Всеволод Бобровский ПАДЕНИЕ ПУТЕВОДНОЙ ЗВЕЗДЫ
Я взрастал под сенью маленького городка, каких теперь не бывает — красными черепичными кровлями глядел он на парящих ключами птиц, брусчатой мостовой встречал путников, сердечно угощал их в простых, но уютных трактирах и заливисто пел им свою многоголосую песню — из стука лошадиных копыт, из соловьиного свиста, из журчания быстрой речушки, из тяжелого дыхания кузнечных мехов, из крика простоволосых торговок и босоногих газетчиков, из колокольного звона и тревожного гула пароходов. Городок простирался по взморью от утеса до утеса. От других миров его отделял серо-зеленый горный перевал. Пахло тут рыбой и соснами, и только в конце весны западный ветер разносил по окраинам ветхую полынную горечь.
Я вспоминаю свое босоногое, беззаботное детство. Девицы заливисто поют под окнами грустные песни о рыбаках, которые почему-то не возвращаются. Дед, шамкая, рассказывает историю об Оленьем Боге, который живет в горах и развешивает непослушных детей на деревьях вверх ногами. Старуха-прачка протягивает мне потертую монету за ведро воды, которое я притащил для нее из колодца. Пес прыгает за поленом в воду и затем приносит его мне, деловито фыркая и отряхиваясь. Мужчины жгут в порту костры, ожидая бури, о чем-то взволнованно шепчутся и, лишь завидев меня, гонят домой.
Я вспоминаю отца. Он невысокий, крепкий и весь пшенично-белый. У него белые брови, белая борода и белые волосы. Он взвешивает товары в лавке, отсчитывает сдачу, промокает пот кружевным платком. По субботам он пьет с дядей пиво, закусывая его соленой рыбой. Крошки вязнут в его бороде. Он ласково усмехается, глядя на меня, и называет по имени.
Я вспоминаю мать. Чаще всего — как она умирает. Она совсем бледная, а я сижу у нее на коленях и реву. Мне хочется крикнуть что-то вроде: «Мама, плохая, глупая мама, не уходи, ты мне так нужна!» Но я знаю, что она и сама не хочет уходить. Отец мне все объяснил. У мамы чахотка, а от этого просто так не поправишься. Мама улыбается и гладит меня по голове, хоть это и дается ей с трудом. В уголке всхлипывает бабушка. В другой комнате толкутся те, кто пришел попрощаться. Маму все любят, и никто не хочет ее отпускать. Однажды отец показал мне на звезды и сказал, что мама там, вместе с ангелами. Тогда я ему поверил. Скажи он мне это сейчас — я, пожалуй, поверил бы снова.
Я вспоминаю брата. У него длинные волосы и задиристый взгляд. Будь я постарше — непременно бы его отлупил, но он такой рослый и сильный, что мне и за всю жизнь не наверстать. Он бегает за той глупой соседской девчонкой, а она ведь совсем некрасивая, и нос у нее длинный. Кроме того, он взял моду курить, а братская солидарность не позволяет мне рассказать все отцу. Он обращается со мной как с ребенком, и мне это не по душе.
Я вспоминаю сестру. Вспоминаю, как она пела мне колыбельные, когда я не мог уснуть, как качала меня на руках, когда у меня болело ухо, и я тихонечко ныл, уткнувшись лбом ей в ключицу. Вспоминаю, как ловко она управляется с лодкой, ведя ее вдоль косы, а я сижу и черпаю ладошками соленую воду. Вспоминаю, как она беззвучно рыдает, бросая мамины вещи в погребальный костер, как держит меня на руках и закрывает глаза теплой, пахнущей душистым мылом рукой. Моя сестра — самая красивая на свете и она не должна достаться этому моряку. Уж я-то знаю, как его отвадить. Подкараулю в порту и забросаю булыжниками, которые я заготовил еще на прошлой неделе, отковыряв из мостовой и припрятав между лодками. Или натравлю на него моего пса, пока он еще не совсем одряхлел. Ему уже одиннадцать лет, почти как мне.
Потом брат ушел на службу, отец продал лавку и купил другую, вдвое шире и просторнее, я подрался в школе, рассадил себе руку об забор в городском саду, бабушкиных коров изморило, сосед-пьяница утонул в колодце, сменился брандмейстер, в соседнем городе прорвало плотину, а из нашего исчезли голуби и воробьи, у меня появился велосипед, мой пес сбежал, я поссорился с лучшим другом, выпил первый стакан вина и, наконец, влюбился.
Она была кудрявой, тонкорукой и ни на кого не похожей. При виде ее у меня больно сжимало грудь, становилось тяжело дышать; и в то же время сладостное томленье, которое я испытывал, проводя без сна предрассветный час, оправдывало все эти муки. На щеках у нее красовались изящные ямочки, она очаровательно смеялась и весь мир, казалось, смеялся вместе с нею. Над моими франтовскими клетчатыми брючками. Над букетом полевых цветов, оставленным у ее порога. Над пылающими щеками и тяжело дающимися признаниями. Я ходил за ней по пятам и ловил каждый ее взгляд. Мои кулаки неоднократно шли в ход — стоило мне только завидеть ее с кем-то другим. Бил я, и били меня. Я утирал вечно выглаженной и накрахмаленной до хруста рубашкой сочащуюся из носа кровь, сестра терпеливо выстирывала пятна и лишь улыбалась. Я похудел и начал отставать в школе.
Тогда мы поцеловались.
Я никогда не забуду ночную аллею, оранжевый свет фонарей и тепло ее рук, что легли мне на шею. Я часто вспоминаю это.
Война похоронила все. Сперва отцу пришло письмо с фронта. Он потемнел, осунулся и долго не выходил из своей комнаты. Мне казалось, что я слышу судорожные всхлипывания и глухие удары. Отец колотил подушку.
Брата убило снарядом.
Я узнал об этом значительно позже, уже в эвакуации. Тело его, истерзанное металлом и порохом, осталось лежать где-то на поле боя. Может быть, частично его захоронили в братской могиле. Отцу прислали только уведомление. Он не сообщил об этом ни мне, ни сестре, ни соседской некрасивой девчонке. Держал трагичную весть в секрете. В комнате его в тот вечер пахло коньяком и жженой бумагой.
Сам он отправился на фронт месяцем позже. Потом я узнал, что ему пришлось дать большую взятку в призывном комитете — не хотели рекрутировать такого, как он. По возрасту, по здоровью. Отец был хромой и немного косил правым глазом. Но, в конце концов, он обрился наголо, коротко попрощался с нами, затянул на груди портупею и уехал в зеленом грузовике.
Моя кудрявая и тонкорукая влюбилась в моряка, пришедшего в увольнение — тогда их встречали в порту хлебом-солью, с оркестром и чествующими плакатами. Она тяжело молчала, мяла руки и наконец, вздохнув, промолвила:
— Я встретила другого мужчину.
Мне было больно, но поделать я с этим ничего не мог. Бежать за ней, умолять вернуться? Просить прощения? Но за что? За то, что недостаточно росл, красив, статен? За то, что мальчишка не может быть таким, как она хочет? В свои пятнадцать с небольшим она, конечно, считала себя достойной только «мужчины».
Хотелось тогда самому стать героическим моряком и вернуться в родимый порт под медные завывания фанфар, а затем снисходительно глянуть на нее и завернуть что-то вроде:
— Мы умирали за то, чтобы вы могли жить.
И соседки-сплетницы наверняка зашептались бы тогда:
— Дура, какого парня прошляпила!
Но я лишь молча сбежал от нее. Уселся на побережье, сунул горячие ноги в пенистую воду, закурил украденную у дяди папиросу. Горестно взирал на закат и думал о том, что никому я такой не нужен, что всем девчонкам по душе только красавцы-моряки, да еще пузатые богачи, пропади они все пропадом. Страдал и упивался собственным горем. Некому было меня утешить. Не было матери, не было отца, а у сестры и своих забот хватало. Ее моряк — черт побери, кругом одни моряки! — ушел на своем эсминце в самое пекло боя, в «театр военных действий», как трубили тогда в газетах.
Мы с сестрой много работали в те дни, и школу я совсем забросил. Учитель, добрый седой учитель несколько раз наведывался к нам, но сестры никогда не было дома, она с утра до вечера сновала между прачечной, где работала, и портом, в котором обсуждали последние военные новости, а я прятался от учителя во внутреннем дворе и не открывал входную дверь. Мне не хотелось оправдываться, равно как не хотелось возвращаться в школу. Там была она, и от этого меня передергивало, бросало в холодный пот.
Часто заходил дядя. Он обнимал сестру, меня хлопал по плечу и говорил:
— Не печалься. Все устроится.
Мне хотелось верить ему, но я не понаслышке знал, что утешения эти пусты. Я много слышал таких слов после маминой смерти, и знаю, что их говорят искренне, от чистого сердца, что люди желают только добра, однако словами тут не помочь.
Дядя был сухорукий, и на фронте от него не стало бы никакого проку. Он писал заметки для нашей газеты, что-то вроде хроники чрезвычайных происшествий, но и от этого пользы было мало — маленький городок, в котором всякое сколько-нибудь громкое событие тут же передавалось из уст в уста, в новостном разделе не нуждался. Еще до выхода утренней газеты, свежей, влажной от непросохшей краски, словно от росы, все городские новости были перетерты и перемолоты базарными старухами, большеглазыми юными сплетницами и любопытными мальчишками. Трамвай сошел с рельс. Загорелась скобяная лавка. Двое грабителей вскрыли загородный дом бургомистра. Дядя не поспевал за информационной волной, и платили ему мало.
Дядя был мамин брат, и дедушка с бабушкой жили вместе с ним в скромном домишке на краю города. Я навещал их по выходным. Дед уже совсем не мог ходить, бабушка, охая и скрипя непослушными старыми костями, обхаживала его, готовила жидкие супы и гусиный паштет, кормила наглых птиц и последнюю выжившую буренку, чисто мыла полы серыми тряпками, а дядя тем временем писал свои заметки, изредка прерываясь на несложные хозяйственные дела — носил воду или ездил на трамвае в город купить картошки и рыбы в базарный день.
Родителей отца мы не знали. Он не говорил о них. Однажды, когда я был еще совсем маленьким, мой брат спросил у него за ужином в Иванов день:
— А где другие бабушка с дедушкой?
Отец помрачнел, крякнул и пробормотал что-то невнятное. А мама дернула брата за рукав и шепнула ему на ухо — достаточно громко для того, чтобы я расслышал:
— Папе неприятно об этом вспоминать. Не спрашивай больше.
Брат пожал плечами и принялся за маринованную селедку.
С тех пор мама умерла, отец ушел на фронт и я уже отчаялся узнать что-либо о своей другой семье.
А тем временем война подступала все ближе. Я слышал рокот снарядов и хлопки картечи за горным перевалом, видел, как взмывает в ночную синеву алое лезвие сигнальной ракеты, как тревожно рвет небо прожектор на эсминце, охраняющем береговую линию. Я ждал и боялся. К тому же наш городок паниковал вовсю. С базарных прилавков сметали пшенную крупу и смалец, запасались свечами, спичками и тугими конопляными веревками, разбирали сахар, соль, тягучее как смоль домашнее вино, мешками таскали древесный уголь и отруби для свиней. Помню, как двое худых стариков передрались из-за последней пачки табака. Сестра закатывала в банки полузрелые помидоры, сушила горные травы пучками, развесив бельевые веревки по кухне. Однажды вечером возвратилась домой в сопровождении беснующихся дворовых псов. Она принесла с рынка ведро бескостной, струхлившейся селедки. Полночи я вертел ручку мясорубки, перемалывая рыбное филе в форшмак.
Тревожные вести выкрикивал газетчик, пробегая утром по нашей тихой улице:
— Враг все ближе! Враг на подступах! Не исключена эвакуация!
Нам советовали ночевать на первом этаже и при малейшей опасности спускаться в подпол. Я снес большую часть наших пожитков в дровяной сарай и повесил на него внушительный замок — чтобы никто не унес раньше времени. Дом опустел, только мебель осталась на своих местах да картины, что написала мама, все еще украшали стены. Отцовское завещание в серой папке, скрепленной синей сургучной печатью, все его бумаги и наши с сестрой документы лежали на дне одной холщовой сумки, а скромные фамильные драгоценности — два обручальных кольца, мамина недорогая брошь да пара сережек с тусклыми жемчужинами — прятались в подкладке другой. Свой игрушечный револьвер я на всякий случай тоже сложил в котомку. Было смешно и неловко — все-таки давно уже не ребенок, но зачем-то я все же оставил любимый подарок при себе.
Вскоре началась эвакуация. Сперва пришло письмо от отца, в котором он просил нас ничего не бояться, обещал, что через пару месяцев война закончится, он вернется и все будет как прежде, а еще предупредил о том, что мы, скорее всего, в ближайшее время станем полуголодными и нищими, и мы должны быть к этому готовы, никто в этом не виноват, нужно для начала расправиться с врагом, а там уже и жизнь налаживать.
Но с врагом расправиться никак не могли. Он оказывался сильнее. На всех фронтах он наступал, и вскоре наш мирный, защищенный, казалось, неприступными скалами и бушующим морем городок эвакуировали. В предрассветный час заныла тревожная сирена, взволнованно зазвонили колокола и улицы наполнились непривычным для маленьких городов гулом машин, гомоном и криками. Сгребали пожитки в кучи, оставляли ненужное у дороги. Многие плакали. Невыспавшиеся конвоиры-новобранцы в плохо отутюженной, мешковатой форме грузили тюки и коробы в зеленые грузовики, выстроившись вдоль мостовых, а по ним вышагивали строем горожане. Примчался встревоженный дядя. Лицо его было в порезах, сочилась кровь — брился наспех. Он схватил меня за руку, другой рукой обхватил наши с сестрой котомки и потащил по главной улице вслед за грузовиками.
— А где бабушка с дедушкой? — испуганно пролепетал я.
— Остаются, — словно отмахиваясь, бросил дядя. — Бегом, бегом, бегом! Племянница, жми!
Сестра остановилась у обочины, не давая пройти обалдевшим от страха соседям. Взгляд ее, до того печальный и безнадежный, наполнился холодом, который можно было ощутить даже в предутреннем полумраке.
— Я тоже остаюсь, — решительно вымолвила она.
— Что? — возопил дядя. — Куда, дура? Да ты знаешь, что они с тобой сделают?
— Ну и пусть. Я останусь, — твердо повторила сестра.
— Нет, пожалуйста! — взмолился я. — Ну сестричка, ну миленькая! Ну хочешь, я всегда буду…
— Ты еще ребенок, — сестра горестно качнула головой. — Без бабушки с дедушкой… не могу. Как ты вообще позволил им остаться? — кинулась она на дядю, словно отрезвев.
— Ты знаешь мамин характер! Ее не переспоришь! — неумело оправдывался он. — Отец не может идти. Солдаты отказались брать его в машину. Что ж мне, на своем горбу его тащить? Пойдем скорей!
— Я не могу, не могу! — закричала вдруг сестра.
— А ну пошевеливайтесь! — рявкнули напирающие сзади соседи.
— Я не могу… — она обессилено опустилась на корточки, закрыла руками лицо и заплакала навзрыд. Дядя ринулся к ней и приговаривал, увещевая:
— Им ничего плохого не сделают… Им немного осталось… Переживут, вот увидишь, переживут, и не такое переживали… А ты молодая…
— Я остаюсь… — сквозь слезы прошептала она и, сглотнув тяжелый комок в горле, повторила холодно, звучно, глядя дяде прямо в лицо: — Я остаюсь!
— Ну и дура! — неожиданно злобно ответил он. — Марш, младший! Быстрее!
Но я уже не слушал его.
Я принял твердое решение сбежать, спрятаться где-нибудь в городе и жить партизаном, защищая дом и своих родных. Поэтому я крепко обнял все еще бьющуюся в истерике сестру и, подхватив наши вещи, зашагал вслед за дядей, но на первом же повороте дал деру в закоулки. Слышал я истошные дядины крики, слышал, как солдаты переговаривались вполголоса о том, что опоздавших ждать не будут, слышал лошадиное ржание, сирену, рев моторов и приближающиеся залпы орудий. Окольными путями я вернулся к дому и спрятался в соседском подвале. Сквозь узкую створку я видел, как занимается рассвет и исчезают звезды, как они тают, наполняя своим изумительным светом небо нового дня, как самая яркая звезда превращается в солнце, и представлял себе, что совсем скоро стану настоящим героем, получу медаль и обо мне, может быть, даже напишут в газете. Тогда все будут мной гордиться — и сестра, и бабушка, и дедушка. И отец, когда вернется с фронта. И брат, которого я тогда еще считал живым. И она, она тоже узнает, она подумает: «Какой я была дурой! Кого я променяла на этого обычного моряка!» И тогда она бросит его, бросит и забудет, прибежит ко мне и полезет со своими ласками, но я буду холоден, я буду безразличен, как должен быть безразличен всякий, если его предают.
Так я и задремал на лестнице в подвал, а проснулся от того, что военный в сером мундире схватил меня под руки. Сперва я решил, что это враги уже берут меня в плен, стал отчаянно брыкаться, но военный ткнул меня кулаком в бок — и я обмяк. Присмотревшись, я осознал, что мундир у него наш и надписи на нашивках выполнены понятным языком.
— Гляди, какой дурак, — сказал военный водителю грузовика, который стоял тут же, на нашей улице. — Проспал побудку, в подвале у себя задрых. Еще бы чуть-чуть — и остался здесь.
— Бросай его в кузов, — ответил тот. — В лагере разберемся.
— Полезай, соня, — улыбнулся мне военный, и тут я заплакал, заплакал, бессильно повиснув у него на груди.
— Дядя офицер… — причитал я, будто ребенок. — Сестру заберите… Бабушку, дедушку… Дядя офицер… Мы победим? Мы победим? — рыдания сотрясали меня, я бился головой о его могучую грудь и слышал участившееся биение сердца. Я подумал тогда, что у него, может быть, тоже есть сын, и где-то там, дома, он думает о своем отце и скучает.
— Ну что ты, что ты, — сконфуженно говорил военный. — Ну успокойся… Не плачь… Отставить…
— Мы победим? Мы ведь точно победим? Победим и вернемся?
— Конечно, парень, — ответил он мне, но в его голосе я не услышал такой нужной мне уверенности. — Наверное… Мы победим.
Сестру в эвакуации я так и не нашел — очевидно, ей действительно удалось остаться дома. Нашел, правда, дядю, который сперва крепко меня обнял, а потом столь же крепко выругал за побег.
Лагерь раскинулся в подгорной степи, перелопаченной линиями окопов, иссеченной колючей проволокой и деревянными настилами огневых рубежей. Безмятежно покачивался на ветру жухлый чертополох, редкие оазисы диких груш увядали под августовским солнцем. В километре от лагеря шумела бурная, но неглубокая речушка, скрывая на дне своем склизкие замшелые камни. Я подворачивал штаны до колен и переходил ее вброд. Ледяные потоки жалили мои разгоряченные лодыжки. На том берегу росли невысокие черничные кусты, буйно расцветали похожие на яичницу ромашки, гнулся к земле густо-зеленый папоротник.
Лагерь просыпался рано утром. Приемник искал нужные радиочастоты, бойко стучал телеграф, рычали и фыркали грузовики, отправляясь по полуразведанной дороге за продовольствием. Мужчины отправлялись на охоту в лес, только военные оставались в карауле. Их карабины всегда были на взводе. Причитали старики, плакали дети и только, кажется, я один оставался с виду безмятежным.
Она тоже была здесь.
Впервые мы с ней встретились взглядами, когда грузовик, привезший меня, забуксовал в яме на полпути к лагерю. Я спрыгнул на горячий песок и помогал взрослым мужчинам, военным, вытолкнуть машину на дорогу. И среди тех, кто шагал мимо по обочине — унылых, отчаявшихся, уставших от долгого пути и палящего солнца — я увидел ее. Она была так же прекрасна, как когда я повстречал ее в первый раз, так же прекрасна, как когда я целовал ее губы и подглядывал сквозь щелки век за ее счастливым и взволнованным лицом. На ней было грубое холщовое платье до колен, волосы были заколоты в пучок на затылке вязальной спицей, а лицо покрылось грязными разводами, как бывает, когда пыль липнет к поту — или слезам. Но она все еще оставалась прекрасной. Она глянула на меня — словно током ударило. Сердце упало куда-то в желудок и забилось там часто-часто. Наверное, я покраснел. А она гордо вскинула голову и пошла себе дальше. Тогда я с важным видом залез в кузов и отвернулся — в надежде на то, что она будет смотреть мне вслед и думать о том, кого она потеряла.
Спустя несколько недель нас двоих назначили на дежурство в полевой кухне — чистить картошку. Я залился краской, она презрительно сомкнула губы и не проронила ни слова до тех пор, пока я не собрался с силами и не вымолвил участливо:
— Ну, как ты?
И тут разразился гром, кончилось затишье перед неминуемой бурей, полыхнула молния в небесах. Она оглянулась по сторонам — не слушает ли кто? — и шепотом закричала:
— Как я? Как я?! Только об этом и мечтаешь — как бы упрекнуть меня, как бы больнее уколоть! Тебе все рассказали, ведь так?
— Что рассказали? — удивился я.
— Не притворяйся! Ты все прекрасно знаешь!
Наконец я не выдержал:
— Не знаю я ничего! Либо говори прямо, либо замолчи, дура несчастная!
Она тут же утихла, глянула на меня своими прекрасными глазами, вздохнула и вдруг горько заплакала:
— Он… меня бросил…
Я и сам не заметил, как оказался возле нее. Нож выпал на землю из ее обессиленных рук. Я неосторожно опрокинул таз, в котором плавала картофельная шелуха, но она не обратила на это внимания. Она горько рыдала, а я обнимал ее за плечи и успокаивал:
— Тихо, тихо… Значит, так надо…
— А ведь ты прав, — окончательно выплакавшись, сказала она и утерла слезы кистью руки. — Так и надо. Может быть, сегодня вечером пойдем на речку? — она улыбнулась, и я улыбнулся в ответ.
Мы пошли на речку и долго говорили там, говорили, как добрые друзья. Она рассказала о том, что случилось в школе, пока меня не было. Я рассказал о военных, которые везли меня в грузовике, о том, что сестра осталась дома с бабушкой и дедушкой. Много теплых слов было тогда сказано ею в мой адрес, и я уже окончательно забыл все обиды. Мы много смеялись, много дурачились, толкая друг друга в заросли папоротника, плещась холодной водой, и вдруг она остановилась. Сказала очень серьезно:
— Поцелуй меня.
И тогда я не смог ослушаться.
Мы упали в траву. Багровое солнце уже опустилось за горизонт, в лесу смеркалось. На темнеющем небе проступали серебряные капли звезд. Ярче всех светила та, что находилась прямо над моей головой, она словно подмигивала мне, то скрываясь за вечерними облаками, то вновь выглядывая из-за них. Теплый ветер тревожил раскидистые сосны, играл в их вершинах, гулко дул прямо над нашими головами. Я помню, как неловко управлялся я с завязками на ее простеньком платьице, как она горячо дышала мне на ухо и шептала волнующие слова. Она уже осилила эту сложнейшую из наук — науку любви, в которой я был еще полным профаном.
— Давай же, давай… — приговаривала она. — Не бойся…
Домой мы возвращались по темноте, и я стыдливо глядел на нее, а она легко и беззаботно держала меня за руку и напевала что-то себе под нос.
— Так будет всегда? — спросил вдруг я.
— Может быть, — она хитро подмигнула мне и толкнула в крапиву. Я упал, не чувствуя боли. Я все еще был влюблен в эту девушку, и теперь эта влюбленность стократно возросла. Но гордость и внезапно проснувшаяся обида не позволяли мне об этом сказать.
Миновал август, и наш разношерстный табор вновь засобирался в путь. Военные говорили, что дорога нам лежала на юг, где два больших города готовились нас принять. Старики кряхтели и недовольно морщились:
— Поселят в бараках… А дело к зиме…
Но мы, молодые, хотели другой жизни, хотели уйти прочь из голой, сухой степи, хотели испробовать нового, пожить в толчее и суматохе, раз этого требовали обстоятельства.
Накануне отъезда она примчалась ко мне, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, нервно повела плечами и сказала:
— Слушай… Слушай… Я, кажется…
— Что? — встревожился я.
— По-моему, я… ношу ребенка.
Я обмер.
— Что же делать?
В ответ она тихонько заплакала. Я обнимал ее за плечо, понимая, что утешения напрасны, что слова мои прозвучат глупо и бесполезно. Я мог бы пообещать ей золотые горы, мог бы соврать с три короба, и ей стало бы на время легче. Но я промолчал, только обнял и закрыл глаза.
На следующий день мы разъехались в разные стороны. Я сдержанно простился с ней, виновато глянул на ее отца, а он по-простецки пожал мне руку, кивнул дружелюбно и увел ее в одну сторону, а грузовик, на котором ехали мы с дядей, двинулся в другую.
Чего я только не передумал в тот злосчастный день…
Только войдя в барак, где нас поселили, я упал на черные, грубо сколоченные нары и тут же забылся. Меня не тревожил ни гул приглушенных разговоров, ни крики комендантов, ни тяжелый стук ведер, ни шелест ночного огня. Я спал, не видя снов, бездыханно, как труп.
Лишь на рассвете я проснулся от колкой сентябрьской прохладцы. Барак мирно посапывал, кто-то кутался в грязные овчины, кто-то приговаривал во сне, кто-то вертелся, пытаясь устроиться на неудобных нарах. Я вышел, умылся студеной водой из колодца. Ноги мои утопали в холодной росе. Над большим городом плыл сиреневатый утренний туман. Селянские подводы тянулись по проселочной дороге — наступал базарный день. Фыркали лошади, щелкали нагайки, негромко переругивались крестьяне, сплевывая в траву коричневатой табачной слюной. Нас здесь никто не ждал.
И тогда я встретил старика.
Не припоминаю, чтобы видел его прежде, но он точно был моим земляком. Их всегда видишь издалека. Бронзовый приморский загар, косматые брови вразлет, орлиный взор и ссутулившаяся спина — от долгих горных переходов. Старик опирался на суковатую палку и хитро глядел на меня. Наконец он спросил:
— Купца белокурого сын?
— Верно, — ответил я. — А вы кто?
Он охотно представился. Оказалось, он несколько раз захаживал в отцовскую лавку и видел меня за работой. Сам он всю жизнь провел за рыбацким промыслом, но к старости лет начал зарабатывать резьбой по дереву и прочим сувенирным ремеслом.
— А теперь завела нелегкая… — старик гневно стукнул палкой по земле и тут же зашелся кашлем. — Годы не те. Море свое взяло.
Деда моего он не знал, бабушку — тоже, хоть родились они в один год и должны были вместе учиться. Я спросил его об этом.
— Разве ж я учился? — удивился старик. — Я с шести лет, от горшка два вершка, а тоже — удочкой промышлял. Потом с отцом сетями таскали. Как пятнадцать ударило — отца лихорадка унесла. А я один в доме кормилец. Мать плачет, сестра плачет… какая ж тут школа? Только на ноги встали — сестра замуж выскочила за пропойцу дурного, так мать и умерла с горя.
Он помолчал, вздохнул, подумал о чем-то своем и продолжил:
— Я тогда в город подался. В этот самый.
— И что? — заинтересовался я.
— Всякое было, — отрезал старик. — А сам-то ты чего в такую рань вскочил? Отец где, мать?
— Сирота, — выпалил я, не задумываясь. Полуправдой этой легко было увернуться от болезненных расспросов. Но старик так горестно покачал седой головой, что мне пришлось добавить: — Но отец где-то… на фронте.
— А братья, сестры?
— И брат на фронте. А сестра… там осталась.
— Помню твою сестру, помню, — старик лукаво усмехнулся. — Видная была девка, статная… Обычно купчихи-то, знаешь, в теле. А эта ничего.
Старик что-то рассказывал, а я слушал его, но рассеянно, невнимательно, не к месту кивая головой и поддакивая.
— Да ты носом клюешь, малец, — вдруг сказал он. — Иди-ка, досыпай.
Я охотно послушался его. Но сон не шел. Я все думал о том, что она рассказала мне на прощанье, думал о брате, о сестре, об отце, о бабушке с дедушкой и о моем псе, который сбежал в прошлом году, когда мы с ним бродили в горах. Никакой войны еще не было и в помине. Я нес корзинку с увесистыми сентябрьскими грибами, щедро напоенными дождем. Вечерело. Я уселся под раскидистой сосной и поджег случайно найденную накануне под прилавком папиросу, рассчитывая тайком выкурить ее. Но стоило мне затянуться один раз — и голова пошла кругом, во рту запершило, глаза наполнились слезами. Я бросил корзинку, побежал к подгорному ручью, чтоб напиться, но пес и не думал бежать за мной. Когда я вернулся, его уже не было, только рассыпавшиеся грибы лежали в сочно-зеленой траве.
Дома я рассказал, что пес сам сбежал от меня и не отзывался, сколько я не окликал его. Мне поверили. Отец в тот вечер задумчиво качал головой, а потом достал из подвала бутылку рислинга и выпил ее за ужином. Лицо его было печальным и каким-то потускневшим.
Он хотел подарить мне нового пса, но я запротестовал. Зачем? Ведь я любил этого самого, беглого, а не какого попало. В лавке от собаки не было никакого проку, ее охранял сам отец, ночуя там с ружьем в обнимку. Сестра восприняла пропажу легко, лишь пожала плечами и сказала:
— Зверь есть зверь. Жрать захочет — прибежит.
Но ему, видимо, жизнь в лесу пришлась по душе, потому что он так и не вернулся.
Когда я наконец уснул, мне приснился порт, из которого на большом красивом пароходе уходила вся моя семья — отец с матерью в обнимку, счастливые дедушка и бабушка, брат, одетый в мундир, надменно глядящий на меня, и сестра в легком платьице, с улыбкой на устах. Только я оставался на берегу, глядя им вслед и взмахивая рукой на прощанье.
У памяти есть особое свойство — она хранит лишь ярчайшие из событий, лишь новое, свежее, важное, без полутонов, без деталей, без каждодневной рутины. Мне же хочется вспомнить все в мельчайших подробностях. После этих тяжелых дней были и радостные, случались дни забот, случались дни отдыха, я перевидал всякого, но только об этом сейчас мне хочется рассказать. Хочется рассказать так, чтобы каждый в полной мере прочувствовал мою боль, мою слабость и беззащитность. Тогда еще я, кажется, не испытывал столь сильных чувств, но сейчас, возвращаясь к своему нелегкому отрочеству, я понимаю — вот это были дни, когда я по-настоящему жил, вот это были дни, когда мне хотелось любить, страдать, бредить, дышать каждым днем, каждым мгновением, когда хотелось воевать, может быть, даже убивать, потому что сильными были мои руки, сильной была и ненависть; но теперь, когда я оглядываюсь на войну, понимаю — на войне правых нет, все виноваты. Каждый, кто возьмет в руки оружие — уже виноват. Сперва тебя утешает мысль о том, что ты борешься за свои идеалы. Когда идеалы тускнеют вместе с первыми боевыми наградами, а кровь товарища брызжет тебе в лицо и стекает между пальцев, начинаешь убеждать себя в том, что ты борешься за свою землю. Но уже завтра ты бросишь ее ради лучшей жизни где-нибудь еще, и вот твоя совесть поднимается из глубин, растет где-то в районе желудка, давит на ребра. Тогда ты говоришь себе, что воевал, потому что все кругом воевали. Вот все и виноваты, только не ты сам. Но все это — гнуснейший самообман. Ты — это и есть война. Никто ни за что не отвечает. Никто ни о чем не докладывает. За дымовой завесой легко спрятать собственную жестокость, собственные комплексы. За пороховой пылью никому не видно, как алчно ты гребешь трофеи, как похотливо горят твои глаза, когда ты входишь в очередную крестьянскую избу, отталкивая отца от дочерей, как бесстыдно ты трусишь, трясясь в кустах под гром канонады и постреливая в воздух для видимости. Ты прожил всю жизнь безо всяких достоинств, достижений, без мечты и стремления, но вот — война. И теперь, если выживешь, ты до конца жизни останешься героем. Не для сослуживцев, конечно, они-то знают тебе цену — но для простого народа. Блеклые медальки дадут тебе право красоваться на лицемерных парадах, собирать цветы у искренних детей и буйно пьянствовать, выкрикивая злые и гадкие слова в адрес тех, кто почему-то не воевал. Пусть даже они тогда еще не родились. Ты шагаешь в строю бок о бок с настоящими героями, которые совершают подвиги, превозмогают боль, усталость, подвергаются пыткам. Но ты — не один из них. И, к сожалению, только ты сам это знаешь. Это знали те, что лежат в братских могилах, присыпанные чужой землей. Среди них было немало настоящих героев. Но среди них нет тебя. Ты — это и есть война. Война, которая еще не кончилась.
Шестнадцатилетие свое я справил в эвакуации. Никто не поздравлял меня. В обед только прибежал в барак дядя, как никогда рассеянный, глухо пробормотал какие-то напутствующие слова, поспешно сунул мне свой странный подарок — пару мятых купюр и бутылку янтарного рома — и тут же скрылся. А вечером в бараке появился почтальон. Я ждал писем в свой день рождения — и дождался.
Писал отец.
Писал, что ранен, ранен до того тяжело, что готовится к смерти в ближайшие дни. Писал, что брат мой уже давно погиб. Писал, что просит прощения за все, умолял нас с сестрой не расставаться, передавал дяде привет и уверял, что он должен позаботиться о нас. Разрешал вскрыть завещание, но я этого делать не стал — к чему? Все равно ведь дома у меня нет, сестры со мной нет, ценностей на дне переметных сумок наших, которые достались мне одному, тоже никаких нет, я это уже знал. Ничего нет, совсем ничего.
В ту ночь я впервые напился. Пошатываясь и ступая по октябрьской жухлой листве, я морщился, чтобы не заплакать. Упал, ударился головой об дерево. Не выдержал и зарыдал, закричал даже, завыл. Силы покинули меня. Кажется, я недолго спал в лесу.
В один миг я возвел глаза к небу в поисках столь необходимой мне помощи; может быть, я ходил увидеть Бога, может быть, хотел увидеть мать или отца — но ничего не обнаруживал. Небо было осеннее, холодное, чистое, на нем ясно виднелись звезды. Одну — самую яркую — я принял в пьяном бреду за путеводную и следовал за ней по лесным тропам в надежде выйти на верную дорогу — или окончательно заблудиться и околеть. Я шел туда, куда указывала мне эта прекрасная звезда — и вдруг она отклонилась от своего курса, покачнулась на темно-синем холсте ночного неба и стремительно оборвалась. Она падала, падала куда-то за горизонт, и я никак не мог остановить ее отчаянное падение, она падала вниз, и я падал вместе с нею, спотыкался, полз на коленях, молился одними губами, чтобы она вновь отыскала свое место на небосводе и указала мне путь — но звезда все летела по своей траектории, рассекая бескрайнее космическое пространство, и я чувствовал, как уношусь за ней в эту пропасть, которой нет конца. Наконец белесый след звезды растаял, и я уронил голову на грудь в новом приступе безнадежных рыданий.
Не помню, как добрался до города, в каком-то ночном ресторане просадил все свои незначительные сбережения. Я заказывал выпить — и пил. Курил папиросы, стряхивая пепел на пол. Под утро меня выволокли из ресторана и бросили на тротуар. Чуть позже меня стошнило.
В барак возвращаться не хотелось, и я остался в городе. Лежал на скамейке в сквере, мучаясь похмельем, утолял жажду, черпая ладонями мутную, нечистую воду из паркового озера.
Не знаю, как, но старик нашел меня. Он не сказал ни слова, только помог привести лицо и одежду в порядок, да вдобавок выслушал мой бессвязный лепет. Я все еще был пьян, и говорил, говорил, говорил, говорил обо всем — об отце, о брате, о сестре, о том, какой я несчастный и что никогошеньки у меня не осталось в целом мире, даже пес и тот убежал, и я никогда ничего хорошего не увижу, а пойду и тут же утоплюсь в этом самом озере, говорил, что я влюбился в девушку и у нее будет от меня ребенок, а это никому из нас не нужно, да и зачем рожать ребенка в войну, за что это ему, за что это его несчастной матери, он точно так же, как я, станет ненужным этому глупому, злому, несправедливому миру. И я все говорил, повторял одно и то же, дрожа при этом, размазывая слезы грязным рукавом, а старик молчал, только качал седой головой и гладил меня по плечу.
И вдруг мне стало легче.
Я все еще понятия не имел, что делать и куда идти. Я все еще не знал, как сложится моя судьба, и перспективы вырисовывались одна другой хуже, но мне стало легче. Я подумал о том, что не все еще потеряно, что у меня есть руки, ноги, голова на плечах и какой никакой багаж за ними, а кто-то совсем нищ и гол, а кто-то волочится по свету калекой, а кто-то и вовсе никогда не знал родителей.
— Кто ты? — спросил я старика, внезапно почему-то осмелев.
Он пристально посмотрел на меня и лукаво прищурился:
— Дети нынче неучтивы…
Я вновь горько разрыдался и упал ему на грудь. От куртки старика пахло морем и табаком, я вспомнил отца, вспомнил брата, вспомнил родной дом, который покинул совсем недавно и мне стало совсем легко.
Дяде я соврал, что заблудился в лесу и всю ночь бродил в поисках лагеря. Мне крепко попало, но я не обратил внимания на трепку; теперь я знал, что мне предстоит. Я сложил все свои пожитки в углу барака и той же ночью незаметно выскользнул из него. Я тащил свои переметные сумы на плечах, над головой ярко светила луна, а впереди меня ждал город. Я жалел только о том, что больше не увижу старика. Больше меня ничего не беспокоило.
Драгоценности я продал, как только старьевщик выкатил на городскую площадь свой воз. Я продал и другие вещи, оставив за плечами только родительские бумаги и теплую куртку. На вырученные деньги я накупил сухарей, соли, вяленого мяса, табака, рома и противоцинготного. В городском порту подкараулил первый же торговый баркас, который отправлялся на юг. Проник в трюм, спрятавшись в пустой бочке. Я дрожал, меня мутило от качки, и когда баркас проплыл достаточно для того, чтобы я мог больше не сомневаться — не ссадят — я чиркнул спичкой и в тишине, нарушаемой лишь плеском волн и стуком моего собственного сердца, прочел отцовское завещание.
Сейчас все мои неповторимые переживания, все мои железные принципы и высокие стремления кажутся мне глупыми и бесформенными. Прошлое вызывает лишь сдержанную, немного стыдливую улыбку. И только тяжелые дни войны кажутся важными, значимыми, исполненными смысла, хотя на самом деле это и есть потраченное зря, никому не нужное, вычеркнутое из жизни время. Война. Война, которая не приносит никому пользы, которая отбирает и калечит жизни, семьи, убеждения. Войне часто пытаются приписать ценность, но это всегда самообман. Война никому не нужна.
На том берегу моря я попал в самую гущу военных событий.
Когда она схлынула, мне пришлось научиться воровать, нищенствовать и спать где придется, пришлось научиться осторожно сбывать краденое, научиться пить, не пьянея, и съедать самую малость, для приличия, даже когда от голода все внутри сжималось.
А война не научила меня ничему.
Я отчетливо помню миг, когда, скрываясь от артиллерийского снаряда, я прыгнул в болото. Весь в тине и иле, я выбрался лишь спустя три часа — или вечность? Мне казалось, что время застыло и не движется, я пытался считать его про себя, но мысли путались, и счет сбивался, и мне приходилось начинать заново. Я молился всем богам, которых знал, но залпы все не прекращались. И тогда я глянул на небо. Тучи затянули его; вечерело, и только одна звезда ярко вспыхивала на небосклоне. Я уже знал ее, и боялся, ведь свет был моим врагом в эту минуту — тьма была союзником. Наконец отчаявшись, я вылез из нечистой, зловонной воды и бросился бежать по склону. Я намеревался преодолеть всего шагов двести, до ближайших зарослей, но кругом наверняка шныряли патрули — если не вражеские, то наши, а хрен редьки не слаще, в этом стратегическом месте так или иначе пустят в расход. Я очутился там совершенно случайно, но кто бы мог проверить мои слова? Я был юн и слаб, но кто стал бы мне верить?
Тучи сгущались. Я бежал, не помня себя, я мчался как ветер, однако случилось именно то, чего я больше всего опасался.
— Стоп, — сказал незнакомый голос.
Я обмер и остановился.
Он прибавил что-то еще, но я не понял его, ведь он говорил на незнакомом мне языке. Я знал лишь одно — за спиною враг, и вряд ли он станет церемониться.
Я посмотрел на небо, чувствуя, как противный страх сковывает меня по рукам и ногам, как чувствует себя хоть трижды виновный преступник, восходя на эшафот. Вдруг единственная звезда, освещавшая равнину, дрогнула и исчезла. Этого мгновения мне хватило.
Я упал в траву и покатился по ней, сбив врага с ног своим тщедушным тельцем. Я ударил его заплечной сумкой, он охнул от боли и приготовился к прыжку, разъяренный, тяжело дышащий. Я ударил еще раз, ткань треснула и все содержимое сумки просыпалось в траву. Я ухватился за первый предмет, который попался мне под руку, и обомлел.
Это был мой игрушечный пистолет, случайно, видимо, застрявший под подкладкой.
И я решился.
— Заткнись и лезь в болото! — рявкнул я, указывая на противника дулом своего детского оружия. — Изрешечу!
Он поднял руки над головой и попятился назад. Я не видел его лица, но ощутил, как он взволнованно сопит, как ему жутко и как он проклинает эту войну. Он не хотел ее точно так же, как я.
— Беги, — приказал я ему, ткнув пальцем в сторону, и видя его замешательство, повторил громко: — Беги!
И он побежал. И тогда я побежал тоже. И не знаю, кому из нас было страшней.
Сестра поставила на стол чашку чаю с молоком, который я так любил в детстве, и уселась напротив. Взор ее был ласковым, но усталым, в уголках глаз бесновались морщинки, седые волосы венчали лоб. Она повзрослела, даже постарела за эти двадцать лет. Если бы она знала, чего мне стоило вернуться в этот город, к родному дому, если бы только могла себе представить, что я пережил и что преодолел…
— Помнишь, как отец расстроился, когда мой пес убежал? Собаки делают так перед смертью.
— Да, я слышала что-то такое…
— Отец был болен. И когда понял, что болезнь его приведет к смерти, ушел на войну.
— Ты так думаешь?
— Он написал об этом в завещании.
— Где он сейчас, как тебе кажется?
— Уж наверняка на небе.
— Ох, и досталось же мне от жизни, по самое не могу! Хорошо хоть муженька оставила…
— Твой моряк уцелел?
— Он сейчас на пристани. Все скучает о своих путешествиях. Вернется — выпьете с ним по чарке…
— С удовольствием. Есть еще одна семейная тайна…
— Какая?
— Я встретил кое-кого.
— Кого же?
— Нашего с тобой деда.
— Деда? Где? — удивилась она.
— Мы вместе были в эвакуации. Он помог мне.
— Кем он был? Каким он был?
— Путешественником, вроде меня… Авантюристом.
В этот миг колокольчик, висящий над дверью, мелодично прозвенел. В лавку вошли двое — взрослая женщина и молодая девушка — обе потрясающе красивые и в этой красоте потрясающе друг на друга похожие. Они зашли сюда по своим делам и не заметили меня, не увидели, как я обмер, сидя в своем углу и уже не понимая, что говорит мне сестра, как рассказывает о семье, о детях, о нынешней дороговизне… Я все глядел и глядел на эту прекрасную женщину, я обнаруживал в ней все те же подростковые черты, все тот же зазывной блеск глаз, я наблюдал за тем, как слегка хмурится ее лоб — от воспоминаний, которые нечаянно вызвала в ней эта лавка — и вся жизнь пронеслась у меня перед глазами, все долгие годы странствий, все безнадежно перекрещивающиеся пути-дороги, все встречи и расставания, все надежды и чаяния…
Я узнал ее.
Точнее, я узнал обеих…
6 августа — 31 октября 2014 года, Киев.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Падение путеводной звезды», Всеволод Бобровский
Всего 0 комментариев