Мария Нуровская Мой русский любовник
Вот только не надо так думать… Что проиграла молодому телу. Что будто бы победили ее упругие груди и плоский живот. Нет-нет, дело не в этом, а в билете с проставленным «строго указанным временем…». Тогда почему сбежала украдкой? Зачем, спрашивается, примчалась сюда, в аэропорт, задолго до своего рейса в Варшаву, который будет только через двенадцать часов? Что мешало сдать чемодан в камеру хранения и погулять еще по городу, как делала каждый раз во время своего пребывания в Париже?.. Пойти в Нотр-Дам и там сводить счеты со своей совестью и докапываться, кто в этой истории проигравшая сторона. Или выбрать для этого скамейку в Люксембургском саду, где в теплый солнечный денек среди роняющих листву осенних деревьев куда приятнее коротать время до вылета. Но я оказалась в аэропорту… возможно, потому, что это место наиболее обезличенное: люди тут похожи один на другого, все они — путешественники с багажом. И мне легко было представить, что я ничем не выделяюсь в толпе, неотличима от других. А вдруг я тут только потому, что ровно год назад как раз здесь впервые по-настоящему разглядела себя…
Орли, шесть утра
Сижу в аэровокзальном кафе и пью кофе. Большинство столиков свободно. Они отсвечивают пустыми столешницами, только в углу заросший щетиной мужчина читает газету. У него восточная внешность. Непохоже, чтобы он кого-то ждал. И я никого не жду. Мое путешествие подходит к концу, остается только сесть в самолет и выйти из него в варшавском аэропорту. Если самолет не опоздает, это случится через четырнадцать часов.
Не зря я боялась этой поездки. Будто предчувствовала, что даже самое незначительное изменение структуры моей прежней жизни может оказаться непредсказуемым по своим последствиям. И все же приняла предложение прочитать курс лекций в Сорбонне. Несмотря на стойкое нежелание покидать Варшаву и страх перед дальним путешествием, я просто не могла ответить отказом. Этот выезд за границу был запланирован давно, он имел большое значение для моей научной карьеры, и я не могла упустить свой шанс.
Однако уже здесь, в парижском аэропорту, меня подстерегали неожиданности. Напротив, в стекле непрерывно крутящихся дверей, я вдруг увидела женщину в плохо сидящем немодном плаще, с волосами, собранными в пучок… Женщина держала в руке чемодан. На какую-то долю секунды показалось, что это чужое отражение, но нет, это была я.
Я никогда не рассматривала себя специально. Уходящие годы моей жизни катились по иным рельсам и иному расписанию, чем у большинства женщин. Я не думала о том, что надо успеть стать женой, матерью. А думала: успею ли вовремя защитить кандидатскую, напишу ли в отведенные сроки докторскую диссертацию?.. По сравнению с этим внешний вид и модные тряпки для меня мало что значили, как и цвет помады, которой я, кстати, не пользовалась.
Осознав наконец, что отражение в стекле имеет самое прямое отношение ко мне, я испытала шок. И пожалела, что, несмотря на уговоры Эвы, моей дочери, не купила никакой обновки перед отъездом. «Студентам до лампочки, как я выгляжу», — мысленно утешила сама себя, садясь в такси. Думала ли я, называя таксисту адрес скромного отеля на левом берегу Сены, что еду навстречу приключению — самому удивительному приключению в моей жизни? Стершиеся узкие ступеньки, потрепанная ковровая дорожка, женщина на ресепшн, словно сошедшая со страниц книг Колетт[1]. Это были признаки новой реальности, в которую мне предстояло попасть. Ключ. Комната. Стены, оклеенные обоями, кровать с высоким изголовьем и спинкой в изножье, накрытая покрывалом. Это были декорации, принадлежащие к другой эпохе, из девятнадцатого века. Будто действие происходило в пансионе для девочек из хороших семей. И в эту сценографию я внесла свою жизнь… Что за абсурд! За стеной какая-то пара яростно скандалила — было слышно всё, чуть ли не до слова, они спорили по-русски. Молодая, судя по голосу, женщина плаксиво причитала, мужской баритон звучал резко и на повышенных тонах.
«Как я это выдержу?» — подумала я, тяжело опускаясь на кровать.
В голове всплыли строчки из стихотворения, которые выбрали себе в качестве девиза средневековые владельцы огромного замка Куси под Парижем:
Пусть не родился я ни королем, Ни герцогом, ни графом, Зато владею замком я Куси…А ведь администрация Сорбонны предлагала мне снять квартиру на этот год, но я ответила, что предпочитаю жить в отеле. Ну и «Je suis le sire de Coucy»[2]. Выбрала отель, потому как одна только мысль о том, что мне придется въехать в чей-то дом, в котором прежде текла чужая семейная жизнь, была мне крайне неприятна. Гостиница — временное пристанище. Таким же временным должно быть мое пребывание в этом городе. Я хотела помнить об этом ежечасно. Поэтому и выбрала отель.
— Мне не нужна самка двадцать четыре часа в сутки! Это ты понимаешь? Самка нужна мне время от времени, и в эти моменты ты должна быть под рукой! Если ты вообразила себе что-то другое, лучше убирайся! Не то останешься здесь навсегда, силуэтом в белой рамке стены… собственноручно размажу по стенке!
— Сашенька, но почему? Зачем ты так? — рыдала подружка рассерженного мужчины.
«Как же хорошо, что у меня все это позади», — подумала я. Мужчины, особенно молодые мужчины, представлялись какой-то неизвестной мне человеческой породой. Когда приходилось с ними сталкиваться, я ощущала инстинктивный страх. Мой зять, смахивающий на индейца, с длинными волосами, завязанными сзади в хвост, глядящий исподлобья, с самого начала вызывал во мне стойкую неприязнь. От нее не удалось избавиться до сих пор, несмотря на то что он успел стать отцом четырех моих внуков. Это меня потрясало больше всего — моя дочь Эва рожала чуть ли не каждый год.
На следующий день рано утром я поехала в университет. Учебный год здесь начинался в конце августа, но мне предстояло встретиться со своими студентами только во второй половине сентября — почти на месяц позже. Это хорошо. При моей болезненной застенчивости очень важно освоиться в новой для меня обстановке, где я теперь буду преподавать. Секретарша показала мне аудиторию — небольшой зальчик, к счастью, очень похожий на те, к которым я привыкла у себя в университете. Еще не было известно, в какой именно из этих аудиторий я буду читать свои лекции, но увиденное принесло определенное облегчение. Обрадовало меня и то, что занятия будут проходить в главном здании, а не где-то в городе — Сорбонна давно вышла за пределы своих старых стен. Лекционные залы, коридоры, потрясающей красоты балюстрады лестниц, атмосфера старинного здания, даже скамьи из потемневшего дерева — все приводило меня в волнение, заставляло трепетать мое сердце. Ведь я должна была стать частью мира, неразрывность и вечность которого можно почувствовать только в таких местах, как это.
Потом, несмотря на то что денек выдался душным и жарким — настоящее летнее пекло, — я решила прогуляться по городу. Брела по набережной Сены, то и дело останавливаясь возле киосков букинистов, рылась в книгах, даже купила парочку. Моя неизлечимая болезнь — приобретение книг, хотя в квартире их уже некуда было ставить. Сколько раз я клятвенно обещала себе разобрать книжные шкафы и выкинуть наименее нужные тома… Но разве можно выбрасывать книги?! Эту квартиру я приобрела, когда узнала, что беременна. Вести кочевую жизнь и ютиться в общежитии стало невозможно. До этого времени земные блага для меня ничего не значили — не все ли равно, где жить и что есть? Лишь бы было место, где можно приклонить голову или сидеть, уткнувшись носом в книжку. После продажи дедушкиного дома в Вильках у меня был достаточный капитал в банке. Я могла бы купить квартиру получше, попросторнее, но мне это просто в голову не пришло. Один из мужчин, с которым меня связывало мимолетное знакомство, как-то в сердцах бросил мне в лицо: «Индифферентная дура!» Наверное, в его словах была доля правды. Я научилась перемещаться с места на место, таская за собой немудреные пожитки. Главным образом книги. Потом осела в не очень удобной квартирке и застряла там на целую вечность. Возможно, потому, что эта квартира была полной противоположностью дому, в котором я провела свое детство.
Гонтовая крыша, белые переплеты окон, застекленная веранда с крылечком. Я жила там с дедом и мамой. Отец, которому угрожала арестом служба безопасности нового режима, спустя несколько месяцев после окончания войны был переправлен на Запад. Он добрался до Лондона и остался там, завел себе семью.
В доме всем распоряжался дед. Он был выдающийся знаток римского права, до тысяча девятьсот тридцать девятого года служивший профессором Ягеллонского университета. После смены режима дедушка отказался сотрудничать с новой властью, несмотря на то что к нему прислали целую делегацию. В университет он больше не вернулся, а занялся выращиванием роз в Вильках, имении своей рано умершей жены. Новая власть конфисковала поместные земли, оставив, правда, прежним владельцам дом и огород с садом.
Дом стоял на косогоре в окружении высоченных тополей. Когда налетал ветер, деревья скрипели, а я боялась, что при сильном порыве какое-нибудь из них обязательно обрушится на наш дом. До сих пор у меня в ушах стоит скрип мощных стволов, я будто снова вижу их зловещее раскачивание. Стоит только закрыть глаза, и перед моим внутренним взором возникают их колышущиеся из стороны в сторону верхушки на фоне высокого неба. Дедушка не разделял моих страхов, говорил, что дом построен крепко, а деревья растут здесь, наверное, целый век. Они пережили много бурь и шквалистых ветров за эти годы, а стоят, как стояли. Но я все-таки боялась, что придет день, когда ветер победит одного из этих исполинов — и темной глубокой ночью пирамидальный тополь, как подрубленный, рухнет на крышу нашего дома. В своей комнатке, расположенной наверху, я тревожно прислушивалась, как кряхтят старые стволы, и корчилась от страха, натягивая одеяло на голову. Иногда пыталась молиться, как умела, и просила Бога, чтоб Он хранил наш несчастный дом и меня, ведь именно я должна была стать первой жертвой. Дедушка и мама спали внизу, а моя спаленка была под самой крышей, отделенная от нее тонким потолком. Днем вероятность остаться в живых была больше — я могла бы убежать, услышав шум падающего на крышу дерева, а вот ночью… Ночью я была приговорена к смерти. Тем более что обычно самые грозные бури начинались с наступлением темноты, а утихали только под утро. Ветер с бешенством рвал оконные фрамуги. Порой я не выдерживала и в ночной рубашке сбегала по лестнице вниз, в мамину спальню, где, рыдая, умоляла, чтобы она позволила мне остаться с ней до утра.
— Ты спи, а я посижу здесь на стульчике, — говорила я, тыльной стороной ладони вытирая заплаканные глаза.
Но тут в дверном проеме появлялся дедушка в своей домашней бархатной куртке с простеганными отворотами и рассерженным голосом произносил:
— Успокойся, иначе страх навсегда поселится в тебе!
Его раздражало мое нытье. Он хотел внука и факт моего рождения принял с большим разочарованием.
Часть мебели из вильковского имения я забрала к себе, окончательно загромоздив и без того тесную квартирку, состоявшую из одной комнаты с альковной нишей и темной кухоньки. Я жила на тринадцатом этаже бетонной башни, построенной на руинах варшавского гетто. О том, что много лет назад здесь текла другая жизнь, напоминал лишь старый газовый фонарь, давно переставший светить. Но когда бы я ни подошла к окну, он неизменно притягивал мой взгляд. Длилось это до тех пор, пока однажды вместо фонарного столба я не увидела глубокий котлован — строители готовили фундамент под очередную башню. Так последний немой свидетель разыгравшейся здесь трагедии ушел в небытие.
Орли, четверть седьмого утра
Однако я ошибалась: этот не очень опрятный с виду молодой человек, сидящий за столиком в углу, все же кого-то ждал. Вскоре появилась девушка, они расцеловались. И удалились в обнимку. Мое одиночество стало от этого еще нестерпимее. Я всегда носила в себе глубоко укоренившееся чувство одиночества. Прямо-таки любовно взращивала его в себе, наслаждалась им. Это было моим наркотиком, без которого я уже не могла существовать. Я очень рано поняла, что отличаюсь от своих подружек, что мне недостает женского инстинкта, который многое в жизни упрощает. Я не в состоянии была справиться с самыми элементарными вещами, период полового созревания стал для меня кошмаром. Я все время ощущала себя грязной. В этом было нечто унизительное. Может быть, я не справлялась со своей физиологией еще и потому, что из моего детства рано ушла мать. Нет, физически она присутствовала, но, несмотря на это, большой роли в нем не играла. По крайней мере, мне так казалось. Главным персонажем в моей жизни был дедушка. Его скрипучий старческий голос проникал во все уголки нашего дома на косогоре, от него невозможно было укрыться. Я частенько затыкала уши, стараясь не замечать, как он мучает мать из-за какого-то пустяка, из-за неважной, никчемной вещи. Но мы обе были в его власти. Он содержал нас, поэтому нам приходилось покорно выслушивать его замечания, типа: «Сколько раз просил класть ножницы на место, и опять они не там, где им положено быть. В доме, где нет порядка, царит распущенность нравов, это служит плохим примером для ребенка. Чему она может научиться?»; «Я попросил тебя, Марья, чтобы моя внучка подчинялась моим распоряжениям, а что на деле выходит? Я часто слышу ее голос внизу, хотя она должна быть в кровати в строго указанное время. Девочка должна понимать, что положено делать и чего делать нельзя, с младых ногтей осознать, что такое обязанности». На тему долга и обязанностей дедушка мог разглагольствовать бесконечно. Другим поводом для его вечных придирок ко мне было мнимое отсутствие ответственности. Во всем, что бы я ни делала, он видел легкомыслие и беззаботность. Никаких поблажек, невзирая на мой возраст, дедушка мне не давал. Он не хотел понять, что я — всего лишь маленький ребенок, который порой поступает спонтанно, подчиняясь первому импульсу.
Париж… Какое значение для меня имело осознание того факта, что я очутилась в этом городе? Занятая своими мыслями, я, тем не менее, замечала, что своим внешним видом сильно отличаюсь от большинства прохожих. И дело было не только в том, что я была хуже одета. Просто мой облик напоминал человека из иной эпохи. Будто меня вынули из кинохроники, снятой где-то в шестидесятые годы двадцатого века. Надо было срочно что-то делать. Недолго думая, я купила себе новый плащ. Вернувшись в отель, тут же позвонила Эве, чтобы рассказать ей об этом. Виделись мы с дочерью довольно редко, зато подолгу разговаривали по телефону, чуть ли не ежедневно. Однако теперь, по понятным причинам, вести пространные телефонные разговоры было бы слишком накладно.
— И какого он цвета? — спросила дочь.
— Довольно неопределенного, — рассмеялась я в ответ. — Что-то вроде бледно-салатового. Но уже нашелся человек, который его похвалил.
Этим человеком была Надя… Нагруженная покупками, я решила воспользоваться лифтом. Она как раз поджидала его, перебирая в руке стопку конвертов. Я искоса бросила взгляд, и мне удалось прочитать фамилию адресата: Александр Н. Разумовский. Я сразу догадалась, кто эта молодая женщина. Невысокая, худощавая, с темными, коротко остриженными волосами и очаровательным личиком.
«Как можно грозиться размазать по стенке столь очаровательное существо?» — подумала я и улыбнулась ей. На ее лице тут же отразилось беспокойство.
— Я ваша соседка, — произнесла я по-русски, — живу рядом с вами.
— Уф, слава богу, — выдохнула она с облегчением, — вы говорите по-русски. А то я французский не понимаю…
Уже в кабинке лифта Надя сказала, что у меня красивый плащ.
— Мое новое приобретение, только что купила, — похвалилась я.
Выходя из лифта, я пригласила ее как-нибудь зайти ко мне на чашку кофе. Ничем не обязывающая фигура речи, правда? Как-нибудь, на днях или вообще никогда… Она поспешно поблагодарила.
— Меня зовут Надежда… — Остальные слова заглушил шум захлопывающихся дверей лифта.
Надя заявилась ко мне в тот же день, ближе к вечеру, принесла домашние пирожки, которые мать прислала ей из Москвы.
— Саше не нравится, что я торчу в номере, когда он работает. А что мне делать? Он говорит, сходи в кино. Много я пойму в этом кино…
— Вы надолго сюда приехали? — Я уже поняла, что это приглашение на кофе было не самой удачной идеей с моей стороны. Теперь эта малышка не отстанет от меня, поскольку грозному Саше надо работать.
— Пока еще не знаем. Саша встречается и разговаривает с потомками семьи Романовых… пишет книгу о последнем российском царе.
— Так он — писатель?
Надя отрицательно покрутила своей изящной головкой, презрительно выпятив нижнюю губу:
— Вот еще, писатель. Саша — кандидат исторических наук, ему только что исполнилось тридцать лет, а он уже защитил кандидатскую. — В ее голосе чувствовалась гордость.
Я же подумала, что в современном мире тридцатилетние кандидаты совсем не редкость, но вслух этого говорить не стала.
— А вы приехали сюда на отдых? — спросила она.
— Нет, буду вести занятия со студентами в Сорбонне. Приехала немного пораньше…
— Так вы, может, тоже кандидат или даже доктор наук?
— Да, я преподаватель, профессор.
Я уже была сыта по горло нашей беседой.
— Профессор! — повторила Надя с благоговением. — Если женщина — профессор в таком молодом возрасте, значит, она сумела сделать себе карьеру.
— Ну не в таком уж молодом, — возразила я.
— Но вам же еще не так много лет. Надо только чуть укоротить волосы, а то пучок сильно старит.
— Я привыкла к такой прическе. Мне с ней удобно, да и возни меньше.
Надя держала чашку, смешно отставив мизинец.
— Вы замужем, пани Юлия?
— Так вышло, что нет.
— А дети есть?
— У меня дочь.
— Она у вас единственный ребенок?
— Да, единственный.
— А как ее зовут?
— Эва.
— Красиво… — Надя взглянула на часы. — Мне пора. Вдруг Саше не понравится, что я надоедаю чужим людям? Осточертело уже в этом Париже — не с кем поговорить по-человечески. Все только большие глаза делают и пялятся, как на заморское чудище…
— Приходите, когда будет желание, — сказала я, провожая ее до двери.
— Буду забегать.
«Лучше как можно реже», — промелькнуло у меня в голове. Я сказала это из чистой вежливости, опасаясь про себя, что она воспримет мое приглашение всерьез. Просто мне было немного жаль девушку — она выглядела потерянной. Однако это не повод, чтобы жертвовать своим временем ради совершенно постороннего человека. У меня своих забот полон рот и проблем хватает.
Все дни напролет я бродила по городу, частенько сидела на скамейке в Люксембургском саду, по привычке вытаскивая из сумочки свои записки, без которых чувствовала себя не в своей тарелке. Порой мне казалось, что эти каракули — своего рода подпорки, так необходимые мне в жизни.
Дедушка бы это понял. Конечно же он был человеком суровым и требовательным, но, кроме него, никто не думал о моем будущем. Дед посвящал занятиям со мной много времени. Разговаривали мы с ним в основном по-французски — его мать была француженкой. Поскольку кроме деда в доме была только моя мама — человек на редкость немногословный, — говорить по-польски я почти разучилась. В школе у меня возникли серьезные проблемы. Дети в классе смеялись надо мной, когда я коверкала польские слова. Этого старик не предусмотрел. И страшно расстраивался, когда учительница выговаривала ему, глядя укоризненно, что «тут вам не Франция, а Польша, и в школах обязательным языком считается родной язык, то есть польский». Хорошо еще, что нас не сожгли на костре как врагов народа! Именно дедушка пробудил во мне научные амбиции — он не уставал повторять, что «человек, который не занят самосовершенствованием и пополнением своего багажа знаний, в конце концов уподобляется животному»…
Я сидела на скамейке под деревом и изучала свои исписанные мелкими буковками, полные исправлений карточки к лекциям. У меня в голове уже сложилась стройная концепция занятий со студентами, но ведь надо быть готовой к любым неожиданностям. К тому же, как это частенько случается, все может пойти не так, как я запланировала. Нельзя позволить, чтобы меня застали врасплох. В течение этого учебного года мне предстояло познакомить студентов с польской литературой, начиная со Средневековья и заканчивая современностью, и только от меня зависело, произведения каких писателей войдут в учебный план. Наибольшие трудности вызывали современные авторы. Ибо разве можно было обойти молчанием творчество, к примеру, Анджеевского[3]? Сейчас о нем почти не говорят. Однако на протяжении многих лет он существовал в сознании читателей, и, как бы то ни было, ему принадлежит не последнее место в польской литературе послевоенного периода. Что с того, что коммунисты подарили ему за «Пепел и алмаз» целый коттедж? За роман, в котором одним из положительных персонажей выступает старый коммунист. Сейчас это уже не имеет никакого значения. Главный герой Мацек Хелминский вполне мог бы стать лояльно мыслящим гражданином новой Польши. По крайней мере, он шел к этому верной дорогой, если бы не жестокие и недальновидные предводители антикоммунистического подполья. Роман Анджеевского был примером виртуозного писательского мастерства. Фальшивый по самой своей идее, он должен был стать провалом автора, но не стал…
Присев под могучим платаном — одна из его причудливо скрученных ветвей напоминала кольца питона, — я сбросила босоножки с усталых после долгой ходьбы ног и, откинувшись на спинку скамейки, прикрыла глаза. Я полюбила это место — и стала выходить на несколько остановок раньше, чтобы добраться сюда пешком. По пути мое внимание привлекали старинные кованые решетки, витрины книжных лавок. Я частенько заходила в них, но не для того, чтобы приобрести что-нибудь, а просто чтобы насладиться их неповторимой атмосферой. А потом меня ждал Люксембургский сад, уже в осеннем убранстве. На аллеях и ответвлявшихся от них дорожках лежали упавшие с деревьев каштаны, круглые, словно обтянутые глянцевитой кожей. Они переливались на солнце своими коричневыми и темно-гранатовыми бочками. На некоторых из них была зеленая колючая оболочка, обычно треснутая в одном или нескольких местах. Как-то раз, когда я проходила под деревьями, одна такая «бомбочка» угодила мне по макушке. В первый момент я перепугалась и отскочила в сторону, но потом это маленькое происшествие настроило меня на благодушный лад.
Итак, я сидела, головой касаясь мощного ствола, с закрытыми глазами, а неподалеку от меня компания немолодых мужчин, скорее всего пенсионеров — иначе откуда у них свободное время, чтобы приходить сюда по утрам в будние дни, — играла в «шары». До меня долетали беспечные голоса, их французский был немного другим, не таким, на котором разговаривали в университете. «Интересно, как он говорит по-французски, с каким акцентом?» — вдруг подумала я. Должен же он знать французский? Хотя до этого времени я слышала только его русскую речь. У него был сильный, низкий голос, и, несмотря на то что он достигал моего слуха из-за стены, да еще в разгар ссоры, в нем была какая-то распевная плавность. А может, дело в особенности его родного языка, певучего по своей природе? Любопытно было и как выглядит этот Саша… Я уже многое успела узнать об этой паре, которую от меня отделяла только тонкая стенка. Я была невольным свидетелем их ссор, а также примирений, обычно заканчивавшихся в постели. Их громкая любовь не раз будила меня в ночи. Не знаю, насколько они осознавали, что у их страсти есть невольные свидетели. Таким свидетелем была я. В зависимости от моего настроения, долетавшие из-за стены звуки то раздражали меня, то смешили. Однажды ночью я испытала странное чувство — будто бы сама участвую в их любовном акте. Находясь в полудреме, между сном и явью, я ощущала нечто такое, по чему тосковала и чего, в общем-то, уже не помнила. Очнулась, чуть ли не испытывая оргазм, которого как раз в тот момент достигла пара за стеной. Я была сконфужена своей реакцией, но напряжение не спадало. Мое тело вдруг показалось мне незнакомым, жаждущим чего-то, что было невозможно. Совершенно безотчетно рука скользнула меж бедер, но я тут же ее отдернула — меня охватил ужас. Происходило нечто такое, что я была не в состоянии контролировать. После нескольких лет воздержания в моем теле пробудились желания, с которыми я не могла, не хотела и не умела справиться. Ни на какую новую связь я бы уже не отважилась, тем более что мои последние отношения закончились жалким финалом.
Дочь называла их «служебным романом». Он продолжался несколько лет. Мы были ровесниками, но на служебной лестнице я стояла ступенькой выше Петра. Конечно же мне и в голову бы не пришло его соблазнять. Это произошло само собой. Мы поехали на симпозиум в Грецию. Наши номера в отеле были расположены по соседству. Как-то вечером он пришел с бутылкой вина. И остался. Когда Петр приблизился ко мне, я хотела его оттолкнуть. Он лапал меня потными ладонями, я ощущала на лице его кислое дыхание. Это будило во мне легкое отвращение. Его дыхание становилось все прерывистей, и в какой-то момент он ловким движением руки стянул с меня трусики. Петр с головой забрался мне под юбку. С удивлением я обнаружила, что невзрачный на вид человек очень искусен в любовных ласках. Я быстро потеряла контроль над собой и начала громко стонать. Никто до этого так меня не ласкал. Наслаждение блаженством разливалось во всем моем теле, и несколько минут я пребывала в мире, о котором до этого времени не имела ни малейшего понятия. И происходило все это благодаря мужчине, которого я совсем не любила. Но стала от него зависима. Мне были необходимы эти несколько минут, которые мог подарить мне только он. Он выскальзывал из моей постели и спешил домой, где его ждала жена. Но меня это не волновало, такое положение вещей было мне даже на руку.
Только однажды, в канун Нового года, когда из-за ремонта в квартире я оказалась в пансионате Дома ученых под Варшавой, наедине с собой, одиночество испугало меня. Эва встречала Новый год со своей семьей, мой любовник — со своей. А я, обреченная проводить время в компании одних женщин, которые к тому же были старше меня, воочию увидела, что меня ждет через десять лет. Мне тогда было сорок с хвостиком. Я запаниковала и поставила Петра перед выбором: если он хочет быть со мной и дальше, то должен оставить жену. Он же сам постоянно твердил, что его брак — фикция и с женой его ничего не связывает. Она была старше его и, поскольку не могла иметь детей, окружала его настоящей материнской заботой. Ждала с накрытым столом, а когда он опаздывал, безропотно подогревала обед в духовке, не позволяя себе ни единого упрека в его адрес. Случалось, что в течение одного дня жена по нескольку раз отваривала картошку, чтобы подать ее к столу горячей, когда он явится наконец домой. Это было своего рода рабством, на которое Петр не раз жаловался, но ничего не делал, чтобы изменить существующее положение вещей. Я подозревала, что ему было просто удобно так жить. Ведь жена взяла на себя все трудности быта, чтобы он мог спокойно заниматься наукой. Она знала о нашем романе, во всяком случае явно догадывалась, и даже однажды спросила его напрямик. Петр сухо ответил, что нельзя задавать таких бестактных вопросов. Развод она никогда бы ему не дала, да мне и не нужен был официальный брак. Главным было другое — присутствие мужчины рядом со мной каждый день. Он отказался.
— Дело не в моей жене, — объяснял он мне, — а в тебе. Ты вышвырнула бы меня из дома меньше чем через две недели.
Быть может, он был прав, но время от времени я все-таки бунтовала, требуя от него немедленно оставить жену. Он научился пережидать мое плохое настроение. И прекрасно знал, когда я снова пущу его к себе в постель. Но произошло нечто такое, что раз и навсегда погубило наш неформальный союз.
Как-то раз я пригласила Эву на обед в ресторан.
— Мама, посмотри, — сказала дочь, когда мы заняли свои места за столиком в углу зала, — обернись незаметно — видишь, кто там сидит?
За столиком сидел Петр со своей женой. Он сделал вид, что не узнает меня, его лоб покраснел, что было признаком крайней взволнованности. Потом подозвал официанта и расплатился по счету. Его жена, сидевшая ко мне спиной, не понимала, что могло послужить поводом для столь внезапной спешки.
— Что случилось? Почему мы вдруг уходим, да еще так срочно? — спросила она.
Он чуть ли не силой выдернул из-под нее стул и, подталкивая перед собой, бросился к выходу. Ни одного взгляда в нашу с Эвой сторону. Мне было непонятно его поведение. Кивнув мне или даже подойдя поздороваться, он ничем не рисковал, ведь мы вместе работали. С его женой мы были знакомы, я могла бы перекинуться с ней словечком. Но он сам себя поставил перед выбором.
— Никакого выбора он делать не собирался, — с презрением сказала Эва. — Он трус, мама.
Вернувшись домой, я обнаружила несколько сообщений на автоответчике: «Юлия, я все тебе объясню, позвони мне, я в институте»; «Юлия, это снова я, жду твоего звонка». Я не перезвонила, а когда он позвонил в очередной раз, положила трубку. На следующий день в университете Петр подошел ко мне как ни в чем не бывало и наклонился, чтобы поцеловать в щечку. Я отвернулась и посмотрела на него так, что он больше никогда не отважился на подобные фамильярности. Конечно, я тосковала по близости с ним, но гордость не позволяла мне признаться в этом. Я пыталась убедить себя, что мне никто не нужен, что я спокойно могу обходиться без секса. Но когда мы встретились у знакомых и он отвез меня домой, я впустила его в квартиру. В голове шумело от выпитого вина, а его близкое присутствие еще больше кружило мне голову. Едва войдя, он подхватил меня на руки и отнес в спальню. Стал лихорадочно сдирать с меня одежду, я чувствовала все возрастающее возбуждение, но одновременно с ним возникло желание взбунтоваться. В какой-то момент я оттолкнула его и заперлась в ванной. Любовник старался всячески выманить меня оттуда. «Юлия, не будь ребенком», — уговаривал он через дверь. Но я не откликалась.
Потом я долго приходила в себя, пытаясь справиться со всем этим. Однажды даже решилась лечь в постель с едва знакомым мужчиной. Он брал у меня интервью, а после вдруг позвонил и предложил встретиться. Я согласилась: парень был довольно красив, только, пожалуй, не слишком умен, что для меня сперва — в тот момент так казалось — не имело значения. Как же я ошибалась! То, что он говорил, вызывало раздражение, а фразы типа «Женщины так и льнут ко мне» окончательно скомпрометировали его в моих глазах. Но дело зашло довольно далеко, и я не смогла сразу выгнать этого типа ни из своей квартиры, ни из своей постели. Он был неловок, не умел вслушиваться в мое тело. Это была последняя постельная сцена в моей жизни… Вскоре я от него избавилась. И будто замкнула свое тело в тесном чемодане на ключик.
Это вовсе не означало, что с тех пор я начала ощущать себя старой. Я просто была свободной, и мне не хотелось расставаться со своей свободой…
Орли, полседьмого утра
Мне казалось, что я чувствую себя нормально, но вдруг моя голова упала на грудь — видно, я задремала. Действительно, я провела ту еще ночь, но нельзя же дремать прямо здесь, в кафе.
* * *
Какой же это был день недели, когда чрезвычайно взволнованная Надя забежала ко мне с известием, что «Сашенька приглашает вас, пани Юлия, в гости, познакомиться поближе»? Кажется, вторник… пятнадцатого сентября. Да, точно, это был вторник. В то утро я еще подумала, что самое худшее позади. Начинается третья неделя моего пребывания в Париже. Я как раз вернулась с прогулки по Елисейским Полям и мечтала только об одном — прилечь отдохнуть. Поэтому стук в дверь восприняла с неудовольствием. Еще хуже отнеслась к этому приглашению. «Истинно советская манера, — подумала я. — Уж если Сашенька пожелал со мной познакомиться, мог бы и сам потрудиться зайти».
— У меня сегодня кое-какие дела. Может быть, в другой раз? — ответила я.
— Но мы уже приготовили ужин, — защебетала Надя.
Они занимали угловой номер, значительно просторнее моего, но из окна был виден дом, который как раз начали разбирать. Какая-то адская машина, снабженная длинным «плечом» с раскачивающимся стальным шаром на конце, дробила стену, которая со скрежетом обваливалась, поднимая клубы пыли.
В комнате царил жуткий беспорядок. На столе, где мигал экраном включенный компьютер, громоздились горы бумаг, вокруг на полу были разбросаны книги.
— Саша ничего не позволяет трогать, — оправдывалась Надя, поймав мой неодобрительный взгляд.
Книги лежали также на обеих кроватях, стоявших вдоль противоположных стен. В номере, однако, не было ни Саши, ни признаков накрытого ужина. Правда, посередине был установлен стол, но на нем только белела одинокая скатерть.
— Вашему мужу не мешает шум за окном?
— Страшно мешает. Мы хотели переехать из этого номера, но в других комнаты намного меньше, чем наша… Он придет с минуты на минуту… пошел купить кое-что из напитков. Вы извините, я быстренько выну из чудо-печки курочку. Сама тут колдую-готовлю, потому что Саша не любит есть в городе… Да и дорого к тому же…
Я подняла одну из валявшихся книг. «Династия Романовых», сборник работ под общей редакцией Искандерова. Скользнула взглядом по первым строчкам предисловия. «История династии Романовых в последние десятилетия была темой, почти закрытой для официальной науки…» Ага, теперь наверстывают упущенное, подумала я, откладывая книжку.
Мое терпение было на исходе.
— Надя, может, я попозже зайду, когда ситуация прояснится?
— Уже прояснилась! — услышала я мужской голос.
Я обернулась и увидела в дверях высокого мужчину, нагруженного пластиковыми пакетами, в которых позвякивали бутылки. У него были светлые волосы, падавшие на плечи, и довольно привлекательное лицо. Трудно было назвать его красивым. Разве назовешь красивым Маяковского? Скорее нет, чем да, но у поэта были четкие, мужественные черты лица. А Саша как будто представлял собой иную версию индейца, нежели мой зять, который передвигался неслышными шагами и возникал обычно в самый неожиданный момент. К примеру, в то мгновение, когда я спрашивала свою дочь, зачем ей столько детей или как она может жить под одной крышей с человеком, который увлекается преимущественно книгами из области парапсихологии. Только у этого индейца лицо было открытым, горделивым, в нем читалось мужское высокомерие, которое было мне особенно чуждо. Мне не хотелось ничего знать о владельце такого лица, не хотелось углубляться в скрытую за его выражением тайну, ибо это грозило вступлением на неизведанную, топкую территорию.
— Вы и есть наша соседка сбоку? — заговорил он, отдавая Наде пакеты.
— Юлия Грудзинская, — представилась я.
— Полька?
— Да, из Польши.
— Преподаватель, профессор. Приехали вести занятия со студентами в Сорбонне.
— Вы хорошо обо мне осведомлены, — усмехнулась я.
Он подошел ко мне. Я протянула руку, ощутив крепкое пожатие его ладони.
— Александр Разумовский.
— Историк.
— Точно.
Теперь они вдвоем с Надей суетились, кружа на пятачке небольшого пространства комнаты. Вскоре мы уже сидели за столом, запеченная с неизвестными мне приправами курица была восхитительной. К ней подали салат и вино. Я опасалась, что на стол поставят и кока-колу — несколько бутылок с этим напитком Александр принес и спрятал в холодильник.
— А что вы преподаете? — спросил он с набитым ртом. Вел он себя, мягко скажем, непринужденно: со смаком вгрызался в куриное бедрышко, которое держал всей пятерней, — жир стекал у него по подбородку и пальцам.
— Польскую литературу.
Он слегка скривился:
— Литература существует для того, чтобы одурачивать людей.
— А я думала, что как раз наоборот, — возразила я, несколько смущенная таким высказыванием. Теперь стало ясно, откуда взялось Надино презрительное отношение к писателям — Надя была его эхом.
— И так в мире чересчур много вымысла, зачем его приумножать?
— Литературный вымысел, по сути, правда. В великой литературе всегда заложена великая правда.
— Слишком высокопарно для меня.
— Меня удивляет, что это говорит человек, приехавший с родины Тургенева, Гоголя, Достоевского…
— Вот они-то и сгубили эту страну! — взорвался Саша. — И облегчили задачу Сталину.
Я внимательно взглянула на мужчину. Мне хотелось удостовериться, что в его словах нет издевки.
— Говорю совершенно серьезно, я посвятил этой теме много времени. Все эти глупцы привели к тому, что российская интеллигенция впала в бессилие, они связали ее по рукам и ногам. А вождь путем селекции создал новый тип общества — сборище неандертальцев.
— Что ты несешь, Саша, — вмешалась Надя. — Ты, наверное, слегка перебрал.
Он смерил ее рассерженно-презрительным взглядом:
— Кто тебе позволил встревать в разговор? Держи рот на замке — или вылетишь в коридор.
Огромные Надины глаза наполнились слезами.
Я хотела запротестовать, но он добавил уже спокойным тоном:
— Среди поляков мое восхищение вызывает только один человек.
«Только бы не Дзержинский», — подумала я.
— Роман Дмовский[4]! Единственный стоящий государственный деятель в вашей стране. Прозорливый, мудрый политик. Если бы вы его слушали, возможно, сегодня карта Европы выглядела бы иначе.
— Сдается мне, что вы его переоцениваете.
— Нисколько.
А я подумала, что маловато знаю о Дмовском. Так же, как и о сидящем напротив меня человеке. Удивительное сочетание хамской грубости и необыкновенного обаяния не позволяло судить о нем однозначно.
Он и Надя казались самой неподходящей друг другу парой людей, какую мне доводилось встречать в жизни, и в то же время то, что эти двое — вместе, не вызывало удивления.
— Тебе не кажется, Надя, что у пани Юлии ужасная прическа? — вдруг услышала я — и вся похолодела внутри.
— Да, я уже заикнулась ей как-то об этом… — откликнулась Надя.
— Ну что, приступим к совершению пострига? — прервал он ее, игнорируя в своих размышлениях вслух мое мнение.
Он сдвинул в сторону стол, и не успела я оглянуться, как уже сидела на поставленном посреди комнаты стуле, а Надя вынимала шпильки из моих волос.
— Вы совсем рехнулись? — ошеломленно воскликнула я.
— Да вы не бойтесь, наша Надежда Ивановна по профессии парикмахер. Это — единственное, что она умеет делать хорошо.
— Ну, может, и еще кое-что умею, Сашенька, — кокетливо сощурилась Надя.
— Угу, зад свой подставлять.
На лице Нади выступили красные пятна. Воцарилось неловкое молчание.
— Милиционер, что ли, родился, тишина такая… Я, будучи историком, привык говорить правду. Жизненную правду, а не литературный вымысел.
— Настоящий джентльмен, когда дело касается интимных вопросов, умеет промолчать, — строгим голосом сказала я.
На это он во все горло расхохотался.
— Джентльмен! Что за слово! Давненько не доводилось слышать его.
— Оно и видно.
— И не пытайтесь ехидничать, Юлия, вы этого не умеете делать.
— Некоторые вещи говорить о своей жене просто неприлично.
— Она не моя жена.
— Но это уж ваше личное дело.
— У нас нет «наших» дел. У меня свое, у нее свое. В смысле, как меня заарканить, чтоб затащить к попу. У нас в России теперь модно венчаться в церкви.
Все это время, пока мы спорили, Надя внимательно изучала мое лицо. Отходила, приближалась, один раз даже присела передо мной на корточки.
— Ага, я уже знаю, — радостно воскликнула она. Вела она себя как ни в чем не бывало, будто речь в этой постыдной дискуссии между мной и Сашей была вовсе не о ней. — Уже знаю, как подстричь… посмотри, Саша, здесь над ушами покороче, сзади тоже коротко, а челку подлиннее…
— Челку тоже надо покороче. Подстриги ее, как Джин Себерг[5] в фильме «На последнем дыхании».
— О, нет! — Я попыталась вскочить со стула, но Александр придержал меня за плечи.
— Но я не видела этот фильм, — расстроилась Надя.
— Довольно того, что его видел я. У Юлии похожий овал лица, да и вообще она чем-то смахивает на Джин…
— Я?! Похожа на Себерг?! — пролепетала я.
Александр склонился ко мне, обдав кислым дыханием. Он был слегка навеселе — ничего удивительного: мужчина прямо на моих глазах выпил два литра вина, оставшиеся пол-литра выцедил, не наливая в бокал, прямо из горлышка бутылки.
— Послушайте, в мои планы не входит менять прическу, — попыталась я призвать их к порядку.
— У вас нет выхода, — рассмеялся он.
Надя энергично принялась состригать пряди моих волос, я чувствовала холодное прикосновение ножниц к шее. Это привело меня в ужас. Я никак не могла понять, как же так произошло, что я сижу на этом стуле и позволяю делать с собой подобные вещи. Как я теперь буду выглядеть с этой короткой стрижкой? Волосы отрастут не скоро, вся Сорбонна станет свидетелем моего позора. Может, со мной даже разорвут контракт. Женщина моего возраста, подстриженная как подросток… За что мне все это? На кой черт я заговорила тогда с Надей у лифта!
— Ну вот, готово, — сказала Надя. — А ведь ты был прав — с короткой челкой лучше.
Она протянула мне зеркальце. Во второй раз за последнее время я не сумела узнать себя в зеркале. В первый раз — по причине старого, немодного плаща, теперь… Мое лицо было неузнаваемым — другие щеки, другие глаза, другой нос… Нос стал чуть вздернутым, в общем, слегка курносым…
— Великолепно, — сказала Надя. — Вы замечательно выглядите, пани Юлия, совсем переменились…
— Очень хорошо, — услышала я голос Александра.
Вернувшись к себе в комнату, невзирая на позднее время, позвонила Эве.
— Я разбудила тебя? — спросила, услышав ее заспанный голос.
— Случилось что-то?
— Они обкорнали меня.
— Что это за «они»?
— Да эти русские… Господи, и зачем я только к ним пошла… как теперь показаться на людях?
— Что им взбрело в голову?
— Надя — парикмахер. Она просто взяла ножницы — и чик-чик… Разумеется, дирижером выступал он…
Я вдруг умолкла, не зная, как его назвать. Если он не муж Нади, значит, ее бойфренд, но это слово так мне не нравилось…
Эва была в недоумении, не очень понимая, о чем идет речь. Пришлось рассказать ей все по порядку, начиная с приглашения на ужин.
— Но… может, тебе так больше идет?
— Да не в том дело! В моем возрасте не носят такие короткие стрижки.
— Не преувеличивай.
— Ну мне же не девятнадцать лет. Ладно, не буду больше морочить тебе голову среди ночи. Пока, — сказала я. И положила трубку.
Через некоторое время раздался звонок.
— Конечно, по телефону не опишешь, но ведь я тоже советовала тебе укоротить волосы, — сказала Эва.
— Укоротить?! Да меня обчекрыжили, ты понимаешь? И выгляжу я теперь, как… как заключенная в тюрьме…
На какое-то мгновение в трубке воцарилась тишина.
— У волос есть такое свойство — они отрастают, — наконец послышался ее голос.
— Да, но когда они еще отрастут! Через неделю мне начинать занятия со студентами. Не ходить же в университет в платке!
— Ну-у… купи себе парик.
— Нет, это было бы еще хуже. Ладно, что-нибудь придумаю, молись за меня.
— Думаю, ты справишься, — сказала дочь без особой уверенности в голосе.
Я не могла уснуть. Мне вспомнилась одна сцена из моего детства. Тогда я тоже считала, что меня могут наказать за то, что от меня не зависело.
Дедушка появился на пороге кухни, держа в руке костяной гребешок, из которого были выломаны все зубья. Он смотрел на меня сердито:
— Кто это сделал?
Я отшатнулась к стенке и, прислонившись к ней спиной, стояла понурив голову.
— Ну, жду ответа?
— Я.
— Но зачем?
— Потому что это был злой пес и он кусал людей.
Дедушкины губы опасно вытянулись в ниточку. Он помолчал.
— Ты знаешь, что сломала гребень моей матери, бесценную памятную вещь, оставшуюся после нее?
— Я не хотела, но он кусался, — расплакалась я.
Я рыдала от страха, чувствуя, что на этот раз дедушка меня отлупит. Он направился в мою сторону, я вся сжалась под стенкой, закрыв глаза. И тогда раздался голос матери:
— Отец, оставьте ее в покое!
Дедушка замер посередине кухни.
— Не понял, — сказал он, а его брови взлетели вверх.
— Оставьте ее в покое, — повторила мама.
— Ребенок сломал гребень, который принадлежал моей покойной матери.
— Надоело! — крикнула мама. — Вы слышите, отец? К черту вас вместе с этой безделушкой вашей матери…
Наутро я поехала в Сорбонну с одной-единственной мыслью: мне хотелось попасть на глаза секретарше и посмотреть на ее реакцию. Она меня не узнала. Хотя, быть может, она не узнала бы меня и со старой прической — мы виделись с ней всего лишь один раз.
— Мне хотелось бы выяснить — сколько слушателей будет в моей группе? — спросила я робко.
— Я пока не располагаю данной информацией, — сухо ответила секретарша.
Я плелась пешком через город в жутком настроении. Было пасмурно и довольно прохладно, а я не захватила с собой свитер. Неприятный озноб пробегал по спине. Я решила зайти в кофейню, мимо которой как раз проходила. Присев у барной стойки, заказала чашку кофе. Напротив висело зеркало, в котором я увидела свое отражение, к моему величайшему удивлению, не вызвавшее у меня отвращения. Точнее говоря, мне очень шла короткая стрижка. С такой прической я выглядела намного моложе — никто бы не дал мне теперь столько лет, сколько мне было в действительности. Впрочем, для меня это было несущественно — я не чувствовала необходимости выглядеть моложе. Совсем как моя мать, которая так и не смогла понять, что время нельзя ни затормозить, ни вернуть назад. Всем в нашем городке было известно о ее сумасшедшей любви к молодому мужчине…
— Где ты была? — спрашивал дедушка. — Ты хочешь, чтобы в нас тыкали пальцами, чтобы девочке не давали прохода в школе? Очнись, женщина. Прекрати к нему бегать. По крайней мере, это я могу от тебя потребовать… чтоб ты не позорила наш дом на горе… ведь ты… он…
Впервые за всю мою жизнь дедушке не хватало слов. Мама стояла перед ним, как провинившаяся школьница. Ее лопатки еще больше обозначились на спине, а волосы совсем заслонили лицо.
— Если у тебя осталась хоть капля порядочности, перестань туда ходить.
Она молчала, но в ее молчании явно чувствовалось поражение. Мы — все втроем — знали, что она больше к нему не пойдет.
Своих соседей за стенкой я всячески старалась избегать. О том, что они у себя, свидетельствовали главным образом скандалы. Речь в их спорах шла об одном и том же — Надя служила помехой Александру, его раздражало ее присутствие, когда он работал. Он посылал ее в город, чтобы она прошлась по магазинам, зашла в кафе на чашку кофе. «Но я боюсь потеряться, — жалобно возражала она. — Как я потом найду дорогу?» — «Ну так повесься!»
В этом человеке было что-то особенное. Это заставляло меня думать о нем. Странное ощущение не покидало меня. Кажется, впервые в жизни я встретила настоящего мужчину. Все другие, с которыми я общалась или была знакома, с которыми даже отправлялась в постель, в действительности таковыми не были. Справедливости ради надо сказать, что ни один из них не позволил бы себе так обращаться с женщиной. Не было никаких сомнений в том, что Александр — человек жестокий, привыкший подчинять себе людей из близкого окружения. Взять хотя бы историю с моим «постригом». Мне потребовалось несколько лет, чтобы отважиться наконец на покупку нового плаща, а столь существенное дело, как смена прически, решилось в два счета. По его милости. Его воля была настолько сильна, что я поддалась ей.
В один прекрасный день, выходя из своего номера, я услышала на лестнице голос Александра и, переполошившись, бросилась обратно в комнату. И сразу испытала жгучий стыд за свою выходку. Я — взрослая женщина и вроде бы должна быть рассудительной.
А чуть не поставила себя в смешное положение. И все-таки добрых несколько минут я пережидала, прежде чем снова высунуть нос в коридор.
Орли, семь утра
Я здесь уже час. И решение, которое приняла, кажется мне правильным. Ну не могла я поступить иначе. Должна была уйти — это был единственный выход из данной ситуации. «Пойми наконец, я люблю другую женщину!» — прокричал молодой мужчина. «Кого ты любишь?» — произнес исполненный ужаса молодой женский голос.
На мои семинары записалось тринадцать слушателей. Чертова дюжина, роковая цифра. Мне придется очень постараться, чтобы заинтересовать их. Если студенты начнут по одному выбывать из списка под конец семестра, это станет моим поражением.
Вернувшись из университета, обнаружила прикрепленную к ручке моей двери пунцовую розу. Никакой записки не было, но я сразу догадалась. И постучала в номер сбоку.
— Заходите, открыто, — услышала я его голос.
Робко нажала на дверную ручку. Он сидел за компьютером. Я увидела его широкие плечи и чуть наклонившуюся к экрану спину.
— Это вы, пани Юлия? — спросил он, не оборачиваясь.
— Да. Эта роза…
— Красивая роза для красивой женщины. Как там ваши студенты?
— Они есть, это самое главное… Не буду мешать вам… зайду как-нибудь потом…
— Уже заканчиваю, одну минутку. — Он выстукивал на клавиатуре последние фразы, а я стояла у порога.
Он был один в комнате. Интересно, куда подевалась его подружка? Неужели отважилась отправиться в город или уехала?
— Надежда Ивановна пошла в угловой магазин за кока-колой. К счастью, у этого напитка международное название. Сейчас придет, — откликнулся он, будто прочитав мои мысли, — ну, то есть я думаю, что сейчас придет.
Александр выключил компьютер и только тогда обернулся. Я вдруг как-то оробела. И что-то меня удержало от того, чтобы прямо взглянуть ему в лицо. Будто на его лице был написан какой-то приговор мне. Глупость, да и только, а еще — ужасно по-детски. Может, я все еще не могла простить ему ту историю с моей стрижкой? Ведь я привыкла сама принимать решения, касающиеся моей особы.
В этот момент вошла Надя, сгибаясь под тяжестью пакетов с бутылками.
— По случаю начала занятий пани Юлия приглашает нас на ужин, идем в ресторан, — обратился к ней Александр.
— Да-да, конечно, — смутившись, торопливо подтвердила я.
Мы отправились в небольшой вьетнамский ресторанчик напротив нашего отеля. Помещение показалось мне мрачноватым, но уютным. Откуда-то доносилась приглушенная музыка. Заняли круглый столик в углу. Тут же, как из-под земли, вырос официант, протягивая нам карты блюд. Он долго пятился, отходя от стола и не переставая кланяться.
— Предлагаю заказать цыпленка в сладком соусе с арахисом, — сказал Александр, — гарантирую, это очень вкусно, ну и… к примеру, телятину семи видов и вкусов… порция большая, поделимся…
— Дочь не позволяет мне есть телятину, — заявила я.
— Это еще почему?
— Она — вегетарианка и выступает против убийства животных.
— Ах это, — махнул рукой Александр. — Сумасшествие. Если так над всем задумываться, то легче сразу в ящик сыграть. Ведь растения тоже чувствуют и страдают, но молча… Вы только представьте себе на минуточку беззвучный крик морковки или сельдерея!
— А что мне заказать, Сашенька? — спросила Надя.
Саша рассмеялся:
— Вот в этом вся наша Надежда Ивановна! Мы тут об экзистенциальных проблемах толкуем, а она — о еде. У тебя меню под носом, выбирай.
— Ты же знаешь, я не понимаю по-французски…
— Ну давай посмотрим, что здесь у нас… — склонился он над меню. — Ага, коза…
— Как это коза? — перепугалась девушка.
— Коза, блюдо такое из козы. Как тебе, годится?
— Ну нет уж, звучит страшно… у козы ведь рога и… и вымя…
Она сказала это таким тоном, что мы с Александром вдвоем прыснули со смеху. В общем, заказали и ей что-то.
— И побольше вина! — крикнул вслед официанту Саша.
Цыпленок с орехами был просто великолепен. Легкое французское вино было похоже на лимонад или сок, но это впечатление оказалось обманчивым. В какой-то момент я почувствовала, что у меня кружится голова. Русская пара продолжала пикироваться, вернее, Александр без конца поддразнивал Надю, которая, к счастью, не всегда улавливала его иронию. В тот момент они перестали так уж сильно меня волновать. Я впервые осознала, что я действительно нахожусь в Париже. И уже начала занятия со студентами. Никто особо не обратил внимания на мои волосы, даже декан, который сердечно поприветствовал меня в стенах университета. А теперь я сидела в обществе приятных людей, потягивая французское вино. Этот Саша… у него, конечно, жуткие манеры, но в целом он — очень интересный человек. Я не понимала только, зачем он притащил за собой во Францию эту девушку, которая, это было видно, так ему докучала. Да, красивая. Ровно подстриженная челка над самыми бровями делала ее похожей на японку. Она и была своего рода гейшей. Все только для своего мужчины…
— Скажите, Александр, откуда вы знаете этот фильм «На последнем дыхании»? Это ведь кино моей молодости. Тогда этот фильм был жутким авангардом… теперь, наверно, его и смотреть нельзя без улыбки.
— Саша знает все фильмы, — ответила за него Надя. — Он жить не может без кино.
— Да-а? Но ведь в кино тот же самый вымысел, что и в литературе.
— В кино нельзя обманывать, — отчеканил он. — Сразу станет видна самая малейшая фальшь. Даже если бы творцы вывернулись наизнанку, народ не поверит. А литература способна затуманить глаза! Пару недель назад посмотрел фильм вашего знаменитого режиссера Анджея Вайды «Перстень с орлом в короне».
— О, вот вам прекрасная иллюстрация того, что касается фальши и правды, — встрепенулась я. — Когда Вайда лгал, кривил душой в «Пепле и алмазе», снятом по фальшивой книге Анджеевского, получился шедевр, произведение искусства. А когда захотел исправиться, сотворил нечто курьезное… Он даже вставил в свой «Перстень…» сцену с поджиганием спирта у стойки бара. В «Пепле…» эта сцена потрясала: Мацек зажигал поминальные стопки-свечи, называя по очереди имена погибших друзей. А в «Перстне…» из этого вышла какая-то пародия на самого себя, карикатура. Да еще актер, который старательно подражает голосу Збышека Цыбульского, сыгравшего Мацека в «Пепле…» … брр… готова богу молиться, лишь бы меня больше никогда не заставляли смотреть этот ужас…
— Согласен, фильм плохой, но, быть может, именно в этом фильме Вайда играл не на своей скрипке, пел не своим голосом. В советском кино не удалось создать столь полнокровный, убедительный образ коммуниста, какой Вайда создал в «Пепле и алмазе». А что, если этот комиссар Щука — alter ego режиссера?..
— Партийного секретаря, — машинально поправила я.
— Я его назвал так, как назвал.
Вдруг до меня дошел смысл его высказывания.
— Вайда — коммунист? Что вы плетете? Его отец погиб в Катыни!
После этих слов Александр покраснел и так грохнул кулаком по столу, что мы с Надей подскочили на стульях.
— Ну невозможно, невозможно разговаривать с поляками! Обязательно в дискуссии рано или поздно всплывет Катынь! Но почему, почему именно с этим обращаются ко мне, российскому историку? Катынь — это преступление всего человечества, результат его преступного молчания!
— Сашенька… — робко попыталась заикнуться его подружка.
— Заткнись! — взревел он, одним глотком допив вино и со стуком отставив бокал. — Терпеть не могу баб… и не уважаю! — прибавил он.
«Если на то пошло, еще совсем недавно ты был советским историком и молчал как миленький».
И в этот момент произошло нечто невообразимое.
— А я не молчал, уважаемая пани Юлия, не молчал, — громко сказал он.
Официант принес счет. Я было протянула руку, чтобы взять его, но Александр опередил меня:
— Это мое дело!
— Но ведь пригласила вас я.
Он посмотрел на меня с прищуром, взгляд его был ледяным.
— Я вам не альфонс. Не хватало еще, чтобы женщины за меня платили.
Все, с меня довольно: и общества Александра, и его покорной, глядящей ему в рот подружки. Мы возвращались с ней в отель одни. Он, рассчитавшись по счету, встал и пошел прочь, удаляясь все дальше и дальше.
Куда он так ринулся по улице — плечи подняты, руки в карманах, — непонятно. Надя звала его, но он даже не обернулся.
— Вы не сердитесь на него, — сказала девушка. — Такой уж он у нас, Александр Николаевич…
— Не знаю и не хочу знать, какой он, ваш Александр Николаевич, — сухо бросила я.
Общение с моими новыми знакомыми явно плохо на меня действовало — я никак не могла собраться с мыслями. Лежа в кровати, пыталась что-то читать, но смысл прочитанного до меня не доходил. Наконец я отложила книжку и прикрыла глаза…
Они тогда так стояли, напротив друг друга… нет, точнее, мама стояла, а тот мужчина сидел на кровати с панцирной сеткой и большими никелированными шарами, бесстыдно сидел, раздетый, в одних брюках, стянутых кожаным ремешком. Его обнаженная широкая грудь вздымалась и опускалась, как у молодого жеребца. А мама — ее лица мне не было видно, — она стояла спиной к окну, через которое я за ними подглядывала. Вдруг она подошла и села рядом с ним. Он протянул руку и погладил ее по волосам, а мама вся подалась к нему и сделала движение головой, будто ластится, ну совсем как кошка. Все это так не вязалось с ее обычным поведением. «Мне все это привиделось, я сплю наяву…» Она была моей матерью — и одновременно не была ею. На ней была та же самая одежда: серая юбка, спортивного кроя блузка в мелкую клеточку, а сверху — безрукавка из бараньего меха, — но сама она была иной. Другими были ее волосы, руки и этот — незнакомый мне — жест. Такой ласковый, женственный. Неожиданно я услышала ее голос, она смеялась… прежде она никогда не смеялась. В этом смехе было что-то такое, чужое, что ли, и одновременно в нем сквозило какое-то бесстыдство. В этот момент мне даже показалось, что мама издевается над нами, надо мной и дедушкой, что она предает нас этим смехом, более того, это перечеркивает мое существование. Она не хочет меня и никогда не хотела…
Орли, утро, четверть восьмого
Я ушла из кафе. Мне почудилось, что барменша за стойкой начинает подозрительно коситься на меня. Чемодан, правда, мог бы служить оправданием, но, похоже, я уже слишком долго сидела за столиком с пустой чашкой — кофе был давно выпит.
Теперь передо мной дефилируют пассажиры — я сижу на лавке в зале ожидания. Идут и идут, волоча за собой свой багаж на колесиках. Я заметила, что среди них больше женщин, чем мужчин. Меня это немного удивило: обычно мужчины занимаются бизнесом, который требует от них перемещения с места на место. Ведь это для них был создан бизнес-класс — для этих типов в костюмах, обнимающих черные квадраты компьютеров, с которыми они не расстаются ни на минуту. Даже сидя в самолете, держат их открытыми на коленях и изучают документы. С минуту назад я обратила внимание на человека, который опирался рукой о стойку одного из рекламных щитов, — со стороны выглядело, будто ему стало плохо. Оказалось, что он просто разговаривал по мобильному телефону.
Общение с живущей за стенкой русской парой стало для меня совершенно новым опытом. Молодость Эвы — это было нечто другое: она была моей дочерью и не представляла для меня интересного объекта наблюдения. А Надя… частенько забегала ко мне в халатике по утрам, когда у меня не было занятий в университете. Мы пили с ней вместе кофе. Ее лицо без макияжа казалось бесстыдно обнаженным. Чуть заплывшие глаза, распухшие губы. Ну да, ведь они занимались любовью почти каждую ночь. Она приходила ко мне, облепленная этой любовью, как клейкой лентой, словно источая вокруг себя ее запах… И где-то во всем этом был Саша, необузданный и чужой, дикий. Я чуть ли не сама ощущала физическую близость этих двоих за стеной. Их сплетенные в любовном экстазе тела. Так и видела их обнаженными. Сгорала от стыда, но ничего не могла с собой поделать — поддавалась настроению и тому таинству между этими двоими, которое невольно приоткрывалось мне. Ни приближаться, ни прикасаться к этой тайне я не хотела, как и не хотела быть ее соучастником. Предпочитая, однако, их любовь своей. А ведь не могла найти в себе силы на то, чтобы стать свидетелем любви своей дочери. Быть может, потому, что сомневалась в ее чувстве, полагая, что оно ненастоящее. Но что я могла знать об этом, какое право имела судить?..
Как-то раз Надя зашла ко мне и вдруг, уткнув лицо в ладони, громко разрыдалась. Ее истерика длилась довольно долго.
— Опять поскандалили?
Я плеснула в стакан минеральной воды и подала ей. Это — единственное, что пришло мне в голову в тот момент. Она сделала несколько глотков.
— Может, вам лучше уехать? — робко спросила я.
Она подняла голову и пристально взглянула на меня. Это был совершенно другой человек. На меня смотрели глаза женщины, которая знает об одиночестве все.
— Он даже не заметит моего отъезда, — сказала она.
После ее ухода я места себе не находила. Ну чем я могла ей помочь? Она ждала, возможно, слов утешения, а я не в состоянии была их выговорить. Будь на моем месте Эва, она бы сумела подбодрить ее. Люди доверяли Эве с первого мгновения, с первого взгляда. На пешеходном переходе именно к ней обращалась старушка с просьбой помочь перейти дорогу, ее одну не атаковали своим нытьем румынские детишки-попрошайки, будто чувствуя, что и без этого что-нибудь от нее получат. Эва — добровольная заступница и защитница. Однажды я ей об этом сказала. Она улыбнулась:
— Это потому, что я — как хамелеон… я такая, какой люди хотят меня видеть…
«Ну да, теперь ты — серенькая, — подумала я с сожалением, — потому что он хочет, чтобы ты была такой, серенькой мышкой…»
А я… я была будто бракованное изделие с изъяном посередине, и, пожалуй, не имею права все сваливать на свое детство…
Подходило время, когда я должна была идти в свою комнату наверх. Стрелки на старинных часах с кукушкой, с незапамятной поры висевшие в кухне, неумолимо приближались к девяти часам. Мы прекрасно знали об этом, но ни одна из нас — ни я, ни мама — не подавали виду. Я лихорадочно выискивала для себя занятие, которое могло бы оправдать мое присутствие внизу после девяти вечера. Дедушка всегда требовал, чтобы любое начатое дело было неукоснительно доведено до конца, все равно что, будь то подметание пола, штопанье носков или прополка сорняков в нашем саду летом. Невозможно было представить, чтобы кто-нибудь из домашних бросил на полпути начатую работу. Так называемое начатое занятие становилось своего рода охранной грамотой, обоснованием пребывания в нижних помещениях после четко означенного времени. Мама, однако, следила за мной, и как только я с энтузиазмом бралась за наведение порядка в буфете или вытаскивала из сундука ворох старого тряпья, которое давно надо было бы перебрать, неумолимо констатировала:
— Оставь, ты не успеешь доделать это перед сном.
Тогда я прибегала к другим способам, чтобы задержаться внизу: к примеру, притворялась, что не слышу кукушки. Мама тоже делала вид, что не слышит, и так получалось, что каждый день мы отвоевывали для меня четверть часа (а порой и с полчасика), как бы сопротивляясь таким образом воле дедушки. Но как известно, время бежит быстро, и тогда, не глядя на меня, мама говорила:
— Ну иди уже к себе наверх, спать…
— Мамочка, ну пожалуйста, можно мне один-единственный разочек поспать здесь, в столовой, на диване? — умоляла я с надеждой в голосе.
— Ты же знаешь, что это невозможно. Дедушка все равно отправит тебя спать наверх, да еще со скандалом.
— А мы можем не говорить об этом дедушке, — заговорщически шептала я.
— Он все равно узнает, — неизменно отвечала мне мама.
Я была свято уверена, что мои детские переживания, воспоминания и опыт пригодятся мне, когда я стану матерью. Что после детства, прошедшего под столь неусыпным контролем, я не захочу так же контролировать своего ребенка. Но не тут-то было. Вышло иначе. В Эве я видела продолжение своей собственной судьбы, своих амбиций и желаний. Мне казалось настолько естественным, что после выпускных экзаменов она будет поступать в университет, что я даже не удосужилась ее спросить, что бы она хотела делать после школы. А когда дочка заявила мне, что не собирается поступать в институт, я решила, что это шутка.
— Я не шучу, мама, — холодно возразила она.
Вот тогда я подумала, что не знаю по-настоящему свою дочь. Я пыталась открыть ее для себя заново, но эти открытия оказывались чрезвычайно болезненными. Она была совершенно другим человеком. Ее занимали иные проблемы и мало трогало то, что происходит на свете. Эва подтирала попки своим детям и выглядела вполне довольной.
Как же я прозевала момент, когда дочь начала отдаляться от меня? Незадолго до выпускных экзаменов в нашем доме появился длинноволосый, глядящий исподлобья юноша с гитарой. До этого в уголок Эвы в альковной нише набивалось полным-полно народу — парней и девчонок. Они сидели чуть ли не на коленях друг у друга, слушали грохочущую музыку, ссорились, вернее, яростно спорили. Я уходила из дому и возвращалась ближе к десяти. Тогда молодежь расходилась — таков был уговор между мной и Эвой. Но внезапно сборища у Эвы прекратились. Теперь к ней приходил только он. Мальчик бренчал на гитаре, они перешептывались.
— Кажется, этот парень не из твоего класса?
— Он бросил школу.
— И по какой же причине?
— Школа делает людей глупыми.
Я не очень-то в это вникала, считая, что это Эвино увлечение рано или поздно пройдет. Верила в ее амбиции и честолюбие. До знакомства с этим парнем она думала о поступлении в институт. Это было само собой разумеющимся, и моя дочь не могла пойти другой дорогой. Ведь она была моей дочерью. Но сразу после получения аттестата зрелости она заявила, что не собирается дальше учиться.
— И чем ты в таком случае собираешься заниматься?
— Я решила стать женой и матерью.
Я испугалась не на шутку. Запретила гитаристу переступать порог нашего дома. Но это ничего не изменило. Эва продолжала с ним встречаться. Пока вообще не съехала от меня.
— Смотри сама, — сказала я, — можешь больше никогда сюда не возвращаться.
Рядом со мной на скамейку присела немолодая пара. Она — со следами былой красоты, с тонким византийским лицом. Но чересчур уж старая. И он — высокий, представительный, с копной седых волос и кустистыми, абсолютно черными бровями. Кажется, итальянцы. Я с любопытством ждала, когда они заговорят — мне было интересно услышать, на каком языке, — но они, как назло, молчали.
Я перестала видеть в Наде чужака. Вопреки моим опасениям, она оказалась очень тактичным человеком, всегда спрашивала, не отнимает ли мое время. Однажды девушка попросила сопровождать ее за покупками. Шатание по магазинам я ненавидела больше всего на свете. Даже дочери не всегда удавалось уговорить меня на это. Иногда я ей просто давала деньги — купить что-нибудь для меня. Она была миниатюрнее, чем я, и не могла примерять предназначенные для меня вещи — покупала на глазок.
— Надя, ведь здесь есть автобусы, метро, в конце концов. Возьмите карту, сориентируйтесь…
— Да не разбираюсь я в этих картах, — замахала она руками. — А спросить некого, я ведь говорю только по-русски…
Я энергично потерла руки — ладони начинали потеть, у меня это было признаком крайней нервозности.
— Купить все, что вы наметили, — это значит часа два ходить по магазинам, а у меня действительно мало времени. Мне надо подготовиться к завтрашним занятиям со студентами… почему бы вам не попросить своего друга об этом?
— Сашу? — Надя подняла глаза к потолку. — Его на аркане не затянешь в магазин.
«По крайней мере, хоть это у нас с ним общее», — подумала я.
— А куда бы вы хотели отправиться?
— Туда, где подешевле.
— Так, может, пойдем в Галерею Лафайетт?
— Здорово, конечно, — обрадовалась она, — мне говорили, там большой выбор.
Мы сели в автобус. Когда он тронулся и поехал, Надя, не отрываясь, смотрела в окно. Будто впервые оказалась в Париже.
— Какой же красивый город на самом деле, — говорила она с неподдельным восторгом. — Роскошные магазины…
— А что, Саша не показывал вам город? Вы не побывали ни на одной выставке, ни на одном концерте?
Надя прыснула со смеху и тут же прикрыла ладонью рот.
— На каком концерте! Из аэропорта мы сразу проехали в отель, вот и все, что я видела. Я живу так уже три месяца подряд.
Мне стало жаль ее. Этот Саша был законченным эгоистом, впрочем, как и большинство мужчин. Он думал только о своих делах. Как можно было держать в четырех стенах гостиничного номера этого милого ребенка, в то время как совсем рядом пульсировала жизнь большого города?
— Вы знаете, где мы живем?
Надя отрицательно покрутила головой.
— В левобережной части Парижа. Здесь находится и мой университет, в Латинском квартале… Но наиболее престижные районы расположены на западе города, по обеим сторонам Сены. Там Елисейский дворец — резиденция президента Франции, Бурбонский дворец, то есть парламент… А что, если вместо магазинов я покажу вам Париж?
На Надином лице отразилась неуверенность.
— Ну, не знаю, я не особо люблю осматривать достопримечательности, — сказала она. — Я ведь в Москву возвращаюсь, хотелось маме что-то купить в подарок…
— Возвращаетесь в Москву?
— Да, а он остается… пусть тут хоть с голоду помирает. С меня хватит и этого отеля, и этого города…
— Ну, в Париже еще никто от голода не умер.
— Он когда пишет, забывает обо всем, даже о еде. А я поеду домой, с меня хватит… — Ее черные глаза наполнились слезами. — Он тоже хочет, чтобы я уехала.
Я не знала, что ей сказать.
— Когда связываешь свою судьбу с ученым, нужно быть готовым переносить определенные трудности… Это люди особого склада… но, как и любой человек, они нуждаются, чтобы с ними рядом был кто-то близкий…
Надя грустно улыбнулась:
— Он ни в ком не нуждается… В Москве мы тоже живем порознь… я думала, здесь, в чужой стране, он станет вести себя со мной помягче…
Признаться, ее откровения меня мало волновали — так далеки от меня были проблемы этой молодой женщины.
С самого приезда в Париж я часто обращалась мыслями к своему детству. Такого со мной давненько не было. А вот сейчас перед моим мысленным взором всплывали забытые картины детских лет. Будто во мне что-то оживало. Может быть, тоска по иному образу жизни, отличному от того, который я вела до этого. Я сама себя замуровала в городе. Даже летом никуда не выезжала. Используя перерыв на летние каникулы в университете, писала диссертацию, научные статьи, занималась корректурой своей книги. Разумеется, можно было взять с собой и свои записи, и компьютер, но это уже было бы целым «переселением народов». К тому же мне было необходимо посещать библиотеки. Постепенно я начала забывать, как выглядят настоящие весна и лето за городом… Среди городской сутолоки и вечной спешки сезонные изменения проходят менее заметно, чем за пределами мегаполиса.
Мне вспомнился один вечер. Приболела Казимира, которая выполняла все тяжелые работы в нашем доме на горе: приглядывала за садом и инвентарем, колола дрова, зимой топила печи. Крупная деревенская женщина, с длинным, пористым носом, испещренным точками угрей, и маленькими, глубоко посаженными глазами. Тогда мама взяла ведро и пошла на луг вместо Казимиры, доить корову. Я вприпрыжку побежала за ней. Смеркалось, небо на горизонте окрасилось в цвета раздавленного спелого помидора, а все вокруг как-то притихло и уменьшилось в размерах. Притомившись, я не спеша побрела по мягкой, шелковистой траве. Длинные стебли обвивались вокруг моих ног, то и дело приходилось останавливаться и распутывать их, как непослушные шнурки. Стрекотали кузнечики. Когда я нагибалась к траве, мне казалось, что я слышу их совсем близко, будто они стрекочут мне прямо в ухо. Наконец я добралась до луга, где паслась корова. Мама сидела на низенькой трехногой табуретке, склонившись к вымени буренки. И тут я услышала металлический звук — это струйки молока ударялись о дно алюминиевого ведра. Корова хлестала себя хвостом, отгоняя мух и слепней, разок даже угодила маме по щеке. Она отпрянула от неожиданности и, не удержав равновесия, свалилась с табуретки. Опрокинувшееся ведро покатилось по траве.
Мама рассердилась, быстро вскочила и резко сказала мне:
— Иди сломай ветку, мух будешь отгонять.
Я побежала к канаве, возле которой рос ольшаник. Выглянул месяц и ярко осветил округу. Деревья отбрасывали длинные тени. Из них на траве складывались необычные узоры и фигуры. Мне казалось, что я вижу бородатого старика в доспехах с длинной пикой в руке. Достаточно было сделать полшага, и старик превратился в маленькую, согнутую в три погибели бабку-ягу с мешком за спиной. Тени кружились, как в калейдоскопе, создавая каждый раз новые фигурки. Я шла вдоль канавы, с любопытством приглядываясь — кого еще я смогу рассмотреть? И увидела коня. С развевающейся гривой, он мчался галопом прямо на меня. На какую-то долю секунды мне почудилось, что он пронесется по мне, затопчет своими копытами. Я зажмурилась и втянула голову в плечи. Однако ничего не произошло. Когда открыла глаза, передо мной были только темные гибкие ветви ольхи. Сломав одну, я помчалась обратно к маме. Она встретила меня выговором:
— Ты еще дольше не могла копаться?
Ольховой веткой я обметала бока коровы, от которой валил пар. Пахло молоком, ведро уже было полнехонько, я даже испугалась, что белая, чуть пенящаяся жидкость начнет переливаться через край. Пальцы матери крепко обхватывали соски. Тыльная сторона ее ладони покрылась сеткой набухших, переплетенных жил. Я смотрела на ее руки, как будто только что их увидела. Они словно жили отдельно от мамы. Эти вздувшиеся жилы на тонких кистях так не вязались с миниатюрной маминой фигуркой, с ее поведением, с ее легкой, скользящей походкой.
Орли, восемь утра
Седой мужчина куда-то отлучается, мы с его спутницей (женой?) остаемся вдвоем на скамейке. Сидя так, в молчании, испытываешь определенную неловкость: в подобной ситуации стоило бы заговорить. Все равно о чем. Сказать, к примеру, хотя бы пару слов о погоде. Я поворачиваю голову в ее сторону. Моя соседка тоже оборачивается — с лица, обтянутого пергаментом старческой кожи, на меня смотрят прозрачной голубизны глаза, чистые, как у младенца. Она улыбается, и глаза почти полностью скрываются в частой сетке морщин.
— Вы летите в Рим? — спрашиваю я по-французски.
— Oui.
Через некоторое время возвращается ее спутник, осторожно неся бумажный стаканчик. До меня долетает аромат кофе. Он протягивает ей стаканчик.
— Спасибо.
И вдруг пирамида из старательно отобранных, подогнанных друг к другу фактов заваливается. Достаточно было единственного, произнесенного на его языке слова. Выходит, то, что происходило между шестью и восемью часами утра, было с моей стороны лишь судорожными попытками приспособиться к новым обстоятельствам? И эти попытки оказались тщетными. Не могу двигаться, не могу дышать. Спасибо… Это уже не просто тоска по нему, а непереносимая физическая боль разъединения с ним, отрывания себя от него. Все это время я была совершенно бессильна перед требованиями своего тела, никак не могла обуздать его. Оно все чаще одерживало верх, становилось для меня проблемой. Ну как, скажите, вести диалог с собственной грудью, с собственным животом?
Женский голос из репродуктора просит Алексея и Ирину Щедриных пройти на паспортный контроль.
— Это нас ищут, — восклицает старушка и порывисто встает со скамейки.
И зачем я только тогда зашла к нему? Ведь знала, что Надя уехала. Зачем я это сделала?
Разве уже стерлась из моей памяти та сцена на веранде?..
Она стояла в окне веранды распластавшейся летучей мышью. С первого раза ей не удалось разбить узорчатое дутое стекло. Она нагнулась за стоявшим на полу цветочным горшком и метнула его в неподдающийся кристалл. Раздался ужасный скрежет лопнувшего хрусталя, и на землю посыпались осколки. Один из них мама подняла и в злорадном упоении начала кромсать им руки, потом тыльную сторону ладони с небесно-голубыми прожилками. Дедушка застыл, опершись на перила лестницы в коридоре, и наблюдал за матерью с каменным лицом. Только когда осколок стекла в ее руке разрезал кожу на запястье, он решился войти на веранду.
— То, что ты вытворяешь, представляет угрозу для твоей жизни, — произнес он бесцветным, ровным голосом.
Его слова положили конец этой страшной сцене. До этого момента мама демонстрировала лишь немой бунт. Теперь она взвыла, будто ее голос на высокой ноте кричал против ветра и звал кого-то в свидетели.
— А-а-а! Здесь нет людей… здесь все мертвое, такое же мертвое, как и ты… бежать… бежать отсюда как можно дальше… как твой любимчик, единственный, дорогой твоему сердцу сынок! — Ее лицо исказила гримаса презрения, и она вдруг умолкла.
Какое-то время слышно было только ее тяжелое, прерывистое дыхание. Кровь мерно капала из раны в ритм биению сердца, а у меня было такое чувство, будто я оказалась в сердцевине красного цветка — все вокруг окрасилось в кровавые цвета: окна, стены, пол, предметы… Меня накрыла тишина, будто уши заложило. «Она может умереть, — билось в моей голове. — Это может случиться — веранду затопило кроваво-красное марево…»
Дед шагнул в ее направлении, но мама быстро отпрянула, вжавшись в стену. Ее голос долетал до меня будто издалека.
— Не приближайся ко мне… ты… ты… надсмотрщик…
— Прекрати немедленно истерику! — крикнул дедушка. — Я тебя не держу и никого никогда силой не удерживал. Это он, он не захотел быть с тобой — ты слишком стара для него!
После этих слов мама вся как-то внутренне сжалась, а дедушка велел мне принести из аптечки эластичный жгут.
И все же, зачем я постучалась в его дверь? Вероятно, потому, что ощущала себя в безопасности, наивно полагая, что меня это уже не затронет…
При моем появлении он отшвырнул книгу, которую читал. Твердый корешок стукнул об пол, веер страниц раскрылся гармошкой. «Он обращается с книгами так же жестоко, как и с людьми», — подумала я.
И мы отправились ужинать… он пригласил меня, а я не нашла в себе сил отказаться. Войдя, я застала в его комнате страшный беспорядок, впрочем, как обычно. Только теперь у стены выстроилась еще и целая батарея пустых бутылок из-под вина и кока-колы.
— У вас было так тихо… я решила проверить, все ли в порядке…
Вот тогда он и сказал, что голоден, и предложил составить ему компанию за ужином.
Я замялась. Но меня заинтриговали происшедшие в нем перемены. Вроде бы это был тот же самый человек, а все-таки что-то изменилось: передо мной был другой мужчина. Александр иначе вел себя, по-другому выговаривал слова, даже жесты были другими. Изменилось и его лицо — подбородок и щеки покрывала густая щетина.
— Я знаю один ресторанчик на Монмартре. Раньше я всегда бывал там один.
— Ах так. Чему же я обязана сегодняшним приглашением?
Он едва заметно усмехнулся:
— Себе, и только себе.
У меня никогда не возникало мысли, что он может воспринимать меня как женщину. Надя и он были для меня чем-то целым. Я дорожила их присутствием в моей парижской жизни, их молодость притягивала меня. Я любовалась Надиной молодой порывистостью и девчоночьими жестами. У нее была красиво посаженная головка на стройной шее. Шея была открытой — Надя носила короткую прическу. Однажды, придя ко мне, она забралась в кресло, грациозно подогнув под себя ноги, а я не могла оторвать взгляда от пульсирующей жилки над ее ключицей. Было в этом что-то по-детски трогательное. Я подумала, что она, наверное, способна сводить мужчин с ума…
Обычная гамма взаимоотношений между мужчиной и женщиной, чувственная сфера — все это было для меня почти неизведанной территорией. Я могла только догадываться, что-то смутно предчувствовать.
На этот ужин мы ехали на такси.
— Как видно, российские историки преуспевают в жизни больше польских филологов, — пошутила я. — Мне разъезжать по Парижу на такси не по карману.
— Я конечно же не Крез, но за ужин в ресторане заплатить в состоянии.
В ресторане царила интимная атмосфера. В нишах стояли столики на двоих, отделенные друг от друга ширмами. Настольная лампа излучала теплый приглушенный свет.
— Ну что же, предлагаю заказать омлет с трюфелями, — сказал Александр. — Коронное блюдо этого ресторана.
Я смотрела на молодого мужчину, сидящего напротив меня, и немного удивлялась тому, что мы с ним оказались здесь вместе. Я явно не годилась ему в спутницы. Искренне считала себя не слишком интересной для него. И в качестве женщины, и в качестве интеллектуального собеседника.
— Как вы чувствуете себя в Париже? — спросила я.
— Как дома.
— Интересно, а как вы чувствуете себя дома?
Он глянул на меня сквозь прищуренные веки:
— Для начала дом надо приобрести.
Я не сдавалась:
— А ваша семья, она откуда?
— Полагаю, на сибирского медведя я не очень похожу?
Мне сделалось очень неловко. Кажется, я даже покраснела:
— Извините.
— Да не за что. Мы — коренные москвичи, живем в Москве много поколений. Родители — врачи, работали в Институте ядерной медицины, я почти не видел их дома. Меня воспитывала бабушка. Деда расстреляли на Лубянке.
— За что?
— За то же, что и всех. Не знаю, вы в курсе или нет того, что в каждой российской семье кто-то из близких был погублен по милости Сталина.
При этих словах я невольно вздрогнула:
— Беседа с вами всегда приобретает опасный оборот.
Уже лежа в постели, я снова и снова прокручивала в мыслях наш с ним разговор. Странный он был человек, необычайно противоречивый и сложный. Невозможно было предугадать, что он скажет или сделает в следующую минуту. Признаться, я немного его побаивалась, но одновременно он меня притягивал. Когда я поинтересовалась, почему Александр выбрал своей специальностью историю, он уверенно заявил, что предпочитает общаться с мертвыми, нежели с живыми.
До сих пор молодые люди, если только они не были моими студентами, абсолютно меня не интересовали. Об Александре трудно было сказать, что он молодой человек. Нет, разумеется, он был молод. Но в его присутствии я не чувствовала той скованности, которую испытывала, к примеру, в обществе дочери, зятя или студентов. Его молодость не была для меня непонятной, а то, что поначалу раздражало — его невосприимчивость к разнице в возрасте между нами, — даже начало мне нравиться. Хотя между нами и речи не могло быть о чем-то большем, чем просто знакомство. Так я тогда думала. То эротическое настроение, которое овладело мной в одну из ночей, когда они с Надей занимались за стенкой любовью, прошло. Любовь к одному, определенному мужчине была для меня чем-то непостижимым. Я вовсе не ощущала себя несчастной из-за этого — наоборот, это позволило избежать стольких проблем. Со своим-то материнством с грехом пополам я справилась. А может, и не справилась? Жизнь, которую выбрала для себя моя дочь Эва, сильно отличалась от моей — с таким же успехом ее мог воспитать кто-то другой. Наши дети являются нашими творениями только в той степени, в которой могут от нас что-то перенять. А она от меня ничего не взяла. Ушла в мир, по отношению к которому я ощущала инстинктивную неприязнь. Ее свекровь была простой женщиной. Собственно говоря, я ни в чем не могла ее упрекнуть. У нее было привлекательное лицо, видно, довольно симпатичное в молодости. Может, если бы она не тараторила без умолку, мне было бы легче с ней общаться. Но, к сожалению, наши редкие встречи кончались для меня головной болью, причем в буквальном смысле. Меня чуть ли не силой затягивали на чужую мне территорию заводской столовки, где работала мать Гжегожа. Приходилось выслушивать длинные повествования о жизненных разочарованиях какой-то пани Стени или Гени. О том, что муж этой Стени пьет, а детям не на что купить обувку. Часами Эвина свекровь могла рассказывать о своих внуках, детях Эвы и сына Гжегожа. Она помнила все связанные с ними забавные случаи и смешные словечки. Эва понимала, что ее общество для меня мучительно, и чувствовала себя от этого не в своей тарелке. В один прекрасный день я вошла в прихожую и услышала, как они разговаривают между собой. В голосе моей дочери было столько добродушия и симпатии, что меня это потрясло. Ни такого голоса, ни такой интонации и выражения лица я раньше у нее не видела. При виде меня лицо Эвы резко изменилось, его черты как будто стянуло, оно одеревенело. И так происходило между нами всегда — сердечность, даже откровенность будто были затянуты в какой-то искусственный корсет.
В одну из суббот Александр взял меня с собой к своим приятелям, живущим под Парижем. Они эмигрировали из Советского Союза лет двенадцать назад. Его друг в свое время преподавал на историческом факультете, и Александр был его студентом, кстати, как и нынешняя жена профессора. Она приехала сюда вслед за ним. Бывшая жена с детьми остались в Москве.
— Нынешняя, кажется, младше его… тридцать лет.
— Да?! Неужели ей тридцать?
— Нет, она на тридцать лет младше его.
В электричке он сообщил мне, что наверняка будет еще один его приятель, который на время приехал в Париж. Постоянно он живет в Америке. Фоторепортер, работает на «Нью-Йорк таймс» и колесит по всему свету. В Москве они жили в одном доме. Их связывала дружба, несмотря на то что Джордж намного старше. Александр любил и его жену Машу. Она была еврейкой. Частенько забегала к его бабке поговорить. Ее жизнь была постоянным ожиданием возвращения мужа. Однажды пришла зареванная — Джорджа посадили. Друзья стали хлопотать о его освобождении. Условие было одно — Джордж сразу должен был выехать на Запад. Однако ей не хотели давать загранпаспорт, поскольку она работала в одном закрытом учреждении и «могла вывезти оттуда образцы исследований». Джордж категорически заявил, что без жены не уедет, тогда она, чтобы облегчить ему жизнь, покончила с собой.
— Да что у вас за судьбы такие!
— А у вас что, другие?
Их небольшая вилла стояла на глухой улочке среди старых деревьев. Хозяева вышли встретить нас на крыльцо. Они больше были похожи на отца с дочерью, чем на супружескую пару. У него были сильно изборожденное морщинами лицо и совершенно седые волосы, но глаза светились какой-то необыкновенной мудростью и всепоглощающей добротой. Я не удивлялась поступку этой молодой женщины.
— Познакомьтесь, это Юлия, — представил меня Александр.
— Юлия, — подхватила жена профессора, — вы носите имя самой известной возлюбленной в мире.
— Но это единственное, что нас связывает между собой, — рассмеялась в ответ я.
Из дома вышел невысокого роста мужчина с продолговатым лицом, на котором центральное место занимал сильно выдающийся нос. Он немного был похож на Дастина Хоффмана, и, кажется, сознавал это, потому что слегка копировал его манеры и жесты. Получалось у него это весьма непринужденно, поскольку, как и у знаменитого американского актера, несмотря на отсутствие красоты, в нем было море обаяния.
— Джордж Муский, — представился он, низко склонив голову.
— Послушайте, идемте скорее в дом, иначе мой обед пригорит, — позвала нас профессорская жена.
Мы оказались в просторном салоне, обставленном плетеной мебелью, к которой были любовно подобраны соответствующая обивка, подушки, занавески в бежево-коричневых тонах. Хозяин спросил меня, что я желаю выпить. Александр попросил водки, так же, как и его американский друг. Они выглядели очень довольными потому, что снова встретились. Отошли чуть в сторонку и оживленно беседовали.
— Вы ведь из Польши, — заговорил со мной профессор. — И как вы там справляетесь с наступившей демократией? Мы, как вам, наверно, известно, не лучшим образом.
— А вы, профессор, не думали о возвращении? — спросила я, и тут же спохватилась — ему ведь нельзя возвращаться с новой женой, если в Москве осталась старая.
— Не очень-то меня там ждут, — с грустью в голосе сказал он. — Кому нужен историк на пенсии? Даже такая мировая знаменитость, как Александр Солженицын, оказался там лишним…
Хозяйка дома представила еще одного гостя. Это был довольно странного вида мужчина, с коротко подстриженными волосами и диким огнем в глазах. На нем был чуть ли не дамского кроя жакет с отворотами. Его лицо мне показалось откуда-то знакомым. Когда назвали имя, все стало ясно. Несколько лет назад его дебют в Америке наделал много шума, о нем писали как о новой Дженет[6], сравнивали с Буковски[7]. Я запомнила одно из его многочисленных интервью, где он говорил, что поскольку он — человек, пишущий о современности, то должен оставаться по отношению к ней вульгарным, циничным и агрессивным.
Нас позвали к столу. Александр сидел рядом со мной, но все время разговаривал со своим другом. По другую руку от меня был бесноватый писатель, который шумно хлебал суп.
— Я слышал, вы — литературный критик, — обратился он ко мне с гадкой усмешкой.
— Литературовед, историк литературы.
— Э-э… на каждом шагу человек спотыкается об какого-нибудь историка. Обо мне слышали? Я наделал много шума в Америке. Выставил американцев дураками, а они визжали от восторга.
— Конечно же я наслышана о вас.
— Но книг моих не читали?
— Не имела удовольствия.
Писатель загоготал.
— Об удовольствии тут речь не идет, но оргазм я вам гарантирую.
Хозяйка поставила пластинку с песнями Владимира Высоцкого. Я глянула на Александра, зная, что он не любитель творчества этого барда, но реакция последовала совсем с другой стороны. Мой сосед справа встал, подскочил к проигрывателю и, схватив пластинку, трахнул ее об пол.
— Ты в своем уме? Что ты вытворяешь? — закричала профессорская жена.
Странный гость, как ни в чем не бывало, вернулся к своей тарелке с супом.
— Что это ты вдруг — не нравится Володя? — спросил Джордж. — Да он ведь даже не еврей.
— Из русского человека сделал какого-то алкоголика и примитива, создал искаженный имидж в угоду Западу, — спокойно ответил на это писатель. — Этот сукин сын калечил психику народа. А наш народ великий! Россия — Третий Рим, особая цивилизация, построившая империю и разрушившая ее. Теперь надо немного подмести и попросить на выход чужаков. А Россия наша матушка уж как-нибудь найдет способ приголубить детей своих у груди своей.
— Мою Машу уже приголубила! — выкрикнул друг Александра.
Писатель усмехнулся себе под нос:
— И хорошо. Одной еврейкой меньше на свете.
Джордж вскочил как ошпаренный.
— Извинись, сукин сын, не то живым отсюда не выйдешь! — крикнул он.
Писатель отставил тарелку и медленно встал, поддергивая рукава своего дамского жакета:
— Подраться желаешь? Тогда давай выйдем.
— Да успокойтесь вы, петухи, — вмешалась хозяйка дома, — дайте хоть обед закончить спокойно!
— Ну и ладненько, — усмехнулся писатель. — Покончим с обедом, а потом набьем с Джорджем друг другу морды.
— Я не сяду с этим сукиным сыном за один стол, — резко мотнул головой Джордж.
Профессорская жена, перегнувшись через стол, положила ему руку на плечо:
— Угомонись, разве ты не знаешь Василия?
— К сожалению, знаю и поэтому отказываюсь находиться в его обществе. — После этих слов Джордж покинул столовую.
Хозяйка дома поспешила за ним, спустя немало времени они вернулись, и Джордж занял свое место.
Этот довольно тягостный обед вскоре подошел к концу, а поскольку никто ни разу не похвалил кулинарных изысков хозяйки, я чувствовала себя обязанной сделать это.
— Колдуны и борщ были великолепны, это ваш собственный рецепт? Вы добавили какие-то необыкновенные специи и травки.
— Это мама меня научила, она была большим знатоком старых белорусских рецептов, — просияла профессорская жена.
Мы перешли в небольшую гостиную, хозяйка подала кофе. Я восхищалась ею. Как ловко она умудрялась обслуживать поссорившееся общество, делала это с улыбкой, и только благодаря ей скандал был потушен.
— Катюша, посиди с нами, — обратился к ней профессор. — А то ты все крутишься, крутишься.
— Сейчас-сейчас, Алешенька, уже бегу. Только поставлю грязную посуду в раковину, чтоб кошки не разбили.
У хозяев было несколько пушистых животных, по-моему, это были персидские коты с необычайно разноцветными глазами. Один из них явно льнул к Александру, выбрал его — ластился и терся о ноги. Мое положение было довольно двусмысленным — Александр представил меня по имени, без отчества, и как-то так само собой получилось, стал обращаться ко мне на «ты». Возможно, дорожа дружбой с хозяевами виллы, хотел показать, что мы с ним в более близких отношениях, нежели это было в действительности. Это оправдывало бы мое появление в их доме. Я не сердилась на него за это, мне даже было приятно. Профессорша, как типичная женщина, много бы отдала за то, чтобы докопаться, что же меня связывает с Александром. Узнай она правду, ее бы постигло сильное разочарование — ведь я была всего лишь знакомой из отеля, где жил Александр. Эта поездка к его друзьям могла быть первой и последней, а наше знакомство на этом закончиться. Завтра утром мы только кивнем друг другу в гостиничном лобби, и это будет так же естественно, как то, что сейчас я с ним здесь.
Мужчины, беседующие о чем-то у камина, вдруг начали оживленно жестикулировать, а потом Джордж схватил писателя за лацканы пиджака, тот стряхнул его руки одним резким движением. Джордж снова наскочил, началась драка. Александр попытался их разнять.
— Стоит им только оказаться где-нибудь вместе, как дело сразу доходит до рукоприкладства, — совершенно спокойно констатировала Катя.
— Так, может, не приглашать их вместе?
— Ну как не приглашать, земляки ведь. Что ни говори, а частичка родины.
Александр присоединился к нам, сел рядом со мной и обнял за плечи. Это было так неожиданно, что я вся напряглась. Ощутила, как у меня одеревенели мышцы шеи. Я не знала, что мне делать со своим телом, которое вдруг начало мне мешать.
Орли, четверть девятого
Я переместилась в дальний уголок аэровокзала, только бы подальше от этой чертовой скамейки. Боль утихла, чувствую себя как под наркозом. Боюсь, что она вернется. Что наркоз перестанет действовать в самый неподходящий момент. Лучше бы мне перестать отматывать ленту событий вспять, не вспоминать и постараться перевернуть страницу — закрыть наконец этот период в моей жизни…
Занимаю столик в углу бара и покупаю очередную чашку кофе. Несмотря на то что у меня с утра не было во рту маковой росинки, проглотить что-либо я не в состоянии. Этот искусственный покой, завладевший мной изнутри, вовсе не означает, что я не переживаю. Все мышцы у меня напряжены, и так стискивает горло, что я могу пить кофе только маленькими глотками.
Эта поездка к друзьям Александра…
Джордж собирался остаться у профессорской четы на ночь, а поскольку писатель был на машине, то предложил нас подвезти.
— Здесь отличное сообщение с городом, мы прекрасно доедем на электричке, — отказался Александр.
Когда поезд тронулся, верхнее освещение в вагоне чуть притушили. Мы сидели в полумраке, друг против друга. Продолжая говорить «ты», по пути на станцию я пару раз обратилась к нему на «вы», но он этого не поддержал. Получалось, что брудершафт оставался в силе не только для виду, в присутствии друзей. В какой-то момент у меня вдруг вырвалось такое, отчего я внутренне ужаснулась. Не знаю, что на меня нашло. Возможно, виной тому был выпитый за ужином алкоголь. Или тот его жест. Ну, когда он обнял меня. Я все еще чувствовала тяжесть его руки на своем плече, хотя сейчас мы сидели на расстоянии друг от друга.
— Стены между номерами в отеле тонкие. Я слышала, как вы занимались любовью…
Его лицо тонуло в сумраке, поэтому я не могла увидеть его реакцию. Что касается меня, то я тут же протрезвела.
— А может, я хотел, чтобы ты слышала, — с расстановкой сказал он.
Мы взяли свои ключи на ресепшн, и Александр пропустил меня вперед перед лестницей. Наверно, он думает, как от меня отвязаться, когда мы окажемся на этаже. Как отвязаться от старой бабы, которая пыталась вести себя кокетливо. Сперва выпила с ним на брудершафт, а потом еще эти эротические намеки. Он сказал: «Может, я хотел, чтобы ты слышала». А что ему оставалось сказать?
Во мне росло недовольство собой. Я чувствовала, что веду себя слишком нервозно. В гостиничном холле пожаловалась, как, мол, устала. И что немедленно должна лечь спать, потому что рано утром у меня запланирована встреча в университете. Зато он молчал. Я снова залепетала что-то об усталости. Поблагодарила за приглашение к его друзьям. Было интересно, но теперь пару недель я буду очень занята, поэтому никаких гостей и визитов. Мне надо приналечь на свою научную работу, затем я сюда, собственно, и приехала. А сейчас спать, спать…
— Намекаешь, что сегодня ночью желаешь спать одна, — с иронией констатировал он.
Меня это сбило с толку до такой степени, что я не знала, что ответить. Он пожелал мне спокойной ночи и, не подождав, пока я справлюсь со своей дверью — у меня слегка дрожали руки, я никак не могла попасть ключом в скважину замка, — исчез в своей комнате. «Хам, ну просто хам, — думала я возмущенно. — За кого он меня принимает? Так мне и надо. Зачем мне все это? Какого черта я потащилась с ним за город? Да кто он такой, в конце концов?..»
Заснуть я не могла. Он тоже не спал, ходил по комнате. Один раз я услышала, как опрокинул стул. Что, если вместо того, чтобы вести себя как идиотка, я пригласила бы его к себе?.. Что за безумные мысли! Этот молодой мужчина не вписывался в мою жизнь. Что мне в нем? Слишком уж он ярок рядом с моей неприметностью, даже серостью. Будь я хоть на двадцать лет моложе, пропасть между нами все равно была бы огромна. Впрочем, и любой другой мужчина в моей жизни был бы чем-то из ряда вон выходящим. Я рано это осознала и давно смирилась. Да еще такой мужчина, как он. Даже если бы речь шла об одной-единственной ночи… Нет-нет, это не со мной, с другой женщиной — да, могло быть с более зрелой, настоящей, которая, как и я, впрочем, уже ничего больше не ждала от жизни.
На следующий день около полудня он постучался ко мне.
— Да? Слушаю, — сказала я через дверь.
— Это я, Александр. Юлия, пойдем заморим червячка, поедим что-нибудь, а?
От волнения у меня пересохло в горле, язык перестал слушаться, я не могла выговорить ни слова.
— Извини, занята, готовлюсь к завтрашним занятиям, — наконец выдавила из себя.
Вечер накануне Рождества я провела в кино. До этого все думала, не съездить ли мне на праздники в Польшу, но цена авиабилета перевесила сомнения. Праздники всегда были для меня тяжким испытанием, несмотря на настойчивые Эвины приглашения приехать к ним в сочельник: меня отпугивали посиделки с ее новыми родственниками, нет, не с внуками, а с родителями Гжегожа. Да и он сам, что тут скрывать. Вот поэтому я и торчала в своей квартире. Эти дни для меня были обычными буднями, заполненными подготовкой к занятиям или чтением. Товарищем моих последних праздников стал поэт Миколай Семп-Сажинский, «подданный неосмотрительной смерти на пороге живота своего». Я писала о нем книгу, и мне особенно запали в душу строчки его эпитафии Зофье Костчанке. Устами Семпа Костчанка говорит о своей мачехе: «От нее я бы лучше могла, чем от матери, добросердия почерпнуть». Как же это перекликалось с моей семейной ситуацией. Моя дочь Эва — с чужими мне людьми, а я сижу одна как перст… Но вообще-то я не ощущала себя одинокой, слишком сильно была поглощена своей собственной жизнью. Обычно вокруг меня всегда было полно людей, даже чересчур много людей, докучающих, не позволяющих мне сосредоточиться на самом важном. На любой телефонный звонок я отвечала с неудовольствием. Но все это было там, дома. Здесь — временное пристанище, гостиница. Почти опустевшая в эти дни.
В кинотеатре, расположенном на городской окраине, шел фильм «На исходе дня»[8] с Энтони Хопкинсом, который я прозевала, когда его показывали в Варшаве. Сидя в практически безлюдном зале, я никак не могла сосредоточиться на действии, хотя картина была отличной. А все потому, что рождественские праздники провожу вдали от дома, среди чужих людей. Когда-то со мной уже было такое, и чувствовала я себя при этом так же паршиво. А на что была бы похожа моя жизнь, если бы наши с Эвой отношения сложились иначе… может, действительно надо было заводить не одного ребенка, а несколько, может, Эва права. Нельзя посвящать себя одному человеку, Эва была для меня семьей… Когда она сказала, что уходит от меня, я предупредила, что обратно не приму.
— У меня нет ни малейшего желания возвращаться, — отрезала она, хлопнув дверью.
Мы не виделись с ней около полугода, иногда я предпринимала попытки узнать о ней хоть что-нибудь. От ее подруг мне стало известно, что они с гитаристом поженились и сняли однокомнатную квартиру. Как-то раз дочь позвонила и спросила, не могли бы мы увидеться. Эва была на последних месяцах беременности. Пришла спросить, не могу ли я дать им взаймы денег на электропилу. Ее муж основал фирму, не хватает только оборудования. В доказательство дочь показала мне фирменную печать: «Гжегож Яник, фирма „Платан“, лечение и вырубка деревьев».
— Так, значит, теперь ты — пани Яник? Поздравляю, — холодно произнесла я.
Но деньги дала. И он, ее муж, стал взбираться на высокие деревья со страховочной веревкой, совсем как альпинист. Эва сообщила мне, что, к сожалению, дня не проходит, чтобы она не думала о том, что он может не справиться и свалиться с дерева. Она даже готовит себя к этому. Но он любит эту работу. Ничего не поделаешь. А еще они купили деревянную развалюху недалеко от Варшавы, отремонтировали. Вернее, новоиспеченный муж привел дом в порядок в свободное от лазанья по деревьям время. И переехали туда, когда родился их первенец. Я навестила их, чтобы посмотреть домик и внука. При виде «деревянного коттеджа», как его называла Эва, мои ноги подкосились. Это была избушка на курьих ножках, которая при первом же сильном порыве ветра могла развалиться. Крыша в нескольких местах провалилась, окна забиты фанерой, покосившееся крыльцо… в общем, полный кошмар. И они хотели растить тут ребенка! Я не выдержала и предложила Эве (несмотря на то что была свято уверена: если решили жить самостоятельно, то должны справляться со всем сами), чтобы на деньги, которые лежат у меня в банке, они построили себе приличный дом. Я знала, что от меня они бы не приняли такого подарка, и мне пришлось сказать, что эти деньги принадлежат Эве в качестве наследства, оставшегося после прадедушки. Так и произошло: рядом с деревянной «виллой» вырос кирпичный домик, а рассыпавшуюся халупу они разобрали.
— Не любишь своего зятя? — спросил Александр. Вернее, он спросил: «Вы не любите своего зятя?» Тогда мы были еще на «вы».
— Даже не знаю, — ответила я. — И люблю и недолюбливаю. Я в обиде на него за то, что он лишил мою дочь чего-то важного…
— Чего же именно?
— Стартовой площадки для лучшей жизни.
Александру явно не понравилось то, что я произнесла.
— А какая она, по-вашему, должна быть эта лучшая жизнь? — осведомился он.
— Речь больше идет о жизни духовной. Она определяет статус человека.
— А может, все дело в подражании и степени похожести?..
Я вернулась домой после полуночи и сразу легла спать. Два следующих праздничных дня провела за работой. Из Варшавы мне прислали корректуру раздела книги, соавтором которой я была. Этот сборник трудов коллектива научных работников целиком должен был выйти весной. Так же плодотворно у меня прошла и неделя перед Новым годом. Я уже подумывала, не купить ли шампанского. Ведь мне предстояло встречать Новый год в Париже. Но пить шампанское в одиночестве?
Александр, должно быть, уехал — из-за стены не было слышно ни звука. Спрашивая свой ключ на ресепшн, я все пыталась высмотреть, лежит ли его в ячейке. Ключ лежал. Значит, его действительно не было. Возможно, уехал домой и развлекается где-нибудь с Надей. Это мысль огорчила меня. Как будто у меня были какие-то права на этого человека. Абсурд, да и только. У него была своя жизнь, у меня — своя.
Вечер начался, как любой другой, — я смотрела на маленьком экране телевизора новогодние программы, потом достала свои записи и начала составлять план ближайших занятий. Когда раздался телефонный звонок, я вздрогнула от неожиданности, предчувствуя, что после этого должно было произойти что-то особенное. Но кто мне мог звонить, кроме Эвы? Наверняка это была она. Набрала мой номер, чтобы поздравить с наступающим. Так и было. Они со своим мужем собирались отмечать Новый год в компании знакомых.
— А с детьми кто останется?
— Мамуля.
Меня она никогда так не называла. Я была просто «мама». И никогда так сердечно меня не приветствовала. Для меня был наготове беглый поцелуй, объятия и чмоканье в обе щеки. Речь не шла о ревности с моей стороны, скорее это вызывало во мне удивление — что Эва способна на что-то подобное.
— Она — простая женщина, мама, — объясняла Эва. — Ей нужна та же сердечность, которую она дарит сама.
«Каждый нуждается в сердечности», — подумалось мне тогда. Впрочем, была и другая правда — моя Эва никогда не делала всех этих дружелюбных жестов под влиянием обстоятельств. Просто та женщина была матерью человека, которого она любила. И получала свою долю проявлений любви как бы авансом. Между нами не было места подобным расчетам и, соответственно, бухгалтерии чувств. Степень нашей близости определялась по-другому и проявлялась чаще всего в драматических обстоятельствах.
Однажды, когда Эвиного мужа не было дома, я ночевала у дочери. Мы заболтались, и я пропустила последний автобус. Пришлось остаться.
Эва разбудила меня — возникла на пороге в ночной сорочке, тонкая материя которой обтягивала огромный живот, будто он был ненастоящий. Лицо дочери было искажено гримасой боли.
— Кажется, началось, — произнесла с усилием.
И это за две недели до срока.
Я вскочила с постели и бросилась звонить в «скорую». Когда вернулась к ней, Эва лежала на полу с широко расставленными ногами.
— У меня уже потуги, — простонала она.
Я была в ужасе и чувствовала себя совершенно растерянной. Не знала, как ей помочь. Когда смотрела на ее бесформенную фигуру, перекошенное от боли лицо, то испытала нечто вроде галлюцинации. Мне показалось, что это я лежу с раздвинутыми бедрами, между которыми застряла головка ребенка. Я ощущала боль, разрывающую боль, как будто была подключена к собственной дочери. Как когда-то, двадцать лет назад, когда она была подсоединена ко мне. Тогда мы составляли одно целое. Если бы это было возможно повторить, если бы я могла поднять ее с пола и укрыть в себе. Смириться с таким повторением, где мне не было места, нелегко. Дочь отбирал у меня выталкиваемый на свет божий очередной Эвин ребенок.
Еще до приезда «скорой» Эва родила девочку. Перерезать пуповину я не отважилась, это сделали врачи.
Эвиной дочке сейчас три годика. Когда я смотрю на нее, перед моими глазами возникает та сцена родов. И страдальчески искаженное лицо ее матери, Эвы…
Я вписывала поправки на полях своих лекций, когда послышались шаги. Невольно сняла очки и отложила их на столик. Раздался стук в дверь.
Увидев Алексадра в проеме двери, я вдруг поняла, что все время ждала его, и если бы он не появился, то чувствовала бы себя обманутой. Не то чтобы это было ожидание мужчины. Я просто ждала другого человека. Такого же чужого всем в этом городе, как и я. Несмотря на то что у него тут было несравнимо больше знакомых, это не влияло на тот факт, что он был здесь приезжим, и в такой день, как сегодня, должен был ощущать это особенно остро.
Одет Александр был как обычно — в спортивный пиджак с кожаными заплатками на локтях, водолазку и вельветовые штаны.
— А я думала, ты в Москве.
— В Париже. И у меня в кармане бутылка шампанского. Войти можно?
Я невольно взглянула на часы:
— Ты всегда приходишь в Новый год без пяти двенадцать?
— И всегда так буду приходить, — ответил он с усмешкой.
Разлил шампанское по бокалам и, произнеся новогодние пожелания, поцеловал меня в губы. Я почувствовала прикосновение его жестких, потрескавшихся губ, и во мне все перевернулось.
Мы сели у столика, с которого я убрала свои записи. Потягивали шампанское, закусывая солеными крекерами.
— Какое у тебя было детство? — спросила я.
— Расписанное как по нотам, — ответил он быстро, — совсем как директивы Политбюро по намеченному пятилетнему плану народного хозяйства. Через открытые летом окна чуть ли не из каждой квартиры доносился хрипатый голос идола советских людей — Владимира Высоцкого.
— Так ты поэтому его не любишь… Но его не любит и ваш писатель, этот новоявленный идол, Василий С.
— А вот со следователем КГБ вышло по-другому. Когда меня ввели, он слушал магнитофонную пленку с записью Володи, и вид у него при этом был ностальгически-мечтательный. Что не помешало ему потом съездить мне по морде.
В то время Александр был студентом-первокурсником исторического факультета, и никто не предупредил молодого человека о том, что не стоит совать свой нос куда не следует.
— С Воландом и котом Бегемотом в то время я еще не был знаком…
— А все-таки художественную литературу ты читаешь!
— Я Булгакова читаю, а не тех бездарей, которых ты называла. Булгаков — писатель. Он единственный, кто не лил слез по поводу судьбы матушки-России, а рассказал о ней всю правду. Что в своей улыбке она нет-нет да и покажет клыки вампира.
Мне подумалось, что Александр принадлежит к поколению, которое рухнувшая система успела больно задеть. Я — это понятно, но он?
— Был сегодня в кино, — сказал он. — Смотрел фильм с Эммой Томпсон, называется, кажется, «На исходе дня»… В одном кинотеатре на окраине…
— Забавно, я смотрела его в сочельник.
Он рассмеялся:
— Братья славяне в Париже ходят одними и теми же тропами.
— Только для меня это был фильм с участием Энтони Хопкинса.
— А… может, это потому, что Эмма Томпсон напоминает мне тебя.
— Ага, уже не Джин Себерг?
И снова он рассмеялся.
— Она другая с точки зрения красоты, а у этой такая же впечатлительная душа…
Из включенного все это время телевизора лилась музыка, в эту минуту гораздо более спокойная, по-моему, мелодии Гершвина. Александр встал и поклонился мне:
— Можно пани пригласить на танец?
Я смутилась и внутренне запаниковала:
— Я… я не танцую.
— Собственно говоря, я тоже, но в Новый год положено хоть немного покружиться, — сказал он. И, бесцеремонно взяв меня за руку, вытянул на середину комнаты.
Когда мы, обнявшись, кружились в такт музыке, меня вдруг пронзила мысль, что, по сути, об этой паре иностранцев, которые оказались в новогоднюю ночь в отеле на левом берегу Сены, я ничего не знаю. Такое впечатление, что, стоя в сторонке, я подглядываю за ними, как за мужчиной, так и за женщиной. А ведь этой женщиной была я сама. Удивительное чувство, впрочем… дистанция по отношению к самой себе существовала у меня всегда. Это страшно мешало мне в жизни. Я контролировала каждый свой шаг, потому что больше всего на свете боялась показаться смешной. Но на сей раз в этом отстранении было что-то другое — сейчас я смотрела на себя как на своего двойника, вызывавшего мое жгучее любопытство. Будто я разом утратила всяческое знание о себе, не понимала собственных возможностей и своих желаний. Меня это ужасало, и одновременно необыкновенно интриговало. Будто не знаю, что должно было произойти в следующую минуту. Но это был всего лишь танец. Музыка прервалась, и все кончилось, мы вернулись на свои места. Александр наполнил бокалы.
— Ты состояла в партии? — задал он мне неожиданный вопрос.
Я рассмеялась.
— А в оппозиции была?
— Да ведь это одно и то же. Оппозицию создавали люди, которые вышли из партии. Я предпочла им собственную партию и собственную оппозицию. Но уверяю тебя, я никогда не была «красной». Хотя некоторые считают меня оппортунисткой, потому что в свое время я не хотела подписывать писем протеста.
— Почему?
— По тем же самым причинам. А ты? Тебе, наверно, надо было быть партийным. Или, учитывая твой молодой возраст, уже не надо?
Теперь он, в свою очередь, рассмеялся.
На экране появилась дикторша, с улыбкой агитировавшая посмотреть очередные развлекательные новогодние программы. Какое-то время мы молча слушали ее.
— Франция развлекается, — сказал он с горечью. — Франция всегда развлекается, даже их революция по сравнению с нашей была легкой забавой.
Вдруг он склонился ко мне, и его рука погрузилась в мои волосы. Я почувствовала, как ладонь с силой обхватывает мою голову, будто хочет сдавить ее. «Он сошел с ума», — промелькнуло у меня. Я хотела отстраниться, но он не позволил:
— Мне все равно, какая ты, старая или молодая, красивая или не очень…
Я вырвалась и, поправляя прическу, сказала:
— Ты, видно, много выпил.
К моему столику подсели, не спросив разрешения, двое молодых людей. Один из них задел рукавом чашку, и немного кофе пролилось на столешницу. Разумеется, парень сделал вид, что не заметил этого. Такие нынче времена. Вежливость становится анахронизмом. Сейчас принято пускать в ход локти, чтобы пробиться в жизни. Это только мой зять… слишком гордый. Незадолго до отъезда в Париж утром я заскочила проведать Эву и застала дома ее мужа, что меня немало удивило.
— У нас нет денег на новую страховочную амуницию, — пояснила Эва, — а он слишком гордый, чтобы попросить у хозяина аванс…
Неужели нас с самого начала тянуло друг к другу? И его интерес к моей особе пробудил во мне неизвестную доселе тоску?.. Происходило что-то, тревожное во всех отношениях. После стольких лет я вдруг вновь осознала, что у меня есть тело! Между мной и моим телом началась борьба. Оно внезапно стало капризным и требовательным, будто брало реванш за все те годы, когда я о нем не хотела помнить, не ухаживала за ним, не умащивала кремами и косметическими маслами. Я будто впервые открывала для себя, что у меня существуют груди, бедра, живот. И это было настоящей катастрофой. Я поняла это в один из дождливых дней.
Мой семинар уже подошел к концу, но студенты не хотели меня отпускать, убеждая, что мы не разобрались с одной проблемой в наших рассуждениях. Как будто это вообще было возможно. С проблемой подчинения и угнетения отдельной личности в тоталитарной системе! Мы говорили о судьбе Тадеуша Боровского[9].
— Он оказался между двумя тоталитарными системами, как распятый на кресте. Одна рука была «распята» гитлеризмом. Тогда и родился томик рассказов «Прощание с Марией». Другую он сам протянул для распятия. Что на новоязе означало: писатель стал сотрудничать с молодежной прессой и реализовать в своем творчестве лозунг «тесного взаимодействия литературы с задачами культурной политики партии»…
— Но почему, почему так произошло? — спросил кто-то.
— Он прошел через ужасы Освенцима, ему показалось, что смерть отступила. А у нее просто поменялось лицо. Понял он это лишь третьего июля тысяча девятьсот пятьдесят первого года. Сперва утверждали, что это был несчастный случай, потом признались: писатель совершил самоубийство…
Тут кто-то еще задал вопрос:
— А вы, пани профессор, как справлялись со всем этим?
Вдруг я поняла, что не знаю, как ответить. Все с напряженным вниманием уставились на меня.
— Когда Боровский покончил с собой, мне было семь лет.
— Но потом ведь вам было двадцать.
Я кивнула.
— Ты ничего не понимаешь, — вмешался студент с первого ряда. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: отличник. — Тогда за убеждения уже не требовалось платить жизнью.
— Вы в этом уверены?
— Ну… так учит история…
— А что история говорит о тех людях, у которых с самого начала был перебит хребет? — чуть ли не выкрикнула я. — Фашизм умерщвлял свои жертвы прежде всего физически, коммунизм был более коварен, он использовал стратегию паука. Опутать, подчинить, взять в плен и высосать изнутри. Возникало такое чувство, будто у тебя вместо сердца и легких рыбий пузырь в груди. Вам когда-нибудь приходилось задыхаться?
Отличник смотрел на меня чуть ли не со страхом. Все они на меня смотрели так, будто видели впервые в жизни. Можно сказать иначе: впервые обратили на меня свое внимание.
Мне всегда хотелось, чтоб она обратила на меня внимание. Как тогда, на ярмарке в храмовый праздник. Мы шли с ней между ярмарочных лотков. Было душно, солнце палило нещадно, и мама купила мне бутылку лимонада. Я жадно пила, запрокинув голову. Мама улыбалась. Теплый зеленый прищур глаз, обращенный ко мне, и только ко мне. Две косые черточки, разбегавшиеся к вискам, появились исключительно для меня лишь раз за все то время, что мы были вместе. С ним было по-другому. Достаточно было, чтобы он вошел и поставил на пол свой чемодан. И она с легкостью отдала эти приберегаемые, до сих пор ничьи косые черточки, за которые я так сражалась…
* * *
Я подошла к окну. Капли дождя густо залепили стекло. Небесная вода, расплываясь, прокладывала себе дорожки. И тут я заметила стоящего под деревом Александра в плаще с поднятым воротником. Его волосы были мокрыми. Я в испуге отпрянула от окна. В первый момент подумала, что это случайность. Потом до меня дошло: он тут, потому что ждет меня после занятий. Это было чем-то новым в наших отношениях. До сих пор наши встречи были обусловлены нашим соседством. Он стучался ко мне, я к нему. И даже если мы и выходили куда-то вместе, то это происходило по той же самой причине. Но то, что Саша стоял сейчас во дворике Сорбонны и под струями дождя ждал меня, казалось мне чем-то невообразимым. Я вдруг осознала, что, если сейчас выйду к нему, между нами все изменится. К таким переменам я не была готова. Быть может, мое бунтовавшее тело и было в состоянии соответствовать новым обстоятельствам, но я сама — нет. Пока не понимая, чего ждет от меня мое тело. Я никогда бы не отважилась продвинуться ни на шаг в отношениях с этим молодым мужчиной. Любой шаг означал бы приближение к физической близости. Этого я себе позволить не могла — и твердо решила после занятий остаться наверху, в аудитории. Он ждал меня довольно долго, все мои студенты уже высыпали на улицу. В конце концов, наверное, понял, что я не хочу спускаться к нему.
* * *
Молодой парень рядом со мной вытягивает из пачки сигарету, девушка берет ее и подносит к губам, нагибается в его сторону. Он, даже не привстав, щелкает зажигалкой. Ее вид, то, как она стряхивает пепел на блюдце рядом с чашкой, внезапно вызывает во мне отвращение. Я пересаживаюсь за соседний столик, который как раз освободился.
Сигареты, курение… Однажды я спросила Александра, пробовал ли он курить, когда был подростком.
— Как все ребята, — сказал он.
Первый раз — на каникулах. Его родителям досталась подмосковная дача в наследство, и Саша, порученный заботам бабушки, жил там все лето. Отец с матерью приезжали только по воскресеньям. Они были так поглощены своей работой, что даже не брали отпуск: так и курсировали на своей старенькой, фырчащей машине между институтом, где работали, и дачей. Было ему тогда лет десять. Он нашел на дереве сук потолще и устроил там себе удобное лежбище, где курил. До поры до времени.
Неожиданно на их участок пришла милиция. Сержант с красной, одутловатой, сплошь покрытой веснушками физиономией и огненной шевелюрой заявил, что у них из милицейского «воронка» сбежал подозреваемый и очень возможно, что он скрывается где-то в их окрестностях. Если им станет что-то известно об этом беглеце, пусть они немедленно сообщат в их отделение милиции.
— А в чем его подозревают-то? — спросила бабушка.
— Это очень опасный преступник, — услышала она в ответ.
Прошло несколько дней. Как-то раз Александр в компании таких же подростков возвращался с речки, когда вдруг заметил, что в заброшенном уже несколько лет домике оторваны доски, которыми были забиты окна. Он рассказал об этом бабушке.
— Ты говорил с кем-нибудь об этом? — в испуге спросила бабушка.
— Да нет.
— Ну и хорошо, лучше всего ничего не делать, — заявила она.
Александр, однако, считал по-другому.
— Но они же велели сообщать обо всем подозрительном, — возразил он.
Бабушка начала вслух рассуждать:
— А может, лучше сообщить куда следует… проговоришься еще кому-нибудь — и нам конец.
Повязала платок на голову и пошла в поселковое отделение милиции. Александр из своего укрытия на дереве наблюдал за организованной облавой. Кордон милиции окружил заброшенный дом, а жирный сержант стал кричать, чтобы подозреваемый выходил из дома с руками за головой.
— Выходи, не то разнесем тут все в щепки! Не выйдешь — открываем огонь!
Александр напряженно смотрел на дверь, которая медленно, со скрипом, начала отворяться. Он чувствовал, как дрожь пробегает по всему телу. Ему казалось, что все происходит не наяву, а в кино. На гнилых ступеньках крыльца появился паренек с заложенными за голову руками. Раздался выстрел, парень дрогнул и повалился на землю вниз лицом. На песок вытекла струйка крови. Его окружили милиционеры. Тот, что стрелял в парня, сержант с веснушками, подошел и ногой перевернул тело на спину.
— Падаль, — с отвращением произнес толстяк с рыжей шевелюрой.
В газетах появилось сообщение, что милиции в тесном взаимодействии с местными жителями удалось установить место, где укрывался беглец, известный московский вор-карманник. «Андрей С. был застрелен сержантом Валентином В., который действовал в рамках самообороны». Все это было ложью. Сбежавший парнишка вышел на крыльцо с заложенными за голову руками, исподлобья оглядываясь по сторонам, как загнанный зверь. Сержант Валентин В. стрелял в безоружного.
— Он любил убивать, это было написано на его веснушчатой, жирной морде. И я нашел для него жертву…
Александр рассказал мне эту историю, когда мы прогуливались по набережной Сены. Мы частенько туда ходили. Нам нравилось вдвоем бродить по городу. Но все это не имело ничего общего с любовью. Потому что я в любовь не верила. И мне кажется, Александр тоже.
— С чего бы это ему в меня влюбляться? — ответила я вопросом на заданный Катей вопрос.
Катя улыбнулась:
— Знаешь, русские так говорят: «Любит по-настоящему тот, кто не знает, за что любит».
Неожиданно Катя отыскала меня в Сорбонне. Во время моей лекции в Большой аудитории, которую я читала по-французски, дверь отворилась, и какая-то женщина вошла в зал. Стараясь вести себя как можно тише, она крадучись поднялась в задние ряды и, сев на скамью, стала внимательно слушать то, о чем я рассказывала. В первый момент я ее не узнала, хотя лицо показалось знакомым. И вдруг меня осенило: ведь это Катя, жена Сашиного приятеля. «Но что она тут делает?» — подумала я. Когда я закончила, а студенты начали вставать с мест, Катя подошла ко мне:
— О, это было очень интересно. Этот… как его, поэт…
— Семп-Сажинский.
— Ну да. Такой талантливый и так мало прожил… жалко…
— По крайней мере, ему не пришлось стареть, — услышала я свой ответ, который немало удивил меня саму.
Но Катя в моем ответе не нашла ничего особенного — она была молода.
— У меня не возникло никаких сложностей в ваших поисках, — щебетала она. — Я только спросила, как мне найти профессора Юлию из Польши, и мне тут же указали аудиторию.
— Что-то стряслось? — осторожно спросила я.
— Мне вдруг захотелось с вами увидеться. Вот и все.
— Очень мило с вашей стороны, — сказала я, и вправду приятно удивившись.
— Может, пообедаем вместе? — предложила Катя. — Я покажу вам один ресторанчик, который стоит посетить.
Мы сели в ее машину, кажется «рено». Она была не слишком хорошим водителем, но даже бровью не вела, когда ей сигналили.
— Они торопятся, — сказала Катя, как бы оправдываясь, — а мне не к спеху.
Мы оказались на улице, где должен был находиться обещанный ресторан, и у меня возникло подозрение, что эта улочка — с односторонним движением, а мы едем против течения. Все припаркованные машины стояли капотами в обратную сторону. Катя с пеной у рта доказывала, что движение по ней разрешено в обе стороны, и, только когда нам навстречу выехал лимузин, с которым не было возможности разминуться, признала свою ошибку. Начала пятиться и маневрировать, что ей не очень удавалось. В конце концов задела один из припаркованных автомобилей, повредив правое крыло. Всунула визитку под «дворники» машины и вернулась к своим маневрам.
Водитель лимузина вскоре был благополучно разблокирован. Проезжая мимо нас, он покрутил пальцем у виска.
— Вот вам хваленые французы, — фыркнула Катя.
— Хорошо, что вы не в Польше: там кому-нибудь повредить крыло — страшное преступление. Пострадавший обычно начинает угрожать и жутко ругаться.
— Подумаешь! — пожала она плечами. — Здесь на каждом шагу кто-то кого-то задевает, потому что в Париже вечная проблема с парковкой.
Мы вошли в ресторан. Это было небольшое помещение, где близко друг к другу стояло несколько столиков. Верхнюю одежду оставляли на вешалке при входе. Вышел хозяин, подпоясанный белоснежным фартуком, похожий на итальянца. Кстати, он и оказался итальянцем. При виде Кати мужчина просиял. Спросил, хочет ли она заказать то же, что и всегда. Она кивнула и попросила карту блюд для меня.
— Это пани Юлия, профессор из Польши. Преподает в Сорбонне, она здесь по университетскому обмену, — сообщила она ресторатору.
Тот кивнул с пониманием.
— Его зовут Серджио, — сказала Катя, когда хозяин удалился. — Вместе с сыном Адрианом держит свой ресторанчик. Адриан божественно красив, но ему срочно пришлось уехать — заболела его мать в Палермо. Вторая жена Серджио была француженкой.
— А вы, оказывается, в курсе их дел.
Катя тряхнула головой, светлые прядки упали на лицо. Она нетерпеливым жестом откинула волосы назад:
— Я частенько сюда заглядываю, одна. Моего Алешу на аркане не вытащишь из дома.
Хозяин принес тортеллини[10] с каким-то желтоватым соусом для Кати и салат с крабами для меня. И бутылку красного вина в придачу.
— Это подарок, — сказал он, — в честь вашей гостьи.
Катя была на седьмом небе от счастья.
— Серджио, принесите бокал и выпейте с нами!
Итальянец вернулся с бокалом, стоя, произнес тост, после чего удалился.
— Итальянцы такие милые, теплые, немного напоминают мне наших людей… Здесь владельцы ресторанов — это ого-го, на вороных не подъедешь. Не переношу их. Любят подчеркивать свое особое положение в обществе.
— А вам не кажется, что все зависит от людей?
— О нет, вот пожили бы здесь подольше, ваше мнение изменилось бы. Французская провинция для иностранцев — ловушка. И мы с Алешей торчим в ней уже несколько лет. В Париже все по-другому. И парижане другие, не так шовинистически настроены… До чего же вкусные эти тортеллини, — без умолку болтала она.
Но меня ее болтовня не раздражала. Может, она действительно чересчур много говорила, однако я понимала, откуда это бралось. Катя скучала по общению, ее муж был скорее затворником и к тому же человеком неразговорчивым.
— А вы знакомы с Надей? — наконец отважилась спросить я.
— Нет, не знакома, но наслышана о ней. Муский знаком, и он не в восторге от этой девушки. Говорит, она глупая.
— Просто молодая еще.
— Ну да, только ведь наш Саша — интеллектуал, ему нужно что-то большее, чем просто молодость.
«Но молодость — прежде всего», — подумала я. Она будто отгадала мои мысли, потому что вдруг спросила:
— Вы, случайно, не читали книгу «Женщины и мужчины»? Философский диалог-переписку Франсуазы Жиру и Бернара-Анри Леви[11]. Здесь это был бестселлер.
— Нет, не читала, — честно призналась я. — И о чем там идет речь?
— Все изменилось. Женщины теперь не хотят стареть…
— По-моему, они никогда не хотели.
— Но раньше должны были, а теперь — нет. Между прочим, Анри Леви там рассказывает, как однажды, лет двадцать назад, встретил Жиру на приеме. Ему она запомнилась уверенной в себе женщиной с неотразимой улыбкой, заведомо сознающей, какое впечатление она производит на мужчин. А ей тогда было шестьдесят!
«Так высоко я и не мечу», — подумалось мне.
Александр спросил однажды, была ли я в Москве. Один раз, участвовала в научном симпозиуме и вернулась оттуда с кошмарными воспоминаниями. Гостиница, где ничего толком не функционировало. Душ было принять невозможно, потому что из крана то хлестал кипяток, то бежала ледяная водичка, окно открыть тоже — форточка выпадала вместе с фрамугой. Стоило потушить свет, как из всех щелей и углов лезли полчища тараканов. Еда несъедобная. Поданная на завтрак яичница-глазунья плавала в каком-то жире, кофе — хуже помоев, к тому же холодный.
Помню, в разгар дискуссии ко мне склонился худой как жердь мужчина, весьма известный профессор, разумеется коммунист, и, коснувшись моей руки, сказал:
— Милочка моя, вот тут вы неправы…
Такая фамильярность в официальной дискуссии поражала, но одновременно и обезоруживала. Несмотря на то что костлявый профессор, говорят, был порядочный негодяй и гнобил людей на своей кафедре, я чувствовала по отношению к нему нечто вроде симпатии. Это было в семьдесят четвертом году, я как раз защитилась. Гуляла по Москве, ни сном ни духом не подозревая о существовании Александра. А если б мы тогда встретились в одном из переулков Арбата… Я была молода… Ну да, только ведь он был еще моложе — ему было всего десять лет!
Орли
Мои часы встали, теперь я не знаю, который час. Они встали, потому что я, видимо, задела за что-то колесиком завода, вытянула винтик из гнезда, и стрелки замерли. Как будто мне хотелось остановить время…
В тот день я пораньше закончила занятия. Шла с остановки, и мне вдруг показалось, что на противоположной стороне улицы мелькнула спина Александра. Это точно был он — его наклон головы, знакомая куртка с поднятым воротником. Я прибавила шаг, поспешив перейти на другую сторону, и была уже совсем близко, когда вдруг заметила, что он не один. Рядом с ним цокала каблучками высокая стройная девушка с распущенными волосами до пояса. Он обнял ее таким знакомым мне жестом. Я замерла как вкопанная посреди тротуара, прохожие огибали меня, толкали. «А чего ты ждала?» — вертелось в моей голове.
Наконец медленно побрела в сторону отеля. И с удивлением обнаружила, что в ячейке нет ключа от номера Александра. Портье сказал, что месье Александр у себя наверху. Так быстро вернулся? И снова увидела его спину, на сей раз обтянутую грубым свитером. Он работал за компьютером, стоявшем на столике напротив входной двери.
— Ты давно тут сидишь? — спросила я чужим голосом.
— Да с полгодика уже.
— Нет, а сегодня… Ты выходил в город?
— Нет. — Он пристально взглянул на меня: — Да что стряслось-то? Почему ты такая бледная?
Я замялась — сказать или не сказать ему?
— Мне вдруг привиделось… ну, в общем, мне показалось… что ты идешь по улице, а рядом с тобой — юная девушка.
— Поэтому у тебя такое лицо, будто ты встретилась с призраком?
— Да нет, просто подумала, что это гораздо естественнее…
Мы в упор смотрели друг на друга. Он встал и, подойдя ко мне вплотную, притянул к своей груди. Я чувствовала на щеке колкое прикосновение шерстяного свитера, слышала биение его сердца. Оно стучало гулко и размеренно. Не знаю, сколько мы так простояли, а потом… потом я вырвалась, попятилась к двери. И развернувшись, бросилась к себе в комнату. Теперь я слышала свое сердце, беспорядочно трепыхавшееся в груди. Что-то странное происходило со мной. Я была не в состоянии на это повлиять, а если и могла, то совсем немного… Свое тело я ощущала как нечто чужеродное, мое «я», сжавшееся в комок, в смятении рвалось из него, не зная, куда бежать.
Спустя какое-то время Александр вошел в мою комнату без стука. У него было злое, замкнутое лицо.
— Тебе не стоит опасаться за свою престарелую невинность, — процедил он сквозь зубы. — Это все, что я хотел тебе сказать.
Повернулся и вышел, громко хлопнув дверью.
А я? Чувствовала ли я себя униженной? Нет. Скорее нет. Это можно было бы назвать своего рода облегчением. После того что он сказал, я снова ощутила себя в безопасности. Ну и прекрасно, что все так обернулось. Куда большим унижением была бы попытка физического сближения. Он увидел бы меня без одежды, дотронулся бы до моей кожи… Он сказал, что для него не имеет значения, старая я или молодая… но ведь это только слова. Он себе уже придумал меня, в его голове сложился готовый образ — что-то среднее между Джин Себерг и Эммой Томпсон. Но дело-то в другом. Правда была намного грубее и крылась в зловещих цифрах — пятьдесят один.
Саша заблуждался. Просто ему нравилось мое общество, потому что он вообще любил общество женщин. Как-то раз он рассказал мне об одной своей встрече.
…Она была женой известного историка, которого в годы чисток расстреляли за буржуазный подход в интерпретации царствования Петра Первого. Ее отправили в лагерь, она отсидела двадцать пять лет и вернулась в Москву старой больной женщиной. Здесь ее уже никто не ждал. Дочка, попавшая после ее ареста в детский дом, умерла от туберкулеза.
Александр навестил старуху, когда собирал материалы о ее репрессированном муже. Она предложила прогуляться. Скорее всего, опасалась, что в квартире их могут подслушать. Был морозный день, ярко светило солнце. И тут, когда они проходили мимо раскатанной ледовой дорожки, она взяла и проехалась по ней на подошвах валенок. Увидев выражение его лица, женщина улыбнулась, морщинки на ее лице разбежались в разные стороны. «Что вы так удивляетесь, Саша? — сказала она. — Жизнь надо любить, несмотря ни на что».
— Мне кажется, ты не любишь жизнь, — с горечью констатировал он.
— Я себя не люблю.
Так я ему тогда ответила. Что не люблю себя. И это было правдой, я никогда себя не любила, даже в молодости. Не только в своем физическом обличье, но и как личность. Когда я с головой уходила в чтение или мыслями уносилась куда-то далеко, возвращение к действительности давалось с трудом. Будто мне вновь предстояло столкнуться с кем-то неприятным. А ведь речь шла обо мне самой! Все чаще мной овладевало желание спрятаться, убежать от самой себя, а заодно и от того, что было вокруг. Окружающий мир, познаваемый с помощью пяти чувств, скукоживался и сводился скорее к впечатлениям от прошлого, живущего в моих детских воспоминаниях.
В моей памяти застряло одно такое утро из детства… На небе проглянуло солнце после проливного дождя. Было очень тепло, земля исходила паром, над черными грядками в огороде, откуда-то из глубин, закручиваясь, поднимались вверх седые дымки. Я бежала вдоль штакетника, сквозь который тянула свои ветви одичавшая малина. Ее густые кусты были причудливо переплетены. Несмотря на цеплявшиеся за платьишко шипы, я забралась в самую середку зарослей и, пригибая к земле веточки, губами срывала сладкую ягоду. Ежилась, когда холодные, крупные капли, покрывающие плоды и листья, попадали за воротник. Дрожь, вызванная струйками воды, стекавшими по моей голой спине, смешивалась с необыкновенной сладостью малины во рту. Эти два ощущения — приятное и неприятное — взбудоражили меня, я впала в исступление. Словно в забытьи, горстями запихивала в рот малину, не обращая внимания на бежавший по подбородку сок, красными пятнами расплывавшийся на подоле. Никогда потом я не испытывала столь же сильного чувства, как в тот момент, когда, охваченная ничем не сдерживаемым желанием, жадно поедала ягоды малины.
Рядом со мной за столик садятся две американки трудноопределимого возраста. С одинаковым успехом они могли бы быть моими ровесницами или старухами под девяносто. И всё благодаря гормонам, которые продлевают молодость. Но такая молодость отдает безвкусицей. Как и их одежда. Куцые юбчонки, жакетики крикливо-яркой расцветки, дешевые туфли из супермаркета. Самое же плачевное — это их лица без следа возрастных морщин, напрочь лишенные индивидуальности. Не лица, а маски из музея восковых фигур.
Сижу и зачарованно смотрю на этих женщин. Ну надо же так молодо выглядеть и обладать столь завидным здоровьем! О чем-то оживленно болтают, жестикулируют, позвякивая многочисленными браслетами на запястьях. Кольца серег раскачиваются у них в ушах. «Мутантки конца двадцатого века», — думаю я. Какое счастье, что я не успела начать в Варшаве курс гормональной терапии…
Мне хотелось спрятаться, убежать от настоящей жизни, жаль только, что это не всегда удавалось.
Когда я училась на пятом курсе, почти у всех девчонок из общежития были парни. Они бегали на свидания, заканчивавшиеся в постели, а потом рассказывали об этом. Смеялись надо мной, что, мол, ношусь со своей невинностью как с писаной торбой. Однажды на вечеринку пригласили друга одного из парней — для меня. Я начала с ним встречаться, до конца не решив, нравится он мне или нет. Я ему, кажется, нравилась: он часто звонил, приглашал меня в кино. В конце концов я оказалась в его комнате. Уже когда шла к нему, знала, что может произойти. И что произойдет наверняка. Мне хотелось, чтобы это поскорее осталось позади. Ни страх, ни любопытство меня не мучили, скорее мной владело одно-единственное чувство — решимость. Если уж все мои подруги прошли через это, то и я должна.
Выпили мы с ним какого-то дешевенького вина, после которого у меня слегка закружилась голова. А затем он неуклюже полез мне под юбку. Я не сопротивлялась, с холодной рассудочностью регистрируя все, что со мной происходило. Честно сказать, я этого парня не любила, уже тогда решив для себя, что он мне не нравится. У него были гладкие щеки без намека на мужскую поросль, лишь слегка подернутые пушком. Под носом на верхней губе едва-едва наметились два тонких шнурочка из светлых волосков. Было что-то до ужаса неестественное в том, как я к нему относилась. Меня выводило из терпения, как он возится со своей одеждой: парень запутался ногами в спущенных штанах и чуть не грохнулся на пол. Меня несколько приободрил вид его члена — он был большой и набухший. Я робко дотронулась до него. И очень удивилась тому, что он был покрыт гладкой и нежной на ощупь кожицей. Была в этом определенного рода беззащитность, а я ожидала брутальности. Знала от подружек, что в первый раз будет больно. И это оказалось правдой. Быть может, потому, что он вел себя так неумело. Взял меня, раздирая все внутри, оглушенный собственным желанием. Похоже, что и у него это было впервые, близость женского тела ошеломила его. Кончил в меня со стоном, превратившимся в какое-то животное поскуливание. Потом обмяк и откинулся на спину рядом со мной в изнеможении. С удивлением я обнаружила, что он заснул. Встала и поплелась в ванную, ощущая внизу живота ноющую боль. Подмываясь, увидела кровь и подумала, что он повредил мне что-то внутри. Больше встречаться с ним я не захотела. К тому же сильно переживала из-за отсутствия месячных. Несмотря на то что парень обещал мне быть осторожным, он забыл об этом. Впрочем, ничего удивительного: опыта у него было примерно столько же, как и у меня.
В конце концов я отправилась к врачу. Когда он спросил, хочу ли я оставить беременность, не знала, что ответить. К материнству я готова не была, но и решиться на убийство зародившейся во мне новой жизни не могла. В душе я надеялась, что эта проблема рассосется сама собой. Каким-нибудь чудесным образом исчезнет, или окажется, что это врачебная ошибка — бывает же такое. Через девять месяцев я родила дочь…
Разрыв с Петром стал окончанием определенного периода в моей жизни. Я ощущала себя настолько неуверенно, что пошла к психоаналитику. Мода на посещение этих специалистов началась еще тогда, когда мои университетские подружки считали посещение кушетки чуть ли не своей святой обязанностью. О зубах заботишься? Чистишь их ежедневно? А как обстоят дела с твоей душой? Так примерно они рассуждали.
— Вы боитесь одиночества? — спросил психоаналитик.
— Нет, — ответила я после недолгого раздумья. — Люблю быть одна и хочу быть одна.
Он покачал головой:
— Никто не любит одиночества. Вы просто решили, что вам лучше быть одной. Ваши отношения с мужчинами плохо начались. В вас это закодировалось, ну, что от мужчин одни только неприятности.
Я довольно скептически отнеслась к его теории. По-моему, я просто не умела жить взрослой жизнью, а может, не хотела. Картины из жизни взрослой женщины, которые я могла наблюдать на примере своей матери, приводили меня в ужас.
Петру я никогда не позволяла оставаться у меня на ночь. Всегда с вечера заказывала ему такси. Одна только мысль, что кто-то будет утром крутиться по дому или плескаться в ванной, вызывала во мне раздражение. Утро я оставляла только для себя, чтобы приготовиться к наступающему дню, собраться с мыслями, наконец, поздороваться с самой собой. Последнее было даже важнее прочего — обычно я просыпалась не в лучшем расположении духа, имея по отношению к себе определенного рода претензии за прошедший день, который, по моему мнению, я не использовала так, как должна была использовать: что-то не сделала, не успела или сделала плохо. А время уходило… Это утекающее сквозь пальцы время было чуть ли не трагедией для меня. Не потому, что я становилась на один день старше, просто трудно было смириться с мыслью о невозможности наверстать упущенное. А сейчас… что со мной происходит… бывает, что я весь день напролет валяюсь в постели, ни о чем не думая. Когда-то это было просто невообразимо. С другой стороны, для меня раньше было столько немыслимых вещей. Иногда я уже не помнила себя прежнюю, ту, до Парижа. Даже мой внешний вид изменился. У меня всегда, сколько себя помню, были длинные волосы. Боже, какая уйма времени уходила на то, чтобы расчесать их и заколоть в пучок! Приходилось вставать на полчаса раньше, чтобы сделать из себя степенную матрону. Я так далеко ушла от той женщины, что перестала ее понимать. Та Юлия создала монастырь, в котором была неумолимой ключницей для самой себя.
Ко мне за столик подсела женщина с очень усталым, серым лицом. Две глубокие складки, идущие от крыльев носа к тонкогубому рту, сильно старят ее. Она пьет кофе, уставившись в одну точку куда-то перед собой. Я бы тоже так выглядела, если бы не познакомилась с Сашей и не узнала о том, что пропустила что-то важное в своей жизни.
Впрочем… проблески такого озарения случались со мной и до этого. Вскоре после приезда в Париж меня пригласила в гости коллега из Сорбонны. Она жила с мужем в очень престижном районе города. У них был шикарный дом. Муж — известный врач, владелец частной гинекологической клиники. Обворожительный человек, непосредственный, источающий доброту и сердечность. Помню, я подумала тогда, будь со мной рядом такой мужчина, я чувствовала бы себя в безопасности. Я никогда не чувствовала себя защищенной, вечно где-то в воздухе витала угроза, адресованная мне или моей дочке. Может, потому в душе я и была обижена на Эву за то, что она выбрала себе в спутники человека, неспособного обеспечить ей эту защищенность. Ладно, хоть одна из нас должна позаботиться об этом. А Эва сама сказала, что Гжегож в любой момент может сорваться с высокого дерева и убиться насмерть или на всю жизнь остаться калекой…
Но и в моих отношениях с Александром я не чувствовала себя в тихой заводи. Не было никаких гарантий безопасности.
Орли, полдевятого утра
Приближается время вылетов в Женеву, Рим и Брюссель, поэтому бар опустел. Сидевшая недавно рядом со мной женщина обронила перчатку. Я заметила ее на полу возле столика. Не знаю почему, но этот пустяковый эпизод с перчаткой окончательно выбил меня из колеи. Я готова расплакаться. Будто ребенок, потерявшийся в толпе. Так я и ощущаю себя. Брошенным ребенком. А ведь это я спешно паковала чемодан, сбежала, никому ничего не сказав. Он наверняка уже знает об этом. Знает вот уже несколько часов. И причиной моего панического бегства была не она. Я все равно бы ушла. С самого начала знала, что придет такой день, как этот. Не предполагала только, что уходить — это так страшно. Куда страшнее того, что произошло в Реймсе…
После тех резкостей, которые он мне наговорил, мы не виделись несколько дней. Я все еще была благодарна ему: он сказал то, что делало невозможным наше дальнейшее общение. Может, мы и перекинемся когда словом-другим на нейтральную тему, но таких дружеских, близких отношений между нами уже не будет. Оно и к лучшему, иначе для меня это могло бы закончиться трагедией. Даже подумать страшно, что было бы, если б мне пришлось перед ним раздеться…
Я лежала на кровати поверх покрывала и читала заметки к своим лекциям, когда раздался стук в дверь.
— Ты позволишь мне войти?
— Входи.
У него в руках тоже были листочки с записями. Он был одет в свободный свитер серого цвета с растянутым воротом, джинсы и… тапочки на босу ногу. Мне показалось это не совсем приличным. После такого охлаждения в наших отношениях он не должен был являться ко мне без носков!
— Понимаешь, у меня тут одна проблемка возникла… Герой моего повествования, будучи совсем юным и только начав вести дневник, поместил в самом начале народную песню… довольно символичного содержания… вот не знаю, включать ли ее в текст или только упомянуть о ней?
— Покажи-ка.
Он поспешно протянул мне листок.
Вдоль по речке, вдоль да по Казанке Сизый селезень плывет. Вдоль да по бережку, вдоль по крутому Добрый молодец идет. Сам со кудрями, сам со русыми Разговаривает: «Кому, мои кудри, кому, мои русы, Вы достанетесь чесать?» Доставались кудри, доставались русы Старой бабушке чесать. Она не умеет, она не горазда, Только волосы дерет[12].— Странно, что он записал это в свой дневник, — сказала я.
Александр усмехнулся:
— Он всегда жил в предчувствии смерти.
— Даже в таком молодом возрасте?
— У них это было в крови, у всей семьи.
Я старалась избегать его взгляда.
— Может, пойдем поедим где-нибудь?
Я отрицательно покачала головой, не поднимая на него глаз.
— Не хочешь есть или не хочешь идти со мной? — спросил он задиристо.
— Я занята, надо подготовиться к лекции.
— А мне надо писать и писать не покладая рук, и что с того? Перекусить ведь надо? Надо. Давай сходим к нашим вьетнамцам напротив, а?
Наконец я взглянула на него:
— Нет!
— Но почему?
— Нет, и все!
На секунду наши взгляды скрестились — наши глаза встретились.
— А если я скажу: прости меня?
— Тебе не за что просить у меня прощения.
— Не за что, но я хочу попросить прощения!
Орли, девять утра
Заказываю себе очередную чашку кофе.
Он иногда позволял себе говорить такие вещи, которые больно ранили меня. Но я уже его немного знала. Трудный характер. Человек, который любит навязывать свою волю. Вот и теперь, после небольших препирательств, я согласилась пойти с ним во вьетнамский ресторанчик.
— Слушай, я почти ничего не знаю о твоей дочери, кроме того, что она не ест мяса, — сказал он, когда мы уже уселись за столик.
— Это самая важная информация о ней. Она, ее муж и дети — вегетарианцы. И дело вовсе не в новомодных диетах. Это их жизненная философия, которая абсолютно чужда мне.
— Да, но ведь и ты телятину не ешь!
— И страсбургских паштетов тоже.
Однажды, когда мы ссорились, Эва вдруг выкрикнула, что если я хочу навещать ее и внуков, то это нормально, вот только она не желает выслушивать нравоучений по поводу «вечно пустого холодильника» и упреков в том, что она «морит детей голодом».
— Тебе известно, что мясо — это яд? Животные перед смертью выбрасывают в кровь токсины. Уже в Ветхом Завете упоминается об этом: поедание мяса животных станет вашей могилой[13].
— Ты читаешь Ветхий Завет?
— Не я, Гжегож.
Гжегож. Ну почему она полюбила именно этого мужчину? Она рассказывала, что мужу было как-то видение из предыдущего перерождения. Он увидел себя средневековым рыцарем на коне, стоявшим на какой-то горе. Облаченный в тяжелые доспехи, он сидел в седле с понурой головой… Возможно, это бы могло послужить оправданием угрюмой нелюдимости Гжегожа. А Эва, наоборот, всегда была приветлива, как ясное солнышко по утрам. Так о ней и говорили: «Ваша Эва — как ясное солнышко». И откуда в ней брался этот внутренний свет, это солнце? От меня она явно не могла его унаследовать.
Все-таки надо ей сообщить, что я возвращаюсь. Вдруг она захочет встретить меня в аэропорту? А я? Желаю ли встречи с дочерью, находясь в таком подавленном состоянии? И что я ей скажу? Что все: и совместное проживание в съемной квартире, и наши любовные отношения — это была лишь репетиция новой жизни, которая, к сожалению, с треском провалилась?..
В тот день после занятий студенты пригласили меня на бокал вина, и я охотно согласилась — в последнее время всячески старалась оттянуть свое возвращение в отель. Теперь я шла туда со страхом. Внутреннее напряжение из-за натянутых отношений между нами доходило до того, что я вздрагивала при любом шуме в коридоре или, заслышав шаги, пугалась — вдруг это он идет? Боялась его вторжения в мою комнату, его непредсказуемости. А может, боялась себя…
Мы заняли столик на улице перед кафе на площади Сан-Мишель. Со своего места я могла видеть знаменитый фонтан, где каменный архангел Михаил яростно боролся с Сатаной.
— Вчера был в кино. Посмотрел в периферийном кинотеатре фильм Анджея Вайды «Перстень с орлом в короне». Чувствуется, режиссеру эта тема не особенно близка, — сказал один из моих студентов — Мишель.
— Еще как близка, потому фильм и не получился, — ответила я. — Это как с хирургами. Вы ведь знаете, как они суеверны — никогда не станут оперировать кого-то из близких или родственников.
Мишель, которого друзья звали Мишо, скривил рот:
— Там есть такая сцена на вокзале перед отправкой военнопленных Армии Крайовой в Сибирь, когда конвойные ставят всех на колени прямо в грязь. Подгоняют товарняк, и они ползут на коленях к вагонам, при этом поют какую-то старинную песню польского воинства… если б я прочел это в сценарии, у меня мурашки бы по спине побежали, а в фильме, черт побери, сцена получилась смешной…
— А зачем их поставили на колени? — осведомился кто-то.
— Чтобы легче было подчинить себе, — высокомерно пояснил Мишель. — Все они были отважными, вышколенными солдатами.
— Вы любите кино? — спросила я, вдруг вспомнив, что моя первая ссора с Александром произошла из-за вайдовского фильма — жаль, не из-за этой сцены. Ведь это могли быть мой отец, поставленный на колени, и стоявший над ним с ППШ наперевес отец Александра… Впрочем, эта ссора была так давно. Семь месяцев назад! — подсказал мой мозг. Этот никогда не ошибающийся бухгалтер. Собирающий воедино все мои сомнения и беды, а что хуже всего, скрупулезно отсчитывающий время с момента моего рождения. Тебе пятьдесят один, пятьдесят один. А ему — тридцать.
— О да! — ответила за Мишеля темноволосая пухловатая девушка, как тогда Надя — за Александра. — Он выучил польский, чтобы понимать диалоги из любимого фильма — «Нож в воде». Роман Поланский — его кумир.
— Был кумиром, — поправил ее парень. — Америка его доконала.
— Дай бог каждому из режиссеров иметь в загашнике такой фильм, как «Ребенок Розмари»!
Я слушала их спор, самоустранившись. Ощущая себя все более чужой среди молодых людей — моих французских студентов. Они сейчас встанут и уйдут, разбредутся по своим домам. А мне что делать со своей бездомностью? Здесь, в Париже, гостиничный номер — лишь временное пристанище… Мой рассеянный взгляд, скользивший по лицам прохожих, вдруг случайно упал на фонтан. Возле него стоял Александр на фоне крылатого архангела. Издалека это смотрелось так, будто каменные крылья осеняли его голову. Мне показалось, что две девушки рядом с ним — его подружки, но нет, вскоре они удалились. Значит, он тоже был тут в одиночестве. Похоже, меня он не заметил. Александр, этот король жизни, выглядел таким же потерянным в толпе, как и я. Впрочем, он тут же ушел, но то, что я увидела его таким, изменило мое настроение. Я поспешно распрощалась со своими студентами и ринулась в отель. Чуть ли не бегом. Но его не оказалось в номере. Ключ лежал в ячейке.
Орли, без двадцати десять утра
Можно позвонить Эве из автомата, предупредить, что возвращаюсь. Сообщить, что уже несколько часов нахожусь в аэропорту. Это бы скрасило мое одиночество хоть ненадолго — кто-то еще знал бы, где я и что со мной происходит. А что, если б я позвонила ему?
Долго так продолжаться не может. С этим надо что-то делать. Лучше всего — перебраться в другую гостиницу. Или чтобы переехал он. Но это было из области благих пожеланий. Ни один из нас никуда не мог отсюда деться.
Он постучал ко мне и крикнул, чтобы я шла к нему. И побыстрее — пицца стынет. Мы сидели за столом, напротив друг друга, и ели, потом он заварил чай. Я заметила, что у него дрожат руки, он чуть ли не с трудом удерживает чашку в пальцах.
— Я больше не мужчина, — шутливо произнес он. — Ты сделала из меня импотента. То, что у меня в штанах, годится только для отправления малой нужды.
Выражение его лица изменилось, когда он увидел, насколько я перепугалась.
— Хочешь проверить? — С этими словами он взял мою руку и попытался притянуть к себе.
Я вырвалась и ударила его по лицу. А он мгновенно ответил мне пощечиной. Удар был такой силы, что я пошатнулась. И первой моей мыслью было — он должен был почувствовать дряблость моей кожи…
— Убирайся, — сказал он изменившимся голосом. — Никогда до этого я пальцем не тронул женщину.
Я без единого звука начала раздеваться. Он стоял, замерев, и смотрел на меня. Смотрел, как я по очереди снимаю блузку, юбку, как расстегиваю лифчик и швыряю его на пол. Через минуту я была без всего. Теперь мы оба знали, как я выгляжу голой…
Орли, ровно десять утра
Звоню в Польшу. Мне нужно с кем-то поговорить, просто поговорить. Трубку берет Эвина свекровь.
— Дочка пошла в магазин, — сообщает она, — вернется через часок.
В трубке слышны детские голоса. Кто-то с кем-то препирается, спорит. Даже, кажется, ссорятся.
— Тихо вы, пострелята, — одергивает их моя телефонная собеседница, — бабушка ваша звонит из Парижа. Передать что-нибудь Эвочке?
— Нет, просто скажите, что я звонила.
Кладу трубку на рычаг. Чужая, неведомая мне жизнь по ту сторону телефонного провода.
Зачем я это сделала, зачем разделась перед ним? Наверное, потому, что ничего ужаснее со мной уже не могло бы произойти. Скорее всего, дело было не в Саше. Возможно, в этом был элемент внутренней борьбы с моим собственным телом, которое доставляло мне в последнее время столько хлопот. С неделю, наверное, я ходила с ощущением, что мой живот, низ живота, был наполнен горящими угольями, чего-то требовал от меня, чего-то добивался. Слепой инстинкт толкал меня в объятия молодого мужчины. Ни о чем другом я просто думать не могла. Поэтому и ударила его тогда.
С каким-то сверхчеловеческим вниманием я следила за тем, как раздевался он. Вблизи от меня, на расстоянии вытянутой руки, было стройное, мускулистое тело, и меня охватывала дрожь от восхищения. Его широкую грудь покрывали мягкие золотисто-рыжие волоски, такого же цвета был кустик внизу живота. Я отважилась положить на эту поросль свою ладонь.
— Можешь сама убедиться, — сказал он, — полная катастрофа. Слишком долго все это тянулось…
Но никакой катастрофы не было. Пальцами я ощущала, как быстро вздымается его мужской орган, как распирает мою ладонь. Казалось, он жил самостоятельной жизнью, но одновременно это имело тесную связь со мной, с моим присутствием.
Изумление. То, что я чувствовала, было всеобъемлющим изумлением. Саша спал. Его руки, однако, не ослабили объятия, он крепко держал меня при себе, будто боялся, что я выскользну, убегу. Но никакого желания убегать у меня не возникало. Случившееся между нами было важнее моих страхов, угрызений совести, чувства вины… Чувства вины по отношению к кому? Наверное, по отношению к молодому телу рядом со мной… Чуть ли не у порога старости я познала, какой может быть физическая близость между мужчиной и женщиной. Я, такая скрытная, такая независимая до сих пор, вдруг открылась, принимая любовь всем своим существом. Одно его прикосновение вызывало сладостную дрожь во всем теле. Меня трясло как в ознобе, зубы выстукивали дробь, будто я была тяжко больна. И никакой стыдливости, как прежде в таких ситуациях, лишь вожделение. Я ощущала неодолимую тягу к сближению, к этому удивительному акту подчинения мужчине и растворению в нем. Осязая его в себе, я была не в состоянии распознать ни одного из тех ощущений, которые я испытывала с другими мужчинами, — все было новым. В первый раз я познавала любовь изнутри, каждой клеточкой своего лона. Эмоции и переживания, которые мне сопутствовали, когда я читала в литературе описания любовных соитий, теперь сбывались наяву: я узнавала, что такое на самом деле любовь мужчины и что значит — любить мужчину.
…это вроде сладкого райского яблочка на самом верху, блестевшего рдяным боком сквозь ветви, которое пропустили или не сумели до него дотянуться те, кто яблочки срывал…
Мне дотянуться удалось…
Орли, пол-одиннадцатого утра
Вот уже некоторое время наблюдаю за женщиной, сидящей за соседним столиком. Неплохой метод коротания долгих часов ожидания — уход от своего «я» и как бы переселение в других людей… Мадам рядом со мной, должно быть, около шестидесяти. Элегантно одетая, с аккуратно уложенными некрашеными волосами. Я бы не отважилась демонстрировать свою седину — уже давно осветляю волосы. Еще до встречи с Александром осветляла. Теперь так и буду думать: существование до встречи с ним, жизнь с ним — и вот теперь без него…
Бессилие. Чувство бессилия сопутствовало моей любви с самой первой минуты — невозможность противостоять происходящему, неотвратимость подчинения желаниям, исходящим откуда-то из глубин моего тела: быть с мужчиной. Быть именно с этим мужчиной. Только это теперь было важным. Все остальное стало ненужным, ушло на второй план. И я была с ним, не очень-то понимая, что это означает для меня и что значило для него. Саша о любви не говорил. Но я знала, что желанна, чувствовала это почти каждую ночь. Мы спали, тесно обнявшись, на узкой, неудобной кровати. Наш гостиничный быт мало-помалу приобретал черты оседлости, а не временно разбитого бивуака. Появился кухонный закуток, где мы готовили горячие ужины, была ванная комната, в которой на веревке сушились Сашины рубашки с носками и мое нижнее белье. Наши зубные щетки, как два стража, стояли в стаканчике на подзеркальнике. Будто вырезанная из журнала «Семья» картинка супружеской жизни, которой мне должно было хватить на всю оставшуюся жизнь. Во всяком случае, теперь я знала, как это выглядит, когда делишь жизнь с другим человеком. Присутствие Саши мне никогда не мешало, острее воспринималось его отсутствие. Когда мне надо было подготовиться к занятиям, я с конспектом пристраивалась на кровати, а он — рядом со мной. Лежал с книжкой, держа ее над моей головой, которую я клала ему на грудь, и читал. В таком положении мы могли оставаться часами, не произнося ни единого слова. Заменой словам служило какое-то необыкновенное слияние двух тел. Самым важным было ощущать рядом с собой другого человека, биение его сердца, невольные касания, теплоту кожи. Любовный акт был как физическое воплощение этого слияния, своего рода заключительным аккордом, когда в одно мгновение мы сбрасывали одежду — и он входил в меня. Я тесно обхватывала его бедрами, как можно теснее, просила, чтоб он помедлил, и он замирал без движения. Самые прекрасные мгновения моей любви… Как если бы я хотела удержать ее во времени… Любовь становилась мостиком, соединившим в пространстве разрозненные до этого куски моего существования в одной общей плоскости. Теперь это была я. Просто я. Между мной и моим телом наступало как бы примирение, временная передышка в вечной войне.
В один из дней, возвращаясь с лекций, я забежала в магазин и накупила разных вкусностей, не забыв прихватить двухлитровую бутылку так любимой Сашей кока-колы. Несмотря на то что набитые под завязку пакеты были довольно увесистыми, не стала дожидаться гостиничного лифта — в кабинке всегда было тесно и душно, к тому же частенько перегорала лампочка, но больше всего я боялась застрять в невесомости между этажами. Я поднималась по лестнице, когда вдруг почувствовала солоноватый привкус во рту и внезапный приступ головокружения. Пакеты выпали из моих рук. Я сомлела. Но сразу встала, хотя ощущала дрожь и слабость в коленях. Собрала рассыпавшиеся покупки, но сил донести до дверей оба пакета мне явно недоставало. Один взяла с собой, другой оставила на ступеньках, потом вернулась за ним. «Вот только не надо… мне мешать», — подумала я со злостью. Но против кого была направлена эта злость?
Орли, полдень
Я здесь уже без малого семь часов. Кружу в этом гигантском муравейнике, перемещаясь с места на место. И внутренне готовлю себя к очередному этапу моего побега. К вылету. В запасе у меня есть еще время, чтобы подумать, какую маску надеть на лицо при выходе из самолета в Варшаве.
Реймс… Две статуи в скульптурной композиции[14]. Две женщины. Мария и святая Елизавета в сцене Благовещения. Лицо Марии, юное, девически прекрасное, без единой морщинки… стройная, как античная колонна, шея… Мария — олицетворение молодости. В облике Елизаветы нет той цветущей и грациозной прелести. Вместо этого — печать умудренности чуточку гротескного в своей значительности лица… Глядя на фигуру старой женщины, явно противопоставленную скульптором юной Деве Марии, от которой будто исходит внутренний свет, я испытала внезапную боль. Темный лик Елизаветы: морщинистая кожа, две глубокие борозды, спускаясь от крыльев носа, прорезают щеки, под глазами — отчетливо обозначенные мешочки. Это контрастное изображение двух женщин вдруг заставило меня осознать всю жестокость противопоставления старости и молодости…
Я вошла внутрь собора, все еще ошеломленная увиденным. На меня натыкались люди — я ничего вокруг не замечала. Чувствуя себя совершенно разбитой, по пути присела на одну из скамеек для прихожан в боковом нефе в надежде, что Александр как-нибудь сумеет меня отыскать.
Мой взгляд обратился в сторону алтаря. Я увидела, как косой луч солнца, проникая через витраж наверху, высвечивает плитки пола, заставляя их переливчато искриться. «Ну почему, почему люди не стареют так, чтобы снаружи этого не было заметно?» — подумала я с горечью. Старение кожи не представлялось бы тогда такой драмой… Моя собственная кожа с недавнего времени стала моим врагом, которого я всячески старалась умилостивить. Этот тревожный взгляд в зеркало каждое утро: только б не обнаружились следы новых изменений к худшему… Счет уже шел не на недели, а на дни. Надо постараться до конца сохранить в себе ощущение молодости, которая обманчива, ибо в увеличительном стекле зеркальца для макияжа видно наметившийся второй подбородок. К счастью, в обычном зеркале он не так бросался в глаза, а если выпрямиться, то и вовсе исчезал. Я нашла свой метод омоложения: приноровилась держать голову таким образом, чтобы нескольких лет как не бывало.
Странное состояние овладело мной. Так бывает в природе — затишье перед бурей. Возможно, это была усталость, ведь встали мы ни свет ни заря, потом была долгая дорога на машине, которую дала нам профессорская чета Ростовых. Да и немало находились пешком по Реймсу… И все же что-то неладное творилось со мной… внезапно меня скрутила боль в низу живота, а потом теплая влага заструилась по ногам. Я инстинктивно сжала мышцы, почувствовав неприятную липкость на внутренней поверхности бедер. Боялась пошелохнуться и даже вздохнуть поглубже. Солнечный луч на полу переместился, и я с ужасом увидела темную струйку, показавшуюся из-под скамейки. Я опустила голову на деревянную подставку и прикрыла глаза. «И зачем только дала себя сюда привезти?» — подумала безучастно. Мне вдруг стало совершенно безразлично, что со мной будет дальше. Могу остаться здесь и истечь кровью. Просто засну и не проснусь. Какое было бы облегчение…
Поблизости я услышала шепчущиеся голоса. Кто-то кому-то сообщал, что вон той женщине стало дурно. С собой я этот факт не ассоциировала. Из оцепенения вывело прикосновение чьей-то руки, тронувшей меня за плечо. Подняв голову, увидела перед собой священника в сутане.
— Вам плохо, я могу вам помочь?
«Скорая» прибыла через несколько минут. Меня положили на каталку. Собравшаяся в храме толпа — кажется, начиналась служба — расступалась, давая дорогу. Приехавшие врач и санитары действовали очень слаженно и быстро. Каталку вывезли на подъездную аллею, у выхода ждал реанимобиль, в который меня погрузили. Окончательно я очнулась в небольшом кабинете, заставленном стеклянными шкафами с инструментами и гинекологическим креслом за ширмой. Меня переодели в больничную сорочку и переложили на кресло, поместив мои ступни в специальные пластмассовые футляры, расположенные по бокам никелированного чудища. Мои ноги были широко разведены, я была не в состоянии пошевельнуться.
Появился доктор в халате ярко-бирюзового цвета и круглой шапочке. Его глаза за стеклами очков в золотой оправе были такими же холодными, как и все это помещение. Натягивая резиновые перчатки, он приблизился ко мне:
— Вы говорите по-французски?
— Да, говорю.
— Вы ведь из Польши, не так ли?
— Да, из Польши.
— У вас есть с собой какие-нибудь анализы, выписки из истории болезни?
— Нет.
— Может, вы помните, какой вам поставили диагноз после последней цитологии?
Я молча воззрилась на него.
— Вы поняли, о чем я вас спросил? Может, мне нужно говорить помедленнее?
Последний вопрос вывел меня из себя.
— Французский я знаю не хуже вашего, — отрезала я, — а никаких анализов не сдавала, потому что у меня не было времени перед отъездом.
— А когда сдавали в последний раз?
— Вообще не сдавала.
— Как давно вас осматривал гинеколог?
— Не помню. Я же вам говорила, мне некогда ходить по врачам, я очень занятой человек…
На его лице отразилось недоумение.
— Постойте-ка, в Польше ведь есть смотровые кабинеты? Или нет? Как видно, отсутствуют, если пятидесятилетняя женщина не помнит, когда была у гинеколога.
Не получив ответа, он приступил к осмотру. Боли я не чувствовала, но кровь так и брызнула ему на халат, несколько капель даже попало на лицо.
— О-ла-ла, вот так паштет, — сказал он, отходя и снимая окровавленные перчатки. Вид у него был, как у мясника. — Обязательно надо сделать биопсию. Вы что-нибудь сегодня ели и когда?
— Кажется, ела, час назад… или два… а может, три? А сейчас сколько времени?
— Около часа пополудни.
— Тогда… ага, я перекусывала где-то в десять.
— Придется переждать, отвезем вас в палату.
Я приподняла голову, но она тут же упала на подголовник.
— Я здесь не останусь. Биопсию мне сделают в Париже.
Врач усмехнулся и холодно сказал:
— У меня большие сомнения в том, что вы доберетесь до Парижа в таком состоянии.
— А что со мной? Просто слишком обильная менструация, да? Странно, месячные у меня прекратились давно, с полгода назад…
— Это может быть все что угодно… — медленно произнес он.
Меня перевели в палату, подсоединили капельницу, больно уколов в вену. Перед моими глазами был белый потолок. «Tabula rasa[15], — подумала я, — все стерто… Стерта моя любовь. Этот жуткий анализ… какое отношение это имеет к нашей любви? Что может быть общего между руками в резиновых перчатках и руками любимого мужчины… И где он, кстати? Где сейчас мой русский любовник?» Я сама не знала, хочу ли его видеть… Однако при его появлении слеза выкатилась из уголка моего глаза. Его лицо — единственно близкое мне в этом резком больничном свете…
Он меня искал. Слышал пронзительное завывание кареты «Скорой помощи», но кто-то ему сказал, что плохо стало мужчине. Он метался, бегал, пока не добрался до сакристии[16], где узнал, куда меня отвезли.
— Я не хочу здесь оставаться, — слабым голосом сказала я.
— Придется. Я разговаривал с врачом.
— Не останусь, не подпишу согласия на исследование. Кровотечение уже прекратилось, поэтому отвези меня в больницу в Париже…
Александр взял мою руку. Лицо у него было такое расстроенное и озабоченное, что мне стало жаль его.
— В таком состоянии ехать нельзя, тебя растрясет…
— Всего каких-то два часа пути. Если ты не согласишься везти меня, я закажу такси. В Париже я знаю отличного врача…
Я имела в виду мужа моей коллеги из Сорбонны, профессора Муллена. Будучи акушером-гинекологом, он помогал появляться на свет детям, а этот молодой врач в очках в золотой оправе вознамерился извлечь клетки смерти из моего живота.
— Возьми у меня в сумке записную книжку… там есть номер его телефона, — попросила я.
На сей раз Александр послушался и вышел, а я прикрыла глаза. Женщины в палате негромко переговаривались, но я не прислушивалась. С чего бы это кровотечение?.. Кажется, у Манна есть рассказ о женщине, полюбившей мужчину, который был намного младше ее. Вскоре у женщины появились кровавые выделения. Она обрадовалась, ей показалось, что возвращается молодость… У меня таких иллюзий не было. Может, я даже умру, как героиня рассказа… Но смерть ничем не хуже жизни, и уж точно не хуже старости, которая напоминала о себе так некстати. Я была в обиде на собственное тело за то, что оно не позволило моему любовному роману прийти к счастливому финалу. Еще бы несколько недель, всего несколько… То, что со мной случилось сейчас, могло бы произойти в самолете по пути в Варшаву. И мне было бы все равно. Но теперь присутствие Александра рядом действовало на меня удручающе, доставляло душевную боль, психологические страдания. Он ведь так молод, он не может понять этих женских проблем. Гораздо естественнее было бы, если бы он привез свою женщину на роды. С ними тоже связана кровь, но другая… Когда Эве пришлось рожать свою доченьку, она тоже лежала в луже крови… Всегда кровь… всегда…
В палату вошел Александр и склонился ко мне.
— Тебе удалось дозвониться?
— Да.
— И что он сказал?
— Профессор переговорил по телефону со здешним доктором. Если ты так настаиваешь, они вышлют за тобой реанимационный автомобиль и перевезут в его клинику, но лучше бы тебе остаться тут.
Мне вернули мои вещи. Одежда была помятой, с пятнами крови. Между ног велели вложить пеленку, свернутую в тугой валик. Пришлось дать расписку, что ухожу отсюда по собственной воле. А еще я заявила, что в реанимобиль не сяду. В Париж буду возвращаться на машине, как и приехала сюда. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения докторишки в очках.
— Так вы говорите, что преподаете в Сорбонне, что вы — профессор? Вы просто баба из глухой провинции!
— Сами вы из провинции, — холодно сказала я, — и у меня нет к вам доверия!
Александр с бледным, точно обсыпанным мукой, лицом вытаращил на меня глаза:
— Я сяду с тобой в реанимобиль.
— Нет, мы уедем отсюда так же, как приехали.
Врач скривился:
— Предупреждаю, если кровотечение возобновится, что в вашем случае вполне реально, можете не доехать. У вас в животе бомба замедленного действия.
У меня хватило сил усмехнуться, несмотря на то что губы не слушались, будто одеревенели.
— Значит, уйду из этого мира как частное лицо, — процедила я, — а не ваша пациентка!
Смеркалось, когда мы наконец выехали из Реймса. Дальний свет автомобильных фар расстилал перед нами желтую движущуюся ленту дороги: дороги к жизни. Машина, покачиваясь, плыла по ней сквозь темноту, вгоняя меня в сонное состояние.
Мои глаза то и дело слипались.
— Ты же знаешь, тебе нельзя спать, — услышала я голос Александра. — Обещала ведь, что не заснешь.
— Я не сплю, я мечтаю.
— О чем это?
— О нас… о тебе и обо мне… О том, что ты молодой и красивый… и я молодая и красивая…
Он положил ладонь на мою голову, придерживая руль другой рукой.
— Мы еще не разговаривали об этом… — несмело проговорил он. — То, что я чувствую по отношению к тебе, очень серьезно и на всю жизнь.
— В том-то и дело, что у тебя «вся жизнь» значит нечто другое, чем у меня. Ты везешь женщину, которой как раз напомнили, что она уже не так молода…
— Меня это не волнует. Ты — это прежде всего твои мозги.
— Тогда почему ты ласкаешь мое тело? Оно никуда не годится! Как механизм, который начинает заедать и портиться, раз за разом все больше. Не хочу, чтобы ты был свидетелем этого! Именно ты!
«Не хочу вообще никаких свидетелей», — думала я. Больное животное заползает в самый укромный угол. Вот и мне позвольте сделать то же самое.
Разве мы позволили сделать так Титану, собаке Эвы? Это был исключительной красоты дог, песочного окраса, с черной мордой. От его силуэта в стойке невозможно было глаз оторвать, так он был красив. В год, несмотря на прививку, пес подхватил чумку, получив эпилепсию в качестве осложнения. Припадки мучили его по нескольку раз на дню, а видеть пса, бьющегося в конвульсиях, напуганного, не понимающего, что с ним происходит, было просто невыносимо. После припадка некоторое время он никого не узнавал, однажды отскочил в испуге от зеркала, когда увидел собственное отражение. В выражении его глаз было что-то очень человеческое, во взгляде читалась смертельная тоска…
— Вы должны его усыпить, — твердила я.
— Никогда! Никогда я на это не соглашусь! — кричала Эва.
Она возила Титана по разным ветеринарам, которые не сильно обнадеживали, зато прописывали уйму всяких таблеток. Я тоже включилась в борьбу за жизнь пса. В него горстями запихивали таблетки. Теперь он в основном спал либо слонялся по комнатам в полусонном состоянии, везде натыкаясь на мебель. Припадки повторялись регулярно, как минимум, раз в неделю. Очередное светило ветеринарной науки заявил, что шанс хоть и весьма призрачный, но есть — вся надежда на его молодой возраст. Когда окончательно сформируется нервная система, болезнь может отступить. Но гарантий никто нам не даст. В одно из воскресений на наших с Эвой глазах разыгрался новый акт этой трагедии. Мы наблюдали за Титаном через стекло балконной двери. Он бродил в садике, обнюхивал траву. И вдруг хребет бедного пса выгнуло, посередине образовав седловину, голова запрокинулась назад, а задние лапы начали мелко дрожать. Мы в ужасе смотрели, как неведомая сила расплющивает и корежит тело животного. Это больной мозг посылал неправильные импульсы мышцам. Потом Титан повалился на бок, корчась в судорогах, на морде показалась пена.
— Он не должен так страдать, — сказала я. — Он никогда не выздоровеет. Вы с Гжегожем поступаете жестоко, обрекая его на такие муки.
Я твердила им об этом без конца, но, когда Эва позвонила и я услышала, что Титана больше нет, во мне что-то надломилось.
В клинике меня уже ждали. И как только ввезли в операционную, появился профессор Муллен. Снова на мне была больничная рубаха. И снова было никелированное чудище — гинекологическое кресло и слепящий свет. Но вокруг, по крайней мере, были доброжелательные люди. Анестезиолог закатала рукав рубахи и наложила мне жгут повыше локтя.
— Голова покружится немного, и вы сразу заснете, — услышала я участливый женский голос.
Мне виделись бескрайние пространства, какие-то поля, а издали на меня мчался зверь — или, может, конь?.. Нет, это был Титан. Я отчетливо увидела его. Он бежал, как в замедленной съемке, под кожей скульптурно вырисовывались мускулы, мощные лапы попеременно отрывались от земли, а потом снова беззвучно опускались. Прекрасное породистое животное с раздавшейся грудной клеткой и впалыми боками.
— Да ведь он сдох шесть лет назад, — произнес чей-то чужой голос.
— Как это, сдох? — хотела обидеться я, но не смогла выдавить из себя ни звука.
А он был все ближе и ближе. Я уже могла различить его острые уши, торчащие над квадратной мордой. И глаза — совершенно осмысленный человеческий взгляд…
Орли, около часу дня
Чувствую себя совсем обессиленной, сердце бьется неровно и часто. Слишком много чашек кофе выпила, да еще на пустой желудок.
Спустя несколько дней я выписывалась из клиники. Профессор пришел со мной попрощаться и сообщил, что результаты гистологического исследования будут готовы недельки через две.
— Скажите, профессор, это может быть рак? — тихо спросила я.
— Никто вам сейчас на этот вопрос не ответит.
Александр ждал меня внизу. Пересекая пространство холла на ватных ногах, я опять подумала, что единственным оправданием присутствия в гинекологической клинике мужчины может служить только что родившийся у его жены или подруги ребенок.
Бар снова заполняется людьми. Наверное, ко мне за столик сейчас кто-нибудь подсядет. Пора уходить отсюда, но эта противная дрожь в коленях…
— Я отвезу тебя на машине к Ростовым, — сказал Александр. — С Катей я уже обо всем договорился.
— Неудобно… совсем посторонние люди…
— Никакие не посторонние, это мои друзья.
Ростовы приняли меня с распростертыми объятиями. Катя проводила наверх, показала комнату для гостей с балконом. Старая черешня склоняла свои ветви над деревянной баллюстрадкой и вся была в цвету. Нежные белые цветочки источали приторно-сладкое благоухание. Этот аромат убаюкивал, возвращал в детство. В саду за домом на косогоре также цвела черешня.
— Не надо думать о грустном, — сказала Катя, входя на балкон с подносом. Принесла мне сок. — Сейчас самое главное набраться сил, отдохнуть хорошенечко…
Катя подвинула поближе ко мне столик на колесиках, поставив на него стаканы с соком, и присела на соседний шезлонг.
— Александр уже уехал?
— Нет, разговаривают с Алешей, вернее, спорят. Как всегда, о какой-то никому не интересной исторической подробности. Что Иван Грозный, к примеру, обычно ел на обед. Один кричит — мясо, другой с пеной у рта доказывает, что блины… — Она помолчала. — Я так радуюсь, когда вижу любящих людей, а вы с Сашей любите друг друга…
— Да ведь я уже немолода…
Русская картинно всплеснула руками. Катя была человеком порывистым, импульсивным и свои эмоции не только выражала в словах, но и подкрепляла их бурной жестикуляцией.
— Вот только не надо так думать! Тем более говорить вслух! Мы с Алешей, например, любим друг друга как сумасшедшие, несмотря на то что он на тридцать шесть лет старше меня. Ему прописано дробное питание — два года назад вырезали полжелудка, — а в любви он еще ого-го. Иногда нас принимают за отца с дочерью, а мы только смеемся над этим… Не один молодой мог бы позавидовать Алешиному сексуальному воображению…
Вошел Александр, и Катя быстро поднялась, оставляя нас наедине.
Целыми днями я сидела на балконе. Поначалу опасалась, что Катя будет мучить меня разговорами по душам, но она старалась не беспокоить. Заглядывала ко мне лишь изредка с вопросом, не нужно ли чего. Приносила соки.
А я размышляла о своей матери, такой замкнутой, отстраненной. Некоторые черты ее характера, как видно, унаследовала и я — нежелание вступать в близкий контакт с людьми: всякие там объятия, поцелуйчики при встрече. Возможно, этого как раз и не хватало моей дочери. Может, ее щедрое проявление чувств в отношении свекрови возникло из неудовлетворенной потребности в ласке, которой ей не хватало в детстве. Что до меня, то я так и не сумела простить матери ее связь с мужчиной, который был намного ее моложе. А теперь, по иронии судьбы, пошла по ее стопам… Все вроде бы так, но тогда были другие времена. Вдобавок я выгляжу лучше, чем она в том же возрасте: мама принадлежала к тому типу женщин, красота которых быстро увядает. Думала я и о своих внуках. Я ведь их почти не знала. Старшенькому, Янеку, было десять лет, вполне уже большой мальчик, а я ничего о нем не знала. Любит ли он играть в футбол, гоняет ли на велосипеде?.. Ездить-то ездит, потому что у него есть велосипед, а вот любит ли?.. А его сестрички… наверно, сейчас я бы не смогла их отличить друг от дружки, между ними всего-то полтора года разницы… Почему я не думаю об этих детях как о своей семье?
Александр как-то заметил, будто я на целый свет обижена за то, что у меня отняли мою доченьку.
А ведь она, Эва, была уже не ребенок. Дочь стала взрослой женщиной и имела право жить по-своему… Что такое вообще чувства? Вновь и вновь задавала я себе этот вопрос. Ведь самое неэгоистическое чувство — материнская любовь — в моем случае проиграло в борьбе с моими профессиональными амбициями. А я сама? Разве я не проиграла, пойдя на поводу у своих амбиций? На целые годы закопалась в каких-то научных изысканиях, уверив себя, что только это имеет смысл. А жизнь текла где-то рядом. Удалось ли мне наверстать упущенное хоть отчасти? Стала ли наша связь с Александром своего рода компенсацией жизненных пробелов? А кто вернет мне те годы и месяцы, которые были украдены из детства моей дочери? Я не ходила с ней ни в парк аттракционов, ни в кино… Может, поэтому она теперь постоянно водит своих детей на утренники в кинотеатр? Что безвозвратно утеряно в наших взаимоотношениях с ней? Мы обе обижены друг на друга. Она — из-за моего равнодушного отношения к ее детям, а я на нее — за такую кучу детей. Слишком быстро они появлялись на свет. Прежде, чем мы с ней успели рассчитаться с нашими взаимными обидами. Прежде, чем приняли — она меня как мать, а я ее как дочь. Это дело еще не закрыто. Как я могу думать о себе как о бабушке, когда не знаю, вправе ли называть себя матерью…
Александр приезжал ежедневно и сидел со мной долгими часами. Мы старались избегать щекотливых тем, и ни один из нас не показывал, с каким нетерпением ожидает результатов анализа, который мог бы стать приговором. Собственно говоря, я не так боялась смерти, как того, что происходило бы со мной до ее наступления: физической немощи, болей, которые мне трудно было бы вынести. Но первого я боялась больше, потому что мало знала о своем теле. Александр сказал, что для него важнее мои мозги. И по-моему, это был наиболее часто используемый мной орган. То, что я могла быть еще и женщиной, долгие годы не имело для меня никакого значения. А когда стало важным, наступил крах…
Мы обсуждали книгу, которую он как раз закончил писать. История последнего русского царя. Николай Второй интересовал его, прежде всего, как человек и как личность, выдвинутая историей на первые роли. Царь был идеальным семьянином, но на отца народов не тянул.
— Потому и был приговорен к смерти этим народом.
— Точнее, его убили большевики, если придерживаться исторических фактов, — поправил он меня.
Через неделю, проведенную у Ростовых, я вернулась в Париж — и сразу приступила к занятиям со студентами. Декан осведомился, чувствую ли я себя в силах продолжать занятия до конца своего контракта. Если нет, то университет мог бы пойти мне навстречу. Здоровье — прежде всего. Я ответила, что со мной уже все в порядке. Хотя сама не совсем была в этом уверена. Декан, кажется, тоже. Это читалось в его взгляде. Я прислушивалась к себе, ожидая какого-нибудь знака. Предупреждения… Впечатление было такое, что все пришло в норму. Разумеется, это должна была подтвердить биопсия. В календаре я заштриховала день, когда придут результаты анализа.
Теперь я спала в своей комнате. Эта физическая разъединенность плохо влияла на меня, потому что отдаляла не только от Александра, но и от себя тоже. Казалось, словно я теряла собственную кожу, а на ее месте отрастала новая, чужая…
В клинику я поехала до начала занятий в университете. Когда стала называть свое имя в окошечко регистратуры, где сидела медсестра, в первый момент не узнала свой голос. Девушка с высоко выщипанными бровями, что придавало выражению ее лица удивление, принялась искать мои анализы. Потом протянула мне четвертушку листа. Я прочитала запись на латинском языке: Endometrium hyperplasticum in stadio proliferationis cum endometritite focali. Endocervititis chronica. Насколько я понимала латинский, речи о раке там не шло. Зато была еще одна фраза по-французски: «Рекомендовано врачебное наблюдение». Рак не наблюдают. Рак вырезают, если еще не поздно, или прописывают обезболивающие. Но не наблюдают, это уж точно.
С этой бумажкой в руке я отправилась в кабинет профессора Муллена, он ждал меня. Предложил присесть.
— Я вам выпишу лекарства, которые вы будете принимать в течение трех месяцев, потом мы сделаем контрольную биопсию.
Я в ужасе смотрела на него.
— Через три месяца я уже буду в Варшаве.
— Значит, сделаете там.
Я почувствовала, как вся кровь разом отхлынула от лица.
— Господин профессор, ведь анализ не выявил рак…
— Да, но это первый шажок в плохом направлении.
Теперь я почти не вслушивалась в то, что он говорит. Согласно кивала головой, поддакивала, а хотела только одного: как можно скорее убраться отсюда. На воздух. На солнце. Приговор не был приведен в исполнение, а он мне тут толкует, что топор занесен. Три месяца — это ведь целая жизнь. Целая жизнь с Александром.
Я увидела его сидящим на скамейке перед клиникой. При виде меня он встал.
— Ты откуда здесь взялся?
Орли, половина второго пополудни
Я покинула бар, где стало слишком людно. Теперь прямо напротив меня — циферблат. Могу следить не только за минутами, но и за секундами, которые отделяют меня от прощания с Парижем. Не так все должно было выглядеть. Мой отъезд отсюда все это время виделся мне не совсем ясно, но всегда означал расставание с Александром. Прощаясь с Парижем, я одновременно прощалась и с ним. А вот смелости в последний раз взглянуть ему в глаза мне не хватило. Так заканчивалась эта история — бегством главной героини…
Череда дней и ночей после Реймса… Александр был необычайно чуток по отношению ко мне, обнимал, прижимал к своей груди, но в этих жестах не было ничего от нашей прежней телесной близости. Возможно, то, как он вез меня в Париж, в этой запятнанной кровью одежде, сыграло свою роль… Возможно, он не мог этого забыть, или, может, нам навредило мое пребывание в доме Ростовых. Он навещал в нем больную. Теперь он, наверное, видел во мне лишь больного человека…
В середине ночи я внезапно проснулась и почувствовала, что со мной происходит что-то немыслимое, будто я отдаляюсь от своего тела, утрачиваю с ним контакт. Как будто я вновь заползала в свою старую скорлупу. Я так жаждала близости со своим любовником, мне хотелось снова ощущать его тепло, вдыхать его запах. И я поняла, что без этого погибну, превращусь обратно в то бесполое существо, которым была на протяжении многих лет.
Я встала с постели, впотьмах подошла к его двери и проскользнула к нему в комнату. Он принял меня в свои объятия.
— Думал, ты уже никогда ко мне не придешь, — услышала я его шепот.
В свете фонаря я видела его обнаженное тело: склоненный надо мной, он производил впечатление человека, который молится. Его лицо скрывалось в тени. Ощущая его пальцы на своей коже, я вся дрожала. Все во мне пробуждалось к жизни. И это касалось не только эротической сферы наших с ним отношений. Просто благодаря его близости я и вправду начинала жить, дышать, чувствовать.
Мне надо было как-то разобраться, ответить себе на вопрос: почему именно он? Разумеется, все можно было свалить на обстоятельства. Его подружка уехала, я была под рукой. Но это слишком простое объяснение. Чем больше я над этим размышляла, тем больше крепла во мне уверенность, что если двое таких людей, как мы с ним, встретились, значит, равнодушно пройти мимо друг дружки они не могли. Я много думала о Достоевском, не раз перечитывая его произведения, и пришла к определенному выводу. В его отношении к женщинам был своего рода изъян. Женщина была для него святыней (даже в проститутках он отыскивал эту святость), к которой мужчина не должен приближаться. Ибо мужчина мог лишь извалять ее в грязи. Поэтому он любил, страдал, но не смел приблизиться. Впрочем, не только к женщине, но и вообще к другому существу. Это другое существо было для него одним большим неизвестным и одновременно ловушкой. Бедный Достоевский. И мы, я и Александр, были такими же бедными людьми. Ущербность эмоциональной сферы в каждом из нас не позволяла тесно сблизиться с кем бы то ни было, но удвоение такого недостатка…
Орли, два часа дня
Несколько раз мне казалось, что в толпе пассажиров я вижу Гжегожа, своего зятя. Такая же фигура, волосы, собранные в хвост, и вечная джинсовая рубаха навыпуск. Ну конечно же это мне померещилось — что ему тут делать? Кроме того, у смахивающего на него пассажира были ухоженные, холеные руки, в то время как у Гжегожа — заскорузлые, с мозолями на ладонях от страховочных тросов, огрубевшие, в шрамах, с въевшейся грязью вокруг ногтей, которую уже не отмыть.
— Я понял, за что ты не любишь своего зятя, — сказал как-то Александр, — а вот какие его черты тебе нравятся?
Я не смогла бы дать однозначную оценку Гжегожу. Он был примитивным и не был таковым одновременно. Малоразговорчивый и с виду угрюмый, погруженный в себя, немногословный, он иногда вдруг умел блеснуть чувством юмора самого высшего сорта. Что ж, не усвоил хороших манер. Это меня коробило. Он жил в своем мире растений и животных. Иногда мне думалось, что он лучше нас всех… А с уверенностью я так подумала, когда в одно из воскресений Александр предложил посетить церковь. Сперва я оторопела, услышав его предложение.
— Ты верующий? — изумленно спросила я.
— Что ж, ты задала мне трудный вопрос. Я признал бы Бога — интеллектуала и эстета, но этот Его Сын… возвышение простолюдина. Это мне напоминает скомпрометированную доктрину…
— Так, значит, нет?
— Скорее нет.
— Тогда почему ты хочешь пойти в церковь?
— Временами мне здесь становится невмоготу, душно. Мне нужно услышать родной язык…
— Язык церкви — это скорее мой язык.
— Ну, значит, нужна атмосфера.
Мне показалось это любопытным — посмотреть, кто ходит в православную церковь в Париже. Александр заявил, что мы отправимся в церковь Святого Александра Невского не только потому, что великий полководец — его тезка и святой-покровитель, а еще и потому, что поблизости от нее находится русская пекарня и после службы там можно купить настоящий хлеб.
— Хлеб, Юлия, а не багеты и круассаны, — сказал он, подняв вверх указательный палец.
Когда мы вошли внутрь, я огляделась по сторонам, окинув взглядом лица собравшихся. В основном там были люди старшего поколения, немного постарше меня и намного — Александра. И кажется, тут была та атмосфера, которую он искал. Другие люди, толпящиеся здесь, тоже, наверное, ее искали — их глаза затуманивала ностальгия, а может, мне только так казалось. Я искоса наблюдала за стоявшей вблизи меня женщиной. Когда-то она, должно быть, была очень красива, это читалось в ее благородных чертах, только вот кожа… Голова ее была повязана черным платком, концы которого стянуты под подбородком. Как будто она была в трауре. Но мне почему-то казалось, что она так ходила всегда, будто в знак покаяния за то, что очутилась на чужбине. Прикрыв веки, женщина горячо молилась.
Я рассматривала иконы, на тяжелых окладах которых превалировали растительные орнаменты, может, поэтому в удлиненном, с запавшими щеками лике на одной из них я увидела сходство с лицом Гжегожа. Это был лик Николая-чудотворца…
Наше время бесповоротно подходило к концу. Мне бы стоило уже подумать о заказе авиабилета в Варшаву, но я все откладывала. «Сделаю это завтра», — каждый раз обещала я себе, но, когда наступало завтра, снова переносила дело на следующий день. Незаметно пролетела неделя, больше тянуть я не могла — мой контракт закончился, как и лекции для студентов. С понедельника мне уже придется оплачивать отель из собственного кармана. Правда, мой номер несколько месяцев стоял пустой, поскольку гнездились мы в Сашином. Однако выбор был за мной. Теперь я могла бы существовать здесь, рассчитывая только на него.
Как же быстро промчалось время… Мне казалось, что я чуть ли не вчера встретила возле лифта Надю. После ее отъезда мы ни разу о ней не разговаривали. Я не знала, поддерживает ли Александр с ней какую-нибудь связь — пишет ей или, может, звонит? Мне, правда, не приходилось натыкаться на ее письма. Что бы там ни было, меня это не касалось, но все-таки иногда я бросала беглый взгляд на мусорную корзину, нет ли там конверта из Москвы с написанным женским почерком адресом. Быть может, когда я уеду, письма появятся или даже явится их отправительница. И это было бы вполне естественно — они с Александром были молоды и красивы. А я… входя по утрам в ванную комнату, я старалась не смотреть на себя в зеркало. Тот еще вид: припухшие веки, красные полосы на щеках, оставленные подушкой. Несмотря на все попытки проспать всю ночь на спине, я упорно возвращалась в свою излюбленную позу на боку, с подтянутыми чуть не к самому подбородку коленями. С тех пор как мы стали спать вместе, я уже не сворачивалась в клубок, но все равно на лице отпечатывались борозды, даже когда подушкой мне служило плечо моего возлюбленного. В прошлой жизни я никогда не пользовалась косметикой и не научилась, как другие женщины, скрывать недостатки внешности. Теперь я очень об этом пожалела, даже купила тональный крем, тени и румяна, но неумелые попытки воспользоваться ими доводили меня до отчаяния. Мне казалось, что макияж в моем исполнении еще больше старит меня. Быть может, профессиональный стилист сумел бы сделать мое лицо более привлекательным, но на визиты в салон красоты у меня не было лишних денег. Я и так подорвала свой бюджет, купив несколько модных вещей из одежды. Александр всегда замечал, когда на мне появлялись новая блузка или юбка.
Итак, в конце концов я собралась с силами и заказала билет до Варшавы. А после бродила по улицам, прощаясь с Парижем, который стал для меня городом любви в прямом смысле этого слова. Эти чудные улочки, взбирающиеся на гору, в просвете которых виднелось просторное небо… острые шпили готических соборов, стремящихся ввысь. И маленькие кафе, в которые я так любила заходить по пути — и когда была безмерно счастлива, и когда чувствовала подступавшее к горлу отчаяние. Все это теперь предстояло оставить в прошлом.
Вечером, когда Александр погасил свет и скользнул ко мне под одеяло, я сказала:
— Послезавтра я уезжаю.
— Куда?
— Возвращаюсь домой, в Варшаву.
Долгая пауза. Тишина.
— Уже заказала билет и сообщила о своем приезде дочери…
— И мне говоришь об этом в последнюю очередь, — услышала я его голос.
— Самое трудное я всегда оставляю напоследок.
И опять тишина. Потом его голос в темноте:
— У меня к тебе другое предложение, я хочу, чтоб ты поехала со мной на Майорку.
— На Майорку? Ты хочешь туда поехать? Зачем?
— Там живет один мой родственник. Он нас приглашает к себе в первых числах июля, недельки на две-три.
— Нас? А откуда он знает про «нас»?
— От меня. Если нет никаких медицинских противопоказаний, можем паковать чемоданы.
Так, значит, каникулы? Это были мои первые каникулы за много лет. Очень давно я отдыхала на Балтике, в Юрате, где у нашего университета был свой дом отдыха. Поехала туда на неделю, посчитав, что большего себе позволить не могу. Для меня это была нерациональная трата времени. Я — ученый, а если ты ученый, то никем другим быть не можешь. И уж, конечно, не можешь позволить себе роскошь быть женщиной, бредущей по кромке морского берега с босоножками в руках. Тогда, в Юрате, я ежедневно ходила к морю смотреть на закат солнца. Другие тоже приходили, в основном парочками. Обнявшись, брели вдоль берега, соленая морская вода ласкала их босые ступни. Мне море тоже обдавало ноги волнами, но на песке, опережая меня, бежала только одна тень — моя. Именно тогда я пожалела, что мне некого любить…
Путешествие на Майорку… это, это… словно отсрочка приговора. Дольше в Париже я оставаться не могла. Контракт с Сорбонной закончился. Остаться как любовница Александра? Скорее это удел Нади. Можно было бы с головой окунуться в любовь, но не к мужчине на много-много лет младше меня. Александр в роли моего любовника — да, это вполне приемлемо. Но я в роли любовницы… Вроде бы то же самое, однако есть огромная разница. До сих пор мое пребывание в Париже было обосновано договором с университетом, оправдывалось моей профессией. А теперь?
Профессор Муллен был не в восторге от идеи отдыха на жаркой Майорке. Смена климата в моем случае вообще была делом рискованным, не говоря уже об июльском пекле Испании.
— А если у вас снова начнется кровотечение?
Александру о разговоре с профессором я ни словом не обмолвилась — очень хотелось поехать с ним. Разумеется, страх у меня был, но я решила рискнуть. Я бросала вызов своему телу, которое в последнее время то и дело навязывало мне свой диктат. Было уравнением со многими неизвестными, в любую минуту могло захватить врасплох, изменить мои планы — или переодеть в больничную рубаху, или же потребовать ласки любовника. Я даже подумала, что в постели мы составляем треугольник: он, я и оно… Все, что с нами происходило, делалось с его высокого позволения. А теперь я решила противостоять ему, подвергнуться опасности. Вполне возможно, что оно захочет отыграться на мне.
Я позвонила Эве.
— Ты?! Едешь на Майорку?! Одна?
С минуту я колебалась, не рассказать ли ей обо всем.
— Нет… со своими соседями по отелю, с русскими…
Все-таки я не отважилась признаться дочери, что еду с мужчиной.
— С этими Надей и Сашей?
— Ну да.
— Вроде бы Надя уехала в Москву? — продолжала упорствовать в своих расспросах дочь.
— Уехала и приехала снова…
— Ну, тогда хорошего тебе отдыха, развлекайся.
Сомнения Эвы были развеяны, с моими дело обстояло хуже.
Орли, четверть третьего пополудни
До чего же измучили меня эти часы, проведенные здесь, в этом шуме и сутолоке. Зал ожидания аэровокзала мало чем напоминает университетскую кафедру… И все же я выбрала именно это место для своего горького расчета с совестью…
Приземлились мы в Пальме-де-Майорка около полудня. Уже на трапе самолета меня обдало горячим, влажным воздухом. Платье-сарафан мгновенно прилипло к спине, как будто я оказалась в сауне. А ведь оно было как пушинка, из легчайшего шелка. Мне его подарил Александр незадолго до нашего отъезда. Войдя в комнату, я увидела его разложенным на кровати — длинный и очень широкий сарафан на тонюсеньких бретельках, с крупными цветами, разбросанными по бордового цвета полю. «Такой фасон будет меня полнить», — подумала я, но, когда примерила, оказалось, что в нем я выглядела выше и стройнее, даже моложе. На какой-то момент я почувствовала себя молодой и закружилась посредине комнаты, невесомая ткань обвилась вокруг моих ног. И тут вошел Александр. Он даже присвистнул от восхищения.
— Что это за сногсшибательную девушку занесло в мою комнату? — спросил он со смехом.
А мое хорошее настроение разом улетучилось. «Не девушку, — промелькнуло у меня в голове, — а ряженую старуху». Я не должна говорить вслух подобных вещей. И думать так не должна. Я влезла в это платье-сарафан и полюбила его, даже надела в дорогу. В самолете мы потягивали вино, и вдруг у меня сильно закружилась голова. Неужели от вина? Или это мое тело готовит очередной сюрприз? Будь я дома, в Варшаве, махнула бы рукой на такие сигналы, как делала это всю свою жизнь. У зубного появлялась только тогда, когда боль становилась непереносимой и я не могла нормально работать. При простуде и гриппе лечилась сама, а точнее, не лечилась вовсе. Едва таскала ноги, но на занятия в университет приходила даже с высокой температурой. Но теперь — другое дело. Теперь я впуталась в то, что называется любовью. Мне хотелось быть молодой и здоровой, а мое стареющее тело встало преградой у меня на пути. Моя неприязнь к своей телесной оболочке росла, я даже начала побаиваться своего тела. И готова была пойти на все, лишь бы оно позволило мне дотянуть до конца любовного романа хотя бы относительно здоровой.
Приземлившись, мы спустились в просторный зал, где встали в очередь на паспортный контроль. Народу было полно — целое море голов. Я подумала, что мы сможем выбраться отсюда только под вечер, но, как ни странно, очередь пассажиров таяла быстро. На выходе из зала прилета нас встречал родственник Александра. Немолодой мужчина, такого же роста, как и Александр, но довольно тучный. Он прокладывал себе путь в толпе огромным животом, словно бампером мощного джипа. Пуговицы на рубахе навыпуск не сходились на брюхе, и Дмитрий Павлович, представляясь мне, демонстрировал в прорехах свою наготу, которая заканчивалась в районе подбрюшья, где коротковатые брюки были стянуты ремешком.
— Ну и как прошло путешествие? — загремел его бас. — Покажи-ка свою подружку! Очень даже хвалю твой выбор. Я в женщинах разбираюсь….
Наконец мы добрались до его машины. Кресло водителя было отодвинуто до упора — позади него сесть бы уже никто не смог. Александр предложил мне занять место спереди, но я села на заднее сиденье. Они всю дорогу болтали между собой, я сидела молча. Глядела в окно. Пока проносящийся мимо вид не особенно меня вдохновлял — мы ехали по скоростной автостраде, по обе стороны которой виднелись какие-то промышленные строения, высокие трубы теплоцентрали и кирпичные башни за рядами колючей проволоки. Никакой живописности в этом не было, и только когда мы съехали с главной трассы, пейзаж изменился. Появились подстриженные кусты, обсыпанные цветами, разлохмаченные ветром пальмы и другая, неизвестная мне растительность. Теперь дорога шла под уклон. Внизу показались море и разбросанные тут и там среди зелени виллы. Въехали в городок, где жил Дмитрий Павлович. Обернувшись ко мне, Александр рассказывал, что дядя проводит большую часть времени здесь, а на зиму уезжает к дочери в Штаты.
Улочка, на которой стоял дом хозяина, круто взбиралась в гору. Вилла была двухуровневая и имела два отдельных входа. Мы получили ключ от нашей калитки, вошли внутрь через террасу, густо заросшую шпалерной розой. Она как раз цвела, источая сильный аромат, который, к несчастью, мешался с вонью стоящего неподалеку устройства для канализационных стоков.
Внутри было сумрачно и попахивало затхлостью давно непроветриваемых матрасов. Зимой помещение не отапливалось. Мы вытащили матрасы на солнце, и к вечеру неприятный запах исчез. Наша часть дома состояла из двух комнат, ванной и кухни. В кухонных шкафчиках мы нашли столовые приборы и тарелки. Был тут и холодильник, забитый продуктами к нашему приезду. То есть мы могли существовать здесь вполне самостоятельно.
Вечером нас пригласили на ужин, пришли также несколько приглашенных — друзья Дмитрия Павловича, которого Александр называл дядей. Все они жили на этой улочке и так же, как пожилой родственник Александра, проводили здесь большую часть года. За столом разговор вертелся в основном вокруг событий далекого прошлого — о старых добрых дореволюционных временах, которые они, впрочем, не помнили. Их родители, к счастью, вовремя выехали из страны, спасая себя и малолетних детишек. Вспоминали какую-то Анну Николаевну, которая на девяносто шестом году тихо угасла в доме престарелых в Филадельфии.
— Так-то, моя дорогая, — обратился ко мне дядя Дмитрий, — ветер истории разметал нас, как ненужные мусорные бумажки, по всему белу свету. Зато наши кости не гниют сейчас в каком-нибудь волчьем доле или выгребной яме.
— А вы бы не хотели сейчас посетить Россию? — спросила я.
— О, нет, увольте, это уже не Россия моих предков… Их Россию расстреляли в доме Ипатьевых. Не случайно тот, кто велел снести дом в Екатеринбурге, заседает теперь в Кремле. Но им так и не удалось стереть память об убийстве царской семьи. Саша написал об этом книгу по заказу французского издателя. Правда всегда выплывет наружу!
— А я всегда знал, что история — это зловредная сука, — вмешался один из гостей. Он был уже пьяненький — с начала ужина почти ничего не ел, только знай себе подливал в рюмку.
Они устроили себе тут некое подобие гетто — на улице слышалась только русская речь. Дядя Александра целыми днями просиживал на веранде, то и дело заговаривая с кем-нибудь из прохожих:
— Здравствуй, Володя, как самочувствие?
— Да так, помаленьку, — отвечал его знакомый, медленно бредя в горку, а Дмитрий Павлович приветствовал уже следующего:
— Как поживаете, Анна Петровна? Как покупки, удачно отоварились?
— Охо-хо, Дмитрий Палыч, дороговизна немыслимая на острове, и всё из-за этих приезжих…
Мой отдых на испанском курорте создал мне массу дополнительных проблем, и одна из них была самая драматичная — надо было ходить на пляж. Для Александра это не представляло сложности: он надевал шорты, гавайскую рубаху навыпуск и все это скидывал на берегу, оставаясь в плавках. Его кожа быстро приобрела красивый оливковый загар, который еще больше оттеняли светлые волосы. Солнце, так немилосердно жалящее меня, было к нему ласковым. Когда он входил в воду, сразу с десяток пар женских глаз начинали следить за ним. Его мускулистое тело, широкие плечи и узкие бедра, длинные, со скульптурно выпуклыми мышцами ноги притягивали всеобщее внимание. Только здесь его мужская красота засияла во всем своем блеске. Все-таки я никак не могла взять в толк: чем же заслужила его внимание, почему он выбрал именно меня, физически малопривлекательную особу? Мое лицо хорошо смотрелось в полумраке парижских кафе, но не в ярком свете, который буйствовал на Майорке. Катастрофа! Несравнимо большей катастрофой было мое тело. Сарафанчик на тонких бретельках хоть как-то защищал от посторонних взоров, но Александр настаивал, чтобы я купила себе раздельный купальник.
— Мне сперва надо привыкнуть к жаре, — говорила я, занимая место под зонтиком. А где-то внутри меня рождался животный страх. Мой любовник требовал, чтобы я на глазах у всех обнажилась. Он ведь не знал моего тела так же хорошо, как его знала я, не знал, какой катастрофой могут обернуться две скупые полоски материи.
— Я боюсь перегреться. Мне ведь нельзя, ты знаешь, — изо всех сил держала я оборону.
— А кто тебя заставляет пластом лежать под солнцем? Искупаться-то ты ведь можешь?
— Вода грязная, в ней полно всякого сора.
Александр внимательно взглянул на меня:
— Слушай, в чем проблема, в конце концов?
— Да ни в чем… в бордовом сарафанчике я чувствую себя лучше всего…
Я старалась избегать его взгляда.
— Ты стесняешься раздеваться? У тебя ведь прекрасная фигура, красивое тело…
Обо мне можно было сказать все что угодно, только не это. Красивым телом обладала девушка, которая тем ранним утром шла по пляжу. Мулатка с обалденным лицом, пышными, иссиня-черными волосами и фигурой, словно выточенной Микеланджело. На ней были только стринги. При каждом движении большие обнаженные груди чуть колыхались — форма их была безукоризненной, большие соски слегка напряжены. А та-алия… то, что называется, осиная, и бедра — высокие и стройные. Она не спеша вышагивала на своих длинных ногах. Да, вот она имела право демонстрировать свою наготу. Тем утром, сидя в тени своего укрытия, я принимала своеобразный парад обнаженных женских тел. И яснее, чем когда бы то ни было, поняла, что такое — увядающая материя. Пляж на Майорке стал своего рода лабораторией, где, словно под микроскопом, я могла наблюдать изменения, которые производит в нас время. Передо мной дефилировали девочки с едва завязавшимися бутонами грудей, женщины — тридцатилетние, сорокалетние, пятидесятилетние, и под семьдесят тоже. Сморщенная, как у варана, шея и обвислые, печальные груди принадлежали немке. Она гордо шла топлес, выпятив подбородок, словно под транспарантом с лозунгом: да, это я, такая, какая есть, и никого это не касается. Никогда я не пойду на то, чтобы присоединиться к этому «голому» походу. Пусть Александр говорит все, что ему угодно. Охотнее всего я сидела бы на затененной терраске перед домом. Там я чувствовала себя в безопасности, но он не хотел с этим мириться и тянул меня на пляж, не понимая, какую боль причиняет мне этим. В один прекрасный день, накупив в магазине всякой всячины, он, проходя в дом, бросил мне на колени маленький сверточек. Развернув, я обнаружила там купальник, на мое счастье, цельный, а не раздельный, но все-таки чересчур оголявший спину.
— Примерь-ка.
— По-моему, слишком маленький…
— Спорим, что он тебе будет как раз. Давай пари?
Я не спеша выбралась из шезлонга и отправилась в ванную. Купальник сидел как влитой. Несмотря на это, я скоренько его стянула и влезла обратно в свой сарафан.
Александр был разочарован:
— Неужели и вправду мал?
Я смутилась и, поколебавшись, сказала:
— Нет… Но… мне кажется я в нем плохо выгляжу. Я никогда хорошо не выглядела в купальниках, у меня короткие ноги…
— Вот придумщица. Это у тебя короткие ноги?
Я грустно улыбнулась:
— Знаю, для тебя я — длинноногая, но на пляже есть и другие люди.
— Нет, ну ты совсем… Какое тебе дело до них? Ты видела вчера на пляже эту стокилограммовую бабу? Да одна ее грудь с целый арбуз, а она себе сидит и в ус не дует, с обнаженным верхом…
— Но я — это я, и я не собираюсь дефилировать с обнаженной грудью. И вообще ноги моей больше не будет на пляже. А будешь заставлять, тут же улечу.
Александр присел на корточки возле моих колен.
— Не буду я тебя заставлять, — сказал он тепло, — просто мне хотелось, чтоб ты вместе со мной вошла в воду…
После этого разговора для меня начались настоящие каникулы. Я сидела в шезлонге и читала журналы, которые Александр приносил мне каждое утро пачками. Он тоже перестал ходить на пляж, плавал в бассейне или полеживал на солнышке возле моих ног.
— А знаешь, дядька отправился со своими дружками на экскурсию. И мы на целый день предоставлены сами себе.
— Вот и прекрасно.
— Поскольку ты для меня в любом наряде — длинноногая девушка, то сегодня ты наденешь купальник. Может, даже согласишься поплавать в бассейне…
Я хотела ответить ему резкостью, но при виде мины, которую он состроил, почувствовала себя обезоруженной.
— Учти, мы оба рискуем, — сказала я, поднимаясь с шезлонга.
Я надела купальник, а когда вышла на терраску, мне казалось, что я ступаю по раскаленным углям. Александр без слов схватил меня на руки и понес в воду. Вода была словно подогретая, погружение было таким приятным. Я переплыла бассейн несколько раз туда и обратно, а потом уселась на бортике, болтая ногами в воде. «Сколько всего еще я упустила в жизни и об этом не ведаю?» — подумалось мне.
Александр подплыл ко мне:
— Ну и как, длинноногая?
— Чудесно.
Он взял в ладонь мою стопу и поцеловал.
Потом мы вместе готовили обед — мясо на гриле и салат из свежих овощей, — добавив к этому бутылку красного вина. Поев на свежем воздухе, на террасе, отправились в спальню, где царили полумрак и приятная прохлада.
— Знаешь, мне кажется, я впервые в жизни провела день так, как его проводят другие люди.
— Мне бы хотелось, чтоб ты больше мне доверяла, — тихонько сказал он.
Он положил ладонь на мой живот. Пальцы скользили все ниже, пока не оказались между моими бедрами. Александр приподнялся на локте и заглянул мне в лицо. Наши глаза встретились.
Орли, половина третьего дня
У меня новый объект для наблюдения: необыкновенная парочка неподалеку. Пожилая женщина и ее собачка. Фигурно подстриженный белый пудель. Кажется, он понимает каждое слово, обращенное к нему. Наклоняет голову набок, показывает зубы, что выглядит так, будто он улыбается. А она ему втолковывает: мол, на некоторое время, к сожалению, им придется расстаться — он будет путешествовать в другом помещении, отдельно от нее. Но вскоре они снова будут вместе, ему не стоит волноваться.
А если бы я завела себе собачку… разумеется, не такую — с белым пуделем на поводке уж точно выглядела бы чересчур претенциозно. Пусть будет обычная дворняга, но с умненькими глазами. Я могла бы разговаривать с ней, не пришлось бы молчать на протяжении целых часов…
Майорка… действительно самый беззаботный период в моей жизни. Единственный и, наверное, последний. Да, наверняка последний. Что правда, то правда, беда сторожила под дверью. Бедой было то, что притаилось в моем животе. То, что профессор Муллен называл «шажок в плохом направлении». Но пока я наслаждалась каникулами.
Идея поехать на экскурсию в Вальдемоссу возникла сразу после нашего приезда.
— Уж если у нас в гостях полька, — гремел дядя Александра, — то грех было бы не отвезти ее в места, где ступала нога ее знаменитого соотечественника.
Я совершенно случайно подслушала их разговор с Александром. Окошко в ванной выходило в сад, а они как раз сидели там в шезлонгах.
— Что она старше тебя, это еще ладно, но ведь она — полька. А между поляками и русскими никогда и ни в чем согласия не будет. Народ этот всегда кусал нас, как бешеный пес… Не мне тебе говорить, одно только покушение на Константина чего стоит.
Александр рассмеялся:
— Дядя, на дворе конец двадцатого века, а не восемнадцатый и даже не девятнадцатый, лучше бы тебе об этом не забывать!
— Да, но гены… их никуда не денешь!
Мы выехали ранним утром: Александр сидел рядом с водителем, дядей Димой, а я — сзади. Красоты этого острова были неописуемы, хотя Александр считал, что растительность несколько однообразна и не такая пышная — в глаза прежде всего бросается ржаво-красная земля. А пальмы? Кактусы неестественно огромных размеров? А неизвестные мне кусты, усыпанные цветами? Мне вспомнился отрывок из книги Вежинского о Шопене, хорошо врезавшийся в память. Эту книгу, переведенную на французский, я купила у одного букиниста, а потом, когда бездельничала на террасе в доме Ростовых, попросила Александра привезти ее мне. Могла ли я тогда предполагать, что это издание послужит мне путеводителем по этому острову? Каким увидели Вальдемоссу Шопен и Жорж Санд?
«В этой дикой, пустынной местности самым удивительным казалось огромное строение, будто сошедшее с небес. Опоясанный мощными стенами и опирающийся на выступ над пропастью, здесь обосновался монастырь картезианцев. Когда пришельцы (Шопен и семейство Жорж Санд) вошли в него через кованые ворота, то оказались в мире безлюдья и запустения. Башни, монастырские кельи и галереи дремали в звенящей тишине, и только шаги идущих громким эхом отражались от каменных стен».
Выступ над пропастью, стены и галереи — да, но тишина? Здесь было полно людей, которые галдели на разных языках, смеялись, фотографировали все, что попадется на глаза. На каждом шагу мы натыкались на прилавки с сувенирами: миниатюрные пианино с наклеенным профилем Шопена или бюстики композитора с ангельским личиком, даже нос его был другой, будто утративший свою характерную горбинку. «Ярмарочный балаган», — подумала я неодобрительно. Волнующее впечатление произвела на меня посмертная маска Фредерика в застекленной витрине. Болезненно искаженные черты лица, прикрытые веки. Будто автору удалось запечатлеть момент расставания композитора с миром. Потом читала его письма. Странное это было чувство — я стояла в келье, которая больше ста лет назад служила убежищем паре любовников, и читала: «…келья, похожая на высокий саркофаг…»
И тут я обнаружила, что вокруг сделалось необычайно тихо. Начала озираться — Александра рядом со мной не было, но не было и других людей. Я оказалась в сумрачном каменном коридоре с низким сводчатым потолком, по обеим его сторонам находилось множество дверей. Я по очереди заглядывала в кельи — ни одной живой души. Эхо моих шагов металось, отскакивая от толстых стен. Я никак не могла найти выход. Снова бросилась в темный коридор — мне показалось, что этим путем мы входили с монастырского двора, — но уперлась в тупик стены. На меня накатил страх, ощущение было такое, будто никогда не сумею выбраться отсюда. Я не могла взять в толк — что же произошло, куда подевались все люди? Не могли же они просто так взять и исчезнуть. А где Александр? Через арку, настолько низкую, что пришлось пригибать голову, я выбралась во внутренний дворик, но все было закрыто, пришлось той же дорогой вернуться внутрь. И снова эхо моих шагов разносилось под темными сводами. Я отыскала келью, где жил когда-то Фредерик Шопен и где я потерялась… Он был тяжко болен… кровь разъединила любовников, она не хотела пускать его в свою постель… Мне повезло больше… Послышались чьи-то шаги, и холодный пот выступил у меня на лбу. Я почти была убеждена, что это кто-то из них — он или она, но, скорее всего, он, ведь я находилась в его келье… Но это оказалась смотрительница музея, мулатка, которая очень удивилась при виде меня.
— Что вы здесь делаете? — спросила она.
— Я не могла отыскать выход. Все двери были закрыты.
— У нас перерыв. С двенадцати до двух часов дня музей закрыт для посетителей.
Выйдя, я увидела Александра. Он выглядел очень обеспокоенным.
— Я два часа тебя искал, где ты была?
«Меня случайно заперли вместе с духами», — подумала я.
На Майорку приехала американская внучка Дмитрия Павловича, Мэри. Вернее, Маша, так ее здесь все называли. Это была крупная, высокая, похожая на спортсменку-теннисистку девица. И действительно, оказалось, что она играет в теннис, почти не расстается с ракеткой. У нее был громкий голос, а поскольку она много говорила и смеялась, он был слышен по всему дому. Ее страсть к игре стала воистину избавлением — она пропадала на корте целыми днями. Надо сказать, Маша мне нравилась. Как и подобает американке и свободной женщине, Мэри-Маша ничему не удивлялась. Нашу связь с Александром она приняла как нечто естественное. Девушка была не замужем и не собиралась менять такое положение вещей.
— Любовник — да, пусть будет, — сказала она, — но муж — никогда. Не представляю своей жизни с мужчиной, какой бы он ни был, — добавила она. — Мне хорошо и одной…
«Ну, допустим, до поры до времени, — подумала я, — оглянешься, а вокруг никого, трудно будет наверстать упущенное…» Я, конечно, наверстала кое-что в любви, но многое было безвозвратно утрачено. Среди прочего — долгая совместная жизнь с мужчиной. Рядом со мной нет никого, кто бы помнил меня в молодости, у моей жизни нет свидетеля, а значит, она как будто документально не подтверждена. Одиночество — это не выбор, как мне когда-то казалось, одиночество — это грех.
Я продолжала размышлять об этом, идя вдоль берега моря. Все остальные засели играть в карты на террасе. Все — это значит дядя Дима, Александр, Мэри-Маша и Джордж Муский, который заглянул сюда на несколько дней. Утром, когда он лежал в шезлонге, прикрыв глаза, я украдкой подсматривала за ним. Похоже, он потерял кого-то, кого на самом деле любил. Интересно, как он с этим справлялся… А я, как я буду справляться?.. Как я сумею поладить сама с собой, с тем знанием о себе, которого мне недоставало на протяжении многих лет? Будучи молоденькой девчонкой, я сделала выбор. Быть может, мне казалось тогда, что таким образом я сумею обезопасить себя от неумолимого течения времени, от старости? Старость — это что-то из сферы материального, а я заносчиво полагала в ту пору, что нахожусь выше всего материального. Как же я ошибалась! Первое столкновение с материальной реальностью произошло уже в парижском аэропорту. Отражение женщины в стекле крутящейся двери! Вот тут до меня по-настоящему дошло, насколько я подчинена быстротечности времени. Неужели именно осознание этого толкнуло меня в объятия Александра? Поэтому ли я согласилась на ту игру, которая называется любовью? Ведь здесь речь не идет о том, чтобы быть собой. Игроки стараются показаться друг дружке с самой выгодной стороны, скрывая свои слабости. Отсюда моя растерянность тогда, в Реймсе, и обида и бешенство по отношению к собственному телу, которое не захотело приспособляться к установленным правилам. А коли так, оно должно быть наказано. Я не думала о том, что испытываемая им боль, неудобства — достаточное наказание для него. Я-то считала, что это оно меня наказывает. Выкидывает из игры как активного игрока, понижает мою ценность в глазах противника. Так я тогда думала. Что мужчина рядом со мной — мой противник. Желали мы того или не желали, врагом номер один была его молодость. Мне хотелось задобрить ее, перетянуть на свою сторону.
— Ты такой заботливый, — сказала я голосом вежливой девочки. Потому что раньше, когда мы выехали из Реймса, я наговорила ему кучу неприятных вещей: о нем, о нас и о нашей любви.
Он провел ладонью по моим волосам.
— Просто я люблю тебя, — услышала я, но восприняла эти слова как лозунг, в смысл которого не в состоянии была вникнуть.
Другое дело, когда после душа, чистая и благоухающая, я ложилась в постель рядом с молодым мужчиной и притворялась молодой. Тогда разговор о любви имел какой-то смысл. Но после случившегося в Реймсе, когда мое обессиленное тело приходилось двигать, как мешок с картошкой, когда от меня пахло больницей, такое признание звучало бестактностью…
Входя в калитку, я отчетливо видела их, сидящих на освещенной лампочками террасе. Игра в карты подошла к концу. Теперь на ломберном столике стоял поднос, а на нем — графинчик с наливкой. Александр сидел спиной ко мне в плетеном кресле. Я невольно залюбовалась его широкими плечами, на которые неровно падали светлые пряди волос. Заслышав шаги, он обернулся, выражение его лица изменилось, глаза чуть сощурились. Так смотрят на солнце в небе. Вот только я не была солнцем, да и не могла им быть. Он поддался иллюзии. Мы оба пребывали в иллюзорном мире. Поднимаясь по ступенькам террасы, я осознавала это, как никогда прежде. И все-таки улыбалась, как ни в чем не бывало.
— Такое впечатление, что мы в России, — сказала я весело. — В лагуне до меня долетал голос тенора, который знаете что исполнял?
— «Очи черные», — ответили они мне чуть ли не дружным хором.
Оказалось, что на самом верху горы была вилла оперного певца, русского по происхождению. Вернее, вилла принадлежала его американской покровительнице и любовнице, для которой он пел вечерами, в том числе и этот знаменитый романс.
— На Майорке больше всего любят немцев, — сказал Дмитрий Павлович. — День рождения Гитлера здесь национальный праздник.
Так, может, права была Жорж Санд, когда с такой неприязнью писала о здешних аборигенах. Что правда, то правда, здесь их окружал кордон ненависти, местные боялись больного Шопена. Он харкал кровью, для них композитор был больным.
— Откуда на этом острове такая любовь к Гитлеру? — спросила я Александра, когда мы уже лежали в постели.
— Ну, скажем так… его почитают как освободителя. До победы фашистов здешние коммунары убивали всех, кто под руку подвернется: анархистов, филателистов — в общем, каждого, кто был не с ними…
Я лежала, прильнув щекой к его груди, и слышала биение его сердца. Сильные, ритмичные удары. И мое сердце переставало тревожно колотиться, успокаивалось. Это было вроде передышки, своего рода отдых от одиночества.
Александр вдруг сказал, как будто прочитал мои мысли:
— Через несколько дней наши каникулы закончатся. И что дальше?
— Ничего. Ты вернешься в Париж, я через Париж в Варшаву.
Он молчал, и его молчание меня не обижало. Ведь это было единственное здравое решение.
— Мне бы не хотелось, чтобы ты возвращалась в Варшаву.
— Ничего не поделаешь, я должна.
На это он ничего не ответил. Подумала, что заснул. Стук его сердца не изменил ритма, оно билось все так же спокойно, как и прежде. Я чувствовала благодарность по отношению к этому молодому телу, лежащему рядом со мной. Мне посчастливилось оказаться так близко к нему, ощущать исходящее от него тепло. Мой любовник иногда поражал меня. Я-то считала, что он должен вести себя как ему подобные: красивые, длинноногие. Скажем, должен носиться с ракеткой по корту, как это делала американская внучка его дяди. Это было бы гораздо естественнее для молодого человека. Но, несмотря на загар, стройность и прекрасные физические данные, Александр в теннис не играл.
— Ну как ты можешь столько сидеть? — кричала ему Мэри-Маша.
— Да не хочу я скакать по корту за мячиком, как обезьяна, — отвечал он. — У меня есть дела поважнее.
Может, это покажется смешным, но факт, что Александр с презрением относился к теннису, который был чуть ли не манифестом молодости, давал нам хоть какой-то шанс. А может, это только я искала шансы, хорошо понимая в душе, что их попросту нет. Ну, действительно, как соединить его жизнь с моей, мой жизненный опыт с его? Все эти годы, которые мы прожили, не зная друг друга. И итоги этих лет. Они никак не сходились.
Я полюбила вечерние прогулки, поэтому, когда они выставляли на террасу карточный столик, уходила бродить в одиночестве.
— Куда ты уходишь по ночам, милая? — спросил меня как-то Александр. Спросил, смеясь, но в его вопросе чувствовалось беспокойство.
Чем ближе подходил срок нашего отъезда, тем большая тревога охватывала нас. Мы были как те птицы, которые готовятся к перелету. Но конечная точка нашего путешествия была еще скрыта от нас. Париж — это всего лишь временная остановка… А потом мне улетать в Варшаву, а ему — в Москву. Только вот… во что превратится моя жизнь без него? Я уже почти не помнила себя прежнюю, приехавшую из Варшавы. Теперь мне предстояло восстановить ту жизнь, которая была прервана в момент отъезда в Париж.
Орли, три часа дня
Чемодан становится все тяжелее. Таскаю его за собой, перенося с места на место. Петляю, будто хочу запутать следы. А ведь никто не знает, что я здесь и никто меня искать не будет.
Может, мне все-таки удастся провязать спустившиеся петли. Может, сумею наконец быть просто бабушкой для своих внуков. Мои внуки росли где-то далеко от меня. Я не видела их первых шагов, не следила за важными для любого ребенка этапами в жизни каждого из них. Первый зуб, первое слово, неверная поступь еще не окрепших ножек. Все это у детей Эвы было уже позади, но я не была свидетелем их роста и развития. И этого мне уже никогда не восполнить… Почему я добровольно отказалась от той роли, которую с радостью принимают другие женщины? Потому что никогда не была такой, как они. Что правда, то правда, ребенка я родила, но мое материнство не приносило мне радости, не было для меня ожидаемым, осознанно ожидаемым. Ни разу за все эти годы я не подумала о том, что могла бы родить еще раз. Впрочем… иметь ребенка мне было не с кем, так же, как и воспитывать Эву. Она была безотцовщиной. О том парне, с которым я пошла в постель, после чего родилась Эва, как об отце своей дочери я никогда не думала. Его семя оказалось во мне случайно. Рождение ребенка было случайным. Просто я залетела. Роль матери была навязана мне. Я должна была перенести беременность. И роды. Как большинство женщин. Но это было единственное сходство с ними. Мое материнство не развилось до сложной философии. Оно стало проблемой, с которой я так и не сумела справиться. Возможно, поэтому каждая очередная беременность моей дочери пробуждала во мне неприязнь, даже страх. Скорее всего, я боялась, что она не сумеет освоить этого материнства, так как когда-то не сумела я. Всякий раз, когда мне доводилось видеть ее в роли матери, я приходила в изумление. Было в этом что-то неприличное, как будто я подсматривала за своей дочерью в замочную скважину… Но кажется, из нее получилась хорошая мать. Ее первенец, сын Янек, явно был Эвиным любимцем. Впрочем, он больше всех походил на нее. Но такой же заботливой она была и по отношению к двум другим своим детям, особенно к младшенькой. Пожалуй, в худшем положении оказался Эвин средний сын, Марек, который был, кстати, жутко плаксивым ребенком. По любому поводу и без повода он начинал реветь белугой. Всегда плелся в самом конце, часто останавливался, его вечно приходилось ждать. Та же история повторялась за столом. Другие дети уже приступали к десерту, а он только заканчивал есть суп. Этого ребенка трудно было любить. И мне казалось, что Эва любит его меньше других. Но я очень ошибалась, может быть, просто не могла понять, что мать способна одинаково любить всех своих детей. Ну что ж, мне не с чем было сравнивать… Я училась этому у своей дочери. Однажды на прогулке я думала, что Эва, занятая разговором со мной, не замечает, что ее средний сын отстал, но она остановилась, даже не оглянувшись, и ждала, когда он нас догонит. Как будто невидимая нить связывала мать с ее капризным и трудным ребенком… Вообще семейная жизнь дочери стала для меня откровением. Настолько разным было мое и ее поведение. Ну откуда, откуда она знала, как надо поступать в той или иной жизненной ситуации? Я, например, не ведала.
Она, скажем, умела хлопотать в кухне с ребенком на руках — носила его на бедре, чуть отклонившись в противоположную сторону. Открывала кухонные шкафчики, закрывала, переставляла кастрюли, доставала сковороду, потом шла в комнату старшего сына проверить, как он готовит уроки. И все это с младенцем на руках.
В одно из моих нечастых посещений, сидя у стола, я смотрела на нее, и чувство пустоты в моей груди разрасталось.
— Подожди-ка, мама, — сказала она. — Выставлю коляску на террасу и уложу малышку спать — сможем с тобой поболтать спокойно…
Мне казалось, что все эти проблемы меня уже не касаются — навсегда ушли в прошлое, но именно здесь, на Майорке, во время моих вечерних прогулок по берегу потемневшего моря я вдруг осознала… что тоскую по материнству. Не потому, что оно не было до конца осуществлено и вместо нескольких детей у меня только одна дочь. Это была тоска по материнству в пределах моего тела. Это оно ее пробуждало. Акта физической любви ему стало недоставать, тело нуждалось в чем-то большем. Оно требовало акта оплодотворения. Поначалу это была всего лишь несмелая мысль, которая становилась все более настойчивой. Чувство полного слияния с другим телом, получаемое благодаря ему наслаждение — этого, казалось, уже мало. Первое открытие, что лоно играет такую важную роль, потянуло за собой другое — там может обосноваться семя, из которого зародится новая жизнь. Мое желание было настолько сильным, что вызывало тревогу. Мне захотелось вновь испытать те чувства, которые я не очень-то запомнила, — зарождение новой жизни и ее развитие внутри тебя. Когда начинаешь ощущать тяжесть ребенка в себе, а потом его шевеление. Это мое желание было таким неожиданным, что помимо замешательства я стала испытывать страх. Что-то опять ускользало из-под моего контроля, и это могло привести к катастрофе. Претензия к собственному телу из-за того, что оно уже неспособно выносить плод, превратилась в претензии к самой любви. Уж если мне удалось наверстать упущенное в любви, почему это было невозможно в случае с материнством?.. Неожиданно невозможность зачатия ребенка приобрела в моих глазах род увечья, которое я начала осознавать только теперь. А может, подсознательно чувствовала это всегда, хотя внушала себе, что вполне могу обходиться без этого. Кем бы я себя ни воображала, но, по существу, оставалась самкой, у которой до этого не было условий для размножения, а стоило только появиться самцу… Быть может, моя затаенная обида на Эву была следствием совершенно других чувств, чем те, на которые я прежде грешила. И дело было вовсе не в том, что она, рано выйдя замуж и нарожав кучу детей, погубила свою жизнь и лишила себя — в моем представлении — лучшего будущего, а в зависти, обыкновенной бабской зависти… Кто мне скажет, что со мной? Возможно ли такое, чтобы я не умела определить и назвать свои чувства? Неужели я оказалась настолько эмоционально ограниченной? И кого в этом винить? Мать, с ее вечно отсутствующим видом, которая отдала мое воспитание на откуп деду? Деда? Ведь это он учил меня не поддаваться эмоциям и относиться с презрением к любому проявлению чувств. И я оказалась на редкость способной ученицей.
Орли, без десяти четыре
До меня долетает обрывок разговора двух молодых женщин — по-моему, молодых. На это указывает характер их откровений. «Ты с ним была в постели?» — «Была», — мысленно отвечаю я. Была, хотя мне как-то уже не верится. Не поверили бы и те, кто знал меня раньше. Мой университетский приятель и коллега однажды — была такая ситуация — выпалил вроде бы в шутку: «Ты производишь впечатление женщины со стиснутыми коленями». «Скорее это мое сердце стиснуто, если ты в состоянии понять, что это такое», — ответила я ему тогда.
За день до нашего отъезда дядя Дима со своей американской внучкой устроили пикник в саду. На террасе поставили гриль для барбекю. Мэри-Маша, подпоясанная фартуком, переворачивала вилкой на длинной ручке куски красного мяса. Приятно пахло дымком. Рядом запекалась — каждый клубень завернут в серебристую фольгу — картошка в мундире.
— Американцы так ублажают себя каждый уикэнд, — произнес с долей иронии Саша.
— И что с того? — взвилась Мэри-Маша. — Уж куда лучше, чем под забором с дружбанами соображать на троих.
— Ты сейчас кого имела в виду и под каким забором? — спросил Александр враждебно.
— Кого-кого… да твоих соотечественников, Саша.
— А разве они и не твои тоже, Машенька?
— Я американка.
В воздухе запахло скандалом, но, к счастью, появились гости, соседи по улице. Стало шумно, все чокались и произносили тосты, разговаривали, вернее, перекрикивали друг друга. С каждой минутой градус вечеринки повышался. Одна из дам в элегантном черном платье запела известную всем русскую народную песню, остальные подхватили. Дядя притащил из дома гармошку и, пристроив у себя на коленях, стал подыгрывать. Теперь хор гостей стал стройнее, все пели, раскладывая мелодию на голоса.
— Как видишь, Россию не убьешь, она вечная, — усмехнулся Саша. — Ее не выкинуть из души…
Возможно, он был прав, потому что даже американская Мэри-Маша вдруг подбоченилась и залихватски запела частушки. Я почувствовала себя чужой среди них. Отошла в сторонку с бокалом вина. Ко мне присоединился Джордж Муский. Некоторое время мы наблюдали за Сашей, который пустился вприсядку, выбрасывая то одну, то другую ногу вперед под переборы гармошки. Кажется, этот танец назывался «казачок».
— Что-то вы не шибко похожи на русского этим вечером.
— Потому что не напился и горло не деру?
— Не радуетесь жизни.
— В этом смысле во мне нет ничего русского.
Я подумала, что мне очень нравится этот немногословный человек. И стало жаль, что я больше его уже никогда не увижу. В этом не было ни малейшего сомнения — отныне наши дороги разойдутся навсегда. К нам подошел запыхавшийся после танцев Александр:
— А вы что от компании отбиваетесь? Уединились…
— Куда нам до вас, Саша, ведь мы не плясуны, — рассмеялся его друг.
Когда Александр удалился, Муский спросил меня, о чем теперь слагают куплеты в польских кабаре.
— Я уже там год не была.
— А когда уезжали, что интересненького слышали?
— Вы имеете в виду антирусские анекдоты?
— Точно, — смеясь, подтвердил он.
— Мне запомнился один. Вопрос: кто теперь правит Россией? Ответ: полтора человека. Ленин, вечно живой, и чуть живой Ельцин.
Муский от души расхохотался:
— Поляки на самом деле очень остроумный народ.
— Вот только не умеем от души посмеяться над собой.
Джордж внимательно взглянул на меня:
— Вы считаете, это ваш недостаток?
— Да, я так думаю.
Возвращение в Париж прошло тихо, без потрясений. Дядя Дима отвез нас в Пальму. Самолет вылетел вовремя и вовремя приземлился в Орли. Мы взяли такси и вскоре уже были в отеле. Александр занес мой чемодан наверх и поставил перед дверью.
— Переоденься, и пойдем куда-нибудь поужинать, — сказал он и скрылся в своем номере.
Я открыла дверь и оказалась в гостиничном помещении. Присела на кровать, как в тот день, когда очутилась здесь в первый раз. Как же мало общего я имела теперь с той женщиной, которая переступила этот порог. Как мне вернуться к ней, как убедить себя, что она и я — это одна и та же личность? Моя варшавская квартира казалась мне отсюда чем-то нереальным, вроде острова в огромном океане. И что дальше? Здесь остаться я не могла и туда вернуться была не в силах. Я не узнавала ни себя прежнюю, ни себя нынешнюю. Так какой же выход? Смерть? Ведь существует еще такая вещь, как смерть! Эта мысль пришла как озарение. Почему же мне раньше не пришло в голову? Я бы чувствовала себя тогда гораздо увереннее в своем новом обличье.
Александр застал меня в том же положении — сидящей на кровати. Нераспакованный чемодан стоял посреди комнаты. Он за это время успел принять душ и переодеться. На нем были спортивная рубашка из тонкого хлопка и джинсы.
— Ну что с тобой? — спросил он.
Что я могла ему ответить? Что решила убраться из его жизни, да и из жизни вообще? Он бы этого не понял, мое решение могло показаться ему глупым. Даже сама мысль. Это была всего лишь мысль, потому что к ее реализации я была еще не готова. Но мои расшатанные нервы под ее влиянием, как ни странно, понемногу успокаивались.
Я тоже пошла в душ, а потом надела свой любимый сарафан с крупными цветами. И мы выбрались в город. Было душно, нагретые за день солнцем стены отдавали тепло. Такое впечатление, что меня обволакивала густая вязкая материя, в такой атмосфере трудно было дышать. И все-таки мне было радостно оттого, что я снова здесь, в Париже. Как будто вернулась к себе домой. Гостиничный номер казался мне домом в большей степени, чем моя квартирка в многоэтажке, где я провела часть своей жизни.
Мы шагали бок о бок, держась за руки, — было слишком жарко, чтобы идти в обнимку. Париж летом не такой, как весной и осенью. На улицах — совсем другие лица, полно туристов. Как это точно определил Александр, «царит атмосфера праздника». У нас было приподнятое настроение, хотя мы не обмолвились об этом ни словом. Один Бог знает, сколько километров мы накрутили этими предвечерними часами. Прошли по набережной Сены туда и обратно, задерживаясь возле прилавков букинистов и рассматривая старые фолианты. Александру попалось очень старое издание «Неистового Роланда»[17], и он купил его, особо не торгуясь, хотя книга стоила довольно дорого. Если один из нас находил что-нибудь интересное и начинал шуршать страницами, листая и разглядывая, другой стоял рядом в терпеливом ожидании. И это было чудесно — ни намека на раздражение или нетерпение. Мы умели ждать друг друга. Умели разговаривать и умели молчать. С этой точки зрения мы подходили друг другу идеально. «Один книжный червь нашел себе собрата — такого же книжного червя», — смеялся Александр. Что касается меня, то это было даже очень удачное определение. Но его? Он ведь не торчал над книгами и лекциями, как я, не просиживал в библиотеках часами. На него работал целый коллектив редакторов, которых нанял французский издатель. А если Александру необходима была какая-то информация, к его услугам был компьютер.
— По крайней мере, у меня есть время глянуть в окно, светит ли солнце, — говорил Александр. — Моему научному руководителю так не подфартило — сидел, не поднимая головы, за письменным столом. На всякий случай он всегда прихватывал с собой зонт… или мы его за ним носили…
Вечером мы наконец добрались до своего любимого ресторанчика на Монмартре, усталые и голодные. Каким же вкусным мне казалось всё, что заказывал Александр: целое блюдо мясного ассорти и отличное французское вино, чуточку терпкое.
— У тебя остались силы, чтобы пройтись еще немного пешком?
— Далеко?
— Две улицы отсюда.
Я чувствовала, как ремешки босоножек больно впились в ноги, с трудом могла пошевелить пальцами.
— Нам необходимо туда идти?
— Пожалуй, да.
— Ну ладно, идем.
После двадцатиминутной ходьбы ноги меня уже не несли. Александр, показав на обшарпанный каменный особнячок, стиснутый между домами, с покатой, крытой красной черепицей крышей, сказал:
— Видишь вон то окошечко в мансарде с правой стороны?
— Да, а что?
— Это наше окно.
Я оторопело взглянула на него:
— Как это «наше»?
Он загадочно улыбнулся:
— Я снял для нас квартиру.
И вдруг все показалось таким простым. Зачем я так мучила себя? Если мы любим друг друга, почему бы нам не жить вместе? Сдали же мы первый трудный экзамен в нашей совместной жизни, когда приходилось вдвоем ютиться в гостиничном номере, спать на узкой кровати, без конца натыкаться друг на друга на крохотном пятачке пространства. И несмотря на это, никто из нас не жаловался. Если кому-то надо было выйти в город, сразу звучал вопрос:
— Ты когда вернешься?
Я поднималась по узким, старым ступеням с таким чувством, будто это самое прекрасное, что есть на свете, ведь они вели в наш общий дом! Я немного запыхалась — четвертый этаж, как-никак. Александр отомкнул дверь ключом и пропустил меня вперед. Мы очутились в тесной прихожей, стены которой были оклеены темно-коричневыми обоями с абстрактным узорчиком. Из нее одна дверь вела на кухню, другая — в проходную комнату вроде гостиной, из которой мы попадали в небольшую спаленку, где стояли только широкая тахта и тумбочка. Была и ванная со стоячим душем, умывальником и унитазом. Должно быть, квартира давно пустовала — в нос ударил запах пыли и, что тут скрывать, застарелой грязи. Квартирка явно требовала ремонта.
Я подошла к окну и распахнула настежь обе рамы. Сразу пахнуло свежестью — ласковый ветер обдул разгоряченные щеки.
— Ну и как тебе? — спросил Александр. Выражение лица у него было очень неуверенное.
— Вид отсюда потрясающий…
— Правда? — Он обрадовался, совсем как ребенок.
Приблизился ко мне и обнял за плечи. Мы стояли и смотрели на море огней внизу.
— Приберем тут, вот увидишь, все будет блестеть, — сказал он.
Я покрутила головой:
— Думаю, здесь надо будет переклеить обои.
— Ну так переклеим, — с готовностью кивнул он.
И вдруг подхватил меня на руки и понес в соседнюю комнатку. Опустил на тахту. От поднявшейся пыли у меня защекотало в носу. Саша прилег рядом. Перед нашими глазами были серый потолок и голая, засиженная мухами лампочка на длинном шнуре.
— Слушай, мы столько часов бродили по городу, почему ты сразу не привел меня сюда?
— Боялся.
— Чего боялся?
— Что… не захочешь со мной здесь остаться… ты только и делаешь, что все время твердишь «нет»…
— Ага, значит, ты сначала решил измотать меня прогулкой через весь Париж?
— Что-то в этом роде.
Я положила ладонь на его лоб.
— Ты все решил за нас обоих. Пусть и дальше так будет, — с расстановкой сказала я.
Он бережно передвинул мою ладонь со лба на свои прикрытые веки. Они слегка подрагивали.
— Если б ты меня бросила, я бы уже навсегда остался один.
В наш отель мы вернулись на такси. Было слишком душно и жарко, чтобы спать вдвоем, — я ушла к себе в номер. На кровати, которую до этого занимала Надя, спать не захотела. Это была та самая кровать, которая стояла у стены, разделявшей наши номера.
— Возьми «Роланда», — сказал он, когда я была уже в дверях.
— Но это же твой «Роланд».
— Я купил его для тебя.
Я вдруг почувствовала чье-то холодное прикосновение в области сердца, будто кто-то болезненно сжал его. Страх. Нет, это не может долго длиться. Его доброта по отношению ко мне, забота. То, как он думает обо мне, как старается сделать мне приятное. И самое главное — его решение взять на себя ответственность за нашу совместную жизнь.
Кондиционер не справлялся с такой жарой, и в комнате было так же душно, как и на улице. Ночная сорочка прилипала к телу, простыни влажные, а волосы на затылке — хоть отжимай. Я сильно обросла — длинные пряди болтались на шее. Александр обратил на это мое внимание, сказав, что стрижка совсем потеряла форму. Пора было ей заняться, но я боялась, что ножницы парикмахера сделают явным что-то такое в моем лице, что до сих пор не бросалось в глаза, — проявят старость. Я была в постоянном напряжении, каждый следующий день мог принести изменения, о которых я и не подозревала. Со дна памяти всплыла однажды услышанная фраза: «Она постарела в одночасье». Сейчас я боялась этого пуще смерти. Сейчас. Когда отважилась без оглядки отдаться молодости. Любви. Мужчине. А смерть… ну что ж, я имела на нее право и могла это себе позволить. Позволила же себе моя мать…
В детстве я была уверена, что мама умерла от любви и что любовь — это такая штука, от которой умирают… Она выглядела такой спокойной. Лежала со скрещенными руками, перевитыми четками; деревянный крестик с миниатюрным оловянным распятием, качнувшись, соскользнул и повис между сложенными руками и лоном, которое четырнадцать лет назад произвело меня на свет. Думала ли я тогда, что мне тоже на роду написано умереть от любви? Если честно, не помню. Но я подумала так сегодня утром, сидя на кровати в гостиничном номере… Мама не выбирала смерть. И я тоже не смогла бы выбрать. Мне трудно было решиться укоротить даже волосы, не говоря уж о принятии решения укоротить себе жизнь. Столь мелодраматический выход из положения требовал отваги, а у меня ее не было. Вот поэтому я не могла чувствовать себя в безопасности, оставались только игры со временем. Игры со своим телом. Сумею ли я победить в игре со своим телом, где ставкой была молодость? Впрочем… пессимистический прогноз доктора Муллена, слава богу, пока не сбывался. Отдых на Майорке поставил меня на ноги, я окрепла физически. Эти мои вечерние прогулки… карабканье в гору теперь давалось мне без усилий, а ведь перед отъездом сюда я с трудом поднималась по лестнице, однажды даже на миг потеряла сознание. Так, может… может быть, случившееся со мной в Реймсе — досадный инцидент, который уже не повторится? Мое согласие начать совместную жизнь с Александром в большей мере опиралось на это «может быть».
Орли, около четырех дня
Барменша склоняется надо мной. У нее озабоченный вид.
— Может, вам что-нибудь принести? — спрашивает.
Неужели со мной все так плохо, что это становится заметно другим? Да, плохо, очень плохо — я снова теряю контроль над своим телом, которое попросту хочет отсюда уйти. Хочет вернуться, хочет близости другого тела, даже жаждет…
Я в ужасе, потому что мне кажется, что я больше не владею ситуацией, а мое взбунтовавшееся тело несет меня отсюда… вот мы садимся в такси, выходим… ступени… дверь, которую оно открывает…
— Хотите, я принесу вам чашечку кофе?
Молча киваю головой.
Когда в комнате Александра я застала Джорджа Муского, то подумала, что ничего нельзя предвидеть заранее. Неделю назад мы навсегда распрощались с ним на Майорке, а теперь он стоит передо мной и дружески улыбается.
— Познакомься, дорогая, с нашим хозяином и благодетелем, — сказал Александр.
Вот оно что. Квартирка, куда мы собирались переехать, принадлежала Джорджу. Он сдал ее нам за символическую плату, и вдобавок предложил помочь с ремонтом. На столе лежал список необходимых покупок. Я бросила на него взгляд — предусмотрено было все: от нового полотенцесушителя в ванной до обоев, паркета и даже новых унитаза с умывальником.
— Вы собираетесь сами заняться заменой всего этого? — спросила я слегка удивленно.
— Перед нами стояли задачи и посложнее, — ответил Александр.
Я довольно скептически восприняла их затею, но у них никаких сомнений в том, что они справятся, не было. «Лишь бы ты нам не мешала». Ну, я и не мешала. Александр исчезал на целый день, возвращался частенько за полночь и сразу ложился спать. Я его ни о чем не спрашивала. Предпочитая не знать. Предоставленная самой себе, переживала внутренние взлеты и падения. То вдруг, полная оптимизма, строила планы на будущее, то впадала в сомнения. Тогда мне казалось, что принятое нами решение о совместной жизни — это настоящее безумие. Что мне надо собрать чемодан и уехать. Но точка невозврата уже была пройдена. Ремонтные работы шли полным ходом. Я скучала по Александру, по физической близости с ним, к которой привыкла за эти несколько месяцев. Зная, что его долгие отлучки вполне оправданны, я все же ощущала себя покинутой. Он приходил настолько усталый, что на разговоры со мной у него просто не было сил. Когда я его о чем-то спрашивала, говорил:
— Завтра, дорогая, все завтра…
А мне надо было сегодня решить несколько трудных вопросов, которые ждать не могли. И предстояло сделать это самой — Александр не смог бы мне помочь. Первым делом надо позвонить Эве, которая меня, наверно, совсем потеряла. О боже, надо же ей обо всем сказать! Один раз я уже отложила свое возвращение. Теперь вот опять. Но как ей признаться, что на Майорку я ездила не с «этими русскими», а с мужчиной. И мужчина этот — приблизительно ее возраста и, в сущности, годится мне в сыновья. Для Эвы любая моя постоянная связь была бы большим потрясением, что уж говорить о моей связи со столь молодым мужчиной. Это могло бы вызвать удивление и у совсем посторонних людей, не знающих меня и мою жизнь так, как знала она. Как ей об этом сообщить, да еще по телефону? Определенно, такой разговор по телефону вести сложно. Эва в любой момент может прервать меня каким-нибудь уточняющим вопросом: скажем, спросить, сколько ему лет. Значит, надо писать письмо? Да, но как напишешь, что мужчина, которого я полюбила, на двадцать лет моложе меня? Такое признание на бумаге звучало бы особенно беззастенчиво. Так, может, вообще обойти молчанием этот вопрос? Может, просто написать, что Александр — тот человек, с которым я решила жить вместе? И не вдаваться в подробности. Только как долго я смогу это скрывать? Она ведь засыплет меня вопросами. И мне придется на них отвечать. Да, но это будет позже. Это «позже» — единственное, за что я могла уцепиться. Итак, письмо. Письмом лучше всего… Только вот написать его я была не в состоянии. Сидела над пустым листком, вдруг с удивлением осознав, что это письмо стало бы первым, которое я написала своей собственной дочери, и что я не знаю, как к ней обратиться: «Дорогая Эва» или «Любимая моя Эва», а может, просто — «Эва…»? Я никогда ей не писала, потому что никогда не уезжала на такой долгий срок. Мои отлучки на несколько дней, когда я улетала в командировки на научные симпозиумы, не требовали переписки — разлука была слишком короткой. Впрочем, из Парижа я ей тоже не писала. Мы общались по телефону. А вот интересно, кстати, найдется ли на свете другая такая же мать, имеющая взрослую дочь, которая бы не написала ей ни единой строчки? И опять мне приходилось наверстывать упущенное. Но какой же мукой это стало для меня! Даже если и удавалось накорябать несколько предложений, я, перечитав, тут же рвала бумагу, жутко недовольная собой. К тому же я не знала, как Эва на это отреагирует, как отнесется к моему любовному приключению. Может быть, я покажусь ей смешной… и тут мне пришло в голову, что сперва надо поделиться этой новостью с кем-то другим, не с дочерью, и посмотреть, как этот человек среагирует, не будет ли он шокирован. Какое у него будет лицо, когда я скажу о своем решении соединить свою судьбу с мужчиной намного младше себя. А выбрать мне надо человека, дружелюбно настроенного по отношению ко мне, но в то же время не очень посвященного в мою ситуацию. Катя отпадала сразу. Она сама состояла в не совсем традиционном браке — муж старше на сорок лет. А посему только поаплодирует нашему с Александром союзу. Нет, Катя не могла стать объективным свидетелем… Ага, я подумала: свидетель — значит, искала кого-то, кто осудил бы меня, да? Я вспомнила об Эдит Муллен. И позвонила ей, предложив встретиться. Она тут же пригласила меня к себе, ни о каком другом месте и слышать не захотела.
— Жду тебя к ужину, — тоном, не терпящим возражений, заявила она.
Понятно. Если к ужину, значит, она будет не одна, по крайней мере, с нами будет ее муж. Я ничего не имела против него. Профессора Муллена я любила и многим была ему обязана, но его присутствие делало бы невозможным разговор между мной и Эдит. Если бы я на такой разговор отважилась. Но ведь может статься, что для нее мои откровения станут шоком. Мы с ней были ровесницами, но выглядела она постарше. Из-за манеры одеваться, наверное. Одевалась, правда, с отменным вкусом, но несколько старообразно. И тут я, со своей короткой стрижкой, с модными юбками и блузками… Ее жизнь текла размеренно, без всяких неожиданностей: жила обеспеченно, в тепле и достатке. В университете Сорбонны ее ценили, муж и дети любили. Скорее всего, она полагала, что живет в гармонии с собой и со всем миром. А я не могла похвастаться ни тем, ни другим. И все-таки не испытывала к ней ни малейшей зависти, если быть точнее, во время своего второго визита я завидовала ей уже куда меньше. В первый раз я вошла в ее упорядоченный дом и ее упорядоченную жизнь как человек неустроенный: одинокая женщина, у которой не очень-то хорошо складывались отношения с собственной дочерью, а профессиональная карьера была далека от того, чтобы приносить удовлетворение. А сейчас… сейчас я тоже не особо была в ладу с собой, может, даже в большей степени, чем тогда, но я была женщиной, которую любили. Не думаю, чтобы пара, сидевшая вместе со мной за столом, могла переживать такое же упоение любовью, сексом, близостью другого человека. Они жили вместе уже столько лет, и совсем не факт, что до сих пор занимались любовью. Малоправдоподобным было и то, что она могла иметь любовника. Он-то как пить дать ей изменял, а она, зная об этом, делала вид, что пребывает в неведении. Внезапно я устыдилась — как я думаю о людях! Ведь они проявили столько участия, когда я заболела.
Профессор Муллен, будто отгадав мои мысли, спросил с улыбкой:
— Вы не забыли, что должны лучше следить за своим здоровьем?
Я смутилась и не знала, что ответить. Потому что совершенно не задумывалась об этом. Даже не удосужилась купить выписанные им лекарства. Посчитав, что в Варшаве у меня времени для лечения будет хоть отбавляй.
— Я чувствую себя вполне нормально, — наконец выдавила я из себя.
— Ну что ж, очень рад, очень рад.
Он встал из-за стола, оставляя нас с Эдит наедине. Она предложила выпить кофе в небольшом салоне рядом с гостиной. Там было уютно, приглушенный свет создавал интимную атмосферу.
— Возможно, я еще на некоторое время задержусь в Париже…
— Ах так, — живо откликнулась Эдит. — Вам продлили контракт? Как замечательно!
Я отрицательно покачала головой:
— Просто изменились мои личные планы.
Больше я ничего не сказала на эту тему — меня сдерживала ее отстраненная, вежливая улыбка. Не исключено, что, если я скажу правду, улыбка на лице сменится озабоченным выражением. Да и могло ли быть иначе? Моя связь с Александром со стороны выглядела как несуразность. А самое ужасное то, что такой же несуразной она могла показаться и моей дочери. До сих пор право оценивать жизненный выбор принадлежало только мне. Теперь такая возможность представилась ей, Эве. И это приводило меня в ужас. «На что вы собираетесь жить?» — спросила я дочь однажды. Подобный вопрос она могла адресовать теперь мне. Представь себе, Эва, решив остаться в Париже, я даже не озаботилась тем, чтобы узнать, какие у меня есть шансы найти здесь работу. Сорбонна в расчет не входила — мой годовой контракт кончился, и продлить его мне не предлагали. Я знала, что в других высших учреждениях на отделение славистики требуются преподаватели языка. Один из моих аспирантов вел такие занятия со студентами. Но это было не для меня. Не могла я встать к доске и объяснять иностранцам, что это вот гласная «а», а это согласная «б». В моем возрасте не следовало так глупо тратить свое время. А какое еще применение я могла найти себе здесь? Даже если придумаю тему научной работы, требующей моего пребывания в Париже, на что я буду жить? Я не могу позволить Александру содержать себя. Мы об этом не говорили, но у него тоже могли возникнуть затруднения материального характера. В сентябре во Франции должна была выйти его книга, но вряд ли она принесет большие деньги. И что дальше? Французский издатель прекратит выплаты по гранту, и мы можем оказаться в сложном материальном положении. Ну хорошо, квартира нам досталась почти задаром, однако надо же что-то есть, как-то одеваться, а еще билеты туда-сюда… ну, в общем, проблем не оберешься… Так я размышляла, стоя на платформе метро в ожидании поезда. Поднявшись в номер, я нашла Александра сидящим в халате у стола. Саша просматривал газеты. После душа его влажные волосы закручивались в кольца. Он выглядел таким юным.
— Где ты была? — спросил.
— У четы Мулленов.
— И как посидели?
— Они не знают, во что мы с тобой ввязались… — Мой голос дрогнул, я не в состоянии была выговорить ни слова.
— А во что мы ввязались, дорогая? — спросил он спокойно.
— Ну как ты не понимаешь, это просто безумие! Как мы будем существовать, на что жить?
Саша смотрел на меня, и казалось, его молчание длилось целую вечность. Меня вдруг охватила паника: а что, если он согласится со мной, признает мою правоту, что за этим последует? Может, возьмет и перечеркнет все наши планы на будущее.
— Как и на что мы будем жить — это мои проблемы, а не твои, — отчеканил он.
Так, значит, все правда. На этот раз другой человек принимал решения за меня, впервые в своей жизни я не была одинока, не была сама по себе. Я бросилась к Александру с бьющимся от захлестнувшей меня благодарности сердцем. Его руки крепко обняли меня. Мы любили друг друга на узкой гостиничной койке. Я чувствовала, как он входит в меня, и ничего прекраснее этого не было на свете. Каждый жест любви был чем-то особенным, на каждое движение его тела мое отзывалось всей своей плотью. В те мгновения я не испытывала сомнений в его любви. Невзирая на то что чему-то не научилась, что не смогла найти своего места в жизни, сейчас я постигала самое важное — чувства, рождавшиеся из единства с другим человеком. И меня это больше не озадачивало. Постепенно я привыкала к мысли, что сама по себе не составляю единого целого, что этим единством мы становимся только вдвоем. И эту женщину, выступающую в дуэте с мужчиной, даже готова была полюбить. Быть может, мое неприятие себя в прошлом существовало из-за того, что я не любила себя в роли одинокой женщины. Вообще в роли женщины. Потому что не умела ей соответствовать. Достаточно было сравнить содержимое моей сумочки с содержимым сумочек любой из моих знакомых. И неважно, что и там, и там царил беспорядок. В моей никогда не было пудреницы! Вещи, без которой ни одна женщина не выйдет из дому. Мне частенько приходилось видеть этот жест — доставание маленького предмета из сумочки и пристальный взгляд в зеркальце. Такой проверки я не выдерживала. Жила с двойкой по этому предмету. Моя дочь в этом плане переросла меня — умела то, что для меня было недостижимо. Ей достаточно было как-нибудь замысловато повязать платок на шею, как ее облик тут же кардинально менялся. Иногда в этом свою роль играли клипсы, иногда заколка в волосах. Для меня все эти атрибуты женственности были сродни черной магии. Я не умела с ними обращаться, даже если б захотела.
— Почему ты никогда не красишь ногти, мама? — спросила как-то Эва. — Ведь у тебя красивые руки.
Меня так потряс заданный ею вопрос, что я не знала, что ответить. Она говорила на языке, которого я не понимала.
В конце концов я собралась с духом и позвонила ей в Варшаву.
— Что происходит, мама, когда ты прилетаешь?
Мгновенный страх, как перед прыжком в воду.
— Сама не знаю.
— Останешься до конца каникул?
— Даже, может, и дольше…
— Так ведь тебе уже не будут оплачивать отель.
— Я сняла квартиру, запиши мой новый номер телефона…
Меня хватило только на это признание, всю правду я не в силах была сказать. Слишком уж она была шокирующей. Предпочла цедить ее дочери по капле.
В первые дни сентября мы переехали в отремонтированную квартиру. У меня было мало вещей, набралось всего на один чемодан, а вот Александр упаковывал свои записи в картонные коробки, заставив ими чуть ли не весь гостиничный номер.
— Может, разобрать и часть выбросить? — несмело спросила я.
— A-а… ты хочешь лишить меня части моего архива! — вскинулся он.
Мне вдруг стало стыдно. Думаю, я вела бы себя точно так же, если бы пришлось ликвидировать мою варшавскую квартиру. Но мне это не грозило. Пока с нашей стороны была попытка совместной жизни, и, наверное, ни один из нас не знал, чем она закончится. Более существенным был вопрос «когда», а не «как» закончится. Ведь главным режиссером постановки было время. Сейчас по отношению ко мне весьма благосклонное. Неудобства и волнения, связанные с переездом, как ни странно, благотворно отразились на моей внешности. Я похудела настолько, что мое лицо и фигура как будто сами собой омолодились. Отважилась наконец и на визит к парикмахеру, сделавшему мне модельную стрижку. Он довольно коротко остриг мои волосы — отросшие космы мешали сзади и лезли в глаза спереди. И кажется, стрижка была мне очень к лицу. Впервые я даже нравилась себе. Подумала, что нравлюсь себе, натолкнувшись случайно на свое отражение в витрине. Меня охватило легкое удивление от осознания того, что это я, что я так выгляжу. Вдруг вернулось прежнее чувство отдельности от своего тела. Такое, как возникло у меня по приезде в Париж, когда передо мной замаячила женщина в крутящихся дверях аэропорта. Та, прежняя, в длинноватом немодном плаще, и нынешняя, красиво подстриженная, в костюме с иголочки, который ей необычайно шел (самое последнее приобретение), были двумя разными женщинами…
Квартира благоухала свежестью и чистотой. Новые светлые обои придавали ей иной вид и объем — помещение теперь казалось больше, чем в действительности. Времени, чтобы долго раздумывать над этим, у меня не было — мы вдвоем занимались сортировкой Сашиных архивных документов, вынимали их из разного размера папок и конвертов. Все складывали на антресоли, Александр стоял на столе, а я подавала ему стопки бумаг. Вздохнула с облегчением, когда у последней коробки показалось дно. В горле у меня пересохло. Пошла в кухню и налила себе минеральной воды. Стоя возле окна, смотрела на покатые черепичные крыши каменных зданий на противоположной стороне улицы, и только в этот момент до меня по-настоящему дошло, что я в Париже. До этого только бездумно твердила об этом, но такого сильного ощущения не испытывала. Теперь же Париж стал реальностью, моей реальностью. Самым реальным из всего реального в моей жизни. Эва всегда говорила, что нельзя жить так, как живу я.
— Почему ты ни с кем не видишься, мама?
— Я вижусь со столькими людьми, — пыталась я защищаться.
— Но у тебя нет ни одной близкой подруги, ты никогда никого не приглашаешь к себе в гости.
Гости? Гости — понятие, в высшей степени для меня чуждое. Иногда ко мне заходили, но эти визиты всегда были по делу — кто-то из института, студент, коллега с кафедры, коллега-преподавательница. Обычно я угощала их чаем. Но приглашать кого-нибудь в гости?..
А теперь мы как раз пригласили гостей. Должны были прийти Джордж, который через несколько дней покидал Париж, и чета Ростовых. Я тревожилась, как все пройдет, ведь я никакого понятия не имела о готовке. К счастью, оно имелось у Александра, по крайней мере, он так утверждал.
Первая ночь в нашей квартире. Широкая тахта, на которой можно вытянуться во весь рост. Невероятно, мы лежали на ней оба — и нам не было тесно.
— Ты не тоскуешь по нашему скромному ложу в гостинице? — спросил Александр, когда я потушила свет.
— Представь себе, нет, — рассмеялась я в ответ.
— А я тоскую, — вздохнул он.
— Ты, должно быть, испытывал массу неудобств, ведь ты выше меня.
— Да нет, всего лишь длиннее!
Я знала, что он перефразировал высказывание Наполеона. Увы и ах! Я не добилась в жизни ничего, что могло бы отметить мое существование на этом свете. Была средним преподавателем в среднем институте, а кем буду теперь — вообще неясно.
Хвастовство Александра по поводу умения готовить ни в коей мере не было преувеличением. Сперва был составлен список необходимых продуктов. В их покупке требовалась и моя помощь, но, очевидно, он не очень верил в мои способности в этой области. Потому что большинство закупок: мясо, овощи и вино — оставил за собой. Мне было поручено приобрести макароны, муку и приправы.
В тот день, когда мы ожидали у себя гостей, наша кухня была завалена всякой всячиной. С раннего утра в ней царил Александр, колдовал над какими-то заправками, следил за огромным казаном, где булькал бульон из овощей. Вел себя очень таинственно — не хотел мне признаться, что собирается подать на стол.
— Это будут блюда русской кухни? — допытывалась я.
— Французской, — скупо ронял он, а потом вообще попросил меня с кухни, добавив, что лучше мне пойти прогуляться.
— Будешь возвращаться — купи цветов.
— Каких?
— Большой букет маргариток, — крикнул он вдогонку.
Договорилась встретиться с Эдит Муллен. Мы сели с ней за столик открытого кафе на улице, где по-прежнему царили оживление и сутолока, но толпа была еще не парижской — большинство в ней были приезжие. Рядом с нами сидела группка немцев, они пили пиво, громко о чем-то рассуждая. Краснолицый толстяк с рыжей щетиной на щеках и веснушками то и дело разражался гоготом. Меня его гортанный смех сильно раздражал, я предложила Эдит пройтись. Возле собора Нотр-Дам у нас разболелись ноги, и мы присели на скамейку.
— Как вам живется в вашей новой квартире? — спросила француженка с приветливой улыбкой.
Немного поколебавшись, я ответила:
— Я там живу не одна…
— Ах так…
Мы смотрели на двух воробьев, устроивших у наших ног странные танцы. Быть может, то были какие-то птичьи любовные игры. Они то наскакивали друг на друга, то отпрыгивали, топтались, поворачиваясь вокруг своей оси. Определить их пол было весьма затруднительно. Клевок клювиком в голову партнерши, словно поцелуй, забавное растопыривание куцего хвостика, опять клевок.
— У меня связь с мужчиной моложе меня, — сказала я. И не без мазохизма добавила: — Намного моложе…
— Ах вот как… — повторила Эдит. Это был весь ее комментарий.
Мне бы на этом остановиться, но я любой ценой хотела узнать ее мнение по поводу такого союза, как мой.
— Вы, наверное, на такое бы не решились…
Эдит молчала довольно долго, и я подумала, что она уже не ответит мне.
— Если бы встретила такого, как он… — услышала я.
— Он?
— Молодой светловолосый мужчина, который приходил за вами в университет. Ведь это о нем речь, правда?
Я лишь кивнула головой.
Поднимаясь по лестнице, я размышляла над ее неожиданным ответом: она действительно так думала или сказала из вежливости? Мне показалось, она была искренней. Что ж, Эдит могла себе позволить искренность, прожив столько лет в тепличных условиях законного брака. Почему бы и не помечтать о молодом любовнике? Иное дело, когда начинаешь такие отношения. В реальности связь с молодым мужчиной может обернуться ловушкой. Я вошла в нее добровольно, не оставив себе ни одной лазейки. И хотя меня все еще раздирали сомнения, самое плохое было уже позади. Труднее всего одолеть порог, который я уже переступила — мы вместе с Александром переступили.
Иду к нему, друг от друга нас отделяет всего несколько ступенек. Сейчас я открою дверь… И вдруг меня захлестнуло волной дикой радости — через минуту я увижу Александра. Его лицо. Его глаза, которые глянут на меня тепло. Возможность физического осязания куда больше слов и заверений оберегала меня от сомнений. Протянуть руку и прижаться к нему — этого было достаточно, чтоб все страхи мгновенно улетучились.
Стол был накрыт на пятерых, а поскольку одного стула не хватало, Александр поставил вместо него чемодан, накрыв его пледом.
— Ничего, я посижу на нем, — сказал он, поймав мой взгляд.
Я покачала головой:
— На будущее — мы можем приглашать только двоих гостей.
— Или если б ты согласилась посидеть у меня на коленях.
— Ну если только… — сказала я. — Может, мне помочь тебе?
— А ты купила цветы?
— Ой, нет, — смутилась я, — совсем о них забыла.
— Ладно, сбегаю на угол, — сказал он, снимая с бедер полотенце, которым был подпоясан.
Он даже не разозлился на меня, не выказал ни малейшего раздражения. Приготовить такой ужин стоило больших усилий, а я мало того что ни в чем не помогала, так еще забыла о цветах.
— Давай я схожу. Каких купить? Ты говорил вроде… э-э… белые такие…
— Незачем тебе мотаться по лестнице туда-обратно, — крикнул он уже в дверях, — я быстро, одна нога здесь, другая там…
Он ушел, а я стояла посреди комнаты, не зная, куда себя деть. Как будто случайно оказалась в квартире, где жил молодой мужчина. И этот мужчина пригласил меня в гости. Надо поскорее уйти отсюда, чтоб не путаться под ногами…
Вернувшись, Александр застал меня на том же месте. В руках у него был букет белых цветов, чем-то напоминавших наши садовые ромашки. Должно быть, вид у меня был тот еще, потому что он склонился ко мне и ласково спросил:
— Ты чего стоишь? Почему не готовишься к приходу гостей?
— Потому что… потому что все это не может быть правдой… Есть в этом какая-то фальшь… Раньше… когда ты кричал на девушку Надю, у тебя это выходило естественно… а со мной… ты ведешь себя так, будто ты в доме покойника…
Под веками закипала соленая влага.
Александр положил букет на стол и взял меня за плечи.
— Что ты несешь?! — сказал резко. — Прекрати наконец себя мучить. А не кричу я на тебя, потому что не бунтую против твоего присутствия. Ты не мешаешь мне, ты мне нужна!
И слезы брызнули по моим щекам.
— Юлия, ну что ты как маленькая девочка… — сказал он с укором.
— Это все потому, что боюсь тебя любить, — шмыгнула я носом.
— Я тоже боюсь. Боюсь чего-то страшного… не дай бог, попадешь под машину или еще что случится. И останусь один…
«А что будет, когда я совсем постарею?» — подумала я.
Шаги на лестнице всполошили нас. Мы не успели ни принять душ, ни переодеться, а гости уже у порога. К счастью, пока только один Муский. Вручил Александру бутылку рейнского вина. Александр глянул на этикетку.
— Ого, десятилетней выдержки, — присвистнул, — как положено. — И скрылся в ванной.
— Прошу вас, не обращайте на меня внимания, — сказал Джордж, — позабочусь о себе сам.
— Может, выпьете что-нибудь?
— И обслужу себя сам.
Тогда и я отправилась в ванную. Александр как раз вышел после душа. Он был мокрый, с волос капала вода. Как же он был красив… Что за трагическая несообразность! Как мог этот мужчина любить такую, как я? На моем месте должна быть молодая красивая девушка.
— Прекрати немедленно, — резко сказал он. — Догадываюсь, что сейчас ты выбираешь мне в спутницы жизни Синди Кроуфорд, никак не меньше. Я бы с ней со скуки помер…
И вдруг напряжение разом спало, я рассмеялась:
— Откуда ты узнал, о чем я думаю?
— Просто я тебя чувствую.
Остаток вечера протекал в более спокойной обстановке. Я подкрасила ресницы, единственное, что я умела делать. Провела щеткой по своим коротким волосам и надела любимый сарафанчик. В нем я сейчас выглядела лучше прежнего — здорово похудела. Неожиданная потеря веса пошла мне на пользу: с чуть запавшими щеками лицо смотрелось моложе, шея удлинилась, а самое главное, не обвисла кожа.
Вышла к гостям, а вернее — к одному гостю (Джордж по-прежнему пребывал в одиночестве), в хорошем настроении, зная, что выгляжу очень даже неплохо. По-моему, они были того же мнения, это читалось по их взглядам. Александр протянул мне бокал с вином.
— Может, вам с Джорджем пора уже перейти на «ты»? — предложил он. — Вы оба — моя семья…
Муский улыбнулся, потянувшись ко мне с бокалом:
— Если не возражаете, я — Джордж.
— Совсем не возражаю, — поспешно произнесла я. — Меня зовут Юлия.
Наконец явились Ростовы, поднялась обычная в таких случаях суматоха, сделалось шумно.
Катя, не закрывая рта, говорила, и никто не в состоянии был ее прервать. У них на вилле ее излишняя говорливость не была такой докучной — у Кати как у хозяйки дома было много разных забот, она суетилась, то и дело выходила, обрывая фразу на полуслове. Но отсутствием памяти не страдала, потому что, когда возвращалась к собеседнику, заканчивала прерванную мысль. Сейчас, присев на подоконник, она громко восхищалась видом из окна.
— Ты только посмотри, Алеша, эх, Париж — это Париж… Здесь вольно дышится…
— У нас дышится лучше — нет этих жутких автомобильных выхлопов, — вставил ее муж.
— Ну, ты скажешь. — Катя пожала плечами. — Я имела в виду духовную жизнь!
Александр позвал ее на кухню, а я почувствовала неприятный укол в области сердца. Это я должна была заниматься приготовлениями к ужину, а не он, и уж тем более не кто-то из приглашенных гостей. Но повар из меня был никудышный. Что же обижаться на других, сама виновата, не научилась толком готовить. Еще один минус мне как женщине. Если б я заставила себя возиться с кастрюлями в темной тесной кухоньке ради воскресного обеда с дочерью дома, а не в ресторане, может статься, мои отношения с ней сложились бы по-другому. В нашем случае отрезание пуповины означало все большее отдаление, вплоть до отчуждения. Вполне возможно, отсюда брались моя нынешняя тоска по материнству и претензии, обращенные к своему животу, безжалостно пустому. Будь по-иному, я б тогда не тосковала по новому ребенку, а скучала по своему, от которого все больше отдалялась. Открывшееся мне так поздно чувство — любовь к мужчине — изменило меня, сделало похожей на других женщин, а ведь любая женщина в первую очередь стремится к материнству. Особенно если материнство осталось не до конца реализованным. Как в моем случае. Совершенно непонятный страх, который возникал во мне на протяжении всех этих лет даже при одном только упоминании о беременности, теперь вдруг оборачивался своей противоположностью — ностальгией по материнству, по интересному положению, сопровождающемуся до карикатурности деформированной фигурой. Помню, с каким неодобрением я каждый раз наблюдала за своей беременной дочерью…
Катя внесла горячую супницу, которую мы вместе со столовым сервизом и приборами взяли на этот вечер в прокате. Александр принес тарелки с закусками. Они с Катей еще покрутились между кухней и комнатой, а потом последовало приглашение к столу.
Это было что-то невероятное. Александр сумел приготовить огромное количество блюд. И сделал все это сам.
Морские гады, крабовый салат, суп из черепахи, фаршированные перепелки и вдобавок десерт — потрясающий французский торт, купленный им. А вот где — не хотел сознаться. Катя каждый раз при перемене блюд выражала свое восхищение:
— Ну правда, Саша, ты разминулся со своим призванием. С такими способностями тебе впору открывать ресторан где-нибудь поблизости, скажем на Монмартре.
— Кто знает, может, и придется, — ответил он, — если моя книга провалится…
— А когда она выйдет? — заинтересовался муж Кати, Алексей.
— На днях, точнее, в первых числах сентября. Здесь и одновременно в Америке, две презентации сразу. Но на этих янки я особо не рассчитываю… — Он небрежно махнул рукой.
— С чего бы это? — вмешался в разговор молчавший до сих пор Джордж.
— Америка обожает романчики с хорошим концом, а у меня роман без хеппи-энда, значит, и говорить не о чем.
Все рассмеялись, я тоже, хотя мой смех звучал скорее фальшиво. Не очень-то хорошо я чувствовала себя в роли хозяйки дома. Ни к чему даже рук не приложила. Аранжировщиком и исполнителем в одном лице был Александр, и только Александр, у него были все права чувствовать себя здесь настоящим хозяином. Как и все остальные, я была лишь гостем на этом пиру. И куда естественнее было бы, если бы после ужина я встала и покинула квартиру вместе с другими гостями… Наши с ним взгляды на миг встретились. Я сидела во главе стола, а он — чуть пониже, на чемодане. В этот момент он поднял голову, чтобы взглянуть на меня.
— Поможешь мне убрать со стола? — спросил как-то несмело. Потрясающе, как безошибочно он отгадывал мое настроение, мои сомнения и горькие мысли. Я послушно встала. Катя тоже с готовностью вскочила, но Александр решительно воспротивился.
Мы отнесли в мойку гору грязной посуды, после чего он сварил кофе. И этого я не умела, у меня вместо кофе получалась жидкая бурда. Теперь мы сидели у стола, примостившись на одном стуле, — все дружно высказались за ликвидацию Сашиного импровизированного сидячего места. Джордж заявил, что будет пить кофе, устроившись на подоконнике. Но в этом не было необходимости, потому что я подвинулась на самый краешек стула, освобождая Александру побольше пространства. Близкое тепло его тела в который раз подействовало на меня обезоруживающе. Все сомнения снова были развеяны.
— А знаете, из-за чего Юлия обиделась на меня? — спросил со смехом Александр. — Вместо того чтоб ее отругать, я сам пошел за цветами, которые она забыла купить.
— Потому что она боится, Саша, — совершенно серьезно сказала Катя.
— Чего же она боится? — спросил он удивленно.
— Чтобы это понять, надо родиться женщиной…
Катя с мужем ушли первыми. Было видно, что профессор не очень хорошо себя чувствовал. Должно быть, он и вправду болел — заметно сдал с того времени, как мы виделись несколько месяцев назад. Мужчина исхудал, борозды морщин на лице обозначились резче. Особенно сильно это бросилось в глаза, когда они только вошли — ему ведь пришлось осилить пешком подъем на наш четвертый этаж. Пышущая здоровьем и излучающая молодость Катя смотрелась рядом с ним его внучкой. Тем трогательнее выглядели с ее стороны забота о нем и их любовь друг к другу. А впрочем, кто знает, как там было на самом деле. Быть может, она давно уже отдавала себе отчет в напрасной расточительности чувств, или, может, ее чувства угасли, осталась лишь умело скрываемая жалость. Ее брак с профессором был зеркальным отражением моей связи с Александром, и ни на каких весах не измерить, кому из нас — мне или Кате — было труднее.
После ухода гостей Александр взялся за мытье посуды, я вытирала все насухо. Джордж, присев на подоконник, курил.
— Ростов выглядит просто ужасно, — сказал он.
— Обычно ему нездоровится ранней осенью и весной, потом все проходит, — спокойно откликнулся Александр.
— Не думаю, что на этот раз обойдется.
— Катя быстро поставит его на ноги, она девушка энергичная и деловая.
Джордж пожал плечами:
— Тоже выбрала себе роль — ухаживать за стариком.
«О господи, что же Джордж думает о нас с Сашей? — промелькнуло у меня в голове. — Наверно, недоумевает и по поводу нашего с Сашей союза».
— Ну, как вам живется здесь? — повернулся ко мне Джордж.
— Х-хорошо, — ответила я, смешавшись.
Александр повернул голову в мою сторону:
— Снова боишься? Теперь Джорджа боишься?
— Нет, почему… — Я чувствовала, как мои щеки заливаются краской.
Потом, когда мы уже лежали в постели, не удержалась, чтобы не выговорить Саше, зачем, дескать, он ставит меня в неудобное положение.
— Это ведь друзья, Юлия. Им можно говорить все.
— Тогда почему твой друг Джордж так жестоко отозвался о браке Ростовых? Может, он неравнодушен к Кате?
— Просто он такой человек. Вечно сердится на жизнь, а теперь вот злится из-за болезни профессора.
— А может, ревнует Катю? — настаивала я.
— Для него женщины не существуют. И не существовали, пока была жива Маша.
— Неужели она была такая уж распрекрасная?
Он задумался на минуту.
— Да нет, вполне обычная и даже не слишком красивая. А жила только ради него. И умерла ради него.
«А я? Хотела умереть лишь ради собственного эгоизма», — подумала я, устыдившись.
Орли, четыре часа дня
Ну вот, через неполных два часа — мой самолет… А еще совсем недавно я наблюдала за взлетающим самолетом Джорджа.
Он забежал попрощаться перед своим отъездом. Наверно, рассчитывал застать Александра, но его не было.
— Заняли мы твой дом, — сказала я.
— Не дом это, всего лишь квартира. И тут, и там, в Нью-Йорке.
Оказавшись наедине, мы чувствовали себя не в своей тарелке — и он, и я не были особо разговорчивыми людьми. Вести светскую беседу в такой ситуации было для нас делом нелегким.
— Все-таки ты возвращаешься в Нью-Йорк…
— Через два часа у меня самолет, лечу с пересадкой в Сараево.
То, что я услышала, стало для меня настолько неожиданным, что я не могла выговорить ни слова. С минуту мы оба молчали.
— Саше что-нибудь передать?
Джордж сделал неопределенный жест рукой:
— Ну, скажи… что заходил и что дам о себе знать…
Мы стояли в дверях, он в своей вечной армейской куртке, с рюкзаком, закинутым на одно плечо… и вдруг молниеносное решение созрело в моей голове. Я схватила с вешалки плащ.
— Провожу тебя в аэропорт, — сказала я.
— Да что ты, не стоит, в этом нет необходимости, — всполошился он.
Но я уперлась. В такси мы всю дорогу молчали, и лишь когда присели за столик в аэровокзальном баре и заказали по чашке кофе — разговорились.
— Как же все на свете повторяется, — сказала я. — Давным-давно распяли на кресте одного известного теперь всем человека, а спустя две тысячи лет — целый город.
— Да, но насколько технический прогресс ушел вперед, — усмехнулся он. — Еду делать фоторепортаж этого распятого на кресте и кровоточащего города… Впрочем, я всего лишь сопровождающее лицо, главный у нас — мой приятель. Звезда журналистики. Во время ирано-иракской войны его взяли в заложники, и две недели было неизвестно, жив он или нет. Многие телеканалы мира передавали в эфир кадры фильма, снятого любительской камерой: мой приятель Пол Слэйт с заложенными за голову руками, которого под дулами автоматов ведут двое иракских солдат. Сам американский президент предпринимал усилия по его освобождению. А потом я щелкнул Пола и президента США на фоне Белого дома. Слэйт с минуту на минуту будет здесь…
Его последние слова всполошили меня.
— Я, пожалуй, пойду, Джордж, — сказала я, порываясь встать с места, но он неожиданно придержал меня за локоть:
— Если ты не очень спешишь, посиди со мной еще, мне будет приятно. Кстати, Пол не кусается…
Я рассмеялась:
— Ну понятно, что не кусается.
Внезапно стеснение, которое я все время испытывала в его присутствии, исчезло без следа. Порыв, который заставил меня надеть плащ и сопровождать этого человека невеликого роста, вероятно, продиктован был потрясением, что он едет в самое пекло. Мне хотелось что-нибудь сделать для него, и единственное, что приходило в голову, — взять и проводить его в аэропорт.
— Вы летите туда в первый раз? — спросила я.
— Да нет, это будет наш второй заход. В прошлый раз не удалось сделать репортаж… Десять дней проторчали со Слэйтом в сараевской гостинице, не имея возможности прорваться через блокпосты. Накачивались виски и без перерыва курили. В конце концов прорвались, но фотографировать нам не позволили.
Джордж вынул пачку «Кэмэл» и, прежде чем закурить, спросил, не помешает ли мне дым.
— Знаешь, мне казалось, что меня уже ничто не удивит в этой жизни, но жестокость по отношению к побежденным превзошла все мыслимые пределы человечности. Там шла этническая чистка, даже гитлеровцы не додумались до столь изощренных пыток. Они неарийских детей отправляли в газовые камеры, что было более гуманным по сравнению с этими ужасами…
— Но эти неарийские дети тоже хотели жить, — резко оборвала я его.
Джордж горько усмехнулся:
— Да, но нынешним жертвам делали обрезание, отрубая им гениталии. Нам со Слэйтом подвернулся случай поговорить с одним из таких мясников, которого мусульмане взяли в плен. Оказалось, у него было разрешение военачальника на совершение всех этих преступлений. Он с гордостью заявил, что лично изнасиловал несколько десятков женщин. Алкоголик и дегенерат, который прежде болтался без дела… А тут вдруг получил шанс продемонстрировать, на что способен. На вопросы Слэйта отморозок отвечал охотно, не сознавая всей глубины своего морального падения: жестокое убийство людей для него было своего рода забавой, не более того. Однако он понимал, что мусульмане если поймают его, то ни за что не пощадят, но ему было все равно. А еще сказал, что, если бы они ему позволили, перешел бы на их сторону и также убивал бы и насиловал.
— Война всегда притягивает людей, находящихся на грани нормальности, — сказала я. — Во время варшавского восстания в тысяча девятьсот сорок четвертом году немцы пропустили в Варшаву целые батальоны таких моральных уродов. Преимущественно это были украинцы. Они убивали мирных жителей, насиловали женщин, даже маленьких девочек…
— О какой грани ты говоришь! — вспыхнул он. — Это типичное отребье, такие всегда липнут к фашизму. В Югославии развелось много бандформирований, в которые объединились такие подонки, как наш мясник. На них закрывали глаза, поскольку они оказывали поддержку разным политическим движениям. Мы со Слэйтом ломали голову, что можно сделать, что может сделать Запад, чтобы прекратить эту бессмысленную резню. И прежде всего в Боснии… Помимо сербов и хорватов там живут, как тебе известно, и мусульмане.
Джордж протянул мне пачку «Кэмэл», забыв, что я не курю, потом сунул очередную сигарету в рот и, прикурив, глубоко затянулся:
— В лагере мусульман мы со Слэйтом провели несколько дней. Слэйт разговаривал с их предводителями. Поскольку на этой территории они одержали победу, то всеми силами стремились образовать здесь исламское государство. Не знаю, однако, возможно ли было это сделать, даже если бы там не осталось ни одного серба или хорвата. Ибо ни Сербия, ни Хорватия не потерпели бы у себя под боком исламского государства…
— А все из-за этого проклятого фанатизма, — вставила я.
— Дело не только в этом. Не факт, что Европа согласилась бы на что-то подобное на Балканах. Лично я считаю, что исламская Босния не стала бы угрозой современному миру. Хотя… когда смотришь в глаза этих людей… есть в них что-то такое, отчего мороз пробирает. Они способны на все. Такого рода фанатизм, готовность к любым страданиям, к тому, чтобы не жалеть ни себя, ни своих близких, мне доводилось наблюдать не раз за свою долгую жизнь. Я больше не могу и не хочу видеть всей этой бойни, которая всегда и везде выглядит одинаково отталкивающе и омерзительно! — Говоря это, он сильно побледнел, словно вся кровь отлила от его лица. — Если б ты только видела этих зверски покалеченных мальчиков! Некоторые из них умерли прямо на наших глазах от потери и заражения крови, большинство еще металось в жару. Семилетний парнишка знал, что умрет, но сказал нам через переводчика, что не боится смерти, потому что умирает за родину. Просил нас обязательно напечатать эти слова в своей газете — хочет, чтобы о них узнали другие. А дело-то всего лишь в куске земли, на которой все эти люди могли бы спокойно жить…
Джордж умолк. Его лицо исказилось болью, видно было, что разговор для него мучителен, а я испытывала угрызения совести оттого, что начала его. Обычно немногословный, он вдруг распалился, взвинченно выталкивая из себя фразу за фразой, будучи не в состоянии остановиться и прервать этот монолог. Мне оставалось лишь быть невольным слушателем.
— По крайней мере, ты знал, как распорядиться своей жизнью, чтобы она приобрела смысл, — сказала я после долгого молчания. — В отличие от меня.
Он посмотрел, будто не совсем понимая, о чем это я, а потом, скривившись, махнул рукой:
— Да что ты, я скитаюсь по миру, как перекати-поле. Одним словом, бродяга.
— Твоя миссия нужна людям.
Мне показалось, что мои слова вывели его из равновесия, взгляд стал каким-то злым и недружелюбным.
— Извини за грубость, но я копаюсь в дерьме! Так мне и надо. Погубил единственное существо, которое по-настоящему любил.
Я поняла, что он имеет в виду свою жену. Хотела было запротестовать, но не смогла подобрать нужных слов. Что ему скажешь? Что она сама свела счеты с жизнью? По-моему, Джордж стал тяготиться моим присутствием и был недоволен собой из-за того, что так завелся. Я стала свидетелем его слабости, а таких свидетелей не любят. Я уже думала, как бы потактичнее ретироваться, когда к нашему столику подошел грузный мужчина в такой же армейской куртке, что и на Джордже, правда, на несколько размеров больше. Этот человек выглядел великаном: крупная голова с копной буйных вьющихся волос, длинные руки с кувалдами пятерней, огромные ступни. Он тяжело плюхнулся на свободный стул и уставился на меня налитыми кровью глазами. От него разило виски.
— И кто эта дама, Джордж? — спросил по-английски. — Подцепил себе девчонку?
Джордж покраснел до корней волос.
— Жена моего приятеля, — резко ответил он. А потом обратился ко мне по-французски: — Не знаю, понимаешь ли ты по-английски…
— Настолько, чтобы понять, что твой приятель отвесил мне комплимент.
Джордж улыбнулся. Мы переглянулись, в его улыбке было столько понимания. После, прощаясь, он придержал мою руку в своей ладони:
— Сгоряча ляпнул о неарийских детях… ну, знаешь, я ведь сам неарийского происхождения… считал, мне можно… Но ты права…
— Ты ничего не должен объяснять.
И тогда произошло нечто неожиданное: он крепко обнял меня. Джордж был чуточку ниже ростом, я почувствовала себя неловко, даже немного согнула колени.
Он скрылся за барьером, сопровождаемый своим другом-великаном, рядом с которым выглядел тщедушным подростком. Вместе они смотрелись как Пат и Паташон, но там, куда они летели, им будет совсем не до веселья.
Орли, сколько-то пятого пополудни
За соседний столик садится молодая женщина с младенцем. Расстегнув блузку, дает ему грудь. До сих пор я видела только одну женщину, которая кормит грудью, — мою дочь. И этот вид не вызывал во мне восторга — Эва выглядела такой измученной. Зато грудничок на ее руках производил впечатление здоровяка. Я смотрела, как Эва склоняет к нему голову, как ладонью поддерживает набухшую от молока грудь, смотрела на крохотное личико у соска, с крепко сомкнутыми веками, на беспрерывно движущийся ротик. Ничего символического в этом для меня тогда не было — это просто была моя дочь, выкармливающая своего очередного отпрыска… Картинку «Мать и дитя» судьба подсунула мне сейчас, будто специально. Словно эта незнакомка с младенцем явилась сюда только затем, чтобы была дописана последняя страница в моих страстях по материнству. Словно мне дано было убедиться воочию, чего я в жизни уже никогда не испытаю…
Посреди ночи я внезапно проснулась и долго не могла сообразить, что же меня разбудило. Только потом до меня дошло, что ночная сорочка неприятно липнет к телу. Потихоньку выбравшись из кровати, я впотьмах прокралась в ванную. Стояла, босая, на холодящей ступни плитке, не осмеливаясь нажать на выключатель. Мне казалось, что, как только вспыхнет свет лампочки, я снова увижу кровь. Неужели со мной опять то же самое? Знакомая дрожь в коленках… Сорвав с себя ночнушку, я собирала влагу с бедер. С ощущением нарастающего отчаяния водила руками по обнаженному телу. Мокрыми были мои груди, мокрым был мой живот…
Резкий свет ослепил меня. Я невольно зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела Александра на пороге ванной. Это он включил свет.
— Что происходит? Почему ты стоишь голая посреди ванной?
Я рассматривала свои ладони. На них не было крови. В недоумении я только моргала глазами.
— Не знаю… я вся мокрая…
— Ничего страшного в этом нет, — сказал он ласково. — Это приливы…
Я уставилась на него в немом удивлении.
— У женщин такое бывает…
— Откуда ты знаешь, что бывает у женщин?
— Прочитал. Купил книгу.
Я все еще не понимала.
— Книгу о женском климаксе…
Почти не отдавая себе отчета в том, что творю, я бросилась на него с кулаками. Он перехватил мои руки. Некоторое время мы молча боролись.
— Зачем ты ее купил? — тяжело дыша, спросила я.
— Хочу знать обо всем, что с тобой происходит.
Пятясь и крутя головой, я вжалась в стену, не в силах выговорить ни слова. Меня охватило неудержимое желание бежать. Бежать как можно дальше отсюда, от него, от себя… На смену ему пришло безразличие, я больше не сопротивлялась. Безропотно дала Александру вытереть себя полотенцем. Потом он помог мне натянуть чистую сорочку. В голове промелькнуло, что Александр обращается со мной как с больной. А я и была больной, заболела чем-то таким, от чего невозможно выздороветь.
— Юлия, я люблю тебя такой, какая ты есть.
Он крепко обнял меня, но на сей раз близость его тела не сумела примирить меня с моим собственным. Ненависть к своей плоти затмевала даже любовь.
— Идем спать, — ласково позвал он.
Без слов позволила ему проводить себя в постель. Лежала в темноте в ожидании продолжения. Что еще меня не минует, через что придется пройти? Отныне мне ни на секунду не будет позволено забыть, что я иду прямиком к угасанию, к смерти.
Утром я притворилась, что сплю. Александр старался не шуметь, потом ушел куда-то. Только тогда я встала. Заваренный им кофе был еще теплым, я пила его, стоя возле окна. А за окном простирался Париж. Париж, в декорациях которого я переживала свою любовь. И эта любовь неумолимо приближалась к своей развязке. Мне не было позволено насладиться ею до конца. Да какого там конца — два-три года, на большее я не рассчитывала. Надо уезжать, увозить отсюда свое, ставшее таким непредсказуемым тело, которое никаких других чувств, кроме ненависти, во мне не будило. Я чувствовала себя заложником, замкнутым в собственной телесной оболочке.
Когда раздался телефонный звонок, от неожиданности я чуть не выронила чашку из рук.
— Ну, проснулась уже?
— Почему ты звонишь? Что случилось?
— Случилось — вышла моя книга. Завтра вечером состоится презентация в издательстве.
— Поздравляю.
— Лучше пожелай мне мужества. Кажется, мне готовят обструкцию.
— Кто?
— Критика. «Фигаро» выйдет с разгромной рецензией. Но это будет завтра, а сегодня приглашаю тебя на обед.
Я ведь решила уехать. Стоя у окна и глядя на крыши Парижа, я прощалась со своей любовью. Но она постоянно удерживала меня. Разве могла я в такой момент бросить его? Прекрасно зная, какие надежды связывал Александр с выходом этой книги, и не только он, но и его издатель.
Когда послышались его шаги на лестнице, сердце мое бешено заколотилось. Какое у него будет лицо?.. Александр вошел нагруженный пакетами, один из них протянул мне:
— Ну-ка примерь, дорогая.
— Что это?
— Вечерний наряд, — таинственно сообщил он.
Я уставилась на него, думая, что он шутит.
— Идем с тобой на бал, который дают на «Титанике». Ну, то есть идем на банкет в мою честь.
— Но ведь ты говорил…
— Ничего не поделаешь, придется сделать хорошую мину… продолжение ты знаешь.
Я зашуршала оберткой. Передо мной было черное платье, переливающееся на свету. Я не очень разбираюсь в тканях, но этот материал наверняка был безумно дорогим, как и весь наряд.
— Тебе нравится? — спросил Александр.
— Наверное, баснословно дорогое?
Он рассмеялся:
— В крайнем случае, мы потом его продадим. Ну же, примерь.
Я шла в ванную как на эшафот. Сопротивляться и противоречить ему не хотелось. Но платье явно было не для меня. Чересчур шикарное. Такие вещи надо уметь носить, а я вряд ли это умела, годами довольствуясь свободными свитерами, разными водолазками и спортивного кроя блузками с юбкой, длиной до середины голени. Просто я любила такую длину, считая ее безопасной, и носила независимо от того, какая была мода. И вдруг это платье из переливающейся материи и невероятно изысканного фасона. Такой наряд требовал красивой спины, которую почти полностью открывал. К счастью, спереди были плотные чашечки, что позволяло носить его без бюстгальтера. В первый момент показалось, что платье попросту мне узко, я никак не могла его натянуть. Но постепенно материал стал сам садиться по моей фигуре. Платье было до пола, на тоненьких бретельках, обнажавшее спину чуть ли не до копчика. Отражение в зеркале ванной вызвало во мне удивление. Я совершенно преобразилась. Мое нынешнее удивление было сродни тому, когда я впервые увидела себя с короткой стрижкой. Я себя не узнавала. У меня было другое лицо, другая фигура…
— Ты там жива? — спросил через дверь Александр.
Я вышла из ванной, ошеломленная своим преображением. Это снова была не я.
Александр с минуту смотрел на меня без слов.
— Красавица, просто красавица, — сказал он.
— Да, но… это платье не для меня…
— Так, теперь еще высокие каблуки… — нетерпеливо прервал меня он. — Нужно срочно подобрать к платью туфли. И у нас для этого времени в обрез! Быстренько переодевайся, идем в город.
…Окна издательства были ярко освещены. Войдя в зал, мы увидели массу людей в вечерних туалетах. Вспышки фотокамер слепили глаза. Александра то и дело отводили в сторонку, бурно поздравляя с успехом:
— Потрясающе! Книга выше всяких похвал!
Просили дать интервью. Все свидетельствовало о том, что успех был оглушительный. Так, может, он меня обманул, чтобы вытянуть на прием? Когда наконец мне удалось к нему пробиться, я прямо спросила его об этом.
— У меня и в мыслях не было — обманывать тебя. Все это только видимость. Стервятники явятся в свой час.
Как спутница Александра, я возбуждала всеобщий интерес, меня тоже снимали, хотя я старалась этого избегать. Ну, какие могли быть комментарии к этим фото: мать автора? В лучшем случае, старшая сестра. Не думаю, что меня принимали за его подругу. Каково же было мое удивление, когда назавтра в одной из газет под нашей с ним общей фотографией я прочитала подпись: «Автор с женой». А парижская вечерняя газета написала: «Загадочная и обворожительная спутница писателя Александра Н. Разумовского». На снимке я стояла с бокалом шампанского и улыбалась. Фотография получилась на редкость удачная. Элегантное платье, высокие каблуки, на которых я так неуверенно себя чувствовала, до неузнаваемости изменили меня. Когда мы с Александром покупали эти туфли, мне вспомнились кадры из виденного в юности фильма[18]. Марина Влади играла в нем дикарку из леса, привыкшую ходить босиком. Возлюбленный привез ее в город и привел в магазин. Как истинная женщина, она выбрала туфли на высоченных каблуках — и не смогла на них устоять. Как же я ее теперь понимала!
Александр светился от счастья. Он вырезал нашу фотографию вместе с подписью и накрепко приклеил к кухонному шкафчику.
— Загадочная и обворожительная спутница! — повторял он, смеясь. А я была в бешенстве. Хотела даже сорвать вырезанное из газеты фото, но клей застыл намертво.
Были и другие вырезки. Одна статья в «Фигаро» была озаглавлена: «Престидижитатор Александр Н. Разумовский со своей чаровницей» — и ничего хорошего не сулила. Автор рецензии обвинял Александра в том, что он умело скомпилировал собранные другими факты и не внес ничего нового. За исключением «одного сенсационного открытия»: стих о старушке-смерти и светлокудром утопленнике. Это был чрезвычайно едкий намек, и я чувствовала себя виноватой, потому что уговорила Александра поместить в своей книге строки из народной песни.
Орли, семь минут пятого пополудни
И пяти минут не прошло с тех пор, как я в последний раз смотрела на часы. Неужели я еще чего-то жду? Почему я так нервно слежу за стрелками на циферблате? Ведь еще даже не объявляли посадку на варшавский рейс. Время еще есть… только вот на что? На что?
Он сказал, что до встречи со мной чувства для него не существовали.
— И сейчас не понимаю, что это за любовь такая, — заявил.
— Тогда почему ты твердишь, что любишь меня?
— Должен же я показать тебе, что чувствую. Но то, что я чувствую, это больше затертого «я тебя люблю», этой набившей оскомину банальности, которой люди перебрасываются между собой, словно мячиком. Переживания, которые ты во мне, Юлия, возбуждаешь, гораздо неповторимее, и название им подобрать трудно…
Он влетел в квартиру как бомба. Я услышала его еще снизу — бежал по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек сразу.
— Ты только послушай! В первую неделю было продано пятьсот тысяч экземпляров «Последних дней царя»! Ты понимаешь, что это значит!
Я изумленно воззрилась на него:
— Так ведь ты говорил, что продажи идут со скрипом — книгу слабо раскупают.
Теперь он удивленно взглянул на меня:
— Так это во Франции. Зато в Америке — полный успех. Книга улетает со свистом. Мы будем богаты. Да что там, мы уже богаты! Собирайся, едем в Нью-Йорк!
В конце концов в Нью-Йорк он уехал один. Я не могла, потому что договорилась о встрече с ректором университета в Нантере. Откладывать встречу мне не хотелось, несмотря на то что Александр сильно настаивал. Была к тому же еще одна причина. Мы условились с доктором Мулленом сделать контрольный анализ — биопсию: я все-таки решилась на гормональную терапию. Профессор пообещал, что в больнице я проведу всего одну ночь, если, конечно, все пойдет как надо. Выходило, что Сашин отъезд был мне на руку. Хоть он и хотел знать обо всем, что со мной происходит. Только я этого не хотела, не хотела, чтоб он знал о биопсии. Но незадолго до отъезда Саша огорошил меня своей идеей — пусть на время его отсутствия ко мне приедет дочь.
Я так и обомлела:
— Да ведь она ничего не знает… не знает, что мы вместе живем.
— Вот и узнает, — с легкостью ответил он, будто речь шла о чем-то обыденном. — Если у тебя есть какие-то сомнения по этому поводу, я ей расскажу.
— Нет! Нет! — всполошилась я. — Мне надо самой все решить.
Он не знал наших отношений, которые были и близкими и одновременно далекими. Настолько далекими, что мне трудно было признаться ей, какие чувства нас связывают с Сашей. Он для нее оставался «этим русским». А кроме того, ее приезд спутал бы мои планы. Ведь я собиралась лечь в больницу. Александр не подозревал об этом и любой ценой хотел привезти Эву к нам. Позвонил ей, когда меня не было дома, и пригласил погостить в Париже.
— И что она на это сказала? — спросила я, не веря своим ушам.
— Что приедет.
— Но что конкретно ты ей сказал — кто ты? И кстати, на каком языке вы с ней разговаривали?
— Сперва пытались говорить по-польски, но все закончилось французским.
Я все еще не могла поверить. Меня грызли сомнения: неужели он на самом деле звонил ей? Но как убедиться? Набрать номер дочери я побоялась. Эва позвонила сама.
— Саша пригласил меня в Париж, — затараторила она с ходу. — И я смогу приехать дня на три. Свекровь согласилась посидеть с детьми.
«Ага, на три дня, — подумала я, — значит, успею еще лечь в больницу перед его возвращением».
— Саша сказал, кто он мне?
— Сказал.
— Ну и кто же?
— Саша, — рассмеялась она.
Когда мы уже лежали в кровати, я потребовала, чтобы он объяснил мне подробнее, что он наговорил моей дочери. Темнота всегда придавала мне смелости.
— Ничего я ей не наговорил, просто пригласил, и все.
— А она знает, что мы вместе живем?
— Знает. Попросил ее приехать, потому что опасаюсь, что, когда вернусь из Нью-Йорка, тебя тут уже не застану. Ведь ты постоянно таскаешь в кармане билет в Варшаву…
Мы приехали за Эвой в аэропорт вдвоем с Александром. С тех пор, как мы с ней виделись, прошел год. Эва показалась мне совсем худой и будто бы ниже ростом. В первый момент она меня не узнала, стоя с небольшим чемоданом в руках и беспомощно озираясь. Я помахала ей, но она лишь скользнула по мне невидящим взглядом. Подойдя к ней совсем близко, я тронула дочь за плечо. Ее глаза сделались квадратными.
— Мама! Вот это да… не могу поверить, что это ты. Ты выглядишь младшей сестрой себя прежней… С этой стрижкой! Это что-то! Потрясающе!
Александр стоял в сторонке и подошел, только когда я его подозвала. Я пережила приступ парализующего страха, увидев этих двоих стоящими друг против друга.
— Я и есть тот тип, который любит твою мать, — сказал Александр.
Аэропорт… год назад с него началось как бы новое знакомство с самой собой, потом встреча с дочерью, а теперь именно здесь что-то заканчивалось…
* * *
Эва. И Саша. Казалось бы, два несовместимых мира. А они тут же подружились.
— Мама, какой классный мужик, — шепнула она мне на ухо, когда Александр пошел за такси. — Он просто супер! Правда-правда!
Вечером мы отправились поужинать к вьетнамцам — в ресторан напротив нашего старого отеля, хотя от дома, где мы теперь жили, это было достаточно далеко. Мы сели за тот же самый столик, что и в первый раз, только теперь на месте Нади сидела Эва. Оказалось, Эва совсем неплохо говорит по-французски. Александр даже отметил ее очаровательный прононс. А ведь учила она его только в лицее, да иногда брала частные уроки в средней школе.
— Как же я тебе завидую — увидишь Америку, мне очень бы хотелось поехать туда когда-нибудь…
Ее слова больно ранили меня. Дочь могла бы исколесить полмира, учиться в любом университете — я бы горы свернула, чтобы ей это обеспечить, но она предпочла осесть в деревне под Варшавой и полностью посвятить себя мужу и детям.
— Америка — это троянский конь для Европы, — заявил Александр. — Тебе кажется, мы сидим в парижском кафе, а на самом деле мы торчим в брюхе этого коня…
Эва рассмеялась.
— Я вовсе не шучу. Выгляни в окно, какой плакат видишь перед собой?
— Но это всего лишь плакат.
— Да, однако плакат этот рекламирует Диснейленд. А Москва? Наполеон не сумел ее победить, зато это удалось сделать Макдоналдсу…
— Прекрати, Саша, — вмешалась я. — Возьми любого поляка — каждый скажет, что любит Америку. И Эва — не исключение.
— Скажем, я Америку не люблю.
— Зато она любит тебя.
— Вот именно, — подхватила Эва. — Я так рада, что твоя книга пользуется в Штатах популярностью.
— Как видно, у них поменялись вкусы, — не сдавался Саша. — Теперь им нравятся романы без хеппи-энда.
В этот вечер мы много хохотали, пили вино. Настроение царило иное, чем в тот раз, когда мы были здесь год назад. Неудивительно, ведь столько всего произошло и все так изменилось. Саша проводил нас с Эвой до дома, а сам пошел к метро. Ночь ему предстояло провести у Ростовых. Ведь в нашей квартирке всего одно спальное место. Было так трогательно, когда Эва, выйдя из душа и погасив свет, забралась ко мне в постель. Впервые мы с дочерью спали в одной кровати. Наша тахта была широкой, и поначалу мы лежали довольно далеко друг от друга, но потом Эва придвинулась поближе и прижалась ко мне. Я обняла ее одной рукой.
— Я как увидела тебя в аэропорту, сразу подумала — вот моя настоящая мама… даже не знаю, почему мне это пришло в голову, ведь моей мамой ты была всегда…
— Только не понимала тебя.
— А сейчас?
— Сейчас, по крайней мере, стараюсь.
Мы умолкли на минуту.
— Я знаю, ты недовольна моим образом жизни… тебе хотелось, чтоб все было по-другому…
— А ты?
— Иногда мне тоже этого хочется. Но моя жизнь такая, какая есть. Бывает, что мы с Гжегожем тоже не понимаем друг друга. Постоянная нехватка денег, мы ссоримся… он такой упертый, никогда первым не попросит прощения… Но я люблю его, и у нас дети…
— Ты говоришь грустные вещи.
— Такова жизнь, мама.
— Тебе всего лишь двадцать восемь лет, и ты могла бы только начинать жить.
— Ну а ты, мама? Посмотри, тебе казалось, что все уже позади, а для тебя жизнь только-только начинается. Выглядишь умопомрачительно. Тебе очень идет стрижка. И вообще, ты стала совсем другая, красивая…
— Это одна лишь видимость.
— Ну что ты, мама, я чувствую, ты по-настоящему счастлива.
«Однако какое же хрупкое оно, это счастье», — подумала я.
— Ты иногда, может, думала, что я тебя не люблю… но я так тебя люблю, мама, даже слишком сильно люблю… после твоего отъезда у меня был кризис, я психологически сломалась… будто взглянула на Гжегожа твоими глазами и увидела одни недостатки… даже велела ему убираться из дома… Он сказал, чтоб я хорошенько подумала, потому что если он уйдет, то уже никогда не вернется назад. А я ему бросила в лицо, что это не его дом, ведь он построен на твои деньги. Ну, он собрал вещи в рюкзак, хотел взять инструменты, а я крикнула, что, мол, ты еще не выплатил долг за электропилу своей теще. «Ты мыслишь мозгами своей матери», — бросил он, уходя. Я проплакала всю ночь. А утром то и дело прикладывалась к сиропу от кашля для детей, просто хотела успокоиться, а под рукой ничего не оказалось. И к приходу Янека из школы выдула всю бутылку… Легла и не могла голову от подушки оторвать, слышала, как дети меня зовут, но глаз не могла открыть. Янек позвонил свекрови. Она примчалась, отвезла меня в больницу, где мне сделали промывание желудка… Я правда, мама, ничего не хотела с собой сделать, мне просто надо было успокоиться…
— И мне словом не обмолвилась…
— Ты была далеко, как говорить о таком по телефону? Теперь я знаю, что должна быть с ним… когда он ушел, я чувствовала себя такой несчастной… будто потеряла опору в жизни и рухнула куда-то вниз, без надежды на спасение…
— Зачем ты кричала ему про деньги? Я такая же бедная университетская крыса, как и вы, деньги на дом — из наследства дедушки.
— Дело не в том, мама. Я ведь унизить его хотела… выпалила на самом деле страшные вещи, что, дескать, берешь деньги от женщин, а так поступают только альфонсы. Потом, когда умоляла его вернуться, он отрезал, что никогда. Мол, гордость не позволяет. А это единственное, что у него осталось…
«Господи, какие же они еще дети, не успевшие повзрослеть дети», — подумалось мне.
— Но я никогда не хотела, чтоб ты бросила его. И приняла твой выбор безропотно.
— Только с виду.
— Вот уж ошибаешься. Несмотря на все, я уважаю твоего мужа… его чудачества, быть может, вовсе и не чудачества. Помнишь, когда ты ходила с Аськой, а он принес в дом того больного, смертельно исхудавшего, облезлого котенка, которого кто-то вышвырнул на лестницу…
— Я была тогда беременна Аней, Аська та, что постарше.
— Да, Аня, извини.
— Я знаю, что ты путаешь имена своих внуков. И уже примирилась с этим, — со смехом сказала Эва.
— Дай мне закончить с этим котенком. Мы в два голоса ругали Гжегожа за то, что он подвергает риску тебя и будущего ребенка. Но что он мог сделать? Оставить умирать это несчастное существо?
— Вот видишь, все, что ты можешь сказать о моем муже, — любитель живности, — с горечью сказала дочь.
— Ну конечно, мне хотелось бы, чтобы твоим мужем был доктор философских наук, но он ведь мог оказаться, скажем, карьеристом, плохим человеком… А Гжегож, уж точно, человек неплохой…
Мы еще долго разговаривали, Эве хотелось узнать о моих дальнейших планах. Я рассказала ей, что пытаюсь получить место преподавателя в нантерском университете. Через несколько дней у меня беседа с ректором.
— И какие у тебя шансы?
— Ну, какие-никакие, да есть.
— Буду держать за тебя кулачки.
Я была потрясена тем, что она мне рассказала. И чувствовала себя виноватой. Ведь это я в какой-то степени поставила ее перед выбором между мной и мужем, это я не ездила к ней в сочельник, как будто желая лишний раз ткнуть ей в лицо своим одиночеством.
— Со мной тоже не все в порядке, — сказала я, — и мне тоже не хотелось тебе рассказывать об этом по телефону. Несколько месяцев назад у меня случилось кровотечение… а теперь мне предстоит неприятная процедура — биопсия. Придется на пару дней лечь в больницу…
Эва села в кровати. В мигающих огнях из окна я видела ее щуплые плечи, совсем как у девочки.
— В больницу? — беспомощно переспросила она.
— Ничего особо страшного, просто неприятно… Но в тот момент я думала, что у меня рак.
— А что это?
— Конец молодости, климакс.
— Ты выглядишь так молодо! Никакой это не конец молодости. А лет женщине столько, на сколько она выглядит.
— И ты хочешь уговорить меня, что старость не придет никогда, правда?
— Мне кажется, что мы сами назначаем себе границу старости. По-настоящему значение имеет то, как мы ощущаем себя внутри. А ты, мама, внутри молода.
— С этим, пожалуй, я соглашусь, — великодушно признала я.
— А в больницу тебе когда?
— Сразу после твоего отъезда и перед возвращением Саши.
— Тебе нельзя оставаться одной, ложись прямо завтра.
— Мне хотелось показать тебе Париж.
— Нет, с тобой кто-то должен быть, когда ты очнешься от наркоза.
Но в конце концов Эва согласилась, что эти три дня мы проведем с ней вместе и ни словом больше не вспомним о больнице. Почти весь первый день мы провели в Лувре. Потом ужинали в одном из кафе в Латинском квартале и после этого прошлись по ночному Парижу. Домой вернулись с гудящими от усталости ногами и тут же легли спать. Заснули как убитые. Разбудил меня телефонный звонок. Звонил Александр.
— Который у тебя час? — спросила я, плохо соображая спросонья.
— Не тот, что у тебя.
На следующий день я предложила Эве прогулку на кораблике по Сене, но она отказалась. Ей хотелось увидеть все вблизи, потрогать руками. И мы пошли пешком, взбираясь по улочкам стародавней деревеньки на Монмартре. Эва была в восторге от атмосферы этого города.
— Совсем как на картинах Утрилло[19], мама.
— Ты абсолютно права. Можем зайти в музей здесь неподалеку, покажу тебе реконструкцию его любимого кафе, которое называлось «Cafée de lʼAbreuvoir».
— Конечно идем.
Мы провели в музее много времени, Эва надолго застывала перед картинами Модильяни.
— А знаешь, его женщины — все такие грустные, совсем как ты и я…
— Да разве мы с тобой грустные? — удивилась я. — Все время хихикаем.
— Ну, какое это веселье! — мгновенно отбила мячик Эва.
Проходя мимо кафе «У матушки Катарины», я потянула Эву присесть за столик на улице, выпить чего-нибудь.
— Жаль время тратить, — возразила она.
— Торопишься, как те казаки.
— Какие казаки? — удивленно спросила она.
Я рассмеялась.
— После тысяча восемьсот четырнадцатого года это было любимое место русских. Они садились тут и, стукнув кулаком по столу, кричали: «Быстро, быстро!» Отсюда и название «Бистро»…
— Тебе, наверное, Саша об этом рассказал?
— Да это известный анекдот.
— Значит, анекдот?
— Теперь уже из серии исторических анекдотов.
Потом спускались вниз к площади Бланш. Вышли на Пляс Пигаль, покрутились немного там и побрели по улице Фрошо к улице Виктора Массе. Эва остановилась перед кованой решеткой, окружавшей старинные виллы. Заглядывала через решетку, совсем как любопытная маленькая девочка.
— Мы не можем туда пройти, да? — спросила дочь разочарованно.
— Это — частная улочка, видишь тот красный знак?
— Частная улица! Это что-то.
После полудня мы договорились пообедать с Катей в ресторане на площади Сен-Мишель, куда я частенько приходила со студентами. Это здесь я увидела возле фонтана одиноко стоявшего Александра и, кажется, впервые поняла, насколько он близок мне. И с тех пор мое тело завладело мной, диктуя свои права!
Катя, как обычно, опоздала, но, как только появилась, сразу взяла все в свои руки. Она выбирала закуски из меню, заказывала вино. До нее долго не доходило, что Эва не ест никаких мясных блюд.
— Так, может, закажем для нее улитки или моллюсков?
— Но ведь это тоже мясо.
— Да что это за мясо! — возмутилась Катя. — А рыбу? И рыбу нельзя? Чем же ты питаешься, девушка? Не иначе как духом святым. Оно и видно!
В конце концов она отыскала для Эвы горячее, которое ее удовлетворило: крем-суп из спаржи и брокколи с запеченным картофелем. Для себя я заказала эскалоп из телятины. Боялась, что Эву это расстроит, но, к счастью, она не была столь ортодоксальна, как Гжегож, который даже яиц не ел, считая их символом жизни.
Катя допытывалась, что Эве понравилось в Париже больше всего.
— Сам Париж, — ответила та. — Царящая здесь атмосфера. Это больше чем просто красивый город. Париж — святыня, на которую готов молиться даже неверующий.
Катя только покрутила головой:
— Ваша дочка — настоящий поэт.
И не ошиблась. Эва еще до выпускного написала несколько стихотворений. Очень красивых, по моему мнению. Их напечатал молодежный журнал.
Даже не эротика Что-то присело на краешек рта. Бабочка? Примостилось в ямке у кончика губ. Дуновенье какое-то? Нежно контур обрисовало Перышком ангела? А потом вторглось в меня с неведомой Сладостной силой, Вмиг все путы сорвав. Ты не скажешь мне, что это было, Милый. Контурная карта твоего лица Мне так бы хотелось… Хотелось бы изучить географию По контурной карте твоего лица Заглянуть в серо-небесную бездну глаз Увидеть безмятежную голубизну и темные тучи Беспокойных мыслей Смело взобраться на верхотуру носа А потом Мягко скатиться на луга из веснушек С опаской исследовать лабиринты ушей (ты не представляешь, какой я трусохвостик) Проверяя, не затерялась ли там золотая крупица Моей счастливой судьбы Вот только к пропасти рта Приближаться нельзя Чего я не люблю Не люблю прописей, грамматик-математик — подрезают мне крылья. Не люблю запретов, наказов-приказов — подрезают мою свободу. Ненавижу хамство, подлость и пустопорожнюю болтовню. И тебя не люблю, когда ты так смотришь сощурив глаза.Редактор рубрики «Малый Парнас» в молодежном журнале во вступлении написал, что автор — ученица одного из лицеев и это — ее первые пробы пера. «Мои стихи — непритязательная запись чувств, — говорила Эва о себе. — Красота в описании переживаний — это неискренне и неправильно. Мои стихи пока еще очень детские». И снова редактор: «По сравнению с приземленностью современных любовных отношений насколько же деликатны, естественны и одновременно впечатляющи реалии эротического ритуала в стихах Эвы. И сколько же в них при этом правды! Яркого, поэтического самовыражения! Быть может, в нашей любовной лирике наконец-то появился новый и давно ожидаемый талант?»
Я читала это в легком недоумении: любовная лирика и она, моя Эва? К кому эти стихи были обращены? С мыслью о ком она их писала? И кем был этот кто-то, с кем она хотела найти «золотую крупицу счастливой судьбы»?
Неудивительно, что мне ничего не было известно о ее переживаниях и мечтах. Она не делилась ими со мной. Я была лишена эротического воображения, и то, что оно есть у моей дочери, наполняло меня страхом. Потом я исподволь наблюдала за ней. Она, разумеется, не догадывалась, что мне стала известна ее тайна. Ни спросить, продолжает ли она писать стихи, ни поощрить ее я не могла. Это не укладывалось в рамки наших взаимоотношений. Кажется, именно тогда до меня окончательно дошло, какой плохой матерью я была. Не сумела ни предостеречь свою дочь, ни защитить, ни передать ей крупицу своего опыта. И своих разочарований. Почему-то пребывая в убеждении, что она должна пройти через все сама, а мне знать об этом ни к чему.
Я так никогда и не узнала, кто был адресатом тех стихов. Что, если им был Гжегож? Не знала я и того, как прошло знакомство моей одухотворенной дочери с реальным сексом. И что она сумела в себе сохранить из тех эротических впечатлений, о которых писала… Вполне возможно, что от них ничего не осталось. Это слишком раннее материнство, многочисленные роды. Бесформенное, неподвластное ей тело, разрываемое нечеловеческой болью, и кровь, кровь… окружавшие ее чужие, равнодушные люди в белых халатах. И она — обнаженная, с широко раздвинутыми ногами… У ее ангелочка должно было выпасть перо из пухлой ручки. Поэтесса замолкла.
Александр отчасти был прав. Я была в обиде на весь мир за то, что он отнял у меня мою крошку. Что сломал ее, как куклу.
Выпив по чашке кофе, мы переместились в кафе неподалеку и сели за столик под зонтиком на улице. Было теплое послеполуденное время, совсем как в середине лета. Прохожие скидывали пиджаки, жакеты, мелькали платья с короткими рукавами. Но все-таки наступила осень — она ощущалась в воздухе.
— Эве хотелось бы пойти в кабаре, — обратилась я к Кате. — Может, вместе сходите, а мои усталые кости отдохнут?
— Чудненько, — обрадовалась Катя.
Как я заметила, общение с Эвой ей было в радость. Ее словно мучил голод по компании молодых. Они болтали как две подружки, понимая друг друга с полуслова.
— Ну надо же, четверо детей! — восторженно восклицала Катя. — Это как диплом о высшем образовании, выданный самой жизнью. Как бы я хотела иметь хоть одного ребенка, но мой Алешенька так измучен… зато у меня есть кошки… недавно прибавилась пятая. Можно сказать, я тебя перещеголяла… А в какое кабаре ты хотела бы пойти?
— Ну, может, в «Фоли-Бержер»…
Катя слегка скривилась:
— Туда ходят только бизнесмены и туристы… а танцуют там одни американские девушки…
Эва рассмеялась:
— Да-да, понимаю, троянский конь Америки.
— Что-что? — уставилась на нее Катя, но, занятая своими мыслями, не удосужилась подождать объяснений. — Можно заглянуть в «Фоли-Пигаль» или в «Balajo»[20], там хоть и дороговато, но атмосфера приятная… самый лучший ночной клуб… Иногда одиноким девушкам разрешают войти без билета…
— Но я не хочу на дискотеку.
— Да это никакая не дискотека! «Фоли-Пигаль» — один из самых оригинальных клубов Парижа. Там можно послушать рок, выпить хорошего вина…
Я видела, что у Эвы не осталось аргументов, что ей очень хочется пойти в «Фоли-Бержер».
— Катенька, один раз стоит посетить этот клуб, тем более, Эва там никогда не была, это ты у нас старожил…
— И то правда, будет о чем рассказать подружкам.
«Какие там у тебя подружки?» — подумала я.
Эва вернулась на рассвете. Раздевалась, стараясь делать это как можно тише.
— Я не сплю, — откликнулась я. — Ну как повеселилась?
— Супер. И Катя супер, только она очень много говорит и страшно быстро. Я половину из того, что она говорила, не разобрала. Ты не обижаешься, что я с ней пошла?
— Да что ты, я ведь сама предложила.
— И все-таки лучше было бы нам пойти вдвоем с тобой.
В последний день мы выбрались в Нотр-Дам, хотя моей любимой церковью была церковь в Сен-Жермен-де-Пре. Но туда я могла бы повести свою дочь после долгого пребывания в Париже, а не тогда, когда она впитывает Париж и захлебывается от его величия. Ведь только когда наступает пресыщение и ты ищешь места, свидетельствующие о повседневной парижской жизни, можно с чистой совестью идти в романскую церковь, послушать ее тишину. Потом мы бродили по бульварам и по набережной Сены. Гуляли с Эвой под руку, светило солнце, и деревья были по-осеннему красивы.
— А как дела у Гжегожа? Работа, по крайней мере, есть?
— К счастью, есть. Только перед моим отъездом пришлось ему посидеть дома — лил страшный дождь…
— Ваша жизнь зависит от того, идет или не идет дождь…
— Да нет, все не так плохо — дождь ведь не льет круглый год.
— У вас вечно финансовые проблемы, и, господи, как вы питаетесь! От такого питания у него, наверное, в чем только душа держится — работа-то тяжелая. Физическая. Видела я, что ты кладешь ему на тарелку — три картофелинки и чуть-чуть фасоли. Все это добром не кончится.
— Мама! Он прекрасно себя при этом чувствует — возможно, черпает энергию от деревьев. Один немецкий природовед и исследователь Манфред Химмель считает, что контакт с деревьями оздоравливает. Скажем, регулярное соприкосновение с дубом может вылечить массу болезней, а рябина, к примеру, укрепляет нашу волю. У вербы сильное энергетическое поле, непосредственно воздействующее на психику человека. А известно ли тебе, мамочка, что сосна благотворно влияет на нас даже на расстоянии пяти метров?
— Ты вычитала это из журналов, которые Гжегож выписывает пачками?
— И что в этом плохого? После того нервного срыва я несколько раз в день стояла, прижавшись к березе, ну той, что растет за нашим забором, прикрывала глаза и обхватывала ствол руками. И знаешь, сразу ощущала себя лучше. А береза как раз лечит депрессию. Так вот, немец, о котором я тебе говорила, убежден, что идущее от березы излучение способствует рождению идей, помогающих найти выход из безнадежной ситуации… И мы нашли выход из нашей безнадежной ситуации…
— Гжегож тоже прислонялся к березе?
— Ну почему, почему ты так говоришь? Так рассуждают люди, лишенные всякой веры.
— Рада, что вы с Гжегожем верите в силу деревьев, но позволь спросить: почему он их тогда срубает?
— Он их лечит, мама, помогает им, отрезая больные ветви и цементируя трухлявые стволы. А если ему предстоит срубить дерево, он целый день ходит больной, но что поделать, это его профессия… — Она вдруг замерла как вкопанная. — Мама, эти мосты через Сену, это что-то невообразимое! Катя все допытывалась, что мне больше всего понравилось в Париже, так вот теперь я знаю: мосты!
— Особо изысканным вкусом ты не можешь похвастаться, — усмехнулась я.
— А ты? Тебя они, мама, разве не приводят в восхищение? Только посмотри на тот, что перед нами, посмотри на его перила!
Мы остановились у одной из букинистических лавок, Эва купила себе постер с «Фоли-Бержер», выполненный в стиле двадцатых годов прошлого века. Сказала, повесит его в спальне. Сидеть в ресторане не захотела — жаль тратить время. Купили себе по багету, я — с ветчиной и салатом, она — с твердым сыром. Уминали их, сидя на лавочке и любуясь на воду, по которой плыли, кружась, осенние листья.
Сумерки застали нас на лестнице базилики Сакре-Кёр. Мы присели на ступеньках немного отдохнуть — ноги горели от долгого хождения по Парижу. Теперь бесконечный город был перед нами как на ладони.
— Я так рада, мамочка, что ты живешь здесь.
— Я здесь не живу, а временно пребываю. И не знаю, как долго еще пробуду.
— Не говори так. Саша боится этих твоих мыслей. Он не заслуживает такого отношения.
— Понимаешь, я не хочу, чтоб кто-то считал мои морщинки.
Эва аж подскочила на лавке:
— Что ты такое говоришь?! Твои морщинки тебя украшают. У тебя такое интересное лицо… Твое лицо мне нравится больше, чем Катино, красивое и без морщин… Я совсем не удивляюсь, что он полюбил именно тебя.
— Мне бы еще полюбить себя…
— Да, это всегда было твоей проблемой, мама. Тебе надо помнить об этом и больше прислушиваться к тем, кто тебя по-настоящему любит.
Вот такая мудрая моя Эва. И такая родная. Произошло так, что, не понимая друг друга как мать и дочь, мы отыскали дорогу к нашим сердцам как две женщины.
Орли, половина пятого дня
На табло высветился номер рейса Польских авиалиний. Можно идти регистрироваться и сдавать чемодан в багаж. Он вдруг стал таким тяжелым, что не получается сдвинуть его с места. С самого раннего утра я передвигалась с ним по всему аэропорту, а теперь не в состоянии оторвать от пола. Пихаю его перед собой по скользкому мрамору.
Небольшая операция оказалась не такой страшной, как я предполагала. Возможно, все зависело от настроя — я перестала к этому относиться как к неминуемой катастрофе, посчитав ее просто малоприятной необходимостью. Профессор Муллен сдержал слово, я провела в клинике только одну ночь, утром меня выписали. Дома я сразу пошла под душ и долго стояла под ним, смывая ненавистный больничный запах. Меня радовало, что все уже позади, а самое главное, что это удалось провернуть без участия Александра. Хотя и не совсем. Пришлось рассказать ему о биопсии — нам нельзя было жить супружеской жизнью по крайней мере две недели. Саша сразу насторожился:
— Все действительно так, как ты говоришь? Страшное позади?
— Да, все так. И не будем больше об этом.
Америка произвела на него впечатление, хоть он и не хотел в этом сознаваться. Оказалось — вот неожиданность! — там есть пара-тройка интеллигентных людей, которые не носят ковбойских шляп и полусапожек на каблуках. Его книга заняла в рейтинге бестселлеров пятую строчку.
— Теперь мы сможем многое себе позволить, — сказал он, — снимем квартиру побольше, а может, даже купим.
— Зачем?
— Нам, научным работникам, нужно пространство. Да вот хотя бы для книг.
— Может, ты и ученый, только я — одно воспоминание о нем.
Он быстро взглянул на меня:
— Переговоры в Нантере окончились безрезультатно?
— Нет, почему же, в том-то и дело, — возразила я. — Перед тобой новоиспеченный учитель языка.
Он рассмеялся:
— Ты, Юлия, мастерица преуменьшать.
Обедать мы отправились в ресторан на Монмартре, в тот самый, куда он прежде ходил один.
— А как у вас с Эвой? На чем расстались?
— По-моему, расстались очень по-доброму.
— Она потрясающая девушка.
Сказал, что не привез мне никакого подарка: не нашел ничего, что было бы достойно меня. Но у него есть идея. В один из дней мы поехали с ним на блошиный рынок в самом центре города. Там стояли шеренги палаток, а в проходах между рядами ходили толпы людей, главным образом туристов. Александр прекрасно ориентировался в топографии этой местности, должно быть, бывал здесь не раз (хотя книжек нигде не было видно). Он подвел меня к одной из палаток со старой бижутерией, фарфором и изделиями из серебра. За деревянным прилавком сидела полная, немолодая женщина со следами былой красоты на лице. На ее плечи был накинут цыганской расцветки платок. Седые волосы уложены в узел на затылке. В ушах позвякивали длинные серьги. Она была похожа на цыганку.
— Нина Сергеевна, — обратился к ней по-русски Саша, — привел к вам свою даму, хочу купить ей в подарок что-нибудь из старинных украшений.
Я взглянула на него недоуменно, но он дал мне знаком понять, чтобы я молчала. Женщина окинула меня с ног до головы пронзительным взглядом.
— Мадам пошла бы брошка, но подходящей у меня здесь нет. Загляните ко мне домой вечерком.
Когда мы отошли подальше, я начала выговаривать Александру, что, мол, не нужна мне никакая брошка, да и кто такая вообще эта женщина и надо ли нам идти к ней вечером.
— Надо, — коротко бросил он. — Если Нина Сергеевна пригласила, отказываться нельзя. И если сказала, что нужна брошка, значит, ничего другого искать не стоит.
— Да кто она такая, эта Нина Сергеевна?
— О, это великая женщина, защита и опора всей здешней русской эмиграции.
Таинственная торговка, к которой Александр относился с таким пиететом, жила в богатом районе Марэ в небольшом особнячке, перед домом на ухоженном газоне росло старое разлапистое дерево. У калитки нас встретил сутулый старик, сопровождаемый двумя черными доберманами. В их глазах была какая-то остервенелая злоба, я очень испугалась. Старичок это заметил и коротко скомандовал им что-то, после чего псы исчезли, будто сквозь землю провалились. Мы вошли в просторный салон, обставленный антикварной мебелью. Роскошь так и била в глаза: картины в золоченых рамах, затейливые консоли и этажерки, огромный восточный ковер на полу… Нина Сергеевна сидела в вольтеровском кресле возле небольшого столика, на котором возвышался пузатый самовар. Предложила нам сесть напротив. Она хорошо была осведомлена о делах Александра, называла его Сашей. Особенно подробно расспрашивала о поездке в Америку. Поблагодарила за авторский экземпляр книги на французском языке и пообещала прочитать ее, как только она выйдет на русском.
— Ax, этот Саша, — повернулась она ко мне, — разносторонний, талантливый человек.
С этим нельзя было не согласиться — я тут же вспомнила его кулинарные изыски во время приготовления званого обеда, который мы давали в честь начала нашей совместной жизни. Было трудно поверить, но она все еще продолжалась. Такие мысли мелькали в моей голове, и никто не знал, что через несколько дней я украдкой соберу чемодан и уйду, никому ничего не говоря.
Старичок принес на подносе чашки и заварной чайник под бабой-грелкой в форме курицы из разноцветного бисера. Поставил чайник на самовар. Спустя несколько минут Нина Сергеевна разлила по чашкам заварку, доливая кипяток из самовара. По салону распространился сильный аромат. Жидкость в чашках была темно-бордового цвета, чай был очень вкусный — ничего подобного я в жизни не пила. Хозяйка и Саша пили из блюдечек с сахаром вприкуску. Я знала, что это старинный русский обычай, но не последовала их примеру.
— Вот вы — полька, — начала Нина Сергеевна. — А поляки народ непростой, прямо скажем, тяжелый народ. Но встречались среди них красавцы мужчины. Одного такого я знавала, да только давно это было.
Она так ни разу и не обмолвилась о цели нашего визита, и я была этому рада. Не хотела, чтоб Александр раскошеливался на украшение, которое мне было совсем ни к чему. Наш визит затянулся далеко за полночь. Нина Сергеевна взяла гитару и спела нам несколько романсов. Голос у нее был чарующий. «Не уезжай, ты мой дружочек, печально жить мне без тебя, дай на прощанье обещанье, что не забудешь ты меня…»[21]
Когда мы собрались уходить, она протянула Александру небольшую коробочку. Он только кивнул в ответ.
— В коробочке, наверное, брошка, — сказала я уже в такси.
— Наверняка.
— Но ты не заплатил.
— А вот об этом у тебя голова пускай не болит. Получила обещанный подарок, остальное — не твое дело.
Однако мне это не давало покоя.
— Зачем ей торговать, ведь она и так богата, по-моему?
— Торгует, потому что ей нравится, — ответил он.
— Как ее фамилия?
— Нина Сергеевна Романова.
Дома я рассмотрела брошку. Брошь была восхитительная, старинной работы, кружевная серебряная финифть с драгоценными камешками.
— Да ведь ей цены нет! — воскликнула я.
* * *
Собираясь, я не взяла с собой дорогого подарка. Посчитав, что Александр дарил брошь совсем другой женщине, чем та, которой я была сейчас. Я отрывалась от своей парижской жизни, окукливалась. Это было очень болезненно, но неизбежно.
Как неизбежно было и наше расставание. Я знала, что так будет, с самого начала нашего романа, вернее, нашей любви, ибо слово «роман» здесь не очень к месту. А может, то, что нас связывало, действительно лучше называть этим словом — ведь роман в любой момент можно закончить. Хуже дело обстоит с любовью, от нее не избавишься так просто, как от тесных туфель. Любовь продолжает существовать, тянется, зачастую вопреки нашей воле. Наоборот, это она, любовь, навязывает нам свою волю, обрекая на боль и страх…
Орли, сразу после половины пятого
Передо мной проходит странная процессия: монашка толкает перед собой инвалидное кресло с сидящей в нем молодой девушкой. Но на ее лице нет и следа уныния, оно притягивает взгляд своей доброжелательностью и… смирением, что ли, со своей участью, с судьбой, которая усадила ее в это кресло. Не знаю, когда и каким образом она оказалась в нем, с детства ли или после несчастного случая. Сколько же внутренней силы надо иметь, чтобы не чувствовать себя обделенной в подобной ситуации, даже мысли не допускать о проигрыше. Ей это уж точно удалось. В отличие от меня, целой и невредимой.
Я и другие местоимения могли бы стать хорошим материалом для психолога. В детстве чаще всего на первый план выступали два: она и они. Разумеется, речь шла о моих матери и дедушке. Когда я думала о ней, то тосковала только по ней, он никогда не появлялся в моих мыслях обособленно. Была она, мама, и были они — мама и дед. Потом и это исчезло. Осталась только она. Только уже не мать, а дочь. Одно-единственное местоимение. Пока в моей жизни не наступил парижский период. Тут появилось местоимение он. Его. С ним. О нем. Но никогда — с нами, о нас…
Собственно, мы мало друг с другом разговаривали и почти не беседовали о том, что происходило вокруг нас. Стоило мне заговорить с ним о политических проблемах в моей или его стране, он тут же уходил от ответа.
— Я не политик, — говорил он. — Спроси меня об этом лет через двадцать…
«Через двадцать лет я буду старушкой», — отвечал ему мой внутренний голос. К счастью, он его не слышал.
Ту нашу дискуссию спровоцировало высказанное мной желание посетить кладбище в Монморанси, где покоился прах многих моих знаменитых земляков. Я собиралась поехать туда с прошлой осени и все никак не могла выбраться.
— Для тебя это имеет большое значение? Родство с чьими-то чужими костями? — спросил он.
— А для тебя нет?
— Даже не знаю…. Скорее нет… с покойниками предпочитаю знакомиться через их мысли. А их останки… это все равно что забытые в шкафу костюмы…
Но все-таки он поехал туда со мной. Мы отыскали могилу Дельфины Потоцкой, фамильный склеп Мицкевичей, где несколько десятков лет покоился поэт Адам Мицкевич, прежде чем его останки перевезли в Вавель. Мне очень хотелось найти место последнего упокоения Тадеуша Маковского, художника, творчество которого я очень ценила. У его могилы мы присели на бетонный парапет, и Александр сказал:
— Иногда мне моя бездомность даже нравится.
— Наша бездомность…
— О нет, ты свой дом носишь в себе. Мне иногда кажется, что ты никогда и не покидала свой дом в Варшаве.
— А ты? Разве ты покинул Москву?
— Как бы выразиться поточнее… и да, и нет. Не будь у меня там профессиональных интересов, наверно, и возвращаться не захотел бы.
— И остался бы жить в Париже?
— Да мне все равно, где жить. Любое место сгодится.
— Неужели? Тогда почему ты привел меня в православный храм? Ведь тебе понадобилась атмосфера! Та, которая ассоциировалась с домом.
— Скорее мне нужна была пекарня, — с усмешкой ответил он. Встал и отряхнул брюки. — Может, пора линять отсюда? Мне не очень-то по вкусу здешнее местечко. Предпочитаю наши кладбища, особенно сельские… там можно посидеть в тишине, думая о чем угодно… А здесь сутолока, как в Латинском квартале в воскресный день, памятные надгробия теснятся чуть ли не впритык… И кому только пришла в голову идея разбить кладбище прямо посреди города…
— Постой, хочу еще отыскать могилу Норвида… это важно для меня… ты знаешь, кто такой Норвид?
— Наверное, ваш Пушкин?
— Не думаю, что их можно сравнивать…
— Ну что ж, тебе лучше знать, ведь это ты преподаешь в Сорбонне, — отозвался он с легкой иронией, — я всего лишь простой историк.
Я стояла перед ним на тропинке. Склонявшееся к горизонту солнце светило мне в спину, я ощущала его ласковое тепло. Закатные лучи били Александру прямо в лицо, и, глядя на меня, он слегка щурился.
— Знаешь, иногда я не знаю, кто ты, — сказала я.
— Очень хорошо. Загадочность в отношениях между любовниками по-прежнему актуальна.
— Вот-вот, опять твои отговорочки!
Он шел на пару шагов впереди меня, перед моими глазами были его широкие плечи. «Человек, который изменил мою жизнь, — подумала я, — который привнес в нее яркие краски. Каждое утро я должна начинать со слова „спасибо“. А я все с какими-то претензиями к нему. Вечно что-то выпытываю, хотя прекрасно знаю, что он этого не любит. Но если не спросить, сам он никогда ничего не скажет». Саша обернулся, а потом остановился и подождал меня.
— Ты никогда не комментируешь того, что у вас происходит, — снова заговорила я. — Меня, например, все это огорчает… могло бы быть по-другому. Бывает, что ничего нельзя сделать. А тут ведь возможно было…
— А я тебе говорю, что невозможно. И давай больше не будем об этом. Пришла проведать знакомых, вот и проведывай.
Я рассмеялась:
— Если уж на то пошло, великих знакомых…
— Ну и ладненько.
— Но ты ведь гражданин своей страны! Есть же у тебя какие-то соображения о том, что будет дальше.
— Разумеется, есть, — спокойно ответил он. — Наши убьют Дудаева, и на этом все закончится. Чечня капитулирует. Ей бросят какой-нибудь лакомый кусок, вроде внутреннего самоуправления, а нефть конечно же будет нашей… и внешняя политика тоже. Но чтобы это произошло, Дудаев должен стать трупом.
Холодок пробежал у меня по спине.
— Ты говоришь такие страшные вещи. Дудаев жив…
— Но его дни сочтены.
Перед сном мы обычно читали, он под своим бра, я под своим. Сперва я смущалась, когда надо было при нем надевать очки для чтения. Потом уже об этом не думала, а если он ко мне обращался, то быстро снимала их. Бывало, мне удавалось предвосхитить этот момент — поворот его головы в мою сторону. Я до такой степени контролировала себя и его, что чувствовала, когда он хочет спросить меня о чем-то.
— По течению плывет только мусор. Как это правильно звучит?
Удивленно взглянула на него:
— Точно не помню, кажется: Плыть надо против течения, к истокам, — по течению плывет только мусор.
— Вот именно.
Я все еще смотрела на него.
— А я только что думала о Херберте[22]. На занятиях я рассказывала о нем, и один из студентов спросил, правда ли то, что Херберт пьет по-черному из-за того, что не он получил Нобелевскую премию, а Милош[23].
— И что ты ему ответила?
— Ничего. Но я считаю его самым великим из живущих современных поэтов.
— А что, если есть еще более великий поэт, только тебе о нем неизвестно.
— Может быть, и так. Но поскольку я знаю Херберта, то предпочла бы, чтоб он получил Нобелевку.
Саша сделал неопределенный жест рукой.
— Премии, награды… — сказал он презрительно, — в сущности, это не имеет никакого значения.
— Но коль скоро их присуждают, должна быть справедливость.
— Справедливость, с твоей точки зрения. А с точки зрения старцев из Нобелевского комитета, справедливым было дать Нобелевскую Милошу…
— И Пастернаку.
Саша скривился, а я рассмеялась.
Орли, без десяти пять
Склоняюсь над умывальником в туалете, стараясь не смотреть в зеркало. Не хочу видеть своего лица. Представляю себе, как я выгляжу… снова совсем другая, неузнаваемая для себя, только теперь в том, худшем значении слова. Сейчас у меня наверняка вид несчастной женщины. Внутренняя боль, которая терзает меня с самого утра, явно уже заметна снаружи. Зачем мне на себя такую смотреть? Посмотрю в Варшаве, когда прилечу и поздороваюсь с дочерью…
* * *
Сашино письмо ко мне… или просто письмо мне… прежде никогда не получавшей личных писем. Мой многолетний возлюбленный ограничивался открытками из поездок. Так же, как и моя дочь. Во время летних каникул я получала от нее красочные почтовые карточки: «Мама, здесь потресающе, сегодня купалася в море и потиряла трусы. Пока, твоя Эва».
Писульки приходили с орфографическими ошибками, которых с годами становилось все меньше, а потом они и вовсе исчезли. И ошибки, и открытки. С тех пор как Эва зажила своей жизнью, она никуда уже не выезжала. Зато теперь я посылаю ей открытки, как обычно замотанная, не в состоянии собраться с силами и написать побольше. Впрочем, о чем ей писать подробнее, даже не знаю…
Во время одного из наших с ней скандалов она кричала, что я откармливаю свою карьеру, как рождественского гуся, и мне все кажется, что он недостаточно тучнеет, не соответствует моим амбициям. Мои амбиции… скорее все тот же страх взрослой жизни. Делать что угодно, заполнять свой день занятиями под завязку, лишь бы не жить настоящей жизнью взрослого человека.
А с другой стороны, найдется ли где-то еще такая же женщина, которая, дожив до пятидесяти одного года, не получала ни одного письма? Письма личного характера — официальная корреспонденция приходила пачками, иногда с десяток конвертов одновременно, и, когда я открывала почтовый ящик, они водопадом летели на пол, на протяжении многих лет документально фиксируя мое восхождение по ступенькам карьерной лестницы. Сперва ко мне обращались «пани магистр», позже — «пани кандидат наук», потом — «пани доктор наук» и, наконец, «пани профессор». Пока не пришло письмо, на конверте которого значились только мое имя и фамилия. Письмо Юлии Грудзинской, частному лицу, просто женщине…
Александр написал мне из Америки. Я получила письмо после его возвращения в Париж, но это уже не имело значения. Важен был сам факт, что он написал мне. А также то, что он написал.
Нью-Йорк, 20 сентября 1995 года
Юлия, любимая моя женщина, девушка, жена, любовница!
Это все ты, только ты и навсегда ты. Черт, не умею писать письма и ненавижу. Но тебе должен. Хочу. Даже страстно желаю. Потому что так мало говорю тебе о тебе, о себе, о нас. Кем я был до тебя. И кем стал рядом с тобой. Что значило для меня слово «женщина» прежде и что значит сейчас. Женщина для меня, Юлия, это ты. Твой голос, твои шаги на лестнице. Твое отсутствие. И твое присутствие рядом. Твоя блузка на стуле… И что-то такое, разлитое в воздухе, чего раньше мне так недоставало, Юлия, это появилось вместе с тобой. Я пытаюсь быть поэтом, черт побери, и кажется, становлюсь им благодаря тебе. Меня волнует любая мелочь. Да вот хотя бы твой волосок, прицепившийся к лацкану моего пиджака. Все-таки, наверное, я не сумею описать те изменения, которые произошли со мной после нашей встречи и которые, догадываюсь, незаметны снаружи. Вроде бы я все тот же парень с длинными волосами, «как у бабы», по словам моей бабушки. Но одновременно не тот. Мои раны залечились, пробоина заделана. Началось все в выпускном классе лицея. Она была классной, красавицей, все парни вздыхали по ней, и я конечно же тоже. Но она ни на одного из нас внимания не обращала. Ходила с высоко поднятой головой. Позже я встретил ее, когда учился на втором курсе института. Она тоже поступила в Московский университет, на факультет восточных языков. И стала, кажется, еще красивее. Похудела, черты лица утратили подростковую расплывчатость. У нее были зеленые глаза в темной оправе ресниц и бровей и потрясающе высокие скулы с чуточку впалыми щеками. Судьбе было угодно, чтобы мы столкнулись с ней на диссидентских посиделках, и казалось, что все на своих местах: она придерживалась одних взглядов со мной, интеллигентная и необыкновенно красивая… Наши свидания были довольно частыми, ходили вместе в кино или в кафе-мороженое. Однажды вечером, проводив ее до дома, я отважился ее поцеловать. Вернее, только попытался это сделать. Она оттолкнула меня и захохотала. «Что ты себе вообразил? — сказала девушка сквозь смех. — Что тебе позволено дотрагиваться до меня? Думаешь, я не знаю, какой ты? Ты — типичный онанист, Саша. Каждую ночь твоя шаловливая ручка под одеялом! Ведь я права, да?!» Тогда я бросился бежать. И бегство мое длилось долго.
«Ага, понятно, — подумала я, читая его исповедь, — вот откуда его агрессивность, откуда все это взялось. Либо юная особа, красивая и глупенькая, либо зрелая, опытная женщина, в меру умная, лишь бы не с тем здравым смыслом, как у той…»
Только не подумай, что у меня возник какой-то комплекс. Скорее это было убеждение, что с женщиной нельзя оставаться самим собой. Многие потом меня любили, среди них были красивые и настоящие. Но на меня это уже не действовало. Мне казалось, что я больше не способен ни на какие глубокие чувства. Пока не встретил тебя. Ты вошла в комнату, Юлия, и все преобразилось. И я преобразился. Во второй раз в моей жизни мне показалось, что все встало на свои места. И я очень надеюсь, Юлия, что ты этого не разрушишь.
«Чего ты хочешь от меня, Саша? — читая, думала я. — У меня у самой все в жизни не так… Тебя глубоко ранила жестокая юная особа, а меня — жизнь собственной матери… и это несравнимо тяжелее…»
Я был уверен, что прекрасно смогу обходиться один. Но мне так только казалось. Не могу без тебя, Юлия. Моя поездка в Америку без тебя была ошибкой. Здесь, в Нью-Йорке, среди громад из алюминия и стекла, я чувствую себя потерянным, брошенным щенком. Ты нужна мне, Юлия!
«Хорошо еще, что это не эдипов комплекс, а что-то другое», — складывая листок, подумала я. Любая его обмолвка о чувствах ко мне, о том, что я нужна ему, будила во мне подозрительность. Я ему не доверяла и была не в состоянии понять причину того, почему он обратил внимание именно на меня, заметил во мне женщину и, как говорит, полюбил — я постоянно сомневалась в правдивости его слов. В любой момент все могло измениться.
После его возвращения из Нью-Йорка у нас был хороший период, несмотря на то что Саша стал очень занятым человеком — его буквально рвали на части. Нам пришлось установить в нашей квартире факс, который без перерыва урчал, жужжал и поскрипывал. Или Александр что-то отсылал, или ему приходила какая-то информация. Приглашения на авторские вечера, лекции и выступления летели со всех сторон света. Успех его книги в Америке открыл ему двери к настоящей славе. Только слава не радовала его, она раздражала и терзала. Мы перестали отвечать на телефонные звонки и, только услышав чей-то голос на автоответчике, решали, брать трубку или нет.
Правда, я заметила, что Александр старается отвечать на все звонки из Москвы. Один такой телефонный звонок сильно взволновал его. Позвонил мужчина. Какой-то Олег. Не успело его имя прошелестеть с пленки автоответчика, как Александр тут же схватил трубку. Долго молча слушал монолог собеседника на том конце телефонного провода, а потом сказал:
— Не думал, что она такая глупая. Могла бы обратиться к кому-нибудь из друзей или хотя бы позвонить мне.
Неужели речь шла о Наде? Но мой внутренний голос подсказывал, что нет, не о ней. Женщина, которую он назвал глупой, вовсе таковой не была, иначе его реакция не была бы столь быстрой и бурной. Злость в его тоне была совершенно другого рода, чем та, которую вызывали у него Надя и ее наивность, граничившая с глупостью. Меня этот звонок заинтриговал, тем более что Александр долгое время не мог прийти в себя — он явно разволновался. Сел за компьютер, но не затем, чтобы работать, а чтобы отгородиться от меня, как когда-то от Нади. На экране мигал курсор, а он словно ничего не замечал.
— Если тебе хочется побыть одному, я могу уйти, — наконец решилась прервать я тягостное молчание.
Он повернул голову в мою сторону:
— Ты что-то сказала?
— Я сказала, что, если хочешь побыть один, я могу уйти.
— Куда?
— Да все равно куда. Пойду прогуляюсь.
— Я с тобой, — сказал он, вставая с кресла.
Долгое время мы шли молча. Александр шагал быстро, и я с трудом поспевала за ним. Так мы добрались до смотровой площадки на Монмартре, откуда был виден весь этот замечательный город. Город, ставший для меня ловушкой. Но его очарование действовало на меня по-прежнему. Можно было только догадываться, осознавал ли Александр, куда мы забрели.
— Париж стоит мессы, — изрекла я.
Он изумленно взглянул на меня.
— Кажется, именно на этом месте Генрих Четвертый сказал что-то в этом роде, — улыбнулась я.
— Я знаю, кого ты процитировала.
— Знаю, что знаешь, просто я хотела с чего-то начать разговор.
Он кивнул:
— Это Москве нужна месса. И притом не одна…
И снова умолк.
— Не хочешь мне рассказать, что произошло? — решилась я все же спросить.
Он посмотрел на меня так недобро, что я инстинктивно вжала голову в плечи.
— Ты что? Боишься меня? — спросил он, нежно коснувшись моей щеки.
— Конечно боюсь. И ты бы испугался, увидев в зеркале свое выражение лица.
Мой детский лепет неожиданно разрядил напряжение между нами.
— Я просто взбешен. Я всегда бешусь, когда кто-нибудь из моих близких поступает по-идиотски! У меня есть приятельница, теперь, вернее, уже была, потому что неизвестно, что с ней будет дальше. Красивая, талантливая девушка. Актриса. И знаешь, что она придумала?! Занять деньги на однокомнатную квартиру у мафиози. Квартиру купила, только вот долг не смогла выплатить вовремя. Так бандиты выбили ей зубы. Поломали руки-ноги, порезали ее. Сейчас она лежит в больнице в тяжелом состоянии.
— О боже!
— Вот именно, боже! Почему я не в России?!
Возвращались мы молча, той же дорогой, которая теперь шла под уклон. Мне шагалось гораздо легче. Я все думала о том, что он рассказал. Ну то есть всячески пыталась мысленно сочувствовать той незнакомой мне молодой девушке. Честно говоря, у меня это не очень-то получалось. Я попросту ревновала. Ведь это означало, что она была его приятельницей? И это его волнение, когда он узнал, что с ней случилось… Что на самом деле связывало его с искалеченным телом, которое теперь лежало на больничной койке?
Но недопустимо так думать, это не по-человечески и подло. Ведь удалось же мне погасить свою ревность к Наде… Ну да, только потому, что я чувствовала себя виноватой по отношению к ней… Хотела я того или нет, но после ее отъезда заняла Надино место рядом с Сашей. Посему Надя в моем подсознании прочно связалась с угрызениями совести. А как быть с другими женщинами? С теми красивыми и умными, о которых он вспоминал в письме ко мне? Об одной из них я узнала только что. И снова стала корить себя за то, что неспособна быть великодушной и думаю лишь о себе, в то время как бедная девушка борется за жизнь. Впрочем, по большому счету, дело было не в ней. А во мне. В моем воображении. В моих страхах. И в той боли, которая рождена опасением, что кто-то другой отнимет его у меня.
Когда мы уже лежали в кровати, я спросила:
— Как зовут твою приятельницу?
— Ирина.
И снова между нами повисла недобрая тишина. Ох, не надо мне было спрашивать. Но не могла я не задать вопроса, не могла удержаться, чтобы не узнать правду. Правду, недоступную мне. В этом отчасти была и его вина — он так мало рассказывал о себе. Даже странно, как это он отважился написать мне письмо. Да еще такое.
— А вы… вы были близки?
— Зачем ты об этом спрашиваешь? И какое это теперь имеет значение?
— Ну, потому что считаю, что ты уже должен сидеть в самолете, который летит в Москву.
Он долго не откликался.
— С ней рядом Олег.
И этим мне пришлось удовольствоваться.
То, как я ждала его, эти быстрые шаги на лестнице, было даже приятно. Я радовалась тому, что он сейчас войдет, что я увижу его родную, плечистую фигуру, его лицо. А самое главное, что он обязательно придет. И пока будет приходить…
— Что бы ты сказала, если б мы переехали в Москву? — вдруг спросил он в один прекрасный день.
Я ошарашенно смотрела на него. К такому предложению я была совсем не готова, наш разговор на кладбище несколько недель назад вовсе не свидетельствовал о том, что его возвращение в Москву необходимо.
— Сказала бы, что это не лучшая идея, — помолчав, ответила я.
— Почему?
— Здесь я хотя бы могу давать уроки иностранного языка, а там вообще стану никем.
Взяв мое лицо в ладони, он заглянул мне прямо в глаза:
— Можешь вести научную работу — библиотеки всюду есть. Ты знаешь русский.
— Но с тобой мы разговариваем по-французски.
— Литературы на разных языках полно, на любой вкус.
Я отрицательно покачала головой.
— Я говорю тебе об этом, потому что буду вести семинары со студентами в Институте истории. Мне этого очень не хватало, а кроме того, надо подготовиться к защите диссертации… это тоже требует моего присутствия в Москве… Рассчитывал, что уеду туда уже осенью, но что поделаешь, меня задержала женщина…
— И эта женщина — я?
— Ты! Ты! Ты! И твой отказ обрекает меня на вечные поездки туда-обратно.
Он не понимал, что Париж для нас — единственное безопасное место. Непонятно, почему так происходило, но здесь разница в возрасте между нами не очень бросалась в глаза, и то, что мы были вместе, тут выглядело вполне естественно. Но стоило только выехать за городскую черту, как мы начинали отдаляться друг от друга. Как, скажем, в ту страшную поездку в Реймс, да и на Майорку тоже. Несмотря на то что там у нас были и хорошие моменты, я все же чувствовала себя рядом с Сашей не на своем месте. Да и здесь это место находила с трудом. Тоже, кстати, за счет отказа от своих профессиональных амбиций, которые до сих пор были для меня самым главным в жизни, и разлуки со своей дочерью… Мое нежелание перебираться в Москву не было следствием эгоизма, просто инстинктивно я чувствовала, что наш совместный выезд туда обернется катастрофой. И даже не потому, что его семья и знакомые стали бы критически оценивать наш союз. В Москве мы сами друг на друга взглянули бы по-другому. В Париже, как паре иностранцев из мира, несовместимого со здешней действительностью, к которой нам обоим пришлось приспосабливаться, нам было легче договориться. Мы создали свой собственный код, не только любовный, но и код обмена мыслями — понимали один другого с полуслова. Вот только слова, которыми мы оперировали, не были ни русскими, ни польскими…
— Есть еще другой выход. Если твое присутствие в Москве так уж необходимо, я вернусь в Варшаву, и ты вместо Парижа будешь приезжать ко мне туда…
— Ну нет! На это я не дам своего согласия, — запротестовал он.
— Но почему нет?
— Потому что Варшава отберет тебя у меня.
— А тебя отберет Москва!
* * *
Сошлись на том, что я буду ездить в Нантер преподавать язык, а он тем временем займется улаживанием профессиональных вопросов, к тому же ему надо собрать материал для новой, задуманной им книги.
В тот день он как раз отправился к своему издателю и обещал мне сразу сообщить, чем закончится разговор с ним. Поэтому, когда раздался телефонный звонок, я была в полной уверенности, что это он. Но это оказался Джордж.
— Тебе, наверное, Саша нужен, — сказала я. — К сожалению, сейчас его нет дома.
— Вот и не угадала. Звоню тебе, — услышала я не без удивления на том конце провода. — Жена Ростова обмолвилась, что ты лежала в больнице…
— В больнице я пробыла всего сутки.
— И как? Все уже в порядке?
— Все о’кей.
Мы еще немного поговорили: о погоде в Париже и о погоде в Нью-Йорке.
Я рассказала Александру о том, что в его отсутствие звонил Джордж.
— Не может быть! Джордж позвонил сам, по собственной инициативе?
— Да, а что в этом удивительного?
Саша рассмеялся:
— Наш приятель — человек на редкость экономный. Все знают, что, если хочешь пообщаться с ним по телефону, сделать это надо за свой счет.
* * *
Потрясающе. Все это было потрясающе. Эта моя безумная старая жизнь, которая решила вдруг стать молодой. Прежде и подумать нельзя было, что я могу уехать куда-то, не запланировав свой отъезд по меньшей мере недели за две. А тут приходит Александр и сообщает мне, что мы едем на уик-энд в Нормандию, точнее, на целых четыре дня.
— Почему на четыре и почему в Нормандию? — спросила я.
— Мой издатель дает мне ключи от своего дома на берегу моря. А четыре потому, что ехать на два или три дня — слишком мало, а дольше там пробыть мы не можем. Из-за твоего Нантеррра! Собирайся, едем. Хочу быть с тобой, и только с тобой все это время.
— Я тебе удивляюсь. Именно сейчас тебе вдруг захотелось забиться со мной в какой-то безлюдный угол. Мужчины обычно после шумного успеха меняют всю свою жизнь… к примеру, бросают старую жену и берут себе новую… а я даже не жена.
— Если захочешь, тут же ею станешь. Я даже хочу, чтобы ты стала моей женой, — сказал он серьезно.
— Ничего глупее ты не мог придумать.
— Но почему?
— Неужели ты не понимаешь? Или, может, делаешь вид, что не понимаешь.
— Это, наверно, из-за твоих пятидесяти лет!
— Именно так.
— Столько раз тебе твердил, что для меня это не имеет никакого значения.
— А для меня имеет. И тебе придется с этим считаться.
— И все же, имею я право просить твоей руки?
Я долго не могла заснуть, хотя Александр давно видел десятый сон. Этот наш разговор. Вроде бы в шутку сделанное предложение. Но я знала, что он об этом думал, что эта мысль не была ему чужда, и сам факт этого наполнял меня своего рода гордостью — это мой своеобразный выигрышный билет в жизни. В других обстоятельствах я бы просто мечтала о том, чтоб стать его женой. Ведь я никогда ничьей женой не была, а стоило бы пройти и через это, как через все другое. «Идиотская мысль, — оборвала я сама себя, — из-за таких мыслей я стала матерью не в самое подходящее время. Зато родила Эву. А кем бы была, не появись моя доченька на свет? Уж точно какой-нибудь чудаковатой старой девой. Наличие Эвы в моей жизни было своего рода волноломом… Так же, как сейчас его присутствие рядом со мной… Наверное, поэтому мы едем к морю…»
Мы выехали ранним утром, на сей раз на собственном автомобиле. Александр купил «тойоту» и даже успел слегка поцарапать ее при парковке на парижских улицах. Это было наше первое путешествие по Франции, после того трагического, во время которого я подумала, что все кончено не только между нами, но и для меня вообще. Сейчас я тоже не стала забирать результаты анализов. Собственно, я могла бы узнать о них по телефону, но решила сделать это после нашей поездки на море. Плохих предчувствий у меня не было — ведь это была просто проверка перед тем, как начать прием гормональных лекарств. Но, как известно, к неожиданностям надо быть готовой всегда.
Дом, выстроенный из камня, стоял на краю скалы, внизу волновалось море: гребни волн стального цвета словно закипали ажурной пеной. Над крышей, чуть ли не касаясь ее, висели лиловато-черные тучи. Изредка в прогалинах между ними робко проглядывало солнце.
— Потрясающие декорации для самоубийства, — сказала я.
Внутри дома царила спартанская обстановка: на первом этаже были камин и несколько самых простых предметов мебели — стол, деревянные стулья и тахта, покрытая бараньей шкурой. Было жутко холодно, Александр тут же принялся разводить огонь, но согрелась я только в постели наверху. Поначалу простыни казались сотканными из льда, настолько холодными, что даже обжигали. Но мы лежали, тесно обнявшись и по прошествии недолгого времени согрели наше лежбище теплом своих тел. Утром отправились на прогулку, несмотря на то что дул порывистый ветер. Море, как и вчера, было неспокойным. Вокруг ни души, пустынный пляж и угрюмые скалы. Окажись я тут одна, наверно, боялась бы, но рядом был Александр, и я могла наслаждаться дикой природой. Моя курточка, чересчур легкая, не спасала от ветра, и Александр отдал мне свою, оставшись в одном свитере.
— Ох, просквозит тебя, — сказала я, — и получишь воспаление легких.
— Что я, кисейная барышня, что ли? — возразил он. — К твоему сведению, я вовсе не чувствую холода. Вот возьму и искупаюсь.
Я думала, он пошутил, но Саша разделся донага и стал неспешно входить в ледяную, разбушевавшуюся стихию. При одном только взгляде на эту картину я с головы до ног покрылась гусиной кожей. Я видела его макушку — голова то выныривала, то вновь исчезала в волнах. Он вышел из моря спустя несколько минут, натянул одежду прямо на мокрое тело и, оставив на мое попечение ботинки, побежал по пляжу, чтобы немного согреться. Я смотрела на его мелькающий вдали силуэт с чувством внезапной грусти. В который раз я констатировала про себя, насколько мы разные. Его молодость тут же приспособилась к суровым условиям, в то время как я провалила экзамен по испытанию холодом и жестокой природой. Дрожала в двух куртках как заячий хвост и мечтала как можно скорее оказаться под крышей. Не может быть никаких сомнений, нам и шагу нельзя делать из Парижа.
Я следила за приближающейся издалека спортивной мужской фигурой: Саша бежал ко мне. Вот он все ближе и ближе, наконец остановился рядом со мной, разгоряченный бегом, со все еще мокрыми волосами. Его тело излучало силу и здоровье.
— Юля! Я чувствую себя как молодой бог, — сказал он.
«Ты и есть молодой бог», — подумала я.
Он уселся на песке и стал натягивать носки на покрасневшие ступни, но вдруг поднял голову, и наши глаза встретились.
— Что случилось? — спросил он испуганно.
— Да ничего. Просто в какой-то момент мне сделалось досадно, что не могу побегать с тобой.
— Если бы я с кем-то захотел побегать, то завел бы себе собаку, — резким тоном ответил он. — Впрочем, собака у меня уже есть, в Москве. Она сейчас у моей мамы живет…
«В Москве у тебя не только собака, но и девушка, с которой здесь ты каждую ночь занимался любовью, да-да, я знаю об этом, потому что была невольным свидетелем», — подсказал мне чей-то голос. Это был омерзительный, скрипучий голос, которым постоянно говорило во мне мое самое плохое «я», не позволявшее спокойно наслаждаться нынешней жизнью.
Он надел ботинки, поднялся с песка, вернее вскочил одним упругим прыжком, и неожиданно подхватил меня на руки.
— Что ты творишь? — Я пыталась вырваться из его объятий, но он крепко держал меня.
— Я понесу тебя на руках, — сказал он, смеясь. — А лучше прямо с тобой побегу, если уж тебе так хочется побегать!
— Ты ничего не понял! — брыкалась я.
— Понял, и даже больше, чем ты думаешь, глупая ты баба!
И припустил трусцой, прижимая меня к своему телу. Бежал так до самого дома по извилистой тропинке, идущей в гору среди скал.
— Пусти, слышишь, сердце себе надорвешь, дурачок, — пыталась протестовать я.
— Если мне что и надорвет сердце, то только твои вечные сомнения!
— Тебе удивляет, что они у меня есть?.. Не могу от них избавиться… будь ты на моем месте…
— Если бы меня так кто-нибудь носил на руках, я был бы на седьмом небе от счастья!
Ах, этот Саша! Переговорить его было невозможно, даже в такой ситуации, когда у него сбивалось дыхание от усталости. Бежал он все медленнее, но своего добился — донес меня до самых дверей дома. Лицо его было красным от натуги, крупные капли пота выступили на щеках.
Вечером мы устроили пир — вместе готовили ужин, он жарил стейки, я крошила салат. К мясу была бутылка бургундского красного вина, для меня чуточку тяжелого. После первого же бокала в голове зашумело.
— Мы с тобой столько времени вместе, а я только что узнала, что у тебя есть собака.
Он усмехнулся:
— Моя Зойка — эльзасская овчарка, ей восемь лет. Не привожу ее сюда, потому что все еще надеюсь уговорить тебя поехать со мной в Москву.
Я покрутила головой.
— Но женщина должна везде следовать за своим мужчиной.
— Даже когда знает, какой он фантазер?
Он внимательно взглянул на меня:
— Таким ты меня воспринимаешь?
— Если речь заходит о нас, то да. А какой ты на самом деле, мне остается лишь догадываться — ты ведь почти ничего не рассказываешь о себе. Вот оставил собаку на маму, а какие у тебя с ней отношения?
— Довольно прохладные. Она из тех научных работников, для которых всегда на первом месте их исследования и карьера.
«Ну, мне-то знаком такой тип женщин», — подумала я.
Александр подлил мне вина:
— Пей до дна, моя дорогая, ибо жизнь ужасно коротка.
Я послушно отхлебнула глоток — вино было терпким, с едва уловимой горчинкой.
— Скажи, а почему ты так любишь кино?
— Да не знаю, — после недолгого размышления ответил он. — Может, мне становится легче от сознания того, что другие тоже мучаются с собой и своей жизнью…
Я рассмеялась.
— Ну это, конечно, серьезная причина. Знаешь, я тоже люблю смотреть разные фильмы. Но вместе мы еще ни разу с тобой не ходили в кино.
— Время нас подгоняет, Юлия Станиславовна, время!
— Да, время, — горько повторила я.
Александр опять подлил нам вина.
— Ты хочешь, чтобы я под столом валялась?
— Не волнуйся, я и там не брошу тебя одну!
Мы чокнулись бокалами, которые мелодично звякнули.
— Мне хотелось бы посмотреть новый фильм Никиты Михалкова «Утомленные солнцем». Кажется, так он называется.
Александр чуть скривился.
— Ну что ты, это прекрасный режиссер, я без ума от его «Неоконченной пьесы для механического пианино», а «Пять вечеров» — это вообще гениальное кино. Скажу тебе по секрету, ты очень напоминаешь его, вы чем-то похожи.
— Что ты выдумываешь!
— Да-да, зря ты смеешься, есть что-то общее между вами в чертах лица, в фигуре… Помнишь фильм Эльдара Рязанова «Жестокий романс»? Он там играл… И ради сидевшей в коляске девушки, за которой ухаживал, поднял тяжелый экипаж и перенес его из глубокой лужи на сухое место на мостовой. А ты меня сегодня донес на руках в гору…
— Хватит издеваться.
— Да я серьезно!
Он вдруг разозлился. Смотрел на меня совсем так же, как когда-то на Надю, сморозившую очередную глупость.
— Ненавижу этого человека, — сказал он. — То, что он сейчас болтает на каждом углу, эти его заигрывания с нынешней церковью. Он совсем как его папаша, который тоже заигрывал с властью и Сталиным.
— Но ведь это отец, а не он.
— Но и он срывал дивиденды. Он и вся его семейка. Не хочу, не пойду смотреть его фильм…
Я распробовала наконец вкус вина, которое мне очень понравилось. Теперь я пила его большими глотками. Мы оба с удовольствием пили. Александр открыл очередную бутылку.
— Чего еще я о тебе не знаю, но должна знать?
Он в упор взглянул на меня, и какой-то непонятный огонек вспыхнул в его глазах.
— Ты все время скромничаешь, даже в сексе.
— А чего ты ждешь от меня?
— Ну… ведь мы во Франции…
— Точнее говоря, в Нормандии.
— Тогда давай испробуем любовь по-нормандски.
Мы поднялись наверх и, несмотря на пронизывающий холод, лежали нагие, отбросив одеяло. От вина слегка кружилась голова, разогревшаяся кровь бежала в жилах быстрее. Я подумала, что хочу именно этого, почувствовать его член во рту, как он напрягается и встает, — в общем все-все, от начала и до финала, который в подобной конфигурации был для меня чем-то новым и доселе неизведанным, ошеломительным. Еще один шаг вперед в исследовании себя, своего тела. И его. В тот краткий момент мне показалось, что только я имею на него право, на этого мужчину, лежащего рядом со мной. Право это я получила, даря ему наслаждение, от которого содрогалось все его тело и над которым он потерял контроль. Саша извивался, пытался защищаться и принимал мои ласки со стоном, звучащим для меня как самая прекрасная музыка любви. Мы были едины, действительно слились в одно целое. Ночь в холодном доме стала ночью всепоглощающей любви, чуть ли не до самого рассвета. Ненасытное желание ощущать его в себе, его силу и упругость потрясало меня до самых глубин. В какой-то момент у меня промелькнула мысль, что я должна напитаться этими ощущениями про запас. Ведь в мыслях я постоянно прощалась со своим молодым любовником.
За окнами посерело и развиднелось, когда мы оторвались друг от друга, обессиленные. Александр сошел вниз и вернулся с бокалом вина для меня. Но я совсем не чувствовала холода. Ощущала только слабость. И он тоже чувствовал себя так.
— Скажи, мы ничего не разрушим? — спросила я.
— С чего это тебе пришло в голову?
— Может, думаешь, я хочу тебе что-то доказать…
— И доказываешь! — ответил он, радостно засмеявшись.
По дороге домой я бросила взгляд в боковое зеркало автомобиля и перепугалась: у меня было измученное, постаревшее лицо. «Вслух об этом нельзя говорить. Даже думать так нельзя», — напомнила я себе слова Кати.
— Любой бы так выглядел после бессонной ночи и нескольких бутылок вина, — поспешно сказал он, будто желая защитить меня от самой себя. Перед теми упреками, которые я была готова предъявить себе. Его слова тронули меня, но вместе с тем повергли в печаль.
— Ты не думаешь, что в какой-то момент тебе наскучат мои стенания?
Он быстро повернул голову в мою сторону, но за это мгновение я не успела разглядеть выражение его глаз.
— Будем надеяться, что они наконец наскучат тебе и ты нас обоих оставишь в покое.
— Нельзя, ну нельзя иметь такое лицо!
— Почему это?
— Потому что оно не идет нашей любви.
Он затормозил так резко, что ремень безопасности больно впился мне в тело.
— Не знаю, о каком таком своем лице ты говоришь, только это твое лицо. И оно для меня сексуально! А другие меня не привлекают!
— Сексуальное лицо, — повторила я, — кажется, говорить так не очень-то грамотно…
И мы оба прыснули со смеху. Чувство юмора, которым, к счастью, мы обладали, не раз выручало нас в разных ситуациях нашей совместной жизни.
Неожиданно я получила еще одно письмо. От Джорджа Муского из Америки. Должна признаться, я не без удивления вскрыла конверт.
Нью-Йорк, 6 октября 1995 г.
Юлия, дорогая моему сердцу Юлия, не сердись на меня за то, что пишу тебе своим корявым почерком. Пока мне и самому неясно, сумею ли дописать до конца, а если мне все-таки удастся это сделать, решусь ли отослать тебе свои каракули. Это будет в том случае, если я сдвину свое тело с места, спущусь вниз и брошу письмо в почтовый ящик. Если же количество выпитого виски в моей крови превысит ту степень, когда я буду лишен всяческой возможности двигаться, что ж, корреспонденции от меня ты не получишь.
Счел своим долгом пояснить, почему мой друг Саша полюбил такую женщину, как ты. Думаю, ты этого не знаешь, и это — главная причина твоих переживаний. Но я тебе объясню. Так вот, милая Юлия, на свете существуют женщины настоящие и те, которые думают о себе, что они настоящие. Однако мужчины (если, конечно, это настоящие мужчины) мгновенно это определяют. Как бы ненастоящие женщины ни старались, в какие бы перья ни рядились, они все равно будут разоблачены. Вот и вся загадка. Нам с моим другом Сашей в разных обществах довелось вращаться — каких только знакомых у нас не было!
Когда я в первый раз увидел тебя у Ростовых, подумал, что ты — необычная женщина, и меня совсем не удивили признания друга. Он сказал: я сделаю все, чтобы она меня полюбила. А я ему в ответ: не-a, не полюбит. А он: вот увидишь, полюбит, у нее нет выбора. Так что у тебя, Юлия, не было выбора. Нас никогда не спрашивают, чего мы на самом деле хотим или не хотим. Нам дается. И у нас отнимается. Вот и весь секрет этой проклятой жизни. Мне было дано и потом отнято, а вам, тебе и Саше, пока дано. Так постарайтесь… А вдруг получится? Да и почему должно не получиться? Двое таких красивых людей, как ты и он. Только вам надо стараться.
А я не старался или старался, да плохо. Я любил ее. По-настоящему любил, но никогда ей о своей любви не говорил. Однако очень надеюсь, что она догадывалась. А впрочем, могла и не знать — ну сами посудите, что думать о таком типе, как я, который исчезает из дома на две недели, а потом появляется с налитыми кровью глазами. «Любимый, давай я сварю тебе кофе», — говорила она, встречая меня у порога, а ведь должна была гнать поганой метлой. Случались у меня и женщины. Одна даже приперлась к ней. Она ей сказала: «Когда мой муж захочет со мной расстаться, он скажет мне об этом сам». И точка. Мне словом не обмолвилась об этом визите. Такой она была, моя Маша.
Ох, Юлия, признаюсь, я уже пьян в лоскуты. Но несмотря на это, хочу сказать тебе, как я сильно тебя люблю. И уважаю. Приятно сознавать, что есть такой человек, как ты. На этом долбаном свете. А я, что я… развалюха — и все. Мой дружбан Слэйт часто бранит меня за мой пессимизм, не чураясь при этом крепких выражений. Одно из них по-русски звучит не очень вульгарно: «Плохому танцору и яйца мешают». Я и есть плохой танцор, Юлия. И все же не поминай меня лихом, думай обо мне иногда.
Джордж
Вскоре он, наверное, узнает, что у нас с Сашей все-таки ничего не вышло. Не получилось, хотя они оба изо всех сил старались меня убедить в том, что я — настоящая женщина. Но это старая истина: если надо в чем-то убеждать, то… Мы столько усилий прилагали, чтобы гармонизировать нашу совместную жизнь, так старались, как хотел того Джордж, и не вышло… Да и могло ли получиться? Наверное, все же могло, какая-то частичка меня уже начинала в это верить.
Кем для меня стал этот человек, я осознала после одного маленького происшествия. Александр открывал банку с консервами и поранился. Увидев кровь, я испытала вдруг сильную боль.
— Чего ты так перепугалась? — спросил он. — Это же ерунда, ну порезался, подумаешь.
И засунул палец в рот, чтоб остановить кровь. А я все не сводила с него глаз, сама потрясенная своей реакцией и, по-моему, все еще испуганная. Дистанция между мной и другим человеком вдруг так уменьшилась, что я чуяла, как он дышит… Прежде я никогда не сближалась настолько с другим человеком, как научилась когда-то не сближаться со своей матерью из боязни, что она от меня отодвинется, попятится назад.
— Не дотрагивайся до меня, — говорила она, — не люблю, когда ко мне прикасаются…
Подкинула один раз меня над головой, а потом я сразу оказалась на земле, а она собралась уйти. Когда я цеплялась за нее, она в раздражении бросила:
— Не дотрагивайся до меня, не люблю, когда ко мне прикасаются…
А все-таки мы пошли на фильм «Утомленные солнцем», сразу после возвращения из Нормандии. Сидели на самом последнем ряду, Александр чуть-чуть сполз с кресла, пытаясь пристроить поудобнее свои длинные ноги в тесном промежутке между рядами. Обнял меня одной рукой, а я положила ему голову на плечо. Вот так я теперь смотрела кино. Фильм Михалкова был прекрасный, актеры замечательные. А Саша не увидел этого. Когда мы вышли из кинотеатра, он зло, раздраженным тоном пытался мне доказать, что режиссер сделал фильм-обманку. Можно подумать, что до этих событий в Советах царила тишь да гладь и божья благодать и что атмосфера начала портиться только в тридцатые годы.
— Художник не обязан рассказывать нам, что было перед этим. Он показал нам, что творилось в тот момент. Это его право.
— Ну да! Точно! Право большевика — пожалеть другого большевика. О том и речь. Об этом весь фильм. С ним носятся как с писаной торбой.
Я остановилась посреди тротуара:
— Не хочу этого слышать от тебя!
— А вы никогда не хотите. Из-за таких, как вы, Запад до сих пор не дал моральной оценки преступлениям коммунистов. Зато сподобился вручить «Оскара» Михалкову.
— И этот «Оскар» значит больше, чем все заявления, вместе взятые.
— Михалковское, с позволения сказать, произведение направлено против старой русской интеллигенции!
Я резко развернулась и быстрым шагом пошла вперед, но спустя минуту-другую сбавила темп. Я думала, Саша нагонит меня, но не тут-то было. Доплелась домой я одна. Прошло несколько часов, прежде чем раздался телефонный звонок. Саша предупредил меня, что вернется домой, скорее всего, поздно.
— Или вообще не вернешься, — бросила я ему в сердцах.
— Может быть, и вообще.
Ощущение пустоты… мне это знакомо…
Внизу было очень тихо. Я подумала, что мама плотно прикрыла дверь в кухню, поэтому не слышно, как она там возится. Я была немного голодна, и мне очень хотелось пить. Давеча вечером за ужином, засмотревшись, я пролила чай на скатерть, что сильно рассердило дедушку. Он отправил меня наверх еще до конца ужина. А засмотрелась я на рукав платья матери, из-под которого виднелся сизый, грубый рубец шрама — след от пореза осколком стекла. Я была уже на пороге кухни, когда мать сказала тихим голосом:
— Пусть доужинает с нами…
Моя ладонь замерла на ручке двери, но дедушка не проронил ни слова. Я обернулась и посмотрела на них. Он сидел, выпрямившись, во главе стола, она — опустив глаза в тарелку. Я видела ее ссутуленную спину; на матери была безрукавка на бараньем меху, застегнутая глухо под горлом, а на ворот падали пряди кроваво-рыжих волос. Живой я ее видела в последний раз.
Я лежала у себя наверху, закинув за голову руки, тоскуя и проклиная судьбу за то, что нынешний мой день рождения пришелся на воскресенье. Воскресенье вообще было самым плохим днем недели, потому что я проводила его дома. Я с облегчением приветствовала наступление понедельника. В понедельник было легче, я складывала учебники в ранец и отправлялась в школу. По правде сказать, школу я тоже ненавидела, зато любила дорогу туда. Столько всего интересного происходило по пути в школу, независимо от времени года. Однажды весной в придорожной канаве мне попалось на глаза незнакомое растение, в прошлом году его в этом месте не было. Маленькое, нежное, по обеим сторонам стебелька у него росли микроскопические цветки необычной формы. Я долго искала его название в школьной библиотеке и наконец нашла; оказалось, что это разновидность орхидеи. Такая вот орхидея в миниатюре. В то воскресенье я как раз размышляла о ней, уставившись в потолок. Придорожная канава была истинным собранием сокровищ, я умела отыскивать там самые непритязательные растения и оценивать красоту и ювелирную точность, с которой их создала природа. Из школы я всегда возвращалась медленно, часто останавливаясь и рассматривая цветы и травинки. Я никогда их не рвала, лишь придвигала лицо как можно ближе, чтоб получше рассмотреть, с большой осторожностью касаясь листочков — не дай бог их повредить, — и оставляла расти там, где находила.
Сейчас до весны было еще далеко, повсюду толстым пуховым одеялом лежал снег, и утром, когда я бежала в школу, мороз пощипывал щеки. С одной стороны я была рада, что не надо высовывать носа на улицу, но с другой — мысли о предстоящем дне рождения были невеселыми, от них у меня портилось настроение.
Снизу по-прежнему не долетало ни звука. И вдруг на меня напал страх. Сердце сжалось в дурном предчувствии, я даже не понимала отчего. Одним прыжком я вскочила с кровати и прямо в ночной рубашке бросилась вниз по лестнице. Я была почти на последней ступеньке, когда дверь дедушкиного кабинета распахнулась. Он стоял на пороге в потоке яркого солнечного света. Когда я взглянула на него, он показался мне совсем дряхлым со своей изжелта-бледной кожей и темными мешками под глазами. Насупленные брови выглядели как приклеенные — ни дать ни взять, всклокоченная прошлогодняя трава. Он безмолвно смотрел на меня, помигивая припухшими веками, а потом выдавил через силу:
— Твоя мама умерла сегодня ночью.
Я подняла босую ступню и скрестила ее с другой, будто готовилась исполнить замысловатый танцевальный пируэт, и стояла так, онемев и уставившись на него.
— Иди к себе наверх, оденься, — велел дедушка. — Потом я провожу тебя к ней.
«К ней? Да ведь ее уже нет», — подумала я. Еще вчера вечером, лежа в постели, я слышала, как она ходит по кухне, моет тарелки и ставит их в буфет. Слышала ее по-кошачьи мягкие, крадущиеся шаги, когда она шла из кухни в ванную и из ванной в свою спальню. Знала ли она? Знала ли мама, что это ее последний день, последний вечер? Нет, вряд ли она могла знать. В тот день она была такая же, как всегда, отстраненная. И все-таки даже это ее отсутствие значило для меня так много. Так же, как теперь отсутствие Саши… До конца я это осознала, когда он, положив трубку на том конце провода, оставил меня наедине с этим своим «может, и вообще». «Может, и вообще» могло означать, что он не вернется уже никогда, как мама в свое время…
Гроб стоял в костеле на возвышении, и мне уже издалека бросилась в глаза белизна маминых ступней, просвечивающих сквозь черные шелковые чулки. Ступни выглядели как два щита, которыми мама словно отгораживалась от живых. Нельзя так умирать, если при жизни был таким немногословным человеком, сухим и сдержанным. В свой последний вечер мама должна была прийти ко мне в комнату, присесть на краешек моей кровати и поболтать со мной о чем угодно, должна была оставить мне на память хоть какой-нибудь незамысловатый разговор.
«Пускай доужинает с нами…» Есть в этих словах что-то отстраненное. Если бы она хотя бы назвала меня по имени или окликнула как-то ласково, когда я уходила….
Когда она лежала дома, на гладком покрывале, то не была настолько далекой, отчужденной, как теперь, в костеле. Выставила как заграждение против меня свои ступни. Я знала это, чувствовала, что они торчат так неподвижно над бортиком гроба назло мне. Будто торжествуя. Я даже поплакать не могла, потому что рядом стоял дед. Я с ужасом думала, что вот-вот принесут крышку гроба и я уже не успею ничего запомнить, кроме холодной издевки окостенелых ступней… Как мне теперь жить без матери?..
Краем глаза я увидела — несут крышку. Двое мужчин с такими же серыми лицами, как их рабочая роба, вынесли деревянное покрытие из бокового нефа. В тот момент я готова была уже броситься к гробу, вскарабкаться по ступенькам высокого настила и прижаться к матери. Но тут почувствовала, что из носа течет, а платка при себе нет. Я шумно зашмыгала носом. И тут мужчины в робе закрыли гроб и принялись прикручивать крышку. Это означало, что гроб уже больше не откроют, что в могилу ее опустят в плотно закрытом, завинченном крепко-накрепко ящике, а у меня в памяти навсегда останется лишь картинка ее ступней в черных шелковых чулках. Меня охватила тоска по лицу матери, по вискам и полукруглым впадинам по бокам лба, по зачесанным наверх волосам… Превозмогая страх, я решилась все-таки сделать несколько шагов в сторону возвышения. Но гроб как раз снимали с него. Только погладила пальцами сосновое дерево, ощутив при этом своего рода облегчение: враждебно выставленные против меня ступни остались в деревянном ящике, мне не надо было больше на них смотреть. А я все прикасалась к теплому дереву досок, будто клала пальцы на сомкнутые веки матери.
Похожую тоску я теперь чувствовала по Саше… тосковала по его лицу. Помнила его до мельчайшей черточки… и страстно желала снова увидеть. Но сам факт, что видеть его не было чем-то таким уж несбыточным, наполнял меня радостью. Наша ссора возле кинотеатра после фильма показалась мне теперь такой несерьезной.
Он вернулся под утро. Я узнала его шаги на лестнице и уже ждала у порога. Мы прильнули друг к другу.
— На самом деле я совсем не коммунистка, — тихо пролепетала я.
— Знаю, что не коммунистка, — рассмеялся он. — Но мы — как две сиротки Иосифа Виссарионовича, хоть нам это совсем не нравится.
Орли, пять дня
Ну вот, сдала чемодан в багаж и получила посадочный талон. Осталось только пройти паспортный контроль. Нужно быть у стойки номер три за пятьдесят минут до вылета.
Еще успею позвонить в Польшу.
На сей раз трубку берет Эва:
— Свекровь передала мне, что ты звонила.
— Я — в аэропорту, меньше чем через час — мой самолет.
— А куда ты летишь?
— В Варшаву.
Молчание в трубке.
— Ты одна сейчас?
— Одна-одинешенька.
— А он? Он знает, где ты?
— Нет, не знает.
Снова молчание.
— Мама! Он потрясающий мужик. Любая женщина многое бы отдала, чтобы быть с ним рядом. А он любит тебя.
— Я возвращаюсь в Варшаву.
— Мама… — голос Эвы куда-то отдаляется, слышу его сквозь какой-то треск, — не надо уезжать из Парижа — останься с ним.
— Не могу.
— Куда ты хочешь вернуться, в эту жалкую квартирку в бетонной многоэтажке?
— Я возвращаюсь к… тебе.
Молчание.
— У тебя должна быть своя жизнь, мама. И она у тебя есть. Ну, правда, тебе хорошо с этим человеком. Я видела вас вместе — и знаю, что говорю. Не разрушай этого.
— Все и так само разрушилось. Понимаешь… она приехала. Надя.
— И ты хочешь освободить ей место? Не будь такой великодушной. Борись за него. Или хотя бы позволь, чтобы он боролся за тебя. Не надо убегать…
Мои глаза наполнились готовыми хлынуть слезами.
— Ей двадцать три года, и ее нельзя просто так бросить одну. Саша несет за нее ответственность…
— И все-таки почему ты решила преподнести ей этот подарок, тем самым сломав себе жизнь? Нельзя делать таких подарков. Мама! Мама! Ты еще на проводе?
— Встречай меня в варшавском аэропорту, — говорю я и кладу трубку.
* * *
Еще вчера все было по-другому. Утром мы проснулись, Александр пошел в душ, а я валялась в кровати. Вдруг раздался звонок в дверь. Я подумала, что это почта. После Сашиного возвращения из Америки стало приходить огромное количество корреспонденции.
За дверью стояла Надя. Она вытаращила глаза при виде меня:
— Пани Юлия… так это вы здесь живете? В отеле я просила дать мне адрес Саши, а они написали на бумажке этот… Видно, не поняли меня…
— Пожалуйста, входите, — наконец выдавила я.
— Я ведь к Саше приехала… может, у вас есть его новый адрес?
— Да входите же, — повторила я приглашение.
Надя взяла чемодан и переступила порог квартиры, робко озираясь.
— Вы когда приехали?
— Ох, ехала-ехала, на поезде ведь… и доехала только что. Саши в отеле не оказалось. Написала его имя и фамилию на бумажке, а они накорябали мне адрес… Добралась сюда на такси. Вижу, вы здесь обжились, в этом Париже… А я вот не знаю, что с Сашей, может, уехал куда или поменял гостиницу…
Она умолкла на полуслове, потому что — совсем как в театре — распахнулась дверь и из ванной появился Александр. Он был абсолютно голый.
— Полотенце, женщина! — крикнул он.
И только тут заметил ее и остолбенел. Мы втроем стояли как приклеенные к своим местам. Две женщины. Молодая и старая, а между ними — мужчина в чем мать родила. Во всей своей мужской красе. Широкие плечи, узкие бедра, длинные мускулистые ноги. С волос капало на пол, вода ручейками стекала по прекрасно вылепленному телу. Мы могли оценить в полной мере, что одна из нас теряет и что приобретает другая.
— Какого черта ты сюда заявилась? — спросил он, загораживая ладонями свое мужское достоинство.
— Я… я приехала, потому что от тебя не было писем… ты обещал написать… — залепетала Надя испуганно.
Так закончился первый акт этой пьесы для трех актеров. Александр вынул из шкафа полотенце и скрылся в ванной, оставив нас наедине. Надя взглянула на меня. Глаза у нее были квадратные — в них отражалось безграничное удивление.
— Значит, Александр Николаевич тоже здесь живет?
— Пойдемте, я сделаю вам кофе, — сказала я и, не подождав ответа, ринулась в кухню. Она поплелась за мной.
Я принялась хлопотать в кухне, вернее, бестолково крутилась на одном пятачке, без конца натыкаясь взглядом на приклеенную к шкафчику фотографию — вырезку из газеты светской хроники, с идиотской надписью под ней. Все боялась, что Надя заметит. К счастью, на ней я была сфотографирована одна, а Надя не знала французского. Но ей не нужны были никакие другие доказательства. Главное доказательство у нее на глазах закрылось в ванной.
Я сварила кофе и поставила перед ней чашку. Она сидела за столом, не сняв плаща. Похоже, до нее еще не совсем дошел смысл происходящего.
Стукнула дверь в ванную, Александр прошел в прихожую, его присутствие длилось недолго. Сорвал с вешалки плащ и уже в дверях крикнул, что у него важная встреча. Он просто сбежал, бросая на меня Надю и все выяснения отношений.
— Он еще придет сюда? — задала вопрос Надя, глядя на меня глазами испуганного ребенка.
— Придет. Должен прийти.
Он вернулся под вечер. Надя так и сидела в кухне и, несмотря на все мои уговоры, не желала расстаться с плащом. По правде говоря, мы с ней почти не говорили обо всем этом. Она только сказала, что если мне надо выйти, то пожалуйста. Она подождет Сашу здесь. Я сходила в магазин, купила кое-что из еды и предложила ей перекусить, но она отказалась, сказав, что не голодна. Мы обе ждали Александра, она — на кухне, а я — в комнате. Пыталась даже читать. Я уже знала, что не сумею простить ему такого поведения. У меня в голове не укладывалось, что эта утренняя сцена вообще имела место. И закончилась тем, чем закончилась. Да, приезд Нади застал его врасплох, он мог сразу не сообразить, как выйти из положения, решил потянуть время. Но так могло продолжаться час-другой, а не целый день. В какой-то момент я даже заволновалась, не случилось ли с ним что — ведь он выскочил из дому на взводе. Отсюда и мой страх за него. Но стоило мне услышать, как он вошел в дом, и я превратилась в фурию — выскочила из комнаты, чуть не сбив его с ног.
— Прекрасно, — крикнула, — теперь моя очередь бежать отсюда!
Он не позволил мне уйти. Попросту закрыл дверь на ключ, а ключ спрятал в карман.
— Прошу тебя, успокойся, — сказал он. — За ней сейчас приедет Катя, она переночует у Ростовых. А утром отправлю ее в Москву, лично посажу в самолет.
Надя появилась на пороге кухни.
— Я у чужих людей ночевать не буду, — заявила она. — Я к тебе, Саша, приехала.
Мы с Сашей смотрели на нее в молчании.
— Здесь ты не можешь остаться, — наконец проговорил он.
— Почему не могу?
— Потому что здесь живем мы с Юлией. До тебя еще не дошло?
— Но… вы ведь не спите…
— Конечно, спим, поэтому мы здесь и вместе!
Надя смотрела на него с недоверием, все еще не понимая, о чем это он.
— Саша, да она же старая!
Послышался легкий стук в дверь. Это примчалась Катя.
— Надежда Ивановна Емелинская, Екатерина Александровна Ростова, — представил их друг другу Саша.
Он уже владел собой, был спокоен, но неестественно бледен.
— Ну, хорошо. Вы собирайтесь, поедем к нам. На свежую голову думается легче, и вообще, утро вечера мудренее.
— Я никуда не поеду, — возразила Надя. — Тряслась в поезде чуть не целую неделю… я к Саше приехала, он здесь живет, значит, и я буду здесь…
Катя, всегда такая красноречивая, на сей раз онемела. Долгое время никто не отзывался.
— Я тебя сюда не приглашал, ты приехала на свой страх и риск, — заговорил наконец Александр. — Неужели тебе в голову не пришло, что, если человек тебе не ответил ни разу за полгода, значит, в его жизни могло многое измениться?
— Да как мне это могло прийти в голову, Сашенька, когда я знаю, что ты не любитель писать письма… Даже твоя мама сказала, поезжай к нему… мужчина, оставленный на произвол судьбы, способен наделать глупостей…
Я слушала их пикировку с чувством разрастающейся внутри пустоты, будто из меня вынули сердце, легкие, желудок. Я была целиком выпотрошена. От неловкости хотелось провалиться сквозь землю, бежать куда глаза глядят, спрятаться. Но я продолжала стоять, не в силах сдвинуться с места.
— Надежда Ивановна, Надя, — вмешалась в разговор Катя, — не упрямьтесь, поехали со мной. Вы ведь видите, у Саши — другая женщина… Можете пожить у нас какое-то время, отдохнуть после долгого путешествия, мы с моим мужем займемся вами — поедем куда-нибудь на экскурсию. Покажем вам замки Луары и…
— Я приехала к Саше, — тупо повторила Надя.
— А кто тебя звал, черт побери! — взорвался он. — Думаешь, если мы с тобой трахались как кролики, ты имеешь на меня права?! Я люблю другую женщину, пойми наконец!
— Кого ты любишь, Саша? — переспросила она с ужасом.
Этот вопрос сбил его с толку. Только я понимала, откуда он взялся. Надя даже мысли не допускала, что его со мной могут связывать близкие отношения. Мое присутствие она объясняла себе тем, что мы просто живем в одной квартире, как жили когда-то в соседних номерах гостиницы. И ничто — ни его слова, ни Катины — не в состоянии были повлиять на эту уверенность.
— Ладно, хватит, я поеду с Катей, — сказала я.
— Ах так, тогда поедем вместе к Ростовым, — твердо сказал Саша. — Здесь я не останусь.
Ситуация начинала выглядеть гротескно, как в той головоломке с перевозчиком через реку, которому надо было переправить на другую сторону волка, козу и капусту. Кого забрать с собой первым, чтобы все пассажиры остались целы и невредимы? Посадит первым в лодку волка — коза съест капусту, возьмет капусту — волк на берегу съест козу…
— Ты говоришь, Саша, что нас ничего не связывает. А как же мой аборт два года назад? Ты не хотел ребенка, и он не появился на свет…
Я почувствовала, как горячая волна подступает к горлу, и едва успела добежать до ванной. Рвотные судороги выворачивали мой желудок чуть ли не наизнанку. Александр рвался в ванную, но я не впустила. Потом Катин голос позвал меня из-за двери. Кате я позволила войти. Меня пошатывало от слабости, я присела на край ванны.
— Положение трудное, но усугублять его не стоит, — сказала Катя. — Ничего не поделаешь, придется вам с ней остаться здесь до утра, а Саша поедет к нам. Вы согласны?
Я молча кивнула.
— И пожалуйста, помните, что он вас любит.
Я лишь жестом показала Кате, что больше ничего не надо говорить. Александр еще раз подошел к двери.
— Приеду рано утром, — сказал он.
Я сидела на краю ванны, не зная, что мне с собой делать. Ну не могла же я просидеть тут всю ночь. Тяжело поднявшись, подошла к умывальнику — и увидела в зеркале свое лицо. В который уже раз оно показалось мне чужим и снова не ассоциировалось со мной. Так происходило всегда, когда мне приходилось испытывать что-то очень хорошее или, наоборот, плохое. Во мне сразу пробуждались подозрения — я давно уже отвыкла от спонтанного проявления чувств. Не может быть, чтобы это касалось меня! Неужели я и есть эта женщина? — пытал меня какой-то внутренний голос. Однако именно я была этой женщиной, чувствовавшей себя так, будто почва уходит из-под ног. И что будет дальше? Как я выйду из ванной и посмотрю в глаза этой девушке? Что ей сказать? Что-то ведь придется сказать…
Я застала ее в кухне, по-прежнему сидящей в плаще за столом. Лицо у нее горело, красным был даже лоб. То, что здесь произошло, должно быть, стало для нее сильным потрясением, хоть она и производила впечатление человека, которого нелегко вывести из равновесия.
— Надя, прошу вас, снимите плащ, — сказала я решительным голосом. — Нам надо что-нибудь поесть.
На сей раз она меня послушала, пошла в прихожую повесить плащ. Она была одета в платье с кружевным воротничком и выглядела в нем как ученица выпускного класса.
Я принялась готовить ужин, достала из холодильника сыр, ветчину, овощи.
— Может, я вам помогу чем? — предложила Надя.
— Помойте и порежьте помидоры, разделочная доска над мойкой висит…
Я поставила чайник на газ и, когда раздался свисток, заварила чай.
— Может, вы предпочитаете травяной? — спросила.
— Да нет, пусть будет этот.
— После черного чая иногда трудно заснуть…
— Я и на гвоздях могу спать как убитая, — ответила она.
За целый день она, как видно, нагуляла аппетит, мне несколько раз пришлось нарезать хлеб.
— У нас только одно спальное место — тахта, — сказала я. — Достаточно широкая, но…
— Как-нибудь поместимся, — бодро ответила она. — До чего же вкусный этот сыр… как он называется?
— Бри…
— Бри, — повторила она. — Когда я здесь жила, Саша покупал разные сыры, но мне они не нравились — от них несло затхлостью, а этот не воняет…
Я расстелила постель на тахте, когда Надя пошла в душ, — мне не хотелось, чтобы она видела, как я меняю простыни. Из ванной она вышла в ночной сорочке выше колен. «Наверняка везла ее для Саши», — подумала я, и будто чья-то рука сжала мне горло. Что за ужасная ситуация!
Потом в ванную отправилась я и торчала там довольно долго. Настолько долго, что, по моим предположениям, она должна была уже заснуть. Мне показалось, что девушка спит, но, когда я потушила свет и влезла под одеяло со своей стороны кровати, она сказала:
— Мы и дальше бы жили с Сашей, но эта его семья… бабка и мать… они бы хотели видеть рядом с Сашей принцессу, никак не меньше… Когда я забеременела, он сказал, что женится на мне, Саша он такой… честный очень. Но тут ко мне заявилась его мать и начала говорить, что я ему карьеру порчу… да и не пара мы, не подходим друг другу… что ребенок вырастет несчастным… Так меня заболтала, что я уже и сама не понимала, что мне делать… Повезла меня к своей знакомой врачихе, чуть ли не силой достали у меня ребенка из живота…
«И он еще хотел, чтобы я поехала с ним в Москву, — подумала я. — Что бы теперь родные сказали насчет его выбора!»
— Мы с Сашей так странно познакомились… вы же знаете, пани Юлия, что у нас сейчас творится, нищета сплошная, и только. Никогда еще такого не было. Я работала помощницей парикмахера, зарабатывала мало, денег не хватало на оплату за газ и свет, а мама моя на пенсии… Ее пенсия по сравнению с моим жалованьем — вообще копейки… И вот одна моя подруга подговорила меня пойти работать в агентство… в Москве теперь таких агентств чуть ли не в каждом доме… А заработки какие — ого-го!
— А что это за агентство?
— Вы что, не знаете? Светского досуга… а что, думала я, голодной ходить, что ли? Помогу себе и маме… Однажды мы получили приглашение на мальчишник. И там был Саша… Начал мне выговаривать, что так нельзя жить, что это унижает женщину… Ушли мы оттуда вместе. Ну я и вернулась в парикмахерскую, а он стал давать мне деньги. Купил для меня небольшую квартирку, правда, довольно далеко от центра — квартира в центре стоит целое состояние. До этого я жила поближе, но мы ютились вдвоем с мамой в одной комнате коммуналки — кухня общая с соседями, кроме нас, еще пять семей. Колхоз, да и только… Может, я плохо поступила, может, живи мы вместе с Сашей, он бы меня не оставил… материально-то я теперь хорошо живу — у меня своя фирма. Его мать помогла, дала денег. Выходит, заплатила мне, чтобы я оставила в покое ее сыночка, а он все равно забрал меня в Париж. Сперва не хотел, но моя мама меня накрутила, что одного его нельзя отпускать. Так я и просила и плакала… в конце концов он не выдержал и взял с собой… может, и сейчас все как-то уладится. Саша так чувствителен к женским слезам… Но сегодня у меня заплакать не получилось — наверное, слишком устала после поезда. В голове так и стучит — та-та, та-та — от этих колес, и ноги опухли от долгого сидения, шутка ли сказать, столько часов в одном положении… Может, надо было взять плацкарту, но это ведь дороже…
Надя говорила все тише, пока совсем не умолкла. Я поняла, что она заснула, даже носом начала посапывать.
И что мне со всем этим делать? Возможно, она действительно была не пара Александру, и его мать была права, стараясь оградить его любой ценой. А разве я не старалась отговорить Эву от замужества с Гжегожем? Все делала, только бы этого не допустить. Матери все одинаковые. Но в этих обстоятельствах мое положение было другим — я была одной из сторон треугольника, хотя Надя и не относилась ко мне как к сопернице. По ее мнению, разница в возрасте между мной и Александром автоматически исключала меня из числа возможных претенденток на эту роль. Одновременно она хотела перетянуть меня на свою сторону своими откровениями. Я понимала, что она делала это неосознанно, что ей это подсказывал ее инстинкт.
А что подсказывает инстинкт мне? Только одно — я должна уйти с их дороги. А ведь я знала это с самого начала. Но все оттягивала момент — мне было так хорошо с Сашей. И ему, кажется, было хорошо со мной. Судьба или рок — не знаю, кто или что, — сделали так, что годы нашего рождения сильно не совпадали во времени…
В окнах посерело, из темноты начали проступать очертания предметов. Я встала и, стараясь вести себя как можно тише, принялась собирать чемодан.
Орли, двадцать минут пятого
Стою в очереди на паспортный контроль. Передо мной несколько десятков человек. Правда, очередь двигается довольно быстро.
Не знаю, как я буду думать о нас с Александром через пару дней, как оценю наш союз. И пойму ли когда-нибудь, как я могла согласиться на такие отношения. Я, обычно такая осторожная, осмотрительная, не склонная к скоропалительным решениям и вообще к каким-либо кардинальным изменениям в своей жизни. И вдруг — связь с молодым мужчиной, который на двадцать лет моложе меня. Это все равно что на каяке грести навстречу водопаду. Да, но этим мужчиной был Саша, наделенный природой всеми возможными достоинствами, причем такими, которые я больше всего ценила в мужчинах. Будто судьба одним махом вернула мне все, в чем до сих пор отказывала: любовь, дружбу, взаимопонимание, общность взглядов и чувств… Саше удалось сделать еще кое-что — помирить меня с дочерью. По крайней мере, мне теперь есть к кому возвращаться…
Подаю свой паспорт в окошечко и одновременно чувствую, что кто-то тянет меня за руку. Поворачиваю голову — Саша.
— Юлия, пожалуйста, прошу тебя…
Вырываю руку и беру свой паспорт. Выхожу за барьер — и тут вижу Сашино лицо. Лицо тяжелобольного человека. Запавшие щеки, огромные тени под глазами и сами глаза… Прошу, чтобы меня впустили обратно. Подхожу к Саше и кладу ему голову на грудь. Мы стоим так довольно долго.
— Я искал тебя по всем больницам.
— А я вот возвращаюсь в Варшаву. Меня ждет дочь.
— Не ждет. Она позвонила мне и сказала, где ты…
Москва, 7 апреля 1996 года
Дорогая моя Эва!
Вчера, «когда на Патриарших прудах заходило горячее весеннее солнце», я прогуливалась там уже как замужняя женщина — постепенно до меня это стало доходить. Однако все еще не могу избавиться от ощущения, что это происходит не со мной, что я участница не своей, а чьей-то чужой жизни.
С женщиной, которой я теперь стала, у меня так мало общего, что, думаю, меня прежней просто не существует. А может, и наоборот, я — это и есть она, нынешняя, новая. В Париже мне казалось, что я не поспеваю за своим телом, что оно опережает меня, а я тащусь за ним где-то позади, здесь мы как будто поменялись местами. Мое тело не в состоянии переварить всех тех чувств, которые теснятся во мне. Теперь оно боится, что не сможет соответствовать моим требованиям. Так что, как видишь, до перемирия еще далеко. Но оно не так уж и несбыточно.
Официальный брак мы оформили из практических соображений: Москва — не Париж, и Саше, как человеку с положением, а теперь еще и знаменитости, которая у всех на виду, неприлично жить под одной крышей с любовницей-иностранкой, да еще намного старше его. А крыша у нас в Большом Кондратьевском переулке. Это старый уголок Москвы, неподалеку от Белорусского вокзала. Обычно я пешком хожу до Тверской, бывшей улицы Горького, а когда езжу на метро, выхожу на станции Пушкинская. Из подземки поднимаюсь прямо у памятника Пушкину, который смотрит теперь на «Макдоналдс» на противоположной стороне. Картина, уму непостижимая. Ни моему. Ни Сашиному. И это первая причина, почему наш брак может стать удачным. Пока мы видимся только вечером — весь день напролет он проводит в своем институте. Это называется «организует работу нового отдела».
Я гуляю по Москве. О моих профессиональных планах могу сказать пока немного. Я при муже. Ну и брожу по Москве. Полной знаковых мест и литературных ассоциаций. Тут МХАТ, там улица Большая Садовая… Иногда меня сопровождает Зойка. В первый день она еще порыкивала на меня, но Саша твердо сказал: «Зойка, я ее люблю, и ты должна». И представь себе, похоже, она поняла. Полизала мою руку. Она первая приняла меня. Правда, не до конца, и дает мне это почувствовать время от времени. Так же, как и Сашина семья. Впрочем, я не ждала ничего другого. Думала, будет даже хуже: полное неприятие. Ведь его мать — женщина моего возраста. Страшно боялась встречи с ней, ночь перед визитом к ним была самой ужасной в моей жизни. Держится она довольно высокомерно и холодно. А выглядит старше своих лет, старше меня, на мое счастье. Катастрофа, если бы было наоборот. Отец Саши — не от мира сего. Кстати, внешне Саша очень похож на него. И фигурой, и лицом. А вот бабушка отнеслась ко мне тепло и сердечно, она — обаятельная и простодушная. Приняла меня как родную. Во время семейного обеда все следила, чтоб я ела побольше: больно тощая, дескать, я. Бабушка обожает Сашу. Видно, ей он тоже сказал: «Я ее люблю, и ты должна». Зовет меня Юлечка.
Что еще тебе рассказать про мою жизнь? Вот, может, опишу нашу квартиру. Она просторная и дышит свежестью. Саша купил ее вместе с жильцами — расселил коммуналку — и сделал евроремонт. Потому что ее состояние до этого было более чем плачевное. А теперь квартира изменилась до неузнаваемости. Как ни парадоксально, но эта квартира кажется мне настоящим домом. Я не нашла такого дома в Варшаве, зато он появился у меня в Москве! Я на самом деле так чувствую, поверь мне. Может, оттого, что московская улица запружена подобными мне людьми. Они все — по отдельности. Иногда останавливаются, разглядывают витрины, потом бредут дальше в свое одиночество. Однажды подошел какой-то подозрительный тип и спросил: «Закурить не найдется?» Я со страху подумала, что ему нужен мой кошелек или часики, но он и вправду просто хотел сигарету стрельнуть.
Да, вот еще что. Как-то я пошла в салон красоты — хотела подстричься. Вошла с улицы в первый попавшийся, увидев надпись: «У Надин. Дамский парикмахер». Небольшое помещение. И действительно, чуточку в парижском стиле. Сажусь в кресло, ко мне подходит девушка, накидывает на меня пелеринку. И тут наши глаза встретились в зеркале. Боже, Надя! Смотрим друг на друга. «Пани Юлия! Вы откуда здесь появились?» Никакой враждебности в голосе. «Да вот, хочу подстричься», — отвечаю и пытаюсь изобразить улыбку на лице. Она владеет собой лучше, доброжелательность и открытость на лице. «Как будем стричься? Сделаем стрижку, как у той актрисы, о которой говорил Саша?» Его имя все-таки прозвучало. А я все больше нервничаю. «Слыхала, Саша женился, — щебечет Надя. — Видела его выступление по телику, он теперь солидный профессор. Говорил, что занят и почти не видится с женой. Правда, эту его жену не показали. Может, подцепила нашего принца какая-нибудь студенточка?» — «А как у тебя дела, Надя?» — спешу я переменить тему. «Да помаленьку», — отвечает она. Это ее «помаленьку» преследует меня. И наверное, долго еще будет преследовать. Саша заметил, что я укоротила волосы. Спросил, у какого мастера была. Я отговорилась тем, что, мол, зашла в небольшой салон по дороге. А что я могла ему ответить? И что могла сказать ей? Наверняка потом она узнает, на ком Саша женился. И снова не сможет взять в толк. А я… У меня такое чувство, что, пока Надя не поймет, наш с Сашей брак не будет до конца действителен. Как если бы на нашем свидетельстве о браке была нужна дополнительная подпись — Надина…
Кстати, если тебе так уж хочется знать, простила ли я тот твой звонок Саше, могу сказать только одно: да. Простила и даже, более того, признательна тебе за это. Хотя моя жизнь до конца еще не выправилась, но, по крайней мере, я перестала бояться старости, потому что знаю: моя старость нам с Сашей не будет помехой.
Целую тебя, моя дорогая.
Передавай привет Гжегожу и поцелуй за меня детишек.
Юлия.
Примечания
1
Сидони-Габриель Колетт (фр. Sidonie Gabrielle Colette, 1873–1954) — французская писательница, одна из звезд Прекрасной эпохи. — Здесь и далее примеч. ред.
(обратно)2
Зато владею замком я Куси (франц.).
(обратно)3
Ежи Анджеевский (1909–1983) — польский писатель.
(обратно)4
Р. В. Дмовский (1864–1939) — польский политический деятель и публицист. Был политическим противником Ю. Пилсудского, последовательно выступал за создание мононационального польского государства, депортацию евреев и насильственное ополячивание немцев и украинцев.
(обратно)5
Джин Себерг (1938–1976) — американская актриса, много снимавшаяся у европейских режиссеров. Сыграла в фильмах «Святая Жанна», «Прощай, грусть», «На последнем дыхании», «Покушение», «Любовник на пять дней» и др. Вторая жена Романа Гари, пережившего ее на два года.
(обратно)6
Дженет Уинтерсон (р. 1959) — английская писательница. Подкидыш, жила у приемных родителей и в шестнадцать лет, объявив, что она лесбиянка, ушла из дому. Вслед за дебютом, повестью «Апельсины — не единственные фрукты», стали знаменитыми ее романы «Тайнопись плоти», «Страсть», «Пьеса для трех голосов и сводни» и другие.
(обратно)7
Чарльз Буковски (1920–1994) — американский (немецко-польского происхождения) поэт, романист и автор рассказов в жанре гиперреализма. Произведения его не раз экранизировались. К самому известному фильму «Пьяница» он сам написал сценарий.
(обратно)8
В польском прокате под таким названием шел фильм «The Remains Of the Day» (1993).
(обратно)9
Тадеуш Боровский (1922–1951) — польский поэт и прозаик.
(обратно)10
Разновидность равиоли.
(обратно)11
Ф. Жиру (1917–2003) — известная французская журналистка, феминистка и писательница. Возглавляла журнал «Elle». Бернар-Анри Леви (р. 1948 г.) — французский политический журналист, философ, писатель. Написанная ими совместно книга «Женщины и мужчины. Философский диалог» долгое время на Западе была бестселлером.
(обратно)12
Старинная русская хороводная песня о выборе невесты.
(обратно)13
Ветхий Завет. Быт. 9:4.
(обратно)14
Речь идет о скульптурной группе «Встреча Марии и Елизаветы» у западного портала готического собора в Реймсе.
(обратно)15
Чистая доска (лат.).
(обратно)16
Ризница в католических и протестантских храмах.
(обратно)17
Героическая поэма Людовика Ариосто (1474–1533), итальянского поэта и драматурга эпохи Возрождения.
(обратно)18
Речь идет о фильме «Колдунья» с М. Влади в главной роли.
(обратно)19
Морис Утрилло (1883–1955) — французский живописец-пейзажист.
(обратно)20
Модный парижский ночной клуб с дискотекой.
(обратно)21
Курсивом здесь и далее выделены строчки, написанные в книге по-русски.
(обратно)22
Збигнев Херберт (1924–1998) — польский поэт, драматург, эссеист.
(обратно)23
Чеслав Милош (1911–2004) — польский поэт, переводчик, эссеист. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1980 г.
(обратно)
Комментарии к книге «Мой русский любовник», Мария Нуровская
Всего 0 комментариев