«Плакучее дерево»

Плакучее дерево (fb2) - Плакучее дерево (пер. Александр Викторович Бушуев) 1314K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Назим Ракха

Назим Ракха

От автора

Посвящается моим родителям,

научившим меня красоте музыки,

магии слов и дару любви

Благодарю моего друга Эйба Гейла, чья история борьбы за выживание явилась тем семенем, из которого выросла идея этой книги. Моего учителя Эрика Уитчи, который помог мне понять, как лучше рассказать эту историю. Моих подруг Нэнси Баутин и Кейт Дэнидсон, которые оказывали мне неизменную поддержку во всех моих начинаниях. Моего агента Лейси Кейт Бейкер, чья страсть к книгам привела мою рукопись в руки редактора, Кристины Прайд, которая своими добрыми советами помогла отточить и отполировать историю. Благодарю также Первина Деймона из управления исполнения наказаний штата Орегон, который помог мне разобраться в тонкостях пенитенциарной системы штата, а также всех тех, кто взял на себя труд прочесть рукопись и дал советы, как ее улучшить. В заключение хотелось бы также сказать слова благодарности в адрес покойного Арона Коупленда за то, что создал музыку, которая послужила источником вдохновения для многих страниц этой книги. И в заключение хочу поблагодарить моего мужа Чака, сына Элайджу, отца Мохаммеда, моих сестру и брата, Шамем и Амира, моих дорогих родственников со стороны мужа, Сильвию и Льюиса, за их понимание и поддержку, а также выделенное мне пространство и время для написания этой книги. Я всех вас люблю…

Плакучее дерево (Роман)

Поведай мне о своей печали,

И я расскажу тебе о моей.

А тем временем мир существует и дальше.

Солнце и дождь скользят

Над прериями и лесами,

Над горами и реками.

А тем временем дикие гуси

В высоком чистом небе

Снова возвращаются домой.

Мэри Оливер. Дикие гуси

Глава 1. 1 октября 2004 года

Приказ о приведении в исполнение приговора к смертной казни прибыл утром, в большом белом конверте со штемпелем «Секретно». Письмо было адресовано Тэбу Мейсону, директору тюрьмы штата Орегон. Мейсона уже предупредили, что он скоро получит такой приказ. За пару недель до этого прокурор округа Крук обмолвился о том, что после девятнадцати лет ожидания смертного приговора осужденный за убийство Дэниэл Джозеф Роббин прекратил подавать апелляции о пересмотре дела.

Мейсон бросил конверт на стол в кучу прочих бумаг и провел рукой по гладковыбритой голове. В системе исправительных учреждений он проработал двадцать лет — в Иллинойсе, Луизиане, Флориде, — и на его памяти было пять-шесть случаев приведения смертной казни в исполнение, однако непосредственно такой процедурой он еще никогда в жизни не руководил. В тех случаях он лишь провожал осужденного в комнату, пристегивал ремнями к столу, открывал шторки кабинки свидетелей, затем отступал назад и ждал. Во Флориде он работал с одним парнем, который проделал подобное раз пятьдесят. «Для меня это привычное дело», — сообщил он Мейсону, когда тот, став свидетелем первой казни, блевал в корзину для мусора.

Мейсон скользнул в кресло, щелкнул выключателем настольной лампы и открыл дело Роббина. В папке имелась фотография приговоренного. Когда Роббина арестовали, ему было лишь девятнадцать лет — длинные волосы и подозрительно прищуренные щелочки глаз. Мейсон начал читать. 6 мая 1985 года Дэниэл Джозеф Роббин избил и застрелил из пистолета пятнадцатилетнего Стивена Джозефа Стенли (он же Шэп) при ограблении со взломом дома погибшего. Ага, а вот и адрес, где все это произошло. Блейн, штат Орегон, Индиан-Ридж-Лейн, дом 111. Еще живую жертву обнаружил отец, помощник шерифа Натаниэл Патрик Стенли. Стивен Стенли умер до прибытия машины скорой помощи. Остальные члены семьи — мать и жена Ирен Люсинда Стенли и одиннадцатилетняя Барбара Ли (она же Блисс) — при этом не присутствовали. Семья Стенли, переехавшая в Блейн из штата Иллинойс, до этого трагического происшествия прожила в Орегоне всего полтора года.

Директор пролистал еще несколько страниц и выглянул в окно. Приземистое прямоугольное здание стояло отдельно, в северной части тюремного комплекса, занимавшего площадь двадцать пять акров. В последний раз смертную казнь здесь привели в исполнение двадцать семь лет назад. На работу в эту тюрьму Мейсон перевелся из тюрьмы штата Флорида, что в городе Рейфорд, в надежде получить должность вроде той, на которой находится теперь, начальника исправительного учреждения, с хорошей зарплатой и широкими полномочиями. Мейсон тяжело вздохнул. Почему именно сейчас? Вверенная ему тюрьма переполнена, число заключенных в камере вдвое превышало все положенные нормы. Время от времени вспыхивали драки, преступные группировки распоясались и держали в страхе не только других заключенных в тюремных стенах, но порой и надзирателей. Имелись проблемы с наркотиками и межрасовыми отношениями. И, несмотря на это, власти по-прежнему упорно урезали финансирование мероприятий по консультированию и реабилитации. И вот теперь казнь. Почему сейчас? Почему именно это?

Мейсон перечитал приказ. Казнь назначена на 29 октября, точное время — 0:01.

— Меньше чем месяц, черт побери, — вздохнул он и покачал головой. Затем, как будто для того, чтобы воодушевить себя, хлопнул в ладоши. Одна ладонь у него была темная, как и вся его черная кожа, другая — гротескно светлая. Нечего жаловаться на работу, сказал он себе. Лучше прочитать о том, что предстоит в этой связи сделать. Не стоит даже заикаться или предпринимать что-то такое, что может быть истолковано начальством как нежелание или нерешительность. В конце концов, разве вся его карьера не вела именно к этому? Так что обратной дороги нет. Хочешь не хочешь, но он точно знал: приказ этот ему обязательно нужно выполнить.

Глава 2. Сентябрь 1983 года

Она навсегда запомнила этот день — 20 сентября — и время, шесть часов вечера. В воздухе пахло яблоками, и в небо над рекой взлетали гуси. Ее сын Шэп — ему тогда было тринадцать с половиной лет — стоял в поле возле сарая и играл на трубе. Дочь Блисс вместе со своим лучшим другом Джеффом каталась на качелях, сделанных из подвешенной на веревке автомобильной шины. Затем тридцатидвухлетняя Ирен Стенли, стройная и хорошенькая, вспомнила о муже.

Нэт подъехал к дому на новеньком пикапе, стащил с головы широкополую шляпу, помахал рукой детям и, с шумом войдя через заднюю дверь, положил на кухонный стол, на котором она резала овощи, карту Соединенных Штатов.

Ее муж был красивый мужчина — мускулатура профессионального борца, медно-рыжие волосы, зеленые глаза. Глядя на него, Ирен улыбнулась. Он же расстегнул куртку, сбросил ее вместе со шляпой на кухонный стол и объявил, что утром ему звонил его старый приятель, бывший сослуживец.

— Он шериф в Орегоне. Говорит, что хочет взять меня к себе помощником.

Ирен подняла голову от разделочной доски:

— С каких это пор ты ищешь работу?

Нэт вот уже девять лет проработал помощником шерифа округа Юнион. Не первым помощником, но, похоже, все к тому шло. Нэт был умный, общительный, к тому же герой войны. Ирен не сомневалась, что когда-нибудь ее мужа выберут шерифом.

— С тех пор, как поговорил с Добином. Так его зовут. Добин Стубник. Мы с ним подружились еще во Вьетнаме.

— Шериф Стубнек?

— Стубник.

— Ясно. — Ирен потянулась за картофелиной и разрезала ее пополам. На обед будет рагу. Говядина, морковь, картофель и маленькие луковицы, которые Нэт терпеть не мог, а дети просто обожали.

— Он хороший парень, — сообщил Нэт. — Сообразительный, проворный, легкий на подъем. — Отодвинув в сторону разделочную доску, он развернул и расправил на столе карту, новенькую и хрустящую, после чего провел пальцем боксера-тяжеловеса по левому ее краю и остановился на слове «Орегон». — Это дикая местность вот здесь, — пояснил он. — Народу мало, простора много. Черт побери, часть ее до сих пор считается фронтиром.

Ирен посмотрела туда, куда уперся палец мужа, и представила себе эпизод из фильма с участием Джона Уэйна: ковбои, индейцы, салуны, знойные полногрудые барменши. Самая дальняя западная точка от ее дома в Карлтоне, штат Иллинойс, в которой она бывала, — это Миссури. И она ее вполне устраивала.

— Там есть все, дорогая. Горы, озера, океан, все, что пожелаешь.

Ирен отложила нож. Она выросла в доме, в котором сейчас готовила ужин. Ее мать тоже готовила еду на этой кухне, так же как и ее бабушка. Дом построил ее прадед. Дом стоял на прекрасной плодородной земле, которую Миссури обвивала, подобно нежной руке. А Нэт? Он вырос неподалеку, в трех милях отсюда. Его семья вот уже пятьдесят пять лет держала единственную в Карлтоне мясную лавку. Двое детей Ирен и Нэта, Шэп и Блисс, ходили в ту же школу, что когда-то и они сами. У них были даже те же самые учителя. Иллинойс был их домом, их единственным домом. И он, черт побери, останется им навсегда. Она повернулась лицом к мужу:

— Семья, Нэт. У нас там нет родственников.

Нэт взял со стола карту, сложил и выровнял по линиям сгиба.

— Верно, мы все время жили рядом с родственниками, твоими и моими. Но разве тебе не хочется начать новую жизнь, рассчитывая только на себя? — спросил он и похлопал картой по ладони. — Лично я считаю, что было бы неплохо, если бы мы с тобой туда переехали.

Ирен бросила на мужа выразительный взгляд, вернула на место разделочную доску, думая о том, какая муха укусила сегодня Нэта и, что гораздо важнее, как ей разрешить возникшую проблему. Невысокий и коренастый, Нэт всегда вел себя с уверенностью рослого мужчины. На крепкой, мощной шее сидела не менее крупная голова. Ничто не могло заставить отступить такого, как он, если он уже принял решение.

— Не знаю, о чем ты говоришь, Натаниэл Стенли. Если уж на то пошло, переезды никому не шли на пользу, кроме тебя.

Нэт взял морковку и, с хрустом впившись в нее зубами, отошел к раковине, где откусил от морковки еще кусок. Ирен вздохнула, а ее нож громким стаккато застучал по разделочной доске.

— Ты ведь не просто с корнем выдернешь свою жизнь из земли, как какой-нибудь сорняк, Нэт. Я знаю, многие люди так и поступают, но от этого их поступки не становятся правильней. Это дом. — Стук. — Твоя мама, твой брат, твои тетки, дядья, племянники и племянницы. — Стук, стук, стук, стук. — Все, кто как-то связан с нами, живут здесь. И не важно, надоели они нам или нет. Они наша семья, наши родственники. Нельзя оставлять семью.

Ирен высыпала нашинкованные овощи в кастрюлю и подошла к раковине.

— В любом случае, — произнесла она, отодвинув бедром мужа, чтобы тот посторонился. — Дети все еще ходят в школу. Блисс избрали секретарем класса, а Шэп…

Она закрыла кран, взяла полотенце и выглянула в окно. Солнце, красный шар на алом небе, раскрасил все вокруг — землю, сарай, даже детей — оттенками розового и персикового цвета. Блисс и Джефф принялись карабкаться на старый клен, Шэп со своей трубой все еще оставался в поле. Он играл «Тихую ночь», и его долгие, жалобные ноты заставили Ирен прижать полотенце к груди. Это был заключительный музыкальный номер ее сына за день. В хорошую погоду он обычно исполнял его на трубе на открытом воздухе. В плохую — дома на пианино. Нэт часто ворчал, что ему до смерти осточертело круглый год слушать рождественскую песню.

— Шэп. — Нэт выплюнул последний кусочек моркови в раковину, затем захлопнул окно. — Место вроде Орегона? Знаешь, оно чертовски подойдет для нашего парня. — Он вытер губы тыльной стороной ладони. — По-моему, Ирен, Орегон — это именно то, что ему нужно.

Глава 3. 1 октября 2004 года

Правая рука начальника тюрьмы Тэба Мейсона начала терять свой цвет, когда ему исполнилось тридцать пять лет. Все началось с пятен, и поначалу могло показаться, будто высокий мускулистый черный мужчина выцветает, как будто пораженный лишаем. Затем белые пятна увеличились в размере и слились воедино, пока вся рука не стала выглядеть так, будто принадлежит какому-нибудь белому мужчине из камеры смертников Орегонской тюрьмы. Единственная разница состояла в том, что этой рукой он никого не убивал.

Впрочем, он никогда не был даже близок к чему-то такому. В памяти Мейсона всплыла лишь короткая улыбка, запах мела, дерева и пота. Тьюлейн и его мерзкий деланый смех… Мейсон сжал телефонную трубку и быстро, без особых усилий, подавил мысленный образ.

— Мейсон, дружище! — раздался в трубке голос Дика Гефке. — Вы играете сейчас?

Тэб Мейсон закатил глаза. Он говорил по телефону уже четыре с половиной минуты, и ему было не до рассуждений о спорте.

— Нет, сэр, боюсь, что не могу ничего сказать об игре.

— Вы представляете себе, Тэб, что вы пропустили?

Мейсон признался, что не представляет, и его начальник вздохнул. Гефке, бывший квотербек сборной колледжа, пребывал в уверенности, что все черные мужчины поголовно имеют врожденную тягу к спорту. «Инстинкт», — не раз заявлял он. В целом Мейсон считал директора Департамента исправительных учреждений добродушным засранцем, как и большинство здешних людей, с которыми он познакомился после того, как пять лет назад переехал из Флориды в Орегон. Вполне симпатичные личности, но непривычные к присутствию в их жизни чернокожих, эти люди из самых благих побуждений говорили такие вещи, что, живи они в другом месте, например в Чикаго, им бы точно не поздоровилось. За их слова им там в два счета надрали бы задницу. Или даже пристрелили бы.

— У меня тут и без того дел хватает, сэр.

— Это плохо, потому что нам, черт возьми, наверняка придется лишить воды всю Аризону. Мы с Сюзи этим вечером едем к Юджину. Ради собственной безопасности постарайтесь держаться подальше от дороги.

Мейсон представил себе, как огромный, похожий на медведя мужчина и его похожая на восклицательный знак очаровательная женушка катят по 5-й федеральной автостраде в зеленом автомобиле, салон которого украшает талисман его родного университета. Мейсон покачал головой.

— Уверен, что это будет отличная игра. — Он провел рукой по наголо обритому черепу. — Есть еще одна причина, почему я звоню. — И Мейсон сообщил Гефке о том, что получил приказ об исполнении смертной казни.

— Так он перестал отсылать апелляции?

— Да, сэр.

— И теперь нам остается всего четыре недели? Они не могли придумать даты поудачнее, скажу я вам. Вы знаете, где сейчас находится губернатор?

Мейсон снял нитку с рукава пиджака и покатал ее между пальцами.

— Нет, не знаю.

— В Портленде. Общается с группой правозащитников, опекающих жертв насилия. Недавно звонил кто-то из его аппарата, нужны были цифры по новым тюрьмам. Вы знаете, что происходит?

— Избирательная кампания, — ответил Мейсон, сбрасывал скатанную в шарик нитку в мусорницу.

— Верно, избирательная кампания. Идет напряженная предвыборная гонка, и если это дело всплывет в ближайшие дни, то лучше даже не думать о том, что будет. Одно скажу — на вас лежит громадная ответственность.

Мейсон кивнул. Он даже не вспомнил о предстоящих выборах, когда читал текст приказа о казни.

— Когда у нас это делали последний раз? — поинтересовался Гефке.

— В 1997 году. Семь лет четыре месяца и два дня назад, если быть точным.

— А сколько часов тому назад? Не знаете?

Зная, что после инъекции смерть обычно наступает в среднем через двенадцать минут, Мейсон посмотрел на часы и мысленно произвел подсчет.

— Одиннадцать часов, — ответил он. — И сорок восемь минут.

Гефке усмехнулся:

— Ну, вы сильны, скажу я вам. У вас по-прежнему на столе стоит стакан, полный остро отточенных карандашей?

Мейсон посмотрел на свой стол, на котором стоял стакан с двенадцатью остро отточенными карандашами.

— Вот это мне в вас и нравится, Тэб, вы донельзя предсказуемы. Слушайте, вы, наверное, уже думали об этом, но я бы советовал вам вспомнить о старом начальнике, вашем предшественнике. Вспомните, как он ловко справился с этим делом. Поэтому я и говорю вам: не должно быть никаких промахов. Особенно в свете происходящего. Но вы ведь справитесь, верно?

Мейсон вытащил из стакана карандаш и принялся постукивать им по ноге.

— Справлюсь, сэр.

— Отлично. От меня вам какая-нибудь помощь требуется?

Мейсон посмотрел на фотографию дочери. На этом снимке ей семь лет. Волосы перехвачены разноцветными резинками. На фотоснимках, которые присылала ему ее мать в последнее время, теперь он видел молодую женщину с рыжими волосами и тонной косметики на лице, в которой он с трудом узнавал собственную дочь. Ей сейчас шестнадцать, и он готов поклясться, что она похожа на уличную проститутку.

— Я в курсе, что о смертном приговоре вам предстоит сообщить губернатору и генеральному прокурору. Я как раз получил копию приказа.

— Верно, — ответил Гефке. — Я знаю, что делать, а вы со своей стороны делаете свое дело. Но предупреждаю заранее — прикрывать вас я не стану. Знаю, вам это не по вкусу, но, что поделать, вам предстоит стать главным человеком в этом деле. Пресс-конференции, интервью и все такое прочее. Предупреждаю, эти репортеры, они слетятся как мухи на дерьмо, тут уж не сомневайтесь.

Мейсон перестал постукивать себя карандашом. Он терпеть не мог общение с прессой, но, более того, ему не понравилась аналогия директора. Потому что была слишком точной. Казнь человека — дерьмовое дело. Может, кто-то другой считает иначе, но лично он в этом уверен. Уверен сейчас, в это ясное октябрьское утро: работа была именно такой — дерьмовой.

— Так какой расклад? — спросил Гефке.

— Простите, сэр?

— Ставлю сотню долларов на то, что, как только вы скажете этому парню Роббину, что его время настало, он со всех ног помчится к телефону жаловаться своему адвокату. Ни за что не поверю, что он станет сидеть сложа лапки и ждать, когда мы пустим его в расход. Это противоречит человеческой натуре.

— Я бы не стал зарекаться, — ответил Мейсон. — Его действия трудно предугадать, такой уж это парень.

— Да, да, посмотрим. Будьте осторожны. Пусть с вами будет кто-нибудь из надзирателей, а лучше даже двое, когда вы все ему скажете. Как бы чего не вышло.

Мейсон задумался над словами шефа. Характеристика Роббина была безупречной. Никаких нареканий. Чище чистого. Действительно, он ни с кем не конфликтовал, много читал и рисовал. Ему даже разрешили учиться.

— Я не думаю, что возникнут проблемы. Тут дело в другом. Когда я сообщу об этом Роббину, со мной будет Уотерс. Вы его знаете, начальник охраны. Но он сейчас охотится в горах вместе с сыном. Его не будет всю неделю.

— Поступайте как знаете. Можете выбрать кого захотите.

— А вы?

Гефке рассмеялся:

— Вряд ли, дружище. Как я уже сказал, это ваш подопечный. Я займусь политическими делами, вы берете на себя процедуру. Вам все ясно?

— Да, сэр, — ответил Мейсон. — Мне все ясно.

Глава 4. Октябрь 1983 года

Веки над бледно-голубыми глазами пастора Сэмюэля Уайта сильно опухли и были ярко-красными, как свежее мясо. Пастор пребывал в задумчивости — локти на столе, руки скрещены, средний палец постукивает по столешнице. Ирен высморкалась и вытерла нос смятым носовым платком. Да как же ей было не расстроиться? Они же переезжают. Этим утром Нэт звонил из Орегона. Он принял предложение о работе и даже подписал бумаги на дом в каком-то городке под названием Блейн.

— Прекрасный дом, — сообщил он. — Отличная местность. Замечательный городок, красивый и маленький. Очень похож на Карлтон.

Но Ирен не стремилась жить в Блейне. Не желала даже слышать это название. Переезд не имел никакого смысла, абсолютно никакого. Но что ей оставалось делать?

— Что? Скажите мне, что я должна сделать, чтобы этого не допустить? — спросила она пастора.

— Послушайте, Ирен. — Пастор Уайт сложил руки и прислонился к столу, вернее, к огромной деревянной платформе, заваленной церковными брошюрками, сборниками церковных гимнов и стопками писем. — Не будет ничего доброго для вас, если вы станете так переживать.

Ирен нахмурилась. Ее сестра Кэрол заявила ей то же самое.

— Вы поедете туда, где есть работа, — сказала Кэрол, абсолютно игнорируя тот факт, что у Нэта уже есть работа, дом без ипотеки, церковь, друзья и семья. Ирен устала вечно повторять одно и то же.

Пастор Уайт посмотрел поверх очков и посоветовал своей прихожанке успокоиться и принять решение мужа. Это ее долг как жены — поддерживать супруга в его начинаниях.

— Это ваш долг, — повторил он и выпрямился.

— Но мои дети…

— С Блисс и Шэпом все будет в порядке. Помните, вы бы не столкнулись с этим вызовом судьбы, не думай Господь, что ваша семья готова принять его. Я имею в виду вот что — кто знает, что ждет вас там? Вы должны доверять мужу, вот и все. — С этими словами пастор опустил голову и начал молиться за эту женщину и ее семью. Ирен же стояла в этой старой деревянной церкви, вместилище тысяч воспоминаний, чувствуя, как ее воля постепенно начинает слабеть и подчиняться мужу и его желаниям.

Как будто так было всегда.

На следующий день Нэт вернулся из Орегона с пачкой открыток и закладной на дом под номером 111 на Индиан-Ридж-Лейн. Жене он описал Блейн как милый сельский городок, а свою работу назвал «интересной и более ответственной. Короче, то, что надо». Судя по открыткам, место действительно было красивым — в окружении гор, покрытых снежными шапками и густо поросших лесом, среди которого журчали речки с хрустально-чистой водой.

— Это действительно нечто, — сообщил Нэт своей семье. — Мы научимся кататься на лыжах, будем подниматься в горы. Рядом океан. Все лето там проводят родео. Черт возьми, самое крупное родео всего Орегона. Орегона, а не нашего Илли-ной-за, как его называют туристы.

Тут он прав, Ирен ни разу не встречала в Карлтоне туристов. Юг Иллинойса представлял собой типичное шахтерское захолустье: озера, болота, скалы и городки, названные в честь угледобывающих компаний и месторождений угля, который местное население извлекало из земных недр. Зимой здесь холодно, летом полно насекомых и змей. Сюда совершенно не тянет людей из других мест. Туристы не стремятся сюда так, как стремятся, допустим, в Озрак в Арканзасе или Нэшвилл в Теннесси. На улицах Карлтона нет магазинчиков, торгующих футболками и сладкой помадкой. Здесь вы не увидите фигурок деревянных индейцев, выставленных перед входом в лавку или фасадом бревенчатых хижин возле озер. Ее родной Карлтон был крошечным городком с еще меньшими амбициями, но именно за это Ирен и любила его. Он дарил ей ощущение спокойной, безопасной жизни. Неудивительно, что ей казалось: уехать из него — значит совершить непоправимую ошибку.

Однако они все-таки уехали. 19 октября 1983 года они заколотили досками свой старый дом, попрощались с друзьями и родственниками и под аккомпанемент осеннего дождя уехали в Орегон.

Через четыре дня они прибыли в орегонский городок Блейн с населением пять тысяч человек, который когда-то явно знавал лучшие времена, а теперь медленно, но верно приходил в упадок. Нэт ехал во взятом напрокат грузовике вместе с одиннадцатилетней Блисс, которую посадил к себе в кабину. Ирен с Шэпом следовали за ними в их семейном «шевроле»-пикапе. Ее тринадцатилетний сын спал, положив голову ей на колени. Они всю дорогу ехали вместе, а все потому, что Шэп отказался ехать в одной машине с отцом. Впрочем, Ирен не имела права винить его.

Незадолго от отъезда Нэт допустил по отношению к сыну бестактность.

— Грузовик полон, — заявил он, захлопнув дверь машины. — Пианино оставляем. Для него нет места.

— Нет! — крикнул Шэп.

— Что ты хочешь этим сказать — нет места? — удивилась Ирен, открывая дверь грузовика. — Там обязательно должно быть место.

Но места для пианино там действительно не было.

Она предложила вытащить и оставить диван, обеденный стол, кровать, да все, что угодно. Нэт категорически отказался:

— Я не собираюсь ничего вытаскивать из грузовика только для того, чтобы засунуть в него старое пианино, которое наверняка займет полгостиной в нашем новом доме.

Через несколько часов Ирен обнаружила Шэпа скорчившимся в комок в дальнем углу спальни.

— Извини, — сказала Ирен и, зябко кутаясь в кардиган, опустилась на колени рядом с сыном. — Знаешь, пианино плохо перенесет переезд. Там другая высота над уровнем моря, более холодно и сыро, да и дожди идут чаще… — Она вздохнула и огляделась по сторонам. Это спальня, в которой она выросла. Одно окно выходило на восток, на дорогу, перед другим росла яблоня, которую отец посадил, когда она была еще ребенком. Сейчас дерево почти полностью закрывало окно, и несколько яблок, оставшихся на ветвях, были похожи на елочные украшения, с той разницей, что они украшали собой небо, на котором повисли темные, как олово, облака. При взгляде на них она едва не расплакалась. — Мы купим там новое пианино, сынок. Я тебе обещаю.

Шэп уткнулся головой в колени, и пряди его золотистых волос упали ему на лицо.

— Он не любит, что я на нем играю.

— Успокойся, Шэп!

Ее сын начал играть на пианино, когда ему исполнилось два года. Он забирался на деревянную скамеечку и тыкал пальчиком в клавиши, но не ударял, как это делает большинство малышей, а именно слегка касался их, воспроизводя каждый раз одну и ту же ноту. Это продолжалось несколько недель подряд, он регулярно воспроизводил одну ноту за другой. Шэп все так же сидел за пианино, уставившись на пожелтевшие белые клавиши, как будто мог видеть звуки. Затем, как будто из ниоткуда, он начал сводить ноты воедино, составляя из них песенки — «У Мэри был ягненок» и «Колеса автобуса», простенькие мелодии, которые можно исполнить одной рукой, и что-то напевал себе под нос. Ирен начала петь с сыном более сложные мелодии, затем стала покупать пластинки — желала убедиться, что Шэп может воспроизводить и другие песни. Прежде чем она поняла это, он уже по слуху играл «Радость человеческого желания», «К Элизе» и «Аве Мария». В четыре года он брал уроки у церковного органиста, а когда ему исполнилось семь, Ирен достала для него с чердака старую отцовскую трубу. После этого она окончательно убедилась в том, что ей больше не нужны подтверждения существования Господа Бога. Ибо каждый день слышала, как ее сын при помощи трубы возвещает о том, что в этом мире имеется много такого, что раньше ей было неведомо.

Шэп вытер лицо рукавом рубашки.

— Он сказал, почему мы уезжаем? Он назвал настоящую причину? Он тебе сказал, в чем дело?

— «Настоящую причину»? Шэп, отца там ждет хорошая работа. Это будет замечательно! Мы узнаем другие места нашей страны. Согласись, что это здорово. — Она погладила сына по руке. — Вот увидишь.

Шэп посмотрел на нее:

— Ты же знаешь, что он меня ненавидит. Признайся, ты ведь сама это знаешь!

— Шэп! Как ты смеешь так говорить! Ты не прав. Твой папа думает о тебе, он согласился на эту новую работу ради нас.

Годы спустя Ирен вспоминала взгляд сына: недоверчивый и не по годам печальный.

— Я не верю, мама, — ответил он. — Извини, но я не верю.

Вслед за грузовиком Ирен въехала в Блейн, на улицу с односторонним движением под названием Мейн-Саут. Убогие домишки по обе стороны дороги, окна многих заколочены листами фанеры. Ей не нужно было объяснять, что это такое — жить там, где человеческая жизнь зависит от того, насколько глубоко люди укоренились в родных местах, где широта улыбки торговца на рынке всегда зависела от цены, которую фермеры получат в сельскохозяйственном кооперативе за выращенный урожай, или от еще одного, случайно обнаруженного битумного шва. Однако Блейн производил еще более печальное впечатление — он был еще пустее и уродливее, что придавало ему некое подобие трагизма. Даже в худшие дни кризиса, когда фермерские хозяйства в Иллинойсе едва сводили концы с концами, когда людей лишали права выкупа закладной, а предприятия закрывались одно за другим, усаженные деревьями улицы Карлтона и массивные кирпичные фасады магазинов все равно сохранили в себе надежду на лучшее будущее. В отличие от ее родного города Блейн выглядел как некое недоразумение. Этакий результат деятельности людей, которые, построив этот горе-городок, не имели намерений надолго в нем оставаться.

Еще до отъезда Нэт рассказал ей, что цены на домашний скот здесь сильно упали и что на последней оставшейся в Блейне фабрике работников увольняют с быстротой движущегося конвейера. Знала Ирен и то, что в трудные времена у закона — в лице Нэта и его коллег по службе — дел всегда заметно прибавляется. Драки, насилие, самоубийства — все это в избытке выплывает наружу, когда земля перестает кормить своих обитателей. Ирен все это знала еще до переезда, и все-таки…

Включив указатель поворота, она последовала за Нэтом через Танненбаум, миновав по пути унылого вида бензоколонку и закусочную «Дэари Куин». В конце дороги они свернули налево, в направлении плоских, похожих на кирпичи домов, выстроившихся друг за другом подобно составу железнодорожных вагонов. Ирен остановила машину и взяла Шэпа за руку. Нэт вырулил на подъездную дорожку к третьему дому слева — грязновато-желтому ранчо с цепочной оградой и врытым в землю колышком с табличкой с надписью «Продается». Поверх нее чья-то рука уже вывела слово «Продано».

Глава 5. 1 октября 2004 года

Тюрьма штата Орегон располагалась в центре города Салем. Построенная сто тридцать восемь лет назад, она возвышалась на отведенном ей участке земли, как крепость, обнесенная массивной бетонной стеной высотой двадцать пять футов, на которой имелось девять восьмигранных сторожевых вышек. В тюрьме содержалось две тысячи человек. Заключенные жили в ограниченном пространстве — кто-то недавно, а кто-то довольно давно. Некоторые заключенные вроде Дэниэла Роббина занимали отдельное здание, или, как его называли, БУР — блок усиленного режима. Такие люди, как Мейсон, именовали его камерой смертников.

Пронзительный металлический лязг сопроводил Мейсона в БУР. Через секунду раздался громкий щелчок, и запор электронного замка скользнул в сторону. Следующий щелчок означал, что начальник тюрьмы может открыть дверь в трехэтажное здание без окон. Внутри, в ярко освещенной нише, стоял надзиратель. Он кивнул Мейсону и протянул блокнот-планшет с графиком посещений, который тот подписал напротив соответствующей графы с указанием даты и времени. В северной части блока находились одиночные камеры числом сто двадцать, где было почти такое же количество заключенных, каждого из которых следовало держать в изоляции от остальных. В другой части располагались камеры смертников. Мейсон глубоко вдохнул спертый тюремный воздух, вернул надзирателю блокнот и последовал в южную часть блока.

Еще три коридора и еще три надзирателя. Мейсон коротко кивнул каждому и дождался, когда откроется последняя дверь. Наконец она открылась, и он вошел в маленькую овальную комнату-островок размером шесть на девять футов, окруженную пуленепробиваемым стеклом, через которое были видны два яруса камер. Заключенные называли контрольную комнату «аквариум». Видеть, кто там внутри, через такое стекло они не могли — их взгляду представало лишь зеркальное отражение собственных камер, день за днем напоминая им о том, что они не увидят ничего другого. По крайней мере, в этой жизни, подумал Мейсон, когда за ним громко захлопнулась дверь.

За изогнутым металлическим столом, заваленным блокнотами, бумагами и уставленным кружками с потеками кофе, сидели два человека в зеленовато-коричневой форме. Они тотчас повернулись и поприветствовали начальника. Генерал, как они любили называть его за глаза, имел привычку посещать БУР по меньшей мере раз в месяц и всегда разговаривал с персоналом. Затем он выбирал несколько заключенных и тоже вступал с ними в беседу. Таким образом, полагал Мейсон, в его появлениях не было ничего необычного, что особенно важно, когда ты отвечаешь за содержание под стражей пары тысяч сердитых мужчин.

Мейсон посмотрел на камеры. Семь из двадцати трех заключенных сейчас находились во дворе на прогулке. В том числе и Роббин. Остальные либо смотрели телевизор, либо спали. Один сидел на унитазе. Несколько человек что-то выкрикивали — то ли обращаясь друг к другу, то ли просто так, сами по себе. У большинства заключенных блока в голове давно поселились демоны, темные тени прошлого. Сидя взаперти каждый день в течение двадцати трех часов, заключенные порой сходили с ума. Любой из этих людей находится на той или иной стадии помешательства, подумал Мейсон. За исключением одного.

Глаза директора остановились на нижнем ярусе камер, точнее, на одной, третьей справа. Дэниэл Роббин умел хорошо рисовать углем и карандашом, и стены камеры украшали его графические творения. Горы, леса, водопады, скалы — все это тотчас возникало на любом клочке бумаги, который только попадал ему под руку. Некоторые из рисунков производили впечатление азиатских миниатюр — деревья, возвышающиеся над туманными вершинами гор. Некоторые картины производили впечатление хаотичных — кучи камней, пенные водопады.

С тех пор как Мейсон перебрался в Орегон, он довольно много поездил по штату и видел такие же пейзажи, какие Роббин изображал на своих рисунках. Узкие, поросшие папоротником тропинки, гигантские деревья с шероховатой, как слоновья шкура, корой. Побывал он и на орегонских равнинах, перемежающихся кроваво-красными горами и жутковатого вида обнажениями черных горных пород. В прошлый уик-энд, отъехав на запад от Салема на расстояние часа езды, он наблюдал, как пенный прибой бьется о скалы вулканического происхождения — точно такие, какие его заключенный рисовал на бумаге простым карандашом.

Мейсон любил эти короткие поездки, они напоминали ему о том, что он может. А также о том, что в жизни существует нечто большее и нечто более важное, нежели двери в любой из известных ему тюрем.

Наверное, Роббин поэтому и рисует, подумал он. Возможно, именно это занятие и позволяет ему сохранить рассудок.

— У этого парня определенно есть талант, — указал Мейсон на камеру приговоренного к смерти.

Надзиратель Поли — с мясистыми веками над глазами с красноватыми прожилками — только фыркнул. Второй, Стоунхайм, — смахивающий на клеща, в очках, похожих на авиаторские, и с сальными волосами — посмотрел туда, куда указал директор, равнодушно пожал плечами и вновь уткнулся в свои служебные записи.

Мейсон все понял. Тюрьма — лязг замков и засовов, стены, вонь мочи и экскрементов, ненависть — все это, как слой компоста, выделяло неприятное тепло, которое проникало под кожу тех, кто здесь работал. Какое им дело до того, какими талантами обладают или не обладают здешние заключенные? В целом надзиратели считали обитателей камер животными — бессердечными, жестокими и испорченными животными — и в большинстве случаев бывали правы в своем отношении к ним. Недавно одному из надзирателей изуродовали ногу стрелой, вымоченной в дерьме. Бедняга почти месяц провалялся на больничной койке. После этого, совсем недавно, буквально на прошлой неделе, другого надзирателя порезали в душе, когда он попытался помочь заключенному встать на ноги. Злоумышленник сделал это обломком бритвы, который прятал в заднем проходе. Какими бы умениями или талантами ни обладали заключенные, все это перечеркивалось подобного рода поступками. Перечеркивалось и полностью утрачивало свою значимость. Вполне может быть, что Роббин талантливый художник и никогда никому не доставляет хлопот, но сейчас он сидит за решеткой, и этим все сказано.

Мейсон вздохнул. Раньше он находил удовольствие в своей работе. Контроль, наказание, даже жестокость имели смысл в мире, в котором люди творили друг с другом самые отвратительные вещи. Однако со временем работа стала казаться ему бесполезной. В ней больше не было ничего хорошего. Одни ошибки накладывались на другие ошибки, а с ними начала исчезать и надежда на то, что ему удастся изменить этот мир к лучшему.

— Сегодня я получил приказ федерального суда округа Крук о приведении в исполнение смертного приговора. Похоже, настала очередь Дэниэла Роббина.

Надзиратели как по команде крутанулись в креслах и уставились на своего начальника.

— Вот так новость! — воскликнул Стоунхайм и снял очки. — И когда же?

— 29 октября. Точное время — 0:01.

Надзиратель посмотрел на висевший на двери календарь. Цветное фото запечатлело океан, громадные скалы, белые пенные волны, бесконечную полосу песка.

— Остается ровно четыре недели, — произнес Стоунхайм и повернулся к Поли: — Черт, я уверен, что этого не произойдет. Будьте спокойны, мы тут подготовимся к этому делу, а какой-нибудь хмырь судья назначит другой день, и мы окажемся в полной заднице.

Оба надзирателя кивнули друг другу, совеем как непослушные ребятишки, уставшие от собственных капризов. Стоунхайм снова посмотрел на Мейсона:

— Сколько лет Роббин уже здесь торчит, пятнадцать или шестнадцать?

Девятнадцать, — ответил директор, четко артикулируя каждый слог. Мейсон редко повышал голос и всегда говорил практически громким шепотом. — Он попал к нам, когда ему было девятнадцать, и пробыл здесь почти девятнадцать лет.

Стоунхайм закатил глаза:

— Полжизни, это же надо! Боже праведный, вы понимаете, о чем я? — Он хлопнул Поли по плечу. — Я тебе говорю, такая херня будет всегда.

Мейсон расправил плечи и вскинул голову, отчего стал виден шрам, тянувшийся через всю шею, от уха до горла. Затем с хрустом повертел шеей — сначала вправо, затем влево. Выпрямился.

— Для этого, Стоунхайм, требуется столько времени, сколько надо. Речь идет о человеческой жизни, и я не потерплю никаких разговоров, из которых посторонний сделал бы вывод, будто мы с вами жаждем заниматься такими вещами. — Мейсон не моргая посмотрел на подчиненных. — Вы меня поняли?

Стоунхайм выдержал тяжелый взгляд шефа.

— Разве я сказал, что этого жажду? Я просто хотел сказать…

— Я знаю, что вы хотели сказать. Мне также известно, что вы никогда раньше этого не делали, и я вам вот что скажу: в этом деле нет ничего легкого. Поняли? Ничего. И если потребуется целая вечность, то пусть это будет целая вечность.

Стоунхайм прикусил изнутри правую щеку и кивнул:

— Я вас понял, Генерал. Я не имел в виду ничего такого.

— Посмотрим. — Мейсон указал на монитор. — Сколько еще времени они пробудут во дворе на прогулке?

Поли бросил взгляд на часы:

— Пять минут.

— Отлично.

— Пусть приведут всех назад, кроме Роббина. Обыграйте это как обычное дело, например посещение. Пусть кто-то находится рядом. Я сообщу ему там, во дворе. — Мейсон закатал рукава пиджака и вновь посмотрел на камеру приговоренного. Среди рисунков, прилепленных Роббином к стене, Мейсону был известен только один портрет — портрет мальчика с широко открытыми невинными глазами.

Глава 6. 6 мая 1985 года

«Мы неплохо приспособились к новой жизни», — подумала Ирен, расставляя банки с пикулями на прилавках магазина Гленна. Это было нелегко. В новом доме в Блейне оказалось так грязно, что в первую ночь она даже не позволила семье спать в нем. После этого они все вместе упорно пытались вписаться в эту жизнь — с новой школой, новой работой, новой природой, новыми звуками и запахами. Теперь, спустя полтора года, им это, похоже, наконец удалось. Блисс достигла определенных успехов в своем седьмом классе, Нэт полюбил новую работу, она устроилась в магазин Гленна. Это давало возможность выплачивать ипотеку, хотя мысль о кредите и само слово «ипотека» до сих пор вызывали у Ирен крайне неприятные ощущения. Впрочем, что это она? С ними все в порядке. Даже с Шэпом все нормально. Ему пришлась по душе здешняя дикая природа, он сам ей в этом признался. Ему нравится разглядывать то, что он называет «корнями земли». Он часами носится на велосипеде, исследуя окрестности городка.

Ирен была за него рада. Она за всех рада. Она испытывала счастье, перетирая банки на полках магазина, выставляя вперед корнишоны и специи, ей приятно, что полки полны товаров и сверкают чистотой. Услышав по интеркому свое имя, Ирен неторопливо поправила ценник и лишь затем спустилась со скамеечки вниз. Сегодня понедельник, должна прибыть машина с галантерейными товарами. Пройдут годы, и она будет вспоминать, как в эти минуты в динамиках звучала песня «Рубиновый вторник», а она сама, направляясь в подсобку магазина, подпевала знакомой мелодии.

Гленн ждал ее возле холодильника с молочными изделиями. Вид у него был взволнованный. Он попросил ее зайти к нему в кабинет. Хозяин магазина работал не меньше рядовых работников, если не больше. Хотя и вряд ли был от этого в восторге.

— Строгий, — сообщила за обедом Ирен своим близким, когда те поинтересовались, как ей нравится ее хозяин.

Гленн указал ей на телефон.

— Это тебя, — сообщил он и, выйдя из кабинета, закрыл за собой дверь.

Ирен пожала плечами. Наклонившись над столом, она взяла трубку и нажала кнопку.

— Приезжай домой, — прозвучал голос Нэта. — Прямо сейчас.

— Ты заболел? Что-нибудь купить?

Но муж лишь повторил свою просьбу. Что-то в его голосе заставило ее насторожиться.

Когда она вышла из комнаты, у двери ее ждал Гленн.

— Скажешь мне, если тебе что-нибудь понадобится, — сказал он и взял ее за руку.

Ирен посмотрела туда, где его пальцы прикоснулись к ее коже, и выронила полотенце, которое захватила с собой из торгового зала. Полотенце упало на пол.

Сидя за рулем машины по пути домой, Ирен подумала о том, что Нэт, видимо, получил какие-то дурные вести из дома. Не иначе как что-то с матерью, или сестрой Кэрол, или с кем-то из ее детей. Она еще крепче сжала руль «шевроле», чувствуя, как ее в очередной раз захлестывает волна ярости. А все потому, что муж перетащил их в эту богом забытую глушь и теперь их от родных и близких в Иллинойсе отделяют многие сотни миль. Продолжая думать об этом, Ирен свернула направо с Мейн-Саут, проехала мимо автозаправки с выцветшим зеленым навесом и закусочной «Деари Куин», в которой почему-то не было детей, затем свернула налево, на Индиан-Ридж. Патрульные машины, казалось, стояли повсюду — на траве, на тротуаре. На подъездной дорожке, ведущей к их дому, стояла машина скорой помощи. И люди — кучка полицейских, пожарных, соседей, — столпившиеся, как стая испуганных птиц. Ирен резко затормозила посередине дороги, выскочила из машины и бросилась к дому.

Ее перехватил помощник шерифа.

— Ирен! — воскликнул он и, взяв за плечи, повел к дорожке. — Нэт сейчас вместе с шерифом в патрульной машине.

Дверца со стороны пассажирского сиденья была открыта. Ее муж сидел внутри, раскачиваясь взад-вперед. Ирен опустилась на колени.

— О боже, Нэт! Что случилось? — Его рубашка, его лицо, его руки были забрызганы кровью. Она знала, что когда-нибудь это случится, ведь ее муж полицейский и привык рисковать собой. Наверное, случилось какое-то происшествие, что-то плохое, раз ему самому сейчас плохо. — Скажи мне, тебя ранили? Куда?

Нэт так и не поднял головы.

Ирен посмотрела на шерифа:

— Почему его не отнесли в машину скорой помощи?

Добин Стубник смотрел на улицу — там уже собрались соседи. Некоторые плакали.

— Нэт! Что происходит? — шепотом спросила она.

Ее муж прижал к губам окровавленную руку, и Ирен заметила, что у него дрожат пальцы.

— Прости, — произнес он. — Наверное, это моя вина. Прости меня.

Ирен схватила его за руку:

— Что? О чем ты говоришь? Скажи мне!

Нэт втащил ее в машину. И Ирен поняла: это не его кровь. Ее муж не был ранен.

— Шэп, — прошептал он, положив руку на плечо жене.

Ирен ощутила, как ее начинает бить дрожь.

— Это ужасно…

У нее перехватило дыхание.

— Его больше нет, Ирен. Наш сын… он мертв.

Возникла пауза, словно мгновения затишья перед бурей. Затем на Ирен как будто обрушился удар, словно кто-то с размаху врезал ей кулаком в грудь и живот. От этого удара у нее моментально подкосились ноги, а из горла вырвался крик — так обычно кричит раненое животное.

Она попыталась высвободиться, но Нэт крепче обнял ее.

— Это было ограбление, — попытался объяснить он, что, собственно, произошло. — В доме все перевернуто вверх дном, по-видимому, что-то искали, я не знаю, что именно. Знаю только, что я сначала увидел жуткий разгром и лишь затем обнаружил Шэпа. Его застрелили. Я пытался спасти его, но было уже слишком поздно, Ирен. Ты понимаешь? Было уже слишком поздно.

Ее муж, забрызганный кровью, с безумными глазами — таким она его уже видела. Сжавшийся в комок в углу кровати, умоляющий кого-то пощадить его, что-то прекратить. Сны о войне.

Она вырвалась и ударила его в грудь, затем несколько раз по лицу. Она кричала, чтобы он перестал ей лгать. Рядом с ними неожиданно вырос шериф Стубник.

— Где мой сын?! — билась в истерике Ирен. — Ты отнял у меня сына!

Шериф посмотрел на Нэта.

— Не смотри на него! Смотри на меня! Где, черт побери, мой сын? — Неожиданно эта миниатюрная женщина, которая ни разу в жизни не подняла ни на кого руку, с силой оттолкнула мужа в сторону и бросилась к входной двери дома.

Нэт крикнул ей вслед, позвав по имени, но она его не услышала. Она не позволит ее мальчику умереть. Он был ее жизнью, смыслом существования, ее дыханием, ее кровиночкой. Она прильнет к его губам и вдохнет в него жизнь. У нее получится. У нее должно получиться.

Мать не позволит, чтобы ее дитя умерло.

Глава 7. 1 октября 2004 года

Челюсть Стивена Джозефа Стенли была сломана, правое плечо выбито из сустава. Его застрелили с близкого расстояния, футов с пяти или шести. Угол и траектория пули свидетельствовали о том, что мальчик находился близко к земле, возможно, стоял на коленях, когда в него выстрелили. Пуля, выпущенная из оружия 22-го калибра, вошла в левое легкое, пробила печень и застряла в позвоночнике. В деле Дэниэла Роббина говорилось, что его жертва умерла от асфиксии.

— Захлебнулся собственной кровью, — пробормотал Мейсон, выходя в тюремный двор.

На востоке, извиваясь, словно в судорогах, к небу поднимался дым.

— И зачем им нужно травить этим дерьмом воздух, — буркнул Мейсон, подходя к заключенному. Он так и не привык, что в это время года фермеры выжигают на полях старую траву.

— Когда-то бывало и хуже, — произнес Дэниэл Роббин. — Десять-двенадцать лет назад. Тогда траву жгли все лето. — Он облизнул губы. — Вкус дыма ощущался даже на языке. Даже здесь, взаперти.

— Это я слышал.

Роббин был невысок, точнее, среднего роста, худой, с резкими, угловатыми чертами лица. Синие джинсы, хлопчатобумажная рубашка. На груди и спине оранжевым вышито: «Заключенный».

Мейсон достал из внутреннего кармана пиджака красно-белую пачку сигарет, посмотрел на охранника, стоявшего в пяти-шести шагах от них, и предложил Роббину закурить.

Заключенный улыбнулся и покачал головой.

— Это нарушение правил внутреннего распорядка, вы же сами это знаете.

— Вы увиливаете от ответа на мое предложение, — пошутил начальник тюрьмы. Затем вытащил сигарету, прикурил и затянулся.

— Я не знал, что вы курите.

Мейсон выпустил дым.

— Я и не курю.

В небе басовито пророкотали двигатели самолета. Где-то вдали прокурлыкали дикие гуси. Прогулочный двор был обнесен двойным забором, поверх каждого — скрученная кольцами колючая проволока, отражавшая солнечный свет, как куча битого стекла. За тюремной стеной тянулась 5-я федеральная трасса, и гул нескончаемого потока машин неизменно будил воображение всех обитателей тюремных стен. В одном направлении трасса вела на юг, в Мексику, в другом — на север, в Канаду. И то и другое означало свободу. Мейсон посмотрел в южном направлении, чувствуя в кармане и тяжесть приказа о смертной казни, и бремя неизбежных последствий этого документа, и застарелую тупую боль, от которой хотелось бежать, закрыв глаза.

Ход его мыслей нарушил Роббин. Он передумал и решил все-таки попросить сигарету. Мейсон, обрадованный тем, что может предложить этому человеку хотя бы что-то помимо безжалостного приказа, вытащил пачку и щелкнул зажигалкой.

Роббин затянулся и тут же закашлялся.

— Послушайте, — начал он, постучав себя в грудь. — Не понимаю, чего вы тянете, вы могли бы сразу отдать мне эту бумажку. — Он посмотрел на сигарету и сделал еще одну затяжку. — Скажите, — Роббин перевел взгляд на ползущие по небу облака, — дату уже назначили?

Директор покатал сигарету между большим и указательным пальцами.

— Вы же для этого сюда пришли?

— В конце месяца, — ответил Мейсон.

— На Хеллоуин?

— Раньше. 29-го.

Ветром Роббину растрепало волосы, и Мейсон заметил похожие на пух седые пряди.

Заключенный снова затянулся и выпустил дым.

— Понятно.

Не зная, что еще сказать, Мейсон полез в карман и достал конверт.

— Хотите, я вам его зачитаю? Я вроде бы как официально уполномочен это сделать.

— Если обязаны, значит, читайте.

Директор посмотрел на конверт, перевернул его и протянул Роббину.

— Можете позвонить адвокату, когда вернетесь с прогулки. Прямо сейчас или, на крайний случай, завтра рано утром.

Роббин бросил сигарету, раздавил ее каблуком и взял конверт.

— Какой смысл мне это делать?

— Думаю, что это решать вам и вашему адвокату.

Заключенный покачал головой:

— Нечего тут решать, мистер Мейсон. — Роббин провел пальцами по конверту, словно слепой, ощупывающий шрифт Брайля. — Я не собираюсь бороться.

Мейсон искоса взглянул на него, а сам мысленно задался вопросом: легче ли ему будет казнить человека, который перестал цепляться за жизнь?

— Вон, видите? — произнес Роббин и сделал взмах рукой.

Мейсон повернулся, посмотрел в указанном направлении, затем снова взглянул на Роббина:

— Что там?

— Колибри. Только что пролетела птичка. Разве вы не слышали?

Мейсон оглядел своего собеседника с головы до ног. Человек, даже тот, что сейчас стоит перед ним, может быть вооружен. Может иметь при себе зубную щетку, заточенную до остроты бритвенного лезвия. Вытащенный из мебели винт. Известны случаи, когда из жестянок из-под растворимого кофе делали ножи. Директор сам однажды изготовил такой нож. Небольшое, похожее на морскую раковину лезвие, которое резало человеческую плоть, как теплое масло.

— Красновато-коричневая птичка, — продолжил тем временем приговоренный. — Знаете, они почти полностью коричневые, как ржавчина, только горлышко красное. — Он посмотрел куда-то мимо Мейсона. — Что это? Сегодня какое число? 1 октября? Или 2-е? Что-то не припомню, чтобы я их видел так поздно осенью.

— Колибри? — переспросил директор тюрьмы. — Здесь, во дворе?

— Да. Самец. Рыженький самец.

— Верно. — Мейсон раздавил каблуком окурок, недовольный собой, недовольный тем, что все так обернулось. Он проявил человеческие эмоции — иными словами, слабость, — что противоречило и инстинкту, и всему тому, чему его учили. — Откуда здесь взяться колибри? Да вы оглянитесь, тут ведь ничто не способно выжить.

Роббин скользнул взглядом по директору тюрьмы и улыбнулся. Нет, конечно, не широкой улыбкой, а лишь слегка приподняв уголки рта. Губы разжались, и раздался легкий смешок.

— Здесь все нормально, Генерал. Тут и птичке место найдется. В конце концов, и всем нам.

Глава 8. 11 мая 1985 года

Они хоронили сына в прохладный, пасмурный день. Звуки казались неестественно близкими, почти осязаемыми, Ирен отчетливо слышала их, когда они вышли за ворота кладбища. Шаги… чье-то покашливание… машины.

Нэт помог жене и дочери забраться в машину, затем сам сел за руль. Одиннадцатилетняя Блисс сидела между родителями, сложив руки на коленях. Ирен бросила взгляд на идеально подстриженные ногти дочери, покрытые слоем лака. Это постаралась ее сестра Кэрол. Она также причесала племянницу и купила ей новое платье. Кэрол приехала в тот же день, когда ей позвонил Нэт. Автобусом она добралась до Сент-Луиса, а оттуда самолетом вылетела в Портленд. Там она взяла напрокат машину, на которой прикатила прямо к дому шерифа Стубника, где находилась Ирен, и пробыла с ней всю ночь.

Ирен поднесла руку ко рту и откусила заусенец. Ее собственным ногтям было далеко от совершенства, а платье извлечено из гардероба миссис Стубник — простое черное облегающее платье в микроскопический горошек. Миссис Стубник также любезно одолжила ей косынку. Ирен повязала ее на голову прежде, чем сесть в машину, после чего они выехали на Мейн-Норт.

Они проехали мимо почты, мимо «Блейн Грейн энд Фид», мимо складов, магазинчиков и других мест, которые уже давно были заколочены досками или выглядели такими пустыми и заброшенными, какими им и полагалось быть.

По пути им попался высокий, тощий бродяга по имени Хит — колючая борода, видавшая виды шляпа, как будто намертво прилипшая к черепу. Хит был неотъемлемой частью городка, но толком о нем никто ничего не знал. Как-то раз, когда Ирен вместе с сыном загружали покупки в машину, бродяга прошел мимо них, таща полиэтиленовый пакет с какими-то жестянками. Шэп представил ему себя и мать, затем поинтересовался у старика, как его имя.

— Хит, — ответил тот в легком замешательстве.

С тех пор Шэп постоянно собирал для него пустые жестянки и оставлял на том месте, где познакомился с бродягой.

Хит остановился и, посмотрев на кавалькаду машин, следующую за одиноким черным автомобилем, снял шляпу и прижал ее к груди.

— Посмотри! — указала Блисс.

Но Ирен отвернулась. Главное для нее сегодня — выдержать весь этот кошмар. Пережить мероприятие под названием похороны, по возможности отрешившись от посторонних картин и звуков. Блисс уткнулась лицом в руку Нэта. Губы Ирен задрожали. Чтобы не расплакаться, она сделала над собой усилие, чувствуя, как участился пульс.

Они поехали дальше. Вскоре дорога пошла в гору, и мотор натужно взревел. Они миновали лесопилку с ее пустыми платформами, на которых когда-то давно были сложены штабеля досок, затем свернули влево и поехали вверх по гравийной дороге. С обеих сторон их окружал унылый, однообразный пейзаж: кусты полыни, трава, выступы бурого базальта. Эта безлюдная пустошь раскинулась во все стороны на многие мили, напоминая морщинистые складки на покрывале. На широком участке дороги Нэт съехал на обочину и остановился. Рядом протянулась каменистая тропинка, которая вела вверх по горному склону к небольшому кладбищу, огороженному побитым непогодой забором.

— Ничего не понять из-за этих облаков, — произнес Нэт, отходя от машины. — Но в хорошую погоду отсюда видны Каскадные горы.

Нэт лично выбрал место для могилки сына, и Ирен благодарно кивнула. Шэп очень любил горы, читал о них все, что попадалось под руку, и всегда старался как можно чаще бывать в горах. Как раз прошлой осенью он заставил родителей сесть в машину и отправиться на запад. Полтора часа они ехали мимо ферм и огромных сосновых лесов. Тогда они все разговаривали друг с другом, поднимаясь на машине по горной дороге все выше и выше. Им навстречу вырастали то гора Джефферсон, то Трехпалый Джек, то другие вершины, чьи названия Ирен не запомнила. Затем деревья как будто неожиданно расступились, и они оказались на диком, продуваемом всеми ветрами плато, беспорядочно заваленном обломками черных камней. Казалось, будто их здесь вывалили из кузова какого-то гигантского грузовика. Когда мать призналась, что они ей напоминают, Шэп рассмеялся и объяснил, что это вулканическая лава.

— Эти горы все еще продолжают формироваться, мам, — сказал он, а сам, дрожа под сильными порывами ветра, начал взбираться на зазубренные скалы. Ирен никогда еще не видела сына в таком радостном, таком приподнятом настроении и поспешила напомнить себе, как замечательно жить там, где что-то действительно меняется.

Нэт улыбнулся жене и дочери, помогая им выбраться из машины, и, сгорбившись, зашагал туда, где уже собрались те, кто понесет гроб. Пришедшие на похороны мужчины все как один принарядились — в праздничных сапожках и шляпах, ковбойских рубашках и джинсах «Рэнглер», на ремнях которых красовались огромные, размером с блюдце пряжки. Кэрол вышла из машины шерифа и взяла за одну руку Ирен, за вторую — племянницу. Немного постояв, женщины тоже последовали за мужчинами в гору.

Ворота на кладбище открылись с таким натужным скрипом, что ему отозвалась карканьем ворона, сидевшая на верхушке одинокого куста можжевельника. Рядом возвышался холмик светлой песчаной земли. Ирен поспешила закрыть глаза, чувствуя, как перед ними уже искорки, а все вокруг словно затянулось туманом и поплыло. Следовало как-то взять себя в руки.

— Нет, — прошептала она. — Не могу.

Кэрол потянула ее за руку, но Ирен не сдвинулась с места.

— Пойдем, дорогая! — услышала она голос сестры. Он прозвучал приглушенно, как далекий звук, пытающийся прорваться в ночной кошмар. — Пойдем, все уже собрались. Успокойся, ты справишься!

Ирен на неверных ногах зашагала вперед, и каждый шаг стоил ей неимоверных усилий. Возле могилы она потянулась к дочери, но Блисс высвободилась и отошла к дереву с толстым стволом и сухими ветвями, на которых кое-где еще оставались зеленые листья. Через несколько минут Блисс вернулась с пригоршней желтоватых, налитых соком жемчужин.

— Они похожи на слезы, — сказала она, показав их сначала тете Кэрол и лишь затем матери. — Как будто дерево плачет.

Ирен провела пальцами по руке дочери и отвернулась. Есть в жизни такое, чего лучше никогда не видеть. В числе таких вещей было и дерево, росшее рядом с могилой сына.

Именно такое дерево.

* * *

Двигаясь внутри тесного круга печальных человеческих лиц, они обошли гроб. Затем собравшиеся один за другим отделялись от группы и подходили к ним, чтобы выразить соболезнование их горю.

— Примите наши соболезнования, — говорили они, осторожно пожимая Ирен руку, как будто это был лоскут старого изношенного кружева. — Мы вам искренне сочувствуем.

Невысокий и толстоватый подросток, примерно ровесник Шэпа или, может быть, чуть помладше, с волосами, примятыми кепкой-бейсболкой, которую он только что снял, произнес эти самые слова, от которых у Ирен перехватило дыхание. У ног мальчика стоял футляр с трубой ее сына. Она тотчас его узнала по хорошо знакомым вмятинам и царапинам. В день трагедии детективы попросили Нэта и Ирен назвать вещи, которые пропали из их дома. Ирен сразу заметила отсутствие трубы. Кроме того, она так и не нашла нитку жемчуга, доставшуюся ей от матери, отцовские часы и кулон в форме сердечка, который Нэт подарил ей на Рождество, когда они переехали в Блейн.

— Где ты это взял? — Голос Нэта был холоден как лед.

Мальчик попятился назад.

— Шэп д-дал м-мне ее, — чуть заикаясь, ответил он. — Я в прошлую субботу играл н-на ней в церкви. Он учил м-меня играть.

Ирен посмотрела на мужа. Шэп никогда раньше никому не давал трубу, да и никогда не упоминал ни о чем подобном.

— Ты в этом уверен? — спросил Нэт.

Мальчик сделал еще один шаг назад:

— Д-да. М-моя сестра подтвердит, она вон там. — Подросток указал на низенькую розовощекую женщину. — Я играл на ее свадьбе.

Нэт еще несколько секунд буравил мальчишку взглядом, затем Ирен подняла футляр и прижала его к груди.

— Спасибо тебе, — прошептала она. — Я думала… — Она поежилась, мысленно представив себе свой дом, перевернутую мебель и забрызганный кровью пол. — Я думала, что трубу украли.

— Нет, мэм. Шэп сам предложил мне взять ее, чтобы я мог сыграть на свадьбе. У меня есть своя труба, но она не сравнится с этой.

Ирен улыбнулась мальчику. Труба принадлежала ее отцу. Тот играл в армейском оркестре, и, возможно, потому, что Нэт как-то раз заявил ей, что играть в армейском оркестре — это-де совсем не то, что служить в армии, — «он не сделал ничего, чтобы спасти нас от япошек», ей было приятно пристрастие сына к музицированию.

— Я хотел в-вернуть трубу в понедельник, но заболел. Я бы никогда… — Мальчик отвернулся к плачущему дереву. — Я так и не успел поблагодарить его.

— Я даже не знала, — ответила Ирен.

Нэт сделал гримасу, как будто проглотил что-то горькое, затем отвернулся, чтобы с кем-то поздороваться.

Ирен повернулась к мальчику спиной.

— Ваш сын, — произнес тот, ковыряя землю носком кроссовки. — Он умел играть на трубе так, как никто другой. — Мальчик прикусил губу. — Я подумал, может быть, мне сыграть здесь для него. Можно, когда закончится служба?

Ирен стремительно повернулась к нему, как будто он сказал что-то непристойное.

— Я бы сыграл, — повторил мальчик, комкая в руке кепку. — Но я уже сказал, что не смогу сделать это так, как Шэп. Я просто подумал…

Ирен отрицательно покачала головой:

— Лучше не надо.

— Что тут происходит? — полюбопытствовал подошедший к ним Нэт.

— Я спросил, можно ли мне сыграть для Шэпа.

Лицо Нэта как будто окаменело.

— Это тебе не «Минута славы», сынок. Ступай к сестре.

Уши у мальчишки сделались багрово-красными.

— Да, сэр, конечно. Извините, я не хотел вас обидеть. Мне правда очень, очень жаль Шэпа.

— Спасибо, — произнес Нэт и торопливо отвернулся.

Ирен посмотрела на прямую напряженную спину мужа и вместе с мальчиком подошла к его сестре. Она с первого взгляда поняла, что у этой женщины что-то не в порядке с ногой. Не хромота, а какой-то другой дефект.

— Как тебя зовут? — поинтересовалась она.

— Эдгар. Эдгар Сайлз. Шэп был моим другом. Он помогал мне. — Мальчик снова прикусил губу. Его лицо сделалось беззащитно-печальным. — Он меня многому научил.

Ирен на мгновение задержала дыхание, затем выдохнула и кивнула.

— Я не хотел обидеть вас. Просто Шэп был классным музыкантом, мэм. Л-лучшим из всех, кого я слышал.

— Все в порядке, Эдгар. Никаких обид.

Порыв ветра взметнул в воздух облачко пыли, и Ирен машинально зажмурилась. А когда вновь открыла глаза, посмотрела на футляр с трубой, который по-прежнему прижимала к груди.

— Знаешь, — задумчиво проговорила она, — я думаю, что ты прав. Шэп захотел бы еще раз услышать звук трубы. Да-да, ты абсолютно прав… И я благодарна тебе за твое предложение. Оно потребовало от тебя немалого мужества, и я ценю твой порыв. — С этими словами она протянула футляр Эдгару. — Сыграй что-нибудь для моего сына. Ему это понравится. Думаю, он был бы в восторге.

Люди, пришедшие на похороны, дугой огибали могилу. С одной стороны от Ирен стояла Блисс, с другой — Нэт. Затем вперед вышел священник, прямой как палка и с узловатыми запястьями. Он открыл Библию и начал читать псалмы («Блаженны кроткие») и стихи из Книги притчей Соломоновых («Даже в смерти праведные находят приют») и Книги Исаи и («Горе жестоким»), после чего добрался до истории Каина и Авеля и Божьего призыва к наказанию. Ирен не слушала его.

Она мысленно видела сына. Шэп пинал обеими ногами черный мяч. Он плакал, потому что за деревьями в небе появилась луна. Он цеплялся за нее, а она читала ему, смеялась и пела. Он катался на велосипеде. Он шагал в школу, первый раз в первый класс. Он играл на трубе и на пианино. Шэп смеялся и улыбался. Шэп был ее сыном, ее мальчиком, ее единственным…

Священник призвал присутствующих к молитве, и все склонили головы.

— Он всегда улыбался, — произнес священник. — У него всегда находилось доброе слово и дело. Он всегда был рядом с Богом, и мы сейчас молимся во имя Господа нашего, Иисуса Христа, Отца Небесного…

Губы Ирен шевелились вместе с губами других молящихся, как у ребенка, который повторяет слова матери, подражая ее мимике, однако плохо понимает, что, собственно, он делает. Она знала лишь то, что не сможет покинуть сына. Во всяком случае, не здесь. Не в одиночку. Не навсегда. И, стоя здесь, поклялась, что никогда не покинет его. Она еще вернется. Вернется сюда, в это место, и останется здесь навсегда. Они будут вместе. Мать и дитя.

И пока она мысленно давала себе обещания, полноватый мальчик, друг ее сына, возник рядом с деревом, плачущим смолистыми слезами, и приблизился к могиле Шэпа. Ирен закрыла глаза и, сделав над собой усилие, заставила себя прислушаться к печальному зову. Отбой, всего четыре простые ноты, своего рода псалом, поэтичный и мучительный в своей лаконичности. Но нет, юный Эдгар Сайлз исполнил не их. Из трубы лилась «Тихая ночь». И Ирен Стенли неожиданно как будто вернулась в Карлтон, где ее сын играл, стоя на краю поля, и его силуэт четко вырисовывался на фоне вечернего неба. И в это мгновение все, что удерживало ее от падения на землю, как будто куда-то исчезло, как летний ливень, который только что стучал по крыше, а уже в следующее мгновение прекратился.

Глава 9. 15 мая 1985 года

Напалм, газ, гранаты. Вонь мочи и дизельного топлива. Зловоние, разъедающее, несмотря на влажность, глаза, носоглотку, кожу. Тебя засасывает в болото, в котором полно пиявок и змей, а в траве рисового поля, в воде, плавает детская рука.

Самая настоящая рука. Белая и раздувшаяся, как рыбина.

И еще стрельба, слева, со стороны леса. Движение. Люди ползут, как чертовы змеи. Стрекот вертолетных винтов. Мокрое оружие и боеприпасы. Все влажное и скользкое, и пушки перемалывают кости и сухожилия. Взрывы в воде, среди зарослей тростника. И останки детского трупика или чего-то похожего на детский трупик.

Нэт проснулся в холодном поту. Простыни обмотались вокруг тела, подушка скомкана. Это была их первая ночь в доме на Индиан-Ридж, и он испытывал ненависть — к дому, его размерам, крошечному, тесному дворику, а больше всего…

Больше всего…

Шэп умер в зале, в дальнем его конце. Он не сводил глаз с отца, судорожно хватая ртом воздух. Нэт сделал все, что мог, пытаясь вернуть сына к жизни. Но не смог. Он видел такие раны во Вьетнаме, затем один раз в Карлтоне, когда старик Друз чистил ружье. Тех, у кого были такие раны, спасти было невозможно. Нэт сбросил простыню, выпрямился и провел рукой по волосам. Его воспоминания о том дне возвратились к нему вспышкой ужаса и ярости. Он чувствовал себя уязвленным и одновременно полубезумным. Он знал, что сделал все возможное, чтобы только спасти сына. Все, черт побери, что было в его силах. Ничего не помогло.

Ничего так и не помогло.

Нэт посмотрел на часы и выругался. Он всю ночь метался в постели и хотел, чтобы Ирен пришла к нему. Ему лучше спалось, когда он чувствовал рядом с собой ее присутствие — ощущал ее запах, слышал негромкие звуки, какие издает спящий человек. Он разговаривал во сне. Но по словам Кэрол, Ирен была так расстроена, что захотела остаться одна. Она была убита горем и подавлена, она была потеряна для него и не знала, что ей делать.

Нэт включил лампу на прикроватном столике и огляделся. Затем уткнулся лицом в ладони и задумался о том, можно ли было как-то предотвратить случившееся. Наверное, можно. Его отец хорошо разбирался в таких делах и, скорее всего, сказал бы, что все могло быть по-другому.

Херб Стенли владел единственной в Карлтоне мясной лавкой и был сильным мужчиной. А еще он всегда заранее чуял неминуемую беду. Когда один тип попытался ограбить лавку, Херб клятвенно заверял родных, что все понял еще до того, как налетчик вошел внутрь. Он попросил Лоретту заняться прилавком и отошел в сторону. В ту самую секунду, когда грабитель выхватил пистолет, Херб набросился на него. Сломал ему три пальца. В свое время он пригрозил Нэту и его брату, что переломает им руки, если поймает их в лесу за рукоблудием.

Нэт встал, натянул боксерские трусы, подошел к окну и попробовал поднять шторы, но те упрямо соскальзывали вниз. Тогда он просто отодвинул их в сторону. Почему-то ему подумалось, что, когда солнце взойдет, оно разбудит жену и Ирен будет вынуждена увидеть, как начинается новый день. Так, как когда-то на ферме. Однако было еще темно, и он отправился в туалет, где облегчился, почистил зубы, побрился и принял душ. Приведя себя в порядок, надел рубашку цвета хаки и брюки, натянул на ноги белые носки и туристические ботинки. Добин просил его остаться дома, но Нэт решил наплевать на совет начальника. Имелся подозреваемый: девятнадцатилетний Дэниэл Роббин, ранее судимый и отбывший наказание. Роббин работал механиком на соседней улице, но в день, когда произошло преступление, куда-то исчез. В доме супругов Стенли обнаружились, причем в огромном количестве, отпечатки его пальцев.

Нэт взял с прикроватного столика пистолет и сунул его в наплечную кобуру. Затем надел рыбацкий жилет и бейсболку. Это была та самая одежда, в которой он ходил вчера и даже позавчера. Брюки грязные и порванные после долгих поисков на речных берегах и в пещерах. Попадись ему этот сукин сын, поклялся самому себе Нэт, он бы пристрелил этого подонка прямо на месте. Просто приставил бы к виску пистолет и спустил курок.

Войдя в зал, он услышал, как похрапывает во сне Кэрол. Ее устроили на ночь в комнате Блисс, которую, в свою очередь, на пару дней оставили у Стубников. Затем Кэрол отвезет ее в Карлтон. Нэту не хотелось, чтобы дочь это время была здесь. А еще он надеялся, что Ирен тоже решит вернуться домой. Так будет лучше во всех отношениях.

Через прямоугольное окно гостиной сочился тусклый свет нарождающегося утра. Взгляд Нэта скользнул по соседним домам к далекой одинокой вершине горы Джефферсон. Купив этот дом, он надеялся, что этот вид и эти бескрайние пустоши каким-то образом компенсируют тот факт, что переездом на новое место он оторвал семью от привычного мира. Тогда он считал, что сумеет внушить им простую истину: без постоянной опеки родственников они все смогут стать сильнее, смогут понять, кто они такие и на что способны. Увы, этого так и не случилось.

Ирен, свернувшись калачиком, устроилась в кресле, у ее ног лежал подаренный матерью афганский плед. Нэт поднял его с пола и накрыл жену, подоткнув под плечи, чтобы ей было теплее. Такой красивой женщины он не видел ни разу в жизни. Ирен всегда поражала его своей красотой, даже в те далекие годы, когда они были детьми и он был способен лишь дразнить ее малым ростом и огромными, оленьими глазами. Не обходилось и дня, чтобы он не дразнил Ирен Люсинду Крейн. Нэт наклонился к жене, поцеловал в лоб и коснулся ее щеки в надежде, что она проснется и увидит, как первые лучи солнца золотят вершины гор. И тогда он взял бы ее за руку и рассказал ей о том, как пытался спасти их сына и как ему это, черт побери, не удалось.

Глава 10. 16 мая 1985 года

Сидя на стуле за столом дочери, Ирен наблюдала за тем, как Кэрол укладывала в чемодан вещи Блисс. На застеленной розово — красным покрывалом кровати, среди кучи летней одежды лежал открытый туристический справочник.

— Ей понадобится купальник, — вспомнила Кэрол.

— В нижнем ящике шкафа, — указала Ирен.

Кэрол наклонилась, выставив роскошный зад, обтянутый платьем в цветочек, и вернулась, держа в руках два лоскутка розовой хлопковой ткани.

— Эта крошечная штучка? — спросила Кэрол, чмокнув губами, и бросила купальник в чемодан. — Я рада, что ты хотя бы ненадолго отпускаешь нас с Блисс. — Она открыла еще один ящик и вытащила пригоршню трусиков. — Бедняжка так напугана. Марджи Стубник рассказывала, что Блисс просто сидит в гостиной, пялится в телевизор и почти ничего не говорит. От нее даже слова не добьешься.

Ирен потерла виски, а про себя подумала: боже, когда же она, наконец, закроет рот? Все последние девять дней Кэрол только и делала, что говорила, говорила, говорила. Как будто ее бесконечные слова способны скрыть то, что случилось, как снег скрывает собой грязную землю.

— Впрочем, ты сама сейчас все увидишь. Она скоро придет. Обычно дети все-таки остаются в таких случаях жизнерадостными. — Кэрол вытянула вперед руки, расправляя рубашку, затем сложила ее пополам. — Кроме того, с ней все будет в порядке, ведь она вернется обратно к друзьям и родственникам. — Она положила рубашку в чемодан. — Что ты на это скажешь?

Ирен посмотрела на чемодан и закрыла глаза. Она понятия не имела о том, сохраняют дети жизнерадостность в подобных случаях или нет. А еще она вспомнила их прошлую жизнь в Карлтоне. Обшитый белыми досками дом, просторную кухню, выходящую окнами на сарай. Старый клен, с подвешенной к суку автомобильной покрышкой, и проплешину земли возле него. Крики перепелок и козодоев. Их сад. Участок в двести двенадцать акров на берегу реки с землей влажной, жирной и плодородной, как женское чрево. И каждое такое воспоминание больно, словно шарик пинбола, ударяло ей в грудь, в голову, горло и, наконец, в живот.

Зря они уехали оттуда. Им не надо было этого делать. Она поняла это еще в ту секунду, когда Нэт вошел в кухню с чертовой картой в руках. А она не стала сопротивляться, не стала возражать или спорить, хотя это было в ее силах.

— Ирен!

Она открыла глаза.

— Я сказала, что было бы здорово, если бы Блисс навсегда осталась в Карлтоне. Что ты об этом думаешь?

— Да, да, конечно. Что толку здесь оставаться?

На письменном столе Блисс стояли одна за другой семь пластмассовых лошадок. Еще больше таких фигурок теснились на полке у изголовья кровати и на прикроватном столике. Ее дочь собирала их еще с дошкольного возраста и часто и подолгу играла с ними.

— Нужно взять несколько лошадок, — сказала Ирен и сняла с полки пегую коняшку с белой гривой, по имени Джек. — И еще на всякий случай стоит захватить свитер. Ее любимый свитер лежит в шкафу в зале.

Кэрол кивнула:

— Уже нашла. И еще я положила в чемодан несколько книг, о которых она меня попросила. Но про лошадок она сказала, что они ей не нужны.

Ирен поставила Джека на прежнее место и отвернулась.

— Я знаю, — произнесла Кэрол и, растянув, хлопнула очередной рубашкой. — Дети вырастают так быстро, что не успеваешь оглянуться. Еще немного, и она начнет засматриваться на мальчиков, вот увидишь. Поглядела бы ты на Адама! Он уже стал выше своего отца. — Она поджала пухлые губы и покачала головой, не переставая, однако, заниматься укладкой вещей в чемодан. — Это нечто, действительно нечто.

Кэрол была выше и массивнее сестры во всех направлениях. У нее всегда были румяные щеки, а губы — неизменно ярко-красными.

— Блисс сказала, что хотела бы взять с собой фотографию Шэпа. Какой-нибудь недавний снимок. Какую ты могла бы ей дать?

Фотографии, подумала Ирен. Их семья не относилась к числу тех, кто обожает сниматься и беспрестанно, по любому поводу, щелкает фотоаппаратом. В их доме фотографии не висели на стенах, ими не были уставлены телевизор и шкафы, как в доме у Кэрол. Не было их и на прикроватных столиках. Она вспомнила, как Нэт как-то раз взял фотоаппарат, когда они прошлой осенью отправились в горы, так что, может, какие-то недавние снимки и найдутся. Кроме того, муж обычно снимал ее и детей утром на Рождество, хотя Кэрол сильно сомневалась, что все пленки своевременно отдавались в проявку.

Кэрол долгим взглядом посмотрела на сестру:

— Хочешь, я сама поищу?

Ирен отрицательно покачала головой:

— Я сама что-нибудь найду до вашего отъезда.

Несмотря на свои немалые габариты, Кэрол ловко и даже с некоей грацией передвигалась по комнате, что-то напевая. Она то и дело перемещалась от кровати к шкафу и гардеробу и обратно. Она напомнила Ирен их отца — огромный, общительный, веселый, он неизменно оказывался рядом, даже если вы не всегда желали его присутствия. Через двадцать два часа Кэрол и Блисс приземлятся в Сент-Луисе, где муж ее сестры, доктор Эл, заберет их и на машине отвезет домой. Ирен нервно забарабанила пальцами по столешнице. Боже, поскорее бы сестра и дочь уехали, покинули эту спальню, этот дом, этот штат, скрылись долой с ее глаз. Ирен была уже не в силах выносить этот шорох укладываемой в чемодан одежды, пение сестры, испуганное лицо Блисс. Она была неприятна сама себе — убитая горем мать, которая не способна собрать в дорогу родную дочь. Ирен вздохнула и заставила себя встать со стула и выйти из комнаты. Через несколько минут она вернулась с красной коробкой размером с упаковку торта. Она поставила ее возле чемодана.

— Что это? — спросила Кэрол.

— Это специальный набор. Здесь книги, салфетки, тампоны и прочее. У нее еще не начались месячные, но начнутся совсем скоро, до конца лета. Если все так и будет, отдай ей это. Она поймет все, что ей нужно делать.

Кэрол выпрямилась:

— Ирен Люсинда Стенли, ты хочешь сказать, что еще ничего не рассказывала ей?

Ирен опустилась на стул Блисс. Он был того же оттенка лаванды, что и вся комната.

— Это продавалось в аптеке. Мне кажется, в инструкции написано лучше, чем я могла бы объяснить.

Лоб Кэрол собрался морщинами.

— Знаешь, ты такая же, как наша мамочка! Та тоже ничего не рассказывала нам ни о птичках, ни о пчелках. А потом у вас с Нэтом происходит это, и ты только тогда все узнаешь. Я тебе вот что скажу, Ирен. Я давно решила, что с моими детьми такое не повторится. Гек, Шелли и Энн узнали все нужное, когда им было восемь лет.

— Мы с Блисс никогда не были так близки, как ты со своими девочками.

Кэрол внимательно посмотрела на сестру и открыла коробку.

— Я отдам ей книжки, а все остальное мы найдем дома. Но вот что я скажу тебе, сестренка, — такие вещи ты должна рассказывать дочери сама.

Ирен выглянула за окно, где росли розы, которые она посадила вместе с детьми. Есть немало такого, что ей следовало сделать, но она была не в настроении даже обсуждать подобные вещи.

— Ты же знаешь, какие они, эти дети, Ирен, — продолжила Кэрол. — Тебе кажется, что они не хотят, чтобы ты была рядом с ними, но на самом деле это не так. В отношении Блисс это верно вдвойне. Ты нужна ей. Надо просто всегда помнить об этом. Послушай, ты все-таки должна вернуться в Карлтон.

Ирен достала ручку из коробки из-под мороженого, на которой было нарисовано красное сердечко и детским почерком написано: «От тваего старшего брата». Это написал Шэп, когда учился во втором классе.

— Я тебе уже сказала, что не могу.

Кэрол вздохнула, обошла вокруг кровати и села на самый край, прижавшись коленями к коленям Ирен. Две сестры Крейн: одна большая, вторая маленькая. Одна спокойная и пассивная, вторая шумная и бойкая. Одна боится рассказать дочери жизненно важные вещи, другая настолько полна жизни, что эти самые важные вещи слетают с ее языка задолго до того, как дети начинают понимать суть ее рассказов.

— Что ты здесь будешь делать? Скажи мне! Я в жизни не видела более унылого места, чем это, и, кроме того, Нэт… понимаешь, он всегда занят, у него просто нет времени, чтобы заботиться о тебе.

Ирен посмотрела на свои руки, неухоженные ногти.

— Ты только посмотри на это! О господи! У тебя ведь когда-то были прекрасные ногти. — Кэрол взяла в руки ладони сестры. — Ты совсем запустила себя, перестала ухаживать за собой, ты разве это не замечаешь? Ничего не ешь, плохо спишь. Еще я слышала, будто ты потихоньку выпиваешь. Это новая беда для тебя после смерти наших родителей. Помнишь? Помнишь, как ты пыталась все утопить в спиртном, а у тебя были Блисс и Шэп, еще такие маленькие. Нет, я тебе вот что скажу: тебе нужно хотя бы на время вернуться домой, в родной город. Мы с Элом позаботимся о тебе.

Ирен отстранилась от сестры.

— Я не могу уехать прямо сейчас, Кэрол. — Она провела ладонью по затылку, разминая шею, как тесто, и надеясь в душе, что сестра ее поймет. Ведь Кэрол тоже мать, как и она, и ей должно быть понятно ее нежелание все бросить и отправиться в Карлтон.

— Но ты нужна Блисс, Ирен. Ты же сама это знаешь.

Ирен решительно вскинула голову:

— Я не нужна ей.

— О чем ты говоришь? Конечно, нужна!

— Блисс едва ли когда-нибудь нуждалась во мне, Кэрол. Так было с самого начала. Ты помнишь, какой непослушной она была в раннем детстве и слушалась только Нэта? Готова спорить на что угодно, мы с ней как будто с разных планет.

— Перестань, Ирен. Все родители точно так же воспринимают своих детишек…

— Только не мы с Шэпом. Вот с ним было другое дело. Нэт всегда говорил, что моя проблема в том, что я уделяла внимание исключительно сыну. Он был уверен, что я занянчила Шэпа. Занянчила и не обращала внимания на дочь. И знаешь что? Он был прав. Но я не могла иначе. Шэп всегда нуждался во мне больше, чем Блисс. Я тебе скажу вот что, Кэрол: я не уеду отсюда до тех пор, пока сын все еще будет нуждаться во мне.

Кэрол распрямила плечи и немного откинула голову назад, а сама мысленно принялась считать до десяти. Этому фокусу их научила когда-то мать. Не торопиться с ответом… подумать… сосчитать до десяти… выдохнуть…

— Ирен, дорогая. Шэпу теперь нужно, чтобы ты оставалась со своими близкими. С его сестрой, его отцом. Ему нужно, чтобы ты думала о том, что нужно им. — Кэрол положила руку сестре на колено. — Более того, твоему славному мальчику пора начать самому заботиться о себе. Тебе так не кажется? Я искренне это тебе говорю, Ирен. — Она секунду помолчала. — Разве не так сказал бы тебе сам Шэп?

Ирен встала. Ей не хотелось говорить о том, что сказал бы ее сын, и спрашивать ее об этом было верхом бестактности.

— Пойду поищу фотографию.

— Подожди! — проворчала Кэрол, вставая с кровати. — Фотография может подождать. Я серьезно, сестренка, так больше нельзя. Не ешь, не спишь. Отправляйся обратно в Карлтон. Если хочешь, я наведу в родительском доме порядок. Послушай, я знаю, что тебе сейчас тяжело, но нужно жить сегодняшним днем, сегодняшними заботами.

Лицо Кэрол так и лучилось сочувствием. При виде его у Ирен возникло желание закричать. Тяжело? Да Кэрол не представляет себе, что такое по-настоящему тяжело. Чтобы успокоиться, Ирен начала медленно считать про себя. Ее сын мертв и похоронен на какой-то богом забытой горе. Кэрол хотелось поговорить о том, что у нее есть, точнее, о том, что у нее было. Могилка. Вот что у нее осталось. Вот что она сейчас имеет. Боже праведный, да как сестра не может ее понять? Ведь она мать и не может, черт побери, покинуть Шэпа. Тяжело? Сын Кэрол сильно подрос, ростом он даже выше Эла, своего отца. Шэп же никогда больше не подрастет. Ей уже никогда не увидеть, как он ростом обгонит Нэта. Как не дано ей увидеть, как он закончит школу и поступит в колледж. Или женится. Нет, она никогда не покинет Шэпа, не оставит его одного в его последнем пристанище на продуваемом всеми ветрами склоне горы. Шериф поймает подонка, который убил ее сына, и, как только это исчадие ада повесят или казнят на электрическом стуле, она отправится на кладбище и присоединится к своему мальчику, потому что знает наверняка, что, когда это будет сделано, ей незачем станет жить. Она заставила Нэта купить три участка земли рядом с могилой Шэпа, зная, что совсем скоро ей понадобится один из них.

— Ты права, — с усилием произнесла Ирен. — Но вы должны дать мне время. Только и всего. Просто немного времени. Я хочу побыть одна. — Она вздохнула. — Послушай, Кэрол, может быть, чуть позже я буду готова съездить в Карлтон и поживу с тобой и твоей семьей. Но пока это время еще не пришло. — Она сглотнула застрявший в горле комок. — Сейчас я воспользуюсь твоим советом и поем. Сделаю сэндвич, а потом лягу и посплю.

Кэрол склонила голову набок, точно так, как делала их мать, когда была не вполне уверена, что дочери говорят ей правду.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Кэрол. Понимаю. Ты права. Начнем с того, что мне не нужно было сюда приезжать. Может быть, когда-нибудь я смогу убедить Нэта уехать отсюда и вернуться домой, в Карлтон.

Ирен несколько секунд пристально смотрела на сестру. Кэрол вздохнула и похлопала ее по руке:

— Все будет хорошо. По крайней мере, у нас хотя бы есть план. Побудешь немного здесь, а потом вернешься домой. Теперь я могу быть спокойна, — улыбнулась она. — Не хочу делать вид, что полностью понимаю все твои чувства, но одно знаю наверняка: чем скорее начнешь заглядывать в будущее, тем будет лучше для тебя самой. Сейчас в тебе нуждается не один только Шэп. Знаю, ты не это хотела бы от меня услышать, и одному Господу Богу ведомо, что я не желаю говорить такие вещи, но это действительно так.

На следующее утро Блисс сидела на переднем крыльце дома Стубников и ждала тетю Кэрол. На девочке было ее лучшее летнее платье и новенькие кроссовки. В сумочке лежали подарки, которые пригодятся в дороге: журнал «Севентин» от Аннет, жевательная резинка от Трейси и двадцатидолларовая бумажка от Марджори Стубник, которая посоветовала ей «купить что-нибудь приятное для себя», когда она вернется домой.

— Давай еще раз! — попросил трехлетний Кельвин Стубник, потянув ее за косичку. — Сделай еще раз!

Блисс отпустила его руку, после чего сложила домиком собственные ладони.

— Это церковь. Это шпиль. В море буря. В море штиль. Открывай на раз, два, три. И где люди — посмотри!

Мальчик захихикал:

— Покажи по-другому. Ну пожа-а-алуйста!

Блисс заново сложила ладони, сделав шпиль из указательных пальцев и спрятав внутрь остальные пальцы.

— Вот они! — восторженно завопил Кельвин. — Мам, ты только глянь, вот они!

Миссис Стубник отвлеклась от вязания и посмотрела на детей.

— Вон твой папа идет, Блисс.

К дому подъехал голубой пикап Нэта, за которым следовала красная машина, которую взяла в Портленде напрокат Кэрол. Блисс помахала им рукой и бросилась вниз по ступенькам крыльца.

— Подожди меня! — завопил Кельвин.

Блисс остановилась и, схватив в охапку мальчика, зашагала по улице. Перед машиной отца она остановилась.

Какой у него измученный вид, подумала девочка. Он стал как сушеное яблоко. Она не помнила, когда видела его таким в последний раз, но тогда, раньше, все вообще было по-другому. Теперь же даже собственное лицо казалось ей каким-то чужим, непривычным. Как будто глаза лишились прежнего блеска и цвета.

Блисс поставила Кельвина на лужайку и, обняв отца, уткнулась лицом ему в живот. Неожиданно ей захотелось закричать в полный голос. В ее голове все было беспорядочно перемешано. Она до сих пор не могла поверить в то, что брат ее мертв. Во всяком случае, до конца поверить и осознать. Ее сердце говорило: да, его больше нет, и теперь все изменилось и разрушило жизнь, и ничего больше не будет так, как было раньше. Но разумом… ни в какие разумные рамки это никак не укладывалось, и Блисс продолжала ждать того дня, когда она проснется утром и окажется в своей комнате в окружении привычных вещей и жизнь потечет по привычному руслу, как и раньше. Не будет никаких серьезных проблем. Не будет никакой боли.

Услышав, как открылась дверь со стороны пассажирского сиденья, она повернула голову и увидела мать. Если отец показался ей сморщенным, то у матери вид был такой, будто ее слегка накачали воздухом. Глаза, щеки, даже руки, потянувшиеся к ней, показались Блисс как будто опухшими. Она отпустила отца и обняла мать:

— Веди себя хорошо и слушайся тетю Кэрол, слышишь? — шепнула Ирен на ухо дочери, и та послушно кивнула. — Помогай ей. Будь всегда аккуратной, предлагай помощь на кухне и при уборке дома.

— Обязательно.

Мать еще крепче обняла ее.

— Я знаю, что ты все будешь делать правильно.

Блисс приняла слова матери за истину, хотя никогда раньше не помогала по дому. Ирен неизменно приходилось напоминать дочери, чтобы та заправила постель, подмела комнату, помогла вымыть посуду или прополоть сорняки в саду. Не то что Шэп. Он как будто всегда угадывал то, чего хотела от него мать. И всегда надоедал ей. Но теперь… Теперь ей как будто не оставалось ничего другого, как помогать. По крайней мере, она была хоть чем-то занята, а это куда лучше, чем сидеть сложа руки. Весь день она просто сидит и ждет того момента, когда к ней снова вернется ощущение… чего? Не зрения, не слуха, не осязания. Может быть, равновесия? Как будто качаешься на качелях, подвешенных к старому дереву, и ждешь, когда мир вновь обретет четкость.

— Я не хочу сюда возвращаться, мама. Никогда. Вам с папой тоже лучше вернуться в Карлтон. Просто собрать вещи и вернуться домой. Приезжайте. Я не хочу оставаться в Карлтоне без тебя.

Мать вздохнула — этот звук был Блисс хорошо знаком. Материнские вздохи были для нее чем-то вроде белого шума; они сопровождали все те решения, которые, собственно, и вынудили их покинуть Карлтон. Блисс устала слышать эти беспомощные, бесцельные звуки. Это как вода, у которой нет иного выбора, кроме как течь там, где есть такая возможность.

— Не беспокойся, дорогая, — произнес подошедший к ней отец и погладил ее по спине. — Тебе будет чем заняться этим летом. Там с тобой будет Джефф и все твои кузины.

Блисс опустила глаза и увидела, что Кельвин бегает по траве и ловит кузнечиков.

— Но я хочу, чтобы ты, пап, и ты, мам… — Как ей хотелось, чтобы с ними был Шэп! А еще лучше, чтобы родители и Шэп вернулись в прошлое и чтобы все снова стало так, как было раньше.

— Мы знаем, милая, — сказала мать. — Мы скоро все будем вместе.

«Нет, этого не будет, — хотелось закричать Блисс. — Мы больше никогда не будем вместе. Больше никогда не повторится то, что было раньше». Однако Блисс ничего этого не сказала. Ей хотелось лишь одного — сделать больно тому, кто причинил им все эти страдания. Конечно же не родителям, они в этом не виноваты. Блисс зашагала к красному автомобилю тети Кэрол. Багажник был открыт, в нем лежал ее чемодан. Она однажды воспользовалась им, когда они с подружками устраивали «ночной девичник». Тогда они вместе с еще тремя девчонками бодрствовали всю ночь, играли в «Правду или желание» и смотрели видеофильмы. Она подружилась в Блейне с несколькими девочками, и еще ей очень понравился Руперт Нолан. А еще здесь ее избрали президентом класса. Но все это сейчас для нее ровным счетом ничего не значило. Ни для нее самой, ни для ее глаз — цвет, возбуждение, драма ее жизни, все было теперь напрочь вымыто слезами. Теперь ничто из прошлого не в состоянии вновь вернуться в ее жизнь.

Глава 11. 23 мая 1985 года

Дэниэл Роббин пришел в «Роудсайд тэверн» вскоре после полудня. В заведении было пусто, лишь Берни, массивный, бородатый, с грудью широкой, как бочонок, натирал воском пол, выложенный стругаными досками из древесины грецкого ореха. Из динамика звучала песня в исполнении Вилли Нельсона, и Берни тихонько ей подпевал. Берни был хозяином заведения и ухаживал за ним так, будто это было самое главное и дорогое в его жизни, что, разумеется, было не так. У него имелась дочка, жившая в Тусоне, и внук, которому уже исполнилось тринадцать лет. Кроме того, у Берни были его посетители. Холостые мужчины, которые всегда на что-то надеялись, и женатые, умудренные жизнью, которые все равно продолжали надеяться. Женщины во фланелевых рубашках навыпуск, прикрывавших то, на что посягала сила тяжести, — заводские работницы, батрачки с ферм, официантки, заходившие по окончании рабочей смены с оттопыренными карманами, в которых звенели монеты, полученные в качестве чаевых. Все они, живущие ожиданием лучших времен, отлично понимали, что вообще-то им крупно повезло — по крайней мере, их жизнь не сделалась хуже. Владелец бара знал их всех и считал кем-то вроде своей семьи.

За исключением этого парня, вошедшего в бар.

Вот же сукин сын, подумал Берни. Это же он. Берни сделал глубокий вдох, наполняя легкие затхлым воздухом пропахшего пивом помещения, когда увидел, что в бар вошел посетитель: синие джинсы, синяя джинсовая куртка, светло-голубая грязная футболка. У парня были длинные темные волосы, худое, заостренное лицо, широкие скулы, похожие на серебряные монетки глаза.

Последние две недели о кровавом происшествии говорила вся округа. Его портрет и описание того, что случилось в Блейне, — кража со взломом в доме помощника шерифа и убийство его сына. Посетители бара обсуждали подробности. Размышляли о том, почему все это случилось, где может прятаться убийца и когда его, наконец, поймают. Убийство убийству рознь, и споры о них могут завести неизвестно куда. Но то, что произошло в Блейне, воспринималось местными жителями совершенно иначе.

— Жарко сегодня, верно? — спросил Берни.

Посетитель сложил грязные руки, привалился к стойке и оглянулся по сторонам, как будто до этого даже не подозревал ни о какой жаре.

— Что могу вам предложить?

— Пиво. «Коорс». — Посетитель выудил из переднего кармана смятый долларовый банкнот.

Берни снял с полки пинтовую кружку, наполнил ее пивом и поставил на поднос. После чего потянул ручку никелированного кассового аппарата «Нэшнл» 1910 года выпуска. В газетах писали, что подозреваемый работал механиком. Говорили также, что он вооружен и опасен. Берни посмотрел на шкаф, где у него хранился пистолет, коротким толчком закрыл кассу, повернулся и взялся за тряпку.

Неторопливыми движениями Берни принялся вытирать стойку бара. Он неуклонно приближался к посетителю, продолжая говорить о жаркой погоде и пожаре в районе Сан-Ривер. Этим жалким домишкам оказалось достаточно одной искры. Пол в баре натирался воском один, иногда два раза в неделю. Дело было даже не в гордости Берни, просто он заботился о своем заведении. Стойка бара и длинный, во всю длину стойки инкрустированный бронзой шкаф приплыли из Европы в конце XIX века. Корабль, на котором его доставили, пересек Атлантику, обогнул мыс Горн, проплыл севернее устья реки Колумбии и прибыл в Портленд, где его погрузили на фургон и крутыми горными дорогами доставили сюда. «Ну как не восхищаться такой красотой, — думал он, доставая тряпку. — Заботься о ней, чтобы она дольше прослужила». Берни бросил взгляд на посетителя.

В телевизионных новостях показывали фотографию жертвы — пятнадцатилетнего подростка. По словам людей, это якобы был славный, застенчивый парнишка. Также болтали о том, что он был одаренным музыкантом. Берни вздрогнул, когда услышал страшное известие. Вздрогнул, потянулся к телефону и позвонил внуку, спросил, как у него дела в школе и нужны ли ему деньги на покупку новых струн для гитары. Родители никогда не покупали сыну струны, и он был вынужден пользоваться старыми. Он даже вываривал их в кипятке, чтобы они хорошо звучали после натягивания. Берни сообщил внуку, что этой осенью попробует выкроить время и приехать к нему в гости.

Продолжая протирать стойку, хозяин бара подобрался ближе к посетителю. И вдруг — хлоп! От его толчка бокал с пивом опрокинулся и выплеснулся на стойку и на пол.

— Черт! О, черт, твою мать! Виноват, пожалуйста, простите меня! — Берни торопливо выскочил из-за стойки и протянул посетителю чистую тряпку. — Извините! Туалет вон там. Вытритесь там, а я пока налью вам свежего пива. Следующий бокал я уж точно вылью на себя. — Он рассмеялся собственной шутке, надеясь, что в его голосе не слышно нервозности.

В тот же день, какое-то время спустя, Берни подробно рассказывал всем желающим, как позвонил шерифу, пока тот парень приводил себя в порядок в туалете. Через пять минут Роббин вернулся к стойке, сел на табурет и взял в руки бокал свежего пива. В следующее мгновение в бар вошли несколько блюстителей правопорядка.

— Один, два, три, четыре. Их было четверо. И этот парень сразу понял, что его карта бита. — Берни, прищурившись, посмотрел на людей, зашедших в «Роудсайд тэверн», чтобы послушать его историю. — Затем, когда они подошли к нему и приказали, чтобы он не двигался, знаете, что этот тип сделал? — Хозяин бара подставил бокал под кран, и его похожие на гусеницы брови поднялись вверх. — Он улыбнулся. Да, да, Богом клянусь. Посмотрел на меня и улыбнулся.

Глава 12. 13 июня 1985 года

Муха билась в оконное стекло гостиной в доме семьи Стенли. Вверх-вниз, из стороны в сторону. Упав на оконный карниз, она на мгновение замерла, затем взлетела и закружилась над столом, за которым сидели Ирен, Нэт и два юриста.

— Прежде чем мы начнем, — произнес окружной прокурор Арнольд Брайэм, снимая пиджак и вешая его на спинку стула, — мой помощник, мисс Аарон, и я хотим выразить вам наше соболезнование по поводу вашей огромной потери. Мы понимаем, как вам тяжело, и сожалеем, что это случилось. Тем не менее прошлое невозможно повернуть вспять, и мы уверены, что мистер Роббин больше никогда не сможет совершить ничего подобного.

Ирен посмотрела мимо присутствующих в сторону окна, за которым летнее солнце ярко освещало лужайку и высаженный ее собственными руками ряд розовых кустов: семь кустов сорта «Авраам Линкольн», призванных напоминать ей о родительском доме.

— Однако, — продолжил прокурор, — нам необходимо задать вам несколько вопросов. О чем-то таком, с чем вы бы не хотели иметь дело прямо сейчас.

Нэт принялся нервно постукивать ногой по полу.

— Мне казалось, у вас уже имеется все необходимое. При обыске у него нашли пистолет. Его, как я понимаю, отправляли на экспертизу?

— Да, верно, отправляли. И все же мы даже не можем продемонстрировать хотя бы какой-то мотив преступления. Кроме того, этот парень ни в чем не признался, так что в этом направлении еще предстоит поработать.

— Зачем? Что нам еще нужно? — удивился Нэт.

— Было бы неплохо иметь свидетеля. Того, кто видел бы, как он убегал из дома, слышал выстрел или крики. Но похоже, у нас до сих пор нет никого, кто что-либо видел до прибытия машины скорой помощи. Могу сказать вам одно: подозреваемый допустил немало ошибок, и первая и главная из них состоит в том, что он выбрал для преступления ваш дом. — Прокурор указал на серебряную звезду, привинченную к рубашке Нэта. — Власть по-прежнему очень многое значит в нашей стране, и мы гарантируем вам, что напомним об этом всем, кто будет присутствовать в зале суда.

— Кроме того, — вступила в разговор мисс Аарон, бросив взгляд на своего начальника, — не будем забывать о небезупречном прошлом подозреваемого. Приемные родители, наркотики, воровство. В четырнадцатилетием возрасте он попал в исправительное заведение в Макларене за грабеж…

— Самое главное, — перебил ее Брайэм, — мы знаем, что этот парень собой представляет. Теперь для нас очень важно, чтобы защита не смогла сделать что-то такое, что настроило бы присяжных… — прокурор втянул нижнюю губу и издал чмокающий звук, — на неправильное понимание гражданского долга.

Мисс Аарон согласно кивнула.

Помощник прокурора позвонила им еще накануне, чтобы назначить эту встречу, и Ирен всю ночь не сомкнула глаз, размышляя о том, что принесет ей завтрашний день. Насколько ей было известно, арестован именно тот, кто совершил преступление. В конце концов, ведь у него нашли пистолет. И хотя он ни в чем не сознался, он ничего и не отрицал. Это дало Ирен основание думать, что все решится очень скоро. А ей хотелось, чтобы все закончилось как можно быстрей.

— А как же он сам? — спросил Нэт. — Сказал этот парень что-нибудь? Или ничего не сказал?

Брайэм бросил взгляд на часы.

— По слухам, он не произнес ни слова. Даже своему адвокату ничего не сказал. Но вы знаете, как это бывает… завтра он возьмет и от всего откажется. Или заявит, что он душевнобольной или что это была самооборона или просто несчастный случай…

— Несчастный случай? — Ирен расправила плечи. — Моего сына избили, мистер Брайэм. Ему сломали челюсть, выбили плечо из сустава. Как вы думаете, он бы тоже назвал это несчастным случаем? А что касается кражи со взломом… вы думаете, он сказал бы, что это кто-то случайно вломился к нам?

Брайэм посмотрел на свою помощницу:

— Вообще-то, насколько известно следствию, взлома практически не было. Дверь была цела, замок тоже. Не было ничего даже близко похожего на взлом.

— Неужели? Но как тогда он оказался в нашем доме, этот тип? Чужой, посторонний человек, забравший наши вещи…

— Послушайте, мистер Арнольд, — перебил ее Нэт, перегнувшись через стол. — Мы уже рассказали детективу Мейси, что не привыкли запирать двери. Мы никогда не закрывали ее на ключ в Карлтоне. Но из этого не следует, что незаконного проникновения в наш дом не было.

— Достаточно верно. Я просто хочу сказать, что нам придется доказать, что он там не был по какой-то другой причине, только и всего. Вы и я, мы с вами знаем, что Роббин виновен. Нам просто нужно убедить в этом двенадцать присяжных.

Прокурор улыбнулся Ирен. Она выдержала его взгляд, но через пару секунд отвела глаза. У нее уже не осталось сил. Не осталось ни воли, ни сил.

— В любом случае, — продолжил Брайэм, — что-то я сегодня заболтался о пустяках. Дело в том, что мы должны быть готовы ко всему. Мы не можем угадать, какую линию поведет адвокат Роббина, особенно после того, как мы задействуем тяжелую артиллерию. — Помолчав несколько секунд, он положил руки на стол и нагнулся к супругам Стенли. — Смертная казнь. Избиратели в прошлом году потребовали, чтобы ее снова ввели, и у меня такое предчувствие, что в этом деле все движется именно в этом направлении.

— Смертная казнь? — произнес Нэт. — Но его возраст… ему ведь, насколько я помню, только недавно исполнилось девятнадцать, верно? Этот возраст подпадает под казнь? Я имею в виду, проголосуют за нее присяжные?

— Мы подберем таких, которые проголосуют. Это тип Роббин мерзавец еще тот, и мы добьемся, чтобы все в зале суда почуяли это.

Как будто в ответ на его слова, муха вернулась в гостиную и зажужжала над столом, после чего приземлилась на кожаный портфель окружного прокурора.

Ирен закрыла глаза. Шэп в свое время прошел период увлечения насекомыми, перечитал о них все, что было в библиотеке. Затем стал брать книги в спальню и читал их ей каждый вечер перед сном. Она знала, что у мух на лапках имеются такие присоски, которые позволяют им передвигаться даже по гладкой поверхности стекла. А таракан способен целую неделю прожить с оторванной головой. Значит, есть в его теле что-то такое, что берет на себя функции мозга. У Ирен это вызывало довольно неприятные ассоциации, но Шэп был просто очарован жизнью насекомых. Сколько ему тогда было? Семь? Восемь? Они с ним, лежа калачиком на кровати, читали книги про всяких жуков…

— Что ты скажешь, дорогая? — спросил Нэт и сжал ее колено. — Мисс Аарон просит чашечку кофе.

— Да, конечно. Извините. — Ирен встала. — Разумеется. У меня, правда, есть только «Санка» без кофеина, — добавила она виноватым тоном.

— Отлично, пойдет, — произнесла мисс Аарон и последовала за хозяйкой на кухню.

Ирен щелкнула выключателем электроплиты и сняла с полки банку кофе. В круглых боках заляпанного пятнами жира чайника отразилось искаженное лицо мисс Аарон.

— Вы давно работаете юристом?

— Девять лет.

— Вам, наверное, нравится ваша работа?

Отражение сделалось крупнее.

— Если честно, то я даже не ожидала, что проработаю так долго. Во всяком случае, не в этих краях. В Орегоне не так уж много американцев еврейско-японского происхождения.

— Интересное сочетание.

— Отец был евреем из России, мама родилась в Осаке. Я всегда планировала работать в отцовской фирме в Портленде. Но работа с уголовными делами мне кажется более важной.

Ирен взяла в руки кухонное полотенце, несколько раз сложила, затем снова расправила.

— Извините, но я не запомнила ваше имя, — произнесла она.

Мисс Аарон прикусила губу, подошла ближе и взяла в ладони руки Ирен.

— Меня зовут Барбара, — тихо проговорила она. — Барбара Аарон. Можете называть меня Барб.

Ирен посмотрела на свои руки.

— Мою дочь тоже так зовут. Барбара Ли. Но мы называем ее Блисс.

— Замечательное имя. Мне нравится.

— Так придумал ее отец.

Мисс Аарон выпустила руки Ирен и усмехнулась:

— А вот мой отец до такого никогда не додумался бы. Скажите, это ваш муж придумал называть сына Шэпом? Я ни разу не слышала, чтобы вашего мальчика называли его настоящим именем.

— Верно. Стивеном звали моего отца, но Нэт его всегда недолюбливал. Вернувшись домой после военной службы, он стал называть нашего мальчика Шэпом. Наверное, так звали кого-то из его боевых товарищей. Я точно не знаю, он ничего не рассказывает о войне.

— Ваш муж воевал во Вьетнаме?

Ирен кивнула:

— Он был морпехом. Первые два года нашего брака он провел на войне.

— Там, наверное, было нелегко.

Нэт уехал в учебный центр на Пэррис-Айленде через два месяца после того, как они поженились. Но уже спустя полтора месяца вернулся домой, чтобы взять на руки первенца сына, после чего сразу же отправился во Вьетнам.

— У меня есть семья и конечно же церковь.

Чайник на плите начал закипать. Ирен открутила с банки кофе крышку, насыпала по большой ложке в каждую чашку и открыла кухонный шкафчик. Ей пришлось подняться на цыпочки, чтобы дотянуться до третьей полки. Здесь она нашла пакет шоколадного печенья «Орео», перехваченный резинкой. Печенье она прятала от детей. Его особенно любил Шэп, он всегда ел печенье с молоком. Он лакомился им, придя домой из школы, если она ему это разрешала. Ирен положила несколько печенюшек на тарелку и посмотрела на кухонный стол.

— Хотите знать, как там было трудно? — едва ли не шепотом спросила она.

Барбара шагнула к ней ближе.

— Вот этот чайник. Вот это печенье, — снова заговорила Ирен. — Эта банка кофе. Все это было в нашем доме, когда Шэп… — Она несколько секунд помолчала. — Я постоянно думаю о таких вещах. Практически каждую минуту.

— Откуда-то с улицы донесся треск мотоциклов.

— Нельзя так быстро ездить, — произнесла Ирен.

— Вы о чем?

— Об этих мотоциклах. На улице полно детей, которые катаются на велосипедах.

— Да, да, вы, конечно, правы. Это очень опасно.

Ирен согласно кинула:

— Очень опасно.

Мисс Аарон побарабанила пальцами по пластику столешницы, как будто это клавиши пианино.

— Соседи не могут сказать о вашей семье ничего, кроме добрых слов. Особенно о Шэпе.

Ирен попыталась улыбнуться.

— Послушайте, миссис Стенли, я, наверное, не смогу выразить вам мое сочувствие. Это ужасно — потерять сына. Хуже быть ничего не может. Признаюсь вам, я удивлена, как вы находите в себе силы стоять здесь и разговаривать со мной. Не знаю, смогла бы я повести себя так же.

Ирен ухватилась за кухонный стол. Слова Барбары Аарон показались ей чем-то вроде теплой воды, в которую так приятно нырнуть. На плите стоял привычный чайник, в шкафчике лежало то же печенье. Она даже не поменяла белье на кровати сына, не смогла заставить себя выбросить его зубную щетку, не могла спать в одной постели с мужем, зная, что обязательно станет винить его в случившемся.

Чайник засвистел. Барбара Аарон потянулась к плите и выключила ее. Разлила кипяток по чашкам и помешала в каждой из них ложечкой. Из гостиной, подобно отдаленному раскату грома, донесся голос Нэта:

— …он лежал на полу, когда я вошел.

Ирен открыла дверь в комнату Шэпа и щелкнула выключателем. Жалюзи так и оставались опущены после того, как Кэрол устроила здесь генеральную уборку. Вынесла отсюда небольшой коврик, лампу и плакат с изображением Бетховена.

«Они безнадежно испорчены», — туманно пояснила она.

— Это его труба? — показала мисс Аарон на полку возле окна.

Ирен кивнула. Каждый день после гибели Шэпа она огромным усилием воли поднимала себя с кресла в гостиной и отправлялась в эту комнату, где позволяла себе прикоснуться только к одному предмету за один раз: книге, одеялу, листу бумаги, трубе. Она подносила ее к глазам и вспоминала своего мальчика, обращалась к нему по имени, разговаривала с ним, молилась, плакала. За несколько дней до прихода юристов она сидела на кровати сына и читала его книжку. Классическую детскую книжку «Старый брехун» Фреда Джипсона. Боже, как это было глупо! Каждая страница причиняла ей боль — она знала, что произошло со старой собакой, о которой рассказывалось в книжке, знала, какая судьба постигла ее сына, но все равно не могла остановиться.

Барбара подошла к столу Шэпа. Здесь на ржавом лобзике лежали несколько наконечников стрел. Из одной пустой жестянки торчали перья, из другой — ручки и карандаши. Над столом висело несколько фотографий горы Сент-Хеленс — до и после извержения вулкана. Барбара повернулась к Ирен:

— Хочу извиниться перед вами за моего шефа. Я знаю, ему порой не хватает такта. Но лишь потому, что он хочет, чтобы подозреваемого осудили.

Ирен посмотрела себе под ноги. Она даже не озаботилась надеть приличную обувь и встретила гостей в тапочках. Тапки были старые, но она упорно отказывалась их выбросить, потому что в Блейне так и не смогла купить себе ничего подходящего.

— В тот день я не заперла дверь. Я это точно помню. Я торопилась и вышла из дома, даже…

— Вам нужно поскорее забыть о том, что случилось. Этот человек в любом случае проник бы к вам в дом, даже будь окна и дверь наглухо заколочены.

— Не знаю. Мне кажется, он потому и выбрал наш дом, что дверь осталась открытой. Как же иначе? Ведь у нас в общем-то ворам даже нечем поживиться. Я сама, если можно так выразиться, пригласила их к себе в дом.

— Миссис Стенли, возможно, существует немало других причин, почему он выбрал именно ваш дом.

— Например?

— Например, близость — Роббин работал рядом, на соседней улице. Может, он услышал, что вы недавно живете в Блейне. Вероятно, посчитал, что у вас вещей больше, чем у всех этих безработных, тех, что раньше трудились на здешней фабрике. Не исключено, что он что-то мог иметь против вашего мужа или в целом против закона. А что, если он знал Шэпа? Хозяин Роббина полагает, что подозреваемый мог видеть вашего сына на автозаправке.

— На автозаправке? Шэп мог подкачивать там шины велосипеда, но он наверняка не знал этого человека. И пригласить его к нам в дом никак не мог.

— Вероятно, так оно и было. И все же, на всякий случай, считаю своим долгом предупредить, что вам могут задать такой вопрос.

Ирен опустилась на кровать.

— Возможно, — сказала она и вздохнула.

Мисс Аарон ободряюще улыбнулась ей, затем повернулась к столу:

— Он у вас был настоящий коллекционер, ведь верно?

— Мой сын практически не слезал с велосипеда. Домой всегда приезжал, нагруженный всяким добром.

— Вы знаете, куда он ездил?

— Шэп любил рыбачить на берегах Крукид-Ривер. Точные места назвать вряд ли смогу. Он упоминал о каком-то горном кряже, который обнаружил неподалеку от заповедника.

— Он ездил один?

— Да, насколько мне известно, один.

— Кто-то из друзей ездил с ним? У него были друзья?

— Один мальчик, которого он учил играть на трубе.

— Эдгар Сайлз?

— Да, его так зовут.

— Славный мальчишка. Мы с ним уже разговаривали. Похоже, что Шэп действительно учил его играть на трубе. Но он вряд ли ездил на велосипеде вместе с вашим сыном. Он и так не может далеко ходить пешком, не говоря уже о велосипедных поездках.

Ирен кивнула, вспомнив неуклюжую походку Эдгара Сайлза.

— А кроме Эдгара, у Шэпа были друзья?

Ирен отрицательно покачала головой:

— Шэп всегда был не слишком общительным. Даже когда мы жили в Карлтоне, он не очень близко сходился с двоюродными братьями и сестрами. Предпочитал оставаться один, сторонился людей. Любил исполнять музыку и кататься на велосипеде. Но только в одиночку.

Барбара Аарон подошла к стене, на которой висел календарь. Он по-прежнему был открыт на майской странице. Под красочной картинкой несколько дат было отмечено зелеными точками. Последней датой было 4 мая. Через два дня Шэпа убили.

Барбара потянулась к календарю, затем убрала руку.

— Вы не против, если я взгляну на это?

Ирен прикусила губу, однако кивнула. На ее глазах мисс Аарон сняла календарь со стены и принялась перелистывать назад, месяц за месяцем. Вскоре она добралась до начала года.

— Эти отметки, — она указала на несколько страниц, — что они могут означать?

Ирен непонимающе покачала головой.

— Класс? Может быть, работа? Какой-нибудь школьный проект, которым он занимался?

— Я ни о чем подобном не слышала.

— А вот эта, последняя страница? У вашего сына было что-то назначено на субботу?

Ирен провела рукой по щеке.

— Мы встали… сделали кое-что по дому… потом Шэп куда-то поехал на велосипеде. Я помню, что в тот день на улице было жарко и он перегрелся на солнце. Домой приехал весь красный, жаловался на головную боль. Рано вечером лег спать. Ужинать не стал. Мы поужинали вдвоем с Блисс. Нэт допоздна задержался на работе.

— Утром он как себя чувствовал?

Ирен помедлила с ответом. Шэп решил утром не идти в церковь, заявив, что у него нет настроения, поэтому она пошла с Блисс и Нэтом. После этого они заехали в несколько мест. Когда вернулись домой, Шэп по-прежнему был в своей комнате. Они вместе поужинали, и сын даже предложил свою помощь в мытье посуды. Ирен ответила, что справится сама. Она пожелала ему спокойной ночи и скорого выздоровления.

— На следующий день, в понедельник, он, как я понимаю, чувствовал себя достаточно хорошо, раз решил пойти в школу.

— Кажется, да. То есть, я хочу сказать, он выглядел гораздо лучше.

Барбара Аарон прошла из одного угла маленькой комнаты в другой.

— Позвольте задать вам еще один вопрос. Что Шэп обычно делал после занятий в школе? То есть, я хотела бы знать, он сразу приходил домой? В тот день он мог из-за плохого самочувствия прийти домой раньше обычного?

Вопрос заинтересовал Ирен. Ей даже в голову не приходило, что ее сын все еще мог плохо себя чувствовать.

— Я не знаю, что Шэп обычно делал после школы. В будние дни я работаю до пяти вечера. Когда я возвращалась, он уже был дома.

— Значит, вы точно не знаете, был ли необычным его приход домой сразу после школы? Потому что в противном случае это могло бы объяснить, почему мистер Роббин оказался в вашем доме именно в это время. Он мог наблюдать за вашим жилищем и выяснить, что в нем никого не бывает с четырех до пяти часов. Насколько мне известно, ваша дочь Блисс всегда возвращалась из школы гораздо позже.

— Да, у нее в школе всегда много дел.

— Верно. Но если вы знали о том, что Шэп…

Слова Барбары поразили Ирен, как только их смысл наконец дошел до ее сознания. Ей следовало бы иметь более достойные ответы на вопросы юриста. Ей следовало быть в курсе того, что делал ее сын в эти часы, куда ходил, чем занимался, с кем общался и проводил время. Тоньше чувствовать его настроение и физическое состояние, особенно в тот день.

— Это я виновата, — прошептала она. — Вы ведь знаете, как у людей порой бывает предчувствие чего-то нехорошего. Но тогда я ничего не почувствовала, то есть у меня не было никакого предчувствия. Совсем никакого. Мне казалось, что здесь, на новом месте, все наладится. Мы надеялись начать здесь новую жизнь. Я даже не представляла себе, что нас ждет. Не имела ни малейшего представления!..

Барбара Аарон подошла ближе, опустилась на корточки и положила руку на колено Ирен.

— Но вы же не могли…

— Не могла? — Ирен посмотрела на собеседницу. Элегантный костюм, красивые черные волосы, на шее жемчужное ожерелье. — Вы приходите ко мне и спрашиваете про жизнь моего сына. Вы, помощник прокурора, находитесь в комнате моего мальчика, спрашиваете о том, как он жил и чем занимался, интересуетесь, были ли у него друзья. А я, я сижу перед вами и не имею об этом ни малейшего представления. Я всегда думала, что мы с ним близки, что хорошо понимаем друг друга, а я даже не знаю, что он обычно делал после школы. Я понятия не имела, что Шэп был знаком с Эдгаром Сайлзом, я узнала об этом только на похоронах. Я ничего не знаю, мисс Аарон. Ничего не знаю.

— Все в порядке, миссис Стенли.

— Нет, не в порядке. Мать должна знать такие вещи. Просто обязана знать.

Рука Барбары чуть сильнее сжала колено Ирен.

— Вы не должны себя ни в чем винить, честное слово. Да что вы могли знать или сделать? Миссис Стенли, человек, который это совершил, сейчас сидит в тюремной камере. Он виноват, и ему придется ответить за содеянное. Люди разгневаны, миссис Стенли. Разгневаны. И они хотят справедливости. Я понимаю, что это звучит не слишком убедительно. Поверьте мне, это очень важно — наказать Дэниэла Роббина за то, что он совершил.

Ирен, образно выражаясь, ухватилась за хрупкие края мечты. Неверные края, которые обламывались, уступая место чему-то более твердому, жесткому, острому и реальному.

— Справедливости? — На ее губах появилось подобие усмешки. Она встала с кровати. — Мой сын мертв, и вы мне что-то говорите о справедливости? — Она вновь усмехнулась. — О какой справедливости можно говорить в подобном случае? Когда вор что-то украл, то похищенное можно вернуть владельцу. Если кого-то изобьют, этот человек может поправиться и вновь обрести здоровье. Но убийство! Убить мальчишку, почти ребенка? Справедливость? Я не знаю, черт побери, ничего ни о какой справедливости! Для меня это лишь пустое слово, которое люди произносят лишь для того, чтобы чувствовать себя лучше в отношении тех вещей, которые вы даже не в состоянии исправить!

— Миссис Стенли!..

— Разве я не права? Справедливость? Боже мой. То, чего я хочу, не имеет ничего общего со справедливостью. — Ирен тыльной стороной ладони вытерла губы. — Вы понимаете? Я жажду мести, и да поможет мне Бог, — произнесла она. — Хочу, чтобы тот, которого поймали и посадили в тюрьму, страдал. Хочу, чтобы он умолял пощадить его, чтобы он страдал так же, как мой мальчик, которого он лишил жизни. Пусть на шею этого мерзавца набросят петлю. Вот чего я хочу, мисс Аарон. Я бы с удовольствием нажала на рычаг и полюбовалась бы, как он болтается в петле. Вы понимаете меня? Вы в состоянии осознать такое? Если что и может называться справедливостью, то только это.

Из глаз Ирен брызнули слезы. Барбара осторожно обняла ее и погладила по спине, успокаивая, как малого ребенка.

— Успокойтесь, миссис Стенли, не волнуйтесь. Мы займемся Роббином, обещаю вам. Успокойтесь. Ему мало не покажется. А потом вы почувствуете, что все кончилось. Все будет хорошо, обещаю вам.

Глава 13. 2 октября 2004 года

Директор тюрьмы Тэб Мейсон лежал на обтянутой винилом скамейке. Над его грудью нависла штанга для отжимания. Было раннее утро, и из динамиков доносились слишком громкие звуки в стиле регги. Мейсон закрыл глаза, желая, чтобы музыка поскорей прекратилась. В наши дни люди больше не знают, что такое хорошая музыка, и от этого у него сейчас скверное настроение. Или же он просто не выспался. Всю ночь его мысли крутились вокруг Дэниэла Роббина. Приговоренный к смерти воспринял известие о предстоящей казни так, как Мейсон и ожидал: едва ли не равнодушно. Ни тени эмоций, за исключением, пожалуй, легкой иронии.

Мейсон напряг мышцы и вытолкнул вес штанги, сто пятьдесят фунтов. На пять фунтов больше, чем на прошлой неделе. Он какое-то время держал штангу, затем медленно ее опустил.

— Выдох!

Он выдохнул.

— Глубже!

Он посмотрел на свою блондинистую тренершу — серебристое эластичное трико выгодно обтягивало ее прекрасно накачанные ягодичные мышцы. Он платил ей тридцать долларов за час, чтобы она обучала его правильному дыханию.

— Теперь вверх.

Мейсон выдохнул и вытянул руки — одну черную и одну белую.

Когда он впервые встретился со своей наставницей, на нем была просторная футболка с длинными рукавами. Ему не нравилось, когда кто-то видел его обесцвеченную руку. Впрочем, не меньше раздражали его и читавшиеся в чужих глазах вопросы. Он желал, чтобы люди говорили с ним прямо, чтобы они открыто высказывали все, что у них на уме. Но так никто никогда не поступал, и Мейсона жутко раздражала эта мнимая индифферентность или, хуже того, небрежное игнорирование его полубелизны и получерноты. Что всякий раз выводило его из себя.

Однако в отличие от прочих мисс Лайкра сразу же заинтересовалась его обесцвеченной рукой. Схватив ее, тренерша начала вертеть ею из стороны в сторону, как какую-нибудь застиранную морскую звезду.

— Что это с ней такое? — полюбопытствовала она.

Ей была не видна большая часть его руки, на которой обесцвеченное пятно добралось уже до предплечья. Да и на спине уже появились похожие на амеб белесые кляксы. Откуда тренерше было знать, что и в паху у него уже та же самая картина. Поэтому он все ей объяснил, сообщил точное медицинское название, добавив при этом, что это не такая уж редкость и связано с аутоиммунной проблемой. А вообще, это вовсе не болезненно и тем более не заразно.

Пока он ей все это рассказывал, тренерша отвернулась и добавила на штангу «блинов». Каждый по сорок пять фунтов. Мейсон прикинул и решил, что рост его наставницы пять футов шесть с половиной дюймов. Вес примерно сто двадцать пять, самое большее — сто двадцать семь фунтов. Жира не более пяти процентов. Тренерша указала на штангу и, когда он взялся за перекладину, поинтересовалась, не беспокоит ли его то, что он превращается в белого.

— Я ни в кого не превращаюсь, — ответил он и приподнял штангу.

— Все равно. Вас это не беспокоит? Вам ведь не нравится то, что с вами происходит? Или, наоборот, вам хочется поскорее стать белым?

— Я ничего не хочу и ни о чем не жалею, — последовал ответ.

— Неужели? — спросила она и нагнулась, чтобы взять полотенце.

Мейсон заметил на ней татуировку — змея, ползущая через весь ее зад. У него вот уже три года не было женщины.

— Нет, — произнес он, отводя взгляд в сторону.

Мейсон не любил думать о тех вещах, на какие он не мог даже надеяться или сам был не в состоянии изменить. Да, он весь усыпан пятнами оттенка светлого пива «Хольстен». И что из этого? Ему от этого не избавиться. Может, с ним случится то же, что и с Майклом Джексоном. Да и черт с ним! Впрочем, нет. Всю свою жизнь Мейсон чувствовал эту свою непохожесть. Впрочем, и всю свою оставшуюся жизнь он также будет чувствовать себя не похожим на других. И сколь бы сильным ни было его желание или нежелание, сам он не в состоянии ничего изменить.

Однако тренерша явно осталась равнодушной.

— Отлично, — произнесла она, медленно обходя вокруг. — Тогда вот что мне скажи. — Ее рука скользнула по его плечу, по спине и, пройдясь по всем позвонкам, остановилась возле копчика. — А что под этой футболкой? — Она задрала на нем желтую футболку до уровня груди. — Я скульптор, ваяю тела. Мне нужно видеть, с чем предстоит работать.

Это было почти год назад.

Мейсон сделал еще один вдох.

— Медленнее, — потребовала женщина.

Он послушно выполнил приказание.

Поведав о том, что он видел колибри, Роббин сел на скамейку и прочитал письмо. Закончив, аккуратно сложил листок и засунул обратно в конверт.

— Так, отлично, теперь держите, — произнесла тренерша. — Отлично. Теперь опускайте, медленно. Еще медленнее!

Мейсон опустил штангу на стойку.

— Черт побери, что это ты сегодня такой нервный? Что там у вас стряслось? Заключенный сбежал, что ли?

Мейсон не ответил. Он никогда не отвечал на вопросы о своей работе, за исключением того, где работает или — редко — почему. В любом случае тренерша все равно скоро узнает, почему в этот день он был такой раздражительный. Первая пресс-конференция состоится через три дня. После этого не останется ни одного человека, который бы не знал, что в штате через несколько недель приведут в исполнение приговор. Совершится смертная казнь. Тут уж средства массовой информации пустятся во все тяжкие. Газеты, радио, телевидение — все захотят узнать подробности этой истории. Его сереброзадая наставница по фитнесу непременно узнает об этом, даже если и не читает газет, в чем Мейсон был почему-то уверен.

— Давай! — подбодрила она. — Нужно закончить это упражнение.

Мейсон послушно схватился за грифель штанги.

Такую новость невозможно скрыть. Ее будут обсуждать в саунах и на кухнях, упоминать в церковных проповедях. Невозможно будет войти в автобус и не услышать, как о ней разговаривают. Казни разжигают воображение, а затем, как оказывается, вводят в заблуждение.

Не сводя глаз с золотой ниточки пирсинга в пупке тренерши, Мейсон выжал штангу еще восемь раз.

— Отлично. Положи на место. Закончили, — сказала она, глотнула воды из розовой бутылочки и вытерла губы о плечо. — А теперь подойди к столу дежурного. Посмотрим, может, тебе стоит сделать массаж. Ты весь зажат. Твердый как камень, только не в том месте, которое нравится женщинам.

— Это все работа, — отозвался он и потянулся за полотенцем.

— Да все равно что. Оставь ее в своем офисе, договорились? Ты приходишь сюда, ты здесь вкалываешь. Вот за что ты мне платишь. Если ты будешь заниматься в таком паршивом настроении, то ни хрена хорошего из этого не выйдет. Помни, дружище, ты должен дышать. Дышать, — сказала она и, пройдя через весь зал, свернула за угол.

Мейсон проводил взглядом зад тренерши.

Дышать, подумал он. Роббин сказал ему то же самое и, оторвав глаза от того письма, улыбнулся.

— Дышать, — сказал он. — Нужно просто расслабиться и дышать.

Глава 14. 17 февраля 1986 года

Суд округа Крук располагался в центре города. Трехэтажное здание, похожее на коробку, сложенное из серого камня и окруженное газоном пожухлой травы, высилось над одноэтажным городком, как сторожевая башня.

Ирен и Нэт Стенли шли по широкому тротуару, молчаливая сгорбившаяся пара, удерживаемая вместе согнутым локтем мужчины. На Ирен было темно-синее пальто и белые перчатки. На ее супруге — коричневые ботинки и коричневый костюм, который он надевал на свадьбу шестнадцать лет назад.

Ирен видела себя как будто с высоты, как если бы она парила в воздухе над собой и мужем, над окружавшим их пространством и их горем. Видеть видела, а вот ощущать не могла. Потому что не чувствовала ничего, кроме холода зимнего дня и восемнадцати ступенек под ногами, по которым поднялась к широкой застекленной двери.

С того дня, как убили их сына, прошло девять месяцев. Это был непрерывный кошмар дней и ночей, связанных друг с другом все той же слепящей, неизбывной болью. Это было нечто физическое, осязаемое: в груди Ирен как будто застряло что-то огромное, в животе вела сражение целая армия, а кожная сыпь оставила на ее теле отвратительные струпья. Единственным утешением было то, что Блисс не видела ее падения — тяги к спиртному, депрессии, апатии, нежелания жить. Все это время дочь оставалась в Карлтоне, вернулась в свою старую школу, возвратилась к привычной жизни. Ирен и Нэт остались в Блейне и ждали суда. И все же, даже перешагнув порог здания суда, Ирен ощущала лишь разбитость и безразличие ко всему на свете. Она не имела ни малейшего представления о том, что будет дальше, если вообще что-то будет. Прокурор предупредил ее и Нэта, что если Роббина приговорят к смертной казни, то приговор будет приведен в исполнение гораздо позже. Приговоренный будет подавать апелляции, и это может растянуться на долгие годы.

— Возможно, пройдут годы, — сообщил им мистер Брайэм. — Все может затянуться лет на десять.

Нэт сжал руку жены и пропустил ее вперед. В отличие от него Ирен не бывала на предварительных слушаниях, как не присутствовала и при отборе присяжных. Единственное, что интересовало ее, — это суд. Ей хотелось услышать ответы Дэниэла Роббина, хотелось присутствовать там, где он будет давать показания. Но главным ее желанием было, чтобы он увидел ее. Ей казалось, что, как только они с ним наконец встретятся взглядами, убийца сына не выдержит, начнет просить пощады, абсолютно зная и цену своего злодеяния, и того, как тем самым он изменил течение собственной жизни. Не только своей собственной и Шэпа, но и чего-то более внушительного и непримиримого. А затем в представлении Ирен — вернее, в ее мечте, в подобии нечеткого дрожащего образа, который вот уже много дней не отпускал ее, — Дэниэл Роббин испытает боль, такую же, какую он когда-то причинил ее сыну.

— Зал суда наверху, — сообщил Нэт и остановился перед широкой деревянной лестницей. — Туалет вон там. — Он указал на массивную дверь с матовым стеклом и надписью «Дамы». Дамы. Не матери. Не вдовы. Не безутешные плакальщицы.

Было бы неплохо, подумала Ирен, если бы тут повесили именно такие таблички. Уединенное место, где можно дать волю слезам. Она поднялась вверх по лестнице, представляя себе туалет, заполненный всевозможными фарфоровыми изделиями — тарелками, супницами, чашками, блюдечками, огромными блюдами, которые округ выставляет при продаже имущества. Затем, когда они проходили по лестничной площадке, представила, как она все это разбивает на мелкие осколки.

Перед двумя большими дверями стояли два судебных пристава со скрещенными на груди руками. Они кивнули Нэту и распахнули перед ними двери зала заседаний. Это было просторное помещение с высоким потолком, с которого свисала огромная люстра в форме шара. Такого же вида светильники крепились к стенам. Свет, проникавший через высокие узкие окна, падал дорожками на темные, похожие на церковные скамьи. Ирен обвела внимательным взглядом проходы. В числе присутствующих она заметила пастора, нескольких учителей Шэпа, владельца автозаправки, на которой работал Роббин. Группа людей принялась подталкивать локтями друг друга, затем, как по команде, все повернулись в их сторону.

— Репортеры, — пояснил Нэт, подводя жену к переднему ряду.

Мистер Брайэм и мисс Аарон сидели за столом по другую сторону деревянной стойки, на которой неприступными бастионами высились папки с бумагами. Нэт помог Ирен снять пальто. Она села, стянула с рук перчатки, сложила их, посмотрела на часы, стряхнула с колена практически невидимую соринку, бросила взгляд на полоску света на судейской скамье. Пять минут, десять, пятнадцать…

— Знаешь, — шепнул Нэт, — если бы это происходило дома, этот зал был бы полон наших родственников.

Ирен прекратила беспокойно ерзать на скамье.

— Что ты сказал?

— Я сказал, что если бы это происходило дома…

— Прекрати, — произнесла Ирен и смерила мужа недобрым взглядом. — Если бы мы были дома, Нэт, то Шэп был бы жив. Он был бы жив. Так что прекрати эти разговоры.

Ее слова были сродни удару током. Нэт моментально съежился, как будто уменьшился в размерах.

Нэт, казалось, был создан спасать других людей. Когда с его отцом случился удар, он вместе с братом Эрлом начал заправлять в мясной лавке. Когда погибли родители Ирен, которых во время вечерней прогулки насмерть сбила машина, Нэт постоянно был с ней, помогал, успокаивал, подсовывал ей детей, чтобы она вновь почувствовала себя матерью. И это был Натаниэл Патрик Стенли, хранивший орден Пурпурного сердца в верхнем ящике комода — тот самый, который, под свист пуль и разрывы гранат, под жуткие крики, в атмосфере страха, и смерти, и чего-то там еще, выбежал на залитое водой рисовое поле. Нет, сама она этого не видела, у нее были лишь воображение да несколько слов, произнесенных мужем во сне. Но она знала, что Нэт нашел своего друга, тащил его по колено в воде и спас ему жизнь. И она знала, что он жил с верой в то, что это и есть его призвание.

До того, как это случилось с Шэпом.

Ирен легонько прикоснулась к плечу мужа. Он взял ее руку и поднес к лицу. Они сделали выбор. И выбор этот, увы, оказался неверным. Вот только сейчас уже ничего не исправишь.

Открылась дверь. Двенадцать присяжных — семь мужчин и пять женщин, молодых, старых, толстых, худых, чьих-то отцов, братьев, сестер, — вереницей вошли в зал и сели. Ирен принялась разглядывать их — выражение их лиц, одежду, цвет волос, позы, все, что могло бы подсказать ей, что они чувствуют по поводу вынесения смертного приговора убийце ее сына. Одинокому парню, чья жизнь, как известно, была настолько жалкой, что его вполне могли пощадить.

Молодая девушка нервно теребит крестик на шее. Женщина постарше, полноватая, высморкалась в бумажный носовой платок, который сложила несколько раз и спрятала в сумочку. Мужчина разглядывает зал так внимательно, будто хочет в нем кого-то отыскать. Другой почти ежеминутно постукивает по циферблату часов. Третий, гораздо старше двоих предыдущих, с обветренным лицом фермера, сложил перед собой руки и наклонил голову. Ирен сосредоточила внимание именно на нем, надеясь, что он молится, обращаясь к тому же Богу, который известен и ей. Строгому. Равнодушному. Карающему, невзирая на лица.

Ирен хорошо училась в баптистской школе в Криксайде. Она приняла уроки о Боге с искренней верой, ведь иначе небесный гром поразил бы ее насмерть. Отец Небесный был всеведущ и непоколебим, суров и порой даже жесток. Но лишь потому, что Он знал, на что способно человеческое сердце, и желал одного: чтобы чада Его вздымали ввысь руки и получали Его милостивые дары. Однако сегодня от Него не потребуют милости. Ее сын был также и Божьим сыном, он играл в оркестре, он дарил этому миру радость и красоту, и сегодня его убийца изведает, каким может быть гнев Господень.

Внимание Ирен привлек гул голосов. Два пристава вошли в зал через задние двери и заняли место возле парадных двойных дверей. Через секунду они шагнули в стороны, и, в сопровождении еще двух приставов, внутрь вошел худой темноволосый парень. Приставы были почти на голову выше того, кого конвоировали. Подсудимый казался мальчишкой — он действительно выглядел очень молодо — в синих джинсах и белой рубашке. На ногах теннисные туфли. Волосы черные и гладкие, как вороново крыло.

Ирен поднесла руку к губам и прикусила палец на те короткие мгновения, пока Роббин, склонив голову и стиснув зубы, шел через зал. Она вжалась в жесткую поверхность скамьи, ожидая, что он посмотрит на нее. Он ведь точно это сделает. Она была исполнена уверенности, что, как только он увидит ее, его тотчас посетит откровение. Перст Божий. Праведный, непреклонный перст Божий. Она чувствовала, как этот перст указывает на Роббина. Как обжигает мощным жаром, который царапает кожу, выбивает воздух из легких. Она не сомневалась, что присутствие Всевышнего ощущают все в этом зале — Нэт, судья, присяжные, журналисты, полицейские, все до единого, кто пришел сюда. Вот Он парит в воздухе, готовый охватить Дэниэла Роббина и раздавить его в лепешку тяжким грузом содеянного им злодеяния.

Увы, с черноволосым парнем ничего не случилось. Вместо этого, неподвластный откровению или угрызениям совести, взгляд Дэниэла Роббина равнодушно скользнул мимо Ирен Стенли и тяжело остановился на ее муже. У Ирен перехватило дыхание. Этот парень — сатанинское отродье, в глазах которого пылает адский огонь, всеобъемлющая ненависть, злоба, неприязнь, все грехи мира, облеченные в телесную оболочку. Не отягощенный цепями или клеткой, взгляд Роббина пронзал ее мужа безжалостной, не имеющей оправдания ненавистью.

Глава 15. 5 ноября 1991 года

Год шел за годом, цепляясь друг за друга, словно заросли кустарника, сплетаясь и изгибаясь. Иногда они полыхали огнем — щелкали, шипели, взрывались, оглушали, оставляли ожоги и сбивали с толку. Годы. Иногда они застывали в тишине. Ее мать по-прежнему не расстается со своим креслом, потихоньку грызет время, как собака пытается отгрызть свою хромую ногу. Ее отец — издерганный комок нервов. Он не в состоянии произнести даже имени собственного сына, не говоря уже о том, чтобы признать тот факт, что ее брат когда-то ходил, дышал, играл — жил. Годы. Семь из них были подобны надгробиям. 1985, 1986, 1987, 1988, 1989, 1990. Они иссушили их семью, а затем затопили ее потерянным временем: потерянными днями, утраченными возможностями, загубленной жизнью.

Блисс Стенли сидела в подвале дома Джеффа Крила. В одной руке у нее была банка с пивом, другая пребывала в области его паха. Это был ее семнадцатый день рождения, и, когда Джефф позвонил ей и сообщил, что дом сегодня в их полном распоряжении, она уже знала, каким будет вечер.

Три недели назад Джефф показал ей, что прячется за молнией его джинсов «Ливайс». Они находились возле пруда Тернерс-Понд, на месте старого карьера неподалеку от реки. Точнее, сидели на переднем сиденье зеленого «форда», принадлежавшего его отцу. Помимо дряхлого домишки, пяти сыновей и хозяйственной сумки, набитой неоплаченными коммунальными счетами, это была единственная ценность, которую его отец оставил семье после двадцати одного года совместной жизни с матерью Джеффа.

Блисс и Джефф начали ездить к пруду ради забавы под названием «кто что покажет». В конце концов, ведь они старые друзья. Не влюбленная парочка, как остальные, а старые добрые друзья. Джефф Крил был веснушчатый мальчишка, выросший вместе с Блисс. Они целыми днями гуляли вместе, отправлялись босиком на берег Миссисипи, ковырялись в грязи, исследовали пещеры, собирали ягоды, выкапывали в прибрежных меловых холмах окаменевших веерообразных моллюсков. Блисс до сих пор хранила их в шкатулке вместе с коробочкой от пилюль, в которой лежали ее детские молочные зубы, коллекцией пластмассовых лошадок, школьными табелями и письмами Джеффа, написанными еще в то время, когда их семья жила в Орегоне.

Блисс по-прежнему продолжало преследовать это место: жуткий городок, убогий домишко, жалкая пародия на школу. Но что было гаже всего, так это тот день в мае и все последующие дни.

Смерть Шэпа скрутила семью в тугой узел, который Блисс с тех пор пыталась распутать, чтобы снова начать нормальную жизнь. Только и всего. Просто нормальную. Снова стать девушкой-подростком, слоняющейся по округе с друзьями-подругами, возражающей родителям по всяким пустякам. Ей хотелось заглядываться на мальчиков, думать о тряпках и вечеринках или о том, что с ней будет после окончания школы. Размышлять о простых, повседневных вещах. Вместо этого ей приходилось постоянно изгонять из сознания призраки.

Хуже всего дело обстояло с матерью. Смерть Шэпа все перевернула в ней, выжала из нее соки. Единственным средством, помогавшим матери заглушать душевную боль и неугасимую злобу, стал алкоголь. Иные дни все проходило неплохо — готовился обед, в доме проводилась уборка, а сама мать была относительно бодра и общительна. Но даже в такие дни ее все равно что-то подталкивало назад — фотография, песня, телевизионная новость о каком-нибудь преступлении или, еще хуже, о том, что кто-то избежал наказания. Сообщения о священниках-педофилах почти на целый год оттолкнули ее от церкви, хотя их семья даже не была католической. А прочие, казалось бы, незначительные вещи! Книга, которую она ни разу не открыла. Какой-нибудь запах. Да, черт возьми, даже погода.

Было невозможно угадать, что именно повергнет мать в уныние в очередной раз.

За три дня до этого Блисс, придя домой вместе с Джеффом, застала мать на качелях у переднего крыльца. Она раскачивалась взад-вперед, как будто пребывая в каком-то трансе. На ней по-прежнему была ночная рубашка и тапочки. Волосы не причесаны. Блисс велела ей вернуться в дом, но мать застыла, как камень. Тогда Блисс протянула руку и остановила качели.

— Привет, мам. Я уже дома. Ты ведь меня знаешь, я твоя дочь Блисс. Узнаешь меня?

Ирен медленно повернула голову, и Блисс поняла, что сегодня один из худших дней.

— Ты уже слышала, что говорил прокурор, верно?

Ирен кивнула и отвела взгляд в сторону.

Два-три раза в год прокурор округа Крук заново составлял прошение семьи Стенли о пересмотре дела Дэниэла Роббина. Блисс нашла на письменном столе Ирен ровную стопку писем. Прочитав несколько из них, она поняла, почему они разрывают сердце ее матери. Их тон был сухим, сдержанным и бесчувственным, их язык — «в ожидании судебного решения…», «последующая апелляция…», «по мнению судьи…» — лишен какой-либо человечности. Ни в одном не выражалось даже малейшего сожаления и сочувствия. Ни одно не нашло места в материнском сердце, где уже давно поселились горе и ненависть.

— Вот невезуха, — сказала Блисс. — Они даже и намекнуть не желают, почему все это затягивается, верно?

Ирен ничего не ответила, но дочь все поняла. Ее мать жаждет смерти убийцы ее Шэпа, а так как этого все никак не произойдет, ожидание медленно убивает ее саму. Каждый день приносит ей страдания, независимо от того, что кто-то сказал или сделал. Неизвестно даже, кого Блисс ненавидит больше — Дэниэла Роббина за то злодеяние, что он совершил, юристов за их равнодушие или родную мать, для которой Шэп остается самым главным на свете.

Что касается отца, то Бог его любит. Он всегда был ее опорой, к нему она в любой ситуации всегда может обратиться за помощью, но в последнее время было видно, что он сдерживается из последних сил. Она была его «славной девочкой», но какая-то часть ее существа устала воплощать в себе их троих. Наличие отца-полицейского, а особенно такого отца, как он, закрывала ей все возможности. Отцу не хватало терпимости, он не верил никому из ее друзей, кроме Джеффа. Джеффа он любил, на Джеффа он мог всегда положиться.

Как только Блисс вместе с тетей Кэрол вернулась в Карлтон, Джефф сразу же пришел к ней. Он водил ее в кафе пить газировку или на школьные соревнования по бейсболу. Самые обычные дела, без всякой там прилипчивой симпатии. Джефф даже разговаривал с ней о Шэпе, например о том, как однажды все принялись разыскивать его на ферме. Его голос слышали, но никак не могли понять, где он находится. Затем его нашли в цистерне, куда он залез, чтобы спасти попавшую туда козу. Блисс всегда смеялась, когда они говорили о таких вещах. Иногда она чувствовала себя счастливой, причем случалось это в такие мгновения, когда у нее возникали сомнения в том, что вообще когда-нибудь испытает счастье.

Точно так же Джефф держал себя и с ее родителями. Они вернулись в Карлтон после суда — постаревшие и какие-то отчужденные. Это испугало и расстроило Блисс. Но поскольку Джефф был рядом, все наладилось. Особенно для отца, который брал Джеффа на рыбалку или разрешал помогать в ремонте старой машины, стоявшей у них в сарае.

— Джефф как бальзам на душу, — как-то раз сказала мама, и поскольку Блисс подумала, что бальзам на душу — это то, что им нужно, то больше никогда не сомневалась в размеренном характере своих отношений с другом детства.

Как выяснилось, ей понравилось то, чему она научилась возле старого карьера. Поцелуи сначала казались чем-то смешным, затем вкусным. Как любая сладость, они вызвали у нее желание испытать нечто большее. Сначала это были прикосновения, легкие и осторожные. Затем они сделались более продолжительными и сильными. Блисс забавляло, как быстро и крепко восставал его член. Ей было приятно слышать, как Джефф умоляет ее прикоснуться к нему, взять в руку и прочее. Это было приятно, действительно приятно — ощущать себя скверной девчонкой, которую любят.

Поэтому в свой семнадцатый день рождения, под звуки песен Нейла Янга, доносящихся из стереосистемы автомобиля, она отставила в сторону банку с пивом и принялась целовать Джеффа в живот, затем в грудь, шею и губы. С Джеффом было очень легко и приятно. Играть или любить — это не имело никакого значения.

— О господи, Блисс, я люблю тебя. — Его руки скользнули под ее рубашку и сжали ее груди. У них будут красивые светловолосые дети. Веснушчатые, как он, и зеленоглазые, как она.

Его губы крепко прижались к ее губам. Он целовал ее, положив спиной на сиденье, а сам потянулся к ремню и принялся неуклюже расстегивать его. Он научил ее тому, что нужно с ним делать. Она крепко брала его член в руку, после чего он по-собачьи тыкался им ей в бедро или живот. Затем через какое-то время оставлял на ее коже липкую густую лужицу, которую она затем вытирала. Он как-то даже заставил ее взять его в рот. Его член был солоноватым на вкус, и в этом было нечто пугающее и запретное, что пробуждало в ней желание испытать все, о чем она подозревала.

— Блисс, о боже, как здорово, Блисс!

Она расстегнула на нем джинсы и приспустила его трусы.

— Прошу тебя, Блисс, давай сделаем это. Мы закончим школу и поженимся. Блисс, ты должна знать, как сильно я хочу тебя!

Он потянулся к ее джинсам, расстегнул молнию и торопливо стащил с нее ставшие мокрыми розовые кружевные трусики. У них будут дети, они станут жить в Карлтоне, и у них все будет не так, как у других. Намного лучше. Так обязательно будет — намного лучше. У них все будет прекрасно. Он опустился ниже и стащил с нее джинсы, после чего принялся целовать ее ногу с внутренней стороны. Вскоре она застонала от наслаждения и даже умоляла его не останавливаться.

— Пожалуйста, да, да, конечно! — Конечно, она любит его, своего Джеффа, своего друга, славного доброго друга.

Затем, на заляпанном пивом сиденье, под свечение вывески пива «Будвайзер» и песню Нейла Янга о золотом сердце, он вошел в нее.

Позже, когда голова Джеффа покоилась на ее груди, Блисс задумалась о том, что может случиться дальше. Самое главное их упущение — они не воспользовались презервативом. Второе — Блисс отчетливо поняла это с нарастающей паникой — ей совсем не хочется замуж за Джеффа Крила. Раньше эта мысль ни разу не приходила ей в голову. Брак с Джеффом по окончании школы представлялся ей совершенно естественным. Более того, ее семья нуждалась в Джеффе куда больше, нежели в ее дипломе и в том, что тот может ей дать в будущем. Джефф был их утешением, отец вместе с ним ходил на рыбалку. Джефф был улыбкой, смехом, дружеской рукой для ее родителей каждый раз, когда они нуждались в таких вещах. Джефф заменил им сына, которого они лишились.

Джефф поднял голову, поцеловал ее грудь и улыбнулся. Блисс потрогала лоб, чувствуя, что у нее вот-вот разболится голова.

Прошла неделя. Блисс и Джефф сидели за кухонным столом и делали уроки. Ирен в это время пекла печенье. Это занятие плюс то, как она двигалась по дому — легко, подняв голову, — означало, что сегодня Ирен Стенли пребывает в наилучшем своем состоянии.

— Что случилось, мам?

На Ирен была бирюзовая блузка, которую ей подарили на день рождения прошлым летом. Блисс раньше никогда не видела, чтобы мать надевала ее.

— Я все время вот о чем думаю, — призналась Ирен, снимая печенье с кулинарной бумаги, — вы оба собираетесь поступать в колледж?

Джефф оторвал голову от учебника математики:

— Вы шутите? Хотите, чтобы мы и дальше забивали голову этой дребеденью? — Он с отвращением показал на тетрадку с домашним заданием. — Или читать книжки…. Что это мы сейчас читаем? — Он вопрошающе посмотрел на Блисс.

— «Большие надежды».

— Вот-вот, точно. «Большие надежды», — насмешливо проговорил Джефф. — Боже, скучища смертная!

Ирен положила несколько печенюшек на тарелку. Она сегодня испекла шоколадное печенье из овсяной муки с добавлением ириса, сливочного масла, жженного сахара и кокосовой стружки. Джефф просто обожал его.

— А ты что скажешь? — Ирен посмотрела на дочь. — Ты собираешься в колледж?

Блисс обводила карандашом положенную на лист ладонь.

— Наверное, — ответила она, однако, поймав взгляд Джеффа, добавила: — Но я не очень хочу, если честно… не очень.

Ирен поставила тарелку на стол.

— Понятно. А какие же у вас двоих планы на будущее, осмелюсь спросить? Вы ведь этой весной заканчиваете школу.

Блисс повернулась налево. Джефф улыбался — даже сиял улыбкой, она бы сказала — и испытала внезапное желание лягнуть своего друга ногой. Хорошенько врезать по лодыжке. Но было уже слишком поздно.

— Брачные планы, миссис Стенли. — Джефф схватил с тарелки печенье и указал на Блисс. — Скоро мы окончим школу, я найду себе работу и женюсь на вашей дочери. То есть конечно же с вашего и мистера Стенли благословения. — Он улыбнулся Блисс. — Мы с Блисс уже говорили об этом. Потому что я люблю ее и всегда чувствовал себя частью вашей семьи. Я даже представить себе не могу, чтобы все сложилось как-то иначе.

Брови Ирен удивленно поползли вверх.

— Это же надо! Это верно, Блисс? Вы с Джеффом собираетесь пожениться?

Блисс встала со стула:

— Ну, вообще-то мы не назначили точную дату. Мы всего лишь… ты понимаешь… лишь говорили об этом. — Блисс чувствовала, как Джефф буравит ее умоляющим взглядом. Она потянулась за печеньем, разломила пополам и откусила от одной половинки. — Вкусно, — похвалила она, избегая смотреть в глаза матери и Джеффу. Возможно, впервые в жизни у нее было ощущение, что мать все понимает и все знает. Знает и о поездках к Тернерс-Понд, и о сексе и всем прочем. Она проглотила прожеванное печенье и робко улыбнулась.

Ирен тем временем подошла к холодильнику, достала из него кувшин с молоком и разлила его содержимое по трем кружкам.

— За ваше будущее! — произнесла она, глядя на дочь, и залпом, словно в нем было не молоко, а виски, осушила стакан.

Глава 16. 15 ноября 1991 года

Спустя шесть дней Блисс вошла в школу вместе с двумя подругами-одноклассницами. Те недавно видели «форд» Джеффа Крила возле пруда и заявили, что «этот корабль не просто так раскачивался».

Та из девушек, что была пониже ростом, хихикнула и толкнула Блисс локтем в бок:

— Я тебе серьезно говорю, пора воспользоваться этим парнем. Он ведь за тобой хвостом ходит. Ему только ты и нужна. Я это точно знаю, сама пыталась строить ему глазки.

Девушки разразились смехом, румяные щеки Блисс неожиданно побледнели. Не успели подружки войти в главный школьный корпус, как перед ними как из-под земли выросла мисс Бриддл, школьный психолог. Поздоровавшись, она попросила Блисс задержаться на минутку. Девушки переглянулись, как будто их застукали за курением, и оставили Блисс одну с мисс Бриддл.

Мисс Бриддл, плоская как доска, Старой девой ты будешь всегда.

Этот стишок появился на боковой стене школьного здания вскоре после того, как невзрачная длинноносая женщина появилась в школе в самый разгар учебного года. Прежний школьный психолог неожиданно умер дома от сердечного приступа. Он много лет проработал в средней школе имени Линкольна. Его все любили и знали, чего можно от него ожидать, что в целом было не так уж и плохо. Но колченогая бабенка из Чикаго, которая жила с тремя кошками и, по слухам, с другой женщиной, — этого еще только им не хватало!

Блисс последовала за мисс Бриддл в ее кабинет.

— Садись, Барбара! — указала мисс Бриддл на стул.

Блисс опустила рюкзак на пол и села, скрестив ноги. Затем принялась разглядывать висевшие на стенах плакаты. Они освещали четыре темы: «Не кури», «Не принимай наркотики», «Не занимайся сексом» и «Поступи в колледж». Взгляд Блисс остановился на третьем. На плакате была изображена печального вида девушка с раздутым, как воздушный шар, животом. Блисс прикусила губу и посмотрела на собственный живот. Он был плоским. И пусть, черт побери, лучше и дальше таким остается, мысленно приказала она себе, представив свою матку этакой враждебной для всех живых существ вселенной, где ничто не способно выжить.

Мисс Бриддл села перед ней и сцепила пальцы.

— Я недавно просмотрела твои оценки, Барбара. Должна признаться тебе, они меня впечатлили. Весьма впечатлили.

Блисс вздохнула. Она была почти уверена, что за этим последует лекция о сексе. Другим девушкам уже приходилось их выслушивать, и не раз. Затем следовало предостережение, оценка целей и вручение пакетика с презервативами. Все делалось втихомолку, без всякого афиширования.

— Да, очень впечатлили. А твои баллы по тестам, «Тест американского колледжа»? — Мисс Бриддл извлекла лист бумаги из папки и, положив перед Блисс, пощелкала по нему пальцем. — Очень высокие.

— Да, мэм, — отозвалась Блисс и накрутила на палец прядь волос. — Миссис Лингрин мне говорила.

— Да, да, мы с миссис Лингрин разговаривали на эту тему. Она считает, что ты с каждым днем работаешь все успешнее и успешнее.

— Я ничего не знала. — За спиной мисс Бриддл висели три диплома в позолоченных рамках.

— Мы с твоими учителями много говорили о тебе и твоих успехах в учебе. И мы думаем, то есть даже не думаем, а уверены, что ты заработаешь стипендию для поступления в колледж. Мы имеем в виду хорошую стипендию для хорошего колледжа. — Мисс психолог откинулась на спинку стула, взяла со стола карандаш и покатала его между пальцами. — Ты сама уже задумывалась об этом? О том, чтобы поступить в колледж?

Нос мисс Бриддл заканчивался похожим на кнопку бугорком, на который так и хотелось нажать.

— Вообще-то нет. Не особенно.

— Гм… Могу я спросить почему?

Блисс легонько прикусила подушечку указательного пальца. Конечно же она задумывалась о поступлении в колледж. Это была ее заветная мечта. Но воплотить ее в жизнь — это все равно что выиграть в лотерею или победить Штефи Граф на чемпионате мира по теннису. И хотя мечта в принципе была реальной, как и любые другие ее фантазии, в то же время она казалась столь же несбыточной и недосягаемой, как попытка ухватить плывущее по небу облачко.

— Я не знаю почему, мисс Бриддл. То есть я думаю… знаете… никто из моих подруг не хочет поступать в колледж.

Советница пошлепала карандашом себя по губам:

— И причина именно в этом? Все дело в твоих подругах?

— Э-э-э… наверное, в этом. Да, наверное. Дай у дома у меня дела неважные, вы ведь знаете. Мои родители… они нуждаются во мне.

Мисс Бриддл появилась в школе, когда Блисс училась в девятом классе. И хотя тогда на Блисс заглядывались многие мальчики, теперь ее больше считали похожей на своего нелюдимого брата, ныне покойного. Мисс Бриддл, видимо, уже рассказали о том, что случилось в семье Стенли, потому что вскоре после ее прибытия в школу она вызвала Блисс к себе в кабинет и заявила, что готова в любой день поговорить с ней, если у нее возникнет такое желание.

В ту первую встречу Блисс ничего не сказала ей. Лишь кивнула и, когда прозвенел звонок, встала и вышла из кабинета.

Сидя в этом же кабинете три года спустя, она сразу поняла, что общаться с психологом ей хочется не больше, чем в первый раз.

— Что, если я попрошу тебя передать твоей маме, чтобы она как-нибудь на днях зашла ко мне?

Блисс подняла голову.

— Для того чтобы поговорить на эту же тему. Было бы обидно, если бы ты, по крайней мере, не попыталась поступить в колледж.

— Мою маму? Сюда? — В голосе Блисс прозвучало неподдельное недоумение.

— Да. Она считает, что было бы жаль, если бы ты осталась в Карлтоне.

— Моя мать уже приходила сюда и разговаривала с вами?

— А что в этом удивительного? Она беспокоится о твоем будущем.

Блисс состроила гримаску. Она с трудом представляла себе разговор матери с мисс Бриддл. Для этого потребовался бы определенный уровень ясного сознания и энергии. Ни тем ни другим Ирен Стенли не обладала.

— Ты разумная девушка, Барбара. Ты можешь увидеть мир, можешь поехать куда угодно. Скажи мне, что тебя интересует?

— Интересует? Даже не знаю. Пожалуй, многое.

— Назови хотя бы одно.

Мышцы Блисс напряглись.

— Теннис. — Это был удар — как в том же теннисе, — призванный заставить соперника потерять равновесие.

— Теннис? Ты играешь в теннис?

— Нет, не играю. Но теннис мне интересен. Вы же сами меня спросили? Во всяком случае, корты здесь… — Он мотнула головой в сторону двери, — просто дерьмо. — Она посмотрела на мисс Бриддл, чтобы проверить, какое впечатление произвели ее слова на школьного психолога.

— Но ты ведь любишь теннис?

— Пожалуй, люблю.

— А что еще?

Семнадцатилетняя собеседница мисс Бриддл сделала глубокий вдох, затем громко выдохнула, демонстрируя свое раздражение по поводу того, что напрасно тратит время, разговаривая с какой-то больной старой лесбиянкой. Блисс не задумывалась о том, имеют ли реальное основание эти слухи, потому что лично ей на это наплевать, но все-таки они служили довольно веской причиной не доверять этой женщине. И Блисс придала взгляду именно такое выражение — полное презрение и безразличие.

— Люблю писать сочинения. Люблю историю. Мне нравится курс мистера Кантора по социологии. — Блисс сделала паузу и добавила: — И еще мне нравятся мальчики.

Мисс Бриддл улыбнулась:

— Я интересуюсь твоей учебой, Барбара. — Она извлекла из папки одну из экзаменационных работ середины семестра, сочинение на тему смертной казни, в которой содержались доводы за и против. Блисс тогда выплеснула на бумагу собственные ощущения от судебного процесса над убийцей брата. — «Некоторые люди десятилетиями содержатся в камере смертников в ожидании исполнения приговора. Они посылают апелляцию на каждое действие властей, нацеленное на то, чтобы закончить их жизнь. Этому следует положить конец. Государству это обходится слишком дорого, да и жертвам бесконечное ожидание приносит огромные страдания».

Твои рассуждения очень даже логичны, — прокомментировала прочитанное мисс Бриддл. — Ты замечательно изложила свой тезис, грамматически правильно и точно его выразила, тщательно исследовала тему. И что самое важное, вложила в эту работу страсть. Это незаурядное сочинение. — Она вытащила из папки три другие письменные работы и поставила на каждой ярко-красную букву «А». — У тебя есть что предложить миру, Барбара, тебе есть что сказать. Я имею в виду твой опыт и твой интеллект. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, как реализовать его?

Блисс выпрямила спину, не вставая с кресла.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— А по-моему, все-таки понимаешь. У тебя есть дар слова, Барбара, ты умеешь приводить доводы. Ты прекрасно пишешь сочинения. Просто прекрасно.

Блисс терпеть не могла, когда мисс Бриддл повторяла одно и то же: «Отлично. Очень хорошо. Впечатляюще».

— Меня зовут Блисс, а это мои старые работы. Они ровным счетом ничего не значат. — Блисс сделала упор на слове «ничего». — Из этого еще не следует, что я буду хорошо учиться в колледже.

Мисс Бриддл кивнула:

— Ты права. Колледж — это нечто большее, нежели просто серьезное жизненное испытание.

Взгляд Блисс скользнул по краю письменного стола собеседницы.

— Мой отец, надеюсь, не приходил сюда для разговоров о колледже?

— Нет, не приходил.

Блисс растянула губы в торжествующей ухмылке:

— Ну и не ждите, он не придет. Потому что ему это не надо. Его хватил бы удар, узнай он, что я с вами разговаривала на эту тему.

— Но если бы он узнал, что существуют стипендии…

— Это не имеет никакого значения.

— Он не верит в то, что женщины могут поступать в колледж?

Блисс посмотрела на фотоснимок улыбающихся выпускников.

— Дело не в этом, — ответила она.

— А в чем же тогда?

— Знаете, мой отец, наверное, мужской шовинист или что-то в этом роде… Вообще-то нет, он не такой. — Блисс стукнула кулаком по подлокотнику кресла. — Послушайте, я не собираюсь поступать ни в какой в колледж, понятно? Когда я закончу школу, то навсегда поставлю на учебе крест.

— И это лишь потому, что твой отец якобы станет возражать? Неужели тебе самой это кажется правильным? Обычно родители желают своим детям лучшего будущего.

Блисс принялась разглядывать желтую строчку ниток на своих ботинках «Док Мартенс». Она целый месяц собирала деньги, подрабатывая приходящей няней, чтобы скопить на пару таких отпадных ботинок. Затем в один прекрасный день отец приглашает ее и Джеффа съездить в Колд-Спрингс. Они заехали в магазин автомобильных запчастей и в универмаг «Сиэрс» в торговом центре. Затем все вместе пообедали в кафетерии. Перед тем как выйти на улицу, отец нырнул в обувной магазин и указал на ботинки, о которых она уже давно мечтала, и спросил, не купить ли ей эти ботинки. И потом они двинули на автостоянку. Она шла в новеньких поскрипывающих ботинках, а отец шагал впереди, обняв Джеффа за плечи.

— Блисс! — услышала она голос мисс Бриддл.

— Что?

— Я сказала, что обычно родители хотят лучшего будущего для своих детей. Твои родители точно такие же.

Блисс закрыла глаза, лишь бы только не видеть эту женщину. Она представила, как слова превращаются в пузырьки, как они парят над ее головой. Банальности, взятые из справочника для лиги юниоров. Сравнить ее родителей с другими — абсолютная дурь. Это же надо додуматься!

Ни у кого таких родителей, как у нее, даже близко нет. Сколько раз они с Джеффом, придя домой, заставали мать спящей в кресле, так и не сделавшей ничего по дому. И тогда они вдвоем, она и Джефф, закатав рукава, брались за работу — готовили завтрак и обед. Мыли посуду. Черт побери, даже устраивали постирушки, чтобы у матери было чистое нижнее белье. А отец? С ним дела обстояли не лучше.

— Мне, пожалуй, пора идти в класс.

Мисс Бриддл приняла расслабленную позу и сложила ладони домиком.

— Послушайте, вы совершенно не знаете мою семью, — с жаром произнесла Блисс. — Не будь меня здесь, я не знаю, что бы с ними произошло. Может, моя мать и показалась вам нормальной, но это только внешне, на первый взгляд. Господи, да после того как убили моего брата, она превратилась в сумасшедшую! А мой отец? Мой отец просто нуждается во мне!

Прошло ровно пять месяцев с того дня, когда отец отправился в сарай, чтобы заняться ремонтом своего грузовичка. Блисс сидела на чердаке и читала, зарывшись в сене.

Отец включил радио. Его звуки, а также лучи солнца и запах сена незаметно убаюкали Блисс, и она задремала. Проснувшись, она заметила, что солнце переместилось дальше от того места, где его лучи падали до того, как ей уснуть, и вздрогнула. Внезапно до ее слуха донесся какой-то странный звук. Казалось, будто стонет попавшее в ловушку животное. Что-то вроде воя лисицы, оплакивающей детенышей у развороченной плугом норы.

Блисс отползла ближе к краю чердака. Может, это где-то ухает сова, подумала она. Может, все-таки радио? Там, внизу, отец сидел напротив козел для пилки дров, раз за разом ударяя что-то кулаками. Это нечто было небольшого размера и, кажется, коричневого цвета, как белка или крыса. Только потом Блисс поняла: звуки исходили не от того, что было перед ним, это плакал он сам. Рыдания сотрясали большое и сильное тело ее бесстрашного отца.

— Я уверена, им обоим очень тяжело, — произнесла мисс Бриддл. — Это вполне естественно для любой семьи.

— Нет, не естественно! — выпалила Блисс. — Нет в моей семье ничего естественного или даже нормального!

После того как отец ушел из сарая, Блисс спустилась с чердака и нашла то, по чему тот стучал кулаком. Это была бейсбольная рукавица, высохшая и жесткая оттого, что ею долго не пользовались. Внутри рукой отца было написано «Шэп».

— Вы знаете, что мне даже не разрешается упоминать имя брата? Стоит кому-нибудь упомянуть о Шэпе, как отец встает и выходит из комнаты. Говорит, что нам нужно начать новую жизнь. Я вам вот что скажу: никогда мои родители ее не начнут. Ни единого шага к этому не сделают, поверьте мне.

Мисс Бриддл подтолкнула к Блисс через весь стол пачку бумажных носовых платков. Та глубоко вдохнула через нос и посмотрела на собеседницу:

— Я понятия не имею, что было у матери на уме, когда она пришла к вам сюда. Может, ей кажется, что станет легче, если я уеду и не буду служить вечным напоминанием о том, кого она действительно любила.

— Блисс!

Девушка просто отмахнулась от психолога.

— Блисс. Конечно, твоим родителям очень больно, очень тяжело. Потерять ребенка, да кто может представить себе такое? Но я уверяю тебя, они научатся жить без твоего брата. Никуда они не денутся. Боль уляжется. Ты должна поверить в них. Но, кроме необходимости заботиться о родителях, что еще держит тебя в Карлтоне? Что ты здесь будешь делать?

— То же, что и все, — вздохнув, ответила Блисс.

— Что же именно?

— Как что? Выйду замуж. Заведу детей.

Мисс Бриддл повернула голову:

— Ты не такая, как все, Блисс. — Она подтолкнула к девушке несколько листков бумаги — ее письменные работы. — Прочитай это и потом скажи мне, что ты мечтаешь простаивать у плиты, стряпая обеды, и вытирать детишкам носы.

Блисс посмотрела на бумаги. Все-таки эта старая мымра права. Она и впрямь не горит желанием все дни напролет заниматься стиркой, уборкой и детскими подгузниками. Блисс перебрала в памяти все знакомые ей браки и пришла к выводу, что ни один не достоин того, чтобы стать образцом для подражания. Она с трудом представляла себе, что свело вместе ее мать и отца. Но одну вещь она знала твердо: за годы супружества они переплелись, как корявые ветви дерева, вросли друг в друга, как попавшая под кожу заноза.

— Твой друг Джефф… ты говорила с ним о замужестве?

— Это особая тема.

— И ты этого хочешь?

Блисс пожала плечами:

— Может быть. Моим родителям он нравится. Он же отдает себе отчет в том, какая обстановка у нас в доме. Он мне здорово помогает.

Мисс Бриддл понимающе кивнула.

— Вы с ним когда-нибудь говорили о колледже?

— Шутите? Я ни с кем не говорила о колледже, мисс Бриддл. Ни с единой душой.

Психолог отодвинулась от стола и встала.

— Тебе нужно с кем-нибудь обсудить этот вопрос. — Советница потянулась к полке и сняла с нее три книжки. — Полистай как-нибудь это, — сказала она и положила их на стол перед Блисс. — Подумай и потом приходи ко мне. Может быть, я ошибаюсь. Может быть, тебе не предложат стипендию. Может быть, тебя вообще никуда не примут. Все, что угодно, может произойти. — Мисс Бриддл улыбнулась. — Но если ты попытаешься и если получишь предложение от какого-нибудь колледжа, то тогда и ты, и твоя мать, и я… мы все вместе уговорим твоего отца.

Блисс посмотрела на книги, силясь, однако, придать лицу равнодушное выражение.

— Можно я пойду в класс? — спросила она.

Мисс Бриддл перегнулась через стол:

— Ты мне потом скажешь.

Глава 17. Март 1991 года

Первый ответ пришел снежным мартовским днем. Толстый конверт с логотипом Иллинойсского университета застрял в почтовом ящике по диагонали, потому что был настолько велик, что с трудом помещался в ящик. Ирен вытащила его и схватила обеими руками.

— Ура! — воскликнула она, подставив лицо крупным снежинкам, которые тут же начали таять на ее щеках.

Ирен решила, что лучший ее поступок за последние шесть лет, пробудивший ее саму из затянувшейся депрессии, — это нажим на дочь, нескончаемые попытки убедить Блисс поступить в колледж. Блисс становилась старше, взрослела. Ирен не нужно было никаких дополнительных подтверждений этому факту, чем то, которое прошлой осенью упало ей под ноги, когда она вышла из дома вывесить для просушки белье. Она наклонилась и подобрала завернутую в фольгу пластинку. Жевательная резинка, подумала она, радуясь, что та не развернулась при стирке. Впрочем, уже в следующий миг ей стало понятно, что это такое.

— Не было печали! — Ей тотчас вспомнились первые дни ее знакомства с Нэтом и чем все закончилось — билетом в один конец к церковному алтарю. Причем довольно быстро.

Накинув остальное белье на веревку, Ирен бегом отправилась в дом. Она ни за что не допустит, чтобы Блисс навсегда застряла в Карлтоне, так и не получив шанса выбрать для себя другую судьбу. Девчушка очень сообразительна, очень. С такими мозгами можно стать адвокатом, врачом или даже университетским преподавателем…

Договориться со школой, заставить дочь написать заявление о приеме, отвезти Блисс в Сазерн, чтобы прогуляться по университетскому городку и дать почувствовать, что такое студенческая жизнь, — это было самое трудное из всего, что Ирен когда-либо делала. И самое рискованное. Они с Блисс решили ничего не говорить Нэту или Джеффу о затее с колледжем, пока не получат откуда-нибудь положительный ответ. А до этого момента все должно оставаться лишь рассуждениями. Обычными кухонными разговорами о заветной мечте.

Поэтому в тот вечер Ирен, дождавшись, когда Джефф уйдет домой, а Нэт засядет в полудреме перед телевизором, поднялась наверх и положила конверт на письменный стол перед дочерью.

— И что? — поинтересовалась она, когда прошла минута, но Блисс не обратила внимания ни на мать, ни на конверт. — Не собираешься открывать, что ли?

Выражение лица Блисс ей было не разобрать — поджатые губы, глаза буравят конверт, как будто желая проникнуть в него взглядом. Она не заметила, как дочь вонзила ноготь в карандаш, прежде чем с его помощью подвинуть конверт поближе к себе и открыть.

— Они готовы принять меня, — наконец произнесла Блисс абсолютно невыразительным тоном. — Здесь написано, что они приняли мое заявление и предлагают мне стипендию.

Ирен подскочила к дочери и выхватила у нее из рук письмо.

— «…от имени руководства университета штата Иллинойс…»

На следующей неделе им пришли ответы из Кентского университета, университета Айовы и, наконец, из Северо-Западного, близ Чикаго. В каждый конверт были вложены брошюрки и формуляры, которые следовало заполнить. Каждое письмо обращалось к Блисс с бесстрастной официальной сдержанностью.

В середине мая Ирен впала в неистовство.

— Тебе нужно принять решение.

Было субботнее утро. Нэт и Джефф уехали на автомобильную свалку, а Ирен и Блисс сидели за кухонным столом и ели кукурузные хлопья.

— Ты сама понимаешь, в университете не станут ждать, когда ты соблаговолишь дать им ответ. Кроме того, как только ты примешь решение, мы сразу скажем об этом отцу и Джеффу. Им потребуется время, чтобы все осознать.

Блисс отодвинула тарелку и положила голову на сложенные руки. Последние недели она выглядела неважно — бледная, вялая, немного забывчивая.

— Блисс, — произнесла Ирен и сглотнула. — Дорогая, есть какая-нибудь причина, почему ты до сих пор тянешь резину? То есть, я хочу сказать, ты должна, наконец, сделать единственно правильный выбор. И если тебе больше других пришелся по душе Северо-Западный, то не переживай из-за тех колледжей, где предлагают неполную стипендию. Я попробую получить работу в супермаркете. Мы обязательно выкрутимся.

Блисс немного приподняла голову. Ее волосы падали на стол спутанными прядями, чего Ирен не любила.

— Ты? Да ты уже целую вечность нигде не работала.

— Знаю, но, если ты поступишь в колледж, должна же я что-нибудь делать. Неужели я не справлюсь?

Зрачки Блисс заметались туда-сюда, словно рыбки в аквариуме. Через секунду она встала и отнесла тарелку в мойку.

— В чем дело, Блисс? Разве ты не рада, что поступишь в колледж?

Блисс уронила ложку в тарелку.

— Не-е-ет, — ответила она и на всю мощь открыла воду.

Ирен потянулась к водопроводному крану и закрутила его.

— Ты не будешь мыть посуду? — удивилась Блисс.

— Я хочу знать, почему ты не хочешь ничего делать с остальными предложениями.

Блисс отступила в сторону:

— А кто сказал тебе, что мне это интересно? Это была твоя идея, а не моя.

— Но я думала, что ты хочешь учиться в колледже. Ты как-то сказала…

— Послушай, мам, вся эта затея с колледжем — прекрасная идея, и я ценю твои усилия, но ничего из этого не выйдет. Я не собираюсь поступать ни в какой колледж. Так что, пожалуйста, не дави на меня.

— Еще как выйдет! Ты посмотри на ответы. Тебе осталось лишь выбрать лучший колледж из тех, что предложены, только и всего.

— Слушай, давай больше не будем, ладно? — Блисс привалилась к кухонному столу и скрестила на груди руки. — Я по горло сыта этими разговорами о колледже, тебе понятно? Никуда я поступать не буду.

— Неужели это влияние твоего отца? Ты его боишься? Если это так, то не надо ничего бояться. Вот увидишь, когда он узнает о том, что тебе предлагают, он первый поддержит твое решение. В мире нет ничего такого, в чем бы он тебе не помог. Ты знаешь это не хуже меня.

— Я не об этом говорю.

— Тогда о чем же? — Ирен посмотрела на дочь и поняла, что та в эти мгновения что-то обдумывает. — Блисс… признайся, дело ведь не в тебе и Джеффе? Ты ведь не беременна, я надеюсь?

Блисс вздрогнула.

— Так как?

— Нет, мам, я не беременна. О господи! Ты же считаешь меня разумной, так что и относись ко мне соответственно, договорились?

— Ты уверена, что нет? Выглядишь ты неважно, скажу я тебе.

— Да, уверена.

— Отлично, — отозвалась Ирен и вздохнула. — Но если ты не беременна… я, хоть убей, не пойму, почему ты отказываешься от возможности получить хорошее образование. Я знаю, что вы с Джеффом очень близки, но это не причина отказываться от колледжа. Вам ничто не мешает пожениться позднее, если вы это все-таки задумали.

Блисс раздраженно фыркнула:

— Я не собираюсь замуж за Джеффа. Я вообще ни за кого не собираюсь выходить замуж. Никогда. Понятно? О боже. — Она выставила одну ногу и скрестила перед ней другую. На ней были пижамные штаны с белыми медведями на голубом фоне и старая розовая футболка.

— Ну хорошо. Дело не в отце и не в Джеффе, — произнесла Ирен. — Тогда в чем же?..

— Давай не будем.

— Нет. — Ирен шагнула к дочери и положила руки ей на плечи. — Я хочу продолжить эту тему. Ты хочешь остаться в Карлтоне, ты, такая разумная девушка, сдавшая тесты лучше всех в школе. Ты должна сказать мне почему.

Блисс оттолкнула руки матери:

— Я сказала, давай не будем об этом.

С этими словами дочь вышла из столовой.

— Блисс, не смей уходить!

Блисс остановилась и обернулась. Ее лицо пылало гневом.

— Хорошо. Ты хочешь знать, почему я не хочу уезжать? Почему я никогда не уеду отсюда и навсегда застряну в этом городке? Я скажу тебе почему. Из-за тебя. Ты довольна? Из-за тебя!

— Из-за меня? Но ведь я как раз и хочу, чтобы ты уехала.

— Давай, давай, говори. Повтори все эти слова о том, что я поступлю в колледж, а ты пойдешь работать. Я знаю, что ты скажешь, но твои разговоры не имеют никакого отношения ко мне или моему будущему.

— Да что ты такое говоришь? Блисс, дорогая!.. С какой стати?..

— С какой стати? Чтобы я не раздражала тебя, вот почему. Думаешь, я этого не вижу?

— Раздражала меня?

— Хочешь избавиться от меня, чтобы я не мешала тебе катиться вниз, чтобы я ничего этого не видела. Сколько бутылок ты еще выпьешь, мам? Поверь мне, ты уже настолько ушла в себя, что ничего не замечаешь вокруг! Знаешь что? Ты хочешь устроиться на работу? Не смеши меня. Да открой же ты глаза! Ты же стала как зомби, как ходячий мертвец. Ты такая уже давно, с тех самых пор, как убили Шэпа.

Ирен прижала руки к груди:

— Блисс!

— Ты хочешь, чтобы я уехала, а ты продолжала спокойно пить, чтобы допиться до смерти. Ты хотя бы отдаешь себе отчет, какое ты жалкое зрелище? Носишься со своим горем, упиваешься им, и конца-края этому не видно. И не желаешь видеть в жизни ничего другого. Ты всегда смотрела не вперед, а назад. Только назад. А отец? Да он не лучше! Я готова чем угодно поклясться, что он самый одинокий человек на всем белом свете. Он никого не допускает в свои мысли и чувства. А знаешь почему?

Ирен отрицательно покачала головой.

— Из-за тебя. Ты с головой ушла в свой собственный мирок и ни на кого не обращаешь внимания. Черт побери, мам! Конечно же я не хочу оставаться здесь вечно. Но если я уеду, то кто будет здесь поддерживать порядок? Ты? Отец? Не смеши меня, слышишь! Если бы не мы с Джеффом, я просто не представляю себе, что бы случилось с вами обоими.

Ирен, одновременно изумленная и пристыженная, покачала головой.

— Я постоянно ждала, когда все изменится. Думала, вот-вот наступит тот момент, когда ты начнешь ценить то, что у тебя есть, так, как ты учила меня и Шэпа, если ты, конечно, не забыла. Помнишь наши разговоры о жизни, о Боге, о красоте окружающего мира, о том, что мы видим вокруг и что пьем жизнь, как холодную воду из чашки? Ты помнишь это? Ты не забыла, как будила меня по утрам, чтобы вместе послушать пение птиц или осенью отправиться собирать опавшие листья? И все потому, что ты хотела, чтобы мы поняли, насколько хороша может быть жизнь, чтобы мы увидели и полюбили ее красоту. Но прошло семь лет, семь проклятых лет, и я постоянно вижу, что тебе на все наплевать.

— Блисс, я…

— Давай не будем, договорились? Ты хотела знать, почему я не реагирую на эти письма. Теперь ты это знаешь. Потому что ты пьешь, а отец отгородился от нас. И ни ты, ни он не умеете позаботиться о себе, не говоря уже о том, чтобы позаботиться друг о друге.

Ирен поднесла руку ко рту, как ребенок, пойманный за кражей. Блисс закатила глаза и вышла из комнаты.

В тот вечер Ирен вытащила из тайников все запасы водки и спрятанную в кресле плоскую фляжку. Вылив содержимое в кухонную раковину, она поклялась начать новую жизнь, придать ей новые измерения и форму. Она сможет. Если придется, она стукнет кулаком по собственному гневу, обуздает его, возьмет под контроль, пошлет составить ему компанию другие чувства — сожаление, печаль, вину, отправит их всех вместе в отставку, а сама сделает вид, будто их просто не существует. Во всяком случае, это неплохая идея. Найди себе дело, внушала она себе, найди себе дело и занимайся им.

Через две недели Ирен начала работать в супермаркете «Ай-Джи-Эй». Работала так, как когда-то в магазине в Блейне, затем приходила домой и готовила нормальный ужин для всей семьи. Разговаривала со своими домашними, убирала в доме, занималась цветами. Даже начала вязать мужу свитер, предварительно сняв с него в спальне мерку, когда Нэт разделся, перед тем как лечь в постель. Она снова начала участвовать в жизни церковной общины, причем не формально, а искренне желая быть полезной людям. Оставалась после проповеди, чтобы вместе с другими женщинами разливать по чашкам кофе. Вместе с Кэрол возобновила занятия на курсах по изучению Библии по вечерам в среду. Покрасила волосы, купила перчатки для работы в саду, чтобы не повредить маникюр, и даже приобрела новое платье и пару новых домашних тапочек. И наконец, когда почувствовала, что может вести такую, похожую на танец жизнь, не спотыкаясь, отправилась к дочери с конвертами и обещанием ни за что не сдаваться.

Блисс остановила выбор на Иллинойском университете. Там предлагали полную стипендию, а кроме того, он был ближе к дому, чем все остальные. Она пообещала отцу, которого мать уже подготовила заранее, что будет по возможности чаще приезжать домой на выходные, праздники и летние каникулы.

Затем Блисс отправилась к Джеффу, сообщить о своем решении. Был вечер воскресенья, время после ужина. Они сидели на ступеньках крыльца, наблюдая за проезжавшими мимо дома автомобилями.

Джефф заговорил о своих поисках работы в Колд-Спрингс.

— «Уолл-Марту» всегда требуются люди, так что мы можем поискать жилье где-нибудь поблизости.

Блисс вдавила большие пальцы ног в подошвы вьетнамок. После того как она согласилась учиться в колледже, все ее существо страстно желало поскорее уехать из дома, подальше от родителей и не в последнюю очередь от Джеффа. На нем были обрезанные по колено джинсы. У него были мягкие светлые волосы. Он был красив и добр и, черт побери, хотел жить и работать в Колд-Спрингс. И где? В «Уолл-Марте»! Да она скорее повесится.

— Джефф, нам нужно поговорить.

— Знаю. Чем скорее мы назначим дату свадьбы, тем лучше. Мне не терпится поскорее уехать отсюда.

Блисс принялась разглядывать собственные ногти.

— Меня приняли в колледж.

— Что?

— Меня приняли в колледж, и я хочу уехать. Не хочу оставаться здесь, в Карлтоне. И в Колд-Спрингс тоже не хочу.

— Колледж? Когда ты подавала документы в колледж?

Блисс сцепила ладони:

— Несколько месяцев назад.

— Несколько месяцев назад? Но ты никогда не говорила… Минутку… ты ведь шутишь, верно я говорю?

Она покачала головой:

— Я не шучу. Я отправила заявления в несколько мест, и меня всюду приняли.

Джефф прикоснулся к ее руке:

— О господи, Блисс, почему ты не сказала мне об этом раньше? То есть я хочу спросить — куда ты собралась?

— В Иллинойский университет, в Шампейн.

— Но это же двести миль отсюда.

Блисс кивнула, и волосы упали ей на лицо.

— Хорошо. Переедем в Шампейн. Работу везде можно найти. — Джефф улыбнулся. — Мы можем пожениться до начала учебы.

Мимо дома, таща за собой борону, проехал трактор. С ее зубьев на дорогу слетали комья красноватой земли.

— Я хочу, чтобы мы расстались, Джефф. Прости, но я хочу уехать в Шампейн одна.

Джефф повернулся к ней и убрал пряди с ее лица за уши.

— Одна? Что ты хочешь этим сказать? Ты не хочешь, чтобы мы поженились? Но если ты пожелаешь, мы можем подождать.

— Джефф.

— Если хочешь, ты можешь отправиться в колледж. Конечно. Ты ведь у нас такая умная и должна учиться дальше. Но ты знаешь, что от нас до Сазерна всего тридцать миль. Там ведь хороший колледж, верно? И я в любом случае могу поехать следом за тобой. Что ты на это скажешь?

— Я не подавала заявление в этот колледж.

— Но ведь тебе ничто не мешало это сделать?

— Я смогу получить стипендию в колледже Иллинойского университета, Джефф. Я не хочу в Сазерн. Я хочу уехать из Карлтона. Извини, я больше не могу здесь оставаться.

— Но ты же не хочешь сказать, что я тебе больше не нужен?

Блисс упрямо смотрела себе под ноги.

— Но почему?

Она попыталась найти подходящее объяснение:

— Я хочу уехать от своей семьи, Джефф. Ты для меня — тоже моя семья. Ты всегда был членом моей семьи. — Она подняла голову и посмотрела ему в глаза. — Я знаю, что это несправедливо. Совсем несправедливо. Ты для меня так много сделал. Но так больше продолжаться не может. Я больше не могу. — Ее голос дрогнул, и она поспешно отвела взгляд в сторону, скользнув глазами вдаль, к горизонту. В эти мгновения она ощущала себя злобным, бессердечным созданием, которое избивает собственную собаку. Доброго, преданного пса, который ее любит и доверяет и которого она бьешь лопатой по голове. — Мне очень жаль, Джефф. Прости меня. Честное слово.

Она услышала, как с его губ с рыданием сорвалось ее имя. А потом он ушел по хорошо протоптанной дорожке, соединявшей его и ее дом.

Через четыре года она вспомнит этот день и то, как после ухода Джеффа она прошла по дороге, следуя за комьями земли, оставленными трактором. Вспомнила, как ей было больно, когда она думала о Джеффе. Но она понимала, что эту боль можно терпеть, и до ее сознания дошло, что это цена ее взросления. «Все-таки я бессердечная, — решила она. — Неспособная на любовь и преданность».

Может быть, в колледже она напишет сочинение о том, что «семья пронизана связями, суть которых мы никогда не поймем. Некая незримая, на клеточном уровне, связь, соединяющая прошлое и настоящее. Если это так, то возможно, что после смерти брата наши общие клетки тоже умерли. И что касается нас, то это было сердце. Эти тонкие, хрупкие стенки, которые позволяют нам обнять жизнь с бесстрашием и верой. Мы страдаем, потому что наше сердце умирает, по одной клеточке зараз».

Глава 18. 5 октября 2004 года

Через два дня после того, как он вручил Роббину приказ о приведении в исполнение смертного приговора, Мейсон сидел у себя в кабинете и размышлял. Ему предстояло решить для себя, кто будет принимать участие в его «особом проекте», а кто нет. Кто из сотрудников согласится на эту работу, кто обладает необходимой выдержкой и преданностью делу. Необходимо найти профессионалов. Нужны те, кто в назначенную ночь сможет вместе с Роббином войти в комнату, где свершится казнь, привязать его к креслу и ждать. Нужна медсестра, которая согласится сделать ему внутривенный укол, кто-то еще должен сидеть в специальной кабине и по сигналу Мейсона включить капельницу, чтобы начал поступать смертельный препарат. Нужен врач, чтобы засвидетельствовать факт смерти. Для того чтобы забрать тело, потребуется договоренность с моргом. У Роббина нет родственников, готовых забрать останки, поэтому на Мейсона, как на начальника тюрьмы, ложится еще одна обязанность: найти место для захоронения его праха.

Похоже, придется предусмотреть множество деталей, чтобы вся процедура прошла без сбоев — должным образом и в надлежащем порядке. И если он, как начальник тюрьмы, выполнит все как надо, шаг за шагом, то Роббин может быть спокоен. Мейсон справится. Он сделает все для того, чтобы казнь Дэниэла Роббина прошла гладко, без сучка без задоринки.

Мейсон постучал по клавиатуре компьютера.

Днем ранее начальник Сан-Квентина прислал ему имейл с предложением встретиться с ним и некоторыми из ключевых фигур предстоящей процедуры. «У нас уже выстроена вся система, — писал он. — Как работать с прессой, семьей, как вести переговоры с протестующими, что делать, если в самый последний момент будет подана апелляция, и все такое прочее. Был бы рад поделиться с вами накопленным опытом». В ответном письме Мейсон просто поблагодарил коллегу. Утром он получил разрешение Гефке на поездку. Вместе с несколькими помощниками он может обернуться туда и обратно всего за один день, если, конечно, постараться. А постараться им придется.

За семь лет, прошедших с момента последней казни, комната исполнения приговора и камера ожидания превратились в кладовку, если не сказать, в свалку. Сюда сваливали списанную мебель, старые столы, стулья, коробки с папками документов на всех тех, кто когда-либо входил и выходил из БУРа. Все это громоздилось высокими штабелями до самого потолка. И вот теперь весь этот хлам придется куда-то вынести, а само помещение вылизать до блеска. После этого они примутся за дело.

Где-то под грудами этого хлама находилась металлическая каталка с черным виниловым покрытием и подлокотниками, торчащими в стороны, словно крылья. Для начала необходимо удостовериться, что она все еще в исправном состоянии. Надо продумать и медицинскую часть — полые иглы, ремни, вентили и прочее. В нужный момент внутри запертой кабинки откроется клапан, так что ни одна душа не увидит, кто повернул вентиль. Таким образом, смертельный препарат проделает путь длиной пять футов, прежде чем попадет в вены Роббина. Надо сказать медперсоналу, чтобы собрали установку и протестировали ее. Необходимо также наладить и включить видеосистему. Вся процедура должна быть записана на видео от начала до конца. Но насколько Мейсону было известно, камеры были допотопными, так что, похоже, придется еще озаботиться приобретением новой аппаратуры. Кроме того, надо договориться с телефонной компанией, чтобы провели две прямые линии: одну в кабинет генерального прокурора на тот случай, если в последний момент из Верховного суда придет приказ о пересмотре приговора, и вторую — в кабинет губернатора, если в последний момент тот вдруг решит отменить казнь.

Впрочем, на это вряд ли приходится рассчитывать.

На прошлых выборах Мейсон голосовал за нынешнего губернатора и, скорее всего, проголосует за него снова, несмотря на его идиотское решение провести перед выборами казнь. Он достаточно долго имел дело с политиками и знал всю их кухню. Соперником губернатора был адвокат, посвятивший себя борьбе с преступностью. На его счету ряд законов об ужесточении наказаний, вплоть до смертной казни. Он хорошо постарался, чтобы выставить профессора политологии с левым уклоном человеком неспособным справиться с нынешним уровнем преступности. Так что казнь Роббина наверняка призвана развеять это впечатление. Или, по крайней мере, ненадолго отвлечь мысли электората от этой темы. Отмена подобного мероприятия была бы сродни политическому самоубийству.

И все равно Мейсон уже несколько дней не мог спокойно заснуть, в глубине души надеясь, что каким-то волшебным образом смертный приговор Роббину все-таки отменят. Не то чтобы он ощущал какой-то внутренний протест по отношению ко всему процессу. Скорее, он слишком серьезно подошел к его организации. Будь это не Роббин, а кто из этих сволочных расистов, которые скорее пырнут его ножом, лишь бы только не стоять с ним рядом… Или будь на месте Роббина Тьюлейн…

При этой мысли Мейсона передернуло. Прошло уже столько лет, а ты все еще об этом думаешь? Ему было неприятно, что брат все еще обитает на задворках его памяти, хотя по-прежнему заперт за решеткой в полутора тысячах миль отсюда, в тюремной камере в Чикаго.

Мейсон вновь сфокусировал внимание на клавиатуре, указал несколько дат своего предполагаемого визита в Сан-Квентин и нажал на кнопку «Отправить».

Глава 19. 19 марта 1997 года

Ирен покоилась на дне реки. Ее волосы колышутся, расчесываемые течением, тело холодное и мягкое, глаза раскрыты, словно безжизненные окна. Время медленно течет и своим невидимым течением смывает воспоминания о ее жизни. Любовь, вдохновение, надежда, даже ненависть — все эти Божьи дары похоронены поступательным движением времени. Над ней солнечные блики играют на танцующей поверхности воды, и лучи света касаются ее протянутой руки. Она смотрит вверх…

Ирен разбудил звук трубы, на которой играл Шэп. Четкий, звенящий звук, пронзающий тишину утра нового дня. Ноты взмывали ввысь, легко порхая по стебелькам травы, листьям деревьев и далее вверх к облакам. Мелодия закручивалась спиралью, повторяя изгибы ветра и полета птиц…

Птицы.

Ирен Стенли открыла глаза и увидела новый день.

— Глупость какая! — пробормотала она. Никакой это не Шэп. Откуда здесь быть Шэпу. Щебетание птиц вообще не похоже на игру ее сына. Ирен засунула ноги в тапки, неуверенно встала и снова рухнула на кровать. — Сегодня день его рождения! — прошептала она.

Сквозь окно в комнату проникал легкий ветерок, солнечный свет, пробивался сквозь преграду кружевной занавески, причудливым узором играл на полу и стенах. До слуха Ирен доносились трели дубоноса и щебетание воробьев. День был прекрасен. На день рождения Шэпа всегда бывала хорошая погода. Всякий раз это был идеальный день, словно специально предназначенный для того, чтобы посадить цветы, помыть окна или устроить пикник. И вот уже одиннадцать лет она ненавидит эту горькую иронию судьбы — чудесный теплый свет, в то время как душа ее жаждала ненастной тьмы. В этот день по идее должен пойти ливень, разразиться гроза. Река должна выйти из берегов, безжалостно смывая все на своем пути. Только катаклизмы были способны искупить все муки ада. По крайней мере, таково было ее единственное желание в то время, когда она уже не хотела и не чувствовала ничего.

Спустившись в кухню, Ирен включила плиту и поставила воду для кофе. В раковине громоздилась вчерашняя посуда, рядом со стиральной машиной высилась куча постиранной одежды, разобрать которую у нее так и не дошли руки. Вот уже несколько лет она не находила в себе сил помыть окна — одна только мысль о том, что надо взять мыло, губку, набрать воды, достать лестницу, залезть на нее, начать драить стекло, — всего лишь мысль! — заставляла ее чувствовать себя разбитой.

Сегодня Шэпу исполнилось бы двадцать семь.

Эти слова звучали в голове Ирен, преследуя ее по всему дому, пока она подбирала тапки Нэта, поправляла подушки на диване в гостиной, сортировала журналы на столе. Они не оставляли ее и на кухне, нашептывая в ее сознании одно и то же, пока она насыпала в чашку гранулированный кофе. Слова настигали ее даже тогда, когда она сидела на крыльце, глядя, как муж читает газету.

Газетные страницы подпирало выросшее за последнее время пивное брюшко, штаны цвета хаки обтягивали изрядной толщины ноги. Нэту сорок шесть, также как и ей. Блисс двадцать три, а Шэпу… Шэпу исполнилось бы двадцать семь.

Пели птицы, скрипели качели, облака плыли по синему небу, и его синева казалась Ирен сродни издевке.

Ее больше не мучил панический ужас, как то было с ней сразу после того, как погиб Шэп. Больше не было ощущения падения, она не погружалась в пучину скорби, из последних сил цепляясь за вещи, связанные с покойным сыном, — футболку, книгу, грязь с его ботинок. Куда чаще она теперь захаживала в винный магазин за очередной порцией крепкого градусного «облегчения». И как ни странно, она больше не скучала по этому дню. Просто чувствовала себя полностью опустошенной, безжизненным иссохшим деревом, ждущим ветра, который его повалит.

И в тот момент, когда она размышляла о том, как сейчас выглядел бы ее сын, будь он жив, из-за вороха газет послышался голос мужа:

— Сегодня, если не ошибаюсь, день рождения Шэпа?

Ирен медленно остановила качели и в замешательстве застыла, вцепившись в сосновые поручни, не зная, что ответить. Эта тема была абсолютным табу, в присутствии мужа она избегала даже упоминать имя сына. Так было с тех самых пор, как они возвратились из Орегона. Ирен хорошо запомнился тот день. Нэт вернулся с охоты и объявил, что отныне больше не будет скорбеть. Надо жить дальше, сказал он. И все равно никто — ни Блисс, ни Ирен, ни его родной брат, ни пастор Уайт, — никто не решался произносить при нем имя погибшего сына.

— Есть только один способ излечиться от скорби, — говорил он всем, — не думать и не вспоминать о том, что произошло, — что он и делал.

Нэт опустил газету:

— Я сказал, что сегодня, кажется, день рождения Шэпа, не так ли?

— Да, — ответила Ирен, с трудом сдерживая удивление. — Да, точно. Сегодня ему бы исполнилось двадцать семь.

Нэт задумчиво покачал головой.

— Двадцать семь, хм… Даже не верится, — растерянно пробормотал он и снова уткнулся в газету.

Ирен откинулась на спинку качелей, понимая, что он больше ничего не скажет. Это был лишь непродолжительный всплеск воспоминаний, не более того. Нэт никогда раньше не вспоминал про день рождения Шэпа. Когда же в первые годы она пыталась ему об этом напомнить, желая отдать сыну дань памяти и уважения, муж заставлял ее замолчать, нет, не словом и даже не взглядом, а наоборот — ни словом, ни взглядом, а скорее полным безразличием.

— Знаешь, — продолжил Нэт, не выглядывая, однако, из-за газеты, — вот что я думаю. Прошло ведь уже столько времени. Все это ожидание — к чему оно? Да, есть всякие апелляции, но черт возьми! Двенадцать лет? Бедный Шэп! — Он посмотрел на Ирен поверх очков. — Что вообще происходит в этом чертовом Орегоне?

Ирен склонила голову набок, словно птица, которая внимательно прислушивается. Какая-то часть ее души была готова прыгать от радости, что Нэт наконец-то нашел в себе мужество произнести вслух имя сына. Другая — не могла избавиться от гнета скорби и уныния. Ирен понимала: Нэт скоро замкнется снова, и тогда она вновь останется наедине с тяжкими воспоминаниями.

— Не знаю, Нэт. Я так толком и не поняла, как все это работает.

— Но ты же следишь за ходом дела.

— Вообще-то да. — Она оттолкнулась ногой, и качели снова скрипнули.

— Ну так что там?

Маленькая серая белка пробежала по перилам крыльца и уставилась на обоих обитателей дома.

— Расскажи мне, — продолжил Нэт, — как там продвигаются дела с приговором? Почему с этим делом тянут так долго?

Белка пискнула и скрылась из вида. Ирен внимательно посмотрела на мужа:

— Я же тебе сказала, не знаю. Я уже какое-то время не слежу за этим.

— Ответь мне — почему? — нахмурился Нэт. — Мне казалось, ты с нетерпением ждешь того дня, когда вся эта песня закончится.

Ирен задумчиво накрутила на палец прядь волос. Нэт прав. Когда-то единственным ее желанием было увидеть, как Роббина, наконец, казнят, чтобы тем самым был положен конец растянувшемуся на долгие годы кошмару. Впрочем, если честно, она понятия не имела, каким образом его смерть поставит точку в ее страданиях. Годы шли, и ненависть, которая заставляла ее сердце биться, постепенно утихла, превратившись в смутное ноющее желание — желание смерти Роббина или своей собственной. Ей было все равно.

— Я просто устала, Нэт. Вот и все. Просто устала.

Нэт сложил газету и нахмурился:

— Что ты имеешь в виду?

Качели снова остановились, и Ирен посмотрела на мужа. Как можно не понять? Это ведь очевидно. Уже давно воля к жизни покинула ее. У нее не было сил даже приглядывать за чертовым домом, стирать, убирать, готовить, не говоря уже о том, чтобы следить за тем, что происходит с тем человеком в Орегоне. Она хотела, чтобы Блисс проводила как можно больше времени вне дома, и придумывала для нее всякие занятия — кружки вязания и шитья, уборку и готовку, воскресную школу, новые прически, но для себя не делала ничего. Последние несколько месяцев были самыми тяжелыми. Блисс уехала в Техас учиться на юриста, Джефф женился и стал работать почтальоном. У Кэрол и доктора Эла родился очередной внук, прекрасный мальчик по имени Тоби, с такими же золотыми волосами, как у Шэпа. А они с Нэтом все больше отдалялись друг от друга.

Ирен молитвенно сложила руки:

— Поверь, у меня нет сил неделю за неделей звонить окружному судье, раз за разом перечитывать их письма и пытаться понять, что вообще происходит. Я устала следить за всем этим, как какой-нибудь снайпер, в то время как ты… когда тебя вообще нет рядом. Ты самоустранился, как будто тебе вообще наплевать. Вот что я имею в виду.

Нэт уронил газету на пол.

— Так вот, значит, что ты думаешь? — Он наклонился, чтобы поднять разлетевшиеся листы. — Что мне все равно?

— Откуда мне знать, что ты на самом деле думаешь? Откуда? Когда мы вообще последний раз говорили о нашем сыне?

— Я только что о нем спросил, разве нет? — Нэт принялся небрежно складывать поднятую газету. — Я вспомнил про его день рождения. И тебе кажется, что мне наплевать? Я просто… Черт! — Он тщетно пытался сложить листы, но сдался и швырнул газету на пол. — Ты знаешь мою позицию, Ирен. Надо как-то жить дальше, иначе груз скорби сломает тебя. Ты сама это знаешь.

— Легко сказать. — Ирен отставила чашку с кофе, подняла с пола газету и аккуратно ее сложила.

— Я так говорю, потому что так оно и есть. Но если бы тебе захотелось поговорить об этом, я бы выслушал. Шэп ведь был и моим сыном тоже. Я просто хотел спросить, может, ты в курсе, не пытается ли этот Роббин… черт, я не знаю, выкрутиться, что ли? Ну, знаешь, например, отложить слушание дела, придумав какую-нибудь байку. Что-то в этом роде.

— И поэтому ты поднял эту тему? Чтобы узнать, как дела у Роббина?

— Ну да, конечно. Зачем же еще?

Ирен вздохнула:

— Прости, Нэт. Но я ничем не могу помочь. Письма от юристов лежат на комоде, если хочешь, прочти их сам. Или позвони окружному судье, у меня есть его номер.

Нэт задумчиво почесал щеку, Ирен повернулась и посмотрела на лужайку перед домом. Газон явно нуждался в подстрижке, а забор — в ремонте. Нарциссы, которые она с детьми посадила на клумбе много лет назад, неплохо бы проредить.

Нэт откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.

— С тобой все в порядке?

Ирен не ответила.

— За последний год ты сильно изменилась. Как будто жизнь тебе больше не мила. Даже Кэрол это заметила. Она беспокоится за тебя.

Ирен снова посмотрела на мужа. С ней уже давно не все в порядке, так давно, что душевный дискомфорт перестал быть временным явлением и превратился в повседневную обыденность. Как погнувшаяся доска в паркете. Она уже было начала все отрицать: мол, у нее все хорошо, как вдруг запнулась и не договорила.

— Нет, — твердо сказала она. — Я не думаю, что со мной все в порядке. — Ее голос дрогнул. — Скорее наоборот.

Ирен нервно теребила в руках поясок от халата, не зная, чего ожидать от Нэта. Чтобы он ей что-то сказал или сделал? Какой нежности и заботы от него можно ждать? Как там сказала Блисс? Они не могут сами о себе позаботиться, не говоря уже друг о друге. В этот момент Ирен поняла, что нуждается — во взгляде, слове, объятии — в чем-то таком, что не позволило бы ей совсем отдалиться от Нэта. В конце концов, он ей муж, а Шэп — их сын, и сегодня у него день рождения. Двадцать семь. Ему исполнилось бы двадцать семь лет. Ирен скрестила руки на груди и застыла в ожидании чего-то.

Нэт вздохнул и потянулся за шляпой.

— Не переживай, дорогая. Уверен, скоро эта волынка закончится. По крайней мере, должна. И тогда, увидишь, все будет хорошо.

Он потрепал ее по щеке и, спустившись с крыльца, бросил через плечо, что она должна позвонить сестре.

— Выйди погулять, пройдись по магазинам. Тебе станет легче.

Нэт ушел, и она поняла, что это конец. Она больше не будет прежней, и нет никого, кто помог бы ей хотя бы попытаться это сделать. Все это ожидание было зря. Ничто уже ничего не исправит, никто ничего не поймет. Она вновь откинулась на спинку качелей; ржавые цепочки тихонько поскрипывали. Она больше ничего не ждала от жизни. Ненависть иссякла, а депрессия высосала из нее последние остатки сил. Ирен посмотрела на потолок веранды и заметила запылившийся цилиндр птичьей поилки. Когда-то вместе с детьми они разводили в воде сахар и пищевой краситель и смотрели, как птицы спорили за место у тонких, расходящихся веером, словно лепестки, трубочек.

Ирен уже не помнила, когда последний раз наполняла ее. Скорее всего, тем летом, до их переезда в Орегон. Она не могла вспомнить. Годы, прожитые после Блейна, казались ей мертвыми, безжизненными. Ирен встала с качелей и сняла стеклянный контейнер с изогнутого гвоздя, которым тот крепился к стене.

Спотыкаясь, она спустилась с крыльца, обошла вокруг дома и выкинула поилку в мусорный бак. Удар отозвался звенящим эхом, Ирен вздрогнула.

Что-то отозвалось в ее душе. Звук? Или само действие? Она знала только, что больше не может так жить. Пустые птичьи поилки, пустые дни — ей больше не нужно ни то ни другое. И Богу это прекрасно известно.

Ирен бросила крышку мусорного бака прямо на землю, повернулась и пошла прочь. Сначала ее шаги были осторожными и неверными, но постепенно походка становилась все увереннее и тверже. Она ускорила шаг, едва не споткнулась о тапку, но удержала равновесие и прошла мимо нарциссов, подальше от солнца и проклятого пения птиц…

Шэпу исполнилось бы двадцать семь, двадцать семь, черт возьми! С нее хватит. Пришло время со всем этим покончить.

В комнате Шэпа стоял затхлый запах кладовки. Впрочем, и сама обстановка была ему под стать: пыль, клещи, распадающаяся на куски ветошь. Кровать сына стояла незастеленной, на голом матрасе громоздились груды коробок. Стол тоже заставлен ими едва ли не до потолка. В углу свалены в кучу ненужные вещи.

Ирен, слегка покачиваясь, стояла в дверях. Хорошая мать давным-давно распаковала бы эти коробки, думала она. Распаковала бы и отдала в благотворительный фонд еще пригодные вещи. Ирен всхлипнула и вытерла слезы. Хорошая мать не пришла бы умирать в комнату сына.

Она приняла двадцать таблеток, если не больше. Ее сестра давно снабжает ее валиумом. Шесть таблеток в один месяц, еще несколько в следующий. «Они снимают напряжение», — сказала Кэрол с улыбкой на лице.

Ирен пересекла комнату и подошла к окну. Стекло покрывал толстый слой пыли. Прямо напротив росла яблоня, которую она когда-то посадила вместе с отцом. Ирен на мгновение прижалась лбом к стеклу, затем потянулась к оконной раме и толкнула ее. С громким скрипом окно распахнулось, а ее пальцы скользнули по стеклу, практически не чувствуя его поверхности. Во рту пересохло, как после визита к стоматологу. Единственное, что сейчас улавливали ее органы чувств, — это сладкий запах цветущей яблони.

Ей было пять или шесть лет, когда они с отцом посадили это дерево. Отец выкопал ямку, а она затем притоптала ногой землю. А потом, год за годом, она смотрела, как ветви постепенно тянутся к ее окну. Однажды она попыталась дотянуться до них, но потеряла равновесие и упала. На крик выбежала мать, сгребла Ирен в охапку и отвезла к доктору Олсону. Доктор перебинтовал ее руку и велел больше так не пугать родителей. В то время ее комната была обклеена розовыми обоями, а на полках сидели куклы. На столе стоял черный металлический вентилятор, она включала его летними ночами, когда стояла такая жара, что было невозможно уснуть. Она лежала и слушала пение козодоев и сигналы барж, проходящих повороты реки. Ирен опустилась на колени и положила руки на подоконник. Когда она была маленькой, отец будил их с Кэрол, они просыпались и слушали, как внизу, на кухне, мама готовит завтрак. Выйдя замуж, Ирен снова вернулась к родителям, когда Нэт воевал во Вьетнаме. В то время Шэп был еще младенцем, крошечным живым существом со смешными ушками и шелковистой кожей.

Ирен опустила голову на руки. Мир поплыл перед глазами, постепенно выпадая из фокуса. Вот цветущая яблоня, а вот окно… яблоня… окно. Она ухватилась за пыльный шпингалет. Так вот как оно происходит, подумала она, вот так умирают.

В этот момент она услышала за окном шорох. По подоконнику расхаживала колибри, деловито перемещаясь от одного яблочного соцветия к другому. Ирен попыталась проследить за движением крошечной птички, но не смогла. Когда, похоже, последние силы покинули ее, спали, как тяжелые покровы, вместе с телом, кожей, тревогами, казавшимися теперь совсем не важными, птичка развернулась и замерла рядом с ее рукой.

— Я сломала поилку, — сказала она колибри. — Раньше мы наполняли ее, но Шэп умер, и мы про нее забыли. Поэтому сегодня я пошла и выкинула ее, она была сломана, и ее больше нет. Уже ничего и никого нет. Шэпа, Блисс, Джеффа, мамы, папы. Никого. Пусто.

Рука Ирен бессильно упала, птичка вспорхнула и улетела. Она посмотрела туда, где только что сидела колибри, и ее унес водоворот из обрывков воспоминаний. Дома и лица проносились мимо и складывались в картину, как коллаж абстракционистов. Получившаяся картина была прекрасна. Жизнь была такой простой и прекрасной.

— Уйди оттуда! — внезапно прокричал чей-то голос.

Словно в тумане, шатаясь, Ирен повернулась и дотронулась рукой до виска. Чей голос это был? Мамы? Шэпа? Блисс? Бога?.. Волна ужаса поднялась внутри ее, она согнулась пополам, пытаясь бороться с подкатывавшей к горлу тошнотой.

Жалкой. Блисс назвала ее жалкой.

Ирен подползла к двери, схватилась за дверной косяк и с трудом поднялась на ноги. Путь всегда такой длинный, думала она. Смерть ребенка, ненависть, отчаяние и бесконечная, неизмеримая боль. Семья, дети, обиды и несправедливость. Коридоры жизни, которым нет конца.

А где-то рядом растет дерево, поет колибри и витают призраки прекрасных воспоминаний.

Глава 20. 20 марта 1997 года

Мысль написать письмо Дэниэлу Роббину пришла к ней, как озарение. Буквы ручьем лились из-под ее авторучки на бумагу, поднимая вихрь слов, словно метель. Рука Ирен чуть дрогнула, когда она вывела дату — 20 марта 1997 года. День, когда она едва не свела счеты с жизнью.

Она доковыляла до ванной и, цепляясь за раковину, рухнула без сознания. Через несколько часов она проснулась на полу, рвота засохла на лице и одежде жесткой коркой. Ей стало настолько стыдно, что она, казалось, ощущала этот стыд каждой клеточкой своего тела. Она так и не смогла покончить с собой, у нее не хватило ни смелости, ни сил, ни полной осознанности своих действий, какая приходит вместе с решимостью. «Какая же я дура», — с горечью подумала Ирен, хватаясь за край ванны в попытке встать. Она жила с жаждой смерти, а когда до нее оставался всего шаг, трусливо отступила назад.

Но все было не так просто, как казалось.

Когда в комнате Шэпа ее обступили со всех сторон и закружили в вихре воспоминания, она обрела то, ради чего стоит жить дальше, и то была не месть или ненависть, и это потрясло все ее существо.

«Вчера был день рождения Шэпа, — писала она. — Ему исполнилось бы двадцать семь. Эта мысль не покидала меня весь день, я все время пыталась представить, как выглядел бы мой сын, кем бы стал, чем бы сейчас занимался, будь он жив. Он был хорошим мальчиком, мистер Роббин, и, я уверена, стал бы замечательным человеком».

Ирен в задумчивости посмотрела на потолок кухни, затем снова опустила взгляд на бумагу. «Часть его была ангелом», — написала Ирен и оторвала ручку от бумаги, оценивая уместность этого слова. Она не хотела показаться чересчур сентиментальной, но лучшего слова придумать не смогла, поэтому продолжила:

«Я имею в виду, не ангелом небесным в буквальном смысле. То, о чем я пытаюсь сказать, гораздо серьезнее. Он как будто имел дар, особое видение, свой взгляд на жизнь, намного глубже, чем я была способна увидеть или понять. По крайней мере, именно так мне казалось».

Как бы в подтверждение своих слов, Ирен кивнула, вспоминая сына, то, как он умел радоваться всяким мелочам: ярким краскам осенних листьев, шуму ветра, хрусту льда на реке поздней весной; как он всегда был рядом. Она вспомнила их первый День благодарения в Блейне. Она была ужасно зла, что пришло мало гостей, что ей пришлось готовить на неудобной крошечной кухне со сломанной духовкой. Смазывая маслом индейку, она случайно обожглась и стояла, плача от боли, когда на кухню заглянул Шэп. Он молча достал лед из холодильника, усадил ее на стул, приложил ледяные кубики к ее руке и сам доделал индейку.

Ее сын был мечтательный, немного замкнутый, но добрый мальчик. И ей до сих пор больно вспоминать о нем.

«Мне кажется, то, что делало его особенным, было связано с музыкой. Шэп играл на пианино и на трубе. Он будто бы сливался с инструментом, играл так, что иногда, заслышав его, люди останавливались и плакали».

Когда Шэпу было девять лет, его талант привлек к себе внимание человека, который преподавал музыку в университете. То был известный музыкант и дирижер, много попутешествовавший по миру, исполняя симфоническую музыку. К тому времени он вышел на пенсию и жил на ферме, иногда приезжал к ним и давал Шэпу уроки музыки. Преподаватель сказал, что у мальчика редкий дар, и не один раз Ирен становилась свидетельницей того, как он украдкой смахивал слезу, слушая игру ее сына. Не он один бывал растроган до глубины души этими прекрасными мелодиями: сестра Ирен, прихожане в церкви, да и она сама. Она не знала никого, кто не был бы тронут его музыкой.

Ирен отложила ручку и перечитала письмо. При всем желании она не смогла найти точных слов, чтобы они передали то, каким был Шэп, его музыка и что они для нее значили. Нет, значит, нет, не это главное, и Ирен перешла к изложению причин, побудивших ее написать письмо.

«Последние годы, мистер Роббин, я жила только ненавистью к Вам и желанием увидеть Вас мертвым. Это было единственным смыслом жизни и единственным способом, которым, как мне казалось, мой сын может быть отомщен. Матери, потерявшей ребенка, тяжело в этом признаться, но жить так еще тяжелее. Теперь я это понимаю. В течение двенадцати зим, двенадцати дней рождения, двенадцати лет я жила одной только ненавистью к Вам. Но эта дорога закончилась для меня, ибо не привела меня туда, куда я надеялась попасть. И только Богу известно, куда она могла меня привести».

Ирен прикусила губу, внезапно исполненная решимости и чуть-чуть — страха. Есть вещи, которые человек никогда в жизни не делает.

«Этим письмом я пытаюсь сказать, что отказываюсь от своей ненависти к Вам. Я двигаюсь дальше. Покидаю комнату. И… — она глубоко вздохнула, — прощаю Вас за то, что Вы сделали с моим сыном. Как бы велика ни была моя утрата, я понимаю, что иногда люди совершают ошибки, мистер Роббин. И я прощаю Вам Вашу».

Ирен проехала четырнадцать миль на восток в направлении Колд-Спрингс. Там располагался ближайший гипермаркет, где были и «Уолл — Март», и «Денниз», и «Пик энд Пэк». И что немаловажно, почтовый ящик в большом городе как нельзя лучше сохранял анонимность, необходимую ей, чтобы послать письмо заключенному в Орегон.

При всем желании Ирен не смогла бы объяснить, что она написала в том письме, — ни соседям, ни прихожанам в церкви, ни сестре. Особенно Нэту. Он никогда бы не понял ее. В конце концов, ей пришлось в полном одиночестве нести крест отчаяния и скорби, поэтому и избавление от тяжкой ноши останется делом глубоко личным. Будто в подтверждение своих мыслей, Ирен кивнула сама себе и сильнее нажала на газ, проносясь мимо тесно выстроенных вдоль шоссе супермаркетов, автостоянок, библиотеки Колд-Спрингс, в направлении центра города с его кирпичными домами и широкими мощеными улицами, на которых можно было проводить даже парады.

Почта располагалась в старом здании на углу Медисон и Мейн-стрит; фасад из известняка был увит ярко-зеленым плющом. Красивое здание на фоне прекрасного весеннего неба. Ирен нашла свободное парковочное место, затормозила, вышла из машины, оглянулась и зашагала к ряду темно-синих почтовых ящиков.

На мгновение она замерла. Она обещала довести это дело до конца… Дала клятву. Священную клятву.

— Извини, сынок, — прошептала она и, вынув из кармана письмо, опустила его в прорезь почтового ящика.

Глава 21. 20 марта 1997 года

По дороге домой Ирен завернула в супермаркет, взяла тележку и двинулась вдоль полок, жадно глядя на разнообразие выставленных на них продуктов. Она давно не испытывала такого голода, мучительного и ненасытного. Последний раз ей так хотелось есть, когда она была беременна.

Вот это была бы жестокая ирония судьбы, подумала она, кинула в тележку упаковку чипсов и в задумчивости остановилась. Прошло шесть или семь недель с того момента, как Нэт среди ночи навалился на нее и приник к ее губам влажным, сонным поцелуем. Ирен быстро произвела кое-какие подсчеты. Нет, она определенно не беременна.

Ирен терпела периодические ночные поползновения Нэта, но не получала от них никакого удовольствия. Разве что изредка. Возможно. Ну, может быть, совсем чуть-чуть. Она взяла батон хлеба и кинула к остальным продуктам.

Затем направилась к овощному отделу, где пополнила свою тележку пучком салата, помидорами, огурцами и луком. Этого должно хватить примерно на неделю. Нэт не большой любитель лука и перца. Ирен взяла несколько яблок, гроздь бананов и остановилась перед ящиком с экзотическими фруктами: кумкваты, кокосы, ярко-красные гранаты и пушистые киви. Нэту никогда бы и в голову не пришло купить что-то из разряда экзотики, а она протянула руку, взяла манго и поднесла к носу. От заморского плода исходил сочный, манящий аромат, и Ирен с трудом поборола соблазн очистить его прямо на месте, вгрызться в спелую мякоть, выпить его сок. Она еще раз в нерешительности посмотрела на манго и все-таки отправила его в тележку, к хлебу, бананам и прочему.

Когда она придет домой, она приготовит холодный чай, включит какую-нибудь приятную музыку и спокойно съест свое манго. Потом приготовит что-нибудь особенное на ужин. Например, жаркое. А может, что-то еще более вкусное. В конце концов, Нэт заслужил хороший ужин, больше внимания и вообще чего-то большего.

Ирен толкнула тележку по направлению к кассе.

— Приветствую прекрасную даму! — Из-за мясного прилавка, вытирая руки о фартук, показался Эрл Стенли, небольшого роста, коренастый и круглый.

Пару лет назад старший брат Нэта устроился работать в супермаркет на должность менеджера мясного отдела после того, как закрыл семейный магазинчик. Люди больше не выращивали собственный скот, как раньше, поэтому необходимость в услугах мясника отпала. К тому же сейчас женщины предпочитают делать все покупки в одном месте. Эрл признался как-то раз, что работать в супермаркете совсем не то, что держать свой собственный магазин, но он никогда не жаловался. «Никогда не знаешь, что к лучшему, а что нет», — сказал он Ирен и Нэту в тот день, когда свернул шестидесятивосьмилетний семейный бизнес. Тогда ей казалось, что брат Нэта сошел с ума. «Что ты несешь? — кричала тогда она. — Всегда, черт возьми, всегда можно сказать, что правильно, а что нет!»

— Привет, Эрл! Прекрасный сегодня день, не правда ли?

— Почти как летом.

— Да, почти. Как Рози и дети? Я их не видела уже… с тех пор, как мы были у вас на Рождество.

— Давно это было. Жаль, что не заходите. Она сейчас вся в заботах о внуках, присматривает за ними, пока их мама на работе. Устает, конечно, но ты же ее знаешь, ни за что в этом не признается. Все никак не может поверить, что нам уже почти пятьдесят.

— Рада за нее.

— Да я тоже. Хотя под конец дня она как выжатый лимон. Ей надо сменить обстановку и устроить каникулы. Мы хотим взять напрокат трейлер и поехать в Бренсон.

— Вы оба такие затейники! Вечно что-нибудь придумываете.

Эрл засунул руки в карман фартука.

— С тех пор как я свернул семейный бизнес, с этим стало гораздо проще. Не надо безвылазно сидеть в лавке. А почему бы вам с Нэтом не составить нам компанию? Места на всех хватит, да и вообще брату пора устроить себе нормальный отпуск. Я ему об этом уже сколько лет подряд твержу.

— Неужели?

— Клянусь. А у него каждый раз одна и та же отговорка: «Много работы по дому».

— Ну, вообще-то так и есть. Дом действительно неплохо было бы подлатать. Нэт давно уже хочет покрасить сарай.

— Он уже много лет собирается его покрасить.

Ирен рассмеялась.

— Я тебе вот что скажу: съездить куда-нибудь на время еще никогда никому не мешало. Смена обстановки творит чудеса, отвлекает от проблем, освежает голову, не говоря уже о семейных отношениях. Мы с Рози давно уже друг у друга в печенках сидели бы, если бы иногда не ездили отдыхать. Скажу тебе по секрету, Нэт точно захочет поехать, если поймет, что тебе это тоже интересно.

В белой шапочке, белом халате и фартуке мясника Эрл выглядел таким искренним и душевным. Ирен почему-то подумала, что в таком виде он чем-то напоминает доктора. Но если врачи разбираются в медицине, то Эрл был спец по иной части — знал, как правильно разрубить тушу и как укрепить брак.

— Когда вы в последний раз выбирались куда-нибудь вдвоем? — с напускной строгостью спросил он.

Ирен взяла в руки пачку овсяных хлопьев и задумчиво постучала пальцем по коробке.

— Когда отмечали выпускной Блисс.

— Дорогая моя, я говорю о настоящем отпуске! Вы тогда уехали всего на сколько? На два-три дня?

— Два дня с одной ночевкой.

— Ну и это ты называешь отдыхом! Даже мы с Рози в тот раз устроили себе настоящий праздник. Если помнишь, мы потом поехали в Чикаго и решили себя немного побаловать. Остановились в «Палмер-Хаус». Поверь мне, такой роскоши я нигде больше не встречал. — Эрл помахал знакомому покупателю и снова обратился к Ирен: — Чудесный номер, огромная кровать, прекрасный сервис. — Он хитро подмигнул. — Творит чудеса в интимных отношениях.

Ирен покраснела:

— Эрл, спасибо за совет, но…

В его глазах блестели озорные искорки.

— Ты меня знаешь. Я известный любитель потрепать языком. Но когда речь идет о вас с Нэтом, я серьезен, как никогда. Если не хотите ехать с нами, то, кроме Бренсона, есть куча мест, которые было бы неплохо посмотреть. Нам, например, в прошлый раз очень понравился лодочный круиз недалеко от Сент-Луиса. Помнишь, Рози тогда еще выиграла какую-то безделицу в блек-джек? Или можете поехать на север, в Висконсин, снять домик на берегу озера, порыбачить.

— Висконсин?

— А почему бы и нет?

Ирен представила себя и Нэта в домике на берегу озера, как они ловят рыбу, читают, ходят на прогулки. В конце концов, это вполне разумная идея. Супружеские пары так и делают — ездят отдыхать, проводят время вместе, наслаждаются обществом друг друга и счастливо стареют с осознанием счастливо прожитой совместной жизни.

— Вы еще не додумались установить кондиционер? — Эрл уже сменил тему и деловито раскладывал на прилавке куски вырезки.

— Что?

— Кондиционер. — Он пожал плечами. — Да ладно, не бери в голову. Но передай моему братцу, что на дворе XX век. Установите, наконец, дома кондиционер и езжайте в отпуск. Голову даю на отсечение, дорогая, это изменит вашу жизнь к лучшему!

Ирен крепко сжала ручку тележки. В обычное время рецепты счастья, щедро раздаваемые деверем, неимоверно ее раздражали. Эрл был простым парнем с незатейливыми потребностями. Уютный дом и хороший отпуск — вот и все его потребности.

— Знаешь, — сказала она. — Я еще ни разу не была в Остине.

— Вот туда и поезжайте. — Эрл щелкнул пальцами и указал на нее. — Навестите Блисс. Это отличная идея.

Ирен положила пачку овсяных хлопьев назад в тележку. Все ее существо пронзило ощущение некоей новизны бытия. Как будто ее извилины полностью отскоблили от всякой информации, и ее сознание блистало блаженной пустотой. Она сделала глубокий вдох. О том, что сегодня сделала, Нэту лучше не рассказывать, но она точно предложит ему навестить дочь.

— Знаешь, Эрл, выбери-ка мне два куска хорошей вырезки на ребрышке, да пожирнее. Хочу побаловать Нэта по-настоящему вкусным ужином.

Глава 22. 5 октября 2004 года

Белый «форд-эксплорер» с номерами штата проехал мимо склада, прачечной, прогулочного двора и припарковался в северной части тюремного комплекса, на второй стоянке БУРа. Мейсон выключил мотор, вынул ключи и внимательно посмотрел на своего пассажира. Начальник тюремной охраны Том Уотерс раньше времени вернулся из охотничьей поездки со своим старшим сыном. Они укатили в Валловас, где достучаться до них было почти невозможно. К счастью, они остановились в небольшом городке неподалеку, где все же ловилась сотовая связь. Там его и застало сообщение Мейсона с просьбой вернуться в Салем.

Начальник охраны не стал жаловаться на внезапно прерванный отдых или отчитывать Мейсона за неправильное вручение приговора — по всем правилам тот не имел права этого делать, когда Роббин находился на прогулке, а не у себя в камере. Зато с видимым интересом выслушал рассказ Мейсона о том, с каким спокойствием Роббин воспринял известие о предстоящей казни.

— Ну и отлично. — Уотерс вытянул вперед руки и похрустел суставами. — Его вообще ничем не пронять.

— Оно, конечно, так. Но мне показалось, что он даже обрадовался.

Уотерс задумчиво покачал головой. Его коротко стриженные волосы выгорели под летним солнцем, пока он катался на велосипеде, ходил в походы и поднимался в горы со своими сыновьями. Он был в разводе, как и Мейсон, но с детьми ему повезло гораздо больше. Ему удалось сохранить с ними теплые отношения, и они часто вместе проводили вместе время. В этом плане Мейсону повезло гораздо меньше — его дочь вообще не желала иметь с отцом ничего общего. Когда он уехал из Чикаго, ей было полтора года. Жена сама выставила его за дверь, так как боялась перепадов его настроения, приступов депрессии и вспышек гнева. Однажды он поднял руку на соседа лишь за то, что тот без спроса взял у него веник. Мейсон вышвырнул беднягу из дома, а заодно сломал ему нос. Жене в тот раз тоже досталось. Осознав, что он натворил, Мейсон тогда обещал исправиться, в корне измениться, найти хорошую работу, создать уют в доме. Но Шона сказала, что с нее хватит. С тех пор он видел ее и дочь ровно восемь раз.

— С ними никогда не знаешь наверняка, — со знанием дела сказал Уотерс. — Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Тюрьма — суровое место, здесь даже стены как будто пропитаны ожесточением и злобой. Потому и кажется странным, когда не встречаешь никаких возражений и препятствий.

— Вообще ничего. Ни страха, ни злости, ни отчаяния. По-моему, это в принципе ненормально. Если ему так хочется умереть, должны ли мы вообще его казнить?

— Что ты имеешь в виду?

— Казнь ведь по идее должна служить наказанием, верно я говорю?

— Правильно.

— Ну а какое это наказание, если он сам хочет умереть? У тебя есть дети. Когда они плохо себя ведут, разве ты идешь и покупаешь им то, что они хотят?

Уотерс посмотрел на Мейсона:

— Нет. Но это совершенно разные вещи. Даже не смей сравнивать. И вообще я как-то не очень ему верю, знаешь ли. Тому, что он хочет умереть. Никогда в такое не верил. Даже когда люди совершают самоубийство, все равно они покидают этот мир с чувством сожаления.

Мейсон задумчиво повертел в руках ключи от машины. Перед его мысленным взором предстало тело матери, распростертое на асфальте, в тот вечер, когда был осужден его брат. Она вернулась из суда, приготовила младшему сыну ужин и подала на подносе прямо на диван, где он смотрел телевизор, чтобы ему не пришлось вставать и идти на кухню. Затем вышла из комнаты. Некоторое время спустя до его слуха донеслись звуки полицейских сирен, но он не придал им никакого значения. У них в районе всегда было неспокойно, вечно орудовали банды, случались потасовки и поножовщина, процветала торговля наркотиками и проституция. Но потом он услышал крик и подошел к окну…

— Возможно, ты прав, — обратился он к Уотерсу. — Просто я знаю, какая это грязная работа.

— Не могу не согласиться. Но знаешь, что я тебе скажу? Мне кажется, ты слишком серьезно воспринимаешь это дело. Такое философствование до добра не доведет. Знаю, знаю, тебе это свойственно, но не советую злоупотреблять. По крайней мере, в этом случае точно.

Мейсон хмыкнул:

— Да знаю я. Во Флориде нам это отдельным пунктом объясняли в правилах. Тамошний смотритель, Лютер Парсон, если дело шло к тому, что кого-то вот-вот поджарят на электрическом стуле, обычно заставлял нас ознакомиться с делом, заставлял читать газетные вырезки и все такое прочее. Он всегда говорил, что мы не должны забывать о содеянном преступлении, постоянно думать о нем, и ни о чем другом.

— Я бы добавил в этот список правонарушений Роббина. С этим парнем вечно были проблемы, с тех самых пор, когда он первый раз преступил закон.

— Ему было всего семь лет, — заметил Мейсон.

— В семь лет он уже пытался поджечь чужой дом.

— Его мать была наркоманкой.

Уотерс тем временем продолжил перечисление грехов приговоренного к смерти:

— Десять, если не ошибаюсь? Десять приемных семей за девять лет. Поджог, нападение, грабеж — он был абсолютно неуправляемым.

— У него на глазах застрелили мать.

— Ага, а через двенадцать лет несчастный, заблудший, свернувший с пути истинного парень идет и убивает мальчишку. Я просто хочу сказать…

Мейсон неохотно кивнул.

Первая тюрьма, в которой ему довелось работать, — это Понтиак в Пеории. Жесткое место, где держали таких же жестоких негодяев, которые и выглядели, и вели себя как Тьюлейн. Озлобленные. Грубые. Тупые. Мейсон не испытывал к ним ни капли сочувствия. Потом его перевели в Луизиану, в тюрьму Ангола. И вновь его подопечные представляли собой скопище таких же ублюдков. Но к некоторым из них Мейсон сумел-таки найти подход и увидеть их с другой стороны. Запутавшихся, напуганных, беззащитных. Впрочем, чего про них нельзя было сказать, так это что они упустили в жизни свой шанс — у них с самого начала не было ни единого шанса. Многие из них вообще не умели читать, несколько человек не умели даже считать, а один каждую ночь во сне звал мамочку. Через два года Мейсон уволился оттуда и поступил в колледж, который через шесть лет закончил дипломированным специалистом в области уголовного права и получил работу во Флориде. Теперь он с большим интересом слушал истории заключенных и брался за работу с отвращением только тогда, когда приходило время посадить очередного собеседника на электрический стул.

Мейсон убрал солнечные очки в футляр.

— И все-таки согласись, Роббин не похож на остальных. Он словно не от мира сего. Это все, что о нем можно сказать.

— Ты прав. Но этот твой — как его там, Парсонс? — он тоже дело говорил. Не позволяй работе давить на эмоции. — Уотерс дружески похлопал Мейсона по плечу. Они вылезли из машины и какое-то время стояли, глядя на заснеженные пики гор, возвышавшиеся в восьми милях от тюрьмы.

— Сколько раз ты туда поднимался? — спросил Мейсон.

— Шесть. Если в два часа ночи начать восхождение, к рассвету будешь уже на вершине. — Уотерс блаженно улыбнулся. — Нет ничего красивее рассвета, когда смотришь на него с головокружительной высоты. Мир кажется совсем другим. Понимаешь?

Мейсон недоверчиво сощурился и покачал головой.

— Не уверен, — задумчиво ответил он.

Глава 23. 10 июня 1997 года

Блисс ждала их у здания окружного суда: черная юбка, изумрудно-зеленый пиджак; в руках строгий черный портфель. Нэт и Ирен остановились. Они уже больше полугода не видели дочь и теперь едва ее узнали.

— Вот это да! — ахнул Нэт. Рыжие кудри Блисс сменила модная короткая стрижка.

Ирен в изумлении схватила мужа за руку:

— У нее такой вид… профессиональный, деловитый.

Нэт с радостью воспринял идею навестить Блисс и сразу же принялся за починку стоявшей в сарае машины. Когда в апреле дочь позвонила и сказала, что летом ей в Остине предстоит работа, они приняли окончательное решение поехать. Нэт и Ирен двинулись в путешествие длиной почти в сутки на белом «шевроле-импала» 1968 года выпуска, со старым восьмидорожечным проигрывателем, для которого уже не было кассет. Ирен приготовила в дорогу еду и запаслась солнцезащитным кремом, чтобы Нэт не обгорел, высовывая руку из окна. Где-то в районе Тексарканы они сделали передышку и остановились в мотеле, с бесплатным кабельным телевидением и огромной, почти во весь номер, кроватью.

Блисс опустила портфель и обняла родителей. А затем принялась расспрашивать их о том, как они доехали, где припарковались, не утомились ли и хотят ли есть.

— Погоди, — нетерпеливо отмахнулся от вопросов Нэт и с любопытством спросил: — Что ты сделала с волосами? Мы тебя с великим трудом узнали.

Блисс поправила прическу:

— Вам нравится? Я отдала волосы в парикмахерскую, которая делает парики для детей.

— Парики? — недоуменно переспросила Ирен.

— Ну, знаете, для тех, кто лысеет после химиотерапии, когда лечат от рака. Но в основном их там делают для детей, которые лысые с самого рождения, потому что волосы у них вообще не растут. Женщина в салоне сказала, что рыжие волосы достать труднее всего, так что я хочу повторить это еще разок. Опять отрастить волосы и потом отдать.

— Ты всегда была щедрой. — Нэт шутливо провел рукой по собственным волосам. — А для своего старого папеньки у тебя не найдется волос?

Блисс вновь рассмеялась, обняла отца и указала пальцем через дорогу:

— Давайте, наконец, перекусим.

Они зашли в небольшой ресторан. Окна заведения были увиты плющом, стены обклеены фотообоями с идиллическим сельским пейзажем. Полная женщина в ярком платье с этническим орнаментом, казалось, занимала целый угол помещения. На коленях у нее лежал какой-то диковинный музыкальный инструмент.

— Это Эйнджи, — помахала ей рукой Блисс. — Хозяйка заведения.

— Должно быть, здесь хорошо кормят, — заметил Нэт.

Блисс взяла отца под руку, и они проследовали за молодым официантом с косичкой и бородой, который подвел их к свободному столику у окна.

— На чем это она играет? — спросила Ирен, устраиваясь в кресле. Инструмент формой был похож на весло и издавал причудливые мягкие звуки, напоминавшие капли дождя.

— Это цимбалы, — улыбнулся принесший меню официант. — Еще его называют цитрой. Изначально он был изобретен в Шотландии, но потом стал очень популярен среди исполнителей музыки в стиле кантри. Эйнджи выступала даже в «Окраине Остина».

Ирен через стол вопросительно посмотрела на дочь.

— Это такой концерт, его еще транслировали по телевизору. — Блисс взглянула на официанта. — Познакомься, Майкл. Это мои родители. Они приехали из Иллинойса навестить меня.

— Очень приятно, — ответил Майкл и поставил перед ними три бокала с водой. — У вас очень серьезная дочь. Она все время приходит сюда заниматься. Голову даю на отсечение, она еще будет работать в Верховном суде.

Ирен довольно улыбнулась. Блисс прекрасно выглядела. Немного похудела, но в целом была здорова и довольна жизнью.

— Мне нравится твоя новая прическа, — сказала она, когда официант оставил их одних.

— Спасибо. А ты, папа, что скажешь? Ты так и не сказал.

— Я уже почти привык.

Блисс снова шутливо ткнула его пальцем под ребро, Нэт в свою очередь обнял ее и схватил за нос.

— Ну а теперь, — сказала Ирен, наклонившись над столом, — расскажи нам, наконец, о своей работе. Ты так туманно говорила о ней по телефону.

Блисс прикусила губу и хитро улыбнулась. Она всегда так делала, когда собиралась выкинуть очередной фокус.

— Я хотела сказать вам раньше, но, когда вы сообщили, что приезжаете, решила отложить эту новость и подождать. — Блисс многозначительно положила руки на стол. — Я работаю с окружным прокурором. Не с ним непосредственно, но состою в его штате. Не то чтобы на меня сваливалось много работы. В основном я изучаю дела, пишу заключения и все такое прочее. По сути дела, это черновая работа. Однако скажу честно: раньше я никогда с таким энтузиазмом не просыпалась, чтобы идти на работу. Наш офис просто кипит работой. Прокуроры — жуткие трудоголики. Для них работа — смысл всей их жизни.

— Штат окружного прокурора. Это значит, они…

— Обвинители, мам. Государственные обвинители по уголовным делам.

— Мама прекрасно знает, кто такие прокуроры. — Нэт убрал руку с плеча дочери и повернулся к ней. — Скажи мне, а ты сама не планируешь занять эту должность?

— Хотелось бы. Пусть я работаю здесь совсем недолго, всего месяц, но точно знаю, что это именно то, чем я хочу заниматься. — Блисс постучала пальцем по столешнице. — В общем, я поняла, что это мое. — Она по очереди всматривалась в лица родителей. — Не знаю, это сложно объяснить.

— Но, дорогая… — Ирен сделала глоток воды. — К чему такая спешка? Это только твой первый год. Никогда не знаешь наверняка. Может, ты еще найдешь что-то, что заинтересует тебя еще больше.

— Все может быть, — согласилась она. — У меня широкий круг интересов. Конституционное право тоже довольно привлекательная сфера деятельности, но…

Нэт ободряюще похлопал дочь по спине:

— Ты же слышала, Ирен, ей это нравится.

— Я рада за нее. Просто считаю, что нет смысла цепляться за первую попавшуюся работу. С ее дипломом можно устроиться в самые разные места.

— А кто спорит? Она сделает свой выбор, когда это ей будет необходимо. Не надо давить на нее.

— Я вовсе не давлю.

Блисс подняла руку в примирительном жесте:

— Я знаю, что ты думаешь, мам. Ты считаешь, я выбрала эту работу из-за того, что нам пришлось пережить?

Ирен отвела глаза и посмотрела на Эйнджи с ее цитрой.

— Ты права. — Блисс заговорила почти шепотом. — Смерть Шэпа повлияла на многие мои решения, в том числе и на это. Но если я действительно могу принести пользу людям, что в том плохого?

Нэт взял вилку и задумчиво проткнул ею салфетку.

— Извини, пап. Я знаю, ты не любишь вспоминать эту историю, но, честное слово, из меня получился бы неплохой прокурор. Скажи, кто лучший кандидат на эту должность, как не тот, кто сам пережил подобное на собственной шкуре?

— Мы еще не все пережили, — прошептал он.

— Я знаю. Не хуже вас знаю. Именно поэтому я и хочу получить эту работу. Это просто нечестно, что дело затянулось на долгие годы. Здесь в Техасе все делается не так. Вы слышали, что в прошлом году в Хантсвилле было приведено в исполнение тридцать семь смертных приговоров?

— В Хантсвилле? — переспросил Нэт.

— Да. Там проводят все казни. Только за прошлый год тридцать семь раз. А знаете, сколько их было в Орегоне за прошедшие десять лет?

Нэт отрицательно покачал головой.

— Одна. Всего одна. Это просто возмутительно, как они там затягивают дела.

Ирен напряглась. Слова дочери показались ей жестокими. Она мечтала для нее о другой жизни, без старых ран, которые кровоточат снова и снова. Еще она надеялась рассказать Блисс и Нэту, как нашла в себе силы справиться со своей болью, чтобы жить дальше. Ей хотелось рассказать им про письмо и про то, как в то мгновение, когда она опустила его в ящик, настоящий мир, полный живых красок и удивительных ощущений, открылся перед ее взором. Это было равносильно тому, как вынуть затычки из ушей или натереть под носом мазью от простуды и вдохнуть резкий запах ментола — тогда все звуки и запахи мира ощущаются гораздо сильнее. Собственно, это ее письмо, хотела сказать Ирен, и стало причиной их приезда в Остин. Это благодаря ему они ехали с Нэтом, держась за руки, благодаря ему она даже съела салат с манго, благодаря ему их дом снова засверкал чистотой, а она сама вновь с радостью слушала музыку и даже, вплоть до этого момента, подумывала о том, а не научиться ли ей играть на цитре.

Именно благодаря письму она была жива.

Но теперь она вряд ли сможет им о нем рассказать. В законопослушном мире, в котором обитал ее муж и в котором намеревалась поселиться Блисс, Дэниэлу Роббину не было места и не было прощения. Ирен положила свою руку на руку дочери:

— Ты выбрала себе нелегкий путь, ты это знаешь.

Блисс прикусила губу и кивнула:

— Этот путь сам выбрал меня, мама.

Две женщины сидели, глядя друг на друга, Нэт переводил взгляд с одной на другую. Тишину нарушил подошедший Майкл, который спросил, готовы ли они сделать заказ.

— Пожалуй, — быстро сказал Нэт, попросив гамбургер.

Ирен заказала гаспаччо, а Блисс салат.

— Да, кстати. Мама, папа, я должна сказать вам еще одну вещь. — Блисс разложила на коленях салфетку и хитро посмотрела на обоих родителей. — Я теперь вегетарианка.

Блисс — в складчину с двумя подругами — снимала дом в центре города. Обе ее соседки тоже будущие юристы. На лето обе уехали домой.

— Домой? На лето? — переспросил Нэт, пока Блисс открывала входную дверь. — Дети все еще ездят домой на летние каникулы?

Ирен одарила мужа укоризненным взглядом и вошла в дом.

— У вас тут мило, — сказала она.

Окна украшали деревянные ставни, пол был выложен дубовым паркетом, а гостиную украшал камин. Вдоль стен выстроились высокие книжные шкафы, середину комнаты занимал пестрый персидский ковер. Если не обращать внимания на его затоптанный узор, горы газет, скопление немытых кофейных кружек, пыль и общий беспорядок, царивший в доме, то это место действительно можно было назвать очень даже милым.

Блисс выделила родителям спальню Кэрр на застекленной веранде. Здесь тоже было множество книжных полок, на подоконнике в горшках стояли полуувядшие растения, а стены обклеены репродукциями абстрактной живописи, которые Нэт тотчас взялся рассматривать, озадаченно почесывая голову. Спать им пришлось на низкой кровати, точнее, матраце, который Блисс назвала футоном. Ирен полночи давилась от смеха, когда Нэт с непривычки не мог с него встать, чтобы сходить в туалет.

Почти все время Блисс проводила на работе. Однажды за ужином она предложила как-нибудь пригласить в гости своего бойфренда. Ирен и Нэт удивленно посмотрели на дочь.

— Бойфренда? — осторожно уточнил Нэт.

— Руди. Его зовут Руди Каплан. Он из Бруклина.

— Из Нью-Йорка? — уточнила Ирен.

— Да, да. Только он еврей, пап.

— Разве я что-то сказал?

— Тебе и говорить не надо. — Блисс вытерла губы салфеткой и встала из-за стола.

— И почему тогда наш великий телепат не рассказывает нам ничего о нем?

— Он учится на втором курсе юридического факультета. Оба его родителя работают кардиологами на Манхэттене. Он красивый и очень умный парень. Что еще вас интересует?

Ирен опустила вилку.

— И давно вы с ним начали встречаться? И что значит, возможно, ты его пригласишь на ужин? Мы хотим с ним познакомиться.

— Просто, мам, это не настолько серьезно. Он хороший, у нас с ним прекрасные отношения, вот и все. Его мать хочет, чтобы он женился на какой-нибудь милой евреечке с дипломом Колумбийского университета, я же вообще не хочу выходить замуж. И вообще, вы вряд ли поймете, о чем он говорит.

— Это почему же? — спросил оскорбленный в лучших чувствах Нэт.

— У него ужасный бруклинский акцент. Я сама не сразу привыкла.

— Я не про то, — пояснил Нэт. — Я о браке. Почему ты не хочешь выходить замуж? С какой стати ты так решила?

Ирен заметила, как в мгновение ока Блисс превратилась в ребенка — хитрого, милого, знающего, как получить то, что хочет. Она подошла к отцу и нежно его обняла.

— Ты избаловал меня, папа. Что я еще могу сказать?

Нэт улыбнулся и похлопал ее по руке.

— Так и есть, — довольно произнес он. — Так оно и есть.

Ирен с Нэтом уехали из Остина через шесть дней, после того как навели порядок у Блисс в доме, а заодно удостоверились, что в холодильнике у нее приличный запас продуктов и голодная смерть ей не грозит. Ирен вместе с Блисс сходила на рынок, купила овощей, потушила их и поставила в вычищенный до блеска холодильник. Нэт проверил замки на дверях, смазал все дверные петли и заменил батарейки в системе пожарной сигнализации. Им так и не довелось познакомиться с Руди, а Ирен так и не подвернулась возможность рассказать Нэту и Блисс о письме Роббину. Но это было не так уж и важно. Жизнь текла своим чередом, и впервые за долгое время в ней появилось место надежде. Даже радости. Прийти к этому было ох как нелегко, а вот разрушить счастье можно в одно мгновение.

По дороге домой они с Нэтом остановились в Хот-Спрингс, в Арканзасе. Они гуляли по улицам, ели мороженое и купили футболки. А потом, к удивлению Ирен, Нэт предложил продлить отдых еще на пару дней.

— Пусть это будет наш второй медовый месяц, — сказал он, забыв, что у них толком и не было даже первого.

В трех часах езды от Литл-Рока они нашли уютный мотель на берегу реки, где не было других развлечений, кроме как ходить на прогулки, читать, смотреть телевизор и спать — но не раздельно, а уютно прижавшись друг к другу.

Глава 24. 26 июня 1997 года

Письмо пришло вместе с парой квитанций и рекламной брошюркой гипермаркета, расположенного в Колд-Спрингс. По случаю Дня независимости там устраивали распродажу, и Ирен подумала, что неплохо было бы съездить туда за краской для крыльца, а заодно прикупить и поилку для птиц. Она сидела на кухне и разбирала корреспонденцию, когда дошла до конверта со штампом тюрьмы штата Орегон. Письмо было адресовано ей, а в углу указано имя Дэниэла Роббина. Рядом значился его личный номер.

— О господи! — воскликнула Ирен. Письмо выскользнуло из ее дрожащих рук на стол. Она встала и попятилась, как будто от листа бумаги исходила смертельная опасность. — Что ему надо?

Когда она сама писала ему письмо, то на мгновение допустила, что он вполне может на него ответить, но тогда сразу же отмела эту мысль, как абсурдную.

— Какая же я идиотка, — процедила она сквозь зубы. — Я просто законченная идиотка.

Она отвернулась от стола и, уставившись в окно, принялась разглядывать сад и сарай. Конечно же он ответил. Такой человек, как он, не мог не ответить. Ему всегда надо оставить последнее слово за собой, не так ли?

— Черт! — Ирен с силой грохнула кулаком по подоконнику и тотчас схватилась другой рукой за ушибленное место. — Черт, черт, черт!

Она подошла к столу и быстрым движением схватила письмо. Ей хотелось выбросить Роббина из своей жизни. Чем скорее, тем лучше. И ей наплевать на то, что он хотел ей сказать. Как он только посмел написать ответ. Это возмутительно! Это ведь своего рода вторжение. Очередное вторжение в ее жизнь. Ирен представила себе худого, похожего на гадюку типа, втирающего свой яд в несколько клочков бумаги со штампом тюрьмы. Какая ему разница, простила его Ирен или нет. Он ведь никогда не просил у нее прощения, он вообще ничего ни у кого не просил. Она представила себе, какие мерзости могут быть написаны на листке бумаги, что лежал сейчас в конверте на ее кухонном столе.

Схватив конверт, Ирен одним движением разорвала его пополам. И тотчас застыла на месте.

Что, если он пытался ей все объяснить? Она продолжала стоять, зажав в кулаках половинки конверта. Что, если Роббин сказал, почему он это сделал? Казалось бы, ей в душу проник тоненький лучик надежды, но и его хватило, чтобы она напряглась всем телом.

— Нет, — решительно произнесла Ирен. — Он от меня ничего не добьется. Пусть даже не рассчитывает. Разве что на каплю жалости, не более того.

Она представила себе испещренные убористым почерком страницы, на которых он жалуется ей, как ему плохо, как он одинок, как его терзает раскаяние. Как он раз за разом повторяет, что, будь у него возможность прожить этот день еще раз, он ни за что не стал бы вламываться к ней в дом и даже пальцем не прикоснулся бы к ее сыну. Она представила, как Роббин мучительно подбирает слова, как пытается выжать из нее слезу сочувствия.

Ирен посмотрела на свои руки и задумалась. Если он написал ей, чтобы выплеснуть свою ненависть, то письмо это даже незачем читать. Она просто выбросит его и будет жить дальше, как жила еще три минуты тому назад. Если же он поставил своей целью заманить ее в некое подобие паутины, то пусть забудет о своих гнусных планах. Но что, если он все-таки написал нечто третье… назвал ей причину…

Ирен медленно опустилась на стул и вытащила из половинок конверта их содержимое. Затем медленно сложила разорванный листок.

«2 июня 1996 года.

Миссис Стенли. Я пишу Вам из Блока усиленного режима Орегонской тюрьмы. Это шумное, неприятное место. Здесь всегда холодно, потому что вокруг бетонные стены, но летом это даже хорошо».

Почерк у Роббина был плотный, с сильным наклоном вправо — буквы как будто завалились одна на другую. Ирен вспомнила, что где-то читала, будто сильный наклон отличает эмоционального человека. Подверженного страстям, темпераментного. Ее собственный почерк также имел наклон, хотя и не такой сильный, да и буквы не теснились так плотно.

«Два месяца назад мне принесли копию Вашего письма. Оригиналы нам не дают на тот случай, если в бумаге спрятаны наркотики. Потому что здесь это обычное дело. Тут, чтобы словить кайф, могут съесть даже бумагу, на которой письмо написано. Или же покончить с собой. Такое здесь тоже постоянно случается. Просто удивительно, на какие только ухищрения не идут люди, попав в это место. В любом случае я подозреваю, что Ваше письмо сейчас лежит на столе у какого-нибудь психиатра».

Ирен усмехнулась и внутренне приготовилась к тому, что за этим последует. Мол, ты, ненормальная стерва. Она в буквальном смысле услышала эти слова, еще даже их не прочитав, и потому была готова ко всему.

«Я знаю, что Ваше письмо заставило меня задуматься о Вашем душевном состоянии. Скажу прямо, я не хотел получать от Вас никаких писем. Не хотел знать того, что Вы мне скажете. В любом случае я был почти уверен, что легко бы догадался о том, что Вы напишете. Но я ошибся. И должен Вам сказать, что ни разу в жизни не был так потрясен. Потрясен до глубины души.

Вы не можете даже представить себе, каково здесь находиться. Не представляете, как мысли и воспоминания захватывают человека с головой и начинают жить собственной жизнью, как будто они реальность. Для меня тот день в Блейне именно такой. Он поселился и живет во мне, словно болезнь. Знали бы Вы, как я его ненавижу — ненавижу каждой клеточкой тела! НЕНАВИЖУ!»

Он написал это слово большими буквами и трижды подчеркнул. Ирен саркастически кашлянула.

— Он его ненавидит, — язвительно произнесла она.

«И вот потом мне приходит Ваше письмо, в котором Вы пишете, что прощаете мне то, что я сделал в тот день, и, честное слово, я даже не понимаю, о чем Вы. Как может мать такого парнишки, как Шэп, простить того, кто убил ее сына? Лично я на такое был бы не способен, и Ваш шаг — он кажется мне неправильным».

Ирен слегка отпрянула от листка бумаги:

— Кто ты такой, приятель, чтобы указывать мне, что правильно, а что нет!

Она скривила губы в холодной усмешке, а про себя решила, что, как только кончит читать это послание, тотчас его сожжет. Она вновь перевела глаза на лист бумаги и не без злорадства представила себе, как письмена Роббина превращаются в горстку пепла.

«Та близость, которая существовала между Вами, некоторые не видят в ней ничего особенного, считают ее обычным делом. Но это не так. Совсем не так. На детей часто не обращают внимания, о них забывают, так или иначе. Как раз это обычное дело, и это печально. Но только не у Вас с Шэпом — боже мой! Я не знаю, как Вы живете со своим горем, потеряв сына, не говоря уже о том, что Вы нашли в себе силы простить того, кто отнял его у Вас».

Ирен прикусила изнутри щеку. «Я не жила со своим горем», — подумала она. Все эти годы прошли для нее в ступоре. «Я была как ходячий мертвец, или как там выразилась Блисс?»

«Я уже давно хотел попросить у Вас прощения за то, что случилось в тот день. Но я не знал, как это сделать. В любом случае никакие извинения не в состоянии вернуть Вам сына или уничтожить ту боль, которая поселилась между тем мгновением, когда прогремел выстрел, и настоящим днем. Попросить прощения — это ничего не значит. Это даже хуже, чем ничего. Потому что в таких случаях люди обычно рассчитывают, что теперь все будет нормально. Но это неправда, и я точно это знаю. Даже когда Вы говорите, что простили меня, я знаю, что это ненормально. Потому что и дальше будут новые дни рождения и новая боль из-за того, что Шэп не становится старше».

Ирен попыталась сглотнуть застрявший в горле комок, затем оторвала глаза от письма. «Он знает, где у меня самое больное место», — подумала она, вытерла губы и, прежде чем сложить вместе половинки последней страницы, набрала полную грудь воздуха.

«Я представляю, как Вам одиноко, миссис Стенли. Я в этой тюрьме уже давно и еще ни от кого не слышал, чтобы кто-то поступил так, как поступили Вы. По крайней мере, не от заключенных вроде меня. И я это хорошо понимаю. Потому что так и должно быть. Это вписывается в известную мне картину мира. Однако, проведя два последних месяца в размышлениях на эту тему, похоже, я пришел к выводу, что иногда посреди ненависти наступает время, когда человек понимает, что дальше так жить нельзя. Он должен перебороть себя или умереть. Возможно, именно это и вынудило Вас написать мне и сказать то, что сказали. Быть может, в конечном счете я сделаю то же самое. Я не знаю, но, как уже сказал, я был потрясен до глубины души».

Ирен закрыла глаза, ощущая, как в ее груди нарастает какое-то смутное, неосознанное чувство. Скорбь, да. Но что-то еще, что-то более сильное и упругое.

«Как бы то ни было, я хочу, чтобы Вы знали, что я прочел ваше письмо и надеюсь, что Вы нашли в себе силы преодолеть горе и жить дальше; что Вы нашли жизнь в этом мире, и я знаю, что она прекрасна за стенами тюрьмы, даже несмотря на то, что такие люди, как я, порой крадут у других самое дорогое».

Письмо завершала подпись. Дэниэл Джозеф Роббин. Среднее имя было такое же, что и у Шэпа. Ирен впилась в него глазами, затем взгляд ее скользнул куда-то дальше, в пространство. Она продолжала сидеть, не осознавая даже, где находится, пока часы на камине не пробили один раз.

Боже, как она ошибалась! Письмо Дэниэла Роббина отнюдь не дышало злобой, желанием отомстить или сыграть на ее чувствах. Оно было совсем не таким, каким она его себе представляла, и, что самое главное, она не знала, как на него реагировать. В течение всех этих долгих лет, прошедших со дня смерти Шэпа, никто с такой поразительной точностью не выразил в словах то, что значило для нее потерять сына. Никто — вплоть до сегодняшнего дня.

Глава 25. 6 октября 2004 года

Дэниэл сделал три шага вперед, остановился и повернул назад. Вновь и вновь, подобно картриджу принтера, его кроссовки выдавали синкопированный ритм по полу камеры. Неожиданно он сел на койку, поднял листок бумаги, написал несколько слов, остановился, посмотрел на свои каракули. Затем снова встал и принялся мерить камеру шагами.

Он знал: надзиратели наблюдают за ним, и осознание этого факта наполнило его некоей утонченной иронией. Стоит сообщить заключенному, что его скоро отправят на тот свет, как охрана тотчас начинает зорко следить за тем, чтобы он сам не наложил на себя руки. Будь он циником, он бы наверняка сыграл на этом их страхе, но увы — он не был ни циником, ни потенциальным самоубийцей. Просто ему надоело ждать, и известие о том, что наконец ему назначили дату казни, стала чем-то вроде глотка свежего воздуха. И все-таки одна проблема никуда не исчезла. Он бросил взгляд на листок бумаги, что лежал на кровати, и вновь принялся расхаживать взад-вперед.

За эти годы он, по его прикидкам, прошагал по крошечной камере сотни миль, если не тысячи. Шаги, его шаги вперед и назад, снова и снова — только это позволяло ему сохранить рассудок. Они были частью его распорядка дня — шагать, дышать, думать, не думать. Утро предназначалось для медитации, затем по расписанию был завтрак. После завтрака он рисовал или читал — газеты, книги, журналы, все, что угодно, что попадало к нему в руки. Во второй половине дня наступало время физических упражнений на растяжку и тренировку мышц, затем йога, после чего он начинал расхаживать по камере. Это позволяло быстрее разогнать в жилах кровь. Иногда он делал это столь энергично, что казалось, поворачивая назад, мог уловить движение воздуха, легкий ветерок, который сам же создал, шагая в противоположном направлении. Но что еще важнее — это помогало вытащить на поверхность из глубин сознания осколки памяти — вытащить и выбросить вон.

Все, кроме одного.

Он застыл на месте, поднял то, что написал, перечитал и вновь бросил листок на койку. Он вот уже несколько дней пытался написать миссис Стенли письмо, но нужных слов так и не находил, не считая слов прощания. А ведь он хотел рассказать правду о том, что произошло тогда в городке под названием Блейн, штат Орегон, 6 мая 1985 года. Это и был тот самый осколок, который ему никак не удавалось извлечь на поверхность. Он так глубоко впился в память, что не поддавался никаким усилиям.

Начать следует с признания того, что писать матери Шэпа — глупо. Было в этом нечто эгоистичное. Или даже алчное. Но ее первое письмо — в нем было нечто от спасения, и оно — в буквальном смысле этого слова — поставило его на колени. Он не мог оставить его без ответа. И, лишь отдав исписанные страницы охранникам, он осознал, каковы будут последствия.

В том числе и вероятность того, что она ответит ему, — так же, как и он ей. Восемь лет переписки создали тот шнур, который теперь соединял его с внешним миром — с чуть гнилостным запахом Миссисипи, шелестом колосьев, криками козодоев всю ночь напролет. Собственно говоря, он никогда не слышал, как кричит эта птица, козодои в Орегоне не водятся. И тем не менее он мог клясться, что крик этих птиц ему знаком из писем Ирен Стенли. Иногда, когда он больше не мог выдержать окружавшие его вопли и визг, он просто тихо лежал в своей камере, шепотом подражая крику птицы, пока, наконец, не засыпал. Были и другие вещи, которые он узнал, — например, где работала миссис Стенли, и чем занималась на работе, и в какую церковь ходила, и почему делала это не слишком часто. Он знал, что у нее болит колено, и что она начала носить очки, и что дочь ее стала адвокатом, и что сама она переживала по поводу того, что та до сих пор не замужем. И что самое главное — миссис Стенли до сих пор оставалась в неведении относительно того, что произошло тогда в ее доме в городке под названием Блейн.

— Правда, — сказала когда-то его мать, когда ему было семь лет, — это вовсе не то, что люди хотели бы знать.

Она произнесла эти слова после того, как на его глазах солгала в супермаркете какому-то мужчине. Она учила малыша Дэнни, когда они с ней ходили по магазину, выбирать с полок кое-какие товары — обычно в мелкой упаковке — и потихоньку класть к ней в сумку. Главное, чтобы никто не видел. Она называла это их «тайной игрой». Если это ему удавалось, она награждала его жевательной резинкой или же отправляла смотреть телевизор. Но в один прекрасный день мужчина с ушами, напоминающими цветную капусту, схватил его мать за руку, затем грозно указал на Дэнни и на ее сумочку.

— Мы всего лишь играли, — произнес он тогда в свое оправдание.

— Играли? — Мать схватила сумочку. — Ты называешь это игрой?

С этими словами она вытащила из сумочки серебряные часы и золотые сережки, а потом с силой влепила ему пощечину и оставила одного в слезах в кабинете начальника охраны. Когда она наконец вернулась за ним, то казалось, будто одежду на ней изнутри накачали воздухом. Тогда-то она и объяснила ему все насчет правды.

— Пойми, Дэнни, правда — она как та песня, которую никто не желает слышать. Из страха, что она навсегда застрянет у них в голове. Ты меня понял?

Дэнни понял. Правда может вам дорого обойтись. Вот почему спустя три недели, когда полиция спросила у него, кто приходил к ним домой тем поздним вечером — уж не тот ли охранник из супермаркета? Не он ли ударил ее пивной бутылкой и потом убил выстрелом в голову? — Дэнни ничего не сказал. Спустя двенадцать лет, сидя в тюремной камере Прайнвилля, он отказался сказать правду о том дне, когда застрелил Стивена Джозефа Стенли.

Дело в том, что он хотел признаться в этом миссис Стенли. Он хотел сообщить ей о том, что привело его именно в дом номер 111 по Индиан-Ридж-Лейн, а не в какой-то другой. Все было совсем не так, как она представляла себе или как ее заставили думать. И что самое главное, поведать ей, что он понимает, как глубоко ранила ее смерть Шэпа. А то, что эта рана глубока, он знал точно.

Роббин пробежал пальцами по волосам. Ему до сих пор с трудом верилось, что тогда он почти не встретил сопротивления. Он видел себя молодым: густые волосы до плеч, твердые бицепсы, мускулистое, поджарое тело. Впрочем, тридцать восемь — тоже еще не старость. Более того, приказ о смертной казни заставил его ощутить себя, как никогда, молодым. И все-таки волосы заметно поредели, мышцы сделались дряблыми, некогда гордо расправленные плечи — сутулыми. Все это явно выдавало в нем далеко не молодого мужчину.

Дэниэл сел на койку. Выбор прост. Унести правду с собой в могилу или добить ею миссис Стенли. Его передернуло, и он простонал. Черт возьми, что есть правда, когда вокруг сплошная ложь. Все, что ни возьми, — все не так.

— Она потеряет все, — произнес он. — Все, что у нее есть.

Он поднял письмо, скомкал и запустил им в стену, глядя, как оно, отскочив рикошетом от унитаза, вновь упало на пол. И тогда он весь напрягся и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

Стоп. Ведь за ним наблюдают. Не дай бог, к нему еще приведут психиатра, или священника, или бог знает кого еще. Подумают, что он сходит с ума, что отнюдь не так. Нет, кушетка смертника ему не была страшна, как не страшен был шприц со смертельной дозой яда. В конце концов, свою смерть он видел как избавление от страданий. Этакой тихой обителью, где он в конце концов обретет покой. И если он и напишет Ирен Стенли письмо, то скажет ей примерно то же самое.

Глава 26. 6 октября 2004 года

Годы Нэта тянулись тяжко и одиноко. Годы человека, который боролся с самим собой, желая выбросить из головы то, что он носил в себе. Впрочем, свои секреты он захоронил слишком глубоко. И никакой бур не мог бы достичь этих глубин. Он насмотрелся шахт и потому знал, что происходит, когда это пытаются сделать: плодородные земли изменяются до неузнаваемости, превращаются в пустыню. В голый, лунный пейзаж. Есть грехи действия, вещи, которые не следовало производить, а есть грехи бездействия. Когда-то что-то не было сделано, что-то осталось несказанным. «Такие вещи будут вновь и вновь являться к вам, неотступно преследовать вас, — говорил пастор Уайт. — И в конечном итоге сокрушат вас».

Когда Нэт подъехал к дому, там было темно. Ни на крыльце, ни на кухне, ни на втором этаже света не было. Грузовик по-прежнему на месте. Он быстро окинул взглядом сад и сарай. Никого.

Может, они с Кэрол ушли на курсы по изучению Библии?

— Вряд ли, — сказал он самому себе, захлопнув дверь машины, и направился в дом. Ирен теперь почти не ходила в церковь, она больше «не получала там того, что ей было нужно», что бы это ни значило. В последнее время жена все больше и больше замыкалась в себе. Впрочем, внешне она не производила впечатления человека, убитого горем. Скорее наоборот. Стоя у плиты на кухне или работая в саду, она вечно напевала что-то себе под нос. Она даже стала читать поэзию, а однажды он обнаружил у нее в руках книжку по медитации. Когда же он поинтересовался, что это значит, — уж не вступила ли она в какую-нибудь секту? — Ирен просто захлопнула книгу, но ничего не сказала. Не знай он ее так хорошо, наверняка бы подумал, что она что-то от него скрывает. Но нет, в их семье — и он точно это знал — секреты были только у него самого.

— Ирен, дорогая, ты где?

На плите было пусто, а дом наполнен тишиной. Нигде ни единого звука: ни радио, ни телевизора. Нэт положил шляпу и ключи на стол и направился в гостиную.

— Ирен!

Ответом ему стали лишь негромкое гудение холодильника и тиканье часов на каминной полке. Внутри его вновь подняло голову дурное предчувствие. Ему показалось, что надвигается нечто темное и страшное.

— Ирен! — Он развернулся и, перепрыгивая ступеньки, бросился наверх, где обогнул угол и распахнул дверь в их спальню.

Жена лежала в постели — глаза закрыты, рот слегка приоткрыт. Не успела она открыть глаза и оторвать голову от подушки, как Нэт был уже возле нее.

— В чем дело? — спросил он дрожащим голосом. — Ты заболела?

Ирен растерянно заморгала.

— Ирен!

— Который час?

— Почти семь часов. С тобой все в порядке?

Она села в постели:

— Семь часов! Подумать только! У меня разболелась голова, и я прилегла. Господи, у меня ведь нет ничего на ужин!

— Боже, как ты меня напугала. — Он сел с ней рядом и расстегнул ворот рубашки. — В доме темно. Тебя нет. Я даже не представлял себе, где тебя искать. — Он вздохнул и легонько похлопал ее по колену. — А из-за ужина не переживай. Я могу сделать себе яичницу.

— Нет. — Она потянулась за очками. — Со вчерашнего вечера еще осталось рагу, и я сейчас быстро приготовлю салат.

— Как хочешь. Кстати, как твоя голова? Уже лучше?

Ирен убрала от лица волосы и кивнула.

Она перестала их красить, и теперь они, как будто, отливали серебром. Она по-прежнему красива, подумал Нэт. Чего никак не скажешь о нем самом — толстом и лысом. Он не питал иллюзий относительно своей внешности.

— Ты уверена? — Он потрогал ее висок, затем слегка приподнял подбородок. — Ты какая-то бледная. Знаешь что, ужином я займусь сам. А ты пока полежи. Вчерашнее рагу я и сам подогрею не хуже, чем ты.

Он поднялся, отошел от ее кровати и направился к двери. У него словно камень с души свалился.

— Нэт!

— Да? — Он с улыбкой повернулся к ней.

— Его скоро казнят — я имею в виду Дэниэла Роббина. Окружной прокурор прислал нам уведомление.

Нэт почувствовал, как у него задергался правый глаз.

— Можешь посмотреть, вот оно. — Ирен взяла с прикроватного столика конверт. — Дата назначена на конец месяца.

Нэт ухватился за спинку кровати.

— На конец месяца?

— Да, так написано — 29 октября 2004 года.

Нэт машинально взял конверт, второй рукой вытащил очки для чтения и надел. Строчки на листке бумаги плясали перед ним — некоторые отчетливые, некоторые расплывчатые. Они, казалось, пытались спрыгнуть с листа и залепить ему пощечину.

— Понятно, — произнес он, опуская бумагу. — Значит, они наконец решили довести дело до конца. — Он потер пальцем нижнюю губу. — Девятнадцать лет, черт возьми. Мне уже начинало казаться, что они обо всем забыли.

Взгляд Ирен был устремлен куда-то к потолку.

— Предполагаю.

— Черт! — Нэт глубоко вздохнул и с шумом выдохнул воздух, пытаясь взять себя в руки. — Похоже, нам надо решить, что делать дальше.

— Делать дальше?

— Ну да. Если все так и есть, как здесь говорится, нам надо будет купить билеты на самолет, во сколько бы это ни обошлось. А еще нужно позвонить Блисс, если, конечно, ты уже сама ей не позвонила.

— Пока нет.

Нэт сглотнул комок.

— Хорошо, тогда позвоню я. — Он повернулся и на ватных ногах шагнул к комоду. Тьма, которую он так долго носил в себе, вдруг перестала быть воображаемым хищником, превратившись в нечто реальное, осязаемое. — Вообще-то я думал, что тебя это взволнует сильнее.

Ирен взяла пальцами нитку, свисавшую со стеганого одеяла. Джефф во второй половине дня принес письмо от окружного прокурора, и она сразу же догадалась, что там внутри. За последние годы она получила не один конверт с официальными печатями. Но этот был не такой. Ирен это знала точно. И пока Джефф рассказывал ей про своего сына, про то, что у мальчишки проблемы с учебой, а жена Хуанита лишилась части пособий, в то время как он сам, чтобы им как-то свести концы с концами, вынужден работать сверхурочно. Ирен про себя задавалась вопросом, что она сделает, когда вскроет конверт и прочтет, что там написано.

— Я не хочу никуда ехать, — прошептала она.

Нэт обернулся.

— Я не хочу ехать… на казнь.

Нэт прищурился, глядя на нее поверх очков:

— Ты шутишь? Ведь ты всегда говорила, что хочешь своими глазами убедиться, что его обязательно казнят. Что это для тебя важно, что этого требует память о Шэпе.

— Это было давно. — Ирен отвернулась, думая, как ей лучше объяснить мужу свое нежелание. В этом мире люди должны быть готовы взять на себя ответственность за содеянное, признать свою вину, если не правы, и, если понадобится, заплатить сполна. По крайней мере, так говорил пастор в церкви, так говорили на работе, так говорили в банке.

«Этому парню уже давно место на том свете», — повторяли люди, повторяли до тех пор, пока сама эта тема не навязла в зубах, и теперь они ограничивались фразой вроде «Да, нехорошо. Черт побери, как нехорошо».

И никто из них — ни пастор, ни сестра, ни даже муж — не подозревали, что она с ними не соглашалась. Нет, не с тем, конечно, что это нехорошо. Потому что это действительно было нехорошо. Все, буквально все — и убийство, и горечь, и то, кем кто-то стал и кем не стал, то, что было утрачено и чего больше никогда не вернуть. Взять хотя бы их с Нэтом — ни один из них даже не ведал, что думает или чувствует другой. Так что все вокруг нехорошо. Беда лишь в том, что казнь Дэниэла Роббина ничего не исправит.

— Не понимаю тебя. Ведь ровным счетом ничего не изменилось.

Ирен посмотрела на мужа так, как будто он ее ударил:

— Перестань! Лучше оглянись по сторонам, и ты увидишь, что изменилось все. Я, ты, все вокруг нас. Боже мой, Нэт, весь этот мир сошел с ума, и то, что они задумали совершить там, в Орегоне, тоже часть этого безумия — еще одно убийство. Зачем оно, что оно даст, я спрашиваю тебя, что?

— Как — зачем? — Неожиданно пропасть, разделявшая память и реальность, исчезла. А с ней и спасительный буфер, смягчавший удары. Теперь в комнате, отчаянно цепляясь за жизнь, был его сын. И еще эта мразь, Роббин. — Ради Шэпа, конечно. Этот тип застрелил нашего сына. Застрелил и бросил умирать — надеюсь, ты этого не забыла.

Его трясло. В нем клокотали ненависть, ярость, злость, страх. Они подняли голову в его душе, подобно бешеному зверю, впиваясь когтями ему во внутренности.

— Ирен, ведь ты сама говорила, что мы с тобой будем рядом при его казни. Точно так же, как и на суде.

— Да, — сказала она, — помню, конечно. Как же не помнить. Но, боже мой, Нэт, это ведь большая разница — слышать, как кого-то приговорили к смертной казни, и видеть, как эта казнь приведена в исполнение.

Он и сам это знал. Знал, как собственное имя. Видеть, как кого-то лишают жизни, слышать и знать, что всего этого могло бы и не быть. Он сам это прекрасно знал.

— Ты права, это конечно же разные вещи, — вздохнул он, пытаясь успокоиться. — Но ведь это не фильм ужасов будет, если, конечно, в этом вся причина. То есть сейчас это происходит тихо, ему просто введут лекарство. Усыпят, вот и все. Не будет никакой боли, никаких страданий. Я бы даже сказал, наоборот. — Нэт кивнул, как будто убеждая самого себя. — И тогда, наконец, все будет кончено. И на всей этой истории можно будет поставить точку и больше о ней никогда не вспоминать.

Ирен встала и схватила мужа за руку:

— Все кончится? Ты действительно так считаешь?

— Да. — Он выдернул руку. — Я действительно так считаю.

На самом же деле ему казалось, что ему выстрелили в живот и он истекает кровью. Если чего-то не сделать, чего-то не сказать, а пытаться похоронить в себе, это непременно вернется к вам, чтобы похоронить вас. Нэт тяжело опустился на другой конец кровати.

— Я каждый божий день думаю о том, когда это случилось, — прошептал он. — Каждый день, черт побери. И каждый день я задаюсь вопросом: что я сделал не так? Этот Роббин, он отнял и у нас с тобой жизнь, и твою и мою. Разрушил все наши планы, все наши надежды, все то, что могло произойти, но не произошло. В один день мы всего этого лишились. И я ненавижу его за это. Ты только посмотри на нас с тобой. Сейчас, почти двадцать лет спустя, у меня такое ощущение, будто мы с тобой чужие люди. Я понятия не имею, что творится у тебя в душе. О чем ты думаешь, что ты чувствуешь. Черт, я знаю лишь одно — когда я вошел в дом, ты вполне могла быть мертва. И причиной всему — ожидание, и вот тебе все равно. Я знаю, ты много думала об этом. Похоже, мне тоже придется задуматься. Послать все к чертовой матери, взять ружье и пойти в сарай, как когда-то делали в старые времена. Ты вспомни всех этих разорившихся фермеров! Можешь себе представить, что я тогда чувствовал? Как я ненавидел себя за то, что должен был выселять их. А ведь у них были детишки! Разве я мог поступить так с тобой и Блисс? А ты? Я никогда не мог с уверенностью сказать, что ты не поступишь так по отношению к нам. И вот теперь, после стольких лет ожидания, ты говоришь, что никуда не поедешь! Я просто не понимаю тебя, честное слово, не понимаю.

Он умолк, их окутала тишина, а где-то в углу затаились сумерки. Дэниэла Роббина скоро казнят. Нэт устремил взгляд в темноту. Боже, как он ненавидел Роббина за то, что произошло в тот день в городке под названием Блейн! Но еще больше он ненавидел себя.

— Нэт.

Он поднял взгляд.

— Послушай меня. Нам с тобой нужно поговорить.

— Нет, — возразил он и даже поднял руку, как будто отгораживаясь от ее слов. — Я ничего не хочу слышать. Мне хочется одного — чтобы все поскорее закончилось. Ты даже не знаешь, как мне этого хочется. Не знаешь и не желаешь знать.

Глава 27. 7 октября 2004 года

В кабинет Тэба Мейсона вошла, помешивая в кружке кофе, полноватая коротко стриженная блондинка.

— Вас спрашивает какая-то миссис Стенли. Говорит, что хочет поговорить с вами насчет Дэниэла Роббина.

Мейсон машинально поднес к лицу руку, но тут же опустил. Миссис Стенли.

— Сказать ей, что вас сейчас нет?

Внутренний голос тотчас поддакнул: «Да, скажи ей, что я занят. Скажи ей, что я буду занят все ближайшее время». Роббин и миссис Стенли переписывались еще до того, как он сам переехал в Орегон. Бывший начальник тюрьмы показал ему толстую папку с их перепиской. И в один прекрасный вечер Мейсон взял эту папку домой и прочел все письма до единого. В принципе ее ситуация была ему хорошо знакома. Жертвы, терзаемые горем и одиночеством, неожиданно проникались неким чувством родства с теми, кто причинил им эти страдания. Хорошим это никогда не кончалось. И все же эта женщина разбудила в нем любопытство, и он сказал секретарше, что ответит на звонок.

Та пожала плечами и закрыла за собой дверь. Мейсон сделал глубокий вдох и взял трубку:

— Директор тюрьмы Тэб Мейсон слушает.

В голосе на том конце трубки слышался отчетливый южный акцент. Нет, не сильный, скорее слегка скругленный на уголках, как у его матери. Миссис Стенли поблагодарила его за то, что он согласился с ней поговорить, и извинилась за доставленное беспокойство.

— Никакого беспокойства, — солгал он. — Насколько я понимаю, окружной прокурор прислал вам уведомление о казни.

— Да, мы получили его вчера.

Женщина на мгновение умолкла. Мейсон схватил карандаш и начертил на листке бумаги кружок.

— Это письмо, — продолжила тем временем женщина. — Оно означает, что решение окончательное? Что Дэниэлу уже не на что надеяться?

— Думается, этот вопрос вам лучше задать окружному прокурору. Вы говорили с ним по этому поводу?

— Нет. Я звоню вам лишь потому, что подумала, что вы уже к этому готовитесь, и, может быть…

— Да, вы правы, миссис Стенли, мы готовимся. То, чем занимаются юристы, — это их дело. Мое дело — быть готовым сделать то, что мне приказано.

— Понятно. Но мне хотелось бы знать, часто ли так бывает, что уже все готово, но потом вдруг все отменяется?

От кружка на листке бумаги потянулись прямые линии, которые затем превратились в стрелы. А вскоре на кончиках стрел выросли треугольники.

— Опять-таки это вопрос к окружному прокурору.

Голос на том конце сделался глуше:

— Да-да, я понимаю.

Мейсон покачал головой, а сам тем временем методично начертил над каждым треугольником букву «X». Его ждали пресс-конференция, к которой ему еще следовало приготовиться, встреча с директором Департамента исправительных учреждений и губернатором. Ему еще предстояло предусмотреть все неожиданности, в том числе и внезапную отмену казни. Что, если приказ об отмене поступит после того, как будет сделана смертельная инъекция? Что тогда? Так что ему непременно нужно встретиться с адвокатами, чтобы обезопасить себя. Он написал имя адвоката, а рядом с ним слова «Внезапная отмена казни».

Миссис Стенли что-то сказала.

— Прошу прощения?

— Что мне нужно сделать, чтобы я могла встретиться с Дэниэлом?

— Вы имеете в виду ваше присутствие при казни? Если не ошибаюсь, соответствующие формы должны были быть приложены в письме окружного прокурора.

— Нет-нет, я хотела бы навестить его. Причем как можно скорее. Мы с ним долгое время переписывались. И мне хотелось бы встретиться с ним лично, поговорить с ним наедине.

Мейсон вздохнул. В тюремных правилах было четко и однозначно прописано, что жертвы не имеют права посещать заключенных, и он был вынужден ей это сказать.

— Но ведь бывают исключения, верно? То есть почему бы им не быть?

Мейсон взглянул на часы:

— Верно, исключения бывали, но не в случаях высшей меры наказания, и прошения подавались заблаговременно. Как вы понимаете, решение принимается не за один день — нужно заполнить бланк с ходатайством, пройти собеседования, проконсультироваться с адвокатами и психологом. Все не так-то просто.

— Мистер Мейсон, в этом деле все очень непросто.

Тэб потер нос и тяжело откинулся на спинку стула, пока та не скрипнула.

— Послушайте, я понимаю, что моя просьба… довольно необычная… что такое бывает редко…

— Такого еще не было никогда, миссис Стенли.

— Верно, такого еще никогда не было. Но я прошу сделать для меня исключение. Мне это необходимо.

Мейсон постучал карандашом по ноге. Тюрьма невидимыми нитями надолго связывает между собой преступников и их жертв. На эту тему даже имелось исследование, согласно которому долгие сроки позволяли предотвратить случаи рецидивизма. Но чтобы дело доходило до прощения — такое случалось крайне редко, особенно если речь шла о таком громком деле, каким было дело Дэниэла Роббина. Нет, здесь ни о каком прощении не может быть и речи. Это было частью общественной психологии, и любые усилия, направленные в эту сторону, будут восприняты — и Мейсон это хорошо знал — как напрасная трата денег налогоплательщиков.

— Как я уже сказал, это запрещено. И если говорить начистоту, я не знаю, дам ли я на это согласие, если от меня таковое потребуется. По-моему, вы слишком переживаете за убийцу собственного сына. Поймите, мы ведь пытаемся оградить вас. Это в ваших собственных интересах.

Кончиком остро отточенного карандаша Мейсон проделал дырку в листке бумаги.

— В моих интересах? Не сочтите это знаком неуважения с моей стороны, но, мистер Мейсон, скажите: откуда вам знать, что в моих интересах, а что нет?

И вновь Мейсону вспомнилась мать. Было в голосе миссис Стенли некое упорное отчаяние, которое другому человеку было невозможно ни прочувствовать до конца, ни охватить разумом.

— А что говорит по этому поводу ваш муж, миссис Стенли? Он тоже хотел бы встретиться с мистером Роббином?

Молчание.

— Миссис Стенли? Ваш муж, ваша семья — они поддерживают это ваше намерение?

— Не знаю, сэр.

— Простите?

— Я не знаю.

Мейсон подался вперед.

— Но вы, я надеюсь, говорили с ними об этом? Им известно, что вы хотите сделать? Они в курсе, что вы переписывались с убийцей собственного сына?

Молчание.

Мейсон тотчас мысленно представил ее себе. Скромно одетая, она сидит в кухне. На окнах выцветшие занавески, в клеточку или в цветочек. Ему было известно, что она живет на ферме в Иллинойсе, и он без труда представил себе старый деревенский дом. Обстановка более чем скромная, но все на месте, все блестит чистотой. Летом в палисаднике наверняка цветут цветы, позади дома — огород. Он был более чем уверен, что и дом миссис Стенли, и ее жизнь — это нормальный, приятный дом и нормальная, приятная жизнь, почти идиллия. Но то внешне, со стороны, и совсем иное дело — жить этой жизнью, так сказать, изнутри.

— Миссис Стенли, в мои полномочия не входит давать советы…

— Значит, не давайте. Просто скажите мне, какие шаги я должна предпринять. Это все, о чем я вас прошу, и это все, что мне от вас нужно.

Мейсон провел через листок прямую линию.

— Прошу меня извинить, но бессмысленно даже заводить разговор о том, чтобы вам получить разрешение на посещение Роббина, если вы не заручились согласием вашей семьи. Этого не будет. Я лично этого не допущу. Но даже имей вы такое согласие, времени на бюрократические процедуры у вас нет. На это уходят месяцы, если не годы — бесконечные интервью, консультации, согласования, бумаги, которые нужно каждый раз заполнять. Повторяю, все это требует немалого времени, а его у вас нет.

Он услышал, как на другом конце провода что-то упало. То ли ее рука на стол, то ли книга.

— Вы имеете в виду Дэниэла? Что времени у него нет? Вы это хотели сказать?

Мейсон напрягся:

— Я хочу сказать, что, даже будь такое возможно, вам следовало начать этот процесс гораздо раньше.

В трубку ему было слышно ее дыхание. Нет, такое он никак не мог предвидеть. Он и помыслить не мог, что она может позвонить. Да что там, никогда бы даже в голову не пришло. Прочтя однажды их с Роббином переписку, он больше о них никогда не задумывался. Более того, он нарочно задвинул их и чувства, какие они могли в нем пробудить, как можно дальше, на периферию сознания, если не сказать — с глаз долой.

— Дэниэл в курсе? — спросила она. — Вы уже сообщили ему дату?

— Да, мэм.

— И как он воспринял это известие? Как он себя чувствует?

— Я не имею права рассказывать вам, как чувствует себя Дэниэл Роббин. Мне известно, что вы состоите с ним в переписке, однако официально если я и имею право кому-то что-то о нем рассказать, то только его близким.

— Официально у него нет близких. Разве кто-то из родственников пытался связаться с ним за эти годы? Его отец, например? Его вообще разыскивали где-нибудь? А приемные родители? Он хотя бы раз получил от них весточку?

— Нет, мэм. Ни разу.

— Ни писем, ни даже рождественской открытки? Ничего?

Мейсон потер виски:

— Ничего.

— То есть вы хотите сказать, что я единственная, кому небезразлична его судьба? И при этом вы отказываете мне в праве навестить его? Да что там, отказываетесь даже сообщить мне, как он себя чувствует?

— Послушайте, я ценю…

— Он ест что-нибудь? Он хорошо спит? У него депрессия? Вдруг он пробовал наложить на себя руки? Черт возьми, я хочу знать!

Мейсон вздохнул:

— Послушайте, мэм. Я искренне восхищен тем, что вы для него сделали. Я отдаю себе отчет в том, какое требуется мужество, чтобы прийти к решению, к которому пришли вы…

— Сэр, я позвонила вам вовсе не для того, чтобы выслушивать от вас комплименты в свой адрес. В вашей тюрьме сидит человек, который убил моего сына. Не знаю, хорошо это или плохо, но я его простила. Знаю, такое с трудом поддается пониманию, и многие со мной не согласятся. Но мне кажется, что, если для меня есть возможность посетить этого человека, прежде чем вы его убьете, вы обязаны сообщить мне, каким образом я могу этого добиться.

Мейсон съежился в кресле. Было всего восемь тридцать утра, а он уже устал.

— Могу я спросить у вас, почему это так для вас важно?

И вновь в трубке повисло молчание. Мейсон решил, что эта женщина явно сама не знает, зачем ей это понадобилось.

Голос на том конце провода пробормотал что-то невнятное.

— Не понял? — переспросил Мейсон.

— Прощение, мистер Мейсон. Вы верите в прощение?

Мейсон схватился рукой за шею.

— Я о нем наслышан.

— Да, но видели ли вы его воочию? Тем более в вашем деле, в вашей профессии. Скажите, сколько людей в конце концов к нему приходят?

Неожиданно до Мейсона донесся звук сирены, и он выглянул в окно. По улице ехала полицейская машина.

— Нечасто, — ответил он.

— Но все-таки такое бывает?

— Миссис Стенли, я понятия не имею, что вы хотите от меня услышать, равно как не знаю, чего вы хотите добиться, встретившись с мистером Роббином. Этот человек приговорен к смерти, и никакое прощение не способно отменить ему приговор. Думаю, чем вы скорее выбросите его из головы, тем будет лучше для вас.

На другом конце провода раздался смех.

— И вы можете посоветовать мне, как это сделать?

Мейсон бросил взгляд на фотографию на книжном шкафу. Как бы он поступил, если бы Латиша неожиданно стала жертвой убийцы? Как бы он потом жил без нее? Мейсон не видел дочь вот уже пять лет, так что на портрете была изображена совсем другая девушка, нежели та, которую он помнил. Боже, как он был на это зол, как был зол на ее мать — за то, что та это допустила. И ему никуда не деться от боли, от понимания того, что им больше никогда не быть одной семьей.

— Извините, — произнес он, с силой нажимая ногтем на карандаш, — но я действительно не могу вам дать такого совета.

— А я могу.

— То есть?

— Я хочу знать, не захочет ли он, чтобы я обратилась с прошением к губернатору отменить казнь? Я действительно хочу это сделать. И надеюсь довести до его сведения, что я хочу, чтобы казнь отменили. Ибо никакая казнь не способна искупить смерть моего сына.

Мейсон кивнул и в очередной раз подумал о собственной матери. Как она умоляла, как слезно просила спасти то, что осталось от жизни Тьюлейна.

— Вы просто зря потратите свое время.

— Что?

Мейсон задержал дыхание и пригнулся.

— Вы пытаетесь остановить процесс, который уже запущен. Губернатор принял решение, так же как и Роббин.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что Роббин не стал подавать апелляцию, миссис Стенли. Он отказался от сотрудничества с адвокатами. Говорит, что готов умереть.

В трубке раздался какой-то звук, похожий на всхлип. Хотя кто знает, может, ему только послышалось.

— Послушайте, он лично мне это сказал. И вот теперь вы пытаетесь дать этому делу задний ход. А вдруг в конечном счете тем самым вы ему только навредите? Подумайте сами, если он вам небезразличен, вы должны принять во внимание и такую возможность.

Мейсон был готов поклясться, что видит, как на том конце провода миссис Стенли кивает в знак согласия. Впрочем, иначе и быть не может. В конце концов, она должна понять, что из ее затеи ничего не выйдет. Роббина через три недели казнят. И если даже их встреча состоится, его смерть будет значить для нее очередную потерю. Она должна это понять.

— Пришлите мне необходимые бланки.

— Что?

— Форму заявления о посещении Роббина. Они мне нужны. Только не посылайте их на домашний адрес. Все письма Роббина приходили ко мне на почтовый ящик в Колд-Спрингс. Туда же можете отослать и бланки.

Мейсон глубоко вздохнул — так глубоко, что крахмальная рубашка натянулась, а потом опала.

— Миссис Стенли…

— Прошу вас, не лишайте меня этой возможности, мистер Мейсон. Я прошла через ад и знаю, что это такое, поэтому прошу вас, не говорите мне, что я не имею права навестить того, кто сначала вверг меня туда, а потом помог оттуда вернуться.

Мейсон покачал головой. Эта женщина ищет себе неприятности. Он чувствовал это едва ли не кожей. Более того, ему самому при мысли об этом стало не по себе.

Черт, подумал он, это же надо так вляпаться.

Глава 28. 7 октября 2004 года

Через весь кухонный стол, словно полосы автострады, пролегли солнечные лучи, рассекая солонку и перечницу, рассекая вазу с яблоками, угол пластикового коврика, на котором было изображено поле подсолнухов. Ирен положила на стол влажную от пота ладонь, оттолкнувшись от стола, встала с места и проследовала за телефонным шнуром к стене, отказываясь верить в то, что только что совершила. Как только она могла быть так груба, так требовательна, как ей вообще хватило духа не слушать то, что говорил ей директор тюрьмы? Ведь в конечном итоге он согласился выслать ей формы.

Всю ночь напролет она пыталась решить для себя, как ей быть с Дэниэлом. Его казнь представлялась ей полной бессмыслицей. Все эти годы окружной прокурор твердил ей, что казнь означает лишь то, что «дело закрыто». Такие у них в ходу слова. Словно ее сын был книгой, которую можно взять и закрыть. Что ж, может быть, именно это он и имел в виду. Как только Дэниэла не станет, все они — адвокаты, надзиратели и прочие — смогут со спокойной совестью закрыть свои книги, которые хранят историю и ее сына, и того, кто его убил. Именно так в полиции и говорят — «дело закрыто». Именно так считает и Нэт. «Закрыто и забыто».

Нет, ей все-таки нужно с ним встретиться, убедить его вступить вместе с ней в борьбу. Она найдет адвокатов, хороших адвокатов, которые хорошо разбираются в смертных приговорах. Они вместе явятся к губернатору и заставят его отменить этот бессмысленный приговор. Более того, они наверняка привлекут к себе внимание общественности, потому что такое трудно утаить. Мать, которая говорит государству: «Стоп! Не убивайте убийцу моего сына!» — люди наверняка к ней прислушаются. Они не могут не прислушаться. Они просто обязаны это сделать.

— Все к черту! — Ирен резко придвинула стул к столу и потянулась за чашкой с кофе — это была старая фарфоровая чашка, не иначе как принадлежавшая ее бабушке. Схватив чашку, Ирен что есть силы швырнула ее через всю комнату. Чашка ударилась о навесной шкафчик и разбилась вдребезги, а по полу расползлась лужица недопитого кофе.

Скрипнула дверь. Ирен обернулась: в дверном проеме — руки в боки — стояла Кэрол.

— Что ты здесь делаешь? — потребовала у нее ответа Ирен.

— Что я здесь делаю? — переспросила Кэрол. — Ты лучше скажи мне, что это ты здесь такое делаешь?

С этими словами сестра решительно протопала в кухню, подошла к раковине и мизинцем извлекла оттуда ручку от разбившейся чашки.

— Не хочешь сказать мне, что здесь происходит?

Ирен уставилась себе под ноги.

— Нам пришло письмо, — сказала она, — с датой казни.

Кэрол подошла к мусорнице, нажала ногой педаль и бросила внутрь ручку.

— Я в курсе. Нэт позвонил мне сегодня утром.

Крышка со стуком встала на место.

— Верно, — сказала Ирен, — такие вот дела.

— И поэтому ты бьешь мамины чашки?

— И как долго ты простояла у двери?

— Долго. — Кэрол поставила сумочку на кухонный стол и посмотрела на сестру. — Честное слово, у тебя такой вид, будто тебя укусила змея.

Ирен сглотнула комок и оттянула от шеи горловину свитера.

— Садись, я сама уберу. — Кэрол вытерла столешницу и схватилась за швабру. — Да, пожалуй, никогда не знаешь, как реагировать на известие вроде этого. Думаешь, что можно будет вздохнуть с облегчением, а вот и нет. Не получается. Хм… — И она принялась подметать пол, качая в такт движениям швабры головой. — Правда, я надеялась, что ты сама позвонишь мне первой. Надеялась услышать эту новость от тебя.

Ирен ничего не ответила.

— Нэт сказал, будто ты не хочешь присутствовать при казни. Я правильно поняла?

Ирен кивнула. Присутствие сестры уже начинало действовать ей на нервы. Кэрол умела докопаться до правды, вытянуть любой секрет, как бы глубоко тот ни был запрятан.

— Не могу сказать, что это меня удивило. Если бы они не тянули с этим делом, а сразу же казнили бы его, все было бы иначе. А теперь тебе вряд ли интересно это видеть. Черт, не знаю, захотелось бы мне самой присутствовать при казни, будь я на твоем месте. Но Нэт очень за тебя беспокоится. Ему кажется, что ты уж слишком переживаешь за судьбу этого типа. Я успокоила его, сказала, что такого быть не может.

Кэрол бросила на пол пластмассовый совок и, придержав его ногой, смела на него осколки чашки.

— Но теперь меня начинают одолевать сомнения по поводу того, была ли я права.

С этими словами она выбросила осколки в мусорницу, а сама пронзила Ирен испытующим взглядом:

— Я спрашиваю тебя, сестрица, что происходит?

Ирен поднесла ко рту правую руку и укусила ноготь.

— Прекрати, кому говорят! Ты ведь не маленькая девочка. Живо признавайся, что здесь происходит. С кем ты говорила по телефону? И с какой стати тебе понадобилось просить, чтобы тебе что-то прислали до востребования, а не домой?

Ирен положила ладонь на стол и надавила ею на столешницу.

— Так, ерунда.

Кэрол сделала шаг вперед:

— Только не надо морочить мне голову. Даже не пытайся, слышишь?

Неожиданно Ирен ощутила себя малым ребенком, которому в голову взбрела какая-нибудь глупая затея, например прорыть подземный ход в Китай. Господи, о чем она думала, когда звонила начальнику тюрьмы? На что она рассчитывала, на что надеялась? Поехать в Орегон? Остановить казнь? Боже, да что это на нее нашло? И если ей не хватало духу поделиться с сестрой своими секретами, то как она могла надеяться, что ей хватит духу обратиться с просьбой к самому губернатору?

— Ирен, я, кажется, спросила тебя, что ты задумала?

Ирен уставилась в стол, изучая узор на деревянной поверхности, словно видела его в первый раз.

— Ты помнишь, как какое-то время назад, когда я была больна, твой муж пришел и выручил меня?

Кэрол положила совок на стол.

— Но ведь это было давно, лет шесть, если не семь назад. А почему ты спрашиваешь?

— Семь, — уточнила Ирен, сглатывая комок. — Вернее, семь с половиной. Ты помнишь число, когда это было?

— Число? Нет, конечно.

— Это было 19 марта. Шэпу в этот день исполнилось бы двадцать семь лет.

Ирен протянула руку и принялась собирать с деревянной поверхности мелкие крошки.

— Ты не ответила на мой вопрос.

— В тот день мне было лихо. Но это была не простуда и не грипп.

— Что же?

Ирен впилась ногтями в стол:

— Скажи, ты представляешь себе, что такое жить с ненавистью в душе? Каждый божий день не испытывать ничего, кроме ненависти?

— Ирен…

— Не знаешь. Не имеешь ни малейшего понятия!

— Ладно, сестрица, прекрати! Ты считаешь, что я не испытываю ненависти к Дэниэлу Роббину? Что мне все равно, какое кровавое преступление на его совести? Господи, нам всем тогда было жутко — и тебе, и Нэту, и Блисс, и моей семье. Ты не представляешь, как испугались мои собственные дети, когда узнали, что Шэп убит. Этот Роббин ограбил не только вас, лишив вас сына, в некотором смысле он ограбил и их тоже.

Ирен оторвала взгляд от стола:

— Ну, это не одно и то же. Я говорю о чем-то таком, что является частью человека, как его волос или слюна. И что бы он ни делал, это никуда не денется, всегда будет вместе с ним. Спит ли он или бодрствует — разницы никакой. Он ощущает ее на языке, она щиплет ему глаза и кожу. Вспомни, у меня тогда была сыпь? Как она в считаные часы высыпала по всему телу? Помнишь? Это наружу выходила сидевшая во мне ненависть.

Кэрол поджала губы — словно застегнула рот на застежку-молнию.

— Говорю тебе, я пальцем не могла пошевелить, не думая о том, как бы я хотела придушить Дэниэла Роббина собственными руками. И это не преувеличение — не просто увидеть, как кто-то другой лишит его жизни, а сделать это самой. Я только и делала, что представляла этот миг, день за днем, рисовала себе, что я скажу ему, прежде чем всажу в него пулю. А после этого прикончу заодно и всех остальных — всех тех, кто когда-то поднял на ребенка руку, кто навлек на него страдания. Во мне не осталось ничего святого. Честное слово, Кэрол, если бы ты когда-нибудь кого-нибудь обманула, если бы ты кому-то сделала больно, клянусь, я бы убила и тебя тоже! — с жаром произнесла Ирен и вытерла тыльной стороной ладони рот. — Я ненавидела все и всех. Ты это можешь понять? Все и всех! Мою жизнь, этот дом, все, что напоминало мне о Шэпе. Все, что напоминало мне о том, как несправедливо обошлась со мной жизнь!

Кэрол протянула руку и легонько похлопала сестру по плечу:

— Ирен, дорогая, можешь мне ничего не объяснять. Мы все видели, как ты страдаешь. Да и кто бы не страдал на твоем месте? Ты прошла через настоящий ад. Ты, Нэт, Блисс, все мы. Но в последнее время ты изменилась к лучшему. Ты не такая озлобленная, и это хорошо. Нельзя ведь всю жизнь цепляться за эту ненависть.

Ирен судорожно втянула в себя воздух. Где-то неподалеку жгли листья. Этот запах разбудил в ней воспоминания о детстве, о том времени, когда они вместе с Кэрол осенью граблями сгребали листья в кучи, а потом скакали на них. Она выглянула в окно.

— Я приняла таблетки, которые ты мне дала, двадцать, а может, и все тридцать — не знаю. Но я проглотила их разом. Потому что устала так жить. Устала, понимаешь? Но ты права, я все-таки сумела выкарабкаться, потому что во мне больше не было сил ненавидеть и мне не хватило духу покончить с собой. Потому что я по натуре трусиха. Ты всегда твердила это, отец и Нэт, вы все говорили мне это, и даже если не говорили, то все равно так думали. Да, я трусиха и мне не хватает твердости духа. Тогда это был день рождения Шэпа, и я проглотила все таблетки, но меня вырвало. В тот вечер ко мне пришел Эл. Мне было плохо, но это был не грипп и не отравление, как он тогда подумал. Я просто наглоталась таблеток. Только и всего.

Кэрол с полминуты стояла недвижно, затем подалась вперед:

— Ты пыталась покончить с собой?

Ирен кивнула.

— Боже милостивый! — воскликнула Кэрол и шлепнула себя ладонью по ляжке. — А почему ты ничего не сказала мне?

Ирен посмотрела ей в глаза:

— А зачем?

Кэрол напряглась:

— Тебе следовало прийти ко мне. Я ведь всегда говорила это, разве не так? Разве я не старалась всегда прийти на помощь тебе и твоей семье?

Она в упор посмотрела на Ирен, словно ждала, что та скажет. Когда же ответа не последовало, она шагнула сестре навстречу:

— Ты так и не сказала мне, кому ты звонила.

Ирен глубоко вздохнула, встала, подтащила к холодильнику стул, забралась на него и достала из навесного шкафчика коробку из-под обуви.

— Вот. — Она слезла со стула и поставила коробку на стол.

— Что это?

— На следующий день после того, как я наглоталась таблеток, я написала ему письмо. Я подумала, что если мне не хватило духу покончить с собой, то какой мне смысл цепляться за то, что превратило мою жизнь в бесконечные мучения. Мне следовало принять для себя решение. Вопрос стоял так: жить или умереть, простить или ненавидеть. Я должна была сделать свой выбор. И я написала ему.

— Написала кому? О чем ты говоришь?

— Дэниэлу Роббину. Я написала ему и сказала… что я прощаю его.

— И теперь ты говоришь мне, — указала на коробку Кэрол, — что в этой коробке хранятся твои письма к нему? Я тебя правильно поняла?

— Не мои, а его. Моих у меня нет.

— Его письма? — Кэрол вытаращила глаза. Казалось, еще мгновение, и они вылезут из орбит. — Вы с ним переписывались?

— Почти восемь лет, — кивнула Ирен.

— Восемь лет? А Нэт в курсе?

— Нет, конечно. Ни он, ни кто-то другой.

Кэрол положила руку на лоб:

— Отец небесный! Скажи мне, что это неправда! Нет, я серьезно, Ирен, скажи мне, что ты пошутила, что это письма от кого-то еще, а не от убийцы твоего сына. Как ты могла переписываться с этим… чудовищем?

Ирен открыла коробку и вынула оттуда несколько конвертов.

— Он пишет мне по два, иногда по три письма в месяц. И я пишу ему в ответ. Можешь прочесть, если хочешь. Думаю, тебе было бы любопытно познакомиться с ним поближе.

Кэрол посмотрела на сестру так, словно в руках у той было нечто непристойное, омерзительное, нечто такое, что Ирен достала со дна сточной канавы.

— Ты с ума сошла? Зачем тебе понадобилось писать ему? Ирен, честное слово, я не понимаю, что на тебя нашло?

— Кэрол…

— Я знаю, что ты сейчас скажешь. Что мне никогда не понять, через что ты прошла. Можешь не объяснять. Но переписываться с убийцей собственного сына! Простить того, кто навлек страдания на всю вашу семью!

— Он совсем не такой, каким ты его себе представляешь.

— Прошу тебя, только не это! Ты думаешь, я такая идиотка, что поверю каждому его слову? Да он просто морочит тебе голову! Такие люди, как он, у них ни стыда ни совести, они не ведают, где проходит граница между добром и злом. Для него что убить Шэпа, что обмануть тебя — все едино. Второе даже легче, потому что ему не надо смотреть тебе в глаза.

Кэрол повернулась и принялась расхаживать из стороны в сторону.

— Черт побери, сестрица, вот уж не думала, что ты такая дура!

— Я сказала тебе. У меня не было выбора. Я просто не могла так дальше жить.

— И поэтому ты решила, что для тебя самое лучшее — это обратиться за поддержкой к тому, кто убил твоего сына? Это безумие, Ирен! Ведь на твоей стороне весь мир! Я, Нэт, Блисс, прихожане нашей церкви — все до единого на твоей стороне! И у кого ищешь поддержки ты? Честное слово, я даже не могу…

— Верно, ты не можешь. Посмотри на себя — прекрасный брак, прекрасные дети, прекрасные, замечательные внуки. Бог мой, Кэрол, откуда тебе знать, что потерять сына и, наконец, свыкнуться с этой потерей — это разные вещи.

Ирен вытащила из конверта письмо:

— Вот, например. Это просто человек, человек, допустивший страшную ошибку. Он сам это знает, и он раскаивается. Когда он выстрелил в Шэпа, в нем что-то умерло. Ты вспомни, как он даже не пытался снять с себя вину. Просто взял и вошел в бар, как будто нарочно хотел, чтобы его поймали. Ведь ему тогда было всего девятнадцать лет. Девятнадцать, Кэрол! Это был, по сути дела, мальчишка!

— Прекрати! Слышишь, прекрати немедленно! — Кэрол застыла в двух шагах от Ирен. — Так с кем ты все-таки разговаривала по телефону?

Лицо Ирен застыло, превратилось в каменную маску.

— Я спрашиваю тебя, с кем? С кем ты говорила по телефону?

— С начальником тюрьмы. Я спросила у него, можно ли мне навестить Дэниэла.

— Ты с ума сошла?

— Я хочу обратиться к губернатору с прошением об отмене казни. Сказать ему, что я простила Дэниэла. Рассказать все, что я о нем знаю, что он изменился за эти годы. Да, он совершил ошибку, но сейчас он совершенно другой человек.

— Да, гляжу, этот тип запудрил тебе мозги!

— Неправда. Это я сама хочу ему помочь. Он даже не в курсе этого. Он меня ни о чем не просил. Ни единым словом. Ни единого раза. В своих письмах он писал о самых простых вещах — какие книги он читает, какие вещи его окружают. Кстати, он хорошо рисует, ты не знала?

Кэрол стукнула себя ладонью по лбу.

— Хорошо рисует? Интересно, почему он не сказал тебе об этом раньше? Ты только послушай, что ты говоришь! Пойми, сестра, всему есть границы, и, когда ты пытаешься спасти убийцу собственного сына, хочешь ты того или нет, ты эти границы переступаешь. Признайся честно, и когда же ты решила сбросить эту бомбу на Нэта и Блисс, я имею в виду твое письмо.

Кэрол смерила сестру пронзительным взглядом. Ирен внутренне поежилась — Кэрол словно пробурила дыры в ее мыслях, в ее мечтах спасти Дэниэла.

— Об этом я еще не задумывалась.

— Нет, вы только послушайте! — Кэрол опустила руки, и они безвольно повисли на фоне яркой, малиновой с синим, в крупный цветочный орнамент блузки.

— Ты только что сказала, что всегда была на моей стороне. Что мешает тебе сделать это и сейчас? Не волнуйся, я прекрасно знаю, что всему есть границы. Но они на то и существуют, чтобы иногда их нарушать. Я умирала. Ты представляешь себе, какая тонкая грань отделяла для меня жизнь от смерти? Да, я знаю, что случилось непоправимое зло. Но в какой-то момент для меня вопрос стоял так: простить или умереть. Я не рассчитывала на то, что он мне ответит, честное слово, не рассчитывала. Но как только я прочла его письмо… я словно перешла на другую сторону чего-то такого, о чем я никогда не задумывалась. Не говоря уже о том, чтобы испытать это на себе. Эти письма, — Ирен подвинула коробку ближе к сестре, — они стали для меня чем-то вроде спасательного круга. Они позволили мне по-иному взглянуть на мир, увидеть в нем то, чего я раньше не замечала. Этот человек, это чудовище, убийца моего сына! Именно он вернул мне вкус к жизни, и я не могу бросить его на произвол судьбы, даже не попытавшись ему помочь!

Губы Кэрол скривились в горькой усмешке.

— Вернул тебе вкус к жизни? Интересно, а что бы сказал на это Нэт, услышь он такие слова? Или как на них отреагирует Блисс, которая трудится из последних сил, чтобы защитить этот мир от выродков, подобных этому Роббину, и вдруг нате вам, ты вздумала помогать этому чудовищу. Представляю себе, что было бы с ними, узнай они о твоих планах!

Теперь Кэрол стояла с ней почти рядом, и Ирен было видно, что у сестры помадой испачканы зубы, а по лбу стекает тонкий ручеек пота.

— Послушай, что я скажу тебе, сестрица. Возьми-ка ты эту свою коробку и, пока не поздно, сожги все эти письма до единого к чертовой матери! Пойми же ты, наконец, этот Роббин получит по заслугам, и ты не в состоянии ничего изменить. И чем скорее ты выбросишь эту пустую затею из головы, тем для тебя самой будет лучше. Потому что если ты все-таки попытаешься добиться своего, — Кэрол покачала головой, — то потеряешь всех нас — и Нэта, и Блисс, всех своих родных и близких.

Вдалеке послышался раскат грома. Кэрол кивнула, как будто сам Господь Бог подтвердил ее слова.

— Сожги их! — с жаром произнесла она. — Сожги немедленно и выброси из головы этого Роббина. Сделай это прямо сегодня, прежде чем Нэт обнаружит их и узнает всю правду о том, почему ты не хочешь присутствовать на казни. Ты лучше представь себе, что это такое — видеть, как на твоих глазах умирает твой сын, а ты не можешь его спасти. Или ты уже это забыла? Забыла, как Нэт страдал, как корил себя за смерть сына? И как, по-твоему, он отнесется к тому, что ты перешла на сторону убийцы? Потому что так оно и есть, теперь ты на стороне того, кто убил твоего сына.

Ирен открыла было рот, чтобы возразить, но Кэрол упрямо тряхнула головой — мол, будь добра, сначала выслушай меня.

— Ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что я пытаюсь спасти? Я пытаюсь спасти твой семейный корабль, моя милая, чтобы он не пошел ко дну. Но при одном условии, что ты выбросишь из головы свою безумную затею. Иначе тебе конец.

Ирен выдержала укоризненный взгляд сестры, а потом кивнула — раз, другой.

— Наконец-то. — Кэрол стряхнула с груди невидимые крошки. — Вот и хорошо. Приду проведать тебя ближе к вечеру. Я позвоню Нэту и скажу, чтобы он не заставлял тебя ехать в Орегон.

Кэрол положила сестре на плечо руку.

— Ирен, я понимаю, что не прошла через то, через что прошла ты. Но я точно знаю, что твоя затея до добра не доведет. — Она кивком указала на коробку с письмами. — Роббин должен заплатить за свое преступление. Все, что делалось до сих пор, делалось именно для этого. И насколько я понимаю, своим необдуманным решением ты только навлечешь на себя новые несчастья.

Глава 29. 7 октября 2004 года

Сестра права, подумала Ирен. Уничтожить письма — наверное, так будет лучше. В принципе сделать это нетрудно — сгрести их в кучу и поднести спичку.

Еще ни разу она не слышала в голосе сестры такое возмущение. Подружиться с убийцей собственного сына — да от таких слов любой пришел бы в ужас. И что только она о себе думала, когда решила поехать в Орегон и спасти этого человека? И главное, чего ради и какой ценой? Кэрол права, она совершила глупость. Нет, не только глупость, на ее совести также обман, если не сказать больше.

На западе вновь прогремел гром. Ирен выглянула в окно — за огненно-красным кленом виднелись черные тучи. Казалось, будто над Миссури опускается черный полог. Ирен вышла из кухни и направилась через заднюю дверь на улицу, чтобы лучше взглянуть на небо. Она обожала грозы. Ей нравилось, как в считаные секунды пыль и духота дня превращаются в грозовые облака. Она села на заднем крыльце и посмотрела на сарай. Когда-то доски были выкрашены белой краской, но краска давно облупилась, и сарай из белого стал серым. Если за него не взяться, он скоро совсем развалится. Точно так же, как те брошенные дома по берегам реки.

На западе серую завесу туч прорезала вспышка молнии. Ирен мысленно сосчитала — один, два, три… Прежде чем послышался раскат грома, она успела досчитать до двадцати.

Что ж, письма она может сжечь и после грозы. Сжечь, а после этого заняться другими делами. Например, поговорить с Нэтом о том, что пора покрасить сарай и починить крышу дома, сказать по правде, та уже давно требует ремонта. А заодно подвесить к клену новые качели. Потому что веревки на старых почти перетерлись, и всякий раз, когда внуки Кэрол пытались на них качаться, Ирен не находила себе места.

Еще одна вспышка. На этот раз раскат грома докатился до нее за пятнадцать секунд.

Позади клена и сарая простиралась местность, которую Ирен знала как свои пять пальцев, знала ее очертания, цвета и запахи. Если бы ей завязали глаза и велели дойти так до дома, она бы сделала это в два счета. Там тянулись забор, вернее, кустарник, обтянутый проволокой, и поля, распаханные под озимые. За полями снова стеной встают деревья, а за ними — река. Деревья эти стояли не шелохнувшись, словно статуи, ярко-желтые и огненно-красные на фоне свинцово-серых туч. Ирен легко могла обойтись без захватывающих дух пейзажей. Грозы были ее горами, а в ясную погоду с нее хватало округлых холмов, ей казалось, будто это словно часовые застыли вдоль Миссисипи. Ей нравились красноватые оттенки сухих побегов проса и сумаха, она любила наблюдать за людьми в комбинезонах и кепках, любила вид и запах свежевспаханной земли. Любила, как частицу себя. Любила всей душой и сердцем. И не хотела ничего из этого терять. Ни сестру, несмотря на все ее непрошеные советы, ни Нэта, ни дочь, ни этот дом, ни свою жизнь на берегах Миссисипи, над которыми так часто гремят грозы.

И вновь молния и раскат грома — уже через четыре секунды.

Через весь двор, сгибая деревья и поднимая с земли пыль и опавшие листья, пронесся холодный ветер. Резко похолодало, а еще через несколько секунд по крыше дома застучали первые капли дождя. Холодный фронт столкнулся с теплым воздухом, и небеса разверзлись мощным грозовым ливнем. Струи с силой хлестали по пересохшей земле, делая в пыли небольшие воронки, приминая траву и листья. Ирен шагнула назад, в дверной проем, словно завороженная глядя на дождь и упиваясь его звуками.

Неожиданно зазвонил телефон, и она посмотрела в кухню, но отвечать не стала. Звонок повторился, резкий и надоедливый, как гудение осы. Шагнув в дом, Ирен сняла трубку, но на том конце провода уже дали отбой. Над головой тем временем вновь прогромыхал гром. Дом, казалось, содрогнулся от этого раската. Ирен положила трубку, закрыла окна в кухне, затем в столовой и гостиной. Когда она поднялась наверх, на подоконнике в спальне уже была лужица воды. Ирен захлопнула окна, схватила в ванной полотенце и принялась вытирать воду. Внезапно она остановилась. По коже словно пробежали мурашки: волосы на голове, руках, волоски на всем ее теле, казалось, застыли по стойке «смирно». Ирен с криком бросилась на пол. Комната озарилась ослепительной белой вспышкой, а дом в буквальном смысле заходил ходуном.

— Боже милостивый! — воскликнула Ирен и втянула носом воздух. — Что-то горит!

Она поднялась с пола и бросилась вон из спальни. Она обежала все комнаты, но так ничего и не нашла, после чего выскочила на улицу. Дождь больно хлестал по ней одновременно десятками плеток, а она, словно не замечая ливня, бросилась бегом вокруг дома, чтобы проверить, не пробило ли крышу. Забежав за дом, она застыла на месте. Половина клена лежала на дороге, его красные листья напоминали разбрызганную по земле кровь. Ирен убрала от лица мокрые пряди, глядя на то, что осталось от дерева, — ствол высотой пятнадцать футов и один-единственный сук, с которого свешивались старые качели.

— Нет! — Ирен бросилась к еще дымящемуся стволу. — Нет, только не это! Нет!

В следующий миг небо вновь озарилось вспышкой, за которой тотчас последовал раскат грома.

— Ты, сукин сын! — бросила она небесам. Теперь тучи были какими-то зеленоватыми и густыми, как суп. — Ты посмотри, что ты наделал! Ты только посмотри! — Из горла Ирен вырвались рыдания. — Зачем ты это сделал? Неужели нельзя было оставить все как раньше? Зачем тебе понадобилось все рушить? Зачем, черт тебя побери!

Ее крик подхватил и унес прочь ветер, развеял и заглушил своим завыванием, оглушающий, как стук поезда, как чудовище, ревущее прямо в ухо. Неожиданно что-то ударило ее по рукам и открытой шее. Вокруг нее с небес к ее ногам падал град.

— Хочешь меня запугать? — крикнула Ирен. — Меня?

Градины больно стучали по лицу и плечам.

— Ты обрек меня на страдания. Из-за тебя я узнала, что такое преисподняя!

В воздухе вихрем кружились листья, пыль, отломанные ветки. Порыв ветра заставил ее пошатнуться, и она упала на рухнувшее дерево.

— Это все, на что ты способен! — Ирен поднялась на ноги и показала небу кулак. — Ты, сукин сын, слышишь, кто ты такой? Я тебя не боюсь, ты меня слышишь? Если я тебе не нужна на этой земле, давай приди и возьми меня сам, но я не намерена убегать. Я буду стоять там, где и стояла.

Глава 30. 7 октября 2004 года

Мейсон вышел из кабинета и направился в туалет. Облегчился, вымыл руки. Как он ни старался, выбросить из головы разговор с миссис Стенли у него не получалось. В ее голосе — почти таком же, как и у его матери, — звучали одновременно и мольба и решительность. И еще этот ее вопрос: вы верите в прощение? Только его ему не хватало.

Мейсон наклонился над раковиной, ополоснул холодной водой лицо и провел влажными руками по волосам. Затем закрыл глаза, вновь открыл и пристально посмотрел на свое отражение в зеркале.

Когда ему было десять лет, его сбросили с пирса в воды озера Мичиган. Дело было в январе, дул пронзительный, ледяной ветер, взбивая на серой поверхности озера белую пену. Каждая новая волна со стуком сталкивала голубые льдины, а он, стоя на коленях, умолял мальчишек, чтобы они оставили его в покое. Он сделает все, о чем они его попросят, что угодно, только не это. Но они его не слушали, ведь главарем их шайки был Тьюлейн Мейсон, самый гнусный на свете сукин сын и его родной брат.

И они подвели Тэба к концу пирса и избили его. Они пинали его до тех пор, пока он не свалился лицом вниз на деревянный помост. И тогда они подняли его за руки и ноги и бросили в воду.

Тогда мать впервые в жизни умоляла его простить брата, «проявить к нему милосердие».

Мейсон бумажным полотенцем вытер лицо.

— Прощение, — произнес он, глядя на самого себя в зеркале. — Как бы не так.

Глава 31. 7 октября 2004 года

Она услышала, как кто-то окликнул ее по имени, и обернулась. Ей навстречу бежал Нэт. Позади него, сверкая крутящейся мигалкой, стояла патрульная машина.

Он помог ей встать на ноги и прижал к себе:

— Боже мой, Ирен. Что ты здесь делаешь? Разве ты не видела, что надвигается буря?

Его голос, казалось, наполнил собой серый притихший мир.

— Посмотри на себя! У тебя такой вид, будто тебя побили. С тобой все в порядке?

Ирен кивнула и отпустила ветки дерева, которые сжимала в руках, словно поводья мустанга. Случившееся длилось не более минуты, ну, от силы две. Она чувствовала на себе всю ярость градин — они впивались ей в кожу, острые, словно гвозди. А еще этот звук — как будто она угодила в нутро какой-то жуткой гигантской машины, чьи острые лопасти были готовы искромсать и перемолоть все, что угодно. Впрочем, нет, это просто были щепки, палки, сухие стебли и бог знает что еще. Она упала на колени и ухватилась за поваленное дерево, за землю, за все, что угодно, лишь бы только ее не унесло прочь вместе с черной кружащейся массой. Она была почти уверена, что это ее конец.

— Я почувствовала запах дыма и подумала, что, наверно, это в дом попала молния, — пролепетала Ирен, с трудом узнавая свой собственный голос.

— Похоже, что загорелось дерево. А больше ничего не случилось? — Нэт обнял жену за плечи, и вместе они направились к сараю.

— Вроде нет. Что это было? Торнадо?

— Он самый, черт возьми. И прошел как раз через наш участок. Я пытался дозвониться до тебя, но так и не смог. И тогда подумал, вдруг с тобой что-нибудь случилось? — Нэт нагнулся и открутил крышку бака на бензопиле. — Ты уверена, что с тобой все в порядке?

— Разумеется. А как город? Неужели смерч прошелся и по нему?

Нэт налил в бачок бензина и закрутил крышку.

— Задел лишь окраины, это все, что я пока могу сказать. А сейчас мне нужно в Дрейк-Кроссинг. Говорят, там плохи дела.

Дрейк-Кроссинг представлял собой поселок из нескольких видавших виды автокараванов, в которых жили сезонные рабочие. До него было буквально пара миль. Если смерч прошелся и по поселку, его жители наверняка нуждаются в помощи. Ирен зашагала в сторону дома.

— Ты куда?

— Соберу немного одежды и продуктов. Ты возьмешь с собой и отвезешь туда. Погоди минуту — я сейчас вернусь.

— Подожди! — крикнул ей Нэт. — Ты никуда не поедешь.

— Это почему же? Сейчас принесу еще пару одеял.

— Как хочешь, — фыркнул Нэт, — но тогда поторопись. И я не дам тебе сесть за руль. На дорогах творится черт знает что. Да и вообще, кто поручится, что смерч не вернется. В конце концов, в прогнозе погоды о нем не было сказано ни слова.

Вернувшись в дом, Ирен надела футболку, спортивные брюки и бейсболку. Затем сгребла в охапку несколько старых простыней и одеял, а также пластиковую бутыль с водой.

Нэт уже сидел за рулем машины, когда она села рядом с ним. В руках у него был радиоприемник. Лицо бледное, хмурое.

— В чем дело? — спросила она.

— Колд-Спрингс. Их там тоже задело смерчем.

Дорога превратилась в сплошную грязь и была усыпана ветками и всяким мусором. От деревьев и кустарников остались лишь щепки, как будто по ним прошлась огромная газонокосилка. Электрические столбы были переломаны надвое, как спички, и теперь их верхушки украшали собой голое, убранное поле. Примерно в полумиле в канаве застрял автомобиль. Нэт подъехал ближе и, выйдя из машины, подошел, чтобы проверить, что случилось, но внутри никого не оказалось. А еще дальше, примерно в миле от них, посреди дороги лежала корова и безуспешно пыталась подняться на ноги. В брюхе у нее зияла рана, одна задняя нога была неестественно вывернута. И вновь Нэт был вынужден выйти из машины. Ирен увидела, как он вытащил пистолет. Нэт подошел к корове и приставил несчастному животному к голове ствол. Ирен зажмурилась, чтобы не видеть, что за этим последует. Спустя пару минут он вытащил из кузова цепь и, обмотав ею коровью тушу, оттащил с дороги.

— Надо было очистить дорогу для пожарных, — пояснил он, садясь за руль.

Дрейк-Кроссинг представлял собой крошечный поселок — шесть или семь видавших виды автокараванов по соседству с небольшой чахлой рощицей. Ирен заметила волейбольную сетку, сад, старые качели и горку. Но не это главное. У нее перехватило дыхание — все до единого караваны были перевернуты и лежали грудой друг на друге — одни расколотые пополам, другие разорванные на клочки, словно картонные контейнеры для завтрака. Деревья, вернее, те, что остались стоять, были голые, без единого листика, а в некоторых местах и без коры. Другие вывернуты с корнем и разбросаны по земле. А сами эти корни напоминали воздетые к небу в мольбе руки. И повсюду — обрывки газет, пластиковые пакеты, матрасы, подушки, стулья. Одежда свисала с веток деревьев, как будто ее развесили на просушку. Впрочем, на ветвях деревьев висело не только белье, но и куски металла, а в одном месте даже детский велосипед.

И посреди этого хаоса с испуганным видом бродили восемь мужчин и одна женщина, все как один — мексиканцы. Еще одна женщина, с ребенком, сидела на грязном диване. Обе плакали.

— Ты пока побудь здесь, — сказал Нэт, обращаясь к Ирен.

— Но…

— Даже не думай. Я должен проверить первым. Никогда не знаешь, на что можно нарваться. Ага, а вот и шериф Этан. Ты, главное, сиди на своем месте, поняла?

Нэт вместе с шерифом, подобно двум грифам, устроились на насыпи, глядя на недавно скошенное поле. Шериф снял шляпу и потер лысину, после чего они с Нэтом, обойдя стиральную машину и перевернутый грузовик, двинули сквозь усыпанное мусором пространство. К ним подошел мужчина с банданой на голове и указал в сторону выпотрошенного, словно цыплячья тушка, трейлера, после чего они втроем направились к нему и скрылись из вида. Больше их Ирен не видела. Впрочем, вскоре тишину нарушил вой сирен. Сначала на карете скорой помощи подкатил Сайлас, за ним Фред на пожарном грузовике. Этан помахал им рукой — мол, давайте сюда. Эти двое тоже скрылись позади трейлера.

Ирен сидела в машине как на иголках и слушала сводки донесений. В восточной части города оборваны линии энергоснабжения. На железнодорожное плотно, перекрыв движение, рухнуло дерево. Попадание молнии вызвало в одном доме пожар. Затем чей-то женский голос попытался объяснить, что не может нигде найти свою восьмидесятилетнюю мать. Ирен прижала ладони к коленям, лишь бы только не поддаться соблазну и не сложить их в молитвенном жесте, но это плохо помогло.

Вскоре вернулся Нэт, без шляпы и весь взмыленный.

— Надо будет устроить их куда-то на ночь. Этан уже договорился с пастором Уайтом. Тот сказал, что мы можем воспользоваться подвалом церкви.

Я подвезу тебя туда, и ты, если хочешь, можешь помочь приготовить подвал. Туда уже едут люди из Красного Креста, но думаю, с них хватит и своих забот. Сайласу позвонила кузина из Колд-Спрингс, сказала, что там пострадало как минимум четыре или пять кварталов.

— Нет!

— Представь себе, что да. Так что, если мы сможем позаботиться хотя бы об этих людях, это уже что-то.

— И сколько людей там, по-твоему, жили?

— Этан сейчас пытается сделать прикидки. Он — немного говорит по-испански. Думается, что большинство ребятишек были в школе. По крайней мере, мы на это надеемся.

Сайлас и Фред открыли заднюю дверцу кареты скорой помощи и выкатили носилки.

— Кто пострадал?

Нэт рукавом вытер лоб:

— Женщина и ее грудной ребенок, но боюсь, мы уже ничем не можем им помочь. Будем надеяться, что других жертв нет.

Тем временем Сайлас и Фред потащили носилки среди груд завалов.

— Нэт, я тоже хочу помочь. У пастора Уайта волонтеров найдется предостаточно. Давай я лучше останусь здесь и помогу этим людям хотя бы собрать их пожитки.

Но Нэт покачал головой:

— Даже не думай. Это опасно. Здесь и металл, и битое стекло, и бог знает что еще. Кроме того, тебе вряд ли будет приятно смотреть на то, что ты здесь увидишь.

Вдалеке вновь пророкотал гром, и Нэт бросил взгляд на небо.

— Да, этим ребятам не позавидуешь. Приехать сюда за тридевять земель, в чужую страну, чтобы вкалывать день и ночь. И только-только начали обживаться на новом месте, как на тебе — приходят домой, а дома-то и нет.

Нэт кашлянул и вытер тыльной стороной ладони рот, после чего сел в полицейскую машину и покатил прочь от поселка.

Им понадобятся спальные мешки, простыни, детские кроватки, подушки, пища. И главное, все это в большом количестве. А еще туалетная бумага, зубная паста, игрушки. Ирен мысленно перебирала список необходимых вещей. Пастор Уайт говорил по-испански, но этого явно будет мало, понадобятся помощники. Ирен в задумчивости прикусила губу.

Они проехали мимо коровы, брошенного автомобиля, поломанных телефонных столбов. Ирен потрогала руку Нэта:

— Отвези меня домой. Я соберу все нужное. Честное слово, на это уйдет буквально пара минут.

Нэт остановил машину рядом с поваленным тополем.

— Нам крупно повезло, — заметил он.

Ирен посмотрела на дерево и царивший вокруг беспорядок. Мусор, мох с крыши — все это было разбросано по газону вперемешку с листьями и ветками. Рядом с яблоней стояло садовое кресло, как будто кто-то приготовился устроить под деревом чаепитие. Кресло было явно чужое.

Забежав в дом, Ирен быстро запихала в мешки для мусора все необходимое: простыни, полотенца, туалетную бумагу, все, что могло показаться ей полезным. Обнаружив мешок со старой одеждой, которую приготовила для благотворительной ярмарки, она захватила с собой и его. Затем набила небольшую походную сумку вещами для себя. Кто знает, когда она теперь вернется домой. Выставив мешки и сумки у задней двери, она была уже готова выйти из дома, когда взгляд ее упал на коробку с письмами. Та по-прежнему стояла на кухонном столе, где она ее оставила утром. Ирен остановилась, пораженная тем, как буря в буквальном смысле унесла Дэниэла далеко из ее мыслей. Письма могут подождать, сказала она себе и, схватив коробку, задвинула ее на холодильник.

Когда она вышла из дома, Нэт стоял рядом с машиной и протирал от налипшей грязи ветровое стекло.

— Как по-твоему, ты смогла бы проехать по нынешним дорогам? — спросил он, когда она подошла ближе. — Было бы удобней, если бы ты отправилась за мной вслед на пикапе. Так ты сможешь, не дожидаясь меня, вернуться домой, как только освободишься. Сюда, или если захочешь, то поезжай к Кэрол.

— К Кэрол? Знаешь, я даже не подумала о ней! Ты думаешь с ними все в порядке?

— Пегги только что связалась со мной по рации. С твоей сестрой все в порядке. У них есть электричество. Она пообещала, что позвонит Блисс и расскажет ей, что тут у нас произошло. Думаю, будет лучше, если ты останешься у сестры. Потому что неизвестно, когда здесь у нас возобновится подача электроэнергии.

— А ты сам?

— Полицейское управление штата запросило о помощи, так что, по всей видимости, пару дней меня дома не будет. Это как минимум. Но я бы не советовал тебе переживать по этому поводу. — С этими словами он поставил мешки в кузов грузовика. — Я сообщу тебе что и как.

— Я подумала, что неплохо бы привезти туда жену Джеффа. Она могла бы поговорить с этими людьми. Потому что какой от меня толк, если я не понимаю, что они говорят.

— А это идея! — воскликнул Нэт, а затем неожиданно привлек жену к себе.

— Нэт!

Ирен почувствовала, что его сотрясает дрожь.

— Ирен, ты ведь чудом спаслась! Воронка смерча прошла через наш дом. Я пытался опередить этот чертов ураган, но не смог. Я был напуган до смерти. Ты сама видела, что он натворил в мексиканском поселке. Тоже самое могло произойти и здесь. Та женщина… на ее месте могла оказаться ты. — Последние слова он произнес едва ли шепотом, сдавленным от волнения голосом. — Я мог тебя потерять.

Ирен его слова, та искренность, с которой он их произнес, даже слегка напугали. Он мог ее потерять, и в этот момент, когда за ее спиной все еще догорал поверженный клен, а у ног был разбросан всякий мусор, она неожиданно ощутила, каким пустым было это место, и ей стало стыдно.

— Ты сам сказал, нам крупно повезло, — прошептала она в ответ.

Глава 32. 7 октября 2004 года

Баптистская церковь стояла на углу Второй улицы, в окружении красных дубов и платформы из ветвей и листьев. Ирен въехала на церковную стоянку и окинула взглядом старую деревянную постройку: входную арку, в которую они с Нэтом много лет назад под настоящий дождь рисовых зерен прошли холодным декабрьским днем, ряды окон по обеим сторонам, Колокольню, строить которую когда-то помогал ее дед. Все было на месте. Ничего не пострадало.

Рядом с боковой дверью, в окружении группы людей, стоял пастор Уайт и оживленно жестикулировал, словно дирижер. Ирен выключила мотор и вздохнула. Уайт пришел к ним в церковь молодым человеком с темными волосами и пылкой страстью ко всему, что касалось Бога. Это он наполнил ее ум, ум двенадцатилетней девчушки, фантазиями на тему того дня, когда он омоет ее тело в водах речушки Смиджес-Крик. Это были яркие и весьма откровенные образы, густо замешенные на подростковых комплексах и реальном страхе перед Богом. И вот сорок один год спустя в глазах Ирен он был не более чем усталым и печальным клоуном. Она сама не могла толком сказать, что, собственно, было источником ее цинизма. То ли тому виной слегка снисходительная манера, в которой он имел привычку разговаривать с прихожанами, словно те были наивными школьниками, а он сам — натерпевшимся на своем веку наставником. Или веночек седых волос. Он рано поседел, вскоре после сорока, и теперь волосы ниспадали ему на плечи серебристыми волнами. Женщины наверняка заплатили бы большие деньги, чтобы иметь такие волосы, как у него. Она не раз слышала разговоры на эту тему в парикмахерской, когда заходила сделать прическу. Правда, в последнее время Ирен стали неприятны мужчины, уделяющие своим волосам чересчур много внимания. Было в этом нечто капризное, а кроме того, намекало на уровень самооценки, не соответствующей талантам. Но главная причина, почему ей не слишком хотелось общаться с Уайтом, заключалась в том, что его суровый и злобный Бог ей стал безразличен. Ирен взяла сумку с вещами и захлопнула за собой дверцу машины.

Заметив ее, пастор расплылся в улыбке. Не считая Рождества, Пасхи, пары крещений и похорон, Ирен не была в церкви вот уже два года, и всякий раз, когда они с ним встречались, пастор не забывал упомянуть этот факт.

— Сестра Стенли, — воскликнул он, — надеюсь, ваш дом не пострадал?

— С ним все в порядке, сэр.

— Рад это слышать. Вы сами знаете, никто и предвидеть не мог, что такое случится. Ни единая душа. И мы должны благодарить Господа за то, что Он заботится о нас.

Ирен еще сильнее сжала ручку сумки.

— Я только что была в мексиканском поселке, — сказала она, — вернее, в том, что от него осталось.

Пастор распрямил плечи.

— О, это трагедия, настоящая трагедия. — Его голос гулко рокотал, как пустая бочка. — И мы должны предоставить наш скромный кров этим бедным людям. Вы знаете, скольким может понадобиться наша помощь?

Честер Алистер, владелец боулинга, тотчас заявил, что, по его прикидкам, в мексиканском поселке живет как минимум пятьдесят человек. Если не больше.

— По всей видимости, больше, потому что они набиваются в свои трейлеры как сельди в бочку. Я своими глазами видел, как их жило пятнадцать человек в одном старом курятнике.

Пастор почесал ухо.

— Надеюсь, мы быстро подыщем для них подходящее место. Потому что в церкви только два туалета и всего один душ.

— Я могу принести ведро, — произнес Седжи Пайк, единственный известный Ирен японец во всей округе.

— И я тоже, даже два, — предложил Алистер.

— Отлично, — согласился пастор, — при условии, что их содержимое будут регулярно выливать в унитаз. Не хочу, чтобы в церкви стояла вонь.

Мужчины нахмурились.

— Нам понадобятся и другие вещи, — вмешалась в их разговор Ирен. — Дон, послушай, как ты отнесешься к моему предложению. — Она указала на Дона Элмса, соседнего фермера, который часто брал в аренду принадлежавшие ей и Нэту поля. — Ты часто берешь себе сезонных работников. У тебя наверняка есть раскладушки, одеяла, постельные принадлежности и полотенца. Что-то такое, что нам могло сейчас пригодиться, а?

— Найдутся, — ответил Дон.

Похоже, что ее идея взволновала даже пастора.

— Я вот что вам скажу. Почему бы вам сейчас не пройтись по улицам и не начать сбор вещей? Идите от дома к дому, скажите людям, что церкви нужна их помощь. А тем временем я и миссис Стенли, коль она снова с нами, — правда, я не знаю, надолго ли, мы с ней приготовим подвал. Ну, что вы на это скажете?

Мужчины кивнули, мол, слушаемся, сэр. Они сделают все, что им скажет пастор. И как замечательно, что Ирен снова с ними. Да-да, как здорово, что она вернулась в их христианскую семью.

Всю последующую неделю Ирен мыла, стирала, готовила и пересчитывала пожертвования, работая с раннего утра и до наступления темноты, помогая двадцати трем пострадавшим обустроиться на новом месте. Одновременно она ежеминутно гнала от себя мысли о том, что происходит в ее собственной жизни. События последних дней — смерч, разговор с сестрой, смертный приговор, Дэниэл, доживающий последние дни в тюремной камере, — все это давило на нее невыносимым грузом. От тяжких дум ее спасала лишь работа. Она помогала обитателям разрушенного мексиканского поселка, распределяла задания добровольцам, договорилась со школой, чтобы ученики каждый день приходили поиграть с детьми, пока их родители вместе с пастором и женой Джеффа Хуанитой и ее братом пытались найти новую работу для кормильцев семьи на заготовке новогодних елок в Мичигане. Для других пастор Уайт подыскал жилье и работу во Флориде на период сбора цитрусовых. Дональд Элмс пригнал фургон для тех семей, которые решили перебраться во Флориду, Нэт предложил свой, который уже давно стоял у него в сарае. Он давно уже намеревался довести старый автомобиль до ума, однако надеялся, что и без ремонта мексиканцы проделают на нем хотя бы половину пути.

Утром 14 октября семьи выстроились в ряд у входа в церковь, улыбаясь для местных репортеров, и помахали на прощание пастору Уайту, церкви и городку, который не принес в их жизнь ничего хорошего. Как только все сфотографировались, Ирен вручила каждому ребенку по небольшому пакету с карандашами, детскими книжками и конфетами.

— Adios, amorcito, — произнесла она по-испански. Эти слова они слышала из уст Хуаниты, когда та обращалась к собственным детям, когда те играли в подвале церкви. Amorcito — «маленькая любовь». Все они, крошечные, невинные создания, бродили по миру, где в любую минуту небо могут затянуть грозовые тучи, а внезапно налетевший смерч — разрушить и унести с собой все, что было хорошего в их жизни.

Вернувшись в подвал, Ирен налила в ведро горячей воды и взялась за швабру. В помещении было пусто, все, что можно было увести, уже увезли, раскладушки сложили штабелями, постельное белье отправили в стирку. Осталось лишь вымыть пол. Честер Алистер заглянул вниз, чтобы сказать ей, что в их доме возобновилась подача электричества. Ирен мечтала поскорее вернуться домой и принять горячий душ, после чего забраться в чистую постель и хорошенько отоспаться. А выспавшись, сесть и постараться решить для себя, что ей делать с Дэниэлом.

Уборку она начала из угла комнаты, постепенно двигаясь вдоль стены, а потом ближе к середине помещения. Затем, опустившись на четвереньки, принялась соскребать с пола краску в том месте, где играли дети.

— Сестра Стенли, — раздался у нее за спиной голос пастора Уайта.

Пастор подошел к ней, взял за руку выше локтя и поднял на ноги.

— Думается, за последнюю неделю мы с вами сделали немало полезных дел в глазах Господа, что ты скажете?

Ирен нагнулась, чтобы поднять ведро, заодно высвободить руку из цепкой пасторской хватки.

— Надеюсь, что с ними все будет в порядке.

— Мы делаем то, что в наших силах, дорогая. То, что в наших силах. Признаюсь честно, мне было приятно видеть, что наша община проявила чудеса сострадания. Как добровольцы предлагали все, что у них было. А главное, вы, моя дорогая, трудились не покладая рук день и ночь. Мое сердце переполнялось радостью, глядя на вас. — Пастор кивнул и хлопнул в ладоши. — Знаете, что я хочу вам сейчас предложить? Давайте вместе помолимся о наших мексиканских друзьях, чтобы они без приключений добрались до места.

Ирен крепко взялась за ручку швабры и принялась натирать пол.

— Я уже отправила Ему мои мольбы, а теперь, если вы не против, я бы хотела поскорее закончить уборку и вернуться домой. Я вот уже целую неделю ни разу толком не приняла душ.

Пастор рассмеялся:

— Да, наш допотопный нагреватель не справлялся с таким количеством тарелок. Что ж, я не возражаю, если вам так удобней, но перед тем, как вы отправитесь домой, я хотел бы поговорить с вами.

Пастор постучал кончиками пальцев по груди, а Ирен незаметно закатила глаза к потолку. В свое время они с пастором пришли к негласному соглашению. Она молчала про бурбон, которым от него несло каждый вечер, он в свою очередь не донимал ее призывами вернуться в лоно церкви. Теперь же, судя по всему, их соглашению настал конец.

— Я слышал, что Роббину, если не ошибаюсь, назначена дата казни.

Швабра в руках Ирен застыла не месте.

— Нет, вы не ошиблись.

— Согласитесь, что это потрясающее известие.

Уайт подошел к продавленному креслу и со вздохом опустился в него.

— Как давно мы с вами не говорили о Шэпе, — произнес пастор Уайт.

— Верно, — коротко ответила Ирен.

— Как я понимаю, вам с Нэтом предстоит поездка в Орегон. Думается, вам будет нелегко вернуться туда, чтобы вновь повстречаться с тем, кто лишил вас самого дорогого в жизни. Вы уверены, что вам хватит мужества? — С этими словами пастор откинулся на спинку кресла.

Ирен пристально посмотрела на него, пытаясь вычислить, что ему известно, а что — нет. Кэрол часто помогала в церкви, и, хотя в разговорах она ни разу не обмолвилась про письма, это еще не значило, что она не рассказала о них пастору. Впрочем, не исключено, что новость он узнал от Нэта, который был здесь в течение недели несколько раз.

— Я не собираюсь в Орегон, — ответила Ирен.

Она опустила швабру в грязную воду, выкрутила ее и вновь взялась намывать пол.

— Помнится, когда-то вы хотели собственными глазами увидеть, как убийце воздастся за его преступление.

— Это не воздаяние.

— Тогда что это?

— Я сказала, это не воздаяние. — Ирен выпрямилась и посмотрела на пастора. — Это самая обыкновенная месть, вот и все.

Уайт на минуту задумался.

— То есть, как я понимаю, вас гложут сомнения. Впрочем, это вполне объяснимо. Но позвольте мне сказать вам одну вещь — вы пытаетесь обмануть себя. Дэниэл Роббин сам навлек это воздаяние на свою голову, и вам не стоит переживать по этому поводу. Жаль только, что так долго тянули с этим делом. Потому что теперь вам еще больнее — и лично вам, и вашей семье, даже самому преступнику за решеткой, спаси, Господи, его грешную душу.

— Вы действительно считаете, что Бог на небесах ведет журнал учета, в котором отмечает, кто кому сколько заплатил?

Пастор Уайт насупил брови:

— Я считаю, что Господь дал нам законы и Он наверняка в курсе того, кто их нарушает, а кто нет. Если вы, конечно, это имели в виду.

Ирен повертела в руках ручку швабры.

— Но ведь в заповедях сказано «Не убий».

— Верно, в шестой заповеди говорится «Не убий». — Пастор театрально протянул эту фразу и выразительно ткнул в воздух воздетым перстом. После чего закинул на ногу на ногу, а руки — за голову, на спинку кресла. — Но давайте не будем вносить путаницу. То, что совершится в Орегоне, — это вовсе не убийство ради убийства. — Пастор умолк и поковырял в зубах, словно пытался достать застрявшую в них крошку. И действительно, что-то достал, посмотрел, что это такое, и бросил на пол. — Я хочу сказать лишь то, что это никакое не убийство, по крайней мере, в глазах Господа это не убийство. Более того, я бы сказал, что это акт милосердия.

— Милосердия? — Ирен прислонила швабру к дивану и сделала шаг навстречу человеку с божественными волосами. — А как насчет того, чтобы подставить другую щеку? Как насчет того, чтобы не закидывать камнями женщину, обвиненную в прелюбодеянии? По-моему, это больше похоже на милосердие.

Пастор Уайт постучал по стулу рядом с собой:

— Вы лучше присядьте. Смотрю, вы принимаете наш с вами разговор слишком близко к сердцу.

Ирен не стала с ним спорить и присела на стул, вернее, на самый его край, чтобы только не свалиться. Руки ее были напряжены. Как высоковольтные провода.

— Иисус не говорил «Не бросайте камни». Он просто велел нам задуматься о своих собственных грехах, прежде чем браться судить других. Прежде чем наводить порядок в чужом доме, наведите его в собственном.

Ирен посмотрела на свои натруженные ладони. В церковном подвале стоял запах старого кофе и пота, и она уже устала от бесконечной уборки.

— Нигде в Библии не говорится о том, что смертная казнь — это плохо. Потому что, будь оно на самом деле так, там бы было об этом сказано. — Пастор выпрямил ноги и подался вперед. — Этот человек, который убил вашего сына — вашего единственного сына, — заслужил свое наказание. И если смертная казнь этого Роббина предотвратит другие убийства, что ж, оно даже к лучшему. Подумайте о том, сколько людей до сих пор живы, и все благодаря тому, что Дэниэл Роббин приговорен к смерти.

— Я не знаю, о чем вы говорите, — возразила Ирен. Какая-то часть ее души была согласна со словами пастора — око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь…

Ладонь пастора легла на ее руку.

— Не будь Роббин приговорен к смертной казни, он бы уже давно разгуливал на свободе. Преступники, которых досрочно выпускают на свободу, как правило, вновь становятся на преступный путь, и все повторяется сначала. К тому же это наказание, скажем так, служит людям напоминанием о том, что если они не будут соблюдать законы, то и они смогут оказаться там, где сейчас находится Роббин. Оно заставляет задуматься. Разумеется, это трудно доказать. Можно лишь надеяться на то, что страх перед смертной казнью предотвратил не одно преступление, ибо так подсказывает здравый смысл. Подумайте о том, можно ли точно сказать, сколько судов спас от гибели маяк? Но стоит его убрать, как мы точно узнаем, сколько кораблей потонуло без него.

Ирен отвернулась. Пастор Уайт крестил ее, это он совершил для них с Нэтом обряд бракосочетания. Он был рядом, когда погибли ее родители и когда они с Нэтом вернулись из Орегона домой в Карлтон, но уже без сына. Он всегда был рядом со своей Библией, со своими молитвами. А всю прошлую неделю он трудился наравне со всеми — готовил, убирал, искал для этих несчастных людей работу, даже карманные деньги. В его поступках не было ничего такого, что заслуживало бы той пощечины, пусть даже мысленной, которую он только что от нее получил.

— Вам это рассказал Нэт? — спросила она.

— Ваша сестра. Она говорит, что вы пребываете в растерянности.

— В растерянности? И это все? Она не сказала вам, что я в некотором роде предатель или, возможно, сошла с ума?

Пастор надул губы:

— Нет, но она сказала, что беспокоится за вас. За вас, Ирен, и за вашего мужа.

Ирен пристально посмотрела на своего собеседника, пытаясь обнаружить в водянистых глазах пастора признаки обмана. Как это похоже на Кэрол! Натравить на родную сестру пастора и самого Господа Бога, чтобы заставить ее поступить так, как она считает нужным и правильным.

— Я ценю, что вы решили уделить мне время, но передайте моей сестре, что со мной все в порядке, — твердо сказала Ирен.

— Прошу вас, Ирен, не надо так резко отталкивать меня от себя.

— Я не отталкиваю. Вы меня извините, но свою работу здесь я закончила. — С этими словами Ирен схватила швабру и ведро и направилась в кухню, чтобы вылить грязную воду в раковину.

Пастор Уайт увязался за ней следом:

— Помните, вы сами пришли ко мне. Когда вернулись?

Голос его сделался серьезным. Он всегда переходил на такой тон, разговаривая с паствой: мол, Господь Бог придет за вами. Эти его слова и этот тон обычно превращали людей в податливую массу.

— Вы пришли ко мне, и я сказал вам, что буду молиться за вас, чтобы Господь даровал вам силы и душевное спокойствие. И я выполнил свое обещание. Каждый день я молюсь за вас и вашу семью. Вы думаете, я ни о чем не догадываюсь? Будто я не вижу, как гибель сына, словно ржавчина, разъела вашу семью? Двадцать лет вы носили в себе этот тяжкий груз. Но вскоре ваши страдания кончатся, и вы оба сможете с надеждой посмотреть в будущее.

Ирен отвернулась:

— Посмотреть в будущее я могу и сама. Для этого не нужно никого убивать.

Пастор Уайт улыбнулся:

— Нет? Тогда же что же вам нужно?

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что сказал. Вы терпели страшные душевные муки, это было видно с первого взгляда. Страдания изменили вас, вы замкнулись в себе. Вы только посмотрите на себя, сколько в вас раздражения и ненависти! А ведь когда-то вы были совсем иной.

— Я была иной, потому что никогда не говорила то, что думаю. Да, теперь я другая, и скажу вам со всей откровенностью — вы меня не убедили. Я не считаю, что казнь Дэниэла Роббина способна избавить этот мир от новых преступлений. Я не считаю, что люди перестанут убивать друг друга, если мы и дальше будем продолжать казнить преступников. Я знаю, вы не согласны со мной, и Бог не согласен со мной, и весь этот проклятый мир не согласен со мной, ну и пусть. Смотреть в будущее, чтобы жить дальше? Я уже это сделала. Я совершила этот шаг, и оттуда, где я теперь нахожусь, казнь Дэниэла Роббина представляется мне полной бессмыслицей, ибо она никому не нужна.

Пастор Уайт почесал грудь.

— Похоже, вы его простили. Я вас правильно понял? Вы простили убийцу собственного сына.

— Думаю, Кэрол уже сказала вам об этом.

— Что ж, тогда мне все понятно. — Пастор Уайт на минуту задумался, и Ирен поняла, что он не ожидал от нее таких слов. — Как бы вам сказать, сестра Стенли, прощение — это уже другая история. Неудивительно, что вы такая взвинченная.

— Прошу вас, не надо.

— Нет, действительно. — Пастор задумчиво потрогал свои бородавки, словно хотел убедиться, что они на месте. — То есть вы не держите против Роббина никакого зла? Совершенно никакого?

— Да, никакого.

— И вот теперь, когда дата казни назначена, какие чувства это вызывает в вас?

— Я уже вам сказала, что я против казни. Потому что она не имеет смысла. Это лицемерный и отвратительный акт. Он не вернет мне моего сына, зато черным пятном ляжет на его светлую память.

— Понятно, — улыбнулся пастор, словно наконец разгадал загадку. — Вот в чем, оказывается, заключается зло. Поймите, казнь Дэниэла Роббина не имеет к светлой памяти вашего сына никакого отношения. Ровным счетом никакого. Потому что хранить светлую память о сыне — это ваша работа. Ваша и Нэта. А вот наказать Дэниэла Роббина — это всецело в руках его Создателя. Вам же остается только молиться, моя милая. Молиться за его душу. Это все, что вы можете для него сделать. Это все, что вы можете ему дать. И если уж на то пошло, это все, что ему нужно.

— Неправда, ему нужно не только это. Поймите, пастор, во всем мире у него никого нет. Никого, ни единой души, — сказала Ирен и, повернувшись к раковине, взяла швабру и ведро и отнесла их в кладовую.

— Что вы сказали?

— Ничего.

— Ирен Стенли, вы хотите сказать мне, что вам его жаль? То есть простить — это одно, но, чтобы питать к нему жалость, пусть даже всего на одну унцию, простите, но это уже нечто совершенно иное.

Ирен с силой захлопнула дверь в кладовку, наверно сильнее, чем следовало.

— В чем дело, сэр? Что вы хотите сказать — «совершенно иное»? Что в том такого, если мать хочет видеть в том, кто убил ее сына, человека, а не зверя? Вы можете объяснить мне, что в этом такого? Потому что, черт возьми, я хотела бы это знать!

— Ирен, поймите, вам пора посмотреть правде в глаза.

— Вот как?

— Да. Этому человеку требуются лишь ваши молитвы, вот и все. Испытываю ли я жалость к нему, за его бездарно прожитую жизнь? Несомненно. Но я испытываю ее к любому, кто растратил себя. Но испытываю ли я к нему сострадание? Нет и еще раз нет. И я уверен, что и вы тоже не должны, ни на мгновение.

Ирен направилась вон из комнаты. Пастор увязался за ней:

— Ирен Стенли, я не позволю вам просто так уйти от меня.

Ирен взяла с пола походную сумку.

— Я отправила Кэрол домой, чтобы она постирала простыни. Она вернет их, как только постирает. Пусть они останутся у вас, на всякий случай. Да, что касается раскладушек. Три штуки — это дар для церкви, за остальными придут их владельцы, или сегодня ближе к вечеру, или завтра утром. — Ирен повернулась лицом к пастору. Она знала его почти всю свою жизнь, и этого было с нее довольно. — Спасибо вам за все, что вы сделали. Что вы дали этим людям крышу над головой, помогли им решить, что им делать дальше. Вы действительно сделали великое дело.

Голос Уайта смягчился:

— Это мой долг. Но это долг каждого из нас — помогать друг другу в беде. Как я сегодня пытался помочь вам. Я каждый день здесь. И вам не обязательно страдать в одиночестве. Приходите ко мне. Мы вместе помолимся за Роббина и его душу.

Ирен перекинула ручку сумки через плечо и вышла на лестницу, затем еще раз посмотрела на пастора и покачала головой:

— Я ценю ваше предложение, сэр, но повторю еще раз: я убеждена, что Дэниэл Роббин нуждается в чем-то другом, нежели наши молитвы.

Сказав «до свидания» растерянному пастору, Ирен поднялась по лестнице и распахнула дверь навстречу прекрасному осеннему дню, навстречу багрянцу и золоту осенних листьев. Где-то высоко над головой, направляясь на юг, пролетали гуси. Их крики показались ей сродни хохоту.

Глава 33. 14 октября 2004 года

Тэб Мейсон вышел из конференц-зала разгоряченным. Он терпеть не мог представителей прессы — их ручки, блокноты, скользкие вопросы, фото- и видеокамеры. Можно подумать, им не все равно. Можно подумать, им до кого-то есть дело. Для них главное — сделать себе имя, вот они из кожи вон и лезут, лишь бы сделать из любой мухи слона. Они жить не могут без внимания к своим персонам. Боже, как он ненавидел всю эту продажную братию — репортеров и политиков. По его глубокому убеждению, и те и другие были слеплены из одного не слишком хорошего теста.

За время своей работы ему нередко приходилось иметь с ними дело. Причины были самые разные — участившиеся случаи самоубийства, проблемы со СПИДом, спор о том, раздавать ли заключенным презервативы. Последнее особенно вывело из себя оголтелых радикалов правого толка. «Вы поощряете гомосексуализм!» — с пеной у рта кричали они. А акулы пера и политики наживали себе на всем этом капитал.

И вот теперь он уже дважды за десять дней был вынужден иметь дело с репортерами. Ранее, чтобы официально объявить о дате казни, затем сегодня — чтобы ознакомить с подробностями, процедурами, протоколами. Мейсон недобрым взглядом окинул стайку репортеров, их камеры, диктофоны, шариковые ручки, блокноты размером с футбольное поле. Всем им не терпелось узнать, как Роббин воспринял роковое известие.

— Он подавлен? Он отказывается от пищи? Он разговаривал с капелланом?

Им хотелось в мельчайших подробностях узнать о процедуре казни.

— Какой укол ему сделают первым? Тот, который подавляет центры дыхания, или тот, который останавливает работу сердца? — стрекотали они вопросами. — Ему будет больно?

«Разумеется, будет, вы, идиоты», — таки подмывало ответить им Мейсона. Больно бывает всегда. Больно оттого, что знаешь, что тебя ждет. Больно от ожидания. А еще есть другая боль — планировать казнь тоже больно. Боль причиняет само слово «казнь». Оно, подобно скальпелю, режет голосовые связки и рот, чтобы застыть страдальческой гримасой на лице. Нет, лучшего слова для этой процедуры придумать нельзя. Его было больно вспоминать, больно произносить и больно воплощать в жизнь, вернее, в смерть. Это черная работа, которую сильные мира сего на протяжении всей истории перепоручали другим людям. Таким, которым было не место в приличном обществе, париям, отщепенцам, отшельникам, тем, кто скрывал свое лицо за колпаком с прорезями для глаз, тем, кто умел отделить свою жизнь от результатов своего труда, но которых рано или поздно этот труд самих сводил в могилу. Так, один директор тюрьмы во Флориде, приведший в исполнение пятьдесят казней, неожиданно подал в отставку. Подал, и все, просто решил, что с него хватит. В приватном разговоре он признался Мейсону, что не может выбросить из головы пятьдесят пар глаз, которые смотрят на него денно и нощно.

Все имеет свою цену, хотел сказать репортерам Мейсон. И для преступника, и для палача. Впрочем, такой вопрос ему не был задан. А если бы и был задан, сказал бы он в ответ правду?

Тем временем Роббин держался неплохо — ел, спал, все как обычно. В отличие от него самого. Сам он страдал бессонницей с того самого момента, как получил приказ о казни. Он мог бы сказать им, что два работника уже подали рапорт об увольнении, заявив, что не могут работать, зная, что рано или поздно им придется лишить кого-то жизни. Орегон не Калифорния и не Техас, где казни стали обыденным делом и на них уже никто не обращает внимания. Здесь все не так просто. Здесь есть границы, которые не принято переступать. Иначе перед вами может захлопнуться не одна дверь. И все, от директора до уборщика тюрьмы, должны были решать для себя, переступить через эту черту или нет.

Ничего из этого он журналистам, разумеется, не сказал, лишь то, что было положено говорить в таких случаях.

— За десять дней до даты исполнения приговора Роббин будет переведен в специальную камеру, где он будет находиться под круглосуточным надзором. Спустя двое суток после перевода тюрьма переводится на усиленный режим. Все заключенные в течение этого времени будут находиться в своих камерах вплоть до утра дня, следующего за казнью. Свой последний ужин Роббин получит в восемь вечера. Репортерам сообщат, что он заказал и сколько съел. Нет, омаров ему не подадут, — ответил Мейсон на чей-то вопрос. — Обычную тюремную еду. Он просто может выбрать блюдо по своему усмотрению.

Парочка репортеров ткнула друг друга локтями в бок и переглянулась.

— За час до исполнения приговора, — продолжал тем временем Мейсон, — к Роббину в камеру придет капеллан. К этому времени Роббин уже будет в кандалах, а к груди будут прикреплены электроды, контролирующие работу легких и сердца.

И вновь репортеры многозначительно переглянулись.

— Вы все время называете это процедурой, — произнес серьезного вида парень с длинными волосами. — Я также заметил, что вы также называете это… одну секундочку, сейчас гляну в свои записи. Ага, вот оно. «Спецпроект». Почему бы вам не назвать это просто казнью? Ведь так оно и есть на самом деле.

«С каким удовольствием я бы тебе врезал», — подумал Мейсон, а вслух произнес:

— Мы называем это «спецпроектом», чтобы понизить уровень тревожности при проведении этой процедуры. Надеюсь, вы понимаете, сэр, что это не самое веселое для исправительного учреждения время. Никто не ждет этого события с нетерпением, никто не предвкушает его. Вместе с тем закон требует от нас, чтобы мы привели приговор в исполнение, и поручает эту работу нам. И пока я возглавляю это учреждение, я буду пользоваться таким языком, какой позволяет щадить чувства и тех, кто здесь работает, и тех, кто отбывает здесь наказание. — После этого лирического отступления он вновь вернулся к протоколу: — В одиннадцать тридцать Роббин пройдет шестнадцать футов от камеры до помещения, где состоится казнь. Здесь его положат на специальный стол, закрепят ремнями, после чего в вены обеих рук введут иглы, присоединенные к капельницам. Затем, ровно в двенадцать, будут открыты створки окошек в помещении для свидетелей. Роббину будет предоставлено последнее слово, после чего, по моему сигналу, начнется сама процедура.

Мейсон захлопнул за собой дверь кабинета и тяжело опустился на стул.

Этим репортерам палец в рот не клади. Все всё знают, придираются к любому слову. Таких не проведешь.

— А нам скажут, кто приведет в действие капельницу? — спросила его на прощание рыжеволосая барышня. — То есть кто, собственно, выступит в роли палача? Или сейчас у вас для этого человека имеется другое слово?

Мейсон повернулся на стуле и мыском ботинка стукнул по подоконнику.

— Нет, — сказал он тогда этой любопытной особе. — Имя этого человека разглашению не подлежит. И вы его никогда не узнаете.

Глава 34. 14 октября 2004 года

Когда Ирен подъехала к дому, Джефф сидел на заднем крыльце и ворошил палкой листья. Она помахала ему рукой, после чего задним ходом подкатила к поваленному дереву.

— Отдыхаешь? — спросила она, выходя из грузовика.

— Да вот хотел поближе рассмотреть дерево. Помнится, я мог целыми днями кататься на качелях.

Ирен посмотрела на единственный оставшийся на стволе сук. Листья были сухие и ломкие, свернувшиеся трубочками, словно старушечьи пальцы.

— Могло быть и хуже.

— Это точно. — Джефф взял из рук Ирен походную сумку и забросил себе на плечо поверх своей почтовой. — Я слышал, наши мексиканцы сегодня отсюда свалили.

— Верно, что им оставалось делать.

— Хуанита рассказала мне, как вы там все здорово для них организовали. По ее словам, вы помогали им круглые сутки.

— По-моему, главное спасибо нужно сказать пастору и твоей жене. Они подыскали буквально для всех и работу, и новое место жительства. Лично мне такое было не по силам. — Шагая к дому, Ирен отбросила ногой валявшуюся на земле кровельную дранку. — И все равно мне кажется, что мы не все для них сделали. Ведь у этих людей ничего не осталось. А еще дети. Мне было больно смотреть на них.

— В Колд-Спрингс то же самое, сердце кровью обливается, когда видишь, что люди остались ни с чем.

Задняя дверь со скрипом распахнулась, и Джефф поставил сумку Ирен на пол.

— Спасибо, дальше можешь ее не тащить. Распаковкой вещей я займусь позже, а пока пойду приму душ.

Ирен прошла в кухню и распахнула окно над мойкой. Клен теперь не загораживал обзор, и ей были хорошо видны и сарай, и пруд, и все, что простиралось дальше за ними.

— Значит, ты съездил в Колд-Спрингс.

— Съездил. — Джефф постучал костяшками пальцев по кухонному столу. — Там черт-те знает, что творится. Пяти кварталов как не бывало. Восемь человек погибло. Одну маленькую девочку ищут до сих пор.

— Я слышала.

Они с Джеффом какое-то время постояли молча, не зная, что еще сказать про смерч и его последствия. Затем Ирен прошла в гостиную. Наверное, ей тоже стоит съездить в Колд-Спрингс, подумала она. Вдруг на почте ее уже ждут документы, которые ей обещал прислать начальник тюрьмы, а может, и письмо от самого Дэниэла.

— Интересно, а почта там уцелела? — спросила она со вздохом.

— Уцелела. Правда, крышу как следует побило и сильно залило водой. Так что работы людям хватило. Я сам там помогал два последних вечера.

Палец Ирен прочертил на пыльной крышке пианино чистую полоску.

— Вас всех туда призвали на помощь?

— Нет, я поехал туда сам. — Джефф кашлянул. — Сами понимаете, я ведь сколько лет там проработал.

Ирен подошла к окну, распахнула его настежь и глубоко втянула носом воздух.

— Я не знала, что ты работал в Колд-Спрингс.

— Вот уже три года.

— Понятно. — Ирен потянулась к занавескам из тонкого кремового кружева, похожего на ее подвенечное платье. Платье ей сшила мать. Тогда, как и сейчас, на дворе была осень. Помнится, мать поставила ее перед этим же окном для примерки. Швы на талии пришлось слегка выпустить, потому что живот уже успел округлиться.

— Я подрабатываю там по выходным, иногда также в вечернюю смену. А что делать? Мы с Хуанитой посчитали, что иначе нам денег детишкам на колледж никогда не накопить.

Ирен потерла кружево между пальцами. Свое платье она сохранила для Блисс. Оно хранилось в шкафу наверху, упакованное в полиэтиленовый пакет, и ждало своего часа.

— Так что я поехал туда помочь. Как я уже сказал, там все залило водой, так что теперь большую часть писем можно выбросить, все равно не прочесть, кому они адресованы. Чернила растеклись, наклейки отстали — времени нет, чтобы все это разбирать, а тут ведь и новые письма приходят.

Помнится, Джефф расплакался, когда Блисс сказала ему, что уезжает учиться в колледже. Они с ней вдвоем сидели на переднем крыльце. Ирен тогда была на кухне и слышала их разговор. «Зачем тебе это нужно?» — спросил Джефф, после чего разрыдался и через задний двор бросился бегом к реке.

— Да, — продолжал тем временем повзрослевший Джефф, — если нам повезет, кое-что отправим назад, а остальное можно выбросить.

Ирен выпустила штору и повернулась к нему:

— Ты на что-то намекаешь? Мне кажется, у тебя были причины сидеть на крыльце и ждать, когда я вернусь. Я правильно поняла?

Джефф плотно сжал губы, подтянул к себе сумку и сел на диван.

— Это письмо вот уже несколько дней лежало в вашем ящике. — Он протянул ей пухлый желтый конверт. — Я знал, что вы заняты в церкви, а если учесть, что творилось в Колд-Спрингс, я подумал…

Неожиданно гостиная словно сжалась в размерах.

— В моем ящике?

Джефф повертел головой, словно проверяя, что рядом никого нет.

— Да, я ведь уже сказал, что вот уже три года работаю на тамошней почте и знаю, что у вас там есть ящик. То есть сначала я этого не знал, но однажды на ваше имя пришло письмо. Я еще подумал, что его прислали не на тот адрес.

— А что ты думаешь сейчас?

Джефф предпочел промолчать.

— Ладно, я знаю, что ты думаешь.

— Меня не касается, где вы получаете адресованные вам письма, миссис Стенли.

— А как насчет того, от кого они приходят? Думаю, на сей счет у тебя имеется мнение?

Ей было видно, как дернулся его кадык.

— Ну, давай, признайся честно, Джеффри Крил. Что ты думаешь о том, что я получаю письма от убийцы собственного сына? Ты ведь наверняка это заметил. Потому что его имя значится на каждом конверте — Дэниэл Джозеф Роббин.

Джефф положил конверт на стол. Ирен было видно, что это письмо от начальника тюрьмы.

— Миссис Стенли…

— Почему так официально? — спросила Ирен и вновь обернулась к окну.

— Все устали. Мы все устали.

— Тебе ведь известно, что его собираются казнить? Девятнадцать лет, и вот, наконец, решились. Назначено все — дата, время, составлен список приглашенных. Это будет настоящий прием. — Она резко обернулась. — Да что мне тебе рассказывать — ты ведь сам недавно доставил мне конверт, за день до смерча. Помнишь? Ты еще притворялся, будто тебе не известен мой маленький секрет. Так вот, это произойдет 29 октября. В полночь. Если хочешь, я уступлю тебе свой пригласительный.

Джефф сцепил руки и кивнул:

— Хуанита случайно услышала, как пастор Уайт говорил об этом. Это она посоветовала мне, чтобы я лично принес вам это письмо. Я не хотел этого делать, но коль такие дела… она сказала, вы наверняка ждете это письмо, что бы там ни было внутри конверта.

Ирен опустилась в кресло и погладила слегка поистрепавшуюся и выцветшую от времени обивку — цветы и плющ. После того как Блисс уехала, Джефф перестал к ним наведываться. От Нэта она слышала, что его несколько раз застукали за рулем пьяным. А однажды он даже устроил драку с кем-то из помощников шерифа. От Кэрол ей было известно, что он пытался уйти в армию, но его туда не взяли по причине сердечной аритмии. А еще через год он уехал к отцу в Канзас-Сити, и Ирен решила, что больше никогда его не увидит. Но в один прекрасный день он вернулся, с почтальонской сумкой через плечо и обручальным кольцом на пальце. Поначалу жена Джеффа ей не понравилась. Но в конце концов Хуанита оказалась той, кем была, если верить заверениям Джеффа, — чем-то особенным. Учительница, мать, добрая душа, в детстве и юности исколесившая всю страну вдоль и поперек со своими родителями-мексиканцами.

— Ты прав, — произнесла Ирен едва слышно. — Я тоже устала. Устала так, что готова проспать целую вечность.

— Вы целую неделю не знали отдыха. А если учесть… это известие… Вам наверняка приходится нелегко.

— Ты не ведаешь даже половины всего.

Джефф положил ладони на колени, а сам подался вперед.

— Я хотела бы встретиться с ним. И бумаги в этом конверте — ответ на мой запрос. Это письмо от начальника тюрьмы. Он прислал мне бланки, которые я должна заполнить, чтобы навестить Дэниэла.

Джефф прищурился, глядя на нее в упор, и Ирен попыталась представить, какой она предстала в его глазах. Когда-то она была хорошенькой, в чем-то похожа на актрису Джессику Ланж. По крайней мере, так говорил Нэт. За эту мысль она цеплялась долгие годы. Даже прическу делала такую, чтобы как можно дольше сохранить это сходство. Но это было в прошлом, а сейчас она просто усталая немолодая женщина. Невысокая и тщедушная, в футболке и спортивных штанах не по размеру.

— И что вы хотите ему сказать?

— В том-то и дело, что я сама не знаю. То есть ему уже известно, что я простила его. Собственно, с этого и началась наша с ним переписка. Я написала ему восемь лет назад, чтобы сказать, что моя ненависть к нему осталась в прошлом. С тех пор мы регулярно обменивались письмами.

Джефф откинулся на спинку дивана:

— Вот это да! То есть вы ему прямо так и сказали, что прощаете его?

Ирен кивнула.

— И теперь кто он вам? Друг, что ли?

Ирен на минуту задумалась.

— Наверно… хотя точно не скажу. Кстати, тебе известно, что у него никогда не было родных? Что он вырос приемышем? Друзей у него тоже нет. Думаю, я единственная, кому он писал письма.

— А вдруг он нарочно вам так сказал?

Ирен покачала головой:

— Нет, так оно и есть. В своих письмах он ни на что и ни на кого не жаловался. Ни разу. То, что я единственный человек, кто ему написал, я узнала от начальника тюрьмы. Ты представляешь? Не иметь никого, кто бы за тебя переживал, кому твоя судьба была небезразлична? Кому не все равно, жив ты или умер.

Ирен оперлась щекой о ладонь.

— Можно задать вам такой вопрос, если вы, конечно, не против: а о чем он вообще пишет?

— Я бы сказала, что он по натуре философ. Мне не всегда даже бывает понятно, что он хочет сказать. Он рассказывает мне о том, что прочел, что рисует, что он видит и о чем думает. А размышляет он очень много. — Ирен усмехнулась. — Ведь что еще ему остается делать?

— Он рисует?

— Да, я могу показать тебе его рисунки. Он прислал мне парочку своих работ. В них что-то есть.

— Вот это да! — воскликнул Джефф и почесал ногу.

— Что «вот это да»?

— То, что я бы никогда даже не подумал, что он… Как бы это получше выразиться, что он тоже человек.

Ирен нажала на подлокотники кресла, и ноги ее тотчас поплыли вверх вместе с подушкой.

— С другой стороны, даже если вы встретитесь, какая вам обоим от этого польза?

— Сама знаю, что это безумная затея с моей стороны. Одному Богу известно, как я с этим справлюсь. Нэт никогда мне этого не простит — уж в чем, а в этом сомневаться не приходится.

— Это точно. А вообще, я не понимаю, зачем вам все это понадобилось держать в секрете. Мне кажется, мистер Стенли был бы только рад узнать, что вся эта история для вас в прошлом и вы прекратили терзать себя.

— Это тебе так кажется.

— Но почему?

— Потому что мой муж думает иначе, и ты сам это прекрасно знаешь. Для него самое главное — закон и порядок. Мир поделен на черное и белое. Простить Роббина — может, против этого он еще не стал бы возражать, но переписываться с ним, добиваться встречи? Ни за что и никогда! Нэт наверняка узрел бы в этом предательство. — Ирен подобрала под себя ноги. — Видишь ли, мне когда-то казалось, что он по-настоящему не любил Шэпа. Не о таком он мечтал сыне. Охота Шэпу была безразлична, спорт тоже. «Маменькин сынок», — презрительно отзывался он о сыне. Впрочем, наверно, так оно и было, я слишком его баловала. В некотором роде ты для Нэта был в большей мере сын, чем Шэп. Теперь же я почти уверена, что смерть сына ранила его даже глубже, чем меня. Потому что если я в конце концов смогла обрести душевное спокойствие, о Нэте этого сказать нельзя. И я сомневаюсь, что когда-нибудь он его обретет.

Ветром колыхнуло занавески. Ирен потянулась и зевнула.

— Когда-то мне хотелось одного — наказать Дэниэла Роббина, причинить ему такую же боль, какую он причинил мне. Но в один прекрасный день я проснулась и поняла, какую бездонную яму одиночества я для себя вырыла.

Джефф сложил ладони и поднес их к губам:

— Ну, это мне понятно.

Они с Ирен посмотрели друг другу в глаза. Затем Джефф поднялся с места.

— Хочу кое-что вам показать, — произнес он.

— Что именно?

— Пойдемте со мной, и увидите сами.

— Я жутко устала.

— Нет, вам действительно стоит на это взглянуть.

Ирен тяжело вздохнула, однако заставила себя встать с кресла и вышла за Джеффом на улицу. Шурша опавшими листьями, они вместе подошли к клену. Здесь Джефф опустился на колени и принялся разгребать траву и мусор.

— Вот, взгляните, — произнес он и указал пальцем.

Ирен наклонилась. Примерно в двух футах от основания на стволе было вырезано сердце, а в нем потемневшие от времени, но все еще различимые буквы, которые складывались в надпись «Джефф и Блисс навсегда».

Ирен опустилась на колени и провела ладонью по нацарапанной на коре клена надписи.

— Вы знаете, когда я это вырезал?

Ирен покачала головой.

— Когда вы жили в Орегоне. Когда вы туда переехали, я от тоски не находил себе места. Я думал, что умру. Но даже это не шло ни в какое сравнение с тем, как тяжко мне было, когда Блисс уехала учиться в колледже.

Ирен села на землю и провела пальцами по сухим листьям.

— Я ненавидел вас, миссис Стенли. Долгие годы я проклинал вас за то, что вы выставили ее за дверь. Честное слово, я каждый день проклинал вас. Я спал и видел, что сделаю с вами. Это были такие гнусные вещи, о которых я даже не хочу говорить. Все мои мечты были связаны с вашей семьей, даже когда я был еще ребенком. Я делал все для того, чтобы стать ее частью. Я даже купил для Блисс обручальное кольцо, попытался приучить себя пить шампанское. Но Блисс обитала совершенно в ином мире. А все из-за вас, потому что это вы отправили ее туда. Однако вскоре я понял: я ненавижу не только вас, но и весь мир.

Ирен кивнула:

— Что ж, у тебя были основания меня ненавидеть. Правда состоит в том, что, когда я выбирала колледж, я думала не только про Блисс.

— Она сказала мне то же самое.

Ирен повернула голову и пристально посмотрела на своего собеседника.

— Не знал даже, что и думать. Мне хотелось лишь одного — чтобы она никуда не уезжала. Но поступи вы иначе, она бы все равно нашла способ уехать. Думается, я уже тогда это знал.

Ирен обхватила колени. Взгляд ее был прикован к обугленному стволу клена.

А теперь? У тебя есть Хуанита, есть свои дети. По-моему, все сложилось очень даже неплохо.

— Верно. Лучшего невозможно даже желать. Я обрел свою жизнь по ту сторону того, что потерял, причем такую, о какой даже не мог мечтать. И я ни на что ее не променял бы.

Ирен поежилась. Джефф как будто озвучил ее собственные мысли, подтвердил то, о чем она давно догадывалась, — надо учиться жить и радоваться жизни, имея то, что имеешь. Прекрасный, достойный принцип. Она вздохнула.

— Голубое, как яйцо малиновки.

— Что вы сказали?

— Небо. Таким оно бывает только осенью. Я всякий раз смотрю на него и не налюбуюсь.

Оба подняли глаза к лазурному куполу, распростершемуся над их головами. Да что там! Над всем миром, объемля хорошее и плохое, светлое и темное, солнце и грозовые тучи.

Глава 35. 14 октября 2004 года

Национальный заповедник «Шони» простирается от нависших над Миссисипи утесов на восток до реки Огайо, откуда тянется на юг, где Иллинойс сужается острым клином. Внутри этого треугольника разбросаны фермы, озера, болота, участки прерии. Здесь полным-полно клещей и змей, здесь водятся москиты размером с монету. А местные горы умеют хранить свои секреты.

Нэт съехал с шоссе на узкую дорогу. Ветви деревьев образовали над ней нечто вроде арки из желтой и багряной листвы. Нэт катил вниз по склону горы, то и дело закладывая повороты. У Оленьего ручья, там, где поток пересекал пыльный асфальт, он слегка сбросил скорость. Переехав мелкую речушку, он свернул налево, на гравийную дорогу, а с нее еще раз налево на узкий проселок. Проехав примерно с милю, он остановился у прогалины, на которой валялись пивные банки, окурки и отстрелянные гильзы. Нэт заглушил мотор, стукнул кулаком руль и выругался.

Пистолет, наручники, дубинка, рация — все это было при нем, когда он двинулся по тропинке. Спустя пять минут он тяжело опустился на плоский камень рядом с зеленой поверхностью озера. Снял шляпу, вытер платком лоб и закурил.

«Черт бы ее побрал!» — подумал он. Он сделал глубокую затяжку и не торопился выпускать дым, как тот дракон, что держит в себе пламя. Затем выпустил его через ноздри. Раз, другой. Посмотрел на сигарету в руке, бросил ее на траву и раздавил каблуком.

Кэрол посоветовала ему оставить Ирен в покое и не заводить разговор о казни.

— Ей этого не вынести, — сказала ему Кэрол на следующий день после бури. И он почти с ней согласился.

Почти.

Нэт поднял с земли палку и машинально принялся обдирать с нее кору.

И вот теперь оказывается, что все, что он знал про свою жену, неправда.

— Она пыталась наложить на себя руки, — заявила ему Кэрол всего каких-то полчаса назад.

Поговорить с ней ему предложил пастор Уайт. Сказал, что Кэрол наверняка скажет ему что-то такое, чего он сам не знает. Но услышать то, что он услышал, — этого Нэт никак не ожидал. Оказывается, Ирен пыталась лишить себя жизни, а затем, когда не смогла, решила искать утешения у Роббина. Роббина! Это же надо! Ну кто бы мог подумать! Они несколько лет переписывались. Кэрол сказала, что видела эти письма. Коробку из-под обуви, набитую конвертами.

— Черт! — Нэт сломал палку пополам и посмотрел на воду, на солнце, на деревья, прислушался к пению одинокой птицы. Мир вокруг ничуть не изменился.

Она устала? Кажется, это были ее собственные слова. Устала от всего этого. Ни слова про попытку самоубийства, и вот теперь это.

Пастор Уайт посоветовал ему: «Забудь, с этим уже ничего не поделаешь».

— За прощение не наказывают, — сказал он. — Тут я ничем не могу помочь.

А как же ложь? Обман? Как она могла молчать, а тем временем делать свои дела за его спиной?

Нэт оттянул ворот рубашки, как будто задыхался. Затем еще раз, затем откашлялся, нагнулся вперед и издал звук, похожий на рыдание.

Письма.

Он понятия не имел, что именно его жена и Роббин могли сказать друг другу. Он понятия не имел, что ей известно, а что нет. Какие мысли она держит в голове, что вообще она замыслила, когда заявила сестре, что должна съездить повидаться с Роббином. Чего теперь ему ожидать? К чему готовиться?

Он представил, как от всей души влепит ей пощечину, как толкнет ее на диван, будет наблюдать, как она падает. Как он будет в гневе кричать на нее. А потом он закрыл лицо ладонями и представил нечто другое.

Он усадит ее на диван, он накроет ее руки своими или возьмет ее за плечи. Главное — быть к ней как можно ближе, чтобы она не вырвалась. Потому что она наверняка попробует это сделать — подобное в ее натуре. Но только не на этот раз. Он будет держать ее за плечи, и она будет вынуждена его выслушать. И после того, как он ей все скажет, они решат, что у них осталось в этой жизни и как им теперь жить дальше.

Он уже давно намеревался это сделать. Открыть рот и сказать то, что должен.

Ирен.

Нэт задумчиво пожевал губу. Жизнь — коварная штука. Так было всегда, и так будет. Но Ирен — она внесла в нее доброту. Но именно эта ее доброта подчас и бесила его. Ее наивность, неумение видеть вещи, какие они на самом деле. Она понятия не имела, на какие вещи способно человеческое сердце. Как оно может отвернуться от мира, зачерстветь, стать холодным, как окровавленное лезвие.

Ни малейшего понятия, черт возьми!

А все он. Это он виноват. Это он позволил ей спрятаться в ее тесном, крошечном мирке. Но Ирен есть Ирен. Она никогда не поверит ничему такому, что способно разрушить ее чистый и невинный взгляд на мир. Ведь как раз за это он ее и любил. За это же и ненавидел. Именно по этой причине всякий раз, когда он подумывал ее бросить, он уже в следующий миг гнал от себя эти мысли.

Над озером низко пролетела цапля и, как балерина, опустилась на длинные ноги у самого края воды. Боже, он надеялся прожить достойную жизнь. Тихую, непритязательную, спокойную. Совсем не ту, к которой он привык с детства. Он мечтал иметь любящую жену и любящих детей. Он хотел воспитать хороших, достойных людей, которые бы прислушивались к родительским советам, потому что любили своих родителей, а вовсе не потому, что боялись.

Цапля неспешно шагнула в воду. В озере в изобилии водился окунь, краппи и другая рыба. Когда-то они с Ирен брали лодку и, забросив удочки, могли молча сидеть в ней часами. Как он любил эти удивительные мгновения! Как здорово было, даже без всяких слов, ощущать близость другого человека. Ирен умела пользоваться удочкой. Нэт сидел, наблюдая за тем, как восходит солнце, как его лучи играют в ее волосах. «Моя маргаритка», когда-то называл он ее. Он помнил, как поцеловал ее в первый раз, как поклялся, что ее губы имеют вкус меда.

Тем временем цапля шагнула глубже, а потом в мгновение ока сунула голову и тотчас вытащила — с рыбой в клюве.

Они с Ирен не выбирались на рыбалку вот уже лет восемь или девять. То есть примерно с того времени, когда, если верить Кэрол, его жена пыталась покончить с собой. Нэт с силой вогнал кулак в ладонь.

— Ирен! — прошептал он, а потом крикнул ее имя так громко, что испуганная цапля застыла как статуя.

Нэт нагнулся и подобрал с земли лист — красно-желто-оранжево-зеленый. Он не мог сказать, с какого дерева тот упал. Никогда не задумался над породами деревьев. Такое было по части Ирен. Она всегда знала все названия. Она и Шэп. Они оба были знатоки в том, что касалось деревьев, растений, цветов…

Нэт смял лист в руке, бросил его в воду и пронаблюдал, как тот пошел ко дну.

Глава 36. 14 октября 2004 года

— Они мне никогда не разрешат это сделать, — произнесла Ирен, просматривая бланк заявления на посещение заключенного.

— Это почему же? — удивился Джефф.

— Здесь говорится, что сначала я должна проконсультироваться с психологом. Но у меня на это нет времени. А вот здесь, — она подтолкнула лист бумаги через кухонный стол, — меня спрашивают, кто из моих близких поддерживает это решение.

— А что, разве никто?

Ирен рассмеялась:

— Когда Кэрол узнала про письма, ее едва удар не хватил. Сказала, что я должна их сжечь.

— А Блисс?

— Ну, она тем и занимается, что сажает за решетку таких, как Роббин.

— Да, я знаю. Но ведь это еще не значит, что…

— Я бы не хотела втягивать ее в это дело.

Джефф кивнул.

— Блисс в курсе, что дата уже назначена?

— Да, она позвонила мне, когда я помогала в церкви. Сказала, что давно пора.

Ирен положила руки на стол и взяла письмо от начальника тюрьмы. Оно, подобно сторожу, лежало сверху других бумаг, предостерегая ее от дальнейших шагов. Ирен указала на него пальцем:

— Начальник тюрьмы говорит, что мне особенно не на что рассчитывать.

— А что он сказал вам по телефону?

— То же самое. Спрашивал, кто поддерживает мое решение. Я честно призналась, что никто. И тогда он сказал, что бесполезно даже пытаться. Что тем самым я сделаю себе только хуже, потому что это будет означать очередную потерю. Кэрол сказала то же самое.

Джефф взял письмо начальника тюрьмы и пробежал глазами.

— Этот мистер Мейсон, он дал вам хотя бы крошечный повод для надежды?

— Никакого.

— Но вы все равно решили попытаться?

Ирен посмотрела на лампочку под потолком:

— Если бы меня кто-нибудь поддержал. Кто-то из друзей или родственников. А так я одна. У меня никого нет. И из-за этого у меня такое ощущение… черт, я даже сама не знаю, что чувствую. Наверно, мне больно — и за него, и за себя, и за Шэпа — за всех.

Джефф разорвал обертку еще на одной печенюшке и поскреб пальцем глазурь.

— Поверить не могу, что ты все еще их печешь.

— По привычке. Вспомните печенье, которое вы сами когда-то пекли. Как оно называлось? «В рай и обратно»?

— «Назад в рай».

— Ничего вкуснее не помню.

— Рецепт моей матери.

— Овсяная мука, шоколад и что еще?

— Ирис и кокосовая стружка.

— Ага. Помню, они всегда были у вас готовы, когда мы с Блисс возвращались из школы. Помнится, на улице уже холодно, а нас ждет печенье. А еще вы здорово готовили горячий шоколад!

— Ничего особенного. Просто брала какао из пачки и…

— И добавляли в него пастилу. Такие крошечные кусочки, помните?

Ирен покачала головой.

— А я помню. Для меня прийти к вам после школы значило то, что вы только что сказали, — назад в рай.

— Джефф, ты, наверно, вспомнил чей-то другой дом. Лично я помню лишь то, что провела почти все эти годы вон в том кресле. Причем половину времени изрядно выпивши. — Ирен указала в сторону гостиной.

— И такое было. А еще я знал, что вы там. Вы и мистер Стенли. Вы всегда относились ко мне так, словно я был частью вашей семьи.

— Это заслуга Блисс.

— Это точно, но не только ее одной. Я вам вот что скажу. Я не помню, чтобы моя мать хотя бы раз испекла к моему приходу печенье. Да что там, даже ни разу не купила магазинное.

Ирен слушала, как Джефф рассказывал ей про дни, которые она уже почти забыла.

— В этом-то все и дело, миссис Стенли, — вы были для меня как вторая мать. Именно этого мне не хватало в первую очередь, когда Блисс уехала учиться. Я так скучал по вас, что это меня злило еще сильней.

В окна ворвался порыв ветра, и дом скрипнул. Ирен поежилась.

— Этот парень, Дэниэл Роббин, у него что, вообще никого нет?

— Насколько мне известно, никого. Не забывай, он лишился родителей, когда ему было всего семь лет. И я сомневаюсь, чтобы кто-то из семей, в которых он воспитывался, написал ему хотя бы пару строк.

— И теперь вы ему самый близкий человек?

Ирен промолчала.

— Значит, 29 октября?

— Да.

— То есть всего через две недели.

Ирен сглотнула комок.

— Предположим, вы его навестили. А что потом? То есть что бы вы ему сказали?

Ирен бросила взгляд Джеффу через плечо, а про себя подумала, стоит делиться с ним своими планами или нет.

— Я пока сама не знаю.

— Хорошо. Давайте подойдем к этому делу с другой стороны. Допустим, вы никуда не поедете. Останетесь дома, и все пойдет дальше, как и должно было пойти. Что тогда?

Ирен попыталась представить, что она почувствует на следующий день после казни, когда Дэниэла уже не будет. Скорее всего, на улице будет холодно, а в доме тихо. И она встанет с постели, зная, что человека, который убил ее сына, больше нет в живых.

— У меня будет такое чувство, словно я от чего-то отказалась. Словно я проделала долгий путь, а потом сдалась. — Она посмотрела на Джеффа. — Но я не хочу сдаваться.

— В каком смысле?

На ободке ее кофейной чашки был небольшой скол. Ирен сначала легонько трогала его пальцем, затем нажала сильнее.

— Пойми, Джефф, что-то меня смущает во всей этой истории, вот только что? Я не знаю. А тот человек в тюрьме? Он не слишком похож на убийцу, во всяком случае на убийцу в моем представлении. Что-то здесь не так — по крайней мере, для меня. Возможно, причиной всего необъяснимая случайность того, что произошло. Почему он выбрал именно мой дом? Моего сына?

— Не пойму, к чему вы клоните.

— Сама не знаю. Но у меня такое чувство, будто тогда была сказана не вся правда. Что нам неизвестно что-то такое, что бы все объяснило, что бы все расставило по своим местам.

Джефф нахмурился:

— А вам не кажется, что он просто пытается выгородить себя, пытается казаться в ваших глазах лучше, чем он есть на самом деле? Взять те же письма, разве в них многое напишешь?

Ирен откинулась на спинку кресла и положила руки на колени.

— Может, и так. Все это тянется так давно, и я устала. Даже более чем. — Она поежилась, встала и закрыла кухонное окно.

— Мне кажется, вам стоит туда поехать.

— Что?

— Вы должны заполнить эти бланки. Возьмите их с собой и потребуйте, чтобы вас к нему пустили.

— Ты действительно так считаешь?

— Да. — Джефф тоже поднялся с места и вручил ей конверт. — Простить — это еще не значит принять. Если у вас остались вопросы, задайте их. Задайте, пока не поздно.

Глава 37. 14 октября 2004 года

Дэниэл, словно Будда, сидел в позе лотоса — ноги скрещены, ладони обращены к тюремному потолку. Сидел час, два… Он не был уверен. Раньше он точно мог определить время, даже не глядя на часы. Просто чувствовал, и все, как другие люди, не глядя на солнце, могут сказать, где юг, а где север. Наручных часов у него никогда не было. Он ни разу не завел будильника. Ибо время жило внутри его, было его частью. И вот теперь это не так.

Возможно, сейчас глухая полночь. Откуда ему знать? Свет в тюрьме горел постоянно, рядом постоянно кто-то кричал. Журчала вода в унитазах, дребезжали двери, затем раздавался громкий стук — значит, какую-то из них захлопнули, как будто кувалдой ударили по куску железа. Иногда этот звук казался ему пистолетным выстрелом. В результате спать приходилось урывками. В таком месте, как тюрьма, толком не выспишься. Не провалишься в сон, чтобы наутро проснуться навстречу свету нового дня. Черт, до чего же он рад, что вскоре всему этому наступит конец.

Он поднялся и подошел к унитазу, расстегнул брюки и помочился. Неожиданно он поймал себя на мысли, что рука по-прежнему машинально ищет сиденье, чтобы его опустить, — как когда-то его учили делать мать и отец. А ведь стальному тюремному унитазу никаких сидений не полагалось.

Дэниэл рассмеялся и покачал головой.

Иногда он удивлялся самому себе. Например, сколь многое в его жизни зависело от женщины, которую он практически не знал. Он не знал, кто были ее родители, и чего она хотела достичь в этой жизни, и как так получилось, что ей так многого недоставало. Что у нее не было ничего даже отдаленно похожего на мечту. Впрочем, кое-какие вещи он помнил. Например, ее запах — смесь шоколада и сигаретного дыма. Ее грудь — большую, мягкую, всегда слегка приподнятую, чтобы ложбинка была видна в вырезе платья. Когда он был маленький, то любил залезть в эту ложбинку рукой. Ему казалось, что это что-то вроде сумки у кенгуру, в которой его мама втайне от него держит запас конфет. Интересно, сколько тогда ему было, три года или четыре? Тем не менее мать тотчас выходила из себя и больно шлепала его по руке. И говорила ему, чтобы он никогда не позволял себе подобных вещей. Никогда.

Дэниэл опустился на койку, размышляя над тем, сложилась бы или нет его жизнь иначе, последуй он ее совету. Вдруг источник всех его бед — в этой привычке тянуть руки. Исходный импульс всегда предполагал желание дотянуться, стать ближе, возвести своеобразный мост между собой и другим человеком. Желание любить. Если бы он этого не делал, интересно, то сидел бы сейчас за решеткой? Вопросы, сплошные вопросы. И вот теперь он даже не в состоянии вспомнить, сколько времени прошло с того момента, когда он задал себе этот вопрос в последний раз.

Глава 38. 14 октября 2004 года

Из задумчивости и Ирен, и Джеффа вывел стук — кто-то громко захлопнул дверцу автомобиля.

— Это Нэт, — сказала Ирен и засунула письмо от начальника в выдвижной ящик.

— Кого я вижу! — произнес Нэт, входя в дом. — Моя жена и наш почтальон.

Он застыл в дверях, почесывая небритый подбородок. Форма на нем была грязной, глаза налиты кровью.

— Господи, у тебя вид как из преисподней. — Ирен шагнула ему навстречу. — Признавайся, когда ты спал в последний раз?

— Два дня назад, — ответил Нэт.

— Два дня назад. Тогда ничего удивительного. Может, сразу поднимешься наверх и примешь душ? А я пока что-нибудь приготовлю на ужин. В холодильнике, наверно, уже все испортилось, но я что-нибудь придумаю.

Она протянула руку, чтобы помочь ему снять куртку, но он отстранился.

Ирен посмотрела на Джеффа:

— Мы тут разговаривали о том, какое жуткое положение в Колд-Спрингс. Джефф там помогал на почте.

Нэт удивленно вскинул брови:

— Это так?

— Да, сэр.

— Он там подрабатывает вот уже какое-то время, — улыбнулась Ирен. — Трудится в две смены, чтобы накопить детям на колледж. Разве ты не знал?

— Нет, не знал. Но похоже, я вообще много не знаю из того, что здесь происходит. Что ты скажешь, Джефф? — И он пронзил почтальона колючим взглядом.

Ирен сглотнула комок. Внутренний голос подсказывал ей, что Нэт не просто устал.

— Джефф, — сказала она как можно непринужденнее. — Полагаю, тебе хочется пораньше вернуться домой, к Хуаните и детишкам. — Говоря это, она окинула комнату глазами. — Господи, где же твоя сумка?

Нэт стоял, засунув пальцы за ремень. Он прислонился к холодильнику, и рукоятка его пистолета громко стукнула по металлу.

— Правда, Джефф, где ты оставил свою сумку? И что самое главное, то, что в ней лежит? Что-то такое, на что я хотел бы взглянуть. Или ты теперь носишь письма исключительно для моей жены?

Джефф изобразил улыбку:

— Я ношу письма тем, кому они адресованы.

— Тогда понятно.

— Да, мистер Стенли, кому они адресованы.

Ирен затаила дыхание. Зимой они иногда выбирались к озеру, чтобы покататься на лыжах. Иногда им выпадала такая возможность, иногда нет. Все зависело от того, насколько холодной была зима. Но даже когда озеро, казалось бы, встало намертво, кататься по его поверхности было страшновато. Потому что никогда не знаешь, в каком месте треснет лед. И тогда случиться может все, что угодно. Не заметишь, как провалишься в темную, ледяную воду.

— Нэт, что с тобой? — произнесла Ирен. — Может, для начала ты все-таки поднимешься наверх и переоденешься? Вот увидишь, ты сразу почувствуешь себя другим человеком.

Нэт медленно перевел взгляд на жену:

— Ирен, признайся, когда ты хотела мне все рассказать? Сегодня? Завтра утром? Или ты рассчитывала просто позвонить мне из Орегона? Скажи, ты этого хотела?

Когда лед начинал трескаться, звук был такой, будто кто-то рядом щелкнул кнутом. Сначала раздавался негромкий свист, затем щелчок, после чего по его поверхности словно пробегала дрожь.

— Мне все известно про эти чертовы письма, которые вы с Джеффом скрывали от меня.

— Нэт!

Вместо ответа, Нэт с силой лягнул холодильник. Тот и все, что было внутри, задребезжало.

— Что, по-твоему, ты делала? Какова черта тебе понадобилось писать этому Роббину? Писать убийце! Причем целых восемь лет! А ты? — Нэт перевел взгляд на Джеффа. — Ты ведь был нам почти как сын родной. Черт побери, ты жил под нашей крышей, ел за нашим столом, и теперь вместо благодарности ты предал меня? Тебе не кажется, что я имею право знать, что творится в моем доме? Ну, что ты на это скажешь? Я спрашиваю тебя, имею я такое право или не имею?

Ирен протянула к мужу руку:

— Все совсем не так, Нэт. Джефф не имеет к этому ни малейшего отношения.

— Не ври!

— Представь себе. Он не приносил мне никаких писем. Он ничего о них не знал. Я нарочно не получала их на домашний адрес, чтобы он ничего не знал.

— Не говори глупостей. Меня не проведешь.

— Ваш муж прав, миссис Стенли, не надо меня выгораживать. Я знал, я знал все эти годы. — Джефф сложил на груди руки.

— Ты слышишь?! — рявкнул Нэт.

— Джефф, ступай домой. Это тебя не касается…

— Дай мне эти письма, — потребовал Нэт.

— Что?

— Хочу на них взглянуть. Хочу прочесть, что он наговорил тебе. Как он, черт побери, пытался мне нагадить.

Ирен сжала кулаки:

— Нет!

— Что ты сказала?

— Я ничего тебе не дам. По крайней мере, не сейчас. Может, чуть позже, когда ты успокоишься. А пока ты взвинчен, нет. Я понимаю, что со стороны это смотрится не слишком красиво…

— Не слишком красиво? По-твоему, это не слишком красиво? — Нэт сорвал шляпу и бросил ее на стол. — Боже мой, Ирен. Все гораздо хуже. Это безумие — вот что это такое. Чистой воды безумие!

— Мистер Стенли…

— А ты, Джефф, заткнись!

— Мистер Стенли, ваша жена права. Сейчас не время для такого разговора. — С этими словами Джефф шагнул к столу. — Я знаю, для вас это шок, и со стороны может показаться, будто мы от вас что-то скрывали, и, возможно, вы отчасти правы. Но теперь вы все знаете. Ваша жена решилась на такой смелый шаг — она простила этого человека, а это, я вам скажу, требует мужества, и немалого. Вам ли не знать, что смерть Шэпа едва не свела в могилу ее саму. Да этого же известно всем и каждому! Как она вернулась сюда и ее невозможно было узнать. Так что считайте, что вам крупно повезло…

— Я сказал тебе, заткнись! — снова рявкнул на него Нэт.

— Но, мистер Стенли…

Нэт в два шага преодолел разделявшее их расстояние и схватил Джеффа за грудки:

— Я сказал тебе, заткни, наконец, свою грязную пасть! Ты сам не понимаешь, что говоришь, ты, идиот! Ни ты, ни она! — Нэт оттолкнул Джеффа и отвернулся от них обоих. Чтобы не упасть, он ухватился за кухонный стол и покачал головой. — Господи, это надо же! Переписываться с Роббином! Ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что ты делала?

Ирен посмотрела на Джеффа и одними губами произнесла:

— Уходи.

Но тот даже не сдвинулся с места.

— Покажи мне их, — произнес Нэт, по-прежнему стоя к ним спиной. — Покажи мне эти письма.

Ирен сжала зубы:

— Хорошо.

Она сняла с холодильника коробку и протянула ее Нэту:

— Давай читай. Это только пойдет тебе на пользу. И ты прав, я должна была показать тебе их с самого начала. Может, тогда бы ты понял, почему я написала ему. Ему одиноко, Нэт. Это просто одинокий, печальный и несчастный человек, который ненавидит себя за то, что совершил, и в раскаивается в содеянном. Давай, прочти их все до единого.

Нэт взял у нее из рук коробку. На лице его читалась растерянность.

— Это все? Это все, что он говорит в своих письмах?

— А что еще, по-твоему, он должен был сказать?

— Он ничего не объяснил? Не назвал никаких причин или поводов?

— Нет. Он просто пишет, что ненавидит и проклинает этот день. Прочти сам, и ты все поймешь.

Нэт еще с полминуты с недоверием смотрел на коробку, затем поставил ее на стол.

— Скажи мне, что ты покончишь со всем этим. Больше никаких писем, никаких попыток встретиться с этим человеком. Пообещай мне.

Ирен провела рукой по лицу:

— Не могу.

Нэт побагровел.

— Прости, я, конечно, должна была поставить тебя в известность с самого начала. Я понимаю, что была не права. Прости.

— Мне не нужны твои извинения. Я хочу услышать от тебя, что ты поставишь на этом точку. Я хочу, чтобы ты поняла, что выбора у тебя нет. Я не потерплю, чтобы ты общалась с этим грязным типом! Ни секунды. Ты меня слышишь? Ты понимаешь, что я говорю?

— Мистер Стенли, послушайте. Вы не можете просить ее об этом. Вашей жене еще надо уладить много разных дел. Если вы не позволите ей это сделать…

— Это она сама тебе сказала?

Джефф не ответил.

— Признавайся, Джефф, что она тебе еще наговорила. Что еще ты поведаешь мне о моей жене?

— Скажу лишь одного. Для нее важно увидеться с Роббином. У нее есть вопросы. Ей хочется многое узнать, чтобы больше не оставалось неясностей. Вот и все.

— А если она не получит ответов на свои вопросы? Что тогда? А? Я вот что тебе скажу: пусть лучше она и дальше живет со своими вопросами. Так будет гораздо спокойнее. Тоже мне правдоискательница! Так всегда бывает, когда случается какое-то дерьмо. Оно налипает и начинает вонять. И никакие ответы ни на какие вопросы не помогут от него избавиться.

— Прекрати разговаривать с Джеффом таким тоном. Оставь его в покое. Он не имеет никакого отношения к этой истории.

Ирен подошла к столу и положила ладонь на руку Нэта.

— Я только сегодня узнала, что он был в курсе нашей с Дэниэлом переписки.

— «Нашей с Дэниэлом»? Скажи мне, моя милая, что именно ты хотела спросить у Дэниэла? Вдруг окажется, что на твой вопрос могу ответить и я. И тогда тебе никуда не придется ехать.

— Ты ничем не можешь мне помочь, Нэт. Извини, я понимаю, что история получилась некрасивая. Ты считаешь, что я зря все это сделала, но тем не менее это так, и теперь… — Она слегка пожала ему руку. — Он совсем не такой, как ты думаешь. То есть раньше мы считали его чудовищем, монстром. Но мы ошибались…

Нэт высвободил руку:

— «Ошибались»? Этот сукин сын стреляет в твоего сына, а теперь, выходит, мы ошибались?

— Я просто хочу посмотреть ему в глаза. Хочу услышать, что он скажет. Ты ведь сам только что спросил, объяснил он как-то свой поступок или нет. Так вот, не объяснил. А я хотела бы такое объяснение получить.

Нэт схватился за спинку стула и грохнул ею об стол:

— Черт побери, Ирен. Что он может тебе сказать! Он просто играет с тобой, вот и все. И как мне кажется, своего он уже добился.

Что ж, возможно, Нэт знает, что говорит. Потому что такая у него работа — постоянно иметь дело с преступниками и преступлениями. А что знает она? Роббин играл с ней? Она тотчас мысленно перебрала его письма, несколько десятков, уложенных в коробку из-под обуви. Медленно, прочитав одно за другим, она примирилась с тем, что произошло, примирилась и с преступлением, и с самим преступником. Непонятным осталось лишь одно — почему так случилось? И с каждым днем в ней крепла уверенность, что в тот роковой день Дэниэл Роббин не совершал никакого преступления. Она была в этом почти уверена, вот только не могла сказать почему. Играл с ней? Может, и так. Играл, как наигрывают мелодию.

Ирен посмотрела на Джеффа, взглядом умоляя его, чтобы он уходил. Но упрямец лишь покачал головой. И тогда она отвернулась от них обоих.

За окном солнце медленно садилось за деревья на берегу реки.

— Нэт, скажи, ты когда-нибудь думаешь о своем сыне?

— Что?

— Шэп. Ты когда-нибудь думаешь о нем? Что бы он делал, будь он сейчас жив. Каким бы он был? — Ирен потерла ладонями лицо. — А я думаю. Не все время, конечно, как раньше, и все-таки довольно часто. Мне кажется, он бы сочинял музыку или играл. Выступал бы по всему миру, стал бы знаменитостью. Его бы любили за то, какие чувства он пробуждает в людях.

Нэт вздохнул и тяжело опустился на стул.

— Ты когда-нибудь слышал такое имя — Уинтон Марсалис? — спросила Ирен. — Это знаменитый трубач. Исполняет джаз и классику, так же как и наш Шэп. У меня есть его записи. Они напоминают мне о нашем сыне… Он бы был не таким, как мы с тобой, — семья, дети и все такое прочее.

Закатное небо постепенно окрашивалось пурпуром, с легкой примесью зеленых оттенков. Последние лучи подсвечивали бледнеющую лазурь, словно неумелые полосы краски на детском рисунке.

— Он был бы вольной душой, искал бы для себя иной путь. Как он делал, когда был жив. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я? — И она повернулась к мужу.

Нэт сидел сложив ладони — словно в молитве. Ей почему-то стало его жаль. Все свалилось на него одновременно — и смерч, и ее переписка с Роббином. Было в этом нечто несправедливое.

— Он был гей, — произнес ее муж так тихо, что Ирен была вынуждена наклониться, чтобы расслышать его слова. — Искал бы для себя иной путь, ну-ну. Он бы не стал обзаводиться семьей, потому что он в ней не нуждался. — Нэт вытер рот и посмотрел на жену. — Он был гей, Ирен. Гомик, педик. Голубой. Ты когда-нибудь видела это в своих мечтах?

Руки Ирен машинально сжались в кулаки.

— Что? Как ты смеешь говорить такие вещи про нашего сына? Что на тебя нашло?

— Что на меня нашло, спрашиваешь? А что, скажи, нашло на тебя? Мне эта мысль не давала покоя с того самого дня, как я вернулся из Вьетнама. Ты вечно цацкалась с ним, как с малым ребенком, вечно держала рядом с собой, никогда не позволяла ему быть обыкновенным мальчишкой, не давала набивать свои собственные шишки. Это ты превратила его в гомика. Вот что ты сделала. И тебе ни разу даже в голову не пришло, к чему все идет. Ни разу…

— Немедленно прекратите, — оборвал его Джефф.

— А тебе, парень, давно пора проваливать отсюда, слышишь? Этот разговор касается только нас с женой.

— Прошу вас, мистер Стенли, вам не следует…

— Я сказал: проваливай отсюда.

Ирен шагнула вперед и влепила Нэту пощечину.

— Немедленно прекрати! — крикнула она и вновь замахнулась.

Однако Джефф подскочил к ней и, перехватив руку, потащил вон из кухни в гостиную, умоляя ее пойти наверх, успокоиться, а он тем временем сам поговорит с ее мужем.

— Он просто сильно расстроен.

— «Расстроен»! — крикнула Ирен, вырываясь с рук Джеффа, чтобы вернуться на кухню. — Тебе должно быть стыдно за самого себя, что ты говоришь такие гадости о собственном сыне. И главное, почему? Потому что он был не такой, как ты? Не таким толстокожим и толстолобым! Ты даже не способен был увидеть, какой подарок тебе преподнесла судьба. Ты должен был благодарить Бога.

На лице Нэта читалось омерзение и даже скука, что еще больше распалило ее гнев. Она ожидала, что он взорвется, начнет орать и сыпать проклятиями, но это? Назвать собственного сына извращенцем?

— Я этого не потерплю. Ты хотел сделать мне больно? Прекрасно. Мне все равно, но своего решения я менять не собираюсь. Я поеду в Орегон. И если мне придется умолять самого губернатора, чтобы он разрешил мне свидание с Дэниэлом, что ж, это меня не остановит.

Нэт расхохотался.

— Ну ты даешь! Ты действительно думаешь, что я сказал тебе это лишь для того, чтобы сделать тебе больно? — воскликнул он и вздохнул, словно своим вздохом хотел поставить на разговоре точку. — Если бы хотел сделать тебе больно, я бы сказал тебе это уже много лет назад. Нет, ларчик открыла ты сама. Запомни, это сделала первой ты, а не я.

— Я понятия не имею, к чему ты клонишь.

— Этот тип, которого ты хочешь навестить, Дэниэл Роббин. Тот самый, который убил нашего сына. Между прочим, они с Шэпом были знакомы.

Нэт продолжал говорить. За окном сгущались сумерки. В доме было холодно.

— Твой сын и этот тип — я их предупредил. Предупредил обоих.

Ирен вскинула руки:

— Прекрати, Нэт, прошу тебя…

— Я больше не могу держать эти вещи от тебя в секрете. Видит бог, я пытался. Ты бы так и прожила свои дни, теша себя наивными грезами о невинном мальчике. Вольный дух, который ищет для себя иной путь. Кажется, ты так выразилась. Черт возьми! Теперь ты знаешь правду. Твой золотой, твой бесценный Шэп был педик. Причем не первый день. Кстати, зачем, по-твоему, мне приспичило переезжать в этот чертов Орегон? Можно подумать, меня не устраивала моя работа? Устраивала, и работа и дом. У нас все было прекрасно. У нас была семья, были друзья. Вспомни, уже начались занятия в школе, и ты тогда сказала, что нехорошо срывать детей с насиженного места в начале учебного года. Куда-то переезжать, менять школу. Скажи, почему, по-твоему, я все-таки это сделал?

У Ирен было такое ощущение, будто она крутится на карусели, а тем временем мимо проносятся лица, цвета, огни. То, что говорил Нэт, казалось ей чудовищной ложью, бессмыслицей. Шэп был еще ребенок, девочки ему еще были неинтересны. Он был еще слишком юн для таких вещей.

— Ты помнишь Калбертсонов? Арендаторов, что жили чуть дальше от нас по дороге? Ты не забыла, как Шэп постоянно пропадал у них?

— Он учил их сына играть на пианино.

— Ага! Он учил его играть, вот только на чем… Я надеялся отучить его, думал, что если мы уедем… Уедем на запад, в пустыню, думал, что там он станет другим. — Нэт вздохнул. — Но там он нашел Роббина. Ирен, пойми, они были любовниками. Как бы мерзко это ни звучало, но дела это не меняет. Эти двое были любовниками.

— Ты негодяй, вот ты кто. Шэп был твоим сыном, а ты говоришь мне такие гадости. — В ее глазах застыли слезы. — Я тебе не верю. Не верю ни единому твоему слову. Неужели я, по-твоему, ничего бы не заметила? Ничего бы не заподозрила? Нет, ты просто говоришь это мне в отместку за эти письма. Вот и все. Как хочешь, можешь и дальше думать всякие гадости, но я поеду в Орегон и сделаю все для того, чтобы встретиться с Дэниэлом. И еще кое-что. — Ирен застыла посередине кухни. — Я намерена остановить казнь. Да-да, — поспешила добавить она. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы этот человек остался жив.

В кухонном ящике она хранила запас денег. Тридцать долларов в месяц. За долгие годы сумма накопилась весьма приличная. На эти деньги она купит себе билет в Орегон. А Нэт, сестра и все остальные, кто готов осудить ее, пусть проваливаются к чертовой матери. Ирен схватила походную сумку и направилась вон из кухни.

— Роббин его не убивал, Ирен.

Внезапно все вокруг куда-то исчезло. Не стало ни кухни, ни стен, ни пола. Стол, который только что стоял передней, тоже куда-то исчез. Будь в комнате воздух, она еще могла бы дышать. Будь здесь свет, она могла бы что-то увидеть. Сумка вывалилась у нее из рук. Но она не услышала стука.

— По крайней мере, не собирался этого делать. Та пуля, она предназначалась не Шэпу. Дэниэл Роббин пытался убить меня. Он целился в меня, Ирен, а не в Шэпа.

Посреди тишины возникли звуки — жужжание, всхлип, вздох. А затем Ирен услышала их все, а потом собственное сердце. Она услышала собственное сердце. И свою душу, у которой тоже был голос, и она услышала, как эта душа треснула пополам.

— Их связь тянулась несколько месяцев. Первый раз я их застукал на речке. Сидели рядышком, как голубки. Шэп даже склонил ему на плечо голову, совсем как девушка. Меня едва не вывернуло при виде этой омерзительной сцены.

— Прекрати!

— Затем в субботу, за пару дней до убийства, я снова застукал их вдвоем. На том же самом месте, только на этот раз все было гораздо хуже. В тысячу раз хуже. Я тогда сорвался и отлупил этого Роббина. Думал, тот усвоит урок и отстанет от нашего сына. Затем в понедельник я на минуту заехал домой и вновь застал их вдвоем.

— Я сказала, прекрати!

Руки Нэта были сжаты в кулаки, голова тряслась, словно он отказывался верить собственным словам.

— Нет, я приехал домой вовсе не за этим. Но когда я их там увидел… Что еще мне оставалось… Нет, ты только представь себе. Я прихожу к себе домой и вижу этих двоих… занятых своим делом. — Нэт укусил костяшки пальцев. — Неудивительно, что я взбесился.

Ирен ощутила во рту привкус желчи — горький, резкий. Неприятный. Если он не замолчит, видит бог, она придушит его собственными руками.

— Я попытался их остановить, напугать, если на то пошло. Я был вне себя от гнева. Я схватил Роббина. Я помню, как это сделал, прижал его к стенке и начал избивать. И все это время Шэп умолял, чтобы я его отпустил. Они стали для меня последней каплей, эти его мольбы. Мне было тошно их слушать. И тогда я набросился на него. Помню, я ударил его по лицу, затем потащил через комнату, он упал на пол.

— Прекрати, — твердо произнесла Ирен. — В тот день наш дом ограбили. И грабителем был Роббин. И он не был знаком с Шэпом. Видел его впервые в жизни. Если ты пытаешься остановить меня, отговорить, чтобы я не ездила к нему, ложь тебе не поможет. Прошу тебя, ради бога, прекрати!

— Вот и Шэп твердил то же самое. Помню, как он истошно вопил, как выкрикивал эти же слова. «Ради бога, прекрати!» Я тогда решил, что он боится, что я его буду бить. И знаешь, о чем я тогда думал? Какое ты имеешь право о чем-то просить Бога? Вот до чего они меня тогда довели, эти двое. Какое право имел мой сын взывать к кому-то о помощи? — Нэта трясло, и он был не в силах унять эту дрожь. — И тогда случилось это. — Он поднял глаза. По щекам его, словно струйки кислоты по камню, катились слезы.

Ирен попятилась, пока ей на плечи не легли чьи-то руки. Джефф. Он прижал ее спиной к своей груди, и они оба застыли, глядя на Нэта. Тот прикрыл лицо руками, и губы его натужно пытались произнести имя собственного сына.

— Шэп, боже мой, Шэп. Он бросился между нами. Роббин выстрелил, и Шэп получил пулю.

Глава 39. 14 октября 2004 года

В секции особо опасных преступников было подозрительно тихо. Никто не кричал. Не колотил в дверь. Известие о том, что Роббину назначили дату казни, просочилось в камеры подобно вирусу, и теперь все залегли, затаились в своих углах. С точки зрения заключенного, все, что как-то выделяло его из массы других, — будь то дисциплинарные меры, болезнь, даже расположение его камеры — было частью системы суеверий, которая помогала определить, кто следующий кандидат на смертное ложе.

Рик Стоунхайм вынул руку из пакета с семечками и указал на камеру, соседнюю с камерой Роббина.

— Чавер вот уже третий день отказывается от пищи. Утверждает, что он следующий.

Мигель Чавер стоял прижавшись к стальным прутьям двери.

— Вы послали за капелланом? — спросил у коллеги Мейсон.

— Нет.

— А почему нет?

— Ничего, скоро он сам придет в норму.

Мейсон вытащил стул и сел рядом со Стоунхаймом. Стул был произведением дизайнерского искусства и обошелся казне в тысячу двести долларов. Этот предмет мебели и еще пятьдесят других ему подобных были частью контракта, выторгованного профсоюзом. Рост жалованья был заморожен, зато теперь персонал тюрьмы сидел на удобных, эргономичных стульях. Сначала в глазах Мейсона это было величайшей глупостью. Тратить деньги на стулья и одновременно экономить на борьбе с наркомафией и реабилитации наркоманов. Но сейчас, сидя на наблюдательном пункте, взятый словно в кольцо тюремных камер, он не мог не признать, что кресло это, со слегка изогнутой спинкой и подлокотниками, было очень даже кстати.

— Вы видели сегодняшнюю газету? — Стоунхайм поднял со стола газетный лист и протянул его Мейсону. — Опять полно писем против Буша. Клянусь Господом Богом, эти идиоты понятия не имеют, что такое выиграть войну. Они бы предпочли, чтобы страной правил этот педик из Миннесоты. Да стоит ему занять президентское кресло, как плакали бы наши задницы. Ведь ему не хватает духу, чтобы усмирять буянов у себя в штате. Ведь это все равно что наша с вами работа. Нельзя уступать и дюйма. Потому что стоит показать слабину, как пиши пропало.

— Из Массачусетса.

— Что?

— Джон Керри, — пояснил Мейсон. — Он сенатор от Массачусетса, а не от Миннесоты.

— Да один хрен.

— И как мне кажется, он прекрасно знает, что такое война. Потому что сам воевал.

— Да я наслышан. Хотя другие говорят, что это враки. Якобы те, кто служил с ним, утверждали, что он лез вперед, чтобы выслужиться перед начальством. Вот и все.

Мейсон вытер губы и обвел взглядом камеры. Стоунхайм был первым, кто написал рапорт о включении его в команду по исполнению приговора. И по этой причине Мейсон был вынужден рассмотреть его кандидатуру.

— И что поделывает наш Роббин?

Стоунхайм вновь запустил пятерню в пакет с семечками.

— Да так. Читает, пишет. Правда, последние пару дней ничего не рисовал. Зато физические упражнения делает регулярно, — ответил надзиратель, отправляя в рот очередную пригоршню семечек.

— А что он читает?

— Честное слово, вы не поверите, «Старого брехуна». У него там целая библиотека, а он взялся читать детскую книжку.

Мейсон кивнул.

— А как он ест? Как спит? Есть какие-то изменения?

Стоунхайм постучал по формуляру пальцем, затем оттолкнул лист в сторону.

— Никаких. Клянусь вам, глядя на него, можно подумать, что он вообще не ведает, что его ждет. Не имеет ни малейшего понятия. Я тут его немного поспрашивал, хотел проверить, это он на самом деле такой непробиваемый или только притворяется. И знаете, что он мне сказал?

Мейсон вопрошающе посмотрел на надзирателя.

— Ничего. И тогда я сделал вывод, что этот парень просто водит нас за нос. Подумайте сами. Не подал даже на апелляцию. Что это такое, как не игра на публику? — Стоунхайм выплюнул в урну шелуху от семечек. — Он нарочно делает все для того, чтобы нас разжалобить. По крайней мере, мне так кажется. Он парень хитрый, этот Роббин. Малость того, но хитрый. Понимаете, о чем я?

Мейсон ничего не ответил. Мог бы, конечно, но тем не менее не ответил. Вместо этого он поднялся с тысячедолларового стула. Как только он встал, Роббин тоже поднялся с места. Мейсон сцепил руки за головой и потянулся. Роббин развел руки в стороны и тоже потянулся, разминая затекшие мышцы, затем подошел к унитазу. Мейсон отвернулся.

— Я перевожу вас в главный корпус, Стоунхайм. В приемное отделение. Будете какое-то время проверять вновь прибывших. Изучать их личные дела.

Стоунхайм наклонился над урной, чтобы выплюнуть в нее очередную порцию шелухи, но на сей раз промазал.

— Это вы мне нарочно под зад коленкой отсюда дали?

Мейсон брезгливо посмотрел на разбросанную по полу шелуху.

— Приступите к своим новым обязанностям с завтрашнего дня. Вам сообщат в отделе, в чем конкретно они заключаются.

Надзиратель никак не отреагировал на его слова.

— Вы меня поняли?

— Да.

— Вопросы есть?

Мейсону было слышно, как трещат на зубах у надзирателя семечки. Вообще-то он давно подумывал о том, чтобы Стоунхайма вообще убрать отсюда. Перевести его в Хермистон или Пендлтон. Да куда угодно, лишь бы только не встречаться с этим убожеством. Люди обычно думают, что работа в тюрьме требует от человека твердости характера. Так оно и есть. Только ее не следует путать с бездушием. Мейсону уже не раз встречались на его пути типы вроде этого, готовые впиться зубами во что угодно, лишь бы только укусить. Господи, он и сам когда-то был точно таким. Людей, подобных Стоунхайму, от тех, за кем они следили, отделяла лишь тончайшая линия, переступить которую — и Мейсон это знал — не составляло труда.

Глава 40. 14 октября 2004 года

Ирен вела машину по 3-й автостраде на юг. Ей то и дело попадались крошечные городки, но она на всей скорости пролетала их. Встречные фары заставляли ее щуриться, поезда — делать остановки, от сказанных мужем слов ее по-прежнему трясло.

Она с силой ударила руль, затем еще раз. Она не знала, как ей реагировать на признание Нэта. С тем же успехом он мог бы ей сказать, что они никогда не были мужем и женой, что у них никогда не было детей, что он понятия не имеет, кто она такая, потому что сказанное им было из той же серии. Это было сродни тому, как если ехать по дороге, ведущей к дому, и вдруг узнать, что никакого дома больше нет. Ни дома, ни вещей, ни всей вашей жизни. Оказаться в полном одиночестве, не имея ничего, кроме воспоминаний, а потом узнать, что и они — не более чем ложь. Ирен вела машину вдоль автострады. Желтые линии неслись ей навстречу и исчезали за спиной. А вокруг царила ночь.

— Чертовы фары! — Она включила огни навстречу встречной машине и вытерла накатившиеся на глаза слезы. Ее жизнь, казалось, рассыпалась, разваливалась, как карточный домик, карта летела за картой, растворяясь в темноте ночи. — Но если Нэт сказал правду? — задалась она вслух вопросом и тотчас осеклась. Потому что пытаться найти на него ответ — значит вновь спровоцировать приступ безудержной ярости.

Когда она спустилась вниз, Нэт был в сарае. Ирен второпях собрала сумку — деньги, одежду, зубную щетку и пасту — и в самую последнюю секунду прихватила пачку бритвенных лезвий. Джефф встретил ее у двери и поставил ее сумку в свой грузовик.

— Может, вам нужно еще что-то сделать, говорите, не стесняйтесь.

Ирен зябко обхватила себя за плечи руками и ответила, что он и так уже многое для нее сделал.

— Гораздо больше, чем я имела право просить, — добавила она.

— Но то, что сказал мистер Стенли… — Джефф прикусил губу. Казалось, он вот-вот расплачется. — Если то, что он сказал, это правда, что вы будете делать?

— Не знаю, Джефф, не знаю. — Ирен потянулась и пожала ему руку выше локтя, затем посмотрела в сторону сарая.

— Он там?

Джефф нехотя кивнул.

В складках вечерней мглы кое-где еще прятался свет. Ирен втянул холодный ночной воздух и заставила себя сдвинуться с места.

Нэт, ссутулившись, сидел на козлах и что-то держал в руках.

— Я уезжаю, Нэт, — произнесла она. Эти слова стоили ей немалых усилий. — Я забираю грузовик и кое-что из вещей и уезжаю.

Он молчал.

— Не надо пытаться удержать меня здесь или посылать кого-то мне вдогонку. Ты меня понял? Меня не остановить.

Он поднял на нее взгляд:

— Прошу тебя, не уезжай, Ирен. Теперь тебе все известно, клянусь тебе. Я знаю, ты считаешь, что я был чересчур холоден с Шэпом. Что я его не любил. Неправда, я любил его. Любил не меньше, чем ты.

Ирен напряглась.

— И лишь делал то, что в моих силах, чтобы защитить его. Бог свидетель, я делал то, что считал правильным. А вот ты… что наделала ты…

— А ты дал мне такую возможность? — Ее слова были подобны струе горячего пара. — Ты не сказал мне ни слова. Бог мой, ведь я была его мать. Я могла бы ему помочь, поговорить с ним, узнать, куда он отлучается, что он делает, с кем он проводит время.

— А по-твоему, я не пытался? Подумай сама. Вспомни, сколько раз я пытался завести с тобой разговор о нашем сыне. Но ты всегда отмахивалась от меня, как от дурачка. Ты всегда была слепа в том, что касалось сына.

— Но почему ты не раскрыл мне глаза? Почему не заставил меня это сделать?

Плечи Нэта дернулись, как будто она сказала какую-то глупость.

— Можно подумать, это что-то изменило бы? Тебе и в голову не приходило, что я тоже имею право голоса в воспитании сына. Никогда. — Нэт поднялся и вышел мимо нее на темный двор.

— Ты лжешь самому себе! — крикнула она ему вслед. — Лжешь точно так же, как лгал мне все эти годы. О господи, или ты считал, что я была не способна помочь собственному сыну? Ради Шэпа я бы сделала что угодно. Слышишь, что угодно.

— Да, за исключением того, чтобы прислушаться к моим словам, — произнес Нэт, на секунду обернувшись к ней.

— Прекрати! Можно подумать, я не умею слушать. — Ирен подошла к нему ближе. — Умею, еще как умею! И из того, что я услышала, я знаю — это ты убил моего сына. Ты, твои секреты и твоя ложь.

— А вот этого, прошу тебя, не надо.

— Но ведь все так и было. Челюсть у Шэпа сломана. Рука вывихнута из сустава. — Ирен схватила мужа за рукав куртки. — Говоришь, ты бросил его на пол? Ты избивал его, Нэт. Слышишь? Ты его избивал. И мне кажется, если кто-то и пытался защитить моего сына в тот день, так это Дэниэл, а не ты.

— Но стрелял в него не я, а Роббин. Это он, а не я тотчас убежал, как только увидел, что произошло. Он убежал, а я остался стоять, держа Шэпа на руках, будучи бессилен чем-то помочь ему. Или ты это мне поставишь в вину?

— Поставлю, а ты как думал? Ты должен был рассказать, что произошло. Рассказать всю правду. И вот теперь Дэниэла казнят — и все из-за тебя.

— Нет, в этом ты не права. Ты считаешь, что Роббину скостили бы срок, если бы я сказал, что он делал с нашим сыном? Ты так считаешь? Пойми, ты не видишь главного. Извращенцы вроде него долго на этой земле не задерживаются. Так, по крайней мере, он получил шанс.

— Шанс? — Ирен едва не подавилась этим словом. — Его прикрутят ремнями к столу, накачают в него яда и будут наблюдать, как он умирает. И это ты называешь шанс?

— Ты считаешь, что я ни о чем подобном не думал? Да я каждый день пытался представить, могло ли все быть иначе! И представь себе, так ничего другого и не придумал. Ведь я их предупреждал. Предупреждал обоих, что до добра это не доведет. Я видел такие вещи своими глазами, во Вьетнаме и когда пошел в полицию. Я знаю, как заканчивают такие люди, как они. И я скажу тебе, что добром такие вещи никогда не кончаются.

— «Такие люди, как они»? Ты хотел сказать, такие люди, как твой сын? Нэт, ты говоришь — такие люди, как он. Пойми, нам до них далеко. Как ты этого не понимаешь? Такие люди, как Шэп, дарят миру такие вещи, какие мы никогда бы сами не увидели, они открывают нам то, что мы сами не в состоянии открыть. Неужели ты никогда этого не понимал?

Нэт покачал головой:

— Послушай себя, дорогая моя. Послушай, и ты поймешь, почему я тебе ничего не сказал про Шэпа. Ты бы ничего не сделала, чтобы его остановить. Ничего. Не пошевелила бы даже пальцем! — Нэт вытер нос о плечо, затем посмотрел на свои руки. — А это тебе.

В руках у него была небольшая шкатулка.

— И что в ней?

— Твои украшения. Кольцо твоей матери, нитка жемчуга, кулон, который я подарил тебе на Рождество. И кое-что еще. Что-то такое, на что ты должна взглянуть. Я не лгу, Ирен. Зачем мне тебе лгать? Роббин и Шэп — все было так, как я тебе рассказал. Поезжай в Орегон. Поговори с Роббином. Он скажет тебе то же самое. Не было никакого ограбления. Я нарочно это придумал, чтобы люди не узнали правды.

И он протянул ей шкатулку. Та оказалась тяжелой, Ирен едва не вскрикнула от неожиданности.

— Я знаю.

Над их головами, среди крон деревьев поперек вечернего неба пролегла последняя полоска света. Ветер в темноте шуршал листьями. Ирен отвернулась от мужа, подошла к грузовику и открыла дверь.

— Ирен! — Нэт подошел и встал рядом с машиной.

— Что?

— Попытайся, хорошо?

— Что значит «попытайся»? — вздохнула Ирен.

— Понять меня. Хотя бы попробуй это сделать. Я не знал, что Роббин вооружен. Мне такое даже в голову не могло прийти. И зря я тогда вышел из себя, ох как зря. — Нэт на мгновение умолк и кашлянул. — Пойми Ирен, я не могу без тебя. Знаю, я наделал ошибок. — Он шумно потянул носом воздух, обхватил себя за плечи руками и поддал ногой охапку листьев. — И все же я прошу тебя, постарайся меня понять. Слышишь?

Ирен переехала Миссисипи в штате Миссури, вышла из машины, чтобы заправить бак, подумав, добавила масла и купила карту страны. После чего в призрачном, белом свете заправки начертила для себя маршрут до Орегона.

В три часа ночи она уже была в Канзасе, а ближе к утру уже подъехала к Уичито. Здесь она в очередной раз добавила масла и снова вынула карту. Солнце уже вставало, но она не могла позволить себе отдых. Мысли ее продолжали переваривать то, что сказал ей Нэт и что за этим стояло. Перед ее мысленным взором предстал тот день, когда Нэт, придя домой, объявил ей, что получил предложение перевестись на работу в Блейн, штат Орегон. Что этот переезд «пойдет Шэпу только на пользу». Кажется, именно так он и сказал. Это пойдет ему на пользу.

А потом ей вспомнился день их отъезда. Когда Нэт неожиданно заявил, что места для пианино в машине нет. И Шэп удивился. И добавил что-то про то, что отец его ненавидит.

К тому времени, когда она подъехала к Салине, однообразие пейзажа — эти бесконечные поля сжатой пшеницы — потихоньку начало вводить ее в ступор. На ближайшей остановке она устроила себе передышку и вздремнула, положив под голову сумку, а вместо одеяла укрывшись курткой. Прежде чем провалиться в сон, она подумала: интересно, а что сейчас делает Нэт?

Глава 41. 14 октября 2004 года

Джефф проследовал за Нэтом в дом, требуя, чтобы тот позвонил Блисс.

— Она должна знать, что происходит, мистер Стенли! Так будет справедливо.

Нэт посоветовал ему заниматься своими делами и отправляться домой.

Вместо этого Джефф прошел следом за ним на кухню. Нэт услышал, как он набирает телефонный номер.

— Дома возникла проблема, — услышал он голос Джеффа и принялся мерить шагами гостиную комнату. — Нет, нет, с ними все в порядке. Просто твой отец… он хочет тебе что-то сказать.

С этими словами он протянул Нэту телефонную трубку. Нэт в свою очередь смерил его недовольным взглядом.

— В чем дело, пап? Что случилось? — В голосе дочери он уловил нотку беспокойства. — Пап? Джефф? Эй, вы меня слышите? Черт!

— Я слушаю, — ответил Нэт и опустился на кухонный стул.

— Пап, что, черт побери, случилось? Почему Джефф звонит? Что у вас там стряслось?

Нэт закрыл глаза:

— Твоя мама… Она уехала в Орегон.

— Орегон? Ты хочешь сказать, что она уехала в Орегон? Она мне говорила, что никуда не собирается уезжать. Почему ты не поехал с ней?

Нэт посмотрел на Джеффа. Тот тоже опустился на кухонную табуретку и теперь сидел спрятав лицо в ладони. Нэт глубоко вздохнул и все как на духу рассказал дочери: о том, что ее мать простила Роббина, о ее переписке, о той новости, что заставила Ирен уехать.

Блисс ничего не ответила.

— Блисс, дорогая!

— Я сейчас положу трубку, — предупредила Блисс.

— Извини, дочка. Это я все испортил. Я все капитально испортил. Это я виноват. Прости меня. Ты даже представить себе не можешь, каково мне сейчас.

— «Испортил»? Испортил — это не то слово, пап. Лучше скажи мне, кто еще в курсе?

— Ты имеешь в виду мамин отъезд?

— Нет. Про тебя и про Шэпа. Тот шериф из Блейна, он имел какое-то отношение к этой истории?

— Нет. Никто ничего не знал.

На том конце телефонной линии возникло молчание.

— Блисс!

— Препятствие отправлению правосудия, пап. Вот как это называется. Да что мне тебе объяснять, ты же сам знаешь это, верно? Ты нарушил закон, пап.

Нэт и сам понимал. Конечно, понимал. Но это все равно что знать об опасности в собственном доме. И пока ты держишь дверь закрытой…

— Ты попробуешь остановить ее?

— Маму? Нет, я пообещал, что не буду этого делать.

Он услышал, как Блисс шмыгнула носом, и решил, что она, по всей видимости, плачет. Или изо всех сил пытается не разреветься. В любом случае это было последнее, что он хотел бы услышать.

— Послушай, мне нужно идти. Хочу сделать несколько телефонных звонков, — сказала Блисс. — Созвонимся, как только ты свяжешься с мамой. Мне не важно, когда это произойдет. Сейчас или через пару дней. Ты меня понял?

— Да. Понял.

— И больше никому не говори об этом. Ни единой душе.

— Не буду, — пообещал Нэт.

— Хорошо. А теперь снова дай трубку Джеффу.

Нэт кивнул, не в силах произнести ни единого звука. Затем протянул трубку Джеффу и, выйдя из дома, направился к сараю.

Глава 42. 16 октября 2004 года

Ирен продолжала ехать на запад по 70-й трассе. Последние двести семьдесят миль ее путь пролегал по территории штата Колорадо. Мысль о расстоянии привела ее в уныние, и, решив больше не думать об этом, она включила радио. Ее тут же атаковали радиостанции из Фарго, Сидар-Рэпидс и Денвера. Одни транслировали музыку, другие передавали сводки погоды, политические новости или вели передачи о сельском хозяйстве. Один раз она наткнулась на станцию, передававшую музыку с какого-то сборища, проходившего в тот год в Нью-Мексико. Это совсем другой мир, подумала она, слушая рокот барабанов и сопровождавший его погребальный плач.

Примерно через час радиостанция пропала из эфира и прозвучало другое сообщение.

«Помолимся Господу, слушаем радио Талсы».

Ирен покосилась на радиоприемник. Зазвучало песнопение «Успокойся, моя душа», затем еще несколько церковных гимнов, слова которых она знала наизусть. Но после барабанов мелодии звучали не слишком духоподъемно, и она вновь крутанула ручку настройки. Бесполезно. Радиостанция из Тулсы, похоже, была вездесущей. «Числа». Ирен положила локоть на руль.

После гимнов преподобный Текумзе Ивен Стоу из церкви Святого Искупителя поприветствовал слушателей бархатистым и проникновенным голосом опытного торговца подержанными автомобилями. Он попросил слушателей сесть поудобнее. Ирен поерзала на сиденье и изменила позу. И неожиданно поняла, что чувствует себя отнюдь не комфортно. Правая нога болела от постоянного нажимания на педаль акселератора, спина затекла от долгого сидения, глаза покраснели и болели от недосыпа.

Преподобный Стоу так и сочился состраданием:

«Я знаю, что вы устали. Знаю, что дорога была долгой и вам все равно еще очень долго ехать. Но разве это не замечательно — знать о том, что у вас есть друг на каждой миле вашего пути?»

Стоу напомнил о собственном жизненном пути. Его отец добывал уголь в Кентукки. Мать воспитывала семерых детей, а он сам, средний по возрасту, убежал из дома и сбился с пути истинного. Наркотики, секс, воровство. «Я был сатанинским ребенком, — признался он. — Пламенем горючим на пустынном поле. Однако Господь вытащил меня из мира греха, и я попал в благословенные объятия спасения. Ответьте, вас много таких, чувствующих себя одинокими, испуганными, не знающими, что делать или куда повернуть?»

— А сколько не таких? Других? — произнесла вслух Ирен, имитируя тягучий, гнусавый южный акцент проповедника.

«Плохие сейчас времена. Тяжелые. И становятся еще тяжелее. Войны, зависть, наркотики, терроризм — все приближается к нашим берегам. Нас ненавидят за то, что мы христиане. Ненавидят нашу свободу».

Проповедник увеличил обороты, яростно бичуя грех и порок — проституцию, наркоманию, алкоголизм, аборты и прочее, — все то, что разрушает личность.

«А теперь и это! Гомосексуалисты! Геи и лесбиянки, они уже проникли в наши школы, библиотеки, церкви и на телевидение».

Ирен сильнее стиснула руль.

«Мужчины совокупляются с мужчинами, женщины с женщинами. Вступают в сексуальные отношения! Извращают подобие Божие! Слово Творца! Жизнь Его! И что они сейчас пытаются делать?»

Возникла пауза. Ирен ждала, что проповедник скажет дальше, пытаясь угадать ход его мыслей.

«Разрушить таинство брака. Верно, они хотят вторгнуться в священный брачный союз и гнусно извратить его. Чтобы мужчины вступали в брак с мужчинами, а женщины с женщинами. Такое нередко происходит в наши дни. Массачусетс. Либерально настроенные судьи разрешают браки гомосексуалистов. Орегон. То же самое. Вермонт. Калифорния. По всей стране эти люди рекламируют свои извращенные нравы. Они занимают ваши рабочие места. Садятся рядом с вами и вашими детьми в вашей церкви. Они даже учат их в школе. Да, да, гомосексуалисты проникли в класс, в котором учится ваш ребенок, они учат его, что это нормально, когда у Бобби две мамы. Но они на этом не остановятся. Они уже завладели Голливудом, кинофильмами, телевидением, Интернетом. Через них они проникают в ваш дом и пропагандируют гомосексуализм. Задумайтесь! Отцы! Матери! О чем вы расскажете своим детям? Я спрашиваю вас, что вы будете делать?»

— Я скажу вам, что я сделаю! — Ирен потянулась к радиоприемнику и с такой силой ткнула кнопку выключения, что та вылетела из гнезда и оказалась у нее в руке. Тогда она бросила кусочек пластмассы на пол машины и еще крепче надавила на педаль акселератора.

Неудивительно, что Шэп так и не признался ей в том, что он гей. Каждое воскресенье, каждое, черт побери, воскресенье она отводила его и Блисс в церковь. И каждый раз пастор Уайт рассказывал им о том, что правильно и что неправильно в этом мире. Шэп был не прав, абсолютно не прав — по отношению к священнику, к Богу, ко всем ним и конечно же к своей матери.

На глаза Ирен навернулись слезы. Конечно же он не сказал мне.

То, кем он был, было порождением греха. Извращением. Разве он мог признаться ей в этом?

Ее пикап катил дальше. Денвер. Сто семьдесят миль. Она стукнула кулаком по рулю. Один раз. Другой.

— К чертям все! — крикнула она, обращаясь и к самой себе, и к Богу или к тому, что еще существует на этом свете.

Ирен знала, что такое верить в собственную неправоту. Отец заставил ее рассказать пастору Уайту о том, в какой ситуации она оказалась: семнадцатилетняя, беременная, незамужняя, бегавшая с Нэтом к тому старому пруду. Одна, без взрослых, только она и самый красивый мальчик из ее класса. Она сидела в кабинете пастора, чувствуя, как теплая моча стекает по ее ногам, когда служитель Бога с видимым отвращением прикоснулся к ней и назвал блудницей.

После этого проходят годы, и она приводит собственных детей в эту самую церковь.

Неудивительно, что Шэп молчал.

Ирен ехала дальше, преодолевая милю за милей. Ее сын был геем. Она пыталась не думать на эту тему, но это ей плохо удавалось.

Гомосексуализм — это нечто присущее большому городу. Еще одна проблема в бесконечной череде городских проблем. Проблема потерянных душ, бредущих в бескрайнем пространстве огромного мира. Разумеется, такое просто не могло произойти в Карлтоне, где все были женаты, жили в нормальном браке, собирались создать нормальные семьи или разводились, чтобы снова выйти замуж или жениться.

Что бы она сделала, если бы Шэп честно все ей рассказал? Нэт ничего не думал по данному поводу, и она ненавидела его за это малодушие. Впрочем, а как бы она сама повела себя в таком случае? Отвела бы сына к пастору Уайту, как когда-то поступил с нею родной отец? Может быть. Стала бы настаивать, чтобы он ходил на свидания, как Нэт, который всегда надоедал ему, предлагая поиграть в мяч? Не исключено.

Ирен включила указатель поворота, съехала с шоссе и подкатила к стоянке мотеля «Мунлайтер». Выключила мотор и, закрыв глаза, разрыдалась.

Она не знала, как можно было помочь сыну, и потому была бессильна что-либо для него сделать.

Нэт был прав. Она уткнулась лицом в ладони. Ирен застыла в неподвижности и полной растерянности. Нэт был прав.

Ирен решила, что не хочет видеть Дэниэла. Решение это пришло к ней в середине ночи, когда она лежала, прикрытая тонким одеялом в номере мотеля. Он обманул ее. Восемь лет переписки, и ни слова о том, что произошло. Ирен встала с кровати и направилась в душ. Она стояла под струями артезианской воды, чувствуя, как слезы катятся по ее щекам. Карточка, лежавшая на комоде, рекомендовала постояльцам мотеля экономить воду. «Огалла, крупнейший в стране водоносный пласт, постепенно уменьшается в объеме». Уменьшается, высыхает. «Со мной происходит то же самое», — решила Ирен. Ее сочувствие постепенно сходит на нет. Если кто-то ее и раздражал, так это Блисс, в своем Техасе. Ирен никак не могла объяснить дочери, почему ей не нужно ничего, кроме возможности закрыть глаза на вершине горы неподалеку от Блейна и больше никогда их не открывать.

Ирен оделась и отправилась в путь до восхода солнца. Теперь ее целью был Блейн. Когда взойдет солнце, она увидит Скалистые горы, залитые розовым светом, величественные и немного зловещие, как зубья пилы. Но когда она подъехала ближе к Денверу, горы куда-то исчезли, скрытые белыми облаками, как будто слившимися без малейшего зазора со снежной равниной.

Лишь на севере оставалась полоска ясного неба. Ирен вытащила карту, чтобы проверить, долго ли еще ехать. Через два часа она пересекла границу Колорадо и въехала на землю Вайоминга, где похожая на раскрытую ладонь земля тянулась до самого горизонта. Ирен откинулась на спинку сиденья и покатила дальше. Где-то неподалеку от Рок-Спрингс картина резко изменилась. Вместо того чтобы мчаться стрелой, ее старенький пикап завихлял по дороге, вынуждая Ирен то и дело переключать скорости, чтобы только не слететь в кювет. Затем как будто незримая рука щелкнула переключателем. Сильный порыв ветра создал то, с чем Ирен раньше никогда не сталкивалась: метель без снега. Или, по меньшей мере, без падающего снега. Буквально в одно мгновение шоссе сделалось почти невидимым под двигающейся пеленой выпавшего вчера снега, сорванного ветром с земли. Казалось, будто едешь по воде или в гуще низко висящего тумана, правда, в тумане волнистом, похожем на ртуть, скрывающем скользкие участки дороги. В этом было нечто гипнотическое.

Боже, как же ей выбраться отсюда? Она стала искать съезд с дороги.

На углу стояла одинокая автозаправочная станция «Синклер» с зеленым динозавром на вывеске. На другой стороне дороги стояла закусочная с незамысловатым названием «Еда», а за ней виднелся мотель. Ветер щедрыми, могучими пригоршнями бросал на дорогу снег. Нигде поблизости не было видно ни единой души. Ирен остановилась перед заправкой и открыла дверцу пикапа. Увы, дверь порывом ветра рвануло обратно, и она больно ударила ее по руке. Ирен вылезла из машины и зашагала к заправке.

— Вам не следовало ехать в такую погоду, — произнес высокий мужчина в джинсах, джинсовой куртке и широкополой ковбойской шляпе, который открыл и придержал для нее дверь.

Ирен вошла внутрь и кивком поблагодарила его.

— Очень сильный гололед. Не думаю, что вам хочется поскользнуться и упасть.

Ирен потерла озябшие ладони и кивнула. Да, она была одета не по погоде: легкая куртка, теннисные туфли, головного убора и перчаток нет. Она посмотрела на часы. Почти четыре часа дня, а уже начинает темнеть.

— Мне нужно, чтобы кто-нибудь посмотрел мою машину. С ней что-то не в порядке, а мне нужно проехать через горы.

Мужчина в ковбойской шляпе засунул руки в карманы.

— Гм… Надеюсь, вы не очень спешите. Дорога между нами и Грин-Ривер перекрыта.

— Федеральная трасса между штатами? Надолго?

— Пока пурга не уляжется. Не волнуйтесь, по идее она скоро должна закончиться.

— Ясно. Тут поблизости есть такое место, где могли бы оказать техническую помощь?

— В любом случае сейчас вам до него не добраться.

Мужчина вздохнул и зашел за прилавок.

— Скажите, а что случилось с вашим «шевроле»?

— Машина не слишком новая. Не желает подниматься вверх. Хотя совсем недавно была в порядке.

— Какой у нее пробег?

— Примерно двести пятьдесят тысяч.

Мужчина задумчиво провел пальцами по губам.

У него было вытянутое лицо, а сам он был похож на куклу-марионетку.

— Вы едете куда-то на запад?

— В Орегон.

— Понятно.

Помещение было заставлено чучелами зверей. Сова. Парочка горных оленей. Лось. На стенах — несколько выдубленных шкур. Ирен признала среди них шкурки енота и, кажется, барсука.

— Погибли на дороге, — перехватив ее взгляд, пояснил мужчина. — Все до единого. Не пропадать же добру. — Он почесал затылок. — Так, значит, в Орегон?

— Угу.

— Я там когда-то жил. В Роузбурге. Один мой знакомый там разводил буйволов. Его подруга делала из молока сыр, который они продавали в Портленде и Сиэтле. И еще в Юджине. Вы бывали там когда-нибудь?

— Нет.

— Похоже на Миссулу. Университетский город. Но я там не смог жить. Столько деревьев, что у меня возникали приступы клаустрофобии.

Ирен выглянула в окно, но не увидела ничего, кроме мотеля, построенного из шлакобетонных блоков, и закусочной, которой даже не удосужились дать подходящее название.

— Там, куда я еду, деревьев не очень много.

— В Пендлтон? Я там тоже был. Там устраивают родео.

Ветром на несколько дюймов приоткрыло дверь, и в помещение влетели струйки снега.

— Нет, в Блейн.

— Никогда не слышал о таком городе. — Мужчина вытащил пачку «Кэмела» и предложил Ирен. Та отрицательно покачала головой. Тогда ее собеседник вытащил сигарету и сунул ее в рот. — А вы, вообще, откуда будете?

— Я из Иллинойса. — Ирен побренчала ключами, не вынимая их из кармана. Она уже начала испытывать нетерпение.

Мужчина нахмурился:

— Никогда там не был… так вот, этот ваш грузовичок. Если он начал барахлить, то, скорее всего, что-то не в порядке с синхронизацией. Если вы начинаете подъем, нужно регулировать высоту. Когда в последний раз делали наладку?

— Машиной занимается мой муж. По крайней мере, раньше занимался.

Мужчина перебросил сигарету из одного уголка рта в другой, так и не прикурив.

— Я собирался ехать домой, но вижу, что вам нужна помощь…

Ирен села, затем встала и обошла кругом небольшое, пропахшее бензином помещение. Журнал «Тайм». На обложке фото Всемирного торгового центра в тот момент, когда в башни врезается самолет террористов. Доска объявлений с налепленными на нее журнальными вырезками с карикатурами и рекламными карточками. Кофейник со следами грязных пальцев. Пепельница с грудой раздавленных незажженных сигарет. И конечно же чучела животных.

Ирен застегнула куртку и шагнула наружу. Порывом ветра ее тотчас подтолкнуло к бензоколонкам. Дэниэл был механиком. Работал на соседней улице. Наверное, Шэп не раз заходил в мастерскую, чтобы подкачать шины. А может, забегал выпить газировки. Ирен мысленно представила автомат для напитков — помнится, там была любимая шипучка сына, «Доктор Пеппер». Шэп частенько заходил на автозаправку, и в один прекрасный день Дэниэл решил его совратить. Ирен обхватила себя руками за плечи и осторожно шагнула вперед. Затем резко остановилась. Вспомнила!

Шэп как-то раз обмолвился, что хочет стать механиком. Ирен закрыла глаза. Они вместе с ним входили в дом с пакетами покупок, как вдруг Шэп сказал что-то о том, что когда закончит школу, то хотел бы получить работу в гараже.

«Вот увидишь, у меня будет получаться моя работа», — сказал он тогда.

Ирен вспомнила, как рассмеялась тогда и спросила, уж не шутит ли он. Сын ответил, что не шутит, так как считает это интересным занятием. «Разве ты думаешь, что папа будет не рад?»

Ирен вернулась к входной двери и попыталась больше не думать о том, что ей только что вспомнилось. Однако воспоминание никуда не исчезло. Шэп стоял возле нее, держа в руках пакеты с покупками. Он спрашивал ее о том, нормально ли это — не быть похожим на отца.

А она, любившая его, но неспособная дать то, что ему на самом деле было нужно. А нужно ему было, чтобы кто-то сел с ним рядом, посмотрел на него, выслушал и спросил. Мол, с какой стати он задумал стать механиком и почему не считает себя нормальным? И вообще, что такое нормальность? В чем, собственно, разница? Что такое отличие от нормы? Какое все это имеет значение?

Но нужно было отнести покупки на кухню и заняться стиркой. Приготовить обед. И вместо того, чтобы поговорить с сыном, она погладила его по спине и сказала что-то невразумительное, совсем не то, что он хотел от нее услышать. А затем попросила его занести покупки в дом.

— Я отладил синхронизацию, но честно вам скажу, не стоит даже пытаться ехать в горы на вашем драндулете. По крайней мере, не в его нынешнем состоянии.

Ирен, разглядывавшая чучело совы, обернулась:

— Что вы хотите этим сказать?

На механике был комбинезон, чуть выше нагрудного кармана вышито имя Флетч. Он жестом предложил ей следовать за ним.

— Вы только не подумайте, будто я пытаюсь вынудить вас купить что-нибудь у меня, но вы только взгляните на резину. — Он наклонился и ткнул пальцем в шину. — Она же почти «лысая». На такой опасно ехать даже в хорошую погоду. — Он встал и потянул стеклоочиститель. — От этого тоже толку не будет. — После чего Флетч перешел к мотору. — Что касается этого… — добавил он и нагнулся над радиатором, — то ему нужен ремонт. Кольца почти полностью износились. Вам, сдается мне, всякий раз приходится заливать по кварте масла. Да и прокладки у вас подтекают, а ваши шланги подачи топлива… — Для пущей убедительности он даже ткнул пальцем. — Они лишь чудом еще целы.

— Я не рассчитывала все тут ремонтировать.

— Я, признаться, тоже. — Флетч вытащил из двигателя какой-то проводок. — Вот вы хотите добраться до Орегона. Я могу вас туда отвезти. Или хотя бы попытаться отвезти. Но вам нужен новый воздушный фильтр, свечи зажигания и хорошая регулировка. Поскольку сейчас зима, я бы промыл радиатор и залил антифриз, поменял масло и, по меньшей мере, восстановил протектор. — С этими словами Флетч повернулся к ней лицом. — Потому что в противном случае вы просто будете искушать судьбу.

— Судьбу? — неожиданно и как-то недобро усмехнулась Ирен.

— Вам здорово повезло, что вы добрались сюда. Я бы на вашем месте вернулся обратно в Иллинойс и не ехал ни в какие горы.

Ирен сложила на груди руки. Нэт неплохо разбирался в машинах и постоянно что-то чинил в них и налаживал. Но в последнее время он больше не заходил в гараж, проводя почти все свободное время перед телевизором.

— Я не поеду обратно в Иллинойс.

— Как хотите. У вас в Орегоне родственники?

Ирен посмотрела на заснеженный пейзаж:

— У меня там сын. Я собираюсь жить там с сыном.

— Как хотите. — Флетч вытащил из кармана пачку сигарет. — Вот поставлю вашу машину на испытательный стенд, и тогда отправляйтесь к вашему сыну.

Глава 43. 16 октября 2004 года

Пока Ирен и Флетч решали, что делать с ее пикапом, стоянки на другой стороне дороги заполнили автомашины. Кроме того, на обочине выстроилась вереница полуприцепов, изрыгавших в холодное ночное небо едкий дым. Механик ткнул в их сторону пальцем:

— У Дорис в мотеле есть свободная комната. Я вашу тачку туда подгоню, как только она будет готова. Ждать не надо, ложитесь спать, потому что я могу задержаться.

— А ваш счет?

— Я оставлю его на сиденье в вашей машине. Можете переночевать, а заплатите завтра утром.

Ирен поблагодарила Флетча, захватила из дорожной сумки кое-какие новые вещи и зашагала навстречу ветру к одноэтажному мотелю с неоновой вывеской «Свободных мест нет». Под ней она прочитала надпись большими печатными буквами — «Боже, благослови Америку».

У Дорис были крашеные волосы. Одета она была в ярко-красный свитер. На носу — большие круглые очки, в стеклах которых отражался свет телевизора. В этот час показывали очередной выпуск «Дейтлайн». Ирен узнала голос Стоуна Филипса. Интересно, смотрит ли Нэт сейчас телевизор? «Дейтлайн» по его мнению лучше, чем «Шестьдесят минут», а Стоун Филипс ему нравится больше других телеведущих. «Все это чушь, — говорит он каждую неделю. — Но этот парень, по крайней мере, дело свое знает».

Дорис выключила звук телевизора и повернулась лицом к Ирен. Ее губы были ярко накрашены.

— Вы та самая женщина из Иллинойса, верно? Едете к сыну, да? Я — Дорис. — Она послюнила кончик указательного пальца и вытащила из стопки листок бумаги. — Мне звонил Флетч. Он знает, что у нас тут иногда бывает забито до отказа. Ни одного свободного номера не остается. Стоит подняться ветру, и никогда не знаешь, как долго дорога будет закрыта.

— Вы хотите сказать, что ее могут открыть только завтра?

— Вполне возможно, что ее откроют сегодня поздно вечером. Но, как я уже сказала, никогда не знаешь, как долго это продлится. Самый худший случай был — четыре дня.

— Четыре дня?

— Да, но у меня есть неплохая комнатка. Одноместный номер с душем и кабельным телевидением. Есть телефон. Сорок пять долларов за ночь. Если пожелаете, можете остаться в номере дольше. — Хозяйка мотеля достала из-за уха карандаш и наклонилась над бланком. Позади Дорис красовался американский флаг, древко которого было засунуто за деревянную обшивку стены. Рядом висела фотография маленького мальчика. — Это мой Коди, — пояснила Дорис, не оборачиваясь. — Он сейчас во второй раз в Ираке.

— Сколько ему?

— В следующем месяце исполнится двадцать три.

На Коди была темно — синяя куртка морского пехотинца, белый ремень, белая панамка. Твердый, решительный взгляд. Боже, как хорошо ей знаком такой взгляд. Точно такой был когда-то у Нэта. Начищенные ботинки, латунные пуговицы, короткая стрижка, едва ли не наголо. Ирен тогда жутко им гордилась.

— Должно быть, это тяжело, когда сын служит далеко от дома.

— Я привыкла. Его отец служил в Косове, а дед — в Корее. Но я вот что скажу… — Дорис пощелкала красным от лака ногтем по стойке, — когда дело касается сына, я воспринимаю все по-другому.

— Надеюсь, с ним все в порядке. То есть, насколько мне известно, там…

Хозяйка мотеля положила перед Ирен листок и протянула ей ручку.

— Я вам вот что скажу, — произнесла она. — Вы наверняка слышали много всякой чепухи о том, что там происходит. Люди часто не желают вникать в подробности и не верят ни нашим военным, ни нашему президенту. Я уже давно перестала доверять так называемым новостям.

Ирен посмотрела на экран со Стоуном Филипсом.

— Ах это? — Дорис махнула рукой в сторону телевизора. — Для меня он просто красавчик, только и всего.

Ирен усмехнулась, внося в бланк свое имя и номер водительских прав.

— Часто получаете весточки от сына?

— Письма по электронной почте почти каждый день. Он несколько лет учил меня пользоваться компьютером. — Дорис указала на клавиатуру. — Теперь я в два счета могу связаться с ним. — Она вздохнула. — И все-таки я толком не представляю себе, что там у них происходит. Ведь сыновья никогда не говорят матерям правду, верно? — Она рассмеялась, как будто отпустила забавную шутку. — Не хотят нас лишний раз беспокоить, мне так кажется. Что мне еще остается, как писать письма и молиться за него? А сколько лет вашему сыну?

Ирен посмотрела на ключ в руке хозяйки мотеля. К нему на цепочке был приделан флажок из горного хрусталя.

— Он умер.

— Простите? — спросила Дорис. В уголках ее рта залегли тонкие морщинки.

— Мой сын Шэп умер. Его убили в Орегоне. Он там похоронен.

— О господи, а я тут болтаю с вами о моем Коди. Извините, ради бога. Я просто подумала… Понимаете, Флетч мне сказал, что вы едете к сыну, и я думала…

— Я хочу быть рядом с ним. То есть как можно ближе.

Женщины пару секунд обменивались пристальными взглядами. Затем Дорис покачала головой:

— Да, такие вещи не проходят бесследно. Хоть и говорят, мол, время все лечит. Но наверно, все не так просто, да?

Ирен посмотрела на фотографию Коди, не зная, что ответить. Сын этой женщины сейчас на войне. Если ему повезет, он вернется домой живым. Но он все равно вернется другим, не таким, каким был раньше.

— Я восхищаюсь вашим мужеством, ведь ваш сын в Ираке, а там идет война. Там опасно. Я, наверно, вряд ли бы отпустила моего мальчика на войну. Дело в том… — Ирен запнулась, пристыженная своим мимолетным желанием бросить вызов этой женщине.

— Простите?

— Понимаете… — Ирен посмотрела на свои обломанные, неухоженные ногти. — Я считаю, что на войне не место ничьим детям. Простите меня.

Рука Дорис еще крепче сжала ключ. Ирен подумала, что только что лишила себя возможности поспать. Она увидит горы уже сегодня поздно вечером. Как только дорогу откроют, она поднимется в горы и будет ехать до тех пор, пока вверху не останется ничего, кроме неба, разреженного воздуха и звезд.

— Вам легко так говорить. Но будь там ваш сын, вы бы наверняка сказали совсем другое.

Ирен опустила голову:

— Наверно.

— Никаких наверно. Вы бы его поддерживали, вы бы одобряли все, что он делает, вы бы никогда не позволили себе усомниться в его правоте.

Ирен опустила глаза.

— Вы сказали, что слышали новости о войне. — Дорис повернулась к фотографии сына. — Я тоже их слышала. Да разве это можно пропустить? Радио. Телевидение, наклейки на бамперах машин. Война за нефть. Нефть! Вот что я скажу, мой сын там воюет не ради того, чтобы какой-нибудь хлыщ разъезжал повсюду на внедорожнике. — Она снова повернулась к Ирен: — Вы потеряли сына и поэтому можете понять меня. Нам, матерям, есть что друг другу сказать. Наши сыновья вырастают и поступают так, как считают нужным, и нам ничего не остается, как по-прежнему любить их и молиться за них. Иного выбора у нас нет, потому что наша власть над ними заканчивается. Вы меня понимаете?

Ирен понимала. Ни выбора, ни власти. Все верно. Они прекрасно понимала эту женщину.

— В любом случае я не хочу продолжать дальше. Вот вы собираетесь ехать далеко, чтобы увидеть могилку сына. Просто дело в том, что если вы правы и Коди не следует находиться в Ираке, то как мне тогда жить, понимая, что я не отговорила его, не помешала ему отправиться на войну.

Ирен кивнула. Это она тоже понимала.

Дорис сочувственно улыбнулась и протянула Ирен ключи:

— У вас усталый вид. Готова спорить, что вы проголодались. Идите отдыхайте. Мой муж на прошлой неделе добыл лося, и я наготовила целую прорву рагу. Я принесу вам тарелку. Поешьте, примите душ и поспите. Надеюсь, что дорогу скоро откроют.

Глубокой ночью пошел легкий снег, он засыпал дорогу и машины слоем в пару дюймов. Пикап Ирен стоял на стоянке среди других автомобилей. Она обратила внимание, что примерно половина полуприцепов уехала. Она включила телевизор, чтобы узнать прогноз погоды. Пока она мылась, а затем одевалась, до ее слуха доносились обрывки разговоров о безопасных развлечениях на Хеллоуин, а также что-то про президентскую гонку. После рекламы какой-то репортер начал интервью с одним из сенаторов о предстоящей военной акции США в местечке под названием Фаллуджа. Предполагались большие человеческие жертвы. Ирен подумала о том, что Коди, сын хозяйки мотеля, вполне может там находиться. Интересно, Дорис действительно не слушает новости из Ирака?

Раздался стук в дверь. Ирен выключила телевизор.

— Я принесла вам кофе, — сообщила возникшая на пороге Дорис. На ней были ковбойские сапожки и потертая широкополая шляпа.

— Не стоило вам так беспокоиться, — сказала Ирен, впуская ее в комнату.

— Почему бы и нет? У меня тут обычно бывают лишь водители грузовиков да коммивояжеры. Очень хорошо, что появилось какое-то исключение из правила. — Дорис протянула Ирен чашку. — Я добавила сливок с ванилью. Надеюсь, вы не будете против.

— Нет, конечно. Замечательно. Спасибо.

— Значит, собираетесь ехать? Я говорю это потому, что если вы едете, то стоит отправиться пораньше, пока на перевале все спокойно. Если нет, то я бы посоветовала вам перекусить у Альмы французскими гренками. Она вываливает их в кукурузных хлопьях. Кстати, у вас есть цепи на колеса?

— Нет.

— Тогда вы далеко не уедете. Обязательно нужны цепи или шипы. Вам без них никак не обойтись. Полиция штата вас непременно остановит. Если у вас их нет, вот увидите, вас обязательно завернут обратно.

Ирен опустилась на кровать. Обстоятельства как будто ополчились против ее поездки в Орегон. Она это чувствовала. Сначала пикап, потом погода…

— Хорошо выспались?

— Так себе.

— Еще одна причина, чтобы повременить с отъездом.

Ирен вздохнула:

— Пойду за сумкой. Вечером просто не было сил тащить ее от машины.

Обе женщины — Дорис в поношенных ковбойских сапожках, Ирен в теннисных туфлях — побрели по снегу к стоянке. Возле пикапа Ирен стоял олень и обнюхивал землю. У него были большие, фута по два, рога.

— Боже, какой большой, — произнесла Ирен и остановилась.

— Не бойтесь. Он ест листья и траву, все, что я только посажу. — Дорис нагнулась, слепила снежок и бросила его в оленя. Тот посмотрел на нее и ушел прочь. — Его мать несколько лет назад сбила машина. Мы стали оставлять тут сено. Он вырос, и у нас не хватило духа пристрелить его.

— Я еще не видела таких больших оленей.

— Да не обращайте на него внимания.

Ирен подошла к пикапу и посмотрела на оставленные оленем следы. Они были размером с ее ладонь. Неподалеку в снегу лежало что-то серебристое. Дорис нагнулась и подняла.

— Похоже на какую-то кнопку.

Ирен потянула ручку дверцы.

— А, это, — произнесла она. — От моего радиоприемника. Должно быть, выпала, когда Флетч занимался машиной. — Ирен вытащила из пикапа дорожную сумку.

Стоило ей отойти в сторону, как к машине приблизилась Дорис:

— Я бы на вашем месте поставила эту штучку на место. Когда поедете, включите радио и поймайте станцию на волне 1150 АМ. Погода и обстановка на дороге до Огдена.

Ирен села на пассажирское сиденье и попыталась найти на заваленном бумажными пакетами и пластмассовыми стаканчиками полу место для ног, а сама подалась вперед, чтобы вставить кнопку в приемник. И в этот момент ее нога вытолкнула что-то из салона машины. Ирен услышала, как что-то упало. Затем увидела, как по снегу рассыпалась нитка жемчуга.

— О господи, извините меня. — Дорис вылезла из машины и принялась собирать с земли жемчуг, кольцо, медальон в виде сердечка и рассыпавшуюся, как карточная колода, пачку фотографий. Обнаженный по пояс загорелый мальчик, сидящий на берегу ручья. Он же взбирается на скалу, прыгает, бьет себя в грудь, как обезьяна. Широкая улыбка. Красивое лицо и фигура. Еще один снимок. Два юноши сидят на камне. Тот, что моложе, оперся на колено друга.

Шэп и Дэниэл.

Ирен потянулась к дверце.

— С вами все в порядке? — Дорис торопливо засунула все в коробку и схватила Ирен за руку. — Вам плохо? Господи, пойдемте со мной.

Она взяла у Ирен дорожную сумку, забросила ремень на плечо, второй рукой обняла Ирен за талию и повела к дому. Они вошли в гостиную, где на стенах висели картины, изображающие ковбоев на лошадях.

Ирен села на диван и поставила на колени коробку.

— Это Шэп. На этих фотографиях. Это мой сын Шэп.

— Я поняла, — отозвалась Дорис и сжала ей руку, чтобы успокоить.

— Я не видела их раньше. Муж дал мне эту коробку прямо перед отъездом, но я даже не заглянула внутрь.

— Извините, что я все разбросала.

Ирен попыталась открыть коробку.

— Давайте я вам помогу.

Дорис взяла коробку и вытащила фотографии.

— Это он?

Ирен кивнула.

— Какой у него счастливый вид, — произнесла Дорис, передавая Ирен фотографии.

— Вы так думаете?

Глаза Шэпа было трудно разглядеть из-за кудряшек челки. Сам он был загорелый. Джинсы свободно болтались на бедрах.

— Не знаю. Трудно сказать. Наверно, он был счастлив. Я не знаю.

Дорис доверительно наклонилась к ней:

— Конечно был. Вы посмотрите на его улыбку. Очаровательная улыбка. Она напоминает мне моего мальчика, который сейчас делает, что хочет, и точно знает, что ему нужно. Сколько вашему сыну на этом снимке? Семнадцать?

Ирен принялась перебирать фотографии. Шэп взбирается на скалы. Шэп смотрит прямо в объектив фотоаппарата. Огромные красивые глаза.

— Пятнадцать, — ответила она, стирая о брюки капельки влаги со снимков.

— А сколько ему было… когда вы потеряли его?

Ирен посмотрела на следующую фотографию.

Шэп спит, накрывшись одеялом.

— Столько же.

— Неудивительно, что вы так подавлены. Что это было, несчастный случай?

Ирен перевернула следующий снимок. На нем были изображены Шэп и Дэниэл. Рука Роббина показывает на объектив. Второй рукой он обнимает его сына. Оба голые по пояс. Оба улыбаются так, как будто мир принадлежит только им двоим. Ирен прикоснулась к лицу сына, плечу, руке. Затем проделала то же самое с изображением Дэниэла. Двое юношей. Две жизни. Жизни, которых больше нет.

— Да, — прошептала она. — Несчастный случай. Случайный выстрел.

— Сочувствую вам, дорогая, — сказала Дорис и похлопала Ирен по колену. — Ужасная утрата. Но такое часто случается. Охота. Чистка оружия, неосторожное обращение. Я бы не позволила хранить оружие в доме, во всяком случае там, где есть маленькие дети. — Дорис встала. — Вернусь через минутку.

Ирен снова принялась перебирать фотографии. Нэт застукал их на берегу реки, а позднее застал дома. Возникла драка. У Дэниэла оказалось оружие. Между противниками случайно влез Шэп.

Несчастный случай. Всего лишь несчастный случай.

Когда Дорис вернулась, Ирен уже поднялась с дивана:

— Мне понадобятся цепи на колеса.

— Зачем?

— Чтобы проехать через горы.

— Вы шутите.

— Нисколько.

— Но что за внезапная спешка?

Ирен посмотрела на часы. Дэниэлу осталось двенадцать дней. Если она сегодня доберется до Огдена, то окажется в Орегоне во вторник, самое позднее в среду. Затем нужно будет срочно съездить в Салем. Встретиться с директором тюрьмы, после чего позвонить окружному прокурору. Нужно что-то предпринять, чтобы остановить казнь. Это был несчастный случай. Никто не виноват, никого не надо наказывать.

— Мне нужно успеть кое-что сделать. То, чем мне следовало заняться еще несколько лет назад. Если я не попаду туда, куда мне нужно, через несколько дней, я не смогу сделать то, что собралась.

— Но вы не знаете этих гор. Не исключено, что снова начнется метель. Да и подъем крутой, просто предательский подъем.

— Я справлюсь.

Дорис постукала ногтем себя по зубам.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно.

— Ну, тогда давайте займемся подготовкой к вашему отъезду.

Флетч расчистил место возле заднего колеса пикапа и показал Ирен, как натянуть на колесо цепь.

— Пока она вам не нужна, но миль через двадцать от нас дорога будет совсем другая. Съезжайте с обочины и останавливайтесь. Надевайте цепи. Причем не раздумывая. Не стоит вам огорчать сына. — В качестве доброй услуги на прощание Флетч загрузил в багажник пикапа несколько сот фунтов вайомингского гранита. — Это для устойчивости.

Ирен поблагодарила механика, села в машину и выехала на трассу I-80. Проехав десять миль, она миновала Рок-Спрингс. Но не проехала она дальше и пяти миль, как началась снежная буря. Снежинки, плотные почти как ольховые сережки, в мгновение ока покрыли дорогу белым ковром. Пикап завихлял из стороны в сторону, но Ирен крепко сжимала руль и внимательно смотрела вперед, выискивая место, где можно съехать на обочину и надеть цепи.

Проехав еще несколько миль, она увидела огни фар, заставившие ее остановиться. Ирен видела, как один за другим люди съезжали на придорожный «карман», вылезали из машин и надевали на колеса цепи.

Натянув подаренные Дорис перчатки и шляпу, Ирен последовала примеру других автомобилистов.

Флетч правильно поступил, дважды показав, как надевать цепь, а потом заставил ее сделать это своими руками. Однако и это не помогло. Дул пронизывающий ветер, а Ирен была одета как для осеннего пикника. Непослушными, замерзшими руками она безуспешно пыталась сделать то, что ей объясняли.

Когда же ей окончательно стало невмоготу, она забралась обратно в пикап, сняла туфли и носки и принялась растирать ноги и согревать руки дыханием. Когда она была готова снова взяться за цепи, снегом, как назло, залепило окна машины. Отчаянно борясь с холодом, он отгребла от колес снег и каким-то чудом исхитрилась надеть цепь — недостаточно плотно, но все же. Затем обошла машину и стала заниматься с колесом на другой стороне. Через двадцать минут, почти не чувствуя окоченевших рук, Ирен снова села в пикап и, устремив взгляд на потолок, поблагодарила того, кто помогает женщинам надевать цепи на колеса и проехать через горы. Она была уверена, что через горы проедет во что бы то ни стало. Ее ничто не остановит. В ее распоряжении всего двенадцать дней. Она должна попытаться спасти Дэниэла Роббина и, хотя не имела ни малейшего представления о том, как это сделает, решила, что своего добьется. Она просто обязана это сделать.

Глава 44. 20 октября 2004 года

На Блисс Стенли был идеально отутюженный голубой костюм и строгая белая блузка. На ногах туфли на низком каблуке. Черный портфель. Бескомпромиссная поза. Гладко зачесанные назад и собранные в пучок волосы. Несколько непокорных прядок выбились из прически и, как нимб, обрамляют округлое лицо. Блестящие зеленые глаза. Пораженный ее внешностью, Мейсон понимал, что независимо от того, насколько эта женщина хочет, чтобы ее воспринимали серьезно, при виде ее у любого мужчины первой возникает следующая мысль: черт побери, да она же красавица!

Посетительница протянула руку. Мейсон пожал ее, после чего указал на кресло.

Мисс Стенли позвонила накануне и сообщила Мейсону, что вылетает в Орегон, чтобы поговорить с ним. Когда он поинтересовался темой предстоящей беседы, она дала резкий ответ:

— Я думаю, вы догадываетесь, о чем пойдет речь. Предлагаю вам поговорить со мной раньше, чем у вас появится моя мать.

Дочь мисс Стенли надела очки, изящные, в черепаховой оправе, придававшие ей ученый вид. Затем, щелкнув замками, открыла портфель.

— У меня тут факсы документов, которые вы отправили моей матери. Бланки программы примирения. — Она вытащила папку и поставила портфель на пол. — Почему вы отправили их ей, мистер Мейсон?

— Потому что она меня об этом попросила.

Мисс Стенли постучала ноготками по папке с бумагами. Мейсон заметил, что ногти коротко подстрижены и покрыты бледно-розовым лаком. Ничего яркого или вызывающего.

— Когда?

— Две с половиной недели тому назад. — Мейсон откинулся на спинку кресла и сплел пальцы. Перехватив взгляд женщины, развел ладони в стороны. — Она позвонила после того, как ей стало известно о смертном приговоре. Сказала, что хочет увидеться с Роббином. Я ответил ей, что это противоречит правилам. Правила не позволяют жертвам преступления видеться с заключенными.

— Но ведь это не совсем так, верно? То есть я хочу сказать, что у вас есть эта программа. — Блисс постучала по папке.

— Да, у нас есть такая программа. Она спросила меня, и я ответил ей. Программа используется недостаточно широко, занимает много времени и довольно трудоемка. Она предполагает массу всевозможных обязательств.

— И все же вы отправили моей матери все соответствующие документы.

— Они перед вами.

Блисс смерила Мейсона быстрым взглядом:

— Зачем же было посылать ей эти бумаги, если у нее нет возможности встретиться с ним?

— Как я уже вам сказал, я выполнил ее просьбу.

Мисс Стенли склонила голову к плечу:

— Вы не производите впечатления человека, который откликается на любую просьбу.

— Если меня хорошо просят, то я откликаюсь. Ваша мать проявила любезность.

Глаза Блисс сузились.

— Послушайте, мистер Мейсон. Я не знаю, какую игру вы тут затеваете. Моя мать едет через всю страну, чтобы увидеть Дэниэла Роббина. Я хочу лишь знать, собираетесь ли вы позволить ей эту встречу.

— Вы думаете, что следует?

Блисс поджала губы. Мейсон заметил, как ее зеленые глаза скользнули по внутреннему убранству его кабинета: книжным полкам, аккуратным стопкам канцелярских скоросшивателей, стакану с карандашами, настольной лампе. Наконец взгляд посетительницы остановился на фотографии, на которой была изображена его дочь.

— Я не знала, что моя мать переписывается с мистером Роббином. Это стало мне известно лишь неделю назад. — Она снова посмотрела на него, и он заметил, что радужка глаз у нее испещрена золотисто-черными крапинками. Как какой-нибудь драгоценный камень. — Моя мать очень тяжело восприняла смерть моего брата. Очень тяжело, я сама, будучи прокурором, всякое повидала…

— Постойте. Так вы прокурор?

Мейсон заметил, что она слегка вздрогнула.

— Да.

— Занимаетесь делами, за которые назначается смертная казнь?

— Именно.

— А где вы живете?

— В Техасе, — ответила она таким тоном, как будто побуждала к дальнейшим расспросам.

Мейсон присвистнул и покачал головой:

— Неслабый выбор профессии. То есть, я хочу сказать, на ваш выбор повлияло то, что случилось с вашей семьей?

Мисс Стенли сняла очки, и Мейсон увидел золотистые крапинки на зеленых глазах.

— Разве мы всегда поступаем в прямой зависимости от нашего опыта, мистер Мейсон? Я предпочитаю сажать убийц за решетку, вы предпочитаете их охранять. Даже казнить. Всегда есть определенные причины для наших поступков, мистер Мейсон. Уверена, что у вас есть своя собственная история.

Мейсон вновь соединил кончики пальцев:

— Вы достойно парировали мой выпад.

— Я здесь не для того, чтобы вступать с вами в словесные поединки. Я хочу лишь знать, разрешат моей матери встретиться с Роббином или нет.

— Не думаю, что это была бы хорошая затея.

— Я вас спросила не об этом.

— Хорошо, тогда скажу так. Я не уверен, что мое начальство, не говоря уже о губернаторе, отнесется к ней одобрительно. Дата назначена как раз накануне выборов, так что вы сами понимаете, как к этому отнесутся.

— Я не нуждаюсь в лекциях на темы гражданственности, мистер Мейсон. И еще я ни о чем не прошу. Я просто хочу знать, разрешат ли моей матери встретиться с человеком, убившим моего брата.

Мейсон заметил на шее мисс Стенли тонкую золотую цепочку.

— Для того чтобы пропустить в тюрьму человека вроде вашей матери, требуется проделать огромную работу. Нужно немало побегать по инстанциям, однако пока что особых усилий для этого не предпринималось. Поэтому, отвечая на ваш вопрос, я могу заверить вас, что вам не стоит беспокоиться. До казни она не сможет увидеться с ним.

Блисс положила руку на стол и пристально посмотрела на собеседника:

— Вообще-то, мистер Мейсон, я приехала сюда, чтобы попросить вас разрешить это свидание.

Ее слова привели его в легкое замешательство. Что это такое? Изощренный прокурорский юмор? Но нет, не похоже, на ее лице нет и тени улыбки.

— Понятно, прошу меня извинить. Насколько мне известно, это ее решение не поддержал никто из вашей семьи.

— Вы правы. Никто. Но так было до этого. А сейчас такая поддержка у нее есть.

— Понятно. — Мейсон в задумчивости прикусил губу. — Это меняет дело. По крайней мере, это уже хорошо.

— Ничего хорошего в этом нет. Ровным счетом ничего.

— То же самое сказала и ваша мать.

Ноздри юной женщины затрепетали.

— Вы сказали, что она уже едет сюда?

— Она выехала на прошлой неделе. Отец узнал о ее переписке, у них состоялся разговор, и она выехала сюда. Она будет здесь, предположительно, сегодня вечером.

— Одна?

— Да.

— Хотите остановить ее?

Хорошенькая женщина в элегантном костюме бросила на него взгляд, полный одновременно отчаяния, боли и гнева.

— Я уже сказала вам, что мне лишь недавно стало известно о письмах. Отец позвонил мне сразу после того, как она уехала.

Блисс Стенли прикоснулась левой рукой к виску. Мейсон заметил, что на пальце у нее нет обручального кольца.

— Вы знаете, почему это так важно для нее?

— Я не могу сказать вам этого.

На этот раз он посмотрел на нее так, как будто решил удостовериться — она действительно не знает или же просто не хочет говорить.

— Послушайте, мне известна лишь одна ситуация, подобная этой. Всего одна. И я должна сказать вам, мистер Мейсон, я бы никогда не предположила такого развития событий. Тем более в случае с моей матерью. После смерти Шэпа она была просто раздавлена. Не хотела ничего, кроме смерти убийце. Она жила исключительно для того, чтобы добиться справедливого наказания. У меня в голове не укладывается, как она могла простить этого человека.

— Это благородно с ее стороны, уверяю вас.

Блисс кивнула и процедила:

— Да.

Это короткое слово прозвучало так, как будто она сомневалась в благородстве, видя в материнском поступке лишь проявление отчаяния. Она покачала головой, затем вынула из папки какие-то бумаги. Как оказалось, документы программы по примирению, заполненные полностью, от первой до последней страницы. Требовались подписи остальных членов семьи. Среди них было и имя Барбара Ли Стенли — рядом со словом «дочь». Затем еще одно имя — Натаниэл Патрик Стенли, муж.

— Я думал, что ваши родители уже обсудили эту проблему.

— Да, обсудили. — Блисс какое-то мгновение помолчала. — Раньше за ней такого не наблюдалось. Взять и сорваться с места. Мы не знаем, где она сейчас. Вчера утром она позвонила мне из Юты. И тогда я заставила отца факсом переслать мне эти бумаги.

— А если Роббин не пожелает ее видеть? Он ведь может отказаться от встречи, особенно если ваша мать явится к нему с идеями милосердия или прочей чушью. Она по телефону обмолвилась про какую-то причину, почему я не захочу, чтобы она увиделась с Роббином. Думаю, что всем этим кроется нечто большее.

Блисс не ответила.

— Знаете, Роббин совершенно не борется за свою жизнь. Он утверждает, что теперь ему даже легче, и я не хочу, чтобы вы или ваша мать меняли его настроение.

— Он отказался от права подавать апелляции?

— Да.

— И никто не вмешался?

— Американский союз защиты гражданских свобод пытался, но я сомневаюсь, что они там чего-то добьются. Департамент юстиции тоже прослышал об этом. Но если не всплывет какое-нибудь обстоятельство, какая-то причина — например, новые свидетельства — или же если станет известно о допущенных нарушениях закона, — то отменить казнь не сможет ничто.

Блисс кивнула.

— Знаете, как он повел себя, когда я вручил ему приказ о казни? — спросил Мейсон и, вытащив из стакана карандаш, уколол его остро заточенным кончиком подушечку указательного пальца. — Сказал мне, чтобы я не беспокоился. Сказал, что понимает, что это моя работа и он готов к такому решению суда. Готов, видите ли! Я еле сдержался, чтобы не врезать ему. Клянусь вам, это самый невозмутимый сукин сын на всем белом свете. Знаете, я тут попал с этим делом в дурацкое положение и не хочу, чтобы ваша мать еще больше все напортила.

— Понимаю вас.

Мейсон, прищурившись, посмотрел на женщину с волосами цвета янтаря:

— Есть еще кое-что, мисс Стенли.

— Блисс. Называйте меня Блисс.

Мейсон сглотнул.

— Есть еще кое-что, Блисс. Увидеть его, рассказать о том, что ей нужно, — вы уверены, что это пойдет на пользу вашей матери? Я хочу сказать, вы думали о том, что… — Мейсон огляделся по сторонам, пытаясь подобрать нужные слова. — Я читал их письма… процедура…

— Процедура, — повторила Блисс будничным тоном.

— Письма жертв… как я уже сказал… это процедура.

— Я понимаю.

— Из их переписки видно, что они как-то сблизились. Так что эта встреча в принципе не слишком осложнит для нас дело. А вот ваша мать в конечном итоге снова кого-то потеряет.

— Вы имеете в виду, что моя мать станет свидетелем нового убийства?

Лицо Мейсона вытянулось. Он совсем не это имел в виду. Отнюдь не это. Убийство? Это называлось высшая мера наказания с особым акцентом на слове наказание. В конце концов, Роббин сам виноват, что угодил за решетку. Так что то, что постановил штат, то, что придется взять на себя Мейсону, как начальнику тюрьмы, никакое не убийство. Смертная казнь определена конституцией штата. Ее внесли туда избиратели. Кто она такая, чтобы называть их решение неправильным? Прокурор из Техаса. Да она сама, наверное, отправила на смерть не один десяток людей. Больше, чем у него сейчас сидят в тюрьме.

Блисс опустила глаза и принялась разглядывать собственные руки.

— Извините. Я погорячилась. Вы правы, это будет непросто. Но моя мать справится со всеми трудностями.

Они замолчали. И он, и она были напуганы. Мейсон чувствовал это едва ли не кожей. Она жила в своем мире, он — в своем. И вот теперь им предстояло столкнуться с тем, чего они оба не желали. Помочь им тоже было некому.

— Для меня это будет впервые.

Блисс подняла на него глаза. В ее взгляде застыл вопрос.

— Я имею в виду казнь, — пояснил он. — Я работал в других штатах, но там такого не было.

— И?..

— Я не горю желанием это делать.

На какое-то мгновение их взгляды встретились. Затем Блисс потянулась вперед и накрыла его руку своей. Мягкой рукой — жесткую. Женской — мужскую. Белой — его побелевшую.

— Вот и у меня точно такое же чувство, мистер Мейсон. Точно такое же.

Глава 45. 19 октября 2004 года

Мейсон пришел домой и проглотил четыре таблетки антацида, запив их порцией шотландского виски. Ничто — ни подготовка к казни, ни предстоящая поездка в Сан-Квентин, ни встреча с врачами, ни разговоры о смертоносной инъекции, мониторах и ремнях, ни контакты с прессой, ни даже вручение Роббину приказа о приведении приговора в исполнение — не будоражило его так, как Блисс Стенли и заданный ею вопрос о том, позволят ли ее матери встретиться с Дэниэлом Роббином.

Прокурор, стремящийся к милосердию. Что это, как не проявление редкого мужества? Ее мать, которая едет через всю страну, рискуя очень многим ради человека, убившего ее сына. Нет, он просто обязан помочь ей. Более того, ему виделось в этом некое веление судьбы. Как будто то была часть некой платы, которую он должен внести за все грехи собственной жизни. Ему казалось, будто его собственная мать смотрит на него и говорит: «Видишь, я же говорила тебе, что люди умеют прощать». Это была глупая мысль, и он так и сказал себе, пока сидел в кабинете начальника, пытаясь убедить его, министра юстиции и юридический совет губернатора разрешить миссис Стенли встретиться с Дэниэлом Роббином. Не такое уж сложное это дело. Главное — убедить ее не общаться с прессой. Ее дочь показалась ему разумным человеком. Она красива… и она… возбуждает.

Но эти ублюдки сказали «нет». Заявили, что до дня казни Ирен Стенли нечего делать даже под стенами тюрьмы.

Мейсон налил себе еще одну порцию виски и, включив стереопроигрыватель, увеличил громкость. Зазвучала песня группы The Who — Baba O’Riley. Началась она с партии Таунсенда на синтезаторе, затем вступили барабаны и зазвучал голос Роджера Долтри: «Я не обязан доказывать свою правоту…»

Мейсон принялся подпевать и постукивать по кухонному столу в такт барабанам Кейта Муна, отгоняя мысли о двух женщинах по фамилии Стенли.

Это не его проблема. Абсолютно не его. И не Дэниэла. И разумеется, миссис Стенли и ее дочь здесь тоже ни при чем. Но они все равно не отступят. Равно как и чувства, которые они у него вызвали. Ощущение, будто все то, ради чего он трудился, — работа, престиж, этот дом, этот кот, мебель, даже фрукты, аккуратно уложенные в широкую медную вазу, — вот-вот куда-то исчезнет.

Песня закончилась. Мейсон, тяжело дыша, привалился к кухонному столу. Его грудь высоко вздымалась и опускалась под тканью белой накрахмаленной рубашки.

Чрез минуту он налил себе еще виски и выпил. Затем перешел в другую комнату, натянул черные спортивные брюки, рубашку и кепку. Ему нужно выйти на улицу. Подвигаться. Пробежаться. По возможности дальше убежать от дома и от себя самого.

Желтый свет светофора отражался в лужах на тротуаре и проезжей части улицы. Мейсон запер входную дверь и быстрым шагом отправился прочь от дома. Перейдя улицу, он направился к Буш-парку и побежал трусцой по мокрым тропинкам. Затем пересек Мишн-стрит и оказался на территории университетского городка. Было не слишком поздно, однако сырость и сгустившиеся сумерки заставили людей рано разбрестись по домам. Он побежал дальше, мимо здания Законодательного собрания штата, затем свернул на запад к реке, вдоль которой тянулись бесконечные склады. Мейсон бежал по пустынной дороге, то и дело уступая дорогу грузовикам. На Маркет-стрит какая-то машина слишком быстро свернула за угол, и Мейсон, неожиданно ослепленный фарами мчавшегося на него автомобиля, был вынужден отскочить с дороги прямо на стопку грузовых поддонов. Машина остановилась, и из нее поспешно вылез мужчина средних лет, чтобы помочь ему подняться. Однако Мейсон не захотел принимать помощи.

— Какого черта! — крикнул он.

— Извините. — Водитель сделал шаг назад. Он был одет в костюм, аккуратно причесан; над ремнем брюк нависло небольшое брюшко.

— Извините? — вспыхнул Мейсон. — Да ты чуть не задавил меня!

— Нет, нет. То есть, я хочу сказать, было темно, да и одеты вы во все черное, все черное… Простите. Честное слово, я не хотел. — Водитель вскинул руки в жесте полном раскаяния.

Мейсон шагнул вперед:

— Одет в черное и сам черный. Поэтому ты меня и не заметил. — Он схватил водителя за рукав, одновременно удивленный и напуганный приступом охватившей его ярости. Неожиданно ему захотелось как следует врезать этому жалкому типу, постыдно рассыпавшемуся перед ним в извинениях. Ударить. Сбить его с ног. Давненько с ним такого не бывало. И ему наплевать, что перед ним. Главное, чтобы этот кретин понял, что таких парней, как Мейсон, ему следует опасаться.

Мейсон снова тряхнул его, однако заметил, что на лице водителя страха больше нет, одно лишь недоумение. За рукав пиджака его крепко держала белая рука.

— Что, никогда раньше не видел таких вещей? — Мейсон отпустил водителя и продемонстрировал ему свою светлую руку. Вернее, ткнул ею ему под нос. Ему ничего не стоило сжать пальцы в кулак и со всей силы огреть незадачливого автомобилиста по голове. Вместо этого Мейсон просто оттолкнул его от себя и опустился на поддоны.

— Простите, — повторил незнакомец и бегом бросился к своей машине. По мокрому асфальту прошуршали шины, и улица вновь опустела.

Мейсон зарылся лицом в ладони, пытаясь унять бившую его дрожь. С каким удовольствием он размазал бы этого парня по асфальту. Абсолютно незнакомого человека. Слабого, ничтожного бизнесмена, который неожиданно столкнулся с тем, кто не привык себя сдерживать. «Бедолага наверняка ведь посчитал меня психом», — подумал Мейсон. Выходит, он тоже хищник? Такой, как Тьюлейн.

За многие годы Мейсон пережил немало нападок со стороны брата, но после случая на озере все изменилось, но только к худшему. Мейсон начал все чаще оставаться в классе — чистил мензурки, подметал, вытряхивал меловые тряпки, да что угодно, лишь бы только не попадаться на глаза брату, пока матери не было дома.

А потом он заметил одну вещь, которая касалась аквариума.

Принесенный откуда-то аквариум занимал большую часть задней стены кабинета мистера Эйкерса. Учитель запустил в емкость всякую морскую живность, выловленную в озере, — несколько небольших окуньков, парочку краппи и одного большеротого окуня вида Micropteras salmoides. По сравнению с другими рыбами этот окунь выглядел сущим великаном, и, когда он проплывал мимо, Мейсону казалось, что, если эта махина разинет рот, он сможет заглянуть в ее пасть до самой брюшной полости. Ему, пятнадцатилетнему мальчишке, который с трудом представлял себе, какую сложную структуру имеют даже самые простейшие формы жизни, казалось, что эта рыбина полая изнутри. Что она бесцельно снует из одного осклизлого конца аквариума в другой, словно робот, лишенный каких-либо признаков жизни, пока не настигает жертву. Тогда, и только тогда эта рыбина превращалась в одушевленное существо, вернее, в настоящего садиста-монстра. Примерно раз в неделю ей надоедали креветки, которых школьники бросали в аквариум, и тогда она переключала внимание на других рыб. Вернее, беззащитных маленьких рыбешек.

Мейсон так и не смог понять, по какому принципу окунь-великан выбирал себе жертву. Но стоило ему ее выбрать, как этот выбор уже никогда не менялся. Медленно, терпеливо он следовал за ней, слегка подталкивая тупым носом, когда она оказывалась в непосредственной близости, прижимал к стенке аквариума. Затем хватал за плавник или хвост и принимался отрывать, кусок за куском, пока, наконец, не загонял несчастную рыбешку в угол и там заглатывал целиком. Охота была окончена, измученная жертва, обессиленно хлопая хвостом, оказывалась в разверстой пасти хищника, и Мейсону казалось, будто это на ветру трепещет белый флаг.

Увидев, как к остановке подъехала полицейская машина, Мейсон поднялся и отряхнул с себя пыль. Из машины, с испуганным видом озираясь по сторонам, вылез полицейский. Однако стоило Мейсону снять кепку, как страж порядка его сразу узнал.

— Нам сообщили, что здесь была драка. Один риелтор сказал нам, что ему угрожали.

— Вот как?

— Вы ничего не видели, мистер Мейсон?

— Лишь то, что мимо меня кто-то проехал на высокой скорости. Но никакой драки не было.

— Я так и думал. Вас подвезти?

Мейсон посмотрел на часы. Одиннадцать.

— Нет, — произнес он. — Сам доберусь.

Полицейский уехал, а Мейсон направился домой. Брат шел за ним следом. Ему никогда от него не избавиться, подумал Мейсон. Машинально, он дотронулся до шеи и нащупал шрам, пересекавший сонную артерию, словно шоссе — железнодорожное полотно. Никогда. Бесполезно даже надеяться.

На следующее утро Мейсон проснулся с головной болью. Он выбрался из постели, сварил чашку кофе и стал наблюдать через окно за тем, как крупные капли дождя собираются на кожистых листьях магнолии и падают вниз. Когда он в первый раз увидел дом на Хай-стрит и это дерево и десяток рододендронов в цвету, была весна. Гигантские гроздья белых, пурпурных и розовых соцветий торчком стояли на изящных ветках, как свечки. Он сразу решил купить этот дом, но не потому, что тот ему понравился, а потому, что в таком доме непременно захотела бы жить его мать. Она всегда обещала им с братом, что у них будет свой двор, где можно сидеть, играть и заниматься чем захочется. И еще она говорила, что, когда такой двор у них наконец появится, она обязательно посадит там магнолию. Будучи родом с юга, она говорила о деревьях так, будто в них было что-то сказочное. В ее устах цветы были огромными и нежными, как плошка только что сбитого масла. Она протягивала руки к сыновьям, обнимала их и со смехом рассказывала о деревьях, которые уже больше никогда в своей жизни не увидит.

Мейсон смахнул с глаз слезинки и вытер нос рукавом пижамы. Затем вновь принялся наблюдать за струйками дождя. Он уже давно пришел к выводу, что время обладает способностью существенно ослаблять человеческие намерения. То же самое оно делает и с ненавистью. И со злобой.

В полвосьмого Мейсон позвонил Блисс. Он спросил, не разбудил ли ее, и та ответила, что уже на ногах и готовится к утренней пробежке.

— Мать вчера вечером звонила мне, — сообщила она.

— Думаю, вам было о чем поговорить.

— Не особенно. Мы обе к этому времени жутко устали.

— Она по-прежнему хочет увидеть Роббина? — спросил Мейсон и услышал ее движение, она явно закрывала дверь.

— Она очень рассчитывает на это, мистер Мейсон, — произнесла Блисс.

Мейсон уловил в ее голосе напряженные нотки.

— Тэб. Называйте меня по имени.

— Тэб. Тэб Мейсон. — Она сделал паузу. — Мне нравится, как звучат вместе ваше имя и фамилия.

— Мне тоже нравится.

— Скажите мне, Тэб Мейсон, что вы и ваше начальство решили? Вы пустите мою мать в тюрьму?

Он скользнул взглядом по комнате и статуэтке, изображавшей троих людей, которые держались за руки. Это был подарок ко Дню отца, сделанный еще тогда, когда они с Шоной и Латишей были одной семьей.

— Я еще не разговаривал с Роббином, но думаю, что если тот согласится на встречу, то нам придется провести ее как можно скорее. Самое позднее — завтра.

— Правда? — В голосе собеседницы ему послышалось недоверие. — Тогда вы позвоните мне? Сообщите, что он сказал?

— Да. То есть нет. — Мейсон прикусил губу. — Я хочу, чтобы вы и ваша мать пришли ко мне в офис в час дня. До этого мне придется поговорить с Роббином. Если он согласится, то у меня возникнут кое-какие вопросы относительно того, чего я должен не допустить при встрече. Вы понимаете, что я имею в виду?

Возникла пауза, однако спустя полминуты Блисс Стенли подтвердила, что понимает.

— А что будет, если он не захочет ее видеть?

— Тогда я объясню его причины, — ответил Мейсон и огляделся по сторонам. Это было приятное, чистое место. Солидная мебель. Ухоженный двор. Он мог собой гордиться.

— Это очень любезно с вашей стороны, Тэб. Спасибо за ваши хлопоты. Вы очень добры.

«Моя доброта, — подумал Мейсон, — может стоить мне увольнения». Он положил трубку и задумался. Всю ночь он провел, тщетно пытаясь уснуть. Его брат сидел в тюремной камере, его мать оказалась хрупкой как стекло. Роббин приказывал ему дышать глубже, Стоунхайм ухмылялся, а юридический совет при губернаторе объяснял ему, что просьба миссис Стенли «не относится к данному процессу». И вот теперь незнакомая женщина пытается проникнуть к нему в душу, и благодаря ей к нему постепенно приходит понимание, что жить дальше — это вовсе не значит заставить себя о чем-то забыть. А еще у нее была дочь. Барбара Стенли. Блисс.

Мейсон отправился в ванную, разделся, открыл душ и залез под струю горячей воды. Блисс Стенли. Он представил ее себе. Самым главным для него были чувства, которые она в нем вызывала, ее цельность, решительность, мужество. Его рука скользнула вниз и, нащупав член, сжала и начала тереть — сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее. Ему было стыдно, но, видит бог, он нуждался в облегчении. Вчера она коснулась его руки, чем жутко его напугала. Он тогда едва не расплакался. Его уже давно никто не ранил в самое сердце. Никто, причем вот уже целую вечность.

Глава 46. 20 октября 2004 года

Ирен и Блисс вышли из мотеля и зашагали на восток сквозь тонкий, прохладный туман. До тюрьмы было несколько кварталов, которые своим присутствием словно намекали на близость этого мрачного учреждения, — бесконечные юридические конторы, магазины, торгующие излишками армейского снаряжения, ломбарды. Они шли, и мимо них, шурша шинами по мокрому асфальту, нескончаемым потоком неслись машины.

Вскоре они остановились у светофора, Ирен показала дочери на афишную тумбу:

— Что, по-твоему, это может значить?

Блисс поморщилась. На плакате была нарисована раскаленная спираль электроплиты. Внизу шла подпись: «Электроплиты предназначены исключительно для приготовления пищи».

— Домашнее насилие над детьми, мам. Это значит, что плита не предназначена для того, чтобы на ней поджаривать детские ладошки.

Ирен передернулась и плотнее запахнула куртку.

— О господи, ничего не говори больше на эту тему.

На Блисс были черные джинсы, ковбойские сапожки, черная водолазка и длиннополый спортивный плащ. Она нетерпеливо постукивала по мостовой острием нераскрытого зонта, как будто требуя, чтобы светофор побыстрее позволил им перейти улицу. Как только свет поменялся, она не глядя шагнула на «зебру».

Ирен торопилась за ней, чувствуя себя неловко в видавшей виды куртке, спортивных брюках и кедах. А еще она переживала за Блисс. То, что ее дочери было известно, люди, с которыми она имела дело, — все это не могло не отразиться на ее жизни. Блисс до сих пор не замужем и никогда не рассказывала о своих близких отношениях с мужчинами. В мире Блисс раскаленная докрасна плита была предостережением. Для Ирен это была просто реклама электроплиты.

— Вон там, в нескольких кварталах отсюда расположена психиатрическая клиника, — показала Блисс. — Та самая, где снимали фильм «Полет над гнездом кукушки». В нем еще играл этот… как его?

Ирен в свое время понравились и фильм, и актер. Знаменитый актер, который сыграл во многих фильмах. Замечательный такой, с явной сумасшедшинкой. Увы, фамилию ей вспомнить не удалось.

— Господи, как я ненавижу себя в те минуты, когда не могу припомнить то, что нужно, — произнесла Блисс.

— Я к этому уже привыкла, — рассмеялась Ирен.

— Как бы то ни было, — продолжила Блисс. — Фильм снимали именно там. Помнишь главный женский персонаж, медсестру мисс Гнусен. О боже, такую стерву еще надо поискать. Видишь, я даже запомнила ее фамилию.

Они прошли пару кварталов, и Блисс указала матери на чугунные ворота, за которыми начиналась обсаженная с обеих сторон рядами деревьев подъездная дорога, которая вела к внушительных размеров зданию.

— Вот мы и пришли.

— Это тюрьма? Скорее похоже на университет.

— Это административный корпус. Сама тюрьма находится сзади. Во всяком случае, главный тюремный корпус. — Блисс посмотрела на часы. — Рано мы пришли. Я, когда выходила на утреннюю пробежку, заметила тут неподалеку парк. Он чуть дальше отсюда на этой же улице.

Они шагали вдоль небольшой речки, протекавшей между тротуаром и тюремной стеной. Здесь же высились кусты робинии, облетевшие лепестки которой устилали землю желтым ковром. Ирен с удивлением отметила, насколько изменилась природа к западу от гор, как много здесь деревьев и ярко-зеленой травы.

— Знаешь, у нас больше нет клена возле сарая.

— Джефф мне уже рассказал об этом.

— А он тебе рассказывал, что вырезал на нем твое имя?

— Конечно рассказывал, — улыбнулась Блисс. — Иногда я сильно по нему скучаю. Помнишь, как он смешил меня, даже когда настроение было самое что ни на есть паршивое? Он всегда был славным парнем.

— Он и сейчас такой.

— Ты знаешь, что он вернулся, чтобы позаботиться об отце? Оставался с ним первые дни после твоего отъезда. Присматривал за ним, как за родным отцом. Он, Хуанита, ребятишки — все они несколько дней жили у нас дома.

Ирен не знала, но ничуть не удивилась.

— Ты не жалеешь, что не осталась в Карлтоне и не вышла за него замуж?

Блисс остановилась и резко обернулась:

— Шутишь?

Ирен задала этот вопрос абсолютно серьезно. Блисс взяла мать под руку:

— Разве ты не знаешь, что лучшее, что ты когда-либо для меня сделала, — это то, что заставила меня поступить в колледж? У нас с Джеффом ничего не вышло бы. Во всяком случае, это было бы ненадолго. Клянусь тебе, ты как будто подарила мне крылья. Честно тебе говорю, мам.

Ирен прикусила губу и сделала глубокий вдох.

— А здесь красиво, — призналась она. — Совсем не похоже на Блейн.

— Блейн, — повторила Блисс так, будто само это слово причиняло ей боль.

Они шли дальше, и полоска травы между берегом речушки и тротуаром постепенно расширялась. На ней можно было увидеть диких уток и канадских гусей. Тротуар был усеян зелеными катышками птичьего помета. Ирен и Блисс замедлили шаг. Пройдя вперед примерно футов тридцать, они остановились на автостоянке, раскинувшейся напротив речки и тюрьмы. Напуганные близостью людей, птицы тревожно загоготали.

— Мне кажется, им не нравится наше присутствие, — заметила Блисс.

— Они хотят есть, — отозвалась Ирен и, растопырив руки, шагнула вперед. — Кыш! Кыш отсюда!

Птицы недовольно захлопали крыльями, но все же отступили, как только на стоянку въехали два микроавтобуса. Их них вылезли женщины с детьми и стали кормить уток белым хлебом. Дети с визгом, криками и смехом принялись носиться по стоянке и кидаться в птиц хлебом.

Ирен была потрясена.

— Это и есть тот самый парк, о котором ты говорила?

— Гм… Да.

— Прямо напротив вот этого? — Ирен указала на сторожевую вышку, прилепившуюся к высокой бетонной стене.

— Ну и что в этом такого, мам? Люди привыкают ко всему. Эти женщины с детьми просто не задумываются о том, что там за этой стеной. При условии, что за ней нет никого из их близких.

Ирен кивнула, все еще под впечатлением от увиденного: дети, кормящие птиц рядом с тюремной стеной.

— Посмотришь, что через несколько дней здесь все будет по-другому, — произнесла Блисс.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я имею в виду вопросы безопасности. Тут будет полно полицейских. Возможно даже, перекроют улицу. Приведение приговора в исполнение обычно привлекает сюда массу людей. Вот увидишь, здесь соберется целая толпа.

— Толпа?

— Протестующие и зеваки.

— Ты хочешь сказать, что люди будут протестовать против смертной казни?

— Конечно. Аболиционисты, сторонники ее отмены. Но они не вызывают особых проблем. Просто собираются толпой, зажигают свечи и поют «Кумбайю». Они не верят в смысл высшей меры наказания.

— Аболиционисты?

— Да.

— Но ведь так называли тех, кто когда-то требовал отмены рабства!

— Да, все верно. Но сейчас они требуют освобождения убийц. Или, по меньшей мере, хотят, чтобы им заменили смертную казнь на пожизненное заключение.

Ирен кивнула и повторила это слово, чтобы не забыть его.

— Но причиной принятия усиленных мер безопасности бывают отнюдь не они. Куда опаснее пьяные, которым хочется острых ощущений. Они нередко воображают себя этакими гладиаторами. Омерзительное зрелище.

— Это точно, — согласилась Ирен и засунула руки в карманы.

— В любом случае, — сказала Блисс и заправила волосы за уши, — эти женщины просто не замечают этих стен, а дети слишком малы, чтобы понять, что тут находится.

Ирен повернулась к дочери.

— Я знаю только то, что на месте этих женщин я не стала бы приводить сюда детей, — решительно заявила она.

Туман сгущался все больше. Блисс открыла зонтик и, когда они направились к тюремным воротам, подняла его над ними обеими.

Ирен принялась разглядывать проезжавшие мимо машины.

— Что же мне делать, если Дэниэл откажется?

— Я же очень хотела бы знать, что ты станешь делать, если он все-таки согласится на встречу с тобой? — вопросом на вопрос ответила Блисс. — Ты же знаешь, его не хотят сейчас тревожить. Мистер Мейсон говорит, что Дэниэл готов к смерти. Он уже примирился с ее неизбежностью.

Ирен остановилась:

— Не верю этому.

— А я верю. Сама подумай. Что еще остается твоему Роббину? Из тюрьмы тебе его не вытащить. В лучшем случае он добьется нового суда, и ему дадут пожизненное. Думаешь, ему это нужно — жить бок о бок с кучкой полоумных уродов, которые только и мечтают о том, чтобы сделать друг другу какую-нибудь подлость? Ты права. Эти женщины, знай они хотя бы крупицу того, что происходит за этими стенами, ни за что не приехали бы сюда с детьми. Все это печально. И если ты мечтаешь о том, о чем, как мне кажется, ты мечтаешь, я скажу вот что. То, что ты делаешь, даже из самых благих побуждений, причинит Роббину лишь новые страдания. Во всяком случае, мне так представляется. Как бы ты ни старалась, Дэниэлу Роббину не светит помилование.

— Но если люди узнают, что он не виноват, что это была ошибка…

— У него был пистолет. Он находился в нашем доме. Ты добьешься нового суда, и люди узнают две вещи: Роббин был в нашем доме вместе с Шэпом и попытался убить помощника шерифа, отца, пытавшегося защитить своего сына.

— Но, Блисс…

— Мама, послушай, это моя профессия — выносить такие суждения. Как ты думаешь, что я сделала после телефонного разговора с отцом?

Ирен недоуменно посмотрела на дочь.

— Я обзвонила всех своих знакомых адвокатов. Все они согласны с тем, что, несмотря ни на что, Дэниэлу никогда не выйти на свободу из этой тюрьмы. Ты можешь и дальше бороться за него, можешь втянуть в это дело отца, если пожелаешь, но это ничто не изменит.

— Но это могло бы спасти ему жизнь.

— Есть разница между такими вещами, как сохранить ему жизнь и подарить жизнь, причем немалая.

Автобус остановился, и из него вышли женщина и маленькая девочка. Женщина застегнула куртку и натянула на голову дочери капюшон. После этого обе зашагали к воротам тюрьмы.

— Так что же мне сказать, Блисс? Если он согласится встретиться со мной, что мне ему сказать?

Блисс стояла лицом к ветру, и сильным порывом их откинуло назад.

— Попрощайся с ним, мам. Просто скажи — прощай.

Глава 47. 20 октября 2004 года

Мейсон подтолкнул через металлический стол, стоявший посреди комнаты без окон, зеленый лист бумаги. Роббин сидел по другую сторону — в наручниках, волосы растрепаны.

— Мне нужно знать о ваших распоряжениях.

Роббин подался вперед, прочитал написанное на листке и пренебрежительно усмехнулся:

— Завещание? Вы, должно быть, шутите. Откуда, черт побери, у меня может быть что-то такое, на что кто-то будет претендовать?

— В камере находятся ваши личные вещи, ваши рисунки. Кроме того, у нас хранятся те вещи, которые были у вас в момент поступления в тюрьму. Кто знает, может, у вас в каком-нибудь банковском сейфе хранится целое состояние, о котором вы нам не рассказывали?

— О господи! — рассмеялся Роббин.

— Что тут смешного? Над чем вы смеетесь?

— Над вами. Над этим. — Роббин кивнул на лист бумаги. — Над всем.

— Не вижу ничего смешного.

Роббин вздохнул так, как обычно вздыхает отчаявшийся родитель, желающий научить ребенка чему-то очень важному.

— Хотите убить меня и в то же время гарантировать, что мои вещи найдут свое место и владельца? Вам не кажется это странным?

Мейсон промолчал.

— Хорошо, тогда скажите мне, — произнес Роббин и откинулся на спинку стула. — Как обычно поступают в таких случаях?

— Обычно вещи забирают родственники. Разумеется, если захотят. Некоторые отказываются.

— И что происходит, если отказываются?

Мейсон сложил вместе ладони и сжал их коленями.

— В таком случае мы храним останки. А вещи выбрасываем.

— Останки?

— Да, прах. То есть я хочу сказать, что если родственники не объявляются, то обычно происходит следующее. Мы кремируем не только казненных, но и тех заключенных, которые по естественным причинам скончались в тюрьме. Их прах хранится в подвале главного корпуса.

На лице Роббина появилось выражение растерянности.

— Вы хотите сказать, что некоторые бедолаги вообще никогда не выходят отсюда?

Его слова рассмешили Мейсона.

— Ну, можно сказать и так.

— По-другому и не скажешь. — Приговоренный оттолкнул зеленый листок в сторону Мейсона, и тот скользнул по металлической поверхности.

Начальник тюрьмы сначала посмотрел на листок, а затем на Роббина. У него возникло смутное ощущение, будто он находится на краю чего-то — на краю крыши или утеса, когда на ветру развевается галстук.

— У меня есть для вас новость.

Роббин вопрошающе посмотрел на него.

— Приехала Ирен Стенли. Вчера приехала. Хочет увидеться совами.

Роббин даже не моргнул глазом.

— В час дня она придет в наш офис. Вместе с дочерью. Если хотите встретиться с ними, то я это устрою.

— Они уже здесь? — Слова Роббина прозвучали так, будто он спал.

— Ее дочь прилетела вчера утром из Техаса. Миссис Стенли приехала на машине из Иллинойса.

Роббин задумчиво наморщил лоб:

— Приехала сюда на машине? Но с какой стати? Зачем? Не понимаю. Это же противоречит правилам.

— Что вы сказали?

— Противоречит правилам. Я читал их. Миссис Стенли не может прийти сюда. Ее дочь тоже. По крайней мере, они не могут увидеться со мной.

— Существуют исключения из правил. В данном случае. Все зависит от вас.

— От меня?

Комната была маленькая, похожая на квадратную коробку, без окон. Никаких излишеств. Стол и два стула. Два человека — Мейсон и Роббин.

— Сначала я был против и до сих пор не знаю, как следует поступить в данном случае. Я не хочу, чтобы она испортила вам настроение, расстроила вас.

— Расстроила?

— Я не хочу, чтобы она усложнила происходящее.

— И по-вашему, она это сделает?

— Я этого не исключаю. Кроме того, встреча с вами ей тоже не пойдет на пользу. Тут есть над чем подумать.

— Тогда какого черта вы ей не отказали?

Мейсон тяжело сглотнул. Роббин покачал головой:

— Знаете, сегодня день помывки под душем. Горячая вода, шампунь. Я не могу пропустить такую приятную вещь.

— Ваш душ никуда не уйдет от вас. Если вы готовы к встрече, то она произойдет прямо сейчас. Через пять дней вас переведут в другую камеру. Больше никаких встреч, только со священником.

— О, спасибо и на этом.

— Я бы не стал отказываться от такой возможности. Это достойный человек, в обществе которого стоит провести последние минуты жизни.

— С кем, с Богом или со священником?

— Ни тот ни другой не причинят вам вреда.

— Ни тот ни другой не имеют ничего общего с людьми вроде меня, Генерал. В любом случае мне хорошо в моей камере. Не нужно меня никуда переводить. Я не причиню никакого беспокойства.

— Так нужно. Кроме того, это хорошее место. Там спокойно и чисто. Там есть душ, можно мыться сколько угодно.

— Заманчиво. Как на курорте.

— Я просто хотел сказать…

— Ладно, я вас правильно понял. Вам нужно лишь переместить меня в другую камеру, где я не смогу покончить жизнь самоубийством, верно? Камера смертников. Я знаю, что там происходит. Там будут следить за каждым моим шагом, даже если я подойду к унитазу помочиться. Я правильно говорю?

— Такова стандартная процедура.

— Процедура, — повторил Роббин. — Тогда ответьте на мой вопрос, хорошо? Зачем вы сказали миссис Стенли, что она может встретиться со мной? Вы же знаете, так же как и я, что это противоречит этой самой процедуре.

Его слова приперли Мейсона к стенке. Он всю ночь задавал себе этот же вопрос и не мог найти ответ. У него возникало лишь ощущение того, что его ждет что-то большое и важное и у него нет иного выбора, как разрешить эту встречу.

— Я восхищаюсь тем, на что вы и миссис Стенли способны… и… она проявила великодушие… — Он помолчал и, поскольку Роббин ничего не ответил, продолжил: — Так что вы на это скажете? Могу я передать ей, что вы согласны с ней увидеться?

На висках Роббина были хорошо видны вены. То же самое было и с его руками, голубые прожилки были отчетливо видны под бледной кожей.

— Какая сегодня погода? — неожиданно спросил приговоренный.

— Что, простите?

— Погода какая сегодня? Холодно, тепло, дождь, солнце?

— Пожалуй, холодно и дождливо. Не уверен, что обратил на это внимание.

— А следовало бы.

— Что?

— Вам следовало бы обратить на это внимание. Не стоит все воспринимать как должное. Никогда не знаешь, будешь ли жив завтра.

Мейсон выпрямил ноги. Из уст другого человека он воспринял бы такие слова как несомненную угрозу.

— Я понял. Так что вы все-таки думаете о моем предложении? Хотите увидеться с ней? Если да, то это произойдет сегодня, через пару часов.

Роббин принялся постукивать ногой по полу, все быстрее и быстрее. Затем неожиданно прекратил.

— Скажите ей, что я не хочу с ней встречаться.

— Не хотите?

— Девятнадцать лет в камере размером с нужник — и вдруг нате, вам предлагают увидеться с кем-то, кто живет на свободе… — Роббина передернуло, как будто кто-то столкнул его в воду. — Это, знаете, нелегко.

— Понимаю.

Роббин принялся медленно раскачиваться на стуле взад-вперед, растягивая и сжимая губы.

— С вами все в порядке? — поинтересовался Мейсон.

— Да, все в порядке. Я хотел сказать…

Мейсон приготовился услышать просьбу.

— Впрочем, это так, ерунда… Я хочу, чтобы она не приходила сюда и ничего не предпринимала, вы меня понимаете? Я никогда ни о чем не просил. Ни разу. Думал, что она по-прежнему у себя в Иллинойсе. Я представить не мог, чем это для меня обернется.

— Верно. Понимаю вас.

— Да, — произнес Роббин и покачал головой.

— Я пытался отговорить ее, когда он в первый раз позвонила мне и высказала свое предложение. Я сказал, что это лишь усугубит ваше положение. Надеюсь, вам ясно, что я имею в виду.

— И?..

— А потом вдруг в моем кабинете неожиданно появляется ее дочь и заявляет, что я должен разрешить ее матери увидеться с вами.

— Скажите ей, что не хочу этой встречи. Ей не нужно видеться со мной. Просто не нужно, и все. — Роббин подался вперед, и ножки стула со скрежетом сдвинулись вперед на пару дюймов.

— Успокойтесь. Никто силой не заставит вас встречаться с ней. Она прекрасно понимает, что это безнадежное дело.

— Нет. Знаете ли, тут есть один нюанс. — Приговоренный постучал по столу закованными в наручники запястьями. — Она ничего не знает. И я отвечаю за это слово — ничего. Потому что если бы знала, то уж точно не приехала бы сюда и не стала бы требовать со мной встречи. Если бы она что-то знала, то, во-первых, ни за что не написала бы мне. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Абсолютно не понимаю, но, если вы не хотите ее видеть, я не смею настаивать. Все в порядке.

— Да ничего не в порядке! Это же надо, приехать в такую даль!.. — Приговоренный покачал головой. — А ее муж? Где он?

— Наверно, в Иллинойсе. У него с женой был разговор, когда он узнал о вашей переписке. После этого она неожиданно сорвалась с места и уехала из дома. Но он подписал документы, разрешающие ей увидеться с вами.

— Что он сделал?

— Подписал документы. Послушайте, я ничего не знаю о том, что происходит в этой семье. Знаю лишь то, что она проделала немалый путь. Но если вы не желаете видеть ее, я так ей об этом и скажу.

Приговоренный вздохнул.

— Послушайте, Роббин, давайте закроем эту тему. Я займусь миссис Стенли, вы же займетесь своими делами. Договорились? — Мейсон дождался, когда его собеседник кивнул и улыбнулся.

— Помните мой рисунок? — понизив голос, спросил Роббин. — На нем изображен мальчик. Помните, вы тогда задали мне вопрос?

Мейсон кивнул:

— Да, помню. И что?

— Это он. Шэп Стенли. Точнее, Стивен, но я всегда называл его Шэп. Его полное имя Стивен Джозеф. Мне нравится имя Джозеф. Не Джо, а именно Джозеф.

Мейсон ничего не ответил. Именно этого он и опасался — Роббина выбило из душевного равновесия. Он уже видел людей, которые утрачивали чувство реальности, когда наступал тот самый день. Один парень настолько утратил связь с этой самой реальностью, что не понимал даже, что его привязывают ремнями к этому чертову столу.

— Он стоит на уступе хребта Самптер, — произнес Роббин, устремив взгляд к потолку. — Это на территории индейской резервации, очень красивое место. Внизу, до самой горы Джефферсон, простирается бескрайнее море зелени. Нигде не видно ни единой тропинки или просеки. Конечно, на рисунке этого не видно, но я могу все мысленно представить себе.

— Роббин…

— Ему там нравилось играть на трубе. Она стоял на ровной базальтовой площадке. Труба просто удивительно звучала. Это было нечто.

— Давайте не будем.

— Мне здесь очень недоставало музыки. Будь у меня деньги, я бы купил себе плеер, наушники и кассеты. Вы когда-нибудь слышали Аарона Коупленда? Шэп просто обожал его записи.

Мейсон хлопнул ладонью по столу:

— Хватит, черт побери! Вы не могли знать Стивена Стенли. Держите себя в руках, Роббин.

Роббин вытер глаза и медленно повернул голову:

— Я знал его, Генерал. Еще как знал. И это лишь малая толика того, чего миссис Стенли лучше не знать.

Выйдя на улицу, Мейсон с наслаждением выдохнул тошнотворный тюремный воздух.

— Вот же засранец, — произнес он, слыша, как хрустит гравий у него под ногами. — Черт бы его побрал. Приставал к мальчишке, вот, оказывается, в чем тут дело. Да он настоящий хищник. Сукин сын!

Он рывком открыл дверцу «Эксплорера» и какое-то короткое мгновение постоял на холоде, глядя на здание, из которого только что вышел.

Мейсон находился в комнате мистера Эйкерса и протирал стенки аквариума, когда вошел Тьюлейн. Брат был под кайфом, это было видно по его глазам, которые не могли надолго останавливаться на чем-либо. Совсем как цветомузыка на дискотеке. Он наткнулся на книжный шкаф. Глобус упал на пол и выкатился на середину комнаты. Тьюлейн пнул ногой стул. Затем он заметил Мейсона и злобно посмотрел на брата:

— Мой маленький братишка!

Мейсон понял, что у него на уме, и попытался не допустить, во всяком случае не сейчас, не в школьном классе и если ему повезет, то вообще никогда. Он сунул руку под аквариум, где проводил свой небольшой научный эксперимент. Растворимый кофе, смешанный с водой. Он превратил его в густую пасту, залил в приготовленную формочку и дал засохнуть. После того как лезвие окончательно обрело нужную твердость, он отточил его до остроты бритвы. Черный кинжал, твердый как металл. Он взял его в руку, продолжая второй протирать стенки аквариума.

Тьюлейн вразвалку прошелся по комнате, подбирая книги, перелистывая и бросая их куда попало. Одни падали на столы, другие на деревянный пол.

— Мистер Эйкерс где-то рядом, — запинаясь, сообщил Мейсон. — Если он сейчас зайдет сюда, то тебе не поздоровится.

Тьюлейн с деланым удивлением вскинул голову, как будто услышал новость, которая привлекла его внимание.

— Не поздоровится? — Он повернулся к двери, и Мейсон вздохнул. В следующую секунду брат закрыл дверь и выключил лампочки.

Уличный свет скупо проникал сквозь оконные стекла, закрытые лозами плюща. Мистер Эйкерс любил шутить на эту тему — мол, он всю жизнь мечтал преподавать в учебном заведении Лиги плюща, и, похоже, его мечта сбылась.

Тьюлейн шагнул к брату. Можно было попытаться убежать. Пусть Тьюлейн попробует поймать его, гоняясь за ним между рядами парт. Можно перегородить ему путь, обернув парту, и тогда брат окажется в ловушке. Но Тэб Мейсон не хотел убегать. Во всяком случае, не в тот раз.

Брат давно переступил черту, избиение следует за избиением, он сам сжимается в комок от страха и дрожит, как та чертова крошечная рыбешка.

Хватит. Довольно.

Мейсон сжал в руке нож. Он нанесет стремительный удар, лезвие вонзится глубоко, движение будет уверенным и точным. На этот раз он, а не его брат будет окунем-великаном. Да-да, он сам будет этим чертовым окунем.

Тьюлейн подошел ближе. Полоска света падала ему на ноги. Он положил руку себе на пах.

— Ну, давай, братишка, иди сюда, я даже сам немного помогу тебе.

Тэб Мейсон поморщился — он вспомнил, как рука брата обхватывала его, как против своей воли он делал то, от чего ему хотелось лишь одного: уползти подальше, забиться в самый потаенный уголок своей души и умереть.

Еще один шаг. Вой сирены. Мейсон выглянул в окно. Когда он отвернулся, рядом с ним возник брат. После удара в живот Тэб согнулся пополам, судорожно хватая ртом воздух. В следующее мгновение Тьюлейн схватил его за талию. Тэб моментально обернулся и яростно взмахнул ножом, целясь в брата, но тот ловко увернулся от удара и схватил его за руку.

— Что это за хрень такая? — Он вывернул Тэбу руку, и тот выронил нож. Отпустив брата, Тьюлейн принялся разглядывать загадочный предмет в форме морской раковины. — Откуда он у тебя?

Тэб ничего не ответил.

Тьюлейн потрогал пальцем лезвие и, почувствовав, что порезался, сунул палец в рот.

— Черт! — выругался он. — Я бы не советовал тебе играть с такими опасными игрушками, Котик Тобби. Такой штучкой недолго порезаться.

И Тэб Мейсон понял, что оказался в беде. Причем в беде серьезной. Такой серьезной, какую он раньше и представить не мог. Замерзшие озера, поезда, ночные изнасилования — все это были пустяки по сравнению с тем, что вот-вот произойдет. Он шагнул назад и посмотрел на брата так, как та рыбка смотрела на окуня. Еще шаг. Затем еще один. Вскоре он почувствовал, что уперся спиной в гладкую стенку аквариума.

— Не бойся, братишка. Твой большой брат здесь, ему лишь нужно немного внимания. Вот об этой штучке, — он подбросил нож в воздух и поймал его, — будем знать только мы с тобой, ты да я. Ты будешь хорошим мальчиком, и никто об этом никогда не узнает.

Он засунул нож в карман, подошел к Тэбу и снова ударил его в живот, после чего лягнул ногой в пах. Тэб упал на пол, и Тьюлейн рассмеялся.

— Ты безмозглый засранец. Глупый говенный придурок — жополиз.

Тэб почувствовал, как брат, схватив за рубашку, приподнял его над полом. Нет, только не это! С него хватит! Он обернулся, тщетно пытаясь высвободиться, и снова упал.

И снова смех, неестественный и злобный. Смех сумасшедшего из триллера или фильма ужасов. Тэб попытался нащупать что-то такое, чем можно кинуть в брата. Ага, книга. И он швырнул в него книгой и промахнулся. Затем нащупал мензурку, но та разбилась на мелкие осколки у ног Тьюлейна. Он потянулся к столу, на котором лежал карандаш. Это ему почти удалось, но в последнюю секунду брат рывком поднял его на ноги и резко завел руку за спину. Тэб ощущал затылком его горячее дыхание.

Затем Тэб услышал собственный голос, умоляющий, просящий пощады. Он разрыдался, как маленький ребенок, слабый, несчастный ребенок, каким он и был — они оба это знали. Тэб плакал, пускал пузыри, из носа текли сопли, которые он глотал, в то время как брат, нагнув его и повалив на стол мистера Эйкерса, делал то, что и обещал. Затем, когда все кончилось, он почувствовал, как к его шее прижалось лезвие самодельного ножа.

Он попытался закричать, но с его губ не слетело ни единого звука. Он пытался дышать, но лишь глотал кровь. Тэб Мейсон — в штанах, все еще спущенных до колен, — схватился за шею и повалился на пол.

Мейсон сделал глоток холодного, наполненного запахом моря воздуха. Скоро начнется шторм. Он чувствовал его приближение. Неожиданно его охватило желание сесть в служебный внедорожник и отправиться на побережье. Тихий океан всего в часе езды отсюда. Дорога вела на запад, через поросшую лесами гористую местность, где густо пахло хвоей. Четыре-пять раз в год Мейсон снимал старый домик, окна которого выходили на горную полоску берега. Жилище было небольшим, пропахло плесенью и обогревалось крошечной печкой. Однако для Мейсона это было надежное убежище. Он знал, что если хочет наблюдать за языками пламени в печке, то должен захватить с собой лезвие и соскоблить сажу. Знал, что кофейник давно отслужил свое, и не забывал захватить из дома новый. Помнил, что если встать слева от маяка, то перед вами откроется потрясающий вид на океан. С этого места можно любоваться штормом, ради чего, собственно, и стоит сюда приезжать.

Лето — лучшее время года для отдыха на побережье, где можно совершать долгие прогулки. Однако есть в этих местах свое очарование и зимой.

Мейсон следил за погодой, и, когда синоптики предупреждали о высоких приливах и ураганных ветрах, он забирался в свой джип и ехал на запад.

Его неодолимо привлекала ярость штормов, мощные порывы ветра, сгибающие едва ли не до земли стволы деревьев. Ему нравилось, как некоторые отчаянные чайки пытаются при этом лететь. Он обожал наблюдать за тем, как вздымаются и обрушиваются друг на друга высокие валы воды, как они разбиваются о скалы. Прямо у него на глазах каким-то чудом оказавшиеся в воде бревна взлетают над волнами, словно зубочистки. Это было прекрасное, неотразимое, притягательное и одновременно опасное зрелище.

Мейсон еще крепче сжал руль «эксплорера». Перед ним, напоминая размытые изображения картин Клода Моне, простиралось окутанное туманом пространство. Мейсон закрыл глаза, мечтая никогда не слышать имен Дэниэла Роббина, Ирен Стенли или ее дочери. В эту минуту ему страстно хотелось одного: оказаться в старой хижине на побережье, закурить сигару, выпить шотландского виски и ничего не знать об убийствах, убийцах или прощении преступников. Хотелось прожить жизнь по-другому, чтобы в ней было что-то высокое, чтобы в ней не было разрушенной семьи, ненависти, боли и прочего — того, что никогда не отпустит его и никогда не сотрется из памяти. Как жаль, что ему никогда не стать более дружелюбным, благодарным и сильным. Как было бы замечательно, если бы его жизнь была подобна шторму. Мощному, неукротимому, с ливнем невиданной силы, придающим всей земле новую, более приемлемую форму.

Тэб Мейсон сидел в белом служебном «Эксплорере» и мечтал.

Глава 48. 29 октября 2004 года

Ирен Стенли была хрупкой женщиной — тонкая кость, тонкие черты лица в обрамлении мягких, почти серебристых волос. На ней была легкая куртка, спортивные брюки, видавшие виды кроссовки, издававшие при каждом шаге негромкий скрип. Именно такой она вошла в кабинет начальника тюрьмы.

— Миссис Стенли, — поздоровался Мейсон, пожимая ей руку, которая тотчас же исчезла в его широкой ладони. — Мисс Стенли. Рад видеть вас обеих.

Блисс сняла плащ, и ее огненно-рыжие волосы языками пламени рассыпались по черному свитеру.

— Итак, миссис Стенли. Надеюсь, вы добрались сюда без приключений.

— Мы слегка задержались в Вайоминге, но в целом да, — ответила она и повесила пальто на спинку стула.

— Я сам проехал этим же маршрутом, когда получил сюда назначение, — произнес Мейсон, оттягивая момент, когда разговор зайдет о Роббине. — Из Флориды до Чикаго, а оттуда в Орегон. На это ушло чуть больше недели.

— Вообще-то Чикаго совсем не по пути сюда.

— Я заехал навестить родных.

— Так вот вы откуда родом! — удивилась Ирен.

— Да.

— По словам Блисс, это замечательный город. Помнишь, как ты любила проводить там время вместе со своими друзьями по колледжу? — обратилась она к дочери.

— Помню, мама. И это действительно замечательный город. И очень большой.

— Да-да, — повторил Мейсон. — Очень большой.

Ирен кивнула, и все умолкли. Наконец Мейсон собрался с духом, чтобы начать настоящий разговор.

— Сегодня утром, миссис Стенли, я встречался с Дэниэлом Роббином, хотел обсудить с ним вашу просьбу. И он попросил меня передать вам, что ваша дружба так много значила для него все эти годы. Что она не давала ему окончательно пасть духом. Тем не менее он сказал, что не хотел бы встречаться с вами. Прошу меня извинить, но, по его мнению, встреча с вами стала бы для него чересчур сильным испытанием.

Обе женщины не проронили ни слова. Ирен машинально провела ладонями по спортивным штанам.

— То есть вы хотите сказать, что человек, которого ждет смертная казнь, не в силах вынести свидание со мной? — спросила она, чувствуя, как задергался глаз. — Прошу простить меня за такие слова, мистер Мейсон, но это же полная бессмыслица.

Мейсон кивнул:

— В этой ситуации вообще трудно сказать, что имеет смысл, а что нет. То, в чем вы не видите ничего особенного, другому человеку может показаться невозможным.

Лицо Ирен сделалось каменным.

— Разве моя просьба из разряда «ничего особенного»?

— Нет, конечно, но…

— Никаких но, мистер Мейсон. Я не для того проделала путь через всю страну, чтобы услышать «но». Дэниэл обязан со мной встретиться. И мне все равно, как он это воспримет. Потому что нам с ним есть о чем поговорить. — Ирен посмотрела сначала на дочь, затем на начальника тюрьмы. — Этот человек не уби…

Блисс схватила мать за руку:

— Мама говорит, что хотела бы попрощаться с ним. Я верно говорю, мам?

Ирен одарила дочь гневным взглядом.

— Прошу меня извинить, — произнес Мейсон, — но Роббин высказался прямо и недвусмысленно. Вы должны понять, что сейчас у него в жизни тяжелый период. Если вы согласитесь написать ему письмо, я с удовольствием ему его передам. — Он заставил себя улыбнуться в надежде, что гостья не станет задавать ему новых вопросов. Он всегда был того мнения, что подобные вещи ни к чему. Особенно для жертвы. Зачем ей знать, что там утверждает Роббин. Правда это или нет, но ей это лучше не знать.

— Мистер Мейсон. — Ирен подалась вперед. — Скажите, я похожа на дурочку? Мне нужно увидеться с Дэниэлом, и мне, черт возьми, наплевать, что в его жизни сейчас тяжелый период.

Блисс нервно заерзала на стуле:

— Мам, мы отнимаем у мистера Мейсона время. Он был готов впустить тебя, ради этого ему, наверно, даже придется пойти против каких-то правил, но мистер Роббин отказывается тебя видеть. Неужели ты не хочешь этого понять? Что сейчас он хочет лишь одного — чтобы его оставили в покое!

Ирен молнией развернулась к дочери:

— Прекрати, Блисс. Бог мой, неужели ты готова взять и смириться с этим? Ты ведь знаешь не хуже меня, что этот человек не заслужил смертной казни!

— Мама!

— Ты просто пытаешься выгородить отца. Похвально, но ты не можешь одновременно делать две вещи — помогать ему и помогать мне. Мы с ним по разные стороны баррикад. И я не собираюсь молчать лишь потому, что из-за этого умрет кто-то еще. — Ирен вновь обернулась к Мейсону: — Скажите мне, что я должна сделать. Роббин не хотел убивать Шэпа. Я это знаю точно. Они с Шэпом были друзья. Близкие друзья. Все было совсем не так, как говорилось на суде. По большому счету, все было совсем не так.

Мейсон слегка повернул кресло, чтобы не смотреть в глаза этой женщине.

— Потому что Шэпа до полусмерти в тот день избил мой собственный муж. Он застал Шэпа вместе с Роббином у нас дома. По его словам, они были… возлюбленными. Насколько мне известно, он уже и до этого пару раз заставал их вместе и предупреждал, чем это может для них кончиться. В тот, последний раз он вышел из себя. Да-да, потерял самоконтроль. Раньше с ним такого не случалось. Он никогда не позволял себе подобных вещей — ни по отношению к детям, ни ко мне. Мне кажется, что, увидев сына с… Он не смог сдержаться и ударил Шэпа. А в следующий миг в руках у Роббина оказался пистолет.

Мейсон изо всех сил пытался сохранять спокойствие.

— В тот день Дэниэл Роббин пытался встать на защиту моего сына. Он не хотел его убивать, он пытался его защитить. Но Шэп угодил под пулю. Это был несчастный случай. Всего лишь несчастный случай. И вот теперь вы говорите мне, что нет ничего страшного в том, что его казнят. Но я скажу вам, это не правосудие, это новое преступление.

Мейсон посмотрел сначала на мать, потом на дочь. Миссис Стенли твердо встретила его взгляд. Мисс Стенли в растерянности прикрыла рукой рот. Сукин сын, подумал он. Сукин сын.

— И когда вам это стало известно?

— На прошлой неделе. Нэт сам рассказал мне. Он очень расстроился, узнав, что я переписывалась с Роббином. И все мне сам рассказал.

— А окружной прокурор в курсе?

— Нет, — ответила Блисс. — И в наши планы не входило ничего ему говорить. Правда, мам?

Миссис Стенли не ответила на ее вопрос.

— Послушайте, мистер Мейсон, — тем временем продолжала дочь. — Я, как и вы, понимаю, что это ничего не меняет, поскольку нет доказательств. А их действительно нет. Ничего такого, что каким-то образом бросило бы тень на моего отца.

— Вы хотите сказать, что ваша мать придумала эту историю?

Блисс нахмурила брови:

— Я хочу сказать лишь то, что вам мой отец не расскажет точно такую историю.

Ирен шумно вздохнула и потянулась за пальто.

— Вот доказательства. — С этими словами она что-то положила на стол.

— Мама, о чем ты? — спросила Блисс.

Ирен тем временем разложила по столу несколько фотоснимков.

— А теперь скажите мне, что у меня нет оснований обратиться к адвокату. Вам мало этих доказательств? Что ж, вот вам новые. Якобы украденные в тот день драгоценности целы — мое кольцо, нитка жемчуга, все то, что Дэниэл якобы тогда украл. Твой отец вернул мне их, когда я садилась в машину.

Блисс растерянно мотнула головой:

— Отец отдал их тебе?

— Да.

— Но ведь он ни разу не упомянул… — Блисс не договорила.

— Послушай, Блисс, пойми же ты, наконец: Дэниэл не заслужил смертной казни. Если не можешь понять, то хотя бы поверь в это. По большому счету, он вообще не должен сидеть в тюрьме.

Мейсон издал вздох нетерпения и выглянул в окно, где по каменному подоконнику стучали крупные капли.

— Послушайте, миссис Стенли. Если вы считаете, что Роббину не место в тюрьме, то вам лучше обратиться к адвокату, — он оторвал взгляд от окна, — а не ко мне.

Ирен собрала фотоснимки и постучала ими по столу:

— Если Дэниэл хочет, чтобы я обратилась к адвокату, что ж, я так и сделаю. Если он попросит, чтобы я дошла до губернатора, я сяду там под дверью и не сдвинусь с места, пока меня не пустят к нему. Если Дэниэл Роббин не торопится на тот свет, я сделаю все для того, чтобы он остался жив. Но сначала мне нужно его увидеть.

Она взяла из пачки фото и подтолкнула к Мейсону. На снимке Дэниэл сидел между ногами у ее сына, откинувшись ему на грудь, одна рука протянута вперед, навстречу объективу, по всей видимости с пультом дистанционного управлении.

— Прошу вас понять одну вещь, мистер Мейсон. Эти двое юношей кое-что друг для друга значили. Я, конечно, понимаю, что это нехорошо, то есть я не одобряю подобных вещей, но мне кажется, что человек, которого вы держите в тюремной камере, — единственный, кто по-настоящему любил Шэпа. Кто принимал его таким, каким он был.

Мейсон подтолкнул снимок назад:

— Надеюсь, вы понимаете, что тем самым ставите под удар собственного мужа? Об этом вы подумали?

Ирен раскрыла ладонь, словно выпускала на волю бабочку:

— Я знаю лишь то, что этот человек оказался в тюрьме за то, что пытался защитить того, кого любил.

— Нет! — энергично тряхнула головой Блисс. — Дэниэл Роббин сидит в тюрьме за то, что стрелял в Шэпа и бросил его умирать. Даже если он сделал это не нарочно, он все равно пытался убить отца, полицейского, который пытался спасти своего сына от растлителя. Думаю, эта версия привела бы его точно к такому же концу. — Голос Блисс дрогнул. — При любом раскладе Роббин виноват и, полагаю, сам прекрасно это осознает. Иначе зачем ему понадобилось скрывать от правосудия правду? Ему не было никакого резона выгораживать отца, ровным счетом никакого. Если ты настаиваешь, ты, конечно, можешь обратиться к адвокату, но любой тебе скажет то, что только что сказала я. У Роббина нет ни малейшего шанса.

Ирен положила дочери на колено руку:

— Извини, Блисс, но в данный момент мне неинтересно, что скажет адвокат.

Блисс открыла рот, чтобы возразить ей, но предпочла промолчать и отвернулась к окну. Ирен тем временем вновь повернулась к Мейсону.

Глава 49. 20 октября 2004 года

Роббин мечтал о тишине. Чтобы вокруг царила пустота. Чтобы не было ни людей, ни звуков, чтобы, как в горах, исчезло ощущение пространства. Чтобы вокруг на протяжении тысячи квадратных миль не было ничего, кроме можжевельника, сосен и заброшенных ртутных приисков. Если встать на утесе, но юге можно разглядеть гору Шаста, горы Адамс и Сент-Хеленс на севере. Вдаль, словно крылья самолета, простираются сразу три штата.

Он провел в этих горах две недели, пытаясь решить для себя, что ему делать дальше. Шэпа больше не было в живых, и его собственная жизнь сделалась пустой, как брошенная скорлупа. Он исходил все тропы, перешагивал ручьи и речушки, бродил вокруг и не находил себе места. А еще там были цветы, много цветов. Шэп, будь он жив, наверняка тоже обратил бы на них внимание. От их вида он сгибался пополам и хватался за живот. Он также запомнил ночи — тихие, словно мертвые. Вокруг ни звука — ни машин, ни самолетов, ни птиц, ни даже сверчков. И усыпанное звездами небо — бесконечный купол, медленно вращающийся над головой.

Он умер в тот день, когда прогремел выстрел. Он точно это знал, как если бы пуля прошила его собственную грудь. После этого ему все стало безразлично. Спустя две недели с небольшим он вошел в таверну, прекрасно понимая, каковы будут последствия.

А затем к нему пришла миссис Стенли.

— Роббин.

Услышав свое имя, он даже не пошевелился.

— Роббин, проснитесь.

Рядом с койкой стоял начальник тюрьмы, рядом с ним еще один черный, такой же высокий, но только темнее и более крепкого сложения. Льюис. Дункан Льюис. Мизинец обмотан пластырем.

— Снова вы, — произнес Роббин, присел на койке и потер глаза.

Льюис большим пальцем указал на дверь. Роббин поднялся и протянул руки. На его запястьях тотчас щелкнули наручники, на лодыжках — кандалы. Затем Мейсон с охранником вывели его в комнату для допросов.

Роббин тяжело опустился на металлический стул.

— Что произошло в тот день? — спросил Мейсон, как только Льюис вышел вон.

— Не понимаю, о чем вы?

Мейсон положил одну руку на спинку стула, на котором сидел Роббин, вторую — белую — оставил лежать на столе.

— В тот день, когда был убит сынишка этих Стенли. Что тогда произошло? Сегодня утром ты сказал мне, что вы с ним были любовниками. Что же такое между вами произошло, что ты его убил?

Роббин вытянул ноги, и цепь кандалов звякнула о пол.

— Боже, сколько можно! Неужели смертнику нельзя насладиться последними днями покоя?

— Роббин, хватит притворяться. Живо говори!

— Вы читали дело.

— К черту дело! Я хочу услышать от тебя лично, причем прямо сейчас. Что, мать твою, случилось в тот день?

— А какая разница?

— Черт тебя побери, Роббин. Если бы ты рассказал мне правду с самого начала, тебя бы здесь давно не было. И ты сам это прекрасно знаешь.

Роббин напрягся.

— Слушай, чувак. — Мейсон с силой толкнул его стул. — Какого хрена ты не сказал мне, что пытался защитить того парня?

— Откуда вам это известно?

— Откуда мне это известно? От Ирен Стенли, вот откуда. Все твои секреты, мать твою. Ей известно все. Ну как тебе это? Все, до мельчайших подробностей. Про тебя, Шэпа, ее мужа. У нее даже есть твой фотоснимок с этим парнем.

Фотоснимок? Да, в тот день они с Шэпом фотографировались. Затем были снимки, сделанные на берегу реки. Какое чудное это было время. Лучшие моменты в его жизни — пока откуда ни возьмись не появился Нэт Стенли. Пригрозил, что убьет его, если вновь застукает с его сыном. А как тогда перепугался Шэп, как он умолял родного отца. Боже, как я ненавидел этого человека.

— Роббин, ты сукин сын, вот ты кто. Это правда? Ты встал на защиту этого мальца? Я верно говорю?

Роббин попытался сосредоточить взгляд на столешнице. Но ощущение было такое, будто его огрели по голове чем-то тяжелым.

— Я задал тебе вопрос! — Начальник тюрьмы схватил его за ворот и приподнял со стула. — Ты, безмозглый засранец! Ты думаешь, я тут с тобой играю? Тебя через несколько дней отправят в расход. Неделя, и помаши жизни ручкой. И ты сидишь здесь передо мной и пытаешься кого-то выгородить.

С этими словами Мейсон с силой тряхнул Роббина, затем отпустил.

Роббин вытер о плечо губы. Похоже, ему следует об этом подумать. Миссис Стенли никогда не говорила о том, что ей что-то известно. Ни разу.

— И давно ей это известно? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Мейсон и подтянул повыше рукава пиджака. — Может, неделю. Точно не знаю.

— Черт.

— Это точно. — Мейсон обошел стол и тоже сел. — Зачем ты это сделал, Роббин?

— Что именно?

— Лгал. Какого хрена ты лгал о том, что произошло? Почему ты ничего не сказал — ни полиции, ни адвокатам, никому? Почему ты никому не сказал, что пытался себя защитить?

Дэниэл посмотрел на лампу под потолком — та негромко жужжала и время от времени мигала.

— Это было так давно, — наконец произнес он.

— И что из этого?

— Послушайте, мистер Мейсон. Мне с самого начала ничего хорошего не светило. Подумайте сами. Ведь кто я такой? Кем я был в их глазах? Да вы сами знаете, что я прав, и вот что я вам скажу. Какая разница. Ни тогда, ни сейчас. Как только раздался выстрел, на моей жизни можно было ставить крест. Зря я тогда не пустил в себя пулю. Не хватило духу.

— Но ты пытался защитить того парня.

— Нет. В этом вы ошибаетесь. Если бы мне хотелось его защитить, я бы не пошел к нему домой. Нет, в тот день я думал не про Шэпа, я думал о себе. И ни о ком больше.

— И когда вошел его отец? Что тогда?

— «Что тогда», мистер Мейсон. Вам не приходило в голову, что я ждал его прихода? Скажите, с какой стати я взял с собой пистолет? Я хотел пристрелить этого чертова папашу и сделать ноги — вместе с Шэпом. Мы мечтали с ним сбежать — исчезнуть навсегда из этого тухлого городка, из штата, одному Богу известно, откуда еще. Но только не надо думать, будто я пытался защитить этого парня. Как бы не так.

Заключенный и начальник тюрьмы посмотрели друг на друга и отвернулись.

— Ты ошибался, — произнес Мейсон.

— Это в чем же?

— Миссис Стенли. Она вовсе не держит на тебя зла из-за вас с Шэпом. На самом деле она хочет тебе помочь.

— Помочь?

— Она считает, что ты не заслуживаешь казни. Она считает, что ты встал на защиту ее сына.

— Ее там не было.

В тот день, придя дом к Шэпу, он заметил в его глазах страх. Боже, как глупы были они оба. Он тогда уговорил Шэпа сфотографироваться, затем они вместе смотрели телевизор, а затем…

— Да, такую женщину еще нужно поискать, скажу я тебе. На вид даже не скажешь, но на самом деле очень сильная. Она хочет обратиться к адвокату. Рассказать ему все, что ей известно. Говорит, что дойдет до самого губернатора, чтобы только вызволить тебя отсюда.

Дэниэл окинул Мейсона пристальным взглядом:

— Когда я получил от нее письмо, самое первое, знаете, что я сделал?

Мейсон пожал плечами.

— Я плакал. Плакал, как ребенок. Не мог его читать, не мог даже взглянуть на него, потому что тотчас начинал лить слезы. С вами когда-нибудь такое бывало? Простить того, кто не заслужил этого прощения.

Мейсон нахмурился, а Дэниэл про себя задался вопросом, что тот повидал и что делал на своем веку, если жизнь занесла его на такую работу. А еще эти его глаза — темные, словно два колодца, его осанка, эти всегда расправленные плечи и этот шрам, что выглядывал из-за воротника, светлая полоса на фоне кожи цвета кофейного оттенка.

— Нет, — ответил Мейсон. — Такого со мной никогда не было.

— Что ж, это точно пробирает до мозга костей. Хочешь ты того или нет, но оно все равно проникает в душу. Это и боль, и благословение одновременно.

Мейсон кивнул:

— С этим можно бороться. Что-то еще может измениться. Тем более с помощью миссис Стэнли.

— То есть это еще можно оттянуть? Устроить еще одно слушание, поговорить с другими адвокатами, пожить еще в своей клетке? Нет, спасибо, Генерал. Поймите меня правильно, я ничего не имею против жизни. Но я уже убедил себя, что меня ждут вполне приятные вещи по сравнению с тем адом, через который мне пришлось пройти.

— И что же тебя ждет?

— Отдых. Вот и все. Отдых от этой жизни. А то, что задумала миссис Стенли, — мне ничем не поможет, лишь принесет новые заботы. Я устал, мистер Мейсон, мне неприятно вам это говорить, но на следующей неделе вам придется выполнить свою работенку. Так что убедите эту женщину, что мне больше ничего не надо.

— «Работенку»? — воскликнул Мейсон. — И ты называешь это работенкой? Это тяжкое испытание. Это кошмар, Роббин, вот что это такое. А ты позволяешь себе шуточки. — Начальник тюрьмы покачал головой. — Тебе, как я понимаю, хочется, чтобы миссис Стенли получила второго покойника. Так вот сам ей так скажи. И меня уволь.

Мейсон встал, подошел к двери и дважды с силой ударил по ней кулаком.

— Кстати, Роббин, — обернулся к на заключенному. — Сегодня дождь. Настоящий ливень. А воздух? Он пахнет океаном. Как будто эти тучи пришли откуда-то оттуда.

Глава 50. 21 октября 2004 года

— Блок усиленного режима расположен в северной части тюремного комплекса, — произнес Мейсон, открывая для Ирен дверь.

Она посмотрела на джип и отступила в сторону.

— Если вы не возражаете, я хотела бы сесть сзади, вместе с Блисс.

Мейсон захлопнул дверь, и она села на заднее сиденье, пристегнулась и взяла дочь за руку, мысленно пытаясь решить для себя, хочется ли ей сохранить в памяти то, что окружало ее, — парковку, ворота, колючую проволоку, которой ощетинились стены, — или все-таки лучше закрыть глаза и ничего не видеть. Наверное, их следовало закрыть, как только она прибыла сюда.

Начальник тюрьмы не смог их встретить. Дела, объяснил он. Вместо этого он оставил на КПП распоряжение, чтобы Ирен с дочерью пропустили. Однако дежурный охранник, тощий тип в захватанных пальцами очках, этого распоряжения не получил и в течение как минимум минут десяти допрашивал их, прежде чем наконец разрешил положить вещи в сейф и пройти сквозь металлодетектор. На Блисс что-то зазвенело, и ей пришлось пройти за ширму, где ее продержали гораздо дольше, чем Ирен сочла нужным.

Мейсон повел джип вперед, а Ирен прислонилась к дочери и спросила, что, по ее мнению, помогло сдвинуть эту махину с места.

— Бюст, — прошептала Блисс. — Он, и только он.

Ирен закрыла глаза.

Вскоре джип остановился, и Мейсон обернулся на пассажирок:

— Готовы?

Руки Ирен тряслись. Все вокруг казалось ей нереальным. И внутренняя обивка джипа, и озабоченное выражение на лице Мейсона, и белое двухэтажное здание, чем-то похожее на морг. Даже рука дочери и та показалась ей каким-то муляжом. Тем не менее она кивком ответила на вопрос и вышла из машины, после чего они с Блисс проследовали за начальником тюрьмы по длинному, затянутому сеткой тоннелю. Над их головами медленно плыли облака, время от времени игриво подталкивая друг друга, словно гигантские барашки. В конце тоннеля прогудел сигнал, затем раздался щелчок, и тяжелая металлическая дверь отъехала в сторону.

За дверью стоял черный охранник. Он поздоровался с Мейсоном, как только все трое вошли внутрь, и дверь вновь встала на место. Ирен поежилась. Казалось, будто это навсегда. Словно кто-то поставил в конце ее жизни жирную точку. Мейсон указал вперед, давая понять, что дальше их с Блисс поведет надзиратель. Вчетвером они зашагали по ярко освещенному коридору, в котором стоял резкий запах нашатыря. «Боже, дай мне сил», — молила про себя Ирен, вдыхая затхлый тюремный воздух. Дойдя до середины коридора, надзиратель остановился перед какой-то дверью. Раздался звуковой сигнал. Дверь открылась, и охранник пустил Ирен, Блисс и Мейсона внутрь. Это оказалось служебное помещение — два стула, стол, стеклянное окно, выходившее на тюремную камеру.

— Роббина переведут сюда через пару дней, — пояснил Мейсон. — Здесь даже лучше, чем там, где он содержится сейчас. Просторнее, тише.

Ирен кивнула и попыталась представить, каково обитать в этом месте. При этой мысли ее передернуло, и она отвернулась. Начальник тюрьмы прошел на другую сторону кабинета и открыл еще одну дверь. Внутри оказалось небольшое прямоугольное помещение, с окнами справа и слева. Жалюзи с обеих сторон были опущены. Справа стоял металлический стул. Перед ним — небольшой столик с черным телефоном и коробка бумажных носовых платков.

— Роббина вы увидите по ту сторону окна. — Мейсон постучал пальцами по стеклу. — Вы сможете разговаривать с ним по телефону. Мы с вашей дочерью подождем в соседней комнате, но я должен предупредить вас, что все, что вы скажете, будет прослушиваться. С Роббином в камере останется надзиратель, и ваш разговор мы с вашей дочерью услышим через динамик. — Он посмотрел на часы. — Вспомните, что у вас всего десять минут. Если же вам этого много, скажите, и свидание будет окончено.

— Хорошо, — кивнула Ирен, — я учту.

Блисс подошла к матери и протянула руки, словно хотела обнять. Но вместо этого она просто поправила на Ирен воротник и сняла с пальто видную только ей ворсинку.

— Если он готов бороться, — сказала она, — я тебе помогу. Мы с папой поможем.

Ирен прикусила губу, не зная, что ответить. Затем Блисс и Мейсон вышли из комнаты.

Ирен уставилась на дверь. У Блисс накануне состоялся телефонный разговор с Нэтом — отец и дочь проговорили почти целый час. И все это время Блисс нервно расхаживала взад-вперед под навесом у входа в мотель. Когда она вернулась, глаза у нее были заплаканы, однако Ирен не стала задавать лишних вопросов.

Она отвернулась от двери и обошла тесное помещение. Серые стены, серый линолеум. Небольшое отверстие в потолке. Толстое стекло, жалюзи, металлический пюпитр, телефон.

По другую сторону стекла раздался какой-то звук, жалюзи вздрогнули и пришли в движение. Ирен быстро прошла к стулу, сняла пальто и села, глядя на собственное отражение. Передние жалюзи медленно поползли вверх, и постепенно ее взору предстал тот, кто сидел по ту сторону стекла.

Еще во время суда он показался ей каким-то тщедушным, с горящими, словно бусины, глазами. Все остальное изменилось до неузнаваемости. Волосы поредели, в них появилась первая седина. Лицо не то чтобы постарело, а скорее осунулось. Закованной в наручники рукой он потянулся к телефону и положил трубку между щекой и плечом. Ирен последовала его примеру и тоже подняла трубку. Правда, первые несколько секунд они сидели молча. Никто не решался заговорить первым. Десять, двадцать, тридцать секунд, а он продолжал буравить ее пронзительным взглядом. Впрочем, молчание ее не тяготило. В некотором роде оно было красноречивее всяких слов. И она поняла. Поняла все.

— Вы отказываетесь от моей помощи.

Он посмотрел вниз, и Ирен решила, что он молится.

— Миссис Стенли, мне ничего не нужно.

— Но…

Он одними губами произнес слово «нет».

— Но ведь для вас есть выход. Вы сами это знаете.

Он улыбнулся и покачал головой, как будто она была напуганным полусонным ребенком, который проснулся и не может понять, где находится.

— Но, Дэниэл, ведь произошла ошибка. Вы убили Шэпа нечаянно.

— Вы правы, миссис Стенли, произошла ошибка. Страшная ошибка. И я с тех пор раскаиваюсь в ней.

— Но вы не обязаны из-за нее умирать.

— О, люди постоянно умирают из-за чьих-то ошибок. Одной больше, одной меньше — какая разница.

— Как вы можете так говорить? Конечно, разница есть, и немалая.

Ирен подняла глаза от Дэниэла к надзирателю. Тот стоял за его спиной, сложив на груди руки. Черт, входя сюда, она же дала себе слово, что постарается не расплакаться.

— Послушайте, миссис Стенли, я хочу, чтобы все поскорее закончилось. Я мечтаю об этом дне — уснуть и больше не просыпаться в этом месте. Здесь постоянный шум и постоянный запах. Здесь никогда не знаешь, идет ли на улице дождь или светит солнце. Я сыт этим местом по горло. — Он опустил голову. — То, что вы узнали про нас с Шэпом, про то, что случилось в тот день, ничего не изменит. Я застрелил вашего сына. Этого уже ничто не изменит.

— Но ведь вы это сделали не нарочно! И это должно что-то значить, пусть даже не лично для вас. Но для судьи, для губернатора! Они должны это знать, я заставлю их. И даже если этим я ничего не добьюсь, пусть они, по крайней мере, узнают, что я простила вас, что, казнив вас, они не вернут мне сына, — они должны прислушаться к этим доводам.

— Нет.

— Но почему?

Он поднял взгляд:

— Потому что я готов.

Сердце Ирен колотилось в груди, словно паровой молот, все громче и тяжелей.

— Господи, что с вами? Разве вам не все равно? Или вы не видите, что своим отказом вы сделаете людям больно — мне, тем, кто здесь работает. Неужели вы и впрямь считаете, что кого-то можно незаслуженно отправить на казнь, тем более вас, в то время как вы вообще не должны были попасть в камеру смертников. Черт вас побери, Дэниэл! Ведь не вы это сделали, это сделал Нэт!

— Неправда.

— Ну как вы можете так говорить? Он избил вас, избил Шэпа. Мне это все известно. Вы же всего лишь пытались защитить моего сына, вот и все.

— Это все были ошибки. Как вы сами только что сказали, ошибки. В тот день мне не следовало приходить к вам домой. Шэп просил, чтобы я этого не делал, предостерег меня несколько раз. Но я не удержался и пришел. Так что во всем виноват я. Это я навлек на вашего сына беду. Ничего бы не произошло, если бы не я. Это я допустил ошибку. И ваш муж, и в чем-то даже Шэп. Просто все мы допустили ошибку. Со временем я это понял, миссис Стенли. И вы помогли мне это понять.

Ирен сглотнула комок. Перед ее мысленным взором предстал Нэт. Он стоял рядом с ее грузовичком, а за его спиной медленно угасал день.

— Если бы не мой муж, вы бы никогда не попали сюда.

— И вы тоже, — улыбнулся он ей.

Нет, он сейчас выведет ее из себя. Боже, через что ей пришлось пройти, какое расстояние преодолеть, чтобы добиться встречи с ним, он же пытается доказать ей, будто видит смысл в том, в чем смысла вообще нет.

— Поймите, Нэт рассказал мне все не по доброте души. Просто ему стало известно про нашу переписку, о том, что вы и я… только по этой причине.

— Значит, у нас у всех есть свои секреты. Впрочем, в этом нет ничего удивительного.

Ирен отняла от уха трубку, посмотрела на нее и вновь приложила к виску.

— Это не одно и то же. Мои письма и то, что произошло в тот день. Это даже нельзя сравнивать. Единственная причина, почему он это сказал, — чтобы я вновь прониклась к вам ненавистью. Он подумал, что если я узнаю правду про вас с Шэпом, то никогда больше не захочу иметь с вами ничего общего. И знаете, это почти сработало. Правда, не в отношении меня. Нэт убил своего сына в тот день, когда фактически отказался от него. И решил не говорить мне ничего о том, что наш сын был гомосексуалист.

— Шэп не хотел, чтобы вы это узнали. Да, он боялся отца, но он не хотел делать вам больно. Эта мысль угнетала его еще больше.

Ирен опустила голову и потерла висок.

— Не надо так говорить.

— Простите, но вы должны знать, что ради вас ваш сын был готов на все. Но ему было страшно. Он боялся, что если вы узнаете про нас, узнаете, кто он такой, то вы его возненавидите.

У Ирен перехватило дыхание. Боже, как все это грустно. Страх потерять близкого человека стал причиной новых страхов и новых потерь.

— И что мне теперь делать, Дэниэл? Скажите, что мне теперь делать?

Он развел руками — насколько позволяла цепь наручников, и Ирен посмотрела не его ладони, белые, как гипс. Линии мягкие и гладкие.

— То, что вы делали всегда, я так считаю.

— И что же это такое?

— Живите ради других. Помогайте людям. Вот и все. Точно так же, как вы пытались помочь мне. Вы еще живете ради себя.

— Ради себя?

— Главным образом ради себя.

Ирен поднесла руку ко рту, словно пыталась нащупать, что ей сказать в ответ. Судьба привела ее сюда, в эту комнату, на этот стул, но неожиданно прожитые годы слились в один, неотличимые друг от друга.

— Так это все, что мне остается?

— А разве есть что-то еще?

Глаза Дэниэла напомнили ей камни, поблескивающие в прозрачной воде.

— И нет ничего, совершенно ничего, что я могла бы сказать или сделать ради вашей свободы?

— Я сам отстаиваю собственную свободу, миссис Стенли.

— Вы отстаиваете собственную смерть.

Он кивнул, затем улыбнулся, и ей стало ясно, что она проиграла.

— У меня есть кое-какие вещи — рисунки, книги, другие мелочи. Я подумал, вдруг вы захотите взять их себе?

Она подумала о вещах Шэпа. В конце концов она заставила себя разобрать его ящики и навести порядок в его комнате. Это был нелегкий для нее день. Если не откровенно тяжелый.

— Не знаю, Дэниэл, пока не знаю.

— Ничего страшного. Они все равно никакой ценности не представляют.

Ирен заметила, что охранник смотрит на часы.

— Здесь есть комната, если вам это интересно. — Ирен обернулась. — Свидетели приходят туда, где вы сейчас, а на другом окне поднимаются жалюзи.

— Так это здесь?.. — Она повернула голову назад, но договорить не смогла.

— В основном ее используют как кладовую… Но на данный момент из нее, по всей видимости, все вынесли.

— И эта комната, где я сижу? Сюда приводят свидетелей?

— Да, именно сюда.

Ирен вздрогнула. Она понятия не имела, что находится в непосредственной близости от того места, где умрет Дэниэл. Почему-то ей казалось, что это произойдет где-то в другом месте. Длинный коридор, который ведет в потайную комнату. Может даже, в отдельное здание. Но только не в кладовку.

— В ту ночь, Дэниэл, что мне делать? То есть, что вы посоветуете мне делать?

Он закрыл глаза, и она заметила, как на шее у него бьется пульс. «Он такой же человек, как и все мы», — подумалось ей. Человек из плоти и крови, проживший жизнь, при мысли о которой ей сделалось больно. И впервые за много лет она мысленно обратилась с молитвой к Господу. Этот небесный тиран стал для нее единственной нитью, способной даровать надежду и милосердие. А может, даже любовь.

До нее донеслось покашливание.

Дэниэл прикрыл трубку рукой, а сам тем временем обратился к охраннику. Правда, в следующую минуту он повернулся и посмотрел ей в глаза:

— Вы спасли меня, миссис Стенли, и я хочу, чтобы вы это знали. Ваши письма, они вырвали меня из пустоты и вернули меня к жизни.

Ирен сжалась в комок:

— Вернула вас к жизни? Чтобы вы могли убить себя? Это же полнейшая бессмыслица. Вы меня извините, но я действительно не вижу в ваших словах смысла.

Дэниэл закусил губу:

— Попытайтесь меня понять. Мне уже ничего не нужно. Даже если вам удастся отсрочить приговор или вообще добиться для меня оправдания, поверьте, это будет не та жизнь, которую я для себя бы хотел. Я все обдумал. Я знаю, что это несправедливо, и мне жаль, что все так получилось. Честное слово, жаль.

Ирен отвернулась. Десять секунд, двадцать. Главное — не расплакаться. Не расплакаться.

— Ирен.

Она подняла глаза.

— Прощайте.

Охранник взял телефонную трубку и положил ее на рычаг, после чего помог Дэниэлу подняться на ноги.

Ирен поднялась и позвала его по имени, чтобы он обернулся и дал ей знать, словом или кивком, хочет ли он видеть ее здесь в ту ночь. Но он отвернулся. Ирен вытерла глаза, а тем временем охранник вывел Роббина из комнаты.

Глава 51. 25 октября 2004 года

Дик Гефке стоял рядом с огромным окном кабинета — коренастая фигура с бейсбольным мячом в руке. Он несколько раз подбросил его и поймал.

— Итак, — произнес он, даже не глядя на Мейсона. — Похоже, что мы с вами получили некую ситуацию.

Директор стукнул мячом о ладонь.

В то утро Мейсону велели явиться в кабинет к боссу, но причин не назвали. Впрочем, он и без того знал, в чем тут дело. Войдя в кабинет, Мейсон садиться не стал, однако повернулся лицом к человеку, который терпеливо ждал от него дурных известий.

— Я имею в виду разговор с той женщиной. Но не только его. А также ее встречу с Роббином. — Он отвернулся от окна. — Я, как генеральный прокурор, хочу знать, почему вы не поняли того, что я и губернатор сказали вам на прошлой неделе?

— Я все прекрасно понял.

— И поэтому решили сделать по-своему! — Гефке сжал мяч с такой силой, что жилы на руке набухли, а затем положил его в вазу, доверху набитую наручниками.

Мейсон посмотрел на этот контейнер и подумал, для чего, собственно, хозяину кабинета понадобилось собирать наручники.

— Я не одобряю ваших действий, Тэб. Ни в коей мере. То, что вы сделали, идет вразрез с тем, что мы с вами, казалось, разделяли: повиновение закону, поддержание порядка. В нашем деле главное — работа в команде, именно благодаря ей дела делаются правильно. Я думал, вы это понимаете.

Мейсон смерил его взглядом.

— К счастью, этот неприятный инцидент удалось исчерпать. Если бы информация дошла до прессы, нам пришлось бы огрести по полной программе. А так это дело останется исключительно в стенах департамента. Остальным вовсе не обязательно о том знать.

Чтобы скрыть нетерпение, Мейсон спрятал руки в карманы.

— Тогда поступим следующим образом. Вы останетесь на посту начальника нашей старой доброй тюрьмы до января. Потом пойдете в отпуск. Увидитесь с семьей, отдохнете. А когда вернетесь, будете работать в Пендлтоне. Джонс как раз уходит на пенсию, вот мы вас под это дело и просунем туда. Должность та же, зарплата та же. Все как здесь, даже лучше — никаких казней. Мне кажется, вам должно там понравиться. — Он улыбнулся. — Я прав?

Мейсон по-собачьи втянул носом воздух, словно в предчувствии неприятностей. Пендлтон располагается в нескольких часах езды к востоку от Портленда, окруженный полями овса и населенный преступниками, обвиненными в самых страшных сексуальных преступлениях.

— Зачем ждать? Я могу уже сейчас туда перебраться, — в итоге сказал он.

— Правильно, можете. Но к чему торопиться? Давайте сначала переживем праздники, вы съездите в отпуск, а там разберемся, — сказал Гефке и улыбнулся. — Что скажете?

Мейсон внимательно разглядывал своего начальника, его офис, вазу с наручниками. Было время, когда он сам хотел стать генеральным прокурором.

— Боюсь, я скажу «нет».

Гефке скрестил руки на груди.

— Вам придется подыскать кого-то еще на эту должность в Пендлтоне, сэр. Я не хочу там работать.

— Что ж, ваш выбор.

Мейсон кивнул. Гефке прав. Это был его выбор. Он подумал про Роббина, как тот заявил миссис Стенли, что не дождется собственной смерти, и как он сам сидел в соседней комнате и ему было стыдно посмотреть в глаза Блисс.

— И вы можете найти кого-то еще, чтобы он привел в исполнение приговор Роббину. Я не хочу иметь никакого отношения к этому делу.

Босс снова улыбнулся:

— Вы уверены? Потому что я должен предупредить: я предполагал такое развитие событий и на всякий случай приготовился к нему.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ну, мне почему-то подумалось, что вы заартачитесь. Впрочем, я вас не виню. Симпатичный парень вроде вас, неженатый, какого хрена вам ловить в такой дыре, как Пендлтон? Потому что кто здесь живет — одна неотесанная деревенщина да бывшие отставники, из которых еще не вышел их горчичный газ. Вы когда-нибудь замечали эти вещи? Честное слово, если террористы захотят учинить разгром, им достаточно разбить здесь самолет. — Генпрокурор вновь подкинул мячик и ловко его поймал. — Но не переживайте. Если хотите, можете уйти тихо, без лишнего шума. Хоть сегодня. Я не буду против. Я уже подобрал новую команду.

Мейсон прищурился:

— Уотерс?

— Да. Он вполне пригоден, чтобы встать у руля. Мне он нравится, даже несмотря на то, что закончил всего-навсего местный колледж. Я нашел еще одного хорошего парня, как раз подойдет на должность исполнителя приговора. Меткий стрелок. Зовут Рик Стоунхайм.

Мейсон улыбнулся:

— Отлично, сэр. Следует отдать вам должное. Ваш выбор неизменно падает на самых отъявленных садистов, каких только свет видывал. Это надо уметь.

— Рад, что вы одобряете мой выбор.

— Полагаю, именно он рассказал вам про визит миссис Стенли?

— Вы не ошиблись, именно он. Бедняга с такими талантами не должен прозябать на проходной.

Мейсон посмотрел куда-то мимо Гефке, мимо его мяча и окна.

— У меня имелись веские причины пустить миссис Стенли.

— О, веские причины всегда найдутся.

— Неправда, не всегда.

Гефке пожал плечами:

— Ну хорошо, не всегда.

— Стоунхайм мерзавец, и вы это знаете не хуже меня.

— Согласен.

Мейсон потер шею:

— Итак, я остаюсь. Делаю свое дело. Что дальше?

— Затем вам самому решать. Можете оставить свою собственную команду. Мне все равно. Главное, чтобы они были одной командой, а не просто бандой горячих парней, которые делают все, что им вздумается.

— Так вот, значит, как? Я остаюсь, я делаю свое дело, и мои люди остаются со мной?

— Нет, и еще кое-что. — Гефке улыбнулся, и Мейсон понял, что за этим последует. — Я не хочу, чтобы здесь ошивались эти две бабенки. Больше никаких визитов, и чтобы духу их не было в ночь казни. Никаких контактов с прессой — ни в ту ночь, ни потом, если это возможно.

— Ну, это как сказать. Они имеют полное право присутствовать при казни. Что касается прессы, не в вашей власти удержать их от общения с репортерами.

— Вы правы. Не в моей. Но вы знаете хотя бы, о чем я сейчас думаю? Я думаю, что тот, кто готов пойти на нарушение правил, чтобы впустить их в тюрьму, возможно, слегка ими увлекся. Особенно той, что помоложе. Как я понимаю, она очень даже смазливая телка.

Мейсон сжал кулаки и сделал шаг вперед. Но тут же остановился.

— Вот так будет лучше, дружище. Держите свой член в узде, и все будет нормально. Но если вы вновь приведете в тюрьму этих баб, клянусь, вам не поздоровится. Стоунхайм спит и видит себя в роли вашего помощника в ту ночь. И я сделаю все для того, чтобы он был готов занять это место. Как видите, так или иначе, — Гефке бросил мяч в последний раз, — я разработал свой план и не намерен от него отступаться.

Глава 52. 26 октября 2004 года

Мейсон закрутил крышку на бутылке виски и передал стакан Блисс. Он поставил запись Колтрейна, и Блисс сказала, что любит его музыку. Затем он указал на картину — абстрактное полотно, написанное — кем бы вы думали? — слоном! Помнится, он приобрел ее на благотворительной ярмарке в Портлендском зоопарке.

— Ее автор слон?

— Да, по кличке Рама. Он держит кисть в хоботе. А вот эти пятна, — Мейсон указал на часть картона, словно обработанную из пульверизатора, — слон нанес, разбрызгивая краску хоботом.

Блисс посмотрела на него так, словно спрашивая, в своем ли он уме.

— Как по-вашему, это нормально — набрать полный нос краски и потом ее выдуть?

— Наверно, то есть я надеюсь, что да. Как-то раньше об этом не задумывался.

— И часто вы ходите в зоопарк?

— Мне нравился чикагский, в Линкольн-парке. Вход бесплатный, никаких билетов. Чтобы попасть в Портлендский, приходится раскошелиться. А на благотворительной ярмарке собрали деньги для ребятишек. Те затеяли устроить зоолагерь.

Блисс опустилась на стул у обеденного стола:

— По части таланта мне далеко до вашего Рамы.

Мейсон сел напротив нее. Теперь их друг от друга отделяла медная ваза — мандарины, несколько бананов и большой спелый гранат. Собственно, инициатива исходила от самой Блисс. По ее словам, ей нужно было поговорить с ним. После встречи с Роббином ее мать не находит себе места. «Она считает, что должна присутствовать при казни. Я даже не знаю, что ей сказать».

Мейсон надеялся, что больше никогда не встретится с этими двумя женщинами. Но как только Блисс позвонила ему, он предложил заехать за ней и пригласил к себе.

— Здесь мы можем спокойно поговорить, — сказал он. — И нам никто не помешает.

И вот теперь, сидя напротив нее, он слушал, как она рассказывала ему про свою жизнь в Остине. Она снимала квартиру рядом с университетом, где обитала вместе с черно-белой кошкой по прозвищу Тонер. Она никогда не была замужем. Впрочем, ей было не до этого.

— К тому же круг моих знакомых составляют юристы. Но какой юрист станет ухаживать за другим юристом?

Мейсон уже было нашелся с ответом на ее вопрос, когда на комод запрыгнул его кот Гораций.

— Вот уж никак не предполагала, что вы любитель котов, — заметила Блисс.

Мейсон пожал плечами:

— Не знаю даже. Он приходит и уходит, когда захочет. Иногда я не вижу его несколько дней подряд. Впрочем, последнее время он часто бывает дома. И вечно что-то там говорит. Причем тогда, когда у меня и без него хватает дел. Понятия не имею, что он хочет мне сказать.

— А вы считаете, что он что-то говорит?

— Думаю, что да.

На щеках Блисс появились ямочки.

— Слоны и коты — похоже, вы питаете к ним слабость, мистер Мейсон.

Мейсон покраснел, хотя и был уверен, что Блисс этого не заметит.

— У меня в детстве всегда были домашние питомцы, — сказала Блисс. — Например, пес по имени Карл, его лягнула корова, и он ослеп. Потом был кот Трайк, у него было всего три лапы. Но больше всего на свете мне хотелось собственную лошадь.

— И как, вы получили ее?

Блисс рассмеялась:

— Разве что табун пластмассовых лошадок и жеребец по кличке Джек.

Мейсон сидел напротив и любовался ею. Любовался ее улыбкой, тем, как она в задумчивости морщила носик, как она наклоняла голову, и тогда волосы волной ниспадали на стол, словно упавшая на пол одежда.

— Наверно, они до сих пор в родительском доме. В какой-нибудь коробке.

— Кстати, а когда вы были там в последний раз, если не секрет?

Ее улыбки как не бывало.

— Года три назад. Работа такая — трудно куда-то вырваться. Даже сейчас мне приходится постоянно звонить и спрашивать, как дела. Я даже подумываю о том, а не взять ли мне отпуск и как следует отдохнуть целый месяц.

Мейсон подлил им обоим виски. Блисс рассказала ему, как росла на берегах Миссисипи, в симпатичном городке, в котором летом был разлит запах жимолости, а осенью — речной тины и грязи. О том, как она играла на берегу реки, как босиком бродила, где ей вздумается. Как среди поля играла с друзьями в прятки, как они ловили в болотцах рядом с рекой лягушек. Как весной с гор в долину переселялись змеи, причем их было так много, что дорожная служба была вынуждена на время перекрывать шоссе. И пока они с ней говорили, Мейсон пытался представить себе и переползающих дорогу змей, и границу детской свободы Блисс — берега великой реки.

— Это была такая идеальная жизнь… по крайней мере, какое-то время, ну или почти идеальная, черт ее побери. — Блисс опустила руку и поводила пальцами по темному дереву столешницы. — Когда сейчас я оглядываюсь назад на эти годы, то понимаю, что не имела ни малейшего понятия о том, что творилось под крышей нашего дома. Все, во что я верила, буквально все, оказалось ложью. — Она снова и снова продолжала водить по столу бледным и тонким пальцем. — И я не знаю, что там будет теперь. Отец не может себя простить. Он был сильный, мужественный человек. Таких, как он, сейчас нужно поискать. А сейчас, когда я говорила с ним, мне показалось, что он сломлен, раздавлен жизнью. Говорит, что заставил страдать всех, кого любил.

— А с вашей матерью он разговаривал?

Блисс вздохнула:

— Нет, она отказывается говорить с ним. Она простила Роббина, но не желает иметь ничего общего с моим отцом. И я не знаю, что мне теперь делать.

— Надеюсь, со временем она смягчится, как вы думаете?

В глазах у Блисс блеснули слезы.

— Право, я даже не знаю, что и думать. Я спросила у нее, когда она собирается домой, даже предложила довезти ее сама. Но она сказала, что, когда все будет кончено, она хотела бы отправиться в Блейн.

— Блейн?

— Там похоронен Шэп. Она говорит, что непременно должна его навестить. Я ее понимаю. Видите ли, мы никогда не навещали его могилу. Но она говорит, что хочет отправиться туда одна. А что будет потом — на эту тему она упорно отказывается говорить.

— Понятно, — вздохнул Мейсон, пытаясь не выдать тревогу в голосе.

— Она попросила меня сказать вам, что готова забрать вещи Дэниэла, если он до сих пор не имеет ничего против. Насколько мне известно, речь идет о каких-то рисунках.

— Да-да, он много рисовал.

— И еще, насколько мне известно, она хочет присутствовать при казни. Говорит, что тем самым способна сделать для Роббина хоть что-то. Когда вы за мной заехали, она как раз заполняла бланк заявления.

Мейсон сложил руки перед лицом. Как ни странно, он впервые не ощутил при этом никакого стыда по поводу своего физического недостатка.

— Да, такую женщину, как ваша мать, надо еще поискать.

— Верно, но, боже мой, я почти уверена, что ей этого не выдержать. Да вы сами знаете. Пусть сейчас все чинно и чисто, как в больнице, но ведь это все равно казнь. — Блисс на мгновение умолкла. — Послушайте, прошу вас. Я понимаю, что в ваших глазах наверняка похожа на ненормальную, из тех, что выступают за отмену смертной казни.

— Вы похожи на ту, кто любит собственную мать. — Мейсон взял из вазы мандарин и несколько мгновений рассматривал кожуру.

— Кто это? — Взгляд Блисс упал на фото молоденькой девушки.

— Моя дочь. Латиша.

— Та же самая, что и на портрете в вашем кабинете?

— Да. Сейчас ей шестнадцать. Она живет с матерью в Чикаго.

Блисс слегка наклонила голову. В глазах ее читался вопрос.

— Пять лет. Последний раз я видел ее пять лет назад. — Мейсон надавил большим пальцем на оранжевую кожуру мандарина, и воздух тотчас наполнился ароматом цитрусовых. — Я планирую в самое ближайшее время съездить ее навестить.

— Хотите взять отпуск?

— Что-то вроде того.

Мейсон набрал полную грудь воздуха и поведал Блисс о разговоре с генпрокурором. Рассказал про бейсбольный мяч и про вазу с наручниками.

— Так или иначе, но мы с ним резко расходимся во взглядах относительно того, как следует управлять тюрьмой.

— Он вас уволил? — Блисс была ошарашена.

Мейсон принялся бережно снимать с мандарина кожуру, чтобы не повредить сами дольки, — примерно так же, как снимают белок яйца, чтобы желток остался цел. Пустую кожуру он отложил в сторону, а сам осторожными движениями начал снимать волокна.

— В некотором роде. Кто его знает, может, мне и впрямь пора поменять место работы?

Блисс прищурилась, размышляя над тем, что только что услышала. Посидев немного в задумчивости, она подняла глаза:

— Я понимаю. Начальство было против… оно не хотело, чтобы мы навестили Роббина? — спросила она и хлопнула ладонями по столу. — Вот сукин сын. Они ответили вам отказом, я правильно вас поняла? Господи, почему вы нам сразу не сказали?

Блисс встала и подошла к комоду. На ней были черные джинсы и мягкий зеленый пуловер цвета молодой травы.

— Черт, бросал мячи, говорите. Теперь мне все понятно. Вы играли не по их правилам, и теперь они решили дать вам пинка. Вот гады!

Гораций встал, потянулся и соскочил с комода.

— Боже, знали бы вы, как я ненавижу этих политиканов! Кстати, а откуда им стало известно? — Она поднесла пальцы к губам. — Стойте. Кажется, я догадываюсь. Это тот самый тип, который досматривал нас. Такой противный гаденыш. Все эти его вопросы и улыбочки, когда мы сказали ему, к кому, собственно, приехали. Стукач. Это он донес прокурору. Готова спорить на что угодно. Он позвонил, как только мы от него вышли. Черт, ну как мне сразу в голову не пришло.

Она вновь опустилась на стул и побарабанила пальцами по столешнице. Мейсон вернулся к своему мандарину. Идеально очищенный фрукт — своего рода произведение искусства. Очищенный от кожуры и волокон мандарин — это сочный оранжевый шарик. Чтобы добиться результата, иногда требуется минут пять. А взять гранат? Чего стоит вытащить каждое зернышко из его углубления? Это было одно из его любимых занятий, оно помогало ему на короткое время отрешиться от других забот, таких как его собственная отставка или казнь Роббина. Даже от Блисс и ее задумчивых глаз, взгляд которых накатывал на него подобно морскому прибою.

Блисс наклонилась и взяла его за запястье:

— Тогда почему вы нас впустили? Вы могли бы этого не делать, и вы сами это знаете. Вы имели полное право ответить нам отказом. Боже, начнем с того, что вы вообще могли не поднимать трубку, когда вам позвонила моя мать!

Мейсон взял мандарин и посмотрел ей в глаза:

— Вы так считаете?

— Что вы хотите этим сказать?

— Истории, кажется, вы так тогда выразились. Что у нас у каждого свои истории.

Было видно, что она разочарована его ответом.

— И?..

Блисс посмотрела на него пронзительным взглядом адвоката:

— Так почему бы вам не подать в отставку прямо сейчас? Послать вашего босса к чертовой матери, и пусть он сам возьмет на себя грязную работу.

Мейсон покачал головой.

— Но как вы будете жить? — Она отпустила его руку. Диск закончился, и теперь обоих окружала тишина, которую нарушало только пощелкивание радиаторов и где рядом громко мурлыкал кот.

Все его тело ныло. «Боже, как я хочу эту женщину», — подумал Мейсон. Нет, он хотел ее не просто физически, он хотел проникнуть только в нее, но и в ее душу — проникнуть глубоко, как не проникал никогда в жизни. Было в ней что-то такое, что будоражило его.

— Я за всю свою жизнь не сделал ничего даже близко похожего на то, что сделала ваша мать.

Блисс слегка растерялась, услышав такое заявление.

— Простить. — Он посмотрел на мандарин у себя на ладони. — Думаю, лично мне было такое не по силам.

— Не всем быть святыми.

Он поднял на нее глаза:

— Верно, но пример вашей матери заставил меня задуматься о том, что все мы можем быть гораздо счастливее.

Ему было видно, как на шее у Блисс пульсирует жилка — тонкий путепровод, по которому к ее сердцу и к ее мозгу поступали кровь и кислород. Так близко к поверхности, так уязвимо.

— Вы должны знать, что если вы с матерью решите присутствовать на казни, то в процедуру будет внесено одно изменение.

— Что именно?

— Гефке, генеральный прокурор, поставил во главе команды исполнителей казни другого человека — на тот случай, если вы все-таки решите присутствовать.

— И кто он такой?

— Тот самый. — Мейсон осторожно снял с мандарина последнее волокно. — Тот самый, которого вы только что назвали мерзким гаденышем.

Блисс склонила голову и закрыла лицо руками:

— Этот ублюдок?

Мейсон отвернулся. Он знал, что сердце — самый чувствительный орган. Нежный, ранимый, и ему никогда не стоит доверять. Он усвоил эту истину рано, от Тьюлейна, затем от матери, затем от жены, затем узнавал всякий раз, получая новое фото Латиши. Прислушаться к голосу сердца — значит угодить в западню. Это чревато. И вот теперь он сидел, и ему больше всего на свете хотелось протянуть через стол руку и дотронуться до этой женщины. Он наклонился через стол и, взяв ее руку в свою, положил ей в ладонь мандарин. Круглый и гладко очищенный.

— Ваша мать может кое-что сделать для Роббина, — прошептал он. — Не знаю, захочет ли она, но кое-что может.

Глава 53. 28 октября 2004 года

23:00

Мейсон и капеллан сидели с Роббином в камере наблюдения. Все трое пили кока-колу, а Роббин рассказывал им истории.

— Вы когда-нибудь наблюдали за китами? — спросил Роббин.

Мейсон и капеллан отрицательно покачали головой.

— Тогда непременно съездите и посмотрите. В порту всегда можно взять напрокат лодку. Я как-то раз ездил на них смотреть, когда мне было одиннадцать. Эту экскурсию мне подарили на день рождения мои тогдашние приемные родители. Мы отправились в море на рыбацкой лодке, с другими людьми. Мы плыли мимо причалов до тех пор, пока вокруг нас были лишь птицы и буйки. А потом, примерно через час, когда все уже решили, что никаких китов мы не увидим, капитан что-то крикнул и завел мотор. На всю мощность, потому что на нас полетели брызги дизельного топлива. А затем так же неожиданно выключил, и мы просто сидели, покачиваясь на волнах.

Роббин на минуту умолк и поднес к глазам ладонь, словно всматриваясь в горизонт.

— В общем, капитан указывает на что-то такое, что издали кажется нефтяным пятном на воде. Сказал, что в том месте только что ушел под воду кит. Народ, понятное дело, столпился на носу лодки, чтобы лучше разглядеть это дело. Затем кто-то крикнул, что видит фонтан. И тогда я бегу на корму, в надежде его увидеть. И в этот момент рядом с лодкой из воды высовывается огромная голова. Да что там, гигантская. Размером с автомобиль, честное слово. Примерно на таком расстоянии, как сейчас мы с вами друг от друга. — Роббин большим пальцем указал на капеллана. — Я тотчас застыл на месте как вкопанный. У этой головы была огромная пасть, и она ее разинула, и мне было хорошо видно, что там внутри. А еще глаза — больше я таких ни у кого не видел. Темные, как океанские глубины, а еще — знаю, вы точно подумайте, что я слегка того, — мудрые. Мне тогда показалось, будто им известно все и все, что им известно, наполняет их печалью.

23:30

Ирен и Блисс стояли в парке рядом с тюрьмой, в ожидании полуночи. Шел дождь, и все вокруг было окутано туманной дымкой. Мелкая, но упрямая изморось сверкала и переливалась в свете ярких оранжевых фонарей. Они готовятся убить человека, подумала про себя Ирен, стараясь подавить в себе осознание этого факта и всех эмоций, которое оно несло вместе с собой.

Через два дня после встречи с Роббином она прочла в газете, что он переведен в камеру наблюдения. В статье также говорилось, что внешне он оставался спокоен, хотя и задумчив, что большую часть времени спал, читал или рисовал. За время их переписки он прислал ей несколько своих рисунков. На одном был изображен черный мужчина со шрамом на шее. Рисунок был мастерски выполнен карандашом, и к нему прилагалось пояснение, что это портрет начальника Орегонской тюрьмы, «он — достойный человек».

Ирен подняла глаза на одну из сторожевых башен и задумалась о смысле этого слова. Интересно, какую цену должен заплатить такой достойный человек, как Тэб Мейсон, за то, что он сейчас совершит. Воспоминания о содеянном будут еще долго преследовать его. А если учесть, что это за человек, то наверняка до конца его дней.

Ирен взяла дочь за руку.

— Мне полагается быть там, — сказала она.

23:40

Мейсон, капеллан и Дункан Льюис привели Роббина в комнату казни. Льюис, как начальник команды по исполнению приговора, снял с Роббина кандалы и попросил его лечь на стол. Затем четверо из команды Льюиса коричневыми ремнями с пряжками размером с кулак прикрепили его к столу. Ноги, руки, грудную клетку.

Всех членов команды Мейсон выбрал лично. Просмотрел личное дело каждого, результаты психологических тестов, а также расспросил относительно причин, почему они вызвались участвовать в исполнении приговора и поддержали ли это их решение близкие и церковь. Все четверо ответили, что симпатизируют Роббину и видят свою работу в том, чтобы доставить ему минимум страданий. Однако независимо от того, сколько раз он отрабатывал с ними процедуру исполнения приговора — лично прошел с каждым в комнату казни, показал, как нужно пристегивать ремни, заставил их потренироваться друг на друге, пройти последний отсчет, — ничто из этого не спасет их от эмоционального потрясения, когда они почувствуют, что все происходит по-настоящему. Может, шок наступит не сразу, не сегодня, подумал Мейсон. Может даже, не раньше чем через неделю или даже год. А может, лишь тогда, когда они сами доживут до старости и будут ждать собственного последнего часа. Но то, что этот момент наступит, он знал точно. Он убедился, что на смертнике застегнули все ремни, испытывая при этом и благодарность и стыд. Особенно после того, как Роббин приподнял голову и поблагодарил всех.

Мейсон написал своей команде письмо, в котором сообщил, что горд тем, что работал вместе с ними, и попросил, чтобы такую же преданность делу они выказывали и при его преемнике. Затем он написал Уотерсу — сообщил, где искать те или иные папки, а также ввел в курс тех или иных дел, которые, по его мнению, требовали своего продолжения. Тюрьма все больше и больше превращалась в клетку для умалишенных. Теперь тюремные камеры все чаще заполняли безумные люди, которым требовалась медицинская помощь и лекарства. Мейсон обратил на это внимание еще в Иллинойсе, в случае с собственным братом. Тьюлейну место было в клинике, а не в тюрьме. Более того, из-за этого он все чаще и чаще попадал в неприятности — ввязывался в драки, покушался на жизнь полицейского. Все это требовало перемен. Вся система требовала перемен, но самое лучшее, что он мог бы сделать, — это найти средства, чтобы пригласить психотерапевтов. Все это он изложил в записке своему преемнику и генпрокурору, которую те получат в понедельник, после того как сам он подаст в отставку.

Роббин вновь положил голову на подушку. Его дыхание было глубоким и ровным. Мейсон кивнул коллегам, и те, за исключением Льюиса, вышли из комнаты. Спустя минуту вошла медсестра, в зеленом хирургическом костюме, зеленой шапочке и маске. Эта женщина работала в тюрьме вот уже десять лет. До этого она была медсестрой в педиатрической клинике. Мейсон всегда находил эту смену поля деятельности несколько странным и, глядя на нее сейчас, еще более странным счел ее больничный наряд. Ведь ей предстояло лишь посмотреть на монитор и запустить капельницу, вот и все. По инъекции в каждую руку. Единственное объяснение, которое пришло ему в голову, было то, что этот костюм придавал ей некую анонимность и чувство собственной значимости, без которого выполнить то, что ей предстояло сделать, было едва ли возможным. И все же нервы взяли верх, и, как она ни старалась, поймать вену никак не могла. Мейсон внутренне напрягся: ведь если у нее не получилось ввести иглу с первого раза, ей придется надрезать Роббину вену. А этого ему хотелось меньше всего. «Боже, умоляю Тебя, — прошептали его губы, — сделай так, чтобы ей не пришлось делать надрез. Только не это».

После очередной безуспешной попытки Роббин заговорил — попросил ее успокоиться и взять себя в руки.

— Вы когда-нибудь наблюдали китов? — спросил он.

— Я выросла в Ньюпорте, — ответила она через маску. — Мы их видим постоянно.

— Понятно, — произнес он. — Представляю.

На этот раз ей удалось попасть сначала в одну вену, затем в другую. Она вытерла ему руки, выбросила ватные комочки и куски смоченного в спирте бинта и сняла резиновые перчатки. Затем встала рядом с Роббином и стащила с лица маску.

— Я буду молиться за вас, — сказала она и, поскрипывая резиновыми подошвами о скользкий линолеум, вышла.

Мейсон вновь подошел и, встав рядом с Роббином, посмотрел на часы и покачал головой влево-вправо. Шейные мышцы одеревенели, желудок сжался в узел. В половине двенадцатого он выпил чашку кофе и до сих пор ощущал во рту его горьковатый привкус. Ему хотелось его сплюнуть. Или же расплакаться. Или с силой вогнать во что-нибудь кулак. А лучше все сразу, подумал он и посмотрел на телефон, надеясь в душе, что тот зазвонит.

Ровно в полночь начальник тюрьмы штата Орегон кивнул Дункану Льюису, который, в свою очередь, отвернулся и дернул за шнур. Шторки поехали вверх. В комнате для свидетелей стояли трое мужчин и одна женщина, их каменные лица ничего не выражали. Роббин приподнял голову, посмотрел на репортеров и вновь опустил.

— Ее там нет, — произнес он.

— Нет.

— Вот и хорошо. Я боялся, что она придет.

Мейсон не ответил.

— Вы хотите что-нибудь сказать?

— Если только вы того просите.

Роббин приподнял голову, посмотрел сквозь окошко и вновь откинулся на подушку.

— Подумаю позже, — произнес он и подмигнул начальнику тюрьмы.

0:00

Блисс посмотрела на часы.

— Одна минута, — прошептала она. Затем сквозь шорох шин об асфальт она услышала пение. Вернее, кто-то скандировал хором. Пьяные голоса что-то выкрикивали в такт мелодии, которая была ей знакома еще по школе.

На-на-на, На-на-на, Хей-хей, Проща-а-а-й, по-о-ка!

Подъезжая к парку, они с матерью проехали мимо толпы, собравшейся возле тюремных ворот. У некоторых в руках были свечи, на лицах — скорбные маски молчания. Другие явно пребывали в приподнятом настроении, обменивались ликующими возгласами и банками с пивом.

Блисс закрыла глаза и пожала матери руку. Она представила начальника тюрьмы. Спокойного, исполненного чувством собственного достоинства, а также долга и справедливости, которые по всем параметрам превосходили ее собственные. Она не знала, что, собственно, сделало его таким, каков он есть, но она знала точно, что хотела бы узнать о нем как можно больше.

— Скажи, — произнесла мать, обращаясь к дочери под аккомпанемент скандирования, — тяжело быть прокурором?

Блисс открыла глаза и кивнула:

— Я жутко устаю. Видеть всю эту боль, поломанные жизни, искалеченные во всех отношениях, и не иметь возможности все это исправить. — Она втянула голову в плечи, защищаясь от пронизывающего ветра. — Все это жутко угнетает.

0:00

Мейсон посмотрел на свои ботинки. Через тридцать секунд он достанет из кармана перчатки, наденет их и даст сигнал дежурному в кабине, который нажмет на кнопку и повернет краники на трубках, по которым в вены Роббину начнет поступать летальная смесь, отмеренная невидимыми руками и доставленная по назначению холодными, бездушными, бесчувственными устройствами. Они жужжат, гудят и пощелкивают, не ведая никакой разницы между жизнью и смертью.

Тогда у себя дома Мейсон не позволил себе прикоснуться к Блисс. Не привлек ее к себе, не стал осторожно снимать, слой за слоем, одежду, отделявшую их обоих от чего-то такого, что они оба пытались избежать. Вместо этого он сказал ей, как ее мать может помочь Дэниэлу Роббину. Затем он отвез Блисс в мотель, после чего вернулся на работу. Оказавшись у себя в кабинете, он пролистал мнения адвокатов, статуты, административные правила — все, что так или иначе могло подсказать ему, что ждет Роббина в последние дни его жизни и что ждет его после того.

Когда-то Мейсон мечтал о великих делах. Освободить людей, исцелить болезни — не важно, что именно, главное, чтобы был результат. В детстве он искренне восхищался Мартином Лютером и Робертом Кеннеди, много читал про Ганди. Но затем Тьюлейн разрезал ему шею, а мать наложила на себя руки. И тогда Тэб Мейсон решил для себя, что великие дела — это не по его части. Достаточно того, что он будет держать преступников за решеткой. Уже этим он облагодетельствует человечество.

Он поднял взгляд от мысков ботинок:

— Дэниэл, ты готов?

Тщедушный человек на столе закусил губу и кивнул. Взгляд его серых глаз был устремлен на начальника тюрьмы. Тот медленно извлек из кармана перчатки.

Глава 54. 30 октября 2004 года

Кладбище, как оно запомнилось Ирен, располагалось на холме, окруженное железной оградой и клубками перекати-поля.

Она вышла из старенького грузовика, захлопнула дверцу и шагнула за ограду. Здесь ее тотчас окутала тишина, такая всеобъемлющая и безграничная, она, казалось, ощущала ее кожей. Ни ветерка, который бы колыхнул траву, ни птиц, ни жужжания насекомых, ни звука колес по асфальту. Лишь пространство, раскинувшееся под огромным, бездонным небом. Ирен застегнула пальто, пониже натянула шапку, вздохнула полной грудью и тихо выдохнула.

За несколько мгновений до казни она обняла дочь, а где-то рядом, по мере того как часы на тюремных воротах начали последний отсчет, все громче раздавались пьяные крики:

— Десять, девять, восемь!..

Каждая секунда приближала неминуемое. Ирен сжалась в комок, пытаясь представить, что сейчас происходит по другую сторону стены.

Она прочла описание процедуры казни в газете: как Дэниэла приведут в специальную комнату, как положат на стол, как пристегнут ремнями. Фото этого стола занимало добрую четверть газетной страницы: черная искусственная кожа и металл, подставки для рук отведены в стороны.

— Похоже на распятие, — сказала она Блисс. Эта картинка крепко засела в ее сознании, когда они с дочерью стояли рядом с тюрьмой, а тем временем секунда проходила за секундой, пока не дошли до нуля. Отсчет прекратился, а толпа разразилась ликующими возгласами.

Ирен мысленно задалась вопросом, почувствовал ли Дэниэл, как в жилы ему влилась смертельная смесь, и если да, то какой она была. Было ли ему больно? В статье говорилось, что, по мнению врачей, человек не чувствует боли. Первый препарат, писала газета, усыпит Роббина, второй — парализует мускулатуру. Кроме сердечной мышцы. Сердце будет продолжать биться, испытывая резкую нехватку кислорода, пока третий препарат не остановит и его.

— Если человек и чувствует боль, — сказал один более осторожный в своих оценках врач, — это невозможно сказать со всей достоверностью, вследствие действия второго, парализующего препарата.

Ирен опустила руку Блисс и еле слышно прошептала что-то вроде того, что должна была быть рядом с ним. Затем ноги ее подкосились, и Блисс, опечаленная, но сильная, была вынуждена поддержать мать, чтобы та не упала. Обхватив Ирен за плечи, она повела ее назад к машине.

Ворота кладбища были открыты, их нижняя часть утонула в слое грязи, так что теперь они не раскачивались и не скрипели, как девятнадцать лет назад. Ирен прошла внутрь, затем остановилась. Место производило впечатление полного запустения. А еще оно было крошечным — на нем едва ли поместился бы сарай. Несколько надгробий были новыми, пару из них украшали флажки, другие — безвкусные букетики искусственных цветов. Рядом с могилкой Шэпа, словно согбенная, увядшая дама, по-прежнему стояло плачущее дерево. Ирен подошла ближе и, сняв с коры каплю застывшего сока, поднесла к носу. Резкий запах тотчас пробудил воспоминания — перед ее мысленным взором предстали похороны, черная Библия в руках проповедника, мальчик, сыгравший печальные ноты на трубе ее сына. Она еще раз вдохнула в себя терпкий аромат, затем посмотрела вниз.

Бляшки мха успели вырасти внутри и вокруг букв и цифр на могиле ее сына, а вместо цветов на ней лежали почерневшие листья каштана, и из-под могильной плиты торчали сухие стебли травы. У самого края холмика — один за другим — выстроился ряд странной формы камней. Ирен насчитала их девятнадцать штук. Интересно, задумалась она, кто приходит сюда год за годом, чтобы добавить камень? Наверное, тот самый мальчик, что когда-то играл на трубе ее сына. А может, учитель или сосед?

Она опустилась на корточки и провела рукой по камню.

— Я вернулась, — прошептала она, нарушив тишину единственной фразой, какую могла сказать.

Они ехали через леса, пламенеющие багрянцем кленовых листьев, ехали вверх в горы по дороге, петлявшей среди выступов базальта. На перевале начался снегопад, и Мейсон был вынужден сбросить скорость, впрочем, как и другие шоферы. Затем дорога пошла под уклон, вновь выглянуло солнце, а деревья расступились, уступая место открытому пространству. Блисс тотчас начала перебирать в голове названия знакомых растений, словно имена своих старых друзей в Блейне. В небольшом городке под названием Систерс они вышли из машины, выпили кофе и изучили карту. До Блейна было пятьдесят миль на северо-восток, кладбище располагалось чуть дальше. Было почти три пополудни, солнце уже начало клониться к западу.

— Еще примерно час, — произнес Мейсон.

— Если я, конечно, помню, как добраться до этого кладбища.

— Если что, спросим дорогу.

Проснувшись тем утром, Блисс не застала рядом с собой ни матери, ни ее вещей. Грузовик тоже исчез. Впрочем, это ее не удивило. Ирен сказала ей, что после казни она поедет на могилу Шэпа. Причем настояла, что сделает это одна. И все-таки Блисс было тревожно на душе, и она позвонила Тэбу. Он тотчас приехал к ней в мотель, положил в машину ее вещи, и они отправились в путь.

Сев в джип, Блисс посмотрела на мужчину рядом с собой. Его крупная светлая рука сжимала руль точно так же, как и рука ее отца. Тэб Мейсон был в светлых джинсах, темно-синем свитере. На ногах — альпинистские ботинки. В машине играла запись — Лу Ролс, Колтрейн и Бах. А еще он любил остро заточенные карандаши, в его квартире обитал кот, а сама квартира со вкусом обставлена. Он умел идеально очистить мандарин, при виде чего у Блисс разыгрывался аппетит. Причем самого разного рода.

Он начал рассказывать ей про ночь казни. Роббин умер очень просто и тихо. Никакого сопротивления.

— Да и команда, они тоже молодцы. Было видно, что им нравится заниматься этим делом не больше, чем мне. Но они вели себя как настоящие профессионалы. Я бы даже сказал, с состраданием, если это слово применимо к такой ситуации.

— Думаю, что да.

— Знаете, что я вам скажу, — Роббин в конечном итоге дал нам всем сто очков вперед. Вы не поверите, что он сделал.

Блисс молча перебрала в уме все, что можно делать в такие минуты — молиться, умолять о пощаде, кричать, петь, намочить штаны.

— Он пел «Тихую ночь». Да вы знаете, христианскую песню. У него был прекрасный голос. Запел, как только в вену начал поступать препарат. Успел допеть до строчки «Мать и дитя»…

Блисс громко втянула в себя воздух. Затем, когда поняла, что сможет сделать это без слез, выдохнула.

Ирен совершенно забыла, как поздно всходило и как рано начинало клониться к горизонту солнце на северо-западе. Светать начинало около восьми, а садилось солнце уже в пятом часу. Она подняла голову. По ее прикидкам, с того момента, как она приехала сюда, прошло около часа. От силы два. За это время она успела поговорить с сыном. Сначала она извинилась за то, что так долго не приезжала к нему, затем поделилась тем, что произошло с момента похорон и до настоящего времени, — как они вернулись домой, о своей работе, про то, что Нэт по-прежнему помощник шерифа, а Блисс работает адвокатом в Техасе.

Затем она завела разговор про депрессию, о том, как трудно ей было жить без него. Она столько лет прожила задыхаясь от боли, что теперь многого не помнит. Зато хорошо помнит его музыку.

— У меня в голове как будто играет радио. Я слышу каждую ноту, даже не думая про нее. Она просто постоянно звучит у меня в мозгу, чтобы мне было не так одиноко.

Затем, крепко сжав руки, они поведала ему про свою переписку с Дэниэлом Роббином, про то, что подвигло ее на этот шаг и к чему в конечном итоге привело.

Она остановилась и вытащила кое-какие сорняки. В некоторых местах сорная трава выросла поверх темно-зеленого мха. Она наклонилась, чтобы рассмотреть его ближе.

— Дэниэл мертв, сынок. Мне сказали, что ему не было больно. Он просто уснул. — Тыльной стороной ладони она вытерла нос. — Теперь мне понятно, почему ты считал, что ты не такой, как все. И все, что я могу тебе сказать, — прости меня, сынок.

Ирен прикусила нижнюю губу и покачала головой. Всю свою жизнь она только и делала, что качала головой. В ее жизни происходили вещи, которым было страшно посмотреть в лицо, а она все качала головой.

— Прости меня, что ты не смог мне сказать. Прости меня за то, что этот мир и я сама не смогли бы принять и понять тебя, даже если бы ты сказал. Это несправедливо. Как несправедливо и то, что сделал твой отец. Но он тоже просит у тебя прощения, Шэп, и я хочу, чтобы ты это знал. Он по-своему любил тебя. Возможно, не так, как следовало бы. Но ты должен понять, что он желал тебе только добра.

По ее щеке скатилась слеза и упала на мох надгробия. Мох в этом месте тотчас сделался ярко-зеленым. Ирен протянула руку и потрогала его, удивившись про себя, как мало ему надо, чтобы вернуться к жизни.

— Мы все совершили ошибки, сынок. Все до единого. И все заплатили за них. Так или иначе, но заплатили.

Она подняла с земли камень и покатала его в руках, затем поднесла к губам и вновь положила на землю.

— Прости меня, что ты долго был здесь один. Но теперь все будет по-другому, Шэп. Тебе никогда не будет одиноко, никогда, обещаю тебе.

Она посидела рядом с могилой еще какое-то время, в тени других надгробий, чьи тени указывали на восток, к горам. Затем взяла шляпу, которую ей подарила Дорис, сделала из нее подушку, прислонила ее к надгробию Шэпа, прильнула к ней щекой и закрыла глаза.

Они ехали дальше. Вскоре скалы сменились невысокими деревьями и кустарниками. Мейсон указал на кряж, на котором тут и там виднелись бревенчатые домики.

— Летние домики, — пояснил он. — Много людей из долины покупают их тут. Я и сам думал приобрести такой же. Не здесь, правда, а где-нибудь возле реки Метолиус.

Блисс нахмурилась. Жизнь начальника тюрьмы была распланированной и размеренной. Работа, дом, мечты. Она попыталась извиниться за то, что они с матерью внесли во все это беспорядок, но он и слышать ничего не хотел. Поэтому она решила компенсировать это помощью. У нее есть пара знакомых в Техасе, которые могли бы найти ему работу. Но и от этого он отказался, заверив ее, что рад возможности самому двигаться дальше.

Ландшафт сменился заборами из колючей проволоки, за которыми паслись тощие черно-белые коровы. В этот момент он поведал ей о Роббине и птице, которую тот увидел, в тот день, когда Мейсон вручил ему смертный приговор.

— Я повернулся, чтобы тоже ее увидеть. До сих пор не могу поверить, что сделал это. Мне еще тогда стоило догадаться, что пришло время оставить эту работу.

— Не понимаю.

— Это было глупо. Не стоило поворачиваться. По крайней мере, в моем деле этого делать не стоит. В вашем, думаю, тоже.

Блисс пожала плечами:

— Вы доверяли ему, и что с того? В этом нет ничего странного.

— Для меня странно.

Мейсон ступил на траву и прошел мимо трейлера с флоридским номерным знаком. Он обернулся и посмотрел на Блисс:

— Помните, что сказали в первый день, придя в мой офис?

— Ну, я точно была не слишком учтива.

Он посмотрел на нее, и этот взгляд, казалось, поглотил ее, хотя их разделяло несколько метров. С того момента, когда, исполненная праведного гнева и уверенности в себе, она вошла в его офис, прошла всего лишь неделя. Сейчас она уже не была уверена ни в чем, кроме усиливающегося чувства защищенности, охватывающего ее рядом с этим человеком. Ее губы расплылись в улыбке, и он кивнул.

— Ты была как пистолет, который целится предельно точно. — Он положил руку на рычаг коробки передач и крепко сжал пальцы, словно в его ладони лежал мяч. — Ты сказала, что у нас всех есть причины поступить именно так, а не иначе. У нас у каждого своя история.

Блисс кивнула и посмотрела в окно. Он же тем временем рассказал ей свою историю. Где-то в середине рассказа, когда стало ясно, что Мейсону никогда не победить брата, она положила на его руку свою. Он рассказал ей, как брат его избивал, как столкнул в озеро, как полоснул по шее самодельным ножом.

— Я бы убил собственного брата. Честное слово, я бы прикончил его и был бы там, где он сейчас. Он просто оказался проворней.

Мейсон рассказал Блисс, как Тьюлейн отнял у него нож, что он сделал с родным братом в темноте классной комнаты, а потом поведал ей о матери.

— Я винил ее. Винил ее, говорил, что никогда не прощу… кстати, это были мои последние слова, какие я ей сказал.

Блисс попросила его остановиться.

«У нас всех есть причины поступить именно так, а не иначе», — сказала она тогда у него в офисе. Тогда ей показалось, что она может легко представить себе историю Тэба Мейсона. Наверное, так оно и было бы. Потому что она слышала истории и пострашнее. Всегда найдется история пострашнее.

Однако редко кто-то имел в себе мужество вернуться и посмотреть собственной истории в лицо, во всей ее неприглядной правде. Неожиданно она представила себе Дэниэла, свою мать, Шэпа, Тэба Мейсона и даже собственного отца как побеги плюща, которые тянутся вверх, рано или поздно обреченные переплестись между собой. Она увидела вещи, которые Тэб Мейсон совершил по отношению к своей матери и Роббину, не как дар, а как удивительные эволюционные шаги, предначертанные всем ходом жизни и которые невозможно отрицать.

Нэт привалился к окну междугородного автобуса, который катил на юг по 96-й автостраде мимо желтоватых гор, мимо пастбищ, вдоль которых протянулись ирригационные трубы. В этот район страны пришли деньги, подумал он, когда они проскочили щит с рекламой какого-то бара в Блейне, а потом другой, рекламирующий казино на территории индейской резервации.

— Терпеть не могу эти заведения, — произнес мужчина впереди него своей соседке.

— Я знаю.

— Всякие там казино…

— Угу…

Мужчина громко фыркнул.

— Знаешь, — сказала женщина, — почитай лучше книжку или газету, если ты захватил их с собой, так время пройдет незаметнее.

— Незаметнее оно пройдет тогда, если мы не будем через день шастать по этим заведениям, — фыркнул мужчина.

Женщина вздохнула, а вслед за ней и Нэт. Он без особого труда представил себя стариком, одиноким и усталым от жизни. Он рукавом вытер нос и посмотрел себе на колени. Там, сложенная пополам и весившая, как ему казалось, минимум тысячу фунтов, лежала утренняя газета. Он купил ее в аэропорту, развернул и начал читать, пока сидел в ожидании автобуса. Впрочем, долго читать не смог. Он поднялся, вышел на холод и сырость промозглого дня и прислонился к стене аэровокзала, чувствуя, как все его тело сотрясает дрожь.

Сейчас, уже в автобусе, он попытался унять дрожь, развернул газету, пробежал глазами заготовки — «Роббин скончался от летальной инъекции», затем откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза.

Тогда в сарае он лишь в самый последний момент удержался от того, чтобы не свести счеты с жизнью. Вернее, помешали обстоятельства. В сарай вошел Джефф и велел ему опустить пистолет.

Нэт поднял взгляд и вновь посмотрел в окно. До Блейна еще восемьдесят миль. К тому времени, когда он туда приедет, будет совсем темно. Впрочем, это не важно. Он может пройти и по темной дороге. Собственно, он только тем и занимался, что ходил по темным дорогам уже долгие годы. Главное — дойти до того хребта, а там он решит, что ему делать дальше.

Мейсон насчитал пять вершин — они, подобно морской пене, парили над сочной зеленью поросших лесом гор. Он подъехал к обочине и остановился рядом с грузовичком миссис Стенли, мысленно терзаясь сомнениями, идти ему на кладбище или нет. В конце концов, это такая мелочь, но, с другой стороны, сколь многое значат мелочи в нашей жизни. Протянутая рука. Письмо. Птица, выпорхнувшая там, где по идее не должно быть никаких птиц.

Они с Блисс вышли из джипа и двинулись по тропе вверх, аккуратно направляя друг друга мимо коровьих лепешек и каменистых выступов. У ворот они увидели Ирен. Она лежала рядом с деревом, и ее пальто в лучах заходящего солнца отливало рыжеватым оттенком. Блисс оставила Мейсона и бросилась туда, где лежала ее мать.

Когда Мейсон сказал Дэниэлу, как они решили поступить после его смерти, тот посмотрел на него отсутствующим взглядом.

— С тобой все в порядке? — спросил Мейсон, когда Роббин опустился на койку в новой, сверкающей чистотой камере смертника.

Это было утром накануне казни, и все до мельчайших подробностей было улажено и с миссис Стенли, и с похоронным бюро, и даже с соседом Мейсона, который был страшно доволен, что его дочь получит такого чудного кота, как Гораций.

— Я спросил, как ты к этому отнесешься?

Дэниэл Роббин вытер лицо и покачал головой:

— Вы уже все свершили, Генерал. Вы уже все свершили.

— Не понял? Что я свершил?

— Боль и благодать, сэр. Боль и благодать.

Ирен вытащила из волос кусочек мха, поднялась, отряхнула одежду и обняла дочь. Солнце быстро клонилось за горизонт. Сначала шар, затем полумесяц, затем тонкая полоска света.

Она поговорили о том, как добрались сюда, упомянули горы, деревья, холмы.

— Здесь гораздо красивее, чем я помнила, — сказала Ирен. — Даже Блейн и тот мне показался куда симпатичнее. Ты заметила, что мельница еще работает?

— Заметила, — отозвалась Блисс.

— Я проехала мимо нашего дома. Теперь он выкрашен голубой краской, а во дворе стоит батут. И знаешь, ты не поверишь…

— Что такое?

— Там по-прежнему растут наши розы.

— Те, которые мы посадили? Быть того не может!

Ирен пожала плечами:

— Они оказались куда сильнее, чем мы о них думали.

— Наверно, да. — Блисс опустилась на колени рядом с надгробием брата и провела пальцами по буквам его имени. — Это ты положила здесь эти камни?

— Только один.

— Кто же тогда?

— Не знаю. Наверно, тот самый юноша, который играл на похоронах на трубе Шэпа.

Блисс уселась поудобнее, обхватила колени руками и задумчиво посмотрела на горы.

Мейсон все это время стоял рядом с воротами, сунув одну руку в карман, а в другой держал коробку. Ирен помахала ему, чтобы он подошел ближе.

— Блисс сказала, что вы предложили стать нашим шофером.

— Да, мэм. Я подумал, что все равно еду в Чикаго.

— Вы решили, что втроем нам будет веселее преодолеть обратный путь?

— Да, иначе разве я предложил бы вам свои услуги?

Ирен кивнула.

— Пожалуй, вы правы, — сказала она. — Насколько мне известно, у вас в этом городе живет дочь?

— Да.

— В таком случае, думаю, нам будет о чем поговорить.

Теперь уже кивнул Мейсон, добавив, что очень на это надеется.

Затем с земли поднялась Блисс и встала между матерью и начальником тюрьмы. Все трое остались стоять, не проронив ни слова, существа без теней на фоне голого, продуваемого ветрами хребта. Тем временем солнце оставило на темном небе последнюю тонкую полоску огненной меди.

— Посмотрите, — указала Блисс. В вышине сияла, подмигивая искрой огня, одинокая звезда.

Все подняли взгляд к небу. Мейсон открыл коробку, которую держал в руках.

«Есть пути, по которым мы идем, — подумала Ирен. — Смерть ребенка. Боль, которую она несет. Отчаяние и невыносимое горе…»

— Как здесь прекрасно, — заметил Мейсон. — Дэниэлу понравилось бы.

А потом наступает ночь, и на небе загорается звезда, а в душу нисходят покой и благодать.

— Я тоже так думаю, — произнесла Ирен, принимая круглую серебристую жестянку у него из рук — из одной белой и одной черной. Одна протянута к Блисс, другая к тому, что ждет впереди.

Он достойный человек, подумала Ирен. Нэту он наверняка понравится. И она, Ирен Стенли, которая только что поставила жестянку с прахом Дэниэла Роббина рядом с могилой сына, научится считать их всех одной семьей — Дэниэла, мистера Мейсона, Нэта, Блисс. Себя и всех тех, кто прилагает усилия и терпит неудачи, а затем оборачивается и в конце концов находит в себе мужество принять и то и другое…

Оглавление

От автора

Плакучее дерево (Роман)

  Глава 1. 1 октября 2004 года

  Глава 2. Сентябрь 1983 года

  Глава 3. 1 октября 2004 года

  Глава 4. Октябрь 1983 года

  Глава 5. 1 октября 2004 года

  Глава 6. 6 мая 1985 года

  Глава 7. 1 октября 2004 года

  Глава 8. 11 мая 1985 года

  Глава 9. 15 мая 1985 года

  Глава 10. 16 мая 1985 года

  Глава 11. 23 мая 1985 года

  Глава 12. 13 июня 1985 года

  Глава 13. 2 октября 2004 года

  Глава 14. 17 февраля 1986 года

  Глава 15. 5 ноября 1991 года

  Глава 16. 15 ноября 1991 года

  Глава 17. Март 1991 года

  Глава 18. 5 октября 2004 года

  Глава 19. 19 марта 1997 года

  Глава 20. 20 марта 1997 года

  Глава 21. 20 марта 1997 года

  Глава 22. 5 октября 2004 года

  Глава 23. 10 июня 1997 года

  Глава 24. 26 июня 1997 года

  Глава 25. 6 октября 2004 года

  Глава 26. 6 октября 2004 года

  Глава 27. 7 октября 2004 года

  Глава 28. 7 октября 2004 года

  Глава 29. 7 октября 2004 года

  Глава 30. 7 октября 2004 года

  Глава 31. 7 октября 2004 года

  Глава 32. 7 октября 2004 года

  Глава 33. 14 октября 2004 года

  Глава 34. 14 октября 2004 года

  Глава 35. 14 октября 2004 года

  Глава 36. 14 октября 2004 года

  Глава 37. 14 октября 2004 года

  Глава 38. 14 октября 2004 года

  Глава 39. 14 октября 2004 года

  Глава 40. 14 октября 2004 года

  Глава 41. 14 октября 2004 года

  Глава 42. 16 октября 2004 года

  Глава 43. 16 октября 2004 года

  Глава 44. 20 октября 2004 года

  Глава 45. 19 октября 2004 года

  Глава 46. 20 октября 2004 года

  Глава 47. 20 октября 2004 года

  Глава 48. 29 октября 2004 года

  Глава 49. 20 октября 2004 года

  Глава 50. 21 октября 2004 года

  Глава 51. 25 октября 2004 года

  Глава 52. 26 октября 2004 года

  Глава 53. 28 октября 2004 года

  Глава 54. 30 октября 2004 года Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg