и лежите слушаете? А дышу я не слишком громко?

— Простите, может, я не туда попал? Здесь живет Изабелла Эклёф?

— Что? Да, это я.

— Это Веса Сааринен из Драматического театра, может, я не вовремя?

— А? Что? Да нет, я пытаюсь выудить открытку с Тенерифе из-под холодильника, но тут такая пылища!.. (Господи, зачем я это рассказываю? Можно подумать, ему это интересно.)

— М-м… Так вот, Изабелла, меня зовут Веса Сааринен, я работаю продюсером Драматического театра. У меня тут ваше письмо — как раз сейчас разглядываю вашу фотографию… Дело в том, что мы ставим «Двенадцатую ночь» Шекспира, которая пойдет в апреле на Большой сцене, и я хотел спросить, вы и в жизни похожи на Рейне Брюнольфссона?[34]

— Простите, что вы сказали?

— Я спрашиваю, вы в жизни тоже похожи на Рейне Брюнольфссона или так случайно вышло на фотографии, которую вы нам прислали? Мы сейчас ищем актрису на роль его сестры-близнеца, и, если вы и в самом деле похожи, мы хотели бы как можно скорее с вами встретиться — ну, роль близнецов в «Двенадцатой ночи» вы, наверное, знаете. Рейне будет играть Себастьяна, а вам соответственно достается роль Виолы… Я сказал, что режиссировать будет Бергман?

Предметы в моей маленькой прихожей внезапно приобретают необыкновенную четкость. Царапины на паркете кажутся черной бездной, разводы — резкими полосами, цвет дерева — ярко-желтым. Мое зрение становится острым, как у орла. В голове проносится: «Это мой шанс! Наконец-то. Сейчас или никогда!»

— Похожа ли я? Да меня даже на улице за него принимают! Да нет, вообще-то я шучу, честно говоря, не знаю, фотография довольно старая, но я с удовольствием встречусь с вами. Когда вам будет удобно?

16

Я не спала с пяти утра, засев за компьютер и как одержимая разглядывая фотографии Рейне Брюнольфссона в Интернете. Я немного волнуюсь, не ошиблись ли они — лично я не нахожу между нами ни малейшего сходства. Если уж на то пошло, Кайса и то больше на него похожа. Ну да ладно, по крайней мере, теперь я знаю, как он одевается и все такое прочее — как выглядит в обычной жизни, какой у него стиль. Похоже, он предпочитает одежду в черных, серых или темно-синих тонах, так что я надела джинсы и темно-синюю водолазку, купленную для кастинга фильма с Беком (правда, чуть распорола горловину, чтобы можно было дышать). Волосы я зачесала назад, как у Рейне Брюнольфссона. Судя по всему, он еще любит всякие ветровки, но ничего похожего на ветровку у меня нет, я даже примерила старый плащ, однако эффект оказался тот еще. Я сходила в библиотеку на Оденплан и набрала там разных переводов «Двенадцатой ночи» — мы, правда, читали ее в школе Калле Флюгаре лет сто тому назад, но было бы как-то непрофессионально заявиться на встречу со словами: «Так, посмотрим, Виола… это та, что с черепом, что ли?»

Короче, в результате всех этих поисков я выяснила следующее:

1. Рейне Брюнольфссон.

Любимые цвета: серый, синий, черный. Любимое животное: карликовый вислоухий кролик.

Любимое блюдо: лазанья.

2. Пьеса «Двенадцатая ночь».

Виола и ее брат-близнец (Рейне Б.) оказываются разлучены в результате кораблекрушения. Виола переодевается юношей и устраивается на службу к Орсино. Она влюбляется в Орсино, но тот убивается по Оливии, которая западает на Виолу. Потом все окончательно запутывается, а под развязку появляется брат Виолы Себастьян, и тут-то и выясняется, что Виола — переодетая девушка. Все довольны и счастливы, кроме вечно недовольного дворецкого Мальволио. Все понятненько.

3. Роль Виолы.

Монологов и длинных реплик у Виолы не так уж много, зато она довольно часто встречается в пьесе. Она появляется в 9 сценах из 18 (плюс-минус, в зависимости от перевода). У нее 122 реплики. Для сравнения: у Мальволио — 85, у Оливии — 123. Всего в «Двенадцатой ночи» 942 реплики, из чего следует, что у Оливии 12,95 % всех реплик.

Я смотрю по сторонам, проверяя, обратит ли кто-нибудь из прохожих внимание на то, что я открываю дверь служебного входа самого Драматического театра! Дверь оказывается довольно тяжелой, и я чувствую себя настоящей звездой, направляясь к девушке на проходной.

— Здравствуйте, меня зовут Изабелла Эклёф, у меня назначена встреча с Весой Саариненом. — Не удержавшись, я добавляю: — По поводу одной роли.

Как будто это может произвести на нее впечатление! Она небось целыми днями только и делает, что приносит таблетки от головной боли Эрьяну Рамбергу или вызывает такси для Стины Экблад.

— Пожалуйста, присаживайтесь, я позвоню Весе, — отвечает девушка, указывая на пафосный диван в стиле рококо. Я сажусь, но тут же снова вскакиваю:

— Просите, нет ли здесь поблизости туалета?

Девушка впускает меня через стеклянную дверь, в конце коридора я нахожу туалет, дверь которого не закрывается, хоть убей. Писать с открытой дверью я не могу, тем более в Драматическом театре — только представьте, открывается дверь и входит какой-нибудь там Бьерн Гранат, и что я скажу?! Поэтому я просто разглядываю свое отражение в зеркале, отыскивая сходство с Рейне Брюнольфссоном.

— Изабелла, добро пожаловать, — произносит толстый мужик в джинсах и джинсовой рубашке, сопровождая свои слова долгим и крепким рукопожатием.

Мы поднимаемся на лифте в его кабинет.

— Спасибо, что пришли, — говорит он, открывая дверь лифта и махнув рукой в нужную сторону. В его кабинете уже сидит ассистент режиссера. Она здоровается, оглядывая меня с ног до головы.

— Будете кофе? — спрашивает Веса. Я так хочу писать, что, кажется, сейчас лопну, но все равно отвечаю: да, спасибо, с молоком, без сахара, а потом вызываюсь сходить вместе с ним и помочь принести чашки.

Нам наливают кофе из обычной кофеварки, я думала, все будет несколько роскошнее — какая-нибудь там навороченная эспрессо-машина, кофе ручного помола, а здесь как на любом другом рабочем месте… Я по-быстрому писаю в туалете возле кухни. Вылетая из туалета, сталкиваюсь с каким-то мужчиной, появившимся из-за угла. Умудряюсь заехать ему кулаком в живот, так что он со стоном сгибается в три погибели. Я поднимаю голову и понимаю, что это Микке. Актер с новогодней тусовки.

— Ой, простите ради Бога… Микке, да это ты! Привет, прости, по-моему, я тебе нечаянно печень отбила. Хотя нет, печень вроде глубже, со спины, так что скорее аппендикс, или он только с одной стороны? Справа, да? За какой бок там держатся после операции? Вроде тогда только один бок болит? Черт, да как же оно называется, как название рок-группы, ах да — «Солнечное сплетение»! Точно, вот куда я тебе угодила! А знаешь, группа «Солнечное сплетение» скоро выпустит диск с рок-балладами. Тебе очень больно? Рада тебя видеть, ты что, тоже тут работаешь? Хотя это я, конечно, загнула, я еще и сама не знаю, возьмут ли меня, ой, слушай, мне и правда некогда, мне же пора обратно! — выпаливаю я и мчусь на встречу.

Ассистента режиссера зовут Лизелотта. У нее вьющиеся волосы, собранные на затылке, и маленькие серебряные колечки в ушах. Ей около сорока, на ней приталенный клетчатый пиджак.

Веса садится рядом с ней на диван. Он толстый, веселый и говорит с финским акцентом.

— Вот здо-о-о-рово! — произносит он, залпом выпивая свой кофе. Мое резюме лежит перед ним на столе в прозрачной папочке.

— Мы, конечно, будем рассматривать и другие кандидатуры, — продолжает Веса, — но вы, Изабелла, пока единственная, кто обладает как подходящей внешностью, так и необходимыми физическими данными для этой роли. Ну, окончательное решение, конечно, за Ингмаром, он все еще на острове Форе и появится только в конце месяца.

Лизелотта отрывается от своего ноутбука и поворачивается к Весе.

— Ингмар будет здесь двадцать девятого в два часа. Он попросил меня провести предварительный отбор кандидатов на роль Виолы, — говорит она и смотрит на меня. — Насколько я понимаю, никто из нас не знаком с вашей актерской игрой, мы могли бы увидеть вас на сцене или в кино? — Она многозначительно смотрит на Весу. — Где вы сейчас работаете? Ах, нигде? Жаль.

Черт, Лизелотта никогда в жизни меня не выберет, я уже чувствую, что ей не нравлюсь. Я пытаюсь произвести как можно более благоприятное впечатление, стараясь выглядеть интеллектуально развитой, очаровательно-самоуверенной и в то же время невероятно обаятельной, чтобы они меня выбрали, главное — не перегнуть палку и не показаться жалкой. Я так безумно хочу получить эту роль, вот только не понимаю, как обойти Лизелотту. Если б мне удалось хоть ненадолго попасть в Драматический театр, это бы изменило всю мою жизнь.

У меня прибавится уверенности в себе как в актрисе, следовательно, я буду излучать самоуверенность, и меня станут воспринимать как востребованную актрису, следовательно, у меня появится куча ролей, следовательно, я стану востребованной актрисой, итого — достойная карьера.

Получив одну роль в Драматическом театре, возможно, впоследствии я получу и другую, а через какое-то время меня вообще могут взять на постоянную работу, и тогда мне больше не придется дергаться из-за отсутствия работы, итого — спокойная жизнь.

В моей жизни наконец появится нормальный распорядок и коллектив, состоящий из доброжелательных коллег, которые могут сказать: «Привет, Белла, красивая куртка, новая?» или спросить, смотрела ли я вчера последнюю серию «Идола» (или, может, последний выпуск новостей? Хм. Надо срочно начать смотреть новости!). У меня будет работа, на которую нужно ходить каждый день, вместо того чтобы сидеть дома, таращиться в окно и все время переживать, ведь стоит решиться позвонить какому-нибудь кастинг-директору в поисках работы, как тебя непременно спросят, чем ты сейчас занимаешься, и тут приходится радостно отвечать: «Ха-ха, в настоящий момент я взяла небольшой тайм-аут!» (ага, как будто по своей воле!). А теперь я смогу ответить: «Ха-ха, в настоящий момент, как, впрочем, и всегда, я работаю в самом Драматическом театре!» Это же совсем другое дело! Итого — успех и роли в кино.

Веса рассказывает про график репетиций, дату премьеры и приблизительную зарплату (13 500 крон до вычета налогов. Ровно столько же, сколько я получала за «Плутовкин сад»). Потом он долго и нудно объясняет профсоюзные правила и условия корпоративных лотерей, разыгрывающих марочные вина, но я толком его не слышу — я сижу и изо всех сил пытаюсь походить на Рейне Брюнольфссона.

— Ах да, важный момент, — добавляет вдруг Веса, — помните ту сцену, в которой Себастьяну снится сестра? Она потребует довольно серьезной физической подготовки. Вы видели нашу постановку «Ромео и Джульетты», которая шла в «Эльверкете» пару лет назад? Так вот, что-то в этом духе. В вашем резюме написано, что вы гимнастка, но на всякий случай хочу уточнить: вам придется исполнить несколько трюков — kick the moon, сальто от стены и пару номеров с corde lisse, в том числе fromage. Есть ли у вас необходимые навыки?

Повисает пауза. Я понятия не имею, о чем он говорит. Я и слов-то таких в жизни не слышала. Они скорее напоминают названия французских блюд. Я лихорадочно соображаю. Лизелотта сверлит меня своими круглыми карими глазами. Веса застыл с ручкой в воздухе. Все замерло.

Мне нужно срочно что-то сказать.

Мне нужно срочно что-то ответить, чтобы не выглядеть по-идиотски.

Ну давай же!

— Конечно, — слышу я свой голос. — Все это я умею. Нет проблем.

После встречи Веса и Лизелотта ведут меня в гримерную. Когда мы заходим в лифт, я внезапно понимаю, что они имели в виду. Они, похоже, считают, что я настоящая цирковая акробатка. Ой! Вот черт. Я ведь и правда упомянула акробатику в своем резюме — поскольку больше писать было нечего.

Ладно. Акробатка так акробатка. Хм. Какой-то там кик, сальто от стены, корделиз. Наверняка это какие-нибудь акробатические приемчики, надо будет узнать, что это за фигня такая и чуть потренироваться до начала репетиций, если я вообще получу эту роль.

В гримерной я здороваюсь с двумя милыми женщинами, которые пристально изучают меня со всех сторон. Все зеркало увешано фотографиями Рейне Брюнольфссона, гримерши крутят мой подбородок то так, то сяк и собирают волосы в хвостик.

— Ну что, — с надеждой спрашивает Веса, — получится?

— Да, — отвечает одна гримерша, — если добавить Изабелле седины и сделать ту же прическу, что у Рейне, считайте, полдела сделано. Правда, придется довольно много состричь и, возможно, сделать легкую химию, чтобы распрямить волосы, у Рейне-то они прямые…

— У нее та же форма лица, что и у Рейне, — подхватывает другая. — Сделаем подбородок чуть пошире, добавим щетину и бачки, ну и, само собой, густые мужские брови. Потом нарисуем ямочку на подбородке, положим тени у крыльев носа — да после этого их родная мама не отличит!

Я смотрю на фотографии Рейне, затем на свое отражение, одновременно пытаясь не забыть названия акробатических номеров. Я немного беспокоюсь. Надеюсь, они окажутся не слишком сложными.

Веса обещает мне позвонить в конце недели, после того, как они встретятся со всеми кандидатами на роль Виолы.

— Да, Изабелла, хочу вас сразу предупредить: сначала предполагалось, что роль Виолы будет исполнять одна из актрис нашей труппы, но потом выяснилось, что акробатические номера ей не по плечу. Поэтому нам и пришлось в последнюю минуту искать подходящую кандидатуру — к сожалению, мы не сразу поняли, что для этой роли требуется профессиональная акробатка. Обычной актрисе такое не потянуть.

Он пожимает мне руку, я открываю тяжелую дверь и выхожу навстречу метели на Нюбругатан.

Несколько раз оборачиваю шарф вокруг шеи и, поскальзываясь, иду домой. Я как в дурмане. Что это было? Что я наделала? Так, посмотрим… Я была на встрече в главном театре Швеции и соврала, выдав себя за профессиональную акробатку. Которая умеет делать… как там его? Kick the star? Нет, moon. Что-то от стены и какой-то корделиз. Я продолжаю идти. Снег забивается под шарф и стекает холодными каплями под свитер. Я иду так быстро, что перехватывает дух. С каждым шагом в голове бьется: «Что я наговорила?! Что же я наделала?!»

17

Придя домой, первым делом пытаюсь сделать стойку на руках у стены. Ничего не получается. Руки прогибаются под тяжестью тела, я падаю, явно что-то сместив в позвоночнике. После этого у меня сводит шею. Голова не поворачивается, теперь я могу смотреть только прямо перед собой.

18

— Слушай, вот теперь я за тебя по-настоящему волнуюсь, Белла! — говорит Кайса в трубку. — Я еще понимаю, когда человек пишет в своем резюме, что отлично играет на трубе, но врать Ингмару Бергману и всему Драматическому театру, что ты профессиональная акробатка… Не знаю, по-моему, в этом есть что-то нездоровое.

— Да нет…

— Ты же окончательно опозоришься! Ты должна позвонить в Драматический театр и все им рассказать. Причем немедленно. Позвони прямо сейчас, а потом перезвони мне. Я подожду у телефона.

— Нет.

— Что значит «нет»?

— Если мне достанется роль Виолы, я как-нибудь справлюсь. Я все решила. Иногда удача приходит, откуда ее не ждешь, я просто обязана справиться. Такой шанс выпадает раз в жизни, и я его не упущу.

— Белла, я тебя умоляю, да ты Даже простой кульбит сделать не можешь! Извини меня, конечно, но ты самый неспортивный человек из всех, кого я знаю. Ты же со школьных времен задницу от стула не отрывала!

— Ничего подобного, я, между прочим, занималась танцами, когда училась в «Культураме» — ходила на джаз и степ.

— А, ну тогда конечно. Это меняет дело. Прямо камень с плеч. Уф. И ведь совсем недавно — году эдак в семьдесят шестом, да? Так что когда Бергман попросит тебя выйти на сцену на руках, ты просто отобьешь ему чечетку, и все решится само собой.

— Смейся, смейся, вот увидишь. Если мне достанется эта роль, я научусь всему, чему надо, и все тут.

— Что ж, желаю тебе удачи. Может, мне самой позвонить в Драматический театр и сказать, что ты…

— Кайса, ну хватит тебе! У меня все получится. Ты что, совсем не слышишь, что я говорю? Лучше бы поддержала меня, чем сидеть и каркать…

— Ладно, ты права. Но если ты хочешь знать, что я думаю…

— Я и так знаю, что ты думаешь. Спасибо. А теперь мне пора, я, между прочим, с сегодняшнего дня начинаю бегать.

19

Достижения недели:

я могу пробежать целых 17 минут, не останавливаясь. Причем необязательно под гору.

Ошибка недели:

не стоит бегать в кроссовках, которые тебе малы. То есть вообще-то они мне впору, но я их надела с носками, потому что на улице ужасный холод.

Блюдо недели:

спагетти с вяленым окороком, яичным желтком и черным перцем — 3 кроны за порцию.

Доброе дело недели:

отправила открытку бабушке (котенок, выглядывающий из кофейника).

Мантра недели:

главное — не сдаваться.

Фраза недели: не нужно забывать, что жизнь — это не генеральная репетиция, а сам спектакль.

Идиот недели:

домовладелец. На этот раз он занял коммунальную прачечную, хотя была моя очередь стирать.

Я так разозлилась, что сначала переключила температуру на 95 градусов, но потом передумала и вернула на 40.

Радостная новость недели:

опять позвонили из Драматического театра! Меня вызвали на еще одно собеседование. Там был фотограф, который общелкал меня со всех сторон. Теперь эти фотографии отправят Бергману на остров Форё. Надеюсь, у меня на них не очень дурацкий вид.

Облом недели:

ходила на голосовой кастинг для рекламного ролика кредитной карты. Проторчала полтора часа в тесной студии, произнося слово «Еврокард» на все лады. В итоге вместо меня выбрали какого-то американца.

20

Главное — не сдаваться. И это касается не только актерской карьеры, но и всего остального. Повторенье — мать ученья. Это как прыжки. Это не так уж сложно, если взяться за дело всерьез. Встаешь утром, надеваешь кеды — и давай тренироваться. Раз — два — три. Прыг-скок, прыг-скок. Раз — два — три. И так до обеда — что-нибудь перекусишь, чтобы еще больше укрепить ноги, и снова продолжаешь. Раз — два — три. Понятное дело, что таким макаром ты рано или поздно станешь чемпионом мира.

21

Мне опять позвонили из Драматического театра! На этот раз меня снимали в зале для репетиций — сначала я ходила на цыпочках, плавно, как в замедленной съемке, а потом носилась взад-вперед по всему залу, изо всех сил стараясь не чувствовать себя идиоткой.

— Быстрее! Быстрее! Пробегите по-мужски! Туда-сюда, быстрее на поворотах. А сейчас все то же самое, но по-женски! — выкрикивали по очереди Веса Сааринен и ассистент режиссера.

Я совсем запыхалась. Потом я выглядывала из-за черного задника с разным выражением лица: удивленным, сердитым, смущенным и т. д., и все это время меня снимали. Еще мне пришлось произнести несколько реплик. В основном короткие восклицания, вроде «простите!» или «эй!» И вот сейчас я лежу перед сном и думаю, что, может, в эту самую секунду Ингмар Бергман сидит и просматривает видеокассету, на которой я выглядываю из-за задника и хитро восклицаю: «Ага!»

22

— Не обращай внимания, подумаешь — сигналят, наплюй на них, лучше соберись и следи за впереди идущей машиной и приготовься тормозить, сейчас включится красный. Белла, прежде чем перестраиваться, нужно сначала посмотреть в боковые зеркала, а потом в заднее и только после этого включать поворотник, нет, это дворники, с другой стороны.

— Мам, ну нельзя же выдавать столько информации сразу! Давай все по очереди.

— Ладно. Приготовься тормозить… Тормози!!! Так, перестроиться ты, конечно, забыла, теперь придется тащиться по этому туннелю на другой конец города, подожди, может, еще получится свернуть…

— Мам, отпусти руль!

— Ну смотри, как хочешь, только застрянем сейчас в Седере. А мне через полчаса на маникюр. Придется перенести время. Сейчас позвоню милочке… как же ее зовут… Милочка… перестройся за этим грузовиком… Милочка… Анжелика. Нет, это моя педикюрша. Прибавь газу.

Звонит мой мобильный. Я шарю одной рукой в сумке, лежащей на заднем сиденье, одновременно пытаясь держать дистанцию между моей машиной и впереди идущим грузовиком.

— Алло?

— Изабелла, Изабелла, — нараспев произносит чей-то голос с финским акцентом, — вас на танец приглашу!..

— Кто это? — спрашивает мама. — Передавай привет, если я его знаю.

Она достает свой телефон, отыскивая нужный номер в телефонной книжке.

— Алло. Белла слушает, кто это?

— Это Веса, Веса Сааринен из Драматического театра.

Продюсер! Я пихаю маму локтем в бок, давая понять, что у меня страшно важный разговор. Она радостно пихает меня в бок в ответ и что есть мочи орет в телефонную трубку:

— АЛЛО, НЕ ПОДСКАЖЕТЕ НОМЕР САЛОНА КРАСОТЫ «ШЕНХЕТСБОРГЕН»? ДА. ДА, В СТОКГОЛЬМЕ. СПАСИБО.

Грузовик впереди меня тормозит и останавливается. В туннеле пробка.

— Да-да, здравствуйте, Веса, рада вас слышать! (Ну?! Ну?! Ну?!)

— АЛЛО? ЭТО САЛОН КРАСОТЫ «ШЕНХЕТСБОРГЕН»?

— Мы просмотрели всех возможных кандидатов и приняли решение, теперь все зависит от одного…

— Да?.. (Хватит трепаться, говори уже!)

Сердце колотится в груди, как сумасшедшее.

Во рту пересохло.

— ДА-ДА, ЭТО МАРИ ЭКЛЁФ, Я ЗАПИСАНА К… НА МАНИКЮР НА ОДИННАДЦАТЬ ЧАСОВ. Я ХОТЕЛА СООБЩИТЬ, ЧТО Я…

— Одну минуточку, Веса, — говорю я, поворачиваюсь к маме, выхватываю телефон у нее из рук и швыряю его на заднее сиденье.

Затем я выпускаю руль, беру маму за плечо и шепчу ей на ухо:

— Тихо. Мне звонят из Драматического театра. Это важно.

Мама радостно кивает и внимательно смотрит на меня. С заднего сиденья доносится: «Алло? Алло?»

Машина, следующая за мной, сердито сигналит, грузовик тронулся с места, а я и не заметила. Между нами расстояние метров пять. БИ-БИ-И-ИП!

— Да, Веса, я слушаю. Так от чего, вы говорите, все зависит?

— Видите ли, это очень сложная роль, требующая отличной физической подготовки. Мы знаем, что вы профессиональная акробатка, однако на всякий случай хотели бы лишний раз убедиться, что с этим не возникнет никаких проблем. Если у вас есть какие-либо сомнения, лучше сообщите о них сейчас, до того, как мы примем решение.

Я торможу и пытаюсь перестроиться в крайний ряд, чтобы остановиться прямо в туннеле. Мне вдруг становится нехорошо.

— Нет, ну что вы, никаких проблем не будет! — отвечаю я так же, как и в тот раз на нашей первой встрече. — За это можете не волноваться. Я все сделаю, как надо. No problems!

— Ну вот и отлично! — смеется Веса. — В таком случае — добро пожаловать в Королевский драматический театр в среду в три часа дня, мы подпишем с вами контракт. Через неделю начинаем репетировать. Поздравляю! Рады видеть вас в нашей труппе, Изабелла! Или, может, вы предпочитаете, чтобы вас называли Белла?

— Как хотите, — шепчу я.

23

Я кладу книгу Хокана Нессера на прикроватный столик. Не могу уснуть, хотя прочитала уже целых тринадцать страниц. Несчастный старик, которого все время страшно жаль, уже сел в поезд, но тут что-то случилось с локомотивом, и им пришлось остановиться где-то в районе Йевле, но, как только неполадка будет устранена, поезд снова отправится в путь.

Я, между прочим, подписала контракт с самим Драматическим театром! Не могу думать ни о чем другом. Несколько месяцев подряд я буду ходить туда на работу, «Двенадцатая ночь» будет идти до осени, так что как минимум полгода работа мне обеспечена! И мы поедем на гастроли в Японию! А если постановка окажется успешной, ее могут вообще продлить! Я ведь с детства об этом мечтала! И сейчас все сбывается. Кажется, абсолютно все в моей новой насыщенной жизни вдруг встает на свои места! Ну за исключением небольшой закавыки с акробатикой.

Я встаю и сажусь за стол. Достаю бумагу, ручку и расписание репетиций Драматического театра. Пятнадцать страниц формата А4, сложенных пополам, сначала девственно-белых, но к концу почти целиком заштрихованных желтым, с нумерацией недель в одном углу и расписанными сценами, к примеру:

Неделя 9. Большая сцена.

Спектакль «Смерть коммивояжера». 19.00–22.50.

Репетиция спектакля «Двенадцатая ночь», задействованные актеры. 11.00–15.30.

Я начинаю считать. Так. Премьера «Двенадцатой ночи» состоится через шестьдесят дней. К этому времени я должна стать акробаткой. К тому же я должна как можно скорее выучить весь текст наизусть. (Бергман просил, чтобы все выучили свои роли до начала репетиций.) Я репетирую в театре по четвергам и пятницам с 10 до 13 и по субботам с 10 до 14.

Записываю в блокноте: «60 дней». Хорошо.

Ой, тут еще стоит «тех. реп. с акр., 10–14» уже в следующий четверг!

То есть я начинаю репетировать технические номера с постановщиком трюков — всякие там корделизы и тому подобное.

Записываю в скобках: «10 дней».

Еще раз все обдумываю. Открываю новую страницу и записываю:

60 дней — идеальная акробатка,

10 дней — акробатка средней паршивости.

Имеет же акробатка право потерять форму? В конце концов, акробаты и цирковые артисты тоже люди. Когда у них нет работы, они тоже могут себе позволить отдохнуть и расслабиться. Правда же? Наверняка они валяются без дела целыми днями, раз у них такая напряженная работа. Лежат себе на диване и смотрят видео. Даже ленятся еду купить. Циркачи те небось вообще заводят себе какую-нибудь дрессированную обезьянку и гоняют ее до ближайшего киоска, чтобы вообще из кровати не вылезать. А потом в один прекрасный день звонит телефон (на который отвечает специально обученный какаду), и — раз! — им предлагают новую работу. Тут-то они и начинают снова тренироваться. Так что когда акробат приходит на первую репетицию, не в такой уж он хорошей форме — я бы даже сказала, в довольно паршивой. Я и то, наверное, больше смахиваю на гимнастку в первый день репетиций — пусть и не такую крутую, как Ольга Курбинкова или как ее там, ну эта, Минский дрозд. Нурникова? Короче, хорошо, что мне не нужно с самого первого дня быть в отличной форме.

Не забыть:

1. Начать тренироваться дома.

2. Записаться на занятия акробатикой — куда и как? В фитнес-центре «Фрискис и светис»? Позвонить Агнете и узнать, нет ли у нее на примете хорошего тренера. Изучить другие возможности.

3. Раздобыть денег на занятия акробатикой. Как?

4. Выучить все реплики Виолы.

5. Может, мне дадут кредит в банке, если я расскажу банковскому служащему всю правду?

24

Лежу на полу дома у Кайсы и обливаюсь холодным потом. Она кормит Вильгота, сидя в кресле, и по ходу дела пытается меня успокоить. Слушая мой рассказ, она периодически разражается хохотом, что совершенно выводит меня из себя. Я поговорила с Агнетой, которая подробно мне разъяснила, что именно я, по собственным словам, умею делать.

САЛЬТО ОТ СТЕНЫ.

Самое легкое. Берешь разбег и на всей скорости бежишь по направлению к стене. Добежав, по инерции продолжаешь бежать вверх по вертикальной стене, а потом, достигнув нужной высоты (обычно хватает метров эдак двух), делаешь сальто через голову и снова приземляешься на ноги. На пол.

KICK THE MOON, ИЛИ МУН-КИК.

Довольно новый прием в акробатике. Стоя на полу, делаешь сальто назад, но в воздухе меняешь направление и приземляешься вперед.

CORDE LISSE, ИЛИ КОРД-ДЕ-ВОЛАН.

Номер воздушной акробатики. Заворачиваешься в длинную тонкую ленту, подвешенную к куполу. Закрутившись до конца (как куколка бабочки под самым куполом), отпускаешь ткань и раскручиваешься в обратную сторону, с дикой скоростью обрушиваясь с высоты. В последнюю секунду, вместо того чтобы расшибиться о бетонный пол, ловко оборачиваешь ленту вокруг щиколотки, предотвращая падение. Потом, если хочешь, можешь снова закрутиться в ленту (а если хочешь блевануть, учитывая, что ты только что летела вниз головой со скоростью 180 км/ч и с риском для жизни, можешь потихоньку сделать это в ведро за сценой).

— Не хочу, конечно, напоминать: «А я что говорила?» — замечает Кайса, хотя у нее на лице написано, что именно это она и хочет сказать. — Но может, ты все-таки позвонишь этому своему продюсеру и скажешь, что такие трюки тебе не по плечу?

— И не подумаю. У меня получится. Агнета дала мне телефон одного чувака по имени Владек, который считается лучшим тренером в Швеции. Стоит он, конечно, недешево, тысячу крон в час, но выбирать не приходится.

— О’кей. Ладно. Может, тогда покажешь мун-кик хотя бы в первом приближении?

— Ха-ха. Очень смешно. Смейся, сколько тебе угодно, я буду тренироваться каждый Божий день, пока не добьюсь своего. Осталось только где-нибудь найти двадцать штук на занятия акробатикой, и я в шоколаде.

— Даю тысячу крон не сходя с этого места, если покажешь мне самый захудалый фромажик корд-де-волан на занавеске.

— Слушай, ну просто бред какой-то. Как это вообще — обернуть ткань вокруг щиколотки? Это же физически невозможно. Может, Агнета что-то перепутала?

— Ладно, Белла, если серьезно, я тебе могу одолжить три тысячи — хоть на первые занятия хватит, — говорит Кайса, поднимаясь с кресла. Она протягивает мне Вильгота. — Можешь подержать, пока я схожу за кошельком?

Вильгот смотрит мне в глаза и улыбается. Он стоит у меня на коленях и кладет свои пухлые ручонки мне на плечи. По-детски неловко обнимает меня, колошматя руками мне по спине. Я осторожно нюхаю его. Он пахнет стиральным порошком и еще чем-то сладким.

25

— Ну, привет, сестричка, — пожимая мне руку, произносит Рейне Брюнольфссон и довольно смеется, — вот это сходство!

Я смотрю на него во все глаза. Единственное сходство, которое я нахожу, так это то, что мы с ним одного роста.

У нас общее собрание в репетиционном зале номер один. Мы сидим вокруг большого стола. Вернее, нескольких столов, составленных вместе. Веса приветствует всех присутствующих, по очереди представляет актеров, и, когда он произносит мое имя, я поднимаю голову и чуть растягиваю губы в улыбке, адресованной всем и никому в отдельности. Рейне машет мне рукой. Такой милый. Рядом с ним Луа Фалькман[35], погруженный в свои мысли. По другую сторону сидит Мари Ричардсон, она играет Оливию. Напротив нее сижу я. (Подумать только, я в Драматическом театре вместе с Луа и всей компанией. Да-да, со своими коллегами, я же теперь имею полное право их так называть. С ума сойти!) Возле стены сидят реквизитор, помреж, несколько рабочих сцены, осветители и звуковики, художник по костюмам и художник-постановщик. Гримеров, Аннику и Аннели, я уже знаю. На задниках декораций развешаны эскизы костюмов для всех исполнителей. Лизелотта рассказывает, что Бергман себя неважно чувствует и, к сожалению, выйдет только через две недели, но просил, чтобы репетиции начинали без него. Она зачитывает письмо от Бергмана:

«Дорогие коллеги!

На закате жизни на меня вдруг снизошло озарение — теперь я знаю, как нужно ставить „Двенадцатую ночь“. Как приключенческую драму! Так и только так. Приключенческая драма. Пусть это послужит вам пищей к размышлению, пока старик не встанет на ноги, что, надеюсь, произойдет довольно скоро. А до тех пор слушайтесь Лизелотту, я дал ей подробные указания.

Ваш покорный слуга,

Ингмар Бергман».

Когда Лизелотта дочитывает письмо, в зале повисает тишина. Все замирают. Как будто бы дух Ингмара Бергмана парит меж нами. Я замечаю, что в самом конце он пририсовал к букве "Н" в своей подписи маленького чертенка с трезубцем. Лизелотта перехватывает мой взгляд и складывает письмо. Раздается шуршание. Чары разрушены. Все начинают тихонько переговариваться между собой, кто-то говорит: «Приключенческая драма!» Кто-то закрывает глаза и задумчиво кивает.

Потом мы читаем пьесу от начала до конца. Когда дело доходит до моих реплик, мой голос страшно дрожит, но никто не обращает на это внимания. На читку пьесы уходит больше трех часов.

После собрания я стою у входа в репетиционный зал и болтаю о том о сем с Рейне и Мари Ричардсон, у которой жуткие проблемы с совами в загородном доме. Они то и дело залетают в трубу, жалуется она мне, а я стою и думаю: это ж надо, я беседую с двумя лучшими актерами Швеции, которые обращаются со мной как с равной, как с настоящей актрисой Драматического театра. Постойте, да ведь так оно и есть! В тот самый момент, когда Мари начинает рассказывать, как одна сова сдохла в доме, а другая начала ее пожирать, ко мне подходит мужчина в спортивном костюме.

— Изабелла, очень приятно, меня зовут Бустрем, я постановщик трюков. Нам с вами предстоит работать вместе над сценами снов Себастьяна. Мы будем репетировать их вдвоем, поскольку в них участвуете вы одна, вернее, ты, Рейне, конечно, тоже участвуешь, но твое дело — спать и видеть сны, а с этим, думаю, ты и без меня справишься, ха-ха.

— Ха-ха, — подхватываю я. — Сны, ХА-ХА-ХА! (Ой, как-то слишком громко вышло!)

— Так что мы с вами встречаемся в четверг в десять часов утра, Изабелла.

Я совершенно не готова к тому, чтобы бегать по стенам. Мне еще нужно разобраться, как это делается. Первое занятие с Владеком удалось назначить только на воскресенье.

— Да-да, конечно, я помню про четверг, только, видите ли, мой физиотерапевт настоятельно рекомендовал мне воздержаться от нагрузок в ближайшее время.

— Да, и почему же?

— Понимаете, я потянула мускул вот здесь, в области поясницы, и мне бы не мешало дать ему отдохнуть. Мускулу. Как минимум четырнадцать дней.

Бустрем несколько странно на меня смотрит (может, показалось?).

— Ну что ж, Изабелла, в таком случае через неделю придется поработать вдвойне. Сцены у нас сложные, работы будет много, так что давайте постараемся как можно скорее взяться за дело.

— Конечно! Обязательно! Непременно! Как можно скорее! — тараторю я и несусь к лифту.

Лифт приходит, но я в него не захожу. Я сворачиваю в коридор, чтобы не попасться на глаза Бустрему. Затем возвращаюсь в репетиционный зал. Он пуст. Я изучаю потолок. Высокий. Но ведь у меня получится? Как-нибудь?.. Осматриваю стены. Интересно, по какой из них мне придется бегать? Смотрю по сторонам, проверяя, не смотрит ли кто. Разбегаюсь и что есть духу мчусь через весь зал к стене. Одолев один-единственный шаг вверх по стене, съезжаю на пол. Приставляю ногу к стене и пытаюсь начать с места. Резко приподнимаю вторую ногу. Плюхаюсь на задницу. Ай! Встаю у стены. Смотрю на нее. Зажмуриваюсь. Пытаюсь представить себе идеальное сальто от стены. Как там это делается? Раз — два — три — четыре шага по стене, сальто — и приземляешься на пол на обе ноги. Но ведь как-то это делают? Вот только нужно разобраться с ногами.

Снова выхожу к лифту. Мне не хочется идти домой. Поднимаюсь по лестнице к третьему ряду балкона, открываю дверь в зрительный зал и потихоньку вхожу. На Большой сцене идет какая-то репетиция. Здесь, почти под самой крышей, чувствуется особый запах, чуть сладковатый с примесью пыли.

Все покидают сцену. Выходит Микке с новогодней вечеринки у Агнеты и встает прямо посреди сцены в свете рампы. Ах вот оно что, значит, они репетируют «Трехгрошовую оперу»! Она пойдет на Большой сцене одновременно с «Двенадцатой ночью». Только премьера на месяц раньше. Микке поет песенку Мэкки-Ножа. Я смотрю дальше, они начинают репетировать следующую сцену. Микке все время валяет дурака и перешучивается с другими актерами. Я сижу до самого конца. Думаю обо всех актерах, которые стояли на этой сцены за долгие годы существования театра. Какие это были звезды! Тура Тейе, Инга Тидблан, Харриет Боссе. И скоро их ряды пополнит Изабелла Эклёф. Которая подавала большие надежды, пока не разбилась об пол, завернутая в кусок материи. Тьфу. Харриет Боссе, а тебе приходилось врать, чтобы получить роль? «Да, Август, эта прическа тебе очень к лицу!»

26

— Ну вот, — говорит Анника, снимая с меня черную пелерину, какой пользуются парикмахеры, чтобы защитить одежду от волос. — Готово!

Я всячески пыталась уговорить их на парик вместо стрижки, но мне отказали, объяснив это тем, что у меня очень подвижная роль. (Правда, в первой сцене у моей героини как раз красивые длинные волосы. Мне выдадут светлый парик.) Анника подносит круглое зеркало к моему затылку, чтобы я могла оценить прическу со всех сторон.

— Ну как?

Теперь у меня темные волосы с проседью. Коротко стриженные и прореженные. К тому же корни смазаны какой-то дрянью, чтобы придать волосам растрепанный вид. Челка уложена прямо и лезет в глаза. Я похожа на седую Мону Салин. Только без подкрашенных бровей.

— Да… По-моему, ничего. Просто немного непривычно.

Из-под седых прядей торчат уши. Я в жизни не выглядела страшнее. Включая тот раз в девятом классе, когда сама себе сделала химию.

Я спускаюсь в метро. Смотрю на свое отражение в темном окне вагона. Из окна на меня таращится нечто, смахивающее на вареную шишку. И так мне предстоит ходить как минимум полгода. Я столько лет отращивала волосы, они у меня так медленно растут, теперь не видать мне длинных волос лет эдак до сорока двух. Эх. Пересаживаюсь на электричку в Седертелье. Достаю календарь. Самое позднее через одиннадцать дней моя больная связка должна прийти в норму и мне придется приступить к исполнению акробатических трюков. Смотрю в окно. Поезд мчится мимо машин и каналов. Мне становится трудно дышать. Я поднимаюсь с места, решив постоять. Берусь за поручень. Пытаюсь тренироваться — балансируя на одной ноге, стараюсь удержать равновесие в дергающемся из стороны в сторону вагоне, чтобы накачать мышцы ног. Поднимаю вторую ногу все выше и выше. Увеличиваю нагрузку, чтобы почувствовать мышцы живота. Задираю колено чуть ли не до пояса. Из последних сил держу равновесие. Замечаю двух девочек-подростков, которые смотрят на меня во все глаза. Опускаю ногу. Вряд ли моя кондиция сильно изменится, если, вместо того чтобы ехать как все нормальные люди, я буду изображать из себя поседевшего петуха. Выхожу в Седертелье. Дует ветер. Сорок минут кружу по всему городу, пока наконец не нахожу Северную гавань и нужный дом, номер три. Дом закрыт, в окнах темно, дверь заперта. Дергаю дверь. Обхожу здание со всех сторон. Вокруг ни души. Звоню Агнете.

— Ой, дарлинг, я немного занята, можно я тебе перезвоню, когда освобожусь?

— Нет, слушай, я только одну вещь спросить хотела, у меня сейчас встреча с этим твоим инструктором по акробатике, и вот я здесь, по адресу Хамнвеген, дом три, но тут какой-то склад и никого нет, я вообще туда попала?

— Белла, дорогая, я сейчас ем, я тебе перезвоню через полчаса, ладно?

— Ну неужели ты не можешь просто сказать, правильный это адрес или нет? Я уже всю задницу себе отморозила, мы с Владеком еще четверть часа назад должны были встретиться, у тебя случайно нет его мобильного? Может, это вообще не тот дом?

— Такая синяя дверь?

— Да. На домашний он не отвечает.

— А ты долго звонила? Ему нужно долго-долго звонить. В любом случае, если ты у синей двери, ты пришла по адресу. Он наверняка скоро появится. У меня нет его мобильного, я вообще не уверена, что он у него есть… слушай, милая, давай я тебе перезвоню буквально через несколько минут, я тут сижу и ужинаю с…

— Да нет, не надо, можешь не перезванивать, по крайней мере, теперь я знаю, что адрес верный.

Я убираю телефон в сумку и колочу в дверь. Тишина. Я нарезаю пару кругов вокруг склада, чтобы согреться и заодно поддержать форму. Тридцать семь минут спустя я сажусь в поезд и еду обратно в город.

27

Луа Фалькман оказывается веселым и дружелюбным, а вовсе не таким чопорным, каким кажется с экрана телевизора. Правда, при первом же взгляде на него у меня в голове начинает звучать: «Симфония, прекрасная и мощная…»[36] Я страшно боюсь случайно оговориться — вдруг вместо моей реплики у меня вырвется строчка из песни? Луа играет Мальволио, злобного дворецкого. Мы репетируем, Лизелотта объясняет нам, где стоять и как двигаться. Кроме нас с Луа, никого нет, чему я несказанно рада, поскольку это моя первая репетиция и я довольно сильно нервничаю.

Мне пришлось надеть льняные штаны-буфы, что-то вроде жакета до пояса и здоровенные башмаки с пряжкой. В этом костюме мне велено репетировать, чтобы вжиться в роль юноши. Вернее, девушки, которую принимают за юношу. Мне это кажется ужасно сложным. Я не совсем понимаю, как нужно играть Виолу, и, стоя на сцене, все время представляю себе зал, полный зрителей, которые смотрят на меня и думают: ну и позорище эта девица, которая играет парня! Сразу видно, что ненастоящая актриса!

В зал входит Бустрем с рулоном ткани в руках. Он садится рядом с Лизелоттой.

Мальволио протягивает мне кольцо, читая отповедь:

— «Послушайте, сударь, вы дерзко бросили ей перстень, и ей угодно, чтобы он так же был возвращен…»

Оторвав взгляд от Бустрема с его рулоном, лежащим на полу, я открываю рот и произношу:

— «О музыка, несись до самых звезд!..»[37]

28

СПИСОК ПРОБЛЕМ, 2 МАРТА.

Я страшный человек. Я солгала, выдав себя за акробатку, а потом обчистила одинокую, не вполне вменяемую пенсионерку. Я украла бабушкины украшения, ну или одолжила без спроса, и заложила в ломбарде. Она все равно не заметит пропажи. У меня не было выбора. Владеку нужно платить вперед, по тысяче крон за раз. Как только я получу первую зарплату в театре, я тут же выкуплю драгоценности и положу их на место.

Чтобы загладить свою вину, я пожертвую 1000 крон в пользу «Международной амнистии». Вот только выкуплю украшения + верну их бабушке + выплачу долг Кайсе + заплачу за квартиру.

С этой минуты я буду бегать каждый день. Не меньше 45 минут без остановки.

Я никогда не получу права. Раньше у меня не было денег. Теперь у меня совсем нет времени. Каждую свободную секунду мне нужно посвятить тренировке мышц, необходимых для акробатики. Владек назначил мне новое время на завтра. Мне пришлось выждать 23 гудка, прежде чем он ответил.

Никак не могу привыкнуть к своей новой прическе. Если я зачесываю волосы вперед, то смахиваю на Рода Стюарта, если назад — на неонациста. А если закрутить их на бигуди, становлюсь похожа на Ульфа Эльвинга[38].

Я вдруг поняла, что Виола почти всю пьесу переодета юношей, за исключением двух сцен в женском платье — первой и последней. Все остальное время мне придется скакать по сцене в штанах до колен и в накладной бороде. Так мне и надо. Тьфу, до чего же я поверхностный человек! Как я могу об этом думать?! Ведь мне выпала возможность продемонстрировать свои актерские способности, и это главное! Хотя в первую очередь я, конечно, продемонстрирую свое умение блевать, после того как навернусь с высоты, замотавшись в ленту и переломав себе все ноги. В качестве наказания за свое тщеславие я обязуюсь пробежать 55 минут без остановки. И пожертвовать 1050 крон в фонд «Международной амнистии».

29

Передо мной мужчина в белом блестящем трико и белой борцовской майке. У него буйная вьющаяся шевелюра и курчавые волосы на груди, выглядывающие из выреза майки. Он небольшого роста, подвижный. Говорит то ли с польским, то ли с русским акцентом. Он стоит и с упоением разглагольствует о том, как познаются основные законы акробатики.

— Нужно все время прислушиваться к себе, к сигналам собственного тела.

Я сижу на складном пластмассовом стуле черного цвета в том самом складском помещении в Седертелье. Мне не терпится поскорее начать тренировку, я уже переоделась и готова приступить к делу, но Владек говорит, что в акробатике нельзя торопиться.

— Вот представь себе, Изабель, ты должна принять партнера на трапеции — что будет, если он не станет дожидаться нужного момента? Хм, подумай хорошенько, Изабель. Ладно, начнем сначала. Как ты думаешь, Изабель, что главное в акробатике?

— Э-э… мускулы?

Владек встает на цыпочки и чуть раздраженно раскачивается взад-вперед.

— Концентрация? — гадаю я.

— Подумай как следует, Изабель, подумай как следует. Шевели мозгами. Напряги серое вещество. Ну?

Он продолжает нетерпеливо качаться взад-вперед.

— Работа с партнером?.. Точность движений? Сила воли?

Владек обреченно вздыхает и смотрит в окно. Втягивает воздух через нос и выдыхает через рот. Я лихорадочно пытаюсь отгадать правильный ответ, которого он от меня ждет.

— Уважение?

— Хм… Уже теплее, Изабель.

— Уважение к… учителю? К искусству акробатики? К жизни?

Владек недовольно качает головой:

— Да, чувствую, нам потребуется много времени…

— Послушайте, черт побери, я же еще по телефону сказала, что меня интересуют интенсивные занятия. Это срочно, неужели вы не понимаете?! Некогда мне тут с вами рассиживаться и играть в игры. Вас попросили научить — вот и учите! Мне нужны конкретные указания, обойдусь без вашего промывания мозгов! У меня нет на это времени! Поймите, это вопрос жизни и смерти, я не могу сидеть сложа руки и гадать. Не за то я вам плачу тысячу крон в час, чтобы отсиживать задницу на неудобном пластиковом стуле, этим я и дома могу заняться!

Я вскакиваю, опрокинув стул, и теперь стою и ору Владеку прямо в лицо:

— И вообще, меня зовут не Изабель, а Изабелла, с «а» на конце, понятно?!

Владек качает головой и направляется к выходу. Я бегу за ним.

— Владек, извините, пожалуйста, не знаю, что на меня нашло.

Не обращая на меня внимания, он берет с вешалки куртку, снимает свои крошечные чешки, надевает носки и сапоги. Открывает здоровенную дверь и выходит на солнце. Я семеню рядом, заклиная его:

— Ну простите меня, я не хотела вас обидеть, просто я немного взвинчена, напряги на работе, мне не стоило на вас срываться. Вы можете меня простить?

Владек снимает замок со своего велосипеда и надевает шлем. Садится на велосипед и начинает крутить педали. Я бегу за ним.

— Да поймите, вы — мой единственный шанс!

Он слишком быстро едет, я за ним не поспеваю. Я начинаю плакать. Кричу ему вслед:

— Я удвою оплату!

Он резко останавливается. Разворачивается и подъезжает ко мне.

— Хм… слезы. Значит, ты начала работать. Начала открываться. Ну что ж. Пошли.

Я ковыляю вслед за ним и послушно сажусь на этот чертов стул.

— Что ж, Изабель, — говорит Владек, — не буду больше держать тебя в неведении. Секрет акробатики — это… кулубук! — произносит он и счастливо улыбается.

30

У меня нечеловечески болят мышцы. Я даже пошевелиться не могу. Вот уже три дня подряд как я тренируюсь с Владеком — 6000 крон. Но пока все, что я делаю, — это отрабатываю эти чертовы «кулубуки». «Кулубук» — что-то вроде фрикадельки в переводе с какого-то там языка и означает кувырки через голову, которые выполняются несколько раз подряд на длинных матах. Перекатываешься, как фрикаделька, — раз-два-три. От этого у тебя начинают болеть:

1) шея,

2) спина,

3) голова.

Плюс тебя начинает тошнить.

К тому же я не совсем понимаю, как какая-то там фрикаделька может мне помочь научиться бегать по стенам. По-моему, мне следовало бы сначала осилить один шаг по вертикали, потом второй и так далее. Это идиотское кувыркание абсолютно ничего не дает!

Хотя, конечно, может, я чему-то и учусь, сама того не замечая. Как Малыш-каратист[39], который все время обучения боевым искусствам только тем и занимался, что мыл машины. Маленькими круговыми движениями. Правая мочалка, левая мочалка, и так до бесконечности. Он тоже думал, что сойдет с ума. А потом в один прекрасный день, когда на него напали с палкой, или что уж там это было, он по привычке сделал пасс правой, пасс левой — и палка в щепки!

В театре я пытаюсь не подавать виду, что у меня все болит. Репетиции начинают доставлять мне удовольствие. Сегодня Луа сказал: «Молодец, Белла!», и даже вечно сердитая Лизелотта милостиво мне кивнула, услышав его слова. В отсутствие Бергмана все это не сильно отличается от работы в театре округа Норботтен. Похоже, его еще долго не будет, один актер массовки сказал, что слышал от другого актера массовки, что администрация подумывает отложить премьеру. Вот было бы здорово, тогда я бы успела спокойно разобраться со всей этой акробатикой. Сегодня ко мне подошел Бустрем и предложил показаться их штатному врачу, добавив, что мой физиотерапевт, по-видимому, не очень-то хорошо справляется со своей работой. Я поклялась ему всем святым, что через неделю окончательно приду в форму. А если Бергман задержится еще на пару недель, то мои проблемы решатся сами собой. Лишь бы он не появился. Одно дело уговорить Бустрема отложить сцены снов на несколько дней, но не могу же я сказать самому Бергману: слушай, давай немного погодим с моими сценами? Нет, это исключено. К тому времени, как он появится, я должна владеть акробатикой в совершенстве.

Наверное, все эти кувырки научат меня закручиваться в ленту. Точно. В кулубуках скрыто все, чему мне нужно научиться. Да. Конечно же так оно и есть. Малыш-каратист.

31

Мы с Рейне стоим на ступеньках Драматического театра в абсолютно одинаковых костюмах и улыбаемся друг другу. Щелк-щелк-щелк.

— Белла, повернитесь немного в эту сторону, вот так, отлично, а вы, Рейне, чуть-чуть отведите руку. Так, хорошо, — говорит женщина-фотограф.

Она делает еще несколько снимков и меняет карту памяти в фотоаппарате.

Люди, прогуливающиеся с утра пораньше, останавливаются и наблюдают за происходящим. Наверняка им страсть как хочется узнать, что за звезд тут фотографируют. Смотрите-смотрите, думаю я, ликуя в душе, пока не вспоминаю, что стою в желтых штанах-буфах, а щеки мои покрыты щетиной. Перед фотосессией у нас брала интервью журналистка из газеты «Афтонбладет». Она спросила меня, как мне нравится играть в паре с Рейне. Очень нравится, ответила я. (Вообще-то у нас всего одна общая сцена, если не считать сцен сновидений.) Потом меня попросили рассказать о Виоле и о моих предыдущих ролях. Матушка Театр, похоже, не произвела на журналистку особого впечатления, как, впрочем, и тот факт, что я играла новоселку в спектакле «Смысл союза», классике 70-х (моя самая значительная роль в театре округа Норботтен). Потом настал черед Рейне рассказывать о своей карьере — тут журналистка достала небольшой магнитофон, тщательно проверила, записывается ли звук и хорошо ли слышно: «Раз, два, три», а потом Рейне пришлось отвечать на кучу всяческих вопросов. Зажав крошечный микрофон между большим и указательным пальцами, журналистка чуть ли не в рот его Рейне засовывала, чтобы не упустить ни слова из его рассказа. Потом она двадцать пять минут расспрашивала Рейне про съемки в фильме «Ангельская обитель»[40]. Она сказала, что это ее любимый фильм. Вскоре появилась и женщина-фотограф, которая тоже оказалась поклонницей этого фильма. Правда, продолжение ей понравилось больше.

После фотосессии мы с Рейне смываем грим, а потом смотрим репетицию «Трехгрошовой оперы» на Большой сцене. Мы сидим в пустом зале в шестом ряду партера. Считается, что это самые лучшие места во всем зале, не считая королевской ложи — такого выступающего балкончика с правой стороны сцены. Вообще-то королю оттуда довольно плохо видно, зато, когда он там, его видят все, так что ему уж точно не вздремнуть, иначе зрители тут же начнут перешептываться: «Смотрите, смотрите, король спит!», да и актеры со сцены заметят, что король повесил голову, как увядший тюльпан, оскорбятся и станут поддевать спящего монарха, переиначивая реплики: «Спать иль не спать, вот в чем вопрос» и веселя публику, публика разразится смехом, король проснется, еще толком не понимая, на каком он свете, но на всякий случай тоже усмехнется и захлопает в ладоши.

— «Вот в какую шлюху она превратилась. Очень хорошо. Очень приятно».

Мэкки-Нож только что тайком женился на Полли Пичем, и папаша Пичем переживает. Как только Микки выходит на сцену, остальные актеры словно исчезают. Честно говоря, я не очень-то люблю «Трехгрошовую оперу», по-моему, довольно скучная вещь, но сейчас меня так и подмывает взбежать на сцену и поучаствовать в спектакле. Микке на сцене просто неотразим. Прямо-таки излучает свет. Когда репетиция подходит к концу, я говорю Рейне, что мне нужно подняться на сцену, чтобы освоиться.

— Конечно. Белла, — отвечает он, — я пока пойду пообщаюсь с актерами.

Я поднимаюсь на сцену. Это такое странное чувство. Зал пуст. Передо мной четыре яруса и 752 пустых кресла. Белые стены в позолоте. Ка потолке изображено небо с белыми облаками и каким-то божеством, восседающим на крылатом скакуне. Скоро я буду здесь стоять под аплодисменты и ликование публики. Я подхожу к самому краю сцены. Представляю, как раз за разом нас вызывают на поклон. Браво! Мне вручают цветы, я кланяюсь. Или лучше сделать реверанс? Нет, это как-то несовременно… Лучше поклон. Я отвешиваю поклон — сначала легкий, потом до самого пола. Спасибо, спасибо.

— Ну как ты там, Белла? — кричит Рейне из зала.

— Да вот, пробую разные варианты. Правда же, реверанс сейчас не делают?

— По-разному. Кто-то делает. Как кому удобнее. Вообще-то я хотел сказать, что ухожу. Микке и еще пара ребят из «Трехгрошовой оперы» идут выпить пивка в «Риш», но мне пора домой. Так что до послезавтра. Адье, адье, — говорит Рейне, отвешивая изысканный поклон с воображаемой шляпой с плюмажем.

32

Не успеваю я подняться по ступенькам кафе «Риш», как тут же вижу его. Он стоит в одиночестве у барной стойки. Я встаю рядом спиной к нему, делая вид, что не замечаю его. Подходит бармен, и я нарочито небрежно произношу:

— Баккарди с колой. И покрепче. — Потом оборачиваюсь и изображаю изумление: — Ой, Микке, привет, ты тоже здесь?

Он задумчиво смотрит на меня, словно не узнаёт.

— Ты что, не помнишь меня? Я Белла. (Тьфу, теперь я веду себя так, будто мне не привыкать к тому, что меня не помнят.)

— Простите, что?.. Кружку пива, пожалуйста.

— Э-э… я тоже работаю в Драматическом театре. Мы с тобой недавно столкнулись в коридоре, помнишь, у Весы Сааринена? У меня тогда еще были длинные волосы, совсем светлые, а не соль с перцем. В смысле, цвет такой. Как сейчас. То есть не такие, как сейчас. С проседью.

(Так, нужно срочно прекращать этот словесный понос! Все сначала — и как можно более невозмутимо. Я же вообще жутко клевая! Все, больше ни слова. Ни звука. Буду просто стоять с загадочным видом.)

Микке смотрит на часы.

— А теперь я буду играть Виолу, сестру-близнеца Рейне Брюнольфссона. Ну из «Двенадцатой ночи».

Он смотрит на меня. Улыбается.

— Ах, так, значит! Ну и как идут репетиции? Я слышал, Бергман сейчас болен.

(Я не отвечаю. Изображаю загадочность. Стою, потупив взгляд.) Бармен приносит ему пиво. Микке достает несколько скрученных в трубочку банкнот и платит за наши напитки. Нет. Только за себя.

— Как, говоришь, тебя зовут?

(Не могу же я и дальше молчать. Нужно ответить как-нибудь пооригинальнее.)

— Белла. Белла Эклёф. А тебя зовут Микке, я знаю. Я тебя по телевизору видела, ну и вообще в курсе — ты играл в «Угрозе», «Фанни и Александре» и в «Тысяче братьев» (Ну и идиотка! Загадочная незнакомка, тебе говорят, а не чокнутая фанатка!), а еще мы с тобой познакомились на новогодней тусовке у Агнеты Хелин. Ты ко мне подошел, и мы разговорились. Мясоеды. Р-р-р!

Он окидывает скучающим взглядом зал. Хотя почему обязательно скучающим? Может, он просто ищет своих спутников. Или наоборот, ищет столик, за который мы могли бы присесть, только он и я, и продолжить наш разговор?

— Белла, — он произносит мое имя, словно пробуя его на вкус. — Ладно, Белла…

Он берет свое пиво и отходит от стойки. Я за ним не пойду. Я загадочна. Неприступна. Черт, он же сейчас уйдет, вон уже направляется к ресторану!

— Микке!

Он оборачивается.

— Ты сегодня так здорово играл на репетиции! Я сидела в зале. Ты был лучше всех! (Ну просто сама загадочность — интересно, на сколько баллов я сейчас тяну по пятибалльной шкале?!)

Он возвращается. Ставит свое пиво на стойку. Смотрит на меня. Отпивает.

— Правда?

(Срочно скажи что-нибудь остроумное! Что-нибудь такое, что его поразит, неожиданное и оригинальное, чтобы дать ему понять, что я тоже непроста.)

— Тебе нравится работать с Челем Сундваллем? Ты же работал с ним в нескольких картинах. Я их все видела. Если не ошибаюсь. (Пять баллов, Белла, очень неожиданно и оригинально.)

Он чуть наклоняет голову, это может означать все, что угодно. (Ага, и что же, к примеру? Что он считает, что Чель хороший режиссер, но не любит его как человека? Или что ему не нравится работать с Челем, но он не хочет поливать грязью своего коллегу? Или что он тайно влюблен в Челя и только что признался ему в любви, но тот ответил: увы, Микке, ничего у нас с тобой не выйдет, даже если бы ты был последним человеком на земле, и поэтому-то Микке отправился в «Риш», чтобы залить свое горе и попытаться убедить себя, что можно прожить и без Челя в этих его казаках и кепке. Хм, вряд ли.)

Повисает пауза. Микке допивает пиво и кладет десять крон на стойку. Да черт с ней, загадочностью, главное, чтоб не ушел. Ну говори же что-нибудь, что угодно.

— Ты, кстати, сегодня газету читал? Там была статья про одного старика, который сохранил все телефонные каталоги, когда-либо выходившие в Швеции. Начиная с самого первого, который был просто списком номеров. С тех пор, когда еще существовали однозначные номера, типа номер один. «Позвони мне!» — «Хорошо, какой у тебя номер?» — «Три». — «У тебя ручка есть? Дай запишу!» Ну или гусиное перо с кровью вместо чернил, или что там у них тогда было. Короче, этот старикан сохранил все экземпляры, от первого до последнего, того самого, которым пользуются сейчас. А ведь в наше время их выходит штуки по четыре в год, как минимум. А жил этот старикан в маленьком домике в какой-то глуши, в Смоланде, что ли, и в итоге забил всю комнату этими каталогами, так что ему приходилось пробираться по узеньким…

— Слушай, Белла, а телефон у тебя есть?

— Что?

— Мне сейчас пора идти, но я бы с тобой еще встретился. Можем сходить куда-нибудь. Ты что любишь — футбол или музыку, Белла?

Мне так нравится слышать свое имя из его уст.

— И то и другое. И есть тоже люблю. Позвони, что-нибудь придумаем, — отвечаю я без малейшей дрожи в голосе.

Я записываю свой номер телефона на салфетке и протягиваю ему. Он берет меня за руку. Задерживает ее в своей. Руки у него теплые и сильные. Он выпускает мою ладонь. Затем поворачивается и выходит.

— До встречи! — кричу я ему вслед.

Он не оборачивается. Только поднимает руку, выставив указательный палец. Потом спускается по лестнице и исчезает за дверью.

33

— Алло?

— Белла, чем занимаешься?

(Я лежу и сплю. Сколько времени? 22.15.)

— Что? Кто это?

— Я тут сижу и думаю про того старикана с каталогами. У него самого-то телефон был? Или он просто собирал каталоги? Интересно, был у него любимый телефонный номер? Может, встретимся, расскажешь о нем поподробнее?

(О-о-о! Это Микке. Так, спокойно, спокойно!)

— Да вот, лежу, читаю.

— И что же ты читаешь?

(Э-э, что же мне ответить? Что я читаю? Это должно быть что-то интеллектуальное, свидетельствующее о моей незаурядной личности, чтобы он понял, что я не из тех, кто читает всякое барахло… Хотя могу же я иногда побаловаться бульварном чтивом, будучи человеком, чуждым литературного снобизма, поэтому изредка вполне могу взяться за самую что ни на есть банальную Бриджит Джонс, просто читаю ее с долей иронии. Или можно сказать, что я читаю что-нибудь посвященное критике современного общества, но не хотелось бы попасть впросак, если он вдруг начнет задавать вопросы, на которые я не смогу ответить, — вдруг он заведет разговор о палестинском конфликте и тому подобном, и тогда я точно буду выглядеть полной дурой, лучше уж назвать книгу, которая…)

— Алло?

— Что?

— Ты еще там?

— Да, я читаю книгу Хокана Несс…

— Слушай, ты вроде говорила, что любишь поесть? Ты была в «Гондоле»? Может, встретимся там через полчаса?

— Ну, не знаю, вообще-то я лежу и читаю… (Браво!)

— Я был бы рад тебя видеть.

— Ладно. Я еду. (Хм. Не такая уж и неприступная. Ну и ладно! Зато он позвонил!)

Я мчусь в метро. Не хочу опаздывать, но и приходить раньше времени тоже нежелательно, тьфу ты, даже не знаю, что это со мной, но мне не хочется, чтобы он думал, что я из тех, кто общается с ним только потому, что он знаменитость, что я бы клюнула на кого угодно, даже на какого-нибудь там Лассе Кронера и Мартина Тимелла[41]… Только я и правда на него запала. С того самого первого знакомства у Агнеты. Меня к нему тянет. Мне кажется, мы отлично друг другу подходим. И не обязательно как пара. Может, мы станем отличными друзьями. Самыми лучшими. Ага, конечно. И друзьями по переписке в придачу.

34

Микке ставит на кровать поднос с завтраком. Если это можно так назвать — черный кофе в маленькой чашке с красными снегирями, два крекера (овсяных хлебца) и чуть-чуть пармезана на блюдечке.

— Вот! Приятного аппетита! Подожди, сейчас принесу тебе утреннюю газету, — говорит он, затем выскакивает в коридор и приносит «Дагенс нюхетер». — Дома у меня еды не бывает, надеюсь, тебя это устроит… Все, я в душ, ой-ой-ой, я уже страшно опаздываю!

Я все съедаю (довольно, кстати, вкусно) и тщательно читаю все новости на первой странице. Микке выходит из душа, завернутый в полотенце. У него мокрые волосы и обнаженный торс, и я стесняюсь на него смотреть. Он поет: «Я так спешу, так спешу, о-о-о, как я спешу!», открывая и закрывая ящики гардероба. Пока он достает одежду, я тайком поглядываю на него из-за газеты. Внезапно он замолкает и смотрит на меня. Я быстро прячусь за газетой, делая вид, что изучаю репортаж о том, что компании, занимающиеся страхованием жизни, по-прежнему обеспечивают самые надежные пенсионные вложения. Микке ныряет ко мне под одеяло.

— Вот теперь я и в самом деле страшно спешу, — говорит он, сбрасывая полотенце на пол.

35

Второй раз выходя из душа этим на редкость приятным утром, Микке говорит:

— Слушай, Белла, я тут подумал — будет лучше, если все это останется между нами.

Он надевает штаны и клетчатую рубашку. Наспех вытирает волосы полотенцем.

— В смысле?

Он вытаскивает из ящика шкафа два разных носка.

— Ну, знаешь, все и так болтают почем зря, а этих театральных кумушек хлебом не корми, дай посплетничать, и вот уже через две секунды тебе названивают журналисты, расспрашивая про твое любимое блюдо. Это ведь наше личное дело, зачем посвящать в это окружающих, правда?

Я не знаю, что сказать.

— Да, я и сама хотела тебя об этом попросить, Микке. Чтобы ты особенно не распространялся о нас. Ради тебя же. Раз уж ты меня повстречал. Иначе тебе радиостанции все телефоны оборвут. С вопросами про твое любимое блюдо.

— Все, мчусь в театр, — говорит он. — У тебя есть какие-нибудь планы на вечер?

— Да, есть, вернее, нет, вообще-то нет. Как раз сегодня у меня выдался свободный вечер. А у тебя есть предложения?

— Я тебе позвоню.

— Ага. Звони по номеру три.

— Позвоню по номеру три. У тебя есть гусиное перо с кровью вместо чернил, я запишу? Вот ключ, положи его в почтовый ящик, когда будешь уходить. Черт, как же я опаздываю!

Он целует меня, несется в гостиную, возвращается, снова целует меня, мчится в коридор, врезавшись во что-то на бегу.

— Ай, черт! Мы обязательно должны сегодня встретиться, обещай мне, Белла! — кричит он и захлопывает входную дверь.

В гостиной стоит желтый диван. Я походя листаю журнал по дизайну интерьеров, лежащий на журнальном столике. Делаю вид, что я здесь живу и подумываю переделать кухню. Плитка из морских камней на пол. Стены из светло-розовой плитки. Хотя нет, розовый лучше подойдет для ванной. Тогда голубая итальянская мозаика. Нет, это тоже для ванной. Что же тогда? Коричневая мозаика? Нет. Черная? Тоже нет. Какого цвета обычно бывает плитка на кухне? Оранжевого? Красного? Зеленого? Придумала, будет просто разноцветная мозаика и большой…

Звонит телефон. Я беру трубку в кабинете.

— Алло, квартира Микке, Белла слушает.

— Привет, это я. Я кое-что придумал на вечер. Встречаемся у входа в театр в восемь. Оденься потеплее.

— А что мы будем делать?

— Увидишь.

— Но можешь хоть намекнуть, о чем речь?

— О еде. Ты же любишь поесть.

— Ну дай еще подсказку. На какую букву начинается?

— В каком смысле, начинается?

— Ну на какую букву?

— На «п».

— Попугаи? Мы что, пойдем в «Скансен» смотреть на животных?

— Нет, п-и.

— Пи… пиктограммы? Мы будем расшифровывать пиктограммы?

— Нет, п-и-к…

— Это что-то пикантное, да?

— Ага, пикантные огурчики. Здорово, правда?

— Что?

— Ладно, отгадывать ты не умеешь, это мы выяснили.

— Но это правда сложно, мне нужно больше букв!

— Пикник.

— Хватит заливать.

— Да нет, правда. Мне тут сняли номер в отеле «Дипломат», это апартаменты с утепленной террасой и с потрясающим видом на весь город. Так что устроим самый настоящий пикник!

36

— Сегодня, Изабель, мы сделаем по-твоему. Переходим ко второй фазе, — говорит Владек, задумчиво кивая.

Ну наконец-то. Уф! Я уже купила мерзкие облегающие чешки, напоминающие носки на прорезиненной подошве, и черное трико в магазине «Танец», но до сегодняшнего дня Владек упорно отказывался видеть во мне будущую акробатку. Сегодня же все изменится, и мы перейдем к настоящим тренировкам. Должна признаться, что уже начала слегка волноваться, хотя теперь мне ясно: прежде чем приступать к смертельным трюкам, нужно научиться терпению.

— Обычно это занимает несколько месяцев, но я понимаю, что время не ждет.

— Ох, ну слава Богу!

— Имей в виду, Изабель, что это потом аукнется. С этого момента в твоем акробатическом мастерстве появятся значительные пробелы. Но раз уж ты говоришь, что готова пойти на это на свой страх и риск…

— Конечно! Я сама во всем виновата! Я согласна! Вторая фаза! Вот здорово!

Никаких больше фрикаделек, начинается настоящая цирковая жизнь! Я более чем созрела для второй фазы и очень рада, что Владек считает меня готовой к серьезной акробатической работе. И главное, вовремя — первая репетиция моих трюков уже завтра! Мы с Бустремом встречаемся в репетиционном зале в одиннадцать.

— С чего же мы начнем? С пробега по стене или с мун-кика? — спрашиваю я.

— Нет-нет-нет! — отвечает Владек, отмахиваясь от моего вопроса, как от назойливой осы. — Нет. Ты перейдешь на следующую ступень в своем обучении на настоящего acrobato. Сегодня ты научишься делать длинные кулубуки. Но для начала — разминка!

37

— И что, Бустрем в самом деле поверил, что тебя вызвали на суперсекретный сбор добровольцев гражданской обороны? Более идиотской отмазки я в жизни не слышала!

— Да знаю я, знаю, но ничего другого мне в голову не пришло, просто я решила так: с кем не спорят? С полицией, врачами, пожарными и военными! Ну вот я и выбрала военных. Сказала, что всю неделю провожу учебные маневры в Мерке, так что теперь придется ходить по коридорам с оглядкой, чтобы, не дай Бог, он меня не засек.

— Капрал, значит. И он поверил, что ты капрал? Слушай, ты с ума сошла, — говорит Кайса, одновременно показывая мне, как держать штангу.

— Не знаю, смотрел он, конечно, с подозрением, но что мне оставалось делать? Не могу же я встать на четвереньки и начать перед ним кувыркаться.

— Не так, ты напрягаешь шею, а надо напрягать пресс.

Я сижу, оседлав тренажер в спортзале Кайсы, то есть это, конечно, не ее спортзал, но она сюда ходит по четвергам. У них здесь есть игровая, где можно оставить детей. Она взяла меня с собой на бесплатное пробное занятие.

— И что, ты даже не волнуешься?

— Да ты что, шутишь? Бустрем сказал, что, если мы не приступим к репетициям сразу после моего возвращения, он будет вынужден поставить в известность руководство. Я уже все перепробовала. Последние три дня ходила на степ, аэробику, йогу и аэробокс. Два раза моталась в Кунгенс-Курва, чтобы попробовать сделать сальто на батуте в надувном замке, выставленном в магазине игрушек, правда, во второй приезд продавец мне сказал что, для того чтобы играть в игрушки, их следует сначала купить. Я делаю все, что могу, и все равно ощущение такое, будто я учу китайский, в то время как мне нужен французский.

— Но ты же не знаешь французского!

— И я о том же! Одна надежда на общество гимнастов в Упсале, но они не подходят к телефону.

— Слушай, но должны же быть другие преподаватели, кроме Владека! Кто-нибудь, кто понимает, насколько это срочно! Ты в Интернете узнавала? Или в цирке «Скотт»?

— Да они же вроде учат пингвинов ходить по канату и все такое прочее, неужели у нас нет более современных цирков? Как называется тот, с голым мужиком в огромном шаре?

— «Циркач». Тебе еще сто сорок два раза пресс качать.

38

— Здравствуйте, я хотела узнать, дает ли кто-нибудь из вас частные уроки акробатики? Желательно с сегодняшнего дня.

— Да, одну секундочку. Сейчас узнаю, на месте ли она.

— Алло, Вероника слушает.

— Здравствуйте, меня зовут Изабелла, я хотела узнать, не могли бы вы меня научить делать мун-кик и пару номеров на корд-де-волане, включая фромаж. За неделю. Или быстрее.

— Ой! Ничего себе.

— Я знаю, я немного тороплюсь, ну а за две недели? Или две с половиной?

— Все, конечно, зависит от того, в какой вы сейчас форме.

— Я каждый день тренируюсь.

— А какое у вас физкультурное образование?

— Никакого. Зато я умею делать кулубуки!

— Вы танцовщица?

— Нет.

— Но у вас хорошая физическая подготовка?

— Э-э… Я когда-то занималась степом. Но это было довольно давно.

— И все?

— Да. Но я только что из спортзала.

— Увы. Это невозможно.

— Но я крайне мотивированна! Для меня это вопрос жизни и смерти! Или вроде того.

— Ну неужели вы не понимаете, это совершенно невозможно! Такие номера требуют профессиональной подготовки, образования, или на худой конец вы должны быть гимнасткой высокого класса. Сколько вам лет?

— Тридцать четыре.

Она только смеется в ответ.

— Нет, мне очень жаль. Это абсолютно невозможно.

— Подождите! Не кладите трубку! Если б вы были на моем месте и вам до смерти нужно было бы научиться этим трюкам, неужели на всем белом свете не нашлось бы человека, который мог бы вам помочь? Если бы это было очень-преочень важно? Если бы от этого зависела ваша жизнь?

Она колеблется.

— Ну… может, и есть один человек. Лучший в Европе, я сама у него училась, но сейчас он гастролирует в Германии с цирком Копецки, правда, вроде он должен со дня на день вернуться…

— И кто же?

— Давайте я узнаю. Какой у вас телефон? Я вам перезвоню.

— Ох, огромное вам спасибо!

— Можно спросить, зачем вам это нужно?

— К сожалению, это тайна.

— Ладно. Я перезвоню, как только его найду.

— Только, умоляю, это срочно! — кричу я в телефон, но она уже положила трубку.

Я знала! Где-то в Германии находится решение всех моих проблем. И скоро этот человек будет в Швеции! Главное — не сдаваться, и в конце концов все получится. Упорство и труд все перетрут! Ну, теперь держитесь!

39

Впервые за все время я думаю не только о себе, когда мы репетируем. Я втянулась и уже не так трясусь при мысли, какого мнения Луа о моей игре или что хотела сказать Лизелотта, с шумом выдыхая через нос, — я что, плохо сыграла? В кои-то веки я с головой погружена в работу. Мы с Луа репетируем вторую сцену второго акта, ту, с перстнем Оливии, мы несколько раз прогоняем ее от начала до конца, но едва я дохожу до слов:

Притворство! Ты придумано лукавым, Чтоб женщины толпой шли в западню: Ведь так легко на воске наших душ Искусной лжи запечатлеть свой образ…[42]

— как открывается дверь и в зал заглядывает Микке.

— Ой, извините, не хотел помешать. Клевые штаны, Белла, — добавляет он, ухмыляясь, и снова закрывает дверь.

Оставшуюся часть репетиции я не могу сосредоточиться. Мне все время приходится напрягаться, чтобы не забрести куда-нибудь не туда или не забыть свои реплики. Чего он хотел? Во время обеда я, даже не переодевшись, быстро проглатываю бутерброд с кофе и тут же мчусь разыскивать Микке. Но его нигде нет. В конце концов я просовываю записку под дверь его гримерки:

«Штаны — это что, ты еще не видел моих сапог с ботфортами!»

После обеденного перерыва я несусь обратно в репетиционный зал. На третьем этаже он входит в лифт. Наши взгляды встречаются. Мы стараемся не подавать виду. Мы катаемся вверх-вниз до тех пор, пока все не выходят. Микке обнимает меня. Лифт трогается с места, но он нажимает на кнопку «стоп».

Немного погодя я выхожу на подкашивающихся ногах, совершенно обалдевшая от страсти, застегивая пуговицы на своем льняном жакете. На семь минут опаздываю на репетицию. Шея саднит от его щетины.

Как мне сосредоточиться на Шекспире, если голова моя забита Микке?!

40

На следующее утро девушка на проходной сообщает, что у нее для меня что-то есть. Небольшой конверт. Она с любопытством поглядывает на меня, но я поднимаюсь по лестнице в свою гримерку, чтобы никто не мешал. В конверте оказывается путеводитель по Венеции. На первой странице — надпись:

«Дорогой Аллозавр.

Предлагаю новое место встречи для годового слета.

Я слышал, что в Венеции подают потрясающее прошутто.

Не хочешь ли составить мне компанию и убедиться в этом самой?

Т. Рекс».

Я мчусь в гримерку на первом этаже, возле сцены, его там нет, в конце концов нахожу Микке в столовой. Он сидит и ест с актерами «Трехгрошовой оперы». Я встаю в дверях так, чтобы попасться ему на глаза. Он быстро доедает свой обед, относит поднос и проходит мимо меня, делая вид, что мы не знакомы. Оглядываемся, проверяя, не видит ли нас кто, а потом тайком пробираемся в его гримерку. Она не имеет ничего общего с моей (мне приходится делить гримерную с четырьмя студентами театрального училища, и вся наша обстановка — это убогий белый стол, четыре складных стула и лампы дневного света под потолком). Вдоль одной стены тянется гигантское старомодное трюмо темного дерева с зеркалами и маленькими ящичками, а на другом конце комнаты стоит диван, обитый серым шелком. Раньше это была гримерная Ярла Купле[43], а до этого — Гесты Экмана-старшего. Микке гордится тем, что он единственный в театре, кому не приходится делить гримерную с другими. Даже у Биби Андерссон и Лены Эндре нет своей собственной гримерной. Но Микке удалось урвать себе лучший кус, «иначе как бы я смог сделать это?» — говорит он, поднимая меня (словно пушинку!) и укладывая на диван.

— Подумать только, я — первая, кого ты привел в свою гримерку! Самая первая!

— Да ладно тебе, Белла, ты же не веришь во все эти сплетни? Да, я люблю женщин, признаюсь, но больше всех мне нравишься ты. Кстати, тебе понравилась книжка об Италии? Ты заметила, что мы оба свободны в следующие выходные, так как в Стокгольме гастролирует театр из ЮАР? Может, тогда и поедем? Ты, я и пять тысяч мостов!

41

— Вообще-то я не из тех, кто читает желтую прессу, но даже я наслышана. И ничего хорошего сказать тебе не могу.

Кайса сердито катит коляску. Вид у нее раздраженный, но я не намерена поддаваться брюзжанию матери с ребенком-который-не-дает-спать-по ночам. Мы с ней прохаживаемся по Седеру. Вернее, прохаживается Кайса, а я скачу рядом, меня так и распирает от радости! Поводов у меня предостаточно:

1. Наконец-то я нашла нормального мужика. Мне больше никогда не придется ходить на всякие ознакомительные прогулки с чокнутыми ипохондриками! И скоро мы поедем заграницу!

2. У меня есть работа. В Драматическом театре! Прощай, унизительная халтура!

3. С новым тренером мне наконец удастся решить проблему с акробатикой! Довольно глупо было с моей стороны возлагать надежды на первого попавшегося акробата, но теперь я буду заниматься с настоящим профессионалом!

— Не хочу спускать тебя с небес на землю, Белла, но, по-моему, не стоит слишком обнадеживаться. Микке же вроде славится тем, что меняет женщин как перчатки? Мне кажется, тебе нужно быть с ним поосторожнее. Ты же его совсем не знаешь и…

Кайса чертыхается, заметив, что в колесе застряла какая-то ветка, но я с легкостью нагибаюсь и выдергиваю ее.

— Слушай, Кайса, но ты его тоже не знаешь, мало ли что в газетах пишут. Мы, между прочим, едем в Венецию! Причем уже в следующие выходные — только я, он и пять тысяч мостов!

— Подожди, во-первых, работу в театре ты получила обманным путем, во-вторых, тебя в любой момент могут разоблачить, в-третьих, о твоем Микке ходит столько слухов, что я бы десять раз подумала, прежде чем заводить с ним интрижку.

— Интрижку?! С чего ты решила, что это интрижка? Ты же не знаешь, что у нас за отношения. Да ты вообще его видела? Как ты можешь судить о человеке, с которым ни разу в жизни не говорила?

Мы молча спускаемся вниз. Чертова дура!

— Ну… Извини, что мне все видится в таком мрачном свете, я просто ужасно устала. Вильгот совсем распустился, по ночам не спит, ну и я за тебя волнуюсь…

— М-м. Я, конечно, понимаю, что ты не высыпаешься и у тебя плохое настроение, но нельзя же заранее во всем видеть только плохое, когда я в кои-то веки по-настоящему счастлива!

— Слушай, ну правда, неужели ты не понимаешь, что можешь навсегда лишиться возможности работать в Драматическом театре? Да ни один приличный театр не согласится тебя взять, если тебя разоблачат, и я уверена, что в глубине души ты и сама знаешь, что Микке гуляет направо и налево…

— НУ ВСЕ, С МЕНЯ ХВАТИТ! Черт, тебе обязательно надо все испортить! Тебе что, не дает покоя, что у меня в кои-то веки все хорошо? Может, в этом все дело? Ты так привыкла быть самой везучей из нас двоих, что теперь, когда у меня вдруг появились работа, карьера и любовь, тебе это не по душе? Я права? Может, ты мне просто завидуешь и бесишься оттого, что я наконец-то зажила нормальной жизнью?

Кайса останавливается. Серьезно смотрит на меня. Вильгот удивленно садится в коляске, не понимая, почему мы остановились.

— Ты правда так думаешь, Белла?

— Меня достало, что ты вечно смеешься над тем, как у меня все плохо, когда у тебя самой все так хорошо! Что ты у нас самая умная, всегда все делаешь правильно, а я вроде шута горохового, который только позориться умеет. Sorry, Кайса, больше я не собираюсь прозябать в твоей тени. Fuck you, вот что я тебе скажу! — говорю я, и мне самой тут же становится стыдно.

Затем поворачиваюсь и иду пешком до станции метро «Цинкенсдамм».

42

Студия Четвертого канала оказывается большим зданием кирпичного цвета со стеклянными дверями. Я поднимаюсь по лестнице и подхожу к ресепшену.

— Здравствуйте, меня зовут Изабелла Эклёф, я актриса, меня пригласили в утреннее ток-шоу.

— Подождите, сейчас я позвоню администратору, — отвечает охранник.

В этот момент в дверях появляется Рейне.

— Привет, Белла, как дела? — спрашивает он, пожимая мне руку.

— Ничего, немного волнуюсь, а так ничего.

— Все будет хорошо. Просто будь собой, и все пройдет на ура.

Бенгт Магнуссон[44] сидит на стуле рядом со мной, пока его припудривают. Он небрежно здоровается и просит у гримера капли для глаз. Я смотрю на свое отражение в зеркале. Ой, ну и усталый же у меня вид! Хотя неудивительно, время — без четверти шесть утра.

— У вас есть какие-нибудь пожелания? — спрашивает гримерша, перебирая мои седые пряди.

— Да нет, вроде ничего особенного в голову не приходит. Только не надо сиреневой помады, а так делайте то, что считаете нужным. Чем больше грима, тем лучше, надоело, что меня вечно принимают за парня.

— Может, что-нибудь в стиле Одри Хепберн, как вы считаете? Можно вот так зачесать челку, здесь заколоть заколкой и использовать побольше светлых цветов, что скажете?

— Да, отлично, — отвечаю я, начиная листать старый выпуск журнала «Амели», который лежит на столе.

Полчаса спустя я поднимаю голову. Грим готов. Ничего общего с Одри Хепберн, но, по крайней мере, я похожа на девушку. На седую девушку. Рейне уже сто лет как готов, он сидит в кресле и читает «Дагенс нюхетер». Нам пора в студию. Мне прикрепляют маленький черный микрофон к вороту платья.

— Добро пожаловать, меня зовут Ульрика Нильссон, я ведущая программы. Рада вас видеть. Сейчас у нас рекламная пауза, а потом ваш выход. Осталось две минуты.

— Большое спасибо, — отвечает Рейне.

Я тоже хочу сказать «спасибо», но к горлу подкатывает ком, и мне удается выдавить из себя лишь невнятное мычание. У меня никогда еще не брали интервью на телевидении. У нас прямой эфир. Ульрика Нильссон сидит рядом со мной и перечитывает свои вопросы. Я шепотом спрашиваю у женщины-администратора, стоящей рядом с оператором:

— Сколько нам осталось?

— Тридцать пять секунд, — отвечает она и ободряюще улыбается.

— Можно воды? — выдавливаю из себя я.

Рядом со мной мгновенно материализуется юноша с кружкой воды. Я пью. Кружка в моей руке дрожит до невозможности. Рейне смотрит на меня:

— Белла, ты как? Все в порядке?

В глазах рябит. До прямого эфира осталось лишь несколько секунд. Еще немного — и нас увидит все население Швеции, замерев перед экранами телевизоров. Представляю себе, как они поперхнутся своим завтраком, когда Ульрика Нильссон скажет:

— Всем нам свойственно врать, но обманывать самого Ингмара Бергмана, Королевский драматический театр и всю страну — это совсем другое дело. На нашем утреннем ток-шоу вам предстоит стать свидетелями грандиозного разоблачения! Мы знаем, что в ряды актеров Драматического театра обманом проникла самозванка. Добро пожаловать, Рейне Брюнольфссон, настоящий актер Драматического театра, и Изабелла Эклёф, выдающая себя за акробатку!

Однако на деле все происходит совсем не так. Вместо этого она спрашивает, как нам нравится работать с Бергманом (мы деликатно обходим вопрос, вернее, Рейне, пока я пытаюсь избавиться от этого чертова кома в горле), а потом Рейне рассказывает про «Двенадцатую ночь» и репетиции, в то время как на экране показывают наши фотографии в гриме и костюмах, и поначалу мне почти ничего не приходится говорить, я только сижу, лихорадочно сжимая в руке кружку, и нервно хихикаю. Но потом Ульрика спрашивает меня:

— Изабелла, нам редко приходилось вас раньше видеть, но я уверена, что теперь ваше имя будет звучать все чаще и чаще. Насколько мне известно, вы не только актриса, но и цирковая артистка?

— Да… Да, совершенно верно.

— Где мы могли вас видеть?

— В театре округа Норботтен и в телевизионном сериале «Сегемюру, до востребования».

— А в цирке?

— Что? (О нет, только не это, что угодно, только не о цирке!)

— В каком цирке вы работали? Может, в цирке «Скотт»?

— В цирке… э-э… в цирке… «Рейне»! (Боже, что я несу?!)

— Ах, в цирке Рейне! Надо же, какое совпадение!

Рейне радостно смотрит на меня, и я представляю свою маму, сидящую перед телевизором.

— Да уж. Э-э… Мы довольно мало выступали в Швеции. В основном в… Литве. На гастролях. Для детей. Это школьный цирк.

— Очень интересно, — говорит Ульрика.

И вдруг все заканчивается, и кто-то подходит ко мне и снимает с меня микрофон.

43

— Алло, Белла слушает.

— Здравствуйте, это Вероника. Из цирка «Циркач».

— Ну наконец-то! Слава Богу, что вы позвонили! Вам удалось найти тренера?

— Знаете, это оказалось не так-то просто. Пришлось обзвонить кучу людей, пока я не нашла одного парня из цирка «Берусек Султан» в Чехии, который с ним работал, и он мне дал нужный номер. Оказывается, он уже в Швеции!

— Ох, спасибо вам огромное, вы мне так помогли!

— Послушайте, все говорят одно и то же. Научиться этим трюкам в вашем возрасте без предварительной подготовки просто невозможно, но если и есть во всей Европе педагог, который смог бы вам помочь, так это он.

— Вот здорово! А он дорого берет?

— Думаю, да. Так, секундочку, сейчас только номер найду… Есть! Вы записываете?

— Конечно.

— Вот это везение, правда?

— Еще раз огромное вам спасибо за помощь, Вероника. Если я хоть как-то могу вам отплатить добром, только скажите. Вы спасли мне жизнь!

— Да не за что, удачи вам! Так, записывайте. Семьсот семьдесят пять — двадцать четыре — двадцать пять. Ах да, звоните подольше, он обычно долго не берет трубку. Его зовут Владек.

44

СТРАТЕГИЯ ВЫЖИВАНИЯ.

•Сломать ногу. Как? Спрыгнуть с кухонного стола, умудрившись приземлиться так, чтобы сломать какую-нибудь важную кость? Ой нет, я так не смогу. В репетиционном зале к потолку подвесили две голубые ленты. Теперь они висят у меня над головой, пока я расхаживаю по сцене, произнося свои реплики. Как секира, которая в любой момент может обрушиться мне на голову. При одном взгляде на них у меня перехватывает дыхание. Вы только прикиньте, там же высота четырнадцать метров!

•Уговорить Бергмана вычеркнуть эти чертовы сновидения? Их даже нет в оригинале, значит, не так уж они и важны? Можно же, наверное, решить это по-другому, при помощи какого-нибудь там театра теней или тому подобного?

•Пойти в Драматический театр и попытаться закрутиться в эти ленты, когда никто не видит. Во что бы то ни стало продолжать избегать Бустрема.

•И самое главное: решать проблему всеми возможными способами. Например, сегодня я пыталась сделать мун-кик в воздухе, прыгая с трамплина в бассейне Эриксдаль до тех пор, пока служащий не сделал мне замечание, что другие тоже хотели бы воспользоваться трамплином. А пока я ищу какой-нибудь другой выход из положения, продолжать занятия с Владеком, но совершенно переосмыслить стратегию. Нужно, чтобы он сосредоточился на чем-нибудь одном, например на сальто от стены. А когда я овладею сальто, перейти к следующему трюку.

•Убедить в этом Владека. Утроить его гонорар?

•Узнать, нет ли где-нибудь ночных тренировок?

45

— Ирма укусила какого-то пациента за руку. А потом отобрала у него булку и ушла к себе. После чего забралась в кровать и теперь отказывается вставать. Когда с ней пытаются говорить, она просто-напросто натягивает одеяло на голову. Сестры больше не могут ее поднять с постели. Она целыми днями лежит, уставившись в потолок. Так, теперь перестраивайся в другой ряд, — говорит мама и смотрит в окно. Вздыхает: — Ох… Она даже меня больше не узнает. Собственную дочь. Вчера приняла меня за телеграфистку.

— А старческое слабоумие передается по наследству? У нас с тобой тоже будет Альцгеймер?

— Не знаю. Мы с Рольфом собираемся пойти на информационное собрание для родных и близких в «Гулльвиване» на следующей неделе. Если хочешь, можешь пойти с нами. Если у тебя не будет репетиций.

У мамы грустный вид. Я не хочу загружать ее лишними проблемами. (Ах да, мама, ты так гордишься тем, что твоя дочь работает в Драматическом театре, а знаешь ли ты, что я соврала, чтобы получить эту работу? И теперь меня того и гляди выведут на чистую воду. Сегодня мне пришлось спрятаться под стол, услышав голос Бустрема в коридоре. Еще немного, и я выдам себя с головой. Как только появится Бергман, начнется прогон всего спектакля, и тогда Луа, Рейне, Мари и всем остальным посчастливится лицезреть, как я в отчаянии штурмую стену. Они удивленно переглянутся, ничего не понимая. В чем дело? Почему акробатка валяется на полу? И про занятие по технике речи в Седертелье, куда ты так любезно согласилась съездить со мной на машине, я тоже соврала. На самом деле я еду на занятие акробатикой с придурком в маленьких чешках, который, сколько ему ни плати, не понимает, насколько это срочно. Все, что я тебе рассказываю, — ложь, мама. Я ужасная дочь.)

— Мама, я тебя люблю, — говорю я, сворачивая с шоссе по направлению к Седертелье.

Мама улыбается и пожимает мою руку, лежащую на рычаге сцепления.

— Доченька, ты такая умница, я так тобой горжусь, — говорит она.

46

Сегодня я освоила новый вид кулубуков — кувырок назад. После получасовой ругани с Владеком он согласился еще немного ускорить обучение, разрешив мне сделать кулубук через стул. Мне никогда в жизни не успеть. Никогда.

47

— И чем же ты сегодня занималась, в свой выходной? — спрашивает Микке, когда мы выходим из автобуса.

Меня так и подмывает рассказать все, как есть. Что сегодня я перешла к кулубукам с тростью. Что я умудрилась докувыркаться до конца длинного серого коврика почти без головокружения, а это двенадцать кувырков, которые исполняешь один за другим, держа трость в руках над головой. Мне бы хотелось, чтобы Микке успокоил меня, погладил по головке и сказал, что путь между кувырками с тростью и благополучным падением из-под купола, будучи замотанной в ленту, короче, чем кажется. Ты все успеешь, Белла.

Но я не могу. Я не знаю, с чего начать, и, если честно, немного боюсь его реакции. Лучше я потом ему расскажу. Когда все как-нибудь решится. И, надеюсь, тогда мы сможем от души над этим посмеяться. Возможно, даже мы с Ингмаром Бергманом будем сидеть в кафе, и я скажу: а знаешь, Ингмар, три года назад, еще до того, как меня взяли в труппу, когда я только начала работать в Драмтеатре на нашем с тобой первом спектакле (подумать только, сколько постановок мы с тех пор сделали!) — знаешь, я ведь вовсе не была акробаткой. Представляешь? Ха-ха-ха, смеемся мы, вот потеха! Но сейчас я не могу никому об этом рассказать, даже Микке. Так что я просто говорю, что целый день помогала Кайсе с Вильготом.

— Какая же ты хорошая, Белла! У нее премьера на носу, а она помогает друзьям!

— Да подумаешь… немного на руках подержала…

— Ты добрая, хорошая и смешная.

Он останавливается и берет меня за плечи.

— И к тому же такая красивая!

— Да уж, прямо как Сиверт Эхольм[45]… Ты хоть помнишь, как я вообще выгляжу? Со своими волосами?

— У меня раньше никогда не было седых женщин. Ты очень красивая, Сиверт.

Он целует меня, и пара подростков, проходящих мимо, кричат:

— О, да это же тот чувак из телесериала! Ого! Этот, как его, Микке! Микке, ты чё, влюбился?

Он смеется, выпускает меня из своих объятий и машет рукой парням. Я до сих пор так и не привыкла к тому, что его узнают на улице. В основном подходят девочки-подростки, но иногда случаются и женщины в возрасте. Он вообще пользуется большой популярностью у дам преклонных лет. Мама несколько дней была сама не своя, когда мы согласились прийти к ним на ужин.

Не успеваю я поднести палец к звонку, как мама открывает дверь нараспашку.

— Добро пожаловать! Давайте я повешу, — говорит она, вешая куртку Микке на вешалку.

Рольф выглядывает из кухни в запотевших очках.

— Очень приятно. Проходите, проходите, — говорит он, моргая за запотевшими стеклами.

Мама берет Микке под руку со словами:

— Пойдемте, Микаэль, я покажу вам дом. Хотите посмотреть коллекцию троллей, которую собрала Белла?

Когда Рольф приносит горячее, настроение мое улучшается. Вообще-то все не так уж плохо. Микке рассказывает, как однажды играл грабителя банка в одном немецком фильме и в тот момент, когда он стоял на улице в ожидании команды режиссера, какой-то прохожий, приняв его за настоящего бандита, набросился на него и скрутил, а пока Микке пытался объясниться на своем ломаном немецком, члены съемочной группы так хохотали, что никто даже с места сдвинуться не мог, чтобы ему помочь. Микке все говорит и говорит, он даже умудряется втянуть Рольфа в разговор, и мама просто умирает от восторга. Я только-только начинаю расслабляться, мы сидим на диване с бокалами сангрии, как вдруг мама говорит Микке, что хочет кое-что ему показать. Она удаляется в спальню и возвращается с альбомом с газетными вырезками обо мне.

— Белла ведь у нас тоже скоро станет знаменитостью! Уж сколько ты билась, Белла, — говорит мама и садится на диван рядом с Микке.

Она показывает ему вырезку из газеты «Норлендска социалдемократен» (новости театра округа Норботтен) и телевизионную программу с тремя сериями «Сегемуру, до востребования», в которых я снялась.

— Мама, я тебя прошу, не надо это показывать, как тебе не стыдно!

— Нет, почему же, по-моему, очень забавно, — говорит Микке, внимательно разглядывая вырезку из «Хент экстра». На ней фотография с какой-то гламурной премьеры, на которую меня пригласила Кайса. Я случайно оказалась рядом с Феликсом Хернгреном[46], и нас снял какой-то левый фотограф. «Феликс с неизвестной подругой», — гласит подпись под фотографией. За всю свою жизнь я не перемолвилась с Феликсом Хернгреном ни словом.

— Но главное, вот, что я хотела вам показать, это из сегодняшней газеты, — продолжает мама, — вы видели, Микель? Девочки из салона красоты были просто потрясены, что про мою дочь пишут в «Афтонбладет». И что она работает с самим Бергманом!

Она переворачивает страницу альбома, демонстрируя большой газетный разворот, посвященный нам с Рейне. Правую половину листа занимает лицо Рейне, левую — мое. Над фотографиями большими буквами надпись: «Как две капли воды». Мама пролистывает целых четыре страницы, где рассказывается обо мне, Рейне и постановке «Двенадцатой ночи». О болезни Бергмана нигде ни слова. Видимо, администрация театра предпочитает об этом помалкивать. Всякий раз возле моего имени стоит «Изабелла Эклёф, 34 года, актриса и акробатка».

— Забавно, правда? — говорит мама. — Удивительная небрежность — здесь везде написано акробатка Изабелла Эклёф. Очень странно. Какая из нее акробатка? Она же актриса. Как можно допускать такие ошибки? Белла, да ты даже в школе была освобождена от физкультуры! По-моему, довольно непрофессионально с их стороны так тебя называть. Это же просто шутка какая-то! Хотя ты-то, Микель, наверное, привык к тому, что газеты вечно все перевирают. Тебе наверняка тоже приписывают роман то с одной, то с другой, но я-то знаю: то, что пишут в газетах, следует делить на десять, особенно в желтой прессе… Взять, к примеру, тот случай с Тотте Магнуссоном и спортивной машиной с Бьерном Боргом… Или нет, это был не Бьерн Борг, а… как же его? Ну тот, с бакенбардами? Он еще…

Мама говорит, не закрывая рта. Я пытаюсь вести себя как ни в чем не бывало. Вдох-выдох, вдох-выдох. Глоток сангрии. Выпрямить спину. Положить в рот оливку. Не проглотить косточку. Вдох-выдох. Поглядываю украдкой на Микке. Что он понял из того, что сказала мама? Слышал ли он вообще, что она несла, или пропустил мимо ушей, как и все остальное? Вид у него вроде довольный, он хвалит свиную вырезку Рольфа. Тот расцветает и рассказывает рецепт маринада в малейших подробностях, пока мама не решает показать фотографии с Тенерифе. Микке терпеливо выслушивает мамин рассказ про Тенерифе и сообщает, что в пятницу мы едем в Венецию. Я держусь до последнего, пока мы наконец не садимся в такси.

— Классная у тебя мама, — говорит Микке, когда мы усаживаемся на заднее сиденье.

— Ты правда так думаешь?

— Да, по-моему, было весело. И еда отличная, — говорит он, обнимая меня.

— Ага. Просто замечательная.

— Ну, по крайней мере, съедобная.

— От вранья во рту заводятся черви.

— Ладно, сдаюсь, свинина была отвратная. Пожалуй, она вошла бы в десятку самых неудобоваримых блюд. За исключением барсука, которого я ел в Исландии, хуже которого я в жизни ничего не пробовал.

— Знаю. Рольф совсем готовить не умеет. Хотя он и очень милый.

— Ты слышала, что он сделал с мясом? Замариновал его в муке с анчоусами! Похоже, он перепутал рецепты.

Мы сидим на заднем сиденье, болтаем и перешучиваемся, но все это время я думаю о том, что сказала моя мама. «Удивительная небрежность — здесь везде написано акробатка Изабелла Эклёф…» Но Микке про это молчит. Я тоже.

Господи, как же мне успеть? Что скажет мама? Что скажут девочки в салоне красоты? Что скажут все остальные? Я решаю с этого момента посвящать тренировкам каждую свободную минуту.

После этого 34-летняя акробатка отправляется с Микке в кино.

48

— Хорошо, что ты смогла зайти, Изабелла, — говорит Веса, закрывая дверь в свой кабинет. — Я хотел с тобой поговорить. Время летит, а мы так и не успели как следует друг с другом познакомиться, пожалуйста, присаживайся, хочешь кофе? Нет? Ну ладно. Ах да, хотел тебя спросить, как у тебя дела? Как тебе у нас работается? Сегодня ко мне заходил Бустрем, он немного волнуется, говорит, вы еще не приступали к техническим репетициям. Может, ты хочешь поговорить об этом? Я все понимаю, досадно, конечно, что Бергмана с нами нет, но он уже выздоравливает и буквально на следующей неделе обещал появиться на репетициях. Возможно, нам придется отложить премьеру на несколько дней, но мы поставим всех об этом в известность, как только будет принято решение.

— О’кей, — ответ выходит еле слышным, я прокашливаюсь. — Конечно.

— Ну и отлично, Изабелла, рад, что тебе здесь нравится. Ты же понимаешь, как непросто нам было найти подходящую актрису на роль Виолы. Не могли же мы просто напечатать объявление в газете: «Драматический театр ищет актрису для постановки Бергмана». Ты же понимаешь, чем это чревато. Нам бы пришлось разбирать мешки писем, в том числе от всяких психопаток, некоторые готовы на все, лишь бы поработать с Бергманом. Так что нам повезло, что мы нашли тебя. Да. Ну, на том и порешим. Хорошо, что мы поговорили, правда? Думаю, проблем с трюками у нас больше не будет, да, Изабелла?

Мы пожимаем друг другу руку. Я выхожу на Нюбругатан.

49

Я отодвигаю диван от стены. Встаю на табуретку и включаю дрель. Никакого толка. Сверло скользит по потолку, а мне в глаза сыплются бетонные крошки. Меняю сверло. То же самое. Звонит телефон.

— Это Клефельдт. Весь дом ходуном ходит, что у вас там происходит?

— Вы не туда попали, — отвечаю я и кладу трубку.

Продолжаю сверлить. Телефон просто надрывается. Я выдергиваю шнур из розетки. Наконец мне удается просверлить дыру, я вставляю в нее дюбель и подвешиваю крюк с веревкой. Стаскиваю с кровати матрас, тащу его в гостиную и кладу на пол под веревкой. Потом притаскиваю кучу курток, постельное белье, банный халат и прочее мягкое барахло, которое нахожу в своей квартире, и складываю на матрас. Поверх одежды я кладу подушки, а сверху стелю одеяло. Ложусь на пол под веревкой, начинаю в нее Заматываться. Веревка натягивается до предела. Ну и дальше что? И как теперь прикажете оторваться от земли? Это же противоречит законам природы. Веревка больно врезается в живот.

Встаю на табуретку. Обматываю веревку несколько раз вокруг пояса. Наклоняюсь вперед, повисая на ней. Веревка поскрипывает. Наклоняюсь еще больше, выворачивая торс, в надежде подняться выше. Как только я окончательно переношу вес на веревку, та мгновенно разматывается и я падаю на матрас. Лежу и разглядываю веревку. Какое-то мгновение раздумываю, не повеситься ли мне на ней, но тут вспоминаю, что у меня еще остался один выход. Последний шанс.

50

— Бустрем слушает.

— Привет, это Изабелла Эклёф.

— Ничего себе! Ну, здравствуй. Рад, что ты соизволила позвонить. Я тебя совсем потерял, ты вчера так и не появилась. Вернее, и вчера тоже. Ты же, наверное, понимаешь, что…

— Мне нужно с тобой серьезно поговорить.

— Да ну? О военных учениях?

— Нет, о трюках и вообще обо всей этой хренотени. Я…

— Хренотени? Слышал бы тебя сейчас Бергман. Ты в курсе, что он вернулся? Бодр и полон сил. Со следующего четверга беремся за дело всерьез, объявлен первый прогон, интересно будет посмотреть, как Бергман отреагирует на…

— Я должна кое в чем признаться. Вернее, мне нужна твоя помощь. Я совершила большую глупость. Ты единственный, кто может меня спасти. Я много думала и пришла к выводу, что вместе мы можем найти выход из этой ситуации, но я должна знать, что могу тебе доверять. Что все это останется между нами.

— Так, уже любопытно.

— Не хочу это обсуждать по телефону. Я уезжаю на выходные, но, может быть, мы могли бы встретиться в понедельник, когда я вернусь?

— Ничего не получится, всю следующую неделю я работаю в городском театре, возвращаюсь только через неделю, к прогону в четверг.

— Но нам обязательно нужно увидеться до этого! Может, хотя бы в среду? За день до прогона? Всего на полчаса?

— Ладно. Чем смогу, помогу, но ты должна обещать, что больше не пропустишь ни одной репетиции. Мне ведь тоже нужно делать мою работу. Ты же понимаешь, как мне влетит за то, что мы еще и не приступали к сценам сновидений. Ты меня ставишь в совершенно дурацкое положение.

— Да, как раз об этом я и хотела поговорить. Но не сейчас, в среду.

— Ладно, в среду так в среду. Договорились.

Бустрем — моя последняя надежда. Я все ему расскажу. Скажу, что соврала, но все это время честно пыталась научиться. Что у меня ничего не получается. Это слишком сложно. Бустрем должен что-нибудь придумать. Например, поручить трюки кому-нибудь другому, так, чтобы никто ничего не заметил, в то время как я бы по-прежнему играла Виолу. В среду, через неделю, мы все это решим. Вместе. Как-нибудь.

До тех пор я больше ничего не могу сделать. Разве что продолжать бегать, тренироваться и репетировать. И съездить с Микке в Венецию.

51

Я так нервничаю, что от волнения даю портье на чай целых 10 евро. Ой! Это же больше 100 крон! Первое, что мне хочется сделать, это броситься вслед за ним по коридору, но Микке меня останавливает со словами:

— Ну и ладно, зато теперь все выходные нас будут обслуживать по высшему разряду. Молодец, Белла, хорошо придумала!

— Страшно хочу есть, но сначала все-таки приму ванну, — говорю я, распахивая шторы на балконном окне.

Под нами расстилается Гранд-канал. Мы живем в маленьком старомодном отеле в самом центре Венеции. Маленькие суденышки-такси и вапоретти, лодки побольше, теснятся в воде рядом с черными лаковыми гондолами.

— А ты, Микке, не проголодался, что ли? На гондоле я тоже хочу прокатиться, но надо же нам что-нибудь поесть, например спагетти вонголе, говорят, их здесь потрясающе готовят! Ну и прошутто, естественно! А потом я хочу походить по всяким маленьким магазинчикам и покататься на этом их местном метро, вапоретти, подумать только, ездить на работу на лодке! А что, если вечером пропустишь последнюю? Тогда как, вплавь добираться? Хотя улицы здесь тоже вроде есть. Слушай, а в «Коде Да Винчи» не здесь действие происходило? Или это был Милан?

— Не помню, иди мойся, я пока тут полежу почитаю о спагетти вонголе и всяких древних соборах.

— Почитай заодно, что там пишут про церковь Санта-Лючии, давно хотела ее посмотреть.

— Хорошо, что у нас в запасе целых три дня.

— Два с половиной. Кстати, я еще стекло хотела посмотреть, вот было бы здорово купить такое огромное зеркало из венецианского стекла в прихожую. Только желательно по дешевке. Метра так два на два. Если такое вообще можно вывезти.

— Запросто, возьму его с собой в самолет и буду сидеть с ним в обнимку. Не вопрос.

Я снова целую Микке, удаляюсь в ванную и отчаянно кручу краны, из которых поочередно льется то ледяная вода, то кипяток. В конце концов залезаю в ванну, хотя вода на дне совсем холодная.

С ума сойти! За дверью на кровати лежит Микке. Я провожу романтический уик-энд со своим молодым человеком. Черт, до чего же приятно! Заглядываю в маленькую корзинку на раковине, в которой лежат брусочки мыла, бутылочки с шампунем, губка для ботинок и даже одноразовая шапочка для душа. Я пробую все, кроме губки для ботинок. Шапочка оказывается совсем крошечной.

Когда я выхожу из ванной, Микке стоит на маленьком балкончике, курит и разговаривает по телефону. Я присоединяюсь к нему и смотрю на воду. Темнеет, в воздухе повисает светлая дымка. На улице даже как-то слишком тепло для марта месяца. Микке машет мне рукой, давая понять, что у него важный разговор, и я возвращаюсь в номер и начинаю распаковывать свои сумки. Три штуки — по одной на каждый день, по-моему, неплохо.

Я развешиваю свою одежду, раскладываю свитера по ящикам и вытаскиваю спортивный костюм. Бустрем! Нет, не буду сейчас об этом думать. Займусь этим, когда вернусь домой. Хочу просто быть с Микке, здесь и сейчас. Я достаю линзы, косметичку и начинаю краситься. Потом брожу по комнате, не зная, чем бы еще заняться. Открываю дверь на балкон, чтобы спросить Микке, не распаковать ли и его вещи, он стоит спиной к двери, поэтому не сразу меня замечает, и я слышу, как он говорит в трубку:

— Нет, ты вообще слышишь, что я говорю, я же сижу в этой чертовой Италии! И ничего сейчас поделать не могу. Короче, реши это как-нибудь, это твоя работа. Да уж, разберись. Да, позвони, когда все решится. Мой мобильный включен.

Я хлопаю его по спине, он оборачивается и делает мне знак указательным пальцем, означающий «еще одну минутку». Я закрываю дверь, ложусь на кровать перед телевизором, переключая с канала на канал. Куда ни ткни, везде одни крашеные блондинки, которые сидят и о чем-то вещают на редкость крикливыми голосами. Потом появляются дети с живыми утятами, которые исполняют какой-то танец, после чего ведущие продолжают верещать. По двум другим каналам показывают спорт. Велогонка и футбол. Потом я натыкаюсь на какую-то кулинарную передачу, где готовят спагетти вондоле. Когда Микке возвращается с балкона, я говорю:

— Представляешь, лежу я и думаю про спагетти вондоле, и тут их как раз по телевизору показывают!

— Да-а… — отвечает Микке и идет в ванную.

— А еще ты играешь в «Трехгрошовой опере», а я — в «Двенадцатой ночи»!

Микке высовывает голову из ванной:

— А еще я прочитал в путеводителе, что здесь неподалеку есть остров под названием Мурано (он произносит это с нарочитым итальянским акцентом: «Мур-р-р-а-а-а-но-о-о»). Но главное — Белла, держись! — знаешь, как называется соседний остров? Бурано! Мурано — Бурано. Кругом одни мистические совпадения! Прямо «Код да Винчи» какой-то, — усмехается он и закрывает за собой дверь в ванную.

Я слышу, как он поет в душе:

— Хотел поехать на Бура-а-а-но-о-о, а очутился на Мура-а-а-но-о-о. Сижу теперь я на Мура-а-а-но-о-о, и не видать вовек Бура-а-а-но-о-о…

Утята уже устроились на коленях у какого-то мужика, который молча и напряженно слушает ведущую, пока она продолжает что-то нести. Наверное, какой-нибудь министр, а может, выиграл что. Столько-то килограммов утят, по килограмму на единицу собственного веса.

— Купил я домик на Мура-а-а-но-о-о, с балкона вижу я Бура-а-а-но-о-о, мне одиноко на Мура-а-а-но-о-о, друзья остались на Бура-а-а-но-о-о…

Я стучу в дверь ванной.

— Эй ты, Бьянка Кастафиоре, не пора ли нам пойти перекусить? Умираю от голода!

Микке выходит из ванной, свежевыбритый и красивый, открывает свой чемодан и надевает голубую рубашку и джинсы. Смотрит на себя в зеркало.

— Ну как, пойдет? — Он поворачивается ко мне. — Ничего себе! Выглядишь потрясающе!

— Ты же лет сто трепался по телефону, что мне еще оставалось делать? Пришлось краситься, пока не закончилась косметика.

— Прости, это был Бенгт, мой агент, там кое-какие проблемы в Стокгольме с одним полнометражным фильмом — огромный проект братьев Коэн, они ищут шведского актера на главную роль, ну да ничего, как-нибудь разберемся. Мне уже пообещали на словах. Просто я знаю, что и Нюквист, и Персбрандт глотку бы перегрызли за эту роль, ну вот и…

— Ой, опять «Код да Винчи»: Микке Персбрандт, Микке Нюквист и — подумайте, какое совпадение — ты, которого тоже зовут…

— Черт, Белла, неужели ты не понимаешь, что это серьезно?! Для меня это страшно важно, ты и представить себе не можешь, сколько актеров мечтают занять мое место при первой же возможности! Я вкалывал как зверь, чтобы добиться своего теперешнего положения, и я не намерен ставить все под удар из-за какой-то… — Он умолкает и снова смотрит на себя в зеркало. Застегивает еще одну пуговицу на рубашке. — Ладно, пора бы нам и поесть, как думаешь, что лучше — сначала паста вонголе, а потом прошутто или наоборот? Или, может, одновременно?

Он предлагает мне руку, как истинный джентльмен, я беру его под руку, и мы выходим из отеля, словно влюбленная парочка из какого-нибудь романтического итальянского фильма.

52

— No, thank you, не нужно ни экскурсии на английском, ни пения на итальянском, мы хотели бы насладиться ночной Венецией в тишине, — говорит Микке гондольеру, обнимая меня.

Я устраиваюсь поудобнее в гондоле, пододвигаясь ближе к Микке и положив голову на его руку. Мы проплываем мимо большого собора со светящимися окнами. Вокруг не слышно ни звука, только тихие всплески при каждом взмахе весел гондольера. Он везет нас по узким-преузким каналам, иногда настолько тесным, что мы ударяемся о стены домов, но гондольер уверенно продолжает путь, и мне хочется вот так плыть в объятиях Микке всю оставшуюся жизнь. Ни о чем больше не думать. Не думать о том, что скоро мне предстоит очутиться лицом к лицу с Бергманом. При этой мысли тут же чувствую камень в животе. За то время, что я здесь, я пропускаю четыре занятия с Владеком. А по приезде мне предстоит архиважный разговор с Бустремом, от которого зависит вся моя жизнь. Микке внезапно крепко прижимает меня к себе и заглядывает мне в глаза.

— Мура-а-а-но-о-о, — произносит он, целуя меня.

53

На следующее утро идет проливной дождь. Мы неторопливо завтракаем в маленьком ресторанчике отеля и пытаемся читать итальянские газеты. Микке решает перепробовать все причудливые сорта кофе, которые только есть в меню: caffe doppio, caffe ristretto, caffe loungo. Больше всего ему нравится caffe coretto. Крепкий кофе с крепким алкоголем.

— В самую точку! Вот это я понимаю — кофе! С одной стороны, прилив бодрости (от кофе), с другой — спокойствия (от алкоголя).

Его слегка колотит от такого количества выпитого кофе, и он непременно хочет идти гулять под дождем. На ресепшене нам вручают зонты.

Сначала мы находим зеркала, но они стоят безумных денег. Микке хочет купить себе новый итальянский костюм. Мы заходим в огромный бутик Армани. Я замечаю, что продавец с подозрением косится на мои мокрые кеды и седые космы, но Микке открывает рот и, как водится, тут же всех очаровывает, и вот уже продавец тащит целую гору костюмов. Звонит мой мобильный телефон. Я выхожу на улицу, чтобы спокойно поговорить. Дождь прекратился. Сквозь стекло витрины наблюдаю затем, как Микке выходит из примерочной в светло-сером костюме в тонкую темно-серую полоску. Похож на красавца мафиозо. Он демонстрирует мне костюм, прохаживаясь вдоль витрины, как модель на подиуме. Я беру трубку. Сначала ничего не могу разобрать, очень плохо слышно.

— Что? — переспрашиваю я. — Кто это?

— У-у-у-у… (Кто-то плачет. Какой-то странный плач, как будто воет животное.)

— Алло? — кричу я.

Теперь в трубке раздается мужской голос:

— Белла, это Рольф. Мари сейчас не может говорить. У меня плохие новости. Ирма скончалась.

Сначала я даже толком не понимаю, о ком идет речь, но потом соображаю, что это бабушка. Микке стоит по другую сторону витрины и валяет дурака, вырядившись в костюм розового цвета с кепкой в тон. Я отворачиваюсь.

— Что? Бабушка умерла? Как?!

Рольф что-то мямлит про то, что она умерла во сне и рано или поздно всем нам предстоит пройти этот путь, я вижу, как Микке выходит из магазина, он явно понял, что что-то случилось, и теперь стоит и смотрит на меня. В конце концов я заканчиваю разговор и кладу телефон в сумку. Микке обнимает меня. Мы долго стоим, обнявшись, затем возвращаемся в гостиницу.

Микке приносит мне горячего чая с молоком, потом бежит за пиццей и всячески пытается меня развеселить, но я совершенно впала в ступор. Даже тела своего не чувствую.

— Но ты ведь знала, что ей недолго осталось, она же была довольно старой, — говорит Микке, похлопывая меня по спине.

— Да… но я не хочу идти на похороны! В детстве я была на папиных похоронах — ничего ужаснее я в жизни не видела.

— Белла, но сейчас-то ты взрослая, может, на этот раз все будет не так ужасно. Твоя бабушка прожила долгую жизнь. Если хочешь, я пойду с тобой. И вообще готов всячески тебя поддержать.

— Хочу! Ты правда со мной пойдешь? Для меня бы это так много значило!

— Хочешь, поедем домой? Я могу позвонить в аэропорт и узнать, нельзя ли перебронировать билеты. Или, может, ты предпочла бы остаться? Мы могли бы весь вечер сидеть и разговаривать.

— Спасибо, это так мило с твоей стороны, но я хотела бы побыть одной.

— Может, мне на какое-то время уйти?

— Да. Так будет лучше.

— Ладно, пойду погуляю, вернусь через несколько часов, если тебе так легче.

Как только за Микке закрывается дверь, у меня начинают литься слезы. Я и сама не понимаю, почему мне так плохо. Конечно, печально, что она умерла, но, кажется, я больше расстроена самим фактом существования смерти и тем, что мама так расстроилась и что, когда я виделась с бабушкой в предпоследний раз, мы с ней подрались из-за шляпы, а в последний я украла ее украшения. Я рыдаю из-за того, что когда-нибудь все, кого я знаю, умрут, от стыда перед бабушкой, от того, что меня удерживает на плаву один воздушный пузырь, который вот-вот лопнет, и мне придется делать фромаж на корд-де-волане и ломать себе шею, к тому же мне совсем нечем оплачивать занятия Владека, и я даже не могу объяснить Микке, почему так переживаю за свою работу в театре. Приходится все время носить маску и обманывать саму себя.

Решено — я все расскажу Микке! Сейчас же, сию минуту. Вдруг он сможет мне посоветовать, как вести себя с Бергманом? Сажусь в кровати. Жизнь слишком коротка, чтобы обманывать тех, кого ты любишь. Ой! «Любишь»? Да?! Пожалуй. Это я ему тоже скажу. Я сморкаюсь, открываю дверь номера и бегу вниз по лестнице. Звоню Микке на мобильный, чтобы узнать, где он. Занято. Брожу по венецианским улочкам в надежде встретить его. Представляю: если б я была Микке, куда бы я отправилась? Иду куда глаза глядят, потом ни с того ни с сего сворачиваю в небольшой переулок — и вдруг вижу его за углом! С ума сойти! Ну чем не «Код да Винчи»! Решаю над ним подшутить, подкравшись сзади, как тот монах-альбинос с белыми волосами, и вдруг слышу, что он кого-то отчитывает по телефону:

— Ты же знаешь, стоит ему появиться на сцене, как он тут же тянет одеяло на себя. Да. Вот сам и скажи. Это не мое дело, я вообще отказываюсь с ним говорить. Между прочим, это я играю главную роль. Так ему и передай. Так что я бы на его месте поостерегся. Это тоже передай. Да. Черт, да не могу я отсюда ничем тебе помочь! Торчу тут, как проклятый! Самому тошно! Знаю, что это была идиотская затея, но сейчас я в Венеции и пробуду здесь до завтрашнего вечера, ничего не поделаешь. Но я тебе точно говорю — если на следующей репетиции ничего не изменится, я просто повернусь и уйду.

Я застываю, мне как-то уже не хочется на него наскакивать исподтишка. Тут он оборачивается, замечает меня и говорит в трубку:

— Все, не могу больше разговаривать. Пока. — Он засовывает телефон в задний карман джинсов и широко мне улыбается.

54

Облака совершенно розовые. Микке спит, укрывшись одеялом. Я сижу и смотрю в иллюминатор. Я так ему вчера ничего и не рассказала про акробатику и про свое вранье. Я вообще почти не разговаривала. Зато он говорил без остановки: про «Трехгрошовую оперу» и про то, как он злится на своих партнеров за то, что они пытаются оттеснить его на второй план. Я попыталась было ему сказать, что ничего такого на репетиции не заметила и что ему не о чем беспокоиться, но его уже несло, и он только отмахнулся со словами: «Да что ты в этом понимаешь?!» Ведь эта премьера так для него важна! Это одна из самых сложных ролей за всю его карьеру. К тому же братья Коэн придут на премьеру, чтобы оценить его игру. Понятно, что он волнуется.

55

— Сегодня мы собрались, чтобы проводить в последний путь Ирму Викторию Вальстрем и вручить ее в руки Господа, — гнусавит священник, оглядывая скорбящих, собравшихся в церкви.

Скорбящие — это я, мама, Рольф и служащая дома престарелых «Гулльвиван». Вообще-то сегодня я должна была встречаться с Бустремом, но на этот раз у меня действительно уважительная причина. Он отнесся к этому с искренним пониманием и сказал, что мы можем поговорить завтра перед прогоном.

Бабушка покоится в белом деревянном гробу, у подножия которого лежат три маленьких венка. Мама сидит выпрямившись, со скорбным выражением лица и держит Рольфа за руку. Я сижу в следующем ряду. Микке еще нет. Надеюсь, он не постесняется войти после начала службы. Мы больше не могли его ждать, после нас у священника еще одни похороны.

Священник все говорит и говорит, делая вид, что хорошо знал бабушку. Он рассказывает о ее детстве и о том, каким она была человеком. Он стоит у гроба и пересказывает все то, о чем он подробно расспросил нас с мамой сегодня утром. Если б, к примеру, я упомянула, что бабушка любила вареную колбасу, то он бы сейчас вещал своим гнусавым голосом: больше всего на свете Ирма обожала колбасу, дома у нее был алтарь, на котором лежала крошечная колбаска, а однажды она даже вытатуировала на плече ОГРОМНУЮ колбасу!

Вдруг двери церкви распахиваются настежь. Микке! Ой, вот хорошо, ну слава тебе Го… — нет, не Микке, это Кайса, она быстрым шагом идет по проходу и садится рядом со мной. Пожимает маме плечо, кивает Рольфу и обнимает меня. Священник продолжает как ни в чем не бывало. Кайса. Мы не общались с той самой дурацкой ссоры.

— Я прочитала некролог в газете, — шепчет она.

— Спасибо, что пришла, — шепчу я в ответ, но тут священник бросает на нас укоризненный взгляд, и мы умолкаем.

Но где же Микке? Вот уже полторы недели, как мы вернулись из Венеции, но до сих пор ни разу не успели повидаться. У него была куча дополнительных репетиций «Трехгрошовой оперы», и каждый раз, когда я звонила, он был ужасно занят, в то время как я посвятила каждую свободную минуту репетициям и тренировкам. Но ведь, расставаясь в аэропорту, мы договорились, что встретимся на похоронах. На мобильный он сегодня не ответил, но не мог же он забыть? Он ведь сам сказал, что с радостью пойдет, чтобы меня поддержать. Наверное, авария в метро или еще что-нибудь. «Помолимся же», — произносит священник. Все чинно складывают руки на коленях и делают вид, что молятся. Я тоже. Интересно, кто-нибудь из нас молится по-настоящему? Пожалуй, священник, ну и эта из «Гулльвивана», у нее довольно набожный вид. Хотя нет, наверняка сидит и думает о чем-то другом. О чем, интересно знать? Наверное, это что-то очень странное. Например… нет, что за бред мне лезет в голову, все, начинаю молиться как следует.

А вдруг я сейчас — раз — и обращусь на путь истинный? Вдруг я сейчас услышу глас Господень, взывающий ко мне: ПРИДИ КО МНЕ, О ЗАБЛУДШАЯ ОВЕЧКА! ПРИДИ К ДЯДЕ ГОСПОДУ! И СНИЗОЙДЕТ НА ТЕБЯ БОЖЬЯ БЛАГОДАТЬ, И НАСЫТИШЬСЯ ВДОВОЛЬ КОЛБАСОЙ. Все встают и затягивают псалом. Кроме священника, Кайсы и тетки из «Гулльвивана», мелодии никто не знает. Да где же Микке? Я вдруг замечаю, что мама плачет. Внутри у меня все холодеет. Я почти никогда не видела маму плачущей. Рольф пытается ее успокоить, чуть смущенно похлопывая по спине.

Мама плачет.

Она же всегда такая радостная. Иногда, конечно, может рассердиться, но чтобы плакать — никогда. Я тоже начинаю плакать — кто знает, может, в следующий раз я буду вот так стоять на маминых похоронах. А там и моя очередь. И все. Дальше — тишина. Когда я была маленькой, в моем подъезде жила девочка, которую сбил автобус. Насмерть. Вот так — профукаешь жизнь, и все, ничего уже не исправить. Всем нам дан один шанс. А дни идут. В голове у меня стучит, из глаз — слезы рекой. Сейчас, думаю я, еще немного, и на меня снизойдет озарение.

Но ничего не происходит. Разве что я осознаю, что должна ценить каждую секунду своей жизни. Причем сейчас. Не потом, не когда-нибудь. Здесь и сейчас.

56

Я отправляюсь прямиком к Микке. Набираю код домофона, несусь вверх по лестнице и звоню в его дверь. Никто не отвечает. Я опять набираю его мобильный. Включается автоответчик. Я сажусь на лестнице и жду. Через какое-то время свет автоматически гаснет. Кнопка выключателя светится в темноте. Я так и сижу на лестнице, слушая, как шумит вода в трубах, кто-то ходит в деревянных башмаках и какая-то баба громко смеется в своей квартире. Мама отпустила меня с поминок. Мне обязательно нужно увидеться с Микке. Сейчас же. Немедленно.

Где-то раздается телефонный звонок. Никто не отвечает. В квартире Микке вдруг включается музыка. Я встаю и прислушиваюсь, приложив ухо к щели почтового ящика. Слышатся шаги. Как странно. Я опять звоню в дверь. Прислушиваюсь. Тишина. Я нажимаю на кнопку звонка и держу: дзыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыы ыыыыыыыыыыыыыыынь!

Дверь распахивается.

Я вхожу в квартиру.

Пытаюсь его обнять.

Он отстраняется.

Мы стоим в коридоре на расстоянии вытянутой руки и смотрим друг на друга. Я не знаю, с чего начать. Так мы и стоим, наверное, целую минуту, уставившись друг на друга.

— Почему ты не пришел?

— Белла…

— Ты что, забыл, что это сегодня? Я все похороны сидела и ждала, что ты придешь. Специально оттягивала начало до последнего, потому что была уверена, что ты вот-вот примчишься, ведь ты обещал прийти, чтобы меня поддержать и…

— Понимаешь, я…

— Я всю церемонию просидела, вывернув шею в другую сторону, ты ведь знаешь, как я ненавижу похороны, а сам даже к телефону не подходишь! Ладно, я понимаю, у тебя сейчас много работы в театре, но…

— БЕЛЛА! Ты дашь мне хоть слово сказать?!

Я умолкаю. Вытираю слезы, льющиеся по щекам, тыльной стороной ладони. Микке отводит взгляд. Вздыхает.

— Ты же мне слово не даешь вставить!

— Извини. — Я подхожу к нему и обнимаю за талию. — Просто мне и без того плохо, а тут еще ты меня так расстроил. Ты же сказал, что…

— Мы можем хоть часами обсуждать, как я ужасно с тобой поступил и все такое прочее, но только не сейчас, давай встретимся сегодня вечером, я сейчас несколько занят, так что было бы лучше, если б ты…

— Ах, так ты хочешь, чтобы я ушла?

— Слушай, ну что ты драматизируешь, у меня просто сейчас нет на это времени, и я…

— Ладно. Понятно. Спасибо. Большое спасибо. Я ухожу.

Я открываю входную дверь. Микке облегченно улыбается. Я снова закрываю дверь.

— Ну уж нет, черта с два! Ничего не понимаю!

Что-то здесь не так, придется тебе объяснить все сейчас. Мне не по себе, когда ты такой, Микке.

— Слушай, Белла, у меня важная встреча, человек должен прийти с минуты на минуту, и твое присутствие здесь будет явно лишним. Я тебе позвоню, как только он уйдет, это американский продюсер того фильма, ты же знаешь, как это для меня важно. Это займет не больше часа. Потом я сколько угодно готов тебя утешать, если хочешь, поедем с тобой в церковь.

Кто-то нажимает снаружи на дверную ручку. Дергает дверь. Микке застывает.

Дзы-ы-ы-ы-ынь!

— А вот и он. Ну открывай же.

Дз-ы-ы-ы-ы-ынь!

Кто-то открывает дверь своим ключом. Входит женщина в пальто с меховой оторочкой, ее вьющиеся волосы аккуратно уложены. Лизелотта. Она смотрит на меня. Потом на Микке. Удивленно приподнимает бровь.

— Привет, Лизелотта, — говорит Микке. — С приездом. Входи. Давай я возьму твое пальто.

Он берет плечики и вешает ее пальто. Она смотрит на меня.

— Э-э, ты же знаешь Беллу?.. Она как раз собиралась уходить… Пока, Белла! — говорит он и обнимает меня, успев прошептать на ухо: — Белла, только не надо никаких сцен. Просто уходи, я тебе потом все объясню.

Микке открывает входную дверь, нетерпеливым жестом предлагая мне выметаться. Лизелотта стоит, не двигаясь, и смотрит на нас. Микке цедит сквозь зубы:

— Она сейчас уйдет.

— Дорогой, а что здесь вообще происходит? — спрашивает Лизелотта.

— Ничего, она вечно таскается за мной по пятам в театре, а тут я сдуру впустил ее в дом, но она сейчас уйдет. Сию же минуту. Не волнуйся, — говорит он, целуя Лизелотту в лоб. — Белла, уходи.

Я берусь за дверную ручку. Открываю входную дверь. Оборачиваюсь и смотрю на них. Набираю воздуха в легкие и говорю Микке:

— И все это время ты бесстыдно врал мне в глаза? Что же ты за человек-то такой! Значит, все это было вранье?!

Микке ухмыляется и отвечает:

— Я же всегда говорил, что люблю женщин. Только не делай вид, что для тебя это неожиданность, Белла.

Я ору ему прямо в лицо:

— Да как же ты мог?! Ну ты и сволочь!

Он криво усмехается:

— Милый Аллозавр, держи себя в руках. Кому-кому, а тебе не пристало быть такой щепетильной, Белла. Уж не ты ли наплела всему Драматическому театру, что ты профессиональная акробатка, в то время как сама… как там выразилась твоя мама? Ах да — шнурки завязать не можешь без того, чтобы не запыхаться.

57

Нужно прийти в Драмтеатр ровно без минуты десять, чтобы не пришлось ни с кем разговаривать. Пойду прямиком к Бустрему, и все с ним решу. Лучше всего было бы, чтобы кто-нибудь другой выполнил акробатические номера в моем костюме, так, что никто бы ничего не заметил. Я не спала всю ночь. Хотя ведь может же быть, что Лизелотта никому не рассказала о моем обмане? Да нет, наверняка рассказала. Но если я успею поговорить с Бустремом до того, как меня выведут на чистую воду, он мог бы сказать: «Да, я в курсе, но мы с Беллой все решили».

Где-то около половины шестого утра мне надоело ворочаться с боку на бок, и, надев кроссовки, я отправилась в парк Лиль-Янсенскуген. После того как я трижды одолела убийственный подъем, на меня вдруг что-то нашло. Я свернула с дорожки на поле, покрытое заиндевевшей травой, и взяла разгон. Я и сама не успела понять, что сделала. Кульбит. Кулубук через стул, только без стула. Я сделала кульбит на траве, и это было совсем не сложно. Мун-кик, только приземлилась не в ту сторону. У меня получилось!

Лишь бы успеть переговорить с Бустремом, и, возможно, у меня еще есть шанс! Остальное можно решить потом. Сегодня выходит Бергман, так что там и без меня хлопот навалом. Никто обо мне и не вспомнит.

Я открываю тяжелую дверь служебного входа. Девушка за стойкой выглядит как обычно, листает какую-то папку. Хорошо. Я прохожу мимо на несгибающихся ногах, делая вид, что меня нет.

— Привет, Белла, — говорит она.

— Привет, — отвечаю я, открывая дверь на лестничную площадку. Уф…

Я слышу, как она кричит вслед:

— Белла, тебя срочно к директору вызывают!

Я останавливаюсь. Оборачиваюсь и иду к лифтам. Поднимаюсь на последний этаж. Лифт останавливается на каждом этаже. Иду по коридору до самого конца. На ковровом покрытии огромного углового кабинета директора с видом на весь Стокгольм стоят два человека с крайне серьезным выражением лица.

— Да, Изабелла, печальная история, — произносит директор театра, закрывая за мной дверь.

Сесть мне не предлагают. Мы стоим посреди большой комнаты. Веса Сааринен горестно вздыхает:

— Вы знаете, о чем мы хотели с вами поговорить?

— Да… я немного запаздываю с репетициями трюков, но…

— Это правда, что вы солгали о своем образовании, Изабелла? — спрашивает директор театра.

— Да. Но я…

— Вы же понимаете, Изабелла, что после этого не можете оставаться в театре.

Он протягивает мне какую-то бумагу.

— С этой минуты вы уволены, — продолжает директор.

— Ингмар не желает с тобой встречаться, — добавляет Веса, пока я подписываю заявление об увольнении. — Вот твои вещи из гримерной. — Он протягивает мне полиэтиленовый пакет. «Добро пожаловать в театр!» — написано на нем большими буквами.

— Веса вас проводит, — говорит директор, придерживая дверь. Когда я прохожу мимо него, он смотрит в другую сторону.

58

Закрываю дверь. Выдергиваю телефон из розетки. Вырубаю мобильный. Выключаю свет. Сворачиваюсь на полу среди одеял и подушек.

Рыдаю.

Когда я поднимаю голову, за окном уже стемнело. Я встаю. Мне нужно кое-что сделать.

59

Я вижу его еще с улицы в окне «Риша». Он сидит за столиком с пивом и газетой. Я так и знала. Я прохожу мимо, делая вид, что не замечаю его. Он меня окликает:

— Белла! Эй!

Я останавливаюсь. Оборачиваюсь. Подхожу к нему. Стою у его столика. Он смотрит на меня, прищурившись.

— Как дела? — спрашивает он, жестом приглашая меня сесть на свободный стул. Я продолжаю стоять.

— Сам-то как думаешь?

— Полагаю, не очень хорошо?

Я смотрю на него.

— Уволили?

Киваю.

— А Бергман что сказал?

— Я так с ним и не встретилась. Меня сразу выпроводили. Незамедлительно. Проводили до самых дверей, чтобы я, не дай Бог, чего-нибудь не прихватила с собой.

Микке смеется и качает головой. Смотрит на меня снизу вверх:

— Белла, но ты же на меня не сердишься?

Я сажусь на свободное место. Глубоко вдыхаю.

— Нет-нет-нет! Ничего страшного.

Микке расцветает:

— Ты же понимаешь, что я не со зла. Это все равно к лучшему, как бы я выглядел, если б выяснилось, что я был в курсе и никому не доложил. О себе тоже приходится думать, было бы обидно лишиться такой гримерной, ха-ха-ха!

— Да я понимаю.

— Рад, что ты так спокойно к этому относишься. Могу я тебя чем-нибудь угостить? Может, баккарди с колой? Ты же его любишь. Я бы тоже выпить не отказался.

— Ты что, всерьез собираешься пить, Микке? У тебя же завтра премьера.

— Ну, от одного коктейля беды не будет, только напряжение снимет. Ты не думай, мне вся эта история тоже немало нервов стоила. Я чертовски расстроен, до сих пор опомниться не могу…

— Да? Ну ладно… тогда мне покрепче. И побольше льда и лимона.

— Будет сделано! Один момент!

Микке мчится к бару и вскоре возвращается с подносом, на котором стоят блюдечко с картофельными чипсами, блюдечко с пряным арахисом в чили и два высоких бокала с коктейлями.

— Белла, — начинает он, поднимая свой бокал, — я рад, что ты не держишь на меня зла. За тебя!

Я не шевелюсь.

— А как отреагировала Лизелотта?

Он берет несколько орешков и кидает их в рот.

— Ну… взбесилась, конечно. Ты же знаешь, она и так вечно чем-то недовольна… Нет, с тобой было куда веселее, мне, пожалуй, нужен кто-то вроде тебя, женщина с драйвом.

— Так что, между вами все кончено?

— Да у нас толком ничего и не было. Но ты же меня знаешь… Жизнь — это не генеральная репетиция, а сам спектакль. Так выпьем же, Белла!

— Выпьем, — отвечаю я. — Выпьем за женщин с драйвом!

Микке довольно смеется.

60

В 4.30 утра звонит будильник в моем мобильном телефоне. Я быстро его выключаю и как можно тише вылезаю из кровати. Нашариваю штаны Микке, валяющиеся на полу, и вынимаю из кармана связку ключей. На цыпочках крадусь на кухню и нахожу под раковиной большой бумажный пакет. Кладу туда телефонную трубку, его мобильный, осторожно вытаскиваю телефонный аппарат из розетки и ставлю пакет возле входной двери. Тихонько открываю дверь спальни и прислушиваюсь. Оттуда доносится спокойное глубокое дыхание. Беру кухонный стул и пододвигаю его к электрическому щитку. Вынимаю пробки и складываю их в пакет. Холодильник перестает гудеть. Электронные цифры на дисплее микроволновки гаснут. Воцаряется тишина. Ах да, в кабинете вроде был еще один телефон. Вытаскиваю его из розетки и осторожно кладу в пакет. В ящике стола нахожу черный фломастер и скотч, снимаю со стены афишу «Трехгрошовой оперы». С афиши мне широко улыбается Микке. Еще раз обхожу всю квартиру. На журнальном столике — два винных бокала, оставшиеся со вчерашнего вечера. Заглядываю в кладовку. В настенном шкафчике нахожу кучу каких-то ключей. Сгребаю их и складываю в пакет. Потом быстро одеваюсь и направляюсь к входной двери. Останавливаюсь. Ничего не забыла? Из спальни раздается вздох. Быстро закрываю за собой дверь, заперев на врезной замок с семью степенями защиты. Скотчем приклеиваю афишу лицевой стороной к двери. Заклеиваю щель почтового ящика двойным слоем скотча. Делаю надпись фломастером на обороте афиши. Открываю мусоропровод и бросаю туда пакет с телефонами, ключами и пробками. Потом выхожу из дома. Светает.

Мне не хочется ехать на метро. На улице почти пусто. Я перехожу площадь Мариаторьет и выхожу на набережную Шеппсбрун. Иду по парку Кунгстредгорден до самого дома на Эриксбергсгатан. Интересно, что теперь будет? Сколько времени ему понадобится на то, чтобы понять, что произошло? Ведь у него сегодня премьера. В четыре часа он должен быть уже в гриме. Наверняка он еще часа два проспит. Часов так до десяти. А дальше? Просыпается, идет в туалет. Включает свет, лампа не работает. Пытается включить свет в коридоре. Обходит всю квартиру. Везде темно. До него медленно начинает доходить, что что-то не так. Что же он делает? Надевает в темноте брюки и вчерашнюю клетчатую рубашку. Потом идет на кухню. Открывает холодильник. Света нет. (Черт, надо было еще все продукты выкинуть!) Идет к щитку. И что же? Лезет в кладовку за предохранителями и обнаруживает пустой шкафчик для ключей. Лезет в карман штанов. Его пробивает пот. Он бросается в спальню, ищет ключи на полу. Под кроватью. Пусто, только куча пыли. Он кидается к входной двери. Заперто. Дергает дверь. Заперто. Крутит ручку замка и понимает, что второй замок тоже заперт. Смотрит на часы и решительно направляется в кабинет. Телефона нет. Он начинает метаться по квартире. Теперь ему по-настоящему плохо. Во всей квартире ни одного телефона.

Я ставлю чайник. Раздумываю, какой бы выпить чай — ромашковый или мандариновый. Выбираю мандариновый и заглядываю в настенный шкаф. Ем хлопья прямо из пакета. Наполняю ванну водой.

Интересно, как скоро он проглотит свою гордость и начнет окликать прохожих из окна? Или, может, кидать вниз записочки? Нет, наверняка он станет кричать: «Эй! Простите!» Большинство прохожих даже головы не поднимут, разве что кто-нибудь скажет своему приятелю: «Смотри, чувак из фильма что-то орет из окна. Черт, ну и ну! Наверное, какие-нибудь съемки» — и они пойдут себе дальше. Через какое-то время он начнет кричать: «Спасите! Помогите!», тогда кто-нибудь, наверное, остановится и спросит: «В чем дело?» Он ответит: «Помогите! Вы должны мне помочь, меня заперли в квартире! Через два часа мне надо быть на Большой сцене Драматического театра! Помогите!» Тогда какая-нибудь сердобольная женщина, проходящая мимо, поднимется по лестнице к его квартире. Микке уже стоит по ту сторону двери, прижавшись к ней щекой, и кричит: «Вы там? В замке случайно нет ключа?» Как же он удивится, когда добрая женщина только рассмеется и прокричит в ответ: «Удачи вам, юноша!», развернется и пойдет вниз по лестнице.

Я написала на афише крупными буквами:

«ВНИМАНИЕ! ХОЛОСТЯЦКАЯ ВЕЧЕРИНКА! ПАРЕНЬ, КОТОРЫЙ ЗДЕСЬ ЖИВЕТ, СКОРО ЖЕНИТСЯ! НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ВЫПУСКАЙТЕ ЕГО ИЗ КВАРТИРЫ, ЧТОБЫ НЕ ИСПОРТИТЬ СЮРПРИЗ. ЧТО БЫ ОН НИ ГОВОРИЛ, НЕ ПОМОГАЙТЕ ЕМУ ВЫБРАТЬСЯ. НИЧЕГО НЕ ГОВОРИТЕ ПРО ЭТУ НАДПИСЬ. БОЛЬШОЕ СПАСИБО! ДРУЗЬЯ ЖЕНИХА».

Приняв ванну, я натягиваю старые джинсы и красный свитер. Настроение у меня на редкость хорошее. Водружаю матрас обратно на кровать, стелю чистые простыни. Устраиваюсь поудобнее и открываю книгу Нессера.

После того как пятеро изъявивших желание ему помочь со смехом удалятся, радостно помахав рукой с улицы, он попытается вскрыть почтовый ящик. Заклеила я его на совесть. Сначала он попробует разрезать скотч ножом, но, когда ему это не удастся, возьмет швабру, используя длинную ручку как рычаг. Он уже не церемонится. Через полчаса начинается спектакль. Он пытается открутить дверные петли изнутри. Бесполезно. Он идет на кухню. Ему нужно поесть. Перед глазами все плывет, еще немного, и он упадет в обморок. Он ничего не ел со вчерашнего дня. Он пьет теплое молоко прямо из пакета и открывает морозилку. Там все потекло. Он со всей силы ударяет кулаком по холодильнику. ЧЕ-Е-ЕРТ!

61

Дочитав «Тени и дождь» до последней страницы, я звоню в билетную кассу Драматического театра. Автоответчик сообщает мне, что сегодняшняя премьера «Трехгрошовой оперы» отменена. В связи с внезапной болезнью одного из актеров. Вместо этого вниманию зрителей предлагается спектакль «Смерть коммивояжера».

Значит, он все еще сидит взаперти. Вот и хорошо.

— Белла, странное дело. Нигде не могу найти украшения Ирмы. Хотя чего от нее ждать, вполне могла подложить их кому-нибудь в почтовый ящик. Она ведь и до «Гулльвивана» была чуток не в себе. Да, так странно перебирать все ее вещи. Мебель, одежду, всякую мелочевку. Целая жизнь, которая теперь отправится на помойку. Фотографии людей, которых я не знаю. Письма, которые, наверное, были ей дороги, старые билеты в кино, засушенный цветок. Разве можно такое выбрасывать? Нельзя забывать, что жизнь — это не генеральная репетиция, жизнь — это сам спектакль, как любит говаривать Свен-Бертиль Тоб[47].

— Что? Свен-Бертиль Тоб? Это он сказал?

— Да, это же его любимое выражение, я его и по телевизору, и по радио слышала. Он это обычно повторяет, как призыв шведскому народу. По-моему, очень красиво.

— Мам, я знаю, где бабушкины драгоценности.

— Мы с Рольфом пытаемся руководствоваться этим девизом. Жизнь — это сам спектакль. Путешествуйте! Смотрите мир. Знакомьтесь с новыми людьми. Радуйтесь жизни! Берегите себя! Ходите по салонам красоты! Прости, ты что-то сказала?

— Бабушкины драгоценности в ломбарде.

— Зачем? Откуда ты знаешь?

— Мама! Мне нужно кое-что тебе рассказать…

62

— Как же я тобой горжусь! — говорит мама. — Это ты от меня унаследовала.

— Гордишься?! Да я же всех обманула, обокрала родную бабушку и навсегда лишила себя возможности работать актрисой в этой стране.

— А мне кажется, ты очень смелая, вот это по-нашему — не сидеть и чего-то ждать, а брать свою судьбу в собственные руки, — отвечает мама, снова меня обнимая.

— Но что же скажут твои девочки из салона кра…

— Вот это я понимаю — моя дочь!

— Мам, да хватит тебе обниматься, я сейчас задохнусь!

— Кстати, Белла, хочешь машину Ирмы? Она вроде еще на ходу. Правда, она столько лет стояла в гараже…

— «Фольксваген»-жук? Хочу! Если она вам не нужна.

— Нет, забирай — за исключением украшений, это единственная ценная вещь, которую Ирма оставила после себя. Если, конечно, тебя не заинтересуют семь коробок из-под обуви, набитые использованной оберточной бумагой. Или ее коллекция открыток с котятами.

— Нет, я, пожалуй, воздержусь, а вот от машины не откажусь. Может, тебе помочь разобрать бабушкины вещи?

— Не надо, честно говоря, мне нравится тут одной сидеть. И что ты теперь собираешься делать, Белла? Ну, со своей жизнью. Мне кажется, тебе выдалась прекрасная возможность все начать сначала. С нуля. Какие у тебя планы?

63

Изобретение недели, не считая колеса:

краска для волос. Рыжие волосы придают мне уверенности в себе.

Предложение недели:

Стаффан и Лена предложили мне роль Пасхального Зайца, раздающего яйца работникам банка, где работает Лена. По зрелом размышлении я, как ни странно, отказалась.

Финансы недели:

мне снова выдали пособие по безработице.

Потеря недели:

вяленый окорок наконец покинул этот мир. Съеден без остатка. В холодильнике стало как-то пусто.

Книга недели:

«Карамболь» Хокана Нессера. Вроде неплохая книга. Про очередного мужика, которого очень и очень жалко.

Событие недели:

в пятницу экзамен по вождению. (Нервно сглатываю.)

Приглашение недели:

театр «Годо» устраивает премьеру спектакля «Сказка о белых и красных тельцах». Пьеса о кровообращении и дружбе. Агнета Хелин играет роль Большой Вены. Не пропустить бы!

64

— Я за тобой заеду на студию после работы, и мы вместе пойдем в ресторан. Ну и как тебе работается после декрета, Кайса?

— Отлично! Честно говоря, я ужасно соскучилась по работе. К тому же Пелле и Вильгот целыми днями заняты — ходят на ритмические занятия при нашей церкви и рисуют чудовищные каляки-маляки пальчиковыми красками в Доме культуры.

— Ты ведь в пять заканчиваешь, да? Буду тебе сигналить, пока не выйдешь. Как же я рада, что получила права! Это такое невероятное чувство свободы — разъезжать по городу в собственной машине. Сегодня, например, я ездила поливать цветы Рольфа, они сейчас на Менорке. Мне нравится даже заправляться и заливать жидкость для мойки стекол и все такое. Может, мне устроиться водителем в курьерскую почту? Тебе ничего не нужно куда-нибудь отвезти?

— Так сразу в голову ничего не приходит, но я подумаю. Слушай, Белла, я тут поговорила со своим начальником, они сейчас ищут человека на роль ведущего новой программы Четвертого канала. Хорошая зарплата, им требуется остроумная и смелая девушка…

— И когда же мне приступать? Ладно, кроме шуток, Кайса, — ты думаешь, я им подойду?

— Вот только один момент… Там нужно в совершенстве владеть французским.

— Нет проблем! Я справлюсь. No problemo!

Примечания

1

Петер Харрисон — популярный шведский телеведущий. (Здесь и далее примеч. переводчика).

(обратно)

2

Популярный японский мультипликационный сериал.

(обратно)

3

Йоран Фристорп (p. 1948) — шведский поп-музыкант, популярный в 1970-х гг. В 1989 г. выпустил альбом с христианскими псалмами.

(обратно)

4

Лютефиск — национальное шведское блюдо, треска, вымоченная в растворе щелока.

(обратно)

5

День святой Люсии — шведский национальный праздник, отмечаемый 13 декабря. По традиции, празднование сопровождается торжественным шествием, которое возглавляет девочка или девушка, облаченная в белое платье, с венцом из зажженных свечей на голове.

(обратно)

6

Йозеф Фарес (р. 1977) — шведский режиссер и сценарист.

(обратно)

7

Метод, созданный австралийским актером Фредериком Матиасом Александером, обучающий правильному движению и расслаблению, что позволяет улучшить координацию и научиться владеть своим телом.

(обратно)

8

Ларс Молин (1942–1999) — известный шведский телевизионный режиссер и писатель.

(обратно)

9

Фибра возвращается (англ.).

(обратно)

10

Детская религиозная песенка.

(обратно)

11

Шведские детские песенки.

(обратно)

12

Протестантский псалом, автор Лина Санделл-Берг (1832–1903).

(обратно)

13

Кристина Лунг (р. 1948) — шведская поэтесса и драматург.

(обратно)

14

Боже мой! (англ.).

(обратно)

15

Юхан Ульвесон (р. 1954) — известный шведский актер и сатирик.

(обратно)

16

Колин Натли (р. 1944) — известный шведский режиссер английского происхождения.

(обратно)

17

Эва Дальгрен (р. 1960) — шведская поп-певица и детская писательница.

(обратно)

18

Ральф Эдстрем (р. 1952) — шведский футболист.

(обратно)

19

Фитнес-программа, разработанная в 20-х гг. XX в. немецким специалистом по фитнесу Жозефом Хубертесом Пилатесом.

(обратно)

20

Борье Альстедт (р. 1939) — известный шведский актер и режиссер.

(обратно)

21

Снуп Догги Дог (р. 1971) — американский рэпер, продюсер и актер, известный исполнитель песен в стиле хип-хоп.

(обратно)

22

Стихотворение английского поэта Альфреда Теннисона (1809–1892) «Колокола, звоните!» (пер. Сарон).

(обратно)

23

Известный шведский драматический актер, по традиции зачитывающий новогодние поздравления в канун Нового года.

(обратно)

24

Шведский автор песен и гитарист.

(обратно)

25

Нильс Ферлин (1989–1961) — известный шведский поэт.

(обратно)

26

Известный американский рэпер.

(обратно)

27

Набор произвольных звуков, напоминающих датский язык.

(обратно)

28

Популярный телевизионный сериал про комиссара полиции Мартина Бека.

(обратно)

29

Шведская кинокомпания «Свенск фильминдустри», основанная в 1919 г.

(обратно)

30

Известный шведский режиссер, в том числе снявший фильм «Парень с соседней могилы».

(обратно)

31

Микаэль Персбрандт (р. 1963) — шведский актер, сыгравший роль Гунвальда Ларссона, коллегу комиссара Бека в одноименном криминальном сериале.

(обратно)

32

Персонаж компьютерной игры, разработанной фирмой «Nintendo» и выпущенной в 1981 г.

(обратно)

33

Петер Хабер (р. 1952) — шведский актер, сыгравший роль комиссара полиции Мартина Бека.

(обратно)

34

Рейне Брюнольфссон (р. 1953) — известный шведский театральный и телевизионный актер.

(обратно)

35

Легендарный шведский актер и оперный певец. В 1990 г. выступил в популярном шведском музыкальном конкурсе «Мелодифестивален» с песней «Симфония», занявшей последнее место, но ставшей очень популярной в Швеции.

(обратно)

36

Слова из популярной песни «Симфония» Луа Фалькмана.

(обратно)

37

Строчка из вышеупомянутой песни.

(обратно)

38

Ульф Эльвинг (р. 1942) — известный шведский теле- и радиоведущий.

(обратно)

39

Персонаж одноименного художественного фильма режиссера Джона Эвилдсена.

(обратно)

40

«Ангельская обитель» — известный шведский фильм английского режиссера Колина Натли.

(обратно)

41

Шведские телеведущие.

(обратно)

42

Перевод Э. Л. Линецкой.

(обратно)

43

Ярл Кулле (1927–1997) — легендарный шведский актер, снимался в фильмах Ингмара Бергмана.

(обратно)

44

Шведский телеведущий, диктор новостей.

(обратно)

45

Сиверт Эхольм (р. 1939) — шведский журналист и телеведущий.

(обратно)

46

Феликс Хернгрен (р. 1967) — шведский режиссер рекламы и кино, актер и эстрадный артист.

(обратно)

47

Свен-Бертиль Тоб (р. 1934) — шведский актер и певец.

(обратно)

Оглавление

Самая-самая, всеми любимая (и на работе тоже все о’кей) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg