«Весь сантехник в одной стопке»

Весь сантехник в одной стопке (fb2) - Весь сантехник в одной стопке [1+2] (Сантехник) 5813K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вячеслав Солдатенко (Слава Сэ)

Слава Сэ Весь сантехник в одной стопке (сборник)

© Слава Сэ, 2014

© ООО «Издательство АСТ», 2014

* * *

Сантехник, его жена, кот и другие подробности

* * *

Дворник Виталик по прозвищу Сиреневый Туман всегда ходит с лопатой. Без лопаты он боится упасть и остаться навек горизонтальным. Трезвым он не работает, потому что есть некая фальшь в трезвых дворниках. Но метёт как Аполлон.

В самые ледяные месяцы, когда в любом сугробе стекленеет отдельный ямщик, Виталиковы дорожки вымыты и высушены специальным перегаром. Случайные снежинки даже не пытаются ему мусорить и сразу сворачивают к чужим сугробам. Которые не сворачивают, тех Виталик догоняет и убивает железной лопатой. Из-за такого тяжёлого его психического заболевания у нас с Лялей протёрлись санки.

Народный китайский завод синих тазиков делает эти санки методом привязывания к тазикам верёвки. Выходит очень удобное изделие. В нём можно парить ноги, хранить помидоры и волочить детей в сад, если выпал снег или неглубокие лужи.

Я потратил на санки два евро и до сих пор не жалею. Я испытал их на себе. Развил с моста огромную скорость, хотел взлететь с трамплина, но был спасён одной берёзой. Она чисто по-женски выбежала навстречу мужчине, одиноко летящему по небу в синих санях. Наша связь была мимолётной, но яркой.

…Мы с Лялей ходим в сад через улицу, мимо кустов и забора. К нам выбегает весёлая собака породы «бешеный урод». Она орёт на меня, будто мы женаты. Я машу ей кулаком, Ляля счастливо с нас хохочет.

После собаки опять кусты, забор, и вот мы въезжаем в вечно летние асфальты дворника Виталика Сиреневый Туман. И скребём о них днищем.

Дальше очень технический текст, следите за пальцем. За зиму в санях протёрлись промоины. Сани загребают снег и складывают пассажиру под попу. А потом высыпают назад, на асфальт. Таким нехитрым способом контрабандные осадки проникают на территорию дворника-параноика. На чистом тротуаре под давлением Ляли загрёбанное выжимается обратно. За санями на асфальте остаются две полосы. Белые на чёрном, очень марсианские на вид. Будто инопланетянин с нездешним разумом принёс охапку снега и нагадил неземное послание.

Я бы мог купить сто новых санок. Но я видел, с каким лицом Виталик сгребает неземные следы. Он непобедим и прекрасен.

– Все марсиане могут возвращаться назад в свою жопу, – словно говорят нам взмахи его бесстрашной лопаты.

Завтра я нарисую Виталику загадочные снежные круги и признаки посадочной полосы для тарелок. И подброшу записку:

«Виталик, прекрати стирать рулёжные знаки, наши корабли вязнут в непогоде.

Твои Чужие»

* * *

Вчера по пути на фигурное катание Ляля вкусила от древа познания полную сумку французской косметики.

Как всё самое интересное в юности, это произошло на заднем сиденье родительского драндулета. Пока рулевая мать, Люся Незабудкина, рассыпала попутным машинам весёлые приветствия: «Идиота обрубок!», «Выбрось свои права!» и «Куда прёшь, обезьяна вислоухая!» – Ляля изогнулась, подтянула сумочку, вытащила добро, зло и быстренько всё познала.

От раскрывшихся в косметичке перспектив девочка счастливо и тихо заскулила. В полный голос скулить было глупо, родительница бы услышала и захлопнула перспективы. Как мать и как женщина она человек хороший, только жадный до косметики. Даже непонятно, с чего. Помаду мы уже год как не едим. Иногда только сорвёт башню, нападёт странная необузданность, тогда, конечно, прощай, тюбик.

Ляля пренебрегла зеркальцем, работала на ощупь, руководствуясь лишь творческой интуицией и несколько льстивыми представлениями о размерах губ, глаз и щёк.

Для оформления нижней части лица она применила технику широкого мазка. Её живописной манере оказались присущи обобщенный контурный рисунок, условная упрощенность символов и яркая звучность отдельных цветовых пятен.

Светлые и прозрачные пейзажи правой щеки, динамичные бытовые сцены левой как бы воспели чувственную красоту и радость жизни. Композиция дышала поэтикой, игрой линейных ритмов и тонким колоритом цыганской свадьбы. Три широких чёрных полосы через лоб, по числу пойманных Люсей канализационных люков, как бы воспели вечное стремление души ввысь. К свету, святым угодникам Илье и Николаю или кто там у них производит косметические наборы Bourjouis.

Глаза автор оформила с дерзким вызовом, слив в один компот аллюзии раннего Гогена, гротескный кич Лотрека и базовый принцип модернизма – «Много туши не бывает!».

– Какая странная тишина! – вдруг насторожилась Незабудкина. И посмотрела, чтоб убедиться. А на заднем сиденье уже сидело всё, что думает Ляля о французской живописи начала прошлого века.

Поражённая красотой и чувственной мощью мирового импрессионизма, расцветшего там, где у других детей обычно видна голова, Незабудкина исполнила тройной ритбергер. Прямо за рулём. Окружающие водители приветствовали фигуру весёлыми криками: «Идиота обрубок!», «Выбрось свои права!» и «Куда прёшь, обезьяна вислоухая!».

Конечно, Ляле не следовало в таком виде показываться матери. Это была девичья беспечность. Мать тоже женщина, ей завидно. Надо было выскакивать из машины и бежать к людям, навстречу восторгам прогрессивных людей, понимающих высокий мейк-ап.

Незабудкина решила, что выпускать на лёд такое Боттичелли нельзя. Все ведь убегут, и будет скучно. Внутренний Люсин Мойдодыр поклялся поймать искусство, подтащить к воде и превратить обратно в ребёнка. А горячую воду на каток не завезли. И водостойкая тушь дерзко рассмеялась в лицо внутреннему Люсиному Мойдодыру. Но и тот оказался не промах, и вскоре фигуристка Алика С. выкатилась на лёд с лицом, которое вы не сможете себе представить, если не видели позднего Моне. Ну, эти его пруд, кувшинки, солнечные блики на воде… Собственно, блики и составили суть Лялиного образа.

А сегодня Ляля сказала:

– Когда вырасту, стану дядей.

И я её прекрасно понимаю.

* * *

У Ляли в попе дырка. Это ужас. В молодости её не было. Но вчера Ляля выросла и пошла мыть попу сама. И нашла в себе ужасную новость.

И сразу наступило проливное горе. Слёзы по сто каратов прожигали ковёр, а на кафеле высыхали солёными розами.

В прежние годы, когда детство было не таким жестоким, а голуби вырастали с собаку, попой занимались специальные люди из числа обученной родни. Мыли чисто, но молча. А вчера Ляля проверила, чивой-то там, и мир стал сер.

Раньше-то хорошо жилось с весёлой, а главное, целой попой. Форма, цвет, аромат, звучание – всё было безупречно. Персики считали этот зад лучшим среди себя и старались подражать во всём. И вдруг в самом центре датского королевства находится дырка, тревожная, как свист в ночи. Сразу сделалось неспокойно, а вдруг кто туда залезет? Или ещё хуже – выползет?

В романах про женщин пишут так: «Вся в слезах, с разметавшимися волосами, она кинулась к отцу». В литературе принято скакать к отцу всякий раз, едва заметив у мужа лишних детей от трёх тайных браков или, опять же, если негодяй-сосед-плантатор ворвался ночью, повалил и таки да, сделал в попе дырку.

Конечно, в романах перегиб. Ляля бежала не вся в слезах, а только по пояс.

Теперь про Лялиного отца. Это немногословный мужчина с романтическим шрамом на мозге. Всем известны его бескорыстная лень и дурная фантазия, превосходящая возможности бога. Например, только он умеет сфотографировать человека так, чтобы вышел чёрный квадрат, знаменитая картина. А когда готовит свинину с овощами, сам решает, класть туда фасоль или нет. И потом – выбросить всё вместе с кастрюлей или сначала выковырять мясо. Потому что интуиция в нём и сила духа. Именно он заклеил мячик изолентой, разбил им люстру, подмёл и спрятал осколки в диван. Только такой отец сумеет помочь, если попа прохудилась.

Ляля аккуратно залила родителя по пояс, чтобы потом можно было написать: «Отец и дочь, все в слезах». И потребовала оценить ущерб визуально, повернушись к миру передом, к отцу задом – посмотри, какая там, ужас!

Что дырка маленькая и даже симпатичная, не стало аргументом. Покой и воля не наступили.

Но совершенно внезапно, на 354-й странице, отец признаётся, что дыркозадость – это у них семейное. И он сам, и мать их Люся, и лохматая сестра Машка – все они не герметичны. Более того, пуканье – это не абстрактный голос из дивана.

При всей своей непостижимости внезапный скетч из жизни ягодиц Лялю позабавил. Когнитивный диссонанс перестал быть таким уж диссонансным. Конечно, жаль, что мы оказались не семья принцесс, зато есть тема для беседы со Светкой и Юлькой, подругами по младшей группе детсада. Вот они удивятся.

* * *

Ляля встретила на улице друга по имени Иван, он шёл с отцом в неведомую даль.

– Привет, Иван! – крикнула Ляля так, что с дерева упала ворона.

– Привет, Алика! – крикнул Иван в ответ, но как-то дохло.

– Папа, это Алика, которая всё время плюётся и показывает язык, – представил нас Иван.

Отец Ивана косо посмотрел мне в губы, будто ждал от меня неприятностей.

– Ляля, неужели ты плюёшься и показываешь язык? – спросил я громко и фальшиво.

Мне нравится иногда, на людях, притворяться приличным человеком. Ляля показала мне взглядом, что я трус. Настоящий друг на моём месте сам показал бы врагу язык и метко бы доплюнул. Так я узнал, что моя дочь выросла и в ней полно девичьей гордости, надёжно защищённой слюнями.

Наблюдая, как кот чешет ногой подмышку, вспоминал других женщин нашего рода. Они все ужасно гордые и вооружены слюнями и разным домашним скарбом по утюг включительно. И скорее почешут ногой подмышку, чем позволят мужчине решить важное: куда передвинуть шкаф, по какой дороге ехать к маме, не скисла ли сметана и что нет, разводиться нам ещё не пора. Мужьям нашего рода оставлены мелочи – борьба с кризисом и выборы президента.

Моя кузина Ира работала на Кипре официанткой. Вернулась, поскольку в неё влюбился хозяин ресторана, утончённый богач Антонио, а это (читайте внимательно!) не входило в её планы. То есть, он моложе её, холост с самого рождения и образован. С точки зрения женской гордости, выйти за такое невозможно, ведь что подумают люди. Хотя я знаю тут пару мужчин, они бы такой шанс не упустили.

Ирина бросает Кипр. Возвращается домой. Дома на второе сосиски, купаться в море мешают льдины, а трамвайных контролёров боятся даже вурдалаки и бегемоты. Такое женское решение называется в народе «хозяйка своей судьбы».

Антонио прислал письмо с предложением всего, что смог наскрести, – рука, сердце, ресторан. И по мелочи: тёплое море, безвизовый въезд на многие курорты.

– Ни за что не соглашусь, ведь я же не дура! – подумала про себя Ирина, чем навсегда убила любые наши допущения о женской логике.

Антонио прислал ещё письмо, там было больше страниц и в трёх местах чернели дырки от слёз, обугленные по краям. Она опять не ответила, потому что ходить замуж без любви ей не велела великая русская литература. Только за это, я считаю, Тургенева стоило бы защекотать до творческого паралича.

Тогда Антонио сам приехал. Загорелый, синеглазый, с волосатыми ногами. Подарил тёще цветы, назвал мамой. Хитрый чёрт, я считаю.

Ира сказала:

– Послушай, Антонио, ты милый, но выйти за тебя я никак не могу. На вот тебе борща. Поешь и езжай назад.

И дала ему ложку.

Послушайте, девочки, я много повидал. Если богатый киприот просит у вас жениться, не пытайтесь его отвлечь борщом. Это раздражает.

Антонио встал из-за стола и сделал такое, за что можно навек простить мужчинам их патологически волосатые ноги. Он швырнул ложку в окно (попал!) и заплакал. И сказал, что не есть приехал, а за невестой. И медленно так, рыдая, побрёл к выходу. А у гордых женщин нашего рода совершенно нет иммунитета против рыдающих богачей. Их глупое женское сердце, вопреки себе, всё ревущее жалеет.

«Да пошло оно всё в жопу, выйду замуж по расчёту», – решила про себя Ирина. И я опять не понимаю, как относиться к женской логике.

Дальше в сюжете идут сопли с сахаром, я их терпеть не могу.

Это был единственный случай, когда абстрактный мужчина переубедил женщину нашего рода. И, наверное, последний. У меня теперь есть родня на Кипре. Моя тётка ездила, говорит Ирка сама руководит рестораном, учится бросать в окно ложки, но ещё ни разу не попала. В народе это состояние называется «счастливая дура».

* * *

У нас было принято драться заборными досками. По субботам. Доски были частью нашей танцевальной традиции. После танцев полагалось оружие вернуть, откуда взял. Можно было не прибивать, хотя бы побросать под вишни. Селяне сами всё приколачивали на место таким гуманным способом, чтоб боевая доска легко отдиралась и гвоздей из нее не торчало. У нас очень культурная была станица.

Летом 1985-го чемпионом по фехтованию на досках стал Паша Пятаков. Его все боялись. Его сила была в несчастной любви. Понимаете, есть такие мужчины, они любят насмерть. Если их не допускать к родным коленям, они могут взорвать сельсовет, отлупить дискотеку и совершить ещё много разных красивых глупостей.

Паша любил Лену. А она его игнорировала. Женщины вообще боятся мужчин с фантазией. Стоит раз поцеловать ручку её двери, заглянуть ночью в окно или украсть туфлю, чтоб было с чем спать в обнимку, – сразу убегают. Женщины трусят настоящих чувств, вот что я вам скажу.

Сначала Паша боролся с чувствами православным способом. Он много и убедительно орал на икону Николая Чудотворца, просил прекратить половодье чувств. После молитвы выходил с красной рожей и вспотевший, очень старался. Портрет оказался неисправен. Еленины колени стали грезиться Паше днём при открытых глазах.

И тогда он вскрыл вены. В тазу, как настоящий эстет. Не за тем даже, чтоб она шла за гробом с распухшим от слёз носом. Паше просто было невыносимо. Очнулся он в палате среди каких-то алкоголиков, под глазом синяк, в душе всё те же колени.

И тогда Пятак стал драться на дискотеках. Ну как драться, все люди как люди, а он вёл себя ужасно.

Знаете, у викингов в раю наутро отрастали новые руки-ноги, взамен отрубленных. Так вот Паша дрался, будто он викинг, уже умер и наутро всё вырастет вновь. А станичники ж не знали.

И деревенская драка стала делиться на два акта. В первом бойцы враждебных кланов вяло машут досками и обильно угрожают «щас как дать».

Во втором вбегает Паша, гонится хоть за кем, а вся дискотека убегает. Потому что ну его, дурака, к чёрту.

Однажды Паша набегался по драке, но удовлетворения не получил. И метнул свою доску вслед трусливым негодяям. Паша был хорошим мечником, но как метатель досок страшная бездарность. Оружие перелетело поле боя и попало в непричастную девушку Таню.

– Ну ты и мудак, – подумала дискотека про себя.

– Ну я и мудак, – согласился Паша и два километра бежал до больницы с раненой Таней в руках.

Доктор сказал, пусть Таня полежит до понедельника, а то пусто в отделении. Паша два дня сидел с Таней, перевязанной в районе гипотетического мозга. И уже вот-вот история бы закончилась хорошо и ожидаемо, но пришла Елена. В гневе. Она сказала, хватит её позорить, иди домой, картошка стынет. И добавила со значением, глядя в сторону:

– А то некоторые бабы совсем оборзели, готовы голову себе откусить, лишь бы захапать чужое.

Чтобы до конца прочувствовать эту историю о победе любви, включите скорее какую-нибудь слезоточивую песню и давайте плакать хором.

* * *

Если вы ненароком полюбили кота, вовсе необязательно на нём жениться.

Раньше я избегал с котами отношений, потому что не знал про них столько хорошего. И выращивал дома только два биологических вида: жену-человека и некрупных мух. А когда встречался глазами с бездомным котиком, вспоминал про блох и оборванные занавески. И оставался твёрд.

Другое дело – ангелы. Не разводить ангелов я не обещал. И это как раз был ангел в образе кошачьего ребёночка. Он из скромности притворялся котиком, но меня не проведёшь. Я сквозь шерсть и когти различаю всех, кто суть смирение и добродетель. И в быту пахнет белыми нарциссами. Он сидел на лестнице у двери и вежливо поздоровался одними ресницами.

– Смотри, кто к нам пришёл – сказал я Люсе.

Люся знает про мою твёрдость. Она подумала, я рад котёнку, потому что сейчас его съем. И стала защищать животного с наивной женской хитростью.

– Давай, – говорит, – пусть он сегодня останется, а завтра мы повесим объявление в подъезде, вдруг это соседи себе на ужин купили.

…Я предложил временно присвоить коту какое-нибуть незатейливое имя, например, Певица Женя Отрадная. Это очень воспитанная певица, давно хотел себе такую, но вряд ли мне разрешат принести её в дом. Люся избегает заводить певиц без родословной. Они-де блохастые, всюду гадят и лазят по столам. И катаются на занавесках. И мы назвали кота Пётр Ильич Чайковский, очень логично, по-моему.

В четыре утра Пётр Ильич выкопал в паркете ямку, и в доме запахло моей нетвёрдостью. Я весело спрыгнул с дивана и пополз искать. Искал-искал, искал-искал, – нету. Запах есть, а источника нет.

Опять искал-искал, думаю, всё. Надо звать кота и начинать душить-душить, пусть признаётся. А оказалось, он всё собрал, отнёс в ящик с песком и похоронил. То есть, и правда ангел.

На следующий день мне придумалось оставить сантехнику и уйти в великие русские писатели. Только не понятно было, что отращивать сначала, бороду или парадигму русской духовности. Поскольку холода ушли, а грустные без кота соседи остались, начал с парадигмы.

И сел писать:

Объявление

Нашёлся котёнок. Цвет – леопардовый металлик. Ласковый, сзади небольшие бархатные яйца детского размера. Отзывается на имена Кузя, Тобик, Лена, Петя и Куда-вы-дели-пульт. Смешной, ночью кусает всех за пальцы ног. Кушает хорошо, на горшок сходил три раза, по нужде и просто так, из интереса. Умный, как Фейхтвангер.

Если это ваш котёнок и вам небезразлична его судьба, припишите здесь комментарий, и я раз в неделю стану вывешивать интересные истории про его личностный рост.

Меня теперь вот что беспокоит: если человеческий самец (38 лет, 85 кг, лысый) приносит с улицы котёночка, он ещё мужчина или сразу малахольный идиот?

* * *

Любой мужчина мечтает напиться, сесть не в тот самолёт и чтоб наутро Барбара Брыльска гладила его пальцем по щеке. Поэтому баня для нас больше, чем баня. И ещё мне сказали: будет ужин, всё домашнее, поросёнок с яблоком во рту, огурчики, пирожки с черникой. И я согласился.

Баня маленькая, двухместная, мне выпало мыться с Колей. Гости смотрели нам вслед с пониманием. Все были в курсе, Коля родился и вырос в мартеновской печи. При виде тазиков он дуреет. В нём просыпается огненный монстр, демон веника и пара. А я ж не знал. Я шёл просто мыться и говорить о женской вредности.

Он надел шапку, перчатки. По глазам было видно, надел бы и валенки, не было. Сказал, надо поддать. Поддавал, пока не взорвался градусник.

– Ну вот, теперь хорошо, – обрадовался Коля.

Меж тем в парилке настало ядерное лето, всё вокруг сделалось лиловым и малиновым, как на Венере в середине августа.

На всякий случай я показал Коле жестами, какой я несчастный. Как бы намекнул, что сдаюсь и готов уже перейти к пьянству, самолёту и Барбаре Брыльской.

…Коля сказал, сейчас мы восстановим мне оптимизм. С трогательной заботой к моим неурядицам он взмахнул веником каким-то самурайским способом. Примерно на втором ударе из меня выбежали все микробы, в том числе полезные. Тогда же открылась разница между баней и процессом распада ядра. И ещё я понял, кого из гостей планировали подать на стол с яблоком во рту.

На третьем ударе я отрёкся от гелиоцентрческой модели мира в пользу плоской земли, плывущей на черепахе. Всё, говорю, Коля, никто нигде уже не вертится, только не надо больше вот этого.

В ответ Коля показал, как делают «припарки». Ну, которые мёртвым ни к чему. Конечно, ни к чему. Кому ж надо, чтоб мёртвые бегали по бане, жалуясь на ожоги.

Потом, когда я всё-таки выжил и ел пирожки с черникой, складывая их в столбики по три, и все гости казались мне одной сплошной Барбарой Брыльской, Коля рассказал Очень Короткую Историю.

– Однажды я мылся со сталеварами. Думал, сдохну. Было очень жарко, ужасно. Этих мужиков в деревне называли «сталевары». Они вообще беспредельщики. Один выбежал с тазиком под дождь, его ударила молния, он ничего, дальше мыться пошёл.

Так сказал Коля и тревожно посмотрел на закат.

* * *

У маленьких девочек бывают дни сплошного несчастья. С утра ещё мёд в кашу налили как-то не так. Не могу объяснить, не так налили. Причём нарочно. Может, надо было нарисовать мёдом по каше ёжика, а вышел инь-янь. А на кой нам инь-янь, если надо было ёжика. По любому, аппетит ни к чёрту и настроение.

Потом в саду вместо жёлтой юбки выдали розовые шорты. Нормальные женщины за такое уходят в дождь в одной ночнушке, хлопнув дверью по голове всем этим мерзавцам. Но Ляля всех простила. И обиду ничем не выдала, лишь чуть оттопыренная губа стучала по коленям.

И почему, скажите, нельзя добавлять в компот горошек? Прекрасный горошек, красный, синий, полпачки пластилина на него ушло, всем бы пить и радоваться, – отобрали, наорали.

До ужина сплошная смурдятина. На ужин дали детскую национальную еду спагетти. Между прочим, если ребёнок немножко испачкал соусом брови, необязательно ржать и говорить «оближи их». Не семья, а лошади пржевальские, в эмоциональном плане.

…А вечером Ляля слепила домик. Из одеял и табуреток – будто гнездо из веточек и пуха. Но Машка, пьяный гунн в жилище патриция, грохнулась на домик пузом. И сил на аргументы с цитатами из Канта не осталось. Предупредительно пнув сестру ногой, Ляля применила боевой укус, как в фильме «Чужой». Может, помните, в том фильме нервный инопланетянин с раздвижными челюстями объяснял американской женщине Сигурни Вивер, что любопытство – грех.

Ляля сделала инопланетное лицо и, зачем-то глядя мне в глаза, потянулась зубами к Машкиной спине. Казалось бы, такое невозможно, человек не способен укусить вогнутый предмет, например, внутреннюю сторону сковороды. Это же детский рот, а не створки морского парома. Даже саблезубые, даже доктор Лектер начинали есть сестёр с других, более удобных мест. Поэтому отец (то есть я) сидел, смотрел и никого не спасал. Меж тем Ляля распахнула многозубую пасть на отрицательный угол и вцепилась любимой сестре в позвоночник. Потому что если ребёнок взбешен, он перекусает весь юрский период со Спилгербом во главе.

Маша орала очень громко. Ей показалось, что от лопаток до попы в ней теперь пауза. Я орал, потому что генерал-майор семьи должен орать. Если начальство не орёт, добру нипочём не победить. Ляля тоже орала, чтоб помнили, кто тут самая несчастная. Всё вместе это называлось «поиграть перед сном в спокойные игры».

После, конечно, мы мирно пили чай с баранками, приветливо показывали друг другу языки и грозили потом устроить. А всё оттого, что тёплый семейный вечер – очень широкое понятие.

* * *

В квартире 19 живут лучшие шорты микрорайона. Зовут Марией, 28 лет.

Вызывает нас однажды, садится на корточки и показывает рукой куда-то вдаль, под ванну, где темно и трупы тараканов. Там течёт, говорит.

И мы стали смотреть. Я на женские колени, Игорь на пейзаж в целом.

Он в ногах совсем не разбирается, неандерталец.

Вид на Марию открывался чудесный. Холмы переходили в долины, долины бежали за горизонт, в декольте были различимы трусы, на такое можно смотреть бесконечно, как на водопад.

– Мария, – говорим мы, – боже ж мой! Всё исправим, заменим на новое, заграничное. Если надо, выйдем в ночную смену.

Сантехники вообще отзывчивы к прекрасному. От позднего Модильяни по шорты Марии включительно.

Мария отвечает, хорошо, приходите завтра.

Потом я спрашиваю, Игорь, ты хоть видел, куда она рукой махала, где течёт-то? Вдруг там вишнёвый компот или огурцы взорвались, под ванной. А он только вздохнул в ответ.

Вы не представляете, какие артефакты некоторые хранят под ваннами.

Например, одна старушка растила там дохлую кошку. И жаловалась на запах. Игорь пришёл – увидел – натошнил с испугу. Выходит весь бледный. Извините, говорит, мы не можем исправить случившегося. Мы не боги, кошек воскрешать.

Так вот, про шорты. Когда мне с утра разбивают сердце, я весь день молчу. А Игорь, наоборот, рассказывает случаи про любовь.

В армии ему повезло встретить женщину с огромной задницей. Но она оказалась холодна. Во время секса лузгала семечки. Игорь до сих пор не залечил рану в душе. Две жены сменил, а былое не отпускает.

В прошлый рассказ эта женщина вообще-то грызла яблоко, но это ничего.

А с другим нашим знакомым, Петей, она курила «Беломор». Я так понимаю, от неё многие пострадали.

От разных людей я слышал, как она во время секса:

– смотрела в окно с пятого этажа,

– читала роман, Кафку,

– говорила по телефону с мамой,

– насвистывала увертюру к Кармен композитора Бизе.

Думаю, это очень умная женщина. Ни с кем она не вязала носки на пяти спицах, что ужасно не эротично. То ли дело – курить, кусать яблоки, свистеть и смотреть в окно. Невероятно будоражит.

К обеду Игорь разволновался, стал проницателен, как дельфийский оракул. В квартире 32 отвалился смеситель. Игорь сразу понял, хозяева в ванной практиковали коитус, подруга держалась за кран и оторвала к чертям.

В квартире 53 пожилая алкоголичка Зинаида Петровна вышла к нам в атласных панталонах. Тоже специально. Соблазнить хотела, старая карга.

И до самого вечера определял по походке, кого стоит клеить, кого нет.

Вечером я повёз его к проституткам. Они у нас вдоль шоссе стоят. Сам-то я ужасно стеснительный и нипочём не отдам поцелуя без любви. Ну, когда припрёт, пишу в интернете рассказы про чужую страсть. А Игорь после встречи с задастой женщиной иногда срывается.

Вот ездили мы, выбирали, выбирали, все страшные какие-то. Лучше на передовую, чем с такой целоваться. Даже наша Зинаида Петровна в атласных трусах краше. Потом видим, идут две, ничего себе такие. А это оказались обычные девчонки, только сильно матерящиеся. Тремя ёмкими фразами они погасили Игорю либидо на весь остаток лета. Ошибся, блин, оракул. И тогда, не усталые и недовольные, мы поехали домой.

* * *

Знакомая тётя влюбилась в троллейбусе, хоть её муж даже ещё не умер, а просто лежал на диване с газетой. Она вступила в преступную переписку, полную интимных подробностей.

(У меня полно знакомых тёть, живущих интересной жизнью.)

А её телефон в душе был демоном. Он тётины письма отправлял избранным родственникам, для ознакомления.

Родственники читали с большим интересом. Никто не возмущался. Всем хотелось знать, что скажет Луис Альберто в последней серии.

Тётин же свёкор решил, все эти страстные sms, «во сне целовала твои руки» и «всюду слышится твой смех» – всё ему. Он был принципиальный оптимист.

И надел галстук, купил тюльпанов, презервативов побольше. Пришёл и говорит: так и быть. На всё согласен. Давай начнём новую жизнь прямо тут же, на кухонном столе.

В ответ тётя ударила свёкра итальянской сковородой Балларини.

Раненный точно в ум свёкор вернулся и наябедничал свекрови. И сразу у него на лбу стало два отпечатка, один итальянский, другой неразборчивый, неизвестной китайской фирмы.

…Свекровь пошла к невестке, спросить о дальнейших перипетиях в сюжете. Они пили чай и расстались, довольные друг другом. Даже целовались. И все там довольны, даже муж лежит по-прежнему с газетой, в его рогах пауки свили город. Ему только газеты перезаряжают раз в сутки. Хороший муж, тихий.

У женщин фантастическая способность договариваться. Они убеждают и объясняют, не обращаясь к разуму. Они передают суть, не обременяя память деталями.

Вот, например, Маша рассказывает про Пушкина. Путает термины, но смысл верен:

«Жену назвали нехорошим словом, и Пушкин вступился за её имущество. Тогда враги вызвали Пушкина на олимпиаду, и стрела попала прямо в грудь. В общем, умер. И вот, папа, я всё хотела спросить. Что такое секс?»

Пассаж про Пушкина мне понравился, вопрос про секс не очень. Сам я представляю, что это за штука. Даже пробовал на себе несколько раз. Но объяснить не возьмусь. Будь я женщина, передал бы в пантомиме. В крайнем случае рассказал бы на примере нашей бабушки.

Но Маше 7 лет, ей рано знать всю правду. От неумения правильно, по-женски наврать, я нем и беспомощен.

Или вот. Один сантехник, Иванов, решил отомстить клиентке. Она недоплатила 200 долларов и сильно пошатнула веру Иванова в добрых фей.

За это он пробрался в подвал (жадная женщина живёт на первом этаже) и через лючок ревизии вставил в канализацию надувной шарик. И быстро-быстро надул. Кто не знает, шарик держит столб воды высотой в два этажа.

Назавтра удивлённый унитаз жадной женщины сам себе казался Везувием. Он извергался и рокотал. Женщина бегала по этажам, уговаривала соседей носить своё ка-ка на работу. Соседи обещали, а сами всё равно. По привычке. Потом вспоминали, конечно: «Ой, эта, снизу, просила пощады». Им становилось стыдно, но не очень. Потому что говно не подписано, поди разберись, кто предал. Вечером шарик лопнул, но Иванов отомстил ужасно.

…А через неделю. Звонит Иванову другая женщина, с растерянным голосом. В унитаз упала серёжка. С бриллиантом. Фамильная. Стоит тридцать тысяч долларов. Если вытащите, получите десять процентов. Или даже пятнадцать. Только я её нечаянно смыла.

Прошло всего десять минут, а Иванов уже разбирал подвальные трубы, обращаясь к ним «вы ж мои бриллиантовые».

Он знал все места, где скапливаются тяжёлые фракции. Он сначала брезгливо ковырял палочкой, потом адаптировался, притащил сито. Как в фильмах про старателей. Через шесть часов унизительного труда возникло подозрение. Весь в результатах своих поисков, он побежал в квартиру заявителя, там сидела жадная женщина с подругой. Они пили кофе, и глаза их были такие голубые, что Иванов понял: обманули! Только другими, более точными словами.

И я опять не знаю, что сказали женщины. Только Иванов не стал в тот день убийцей. Наоборот, теперь он пишет жадной женщине смс интимного характера. И недалёк час, меж ними случится то, что я испытал, но описать не в силах.

И, кстати, так и не придумал, что сказать Маше.

* * *

Маша повстречала хомяка. Одинокий, прекрасный, как Джони Депп, и такой же нужный в хозяйстве. Он переползал дорогу в опасном месте. Рост средний, шатен, глаза грустные, холост. Он явно пережил травлю, непонимание и планировал умчаться вдаль розовым пятнышком на скате грузовой покрышки. Но встретил Машу.

Ну как вам объяснить про девичье сердце. Вот через дорогу ползёт Джони Депп. Трезвый, несчастный, пушистый. Разве б вы не принесли его домой? Я бы – ни за что!

Теперь он живёт у нас в шкафу, в тазике. Из еды предпочитает хлеб, салат и немного туалетной бумаги на сладкое. Очень воспитанный.

Кот сначала думал, это мы ему принесли. Смотрел на нас с удивлением и благодарностью. Он с детства хотел бы хомячатинки. Ему редко приносят китайскую еду из ресторана – птиц, лягушек, хомяков.

Коту объяснили газетой по ушам: хомяки нам друзья, а не жиры и витамины. Теперь кот считает, мы дураки ненормальные. Сегодня не жрём хомяков, завтра дружим с пиццей, целуем в нос сардельку, и недалёк тот час, когда мы женимся на бутерброде.

…Вот сейчас ручка двери поворачивается, как в кино про маньяков. Это кот хочет на себе доказать: хомяк – вкусный и полезный зверь. А дружить лучше с котами, они хотя бы обаятельные.

А ночью этот мешок какашек сбежал. Наш шкаф – отдельная комната. Там всё пропадает, особенно носки, которые ползают, вопреки заверениям производителя. Теперь вот хомяк.

Всю ночь осатаневший кот целовал дверь шкафа. Под утро стал биться в неё головой.

«Да что за жопа, опять травля и непонимание», – подумал хомяк и ушёл жить куда-то в район старой обуви. Пришлось пустить по следу сами знаете кого, у него встроенный GPS-навигатор. Кот быстро определил, какой из тапков содержит хомяка, получил газетой по ушам, ушёл на подоконник и теперь воет по-японски: ай-йо, ай-йо.

Люся сказала, этот хомяк – женщина. Господи, а вдруг он ушёл из дому, потому что забеременел и боится признаться отцу? Теперь родит шестнадцать разноцветных младенцев неизвестно от кого. Я не думал промышлять хомяками в ближайшие годы.

Столько событий, столько событий, пойду на работу, отдохну.

* * *

Сейчас три часа ночи, хомяк громко кушает железную клетку. Ему вкусно. Он чавкает.

Знаете, я хотел бы и дальше писать про чёрствый мир длинноногих женщин. Или из жизни сантехников, ироническое. Или кулинарные тонкости – отцу на заметку – «дети любят воблу с чаем, а пиво отвергают».

Но теперь это дневник хомяковода, ничего не поделаешь.

Три дня назад он как бы сдох. Были все приметы. Клетка брошена на солнце, в ней лежит хомяк, лицом вверх, лапы скрестил и улыбается. Такой безмятежный, что никаких надежд. Мне сказали, они нежные, как вампиры, мрут от тепла и солнца. Я трогал пальцем тёплый пузик и не знал, где найти такого же, пока Маша и кот не расстроились.

Когда-то в Риге была клиника по хомякам, частная. Туда сдаешь простуженного, с оторванной лапкой, простреленного насквозь хомячка. Назавтра забираешь – он уже здоров. И, как раньше, не отзывается на имя, значит, тот же.

Лечение стоило дороже норковой шубы, но мы в ответе за тех, кто так забавно грызёт по ночам железные предметы.

…Я покатал усопшего в ладонях, пульс не нашёл. За ногу понёс в мусорник. Тут он открыл глаза и что-то такое сделал ртом, может, они так зевают, непонятно. И ещё он посмотрел так, недоверчиво, что ли.

Понимаете, Маша с ним играла, играла на износ. Он очень устал. Проснулся – уже всё, несут на помойку.

Думаю, я не первый хозяин в его жизни. Может быть, пятый. Он очень крепко спит. Ему главное потом выбраться из мусорного бака, когда снова недопоняли.

С его зубами это просто. Граф Монте-Кристо таким оборудованием сточил бы замок Иф, скалистый утёс, одежду и личную утварь тюремщиков всего за неделю. Графа бы выгнали из всех тюрем с пометкой «грызун и сволочь».

И ещё эти зубы, они ядовитые. Укушенный фотоаппарат мгновенно умер. Поэтому я не могу его сфотографировать и показать. Возьмите сами в интернете харю абстрактного хомяка. Если интересно. Всё равно они имён не различают.

* * *

Хорошо Александру, он врач, брюнет и композитор длиной 192 сантиметра. За одно это женщины мечтают зарыться носом в его свитер. И позволяют ему не уметь вкручивать лампочки.

Конечно. Если ты красив, как гвардейский конь, можешь и мусор не выносить. Просто сиди в кресле, пей шабли, регулируй доступ к свитеру.

То ли дело мы, невзрачные крепыши. Нас не мучает вопрос, куда деть сотни изнывающих от любви женщин. Никто не сморкается нам в свитера даже за деньги. Привлечь внимание какой-нибудь пастушки мы можем, лишь приковав её к батарее. Мне, например, приходится быть сообразительным и даже искромётным. И проницать устройство опасных бытовых механизмов.

Поэтому я разбирал диван, а Бекназаров, эта красивая, но тупиковая ветвь эволюции, допивал шабли. Потом я пошёл в душ. А он лёг и всё сломал.

Над Москвой меж тем вставало розовое утро.

Понимаете, это была наша общая кровать. Так сложилось. В чужом городе, в гостях. Мы делали вид, будто ничего такого, два самца в одной постели. Время тяжёлое, кроватей всем не хватает, у мебельщиков неурожай.

С Бекназаровым, кстати, спать нормально. Он почти не храпит. Он почти идеал, на женский вкус.

Так вот, Александр сломал нашу постель, пришёл к ванной и стал жаловаться сквозь дверь. Родись он невзрачным крепышом, сам бы и починил. Но он большой и красивый. Поэтому без меня не может. Я ловлю нам такси, читаю надписи в аэропортах. Объясняю, что «50» в маршрутке – это рублей, а не евро. И ремонтирую всё, к чему он прикасался.

И вот стою в душе, а он тревожно так орёт:

– Слава! Слава!

И дальше невнятное, про неудачную конструкцию мебели, что хочется спать, все ушли и почему я не отвечаю.

Любая речь сквозь дверь неразборчива. Как-то жил я в общаге с одной пастушкой, а за фанерной стенкой ночевала семья алкоголиков. Они разговаривали и мы разговаривали. По утрам женщина-алкоголик делилась:

– А я своему говорю, помолчи, дай послушать, о чём люди говорят.

Ведь что интересно, Вячеслав, голос ваш слышен, будто вы напротив сидите. А слов не разобрать. То есть, совсем.

Зная такое свойство фанеры, мы с пастушкой болтали вслух о чём угодно, а любились только шёпотом.

Так вот. Я не понял сквозь дверь, чем не понравилось Александру это розовое утро. Подумал только, что хочу побыть один, хоть недолго. И не открыл ему, и не ответил.

А когда вышел, он уже спал на руинах дивана, как усталый моряк на обломках шлюпки.

Дальше была неприятная сцена. Я ругался высоким голосом «Вставай-сволочь-сколько-ты-будешь-пить-мою-кровь!» Тряс его и пробовал стащить за ногу на пол. Подробней вы можете посмотреть в фильме «Бриллиантовая рука», где Нина Гребешкова будит пьяного Никулина и спрашивает про пистолет и деньги – «откуда это». А Никулин отвечает очень логично: «Оттуда!».

Я дулся потом на него до самой репетиции. Но Бекназаров мало что врач, брюнет, 192 сантиметра и композитор. Он же ещё и баритон. Как на такого сердиться. Помирились, конечно.

* * *

Знакомый художник по паркету прятал в трусы отдельные фрагменты своего творчества. Ему не разрешали ничего выносить с работы. Три года задница пылала от заноз. Зато теперь его личный пол дороже всех квартир подъезда. Мозаика из редких пород дерева. Он в гостиной выложил готическими буквами имя жены и вокруг такие, как бриллианты из дерева.

Теперь окон не открывает, чтоб не повело. Сквозняк паркету вреден. По углам градусники и гигрометры. Следит за температурой (должно быть 22 градуса) и за влажностью. Постоянно в напряжении. Мебель на войлочных подушечках.

А жена ушла к таксисту. Ей в браке дороже оказалась возможность трахнуть об пол банку маринованных помидоров. Она неделю там уняться не могла. Роняла невзначай мокрое, режущее и горячие блины. И форточки открывала и закрывала хаотично, без всякой системы. Издевалась над линолеумом, как могла.

Или наденет каблуки и ходит. Ей нравилось, какой таксист не нервный абсолютно.

* * *

Вчера, в половине пятого, Ляле открылась тайна происхождения нашей семьи. Знание поступило прямо из космоса, где-то в перерыве между сосиской и компотом.

Пересказываю.

Мать детей моих Люся Незабудкина жила всегда. Она вечная.

Первым она родила меня. Потом Лялю. Мы с Лялей хорошо играли, но вдруг я родил Машу, эту вредную сестру.

Потом Незабудкина родила кота Чуню. Чуня в животе щекотался усами, Люся от этого хохотала.

Так сказала Ляля и весело посмотрела в компот. Ляля, когда рассказывает новости про котов, всегда радуется.

Я тоже съел сосиску, но умней не стал. Ничего такого, по крайней мере.

В моём мироздании люди по-прежнему слеплены из еды и скандалов, мыши родятся из забытых под диваном носков, а плоская Земля плывёт на черепахе. Если в песочнице рыть яму, упрёшься в твёрдое, это панцирь.

В субботу ездили на край плоской земли, у нас там был концерт. Бард Саша нашёл себе жительницу края земли Люду, в прозрачном костюме. Бард Вова обрёл трудное счастье в лице педагога Светы. Света за искусство готова на многое, особенно пить кровь холостых бардов.

А меня повстречал пожилой поэт Василий. Он до ночи читал мне в грудь поэзию и все приличные женские ноги распугал какой-то сатанинской икотой.

Моему небу жалко для меня женщин. Надеюсь, оно бережёт моё либидо для каких-то крупных мероприятий. А может, просто ем не те сосиски.

* * *

Первую помощь оказала Люсьен. Она позвонила подруге Наташе.

У Наташи медицинский диплом, скорей всего, Наташа его украла, перебив охрану на заводе дипломов. Других объяснений, откуда у неё диплом, я не нахожу.

Наташа спросила, как выглядит больной.

– Лежит и кашляет – ответила Люся.

– Это грипп, – сразу поняла Наташа, – дай ему ремантадин, побольше.

Я на пальцах показал, как к тому же драматически охрип, что горло в огне, миндалины как фонари, лимфоузлы как жабры, но танец моих гибких рук никого не взволновал. Если б мне оторвало ногу, а из спины, дымясь, торчал топор, они всё равно б решили, что это грипп, только в запущенной форме.

– Насыпь ему на раны ремантадин, – сказала бы Наташа, – побольше!

Утратив доверие к Люсе, я договорился с Машей на горчичники. Их надо было наложить три штуки: один в центре и два латерально, в области подключичных борозд.

По нарисованным на груди крестам Маша видела, куда бомбить. Мы сложили горчичники в кипяток, сосчитали до пятнадцати. На последнем счёте Маша вдруг хватает всю кастюлю и бежит прочь, хохоча. Родителей лучше всего лечить юмором, думает Маша. Я с обнажённой грудью, в нарисованных крестах, кричу «вернись немедленно, гадкая девчонка!» и ещё что-то такое, про ремень и попу.

Маша возвращается. По команде «давай» с размаху заклеивает мне пупок, что на полметра ниже всех ориентиров. Ей всё равно, в каком месте ремонтировать отца, отец ей дорог целиком.

Потом приходила родная сестра. Принесла «чай из исландского мха». Я его три дня пил, а он оказался от анорексии. Теперь и ночью снится, как я ем.

Интернет посоветовал взять на кончик ножа красного перца и аккуратно высыпать «на спинку языка, где меньше вкусовых сосочков».

Потом быстро запить препарат тёплой водой. Обещался быстрый, яркий эффект.

На случай, если организм решит вдруг чихнуть с ножом во рту, яндекс советовал применять нож столовый, круглый со всех сторон. В противном случае возможна внезапная ампутация гланд, чего-то я к такому не готов.

Намотал шарф, пошёл в клуб музицировать. Там сразу три шатенки похвалили, сказали, какой я в шарфе милый. Собственно, кроме этих трёх женщин ничего хорошего в ангине и нет.

* * *

Каждую пятницу мы с мужиками ходим играть в одно кафе, хоть оно ни в чём не виновато. У нас традиция дарить своё искусство всем, кто не в силах отбиться.

Местные считают это кафе нехорошим местом. Многие в ночь на субботу уезжают, похватав самое дорогое, в основном котов. Кому бежать некуда, те потеряли интерес к размножению, верят в добрый метеорит, чей прилёт однажды избавит мир от бардов и, особенно, от ленинградской фабрики кривых гитар, из-за которой всё началось.

В кафе работает барвумен Галина, она раньше танцевала в Тодесе. Так вот, если вы пришли хулиганить, Галина аккуратно навтыкает вам по печени и почкам своими танцевальными ногами. Она никогда не ждёт, пока мужчины-барды встанут и запоют песню-протест в защиту барменш и посуды. То есть, нас Галина могла бы отметелить даже лучше метеорита, но почему-то терпит.

По пятницам я возвращаюсь поздно, в четыре часа субботы. И сразу хочу спать. Кот щурится на меня левым-правым глазом по очереди, ему после темноты ярко смотреть. Потом я в кровать, а у него уже нет настроения. Вчера он раздобыл в плинтусе шуруп и стал играть в хоккей.

Послушайте, мой кот кричит «GOAL!!!», если игра проходит ночью. А днём не помнит.

Во-вторых, в природе нет явлений громче, чем огромным шурупом по паркету. Это ещё хуже, чем уронить рояль или паровоз в какой-нибудь железный таз. Я бросил в кота подряд три тапка. У меня не было под рукой другого оружия от бешеных котов. Потом задумался о парности мужских ног в эту раннюю субботу, и многое не совпало. Так, перемножая в уме тапки с ногами, и уснул.

Утром не нашёл ни шурупа, ни тапка. А в обед мне прислали фотку, на ней мы с Володькой напряжённо клеим какую-то кралю.

Так вот, кралю я тоже не помню. Это очень обидно, когда у памяти провал как раз в том месте, где по документам должна быть блондинка. И я бы не прочь вновь найти эту женщину, спросить, чем ей было плохо в моём вчера.

* * *

Тётку из 32-й квартиры прозвали «Батарея капает». Летом всему дому меняли радиаторы. Всем обычные, а ей выпал прибор отопительный повышенной мерзости. Он капал внутри себя противным звуком. Тётка ворочалась до трёх ночи, потом послушно шла спать в кухню. Сделалась раздражительной, ходила непричёсанная такая, с жёлтыми зубищами.

Капало очень коварно, раз в две минуты. На краю засыпания. Только сознание отъедет, сразу «Кап!» – жестяным и едким капом. Днём почти не слышно, а ночью прямо в мозг.

Тётка из 32-й не была трусом. Если погибать, решила она, то пусть все знают, от чьих рук я сошла с ума.

И скоро весь дом и район узнал, где установлен самый подлый в мире радиатор. Шесть сантехников разной степени ума искали лужу, лично управдом искала, один инженер-теплотехник приходил, пукнул в тишине и ушёл. За полгода поисков нашли много навек пропавшего, вывели тараканов, только лужу не нашли.

– Я же говорю, она капает внутри себя, – объяснила пострадавшая этот загадочный случай.

…И вот ей посоветовали применить для поисков лично меня. А я уже семь лет как ушёл из большой психиатрии в сантехнику. И как раз чтобы не общаться больше с хозяйками бесноватых батарей, говорящих пылесосов, телевизоров с чёрной душой и других удивительных устройств. Но я вспомнил, как мне не давал спать кот, и согласился.

Мы стояли, слушали. Сначала, конечно, загудели животы, мы сделали вид, что это не наши. Подождали ещё. И вот со шкафа, где часы и заросли портретов родственных этой тётке вурдалаков, раздался чёткий «Клыц». Его сказали часы. Знаете, такие, где вместо маятника шарики крутятся. При смене левых вращений на правые в часах кто-то икал.

Тётка не хотела верить, пыталась уговорить меня на полтергейста, раз это не батарея. Капающие в мозг родные часы разрушали её картину мира. Но их вынесли на кухню, и капель прошла. Значит, точно они.

Тогда я сказал:

– Послушайте, давайте не скажем никому про часы, а скажем, будто я починил батарею.

Тётка обрадовалась и скрепила нашу тайну большой такой купюрой.

Теперь, став богатым, я хочу сказать, если б не сбежавшая из воспоминаний блондинка, я был бы совсем счастлив.

* * *

Самая моя прекрасная, я невыносимо, лопни моя голова, как хочу с тобой говорить, прямо сейчас. Но тебя нет нигде. Поэтому вот письмо. Слушай.

Нас был целый совет директоров. Я заведовал маркетингом. Иногда нам приносили новый кетчуп, утверждать. Это был такой эксперимент на живых директорах.

Макать туда сосиски считалось моветон. Настоящий, фильдеперсовый директор наливал кетчуп на большой палец, как соль для текилы. Мазок следовало нюхать с трёх сторон, лизать. Потом полагалось смотреть вдаль тревожно, чмокать и говорить, что, боже, какая в этот раз получилась грандиозная, бесподобная, потрясающая, удивительная дрянь!

Директор по логистике ещё требовал писать в резюме только матерные слова. Иначе, говорил он, наши экспертные оценки кажутся лестью. Для убедительности вскакивал и яростно полоскал рот. После этого рецепт утверждали.

У нас было пять заводов, по всей стране. В каждом две трубы. В первую втекала бурая жижа, три поезда в неделю. Вытекало столько же, никто не хотел эту жижу воровать. Во второй трубе, кстати, текла уже иная, ярких и чистых расцветок жижа.

Всё красное и бордовое мы назначали быть кетчупом. Желтое и белое – майонезом. До сих пор не понимаю, как из одних химикалий получались два таких разных на вид говна. Ну да, я же там не алхимиком служил.

Моя работа была выколачивать деньги из еврофондов под дурацкие проекты. Например, 50 тысяч евро на разработку этикетки маринованных огурцов. Папка объяснений – почему так дорого – весила полтора килограмма. Там были гистограммы, слова фокус-группа, стробоскоп, стохастическая функция, читабельность бренда, скорость распознавания шрифта, психофизиология восприятия цвета и любимая моя фраза:

«Треть нарисованного огурца рождает больше огуречных эмоций, чем целый живой огурец».

Я клялся создать этикетку, от которой всё живое полюбит огурцы. Толпы огуречных зомби зашагают по улицам. Семья, старушка мать, синие глаза доктора Хауза – всё будет забыто и проклято, стоит жертве угодить в зону действия нашей разработки.

На последнем листе был намалёван эскиз вероятной этикетки с пятном от пиццы. Это финансовый директор уронил свою порцию прямо на полотно. От удивления. Наш художник Ваня-алкоголик срисовал треть огурца с фаллоса в разрезе из книги «Анатомия патологий». Другой книжки с примерами огурцов у Вани не нашлось.

Никто не верил, что Европа даст денег. Но она дала, потому что добра к искренним идиотам.

Тот год был огуречным. Их уродилось до жопы, если измерять мной, гуляющим в огурцах посреди склада.

Директор по производству придумал способ сэкономить сорок копеек на каждой банке. Надо отменить охлаждение. Заводской огурец заливают кипятком и быстро охлаждают. Тогда он хрустит. А неохлаждённый огурец потом на ощупь как детские сопли. Но мы же не знали. Горячие банки грузчики складывали в кубы и заматывали целлофаном. Через неделю банки из центра куба всё ещё хранили тепло. Ими можно было греть радикулиты, насморки и почечные камни, только неудобно.

Наш варёный огурец не разрешал колоть себя вилкой. Это был призрак огурца, магнитные поля, похожие на огурец. Огуречные прах и тлен. От малейшего касания он рассыпался на атомы.

Но всю партию раскупили за месяц. Зелёный в разрезе фаллос поперёк этикетки знал своё дело. Женщины на него так и пёрли.

Это была отличная работа, директором. Но вдруг у меня родилась Машка. Она оказалась самым лучшим на свете огурцом. И я пошёл в сантехники, чтобы каждый день в пять быть дома.

Сначала сильно не хватало денег. Как-то под утро даже приснился способ вновь разбогатеть. Надо было купить в лабазе свиных почек и продать как свои. А что. Я знаю многих людей, им свиные почки были бы к лицу. Я даже смеялся во сне, радуясь своей находчивости.

Мне удалось устроиться в одну контору, менять канализацию в многоэтажном доме. Мы вешали объявления для верхних жильцов «Просьба не какать, внизу работают люди». Люди – это мы про себя. Но некоторые рассеянные жильцы сначала какают и лишь потом думают, что под ними работают люди. Поэтому мы работали в парах, один держал ведро, второй очень быстро делал всё остальное. Зато в пять – дома.

Мой напарник Андрюша сказал, я не умею выбивать из населения деньги. Но это ничего, он меня научит. И вскоре нам попалась бабка, не желающая платить за работу. На словах «двести долларов» она ответила, что у неё шизофрения, и вышла из контакта с нашей цивилизацией. И впредь, случайно встретив нас в подъезде, вела себя так, будто у неё сразу три шизофрении по всему телу.

Я предложил Андрею составить для бабки пояснение, почему двести баксов. С гистограммами, с фокус-группой, стробоскопом и стохастической функцией. И с любимой моей фразой:

«Треть нарисованного огурца рождает больше огуречных эмоций, чем целый живой огурец».

…Но Андрей пошёл другим путём. Этажом выше он вставил в канализацию такой тройник, через него можно было орать в трубу, не боясь обляпаться. По его планам, однажды бабка зайдёт в санузел по делам, а из унитаза голос:

– Отдай деньги, старая дура!

И правда, раз в час ходил, прикладывался к раструбу и орал, орал в него.

Зато теперь я единственный в Прибалтике сантехник, играющий в академическом театре прямо на сцене, прямо с ролью, в целых двух спектаклях. В мае у меня гастроли в Париже и в Бресте. Ещё веду блог в ЖЖ. Умею жарить мясо, на окне выращиваю лук.

Теперь ты расскажи что-нибудь. Желательно, чтоб упоминались твои голые ноги. И это, я очень скучаю.

* * *

Кот написал в женский сапог. С его стороны это был мужественый и дерзкий поступок.

Видите ли, женщина из этого сапога способна покорить и изувечить Антарктиду, если расстроится. Избы и кони, лишь её завидев, прекращают гореть и скакать. Даже я, известный на районе смельчак и хулиган, нипочём не стал бы писать ей в сапог.

С утра эта опасная женщина накрасилась, надела дублёнку и сунулась ногой в кошачий поступок. И как-то сразу поняла: кризис добрался и до неё. Судя по лицу, ей хотелось оторвать испорченную ногу от бедра по сапог включительно и похоронить, как Нагайну, тут же, на мусорной куче©. Но сначала, конечно, потренироваться на котах и котозаводчиках.

– Я куплю тебе такие же! – успел выкрикнуть я, чем спас много жизней.

Тогда она, вся в макияже и в дублёнке, сняла чулок и стала мыть ногу прямо при свидетелях. О, это было как рассвет на горе Фудзи! Будучи ценителем всего прекрасного, я в мыслях поблагодарил кота за такое волшебное утро.

…У неё три плюса. Про первый не скажу, у каждого из нас есть свои эротические слабости, даже у сантехников.

Второй плюс созвучен с песней «Мыла Марусенька белые ноги».

А третий – она держит в моём шкафу запасную обувь.

Уходя, женщина улыбнулась мне и подарила чек от сапог. Послушайте, это оказались сапоги-кабриолет с полным приводом, кожаным салоном, золотым рулём и аудиосистемой Bose, если верить чеку. Я три раза их осмотрел, искал, в чём тут правда. Я разлюбил белые ноги по утрам и обозвал кота говном. Я мыл пострадавшее голенище щёткой и кокосовым мылом, мне хотелось сэкономить на новую квартиру. Сушил на батарее, завернув в наволочку. Сапог перестал вонять, но стал похож на останки пегой коровы, погибшей от удара молнии. Его чёрная краска перелезла на мои руки, и, судя по всему, это навсегда. И ещё, он отныне хрустит. А был велюровый, вот только утром.

Теперь у нас с котом есть свои женские сапоги, 39-го размера, один чёрный, другой ржавый. Завтра я посажу в них кота и не знаю, где он найдёт людоеда, но чтобы к обеду у меня были замок, принцесса и ослик. С детства хотел ослика завести, милые они.

* * *

В двенадцать лет я открыл для себя удивительный мир секса по имени Елена. Ей было тринадцать, скоро четырнадцать. Она знала теорию и хотела проверить на себе. С тех пор на словах «когнитивный диссонанс» я вспоминаю её синие глаза. Она рассказала невероятное. Например, мужская пися так волшебно устроена не только чтобы узоры на снегу рисовать. Я был потрясён.

Три дня я трусливо уклонялся. У меня были другие жизненные ориентиры. Она шептала волнующие истории из жизни Клеопатры. На четвёртый день спросила прямо, друг я ей или как. Так, спасая товарища, я ступил на скользкую тропу интимных отношений.

Телевизор моего детства учил, как врать Мюллеру при встрече, и никак не освещал механику грехопадения. А нам приспичило погрязнуть. Камасутру на русский ещё не перевели. И мы не знали эти триста невероятно удобных поз, подарок индийских гимнастов советским пионерам. Поэтому легли на бок, укрылись одеялом и приступили.

Дальше было непонятно.

Она закрыла глаза и улыбнулась. Похоже, ей сразу стало нормально. Но мой одноглазый змей ещё не проник в шалаш застенчивых ирисов. Насколько я его знал, он не смог бы найти без меня дорогу. А сам я ничего в Лене не узнавал, на ощупь. В те далёкие годы я с трудом разбирался в неосвещённых женщинах. Что под одеялом казалось одним, на свету могло оказаться коленом. Тут она опять сказала, что это кайф. Я подумал «ну и ладно». Лена мне нравилась как человек.

И долго потом ещё верил, что цвет, размер и упругость не важны, а важно наше мужское обаяние. С этой верой я оставил большой секс на долгих восемь лет. Потом меня забрали Родину сторожить.

В казарме по ночам проходят познавательные диспуты.

Темы такие:

1. У женщин какой народности самые маленькие эти штучки.

2. Куда надо нажимать на женщине, если она пытается откусить вам петушка.

3. Как подручными средствами продезинфицировать проститутку эконом-класса.

4. Десять способов склонить к адюльтеру стюардессу, замужнюю за первым пилотом.

5. Как одним взмахом языка заставить её прыгнуть на стену.

6. Ещё другие способы заставить её прыгнуть на стену.

Я так понял, главное в сексе – чтоб она прыгнула. Прыжками женщина даёт понять, насколько вы ей симпатичны. Других способов благодарить они не знают. Так гласит военная теория секса. Если стена осталась не запрыганной, это фиаско.

(Вот тогда-то я понял, Лена мне врала!)

И хоть я не спрашивал, мне рассказали пару верных способов.

Пересказываю часть, вдруг кому пригодится.

1. Первый метод, опасный. Возьмите в правую руку нож, в левую своё половое отличие от женщин. (Извините, у меня кончились синонимы). Рассеките самый кончик на четыре дольки и месяц не давайте срастись. В эрегированном виде он станет втрое больше и будет похож на розу. Это и красиво, и необычно. И прекрасный повод для знакомства, вы сможете заинтриговать самую нелюбопытную женщину. Но надо знать меру. Сержант Степанов рассказал, один казах разрезал на двенадцать долек, и его несчастье потом не вмещалось в эмалированную кружку. Посмеялись.

2. Вживление в член конского волоса. Поймайте живого коня, нарвите из него волос. Обмотайте свою кеглю. Через месяц волосы приживутся, можно будет их подстричь красиво. Такой лохматый прибор ничем потом не сотрёшь из женской памяти. После встречи с ним женщина сама готовит завтрак и опять спешит в кровать. Кричит «ещё» и «скорей»! И конечно, вся стена в следах её прыжков.

3. Саня из Воронежа сказал, лучше выточить специальное кольцо на член, продеть леску и будет не хуже. Главное, не потерять кольцо всевластья там, в пещере. А то выйдет, как с Горлумом, срам один. Саня заверил, женщины от кольца тоже прыгают отлично. Мы обратили внимание, Саня искал лёгких путей. Он избегал страдать за любовь. Его пораженческий подход вызвал у нас горькую усмешку. Некоторые себялюбы невероятно эгоистичны, не готовы жертвовать ничем ради женского счастья. Из-за таких, как Саня, женщины думают о нас бог знает что.

4. Лучший способ. Конечно же, это член с ушами. Поймайте мышь, отберите у неё уши и вставьте в прорези на члене. Прорези следует приготовить заблаговременно, отвёрткой. Скальпелем нельзя. От скальпеля уши плохо заживают и могут даже отвалиться в момент наивысшей страсти. Мужики уверяли, мышиные уши не отторгаются. Они не гниют и не портятся. И главное, женщины совершенно бессильны против такой симпатичной мордашки. Даже могут поцеловать, когда разойдутся. И со стен просто не слазят, вы уже догадались. Им очень нравится всё маленькое и бархатистое.

* * *

Мой кот боится меня потерять. Мы вместе ходим на кухню и обратно, смотрим телевизор. Мыться и писать в одиночку мне тоже запрещено.

Он орёт на меня матом из-за двери.

Наверное, я в его глазах – потрясающая личность.

И ещё, этот кот против замены струн на гитаре. Набегает откуда-то сбоку и пробует их съесть.

И каждый раз мне не хватает рук для обороны, струны, колки, гитара, кот, всё надо держать и крутить одновременно. Для борьбы с животным остаётся русский язык, мощное, но безвредное в целом оружие. Родная речь не разрушает котов и даже не отбрасывает. Они лишь немного приседают, но не сдаются.

Меж тем в раскрытое окно летят мои убедительные крики. И прохожие ошибочно принимают быт музыканта за скандал с убийством.

А вчера проснулся размалеванным. Ляле подарили косметичку. Сама-то Ляля прекрасная, а отец нуждался в доработке. Ляля весь боезапас израсходовала. А я всё не мог проснуться. Мне было даже приятно.

Знаете, бывает так, спишь и думаешь: вы все там хоть взорвитесь, ни за что не встану. И при этом тебя красят в оранжевый цвет.

Какое-то прекрасное время. Все разъехались. Варим с Лялькой макароны, гуляем в магазин, говорим о жизни птиц. И ничего удивительного, что однажды утром я проснулся счастливый и с оранжевым лицом.

* * *

У Александра Рубеновича квартира с видом на президентский дворец. А через двор окна Раймонда Паулса. По вечерам видно, как известный композитор ходит по кухне в ситцевых трусах. Александру Рубеновичу повезло с соседями, кругом интересные, приличные люди.

Композитор Паулс однажды делал ремонт. И вынес свои двери на улицу, постоять. Раймонд Вольдемарович думал, никто их не унесёт. Ведь кругом приличные, интересные люди.

А Саша увидел двери композитора Паулса и пригласил их к себе. Ночью. И теперь хвастается, какие у него в дому породистые, с отличной родословной двери.

Этот поступок связан с широтой армянской души. Саша почёл за честь поставить себе двери известного человека.

Паулс пишет ноты от руки. После него ноты пахнут одеколоном и табаком. Запах не сильный, но ясно различимый.

И всякие музыкальные тётки их потом нюхают, в своих оркестрах. Этот секрет мне открыла пианистка местного театра. Она вытащила из шкафа ноты и дала понюхать. И сама понюхала и сверкнула слезой счастья. Потом не сдержалась, ещё понюхала, сказала: «О Боже!» – и спрятала назад в шкаф.

…Паулс вообще очень смешной, любит анекдоты со словом «жопа». У него жена русская. Он раньше работал лабухом, сильно пил. Под заборами ночевал. Латыши, когда пьют, насквозь русские становятся. В лужах спят, матерятся и разговаривают с луной.

И жена его спасла. Она обследовала канавы на предмет содержания в них мужа, таскала на себе эти руины человека. Ловить горящую на скаку избу – мелочь в сравнении с этим. То ли дело алкоголика обратно сделать композитором. Только русские тётки умеют.

Вообще, интимные традиции в каждой семье бывают очень необычные.

В Америке в 30-х годах решили исследовать постельную жизнь населения.

Сделали опрос. Кто хотел, мог анонимно написать, в каком месте у его Джессики Главная Кнопка и сколько раз в неделю можно её давить.

Пришло очень много писем, потрясающих по драматизму и живости описаний.

Результаты до сих пор засекречены. Известно только, что исследователи перестали верить в бога.

Америка считалась пуританской страной. В наших постелях всё очень благородно, так думали исследователи.

– Дорогая, не изволите ли приподнять правую ногу, а то мне телевизора не видно…

А оказалось, что оторвать люстру – это у них только прелюдия.

Знакомая девочка рассказывала, как закатилась в мотель с одним спортивным комментатором:

– Представляешь, он надел лифчик себе на голову, прыгал по кровати и кричал: «Я Чебурашка!».

И я ей верю.

* * *

Одна девушка вышла за богатого, а он оказался изменщик. Чтобы не очень грустить, она решила завести внебрачного дружочка. Для нечастых встреч с высоким содержанием секса.

Сама она стеснялась писать на сайт знакомств, попросила меня.

Я представил себя Леной, которой регулярно изменяет мой Вася.

И написал такое объявление:

«Заведу постельный роман под обещание не отягощать меня цветами и sms-ками с цитатами из Бодлера. Мужчина с холодной головой получит тугую попу, малоношеную грудь и другие милые пустячки на срок по договорённости.

Если вам интересно, у меня синие глаза».

Потом подумал и написал более выразительно:

«По семейным обстоятельствам мне нужен секс. Много. Я миловидная, оборудована попой, грудью, талией. Всё отличного качества. Мне не нужны цветы, подарки и длинные sms про чувства.

Если вы не пузатый карлик и верите в чудеса, просто напишите мне.»

…Потом ещё подумал и написал самое точное объявление:

«Друзья мои. Мой муж – мудак!

Лена.

Телефон: 800-800-800.»

И фото, а как же.

* * *

Я умею так приготовить свинину, что крокодил не разгрызёт. Не знаю, откуда во мне этот навык. Жарю под крышкой, чтоб не брызгало на остальной быт и чтоб микробы сдохли. Получается высокопрочное блюдо. Но если резать мелко и хорошенько наорать на детей, всё бывает съедено.

Кулинар я честный, но бесперспективный. Из набора любых продуктов всегда получаю одну и ту же ботиночную подошву, на вкус и запах. Иногда только покупаю в гастрономе картофельные блины, замороженные до твёрдости хоккейных шайб. С блинами всё иначе. Они прекрасные. Ими можно отбиваться от хулиганов и невозможно испортить.

Мы с одной девушкой мерялись ужинами. Моя просто черешня против её картошки с боровиками. Мой ужин победил в номинации «дольше сможешь носить мини-юбку».

Пожаловался на враждебность ко мне свинины.

Эта девушка без труда отличает спаржу от шпината, она подсказала секрет нежных отбивных. Их следует облепить дольками киви. Держать полчаса. Если дольше, выйдет свиной кисель, нам его не надо. В киви есть что-то такое, растворитель мяса.

…На слове «растворитель» вдруг вспомнил историю, как туристы из Латвии варили в Абхазии макароны. Это были не пляжные туристы, а настоящие дураки с рюкзаками. Они приехали в Абхазию лазить по горам. И купили в деревне макароны первого сорта. Модель «яичные». У себя такие же брали, было вкусно.

Латвийские макароны вели себя в кастрюле воспитанно, варились согласно инструкции, потом мылись холодной водой, тихо пищали при этом. Они были очень культурные мучные изделия. На всём белом свете тогда стоял сплошной СССР и от абхазских макарон никто не ждал подлостей.

На берегу горной речки туристы развели костёр. Накипятили воду и вбросили две пачки. И через минуту макарон не стало. То есть совсем. Они рассосались. Вот были – а вот опять в котле просто вода.

Тут приходит завхоз группы, турист высшей категории, мастер спорта по приготовлению макарон в невыносимых условиях гор и заполярья. Он может без огня и посуды, без рук, на обратной стороне луны, из камней сготовить лазанью. Он только что вручил повару две пачки, смотрит в котёл, там пусто.

Завхоз сгоряча орёт на повара, как это можно быть таким дебилом, чтоб вместо ужина чудесным способом превратить макароны обратно в воду. И главное, зачем. И назвал повара проклятым Акопяном.

Завхоз лично, чемпионской рукой налил свежей воды, принёс ещё дров и всыпал две новеньких, ненадеванных пачки.

И видит, строго по расписанию, ровно через минуту, еда растворяется, не оставляя никаких признаков себя. Завхоз снял с огня котёл, осмотрел дно и прозрачный кипяток, очень внимательно, посветил внутрь фонариком. Сказал «хм» и ушёл в горы, один. Вечером его нашли на краю обрыва. Он о чём-то спорил с облаком и махал руками.

Туристы из Латвии тогда ловко выкрутились гречневой кашей, которая не растёт в Абхазии, но продаётся. И купили ещё макарон яичных, чтоб дома радовать друзей забавными подарками. Это была первая в СССР еда-прикол.

Сами абхазы тех макарон не ели, только производили. Они знали, при производстве там украдено всё, кроме некого жёлтого клея. Именно его молекулы притворялись макаронами, с трудом держась друг за друга, пока сухо.

Теперь таких макарон уже не найти. Их рецепт навсегда утерян, они теперь еда-легенда, как амброзия или ярославские осетры. Знаменитые абхазские макароны.

* * *

Кого люблю, со всеми разругался. С некоторыми так даже навек.

Поехал за утешением к Иванову. У Иванова астральный канал. Отвечает на любые вопросы. От расписания автобусов до исторических и философских. Например, «какого хрена».

Спросили у Альфы Центавра, зачем в мире нет гармонии. Особенно в отношении меня.

– Потому что ты говно! – ответил Иванов галактическим басом.

Этот прекрасный ответ всё объясняет. Значит, дело не в высоких богатых брюнетах. В конце концов, они не виноваты, что родились прекрасными. Это даже ужасно, когда тебя любят за лошадиный рост, синие глаза, дом с бассейном и огромный чёрный джип.

– А как же моя душа? – должно быть, тоскуют брюнеты, кусая кулак, целиком состоящий из длинных загорелых пальцев. Потом несутся в какое-нибудь Сан-Тропе и хлещут кальвадос, лишь бы не видеть этих алчных голых ног и сисек. Ничуть им не завидую.

На работе выдали нового помощника. Его настоящая фамилия Нитунахин. Как он живёт, не представляю.

…Почитали заявки жильцов. Прекрасные.

1. У нас в подвале дерьмо и мухи. Пришлите кого-нибудь, пусть понюхают.

(в разнарядке написано: прийти, высадить тюльпаны, мух переловить и выпустить на волю).

2. Мне всё время течёт на голову. Приходится включать телевизор, чтоб перестало. Но я не хочу постоянно смотреть телевизор. (Это одна интересная бабушка, потом расскажу)

3. У меня из батареи льётся зелёное желе. Я его боюсь.

Ходили смотреть. Всё правда. Радиоактивная на вид субстанция капает на плинтус. Велели хозяйке набрать побольше, для анализов.

(Я знаю эту марсианскую жидкость, но никому не скажу, потому что придётся что-то делать, а лень.)

Вечером усталый Нитунахин рассказал историю. Одна бабка решила покончить с собой. Открыла газ, легла головой в духовку и стала ждать Тоннеля. Ждёт, ждёт, никаких улучшений в судьбе не происходит.

И решила ещё покурить, на дорожку. Подожгла сигарету и сразу вылетела в окно, жопой вперёд, по пути высадив раму. Упала на козырёк подъезда, лежит такая, курит. Ни царапины.

Ничего, подытожил Нитунахин, живёт теперь, как-то всё наладилось.

Он вообще молодец, этот Нитунахин, умеет поддержать разговор.

* * *

Ляля знает сто один способ выдавить из отца подарок. Лошадку или матрёшку, в крайнем случае мороженое, потому что отец жмот. Сто один способ, не считая таких проверенных методов, как раскалённые щипцы и удар сандаликом в голень. Поэтому вчера я пообещал ей сиськи.

Ляля говорит продавщице:

– Я папе скажу, он мне такие же купит, огромные.

И показала руками пару дирижаблей. Ляле намекнули: приличные девочки так не говорят. Даже если оно выглядит как вымя кашалота, всё равно надо вежливо, «товарищ грудь».

Но Ляля чувствует язык. После третьего размера красота плевать хотела на мораль. Поэтому мы купим сиськи, а вы как хотите.

Ещё у Ляли есть друг Эрик. Он ухаживает за женщинами, как мужчина-идиот. Подарил самосвал и бросил мяч в спину. Самосвал мы вернули. За мяч наорали на руководство сада. Велели передать наше мнение папе жениха.

Наутро Эрик пришёл накрахмаленный, в галстуке. Шевелил губами, повторял заученный текст. Ляля рассказывает:

– Эрик сказал «я тебя обожаю». Ну, дала ему лопатой по губам, чтоб не говорил гадости.

Вот так в пять лет парень узнал про любовь почти всё.

И вся в мать. У Люси тоже характер гадкий. На экзамене в ГАИ инструктор бросил в Люсю права и ушёл. Понимаете, свои права бросил.

Я вот думаю, может, купить Люсе новые сиськи и помириться? А то разводимся, на кого я орать буду?

* * *

Мы играли на похоронах и свадьбах. Гитарист был алкоголиком. Басист курил запрещённые растения. Я увлекался грустными женщинами, а это хуже, чем пить и курить. Самой непорочной была вокалистка, единственная в мире латышка-негр Моника. Дочь олимпийского негодяя из Кении. Единственным невольным её грехом был зад-искуситель. Сильно оттопыренный, в форме сердца, невероятной красоты. Он ломал судьбы и калечил психику. Мало что чёрный, он танцевал отдельно от хозяйки. Из-за него басист не спал ночей. Раз в месяц он предлагал Монике создать семью хотя бы на вечер. Моника фыркала, уходила сама и всю красоту уносила с собой.

Монике были нужны деньги, её выселяли из квартиры. Ради неё, нашего черножопого друга (ласк.), мы согласились играть на окраине, в рабочем районе, где семечки и круглые сутки кому-то бьют морду. А что, подумалось нам, хулиганы тоже люди. И многое из прекрасного им не чуждо, может быть, даже мы.

Один мой приятель играет рок-н-ролл. Так у них вокалист – чемпион области по рукопашному бою. Поэтому они выступают даже в сельских клубах для злых механизаторов. Им всегда платят, и они ни разу не пели «Вальс-бостон».

…Хоть Моника при нас ни разу не убивала львов дубиной и не отрывала хоботы слонам, мы решили тоже съездить. Играли за выручку с билетов. Народу пришло, прямо скажем, мало. Два человека. Лысые, с цепями, с крестами, крестоносцы. Расселись в центре зала. Элегантные, как рояли.

Мы пересчитали выручку, выходило два доллара на всех. Басист сказал, сдаваться нельзя. Дурная примета. Опять же, Монике нужны деньги.

И грянул бал.

Расстроенная неявкой публики, обильно утешаемая гитаристом, Моника вдруг напилась. Ко второму отделению она не просто забыла слова. Она перестала узнавать песни. Мы играли вступление три раза, сами пели куплет. Она смотрела, говорила – «чёрт, какая знакомая мелодия». И опять впадала в анабиоз. Лишь танцующий зад в форме чёрного сердца выдавал в ней профессионала и артистку.

Зрители почему-то смотрели на контрабас. Очень внимательно. Не подпевали, не хлопали. А Игорь, басист, вдруг встал боком, наклонился и так играл. Потом сказал:

– Боже! Какая длинная, длинная, длинная песня!

И посмотрел на нас зрачками, взятыми напрокат у филина.

Люди с крестами оказались торговцами шмалью. В антракте они узнали в Игоре инкарнацию Боба Марли и предложили пыхнуть. И подсунули какой-то адский отвар, почти ракетное топливо. И всё третье отделение ждали, когда же Гоша рухнет в клумбу с цветами и будет смешно. А он не падал. Наш Игорёк стоял, как не знаю что, как сукин сын. Несколько боком, но стоял.

Мы кое-как доиграли боком и дотанцевали задом отделение. Посетители, оба, подошли к Игорю, пожали руку, сказали, что он зверь. Он первый, кто смог, кто не упал в салат. Да ещё контрабас в руках, и играл, не сбивался. Зверь. (А всё было наоборот, он повис на контрабасе и поэтому победил.)

И вот эти двое достают лопатник и отсчитывают 500 (пятьсот!!!) баксов. Настоящих, с президентами посередине. По нашим тогда представлениям, примерно столько же стоил самолёт. И ещё они предложили отвезти нас на «Мерседесе».

…Контрабас не влез в багажник, гриф торчал, пришлось ехать по встречной. Это был самый продолжительный таран со времён покорения человеком «Мерседеса». Я до сих пор горжусь участием и что не изгадил подгузник. Пролёт протекал на низкой высоте сорок минут без пауз. Крестоносцы сидели впереди, лушпали семки. Мы сзади старались не открывать глаз, обнимались на прощанье и говорили, что передать родным, если кто случайно уцелеет.

И всю дорогу Моника сидела у Игоря на коленях. Вот прямо попой.

Но ни она, ни он этого не помнят. Поэтому принято считать, у них так ничего и не было.

* * *

Ездил в Таллинн. В приграничной Салацгриве автовокзал, и в туалете сломана защёлка. Никакого интима. Всё время вбегают хмурые люди, обиженно сопят в затылок. Будто не ожидали встретить меня здесь и в такой позе. Потом выразительно хлопают дверью. Там всего один унитаз. Зато норвежский. А селян по автовокзалу бродит множество. Чувствуете драматизм провинциальной жизни?

Я решил всё в себе поменять. Ухожу из секса к хомячкам и кактусам. Буду любить простые вещи: море, небо, путешествия. Например, если долго, долго ехать в Таллинн, потом долго писать на автовокзале, жизнь кажется чудной. И даже когда вбегают селяне, я люблю их угрюмое сопение в спину! Мир многолик и прекрасен.

Меня оштрафовали пограничники. Примерно в середине Эстонии стоит куст, в нём сидят войска с биноклем. Ловят машины с инопланетными номерами. Многие латыши думают, по Эстонии можно ездить без паспорта. Фигушки, штраф 6 тысяч крон.

Торгуются эстонцы почти молча.

– Шесть тысяч крон.

– Чёта дорого.

– Три тысячи крон.

– Я всего на день.

– 1200 крон.

– Можно на месте?

– 600 крон.

– С собой вот есть четыреста.

– хорошо, 300 крон.

И пишут протокол.

В Таллинне ветрено. Красивые девчонки разливают туристам глинтвейн. Очень красивые, очень. Хорошо, что я охладел к женщинам. А то б они меня споили.

После концерта собрались на даче одного барда, против его воли. Только свои. Человек семьсот.

Сначала было вежливо – «передайте, пожалуйста, соль», «возьмите мою куртку, согреетесь».

К ночи праздник вырос вширь и вглубь. Меня кто-то целовал в лысину и обещал утопить в болоте, если завтра же не женюсь на незнакомой женщине Зинаиде. Все песни стали цыганскими, даже Визбор.

Рассказывали истории из жизни людей искусства.

Примерно такие.

«В 83-м году звонит один, говорит: Витя, мы приедем? Я так понял, с женой. – Конечно приезжай! Через месяц опять звонит: – Витя, мы приехали!

Прихожу на вокзал, 75 человек. Клуб песни имени Мао Дзэдуна. Хорошо, у Вадика квартира большая, уложили всех на полу. Но ходить уже негде.

Вадик с вечера влюбился в какую-то толстую бабу. Потом выспрашивал, где спит такая, красивая. И показывал на себе огромную грудь. На полу 75 мешков, в каждом толстое и красивое, чёрт его знает.

Сказали – посмотри на кухне. У батареи, второй кулёк слева. А там отдыхал завхоз Юрий. Вадик вполз к завхозу, оба крупные мальчики причём. И волосатая грудь не насторожила, а даже раззадорила. Вадик полез влюблёнными руками ниже и нашёл там, прямо скажем, новость для себя. И аж выбежал из мешка. От потрясения не пил потом два года. Только чай и молоко. А завхоз Юрий поутру интимно опрашивал друзей, которым мог довериться, какая сука сняла с него трусы. И зачем. Волновался, но вспомнить ничего не мог…»

Пошли истории про сон в палатках, выходило так, что неощупанных бардов в Эстонии не осталось.

Вечер становился шумным. Рассыпались сосиски, их переловили и съели. Слева обсуждали Лену, она стерва. Справа желали американцам вечного поноса. Куст сирени за спиной трясся и хихикал женским голосом.

В середине разгуляя я поднял голову и увидел ангела. Девушка-казашка. Прекрасная. Она была как небо и море вместе взятые. Даже лучше. Смотреть хотелось бесконечно. Я не помню, как она пришла. И пропустил момент, когда она вознеслась. Но мы вместе пели про оленя, это близость как-никак.

Ночью не пошёл её искать, чтобы не вышло, как с Вадиком. А уже утром нигде её не было. Всё-таки я болван неисправимый.

* * *

Однажды баба Галя крикнула вслед военному самолёту «шоп ты развалився». И пошла копать картошку. Через три минуты с неба прилетела дымная хреновина и взорвала хату. У кого-то там руки-крылья полетели дальше, а пламенный мотор отвалился. Так баба Галя стала участницей холодной войны. Остаток дня она провела на грядке, удивляясь, до чего ж неудачные бывают дни. И ещё, насколько сбываются мечты. И ещё ругала Брежнева за непрочные бомбардировщики.

У военных где-то рядом было гнездо. Они проходили звуковой барьер, и все в деревне подпрыгивали, даже куры. Часть образованных трактористов утверждала: барьер расположен за Гомелем. Но когда на Галю упала запчасть, стало ясно, гадят прямо над деревней.

Вечером понаехали войска, просеяли огород через сито. Забрали всё железное, даже молочный бидончик. Вдруг он тоже секретные руины авиации. Попутно выкопали картошку. Баба не ощутила радости, какая бывает у крестьян при сборе урожая. Я же говорю, настроение было ужасное.

Утром приехали другие солдаты, построили новую хату. Этот случай позже описан в литературе. Только в литературе всё свалили на бабкину привычку курить в постели, для секретности. Потом, дескать, ехали абстрактные танкисты и из всех видов помощи выбрали «хата под ключ». Потому что советские войска – самые милые в мире.

Когда Люся сказала, что в её сердце живёт один заезжий музыкант, я почувствовал себя хатой, на которую упало небо. И весь день потом сидел на грядке, настроение было так себе. Руки-крылья не махали, ноги-ласты обвисли. Что характерно, назавтра никто не приехал и не построил новую Люсю. И целый год потом я целовал встречных лягушек, всё хотелось чего-то необычного.

А теперь, знаете ли, даже нормально. Даже лучше, чем было. Деньги завелись, на гастроли зовут. По субботам сплю до обеда. Машке фен купил, на нём летать можно. Сказали, чем мощней, тем лучше. Хорошо, там авиатурбины не продаются, я ужасный максималист иногда.

Перепробовал на себе все феновы насадки, никакой разницы. Мне надо что-то для матового блеска лысины. Кот убежал от фена под кровать, а хомяк маленький ещё сушиться. С нашей мощью чуть не так повернул – и готов друг детства, подсолить чуть и можно подавать.

Или вот, у Ляльки утренник, а я забыл. Утром говорят, здравствуйте, можете сразу одевать белые носочки и блузку. Красную юбку выдали. Ляля в спектакле играет вишню, при слове «огород» сразу читает текст:

– Утром вишенка проснулась, Веточка её качнулась. Прилетел пчелиный рой, Начал день свой трудовой.

И вот мне звонят с работы, плачут: их всех сейчас смоет в залив, если не спасу. А я бегаю по магазину – там есть белые носочки с бантиками, а есть с помпонами, не могу выбрать. То есть правда, хорошо. Не новая хата, конечно, но точно не руины.

В среду подписывали бумаги о разводе.

– Всё в порядке? – спросила Люся как бы даже с соучастием.

«Желаю тебе выйти за повара, растолстеть и чтоб в последний путь тебя вытаскивали краном через окно», – подумал я, но вслух только улыбнулся.

P.S. Носки выбрал, конечно же, с помпонами.

* * *

Девичье сердце вмещает бессчётное число котов. Каждый кот, как в первый раз. Маша познакомилась с одним в Макдоналдсе. Ужасно влюбчивая. Отдала котлету из моего чизбургера. Я за салфетками ходил. Вернулся, а он уже бреется моей бритвой©.

Невозможно ругать женщину за чувства. Тем более Маша рассказала пронзительные подробности из кошачьей жизни. Суть такая: они милые и доверчивые, а люди пользуются.

Пока мы обедали, ещё пять воскресных отцов, как могли, полюбили салатик. Их котлеты пошли на доброе дело. Окружающие девочки отдавали также картошку и напитки, но кот соглашался только на мясо. Чёртов каннибал. Потом он ушёл за куст, там громко и мучительно тошнил. Всё-таки Макдоналдс котам вреден.

Мой домашний аналог, кот Чемодан, больше всех любит хомяка. Глаза проплакал смотреть, как хомяк моется, жрёт сено, какает и роет лаз на волю. Кот мечтает хотя бы поцеловать эти ушки и глазки. Но с хомяком его фатально разделяют мои предрассудки.

Кот догадался столкнуть клетку с подоконника, клетка рассыпалась, хомяк выпал. Кот взлетел, разинул радостную пасть, но навстречу тоже взлетел я, толстой молнии подобный. Короче, мы подрались. И долго пахли потом хомячьими опилками. Прибежала Маша, не знает, кого жалеть. Сгоряча съела две булочки с маком, потом смотрела в зеркало на огромную попу. Весь вечер на нервах.

Маша любит кота, кот хомяка, хомяк не любит никого. Только себя и семечки. Это треугольная драма, основа литературы и жизни вообще. Когда двоим хорошо, третий обязательно убывает и мучается.

Вот смотрите:

Напряжение – сопротивление – сила тока.

Женя – Надя – Ипполит.

Масса – время – скорость света.

Бог-отец – сын – дух святой.

Температура – давление – объём.

Ум – красота – женское счастье.

Девушка – кот – прочие млекопитающие самцы.

Одна моя знакомая пять часов визжала на табурете. К ней пришла мышь и гуляла по кухне, как по гастроному. Мыши хотелось на ужин чего-то необычного.

Женщина боролась с грызуном противным голосом. Мышь морщилась, но терпела. На шум заглядывал кот, просто посмотреть. Он был пацифист, в его душе росли тюльпаны.

Потом пришёл муж и спас всех шваброй. Бросил, промахнулся, и уже по звону посуды мышь поняла – больше здесь ей не рады. Пора.

Конечно, виноват муж. Ему показали щели за плинтусом: «эти огромные дыры, скоро в них динозавры поползут, не смей орать на кота, он не виноват, что в доме нет мужчины, это ты моральный импотент, он не любит мышей, сам её ешь, может, ему и раковину за тебя чинить?»

Ладно, коты. В Амазонке живёт розовый дельфин боуто. Местные говорят, по ночам он выходит на сушу, и женщины не могут сопротивляться. Идут за ним в воду, такой волшебный дельфин. Я себе представил боуту – мега-усы, хвост, улыбка и экстра-тёплый пузик тройной волосатости.

За таким на край джунглей. А на фото в интернете обычная свинья с клювом. Непонятно.

Скорей всего, тут какая-то женская хитрость – «дорогой, прости, бежала домой, повстречала боуту, к утру насилу вырвалась, ты же знаешь, мы не в силах сопротивляться».

И ходи потом, ищи способ настучать в клюв розовому дельфину.

* * *

Однажды мой папенька встретил на улице футбольную команду и уважать себя принудил.

За забором паровозного депо мужики гоняли мяч. Машинисты против кочегаров. Папенька и в трезвом виде был неравнодушный человек. А выпимши становился липуч, как свидетель Иеговы.

Вбежал на поле, стал преподавать дриблинг, насильно. Присутствующие захотели остаться неучёными. Тогда папан назвал их «козлы», «рванина» и «женская сборная по бадминтону». Футболисты ответили нестройным матом.

Главными изъянами папеньки были находчивость и смелость.

По его прикидкам, в одиночку навалять небольшой футбольной команде совсем не сложно, если точно всё рассчитать.

Он вышел к воротам и врезал вратарю ботинком по ноге. Для затравки. За папой стали гоняться, конечно.

Всё шло по плану. Он бегал кругами, самых резвых догоняльщиков разил кулаком с развороту на встречном курсе. Минуты три он был как Иван Кожедуб, а футболисты – как фашисты на «мессершмиттах».

Враг нёс потери. Искусно маневрируя, папа сбил четверых, одного ранил в бензобак.

Если бы всё получилось, когда-нибудь про этот подвиг сняли бы фильм с названием – «1 спартанец».

Но железнодорожники попались хитрые, догадались, что небольшой командой можно навалять даже Кожедубу, если хором.

Перестроились в греческую фалангу (конница по бокам), и после некоторых перестроений они стали теснить папеньку бутсами по попе и выше.

Тятя бросился из окружения в сирень и там залёг. Он решил переждать.

– Ногой в кустах не размахнуться, а руками они драться не умеют, – гордился он, показывая потом спину. Спина была похожа на огромный баклажан.

На следующий день на встрече в милиции футболисты казались сборной по панкратиону – у кого глаз заплыл куриной попочкой, у кого скула примотана скотчем.

Пятнадцать суток папе не дали, потому что приговор «за драку с футбольной командой паровозного депо» показался лейтенанту неумеренно льстивым.

После батальи, говорят, папенька форсил перед друзями: приходил к стадиону, запрыгивал на забор и орал «Э-ге-гей!»

Всем нравилось смотреть, как кочегары бросают беготню, послушно перестраиваются – конница на фланги – и смотрят на забор грустными персидскими глазами.

А если вы не верите этой правдивой истории, значит, вы не знакомы с моим папенькой.

* * *

Когда чей-нибудь последний путь надо расцветить Шопеном, в военном оркестре говорят «играть жмура».

В окружном оркестре служат, в основном, сверхсрочники.

Призывников в окружной оркестр берут только на всякие позорные инструменты – тарелки и большой барабан с колотушкой. Барабанщика причём выбирают маленького, так смешней. Издалека он должен быть похож на очень беременного солдата. Таковы требования военного юмора.

В нашем оркестре был ещё третий срочник, играл на секунде – здоровенная труба, одевается на человека сверху. Её партию в печатном виде не пересказать – это «пук-пук» сиплым баритоном.

Был май. Птицы исполняли Бетховена, трепетные вербы тянули к солнцу зелёные ладошки, и не выпить перед выступлением за такую даль и синь было нельзя. Кто-то выкатил красный вермут, привычный яд. И музыканты все были опытные – но почему-то все полегли. Как дети, ей-богу. Даже самогон на стиральном порошке не давал такого блестящего эффекта.

…Начало церемонии отстояли шалашиком. А как колонна поехала, стали падать. Путь за катафалком блистал отдельно лежащими трубами, фаготами и телами горестных оркестрантов.

Дольше прочих держался кларнет. Падая, он попал своей дудкой в карман барабанщику и так доехал почти до нужной могилы. Рухнул в ста метрах каких-то.

Трубач потом вспоминал, что остановился продуть мундштук, тут на него прыгнуло дерево и заслонило белый свет.

Сильной личностью оказался валторнист. Он маршировал со всеми по дороге, и вдруг обнаружил себя посреди природы, в каких-то праздничных кустах. Где-то за ветвями отдувались и падали друзья, а тут сгрудились трепетные вербы и ещё птицы со своим Бетховеном. Пробиться к товарищам было нереально. Валторнист лёг в укрытие и стал исполнять военный долг лёжа.

– Как красиво играет в лесу валторна, – сказал чуткий к прекрасному барабанщик.

Звук военного оркестра, поначалу сочный и породистый, мутировал в еврейскую свадьбу. Солировала ритм-секция. Поскольку срочникам не наливали, до кладбища доползли только трезвые тарелки, барабан и секунда, которая «пук-пук».

После всех слов, после прощального салюта выжившим предстояло с помощью лишь тарелок и барабана изобразить гимн. И ещё этим, пук-пуком.

Тысяча офицеров в праздничном убранстве взяли под козырёк, командующий сделал патриотическое лицо, остальные зажмурились.

– Бдых! – сказал барабан.

– Апчхи! – удивились тарелки.

– Пук-пук, – застеснялась секунда.

Потом ещё играли торжественный марш, что после Гимна совсем не страшно оказалось.

* * *

Однажды усядусь писать. Стану вскидывать над компьютером руки, как какой-нибудь Прокофьев. Буду молотить по буквам много и вдохновенно.

И конечно же, разбогатею.

Напишу, как к нам в кватиру пришли блохи, много. Глазам их не видно, но по ощущениям – несколько дивизий.

Расскажу про длинную линейку для чесаний – мы передаём её из рук в руки и очень любим.

Напишу про Лялин атеизм. Ляля не верит в невидимое, в блох тоже. Про укусы говорит, это Владислав покусал, вражеский ребёнок в саду, Владислав там всех кусает.

И добавляет сентенциозно:

– Владислав – свинья!

Ляля считает, меня покусал тоже Вадислав. И Люсю.

Мне-то что, я привычный, а Люсю ревную.

Никому не прощу укусы Люси в те места, чьих названий не скажу, но которые очень мне дороги.

Поймаю Владислава – оторву хоботок.

…Люся копит на Египет, живёт на трёх своих работах, я чувствую себя акулой большого секса на планктонной диете.

Устроился играть в театр. Много репетирую.

Два раза выхожу там на балкон с гитарой (это самое вдохновенное место в спектакле).

Во втором отделении кричу с толпой «ого-го». Просили не перекрикивать толпу.

Хотел влюбиться в молодую актрису из Петрозаводска, но было жарко, плюнул.

Дурная какая-то жара. Как в Вавилоне за день до финала.

* * *

Вот что я вам скажу, дорогие мои неосторожные читатели, необдуманно раскрывшие эту книжку. Далеко-далеко от вас, в краю, где комары ростом с ворону, где названия деревень всегда из двух слов и второе слово – «болото», где ландыш пахнет сероводородом, а лягушки пожрали соловьёв, там мы с Эдиком строим пятизвёздочный отель. Для гипотетических саксонских пенсионеров, которым мало баскервильских и подавай ещё курляндских трясин.

Деревня называется «Монастырское болото». Это если ехать от «Синего болота», поворачиваете на «Ведьмино болото», не доезжая «Кошачьего болота», справа грустим мы и наш отель.

Цивилизация в деревне представлена ларьком, в нём много пива и три продавщицы.

Одна миленькая, другие две – как из рекламы стирального порошка, с безумием в глазах – зачем вы льёте на меня кетчуп-вино-варенье-гуталин?!

Население города – триста одноногих алкоголиков из санатория для одноногих алкоголиков.

Живёт ещё двуногая девушка, очень красивая, одна на весь город. Ноги, кстати, очень удачные. Даже если их поставить рядом, а не как обычно, левую прятать за правую – всё равно удачные.

То есть, она может себе позволить не подгибать, не выставлять вперёд, носок не выворачивать за угол – вы и сами знаете триста способов придать ногам форму, как у Милы Йовович. Согласитесь, редкой красоты девушка.

И вот, пятки вместе, носки врозь, каждое утро она стоит на остановке под берёзой, и мы когда-нибудь обязательно притормозим спросить, не для нас ли так печальны её глаза и так беззащитны эти наивные колени.

Видите, товарищи, у меня проблемы со смыслом. Он ускользает. Я хотел рассказать, как нам с Эдиком, мирным сантехникам, нечего жрать, а сам срываюсь на истории про женские ноги.

Так вот, про еду.

Мы весь ларёк уже перепробовали.

Первую неделю лопали лапшу, надоело. Восемь дней грызли курицу-гриль. Потом в районе иссякли куры, остались колбаса-кефир, затем пирожки. Необычные пирожки. Если его разломить, вырвется запах мяса и улетит в небо, останется просто тесто.

Потом мы познали паштет. В ларьке есть два вида. Эдик предпочитает коричневый, со вкусными Е250, Е314 и Е320. И эмульгатора чтоб побольше.

А я беру серый, с Е357, он кислинку придаёт. И с бензонатом натрия, чтоб нажористей.

Кроме того, на моём написано «содержание говяжьей печени достигает 31 %», а на Эдиковом паштете мясо вовсе не упомянуто, значит, он из пищевого картона, а я от такого икаю.

Вам не приходило в голову, что силу изжоги следует измерять в килотоннах, как атомные бомбы? У меня сейчас примерно 300 кт, а я всё равно про ноги думаю. Потому что тягу к прекрасному во мне никакими атомными пирожками не перешибить.

* * *

В октябре я особенно понимаю, зачем женщины моются. Во-первых, это тепло. Мероприятие пахнет шампунем и красиво освещено. Ничем не занят, при этом как бы занят. И без ограничений можно смотреть на голых женщин в ванной. На них всегда приятно смотреть, даже если они – это ты сам. В смысле, сама. И всё это лёжа, а не бегом по лестнице с роялем на спине.

Женщин много, ванных мало, поэтому у нас постоянно дежурит очередь нуждающихся мужчин. Особенно в октябре. За окном листопад, тряпьё белеет неглаженой Джомолунгмой, уроки разбросаны по кухне, и повсюду скачут спортивные отцы и коты. Октябрь.

А недавно кот обучился лапой открывать ворота. Ренегат. Ему страшно, видите ли, стало за мочевой пузырёк. С тех пор я скачу соло. Я тоже люблю свой пузырёк и к 39-ти неплохо навострился открывать лапой многое. Даже лучше всех котов на свете. А эта дверь недавно была вовсе сломана, только я один умел ей управлять. На остальных она падала.

О! Совсем недавно она была общительной, юмористической дверью прекрасной дальнобойности. От неё было не скрыться. Она бесшумно набирала скорость и обрушивала всю свою иронию на посетителя. Лежачий в ванной человек мог ещё ловко нырнуть, а с унитаза бежать было некуда.

Починить её меня принудили женские сепаратисты. Ведь кто контролирует дверь в туалет, тот в семье и Уго Чавес. И они меня свергли. Теперь там исправная дверь без изюминки. И горькая несправедливость: если её отворяет кот, он умница и плюша. А если я, то выйди немедленно, наглец и как не стыдно.

Но в среду кот поплатился. Въезжает он в ванну, как себе в гараж, там Маша моется. И стал на примере девочки изучать технику заныров. Прежде Маша служила в ванной Мобидиком, а от кота в ней проснулся Ктулху. Из воды, словно опасные деревья, выросли руки, хвать кота и на дно волокут.

Кот пальцами вцепился в край ванны, стал кричать, что коты не потеют и лично он, кот Чемодан, совсем ещё новый и мыться не желает даже за сто рублей. Он орал страшным голосом, как умеют только ночные дети и молодые паровозы.

Маша женщина неопытная, доверилась, щупальцы разжала.

Всё, что у кота заднее поясницы – вымокло, конечно. Но руки и грудь уцелели. А также усы, глаза и, что важно, мозг остался сухой. С точки зрения красоты, получилось спорно: спереди пушистый, лохматый, как царь, а всё, что заднее ватерлинии – чисто облиззяна. И стал он ходить и капать по всему дому. И за каких-то три секунды сумел поприсутствовать везде, как элементарная частица или Бох.

А у нас в семье правило: если вы ненароком упали в ванную и какая-нибудь ваша половина вымокла – ходите где угодно, но не садитесь на ноутбуки. В связи с чем возмущает фраза: «Смотри, какой котик смешной, мокрой попой сидит на твоей клавиатуре». Нельзя так широко понимать термин «смешной». Гораздо более точным было бы «серо-полосатый, наверное, самоубийца, не знающий, как опасен в гневе Уго Чавес, повелитель сломанных дверей».

* * *

Даже если тёща отличный парень, всё равно она злодей.

Это закон природы. Так же неизбежно жи-ши пишется через «И» и маслом вниз падают бутерброды.

От тёщи народилась эта сколопендра, что ходит теперь по моей квартире с нагими ногами и не позволяет трогать их руками.

Вот ещё о ногах. В романах про любовь никогда чесание спины не считалось прелюдией. В литературе улыбнёшься загорело – и сразу наступает секс. Неземная Любовь сама находчиво снимает с себя трусы.

А в жизни ты полночи чешешь спинку, точишь ногти о тощий её хребет, потом она вдруг засыпает, и ты до утра смотришь телевизор нечеловечески печальными глазами. Можно, конечно, укусить её нагую ногу, но это будет неполноценный секс.

Маша спросила, кем мне приходится маминой мамы мать. Я вдруг вспомнил, что перед тёщей была ещё сколопендра в кубе. Сказал Маше, что никем, что мы чужие, что скорей жи-ши упадут маслом вверх, чем я родня ей.

Маша ответила спокойно:

– Раз мне она прабабушка, тебе она ПРА-тёща.

…Сразу сделалось понятно. Это архетип вселенской вредности. Праотцы учат загорелым улыбкам и лампочки крутить, праматери всегда денег одолжат, а пратёщи летают в ночи на перепончатых крыльях, заглядывают в окно, пугают одиноких ночных посетителей холодильника. Если в три утра увидишь на дереве пратёщу или двух, борщ скиснет, лето кончится в июне, новый провайдер окажется выдающимся козлом. Так что закрывайте глазки, поворачивайтесь на бок и спокойной вам ночи.

* * *

Проспали.

Собирались яростно.

По дороге в сад:

– Мама, а почему лошадь – сраная?

– Кто тебе сказал?

– Ну, папа. Он сказал «отложи эту сраную лошадь и немедленно одевайся!»

Как отец, я иногда очень темпераментный отец.

* * *

Люся поехала в Венецию. С собой взяла колбасу, трусы и штопор.

На месте Венеции я бы обиделся. Когда ты город на Средиземном море, по тебе плавают, извините за выражение, гондольеры, ты весь в каналах, карнавалах и Бродский в тебе похоронен, а кто-то приезжает в тебя с набором для пьянки в кустах, это свинство. Так считаем мы с Венецией.

Вчера Люся прислала письмо. Пишет, что всё отлично.

Кто б сомневался. Когда всё с собой и не надо выпрашивать колбасу, трусы и штопор, любая Сан-Марко дом родной. За каждым изгибом канала тепло, пенёк и заросли черёмухи.

А сегодня она в городе Пизе. Собирается лезть на башню.

Никто не знает, кстати, как будет по-пизански «упасть с башни»? Хочу послать Люсе sms-предостережение.

* * *

Смотрел передачу про суд. Плакал от торжества справедливости. Там один мальчик мерзко себя вёл с детства, курил табак, плевал, где люди ходят, пел матерные песни. А учился так плохо, что после школы всем серебряные, золотые, а ему пластилиновую медаль дали с надписью «чтоб ты сдох, проклятый двоечник».

Мальчик добывал гормоны роста из куриных окорочков, распух, как диплодок, стал асоциальным элементом. Купил БМВ, поставил под окно, а сам поехал в Египет загорать. Так делают все асоциальные элементы. Поэтому египтяне нас боятся и никогда не нападут. Они думают, тут вся страна такая: хари не влазят в фотоаппарат, сплошь асоциальные, под окном БМВ, с пластилиновыми медалями за образование.

Пока мальчик внушал уважение к России, его авто не скучало. Анонимный Робин Гуд разбил люк монтировкой и влил в салон полтора куба прекрасного бетона. За всё. За непереведённых через дорогу старушек, за сожранный в шестом классе дневник с двойками и за вой полуночных сигнализаций, за их неумение отличить кошку от угонщика. Накопилось у кого-то.

Бетон с машиной слились в единое, вышла очень крепкая конструкция. Хотя и непригодная для поездки с женщинами на пикник. Гастарбайтерам пришлось неделю махать перфораторами, чтоб пробиться хотя бы к замку зажигания. Диплодок ходил по Родине загорелый и расстроенный. Он не был совсем бесчувственным, в его сердце жила любовь к технике. Движимый этим чувством, он живо нашёл водилу именно той бетономешалки, что развозила бетон для нужд мстителей микрорайона. Друзья двоечника дали шофёру почувствовать себя бубном. Постучали в него, постучали, потом в суд привели. Стали объяснять про частную собственность.

И тут бетономешалкин адвокат, красивая тётка, прожаренная солярием до хрустящей корочки, достала из сумочки старушку-соседку. Старушкина жизнь состояла из фонендоскопа, тетрадки и массы свободного времени. Пенсионерка прослушивала соседей, её протоколов хватило бы на тысячу лет тюрьмы всем двоечникам столицы.

Прокурор, конечно, выступил против подслушивающих старушек, но там все живые люди, всем было интересно.

– Валяй! – сказал народ старушке.

Так вот, у диплодока оказалась невеста и ещё любовница, а у любовницы ещё любовник, он-то и устроил акцию, водитель бетономешалки пописать отошёл. Вроде бы он. Судья сказала, её это не касается. Главное – шофёр не виноват.

Приговор такой:

Шофёру впредь писать, не выходя из кабины.

Бабушке велели больше не подслушивать и подмигнули двусмысленно, мол, давай, так дальше и поступай.

Полюбовнику пожелали богатырского здоровья и крепости в области бубна.

Только диплодоку судья ничего не сказала, просто посмотрела угрюмо, как обычно бетономешалки смотрят на БМВ.

Очень хорошая передача. В ней правое дело торжествует над капитализмом, в лице БМВ. В ней человек главней механических монстров. Особенно спящий человек. А к той сволочи, что всю ночь у меня под окнами бибикала и сверкала праздничными огнями, я нынче приеду на бетономешалке. Спрошу, чего ей не спится.

* * *

Дети рисуют мать по памяти. Согласно чертежам, их родил аквалангист, гуляющий по картофельному полю в миниюбке.

По вечерам ходим в дальний магазин, чего-нибудь разрушить. Кругами, чтоб нас потом не выследили.

Однажды в винном отделе Ляля раскинула руки и полетела. Совсем как Катерина из Грозы. И крылом задела бутылку. Пока бутылка падала и билась, пред внутренним моим взором пронеслась и попрощалась вся моя ненаглядная зарплата за последний год.

Как отец и гражданин я потребовал дождаться и понести наказание. Мы взялись за руки, но никто к нам не шёл. Долго ждали, секунды три. Тогда мы раскинули руки и отсюда полетели вместе – мимо конфетных, молочных и мыльных рядов, мимо касс, через железную дорогу, домой.

В другой раз нам встретился манекен мужчины на роликах. Маша запрыгнула на него с разбегу. То не был акт любви. Манекен был похож на дерево с колёсами, и его нельзя было пропустить. В общем, Маша верхом на манекене выкатилась из магазина в фойе.

Благодаря этому случаю, я видел самую удивлённую в стране кассиршу.

…Ну и самое остросюжетное – угон инвалидной коляски вместе с содержимым. Днём, из отдела туалетной бумаги. Тоже Маша. Инвалид приехал со своей женщиной-штурманом, но она была какая-то не собранная. А если ты нормальный человек, тебе, конечно же, хочется прокатиться. Коляска-то отличная. И вот, выждав, когда штурман отвернётся почитать пачку сахара, Маша подарила инвалиду ощущение жизни методом разгона коляски до скорости звука. Пассажир сначала удивился. Потом, по рёву воздуха в ушах, заподозрил неладное. И лишь в молочном отделе понял, что кто-то злой его украл, чтобы убить о витрину со сметаной. Тут Маша смело поставила коляску на одно колесо и свернула в рыбный отдел, где экипаж поймали посетители, растревоженные плачем неблагодарного калеки.

Не знаю, как у вас, а в нашей стране такое поведение называется «беззаботное детство».

* * *

У синьора Мальдини глаза пожилого бассета. И в перстнях золота больше, чем во всём бюджете какой-нибудь Молдавии. Возле его кровати, наверное, ведро стоит. Синьор Мальдини туда ссыпает украшения на ночь. Потому что спать с гирями на пальцах неудобно.

Нас предупредили: он продюсер и театральный художник, а не тот, на кого похож. Такая версия всем понравилась. Никто теперь не боится, что синьор Мальдини босс мафии. Все думают, простой пенсионер, чудной старик, ставит пьесы из жизни неаполитанцев.

Он лично подбирал мне костюм. Называл меня «сынок». Просил не называть синьором, просто Чезаре.

– В первом акте ты будешь в белой майке, сынок. В Неаполе летом жарко.

И посмотрел вдаль, за шкаф, где примерно Неаполь, Моника Белуччи, папа Бенедикт и прочие равиоли.

Я спросить хотел – а пистолет? – но понял по красным отвисшим векам, что пистолет мне ещё рано. И даже совсем не надо. Мы, итальянские музыканты, гуляем в майках безоружные и спим поперёк дороги, как в Индии коровы. Никто не прогоняет нас метким выстрелом. Самое большее, палкой спросят, нельзя ли тут пройти, осторожненько.

…А мандалинист Жора у нас страшно нервный, он двадцать лет грустил по консерваториям, хотел от скрипочки детей родить. Но скрипачей в Латвии больше, чем в Неаполе членов мафии, приходится калымить мандалинистом, хоть название у этой профессии неприятное и даже двусмысленное.

Мы записывали в студии любимую тарантеллу синьора Мальдини. Там следовало сыграть тройной форшлаг. У Жоры, кроме страшно полезного для жизни образования, ларингит, развод и собака родила пятнадцать щенков. Он не в силах исполнить тройной форшлаг на мандалине. Тремоло, трель или четверной форшлаг – пожалуйста. Но шерстистые уши синьора Мальдини хотят, чтоб тарантелла была тарантеллой, а не огрызком из Шостаковича. Ему нужен тройной. А час записи в симфонической студии стоит больше, чем родить, вырастить и покрошить в лазанью целый хор мандалинистов. Очень тогда переволновались за нашего. Оператор потом резал форшлаг из всякой мандалинной требухи, спасал Жору.

Я согласился на майку. А Жора встал в третью позицию, сказал, что привык играть в смокинге.

– Синьор Мальдини спрашивает, есть ли у вас отец, – перевела хриплое итальянское недоумение переводчица Нина, толстая и красивая.

– Есть, а что? – ответил Жора голосом буревестника.

По безумию в глазах музыканта стало понятно. У него ларингит, жена ушла и плодовитая собака. Как бы делясь пониманием, неаполитанец улыбнулся костюмерше. Костюмерша в ответ описалась, но притворилась находчиво, будто из уважения.

– Синьор Мальдини предлагает вам согласиться на белую рубашку с закатанными рукавами, – перевела Нина поднятую бровь синьора художника.

– Или что, мне наденут белые тапки, в чисто неаполитанской традиции? – горестно хмыкнул Жора. – Впрочем, этого не переводите.

– Молодец, – вдруг сказал синьор Мальдини по-русски, без всяких акцентов; цокнул перстнем и вышел.

* * *

Один мужчина в прошлой жизни был негодяем. Грубил маме, мучил хомячков, вырезал на скамейках сюжеты из камасутры. За это у него отвалился кран, ночью.

«Какое сильное давление», – с неприязнью подумал мужчина про наш водопровод.

Он побежал перекрыть воду. Но тёмные силы заперли двери в подвал. Этот мужчина, Фёдоров, выбил окошко, полез в чёрную неизвестность. И там повстречал кастрюлю с машинным маслом.

Понимаете, он полез головой вперёд и с тех пор очень интересуется, кто это придумал хранить в подвале нефтепродукты. Фёдоров упал в ёмкость лицом, и настроение испортилось.

К слову, любой бы расстроился. Даже я, перенёсший уже побег жены и ещё другие радости из её рук, огорчился бы.

В подвале много полезных вещей. Лыжи, колёса, радиолы, старые раковины. Всё нужное, по меркам папуасов нашего кооператива. И конечно же, масло в открытой таре, – самый гнусный артефакт чёрной неизвестности.

…В четыре утра я встретил этого Фёдорова. Он был зелёный и скользкий на вид. И брёл по трубе отопления в новые дали, освещал себе путь жёлтым светом из глаз. В дороге он перекрыл множество труб и не мог найти окно, через которое влез. Кто-то закрыл Фёдорова и даже заштукатурил. И видно было по зубам, Фёдоров хотел, но не смог прогрызть фундамент.

Это было, как у Тесея с Минотавром, очень волнующе. На планете ночь, подземный лабиринт, кругом лыжи, раковины, радиолы. Вдруг из-за сарая выходит чёрный человек с кастрюлей и говорит, что очень рад мне.

И он тряпок насобирал, огромный мешок.

Я спросил – зачем тебе?

Он сказал – вытирать.

Я говорю – там уже вся вода стекла к соседям, через щели.

Он грустно так – да нет, себя, себя вытирать.

Именно от такой интересной работы у меня на всех фото правый глаз больше левого.

А жена его, фрау Фёдорова, красивая и несчастная. С таким прекрасным дураком живёт.

* * *

Если у отца нет дачи в Юрмале или «гелендвагена» на худом конце, он вынужден вести потомство в лес. В лесу детей можно отдать людоеду (зачёркнуто), отвлечь от мечт про «гелендваген» всякой чепухой – облаком в форме слона, кузнечиками, пыльным маревом, черникой и песней про чибиса, исполняемой сразу в нескольких тональностях.

И вот идём мы, идём, навстречу – озеро. Хорошее такое, с водой. В воде два рыбака-гипнотизёра стоят по самые орехи. Смотрят вглубь радиоактивными взглядами, и каждый внушает рыбе мысль:

– У него не ловись, ловись у меня, моя наживка реально со вкусом червяка!

Чуткая к гипнозу рыба не знает, как ей быть. Мечется от крючка к крючку, вся в слезах, не может выбрать.

А мы идём, исполняем про чибиса. Я тенор, Лялька бас, Машка народным голосом поёт. Тут один рыбак повернул к нам радиоактивные глаза и взглядом сказал следующее:

– Я три дна варил мега-кашу. На бульоне из раков, с диким рисом из южной Камбоджи, с черносливом и бальзамом Биттнера. Я неделю прикармливал мега-окуня. И вот, когда мега-окунь уже раскрыл пасть, большую, как дверь троллейбуса, приходите ВЫ, и всё насмарку.

Уходите. И пока не выучите верхнюю «си» в припеве – не возвращайтесь.

Не люблю, когда меня взглядом обвиняют в неправильном пении чибиса. За такое могу «гелендвагеном» переехать через всю его тощую рыбацкую жизнь. Я послал ответный приветливый взгляд, в котором рыбак мог бы прочесть про своё завтра – смерть от попадания в пищевод длинного твёрдого предмета, предположительно удочки.

Сцепиться в красивом танце смертоносных взоров нам не дали. Из кустов вышел нетрезвый амбал в плавках и сказал тихим голосом:

– Право, мне крайне неловко. Я сознаю, насколько моё предложение диссонирует с общечеловеческими понятиями о праве на самовыражение. Но, например, я сейчас буду тут купаться. И если в мой филей вопьётся крючок, вы увидите, как хорошо клюёт налим на яйца местных рыбаков. Ну?

Такому милому вежливому юноше трудно было возражать. Рыбаки скрутили лески, Аполлон плюхнулся пузом о водную гладь, чем лишил рыб нервного здоровья. Мне показалось ещё, на противоположном берегу из озера выскочил мега-окунь и убежал в лес.

Теперь я знаю, как выглядит реинкарнация высшей справедливости. Это нетрезвый амбал в плавках. Он живёт в кустах у озера. Отличный парень.

И тут Маша сказала ужасное:

– Папа, почему мы никогда не ловим рыбу? Что, у нас нет денег на удочку?

Быть отцом без удочки и джипа плохо. И я рассказал Маше притчу:

– Говорят, раз в тыщу лет из озера выходит царь-щука. Она рвёт снасти, бьёт всем морды и запрыгивает назад в воду. У ней глаза, как дверь троллейбуса. А кому она хвостом сломает нос, тот получает вечное уважение других рыбаков, звание генерала рыбацких войск и пожизненный дозвол на последнюю сигарету.

– Дети, вы хотите, чтоб вам сломали нос? – спросил я задорно.

Дети признались, что с пелёнок недолюбливают рыбалку и про удочку спросили просто так.

…И тут через дорогу поползла жаба. И это был мой шанс. Лихая охота на жаб, с пальбой из двустволок, с криками «ату её!» и «отрезай ей путь к лесу», стоит полутора «гелендвагенов».

Мои далёкие предки душили бегемотов голыми руками, шо ж я, жабу не поймаю?

Во мне проснулся леопард и стал прыгать за жабой. Но жаба попалась не простая, а чемпионка по ушу. Очень ловкая. Какая-то Алина Кабаева среди жаб. Она сделала сорок прыжков, я – семьдесят четыре.

На семьдесят пятом прыжке мой внутренний леопард обозвал меня мешком говна и ушёл. Пришлось звать внутреннюю росомаху. В образе росомахи я любую жабу загоняю до смерти. Мы опять прыгали-прыгали, потом у неё сделалась одышка и тахикардия. Она упала и сказала:

– Всё. Я готова. Можешь есть меня, толстый дядька в шортах.

В глазах детей было счастье, ведь пап с «гелендвагенами» много, а просто сумасшедших поди поищи. Это оказалась царь-жаба. Холодная, шершавая. Она застенчиво нагадила мне в руку каким-то хлороформом и улыбнулась. Мы запихали ей в рот беляш и отпустили умирать.

Шучу.

Просто почесали спинку.

Вообще, мужчине без «гелендвагена» приходится быть благостным, романтичным, даже шутить без применения слова «жопа». Это как-то противоестественно.

* * *

У всех, кто жил в Риге, обязательно сыщется пара знакомых моряков. У Аньки нашёлся целый капитан сухогруза. Он сказал:

– За два поцелуя взасос довезу до Дании. Дальше на автобусе доедешь.

Тут с Анькой случился приступ воображения. Ей привиделось, как большой корабль входит в порт, а на палубе стоит она, в чём-то белом и летящем. В кружевной шляпе с полями самых восхитительных размеров.

И всё. Ей стало неважно, кого плыть и куда целовать. Ей захотелось моря.

Сухогруз оказался антикварной калошей, сыном порочной страсти самовара и стиральной машины. Он не тонул оттого лишь, что море не хотело принять в себя такое уродство. Океан активно отторгал эту гадость. Энергию отторжения этот внук таза и кочерги преобразовывал в поступательное движение. Непостижимым образом, вопреки законам богонравия, Франкенштейн плыл.

Копенгаген не захотел их впускать. Целую неделю они качались в волнах у Доггер-Банки. Официально если, пережидали шторм. На самом же деле датчане надеялись, что монстр утонет и у датских грузчиков не будет культурного шока.

…Аньку тошнило. Всю неделю она пробовала утопиться и никак не могла запомнить, что каждый раз застревала в иллюминаторе несколько широким задом. В день седьмой уже и зад пролез бы, но Анька глянула в зеркало и передумала. Её суицидальные намерения сменились желанием блистать вопреки обстановке.

Первый раз в жизни она весила пятьдесят кг. У неё была шляпа и на траверзе замок Гамлета. И Анька надела кружева и вышла на палубу. И сразу кончился шторм. И датчане, увидав её в бинокль, устыдились своих страхов.

Это было очень красиво. Её зелёное лицо приятно оттеняла белая шляпа, и вся она, подобная ангелу, как бы напоминала местным биндюжникам, что даже в самой промасленной и неприглядной железяке водится живая душа.

Это я вот к чему:

Незабудкина! Хоть я небритый сантехник, а ты целый редактор новостей, у меня есть душа. И вечер нашей, будь она неладна, годовщины ты могла бы провести дома, а не со своими холостыми подругами.

* * *

Я своих демонов знаю лично. Первый – мастер спорта по вредительству – моя жена. На спор доводит до самоубийства нильских аллигаторов.

Второго звать Авось, он скромнее.

Жена коварней и неотвратимей, но Авось тоже фрукт.

Например: в понедельник очень мне хотелось пить.

Зашёл в Макдоналдс, вы знаете, самый дешёвый способ прослыть хорошим родителем. Ещё клоуны у них неповторимо ужасные.

Мне хотелось пить.

– Фанты мне, – говорю, – побольше!

Унылая девочка за стойкой загребает лёд совковой лопатой и сыплет в стакан. А на дно чуть фанты, для цвета. И вся эта Антарктида – мне.

Я с детства помню: съешь снежок – и школьных друзей моих прекрасные черты растворяются недели на три. Температура, в горле лава, в носках горчица.

Мне бы возопить, – куда, мол, сыпешь, оторва! Окстись! Чай, не месяц май, и не юноша я, с жарким нутром…

…Но тут откуда-то с середины очереди зашептал Авось:

– Ничо-ничо, ты же взрослый! Какая ангина, обойдёшься лёгкой хрипотцой! Голос будет такой… с песочком. Даже эротично. Женщины страсть как любят простуженные мужские голоса…

Прошло два дня. У меня дискант а-ля Фаринелли. Распалясь, перехожу на сопрано. Женщины с меня хихикают.

Гланды разбухли и болят. Стали как закатные солнца: малиновые, огромные. Будто Босфор в горле, сходящиеся скалы крупную пищу внутрь меня не пускают.

Я стянул у Ляли шарфик, обмотался.

Три дня питаюсь чаем и скользкими маленькими пилюлями, приятно-зелёными, у Люси были. Надеюсь, они от этого, чем там я больной. Инструкцию к лекарству не нашёл. Пересчитал кол-во в упаковке – тридцать.

Резанула страшная догадка про женскую контрацепцию. С опаской смотрю теперь на луну и на себя в зеркале. На ощупь пробовал найти на себе место, где, возможно, не случится теперь овуляция. Не сыскал. Наверное, уже не случилась.

И раздражительность какая-то…

Если к декабрю понабегут быстрые легкие слёзы, значит, дэмоны спелись и ржут теперь.

* * *

На утреннике Дед Мороз ни один костюм не угадал. А дети, они за справедливость, не смолчат.

– Иди ко мне, фея…

– Я не фея, я снежинка!

– Хорошо. И ты, крокодильчик подходи…

– Я не крокодильчик, я черепашка!

– Ладно, ты – черепашка. Будете песенку петь. Третьего мы позовём… это будет… ты-то крокодильчик?

– Не крокодильчик я. (Плачет)

– А кто?

– Динозавр!

…Танцевали. Надо было хлопать себя по разным органам, не путаться. Голова-живот-попа-колени. На скорость.

В конце танца все смеются над глупейшим из родителей, что спутал попу и голову. Искромётный сценарий такой.

В тупые родители наметили маму одного турецкого султана, крупную даму в очках. Она выглядела безобидной. Никто ж не знал, что сам султан – невоздержанный холерик.

Когда мама запуталась, Дед Мороз захохотал саркастически: «Шо ж вы, мамо…». Все захихикали следом, а янычар не вынес – прыгнул на деда и стал разрывать на тысячу маленьких Дедов Морозиков. Мальчика оттащили, но он опять разогнался – и головой деду в пузо. Расчёт был верный. В султанской чалме крупный брыльянт блистал, из люстры. Если в печень таким попасть, да с разбегу, не то что смеяться, как дышать забудешь.

Не будь дед такая каланча – с ёлки своим ходом не ушёл бы.

Зал султану аплодировал стоя. Потому что нечего маму обижать.

* * *

Мне сказали, народ алчет песен. Надо пять-шесть, про зиму и любовь. Обещали слушательниц эзотерического толка, разумеющих светлую грусть.

Прихожу. Педагогический курятник. Самая модная песня у них – «Отцвели уж давно». Она же самая жизненная.

Сижу в углу, строю инструмент. Дамы подкрадываются, блестят в меня лорнетами.

– Ага! – радуются. – Превосходно!

Будто я поросёнок в яблоках и с хреном.

Впорхнула гений конферанса, женщина-праздник. Светится, хоть прикуривай. Не разделась, сразу ко мне:

– Я выйду в начале, буду бить в треугольник, как будто это куранты. Правда, здорово придумала?

Кивнул. Зачем расстраивать. Может, думаю, есть в том сермяжная правда – убивать училок треугольником.

Я ведь думал: три раза брякнет (третий звонок) и уймётся. Так нет же!

Она подражала самым долгоиграющим курантам, чередовала феерические звонкие трели морозными переливами и драматическими адажио.

Причём никто же в зале не знает, что эта тётя – куранты. Все думают, она просто стоит и долбит одну ноту, потому что с ума сошла.

…Лицо конферансье при том плясало нечто новогоднее. Подмигивало, поднимало бровки, многозначително косило на ёлку, губками делало плям-плям.

Всем сделалось неловко и до слёз скучно.

Понимаете, треугольник такой инструмет, больше часа терпеть его соло можно только за очень отдельные деньги. В детском саду партию треугольника поручают толстым и глухим, и тем, кто вчера описался. И то, все они потом стыдятся и до пенсии скрывают, что играли в саду на треугольнике.

С последним дзынем сделался как бы Новый год и заснул последний зритель. Конферансиха залудила прегадкое буриме собственного приготовления. Начало такое:

Новый год, новый год… (пять раз) Что он нам всем, друзья, принесёт…

Потом, собственно, был концерт. Первая часть – дремучая бардятина. Про горы, деревья с человеческими эмоциями и про способы разделить банку сардин на шесть голодных идиотов.

Ко второй части удачно опоздал С.Б., джазмен-алкоголик. Он тоже пришёл скулить про снег и чувство, но как-то не так заскорузло у него получается.

Как многие жители страны двух конфессий, он начал праздновать Новый год на католическое рождество, а старый Новый год ещё не наступил. Оттого дорога под ним змеится, выскальзывает и даже отпрыгивает в сторону.

С.Б. в пути подруливает себе бровями и чехлом гитары.

Пролез сквозь зал, плюхнулся на сцене, рядом. Расчехлился. Дыхнул на первые ряды так, что запотели лорнеты.

После антракта мы с ним пели дуэтом, но быстро стало лень. Потренькали «Прощание в Венеции», повернули к финалу.

Тут у нас принято вовлекать в пение зал.

С.Б. шепчет:

– Давай «виноградную косточку», я там слабаю импровизацию, под Джо Пасса.

Чего-то раздухарились, проигрыш залудили на двадцать четыре куплета. И с тех пор все педагоги не любят джаз.

* * *

Господин посол мужчина важный. Унитаз у него большой, как церковь. И что-то в унитазе сломалось.

Господин посол решает для себя – не посольское это дело, унитазы починять. Вот был бы примус, тогда да. А за горшки – нет, не берётся. Ссылается на крайнюю рукозадость, присущую послам большинства мировых держав.

Секретарь посольства звонит по газете во «все виды сантехнических работ». И вот, мастер Женя приезжает. Добрейшей души. На входе его обыскали, но не отобрали ничего. Потому что лицо честное. И мобилку оставили, хоть в мобилке мог быть тротилловый эквивалент ракеты «Булава» или даже фотик.

Посол заглянул, спросил – «Хав а ю»?

– Женя, – признался Женя.

– О! Джек! Овзихавтуплэйтугезалисенпикчерзтумайстори, йез? – спросил посол более детально.

– Йез, – Женя в ответ слепил такое умное лицо, какое только можно слепить из двух пуговок, картофелинки и лукового перегара.

…Большому, красивому, как церковь, унитазу, Женя сделал наркоз, провёл резекцию и, якобы случайно, оторвал бачок с корнем.

(На самом деле так поступают все настоящие сантехники, чтоб потом было о чём рассказывать.)

И грянул потоп.

В посольском туалете ведер с тряпками нет.

И вот, Евгению мерещится ужасное: госпожа наша Латвийский Президент пьёт корвалол стаканами, вся в пятнах, трясёт нотой протеста на пяти страницах и орёт по-русски:

– Что это такое, сука! Зачем ты затопил посольство!

Женя сдирает с себя свитер, хочет вытереть вооружённый конфликт между Родиной и Англией.

А вода прибывает. Женя ищет, чего бы перекрыть, забегает за угол, там в душе человек плещется. Женя кричит сквозь перегородку, громко, но вежливо, чтоб не испугать:

– Простите, где тут перекрыть холодную воду можно?

Теперь представьте: вы – жена английского посла. Моетесь в душе вся, вместе с сисями. «Джингл белз» напеваете. Как вдруг вбегает полуголый инкогнит, орёт взволнованно, очень похоже, что по-арабски. И совсем не кажутся его слова предложением дружить народами.

Жена посла заявляет твёрдо, что из душа не выйдет, потому что верна стране, королеве и, по возможности, мужу. А ещё лучше Девиду Бэкхему.

Евгений переспрашивает:

– Чиво?..

Тут слушатели-мужчины обычно перебивают рассказчика, интересуются, какая она из себя, дрим вумен оф бритиш амбассадор. Женя врёт, говорит, не рассмотрел, и что вера в Бога не велит ему алкать чужих тёть. По жару отпирательств всем делается ясно: сеанс имел место. И размер груди был минимум четвёртый.

А вода прибывает.

Женя убегает вдаль, искать вентель. Леди, прикрыв полотенцем собственность господина посла, зовёт всю королевскую конницу, всю королевскую рать. Прибегают конница и рать – в туалете нет никого. Лишь озеро до горизонта разлилось. А Женя решил предупредить шефа о конфузе.

(Владимир Сергеевич, у вас есть чем застрелиться? Ну, слушайте, тут такое дело.)

Набирая номер, Женя случайно забрёл в спальню господина посла. Совершенно случайно.

Не ждите наигранных реплик – «кто спал на моей кровати и разорвал её на тыщу маленьких кроваток!» Всё-таки Евгений – не дикая селянка Машенька. Он не валялся в перинах, просто фотографировал немножко. Той самой, неотобранной мобилкой. Потом, когда конница и рать выкручивали обе его руки и левую ногу, объяснял по-шпионски правдоподобно:

– Снимал на память, вдруг никогда больше не удастся побывать в спальне английского посла…

Теперь мы всей фирмой ждём прилёта из Англии ракеты Першинг с вот такой боеголовкой, которая будет являть собой адекватный ответ на Женину дерзость. Страшно, йопт!

* * *

У барда Юры водилась чудесная женщина. Она в палатке спала за просто так, не требовала поутру БМВ в подарок. И от ля-минора её не тошнило. Почти. Мы все Юре завидовали разноцветной завистью.

Но Юрино небо рухнуло, как штукатурка в борщ, внезапно и с обидными последствиями. Его жещина ушла к джазмену. На слёт гитаристов с большой буквы «Г» Юра приехал соло. Быстро-быстро напился и стал нервно петь про поезда, про закурить и разом всё перечеркнуть. Сообразительные барды посуровели лицом, заныли солидарно-надрывное, про бетон мужской дружбы в противовес испаряемости женского рода.

На первом же ай-на-нэ, тряхнув воображаемым монисто, в круг вскочила чужая тётка. Вся в малиновом трико. Сама белая, огромная.

Бардов этим не проймёшь. Нас не занимают здоровущие пляшущие бабы. Мы вообще считаем абсурдом танцы на трезвую голову в одетом виде. Должно быть, эта женщина приблудилась от ролевиков. Судя по лицу, она была у них предводитель гоблинов.

Игнорируя ритм, женщина сделала несколько опасных прыжков. Сосед справа опознал в них танец пьяного паровоза. Сосед слева сказал, что видел похожую пантомиму у Марселя Марсо, она называлась «толстый удав умирает». А бард Виталик, который в пьяном виде способен видеть будущее, сказал – нет, это цыганский танец «Ручеёк».

Когда женщина закричала «хоп! хоп!», стало ясно, щас она споткнётся и будет беда. Стоящие поодаль прикинули, на сколько увеличится их порция шашлыка, если дама упадет удачно – сразу хотя бы на троих.

Но тётя сменила концепцию. Она придумала кокетливо сесть на колени абстрактному мужчине. Не знаю, чем именно привлекли её Юрины мослы. Наверное, у некоторых женщин в заду есть специальный орган, распознающий свежих холостяков.

Юра видел, какая попа близится. Успел подумать, что вместо ужина будет реанимация, но спастись уже не мог. Женщина села.

И что-то хрустнуло. Два раза. Первым, понятно, был стул. А потом, когда они упали, был ещё второй «хрусь», пронзительно-печальный, похожий на Гибель Любви. Все ясно слышали этот скорбный звук.

Юру достали, отряхнули, вправили что вправилось, ненужное отломали, выбросили. Женщине сказали правду, она обиделась, ушла.

Юра молчал весь вечер, а к утру написал сразу тридцать матерных частушек.

Я вам не могу их тут спеть, вы сразу разбежитесь.

* * *

Стоял во дворе грузовик, ЗиЛ. В кузове – ящики. И на них такие надписи волнующие… Ирис «Золотой ключик», леденцы «Монпасье», батончики «Буратино», карамель «Раковая шейка».

Кто-то из пацанов высмотрел, вычитал, и мы спланировали дерзкий налёт. Решили грабить днём. Цель нападения – ящик с надписью «барбариски». Лезть поручили Ромке Паталую. Не поручили, просто забросили в кузов тело. Он длинный, но лёгкий. Кричим:

– Сбрасывай ящик!

Рома лазил, лазил… Сбросил ящик. Спрыгнул сам. Добычу взвалили опять же на Рому.

– Теперь беги!

Рома побежал. Все орали, куда надо сворачивать, но Рома бежал только прямо, как паровоз. От страха, наверное, разучился поворачивать. Он худющий такой, дохлый, галопирует неэстетично и неэффективно. Все носятся вокруг, советы дают, как дышать, как носком толкаться и шаг делать шире, и что «Рома-сука-куда-прёшь-давай-на-стадион»… А он только сипит, синеет и сгибается в вопросительный знак.

…Забежали за железную дорогу. Тут у Паталуя крен случился, вправо. По большой дуге обогнули одинокий гараж и побежали назад. Опять через железку, потом влево на мост, потом назад, под мост…

Цель наша не имела топографического выражения. Мы бежали, пока Рома не упадёт. И он рухнул. И сказал Рома односложно, что больше не может, очень устал и переживает полное крушение надежд из пяти-шести букв, вторая «и», и это не «фиаско».

В результате петляний от ЗиЛа мы отбежали шагов на сто, не больше. Но уходить от погони надоело, хотелось уже делить. Осмотрели. На этикетке значился «золотой ключик» – не барбариски. Роме, теряющему под кустом интерес к жизни, попеняли на невнимательность, но в целом простили, обошлись пендалем. Стали драть фанеру. Потом упаковочную бумагу.

Конечно, никакие это не конфеты были. Это были резинки под консервные крышки, огурцы дома закатывать. Целый ящик. Советская промышленность тару экономила.

– Так вам и надо, сволочи! – пошутил Рома из-под куста зелёным голосом.

Мы в гневе все местные берёзы резинками увешали. Швырялись. Хотели ещё шины ЗиЛу проколоть, из мести, но запалу не хватило.

При том при всём нашу компанию учителя называли «хорошие мальчики». Наверное, потому, что мы никогда не грабили поезда.

* * *

Школа.

В день первый Маша зевнула:

– Всё нормально, только гладиолусы тяжёлые.

В день второй жаловалась на скуку – никто не спрашивает, а она знает всё и могла бы рассказать. Про динозавров – так даже в лицах и с примерами на живых людях.

В третий день Маша потеряла телефон и кошелёк. Жизнь сразу стала ярче. Машу спрашивали все подряд, помногу раз. Правда, задавали не как хотела, научные вопросы о монстрах, а мелочи – где твои мобильник, кошелёк и совесть, девочка. Хоть им ясно было сказано – потеряла. Потом, как и обещала, всё само нашлось на полу под партой. Кроме совести, которая по сути лишь метафора и не может ни пропасть, ни обнаружиться. Это вы должны понимать, взрослые же люди.

* * *

Ездил в детстве на охоту, на уток. С мужиками. Мужики матёрые, вонючие водкой, портупеей и носками. Настоящие охотники. Матюки такие, что чуть громче – утки бы падали без выстрелов. От шока.

В будке, на спине плачущего в гору газона жарили яичницу. Куриные яйцы жарили, собственными рисковали в сантиметре от раскалённой сковороды, прикрученной (казалось) прямо к газовому баллону. На полном скаку. Весело и страшно!

День ехали. Байки и гогот. К ночи добрались до хутора. Долго пили, потом шли спать на сеновал. Детей двое – я и не помню уже кто. Забрались на вершину, смотрели спутники. Раз в десять минут из-за стола прибывали ослабшие. Все нанизывались задами на хозяйские вилы, спрятанные в сено для юмора, ойкали и головой вперёд втыкались в пыльные травы. К четырём утра стог был нафарширован мужиками под завязку. Пятки торчали во все стороны, как орудия броненосца. Сеновал Потёмкин-Таврический.

Последним пришёл Иваныч. Самый голосистый и бездонный. Он тоже ойкнул, почесал уколотое полушарие и почему-то пошёл спать в собачью конуру. Схватил мухтара за уши, выволок из будки и занял нагретое место.

…Утром все мужики злющие, будто не мухтара, а их с тёплого повыгоняли. Рожи синие, губы как сосиски. Один Иваныч, счастливый, спит в центре двора пузом к солнцу. Он встал в пять утра и, шутки ради, выпил три бутылки, оставленные компанией на опохмел. Остряк. Бэнни Хилл.

Никто не смеётся. Даже не улыбается сардонически.

Взяли проглота за конечности, раскачали, вбросили в кузов, поехали дальше. В тишине. В страшном молчании. Иваныч издевательски храпит весь остаток пути. Нагло. Точно в уши и звенящие мозги.

Потом была собственно охота. Пальба, спаниэли таскают селезней, в каждом кусту свой Мюнхгаузен. Иваныч тоже шёл охотиться, но теперь спит в луже. Потом рассказывал, что просто устал и подумал «на фиг!», и лёг, и уснул. А вечером встал и полез по камышам уток собирать. Больше всех набрал. Ни разу не пальнул в тот день.

Зато на следующий – повесил на сук жестянку из-под сардин в томате, отсчитал полста шагов и по-лермонтовски поднял ствол. Проверял себя на меткость.

Естественно, засадил кому-то в Ж. Всего одна дробина, но извинялись всей компанией, поили вражеских охотников.

И всю дорогу – Иваныч… Иваныч… Иваныч…

Как А. Калягин в «Зд., я ваша тётя». Пока в кадре – всё переливается и блестит. Выходит за рамку – будто потеряно что-то…

Я вовсе не стремлюсь к алкоголическим подвигам. Меня восхитила тогда Иванычева отдельность от всех. Бесконечная свобода, которая не через убегание от общества рождалась, а прямо тут, в присутствии. Не нравится – сами бегите. Беспредельный кураж.

Теперь скажите мне, что такое обаяние?

* * *

У доктора дочка, они приехали на день рожденья к одному мальчику. Подарили вот такенную машину. Мальчик покосился…

Спрашивает:

– Ты же врач?

– Врач…

– Никуда не уходи!..

Теперь доктор сидит, пришивает лапу медведю. Аккуратненько так, крепко-накрепко. Он хирург по образованию, а в клятве Гиппократа говорится про помощь всем печальным существам, не только людям.

Люська – циник по образованию – побежала в прихожую, схватила свою дублёнку и стала подсовывать вместе с оторванной пуговицей.

– Вот овечка, зовут Людкой, – говорит…

А в клятве Гиппократа ничего не сказано о тех, кто при жизни нуждался в помощи, а теперь стал шубой или ботинком… И вообще, могла б сама пришить.

* * *

Люся меня обидела. Сказала, что я голодранец. За это я отказался есть её суп. Это была моя месть.

С очень прямой спиной я пошёл в кулинарию за едой. У меня под домом кулинария. Там продают кишечные инфекции. Постоянным клиентам в подарок язва всего пищеварительного тракта.

Вы не представляете, как приятно быть одиноким мужчиной в женской очереди. Особенно если берёшь сентиментальные кефир и полуготовые шницеля. Ах, как все сопереживают прямо вам в позвоночник!

Конечно, не все так просто. Надо ещё уметь дрогнуть голосом, произнося:

– Три голубца, пожалуйста.

И улыбнуться миру устало и снисходительно.

Разрушительная мощь этого приёма огромна. В нём больше чувств, чем во всех романах Шарлотты Бронте вместе взятых.

Чуткая очередь вздыхает выразительно. Будь эта очередь женской сборной по пляжному волейболу, я б на ней женился. Настолько мы друг другу симпатичны. Но пляжных волейболисток ещё с детства раскупают и сторожат потом с доберманами. В очереди клубятся одни метательницы молота и ядер, недефицитные с детства. Я стесняюсь таким женщинам предлагать серьёзные чувства.

Обычно продавщица радеет обо мне, намекает недвусмысленно:

– Не берите блинчики, мужчина, возьмите строганов, он свежее.

Бровями взмахнёт, как птеродактиль, и ударение сделает:

– Свежее он!

И сразу понятно: блинчики сулят тяжёлое отравление – сыпь, удушье, долгую агонию. А от строганова выйдет лишь весёлая беготня по коридору, к сортиру и назад.

Так всегда было. А тут продавщица ничего не сказала. Только посмотрела в глаза долго, как бы прощаясь. И промолчала.

И конечно, это оказались быстродействующие голубцы улучшенной ядовитости.

Очень, очень неудачно обиделся я в этот раз.

* * *

Когда Машке было четыре года, а Ляльке один, я вдруг упал на колени и стал молиться. Дрогой Бог, обратился я в сторону спутниковой антенны, спасибо тебе за всё. У меня всё есть, но очень хочется спать.

И на следующий день, без предварительных знамений прямо с неба спустилась тёща. У неё были крылья с бриллиантами, сапфирные глаза и другие признаки святости. В частности, авоська с едой на три дня. Если грамотно распоряжаться, авоськи могло хватить до субботы. И сказала тёща голосом доброго змия:

– У вас времени – до шести. ЭТИХ я задержу. Бегите куда хотите и познайте там добро.

Мы ж не дураки тратить время на переодевания. Мы, в чём были, прыгнули в мой большой американский лимузин и поехали на море. И выехали на пляж, пустой по осени, и разложили сиденья.

– Ты готов испытать блаженство? – спросила Люся, игриво подняв бровь.

– Я ждал этого вечность, – ответил я самым жарким из всех своих шёпотов.

В ответ Люся улыбнулась и дрогнула ресницами. А я обдал её перегаром, расстегнул ворот рубашки и рукава. А она скинула шлёпки.

И мы обнялись и уснули самым нежным образом.

Потому что две маленьких девочки кому хочешь докажут – нет в свете счастья, есть только покой, воля и три часа, чтобы поспать.

* * *

Дети – птахи божьи. Даже в выходной встают с шесть утра и чирикают. Летают по жилищу, ищут, чего поклевать. А мы спим, нам очень хочется. Выходной. Им же некогда спать, детство кончится вот-вот, и конфеты потеряют вкус.

Когда дети приземляются, важно успеть спрятать пузо, иначе печёнки и всякие желудки могут пострадать. Не говоря уже про непасхальные тантрические символы.

Вчера – помню скозь дрёму – с меня стянули одеяло и считали родинки – 103 шт. Я похрюкивал от счастья.

А сегодня я был бережком синей реки. На мне сидели и болтали ногами, с меня ловили рыбу, потом на мне же развели костёр и варили уху.

Люся спросила, не просыпаясь:

– Лаврушку кинули?

По пробуждении не помнит. Рефлекс, однако.

* * *

Сестра моя мечтала о собаке. О настоящем лохматом друге. Поэтому с первой стипендии завела ротвейлера. А со второй – мужа. И съехала. Пёс остался скрашивать одиночество мамы, которая всю сознательную жизнь ненавидела квартирное собаководство.

Совесть сестры чиста. Она говорит, что теперь маме не скучно, не страшно и к тому же не малоподвижно. Для лектора в возрасте это дорогого стоит.

Однажды пёс пробрался на балкон и съел полмешка сухого корма. Девять кило. Воды ему пить нельзя было, он бы от воды сразу раздулся и лопнул. А прокакаться не мог, насухую. Маман с двух ночи до пяти утра носилась с этим мешком какашек по стадиону, спасала глупую четвероногую жизнь.

В три года у собаки обнаружилась эксплозивная психопатия. Он совершенно не умеет ходить пешком – только вскачь и только в режиме максимальной тяги. Притом хрипит и пенится. Маман, чтобы сохранить равновесие, сильно отклоняется назад и бежит в полуприседе. Когда они мчатся вдоль кустов, собаки не видно – похоже, женщина насётся на водных лыжах по асфальту. Лицо у ней притом сердитое. И речи.

…У матушки всякие учёные степени, на работе она вся важная, знает слова аккомодация, конвергенция и апперцепция… К ней раз студенты напросились в гости, дипломники. Подошли чуть раньше. А на них из-за угла выстреливает доцент С. в косынке набок и в бигуди. Кренится в повороте, как глиссер. Летит, влекомая чудовищем с раскрытой пастью. И в хриплом дисканте её различимы слова на Х, на П, на Б, и на З….

Потому что аффект.

– Надежда Гавриловна, какие вы слова знаете! – сказала Таня Приходько, очень симпатичная девушка, кстати…

* * *

Изучал Люсины пропорции. Оказывается, периметр Люси в районе экватора – 62 см. Длина ноги, если мерять от острова Гаити до Южного полюса – 108 см.

Из этих 108-ми юбка прикрывает 31 сантиметр. (Жаркую, экваториальную зону.)

Потом подумал, что Люсин экватор должен обозначать не середину, самое широкое место на планете. На Люсе самое широкое значительно ниже прежнего экватора и составляет 87 см. А 62 – это длина параллели в районе субтропиков.

Но люблю её, конечно, не за эти синие глаза (левый Тихий, правый – Атлантический), а за Ум, за ноосферу.

* * *

Улетает на три дня. Говорит (шутливо):

– Постель менять не буду, чтоб никого не водил.

Походила туда-сюда, рассердилась, стала перестилать на свежее…

– Ты ж дурак такой, притащишь, и что твои бабы обо мне подумают!?

(Вовсе нет у меня никаких баб, но я не признаюсь, чтобы казаться дороже).

* * *

Мой приятель Игорёк умел петь песню про медуз. Тихо и проникновенно. Поэтому его любили шесть красивых женщин и тридцать – с обыденной внешностью.

Тридцать седьмой стала Рита.

Вообще бесперспективняк.

– Чё мне делать, Слава? – Она вздыхала, как стадо влюблённых слонов.

– Если сидеть в углу – ничего не высидишь. Соверши красивую глупость, чтоб было чего вспомнить, хотя бы…

И вот однажды Рита вышла в центр зала, где сидели тридцать шесть других женщин, и сказала:

– Маяковский.

В ресторане от света рыжо. Кресла облиты в дамскую мякоть. Вышел испуганный дирижёр, И приказал музыкантам плакать…

И ушла. И все ей смотрели вслед, даже второй номер в списке особ, имеющих право чмокать Игоря в щёку, Наташка. А у Наташки глаза, между прочим, один синий, второй светло-карий. Но даже она понимала, что это был личный её, Наташкин, капут.

Неделю Ритка яростно целовала бедного моего приятеля по подъездам, потом бросила.

– Чё мне делать, Слава? – спрашивал теперь он. Снимал при том интеллигентские очки и тёр переносицу.

А что ответишь? Если было и прошло – значит, голяк.

Игорёк уехал в Питер и стал гениальным гитаристом. Играет в шести группах и живёт в коммуналке где-то в районе наб. р. Карповки. Жена у него симпатичная и умная. Песню про медуз не слыхала ни разу.

* * *

Ты, Египет, сам виноват. Зря к зиме снижал цены.

Трындец тебе.

Незабудкина в тебя едет. На неделю.

Бедный, бедный Египет!

Первыми заплачут акулы.

Люся Незабудкина никогда их не ела, но хочет.

Они ж доверчивые, как телепузики, близко подплывают к белым женщинам.

– Биг вайт вумен! – радуются акулы. – Хай!

– Еда! – радуется Незабудкина. – Беззащитное рыбье мясо!

Бедные, бедные акулы!

Или «Рассвет с горы Синай».

Люся Незабудкина думает, что Синай в Египте.

Ну допустим, приползёт гора в Египет, как того требует Люся.

А часов у Люси нет. Ну есть, только биологические.

Надо ж ещё совпасть с расписанием Люсиных восходов…

Бедный, бедный Рассвет на горе Синай!

Не знает, каково это – опоздать на встречу с Незабудкиной.

…А крокодилы в Египте есть?

Бедные, бедные крокодилы!

Кто там ещё остался, тараканы и холера?

Холере – соболезнования.

А вот тараканы могут выжить.

У Незабудкиной инсектофобия. Насекомых Люся поражает визгом. Но насмерть ещё не умеет.

Поэтому первой в гостиничный номер врывается Наталья Аркадьевна, попутчица, бест-оф-френдс. Разгоняет нечисть аплодисментами, топотом, свистом. Только потом, по сигналу «хороша у нас в саду черешня», входит Люся.

А я остаюсь дома, с детьми. Это просто, воспитывать двух девочек. Я умею гавкать: «Ну-ка есть!» и «Ну-ка спать!»

У меня хорошо получается. Ляля спит уже на тридцатом гаве. Маша – не знаю, после сотого засыпаю сам.

Умею варить сосиски, знаю, где лежат колготки (не знаю где – чьи).

Вот только волосы… По утрам из них и резинок надо взбивать композиции «под принцессу».

Я же умею только под «женщину с Марса».

А девки в гневе – вылитая Незабудкина.

Бедный, бедный я…

* * *

Дантисту Петрову выпало хоронить родную тётю.

Петров пригласил на похороны струнный квартет. Это интеллигентно и очень тонко. И всего шестьсот долларов. Духовой оркестр на похоронах выглядит вульгарно. А эти пришли, культурные такие, во фраках, поставили пюпитры.

– Ты, конечно же, не забыл взять ноты? – интимно пошутил первая скрипка в ухо виолончели.

Раздобыть ноты Шопена обещал виолончель, самый ответственный из всех. Но вместо партитуры коллегам было представлено бесподобное по драматическому накалу описание минувшей ночи – с кражей носков из магазина, последующим мордобоем, пьянкой и нежно-зелёным утром, встреченным в объятьях некой одноногой Зины.

Тётиным похоронам забрезжил финал, как на обычной свадьбе, с битьём музыкантских морд.

– Ну, что теперь, мы будем играть одноногую Зину? – спросил первая скрипка, записной острослов.

…Наизусть они знали только танго Пьяццолы, музыку нервную, красивую и, самое важное, сулящую сердечный приступ самому Петрову, заказчику праздника. Ситуация накалялась. Дантист Петров из противоположного угла делал бровями знаки, разрешающие играть. Тётю вот-вот должны были внести.

И тут альтист вспомнил, у него же с собой есть другие ноты, Моцарт, «Маленькая ночная музыка». Произведение необычайной жизнеутверждающей силы, игривое и оптимистичное. Никогда и никто ещё не смотрел на воздушного Моцарта так угрюмо, как тот струнный квартет. Сговорились играть в четыре раза медленней, на ходу перекладывая в минор.

Первая часть получилась модерн, мазурка. Гости такое музыкальное сопровождение нашли очень свежим и проявили к квартету больше интереса, чем это принято на похоронах. Когда доиграли до припева, когда шесть крепких алкоголиков внесли тётю, Моцарт поступил как подлец. В минорной раскладке своего произведения, в припеве, он зашифровал русский народный танец «Цыганочка». Вы знаете – бубны, мониста, лохматые мужики с медведем на цепи, мохнатый шмель на душистый хмель, эх, раз, ещё раз…

Так возник самый разнузданный и разухабистый похоронный марш со времён изобретения похорон.

Несущие гроб мысленно переглянулись.

– Эх, прокачу? – насторожились они. Никто не знал, как правильно носить гробы под музыку развратных танцев XIX века. Логично было бы вприсядку, но такое переосмысление традиций может вызвать возражения со стороны родственников кикиморы.

Хорошо, у Моцарта припев короткий, после цыганочки мазурка звучала вполне печально. Дальше пошло ещё лучше. Гости постепенно привыкли к музыке, на восемнадцатом припеве уже притопывали и танцевально поводили плечами. А к тридцатому кругу даже тёща забыла о намерении похоронить своего Петрова рядом с кикиморой. В общем, хорошо всё закончилось. Потому что упорство и уверенное выражение лица всё побеждают.

* * *

Дом без женщины звереет.

Дикий делается, наглый, как обезьяна.

Уж я кнутом ему грозил…

Хуже всех – посуда.

Мыл её восемь раз.

Всё равно замаранные плошки ржут из всех углов.

Думаю, они самопачкаются и расползаются по квартире.

Вечером выстрою всю сушилку и каждую десятую тарелку расстреляю к чертям. Уцелевших в цепи закую. Пусть знают.

Где стоял диван, теперь разорённая берлога. А в коридоре йети натоптал болотной грязи.

На кухне забавное:

Если хлопнуть в ладоши, с вершины мусорника сходит лавина, как с Казбека.

Сфотографирую феномен, пошлю в Нэйшнл Джографик, они там любят катаклизмы.

…Это всё Люся. Отъезжала, болтала о второстепенном:

– Смотри, не надевай на Лялю розовое с оранжевым, это не подходит. Сочетать следует синее-белое-голубое, красное-чёрное, розовое-белое-серое. В крайнем случае – оранжевое-зелёное.

А про главное, как заклинать демонов домашнего беспорядка – забыла!

Победить их без магии нереально. Разве только повернуть сюда Западную Двину, чтоб река смыла эти пампасы-прерии-конюшни.

Мне с вами теперь некогда эпистолярничать. До полуночи надо перебрать фасоль, посадить сорок кустов, переловить детей, убаюкать медведя и познать самоё себя. Если успею, скажу всем, что еду на бал, сам мордой в тыкву – и спать.

А розы как-нибудь вырастут сами.

P.S.

Ещё позвоню Незабудкиной, спрошу, есть ли он на самом деле, этот Египет. Может, враки всё…

* * *

Мы с Незабудкиной жили как в раю, не знали дайвинга. Но Наталья Аркадьевна Люську совратила. Протянула загубник, сказала:

– Закуси, дева. И окунись…

И Незабудкина познала:

Добро – это тыкать пальцем в бока коралловым рыбам.

Зло – это сидеть на Севере, где на весь город ни одной мурены. Кроме Натальи Аркадьевны, конечно.

А вчера звонит Наталья Аспидовна, говорит: срочно смотрите кино про дайверов!

А мы ж теперь Red Sea Divers пропустить не можем. Включаем.

Там играет тётка, похожая на Шарлиз Терон, но не она. Зато голая и в постели. И очень жизненно так, вся в терзаньях: отдаться соседу по койке или «головаболит».

Ну, думаю, хороший фильм. Наливаю в чай бутербродов, сажусь вечер коротать.

Шарлиз меж тем определилась: сосед не убедителен, пусть спит как есть, нецелованным.

Ага, догадываюсь, значит, грядет разгуляй в финале. Эльниньё страсти, цунами поцелуев.

Наутро Шарлиз с соседом едут нырять. То-сё, ныряют, выныривают, а катера нет. Уплыл. И весь остаток фильма они вдвоём плавают-плавают-плавают. Два киношных часа. Ругаются, целуются, машут танкерам и яхтам.

А совсем в конце их обоих схрумкали акулы. Всё. Ужос.

Ни секса, ни пафоса. Ни нравственного перерождения героев.

И очень жалко Шарлиз. Красивых баб в свете не так много, чтоб ими кормить акул.

Мораль сами выбирайте, из двух вариантов:

а) Не ходите дети в окиян нырять.

б) Кто откажет соседу по койке, будет съеден без гарнира не позднее вторника.

За то, что Наталья Подколодная мне вечер загубила, я ей месть придумал, леденящую. Дождусь по телеку чего-нить заунывного, вроде передачи «сельский час» и чтоб коров побольше. Позвоню, скажу:

– Смотри обязательно! Там про дайвинг сюжет будет!

Пусть сидит, изучает технику карусельных надоев.

* * *

У меня есть приятель по имени Марк Френкель. Он рокер, иногда ещё физик. Очень умный.

Как все физики, уверен: на Земле есть лишь один вид науки, Физика.

Остальные подделки под науку придумали тупицы, которые физику не осилили.

Однажды Френкель увлёкся археологией, криптологией и кибернетикой. Походя расшифровал фестский диск. Чего никто не мог, хоть многие старались.

Доктурскую защитил про диск. Выступал на симпозиумах и решил однажды братьев-рокеров причастить. По-нашему, по-прометейски.

Замутил лекцию в рок-клубе. Пришёл обритым под арбуз, чтоб все поняли, какое щас будет нифига себе. Засветил диапроектор, стал гундеть про стохастические функции, похожие на облака.

У рокеров два состояния бывает: жидкое и газообразное, они или пьют, или орут некротические песни. Им криптологии не нать, они хайры распушили, танцевать хотят. А музыки нет, нынче лекция у нас.

Марк пока вводную часть говорил – все уже пьяные.

Сидят, ржут, требуют таких слайдов, чтоб побольше эротики, с голыми археологинями. Просят очередной абзац исполнить на тон выше, в соль-мажоре…

Марк пыхтел-пыхтел, потом сдался.

– Короче, – говорит, – голодранцы! На фестском диске зашифровано имя бога, и в имени этом тридцать четыре символа! А теперь подайте мой «Страдакастер», я накидаю вам по соплям!

И стал опять нормальным человеком. Даже «Black magic women» спел.

* * *

Женщины с грудью, бойтесь козлов! Потому что к вам любовь может быть особенно жестока. Вот Алина, одна моя знакомая, всегда покупает себе «D». И кто скажет, что это не прекрасно, тот никогда не плакал пьяными слезами в это самое «D».

Женихи Алине доставались особой, повышенной степени козлиности. Первым был Евгений, молодой перспективный алкоголик. Жизнь с Евгением обещала много интересных событий. В книгах такие называются «трудное счастье».

У второго, Сергея, в анамнезе значилась жена, не поддающаяся разводу. Тоже увлекательно.

У третьего, Дмитрия, из минусов был живой крокодил Антон, проживающий с Дмитрием в одной квартире.

Когда желание замуж стало нестерпимым, Алина выбрала Дмитрия, потому что крокодил интересней первой жены и престижней алкоголизма.

Вообще-то, крокодил возник не сразу. Сначала были тараканы, пауки, питон и варан. В Диминой квартире жило его хобби. В каждом углу шипело, ползло и всё время где-то кого-то доедали. Потому что мужчина без хобби – это женщина.

О крокодиле Дмитрий только мечтал. На него не хватало денег.

Он заказал себе игуану. Но в далёком Петербурге, на родине российских игуан, кто-то перепутал накладные. И в здоровой склянке прислали каймана, трогательно-зелёного, заплаканного, с порушенной психикой животного. Алина не хотела делить ванну с крокодилом и требовала вернуть мечту в магазин. Тем более что и Петербург настаивал и даже грозил прислать бандитов с освободительной миссией.

Дмитрий вяло оправдывался третим томом детской энциклопедии, там сказано, что кайман – не крокодил, а только похож.

– Ты ещё скажи, что негр – не человек! – находчиво возразила невеста. И добавила с горечью: – Расист!

И ещё сказала, как положено молодым красавицам, понимающим силу своего «D»:

– Выбирай, или я – или он!

И они стали жить втроём. Молодые на диване, крокодил в ногах, в аквариуме. Пресмыкающийся завёл дурную привычку. По ночам он светил жёлтыми глазами прямо на голую Алину. Не все женщины любят такой острый секс, когда чуть не туда махнул ногой – и у тебя на полтуловища меньше.

А потом у них сбежала «чёрная вдова», опасная паук-женщина. Один её укус убивает трёх человеческих мужчин. Легкомысленный Дмитрий успокоил Алину, сказал, что нипочём чёрной вдове не раскрыть рот сразу на трёх мужчин. А если вдова переползёт сквозь розетку и укусит соседа, значит, есть на свете справедливость.

Помолвленные месяц ходили по дому в резиновых сапогах и в брезенте, искали паучиху. Такая опасная жизнь очень их сблизила. Потом Алина научилась кормить питона смешными кроликами. А через год случайно обнаружила, что сидит и рассказывает кайману про свою жизнь. Крокодил Антон был рождён прекрасным собеседником, вдумчивым и очень тактичным.

…И вообще, как-то всё наладилось. Тараканы оказались смешными шустриками, пауки робкими тихонями, питон забавно стеснялся собственных какашек, кайман до дрожи любил свежую плотвичку. Алина не представляла, что из холодных гадов может сложиться такой прекрасный коллектив.

А потом крокодил умер. Дмитрий накормил его неправильной едой. Антон три часа бегал по аквариуму на задних лапах, у него в груди всё болело. А потом стих. Ушёл в страну тёплых ручьев и нескончаемых карасей.

И сразу Алине стало понятно, кто для неё был настоящий друг, а кто садист и отравитель смертельной рыбой. Алина хотела даже к маме уехать, но не смогла оставить живых существ на этого опасного урода, муженька своего.

Антона похоронили на морском берегу, зарыли в мокрую от слёз дюну. Через тысячу лет его найдут археологи и наплетут белиберды про населявших Латвию крокодилов, вместо того, чтоб написать правдивую лавстори. Например, такую, как эта.

* * *

У Машки гланды, из-за них полдня прожил в больнице, в палате для дюймовочек. Там одна, по годам – Алиса времён Зазеркалья, пересказывала свиданье с неким Ланселотом:

– Карочи, пошли мы гулять. Ну там, баунти-хуяунти всякие… А сигарет не взяли.

И дальше начинается очень жёстокий рассказ про любовь.

Иногда в палату вбегали юноши. Алиса на них фыркала, игриво называла их «козлы».

Говорит мне:

– Папаша! Ну прогоните вы этих придурков! Рявкните на них, вы ж мужик!

Я так растерялся, пошёл гонять. Даже рявкнул.

Ощутил себя мужиком. Яркие, незабываемые впечатления.

А придурки вовсе не к ней шлялись, а к Ирке, которая красиво грустила в окно, свесив ногу с-под-одеяла.

Так я оказался орудием женской ревности. И мужиком впридачу.

…Придурки схлынули, сделалось скучно. Ирка ногу спрятала, зевнула.

Через два часа только самый храбрый из придурков постучался, стал задабривать всех конфетами, меня тоже.

Я его назвал Тёркин. За находчивость и упорство.

За Тёркиным другие придурки подтянулись, жизнь опять наладилась.

Соседка пришла с забинтованным носом.

– Странно, – говорит, – на нос гипс положили, а он качается. Не должен же?

Все стали подходить пробовать – правда качается. Я тоже хотел покачать, но страшно. Отломается ещё. Набегут санитары, и всех в угол, кто отламывал…

Не наше это, не мужицкое дело, по углам стоять.

* * *

Она сказала, я храплю. И могу идти на кухню, раз не умею спать, как принято в обществе.

А я сказал, не понимает она своего счастья. Никому так не повезло, как ей. Все другие сколопендры грустят одинёшеньки в пустыне, никто им не создаёт ауру покоя и уюта лёгким хрюком.

Тогда она сказала, что боится за стёкла, очень сильно дребезжат от ауры покоя.

А потом риторическое, что на всей планете самые грубые, неблагодарные создания – толстые павианы. Они же самые вонючие.

Я ответил, что не знаю. Не настолько знаком с её роднёй, чтобы судить. Сам я из рода тюльпанов, а это другая экологическая ниша, отдельная от низших приматов.

Она стала смеяться, говорить про какие-то лохматые ноги, несвойственные тюльпанам.

А я сказал, что кудрями на ногах от неё заразился.

Тогда она ударила меня подушкой. По голове.

На тринадцатом году брачной жизни прелюдии делаются изысканней…

* * *

Люся любит путешествовать, потому что вжопегвоздь. Ещё, конечно, дедушка повлиял, профессор физики. Он много читал Люсе о строительстве социализма в Африке. Теперь у Люси неправильное мнение о мире. Будто везде на планете живут добрые негры, которые помогут, если чо.

Я же в детстве читал другие книжки. Например, про 20-е февраля 1945 года. В этот день американцы высадились на остров Рамри, который в Бирме. Причём на острове уже жила тысяча японских пехотинцев. Американцев этот демографический нюанс раздражал. Как бы выражая недоумение, они стали густо стрелять в тысячу японцев. Тысяча японцев побежала прятаться в болото. И там их всю ночь ели крокодилы-антифашисты. К утру осталось всего двадцать японцев. 1000 – 20 = 980 японцев съели крокодилы всего за одну ночь всего в одном болоте.

Дальше добрая книжка сообщала, что крокодилы всей земли едят людей со средней скоростью 2000 в год. И лишь в 45-м году этот показатель был сильно улучшен японской армией.

Меня, реалиста, не манит путешествие в страну с такой интересной историей.

А у Люси вжопегвоздь, плюс дедушка. Когда Люся запела про увидеть Бирму и умереть, я сразу ей посоветовал взять экскурсию в мангровые болота. Там, сказал я, воплощаются самые смелые желания.

Бирма далеко. Поэтому Люся села в свою новенькую красную машинку и поехала просто в Польшу. Вжопегвоздь позвал её в дорогу. Вскоре на Люсином пути разлёгся литовский город Каунас, знаменитый своим мостом. Будете в Каунасе, вы обязательно увидите. Даже если ненавидите мосты, вам никуда не деться. Там за каждым поворотом прячется он.

Мчится Люся, видит – мост. Значит, правильно мчится. Дальше – ещё один. Потом едет, едет – и снова мост!

– Не такой уж он маленький, этот Каунас, – подумала Люся, – час еду и столько мостов уже встретила.

Потом часы и мосты пошли один за одним, отчего в голове Люси родились две гипотезы:

1. Каунас – огромный город, на треть состоящий из мостов.

2. От присущего всем литовцам желания жить вечно, каунасцы закольцевали пространство и время в районе переправы.

И тогда Незабудкина решила выяснить. И напала на местного жителя в жесткой вопросительной форме. Она подъехала к таксисту и стала махать рукой. Если бы таксист был добрым негром, он бы догадался: эта девушка просто заблудилась. Но литовские таксисты, если их прижать к бордюру женщиной и помахать, думают другое. Им как бы слышится: «мужчина, всего за двадцать баксов свою персональную гонорею я сделаю нашей общей».

Поэтому мужчина поплотнее закрыл стекло и помахал в ответ, как бы отказываясь от знакомства.

– Чего он машет, он думает, я с ним здороваюсь, – рассердилась Люся и стала делать рукой жесты, будто отжимая стекло таксиста вниз, чтобы он открыл и выслушал.

– Ничего мне от тебя не надо, ни снизу, ни сверху, – подумал таксист и опять помахал обеими руками и ещё головой, чтоб нахальная женщина поняла его философию целомудрия.

…Махали они друг другу, махали, «может пронесёт», подумал вдруг таксист и открыл окно.

– Где у вас центр? – быстро спросила Люся.

Я бы честно показал область мочевого пузыря. Один дядька, тренер по айкидо, объяснял, что центр у меня именно там. Но таксист на свежем воздухе стал прозорлив, как психоаналитик. Он понял недосказанное, что Люсю интересует середина Каунаса, прекрасного города множества мостов, пугливых, как олени, таксистов, пространственно-временных спиралей и непонятной ненависти к указателям направлений.

И он махнул рукой куда-то за реку и вверх, куда можно было добраться только на дельтаплане. Люся, конечно же, раскинула руки и полетела. Мысленно. Наяву она всё-таки доехала до Польши и вчера только вернулась, ночью. Я узнал её издалека, по маленьким красным глазкам, светившимся из маленькой красной машинки.

Говорит, неплохо съездила. Сегодня будем разжимать ей пальцы, руль выковыривать.

* * *

Говорил ей:

– Ладно, всё забыто. Хочу как вначале, секс трижды в день, на ужин шабли и даже в магазин – вместе.

Она тараторит:

– Всё О.К., но сейчас у меня Тайланд. С Наташкой, пятнадцать дней. Я же с детства мечтала слоном порулить. Ты знаешь, чем пахнет дикий слон? И что я Наташке скажу, не могу ехать, потому что муж спятил? После Тая – работа на телеке, надо будет смены отработать. И корпоративки. Декабрь, сам понимаешь. На Новый год, кстати, меня тоже не будет (поднимает вверх палец, как пистолетный длинный ствол). Потом, в январе, в Лапландию, уже проплачено. А ты сам отказался, у тебя театр.

Да и не могу я так, ничего-ничего, вдруг – хоп! Люби тебя с утра до ночи.

Вчера прислала sms-ку:

«Здесь жара. Запускали в небо фонарики, бегали по джунглям, танцевали с местными на дискотеке. Сегодня будут слоны. Целую. Я.»

Приложил телефон её поцелуем к щеке – ничего не почувствовал. Понюхал, хотел узнать запах диких слонов. Китайской пластмассой они пахнут, вот что.

* * *

Письмо жене, уехавшей в Таиланд за впечатлениями.

Дорогая моя ненаглядная жена.

На письмо, в котором ты просишь поскорей выкупить тебя и Наташку с рисовой фермы, куда вы устроились рабынями, потому что деньги у вас спёрли и нечем платить за гостиницу, спешу ответить тебе, что погода у нас хорошая. С утра был дождичек, теперь развиднелось, к среде обещают мороз. Машка учится хорошо, только копуха. У Ляльки был насморк, зелёного цвета, уже прошёл. По вечерам за ужином вспоминаем тебя. Особенно как однажды ты смотрела телевизор, сидя в кресле, и на тебя торшер упал. Смешно.

Кстати, о деньгах. Наташку с её внешностью можно устроить в антропологический музей. В раздел «ухмылки природы», экспонатом. Это должно быть прибыльно, азиаты любят забавных заморышей.

Целую. Твой кусик.

* * *

Самое трудное в воспитании детей – найти кулёк с физкультурой. Маша сказала, в пределах жилища есть такой мешок, в нём кроссовки и трико.

Я поделил квартиру на секторы, я ходил по ней цепью, как эсэсовцы по партизанскому лесу. Я заглядывал в кастрюли, под ванну и трижды в ящик с трусами жены. Простукал стены на предмет пустот. Ворвался в холодильник, застал там голубцы, лосося и холодец. Получается, последние три дня можно было питаться не только чаем, но и едой. Забавно.

Нашёл старые свои туфли, «Ллойд», удобные, как кандалы. В деталях помню, как в 2001-м вынес их на помойку. И вот они вернулись. Надо как-то использовать это умение туфель возвращаться с того света. Завтра вложу записку с вопросами о грядущем и снова выброшу. Может, завяжется переписка с каким Наполеоном.

Физкультуру в школе преподаёт опасный монстр. Дети утверждают, это людоед-мужчина. Его зовут Людмила Прокофьевна, но в сознании детей сей казус ничего не меняет. Они говорят: «Людмила Прокофьевна пришёл».

Если до утра не найду кулёк с формой, этот Людмила Прокофьевна меня съест.

На всякий случай, все прощайте.

* * *

Люся от меня ушла, но как-то не вся, не целиком. Вечерами бегает по квартире голозадая, как цыганский ребёнок. Люсин стоп-сигнал сзади похож на знак «бесконечность», кто видел, тот не забудет никогда. При том, говорит, давай останемся друзьями. Конечно, нет ничего естественней для взрослого мужчины, чем платонически дружить с розовой после бани женщиной в ночнушке.

Люся надевает ко сну такую как бы маечку, я не стану подробней описывать этот артефакт. Эта насмешка над моей страстью ничего не скрывает, всё лишь подчёркивает. Сразу видно: в Люсе центральное место занимает не гипотетическая душа, а корни ног, так назовём это интересное инженерное решение.

Попа в женщине не главное. Она лишь финал всяких отношений. К тому же немецкий юмор разрушил весь связанный с попами романтический флёр. Если дотянулся до ягодиц и не схлопотал по слюнявкам, значит, скоро придёт пора вкусно курить и спать.

Грудь тоже не главное и не лучшее. Женская грудь ждёт от зрителя точной и убедительной реакции. Лучший ответ голой сисе – упасть в обморок от восторга. Женщина сразу начинает верить в вас как в порядочного человека.

Лучшее в них всё-таки колено. В колене всегда достаточно женщины, чтобы навек полюбить. От самой мысли про поцелуй в этот сустав изнутри мужчина делается мягким.

Вот возьмите некрупную белую коленку, поднесите к мужскому лицу и говорите ни о чём. Через полчаса подопытному станет всё равно, сколько у вас носов, что вы кладёте в винегрет и насколько ваша мама злее всех на свете гарпий. Простой здоровый музыкант предложит вам жениться тут же, на диване, причём многократно.

По колену сразу видно, кто эта женщина, добрый ангел с доверчивой попой или чёрствый дэмон.

По щиколотке тоже многое видно, но надо дольше смотреть. Ещё есть запястье, локоть, шея. Вообще, женщина в местах сгиба красивей, чем на ровных участках, я заметил.

А сначала я планировал рассказать про фигурное катание, это сегодня единственный доступный мне вид секса. Вот, собственно, всё и рассказал.

* * *

За дорогой открыли кулинарию. Курица в кляре, рыба в кляре – всё в кляре. Продавщица тоже в кляре: мягкая, жёлтая.

Бегаю туда пригнувшись, как зек за баландой. Или как к паровозу – за кипятком.

Нет бы гордо начистить картошки, порезать селёдки, лука… Чтоб мои домовые гордились и хвастались другим домовым про запахи моих кастрюль.

Бордель бы лучше открыли. Я б боролся с нахлынувшей страстью к павшей женщине Зинаиде, не толстел бы и сберёг бы желудок. И было бы о чём писать.

А бороться с полусырыми котлетами на машинном масле – ни славы, ни творческих прозрений. И мемуаристы уложатся в две строки с этим периодом моей жизни:

– Было ему лень готовить. Он челночил до кулинарии, покупал там развесной гастрит по два рубля за колику. Желудочные рези и станут основным посылом к творчеству прозаика в следующие семь лет…

* * *

Моя бывшая, когда не злилась, бегала по квартире без трусов. Ей очень шло такое весёлое настроение. Я с нежностью вспоминаю её тощий зад, он служил мне символом домашнего уюта.

В детстве толстый Толик говорил: Слава, не верь голым женщинам. Они непостоянны. Я ж его не слушал. Теперь развожу хомячка и сам себе варю обед.

Равномерно заляпанная кухня ничуть не уступит тощей заднице, если смотреть на неё как на символ уюта. Меня даже радует абстракционизм на стенах, сразу понятно, какой я милый и полезный в быту.

В кулинарии у меня есть принципы. Например, ненавижу мелкую морковь. Она что-то во мне такое задевает. Сразу хочется спорить, что не она в мужчине главное. Вообще всё продолговатое, я считаю, должно быть большим. Мне нравится морковь, которую можно носить на плече, как дубину, как зенитную ракету. Тру её на тёрке, потом выбрасываю. В холодильник она уже не лезет.

Помидоры я выжимаю. Когда в доме есть сильные мужские руки, нелепо пачкать мясорубку. Единственный минус, они плюют в потолок. Чтобы помыть, приходится много прыгать.

…А в прошлом году нашёл в электричке книжку, детектив. Там, на 145-й странице героиня варит «борщ кубанский», очень доступно. Это был технологический прорыв. Начиналось всё словами «Полина нажала на курок, и грохот выстрела сотряс».

В середине страницы, обжаривая лук, Полина вдруг понимает, кто изнасиловал Бориса. После этого остаётся утопить капусту, выключить и неделю можно не готовить. В конце автор сообщил: «Борщ вышел отменный, Пётр съел всю кастрюлю».

Я сделал всё по тексту. Попробовал и подумал примерно следующее:

«О боже. В детективах ни слова правды. Это рецепт ужасной отравы в говяжьем бульоне. Или же Пётр до 145 страницы питался берёзовой корой и ворованным сеном. Как лось зимой».

Не передать, до чего разочаровала меня женская проза.

Причём был Новый год, я ждал гостей. Не просто разнополых, а даже с голыми плечами. Мне казалось, фраза «а кому борща, новогоднего» добавит мне очков. Женщины посмотрят на меня с интересом. Но не вышло. И я спрятал этот жидкий стыд, этот символ лицемерия и ложных ценностей современной литературы. Запер в холодильнике.

Гости спорили, чей подарок бесполезней. Уронили в танце ёлку, смотрели телевизор, там Орбакайте надела неудачные ноги. Как обычно. Под утро слышу, на кухне чего-то жрут. А это три отдельных гостя лопают мой борщ.

И говорят:

– Всё-таки отличные супы твоя мать готовит.

Я говорю:

– Так это ж я, я всё делал!

Они смеются. Вспомнили мифические бутерброды, вроде тоже мои, их отказался есть ротвейлер, который до этого кресло съел. На шум пришли остальные, и в каждом сидел отдельный зимний лось Пётр. Все дружно ели и согласились, что я врун. Одна лишь Таня (отличные, просто отличные коленки) сказала:

– Может, и не врёт, подозрительно много морковки.

Удивительной красоты и мудрости девушка.

…Мы потом стихи читали с табуретки. Это новогодний рефлекс, из детства.

Я прорыдал «В рождество все немного волхвы…»

А Таня сказала, я прочту вам кулинарный стих, новогодний.

И прочитала. С табуретки.

Стих.

Возьмите половину рябчика, две картофелины. Огурец, три листа салата. Полторы столовых ложки майонеза провансаль. Раковых шеек – 3 штуки. Ланспика четверть стакана. Чайную ложку каперсов, три оливки.

Нарежьте филе изжаренного хорошего рябчика, смешайте с бланкетами отварного, не рассыпчатого картофеля и ломтиками свежих огурцов, прибавте каперсов и оливок, залейте большим количеством соуса провансаль, прибавьте сою-кабуль. Остудив, переложите в хрустальную вазу, украсьте раковыми шейками, листиками салата-латука и рубленым ланспиком. Подавать очень холодным. Свежие огурцы можно заменить крупными корнишонами. Вместо рябчиков можно брать телятину, куропатку и курицу, но настоящая закуска оливье готовится непременно из рябчиков.

* * *

У меня в машине январь, мороз и полнолуние. Элекричество замёрзло. Или вытекло всё, не знаю. Подвозил до дома одну талантливую женщину с красивой попой и трудной судьбой, эта трудная судьба, наверное, заразна, передалась генератору.

– Я вам тут не Днепрогес, – сказал генератор и повесил трубку.

Его товарищ аккумулятор вначале был прям огурец, клялся дотянуть до леса и дальше, потом тоже соскучился. Сперва потемнели приборы, печка дышала, дышала, потом всё. Последними погасли глаза. Докатился в темноте, используя накопленную инерцию и угрозы небесям в матерной форме. Воткнул лошадь в сугроб мордой, сегодня ходил смотреть, они срослись там в одну Джомолунгму.

Осваиваю общ. транспорт. Очень интересно. Оказывается, в Риге живёт полно людей с красивыми женскими попами. Они медленно ездят в трамвае, долго болтают по телефону и не думают, что за полтора часа можно успеть чего-то построить, посадить и вырастить. Буддистки.

А у меня две недели репетиций в театре, я сантехнику на гвоздь повесил, буду ездить к обеду – бренчать, болтать, курить. В театральном буфете ещё такие пироги с капустой, очень психотерапевтические. Чистый парадиз намечается, ей-богу.

Потом, конечно, пойду раскопаю ледяной гроб, поцелую спящую засранку в лоб, в бампер и куда там ещё она попросит. Потому что карма.

А вообще, надо что-то менять.

* * *

В юности я работал музыкантом, был замечательно холост и носил муляж обручального кольца. Так поступают многие музыканты, для сексуальной безопасности. А басист не носил. За такую беспечность его каждый вечер насиловали в туалете. Сначала ему нравилось, а потом он заболел какой-то гнусью и разочаровался в любви.

С тех пор я повзрослел, сплю на раскладушке, отвратительно холост и не умею готовить. И жалею, что тогда носил кольцо. А родные дети зовут меня «мой пузатый карапуз».

То есть как не умею готовить. В моих кастрюлях встречаются пищевые эманации трёх видов: условно съедобные, несъедобные и борщ.

Зато у меня не толстые дочки.

Иногда, для утешения, беру в гастрономе шницели. Они отличные. Их можно прикладывать к синякам или запирать в холодильнике. Со шницелями дом выглядит полной чашей. Они постепенно синеют, от понедельника к субботе. Юннатам нравится такой феномен.

Пару раз я их ел. Похожи на борщ, только в сухарях.

…Из раскладушки кто-то выкручивает пружинки, отчего раскладушка стремится стать гамаком. От души провиснуть в ней мешает близкий пол. Но если спать животом вниз, даже удобно.

И всё равно, всё равно.

Ангел мой утешитель, мне грустно, меня не греют твои шницели.

* * *

У меня есть знакомая девочка, Таня.

Красивая. В её честь мальчики когда-то устраивали гонки. Победитель получал приз – женские истерики по утрам, на завтрак. Проигравший клялся не мешать, раз не умеет ездить.

Победил Илья, он доехал. А Ваня разбил папин форд и тем излечился от любви.

Таня любила котиков. А мальчиков не особо, из-за их избыточности. По крайней мере, она ни разу не привела в дом мальчика с поломанной ножкой, больными глазками и прочими милыми нарушениями здоровья.

Ну и вот. Таня встретила на улице подходящего для любви котика, с очаровательным изъяном. Кто-то откусил ему бочок. Из дырочки всё время вываливались какие-то детали.

Таня привезла находку мне. Она сказала, раз у меня уже есть один, значит, там и второй.

Мой кот сразу понял – предали. Он залез на шкаф и стал оттуда плакать. Слёзы капали на ковёр и прожигали дыры. Честно.

…Приехал ветеринар, надел перчатки, сложил, что вывалилось, назад в пузик. Прямо медицинским своим мизинцем. Зашил, забрал весь мой бумажник и уехал. Таня стала падать в обморок. Ей показалось, настал удачный момент. Красивой девушке вообще идёт полежать без чувств, товарно выгнув ноги. Я ставил ей компрессы на лоб.

То была ужасная ночь. Во всех углах страдали милые мне существа. На шкафу мой старый кот, под столом новый, на диване красивая Таня.

Нового кота назвали Варя. Он оказался женщиной. Какал исключительно в домашние цветы. Я даже удивился, насколько женщины обожают любые цветы, по кактусы включительно.

Варя выросла и однажды ушла по карнизу навстречу женскому счастью. Позже я видел её в компании с котом-бандитом Николаем. Судя по лицам, они шли в магазин.

Морали в этой истории нет. И развязки тоже.

Я рассказал её, потому что в доме пусто.

* * *

Ездил в Москву грустить. Думал, буду бродить, жалеть себя. Может, напьюсь.

В первый день встретил Марину, мы с ней переписываемся. Она похожа на счастливую птицу и всё время целуется. Главный её изъян – муж по фамилии Попов. Мы с Мариной целых двести метров шли обнявшись. Марина придумала мной дразнить своего Попова. Это были лучшие двести метров за последний год. Я даже надеялся, что Попов меня зарежет и я умру из-за любви. Но муж по фамилии Попов сказал, что слишком они меня уважают, всей семьёй.

Как-то я неправильно живу.

В день второй пришёл Женя. Журналист. Купили пива и отправились искать, где там фестиваль в Коломенском. Помню, было жарко, лезли в гору сквозь сирень, потом ехали на жопе вниз, потому что гора попалась вертикальная, а пилить лестницу было нечем. Говорили при том про сиськи. Потом пили, пели в забегаловке громче кофейного аппарата, погрустить опять не вышло.

В третий день пришла Катя.

Красивая. Курит, матерится, ходит в кедах. При том ангел. Рядом с ней, хоть безгрешен как монах, даже лук не ем, всё равно я чудовище. Так и гуляли по Китай-городу. Красавица и Я. Всё получилось невыносимо грустно, даже лучше, чем планировал сначала.

* * *

– У меня, между прочим, язык рождён для орального секса. Я могу языком мух ловить. В полёте. Мне хамелеоны завидуют.

Так я сказал ей одними глазами.

– А я тебя всю жизнь ждала, – ответила она, тоже одними глазами. И добавила, уже другими глазами:

– Пойдём в парилку?

– Не могу, – устоял я. Мне запрещено применять своё страшное искусство против беззащитных секретарш. Тем более в бане.

У шефа новая секретарша. Латышская женщина Иветта. От песен советского кинематографа всё в ней делается горячо и упруго. Я спел «Вагончик тронется, вагончик тронется» голосом Барбары Брыльской. Иветта в ответ множественно меня поцеловала, неприцельно. Куда бог пошлёт поцеловала. Стало очевидно: нынче меня ждёт ужасный успех. Если вы приняли «ужасный успех» за безграмотность и тавтологию, значит, вы не видели Иветту.

Она села рядышком, почти на меня, спросила:

– Ничего, что я такая некрасивая?

У мужчин принято горячо возражать. Я не был настолько трезв, чтобы врать, но и не настолько был пьян, чтобы обмануться.

И ответил невежливо:

– Ничего, я тоже не Пирс Броснан.

Она сказала, ей нравятся дерзкие. И потрогала меня грудью. И положила руку на плечо. И запела многозначительным басом «Ты меня на рассвете разбудишь».

Первый тост говорил шеф. С новогодним пафосом, из положения «стоя».

– Мы, короли дерьма и пара…

Сантехники за столом одобрительно кивнули.

Иванов рассказал историю про Булочкина. Булочкину велели позвонить, успокоить клиента, сказать, что обещанный с утра мастер будет к обеду.

Телефонный Булочкин был учтив.

– Простите, – начал он издалека, – вы ещё не заебались ждать?

Потом мы пытались создать в бассейне резонансную волну, чтоб выплеснулось и затопило нижний этаж. Для смеху. Ещё сломали душ и оторвали дверь в парилку.

В общем, всё как у людей.

* * *

Барды нормальные люди, просто не давайте им петь. Знакомый автор песен Юрий однажды убил своим творчеством живое существо. Это было в гостях. Юрий запел про костёр, палатки и полные трусы дождя. И ровно через четыре секунды сдох хозяйский попугай Алёша. Упал с холодильника башкой вниз, будто свинцовый. Ушёл, не дослушав припева. Юрий потом шутил про силу искусства, но как-то растерянно.

Съездил я, братья, на этот их Грушинский фестиваль.

В самую, прости господи, клоаку. По цене пражского отеля арендовал тамбур в палатке. То была двухместная палатка, в ней жили, кроме меня, авторы Саша, Серёжа и пицот миллионов муравьёв. А может, сиксильон, я плохо считаю огромные цифры. Три квадратных метра в 27 слоёв, смотрите сами.

И вот. Весь этот дружный коллектив (кроме Саши и Серёжи) на ночь вползал ко мне в спальник и спал, свернувшись в сиксильон калачиков.

Они меня не ели, не унесли и не выбросили в Волгу, хоть могли б. Они гибли дивизиями, если я крутился во сне. Лишь мужественно хрустели на прощанье. Думаю, это бардовская песня воспитала в муравьях презрение к смерти. Или даже тягу к суициду.

…Из удобств палатке полагался двухдырный туалет модели «будка над бездной», в пределах прямой слышимости. Товарищи! Эти барды, когда какают, всё равно поют!

Пока я выживал, Саша стал лауреатом. Вопреки моему божественному аккомпанименту. Понимаете у Саши такой баритон, лауреатский. Женщины с него натурально плачут мокрыми слезами. Саше дали медаль. Меня тоже поймали и обмедалили, как соучастника. Спаси теперь, Господи, мою душу.

Ходил на Гитару, смотрел на Гору, для тех, кто Понимает.

Помню только, было скользко и третья струна сползла на четверть тона.

Видел живого члена жюри Наташу. Кажется, даже трогал её руками. Красивая и неприятно замужняя. Целовался с известным бардом Леной. Но как-то впопыхах, не вдохновенно.

В общем, хорошо съездил.

* * *

У Сани в Москве дочка. У дочки огромная кухня, на кухне трёхспальный диван. На диване жил я, вокруг меня была еда, в той еде моя погибель.

О, это изощрённое гостеприимство – селить гостей в пищеблоке. Не сходя с дивана, я ел, спал и читал дневники Булгакова. Очень удобно. После завтрака можно было терять сознание сразу до обеда. Потому русский завтрак – он для латыша гибель.

Вообще, русские едой проверяют, друг ты или нет. Отказаться нельзя, хозяйка обидится, отберёт диван.

Ужин наступал в полночь и начинался с борща. Потом пирожки, которые едой не считаются. Пирожки – это способ не скучать, пока греется второе. На второе овощи, мясо. Вино.

В два часа ночи уже казалось всё, победа. Но Олесечка, дочка, доставала из воздуха мясной рулет. И тортик. И ещё под столом прятался арбузик.

Я взглядом объяснял: моя миссия на земле совсем другая, внутри меня нет места рулетику. Во мне уже котлетки, супчик, пирожки и яблочки. Рулетик, – говорил я глазами, – пусть возвращается откуда пришёл, в нуль-пространство. Иначе я взорвусь и запачкаю обои.

Олеся говорила, моё кокетство неуместно. Хотя бы кусочек, крошечку. И роняла в тарелку такое, похожее на тунгусский метеорит.

После ужина устраивали музыкальный вечер. Папа и дочь, как в детстве.

Олесин муж, продюсер фильмов, придумал всё запечатлеть. У него работа снимать про любовь и семейное счастье. Он отлично всё умеет. Он светил, как осветитель, гремел, как декоратор, плевал в камеру, как оператор, ругался матом, как режиссёр, и бегал туда-сюда, как девушка с хлопушкой. Я не подозревал, что в кино так интересно.

Посмотрели первый дубль. Оказалось, у Олеси слишком голые ноги. Роман, как муж и продюсер, потребовал надеть более траурный костюм. Или сложить всё каким-нибудь приличным узлом хотя бы. Олеся – жена вредная и в то же время ногастая. Сказала, – что за глупые предрассудки. И с ней было трудно спорить.

А Рома очень темпераментный режиссёр. Он вспылил, сказал, что порнографию снимать не станет.

Эта мысль понравилась Олесе. Женщины с хорошей фигурой, я заметил, очень лояльны к порнографии.

Поскольку других прекрасных актрис под рукой не было, Роман рассердился на занавески. Их пришлось оторвать и выбросить. Потом три дубля по-дурацки мигала свеча. Потом другая свеча стояла на окне совсем как у одного режиссёра из Таиланда, это же кошмар, вы понимаете.

Было много дублей. Выбрали самый прекрасный, пошли спать. Утром Рома стал смотреть и закричал – о боже!

По возгласу было ясно, кто-то нервный ночью выпал с балкона, пролетал мимо окна и своим идиотским туловищем испортил нам фильм. Мы побежали к Роме, стали спрашивать – где, где, где всё пропало.

И Рома показал на экран – вот тут, Слава головой мотает!

И правда, на 46-й секунде за Сашиным ухом на стене качается тень, это я танцую головой.

Так я попал в мировой кинематограф.

* * *

Маша достигла новых вершин в изобретении хитровыгнутых вопросов.

Передаю прямую речь:

– Папа, а наш кот уже думал о неизбежности грядущей смерти? И если да, то уже успел смириться?

Уверен, что да. Прыгать со шкафа мне, спящему, на мою спящую спину, может только глубоко смирившийся кот.

Маша привела какие-то непостижимые для простых сантехников расчёты. По ним выходит, будь он человеком, ему было бы 10 лет. А Маше только 8. Поэтому сама она успела лишь осознать, но пока ещё не приняла. Но планирует в ближайший месяц.

Чтобы отвлечь растущий организм от декаданса, я сказал: если немецкий не будет выучен за час, возьму ремень, и смирение наступит уже сегодня. И простые детские заботы (как бегать вокруг стула с такой скоростью, чтоб стать неуязвимой, например) прогонят мысли о краткосрочноти цветенья вишен.

Тогда Маша взяла лист, написала семнадцать русских слов и семнадцать немецких. И нарисовала рядом меня, хоть меня не задавали. Это прикладное детское шаманство, рисовать ужасное не страшным и, тем самым, избежать.

На картине я представлен добрым египтянином, с глазом вбок. Я небрит, улыбчив, у меня коротенькие лапки, вторичный признак дырявых зубов.

С точки зрения психологии это значит, меня здесь никто не боится.

* * *

Володька взял и умер. Гуляка, бабник, я люблю его. Второй день реву, как восьмиклассница. Это самый идиотский подарок мне на день рождения – умереть. Я и не собирался праздновать, сорок не празднуют, и совсем не обязательно было вот так.

Дорогой русскоязычный читатель, ты не представляешь, как все тут любят Володьку, жена и другие женщины, которым его не досталось. Они все знали друг про друга и ночами плакали от счастья, что он такой, хоть и не с ними.

Он вдруг скинул аккордеон, выбежал на улицу, стал кричать, как приличные люди никогда не кричат, потом потемнел и сник. В «скорой» был уже без сознания и через два дня всё. Божье чувство юмора ужасно неисповедимо. На мой взгляд, в мире полно более достойных персонажей.

ТАМ, в СИРЕНЕВЫХ СУМЕРКАХ, из тех, кого люблю-люблю, у меня бабушка, и теперь вот Володька. Если я туда перееду, пусть меня встретит он, а не косматое чудовище Пётр.

Мы обнимемся, он скажет – пойдём, споём чего-нибудь, а потом познакомлю тебя с Наташей (иногда кажется, в любой точке вселенной Володьку ждёт своя отдельная Наташа), и ещё, тут в одном месте такие чебуреки, до слёз. Я обзову его свиньёй, что бросил меня одного, и всё опять наладится.

* * *

Кто выбросит ёлку в январе, тот параноик. И жалкий раб порядка. Решительный хозяин сушит ель до образования хрустящей корочки. Это единственный способ однажды в марте засыпать зелёными иголками коридор, лестницу и ещё в дверных проёмах насыпать холмики.

Хорошо выдержанная ель к мусорнику приезжает гладким рыжим скелетом. Подмести за ней подъезд не сложно, это каких-то сто тысяч взмахов веником. За время подметания можно подружиться с соседями, соскучиться по домашним. А некоторых даже забыть и потом по любви жениться на незнакомке, удачно проживающей в вашей же квартире.

Кроме социального, никакого смысла в подметании лестниц нет. Всё равно иголки будут выползать из ниоткуда, как умирающие, но в целом бессмертные тараканы. Это их романтическая миссия – до августа напоминать про последний ёлкин путь.

Есть, впрочем, старый индейский способ – бросаться ёлками в окно. Мало кто знает, как исполнять эту традицию.

Одни говорят, надо дождаться темноты и со словами «господи, я не виноват» швырнуть ёлку два раза в батарею, потом уже попасть в окно. Если окно было со стеклом и закрыто, гадание на ёлке считается законченным. Если всё выбито ещё в том году, ответ на вопрос нужно искать в подсказках с улицы.

Другие, наоборот, говорят, ёлками в окно бросаться надо по направлению в квартиру. Благо, немало этих красивых деревьев сейчас набросано по мусорникам.

Вот Оленька спрашивает: зачем ты, Слава Сэ, ахинею пишешь?

А у меня Лялька заболела, сижу дома, варю макароны, смотрю, как стиралка внутри себя узоры из простыни складывает. Час уже, а красиво ни разу не получилось. Рожать литературу при таком засильи быта стратегически неверно. Другое дело наплести, как ёлка высохла, отопление подорожало, маринады съедены и, в целом, зима состоялась.

* * *

Наш санаторий снаружи, как дворец. А изнутри, как брошенный амбар под Пензой. Темно в нём, сыро и одиноко. Лишь шакалит по коридорам индийский миллиардер. Не призрак, живой.

Вот однажды спускается миллиардер в заповедные санаторные подземелья, а там лично я сижу на ведре, курю. Испугал меня, конечно. В чёрном-чёрном подвале вдруг чёрный-пречёрный миллиардер, такое не сразу забудешь. Подходит, вежливый весь, спрашивает по-английски:

– М?

В переводе с английского «М» значит:

– Я купил санаторий за два сундука денег. Я мечтал сотворить здесь прохладный рай, чтоб из Индии на лето прилетать с индюшатами. Но в вашей стране никто не делает евроремонтов «под рай», три строительных конторы расфигачили годовой бюджет Камбоджи, а тут по-прежнему пусто и тёмно, как в амбаре под Пензой. Меж тем ваше правительство сказало мне по телефону:

– Оставишь на зиму памятник без отопления, заставим ещё и тюрьму купить, не сидеть же тебе в государственной. Через час приедет комиссия по насыщению латвийских каторг индийскими миллиардерами, что мы скажем ей, о величайший из сантехников, владеющих искусством курить, сидя на ведре?

…Так спросил миллиардер и посморел мокрыми индийскими глазами на меня и на окружающий мороз. И столько было внимания, столько ласки в его «м?», что я ответил развёрнуто:

– Я тут развесил семь километров труб и полтыщи радиаторов. Я вдохнул два мешка цемента, и теперь меня не берёт кокаин. А в вашем подвале болото по пояс, и кто-то плавает в нём, скользкий, опасно толстый. И варить трубы там очень страшно. Особенно когда кто-то в темноте осторожно кусает за попу.

Ещё вода в кране пахнет мезозоем, и химики компании «Липтон» не в силах превратить её в чай. Только в чачу. Огромные местные крысы отнимают у нас, что захотят. Даже обрезки труб, говорят, что на зубочистки. Нас они не жрут, потому что сантехники мельче коров и визжим, если укусить.

А ещё на глазу ячмень и родная жена ушла к режиссёру. У жены шесть знакомых режиссёров и все – Аполлоны, ни одного с ячменём или хотя бы пузатого. Подозреваю даже, эти режиссёры не какают, такие у них талантливые лица. То есть шансов на любовь у меня – ноль. А я, как назло, в этом году непрочь.

И теперь невроз – моё второе имя. Поэтому, если всякие тут обезьяны будут мне мыкать, я возьму ацетиленовую горелку и выжгу на их левой ягодице фас безвременно сбежавшей жены, а на правой – профили всех шести её режиссёров. И будет эта задница чемпион по красоте среди всех миллиардерских задниц.

Так и сказал. Только по-английски:

– Афтер уан оур хера вил би варм эднд бьючифул.

И повернул задвижку. Всё было готово, как раз. В общем, душевно так поболтали.

* * *

Не умеете ли вы варить супы так, как не умею их варить я?

Мне сказали, тут всё дело в интуиции.

Однажды под руководством интуиции я наколдовал целое ведро вонючей жижи.

Пробовать никто не захотел. Даже мамин ротвейлер струсил. Он уполз от миски жопой в дверь. А ведь, бывало, камни жрал.

Тогда я применил точный расчёт. Нашёл рецепт Божественного Борща, весы, хронометр, спланировал каждое движение, забрызгал кухню в цвета весеннего болота – але оп! – готово новое ведро, круче первого.

Если б смех ротвейлера считался признаком успеха – это был бы самый успешный суп нашей с вами современности.

Но вот настало Сегодня.

Сегодня всё было наверняка. Оружие победы – две банки готовой солянки, их только в бульон всыпать.

Девяносто пять минут варил говядину, всыпал, размешал, понюхал и как-то сразу понял, чем можно было бы повернуть вспять коней апокалипсиса.

Мамин ротвейлер, кстати, умер год назад. Загодя. Как знал…

Я верю, в лабиринтах канализации живут мохнатые зелёные монстры, добрые внутри. Они-то меня любят, зовут кормильцем и благодетелем.

* * *

Маша учится в немецкой школе. Получила цвай за диктант. Ходит мрачная и торжественная.

Когда-нибудь об этом периоде её жизни я напишу книгу:

«Формирование нордического характера, или Восемь способов помыть посуду арийской девочкой».

В третий день исправления трудом говорит:

– На человеческой шее есть такая точка, если на неё надавить – сразу глаза вылезут. Нам учительница пения рассказала.

Зная теперь, что в их школе проходят по пению, боюсь представить их программу по физике.

* * *

Бард Александр песню сочинил, из чего сразу понятно: подлец. Позвонил в ночи, чтобы проверить на мне своё аллегро мистериозо.

О! Вы не представляете, как беспощадны бывают барды к людям уставшим, готовым уже лечь в постель. Барды выползают из чёрных телефонных шорохов, когда гадостей сегодня больше не ждёшь. Они могут за неделю натошнить триста новых песен и потом петь их всю ночь, прямо вам в мозг.

Песня попалась приличная, кстати. Куплеты не длинные, того и гляди всё кончится. И звук в телефоне хороший, будто кто-то жалобно помирает за озером, вдали.

Но в районе восьмого куплета Александр роняет телефон, от волнения. Я слышу шум, треск, и вдруг далёкий его голос:

– Слава, ты где?! Ты где, Слава?! Аня! Аня! Я телефон уронил, со Славой. Не могу найти!

И прямо слышно, прибегает Аня, дочка, двадцати лет. Сероглазая, в халате. И оба они куда-то лезут, под столы и тумбочки, пыхтят и зовут меня по имени. И так это трогательно, так приятно, что красивая Аня обо мне заботится. Меня теперь редко ищут вот так, под тумбочками, не целованные в колено шатенки. Представилось даже, это я сам закатился, пластмассовый, беспомощный, ни ручек, ни ножек нет, безутешно моргаю кнопками, зову их слабым голосом:

– Саша! Аня! Я здесь! За кошачьей миской!

Отзывчивая Аня нашла меня и вытерла о халат, судя по звуку, где-то в области подмышки. С тех пор всё думаю о телефонах, йоркширских терьерах и всех, кто живёт, судьбой прижатый к молодой и тёплой сисе. И всё из рук валится.

* * *

В костюме вспотевшего отца ходил на утренник.

Было просто и мило, снежинки и зайцы. В секс-шопе купили партию заячьих ушей розовой масти. Два мальчика пришли в костюмах пауков, им тоже выдали уши, родители улыбались в их сторону несколько иронически.

Воспитательница представилась феей зимы. Она уже много лет пример детям, что делает с людьми хороший аппетит, она была фея-дирижабль, родители в страхе поджимали ноги. В середине праздика от хвоста феи отпало перо, снежинки бросились с криком «чур моё», стали драться, иногда ногами. На миг закружилась как бы красивая метель. Чёткими командами «встать в строй», «фу, дрянь какая» и «выплюнь каку» родители разогнали непогоду. Это оказался хороший и дешёвый способ, не то что облака серебрить серебра аммонием.

Зайцев перо не взволновало. Другое дело, если бы из феи выпал танк или гвоздь. Была бы битва зайцев, тоже отличное зрелище. А так лишь одному за весь праздник наваляли и то по любви. Он был в костюме каратиста, снежинка Алиса его за это полюбила. На ней самой было фантастическое платье, расшитое боем ёлочных игрушек. Чтобы как-то привлечь внимание, снежинка выписала зайцу три пендаля подряд. Но острые края её украшений выглядели вредными для здоровья, заяц не решился ответить взаимностью. Лишь подставлял вторую ягодицу, получив по первой. Он был каратист и христианин одновременно.

Лялю этот праздник добра и взаимопонимания вогнал в зевоту. Она ушла в родительскую ложу, забралась на колени и смотрела на суету вполглаза, нога на ногу, ждала конфет.

Конфеты – отличный подарок, лучше, чем переводные картинки. Ляле кто-то нехороший подарил такие, и я проснулся однажды утром весь в слюнях, пингвинах, львах и жирафах. В праздничном убранстве, так сказать.

Конфеты лучше. Как доедим последний леденец, сразу зима кончится.

* * *

Ляля по утрам очень капризная. Не хочет надевать, что даёт отец. Хоть у отца отличный вкус. Отец всегда выбирает красивое, а главное – тёплое. А Ляля хочет безумств. Каждое утро она не ребёнок, а какой-то Пако Рабан. Подавай, например, ей трусы с единорогом впереди. Я говорю, божемой, Ляля, кто увидит там твоего единорога?

Но у женщин самоощущение. Поверх хороших трусов женщина наденет что угодно, хоть рыбачью сеть, хоть осенние листья. А на плохие трусы, не кружевные, драные, без единорогов, даже бриллиантовое платье не хочется. В стыдных трусах ты уже не принцесса всяко. Например, на мне сейчас такие трусы, что сразу ясно: перед вами не принцесса.

Каждое утро мы недопонимаем друг друга, как Давид и Голиаф. Вы не представляете, насколько беззащитны мы, Голиафы, перед маленькими хитрозадыми Давидами! Хуже всего, Ляля твёрдо знает, что надевать, но у меня нет комплекта трусов с большой энциклопедией сказочных существ на каждый день.

Обычно это так: я приношу из шкафа красивое, а главное – тёплое, а Ляля негодует отставленной губой и пр. Я, говорит, хочу – и называет что-нибудь вычурное, невероятное. Например, семь лошадок на майке. Тода я убегаю в шкаф, там плачу и мечтаю, чтоб скорей она скупее стала в желаньях.

…Но недавно я сказал:

– Ляля. Если наденешь, что дам, ведь оно тёплое, хоть и красивое, а это главное, я дам тебе фонарь, ты сможешь идти и освещать нам путь, как настоящий паровоз.

Ляля подумала и согласилась. И молча надела трусы с банальными хризантемами спереди, кружевами вокруг ног, спереди бантик с сапфиром, фон из голубых сердец, проступающих как бы из тумана.

Конечно, глупо, когда взрослый сантехник петляет мимо дороги за фонарём и девочкой, так мало похожей на паровоз. Ляля не умеет ровно держать фонарь, а идти надо было, где освещено, таковы правила, поэтому мы качаемся от кустов к забору. Зато всё быстро надето, обуто и выйдето из дому.

Четверг у меня выдался вредный для здоровья. Потом расскажу. Главное, глаз распух, правый. Стал как растение помидор. Не, как око Саурона. А на лбу шишка.

И сразу ничего не глупо, по утрам-то. Просто ребёнок-поводырь ведёт убогого отца в ночь и неизвестность.

Если честно, это было не самое заветное моё желание, выглядеть естественно с фонарём и подбитым глазом в семь утра между кустом и забором. Например, мне хочется ещё больше денег и любви с женской тётькой, некрупной, можно в чулках. От себя могу предложить прекрасный куриный суп.

И, раз уж мы заговорили о Новом годе, пусть блохи перестанут кусать нашего инженера Андрюшу, а всем людям и их детям, щастья, конечно.

* * *

Когда чёрный-пречёрный сантехник бежит по чёрному-пречёрному подвалу, он обязательно во что-нибудь врежется. В этом весь смысл.

Например, вчера я с разбегу сломал железную трубу головой.

И сразу в потолок ударил прекрасный, хоть и неуместный в подвале фонтан. Это было как признание торжества моего интеллекта над их водопроводом.

Вечером читал премию Дарвина. Там тоже про героизм и сражение со стихией. Например, один цирковой лилипут прыгал на батуте, а невдалеке зевал бегемот. И акробат упал прямо в зевок бегемота. И пропал там навсегда. Так, по жестокой иронии, один артист съел другого артиста. Эти бегемоты, оказывается, не умеют выплёвывать цирковой реквизит. Ни мячики, ни обручи, ни акробатов, ничего не отдают. Поэтому если вдруг фатально не заладилось с батутом, просто ползите вперёд. Вы непременно увидите свет в конце бегемота.

(загрустил чота)

Или вот ещё, понравилось. Один бразильский священник решил перелететь свою Бразилию на шариках, привязанных к стулу. Взлетел, но ветер унёс стул в океан вместе с содержимым. Премия Дарвина решила, что аэронавт помре, а я не согласен. Может, он до сих пор летит в сторону Австралии, ловит руками вкусных чаек и запивает дождём. Прикуривает от молний.

Или одна бабушка рассказала про любовь. Юноша Никита влюбился в водителя трамвая Катю. И стал вагоноважатым, чтобы иметь с Катей больше общих интересов. И однажды его направили на Катин маршрут № 10. Весь день они ездили неподалёку, но объясниться не получалось. И вот приезжает Никита вечером на кольцо, там Катин трамвай стоит, манит обводами. Никита заходит в дежурку, и…

– О МАДОННА, – как выражаются трамвайщики Неаполя.

Катя отдыхает на коленях слесаря Георгия, и видно по лицу, думает о продолжении рода.

Никита вскочил в первый попавшийся Катин трамвай и погнал куда фары светили, весь в слезах, что характерно. Ему хотелось умчаться в степь и там замёрзнуть. Никита разогнался, сошёл с рельсов и чуть не убился о памятник латышским стрелкам, что по драматизму даже лучше, чем гибнуть в степи от мороза.

Никиту не уволили. В тот год у нас не хватало водителей трамваев. Сход с рельсов оправдали непогодой. Осень, сказало себе руководство, трамваи в листопад ужасно неуклюжие.

Его немножко только обматерили и послали в санаторий отращивать новые нервы. В санатории Никита встретил Иру, Юлю и Снежану, которых нам хватило бы на женский роман-трилогию, но лень писать.

* * *

Алексей Леонидович написал удачную песню. В ней сплошь серьёзные чувства, трепет первого касанья, голые ноги и всё, что, бывает хорошего в этих ваших внебрачных связях. Зазвучав внезапно, такая песня очень действует на женщин.

Один человек чуть даже не развёлся с помощью этой прекрасной песни. Он повстречал мадам на улице, под дождём, без машины. И стал подвозить бедняжку. Ведь бескорыстная доброта спасает мир. Поэтому разумный человек не должен упускать возможность спасти мир в лице молодой, промокшей женщины.

Едут они, едут. Как вдруг магнитофон запел эту волшебную песню. Незнакомая женщина дослушала до слов, в которых любовь побеждает предрассудки, и ка-а-ак прыгнет на водителя!

Очень удачно в женщине случилось полно положительных черт. Незнакомка как бы соткана оказалась из ресниц, голых коленок и выпуклых грудей. Если не понимаете, в чём тут счастье, повстречайте на жизненном пути кого-нибудь с вогнутой грудью. И попросите на вас прыгнуть. Вы поймёте, насколько это не то. О вогнутую, краеугольную тётьку можно поранить психику на всю жизнь. Особенно в прыжке.

…Домой этот удачливый водитель вернулся через два года. Срок действия песни истёк, наверное. Писать на подольше Алексей Леонидович пока не научился, он лишь начинающий шаман. Сейчас он работает над песней, принуждающей соседей мыть вашу посуду. Обещал, что хватит на пять лет. Это будет передовая песня, с использованием нано-аккордов и нелинейных рифм. Уже готовы песни-подметалки пола и песни-просилки зарплаты у начальства. Если кому нужны эти и другие полезные в быту произведения, приходите завтра на его концерт. На Лиговский, 80, во дворе синяя дверь. В семь часов.

Сам я обязательно пойду.

* * *

Одна семья купила стиральный механизм. И не выкрутила из него четыре задних болта. Хотя инструкция настоятельно советовала выкрутить. Крупным, понятным рисунком советовала.

Эта смелая семья не боялась, что машина с неотрезанными болтами станет метить углы и орать ночью неприятным голосом.

– Я не дам мучить животное ключом на семнадцать! – сказала мама этой семьи. – Если бог дал ей болты, как мы можем их отнять!

Папа согласился. Чтобы в жилище не переводились секс и еда, он во всём соглашался с мамой.

Они жили в старом доме, где лестницы болели ревматизмом, а межэтажные перекрытия изгрыз кариес. (Это важно.)

Стиралку поселили в углу, рядом с голландской печью. Кто не знает, это в квартире такая большая, тёплая башня. Жрёт дрова, когда дают. Голландская печь называется.

Так, под видом маленького механического дружочка в дом проник опасный урод. И в самый первый отжим, в главный момент жизни любой прачки, с нею сделалась эпилепсия. Злая техника стала прыгать, биться. Пока не провалилась вниз, к соседям.

…Звонит мне мама этой семьи. Говорит, приходите, посмотрите, что сделала эта психическая.

Аккуратной квадратной дырки там не получилось. Вслед за стиралкой вниз прыгнула голландская печь. Как всякой женщине, печи всю жизнь хотелось путешествий. Узнав, что под землёй тоже есть жизнь, она не удержалась, ушла смотреть. Получилась брешь вполне трагических размеров.

Жители низлежащего ада обрадовались, конечно. К ним с неба упала новая стиральная машина и голландская печь в прекрасном состоянии, россыпью по два и по пять кирпичей. Плюс много прохладной воды и свежестираные наволочки. Если пригнать пять золушек, отделить ими бельё от камней, то выгода налицо.

Или вот другая история. Дом в этой новой истории попался железобетонный, с большим содержанием блендамеда в полах, поэтому ничего не провалилось. Но всё равно было что-то не так, как выразился их папа.

Этот папа технически грамотный попался. Он напилил досок по размеру и распёр стиральную машину в потолок и стены санузла. Чтоб не прыгала. А в панельных домах санузел – это отдельная гипсолитовая кабина.

И вот. Взбешённая досками и неволей, полная болтов стиралка оторвала санузел от труб и прискакала на нём в гостиную. И перегородила туалетом коридор. Именно невозможность пройти в кухню иначе, как сквозь стены туалета, их папа назвал «ЧТО-ТО НЕ ТАК».

Интересней неукрощённой стиралки только эксплозивные психопаты. С ними тоже всегда увлекательно. Они дерутся топором, могут перекусить бульдога пополам и вообще живут полной грудью. Сейчас такого найти трудно. Психопат сегодня измельчал, больше плачет, жалуется. В лучшем случае яйцом бросит с восьмого этажа. Если б не стиралки с болтами, мир совсем бы позабыл, что такое настоящая жизнь.

* * *

Бард Юра звал репетировать в гости к одному холодильнику по имени «Серёжин». В том холодильнике неразменные миноги, иногда селёдки с луком и ещё такая водка, не помню название, что-то на «Ш», но не «Черноголовка».

А жена Серёжи переехала в деревню навсегда. Невероятно творческая обстановка. Мы с Юрой ни за что не бросим Серёжу одного в этом раю, потому что воспитанные друзья так не поступают.

Но тут же позвонил бард Николай, предложил репетировать в хореографическом училище.

Настали трудные времена. Надо было решать, как жить дальше весь вечер четверга. На весах судьбы качались: в левой чаше холодильник, рассадник счастья и здоровья, в правой чаше целый ансамбль нетолстых женщин. Последние, стоило закрыть глаза, призывно грустили обо мне, размахивая малопользованными белыми ногами.

Чтобы дать удаче шанс, я подбросил монетку. И конечно же, выпало хореографическое училище. Я загадал его с обеих сторон, на всякий случай.

Вот приходим мы с Николаем репетировать. В бодрой такой манере исполняем песню «Дэмон», философского содержания, про самоубийства. Так велел режиссёр. Тем временем выпускницы танцуют под нас ирландский танец. Прекрасная идея, я считаю.

Выходит солистка Настя. В одном, я бы сказал, трико. Поворачивается спиной, и сразу видно, насколько она богиня. Где у людей обычная попа – торчком, карнизиком, бухгалтерская (подушечкой), попа в форме плато, ромбовидная, на бочок, с ладошку, многозначительная, испуганно вздрогнувшая или наглая, как колено – попы всякие важны – там у Насти две идеальных полусферы.

Любите ли вы геометрию, как люблю её я? Умеете ли вы среди ночи нарисовать циркулем Настин профиль?

У неё там, только представьте, будто глобус распилили. Если бы такая штука выросла на мне, я бы украсил полушария очертаниями материков. Чтоб все видели, насколько совершенна наша планета из космоса. А дуракам неутончённым отвечал бы эзопово:

– Поцелуйте меня в Гринвич!

Ну вот, бренчим мы свою смурдятину. Настя кружится, как прекрасный мотылёк, оснащённый женской попой. Я мечусь меж географических метафор и геометрических, потому что глупо с чистой красотой знакомиться простым «Который час?». Тут важны очень точные комплименты.

Тем временем откуда-то сбоку выскакивает отвратительный мальчик-балерун с ужасным задом в форме усечённого октаэдра и хватает Настю за такие места, на какие я даже во сне боюсь смотреть и закрываю глаза. А он прям туда руками. Будто сердца нет у него.

Конечно, вечер не удался. Я два раза сыграл субдоминанту вместо квинты, октябрь ворвался в мою душу, уже среда, а он всё не уходит. На прощание, мне показалось, Настя подмигнула мне правой ягодичкой. Но всё равно. Как-то грустно. Пойду в гости к Серёже. Напьюсь, что ли.

В субботу, кстати, будем в Питере, с концертом. Если вас зовут Настя и сзади у вас будто глобус распилили, обязательно приходите, будет скучно и душевно.

* * *

У меня все истории – про жизнь без секса, а всех мужчин зовут Сергей. И ещё: я кактусы выращиваю. Это значит – я унылый и однообразный идиот. За такое редкое качество меня любят в основном добрые коты, дети, их бабушки и бард Саша Б., который мне самому начинает уже нравиться. От безысходности.

Вот мой шурин тоже сантехник, но весёлый и разный. Он куда ни придёт, везде у него наступают красивые отношения. Иногда до трёх раз в неделю. А мне предлагают лишь чай или суп. После такого чёрствого ко мне отношения ремонтировать унитаз невозможно. Но я ремонтирую всё равно, сквозь усталость и нервы, потому что во мне огромная сила воли и нежность к деньгам. А коты, дети, их бабушки приходят и рассказывают мне в спину Истории. Например, такие.

Один мужчина хотел Любви. Его имя пусть для нас останется как бы загадкой. В личной жизни этого Сергея тоже доминировали коты, дети и бабушки. Какое-то время он был глубоко и упоительно несчастлив, как я теперь. Но потом решил не пропасть от полового одиночества и купить дом.

…Ведь всем известно: если отдельный холостяк живёт в доме, у него сама собой заводится женщина. Из ниоткуда. Из красоты и внутреннего романтизма обстоятельств. Как мышь из нестиранного белья.

Не сразу, конечно. Иногда целую неделю ждёшь. Зато потом обернёшься вдруг – а она уже в халате, нога на ногу, сидит, тапком покачивает.

О! Вы не представляете, сколько разных смыслов вмещает в себя тапок на пальце ноги!

Ради всех этих смыслов Сергей построил шкаф с 24-мя аквариумами. И устроил сеанс одновременного разведения рыбок. На продажу, извините, зоофилам. Ну, чтоб деньги, дом, любовь.

Сначала рыбки дохли от нервов, потом оказались непродавабельной породы. А жрали больше, чем сами стоят. Потом меж них была гражданская война и хвостовредительство. В кульминации драмы у шкафа ломается ножка, увлечение Сергея бьётся вдребезги и смывает косный налёт роскоши с низлежащих соседей.

В подъезде густо пахнет мордобоем и скользкими болотными гадами, какие жили ещё в девонском периоде. Все вокруг детские площадки украшены плесневелыми коврами на просушку. Мечта разжиться одомашненной женщиной в тапке отложилась на миллион лет и окаменела, как яйцо динозавра. Чтобы расплатиться за непрочность ножки, Сергей заводит другой шкаф, теперь с коноплёй. Знающие люди рассказывали, что это растение не склонно устраивать потопы. Двадцать пять кустов. Счастливое число.

Растить ганджубас – искусство тонкое. Шкаф нужно оклеить изнутри фольгой и провести вентиляцию с мотором. Удобрять следует какашками пониженной кислотности. Вместо обычного степного солнца используйте металлогалогенные трубчатые лампы ДРИ-Т56/Л, производства ООО «Рефлакс», телефон службы сбыта 495-232-42-93.

Всё шло хорошо. Конопле нравилось в удобном светлом шкафу. Но однажды в гости зашёл участковый капитан, поговорить и слегка пописать в туалете. Проследовал куда надо и не вернулся. Мужчина Сергей, чьё имя для нас загадка, почуял недоброе. Побежал догонять, а участковый уже да, стоит и грустит глазами на урожай. Он шёл мимо и профессионально удивился, зачем шкаф светится изнутри таким ярким космическим светом.

– Хорошие лампы, – сказал участковый. – Где достал?

Из вопроса следовало, этот капитан ещё и опытный аграрий, в душе. И, быть может, раньше он даже рыбок разводил. И наверняка достиг уже конечной мечты всех аграриев – женщины в тапке.

В участковом мозгу тем временем ссорились злой мент и добрый ботаник. Мент требовал всех пересажать. Ботаник искал добра и человечности. Капитан выслушал обоих и приговорил: простить, но урожай уничтожить. И ушёл.

Наш безымянный друг сам повыдергал свою мечту и стал жечь в кастрюле, на кухне, малыми порциями, включив кухонную вытяжку в режим вертикального взлёта.

Вытяжка честно запихала дым в трубу. Оттуда что-то попало в небо, но лучшие клубы достались соседке сверху. Через полчаса она спускается, смеётся вся.

– Слушайте, говорит, что вы готовите такое вонючее? Я вас хотела убить сначала, но стало ужасно смешно, какой вы всё-таки дурак в кулинарии. И не разбираетесь в специях.

Потом они вместе хохотали над соседями, залитыми сразу из двадцати четырех аквариумов. Потом слушали Генделя и плакали в терцию, такой этот Гендель проникновенный. В полночь, взявшись за руки, побежали на вокзал в тошниловку и потратили на еду недельный бюджет крупной африканской деревни. А утром проснулись вместе, одетые и обнявшиеся. Причём, с его слов, он молчал весь вечер и только любовался ею. А она говорит, что впервые мужчина довёл её до полного женского счастья одними рассказами.

Вот так смирение и труд, пусть кривым путём, привели к хорошим результатам в виде регулярного секса. Надо бы и мне как-то не пропасть, с моими унылыми кактусами. Куплю им, что ли, свежих какашек и металлогалогенных ламп побольше.

* * *

Возвращались с фестиваля ночью. Тут шофёр наш говорит:

– Теряю вдохновение. Надо взбодриться.

И купил на заправке кофе в картонном стакане. Сел в машину и опять сказал: «Надо взбодриться».

И вылил покупку себе на штаны, в район трусов. И правда, долго потом был бодр.

Я знаю тысячу способов борьбы со сном. Я видел, как сержант Петренко ел в дороге чеснок. Шесть часов подряд. Потом сержанта тошнило, потом всё в сержанте горело. Бодрость пришла, но какая-то мучительная.

А другой сержант, Булкин, стоял у знамени на посту. Чеснока он с собой не имел и все надежды возложил на онанизм. Проявил, так скажем, солдатскую смекалку.

Но онанизм не оправдал. Ночью в штабе тихо, лишь дежурный по части как бы дежурит, на самом деле тоже спит. Только этажом ниже.

И вот просыпается дежурный от шума, грохота, а это сержант Булкин по лестнице катится и гремит автоматом. И голая сержантская пися молча бьётся о ступени.

…А можно просто массировать уши.

Минус этого приёма – к утру уши сильно распухают. Вернуться домой с большими красными ушами некоторые считают двусмысленным. Обожжённая кипятком промежность гораздо естественней смотрится. Жена с порога понимает, как было трудно, и только один оставался выход – кофе туда.

Какие весёлые танцы, сколько жизни в глазах, какое остроумие обнаруживает простой украинский мужик, стоит обработать горячим напитком его бикини, место нежное, отзывчивое к термическим воздействиям!

Пить кофе внутрь человека тоже помогает. Но не так.

* * *

Идеальная женщина умна, добра и с круглыми коленками. (Коленки – всемирный критерий женской красоты.)

На деле таких женщин не бывает. Больше двух добродетелей в одну женщину не лезет. Поэтому лояльные мужчины выбирают между «добрая» и «красивая». Или «с круглыми коленками» хотя бы.

Умных избегают. За умом погонишься – женишься на динозавре.

Так вот, про красоту, ум и доброе сердце.

Она была внучкой секретаря политбюро рабочей партии Мозамбика. А он – капитан дальнего плавания Сергей. Он приходил в Мозамбик раз в три месяца, и крокодилы в Замбези шептали друг другу:

– Братья, тише жуйте ваших зебр, к нашей Мтенде приехал капитан Серёжа.

И все удивлялись, какое светлое и красивое чувство вырастает иногда из обычного секса между русским капитаном и африканской принцессой.

– Выходи за меня, – сказал однажды Сергей, внимательно соизмерив свои возможности с её потребностями. Результаты измерений советовали бежать, побросав гигиенические принадлежности. Но Серёжа твёрдо верил в моряцкое Счастье.

…В ответ принцесса Мтенде села, голая, в кровати. И сверкнула чёрными мозамбикскими глазами. И сказала, торжественно блестя чёрными мозамбикскими коленками:

– Я подарю тебе пальму. Если будешь помнить меня, на ней вырастут плоды. И тогда я сама к тебе приеду.

– Какие ненужные, обременительные условности! – возразил Серёжа, только другими словами. Он имел в виду, в основном, пальму.

– Поехали сейчас. Я тебе потом лиственницы пришлю полный Мозамбик.

– Нет, – ответила принцесса Мтенде, – сложные мистико-культурные традиции моего племени, основанные на аутентичных архетипах женской вредности, не позволяют мне вот так бросить дедушку, секретаря политбюро. Кроме того, у меня тут дел по самое Килиманджаро, банан не полот, кокос не убран, в курятнике дыра, леопарды сквозь неё цыплят пожрали. Бери растение и уезжай, русский боцман Серёжа. Как урожай поспеет, пиши, я приеду.

Таможенникам Серёжа признался, что давно мечтал стать пальмоводом. Кактусы у него в детстве дохли. Мамины традесканции, едва он входил в двери, выскакивали в страхе из горшков и пытались бежать, опираясь на слабые корни. А пальм никогда не было. С пальмами, сказал Серёжа таможенникам, должно сложиться.

– Ну давай, – разрешили таможенники, предварительно порывшись у пальмы в паху на предмет контрабанды. И добавили обидное слово: – Ботаник!

На время рейсов Сергей изобрёл автоматический полив. Очень скоро этот полив автоматически полил соседей на много-много этажей вниз. Много-много спасателей целовали и кусали Серёжину дверь и догадались лишь, что она сделана из чего-то очень твёрдого. Потом Серёжа из Африки позвонил брату, у брата были ключи, он приехал и показал, как надо открывать двери.

Через три месяца Серёжу встретила пальма с полностью порушенной психикой. Она пережила потоп, потом засуху, и если были в ней намерения нарожать маленьких пальмочек, то все прошли. Дерево каждым листиком ощущало, как жильцы дома косятся на неё сквозь дверь. В такой атмосфере нестись кокосовыми орехами никому не приятно.

В следующий отъезд Сергей нанял в пальмоводы родного брата. И уже через месяц брат прислал фотографию. На ней пальма цвела лохматыми белыми цветами, немножко похожими на украденные с кладбища георгины. Ещё через месяц на фото зеленели три ровных шарика под самой кроной.

– Мальчик, – нежно и неправильно подумал Серёжа на пальму.

Следующую фотку, с тремя уже огромными орехами, Сергей переслал в Мозамбик, принцессе. И вы не поверите, его Мтенде приехала.

Она внимательно осмотрела пальму, обняла Серёжу и сказала по-африкански что-то ласковое, похожее на «ты мой храбрый крокодил».

Под утро, когда в каждом слове много смысла, но его никак не ухватить, Сергей прошептал:

– Не могу поверить, что ты здесь.

И она прошептала в ответ:

– Понимаешь, я всем своим мужчинам дарю пальмы. Чтоб надежда жила и всё такое. Мужчины стараются, поливают неделю или месяц. Потом к ним приходит другая женщина, без аграрных претензий, и всё. Мы делаем вид, что ничего не было.

Только ты, Серёжа, год старался, а потом ещё придумал к финиковой пальме прилепить кокосы столярным клеем. Это так смешно и трогательно, что я взяла и приехала.

– Вообще-то, сначала я думал наклеить бананов, – осторожно пошутил Серёжа.

В общем, удачно всё сложилось. Он её любил за добродетели, она его за находчивость. Только брату эротики не перепало, зато досталась жилплощадь с пальмой.

Это ещё что. Одна знакомая девушка влюблялась в тех, кто её смешит. В ней было полно изюминок, виноградник была, а не девушка. Мальчики в её честь учили книжки анекдотов, а она вышла за военного с красивыми усами. В женской любовной мотивации всё ужасно запутано.

* * *

Однажды я полюбил гимнастку. Мы встретились случайно. Это было в армии, мне доверили охранять склад бензина. Был дождь. Гимнастка была напечатана в газете, ветер и непогода прилепили её к столбу вместе с изданием. Я отлепил пару страниц почитать, потому что мало найдётся дел скучнее, чем охрана Родины в виде бензина. И любовь нечаянно нагрянула, когда её совсем не ждал.

Типографы не сумели передать черт лица. Зато ноги пропечатались отлично. Судя по коленкам, изображённая была человеком отзывчивым, лиричным и с тонким чувством юмора. Возможно, на ощупь её лодыжки показались бы стальными, но мне захотелось умереть, обвиснув на них влюблённой Квазимодой.

Я вырвал своё хабиби из прессы и целый год носил на груди. В редкие минуты солдатского досуга я доставал эти бёдра из кармана и взглядом желал им совместного со мной счастья.

Такое длинное вступление призвано отразить мою солидарность с английским лейтенантом Ричардом М., который тоже влюбился в ноги.

…Он зашёл в клуб на минутку. На столе как раз танцевала незнакомая ангел по имени Даша. Она была русская, пьяная, в чулках, из очень хорошей семьи. Дашу в Англию прислала мама. Мама верила: чужбина убережёт дочь от раннего замужества. Про англичан мама знала главное, все они козлы и не представляют опасности. Выйти за них замуж невозможно, это противно человеческой природе.

Как бывает с девушками, чьи предки сплошь интеллигенты, посещение клуба Даша завершила танцами на столе. Выступление было украшено голыми ногами, уходящими в волнующую бесконечность. На сладкое Даша исполнила кувырок в руки анонимного лейтенанта ВВС.

Всё получилось много красивей того эпизода из фильма про гусар, где корнет Голубкина сверзилась на Ржевского-Яковлева, приятно удивив знаменитого артиста крупным задом.

Ричард поймал Дашу легко, будто всю жизнь ловил пьяных русских баб.

И, конечно, сразу влюбился. Когда на лейтенанта, прошедшего земную жизнь до гнусной середины, валятся с небес распаренные женские тела, лейтенант не может не любить.

Через неделю Даша прислала маме письмо:

«Его зовут Ричард, он почти уже капитан, я сопротивлялась, сколько могла».

Мама телепортировалась почти мгновенно. Чтоб медовый месяц не растёкся на тысячу лет, она приехала посмотреть, как они там устроились.

Лейтенанту впервые захотелось убить человека, когда тёща поливала газон. Стояли жара и сушь, английское радио просило всех беречь воду. Соседские газоны законопослушно пожухли, и только в Ричардовом оазисе колосились томаты. Лишь только лейтенант уходил служить, мама хватала шланг и вредила стране со скоростью одно ведро в секунду.

Ей было ясно сказано: воду – только пить. А она всё равно лила на грядки.

К концу июля пыльные смерчи убили всю зелень в южном Уэссексе. И только Ричардов двор позорно зеленел на всю улицу. Это был его личный, изумрудный позор.

…Тогда капитан придумал дезинформацию. Как бы проговорился за ужином:

– С завтрашнего дня вертолётчикам приказано летать над нашей родной Англией и расстреливать всех, кто поливает газоны.

На следующий же день Тёща установила четыре автоматических поливалки.

– Дорогой, не сердись на маму, – тихо сказала Даша и закинула левую ногу на правую. И дорогой перестал сердиться. А наутро как раз пошёл дождь.

Но вы же знаете наших русских мам. Пока зять жив, они будут творить добро. И мама переклеила обои. За день. Во всём доме. С расчётом, что зять умрёт от удивления. Но он оказался лётчик, здоровяк, отделался простым необширным инфарктом и истерикой. То есть, с маминой точки зрения, никак не отреагировал.

Это был Сюрприз. Лейтенант трижды заходил в дом и выходил назад. Изнутри ему казалось, он вломился не к себе. А снаружи это был опять его дом. Англичане ужасно консервативны, вы не находите?

Тут Даша повторила жест примирения, сняла левую ногу с правой и переложила всё наоборот. И сказала:

– Любимый, мама скоро уедет, мы переклеем, как было.

Везти маму в аэропорт он вызвался сам. Он должен был убедиться, что счастье улетело.

Выехал заранее. Но сиксильон местных автомобилей тоже выехал заранее. В этот день всем понадобилось стоять и бибикать как раз между Ричардом и Самолётом, который один мог отвезти тёщу обратно в Ад. Это была самая большая и подлая пробка в истории королевства.

И капитан Ричард М. объехал её по встречной обочине. Все пятьдесят километров. О, это был таран! Это был одиночный полёт бомбовоза над вражеской Германией!

Нет, вы не понимаете. В списке английских преступлений даже поливать газон в жару – хуже. И страшнее, чем клеить обои без разрешения. Так не ездят даже те, у кого вся крыша – одна сплошная восьмицветная мигалка, и в руках мигалки, а на груди паровозный гудок, всё равно. Англичане даже казни отменили, потому что никто давно уже не ездит по встречной.

…Но. Если человека загнать в угол тёщей, в нём просыпается социопат, убийца и маньяк. Ричард не боялся, что у мамы от тряски выпадут пломбы. Он боялся, что мама опоздает.

А мама на заднем сиденье была растрогана. Никогда в её честь так не рисковали жизнью и карьерой. Только ромашки дарили и пару раз муж принёс из магазина картошку. А теперь родной зять ради неё послал к чертям страну и королеву.

И в аэропорту тёща поцеловала непутёвого, но трогательного зятя.

И Ричард устыдился. Понял, что новые обои были пожеланием добра, и газон тоже, и даже помидоры. И поцеловал маму в ответ. А она его. И так три раза.

Вот так с езды по встречной и целованья началось постепенное перерождение Ричарда в хорошего русского человека.

* * *

Въехав на восьмой этаж, маменька моя первым делом выкинула в окно негодную гречку.

Прямо в открытый космос. И выглянула посмотреть, как красиво та сгорит в стратосфере. Но в наших местах стратосфера какая-то неплотная. Невредимые зёрна упали на планету и население, доверчиво гуляющее без зонтов.

В нашем дворе много скамеек. Но люди водятся только на той, куда моя космическая мама высыпает свой космический мусор. В самый первый раз, с гречкой, человечество не поняло, что ж это такое. Все подумали, что ужасное фубля с неба упало. Стали прыгать, вытряхивать из себя осадки.

И посмотрелии наверх. Но маменька моя как раз смотрела из окна на пострадавших. Но не растерялась и тоже повернулась в небо, и разгневалась лицом, дескать каковачорта вы там швыряетесь! Она у меня очень хитрая.

У них в станице под окном жили куры, гуси всякие. Жрали всё, даже кости от черешни. Согласно деревенским правилам, просто кости на земле – это мусор. А те же кости, покаканные гусями – уже часть природы. Поэтому некрупные объедки станичники швыряют в окно.

Рефлекторно маменька до сих пор это делает. Со словами: «У нас же там газон». Но газон правее, а под окном как раз скамейка. И тридцать лет человечество не может запомнить, что жильцы суть источник не только дождя и снега, но и старой заварки, и хвостиков от клубники.

Впрочем, поскольку крупных тяжёлых предметов мы не жрём, никто там особенно не пострадал.

Из несъедобного я однажды выбросил мышку. У нас гостили сестра с Кубани и мышка, не знаю, откуда. Женщины случайно встретились на кухне и стали визжать. Я прибежал и выбрал спасать сестру.

Будучи молод и стремителен, я поймал мышь руками. Но опять же, будучи молод, не знал, что с ней делать дальше. Ведь неясно, обязан ли ловец мыши сам же её и съесть. Отнести дичь в мусоропровод было нельзя. На пути визжала сестра. Мы с мышью не понимали, куда же нам теперь, только в окно. Согласно традиции, я посмотрел, как она там долетела. И встретился глазами с десантным дембелем Иваном. Он как раз всех прогнал со скамейки и отдыхал. Между нами было восемь этажей, но Иван бы допрыгнул. Просто в тот день ему было лень.

Но лучше всех папенька. Он бросил солёный огурец. И попал в голову преступно красивой в прошлом женщине Тамаре.

Надо сказать, папенька никогда не смотрит, как оно летит. Он философ. Поэтому Тамара не подумала на отца, ведь он приличный мужчина. А во-вторых, этажом ниже жила женщина-шпалоукладчик Дуся, ненавидящая Тамару за красоту и похоть.

Тамара поднялась и сказала Дусе многое, о чём раньше только думала.

Дуся в консерваториях не кончала и не могла на равных полемизировать с Тамарой. От обиды и бессилия Дуся Тамару укусила. Тогда укушенная как бы проиграла спор, но потом Тамара всё равно унизила Дусю на весь двор, когда в поликлинике выпросила себе сорок уколов от бешенства. В живот. Ужас.

* * *

Здравствуйте, ненаглядная моя дружочек Лариса Григорьевна.

Пишет вам известный бардовский аккомпаниатор Слава Сэ.

У нас всё хорошо, погода тоже. В пятницу был дождичек, потом молния. Катаклизм я лично выпросил у Бога для районного алкоголика Анатолия. Этот Анатолий, что ни вечер, писает на каштан под моим окном. Оттого атмосфера обрела ненужную пронзительность. Молния должна была отучить Анатолия гадить на природу и заставить задуматься о плюсах персонального горшка.

Был вечер. Анатолий привычно писал, к стволу каштановому привалясь щекою. Усталый к пятнице Бог выбрал молнию потолще и промахнулся ею прямо мне в телевизор. Потому ни я, ни кот до сих пор не знаем, чем закончился хоккей.

Кроме телевизора, погибли три лампочки, электрические часы и ещё на чердаке коробочка, в ней гномики добывают из голубиных какашек интернет. Тоже все сдохли.

…Без гномиков жизнь ужасна. Я от скуки приготовил плов, две пиццы, цыпу табака, ходил в лес, много думал. Купил новый телевизор, большой, как ветровое стекло «икаруса». Из-под него осталась отличная картонка, Маша в ней бьётся с котом за право свить гнездо. Хотел выбросить коробку, но тут дали интернет, теперь некогда.

Что приятно, в том пятничном армагеддоне выжил холодильник. Молодец. В холодильнике заветная кастрюля, в кастрюле борщ, в борще мозговая кость. В той кости, если метнуть и не промахнуться, Анатолиева смерть.

В тот же день посещал музыкальное кафе, дарил людям искусство. Люди обречённо слушали. Если случалась пауза, благодарили за тишину глазами. В кафе приходит много симпатичных женщин пятьдесят шестого, пятьдесят восьмого размеров и даже ещё красивее. Многие готовы замуж немедля и любят бардовскую музыку каждую пятницу с 20.00. Но единственный из нас дееспособный Александр Б. глух к скрипам их корсетов, ибо тяготеет ко мне. В нём живёт та нежная страсть, какая бывает у небогатых бардов к убогим, но бесплатным аккомпаниаторам. Давайте уже скорее пойдёмте гулять прилюдно, ненаглядная моя Лариса Григорьевна, не то Александр Б. неверно понимает моё творческое одиночество.

За сим остаюсь искренне ваш, безвременно заскучавший, Слава Сэ.

* * *

Нитунахин по запаху отличает, кто там сдох в подвале, мышка, птичка или котик. Котов и птиц он хоронит, потому что это православные животные. А грызунам говорит «бох простит». Вы видите, он уже совсем сантехник.

Однажды к Нитунахину забрёл очень медленный кот. По всему, этот хищник охотился ещё на птеродактилей, но теперь усох. Он зашёл погреться на трубах и сам не заметил, как кончилось кино. Нитунахин сложил аксакала на лопату и понёс. Шли они, шли, навстречу бабки.

– А что это у вас на лопате? – оживилась одна бабка. Она поинтересовалась таким нежным голосом, каким спрашивают, желаете ли вы умереть сразу или лучше сначала помучиться.

Все старухи мира обожают котов. Готовы вылизывать их и даже замуж пошли б, только коты не согласны.

А сантехников ненавидят. Считают нас демонами и библейскими бегемотами.

И представьте, идёт Нитунахин, несёт на лопате кота.

«Маньяк и убийца!» – догадались бабки.

Если б Нитунахин упал на колени и заплакал, его бы простили. Но он стал шутить в ответ. Он сказал, что несёт негодяя на помойку, и так будет с каждым, кто жульничает в нарды.

Ни одна бабка не расхохоталась в ответ. Эти Фрёкен Боки совершенно не смешливые. Из-за них, кстати, в рекламе стирального порошка навсегда запрещён юмор. Только Петросян знает секрет старушечьего смеха, и в этом величие Петросяна.

Покойник оказался известным на районе котом Мишкой из квартиры восемь. Неделю назад он вышел из дома к друзьям, с тех пор от него ни писем, ни звонков. Рост небольшой, глаза жёлтые, усы прямые, одет в волосы.

Младшие бабки побежали в квартиру восемь рассказать про горе. Нитунахина взяли за рукав, вызвали полицию, службу защиты котов от людей и ещё нашего директора Володю, у которого на котов аллергия.

Директор приехал первым и единственным. Было собрание неравнодушных жильцов, директор пять раз сказал «простите его, он дурак». Обещал всем утеплить трубы. Нитунахин письменно клялся никого не носить в мусорник без резолюции старосты дома, умеющей на глаз оценить значимость трупа для коллектива.

У сантехников нашего ЖЭКа теперь очень широкие обязанности. Вот я, например, чинил плиты, двери, табуретки, кофемолки. Спасал котят и одну пересохшую жабу. Утешал невозможных детей, боролся с вторжением инопланетян, нюхал зелёное желе, двигал мебель, мешал абрикосовое варенье и однажды держал за ноги женщину, которая развешивала бельё, стоя на краю ванной. Вне моих горячих ладоней она боялась упасть.

А Нитунахин теперь и коронёр.

Я спросил его, можно ли рассказать про это всё. Он запретил, но прислал взамен стихи, сам писал. Из стихов следует, Нитунахин к тому же следит за равновесием света и тьмы во вселенной. Молодец, я считаю.

И раз уж я тут главный, хочу передать монамур Ларисе Григорьевне привет и ещё сказать вот что. Лариса Григорьевна. Вот мы вчера ходили в баню, там я не решился. У вас очень, очень красивые ноги.

Сантехник. Твоё моё колено

Начало

* * *

Мне сорок два года. Я учусь в четвёртом классе, в первом классе, работаю сантехником и ещё пишу сценарии по ночам. Засыпая, смотрю на будильник. Это самый бесчувственный из моих знакомых негодяев. Он всем циферблатом показывает, что спать осталось три часа. Ни мольбы, ни угрозы не трогают его механическое сердце. В 6:30 он начнёт грохотать и биться. За пять минут до его припадка я просыпаюсь сам, смотрю на него с ненавистью. Дезактивирую кнопку страшного его, иерихонского звонка, клянусь себе в воскресенье отоспаться. А сегодня детям в школу. Я кричу за стену:

– Маша, вставай!

Маша говорит, что способна одеться мгновенно. Если её не торопить, то она покажет, как быстро и аккуратно может собраться. Это будет что-то удивительное. А если не завтракать, то можно спать ещё четырнадцать минут, океан времени.

Сил скандалить нет, мы вяло препираемся. Потом Маша приходит сама. Белокурая, лохматая, в руках подушка, одеяло и кот Федосей породы татарская овчарка. Животное притворяется дохлым в надежде переехать на помойку. Там-то уж можно будет спать сколько влезет. Но Маше одиннадцать, её не проведёшь просто так, свесив лапы. Она укладывается рядом, возится, пыхтит, задаёт триста вопросов и рассказывает новости.

Ляля не может спать, если за стеной разговаривают. Она тоже приходит, темноволосая, худая, очень сердитая. Ей семь лет. Лялю возмущает семья, которая валяется в родительской постели без неё. Будто она изгой, оторви да брось. Никто даже не позвал. Но Ляля готова всех простить, если её пустят в середину. Девочки лупят друг друга подушками и мучают скотину. Значит, уже не проспим, можно закрыть глаза на секундочку. Собственно, я не собираюсь спать, только дождусь, пока давление в глазных яблоках сравняется с атмосферным. Минутная стрелка сразу прыгает вперёд на половину циферблата. Наш будильник, как вы поняли, просто кладезь подлостей. Тут в дом приходит последний персонаж майского утра – паника.

Одеваются дети с ничтожной, почти отрицательной скоростью. Давно надо выехать, но завтрак не съеден, портфели не собраны, косы не заплетены. И это редкий случай, когда мне лысому завидуют волосатые девочки.

В машине Ляля просит выдать один лат двадцать сантимов в счёт будущих учебных побед. Этого хватит на суп и шоколад. Маша доросла до огромных трат. Ей нужны шницель, какао, театр и злобная репетиторша по немецкому языку. За десять латов в день она уважает меня как отца и как личность. Момент выдачи денег кажется наилучшим, чтобы интересоваться уроками. Ляля снова возмущена. В первом классе вообще не задают. Я уточняю на всякий случай:

– А ты в каком?

Она говорит:

– В первом, разумеется!

Маша бурчит ругательства на немецком языке, которого я не понимаю. Потом выхватывает из ниоткуда лист с синими каракулями. Очень эффектно, как Копперфильд. С её слов, так выглядит домашняя работа по литературе. Мне кажется, я уже видел эту клинопись раньше. Но Маша клянётся, работа свежая. Никто не разбирает её кракозябры, поэтому и спорить невозможно.

Мы едем в школу, город пуст.

– Потому что воскресенье, – вспоминает Маша. Разворачиваемся, настроение ухудшилось. Вернуться и доспать нельзя, по воскресеньям дети необузданны. Лучше всего поехать в Юрмалу. У нас прекрасный климат. Триста дней в году дождь, в остальном – сплошное солнце. Вероятность хорошей погоды 15 %. В Юрмале простор, море, ионы йода. К тому же можно поручить девочкам прорыть тоннель до Новой Зеландии и получить таким образом семнадцать минут для сна в кустах.

Собираем пляжные принадлежности. Корзина для пикников огромна. Это настоящая кибитка с ручками. Дети складывают в неё всё, кроме пустой мебели. Они готовы взять и мебель, но не могут поднять. Хула-хуп тоже не лезет, мы выгружаем хула-хуп. Пользуясь девичьей рассеянностью, я оставляю также зонт, два мяча, свитер, фонарик и шахматы.

Весёлые и нарядные, мы идём в аптеку. Нужен бальзам от солнца. В вопросах загара мы страшные оптимисты. В аптеке бальзама нет, есть шоколад. Чтобы оттирать его со щёк и пальцев, нужны будут влажные салфетки. Их тоже нет, есть туалетная бумага, восемь рулонов. По одному их продавать невозможно, говорит строгая тётя. «Гигиены много не бывает», – думаю я, прижимая рулоны к груди.

В юности я посещал пляж налегке и в дерзких шортах. Там был огромный выбор сырокопчёных женщин. Они медленно вращались, подставляя зрителям свои лучшие стороны. Я выбирал худых и непрактичных, чтобы вместе потом ненавидеть быт. Теперь быт ненавидит меня. На моей кухне коллекция ёршиков, тряпочки для разных видов грязи, три швабры и пылесос с турбиной, великий кошачий ужас. Я умею красными трусами перекрасить простыни в розовый цвет. Я разработал семь способов скормить детям луковый суп как суп без лука. У меня даже утюг где-то был. И на пляж я выхожу, как грузовой цыганский конь, с кибиткой и упаковкой туалетной бумаги в зубах. Загорающие переживают насчёт моих намерений.

Начинается активный отдых: мы два часа спим в дюнах, завернувшись в простыню. Мы рано встали и не хотим бадминтона. Замёрзнув как следует – уходим. И бумагу уносим непочатой, на радость пляжу. Обедать в такой день нужно непременно шашлыком в армянском ресторане. Мясо без гарнира из любого понедельника сделает субботу. А уж из воскресенья и подавно.

Разводиться было страшно. Казалось, этот быт, эти дети – всё обвалится, накроет и погребёт. Но год прошёл, небо не рухнуло. Я выучил телефон домоуправления и ищу макароны со скидкой. Купил танк с антенной и жужжу им по квартире. И железную дорогу завёл площадью в полторы кухни. И наконец-то съел три эклера подряд, как обещал себе в детстве. Уже в этой жизни я могу спать днём, НЕ ездить в путешествия, смотреть Евроспорт и банки не мыть, а сразу выбрасывать. Могу путать дни недели, покупать ненужные вещи, чистые детские трусы разыгрывать в лотерею. Я приобрёл велотренажёр и отлично похудел, пока тащил его наверх. Теперь это нужное устройство высится в гостиной, как статуя личной моей Свободы. И никто не скажет, что деньги потрачены зря. Наоборот, все рады и ссорятся за право крутить педали. Маленькая Ляля сожгла три калории из тех пяти, что в ней были.

Когда в кровати ворочается одна и та же женщина, это хорошо. Не помню чем, но я был доволен. Мне нравилось наблюдать, как лохматая и недовольная с утра жена становится ухоженной и милой уже к вечеру. Или не очень милой. Всякое бывало. Год прошёл, жизнь колосится. И дай нам Боже не скучать о тех, кто нас не любит.

Всё не так

* * *

Сначала женщины бросают в шутку:

– Я с тобою разведусь!

Будто пробуют боль на зуб. Потом представляют, как хлопнут дверью и как загомонят подруги. Иногда даже плачут для тренировки. К минуте развода у них уже всё готово: чемодан, временное жильё, мокрые слёзы, идеальный баланс лжи и правды в показаниях. Даже ракетчики не готовятся к войне так тщательно.

Мужчины легкомысленней. Они не помнят, что женаты, пока не возникает этот странный повод – второй раз в ЗАГС. Потом, очень неожиданно вдруг пустеет шкаф, кастрюли пропали и очередь в ванную отменена. И некого спросить, чем закончилось у Варьки с новым хахалем. Это как проснуться ночью на троллейбусной остановке в каком-нибудь Гомеле. Без сердца, без памяти, без жилья и самооценки, с одним лишь предписанием на алименты. Неудивительно, что женщины любят свадьбы, а у парней от этого слова шерсть на загривке топорщится.

В 2009 году случилась эпидемия разводов. Пострадали десятки отличных, ни в чём не виноватых мужчин. Без повода и предварительных провокаций жёны стали уходить. Раньше для ощущения новизны им хватало перестановки мебели, но в тот год непременно хотелось рвать пуповины. У одного моего знакомого после развода выросли коричневые круги вокруг глаз. Его печень не выносила расставаний. Второй исхудал и даже снимался в рекламе диеты наравне с анорексичками. Третий спрашивал «за что?» так часто, что отучил звонить родную мать. Четвёртый женился на форменной бабе-яге. Ему нравилась особенная верность этой необычной женщины. В обмен на преданность он мог не замечать ни клюку её, ни ступу.

И только я оказался скалой. Уход жены ничто во мне не изменил. Я даже съездил на рыбалку, настолько было всё равно. Рыбы не поймал, но хорошо поговорил с дождевым червяком.

– Какой во мне смысл? – спрашивал я у животного. – Почему не ты, гармоничное творение, насаживаешь меня на крючок?

И круги вокруг моих глаз были не коричневыми, а фиолетовыми, это модный цвет.

Разводились молча. Худшего партнёра быть не может, поняла однажды Люся. Живая вода путешествий, знакомств, отдыха с континентальным завтраком не могла к ней пробиться – таким лежачим камнем оказался я в её судьбе. Подруги находили смысл жизни в бутиках северной Италии, на пляжах Индийского океана и в джунглях Коста-Рики. Их существование имело резон. А Люся напрасно блуждала в темноте брачных отношений. Юность миновала, а она мало что приобрела и нигде почти не отдохнула.

Я бы и рад купить ей счастье. Но её представления о достойном бытии развивались быстрей моих доходов. Всё рухнуло, когда её подруга попала в плен любовного параллелограмма. Или даже параллелепипеда. Её муж завёл подружку. Чтобы любовь и анти-любовь не аннигилировали при случайной встрече, муж купил жене домик в Лигурии. Мужу повезло с профессией, он работал банкиром. Именно в Италии общественный транспорт в нужной степени нерегулярен, и жена нипочём не приедет орать глупости о любви и предательстве, считал муж.

– Боже, как унизительно! – заплакала женщина, осмотрев небольшую итальянскую гостиную, спаленку, садик и гараж с нескромной «лянчей». Это невыносимо, когда от тебя откупаются видом на залив. Будто настоящую любовь можно измерить деньгами и виллами. Десять лет она считала этого мерзавца своим собственным. Почти уже начала ему доверять. И такая благодарность.

– Он прямо швырнул в меня и дом этот, и машину! Как он мог! – причитала женщина, тряся ключами от счастья.

Между тем муж развернулся всем своим банком в сторону любовницы. Это было невыносимо. Жена заказала обратный билет. Она уже представила, что ему скажет и какое выразительное наденет для такого случая платье. Но вдруг сама познакомилась с приятным итальянцем. Он был молод, кудряв и настоящий пацифист. Самыми важными вещами в жизни он считал солнце, море и тихий вечер в ресторане рядом с немолодой уже, мудрой женщиной. Очень позитивный парень. Под властью его миролюбия жена банкира приняла жизнь такой, какая выпала на долю. Со всеми недостатками, вытекающими из состояния мерзавца-мужа. Живёт теперь в Лигурии, смиренная и непритязательная.

Люся тоже хотела бы смиряться и прощать, наблюдая закат из шезлонга над мысом Кап-Ферра. Но я, вместо понимания и помощи, назвал жену банкира шлюхой. Стыдно любить за деньги, сказал я. У меня, например, никогда не было таких женщин.

– Потому что у тебя никогда не было денег! – парировала Люся.

Она неприятно находчива в спорах. Даже странно, добавила она, что с моей зарплатой я до сих пор не живу в коробке из-под телевизора. Я нищеброд. А Люся сгубила себя, поскольку дура, безразличная к нищете. Когда-нибудь я пойму, какое счастье упустил. Сама же она не ждёт благодарности, и терпение её лопнуло.

– Прощай, козёл! – сказала она и хлопнула дверью.

Нищеброд – это очень обидно. Я зарабатывал, как две воспитательницы детского сада. Или как половина нейрохирурга. На беду, Люся получала как целый нейрохирург. Когда мы только сходились, всё было иначе. Я гонял на «мерседесе», служил маркетологом. Она же читала новости на радио за «спасибо». А иногда и без него. Знала расписание трамваев и сама себе пилила педикюр. Наверное, слишком снисходительная была у меня рожа, когда я, так и быть, на ней женился. Гордыня – страшный грех. Не прошло и года, дельтаплан моего успеха рухнул и застрял в переплетении водопроводных и канализационных труб. Я стал сантехником. Страшный удар для Люси. Сама она нипочём бы не вышла за водопроводчика. Только путём коварных интриг и предательства так вышло.

Когда выяснилось, что я наяву хожу по району в сапогах и с огромным разводным ключом – Люся напилась. От отчаяния и горя. У неё на работе была корпоративная вечеринка. Шеф устроил алкоголический конкурс. Люся приняла вызов и даже почти победила. За секунду до триумфа она сдалась и упала в крепкие директорские руки. Через минуту он и сам рухнул в объятия подхалимов. Все сотрудники в тот вечер струсили. Только Люсе нечего было терять. К тому же она занималась спортом и презирала опасность. На следующий день стала начальником смены. Через месяц – руководителем отдела светских новостей. К минуте нашего развода достигла абсолютной вершины радиобизнеса, сделалась программным директором с правом звонить Хозяину в любое время суток. Также она может обращаться к нему на «ты».

Конечно, я ей не пара. Я могу в любое время суток называть на «ты» кого угодно и стучать ночью кувалдой по трубе. Эти широкие привилегии не очень престижны, к сожалению. И в гороскопе моём сплошные ретроградные Сатурны. Астрология – чушь, но скажите это моим финансовым показателям. Они, показатели, упорно тащат меня к коробке из-под телевизора. У них своё мнение.

В общем, развелись. Люсю теперь видят в провинции и в метрополии в компании богатых рабовладельцев. Она и сама много работает, детей берёт на выходные.

Я же завёл страничку в интернете, полную дурных предчувствий. Пишу про любовь и страдания. И про женские ноги, такие теперь недосягаемые. Трижды смотрел сайт продажных женщин, приценивался. Но пойти на контакт не решился. Не знаю, мои знакомые как-то с кем-то знакомятся. И даже занимаются потом настоящим сексом, с раздеванием и прочими милыми штучками. Мне же снятся спящие красавицы. Будто я лежу рядом и боюсь её разбудить. Просто таращусь всю ночь.

В России убогим быть выгодней, чем счастливым. Мои эссе горьки от тестостерона и одиночества. Их читают неспешные женщины, похожие на осенних бабочек. У женщин огромные сердца и своя жилплощадь. Многие пишут нежные письма, жалеют меня, зовут в гости на котлеты и пожить недельку. Я никому не отвечаю. Боюсь встретиться и увидеть разочарование в их глазах.

Покупая молоко и хлеб, я тайком рассмотрел кассиршу. В нашем супермаркете есть одна такая, ничего. В молодости была совсем красивой. А сейчас немножко обвисла, опечалилась, судя по фигуре, любит пиво и, в целом, принадлежит к моему биологическому виду. Самочка нищеброда. Ей бы понравилась жизнь в хрущёвке с выходными в парке. Она не подозревает, что в Барселоне строят Саграда Фамилия и не стремится непременно увидеть это царапающее глаз нагромождение. Возможно даже, она боится путешествовать в такую даль. Мы могли бы вместе гулять по проваленным асфальтам и улучшать сардельки кетчупом. С другой стороны, у меня уже живёт кот Федосей. Приветливый, умный, с ясными глазами, тоже равнодушный к путешествиям. Заводить кассиршу и потом разрываться между двумя равноценными существами – неосмотрительно. Я решил ничего не менять. Встречая мини-юбку, я буду поднимать глаза в небо. Или научусь видеть в женских коленях исключительно динамическое искусство. Динамическое без каламбуров. В том смысле, что, когда они мелькают, становятся втрое прекрасней в сравнении с неподвижными. Вообще, на шевелящуюся женщину смотреть интересней, чем на огонь, воду, работу асфальтоукладчика и смеющихся дельфинов, вместе взятых. Бесконечно можно смотреть. И, раз уж я одинок, мне можно таращиться даже на теннисисток, прыгуний с шестом и танцовщиц свинга.

Попёрло

* * *

За год воздержания эротические сны обрели драматизм. Незнакомки пропали. Приходила то сокурсница, то одноклассница, то обвислая кассирша. Они вытворяли такое, чего я никак не ожидал. Наутро, осатанев от либидо, открывал компьютер и рожал новый опус. Мой литературный герой был совсем как я – рохлей, обжорой, неврастеником. Ничего даже сочинять не надо было.

Все мои страсти не выходили за пределы кухни. Но если в кино это значит, что красивый герой раскладывает на столешнице героиню и, так сказать, жарит, то у меня всё то же самое случалось с говядиной и свёклой. Причём они насиловали меня, а не наоборот. За неимением любовных драм я писал кулинарные. Публиковал их в надежде на помощь просвещённого мира. Но большинство читателей ничего не советовало. Люди просто радовались, что есть кто-то бестолковей, чем они сами. Блог стал популярен. Семейные журналы публиковали мои опусы в разделе «Как не надо жить».

А потом позвонил мужчина. Назвался Сашей Ивановым, поклонником моего творчества. Он хотел собрать книжицу. Соблазнял гонораром в тысячу долларов. Клоун какой-то, подумал я и повесил трубку. Он перезвонил, сказал:

– Отключилось чего-то!

Я снова нажал отбой. Думал, он поймёт, что я не наивный простак, и отстанет. Александр Иванов оказался настойчивым искусителем. Перезвонил в третий раз, признался в любви. Сказал, что обожает те мои истории, в которых я, что бы ни хотел приготовить, получаю из мяса сапожные подошвы, а из всего остального – гороховый суп. Это ужасно смешно, сказал Иванов. И не только он, многие люди хотели бы купить такие пронзительные исповеди в бумажном виде. Гонорар, кстати, может достичь двух тысяч, сказал он, загадочно понизив тон.

Никогда ещё мужчины не любили меня так назойливо. И две тысячи за ерунду не платили. Даже Люсе в минуты её расцвета, после бани и парикмахерской, не предлагали таких деньжищ. Я представил, как раздам долги и отремонтирую ванную комнату.

Все мои опусы распечатаны на серой бумаге. Мне нравится думать, что Толстой писал на такой же. Я смотрел на стопку рассказов с некоторой даже гордостью. Раньше. Потому что теперь, под угрозой публикации, все эти буквы и страницы преобразились. Шутки стали глупы, герой нарочито инфантилен и притом страшный мизерабль. Следовало переписать книгу в лучезарном ключе. Но расковыривать старый невроз – то ещё удовольствие. Наступив на горло жадности, я написал решительный отрицательный ответ. Твёрдо и навсегда отверг Иванова. В конце письма выразил надежду на понимание.

Бес Иванов впервые встретил литератора, отвергающего славу и деньги. Вскоре он объявился сам, в Риге, пригласил обедать в дорогущем ресторане «Анабель и огурцы». Там у входа выстроены девушки небесной красоты. Раньше я только смотрел, теперь же подошёл к ним на два метра и даже встретился глазами. Самая удивительная пригласила следовать за ней, имея в виду только столик. Проводила и ушла. Я потом чуть шею не сломал, высматривая, как там она, полуголая, не замёрзла ли.

– Рад видеть, что вас не покинул интерес к жизни, – иронически сказал Александр, отследив мой взгляд. Он заказал оленью строганину с пармским сыром для начала разговора. На горячее утку, фаршированную гречневой кашей и печёнкой. С гречкой понятно, а вот чью печень вставили в утку – меню не сообщало. Александр взялся за меня без всякой артподготовки, не размениваясь на вопросы о здоровье и как оно вообще. Очень незатейливо выложил на стол пачку купюр. Резинка, стянувшая банкноты, была подчёркнуто скромной. Рядом с пачкой положил договор.

– Кровью подписывать? – спросил я.

– Чернилами, – ответил Иванов, не смутившись, чем и выдал себя как представителя тёмных сил. Он протянул мне ручку фирмы «Пеликан».

Конечно, я не собирался ничего подписывать. Нужно было всё внимательно обдумать и просчитать. Пожар сомнений, ад метаний, припадки циклотимии терзали меня секунд тридцать. Когда нормы вежливости были соблюдены, я взял ручку и аккуратно подмахнул каждый лист. Моя мятущаяся душа обрела покой и разрешила телу наконец уже вернуться к оленю, утке и ангелоподобной официантке.

Переписывание далось нелегко. Я писал ночами, до фиолетовых звёздочек в глазах, до тремора и аритмии. Перемалывал свои страдания. Обрыдался. Вычистил ошибки, выбросил наречия, страдательные залоги, модальные и возвратные глаголы, сложносочинённые предложения, местоимения, витиеватые прилагательные, пронумеровал страницы, придумал название и отправил Иванову. В ответ ни звука. Тишина. Александр, видимо, вступил в бандитское сообщество и залёг на мешки с автоматом Томпсона. Я испробовал все виды связи, кроме голубиной почты – менеджер не отзывался. Трубку в издательстве поднимали незнакомые вежливые дамы. Судя по компетенции, все они только что вернулись с Марса. Они не знали имён, не ведали дат. Имени Севастьяна Свиридова (это я) не знали, о рукописи не слышали. Клялись перезвонить и пропадали навек. В следующий раз к телефону подходили новые, с ещё более чистой памятью женщины. Их в издательстве бесконечный запас. Через знакомых блогеров выяснил ужасное: Иванова уволили за бесперспективность. Его проекты не приносили денег. Сам он, впрочем, оказался богатым дядькой, владельцем гостиниц и пароходов. Книгами занимался из любви к искусству. Но искусство его отвергло. Теперь Иванов живёт в Индонезии, на собственном острове, в собственной гостинице, на всех обижен, ни с кем не разговаривает.

Появился другой издатель, помельче. Предложил пять тысяч. Он был в два с половиной раза добрей издательства «Мост» в лице Иванова. Я бы и рад продаться снова, но расторгнуть прежний контракт оказалось невозможно. Снова звонил в Москву, книгопечатные девы опять ничего не знали, но уже с заметным раздражением. Деньги назад не принимали, договор не отменяли, книгу не издавали. Собаки на сене какие-то, а не предприятие. Мир большой литературы обернулся неприятной капиталистической клоакой. Всё это походило на призыв к смирению, выраженный в такой витиеватой форме. Мечтать о книге – гордыня. Если хочешь благодати, встань на камень, как отче Серафиме, и дружи с медведями.

Однажды страшной ночью одной всемогущей кнопкой «Delete» я уничтожил рукопись, все адреса и следы переписки с издателями. И лёг спать. Утром купил велосипед, кастрюлю-утятницу и «Бхагават Гиту». Все перипетии жизни остались позади. Был апрель, мне исполнилось сорок три, время готовиться к реинкарнации. В следующей жизни я загадал родиться симпатичной девчонкой. Если уж кто бывает счастлив, так это они. Когда Люся призналась мне, что я уже три года как не предмет её эротических фантазий, вот это было разочарование. В сравнении с ней предатель Иванов меня почти не расстроил. Ну переписал я свою жизнь и уничтожил, и что? С точки зрения психотерапии – очень полезно.

Пообещав себе мыслить позитивно и писать исключительно светлуху, я стал писать исключительно о любви, синих морях и мурчащих котиках. Блог превратился в оазис идиотской благодати, в фестиваль счастливых финалов.

Так прошёл ещё год. Разрушенная издателями психика почти зажила. И вдруг из забвения и пепла, из пустоты вновь соткался Иванов. Взмахнул хвостом, безо всяких «привет» и «простите» сообщил, что книжка вышла. Мало того, продаётся отлично. Всё, как он и предсказывал. Успех небывалый, торговцы счастливо повизгивают. Первый тираж распродали за три дня. Второй – за неделю. Сейчас заканчивается третий. Четвёртый будет огромным, а всего уже заказано восемьдесят тысяч! История моего развода обскакала по рейтингам некоторые кулинарные издания. Иванов призывает подписать договор на вторую книгу. В знак любви он повышает роялти на два процента. В издательском деле, кто не знает, это королевский жест.

Тут же прислало письмо второе издательство. Эти советовали не верить Иванову и обещали оклеить купюрами меня самого и всю мою квартиру. Удивительно. Уже в этой жизни я ощутил себя симпатичной девчонкой. За меня боролись богачи. В ограниченных пределах я мог капризничать беспредельно. Люся всю жизнь мечтала выбирать из нескольких миллионеров лучшего. Её мечта сбылась. Она долго собиралась, зрела, наконец прилетела, не застала Люсю и накрыла меня. Я вредничал как мог. Всемирная конференция капризных женщин могла бы мной гордиться.

Я не отказал сразу. Я описал свою боль в деталях. Припомнил, как мурыжили, недоплатили, и ещё был момент – они потеряли рукопись! После стольких гадостей какая может быть дружба, сказал я Иванову в приветственном письме. Я представлял, как он позвонит, я разорусь, он притихнет в телефоне, а я скажу, что терпение лопнуло. Совсем как Люся когда-то. И уйду к другому издателю.

Александр не стал звонить. Он прилетел. Что-то почуял, хитрый демон. Пришлось идти в ресторан «Анабель и огурцы» второй раз. Той неземной официантки не было, то есть всё зря. Попрощаться можно было и не рискуя угробить пищеварение жареным мясом. Эссеисты люди не скандальные, для разрыва отношений лицом к лицу им нужно набрать в грудь воздуху.

Пока набирал, Иванов пошёл в атаку. Решительно и дерзко. Он положил на стол новый договор. Я снисходительно улыбнулся. Некоторые менеджеры переоценивают своё обаяние. Рядом с договором Иванов опустил портфельчик. Открыл. Внутри лежали деньги. Толстые пачки. На глаз – моя зарплата лет за десять, на трёх работах, если вкалывать без сна и обеденных перерывов.

Мы много слышали о странном магнетизме мерзавцев. Знакомые женщины жаловались на негодяев. От них-де головокружение и слово «нет» не выговаривается. Что бы негодяи ни спросили, хочется ответить «я пойду за тобой на край и ещё дальше!» Теперь-то я понимаю, о чем речь. Попробуй, откажи такому портфелю.

– Ну, не знаю, – сказал я неискренне.

– Так ты ж дослушай, – оживился Александр и царапнул пол копытом. – Кроме этого (он показал глазами на сумку), мы увеличим роялти. И главное…

Сердце замерло. Впереди таилось неведомое. Чемодан был второстепенной приманкой. За пещерой Алладина ждала тройная пещера Алладина.

– Главное – дом в Юрмале! – сказал менеджер.

Дом

* * *

Издательство «Мост» и лично Александр Иванов невозможно любят моё творчество. Для меня арендован особняк в деревне. Свежий воздух, тишина, вид на реку. Селянки пасут коз. Это не расточительность, а трезвый расчёт. Иванов видит опасности, которых не видят молодые литераторы, такие, как я. Заполучив чудо-портфель, я побегу скупать недвижимость. И придёт беда. Я утону в ремонте пятикомнатной какой-нибудь рухляди. Растрачу себя на кафель, краску, паркет, сантехнику, шпатлёвку. Изойду на ненависть к электрикам и стрельбу по прорабам. Через полгода, вымотанный, нищий и злой, усядусь писать. Не ради творчества, а от голода. И вместо изящного романа настрочу социологическую диссертацию о жизни молдавских штукатуров. Читатели отметят, как усох мой слог, и отвернутся. И всё. Конец. А нам важно не замедлять бег строки. Иванов спросил, много ли написано за последний год. Я сделал многозначительное лицо и очертил округлый жест, означающий что угодно.

– Нам нужен роман средней упитанности, восемьдесят тысяч слов. Пятьсот тысяч знаков примерно, – сказал Иванов.

Я важно кивнул. У меня и половины не было. После редакции текст похудеет вдвое. Писать – это значит сокращать, говорил Чехов. Для литературы сокращения целебны, вот только мне сокращать нечего.

– К сентябрю успеешь? Хотя бы полуготовое показать редакторам? – спросил Иванов. Я обещал успеть. С новым портфелем жизнь казалась простой и светлой. Деньги страшно разжижают мозг.

Мы уговорились встретиться в сентябре. Дети домучают учебный год, отправятся на лето к бабушке. Кот тоже поедет, одиноко воя в багажнике. У него нет выбора. У нас никто не спорит с бабушкой, все грузятся и пылят навстречу свежим ягодам и помидорам. Бабушка – это вам не добрый Зевс, все её слушаются.

Три месяца я буду жить один. В отдельном доме. Вставать не очень рано, пить какао, писать тысячу слов в день, обедать, гулять. Потом сиеста и снова работа до ночи, редактирование. В таком писательском раю можно вымучить что угодно. Если к тому же телефон отключить, – не только роман, живую материю воссоздать можно из воды и молний. Тем более, с видом на реку и коз.

Мой благодетель проглотил кофе, стрельнул жёлтым глазом за окно и выдал записку с телефоном и адресом.

– Дом в закрытом посёлке. Юрмала. Адрес – улица Променадес, пять. Оформлен на Александра Иванова. Менеджера зовут Ирина, скажешь, что от меня. Она выдаст ключи, покажет, расскажет, обнимет, почешет пузик. Всё. Если конура понравится, когда-нибудь сможешь выкупить. Потом. С пятой книги. Там, правда, пастораль. Приличные, скучные соседи…

Вот так тихо и ласково работают современные работорговцы. Полная анестезия, никакого дискомфорта. Наоборот, Александр Иванов казался ангелом с переливчатым нимбом. Хотелось расцеловать его в глаза и щёки, как бассет-хаунда. Не читая, я подписал новый договор и сунул записку с адресом в бумажник.

Моя хрущёвка – сорок семь метров, полторы комнаты. Крыша течёт, стена промерзает, на лестнице ночуют бомжи. Иногда хорошие, а иногда нагадят и сбегут. С другой стороны, предыдущая квартира была ещё хуже. Помесь собачьей конуры и скворечника. Не квартира даже. Комната, она же и кухня, на втором, последнем, этаже деревянного барака. Лестница почти верёвочная. Пятнадцать чёрных, никогда не освещённых ступеней казались северным склоном Эвереста. Нетрезвому человеку взобраться почти невозможно. Жильцы соседней квартиры, муж-дурак и жена-графиня, часто ночевали прямо в подъезде, у входа. Во всём доме только эта соседка всегда возвращала латик, одолженный на пузырь. Может, и правда графиня, кто её знает.

Сортира в той квартире не было. Дом строили до революции. Ранние, начала прошлого века, пролетарии не считали за труд сбегать в будку на заднем дворе. Будка тоже была ровесницей революции. Страшная, дряхлая, тонкий настил над пропастью в нехорошую бездну. Доски опасно прогибались и трещали, никаких посиделок там не хотелось. Вбежал – выбежал. Когда и с кем произойдёт беда – никто не знал. Было понятно лишь, что однажды случится. Поздние гости после глиссандо по лестнице выходили во двор, а там чёрные кусты, похожие на маньяков, серая тропа и эта будка, дверь в иные миры.

Мне до сих пор снятся сны, в которых я живу большой совой в дупле на дубе и писать бегаю в соседний лес. Я хоть и сова, а летать не умею даже во сне. Возвращаюсь – дуб вырос. И стою под дождём, и не знаю, как взобраться. С другой стороны, в той квартире была дровяная печь, источник ароматной двуокиси углерода, сказочный очаг.

В хрущёвке полный кран горячей воды, санузел – уютная библиотека. Соседи снова алкоголики, но культурный уровень выше. Если отдубасить самого горластого, обретёшь авторитет, будешь указывать, кому под каким кустом валяться можно.

Мне не нравится Юрмальский пафос. Добровольно к этим мажорам я бы не переселился. Но Люся назвала меня нищебродом. И все любимые маргинальные мелочи – вид из окна на пьяниц, сирень, продавленный диван, кот наглый и умный, омлет в щербатой тарелке – всё стало родным и жалким. Юрмала показала бы, кто из нас двоих мужик, Люся или я. На миг стал слышен даже скрип её зубов – признак удушливой зависти.

На следующий же день я уволился из домоуправления. Напрасно ругалась женщина с новой ванной. Тщетно махал кулачищами мужчина с текущим унитазом. Я всем объяснил, что никогда больше не возьмусь за трос с ёршиком. Для верности продал навсегда полный сарай прекрасных инструментов. Вместе с сараем. Пошёл и приобрёл кабинетный стол, такой просторный, что можно сажать некрупные самолёты. Купил лампу, как у Мюллера в фильме про Штирлица. Настенные часы купил, чайник и новое кресло, чтобы кот мог драть вату из него, не сдерживая себя и не экономя. Ещё купил книгу «Как написать гениальный детектив». Последним штрихом стал синий халат, удивительно мягкий. И только потом я вспомнил, что везти это добро мне некуда. Пришлось превратить старую свою квартиру в декорации спектакля про взрыв на мебельном складе.

Кое-что о мире моды

* * *

В Российской топографии пять километров списываются как погрешность карты. В Прибалтике это огромное расстояние. Можно нечаянно покинуть свою страну и углубиться в соседнюю. Посёлок приписан к Юрмале ради престижа. На самом деле слева лес, справа болото. До пляжа полчаса с пересадками, до центральной улицы с полуголыми нимфами ещё дальше. Но воздух свежий.

Я не знаю, сколько здесь домов. Очень много. В середине нулевых россияне скупили под Ригой дачи, получая заодно и вид на жительство. Приморские леса заросли новыми домами, будто срисованными с немецких пасторалей. Вот и тут все строения разной формы, но с одинаковыми синими крышами. Очень нарядно. В центре деревни искусственное озеро, парк с готовыми мангалами и дорожки для бегунов. Газоны, деревья – всё подстрижено, выметено, причёсано и поцеловано. В центре огромный плакат с пиктографической инструкцией: собака какает – совочек – мешочек – счастливые лица. И никаких алкоголиков на травке, въезд охраняют совсем не бутафорские верзилы с дубинками.

Они меня не пускали. Пришлось звонить менеджеру Ирине. Она мгновенно сняла трубку, ответила мужским баритоном. «Я вообще не Ирина», – признался голос. Какой-то заместитель. Ирина уехала, но кольцо всевластья оставила. Заместитель прибежал, молодой, горячий. Всё куда-то звонил и смотрел на часы, очень спешил. Выдал ключ, приказал сделать копию, оригинал сдать охранникам. Он замещает Ирину первый день и многого ещё не знает. Назвал меня Александром, сказал, что их компания рада со мной сотрудничать, дом через три перекрёстка прямо и три налево. Седьмой квартал, литера «Н». Как в слове «новость». Юноша профессионально улыбнулся и сбежал. Ну и ладно. Я нашёл нужный адрес, не без волнения вставил ключ в замок.

Дом не широкий и не длинный, два этажа и в крыше кокетливая башня. Именно из неё видна река. Не сразу, конечно. Нужно высунуться по пояс в бойницу и посмотреть за зюйд-вест. Там, за деревьями, будто бы блестит чего-то. Молодец Иванов, не соврал. В этой башне я устрою кабинет.

На втором этаже три спальни. После лета вернутся девчонки, у каждой будет своя берлога. Перестанут драться по утрам, и вообще, всем нужны закутки. Коту комната не нужна, он живёт везде, а прятаться ходит в шкаф с бельём. Вот и угадайте теперь, кто здесь отличный отец с раздельными апартаментами.

Внизу гараж, бойлерная и баня. В гостиной камин нескромный, стеклянная стена с видом на ель в палисаднике. Занавесочки, салфеточки, цветы на окне, кто-то же их поливает. В холодильнике вино, сыр, свежая зелень. Не думал, что в арендованном жилье бывает так уютно. На секунду закралось даже подозрение – а тот ли это дом. Но адрес в записке совпал и ключ подошёл. Всё-таки дорогое жильё – это вам не хостел в Выдропужске. Молодцы менеджер Ирина и торопливый её помощник.

В стенном шкафу остались чьи-то вещи. Женские. Прежней владелицы, видимо. Пришлось звонить Иванову, спрашивать, чья одежда и как с ней обходиться. Иванов ответил жёстко: всё выбросить на помойку. Никаких сомнений. Хозяйка съехала и точно не вернётся. По договору мы не обязаны хранить чужие тряпки. Странно. Джинсы всякие, юбки, надписи «Dior», «Versace». Всем бы считать такое тряпками. Свиньи всё-таки эти богачи. Некоторые одежды и не поймёшь, на что надевать. То ли шапка с карманами, то ли шорты на три ноги. Бомжи на свалке голову сломают. Настоящее непонятно, что от кутюр.

Я очистил три шкафа, утрамбовал гардероб в мусорные пакеты, вынес и сложил у контейнера. От избытка чувств ринулся мыть пол, пустил на тряпку джинсы от Ковалли. В таком чистом, с вымытым полом коттедже запросто заведётся новая женщина. Даже не очень спортивный писатель возле этого камина покажется милым и подтянутым.

Вечером купил дров и вина. Счастливая жизнь началась. Сидел в кресле, смотрел в огонь. Однажды ко мне приедут друзья, запоют дурацкие песни и будут завидовать немножко. Впрочем, честно, они позеленеют от зависти. На то и друзья. А однажды заглянет Люся. За деньгами, например. Я крикну в глубину дома:

– Солнышко, принеси кошелёк!

Сверху сбежит аккуратная шатенка, похожая на Кейт Бекинсейл. И всё. Непонятно, чего ещё желать. Только счастья для всех даром. Ещё хорошо бы книжку сдать в срок. Я дотянулся до компьютера, набрал первую строку:

«Говорят, красное вино убивает радионуклиды. Страшной показалась прошедшая ночь моим радионуклидам».

В прихожей зашуршало. Кто-то нехороший ковырял замок. Было слышно: открылась входная дверь, хлопнула, закрылась. Повернулась защёлка. Незнакомец вошёл и топчется. В прихожей загорелся свет. Шерсть на моём теле встала дыбом, в глазах поплыли круги, в ушах зашумело, – всё говорило о скорой драке. Возможно даже, предстоит фехтовать какими-нибудь железными предметами. Видимо, бандиты узнали, что дом пуст, и пришли спереть забытые ценности. Зря я выбросил одежду. Мог бы откупиться. Пока они бы перебирали и думали, куда что надевать, я бы сбежал. Странно, что машина моя их не насторожила. У самого подъезда ведь…

Стараясь не выдать себя ни скрипом, ни шорохом, я опустил бокал, перехватил кочергу на манер двуручного меча и тихо двинулся в прихожую. Выглянул в щель между дверью и косяком – женщина стоит. Одна. Некрупная. Лет двадцати семи. Не очень опасная внешне. Спиной ко мне, лицом к пустому шкафу. Даже по позвоночнику было видно, как она озадачена. Сняла уже сапоги и джинсы. Красивая такая, стройная, в одних колготках. Удивляется тому, насколько пуст и гулок её шкаф. А ведь ещё утром был полной чашей.

Она явно не верила глазам. Короб поражал её своим внутренним простором. Я тщательно всё из него убрал. Теперь нужно было объясняться. Я сделал шаг вперёд и сказал «здрасте», негромко. Гостья обернулась, подпрыгнула, вскрикнула по-птичьи и прикрыла рот руками. На меня никто ещё не смотрел с таким ужасом. Кажется.

– Не надо кричать… – сказал я и поднял примирительно кочергу.

…Она кинулась к двери. Дергала, не справлялась с замком. Я смотрел, не шевелясь. Не хватать же её за колготки. Наконец повернулся ключ, она выскочила вон. Пришлось идти следом, горячо шептать в спину, чтобы не тревожить соседей, уговаривать вернуться. Я говорил, что это ошибка, призывал всё обсудить.

– Послушайте, вы от смеха упадёте, когда я вам всё объясню!

Женщина не прельстилась моим юмором. Она вообще меня не слышала, неслась быстрей звука.

Я вселился не в тот дом. Зря полы мыл. Походил по улице, почесал кочергой спину. Весь её прекрасный гардероб сейчас трясётся в мусорной машине. Контейнер пуст, мешки уехали. Странно, что ключ подошёл. Проверил номер на стене – «КВ. 7 – Н» написано. Всё точно, как сказал менеджер. Нужно будет вот этой кочергой объяснить ему потом принципы аккуратной работы с клиентами. Женщина, меж тем, скрылась за поворотом. Лучшее, что я мог предпринять – это бежать в противоположную сторону.

Я вернулся, скрутил провода компьютера, сложил сумку и выскочил во двор. И остановился. Мне навстречу, рассыпая синие молнии, выехал воронок.

– Положите кочергу и поднимите руки! – сказал полицейский репродуктор.

Какие-то они в этой деревне мгновенные, дяди в форме гестаповцев. Они были куда сильней меня. Какая-то в них непропорциональная мощь. Скрутили, положили на капот. Проверили карманы. Натараторили чепухи насчёт моих необъятных прав. Эта дура полоумная в колготках стояла рядом, смотрела брезгливо. Будто перед ней не перспективный литератор, а рептилия. Заполз в дом и всё обслюнявил. Это ещё она не видела того шкафа, который в спальне. Может, и правда лучше заночевать в каталажке.

Когда писали протокол, я представился работником искусств, эссеистом.

– Это мы видим, – сказал полицейский капитан, тряся объяснительной. Мой творческий путь его не интересовал. История о Саше Иванове казалась фабулой утопической новеллы. История доброго богача, разрешившего выбросить чужие вещи и спокойно жить в чужом доме, показалась стражам занятной, но совершенно неправдоподобной. Кому принадлежит здание – я не знаю. С кем Саша заключал договор, где настоящий хозяин, как его фамилия – ничегошеньки-то мне не ведомо и оправдаться нечем.

– Ну, давайте найдём этого вашего доброго человека, – сказал капитан и ухмыльнулся. Он думает, я выдумал свою роль и литературного агента. Пришлось рассказывать ненужные подробности, всё, что знаю. Мне нужна достоверность, хотя бы в ощущении. Работает Иванов в издательстве «Мост». Мы несколько раз встречались. Где-где встречались, – в ресторанах. Не в хрущёвку же его приглашать. Да, у меня есть жильё, двушка в заводском районе. Трубку Иванов, разумеется, не поднимал. Загадочная менеджер Ирина в отъезде, юный её заместитель трясётся на дискотеке и телефона не слышит. Договора об аренде нет, имён соседей я не знаю. Почему бы не поверить такому честному рассказу, говорит капитан. Скоро приедет хозяйка, принесёт опись пропавших вещей. Если ущерб превысит пятьсот латов, у господина писателя (он показал на меня) будет много времени для творчества. Лет пять. А то и семь. Потому что кочерга – холодное оружие. Помечтал у камина, называется.

Катя

* * *

Прибежала эта лярва. Джинсы не по размеру, будто одолжила. Очень злая. Молнии рассыпает не хуже полицейской машины. Накатала заявление, состоящее целиком из фамилий средиземноморских дизайнеров. Впредь, встречаясь с чужими туфлями, буду внимательней. Вдруг это настоящий Маноло Бланик за три тысячи евро.

Её зовут Катя. И горе тому, кто её обидит. Она попросила разрешения войти в клетку, чтобы лично меня загрызть. Не похоже, чтоб это могло её успокоить. Ей же захочется потом меня оживить и ещё раз замучить каким-нибудь новым способом. Я сидел за спасительными прутьями. Молчал, чтобы не провоцировать фурию. Клеть не казалась надёжной. Пока дядя полицейский поднимет зад, чтобы меня спасти, всё будет сделано. Он к тому же косил на тугую Катину попу и совсем не волновался о моей безопасности.

– Я хочу знать, где мои вещи! – звенела Катя.

– Послушайте, – сказал я спокойным, уверенным тоном. – Я всё выплачу. Я богатый писатель. В крайнем случае продам квартиру.

– Рот закрой, гопник! – оборвал меня полицейский. Он хотел ей нравиться. Когда пострадавшая сторона такая ладная, аккуратная, с такими светлыми глазами и тёмными кудряшками, с такой аккуратной головкой и маленькими ушками, кто угодно захочет её опекать. У меня была одна знакомая, жертва мужа-грубияна. Пришла в милицию, показала синяки на бедре и через неделю вышла замуж за майора МВД, очень нежного и заботливого. Да. А у нас тут капитан.

Он рассказал о новых криминальных тенденциях. В Юрмале много пустых домов. Русские богачи покупают, но не живут. Воры повадились сначала гостить пару месяцев, а потом уже выносить вещи. Особенно летом, почему бы не отдохнуть. Наглые типы. Снаружи и не скажешь. Тут полицейский снова посмотрел на меня.

– Кого это вы назвали наглым типом? – спросил я, делая вид, что завожусь и могу быть опасен.

– Ха! – ответила Катя.

– Я литератор, мой литературный агент снял для меня этот дом. На полгода. Пока книгу не сдам.

– Литературный агент? – переспросила хозяйка.

– Ну да. Александр Иванов. Издательство «Мост».

Катя сложила губы, будто для поцелуя, посмотрела себе на ноги. Кеды на ней модные, но теперь, кажется, единственные. Она помолчала минуту, сложила губы утиной попкой. Прошлась туда-сюда. Потом повернулась к полицейскому и говорит:

– Мечтаю забрать своё заявление. Передумала. Вот такая я внезапная. Мне даже нравится, когда меня грабят. Вы ведь вернёте мне бумагу? – и улыбнулась очаровательно.

– Это ваш дом? – вдруг спросил полицейский.

Оказалось, и не её. А чей – она не знает, договора у неё нет. Дом для неё снял, что характерно, некий Александр Иванов.

«Банда!» – подумал офицер. Я не стремился сидеть вместе с этой психической. Катя тоже хотела бы пойти домой, но в отделении прятался целый рой румяных капралов. За каких-то семь минут они её скрутили, затолкали ко мне в клетку. До выяснения обстоятельств. Сказали: завтра в одиннадцать часов придёт следователь, он любит народные сказки.

В камере

* * *

Сидели молча. Она вздёрнула носик, скрестила руки-ноги, смотрела в сторону. Надулась. Кудри спутались. Молодец, показала полицейским, что такое борьба за справедливость. Исцарапала всё отделение. Смуглая, тонкая, глазища в полнеба. Мешаная кровь. В параллельном мире, где я выше, моложе и богаче, обязательно приглашу её пройтись по пляжу тёплого моря. Но не теперь. Такой, как сейчас, – я даже Люсе не нужен. А Катя круче Люси в триста раз. И обходится в быту, наверное, во столько же раз дороже. У неё даже кеды от Маноло Бланик, возможно. Хорошо хоть, можно рядом посидеть. Думаю, ей обувь дороже живого человека. Но какая ж симпатичная, зараза!

Старался думать о приятном. Представил, как наору на Иванова. Как он будет мельтешить и хватать меня за руку. Ещё Кате расскажу про источник наших бед. Тогда совсем хана Саше-карапузику. Катя испепелит взглядом и его самого, и всё его издательство. Ничто так не сближает далёких людей, как групповое избиение литературного агента. Возможно, мы даже подружимся на почве ненависти. Может же богатая красавица дружить с эссеистом.

– Какая нелепая случайность! – скажет Иванов, пытаясь оправдаться.

– Нелепая случайность – это пищевое отравление в театральном буфете! А ночь в кутузке – это катастрофа! – отвечу я остроумно. Катя оценит мою находчивость. Каким образом она попадёт на место наших переговоров – неважно. Сидящий в тюрьме человек не должен ограничивать фантазию подробностями. Воображение – наша последняя свобода. Я даже благодарен Иванову. Без него не сидеть бы мне с ней на одной лавке. Но как менеджер он – полный идиот. Позвоню в издательство, пусть этого заберут, пришлют другого.

У меня в хрущёвке нет кабинета, башни и никаких раздельных спален. Зато есть двухэтажная кровать. Вечерами мы играем на ней в «отражение авианалёта». Творим что хотим. И никто не врывается, не требует отдать туфли с кофтами. Ещё есть диван в гостиной, преогромный. А коту весь мир кровать, он ночует где захочет. Ему везде мягко – думал я, сидя на жёстком топчане. И вообще, если не в простоте счастье, то скажите в чём.

– Это я во всём виновата. У меня судьба такая – источать неприятности. Из-за меня страдают люди, – вдруг заговорила Катя. Она ничем уже не напоминала женского терминатора. Нос опущен, губа дрожит. Я и подумал о том, как жутко ей в этой бетонной коробке. Воздух спёртый, свет едкий, замок на клетке страшный. Опасаясь местного энтомологического разнообразия, она не решается даже сесть во всю попу. Скорей висит рядом со скамьёй в позе сидящего человека. Редкая девушка признаёт вину, даже будучи виноватой. А эта прям княжна великодушная. Захотелось обнять её, совершить героическое, как-то утешить. Стал отговаривать.

– Думаю, всё ровно наоборот, Катя. Вы невинная жертва и хороший человек. Уж я-то в людях разбираюсь. Всему виной наш менеджер, Александр Иванов. Он проявил себя как настоящая, извините, фекалия!

– Не смейте! Саша прекрасный человек! Меня здесь вобще не должно быть. Я обманула его. Сказала, что уеду. Он мне дом в Калифорнии купил. С видом на океан. Он уверен, я сейчас там.

Этот Иванов и правда щедрый дядя. Катя писатель малоизвестный. Я ничего о ней не слышал. Однако ж он ей отслюнявил виллу с видом на Полинезию, если хорошо всмотреться. К таким работодателям не стоит относиться строго.

– Простите, Катя, вы работаете, видимо, под псевдонимом. Осмелюсь предположить, что вы – знаменитая Максимилиана Грейс… Мне очень лестно, что у нас один на двоих литературный агент. А я – Севастьян Свиридов, эссеист…

– Я не Максимилиана. А Иванов – мой муж. Бывший.

– Ах… Неожиданный поворот. Понимаю. Бывший муж…

В одно мгновение Золушка превратилась в коварную разведёнку, в смазливую охотницу за миллионами. Люся в сравнении с ней лишь личинка хитрой стервы. Мало Кате дома в Калифорнии, подавайте дачу в Юрмале. Жадные бабы – источник всех земных бед. На втором месте глупые начальники, на третьем – ленивые мужья. Катя вздохнула.

– Это его дом. Я обещала уехать.

– Верно ли я вас понял, Катя? Ваш муж по фамилии Иванов сдал мне жилище вместе с бывшей женой, которая должна была, но не уехала?

– Ну да. Почти так. Он сам арендует дом, но хочет выкупить. Скоро выкупит.

– А почему не уехали? Самолёт вас не дождался? Эти лётчики ужасно нетерпеливы. Подлецы, я считаю…

– Неа…

Она пожала плечами. Точней, одним плечом, лишь чуть приподняла. Как-то очень мило, прям, поцеловал бы. Некоторые маленькие жесты помнишь потом всю жизнь.

– Влюбилась.

Она снова переменилась. Только что выглядела сколопендрой, теперь шевельнула плечом и превратилась в тихого ангела. И так чисто прозвучало это «влюбилась», как ни один плохой человек не скажет.

– Знаете, Катя, у нас вагон времени. Следователь придёт утром, и до одиннадцати нас ничто не разлучит, кажется. Расскажите. Я книжки пишу, мне интересно. Завтра мы расстанемся, послезавтра вы меня забудете. К тому же обещаю считать, что вы мне всё тут врёте. Клянусь не верить ни единому слову.

Она посмотрела, улыбнулась. Я бы служил у неё дворецким и ещё приплачивал за одну улыбку в день. Вот за такую. Катя снова вздохнула и всё-всё рассказала.

Когда-то они были вместе. Иванов человек хороший. Но страдает необычным расстройством психики. Ему кажется, всякая женщина в двадцать пять лет становится старой калошей. Всё, что старше, его бесит. Зато первокурсницы и старшеклассницы действуют, как жёлуди на свинку. Себя забывает. Страдает, винится и не может справиться. Катя первая, кстати, из жён продержалась до двадцати семи. Есть чем гордиться.

Иванов очень богат. Квартиры, дома там-сям. После развода ей не хватало воздуха в Москве, она приехала сюда. В Прибалтике осень, атмосферная вода перемешана с земной, серо всё и сыро. Слёзы тянутся к дождям, в таком антураже легко плачется. Катя гуляла по Юрмале, истоптала Ригу и однажды, непонятно как, пришла на Каменный мост. Погода была обычной дрянью, пешеходы прятались в кафешках. В центре моста стоял юноша. Богемно тощий, весь какой-то ломкий. Он смотрел вниз, где вместо воды лишь коричневая тьма. На Катю не взглянул. Она тоже была погружена в себя, но обратила внимание, как этот мужчина совсем уж не обернулся ей вслед. Прошла и поняла – это прыгун! Обернулась вовремя. Незнакомец уже закинул ногу на перила. Точно не гимнаст. Так неловко путаться в перилах могут только интеллигентные неврастеники, любимый Катин тип. Она подлетела, схватила человека за куртку, втащила назад, в жизнь. Было видно, он сердит, но не знает, как это выразить. Ему бы хватило сил вырваться, но было очень неловко. Пафос перфоманса был разрушен, а без него никак. Одно дело, попрощаться с миром, закрыть глаза, закинуть голову и разжать холодные ладони. Совсем другое, бухнуть комом после нелепой борьбы с чужой истеричкой. Такое событие раз в жизни случается. Никому не хочется уходить с суетой и визгом.

– Да отстаньте вы наконец! – сказал он, сбросив её руки. Помолчал. Катя не уходила. Оба они не знали, что положено делать дальше. После того как один дурак спас другого. Он заговорил с обворожительной мрачной иронией.

– Меня зовут Генрих, и я вас ненавижу. Но, по социальному протоколу, должен предложить кофе. Идёмте.

И взял Катю за руку, и повёл на берег. Денег у него не было, Катя купила кофе и ватрушки.

– Я нисколько вам не благодарен, но готов объясниться, – сказал Генрих.

Оказалось, он пропащий, больной человек. Физически здоров, но в голове ужас. Зашёл как-то раз в казино и не вышел. Душа и разум его теперь прикованы к зелёному столу. Бездушное, слепое тело выбирается иногда, чтобы раздобыть денег. И сразу назад. Раньше он был фотографом. Снимал для журналов. Сам Пако Рабан хвалил некоторые его портфолио. В смысле, которые он снимал. Но теперь всё. Этот идиотизм надо прекратить. И способ выбран. Приятно было познакомиться.

Генрих допил кофе, легко поклонился и пошёл к выходу. Катя упрямо пошла следом. У него были длинные пальцы и вьющиеся волосы, но дело не в них. И не в том, что женщины любят нервных мерзавцев. Просто добрые дела надо доводить до конца. «Раз уж начал спасать, нельзя сдаваться», – подумала она.

Догнала его, спросила, куда он идёт. Генрих ответил, что домой, спать.

– Обещаю, завтра устроюсь на работу, преображусь внутренне, а внешне – заведу собаку. Прощайте, милая Катя.

Он свернул за угол, Катя шла следом. Она уже бывала замужем и не доверяла мужским вракам. И точно, Генрих возвращался к реке. Она боялась не успеть, почти догнала его. Он спросил, стоит ли ему бежать, или она сама отстанет. Она сказала, ну хорошо. Прыгайте. Кому вы нужны, бегать тут за вами. Но если он смог бы отложить суицид на завтра, она была бы признательна. Если нет, то дело хозяйское. Она обещает не мешать. Просто постоит, посмотрит в сторонке. Зрелище-то редкое. Тут свободная страна, Катя вольна гулять, где хочет. А он может прыгать, если уж так распланировал этот день. Но лучше бы, конечно, завтра.

– А сегодня что?

– А сегодня я бы с вами прошлась. Одной скучно. И вы бы меня обманули. Вам же не сложно притвориться, будто всё хорошо. Только так, чтобы я поверила.

Он хмыкнул и взял её под руку. Они ходили, потом приехали в дом со странным адресом «КВ-7-Н», из которого я так отважно выбросил одежду. Разожгли огонь, болтали о пустяках. Перед рассветом она повернулась. Случайно… Глаза их оказались близко. Утром проснулись переплетённые, завёрнутые в один плед и совершенно довольные жизнью. К полудню туман безмятежности развеялся, в его зрачках снова чернел мост.

– Всегда есть выход! Нельзя сдаваться! – Катя говорила, совсем как мама в тот день, когда театральный институт решил обойтись без Кати. Она тогда ревела, а мама очень бестолково подбадривала. Теперь сама Катя была бессильна против этого сумасброда. Генрих, напротив, выглядел спокойным.

– Я проиграл чужие деньги. Я должен это сделать. Ради близких. Никто не должен страдать. До того света всего шаг. Точнее, до той тьмы. Но я рад, что встретил тебя в конце своей бестолковой жизни. Ты будто знак, что там, за гранью, может быть прощение.

И тогда глупая Катя предложила денег. Он отказался шесть раз подряд и потом ещё час порывался уйти и сам собой гордился. И чем дольше отпирался, тем настойчивей Катя занималась спасением. Он смеялся, называл её «мой прекрасный, наивный ангел». И, конечно, Катя победила.

Начались невероятные дни и фантастические ночи. Они забывали есть, путали дни недели. Саша Иванов хороший, но скучный. Его любовь к выпускницам оттуда же, от отсутствия фантазии. А Генрих – это утончённость, чувственность, спонтанность. Катя тонула в нём, кружилась, не помнила себя. Через неделю она продала свою московскую квартиру. Денег хватило на оплату долгов и ещё осталось на трёшку в Риге, на эвфемизм шалаша. Это ли не счастье.

Прагматичный, лишённый фантазии Александр Иванов отсоветовал покупать жильё, разрешил остаться в юрмальском доме. Он говорил, игрокам веры нет. Генрих обязательно сорвётся. Напомнил, что мужчины способны не изменять женщине с другой женщиной, но никогда не изменят себе. Хоть и обещают прям переродиться, только укажите, в какую сторону. Катя была молода и самонадеянна, она верила только себе и Генриху.

А он понимал её с полувздоха. Он снова фотографировал и подписал контракт с каким-то французским журналом. И вроде бы у него в Норвегии бабушка, очень добрая. Зовёт приехать и остаться.

В день передачи денег Катя думала лишь об ужине. Вино выбрала легкое – Мозельское, Шпатлезе. Немцы считают его сухим, на самом же деле оно очень лёгкое. А вот обойтись ли бараниной с чесноком или замахнуться на утку в меду и томатах – настоящая дилемма. Ещё подумала, нужно навестить норвежскую бабушку. Если понравится климат, можно и переехать. Генрих будет фотографировать. Катя сможет преподавать йогу местным домохозяйкам. К тому же она рисует декоративные картины, продаёт через знакомых блогеров. Никто не верит, но на это можно жить.

Так вот, Катя приготовила ужин. Генриху не звонила, чтобы не обижать подозрениями. День прошёл, Генрих задерживался. К полуночи у Кати стали дрожать руки. Хотела выпить чаю, выронила чашку. Всё-таки позвонила, – трубку он не снял. В том, что ты круглая дура, трудно признаться. Вызвала такси. Ехала в Ригу, придумывала оправдания. Вдруг ограбили его или в аварию попал. Не могла поверить, что вся эта Юрмала, медовый месяц, краса на мосту – всё обман. Катя сама себе, своим идеализмом, сплела и верёвку, и петлю.

В три часа ночи в квартале, где всё переливается, блестит и много пьяных голосов, она его нашла. В казино, за столом. Вцепилась в спину – её оттащили. Он обернулся – с чужим, недобрым лицом. Взлохмаченный, смотрел мёртвыми глазами, с трудом узнал. Назвал её дрянью и дурой, оттолкнул. Тут уже она сорвалась. Кинулась в лицо, царапалась, визжала. Охранники вынесли нервных посетителей на улицу. Там Генрих Катю обматерил и сбежал. И всё.

…Она позвонила Саше Иванову, но сказать ничего не могла, ревела. Иванов приехал. Тут очень кстати оказалось, что нет у него воображения. Он всегда спокоен, как холодильник. Сказал, плевать на деньги, главное, что все здоровы. Этот странный силлогизм успокоил Катю. К тому же, если Иванов берётся сопереживать, то делает это с размахом. Двадцать тысяч вёрст и океанский прибой – вот лучший клей для разбитого сердца, сказал он. И пообещал купить домик в Калифорнии. И правда купил.

Отличное средство, кстати, прекрасно лечит расстроенные нервы. За неделю Катя сократила рыдания до трёх часов в день. Собрала вещи. Чтобы ничто не напоминало о прошлом, она решила ничего не брать. Три шкафа – такой неудобный объём: оставлять жалко, взять невозможно. К тому же там сплошные ансамбли. К джинсам блузки и сапоги, платье летнее у неё было, с ним сандалии, шляпа…

Следующие пять минут её рассказа я привести не смогу, потому что плохо понял. Так вот, белоснежный боинг собирался унести Катю в своих алюминиевых объятиях. Из мира переменчивых мужчин она улетала к океану, который никогда не обнимет, но и не обманет. Он каждую минуту разный и постоянен в своей переменчивости. Когда до побега осталась ночь, Катя не выдержала ещё раз, позвонила Генриху. Просто спросить, как дела, и попрощаться. Почти муж всё-таки. Она чувствовала, что выдержит разговор. В ней всё уже перегорело, даже гордость. И пусть он знает, он для неё – пустое место.

Генрих поднял трубку и заговорил быстро, не давая вставить ни слова. Снова называл её ангелом. Говорил, что сам собирался звонить. Невероятным образом в ту ночь он отыгрался. Он знал, что отыграется, и поклялся завязать, если деньги вернутся. И загаданное сбылось. Конечно, ей всё это безразлично, он понимает. На прощение не надеется, но хотел бы увидеть её в последний раз и вернуть всю сумму. И просто взять её за руку, если можно.

Катя молчала в ответ. То есть, как молчала. Её пробило сразу после слова «привет». Он всё говорил, говорил, потом спросил, почему она не отвечает. И можно ли приехать. Она сказала «угу».

Он добирался час, она взяла себя в руки. Даже улыбалась. Встретились как чужие, говорили о пустяках. Сидели там же, у камина. Чаепитие не предвещало ничего выдающегося. И вдруг раз – они уже голые. До сих пор не понятно, как это вышло. Он уснул, она ревела. А поутру улетела в Америку. Всё было кончено, но из аэропорта она снова позвонила, сказать, что добралась, и всё отлично. Потом ещё из Калифорнии позвонила, рассказала в двух словах, как устроилась. Потом позвонила предложить остаться друзьями. Ну и просто голос услышать, как он там. И слушала пять часов. Вскоре выяснилось, что прилететь назад дешевле, чем вот так висеть на телефоне. Взяла и вернулась. Втайне от Саши Иванова. Её бывший до сих пор уверен, что она лечит разбитое сердце Тихим океаном. Он добряк, но лишён фантазии. Он старается её не тревожить, спрашивает в скайпе, как ей тамошний климат. Катя отвечает – замечательно. Для правдоподобности сочинила смешных американских соседей. Саша им уже приветы передаёт. Признаться, что она снова с Генрихом, – невозможно.

Она вернулась в Юрмалу, в этот самый дом. Иванов говорил, что не собирается сдавать в аренду. Хлопот много, выручка не окупит ремонта. Русские курортники – буйные. Что не перебьют, то перемажут. Вот Катя и живёт по секрету. Генрих в Москве, отрабатывает долги. Катиных денег он больше не берёт, хоть она и предлагала. Сама она преподаёт йогу, рисует картины и водит японских туристов. Она знает японский, ничего себе. Добрые небеси кружат бывшего мужа, он весь в делах. А если и приедет, поворчит и успокоится. Он добрый. К тому же Генрих вот-вот рассчитается и тогда – в Норвегию. Или в Америку. В общем, всё хорошо, только вот кое-кто все шмотки выбросил.

Катя вздохнула, посмотрела и улыбнулась. Она больше не сердится. Ей даже смешно, почти. Приехала такая, открыла шкаф, там пусто. И мужчина выходит, трясёт кочергой. Испугалась, конечно. А это просто бывший муж сдал дом собственному издательству. Тут Катя повела рукой в мою сторону, будто показывая невидимым японцам последний, самый странный экспонат музея. Воображаемые туристы смотрели на меня с интересом. Катя опустила руку, экскурсия закончилась.

Конечно, теперь она снимет квартиру. Просто жалко, столько связано… Генрих приезжает на выходные. В общем, вы простите, сказала Катя.

Рыба моего разума бессильно шлёпала хвостом по пляжу. Где-то тут засада, сети и капканы, но мне плевать было на опасности. Заприте сонного эссеиста в клетку с ухоженной кокеткой на целую ночь. К утру он станет податливым, тёплым дураком. Я предложил неслыханную наглость – разделить кров. Впереди лето. Дети под присмотром кота уедут к бабушке. Вернутся в сентябре. Сам я тихий, только стучу на компьютере всякую свою ахинею. По ночам, почти беззвучно. А Катя – тихая, интеллигентная девушка. Это я сразу заметил.

– Вы ведь, Катя, не увлекаетесь шумными танцами?

– Ну что вы, Севастьян. Я инструктор по йоге. У нас всё шёпотом.

Мы улыбались друг другу. Наш мир был полон интеллигентных, культурных людей.

– Господин генерал-майор, у меня к вам заявление! – крикнул я капитану. Он поднял голову. Посмотрел как разбуженный меведь, недовольно.

– Иди сюда, – сказал полисмен и бросил в меня ключ, средневековую железяку размером с молоток. Я увернулся, болванка врезалась в стену.

– Вот безрукий… – сказал он беззлобно.

Открывать клетку сквозь прутья не очень удобно. Катя взялась помогать. У неё смуглые запястья и ловкие детские пальцы. Никакого маникюра. Чего, интересно, не хватало тому дураку, чьей щеки касались эти пальчики? Я без раздумий прыгну в кадушку с холодом, кипятком и молоком, лишь бы поменяться с ним местами. Если сильно повезёт, мы с ней, может быть, подружимся.

У нас будет целое лето. С моим воображением успею развестись и жениться несколько раз. Она даже не узнает. Дочь Маша считает, хорошая дружба может перерасти в симпатию, а потом и в любовь. По крайней мере в кино. Например, друг Гарри Поттера придурок Рон Уизли именно так женился на Гермионе Гренджер.

Замок щёлкнул. Я подошёл к начальнику, перегнулся через стойку.

– Господин маршал, понимаете, такое дело… По правде если – мы любовники. Повздорили. Она меня приревновала. Но теперь всё в порядке. У вас тут замечательный микроклимат. Спасибо вашему дому, мы помирились, теперь хотим домой.

Полицейский сомневался. Было что-то странное в том, что ухоженная Катя ревнует жёваного меня. Пришлось пояснять:

– Я писатель известный. Не здесь, конечно, в России. Если вы согласитесь пройтись со мной до банкомата, я с радостью распечатаю необходимые справки и доказательства.

Капитан запыхтел. Его внутренний полицейский уступал натиску человечности. Служебный долг боролся с желанием помочь влюблённым сердцам. Он растолкал помощника, велел перебраться спать за пульт. Катю оставил в заложницах. На случай, если я бегаю быстрей и спиной отклоняю пули. Расплачиваясь, я шепнул ему, что очень, очень рад знакомству.

…В четыре утра такси, дребезжащее, как свадебный лимузин, доставило нас на улицу Променадес, КВ-7-Н. Лет десять я не испытывал такого трепета, как на заднем сиденье той машины, случайно коснувшись её бедра. Мир был прозрачен и свеж, хоть и тёмен ввиду раннего времени. Мы пожелали друг другу спокойной ночи. Она поднялась к себе. Я примостился на диванчике в гостиной. Предчувствие великих перемен мешало спать.

– Сева, вы всё-таки отдайте вещи. Куда вы их дели? – сказала Катя утром.

– Катя, я не могу.

– Не кокетничайте.

– Я не кокетничаю. Правда, выбросил одежду.

– Не смешно. Отдайте вещи.

– Говорю же, затолкал в мусорные пакеты и вынес на помойку.

Долгая, мучительная пауза.

– Вы идиот?

– Мне ваш Иванов разрешил. Сказал, можно выбросить. Я звонил ему…

Катя не дослушала. Повернулась и пошла наверх, оставляя дымный шлейф. Кажется, наша дружба ни во что не перерастёт. Судя по тому, как хлопнула дверь, перспективы только что сдохли. Странно, вчера мне казалось, она всё поняла. А сегодня решила, что снилось.

Положение дурацкое. Муж Иванов мог бы доказать мою невиновность. Но я обещал не выдавать Катю. К тому же стоит нажаловаться – она уедет в Калифорнию. А это страшно далеко. Вот теперь она спускается, гремит кастрюлями. А я чужой, приблудившийся пёс, не понимаю, из какой миски лакать. Возвращаться в хрущёвку нелепо. Это же мой дом, оплачен из моего гонорара. И я детям уже рассказал с утра, что в сентябре будем жить в настоящем тереме со своей отдельной ёлкой. Тут, если высунуться по пояс, вдали блестит река. И ещё у меня были планы показать Люсе, какой я теперь не нищеброд. Если она увидит дворец и Катю в нём, выйдет даже лучше, чем мечталось. Может, и хорошо, что Катя пустила здесь корни. Просто потерпи, сказал я себе. И стал терпеть.

Холодильник

* * *

– Холодильник мой. В нём мало места, – объявила Катя. – Ванная и спальня второго этажа тоже мои. Посиделки у камина по очереди.

– Хочу встречно предупредить, что не потерплю домогательств, – сказал я ироническим тоном. Даже глухой заметил бы моё миролюбие. Но Катя не ответила. Повернулась и пошла, звонко цокая, с идеально ровной спиной. Вообще, её словарь невербальных символов огромен. Она может прострелить взглядом. Или посмотреть недоумённо, как бы спрашивая: «Вы идиот?» Или обвести взглядом комнату и не заметить в ней живого человека. Она умеет походкой выстучать слово «негодяй». И в её хлопке дверью больше смысла, чем в некоторых учебниках психологии.

Ну и ладно. Я тоже вредный. Приволоку не новый холодильник, а какой-нибудь старинный гроб. Поставлю в центре кухни. Прекрасная идея. Всего за час я нашёл чудесное объявление на сайте всякой рухляди: «продаётся рефрежиратор ЗиЛ. В прекрасном состоянии, немножко ржавый, но морозит как сумасшедший. 10 латов». Слово «сумасшедший» гармонировало с Катей и ситуацией в целом. Если повезёт, ЗиЛ окажется выдающимся в смысле ржавчины и уродства. Увидев его, Катя выбросит белый флаг.

Мне даже привезли его и ничего не взяли за доставку. Неопознанный белый фургон влетел во двор, визжа покрышками. Кто не знает, белые фургоны – отдельная раса механических убийц, дизельные берсерки. В Англии социологи решили переписать всё ужасное, что встречается людям на дорогах. В списке оказались коровы, пьяные литовцы, цыганские дети и девушки на розовых «пежо». На третьем месте пьедестала встали все «ауди». Их водители заносчивы, превышают скорость и плюют на разметку. На втором месте гопники на ржавых «БМВ». Они ведут себя, как хамы из «ауди», но ещё и дерутся чуть что. Самым же опасным уродом оказался «неопознанный белый фургон». Ими управляют эксплозивные социопаты, мизантропы, инопланетяне и прочие извращенцы. Из всех угроз человечеству белые фургоны – самая страшная.

Неопознанный бандит в наушниках вышел из-за руля, сбросил холодильник на асфальт, забрал деньги и скрылся. И помочь внести не предложил. ЗиЛ оказался страшным и ржавым – всё, как я хотел. И даже лучше. Неизвестный художник покрыл его наклейками. Гагарин, Дин Рид, стая уток на пруду, автомобиль «Паккард» и вульгарные женщины с пьяными глазами. Такая красота наверняка взбесит Катю. Было бы здорово устроить, чтоб он ещё и писался по ночам.

Попробовал приподнять – чуть не сломался. Его родили в стране дешёвых металлов. Производитель не знал, куда израсходовать медь, совал её в холодильники. Тут, наверное, мотор от электрички. Хорошо, знакомый грузчик научил меня перемещать квадратные предметы. Нужно наклонить объект и раскачивать, ставя с угла на угол. Одновременно следует подталкивать коленом туда, где у прибора мог бы быть зад. Если выполнить всё правильно, холодильник будто бы сам идёт. Способ медленный и опасный. Агрегат норовит упасть и если не убить, то хотя бы придавить человека. Упорство, труд и страшные тяжести – вот удел всех, кто замышляет недоброе против Кать.

За десять минут мы доковыляли до дверей. И тут на нашу улицу свернула машина. Миллионеры гнездятся в тихих местах. Всякое «бентли» слышно за версту. Я подумал, нехорошо будет, если о новом соседе пройдёт молва: он-де пережил нападение холодильника-маньяка. Потому что именно так выглядела наша борьба. Я бы и сам начал шутить про восстание машин и киборга, подрастающего внутри несчастной жертвы рефрежиратора. Машина приближалась. Если не сбежать, реноме испортится навек. Я схватил железяку поперёк живота и крикнул тонко «ох ты, сука»! Пробежал пять метров, ногой открыл дверь и ввалился в холл, прямо к Катиным ногам. Она умеет так скрестить руки, что любая неуклюжесть выглядит вознёй у её ног. Даже если геометрически это не так.

– Что, Севастьян, острая нехватка сюжетов? Решили ограбить свалку? – спросила она, обойдя холодильник по кругу.

– Это, Катя, ЗиЛ. Познакомьтесь. Антикварный, железный, прекрасный. Морозит, говорят, как псих. Выпилен из цельного метеорита, орнаментирован портретами звёзд. Вот Гагарин, например. А это, подозреваю, голландские проститутки. А вот – смешная уточка.

– Какими ещё артефактами вы намерены украсить наш дом?

– Думаю, самовар принести. На дровах. Семиведерный.

– И всё?

Я пожал плечами. Она подошла близко, посмотрела пристально и опустила глаза. И сказала, глядя в пол:

– Сева, последние несколько лет мне не очень удались. И сейчас тоже всё непросто. Вы мужчина, хозяин положения, и в вашей власти сделать мою жизнь хуже. Но я вас прошу, не надо.

Опять посмотрела в глаза, повернулась и ушла. И мне стало стыдно. Странно получается: что ни делай, она несчастный ангел, а я неуклюжий слон и всё время виноват.

Неделю прожили тихо, «привет-пока». Я привозил детей, показывал дом.

– Катя будет нашей мачехой? – спросила Маша мне в ухо страшным шёпотом.

– Нет, конечно. У Кати жених в Москве. Очень скоро он закончит дела, и они вместе уедут в Калифорнию.

– А скоро – это когда?

– Через месяц.

– Жалко, не успеем подружиться. Она красивая, – сказала Маша.

– Я постараюсь её задержать, – зачем-то соврал я. Или не соврал.

На следующий день девочки отправились к бабушке, на другой конец нашей необъятной страны. И к обеду уже добрались. Позвонили, сказали, что кот в порядке, сидит под печкой, боится. На три месяца я стал свободным писателем. У бабушки хорошо, можно всё лето ходить в трусах, спать, есть и не толстеть при этом. Но пасторальные прелести манили меня меньше, чем сколопендра, живущая тут, в моём почти доме, в спальне на втором этаже. Пока она здесь, я не хотел терять ни дня.

Гуляка

* * *

В пятницу перед крыльцом нарисовался «ниссан» с московскими номерами. Генрих приехал. Машина у него непонятная, с противной рожей. Хипстер. Загородил проезд. В доме теплей обычного, запах дров и печёных яблок. У камина Катя и Он. Сидят на полу, глаза соловые, щёки красные. Не иначе, целовались. Издалека видно, Катя на том мосту исключительного мерзавца встретила. Генрих встал, представился, пожал руку. Пальцы у него вялые, холодные. Не мужик. И точно не сантехник. Смотрит внимательно. Как же, фотограф. Изломанные позы, театральные жесты, высокий голос, частые вздохи. Ещё длинные волосы и тонкие очки. Мерзкий тип. И паркуется, как баба. Я сослался на усталость и пошёл к себе. И до утра не мог заснуть, слушал шорохи и стуки, воображал прелюбодеяние за стеной, чувствовал себя идиотом. Вот зачем я предложил ей остаться?

Следующий вечер прошёл под флагом лицемерия. Сидели втроём, молчали. Я рассказал анекдот про монаха, который в страстную пятницу бегает вокруг монастыря, грызёт колбасу и приговаривает: «Путешествующим – можно!»

Катя хихикнула. Окрылённый, я рассказал историю подлинней, о том, как летал в Москву. Мне нужно было сдавать сценарий фильма. Я люблю ездить поездом, потому что электровоз весит шестьдесят тонн. Если такая новость вас не будоражит – вы не мужчина. Во-вторых, принцессами моего детства всегда были проводницы. Особенно из поезда Рига – Адлер. Мне было девять лет, а потом двенадцать, это горячий возраст. Я влюблялся со скоростью три проводницы в час. Путешествия на юг так и остались для меня символом чистой любви. В душе моей навек останутся колготки в сетку, модные не помню уж когда. В мечтах я успевал жениться на всей бригаде, а с некоторыми проводницами даже развестись из-за их дурного характера.

Стюардессы небесные были ещё прекрасней, но встречались очень редко. На самолёт билетов было не достать, потому что все хотели увидеть настоящих стюардесс. Может, поэтому я до сих пор при них немею. Мне тогда казалось, единственный способ познакомиться – это погибнуть на их груди, прикрывая от пуль арабских террористов. Я даже репетировал прощальную улыбку. За всё детство мы летали два раза, никто нас так и не захватил. Мы с мамой просто ели курицу весь полёт, как лишённые чувств обыватели.

Теперь ни в проводницы, ни в стюардессы не приглашают королев красоты. Пассажиров обслуживают какие-то злые мачехи с лицом и характером бульдозера. Зато и путешествия не ранят больше в самое сердце.

Так вот, летел я из Москвы. Стюардесс было две, девочка и мальчик. Девочка молодая, немножко корявая и по уши влюблённая в него. Оба румяные, лохматые. Будто каждые полчаса бегают наслаждаться совместной работой в служебный туалет. Он дразнит её, флиртует с пассажирками. Поднимает чемодан худенькой девицы, говорит:

– Тяжёлый. Вы там что, мужа перевозите?

Хозяйка отвечает:

– Это ещё не тяжёлый.

– Ага! У вас два мужа! Тяжёлый и вот этот!

Если пассажирка совсем симпатичная, влюблённая стюардесса первая хватает багаж. Ей плевать, сколько весит, только бы её дружочек не втрескался тут во всякое. Она бы хотела приковать его чем-нибудь нежным к кофейному аппарату. Зрители видят их страсть, и настроение у всех прекрасное. Аэрофобы поправляют памперсы и улыбаются друг другу.

Тележку с закуской влюблённые катят вдвоём. Приближается неловкий момент отказа от еды. Мне неловко есть, когда с двух сторон подпирают незнакомые сонные люди. Я не очень аккуратен за столом. Лучше дома поем. Но сказать об этом невозможно, я делаю всё, чтоб они догадались. Разглядываю пуговицы на свитере, смотрю на часы и в окно. К тому же мой желудок несётся в алюминиевой бочке в десяти километрах над городом Жижица и яснее чувствует пустоту внизу, чем внутри. В Жижице озеро и музей композитора Мусоргского, погибшего от пьянства и непонимания. На скорости двести семьдесят метров в секунду мы с желудком думаем только о Мусоргском. Но стюардесса пристаёт, пропагандирует какую-то низкокалорийную дрянь. С женщиной в такой форменной юбочке спорить невозможно. Ткнул в меню, попал в паннини с курицей и сыром. Десять евро. Юноша клянётся погреть и принести очень быстро. Девушка взглядом подтверждает, какой он надёжный. Она на себе проверила, только что, за занавеской.

Они приняли заказ – и мгновенно меня забыли. Опять побежали в туалет целоваться. Всё, как я хотел. И вот все уже поужинали, читают газеты или спят. Лишь я взволнованно смотрю вдаль, не идёт ли моё счастье. Спрашивать, как там моя еда, очень неловко. Я же не истеричка. Дома и на работе меня знают как выдержанного и готового к компромиссам человека. В общем, я жду, они не несут.

Чтобы отвлечься, стал сочинять эссе. В нём ни слова о калориях, а только про любовь и тёплые отношения. Мама подарила мне халат. Чистая шерсть. Проверить, насколько он тёплый, невозможно. Халат генерирует, в основном, электричество. Когда я в нём, между мной и чем угодно скачут красивые голубые молнии. Особенно обострились наши отношения с холодильником. Протянешь руку – трах! – и аппетит проходит. Из всех диет электрошоковая самая злая.

Я стал носить в кармане ножницы, как маньяк. Если ткнуть ими ночью холодильнику в бок, разряд трещит, а на мне только волосы вздымаются – и опадают. Застав кого-нибудь на кухне ночью с ножницами и волосами дыбом, я бы сам избавился от любого порока, включая ночное обжорство. В ожидании своего паннини я жалел, что не могу генерировать разряды силой воли. Мне бы хотелось там кого-нибудь шарахнуть.

Тут просыпается дядя лётчик. Говорит, за окном страшный мороз, погода дрянь, летайте нашей авиакомпанией, где за небольшие деньги можно купить еды и не поесть. Всем счастья, сядьте ровно, иначе на столе у патологоанатома будете выглядеть непрезентабельно.

Только подумал: «Ну и ладно, подавитесь», – прибегает взъерошенный стюард. Нашёл в микроволновке чью-то еду. Интересуется у переднего соседа, не заказывал ли он. Потом у заднего. А меня будто нет. Словно я пустое место, сытое на вид. Оба соседа струсили жрать чужое. Я тоже молчу. Вдруг он потребует доказательств, что тогда?

Ничего не вызнав, стюард тащит стюардессу. Щиплет за зад, дескать, вспоминай, чей пирожок. Она тычет в меня пальцем и краснеет. Неотвратимый как топор, юноша приносит заказ. В салоне гаснет свет, аэроплан пикирует. Пассажиры начинают думать о хорошем. Я говорю спасибо, уже не надо. Мне у вас всё понравилось, но сейчас я бы хотел пристегнуться, прочесть «отче наш» и никогда впредь не доверять мужчинам, переодетым в стюардессу. А он отвечает:

– Я разрешаю не пристёгиваться! Вы должны поесть. Никто вас не осудит, не посмотрит косо. Ешьте в любой удобной позе. У нас полно времени, приятного аппетита.

Чтобы не выглядеть капризным, я разворачиваю целлофан и жру. В темноте. Один, с хрустом и чавканьем. Все сидят с возвышенными лицами. Самолёт падает. И только мне разрешено предстать на опознании однородной массой из пассажира, курицы и сыра. Впервые меня раздражали такие качества еды, как горячо и много.

Конечно, я успел. У нас в полку ефрейтор Заливанский глотал нераспечатанную банку сгущёнки и отрыгивал пустой. Кое-чему я у него научился.

Катя слушала, Генрих показывал ей глазами на выход. Но она упрямо сидела. Кошка между ними пробежала какая-то. Вот уж характер, упаси боже на такой жениться.

В понедельник он собрался назад. Пришлось идти, прощаться. Странная сложилась диспозиция. Он садится в машину, снова выходит, мнётся. То обнимет Катю, то поцелует. Пока они тетёшатся, похожи на супругов. Но стоит ему сесть за руль, мы с ней оказываемся на крыльце вдвоём, и как-то ему не спокойно. Я решил проявить сочувствие. Взмахнул рукой на прощание, вернулся в дом. Подглядывал из-за занавески – больше они не целовались. Просто прекрасно.

Катя клёвая

* * *

В её красивом холодильнике вегетарианский рай. Всё разноцветное, с листиками, веточками, завтрак молодой козы. Она крошит флору в стеклянную миску, поливает из бутылочек вязкими соусами и ест.

То ли дело мы с холодильником ЗиЛ. Наш ассортимент – сама брутальность. Вкусно, просто, нажористо. Я закупаю лучшее, что создано целлюлозными комбинатами для холостяков. Сосиски, пельмени, замороженные пиццы, котлеты с высоким содержанием фарша. На упаковке написано, в рыбных палочках процент окуня достигает тридцати пяти. Остальное, конечно, живые витамины. Ну и майонез, душа русской кулинарии.

По утрам мы обмениваемся любезностями.

– Судя по вашей тарелке, Катя, лето выдалось дождливым. Покосы не удались. На въезде в посёлок, я заметил, растут бурьян, лебеда и белладонна. Не думали разнообразить рацион?

– Спасибо, у меня строгая рецептура. А вам бы хорошо пельмени посыпать какой-нибудь оплёткой от проводов. Там бывают прикольные расцветки. Потому что теперешний их цвет может перейти на лицо. И все подумают, будто вы питаетесь жёваной газетой.

– Ну что вы, Катя, провода в пельмени…. Я их жру целиком. А вам, хотите, принесу берёзовой коры? Местные зайцы утверждают, это объедение.

– Премного благодарна.

– И вам спасибо.

– На здоровье.

– Приходите ещё.

Она мыла посуду в машине. Я – руками. Идиллия, в общем.

После завтрака она ходит по полям, лесам и пляжам. Она сама отчасти растение, ей для цветения нужны воздух и солнце. Возвращается, расстилает коврик и ну вязать из ручек-ножек нелепые узлы. Я в детстве читал «Камасутру», в ней и половины нет такой красоты, как у Кати в дни йоги. Разве что советская художественная гимнастика могла бы с ней конкурировать. В общем, иногда я спускался очень тихо и наблюдал. Она говорила:

– Подглядывать нехорошо! Садитесь и смотрите.

Я садился и смотрел. Мы оба знали, что она прекрасна.

Месть

* * *

Позвонила Люся:

– Можно поздравить с покупкой?

– Конечно. Если скажешь с какой, порадуемся вместе.

– Не прикидывайся. Дети рассказали.

– А, ну хорошо. Спасибо. И, главное, всего десять латов. А морозит как сумасшедший.

– Как же бесит твоя манера придуриваться! Свиридов, ты купил дом. Чтобы разрешить детям в нём жить, я должна его осмотреть! Надеюсь, это не сарай какой-нибудь. Как бы то ни было, я должна знать, где будут ночевать мои цыплятки.

– Цыплятки ночуют на жёрдочке. У каждой отдельная спальня. И ничего я не купил. Арендовал…

– Не важно. Пожалуйста, найди для меня время.

Жизнь хорошеет с каждым днём. Дети трезвонят, что я разбогател и скупаю дома с башнями. Лет десять после общения с Люсей не бывало у меня такого прекрасного настроения.

Я предупредил Катю, что она нагрянет. Катя обещала спрятаться.

– Конечно-конечно, вы меня даже не заметите. Воркуйте сколько влезет. Я знаю, как это у бывших. На люстре, на рояле, под роялем…

– Тут нет рояля!

– Вам купить рояль?

– Спасибо. Она только посмотрит. И всё.

– Понимаю-понимаю. Считайте, я уже растворилась вдали. В Дали. Художник такой. Шучу. Клянусь, я вам не помешаю.

Люся вышла из машины, посмотрела строго.

– Что ж. Вижу, ты взялся за ум. Даже странно. При мне почему-то тебе нравилось сидеть в «…»

Тут Люся употребила выражение, которое я не могу привести. Первую мою книгу Маша носила учительнице по литературе. А там на 273-й странице такое, что до сих пор неудобно перед русской филологией. Тогда же я дал обещание никогда больше не выражаться в печатном виде. Поэтому:

– «…», – сказала Люся и твёрдой походкой прошла внутрь.

Мы вошли в гостиную и несколько оторопели, оба. В кресле, забросив прекрасные ноги на белый подлокотник, полулежала Катя. Улыбалась наивно, хлопала ресницами. Её трусы и майка смотрелись очень по-домашнему. Для меня она никогда так красиво не наряжалась. А для Люси – пожалуйста.

Не было надежды, что Катя чего-то напутала. Чтобы поддразнить Люсю, хватило бы пробежки по кухне в чём-нибудь незастёгнутом. Но у Кати свои представления о перфомансах. Она всё-таки художник.

– Севочка, что ж ты не предупредил! Какие гости! – сказала она. Театральный институт не прошёл даром. Восторг совсем как настоящий. Она поднялась, движением опытной кухарки вытерла руку о трусы, пошла здороваться.

– Вот, Люда, это Катя, бывшая хозяйка дома.

Я особо подчеркнул слово «бывшая».

– Да-да-да! Бывшая одинокая, теперь счастливая. Потому что у дома появился хозяин. Теперь мы с Севой вместе. Он такой ответственный. Всё тут делает. Удивительный просто. Повелитель молотка и газонокосилки…

– А это Людмила, моя тоже бывшая… В другом смысле… – сказал я.

– Очень, очень рада! – подхватила игру Люся. – Мне Сева столько о вас рассказывал… У нас, знаете ли, никаких секретов…

Катя покачала головой:

– Мне ли не знать! Мне ли не знать! Проходите, Людмила, присаживайтесь. Я так рада нашему знакомству. Не чужие люди всё-таки. Ты купил торт, любимый? Вот растяпа… Вы с ним намучились, наверное!

– И не передать! Врагу не пожелаешь всего, что он мне подарил за пятнадцать лет… И давно он тут… повелевает газонокосилкой?

Вряд ли Катя понимала, куда скачет. Просто веселилась. Несыгранные Дездемоны рвались на простор. В её голосе вдруг скрипнули слёзы.

– Так вы ничего не знаете? Севастьян, как ты мог! Мы же договорились! Скрывая наши отношения, ты меня обижаешь!

– Катя, какие отношения!

– Вот! Опять за своё! Почему он меня стесняется, Людмила?

Катя вышла в центр комнаты и выполнила некое па. Я бы отрезал себе ногу, только бы сделать спектакль правдой. Именно такие трусы делают любой женский характер прекрасным. Катя прервала этюд, всхлипнула и пошла наверх, в спальню. Удивительно. Хотя бы раз в сутки она делает меня виноватым. Хотя бы понарошку. Наверху хлопнула дверь. Люся отхлебнула из чашки.

– Отличный чай, – сказала она. – И девушка хорошая. Только нервная. Ну да разберётесь. Не провожай.

Люся тоже хлопнула дверью. Не сказала ни слова, не взмахнула на прощанье. Не то чтобы я хотел мириться, но и ссориться вот так не планировал. Сейчас мы все обижены, но потом мало ли как обернётся. Я поднялся к Кате. Она каталась по кровати, едва дыша от смеха.

– Ох, Сева, какая же у вас глупая рожа! Вы бы видели!

– Что это за спектакль? – спросил я самым страшным своим голосом. Она пуще залилась. – И чего вы ржёте? Я мог помириться! Гипотетически. А теперь что?

– Где ваше огромное спасибо? Благодаря мне Людмила узнала, что вы не пропащий. Вами интересуются женщины. Даже такая, как я, может вами увлечься. Гипотетически.

– Это правда? Насколько гипотетически?

– Нет, конечно. Вы чурбан и увалень. А признайте, я красивей вашей Люси?

Она встала и сделала «ласточку», как в третьем классе, только намного изящней. Что мог я ответить? Похлопал ушами и вышел. На всякий случай хлопнул дверью. Сегодня у нас правило: кто последний хлопнул, тот и прав.

Июнь. Почти Эдем

* * *

Её утренняя грация сильно превалирует над координацией. Она роняет еду, проливает кофе. Не в силах проснуться, она путается в одежде, ходит лохматая и пересказывает сны. Её воображение чего только не напридумает за ночь. Мы толкуем сновидения вместе. Например, вчера снились пьяные котята в стеклянном ящике. Кошки во снах – к сплетням. Но эти были нетрезвыми и отделены от Кати, что значит: пройдут мимо, не испортив настроения.

Кате нравятся мои интерпретации. Она почти ангел по утрам. Главный её недостаток – бывший муж. Он бесчувственный богач. Приучил Катю к дорогим подаркам. Специально разбаловал, чтобы все последующие мужчины сходили с ума на Новый год, день Валентина, Восьмое марта, день рождения и ещё сто раз в сезон просто так.

Один мой знакомый пытался сэкономить на Международном женском дне, перевязав мудя атласным бантом. И ночевал потом в отдельной кровати до самой осени. Эти полгода показались ему очень долгими. На его примере видно: женщины в дни подарков считают иронию неуместной и лучше с ними не шутить.

Как-то раз, будучи очень серьёзен, я купил Люсе тюбик крема за тысячу долларов. Мне казалось, крем склеит наши чувства. Вам, может, и ничего, а для меня это были огромные деньжищи. Можно было бы купить компьютер, тоже неплохой подарок. Но именно у крема соотношение цены и никчёмности показалось идеальным. В его составе рыбьи песни, смех ехидны, кошкины шаги и наш любимый бензоат натрия. И ещё, крем можно мазать на себя, а компьютер – нет. Для женщин это важно.

Он пах, как персиковый пудинг, и, возможно, был им. Поскольку никто не мажет на себя пудинги, то и результаты сравнить невозможно. А эффект был удивительный. Обмазанная Люся почувствовала прилив сил и за один день записалась на английский, в школу астрологии и к зубному. А если бы намазалась вся, то с криком «невидима… невидима…!» полетела бы на швабре громить квартиры работников конкурирующей радиостанции.

Я спросил у Кати, что ей дарили. И насколько подарок улучшает отношения. Она говорит, не в подарках дело. Сам мужчина должен быть интересен. Например, вчера ей снились тараканы. Если б я не сумел увлекательно интерпретировать этот знак, мне никакой крем бы не помог. В доказательство рассказала женский вариант саги про независимость мужского обаяния от подарков.

Её подруга Таня жила бедно, но с интересным мужчиной. Как-то утром она заметила в холодильнике шпроты. И целый день о них мечтала. На работе, в автобусе, в лифте – всё думала о них. Денег на обед почему-то не было. Её родной муж только собирался богатеть.

И вот прибегает Таня поздно, замёрзла. А шпрот уже нет, муж их съел, запил пивом и спит. Без штанов, но в свитере, поверх покрывала. Таня поняла в тот миг, что как человек он совсем неинтересен. Через год она вышла за гражданина Швейцарии, который готовил три блюда в день, не считая десертов. А Тане запрещал даже поварёшки мыть. За окном швейцарского мужа вздымались Альпы. И, конечно, он ей много чего подарил. Но Тане было с ним скучно, она вернулась на Родину. С одной стороны – дура, а с другой – с нелюбимым мужем везде мука, даже в Швейцарии.

Дальше какой-то компот, Катя плохая рассказчица. Скучный швейцарец примчался следом, но Таня уже встретила третьего мужа. Швейцарец подарил Тане ресторан и уехал. Совсем отчаялся или сбрендил. Потом третий муж сказал, что не может жить с женщиной, которая богаче его на целый ресторан. И тоже уехал. Теперь Таня одна. Ни подарков, ни мужиков, ждёт любви.

Что из всего этого следует, я не понял. В женских историях интересна не фабула, а то, как увлечённая рассказчица роняет посуду, проливает кофе и забывает пояснить, кто такой Эмилио. Зато Кате нравится моё объяснение сна с тараканами. Завтра, надеюсь, ей приснится ещё какая-нибудь белиберда.

…Месяц прошёл. Никто никуда не уехал, конечно. Более того, Катя купила старенький «фольксваген». В нашей гостиной открылся массажный салон. Выйдешь из кабинета, а навстречу холёная какая-нибудь гетера. Отмытая до скрипа, завёрнутая в полотенце. Некоторые пациентки врывались в мой кабинет, притворялись заплутавшими красными шапочками. Всем интересно посмотреть на живого писателя, лысого, в халате. Было слышно, они хихикали потом внизу. Катя сама их науськивала. Веселилась. Когда не было массажей, приходили подружки-йогини. Эти, наоборот, плыли мимо, равнодушные ко всему бренному. Расстилали коврики, поджигали палочки-вонючки, заводили индусскую музыку, от которой сводило скулы. В такие дни мои тексты обогащались терминами «Брахмапутра», «Курукшетра» и «Махабхарата». Беруши не помогали. Пришлось купить специальные наушники, какие выдают работникам взлётных полос.

Я далеко шагнул по пути здоровой кулинарии. По утрам готовил омлет, кричал:

– Катя! Завтракать!

Она спускалась, посыпала мою стряпню экзотическим душистым сеном. Мы делили на двоих мой омлет насущный. Вечером она сама кричала:

– Севастьян, гулять!

Катя любит ходить. Может неосторожно дойти до Парижа и обратно, потому что задумалась. Недавно купила пять пар кроссовок, все ужасно красивые. Зашла в обувной магазин и потратила бюджет Зимбабве. Случайно. Говорит, взгрустнулось чего-то. Новые туфли – лучший антидепрессант.

Я не знал всех значений слова «гулять» и вызвался в попутчики. Я был опрометчив. Мы пошли по пляжу, потом по шоссе, потом по лесу. Первые пять километров даже нравилось. Юрмала отличный город для коней, антилоп и других кочевых животных. В пути говорили о загадках природы. Например, булочки. Непонятно, как двадцать пять гр. теста, съеденных на закате, становятся утром килограммом жира. Астрофизики отворачиваются от этой гравитационной аномалии. Меж тем сдоба орудует у нас под носом и куда опасней чёрных дыр. Чтобы обнулить одно пирожное, нужно гулять три дня. Причём масса снижается за счёт износа ступней в основном.

Катя верит в победу ходьбы над выпечкой. К тому же всех, кто не гуляет, однажды сразит почечуй. Кто не знает, это даже не болезнь. Это эссенция боли и унижения.

Я знаю, о чём она. Один мой друг, театральный режиссёр Петров, однажды перестал гулять. Была зима, холодно и снегу навалило. Такие катаклизмы лучше дома пережидать, в кресле. У Петрова как раз был абажур, плед и стопка непрочитанных романов. К апрелю режиссёр вырос духовно, завёл себе третий подбородок и ещё почечуй.

Сырая картошка инвазивно, холодные ванночки, аутотренинг и другие народные средства результатов не дали. Расставляя ноги несколько по-пингвиньи, Петров побрёл в больничку. Регистраторша издалека поняла, отчего он такой грустный и кривой. Ей овладело чувство юмора.

– Вы к какому специалисту? – спросила она звонко. Петров постарался губами и языком пролезть к ней в окошко, чтобы очередь не слышала тайны.

– К проктологу.

– К кому-кому?

– К проктологу, – повторил Петров и послал луч понимания.

– Говорите громче!

Тут режиссёр не выдержал и в таких деталях описал проблему, что старушка за ним расплакалась. Ему назвали номер кабинета и перекрестили в спину.

В идеале Петров хотел бы встретить ироничного доктора с чеховской бородкой. Такому можно доверить многие тайны. Но попал он к девице, молодой и нервной. Вряд ли девушка сама мечтала о такой специальности. Скорее уж была двоечницей и теперь изучает чёрные дыры, как Стивен Хокинг. Она спросила: «На что жалуемся?» В первом лице, будто они с Петровым семья. Режиссёр удивился её недогадливости. Он прилежно описал симптомы, отдельно отметив, что иногда рыдает, запершись в ванной. Настолько яркие ощущения.

– Ну-с, покажите попку, – сказала докторша. Даже мама и жена не называют эту сторону Петрова попкой. Начался осмотр, похожий на испытание паяльником. Петров отрёкся от учения Коперника и поклялся гулять до Парижа всякий час, невзирая на погоду. Сейчас он чего-то пьёт, чего-то мажет, ждёт операцию и пишет мне в скайпе убедительные строки. Умоляет ходить без перерывов. Вот мы с Катей и гуляем. По пляжу, по шоссе, по лесу и деревне. Я купил четыре пары сандалий. По Катиной классификации у меня почти депрессия.

А мой знакомый алкоголик, бросая пить, вступил в клуб любителей бега. Он не знал всех значений слова «бегать». Оказалось, это клуб супермарафонцев. У них малая дистанция – восемьдесят километров. А если погода хорошая, они освобождают выходные и бегут двести. Теперь алкоголик не то что не пьёт, но даже уже не ест. Живёт один, работает на обувь. В сравнении с ним я весёлый босой хохотун.

Разговоры

* * *

Очень легко, оказывается, дружить с тем, на ком жениться невозможно. Из-за отсутствия матримониальных планов мы смело говорили о делах сердечных.

– Вам правда хочется, чтобы она вернулась? – спрашивает Катя.

Она – это Люся. Я говорю, что восстанавливать брак не собираюсь. Катя вздыхает будто бы удовлетворённо. Это она радуется за друга, думаю я. Версия ревности мне бы понравилась больше, но такое в природе невозможно. Ей тридцать два, она прекрасна. А я формально литератор, но умом и манерами тот же сантехник. Настоящие писатели куда породистей. Ходят тише, шутят тоньше. Катя говорит:

– По законам аюрведы вы должны благодарить Люсю. Хотя бы мысленно!

– Ещё чего!

– Ну да. Она многому вас научила.

– А вы своему Генриху благодарны?

– Как-то нехорошо вы акцентируете слово «своему».

– Хорошо, просто Генриху… Не потому ли он сидит в Москве, а вы здесь, что оба понимаете: помочь друг другу вы смогли, но жить вместе – это совсем другое?

– Какая странная трактовка.

– Житейский опыт.

– Интересно, почему вы, такой умудрённый, суп себе варите сами?

– А вы вообще питаетесь соломой.

– А вы дурак!

Катя уходит вперёд, я иду следом. Потом она замедляет шаг, я догоняю. Следующий километр гуляем молча.

– Что это за птица? – спрашивает она, глядя в куст.

– Опять зяблик. Брат предыдущего. А может, не брат, а тот самый. Сюда перелетел. Мы зябликов не различаем, а он этим пользуется.

– Следит?

– Люся запросто могла нанять шпиона-зяблика.

– Тогда давайте притворимся, что у нас всё хорошо.

– Но вы же понимаете, что это будет неправда?

– А как же! Придём домой, продолжу вас ненавидеть. А сейчас расскажите что-нибудь.

– Зачем?

– Не спрашивайте. Рассказывайте немедля, иначе я пойду гулять с зябликом.

– Хорошо. Вот я раньше был сантехником.

– А! Я смотрела один фильм. Там был водопроводчик, брюнет, метр девяносто, с кубиками на животе. Энтони Старк настоящий. Женщины специально роняли в канализацию новые мобильные телефоны, только чтоб его заманить и надругаться.

– Катя. Вы наивная жертва кинематографа. Настоящий сантехник жаден, пузат и пахнет природой. У него скрипят колени, глаза навыкате и одышка. Его пальцы похожи на сардельки и шершавы, как напильник. Для портрета добавьте сапожищи, курение без пауз и привычку втягивать голову в плечи. В общем, всё не так, кинематограф лжёт.

– А голову втягивает зачем?

– На неё часто падает домашняя утварь.

– То есть, никакой романтики?

– Абсолютно. Можно десятки лет проползать у ног взволнованных хозяек и ни разу не воспользоваться положением. Чуть только потоп или, наоборот, вода пропала, хозяйкам сразу наплевать на наши феромоны. Я семь лет перебирал чужие трубы. Я привык смотреть на мир с высоты некрупной кошки. Мне были известны такие тайны, каких не доверяют мужьям и любовникам. Мне наливали суп, дарили коньяк. Трижды намекали, каким прекрасным я был бы мужем в минуту наводнения. Одна клиентка вышла навстречу в трусах и потребовала скидку. Но ни разу никто не погладил меня по позвоночнику. Никаких срываний комбинезона с загорелых плеч. И разводной ключ не выпадал из моих ослабших рук от укуса в основание шеи.

– Самые счастливые в этом смысле, наверное, лётчики!

– Вы думаете, они придумали автопилот на случай внезапной страсти в воздухе? Очень правдоподобно.

– А какие ещё есть эротические профессии? Парикмахеры?

– О парикмахерах ничего не знаю. Зато есть у меня знакомый мастер по вскрытию замков. Назовём его Федей. У него были руки-гладиолусы, запах от Масуки Мацусимы, он не гремит и не гадит на ковёр. Настоящий какангел. Если женщина посеяла ключ, не может войти, сидит на лестнице одна, замёрзла, Федя непременно её спасёт. Лицо его в момент спасения серьёзно и умно. Я видел, как он вскрыл один невероятный замок. Ключ был очень сложный. Шесть бороздок, полсотни ямочек, все под разными углами. Чума болотная, а не ключ. Так вот Федя приехал, достал айпад. Чего-то почитал на японском. Двумя циркулями отметил точку на двери. Просверлил дырку под правильным углом, наискосок. Вставил щуп, сверкающий, как шпага Дартаньяна. Стукнул молотком. В двери кто-то железный потерял сознание, упал с грохотом – и всё. Двадцать латов, можно входить.

Пару раз Федю приглашали воры. Говорят, мы из этой квартиры жильцы. Он впускал бандитов, дверь захлопывал и сообщал знакомому капитану полиции. Потому что незнакомый упёк бы самого Федю. Самые любимые его клиенты, конечно, это женщины, познавшие боль разлуки. Он зовёт их ласково «растеряши». С некоторыми после сотрудничества пьёт чай по сложному графику: вторник – Лена, среда – Аня, каждый третий четверг – Варвара Ильинична.

– Он женат?

– Катя, не перебивайте.

– Молчу-молчу…

– Федя был мечтой кинематографа, совсем как вы описали. Но однажды всё переменилось. Он принял обычную заявку: «Женщина потеряла ключ, не может войти, сидит на лестнице, плачет». Приехал, увидел клиентку и решил взять деньгами. Ей было глубоко за десять. С такой самые лучшие отношения – деловые. А женщина оказалась экстрасенсом. Напрягла чакры, раскинула биополе и прочла Федины мысли. Толстый сантехник отделался бы герпесом, но Федя был мил и с кубиками на животе. Они-то его и сгубили.

Федя ехал домой и думал об этой женщине, Ольге. У неё глаза усталые, голос тихий, и вся она растерянная. Грудь неплохая, кстати. И ноги приятной полноты. Когда давала деньги, прикоснулась тёплой рукой, и стало понятно, что не истеричка, характер умеренно-покладистый.

Дома Федя опять её вспомнил. Как она ходила, что сказала. Федя зачем-то представил, как стащил бы с Ольги юбку. И наблюдал бы линию бедра в сумерках. Подумал, что, может быть, и стоило бы остаться, выпить кофе. Предлагала же.

Федя принял душ, выбросил из головы секс, сконцентрировался на форме ложных пазов в замках сувальдного типа. Он умело вскрыл воображаемый замок, вошёл в воображаемую дверь. За ней одиноко ворочалась в постели воображаемая Ольга. Было слышно даже её дыхание.

В полночь не выдержал. Приехал, стоял под окнами час или дольше. Потом побежал тушить гормональный пожар к одной подружке из числа старинных клиенток. Подружку звали Таней, но он назвал её Олей. Был изгнан, в спину летели его ботинки. Наутро выдумал повод, вернулся к Ольге. Ему хотелось понять, что в ней такого. От встречи с ней морок развеется, надеялся Федя. Самообладание вернётся, мозг заработает в прежнем скептическом режиме. Ольга открыла дверь и не удивилась. Ничего даже не спросила. Проходите, сказала.

Так с тех пор и живут. Два года уже. Фёдор забросил подружек, развил в себе потрясающую верность. Только вспомнит Лену-Аню-Варю, сразу звонит экстрасенс Оля: «Феденька, вот о чём ты сейчас подумал?». Очень мощная специалистка. Это я всё к тому говорю, что сам я никакой не гладиолус.

– Терпеть не могу мужчин, выпрашивающих похвалы.

– И в мыслях не было.

– Тогда хватит прибедняться.

– Скажите честно, внешность мужчины важна для женщин?

– Конечно! В лице, в глазах должна быть порода. Бывают такие, что от одного его взгляда дуреешь.

– Но я не из породистых?

– Это точно.

– А что там насчёт вежливости?

– Вежливость – это награда, вы не заслужили.

– А толстый кошелёк добавляет мужчине породы?

– Иногда… Стоп! Вы считаете меня продажной?

– Я считаю, что вы женщина со здравым смыслом. Сейчас это так называется.

– Скажу вам честно, Севастьян. Вы – болван!

– А вы – гусеница!

– В каком смысле? Что за странное оскорбление…

– Ну, гибкая потому что. Йога.

– А, понятно…

Мы ссорились, мирились, ссорились, снова ходили. Соседи всё-таки. Иногда она брала меня под руку. Иногда, наоборот, вредничала так, хоть пиши жалобу нашему бывшему мужу Иванову. Потом всё снова становилось прекрасно. Сердиться на неё дольше трёх минут невозможно.

Рядом с ней я впадал в счастливый ступор. От одного её присутствия. А иногда даже от оставленных ею следов. Недопитый её чай, плащ в прихожей, сумка в кресле, дым свечной после йоги. Индусы этим дымом, наверное, ретушируют аромат скоропортящихся продуктов. И этот зов, низким, дурашливо-гнусавым голосом:

– Севастьян, идёмте гулять!

Потом вернулся Генрих. Ненужный, лишний, отвратительно цветущий. Его не было месяц. И вдруг – нате. Катя мгновенно забыла наши прогулки, омлет, болтовню – всё пропало. Стало противно спускаться в гостиную. Сидят вместе в одном кресле, целуются. Детский сад. Он привёз ей бусики, боже ж мой. Стекляшки, фенечка. А она скачет по дому как дикарка, сияет. Надо будет рассказать ей историю острова Манхэттен, профуканного индейцами за такую же бижутерию. Особо отмечу, где теперь те индейцы.

Нет противней чужого счастья на руинах своего. Три выходных дня показались казнями египетскими. Генрих с Катей размножились и встречались во всех углах дома. В самых дерзких позах. Хотят целоваться – пусть валят в свою Калифорнию, думал я.

К понедельнику твёрдо решил – Катю нужно выслать. У меня из-за неё острое гормональное отравление. Я так долго не смогу, сгорю. Сейчас трогаю тайком её вещи, смотрю ей вслед, шучу и мечусь, когда она не смеётся. И ревную. А вчера вывел её имя на стекле. Если мы сейчас не расстанемся, потом я сдохну.

Один-единственный звонок мог бы всё исправить. Набрать Иванова, сказать:

– Забери свою мерзавку!

Но я не звонил. Будто бы из нежелания признать, что целый месяц жил в одном доме с его бывшей – и молчал. Он сразу поймёт, какой я неудачник. Да и просить о помощи – «забери свою бабу» – невозможно. Стыд и позор. Пусть лучше она сама уедет.

Выживать Катю, используя методы коммунальных квартир, тоже плохо. Да и не поднялась бы у меня рука подсыпать ей соли в салат. К тому же мужчина не сможет превратить жизнь в ад так ловко, как женщина. Единственный способ – рассорить Катю с Генрихом, замутив какую-нибудь пакость. Изысканную какую-нибудь мерзость. Такую, чтобы с голубков при встрече искры сыпались.

Если они расстанутся, Катя сразу уедет. Это будет больно, но лучше так, чем та липкая мука, что тянется уже к моему горлу. Ждать нельзя, Катю надо вырвать и забыть. Иначе месяца не пройдёт, как я стану пить из её копытца.

Она уедет к океану, я стану писать, писать, писать. Буду смотреть вечерами на закат, пить приличный алкоголь и горько усмехаться. Женщиной моей отныне будет всемирная литература.

Мозгоправ

* * *

Одному, конечно, не справиться. Для хорошей подлости нужен знающий специалист. Например, доктор психологии Иннокентий Раппопорт прекрасно подошёл бы. Кеша мой одноклассник. Он презирал школьную программу и во многих предметах разбирался лучше педагогов. Уроков он не делал и потому в вопросах списывания домашних заданий был бесполезен. С контрольных его выгоняли, если хотели определить просвещённость всего класса. И наоборот, сажали в центр, если нужны были результаты для министерства. Он был хром, нескладен и всех любил. Это странно, оптимизм и доброта свойственны крупногабаритным идиотам. А мелкие задохлики, – что люди, что собаки, – обычно злы. Раппопорт же считал одноклассников милыми растяпами, объектом для опеки со стороны высшего разума в его, Иннокентия, лице. Мы ему не перечили. Мы знали, в этой кривой черепушке скрывается нечеловеческий разум.

Как-то вдруг он очаровал первую красавицу школы. Она даже готовилась стать миссис Раппопорт, не замечая ни хромоты его, ни гномьего роста. Но сразу после выпускного бала сбежала с мастером спорта по плаванию. Так Кеша обнаружил, что разум не всесилен. То есть, понятно, что бога постичь невозможно, но это же женщина! Существо, управляемое гормонами и социальными паттернами. Инструкция по управлению этой комбинацией слёз, волос и шёлка может быть написана максимум за год, казалось Раппопорту.

Он взялся за работу. Проанализировал все истории любви со времён Елены Троянской, изучил биографии королев и проституток, составил таблицы и выяснил лишь, что никаких зависимостей нет. Поведением женщины управляет генератор случайных чисел. На её «любит – не любит» влияют ненаучные зодиаки и лепестки ромашки.

Раппопорт не сдался. Поступил на факультет психологии, изучил теории личности, мотивы, специфику мышления и восприятия противника. Овладел трансовыми техниками, влез в головы сокурсницам и нашёл там лишь моток проводов без начала и конца. Никаких причинно-следственных цепей. Оказалось, женщина не сводится к уравнению. Нет в мире закона, который удержал бы весёлую красотку рядом с невзрачным хромающим умником. То есть, её можно на месяц влюбить, очаровать, обмануть, запутать. Но нельзя привязать навсегда. Разве что цепями к батарее. А это дохлому Раппопорту не подходит. У войны за женскую верность может быть один финал – выпитое сердце и ссохшаяся печень.

Раппопорт взял академический отпуск и три года жил сторожем при храме. Дал обет безбрачия. Синие его глаза потемнели до густо-василькового цвета. Вернулся в институт совсем другим. Никакой никогда восторженности. Прежде болтливый, он почти перестал разговаривать. Всё трогал себя за нос задумчиво и опускал очи долу. Слушает, слушает, потом поднимет глаза, выстрелит синим – и снова в пол глядит. Перенял мимику духовника, видимо. Он принял мир, в котором он и женщины – непересекающиеся множества.

Тут же в небе провернулось некое колесо. Женщинам стало любопытно, а чегой-то он такой загадочный. Его высокий стёртый голос оказался гипнотическим. Трёхминутная его речь на любую тему валила с ног даже тех, у кого и ушей-то, кажется, не было, сплошные ноги и ресницы. Повзводно и поротно, рядами и колоннами сокурсницы принялись влюбляться в Раппопорта. Он же теперь видел в них исключительно страсти и беды. И чем больше упирался, тем активней девки его штурмовали.

Даже хромота оказалась шармом. Он был такой беззащитный, в очках, при этом так слушал, так умел понять запутавшуюся и утешить плачущую.

Ничего-то нового Фрейд не выдумал. Передрал монастырскую методичку по технике исповеди, назвал душу подсознанием, на место святого духа назначил либидо – вот и весь психоанализ. То, что психологу кажется высшим мастерством, в храме понятно любому дьяку. Неудивительно, что три года проведший в послушании Раппопорт стал в институте легендой. Самые пустяковые упражнения с его участием превращались в драму, в детектив с выдающимся терапевтическим финалом.

Например, очень просто: нужно отработать «активное слушание». Это имитация интереса к собеседнику. Не важно, что клиент несёт. Студент должен сидеть, наклонившись вперёд, поддакивать и смотреть в глаза. Повторять последнюю фразу, если пациент сбился с мысли.

Учащиеся разбивались по парам. Один говорит, второй изображает интерес. На любые темы: о сортах чая, о соседской собаке, о планах на отпуск – главное, слушать, смотреть, не мигать и поддакивать. После упражнений всем смешно – как можно вслушиваться в страшную чушь с таким серьёзным видом. Всем, кроме Кеши. У него всё по-взрослому. И чем более жеманная и пустоголовая девица садилась перед ним на табурет, чем глупей её речи, тем фантастичнее результат.

Кеша ничего будто бы и не делал. Сидел, задавал вопросы. Рассказчица начинала с пустяков – выбор юбки на вечеринку и вопросы борьбы за талию. Потом распалялась, жаловалась на непонимание со стороны отца и что её Витёк, падла, закрутил с Танькой при всех. Она ему:

– Проси Прощения!

И простила бы! Но он ответил матерно, и теперь непонятно, кому она нужна, такая нелепая, неспособная отказаться от булочек. И в институте… она же сама видит, какая тупая, все смеются. И кому нужны эти ноги с педикюром, если счастья нет!

Сокурсница вскакивала, убегала в туалет рыдать. Потом возвращалась, обнимала Кешу, благодарила. Говорила, что она всё поняла. Зрители восхищённо трясли головами.

Кешу подозревали в применении тайных монастырских методик.

«Он всех в транс вгоняет, суггестор хренов», – говорили завистники. Но Кеша не практиковал ни просветляющей схимы, ни тем более каббалы с алхимией. Девицы сами теряли контроль. Они же видели, как закидываются их вчера ещё нормальные подруги. Садясь напротив Раппопорта, они уже готовы были выжать из себя всё. Проваливались в детство, в полуобморок, открывали страшные тайны, утирали распухшие носы и в финале лезли обниматься. Потом делились потрясением со следующими жертвами:

– Понимаешь, реву, не могу остановиться! И главное, такая лёгкость после терапии!

– Примерно так и выглядит настоящий катарсис, – бурчал супервизор с завистью.

За один только семинар по трансовым модальностям Кеша вылечил три тика, четыре анорексии, спас два брака и один развалил, избавив супругов от мучительной связи. Преподаватели требовали убить Иннокентия прежде, чем он закончит институт. Иначе этот тип вылечит весь город. А мы, доктора психологии, все пойдём водить трамваи, – говорили психотерапевты, с тревогой глядя в будущее.

Чем странней и угрюмей гений, тем он интересней. Женщины липли. Но Раппопорт видел в них лишь ту часть функций математического анализа, чей предел бесконечно стремится к побегу. И чем симпатичней барышня, тем бегство ближе. «Их нельзя удержать, только очаровать на время», – повторял он.

Мне нравилась грустная концепция Раппопорта. Я бы тоже хотел отказаться от страстей. Он стал бы мне хорошим наставником. Тем более, что такие виды любви, как «навек» или «до гроба», в мои планы не входят. То есть, я бы рад, но давайте будем реалистами, она – не для меня. Мне только разлучить Катю с Генрихом и всё. Кто кого бросит – даже не важно. Пусть оба будут счасливы вдали от меня. И друг от друга.

Сейчас Раппопорт доктор психологии, доцент и чего-то ещё. С утра преподаёт, потом съедает в студенческой столовой вкусный шницель – и ну практиковать. Вторая половина его рабочего дня состоит из женских истерик. За двадцать латов в час он объясняет, что несчастье – это норма. У него шикарный кабинет в Институте какой-то там страшной психологии.

Я пошёл к нему. В прекрасном кабинете, на дорогущем кожаном диване рыдала дева. По распухшему носу, по тушевым ручьям было видно, какой выдающийся специалист занимается её проблемами. Такие синие разводы получаются, только если консультант гений или, наоборот, бесконечный тупица. Я вошёл, поздоровался. Пациентка встала, одёрнула юбочку и вышла. Спина прямая, каблуки грохочут. Кеша проводил её грустным есенинским взглядом. Он сидел за пустым столом, подперев голову рукой.

– Почему я не пошёл в сварщики? – спросил он. – Сосед варит двадцать стыков в день. Зарабатывает столько же, но никто не посвящает ему предсмертных записок. Его не зовут отравителем. Вот, почитай.

Он протянул листок. Написано было аккуратно, с завиточками:

Ты выбросил меня из каменного сердца, Замёрзла говорливых чувств вода, Захлопнулась невидимая дверца – Я для тебя пропала навсегда. Меня теперь не встретишь на дороге И не услышишь нежный мой «Привет!». И пусть на свете женщин очень много. Таких, как я, с тобою больше нет. Мои слова тобою позабыты. Я в подсознании твоём всего лишь тень. Моя любовь – разбитое корыто, И дольше года длится каждый день. Прощай. Навек твоя, Елизавета.

– Ловко же она скрестила Пушкина с Пастернаком. На музыку уже положили?

– Это элегия. Музыки не надо.

– За грамотность пятёрка.

– Она хорошая, – сказал Кеша.

– Да кто б сомневался. Чуть-чуть несовершеннолетняя. Если тебя сейчас не посадят, то однажды она родит тебе маленького кривого мозгоправчика.

– Она мой пациент.

– И что? Ты видел эти бёдра?

– Она для меня бесполое существо.

– Придумай ответ поинтересней. Например: она маньяк, ты её лечишь и боишься одновременно.

– Нет. Точно не маньяк. У неё анорексия.

– А по виду не скажешь. Ладная такая. И с чего всё началось? Подружки обозвали жирной коровой?

– Она бы их поубивала. Экспрессивная. Там семейная драма.

– Расскажи. Мне сюжеты нужны.

Кеша пожал плечами, потрогал нос, посмотрел на часы. Видимо, не смог придумать, под каким предлогом меня выставить. А может, человечность победила. Он никогда не мог противостоять наглецам вроде меня. В общем, стал рассказывать.

Всё началось, когда у Лизы появился брат. Родители вдруг решили себя побаловать. Разница в восемнадцать лет, у брата с сестрой никаких конфликтов. Наоборот, Лиза с новорожденным возилась, как с куклой. Но вдруг перестала есть. Гастроэнтерологи просветили всё её прекрасное тело до пяток. Отличный организм, говорят. Способен переваривать шпалы в майонезе, такой метаболизм замечательный.

– Сейчас угадаю. И тогда ты посоветовал запирать холодильник на ключ! От таинственных ночных пропаж! И аппетит вернулся.

Кеша поморщился. Он не любит, когда перебивают.

– Нет же. Это сейчас она наливная вся. А два года назад была как лошадь Дон Кихота, проволочная. Глаза и колени блестели. Мама прибежала, плачет. Ребёнок гибнет. Стали разбираться. Однажды их папа загулял. Ехал в электричке и влюбился. Скоропостижно. И в тот же вечер упал в объятия вновь встреченной железнодорожной волшебницы. Родная жена расстроилась, конечно, но окна бить не пошла. Ничего, говорит, вернётся. Мудрая женщина. И точно, через месяц он возвращается с таким огромным букетом, что по роже хлестать не удобно – рука устаёт. Прости, говорит, электричка была страшной ошибкой. Клянусь впредь не верить пригородным поездам. В общем, помирились, живут дальше. Жена почти не пилит.

– Представляю. Раз в месяц только поварёшкой отоварит, молча…

– Она умная и любит мужа. Уникальный экспонат. А через сорок недель им под дверь принесли то, что у них было и о чём они не знали. Просто Шарль Перро. На ступеньке корзина, в ней девочка прекрасная, свидетельство о рождении и записка: «Серёжа, вот твоя дочь. Желаю счастья». Незнакомка из электрички оказалась такой феей. Родила и подбросила. Своих детей у этой пары не было. Разумная жена даже обрадовалась. Муж теперь не сбежит, хоть к королеве всей северо-западной железной дороги. Пожизненное чувство вины – лучший подарок для любой жены. Девочку назвали Лизой. Баловали, жалели. Ничего не скрывали – всё равно узнает. Прошло восемнадцать лет. И вдруг за хорошее поведение боженька посылает разумной женщине своего ребёнка. Так в один день мама превратилась в мачеху. Лиза вовсе не стала Золушкой. Но испугалась. Вылез из подсознания страх, что опять выбросят. Корзина – бутылка – путешествие – чужая дверь. И так внутри всё сжалось, что еда не лезет. Чуть не померла. Ну и вот, повозились, отремонтировали.

– Прекрасно получилось. Я знаю, какой метод лечения ты выбрал. Целование спящей в хрустальном гробу красавицы. Со слезой, в разные места. И, конечно, оживил. Прекрасный психологический приём! Она проснулась и хочет замуж.

– Вот ты трепло!

– Кеша, я завидую твоей профессии! Напрасно ты стремишься в сварщики. Целовать юную анорексичку – это совсем не то, что прораба.

– Мы обошлись без поцелуев. Просто заменили мечты. Она хотела быть лучшей на свете дочерью. Теперь собирается найти рыцаря и стать дамой сердца. Вот только с рыцарем промашка. Подобрал ей одного аспиранта, а она перенаправилась и ну меня торпедировать. Называет меня «мой милый дурачок». Устроила чугунный век русской поэзии. Декаданс, базовая рифма «любила – могила». Но аппетит замечательный, лопает – как за себя кидает.

– А в стихах грозит суицидом…

– В худшем случае поцарапается. Однако ж мне тогда конец. Заведут дело, перемажут так, что мойдодыр не отмоет.

– И хорошо! Пойдёшь в сварщики, как мечтал. Там спокойно. Пришёл с работы, выпил, поел – счастлив. А утром к прорабу, целоваться.

Раппопорт встал, раскрыл шкаф с мини-кухней. Раковина, печка, кофеварка, даже холодильник. Всё такое игрушечное, набор дочки-матери. Но Кеша играет сам. Приготовил два кофе.

– Иннокентий, как ты это сделал? – спросил я.

– Вода и две ложки кофе. Потом научу.

– Нет же. Как ты заставил Лизу себя полюбить? Себя, сокурсника – неважно. Это можно повторить?

– На ком?

– На мне. Хочу совратить Милу Кунис.

– Что ж, отличный выбор. Хохлушки поддаются гипнозу. А ты знаешь о старинной традиции украинских женщин драться сковородой?

– Мне не для себя. Одному человеку помочь.

– Что ж, Мила Кунис – это доступно, просто и выразительно. Я выпишу тебе эликсир. Три ложки с утра. Натощак. Через неделю её папа завалит тебя записками суицидального содержания. Потом уже сама Мила изнурит тебя необузданной похотью.

– Иннокентий, будь серьёзен.

Он пролил кофе, выразился витиевато. Заговорил с раздражением:

– Послушай. Ты пришёл за приворотным зельем и ждёшь серьёза?

– Только попробуй отказаться…

– Ага, шантаж! Слушаю внимательно.

– Если ты мне не поможешь, я… я в деталях расскажу твоей Лизе, как правильно оформлять жалобу. Мы тебя из жертв харассмента перепишем в совратители. И тогда все мечты осуществятся, ты станешь сварщиком и зятем её папы.

Кеша вытер полотенцем брюки, сел. Посмотрел синими глазами.

– Да разве ж я против? Но она через пару лет сбежит с каким-нибудь спортивным лосем. А мне останется выть на луну. Лучше уж как есть.

Я взял его за руку. Жест не вполне мужской, но он поймёт, о чём я.

– Помоги мне, Кеша. Ты же можешь. Очень надо.

Он выдернул руку.

– Дам тебе совет бесплатный. Даже запишу. Потому что на высшие психические функции полагаться нельзя. Они у тебя сейчас тонут в гормонах.

Кеша начирикал две строки на стикере, протянул. Я прочитал рецепт:

«+371-260-300-75, Эвелина. Ласковая, весёлая. Любые фантазии, кроме БДСМ. 30 латов в час. Круглосуточно».

Я скомкал бумажку, встал, открыл дверь в пустой коридор Института Страшной Психологии и крикнул:

– Лиизааа!!! Он согласен!

Раба любви пряталась за фикусом и тут же показала ясный лик. Иннокентий вскочил, захлопнул дверь.

– Ты идиот! Весь институт слышал!

– Открой мне тайну подчинения женщин, педофил!

У Кеши стёртые связки и особая манера произносить слова так, что любой сказанный пустяк кажется откровением. Ему нельзя не верить. Речь его затягивает, хочется слушать, что бы он там ни плёл. «Ещё загипнотизирует, чёрт языкастый», – подумал я, заметив, как пол и стены начали кружиться. Но Кеша не собирался ворожить. Просто он так разговаривал.

– Жар, с коим ты пытаешься мной манипулировать, вызывает уважение. Я тебе помогу, пожалуй. Просто ради научного куража. Но помни, эффект будет временным. Месяц или неделя. Потом она уйдёт, а ты будешь хранить под подушкой её тапок и выть трижды в день.

– Понял, понял. Я стану пожилой собакой. Согласен.

– Хорошо. Начнём с главного. Кто она, насколько моложе и как давно вы знакомы?

– Это вообще не для меня. Там другой случай.

– Мне-то не ври.

Я пожал плечами.

– Я не вру. Есть одна принцесса. Лицензированная. Её надо соблазнить – и бросить. Для дела. У тебя, кстати, нет знакомого искусителя?

Иннокентий прервал меня:

– Как же скучно… Я сам тебе объясню, что творится. Ты втрескался в некую козу. Она тебе не по зубам. И вот, тебе пришло в голову обскакать других кавалеров с помощью волшебных психологических методик. Потому что в прямом сравнении ты проиграешь всем. Поубивать соперников не сможешь, потому что задохлик. Так вот, Сева, она тебя не полюбит. Никогда. Ты для неё горбатый гном. Можешь приманить сокровищами, но интерес её будет краток. Она выпьет тебя и выбросит. Мезальянсы обречены. Аминь. Но на неделю я вас сведу. Просто чтобы посмеяться.

Захотелось ему врезать. Решил, что когда-нибудь обязательно врежу. Потом. Сейчас надо договориться.

– Интересно. Только что видел обратное. Красавица и невзрачный очкарик. С точки зрения Лизы, ты помнишь динозавров и не сожжён инквизицией только по недоразумению. Однако ж, она серьёзно хочет родить от тебя маленьких зануд. Вот и мне надо чего-то такого. В идеале.

Кеша покачал головой.

– Она пациентка. Такое бывает. Просидев много часов перед внимательным понимающим терапевтом, девушки путаются в чувствах, принимают доверие за любовь. Лиза – это моя ошибка. Хотел сэкономить время, пренебрёг некоторыми процедурами. Есть приёмы, освобождающие от лишних эмоций. Понадеялся на авось, и зря. Теперь маюсь. Обычное дело у психологов. На Юнга особенно психопатки слетались. Прям, роились.

– То есть, у этой твоей Лизы не любовь?

– Смесь доверия и привязанности, так точнее.

– Прекрасно! Я согласен! Смесь доверия и привязанности мне подходит. Готов долго и счастливо заблуждаться. Кеша, ты мне просто расскажи технику. Приёмчики всякие. Почём у тебя час?

– Ты хочешь за час освоить всё, что я учил пятнадцать лет? Теорию и практику?

– Всё не надо. Мне только про баб.

Видимо, я пересёк какую-то грань. Он вскочил, отвернулся к окну, что-то бурчал. Было слышно «всякие идиоты» и «лоботомию, нахрен». Но я его знал. Теперь нужно сидеть молча, смотреть собачьим взглядом и вздыхать. От наивной преданности самый злой психолог становится человеком.

Тайна искусителя

* * *

– Святая наука, прости мне этот грех. Слушай, Финн, как соблазнить Наину. Специальных методик нет. Ни военным психологам, ни разведчикам, ни топ-менеджерам мирового правительства не преподают никаких волшебных секретов. Все манипуляторы талантливы от рождения. Если ты родился крокодилом в эмоциональном смысле, то даже не мечтай о том, чтобы очаровать утончённую антилопу.

– Антилопу в эмоциональном смысле?

– Чего? А… да. Так вот. Но есть очевидные действия, доступные разумным людям. Ты к таковым не относишься, но всё равно, слушай. Тебе придётся стать её копией в мужском обличье. Почти зеркалом. Она должна видеть в тебе себя, свою душу. У женщин, кстати, есть душа. Будь они роботами, многое в мире было бы проще.

Так вот, человек любит только себя. Любви «больше, чем я» не бывает. Все великие страсти растут из эгоизма. Полюби её эгоизм вместе с нею – получишь профит. Никакого «подарю ей себя». Нахрен ты ей не нужен. Стань ею, дыши ею. Когда вы оба, и она сама, и её копия, сидящая в тебе, подружитесь на почве совместной любви к ней, возможно сближение.

– Погоди, а как же любовь к матёрым самцам? Антонио Бандерас знать не знает о половине всех, кто готов за него под поезд…

– Ты что, Бандерас? Матёрый самец? А потом, они только на словах под поезд. На деле же хотят заполучить Бандераса и заставить плясать вокруг себя, невероятной.

Настоящую любовь, которая с самоотречением, только Бог вдыхает. Мы же говорим о вранье. Об имитации чувств и самообмане. В благоприятных обстоятельствах женщина может наврать себе, приняв родство душ за влечение. И никакого Печорина! Никаких попыток дразнить её невниманием! Ничем, ни вздохом, ни жестом их нельзя раздражать. Научись дышать, как она, говорить её словами, смотреть в ту же сторону. Копировать позы, походку, смех и голос. И не дай бог, не будь навязчив! Ты всегда должен быть чуть в стороне, чуть сильней и благородней, чем она. И заметно щедрее, конечно. А уж про чувство юмора говорить нечего. Только попробуй не рассмешить её, когда она того захочет. Если все условия выполнишь – получишь шанс на доверие, которое вовсе не любовь.

– Ты говорил, доверие и привязанность?

– Хорошо. И привязанность.

– А в чём разница?

– Страсти нет. Обожания. Та любовь, о которой все мечтают – это когда объект считает субъекта богом, ловит выдохи и взгляды. Я не видел твою даму, но представь сам, она может так к тебе относиться?

Я вздохнул.

– Нет, конечно.

Кеша отвернулся к окну, задумался о коварстве мезальянсов. Наверное.

– А что у вас с Лизой? – спросил я.

– Ничего. Мы дышали вместе, говорили об одном. Она привязалась. Не знакомая со страстями, возникшее между нами тепло она считает любовью. Упорствует, верит, что небо нас соединит. Сейчас я осторожно рассекаю всё, чем мы срослись. Те же приёмы, но наоборот. Через полгода она обнаружит, что мы «ужасно разные». И всё. Конец.

Кеша посмотрел на меня синими своими фарами.

– Ты, главное, не надейся на вечность. Убедить тебя сейчас я не в силах. Просто помни это, как математическое правило.

Тут во мне будто сдулся резиновый шар. Мир стал липким и бесцветным. Раппопорт прав. Катя меня никогда не полюбит. Но я сюда пришёл не за тем. Просто забыл на минутку.

– Всё не так, – сказал я. – Её зовут Катя, и она очень красива. Я рядом с ней выгляжу мухомором, это правда. Ни на что не претендую. Мне нечем претендовать. Теперешний её кавалер – модный красавец, богема. Бывший супруг – миллионер, добряк и умница, не жалеет ничего. Мне нечего предложить. Я бы наизнанку вывернулся – но и это не спасёт. К тебе я за другим. Так сложилось, она живёт в моём доме. И не хочет съезжать. Я хочу выселить её сложным и подлым способом – рассорив с теперешним мужем. Желательно с помощью постороннего искусителя, который разобьёт ей сердце. Эта маленькая деталь доставит мне удовольствие. И за это всё я готов хорошо заплатить.

– А потом?

– Буду жить. Или сдохну от тоски. Главное, чтоб она при этом не присутствовала.

– Очень больно? – спросил Кеша, впервые посмотрев на меня как на живого. Я пожал плечами.

– Ну да. Припекло.

Он прошёлся по кабинету, потёр ладони, потрогал нос. Интерпретатор жестов Алан Пиз трактовал такие манипуляции как попытку обмануть собеседника. Если так, Кеша с детства только и делал, что врал.

– Давно не слышал такой занятной хрени. Однако ж, в твоих словах есть смысл. Отдаёт перверзией, но занимательно. Во избежание мордобоев, думаю, лучше не отправлять тебя в вольное плавание. Радуйся, несчастный. Меня заинтересовал твой психоз. И я хочу видеть эту твою… Как её?

– Катя…

– Катю.

Вдвоём вершить гадости куда интересней. Я полез обнимать мозгоправа. Он отбивался.

В коридоре за фикусом сидела Лиза, точила ноготь длинной пилкой. Посмотрела внимательно на меня, уходящего, потом в сторону кабинета. Спокойно посмотрела, как Чингисхан на полный золотом Китай. Какие такие техники могли бы её остановить, не представляю.

Началось, кажется

* * *

Иннокентия обуял азарт. Он звонил ночью, просил описать Катю подробно.

– Неприятная, взбалмошная особа!

– Чего ж ты так в неё вцепился?

– Она живёт в моём доме. Засовывает ноги в мой камин. Дымит канцерогенными кришнаитскими свечами. Ну и, конечно, эта её ужасная йога в одном, извините, трико. Видел бы ты эти фигуры. Сердце разрывается. Я полгода на диете. Хочешь, сон расскажу?

– Не надо, – сказал он и хмыкнул.

Кеша сам выбрал искусителя. В театре. Молодой актёр Алёша Некрасов, творческое амлуа – демонический любовник. Мы купили билеты, посетили водевиль с его участием. В первом акте Алёша очень правдоподобно соблазнил доверчивую инженю, племянницу мафиози. Техника, напор, энергия и мягкость в момент захвата талии – всё выглядело правдоподобно. Иннокентий одобрил. Твёрдая четвёрка с плюсом, сказал он. Во втором отделении Некрасов морочил девице голову, обрюхатил, к финалу третьего акта бросил. Бедняжка хотела застрелиться, но в последний момент выбрала поездку к папе в Неаполь. Папа расстроился и так порешал вопрос, что все остались счастливы.

Кеша считает Некрасова отличным кандидатом. Не слишком умён и в нужной степени нахален. Вряд ли будет капризничать. Если подкрепить его творческие амбиции парой тысяч долларов, весь свой задор и талант он направит куда надо.

Мне претендент не понравился. Слишком смазлив. Нелепый светлый чуб, масляные глазки. И дурная дикция, вместо твёрдых Д и Т он произносит З и Ц. «Ззрасцвуй, молозосць». Где, интересно, учат таких актёров.

– Смотри-ка, наш Казанова ещё никого не соблазнил, а ты уже ревнуешь, – оживился Раппопорт. Мне непонятен его выбор. Катя нипочём не поведётся на Алёшу Некрасова. Он же кузнечик. А ей нужен серьёзный, взрослый мужчина. Кеша спросил, уж не себя ли я имею в виду. Разумеется, нет. Даром не надо. Я для неё слишком маргинален. Но и не дура же она совсем – отвечать на ухаживания такого Кена.

– Кто такой Кен? – спросил Иннокентий.

– Пластмассовый человек. Муж Барби. Аполлон, с точки зрения учениц начальной школы. Сразу видно, ты в куклы не играешь.

– Ещё как играю. Просто мои куклы крупней. И злее. – Кеша руками переставил больную ногу, поморщился. А знаешь, – сказал он, – тут ты прав. Давай для начала с Катей познакомимся.

Встречу замаскировали под семейный визит. Кеша приехал с Лизой. Её просили сыграть девушку Раппопорта. Лиза согласилась быстрей, чем дослушала слово «девушка». Играла увлечённо, с жаром. Со стороны не скажешь, что всё притворство. Они были парой, приехавшей ко мне в гости. Я попросил Катю украсить собой вечер. После отъезда Генриха наша дружба стала чопорной. Я притворяюсь, будто мне всё равно, она как бы не замечает моей игры. Десять берёзовых полешек для камина обошлись дороже бутылки Мозельского вина. Нужно будет договориться с лесопилкой, пока любовные интриги не оставили меня без штанов.

Катя спустилась. Поздоровалась, заговорила легко, будто знает гостей с детского сада. Я ею любовался. Потом подумал, нехорошо пялиться. Мы же соседи, а не настоящая пара. С другой стороны, мы играем в пару. И потом, знаю по опыту, год пройдёт и забудется, кто на кого таращился. Так чего себя мучить?

И я стал разглядывать её, ни в чём себе не отказывая. Мне нравятся её колени, пальцы, африканские кудри и улыбка. Она открыто и радостно общается с Раппопортом, которого видит в первый раз. Легкомысленная особа. Но как же ей это идёт!

Кеша задаёт мутные психологические вопросы: любит ли Катя маленьких собак, например. Ответ, по-моему, очевиден. Пушистое, малогабаритное и дурное – вот достаточные условия женской симпатии. Катя ответила, что сами собачки средней противности, а вот их выпученные глаза ужасны. Кажется, вот-вот выпадут.

Раппопорт – отличный специалист. Разговорил девушку. Я и не знал, что она три года училась в театральном. Ушла сама. Не хотела оказаться сто тысяч первой несчастной актрисой, которые сразу после выпуска никому не нужны. А первой точно не стать. Там нужны фактура и самоотречение. Катин папа – нефтяной магнат Юсупов. Потомок настоящих Юсуповых. Но зарабатывает она сама. Рисует, массаж освоила. Хоть и татарская княжна, по папе. А мама русская, готовит прекрасно.

Мне не нравилось, как Иннокентий руководит вечеринкой. Катя рассказывает о себе – это прекрасно. Но зачем он такой внимательный, разговаривает тихим, чуть сиплым голосом? Задумай Раппопорт склеить Катю, я вынужден буду его застрелить. В рамках самообороны. Я влез в разговор, рассказал историю институтских Кешиных сумасбродств. На первом курсе он чуть не спятил, изучая досрочно всего Юнга. Старшекурсники взяли на «слабо».

Принципы юнгианской аналитической психологии полны мистики и тумана. Увязать эту высокую теорию с жизнью простых русских человеков очень непросто. Например, приходит папаша, жалуется на сына-двоечника. А психолог в ответ рассказывает о коллективном бессознательном, об архетипах, досаждавших ещё пещерным людям. Многие отцы и матери начинают сомневаться в крепости мозгов терапевта.

Карл Густав Юнг настрочил сорок томов исключительной мути. Горы непереводимых немецких терминов. Как и дедушка Фрейд, он любил трактовать сны сельских простушек. Но если Фрейду везде мерещились фаллосы, то Юнг в каждой козявке находил мистическую северную психоделику. Национал-социалисты очень радовались его трудам. Учёный как бы подтвердил, что предками немцев были те сплошные нибелунги.

Юнг писал в дневниках, что сам порой не понимает – спит он или уже проснулся. Он утверждал, что вылечил шизофрению у себя самого. Впервые в истории. Он называл человека сумасшедшим животным. Хлестал пациентку Сабину Шпильрейн плёткой, отчего та стала испытывать оргазм от слова «трансдукция». В общем, прекрасный специалист. Любого невротика он превращал в полноценную, здоровую личность. Терапия начиналась с гипноза и глубокого бурения мозга. Быстро пройдя нефтеносные и угольные слои подкорки, Юнг находил архетипы. Вот некоторые из них: Грааль, Великая Мать, Пуп Мира, Андрогина, Мандала, Варахиил, Иерогамус, Сизигия. Они есть в каждом человеке. И у богемной Сабины Шпильрейн, и у простой дворничихи Гертруды.

Всё это сложно выучить, и ещё труднее понять. Сумрачные фашистские галлюцинации не столько лечили, сколько сводили с ума. Студенты зубрили статьи наизусть, во избежание поломки мозга не пытаясь вникнуть в суть. И отвечали как тарабарщину, наугад, закрыв глаза и скрестив в кармане пальцы.

Умница Иннокентий был не таков. Но даже он растерялся, найдя в списке архетипов некое «Иерогамус и Визигия». Он месяц сражался с протуберанцами германской психиатрии и лишь укрепился в мысли, что весь этот Юнг – провокация и саботаж, способ взорвать изнутри как можно больше советских мозгов. Потом пришло решение стимулировать разум достижениями народной химии.

Раппопорт нашёл телефон тибетской общины. Купил ящик препаратов, похожих на собачий корм. Надо было съедать по тридцать шариков в день. Он честно ел. Голова кружилась, в глазах плыли пятна, Юнг оставался непостижим. Но и Кеша не сдавался. Первая коробка закончилась. На дне её он нашёл инструкцию. Оказалось, тут лишь первая часть курса – средство очистки кишечника. Второй ящик должен закрепить успех. Самый же главный, третий ящик, рекомендуется съесть после первых двух. Заказать его можно по такому-то телефону. Именно в нём и собраны препараты для мозга.

До экзамена оставалась неделя. Кеша сосчитал: если жрать пилюли с обычной скоростью, то начало позора совпадёт с началом третьего ящика. Он стал есть быстрее. Лопал пилюли с хлебом, с чаем, вместо завтрака, пять раз в день. Ему снились Пуп Мира, Иерогамус и Сизигия. В ночь перед экзаменом он увидел, что его руки удлиняются, становятся жидкими и стекают сквозь перила моста. Кеша не помнил, как оказался на мосту. Тело его сделалось стеклянным. Пришлось лечь и ползти, чтобы не разбиться на огромной скорости, развитой слишком стремительными ногами. Домой он прилетел к утру, на чёрных-чёрных крыльях. Назвал маму Варахиилом. Спросил, отчего Сириус сегодня такой дерзкий.

На экзамен прискакал на зелёных собаках, тем же утром. Все хорошие люди имели приятный золотистый оттенок. А нехорошие отливали сиреневым. В животе у Кеши хлюпало, и весь он пах южным разнотравьем. Говорить не мог. Преподаватели поняли только, что он честно учил Юнга. Поставили «четыре», отправили домой.

За Катин смех я готов простить вселенной её несовершенство. Она улыбается – и мир пробуждается, цветы становятся ярче, люди светлеют. Даже Кеша кажется сейчас милым. Не зря всё-таки красивая юная Лиза выбрала этого хромого ботаника. Значит, что-то в нём есть такое. И если у меня такие приятные друзья, значит, и сам я ничего.

Воспользовавшись моей мягкостью, Кеша перехватил инициативу. Довольно долго он обсуждал с Катей её жизнь. Какие-то женско-актёрские истории. Я хотел включиться, но не понимал, куда слово вставить. Теперь уже Катя ему улыбалась. Обидно. Какая-то она ветреная. На меня не обращали внимания, я надулся, стал требовать конца банкета. Сказал, что мне ещё всю ночь работать, приезжайте в воскресенье, в пять. Лиза не спорила, тут же поднялась. Кеша пожал плечами, тоже пошёл собираться. Уходя, шепнул в прихожей: «Завтра поговорим».

Конечно, Катя ему понравилась. Раппопорт её нахваливает. Она приятная, умная. Невероятно обаятельная. С точки зрения психологии, её романтические идеалы противостоят избыточно рациональному миру. Внутренний конфликт грозит неврозом, но общий прогноз хороший. Я прервал докладчика.

– И это всё резюме? Умная и красивая? Этому тебя учили пятнадцать лет? Впрочем, вижу, куда ты клонишь. Вывод будет такой: у меня нет шансов, даже теоретических.

Раппопорт похлопал меня по плечу:

– Вот и хорошо, что сам допёр. Так и есть. Ты ей не пара даже на месяц. И уж подавно, не в твоей власти разбить ей сердце. Нам нужен кто-то романтический, великолепный, сексуальный. А ты сантехник и грубиян, хоть и гуляешь до обеда в халате.

– Значит, Алёша?

Кеша молча отпил кофе и улыбнулся мне, как школьнику. Гад какой-то, а не друг детства.

Интриганы

* * *

Мы раздобыли телефонный номер, пригласили артиста поучаствовать в беззлобном розыгрыше. Обещали вознаграждение. Гонорар Раппопорт обещал выщипнуть из моего кармана. Сумму не назвал. Сказал лишь, грешно скупердяйничать, когда речь идёт о науке.

Для наведения дружбы встретились в театральном буфете. Алёша без грима не так эффектен. Обычный юноша, живой и доброжелательный. Мне уже не хотелось никого разводить. Я надеялся, он откажется. Если бы уговорами руководил я – так бы и вышло. Но Кеша поручил мне роль тупого эмоционального оппонента. Мне нужно было вызражать – всё равно о чём. А Кеша обеспечит логику. Благодаря мне Некрасов не сможет сосредоточиться, и Раппопорт его обхитрит. На самом деле, конечно, я ему не нужен. Кеша и рыбу уговорит жить на суше, чертяка языкастый.

Мы представились, пожали руки. Некрасов подмигнул буфетчице, взял кофе и десерт. Буфетчица озарила улыбкой стойку с салатами и булками. Сколько мы сидели, в её углу всё полыхало зарево девичьего счастья. Иннокентий показал мне глазами на этот рассвет и начал издалека:

– Алексей, мы только что видели спектакль. Без иронии и кокетства: ваша игра бесподобна! Вот уж не ожидали встретить в провинции такой уровень. У нас не было особых надежд, мы пришли скоротать вечер, но теперь, без преувеличения, мы потрясены!

Некрасов поднял брови. Ему прежде такого не говорили. Кеша не смутился, хвалил и хвалил. Граф Роберт Девере Эссекс утверждал: только наглая, беспардонная лесть заслуживает усилий. Графу можно верить, сама Елизавета Английская умерла от любви к нему. Предварительно обезглавив красавца. Я решил, что возражать ещё рано, ничего не добавил к дифирамбу.

Алёша выслушал Раппопорта, сдержанно поклонился. Психолог выждал паузу и перешёл к делу.

– Мы заключили пари. Мой визави утверждает, никогда и никто не вскружит голову женщине так легко и элегантно, как вы на сцене. Я же верю в магию искусства. Несомненно, встретив героя нужного формата – похожего на вас, – любая забудет гордость. Бросится на шею, не дожидаясь второго акта. Я имею в виду барышню с улицы. Первую попавшуюся. Взять, что ли, соседку моего оппонента. Катерину. Она капризна, избалованна, но попав в такое представление – не устоит.

Тут Кеша указал на меня. Пришла пора нерациональных эмоций. Я прокашлялся и нырнул в муть диспута.

– Катя – вопрос закрытый. Она влюблена в другого. Тяжело и безысходно. Даже при всём вашем, Алексей, обаянии, вы ничего не сможете сделать, – заявил я, треснув по столу кулаком. Получилось фальшиво.

– Думаю, Севастьян прав, – вдруг согласился Алёша с моей пораженческой версией. – Сцена – это сцена, в жизни столько нюансов… В общем, я бы не поставил на свой успех. Женщины непредсказуемы… Слишком много факторов должно совпасть. У меня была знакомая, влюблялась исключительно в ямочки на подбородке. Другой обязательно нужен был певец, причём тенор. «Шаганэ ты моя, Шаганэ…», исполненное высоким голосом, включало в ней лимбическую систему. А вообще, когда и какое чувство в них проснётся – никто не знает. Сожалею, если разочаровал вас. Но спасибо за…

Тут Кеша аж привстал, будто в сердцах.

– Хотите докажу? Послушайте, Алексей, я психолог и кое-что понимаю в женщинах.

– Я не психолог, но тоже изучал этот вопрос, так сказать. У нас тут в театре… неважно… Клянусь вот этим киселём из вишни, с женщинами никогда и ничего нельзя гарантировать.

Кеша расцвёл. Почти вскрикнул:

– Присоединяйтесь к пари! Очень просто. Вы исполняете мои инструкции. Ничего сложного, клянусь! Если объект через месяц бросится вас целовать – я победил. Если нет – выплачу вам обоим по… – Кеша посмотрел в потолок, будто что-то прикидывая, – по две тысячи долларов! Плюс расходы, связанные с выгуливанием девицы.

– А если она окажется фригидной? Снежной королевой или трансвеститом? Если сердце её холодней арктического льда? – спросил Алёша.

– Тогда мой оппонент Севастьян заплатит нам двоим по три тысячи. В любом случае, Алексей, вы в выигрыше.

– Стоп-стоп! А чего это я три тысячи, а ты две? – Я возмутился. На этот раз получилось вполне искренне.

– Потому что ты богатый писатель, а я бедный учёный.

– Но тогда Алёша будет заинтересован в твоей победе. Не честно!

– Хм. Ты прав. Хорошо же. Тогда я плачу столько же. Условия просты: к исходу лета анонимная Белоснежка должна признаться в любви Алексею Некрасову, который следует моим инструкциям. Если этого не происходит – я продул.

– Почему неизвестная? Если Катю упомянули, давай её и назначим в жертвы.

– Но Катя успешна и замужем…

– Сдрейфил?

– Ни в жизнь! Для науки нет преград. Катя подходит.

Воодушевить Алёшу не удалось. Он разглядывал свою чашку без малейшего энтузиазма.

– Вам эта Катя чем-то насолила? Разбила сердце? – спросил он, спокойно глядя мне в глаза. Вот уж не ожидал от провинциального актёра такой проницательности. С другой стороны, хорошо, что умный. С дураками наплачешься. Если согласится – значит, циник. Размолотит Катино сердечко, не почешется. Если откажется, тоже неплохо. Обида на Катю улеглась. Мне расхотелось ей мстить. Я даже повод не мог вспомнить. Взъелся чего-то, и понесло. Идея наёмного искусителя – глупость жуткая и блажь. Сейчас Некрасов откажется, понял я с облегчением.

Кеша как-то странно крякнул, наклонился вперёд, уставился на пациента. Заговорил, как я понимаю, специальным гипнотическим голосом. Шутки кончились.

– Алёша, три тысячи долларов за несколько прогулок с красивой девушкой. Поверьте, многие бы сами доплатили, Катя стоит дороже. Но вам повезло, весь банкет оплачиваем мы. К сентябрю в любом случае вы вернётесь в театр отдохнувшим и с премией в кармане. Подчёркиваю, деньги вы получите независимо от результата.

Я решил встрять:

– Нет-нет, давайте лучше так, если Катя останется, то мы заплатим даже больше…

– Независимо от результата, – повторил Кеша с нажимом.

Некрасов чего-то насупился. Посмотрел в пустую чашку, потом в окно. Будто он не с нами. И сказал:

– Вот что, господа. Ваша афёра мерзка. Очень жаль, не могу назвать наше знакомство приятным. Прощайте. Желаю здравствовать.

Тут он встал, поклонился, как аристократ, и пошёл прочь, поражая буфетчицу безукоризненной осанкой. Иннокентий сказал так, чтобы актёр услышал:

– Ну что ж, понятно. Кто следующий в списке? Митрофанов?

Никакого списка не было. Актёра Митрофанова он выдумал. Но Алексей, вроде бы, дёрнул спиной. Или показалось.

Тут в буфет набежали какие-то театральные студентки. Набрали сластей, расселись, зашумели. С ними мир прекрасен. Даже если провинциальный актёр назвал вас мерзавцем и вы не нашлись что ответить, всё равно прекрасен. Я сказал:

– Он спас нас от греха. В следующей жизни мы родимся обычными верблюдами, а не противными пиявками, как могли бы, если бы он уговорился.

Всё хорошо. Никаких волнений. Приду домой, увижу Катю. Однажды она уедет, но не сегодня. Даже не в этом месяце. А может, раньше новый потоп случится, и нам придётся торчать в этом доме, пока млечный путь не погаснет. Было бы здорово.

– Он вернётся. И он нам очень подходит, – сказал Раппопорт.

– Чем же он нам подходит?

– Он верит в свою исключительность. Ещё он умён и тонок. Окажись он жизнерадостным простаком, как большинство актёров, вызвал бы отторжение. А так – всё очень убедительно.

– Ещё скажи, что сесть в лужу входило в твои планы!

– Разумеется!

Сволочь Иннокентий оказался прав. Не прошло трёх дней, как Некрасов сдался. Война с жадностью ему не по карману. Он позвонил, сказал, что хочет извиниться за некоторую свою резкость. Он-де не учёл возможную серьёзность наших оснований. Вдруг эта Катя и правда редкая зараза. Некрасов сам познал женское вероломство и жалеет, что нарушил принципы мужской солидарности. Влюблённые мужчины так беззащитны перед сердцеедками. Небольшой розыгрыш не повредит стерве. Наоборот, будет полезен. И если мы великодушно простим его горячность, то он в деле.

План баталии

* * *

Встретились в том же буфете. Как положено Настоящим Негодяям, все были улыбчивы и дружелюбны. Начальник штаба Иннокентий Раппопорт озвучил диспозицию. Он сказал:

– Противника зовут Катя Дмитриева. Тридцать два года. Играла в любительском театре, занимается йогой. Рисует, массирует за деньги богатых тётек. Красива, умна, общительна. Год назад влюбилась в некого Генриха, проигравшего мешок чужих денег. Пик страсти пришёлся на прошлое лето. С тех пор пламя осело. Благодаря стараниям самого Генриха, в основном. Сейчас он в Москве, отрабатывает долг. Катя живёт здесь. Для утоления страсти им хватает двух выходных в месяц. Это значит, у нас есть шанс.

– Ну, что-то же их связывает? Разве можно недооценивать объединяющую силу прошлого? – Судя по штилю, Алексей видел себя героем сериала. Дешёвого такого, часто прерываемого рекламой стиральных порошков.

– В их совместном прошлом страхи, слёзы, скандалы, драка с визгом перед дверьми казино. Такое былое не слишком роднит. Связывает их разве что постель и красивые планы. У неё дом в Калифорнии, у него в Норвегии бабушка. К тому же Генрих недурён собой. Достойный уважения соперник. Фотографирует моделей. Хипстер. Главная наша трудность – Катя не из числа скачущих из любви в любовь.

– Не очень оптимистичная картина, – сказал Алёша.

– Хорошо. Поговорим о плюсах. Первое: Генрих Катю однажды уже бросал. Сразу по окончании медового месяца. Женщины не забывают таких подарков.

Второе: на словах она ему верит. Но в сердце заноза: боится нового срыва. Ждёт, что однажды он придёт не к ней, – а в казино. Такие предвкушения сильно охлаждают. Пресловутое мужское плечо – вот чего ей не хватает. А у нас это есть. Алексей, у вас же есть плечо? Шучу.

Третье: он беден, она богата. Если мадам – пожилая миллиардерша, устойчивая к ядам, мезальянс может длиться годами. Но Катя молода, а у Генриха по химии была двойка, он мышьяк от сахара не отличит. Появление Алексея Некрасова вызовет интерес. Кате захочется – хотя бы на мгновение – сменить убогое шило на прекрасное мыло. Это мгновение нам и предстоит поймать.

– На секундочку, я тоже не Рокфеллер, – заметил Алёша.

– Ерунда! Нам бы только день простоять и ночь продержаться. Притвориться на месяц хозяином нефтяной трубы, что может быть проще! Никто же не собирается встречать с ней старость. Ведь не собирается?

Кеша внимательно посмотрел на нас. Мы пожали плечами неопределённо.

– Это не шутки! Залипнуть нельзя! Отношений всё равно не получится. Обман вскроется, и тогда – прощай. В августе ты должен её бросить! Сам, первый. Чтобы сразить её, тебе придётся быть во всём как Генрих, только лучше. Помни, ей нужен именно ты. Сильный, надёжный, умный, элегантный. Ты богат и заботлив, ты первым обнимешь, утешишь, рассмешишь, поддержишь. Пока что она сама и заботливая мать, и, отчасти, мужик. Решает финансовые вопросы. Катя мечтала стать актрисой. Ты ей будешь интересен как успешный профессионал. Про зарплату и источники богатства молчи. Делай загадочное лицо. Тайны нам на руку.

– И кино! Я снимался в кино! Кстати, я похож на Генриха? – спросил будущий демон любви. Речь Иннокентия его вдохновила. Он готов был скакать вперёд, очаровывать любого противника, даже крокодила. Кажется, не так уж он и умён.

Иннокентий придирчиво осмотрел гардероб соблазнителя, признал годным. Очень хорошо, скупать наряды от Версаче мне бы не хотелось. Купили разве что шейных платков побольше. Мужчина с тряпкой на шее выглядит праздным и мечтательным. Нужны разве что штрихи, по которым Катя признала бы в Алёше тайного богача.

Первым штрихом оказался огромный тёмно-зелёный «лексус», пригнанный лично Раппопортом из неизвестных далей. Вторым – здоровенный перстень с чёрным камнем. Я сказал – это вульгарно, Катя не купится. Особенно кольцо ужасно выглядит. Но Кеша меня высмеял, назвал невежей. У женщин, говорит он, есть специальный орган, реагирующий на всё дорогое. Благодаря ему из кучи тряпья или обуви женщина сразу, не глядя, вытащит самое дорогое. Это такой магазинный феномен. И уж конечно, Катя угадает цену колечка мгновенно. Нам, кстати, очень повезло. Кольцо и машина принадлежат Кешиному другу, миллионеру. Нам их выдали безвозмездно, на три месяца. Мир не без добрых людей, и очень хорошо, что эти бывают богаты и любят психологию. В благодарность нужно будет заехать к миллионеру всем коллективом, отобедать. А в перспективе – помочь с диссертацией. Его зовут Семён Борисович, у него всё есть, кроме диплома доктора психологии. Ну и сама история ему интересна. Техника совращения красавиц может стать популярным трендом, многие захотят освоить.

Хорошо посидели

* * *

Катя песенки поёт, крошит салат. Я сижу, смотрю ей в спину. Жалко её. Вечером под видом моих приятелей к ней приедет беда. Она ещё не знает. Приглашу её присоединиться. Скажу, что будут Раппопорт с Лизой и ещё один актёр, по фамилии Некрасов. Если ответит, что занята вечером, значит, так тому и быть, я всё отменю. Тем более что актёр так себе, довольно скучный. В кино не снимался, вроде бы, и вообще странный тип.

Я всё это ей сказал и послал мысленный приказ: «Откажись!»

Катя ответила «не знаю» и побежала печь шарлотку. И спросила, что надеть. Сама виновата.

Она пригласила двух подруг, рыжую и зеленоволосую. Им тоже хочется посмотреть на живого, функционирующего артиста. Оправдываясь жарой, подруги надели самые лучшие свои костюмы – голые ноги. Цвет волос, так много говорящий о здоровье головы, сразу стал вторичен. Странно, что я вообще заметил их волосы, при таких-то шортах.

Сама Катя вышла навстречу судьбе в тонком платье с открытой спиной. Рядом с ней, такой ладной и гибкой, хорошо бы смотрелся какой-нибудь гимнаст. Мне же в роддоме подсунули фигуру пельменя, совершенно непопулярную у йогинь. Я могу лишь тайком косить на ключицы, лодыжки, бёдра, на разные впуклости и выпуклости. А трогать всего этого мне нельзя.

Алёша пришёл в облегающей майке. Каждой девушке сказал «здравствуйте» мягким баритоном.

«Свидание окончено!» – хотел крикнуть я, но сдержался.

– Скажите, Катя, как этот бессердечный тип (Алёша кивнул в мою сторону) живёт с вами в одном доме и до сих пор не сошёл с ума? Я имею в виду – от счастья?

Шутка пятого сорта, но Катя хихикнула. Какая она всё-таки ветреная.

– Судя по тому, как Севастьян относится к чужим вещам, особенно к одежде, он не может сойти с ума. Для этого нужны некоторые слагаемые, у него таких нет.

Катя скорчила Алёше очаровательную рожицу. Мне она никогда таких не показывала. Я заявил, что безумен, и это мой сознательный выбор. Чтобы не выделяться и не смущать приятелей, я ослабил интеллект до их уровня, что оказалось равносильно отказу от оного. Но никто меня не слушал, Некрасов заливался, девочки смотрели ему в рот, Иннокентий разглядывал собственные ногти.

Некрасов говорит, что снимался в кино, однажды. Роль небольшая, но характерная – студент, подрабатывающий стриптизёром. Сюжет такой: одна молодая женщина работает директором института. Притом она молода, богата и красива. Как в ней совместились столько противоположных качеств – сценаристы не пояснили. Её играла сама Мария Кожемякина, между прочим.

Так вот, девушка-директор пьёт по утрам шампанское, руководит институтом, но душа алчет любви. В поисках счастья она приходит в бар, где как раз на шесте танцует Некрасов. Он не знает, что пришло его будущее, и просто извивается согласно роли.

– Пришлось даже выучить гимнастический танец, – сказал Некрасов и засмеялся. Мне кажется, он дурак. Возвращаемся к сюжету: женщина-Директор суёт танцору сто долларов прямо в плавки. И уводит с собой насиловать. Современному зрителю нравятся такие повороты.

Меж тем учёные в институте изобрели волшебные таблетки, за которыми охотятся шпионы. Начинается стрельба, драки, секс в несущемся автомобиле. Чушь собачья, но как внимательно его слушали!

Мне стало обидно. И хоть Раппопорт запретил мне разговаривать, я встрял, рассказал, что сам работал сценаристом. Между прочим, придуманные мной фразы говорил лично Сергей Безруков, прямо своими гениальными губами. Он играл сразу две роли. Педагога в детском центре и грабителя-убийцу.

Каскадёры разработали для него сцену невероятной битвы. В роли негодяя он избивает полицейских, вращая при этом ногами как вертолёт. Модно и современно, молодёжи нравится. В сценарии было написано коротко: «Убийца пробирается к выходу, расшвыривая оперативников». На деле он бежал по столам и люстрам, сея разрушение и боль. Оперативники его пытались схватить, но он расшвыривал их, как торнадо.

Для постановки трюков пригласили каскадёров из Казахстана, очень серьёзных, с огромным опытом. Тысячи негодяев в лучших студиях мира благодаря этим казахам огребли по морде.

Под их руководством Безруков ловил чашки и стрелы, фехтовал огнетушителем и табуреткой. Одного врага ударил ложкой, согнул черенок, поддел за щёку другого, этой же ложкой, – и бросил через спину. Очень достоверно. Всё как в жизни. Мой папа однажды простой отвёрткой выгнал на мороз целый подъезд соседей. Потом расскажу.

Чтобы не тратиться на массовку, казахам велели играть переодетых полицейских. Рассказали актёрскую сверхзадачу: ходить по залу с очень серьёзным лицом. Пока негодяй не появился, все они притворялись людьми, случайно надевшими одинаковые пиджаки. Танцевали, обнимали женщин очень аккуратно, не выходя за рамки устава. Отрепетировали, приготовили йод, бинты, «скорую помощь», кофе для режиссёра. Казахи изготовились к травмам, Безруков разминается. И вдруг внимательный оператор спрашивает, отчего это у нас все менты – казахи? Ему объясняют терпеливо: это каскадёры. Они родились в Казахстане, выросли, приехали сниматься.

– Но мы же в Питере! – говорит оператор. Ему отвечают – а что делать! В американских фильмах встречаются негры-кардиохирурги и евреи-дальнобойщики. Никто не жалуется. А у нас менты вот такие, с изюминкой. Восточный тип. Надо смириться.

Дотошный оператор говорит: хорошо, можно простить в Питере казахский ОМОН, хоть это и странно. Но зритель ведь не знает, что это менты. Для него всё выглядит так: неистовый Безруков мечется по залу и бьёт исключительно казахов. Огнетушителем, гневной ногой и гнутой ложкой. Он что, нацист?

Всего каскадёров было восемь человек. Съёмки нужно было начинать немедленно. Ни один пластический хирург не успел бы приделать казахам круглые глаза. Режиссёр позвал гримёра.

– Леночка! Как бы нам сделать казахов широкоглазыми? Нарисуй чего-нибудь! – сказал он. Гримёр Лена заплакала и ушла. Режиссёру принесли ещё кофе и пистолет, на случай внезапной потребности застрелиться. И тут третий помощник осветителя предлагает надеть на драчунов новогодние маски. Новый год же. Детский праздник. Хороводы, подарки, все дерутся немножко, зайчики, ёжики, будет мило и задорно. Главное – все русские.

Позвонили ассистенту по реквизиту. Её зовут Надя. В лицо никто не видел, она только что была здесь, но уже убежала. Без неё бы всё кино сдохло. Она может ночью, в тайге, со связанными руками достать из пустоты весьма сложные предметы. Её не смущают такие фантазии режиссёра, как «сухой хризалидокарпус через пять минут» или «семьдесят рослых арабов в национальной одежде к обеду». Если заказать атомную бомбу, опытная Надя уточнит только желаемую мощность и нужна ли к бомбе ракета. Удивительно, как не сообразили заказать ей наш фильм в уже отснятом виде. Она нашла бы. Так вот, душной июльской ночью Надя достала из подпространства целый ворох новогодних масок. Зайчики, лисички, белочки.

Каскадёры сразу стали похожи на людей. Зритель легко узнавал их в толпе по смешным ушкам и носикам. Стали снимать. Строго по сценарию. Некая фирма празднует Новый год. Женщины танцуют, мужчины выпивают и о чём-то ржут. Между ними прячутся оперативники в масках. Неожиданно вбегает Безруков и ну колотить белочек и ёжиков. Ногами, огнетушителем и гнутой ложкой. И, конечно, такая драка выглядит совсем не так подозрительно, как если бы он бил исключительно выходцев из Азии. А тут – ненавидит человек зайчиков, ничего особенного.

В этих диких джунглях искусства моим кумиром была помреж Галина. Стремительная, в дырявых джинсах, бегает, орёт на всех. На датских порносайтах таких называют «Строгая Госпожа». Конечно, датчанам далеко до нашей Галины. Из экономии в четырнадцатом эпизоде Галине поручили сыграть фею. Она и так лапочка, а в коротком платье с крылышками получилась двойная фея с сиропом.

Когда Галя не подрабатывала феей, то бегала в дырявых джинсах. Эти её дыры глубоко меня ранили. Я не знал, как реагировать, подарил ей какао. С одной стороны, ни к чему не обязывает, всё-таки это не кольцо. Но тонкий человек непременно уловил бы, сколько смыслов в этом стакане – холодная постель, стихи Бодлера, обида на Шарлиз Терон и порванный в бреду пододеяльник – всё было в нём. Янковский – свечу через бассейн не так бережно, как я тот стакан. Она сказала «мерси» и протянула руку. Тут из-под плеча выскочил Сергей Безруков. Подхватил Галину, моё какао, тоже сказал «мерси» – и пропал.

Мне нечего ему противопоставить. Его любят женщины как таковое, ни за что. Одна девочка сбрендила, лишь увидав его портрет. Её зовут Рая. В шестнадцать лет она оклеила квартиру его фотографиями. Раин папа стал первым на земле человеком, заметившим, что Безруков встречается в жизни чаще, чем все остальные актёры Земли, вместе взятые.

Тут как раз вышел сериал, в котором Безруков играл бандита поневоле. Он был благородным, честным бандитом. Если в кого и стрелял, то от безысходности, с чувством глубокого сожаления. Конечно. С каждой серией чувства Раи только крепли. К восьмой серии она уже хотела родить от Безрукова семью, дом, поездку на Бали и автомобиль «Жук» любой расцветки. Она написала письмо, но артист оказался глух и слеп к её страданиям. Он предпочёл Катю Гусеву, хоть она его, может быть, даже не любила.

Рая тоже не знала, как реагировать, и решила отравиться. Купила литр мартини, выпила, но не умерла. Только тошнило потом страшно. Сейчас у Раи хороший муж, все плакаты сняты и сложены аккуратно в шкаф. Безруков далеко, но по-прежнему дорог.

Я понимаю Раю. От Безрукова нет защиты. Я видел, как в перерывах между съёмками он подкрадывается к зазевавшейся ассистентке, шепчет в ухо анекдот и хохочет, дразня белыми зубами. Девушка потом не помнит анекдота. Ей снится его шёпот. Ей кажется, то были слова любви, просто в иносказательной форме. Долгие годы она потом впадает в рассеянность и пишет мемуары с разводами от слёз. А Безрукову ничего. Разбив одно сердце, он идёт к буфетчику и читает стихотворение «Мцыри». Очень подробно, с иллюстрациями и танцами. К концу чтения буфетчик в слезах. Он выбрасывает поварёшку и хочет воевать на Кавказе.

Когда Безруков увёл от меня Галину, я сочинил эпизод для сценария, полный мести. Мы снимали в июле, в жаре, и очень смешной показалась идея заставить героя бегать в парандже. Все обрадовались. Особенно отвергнутые поклонники Галины обрадовались моей идее. Но Сергей Витальевич и тут выкрутился.

– Если лица не видно, – сказал он, – возьмите дублёра. Сэкономите.

Так приготовленный для него тепловой удар достался дублёру.

Профессия сценариста прекрасна. Можно издеваться над актерами, целое лето ходить в шортах. Или запереться в кабинете, три дня спать, потом выйти и сказать – не пишется! Иногда сценаристы собираются в стаю, чтобы сочинять хором. Сидят в ресторане, молчат, глаза стеклянные. Официантки приносят свежий чай. Я однажды отработал месяц в таком коллективе, мои почки стали чище хрусталя. После удара по ним был слышен приятный звон.

Ещё писал сценарии для сериалов. Не целиком, только диалоги. Продюсер сказал, нужно добавить иронии, чуть-чуть. Я родил двести страниц потрясающих открытий в области юмора. Шутки длинные, короткие, тонкие, ниже пояса, со вторыми смыслами, неожиданными финалами, избыточными метафорами и перевёрнутыми клише. Месяц не спал, питался чистым кофеином. Продюсер, пока читал, улыбнулся трижды. Сказал:

– Очень хорошо! Смешно, но нам вообще не подходит! У нас драматический фильм. А ты придумал водевиль.

В кино что ни сценарист, то неврастеник. В тридцать пятой серии, например, герои бегут из тюрьмы. Продюсер сказал, они должны сбежать элегантно. Нужны изящные детали. Главное, они не должны перелезать через забор. А в финале эпизода должен появиться грузовик, его участие уже оплачено.

Я три дня думал – как, за что можно упечь грузовик. Как-то же он должен попасть в тюрьму. Решил, пусть он случайно пробьёт стену. Допустим, буря, водитель заплутал в барханах и врезался, и сделал проход. Позвонил продюсер, всё отменил. Сказал, что грузовик не перечислил денег. И надо выдумать другой транспорт для побега. Причём нам не подходят самолёты, вертолёты, машины, лодки, мопеды, верблюды, воздушные шары, рикши, ракеты и парусные колёсные яхты. На всякий случай, нужно не забыть о популярных в современном кино мистике и сверхсмысле. И особое внимание – внутреннему конфликту и мукам персонажа. И общая канва, скрепляющая восемь сюжетных линий, должна отчётливо проступить. В тот день мы с продюсером поругались навек, потом пошли в буфет, побратались и съели строганов с картошкой.

Ещё я видел настоящего Куценко. Ходит по площадке, как простой землянин в красном свитере. Женщины глядят на него безнадежными карими вишнями. А он пьёт чай и матерится…

Кате наша вечеринка понравилась, кажется. А на следующее утро меня отчитывал Кеша. Он спросил – какого рожна? Мы же договорились представить Некрасова. Но я устроил стенд-ап шоу и весь вечер не сходил со сцены.

– Чем больше ты болтал, не давая говорить Алексею, тем более загадочной личностью он ей покажется. Так что, продолжай. Завтра она будет думать только о нём, а при виде тебя начнёт морщить носик, – сказал Кеша с раздражением, не соответствующим смыслу его речи.

– Ну, говорят, от ненависти до любви…

– Размечтался! В этом направлении женщины не ходят. В обратную сторону – сколько угодно. Некоторые могут за минуту добежать. Назови её новую причёску ущербной и такую страсть пожнёшь – хоть прикуривай.

Нострадамус

* * *

Алёша приезжает каждый день. Мы придумали легенду, объясняющую его присутствие в доме. Якобы готовим сценарий о Нострадамусе. Начало очень драматичное: в 1537-м от чумы гибнут жена и дети прорицателя. Мишель Нострадамус клянётся победить чуму, найти лекарство. Он входит в дома заболевших. Для людей он – бесстрашный борец со смертью. На самом же деле он сам ищет смерти. Но костлявая его не берёт. Ей скучно с теми, кто её не боится.

Проходит двадцать лет. Нострадамус прославился как врач и предсказатель. У него новая жена Анна и шестеро детей: Сезар, Магдалина, Андре, Анна, Диана и Шарль. Все ужасно разные. Старший Сезар изучает астрологию и любит отца искренне, мечтает повторить его путь. Диана ярая католичка. Называет родителя чернокнижником.

– Кара божья тебя настигнет! – кричит она. Младший Шарль – прохвост, ищет способ заработать на отцовой славе. Выдаёт себя за наследника таланта, обогнавшего отца. И никто не знает, что настоящий и единственный в семье предсказатель – это жена Нострадамуса, красавица Анна Понсард Жемелье. Ей дела нет до грядущих потрясений. Она просто любит мужа. Стирает его рубашки и готовит настой от подагры – зверобой, лён, пижму и тысячелистник.

…Мы работаем в гостиной, где вероятность встретить Катю самая большая. Заслышав её шаги, Алёша начинает говорить громче:

– Анна все свои предсказания делает во сне, после соития. Сама того не помнит. А Нострадамус за ней записывает и утром выдаёт её пророческие стихи за свои видения.

Я знаю законы любовной драмы. Болтовня во сне, пусть даже пророческая, не прокатит. Я горячусь:

– Нет же! Она предсказывает наяву! Сама того не понимая, походя. Ей вообще плевать на будущее. Были бы дети здоровы. Она не сочиняет, а лишь играет в буриме. Пока посуду моет. Но муж понимает, её дар ниспослан свыше. Он просит: «Ань, ну очень надо, я Генриху Восьмому обещал! Король же, неудобно! Он перед сном читает мои… то есть, наши стихи. Если ничего не принесём, Генрих перекинется на этого шизофреника Данте!..»

Анна ставит кастрюлю, говорит: «Ну ладно, сейчас посмотрю». Закрывает глаза и гонит пургу, наугад расставляя рифмы.

– Итак, – говорит она, – год две тысячи четырнадцатый:

Голуби в клетке, счастлив король, Снята молитвой сердечная боль, Изгнан предатель содружеством стран, Смиряя гордыню, плачет тиран…

Предсказатель аплодирует и смеётся.

– Ну хватит, Мишель, ну это же глупо! – говорит Анна, смущаясь.

– Что ты! Это прекрасно! Ещё, ещё! – кричит Мишель, заливаясь. Он хватает тетрадь и торопливо записывает, ставя кляксы.

Некрасов меня перебивает. Он упрямо гнёт своё, тупица:

– Нет! Она не помнит предсказаний! Она во сне, после соития… У неё с головой не в порядке. Утром Мишель выдаёт её стихи за свои, и Анна смотрит на него как на бога…

– Видишь, в чём разница! В моей версии Нострадамус любит жену! А в твоей – пользуется её даром и её любовью! И позволяет любить себя! Получается, у тебя он – корыстный мерзавец! А у меня – восхищённый обожатель!

Моя эскапада обращена в основном к Кате, но она не слышит. Я плохо рассчитал скорость её приближения. Она только сейчас входит в гостиную, улыбается Алёше. А на меня даже не смотрит. Мой энтузиазм пропадает. Я ухожу ставить чайник.

Пикник

* * *

Число увлечённых Катей мужчин растёт с неприятной скоростью. К гонке подключился миллионер Семён Борисович. Поскольку именно его «лексус» и перстень легли в основу мифического Алёшиного состояния, не впустить Семёна Борисовича в дело оказалось невозможным.

– У меня дача рядом, приезжайте на шашлык! – сказал он.

Семён Борисович строил меленькую дачу, но всё равно получился дворцово-парковый ансамбль с замком, речкой, фонтаном и французским садом. Он устроил для нас вечеринку. Тихую, скромную, только для своих. Копчёный осётр, бариста с кучей оборудования, в зелёной беседке прячется джазовый оркестр, без которого пикник – не пикник. Официанты носят шампанское, жаровня похожа на серебристый паровоз, вся в манометрах и трубках. Капитан жаровни с грузинским носом смотрит на приборы и крутит штурвал. На роль шашлыка пригласили цельномаринованную свинью. Периметр охраняют пылесосы-убийцы. Они всасывают мух, комаров, а если какой кролик прыгнет выше обычного, то и ему крышка. Удивительно, как преображается простая мухобойка, попав в руки японских инженеров. В пузике у монстров – я заглянул – вентилятор, провода и молнии. Жертвы сгорают мгновенно, не успев понять, откуда в родных кустах этот чёрный тоннель без света.

…И вся эта круговерть лишь чтобы увидеть Катю. Семён Борисович обеспечил прикрытие – позвал четырёх своих директоров с жёнами. Они глядят на богача влюблённо и хохочут от его шуток что есть сил. Кто первый от хохота упал в траву – тот и молодец. Ну и Катя привела своих полуголых подруг, рыжую и зелёную. Некрасов тоже явился не один. Притащил театральных приятелей, облезлых и голодных. Разрешил им есть впрок. За это наймиты должны были сносить заранее приготовленные колкости.

Я поковырял осетра, плюнул в фонтан и ушёл подальше от компании. Заложил широкий круг вдоль забора. Навстречу с пихт и елей взлетали немногие уцелевшие комары. Такие же одинокие и затравленные, как я, они вызывали сочувствие. Не настолько острое, впрочем, чтоб поить их собой.

Своих домашних насекомых я убиваю сам. Я сам защищаюсь от явлений природы. Девчонки от них лишь визжат. Им что стрекоза, что тарантул – всё одинаково страшно. Кот насекомых различает, но из всей палитры предпочитает исключительно мух. Наверное, за то, что они богаты белком и весёлые. Скучные худые комары достаются мне.

Ос когда-то ловили вместе. Кот прыгал вверх элегантно, хватал осу осторожно, чтоб не ужалила. У меня был другой подход. Я не против ос до тех пор, пока они не объявляют мою черешню своей собственной. Тут я встаю из кресла и требую поднять мне веки. У меня прекрасный замах и резкий, с выдохом, удар. Я многому научился, вожделея Марию Шарапову на канале евроспорт. Если точно рассчитать, оса не успевает понять, откуда в небе тапок.

Как-то раз мы с котом погнались за одной осой. Мы оказались на равном расстоянии от нее. Федосей прыгнул, я взмахнул и – хрясь! Прямо в бедную кошачью морду. Кот впервые тогда сказал матерное слово при детях. С тех пор он ловит только мух. Иногда ещё пауков, сошедших с небес на землю. А на всё полосатое и жужжащее у него теперь идиосинкразия.

Вернёмся к комарам. Прогресс создал сетки на окна и генераторы зелёного дыма. Но все эти хитрости нужны слабакам, умеющим вспомнить, зачем припёрлись в магазин. Мой метод создан настоящими мужчинами ещё в каменном веке. Я ложусь голым поверх одеяла лицом к опасности и жду. И выставляю перед собой ладони, как опасный Буратино. Моя поза не означает, что я дурак, хоть и не отрицает этого.

Комары видят во мне еду. Им и в голову не приходит, что на самом деле я – смертельная ловушка. У меня огромный опыт и тысячи побед нокаутом. Я знаю все их повадки, могу притворяться парализованным и вкусным одновременно.

Комары тоже бывают разные, впрочем. Большинство – опрометчивые нахалы. Садятся, жрут и тут же гибнут. Но встречаются среди них и тревожные подлецы. В борьбе с такими мне мало выглядеть равнодушным. Нужно стать бревном, дышать как бревно и думать как бревно. Я всё это прекрасно умею. Внешне сонный и вялый, я способен молниеносно шлёпнуть себя по морде. И, конечно, это самая беспокойная фаза моего сна.

К утру приходит посттравматический синдром. Две бездушных дряни, синестезия и сенсибилизация, дурачат мои осязание и слух. Враги давно мертвы, а я всё хлещу себя по лицу и по плечам, не могу уняться. Всё чудится, они пищат и приземляются, пищат и приземляются. Индейцы Гондураса называют такое расстройство «юпутка», что значит «бежать по лесу, ощущая прикосновения призраков». Так вот, после войны за сон меня мучает юпутка. Хорошо, хоть осы по ночам не летают. Засыпать, всласть нашлёпавшись ос, было бы ещё труднее.

Воображение – удивительная штука. Я вдруг представил, как лежу в незнакомой спальне, шлёпаю комаров. За окном этакая летняя северная полуночь. А рядом Катя. Свернулась и спит. Из-под одеяла только нос виден. Зато какой нос! Прекрасный, обгоревший, конопатый. Воссоздать по нему всё скрытое под одеялом проще, чем по пятке донны Анны. Мне страшно нравится тот диалог дона Гуана и Лепорелло.

Дон Гуан: Её совсем не видно Под этим вдовьим черным покрывалом, Лишь узенькую пятку я заметил. Лепорелло: С вас довольно. У вас воображение В минуту дорисует остальное; Оно у вас проворней живописца, Вам все равно, с чего бы ни начать, С бровей ли, с ног ли…

Я закрыл глаза и правда увидел кудри, веснушки, ключицу, колено. Попу увидел, а как же без неё. Очень скоро воображаемая Катя предстала такими мелкими подробностями, каких, возможно, на ней и нет. От драконов вряд ли, а от комаров я бы точно её защитил.

Стал представлять дальше, как она просыпается. Потягивается, чмокает меня в щёку. Потом завтрак. Не такой, как сейчас, приправленный сарказмом, а весёлый, с мытьём костей общим друзьям и планами купаться после обеда.

Я открыл глаза. Видение не пропало. Тряхнул головой. Созданная воображением красота шла ко мне по гравийной дорожке и улыбалась. Настоящая Катя шла ко мне. Одна, не спеша, куталась в шаль. Наверное, хозяин одолжил в честь прохлады. Сюда она приехала без всяких одежд из прошлого века.

– А чего вы тут один? Хандра напала?

Сказала так и села рядом. Лет через двадцать, если захочется её вспомнить, буду вспоминать вот такой, глядящей серыми, невозможными глазами – прямо на меня.

Чтобы обрести надежду, мужчине нужны сорок пять секунд. Этого времени хватает для нескольких наблюдений и одного вывода. Наблюдения такие:

1. Катя не случайно сюда пошла. Наверное, меня искала.

2. Когда увидела, то улыбнулась. Люди просто так не улыбаются. Например, я сам никогда так не поступаю.

3. Она подошла и села рядом, хоть места вокруг навалом.

4. Сидит уже почти минуту.

Вывод очевиден. Фортуна повернулась ко мне передом. Детей мы назовём Таня, Женя, Андрей и Светлана Севастьяновна. Катя рассказала, как дела в миру. Зеленоволосая Жанна немножко выпила и упала в фонтан. Алёшины друзья прыгнули следом и теперь там конкурс мокрых дураков. А Катя сбежала, чтоб её не затолкали. С них станется.

Я не понимал, о чём она говорит, смотрел на её лицо, губы, волосы. И улыбался, как настоящий, с огромной справкой идиот. И тут из кустов полезли гости. Свита догнала свою принцессу. Орава увидела нашу скамейку, развернулась и пошла фалангой.

– Ага, сумерничаете? Дай-ка я присяду, – сказал Алёша и влез между мной и Катей. Сволочь. Никаких представлений о принципах рассаживания. Если скамейка трёхместная, то девушка должна сидеть в центре. Только так она может выбрать, кто ей роднее. Удивительно, с какими мерзкими типами приходится сотрудничать. Если бы не мозгокрут Кеша, в жизни бы не связался.

Алёша пошутил, Катя рассмеялась. И прижалась к конкуренту, склонила голову, а он к ней. Вроде невинно, но где, скажите, эта грань между невинностью и бесстыдством? На красиво выгнутую Катину шею сел комар. Потоптался, прицелился и ввёл хоботок прямо в сонную артерию. Она комара не чувствовала. Выброс эндорфинов у неё, как же. А я всё видел и молчал.

Июль, жара

* * *

Лиза первой укатила на маленькой своей машинке. Кеша тут же скис.

– Чем чаще они обижаются, тем быстрей приходят в себя, – сказал он мне, хоть я ничего такого не спрашивал.

Возвращались порознь. Некрасову повезло, к нему в машину уселось всё самое приятное – Катя и подруги. Мне достались угрюмый Раппопорт и пьяные театралы. Прощаясь у трамвайного кольца, они меня обнимали, трясли руки, звали на премьеру. Велели звонить какой-то Клавдии Степановне. Услышав пароль «Я от Коли», эта женщина теряет контроль и мечет в просителя лучшие билеты. Телефона не оставили. Тут из-за поворота вырулил трамвай, господа артисты побежали в его сторону неровными зигзагами.

– Всё-таки я гений, – признался Кеша, глядя вслед театралам. Он сам не ожидал такого успеха. Катя проваливается в Алёшу, будто не психология ею руководит, а сама судьба.

– Может даже, у них выйдет продержаться года три, – сказал мозгоправ.

Увлечённые интригой, мы позабыли, что у нас не треугольник любовный, а целый параллелограмм. Вдруг приехал Генрих. Его манера парковать авто поперёк проезда теперь показалась мне милой.

Возвращается муж из командировки – дома пусто. Жена телефон не берёт, вместо неё два мужика в доме. Неудивительно, что у мужа мрачное лицо.

Я представил Генриху Иннокентия. Дескать, светило гештальта, мастер суггестии, лучший в Прибалтике толкователь сновидений. Если приснилась свадьба или ещё какой кошмар – всё к нему. Хлопком в ладоши погружает в транс военных эпилептиков, оперных истеричек и африканских носорогов. Может вернуть нервное равновесие одной лишь доброю улыбкою. Генрих отказался.

Кеша назвал меня балаболом, отправился готовить кофе. Он считает, это лучший способ разрядить неловкость. Выбрать калибр помола, досыпать сахар, капнуть в жезву три капли холодной воды и напряжённо следить за пенкой… Ему точно было интересно. А нам – всё равно неловко. Я заговорил на общие темы:

– А мы тут на пикник ездили. Шашлык был… Осётр… Катя скоро приедет. Наверное. В магазин заскочила.

– Да-да, конечно, – сказал Генрих. На чемпионате траурных голосов он точно стал бы чемпионом. Кеша поставил перед ним чашку. Сказал, что приготовил кофе по особому колумбийскому рецепту. Наврал, конечно. Генрих молча положил сахар и ложкой вращал с таким дребезгом, будто не размешивал, а сверлил.

Мне нравится, что не я один мучим этой женщиной. Страдающий Генрих – вот название картины, которую я бы повесил над кроватью.

– Что же вы не предупредили Катю о приезде? – спросил Иннокентий как бы с сочувствием.

– Сюрприз хотел устроить, – ответил игрок.

– Не сомневаюсь, она обрадуется.

Вдруг хлопнула дверь, в прихожую вошли. Генрих повернулся на звук и засопел. Раппопорт уставился на Генриха. Он психолог, изучает поведение обманутых мужей в ареале их обитания. Я стал смотреть на Кешу. Мне интересно, как учёные исследуют дикую фауну. Мы слышали Катин смех, голоса подруг и заливистый фальцет Некрасова. Господин артист рассказывал очередную байку.

Прошла долгая, долгая минута – и они ворвались. Сперва зелёная подруга, за ней рыжая. С хохотом и визгом. Потом Катя, тоже оскорбительно весёлая. Алёша вошёл худшим из способов. Он смотрел под ноги и говорил, говорил. Не видел диспозиции, опустил руку на Катину талию. Спокойно и привычно. Вошедшие увидели Генриха и замерли. И сразу поняли – всё очень плохо.

Катя первой очнулась, порхнула к мужу, чмокнула в щёку, повисла на шее. Зря она ушла из театрального. Преподавателям стоило бы удерживать её насильно, цепями и угрозами. К пенсии гордились бы, что воспитали гениальную актрису.

Она щебетала легко и ласково. Будто не было той страшной секунды, когда бывший встретился с будущим, и оба это поняли. Все поверили, даже я, – неловкость лишь почудилась. На самом деле поведение всех присутствующих, все мысли и намерения – всё очень, очень пристойно.

Как же легко они нас обманывают! Восторг и ужас! Катя строчила без пауз, будто заговаривала несчастье. Но выглядело, конечно, будто она страшно соскучилась.

– Мы были на пикнике у одного богача, милейший дядька, всех любит. Шашлык готовит божественный. А это Алексей Некрасов, познакомься. Актёр нашего театра. Алёша вместе с Севастьяном готовит пьесу о Нострадамусе. Он будет режиссёром и сыграет Генриха Восьмого. Мне, представляешь, предложили роль! Даже не знаю… Здорово?

Генрих кивнул. Конечно, здорово. Столько мужиков вокруг. Актёр-режиссёр, хромой психолог, увалень-писатель. Ещё какой-то миллионер, повелитель шашлыка, на втором плане. Не хватает только предыдущего мужа по фамилии Иванов, для коллекции.

Всем стало весело. Мы пили вино, играли в психологические игры, которых у Кеши в голове ровно миллион. И только Генрих был мрачен. Он знает триста невербальных способов сказать гостям «до свидания». Он зевал, спрашивал, который час, замечал, что на улице прекрасная погода для прогулок и не хочет ли Катя пройтись перед сном. Интересовался ужином, ковырял золу в камине, мыл посуду, уходил наверх, потому что устал, и снова возвращался. Катя сделала бутерброды, что в переводе с языка молодожёнов значило «не будь засранцем». Дом гудел. Алёша захмелел, тряс светлым чубом, строил смешные рожи и много жестикулировал. Рыжая и зелёная подруги смотрели на него влюблённо. Кеша хохотал, поправлял хромую ногу, просил рассказывать ещё.

Комментарии Генриха стали желчны. Он готовился к скандалу. На него всё равно не обращали внимания. К ночи его взгляд уже оставлял в душе такой холод, какой бывает, если целовать взасос могильный камень.

Мне стало его жаль. Я поднялся, сказал «какие вы все клёвые!» и ушёл спать. Хотелось, конечно, чтоб Катя смотрела мне вслед. Вдруг обернулся с лестницы, – она глаз не сводит с Некрасова. А чтоб вы все тут лопнули.

Следующую неделю я просидел в кабинете, отключив телефон. Написал десять тысяч слов. Стёр. Написал ещё три тысячи. Снова уничтожил. Купил в подарок коробочку дорогого гватемальского кофе, поехал узнавать, как проходит соблазнение. Раппопорт, меня увидев, выгнал из кабинета очередную плачущую женщину. Настроение у него было отличное.

– Елизавета Вторая? – спросил я.

– Не-не. Даже не сравнивай. Лиза – это Лиза, – сказал он и поднял палец.

– Хорошо. Перейдём к главному. Как скоро падёт крепость по имени Катя?

– Всё отлично, – рассказал психолог. – Она с Генрихом ещё не рассталась. Даже не поссорилась. Но он её ревнует, значит, дни сочтены.

– А вдруг, наоборот, начнёт ухаживать с утроенной силой, снова очарует? Тогда хана нашим планам.

– Нееет! Чем больше будет стараться, тем верней проиграет. Ревнующий мужчина не обаятелен, не остроумен. И чем сильней его ревность, тем скучней.

– Итак, когда победа?

– Нам нужен решительный бросок.

– Может, вернёмся к идее любовного зелья? Ты же можешь, я знаю. А ещё лучше, пусть наш Ромео заколет Катиного брата! Дуэль со смертельным исходом очень развивает отношения. Мировая литература так считает, и я ей доверяю.

– Нет, не надо увечий. Но принцип верен. Алексей должен стать героем.

Колесо

* * *

План, в котором Некрасов избивает хулиганов с помощью таинственных восточных практик даже не рассматривали. Раппопорт предлагает безыскусную замену пробитого колеса. Это самый доступный способ прослыть настоящим мужиком. Ждать милостей от дорожных гвоздей мы не могли. Наняли гопника, поручили проткнуть левое переднее колесо. Дальнейшее должно было выстроиться само собой. Катя видит заколотое колесо. Она потрясена, почти рыдает. Тут из-за угла выплывает Некрасов на сером в яблоках «лексусе». Он улыбается широко и снисходительно. Трясёт белокурой шевелюрой, рассыпает шуточки про женщину и карбюратор, Катя млеет от его маскулинности. Некрасов достаёт огромный, сверкающий до мурашек домкрат и ну помогать. После ремонта, в котором Алёша показал бы пластику ягуара, – ресторан. Там он объясняет: крутить колёса его научили во Французском легионе, где он воевал с потомками алжирских пиратов. Эту историю я слышал от одного знакомого сутенёра. Якобы тот служил наёмником в Сербии, потом поступил к «диким гусям», подрался с чернокожим капралом, в драке отрубил ему руку саблей, сбежал, переплыл пять пограничных рек, перешёл через Альпы и теперь опекает падших женщин. Ночью, в узких улочках Риги. История странная, но женщины верят.

– Да что ж тебя так тянет к беллетристике? – спросил Кеша.

– А, – говорю, – это я всю неделю книжку писал.

– И как?

– Всё пришлось выбросить.

Раппопорт похлопал меня по плечу.

– Правильно сделал. Продолжаем разговор. После ужина – прогулка вдоль моря. После свежего воздуха вино, камин, родство душ перерастает в сплетение тел. Наутро Катя понимает, какой Генрих зануда и насколько Алёша в сравнении с ним весёлый обаяшка. Затем две-три недели страсти, Леша бросает Катю и – вуа-ля! Дом свободен! Семён Борисович получает диссертацию, Лёша деньги, тебе достаётся ведро антидепрессантов, а мне – всемирная слава.

Операцию тщательно продумали. И целых полторы минуты всё шло как надо. Серый человек в серой кепке присел у колеса, но тут же вскочил и убежал. Покрышка зашипела и сникла. Правда, не та, на которую договорились. Хулиган убил правую заднюю. Он думает, мы барсеточники. Водитель пойдёт осматривать колесо, мы в это время сопрём сумку, подумал гопник. У нас же были совсем другие планы. Мы сидели поодаль в арендованной машине с очень тёмными стёклами, ждали, когда Катя выйдет, заплачет, а мы её утешим. Алёша прятался за углом, нервно грыз воображаемые удила. Лишь только Катя расстроится, Кеша звонит Алёше. Тот показывается и возвращает в мир гармонию.

Я говорил, хорошего хулигана за пять латов не наймёшь. За такие деньги он непременно что-то перепутает. Переживая за исход мероприятия, я лично смазал болты на всех колёсах. Мы купили Некрасову лучший из домкратов и сияющий ключ с раздвижной ручкой. На солнце принадлежности сияли так, что могли бы использоваться для ослепления самолётов. Купили также белоснежную майку и нежно-голубые джинсы. Алёша спросил, что будет, если он посадит пятно.

– На это и расчет! – ответил Иннокентий. Грязь на белоснежной майке женщину пронзит насквозь. И чем ярче будут отпечатки, тем лучше. Кате должно стать неловко.

Мы прекрасно подготовились. Но гопник проткнул не то колесо. Я бы его заметил. На такое сдутое, дряблое колесо нельзя не обратить внимание, решили мы с Кешей. Любой мужчина бы содрогнулся от его вида. Но Катя вышла из парикмахерской, села за руль и давай чавкать резиной по асфальту. Весело и резво. Необычную тряску она списала на дорожные неровности, видимо.

– За ней! – скомандовал Кеша и озвучил пару наблюдений о дружбе женщин с техникой. Наше корыто не завелось. Прокатная контора подсунула нам покойничка. В отличие от Кати, мы разбираемся в технике и сразу сделали несколько важных предположений.

– Скорей всего, бензонасос, – сказал я.

– Или свечи, – возразил Кеша.

– А может быть, кстати, клапан бензопровода. Там предохранитель нужен на шесть ампер. Если сгорел, то всё.

– Удивительно. Она не разбирается, но уехала. А мы всё знаем – и стоим.

Стали звонить Некрасову. Он сбросил звонок, просто приехал. Выскочил, прошёлся вдоль пустой улицы с ключом и домкратом. Идиот. Заметил нас, побежал через дорогу. Раппопорт замахал рукой, желая прогнать жениха назад, к машине.

– Уехала она, уехала! – кричал он. – Давай за ней! Нет! Стой! Нас возьми!

Катя проскакала пять кварталов и всё-таки почуяла неладное. Когда мы её нашли, незнакомый толстяк с красной шеей уже откручивал её «фольксвагену» копыто. Кажется, чтобы выйти замуж, ей достаточно выйти на улицу и щёлкнуть пальцем. Мы остановились поодаль, стали любоваться. Катя казалась тихим ангелом, замершим на краю океана, где вместо воды – грехи и опасности. Беззащитная такая, ранимая. Алексей запыхтел, ему не нравился добровольный автослесарь.

– Выглядит смущённой, – сказал он.

– Ей неловко за избыточно прекрасные ноги, – предположил я.

– Удивительно всё-таки, как одной лишь позой женщина выражает целую страницу психологического текста, – заметил Иннокентий. Он совсем не расстроился. Он обязательно что-нибудь ещё придумает, на мои деньги.

– А что, на фразу «ищу спонсора» психологи расходуют целую страницу?

– Ты, Севастьян, грубишь, потому что ревнуешь. В её позе множество смыслов. Я вижу сразу три только в глазах и положении плечей. А есть же ещё талия. И ноги, кстати.

– Озвучь, пожалуйста, смыслы. Интересно.

– Изволь. Первый – благодарность. Катя глазами показывает, какой молодец этот добровольный Винни-Пух. В следующей жизни он родится милым тушканчиком. Второй смысл в плечах – чопорная гордыня. Она знает, как действует магия её красоты – колесо само собой поменяется на исправное. Третий, самый точный смысл, в наклоне головы – снисходительность. Катя разрешает этому человеку менять колесо. Таких хоббитов тьмы и тьмы. Все с домкратами и баллонными ключами. А она – одна.

– А ноги?

– Он на них смотрит. Думаю, он будет помнить эти двадцать минут у этих ног, пока дядюшка Альцгеймер не постучится в черепушку. Заметьте, она подошла достаточно близко, чтобы мужчина впал в транс. Но не настолько, чтобы он потерял сознание. Лишь колесо встанет на место, она сделает шаг назад – и толстяк очнётся непонятно где, на обочине, в странной позе.

Всё так и вышло. Конечно, она улыбнулась и что-то приветливое сказала спасителю. На прощание. Потом села и уехала. А он остался стоять с перемазанной рожей. Вот так и со мной будет. Однажды утром я её не увижу – и всё.

Передумал гадить

* * *

Миллионер Семён Борисович захотел узнать, как всё прошло. Не-не, говорит, по телефону не надо, встретимся за ужином. Настроение у всех было – так себе. В честь итальянской пьесы, с которой всё началось и в которой женщины куда менее капризны, Некрасов заказал кьянти и пасту. По лицу его было видно, насколько здесь не Италия. Раппопорт пилил стейк так, будто это плоть того красавца из института физкультуры, что увёл первую Кешину любовь. Кеша сказал:

– Жирная пища подавляет депрессию. Свинина – лучший наш друг в минуты неудач.

Я заказал утку в медово-томатном соусе. Ждал долго. Принесли какую-то мумию ящерицы с помидорами. Не знаю, сколько протянет мир, в котором так ненавидят уток.

И только Семён Борисович был весел. Хлюпает свой сырный суп. У него диета. Он хочет нравиться юным шалавам не одним только кошельком.

– Что думаете предпринять? – спросил богач. – Может, всё-таки организуем нападение? Мои охранники – золотые ребята. Могут сами себя отдубасить, но со стороны покажется, будто всех положил Алексей. Очень достоверно.

– Нет… Катя не купится.

– Тогда пожар? Никто не знает, этот дом застрахован?

Миллионерский масштаб завораживал. Я хотел в шутку предложить землетрясение и цунами, но Семёну Борисовичу могла понравиться идея. Непонятно тогда, как отговаривать.

– Предлагаю свернуть проект, – сказал я.

– Чего это? – обиделся Лёша.

– Потому что надоело. Надо книгу сдавать, а у меня ведро черновиков. И не в обиду Алексею, признаков успеха я не вижу. То есть, признаю, Алёша был хорош, но – не сработало. Да и нехорошо всё это. Подло.

– А я считаю, мы правы и дела идут хорошо, – упёрся Некрасов.

– Послушайте, я всё затеял. А теперь передумал. Как заказчик проекта, я его закрываю!

Раппопорт отложил вилку, посмотрел синим взглядом и сказал:

– Ты ревнуешь. Это значит, дела идут отлично. И, вопреки твоему больному разуму, я рекомендую продолжать. Все согласны?

Леша и Семён Борисович кивнули. Я встал и взмахнул рукой для убедительности.

– Тогда я объявляю предприятие банкротом! Никто не получит ни копейки!

– Ну, Севочка, деньги вообще не проблема! – заметил любитель психологии Семён Борисович.

– А я всё Кате расскажу!

Иннокентий азартно хлопнул в ладоши.

– Не расскажешь! Ты втрескался по самое это самое. Развенчание интрижки – самоубийство. Расскажешь – потеряешь её навсегда!

В ответ я сказал такое, чего сам от себя не ожидал:

– Только попробуйте её обидеть. Зарежу! Всех троих!

Повернулся и ушёл. И ящерицу-утку доедать не стал.

Странное

* * *

Постучалась в дверь, говорит:

– Скажи: «Выходи за меня замуж».

– Выходи… нет, стой. Чего это?

– Всё понятно, – говорит она и уходит вниз. Я хожу по комнате, сажусь, вскакиваю, дёргаю себя за нос и уши. Открываю окно, там дождь. Выставляю голову под капли, делаю пять глубоких вдохов. Потом спускаюсь в кухню, подхожу, встаю на колено.

– Катя, выходи за меня замуж.

– Не выйду.

Тут я поднимаюсь, тоже говорю «всё понятно» и возвращаюсь в кабинет. В этот день я точно ничего больше не напишу.

Работа

* * *

Джин Фаулер сказал: «Писать – легко. Нужно лишь сидеть и смотреть на чистый лист, пока на лбу не выступят капли крови». Конечно, это не так. Фаулер слукавил, сильно преуменьшив тяготы нашей профессии.

Во-первых, вы никогда ничего не напишете, если проверите почту или новости. Тут же встретится потрясающая информация о подорожании квартир в Гватемале. Потом сведения о концептуальной «тойоте», рейтинг купальников, мультик про кота и муху. Через шесть часов, измочаленный и злой, вы уйдете на кухню. Будете жарить картошку и рыдать от собственной никчёмности.

Теперь предположим, у вас стальная воля. Вы с вечера сломали телевизор. Вы настолько разумны и рациональны, что раздавили каблуком прибор – домик, в котором гномики добывают интернет. Сегодня (это клятва) вы напишете минимум пять слов. И пока они не напишутся, вы будете сидеть в этой позе, на этом стуле, перед этим монитором. Даже если придётся так просидеть остаток жизни. Скоро вы научитесь не замечать смены сезонов, соседей, тортов, семейных чаепитий. Станете путать утро с вечером и маму с папой. За обедом повадитесь говорить тексты своих персонажей, перестанете бриться, в чужих речах будете слышать только дурную стилистику. На стену приклеите два плаката. Один с главным правилом индийских литераторов:

«Сократить фразу на одну краткую гласную – такая же радость, как родить сына».

Второй – с пословицей, которая без единого местоимения, наречия и прочих паразитов описывает целую жизнь:

«В девках сижено – плакано, замуж хожено – выто».

По-хорошему, после этой пословицы все писатели мира должны бы прекратить писать. Потому что литературы совершеннее не бывает. Но мы всё равно пишем, ибо совести у нас нет.

Неспособность писать ведёт к истерикам и срывам. Домашние нас избегают и, выходя в коридор, приговаривают: «Кажется, ушёл». Вы угробите сердце кофеином и сигаретами, растолстеете. Если повезёт, не слишком прославитесь. Потому что с популярностью приходит абсолютная немота. И подбор нужного слова превращается в роды корабельного якоря.

И всё лишь затем, чтобы получить десяток писем от поклонниц. Каждая назовёт вас гением, признается, что жила во тьме, но теперь всё расцвело и колосится. Вы перевернули жизнь, впустив в неё свет. Во втором письме читательницы расскажут забавные факты из своих молодостей. В третьем дружно спросят, какие женщины вам нравятся. Через два месяца и триста посланий все они назовут вас лжецом, мерзавцем и самовлюблённым павианом. Потом просят прощения. Снова расскажут о себе, уже поинтимней, иногда с фотографиями. И так по кругу. А что вы не участвуете в переписке, они даже не заметят.

Мне повезло. Я совсем не знаменит, и жизнь моя летит непонятно куда. Это лучшие условия для творчества. Я отменил завтраки в гостиной, снова отключил телефон. Наушники снимал только к ночи. Прислушивался. В Катиной спальне было тихо. Я вздыхал, писал пальцем на стене «Катя» и засыпал.

Драка

* * *

Как прошли эти недели – совсем не помню. Спал днём, по ночам тушил курицу, пил чай в промышленных масштабах. Если было жарко, надевал мокрую майку. Открывал компьютер и проваливался в измерение, где люди ссорятся без злости, а красавицы симпатизируют чудовищам. Где все любят всех, даже меня. Потом перечитывал, стирал половину или всё. Ел, спал, снова работал.

Но однажды раздался сильный грохот, разбивший мою трансцендентность. Этот рокот ощущался хвостом. Так аквариумные рыбки чувствуют землетрясение. Снял наушники – и правда, далеко внизу, у центра Земли, шло побоище. Крестоносцы врезались в ополченцев Александра Невского, и вот-вот начнётся охват с флангов. Крики, ругань, лязг железа, стены дрожат. С точки зрения военной доктрины, спешить не следовало. Прежде чем вмешаться, убедитесь, что противники насладились общением. Стороны должны утомить друг друга, тогда их легче мирить. С другой стороны, и медлить опасно. Немцы с новгородцами разнесут жилище, а мне ремонтировать.

Спустился вниз, увидел приятное – Генрих душит Алексея. Тот в ответ лишь царапается, как прижатая в сортире отличница.

Битвы следовало ожидать. Наш муж где-то пропадал и обнаружил вдруг, что свято место почти занято. Он зачастил со свиданиями, но поздно. Алексей прочно подружился с Катей. А теперь эти лоси сцепились. Уже опрокинули стол, смяли ковёр и вообще внесли в интерьер нотку хаоса. Разгар битвы был не очень зрелищен. Бойцы лежали на полу, крепко обнявшись. Яростный Генрих одолевал. Его позицию с некоторыми купюрами можно было назвать верхней. Алексей оказался достаточно вёрток, чтобы его не задушили, но и не настолько, чтобы сбежать. Катя металась, выкрикивая лозунги «прекратите!» и «как вам не стыдно!» Всё зря. Всем на свете женихам нравится друг друга убивать.

Я болел сразу за обоих. Множественные травмы средней тяжести украсили бы каждого из противников.

– Что ты стоишь, растащи их! – крикнула Катя.

– Зачем? Сейчас один прибьёт второго, и конфликт сам собой погаснет.

– Ты идиот?

– Когда это мы перешли на ты?

– Хорошо, вы идиот?

Она даже когда орёт, всё равно прекрасна. Кудри растрепаны, глаза сияют. И эти её коленки… Вроде бы скандал не должен влиять на восприятие, а всё равно мне кажется, сейчас они ещё красивее. Залюбовался даже. И подумал вдруг, чего мне терять-то. Если не сделаю сейчас, то потом повода не будет. Я быстро подошёл и поцеловал её. Не в ноги, конечно, в губы. Но довольно плотно. Она вырвалась, влепила пощёчину. Сказать ничего не могла, гормон возмущения затопил её речевой центр.

– Ты просила остановить битву, я выбрал самый лучший способ – нападение на обоз.

– Это кто обоз? Я обоз? – За право злить её каждый день я принимал бы по пять таких оплеух. Дерётся как девчонка, кстати. Но какие глаза! Какие вены на шее!

Дерущиеся остановились. Лежали на полу, смотрели на меня. Потом Алёша сбросил Генриха, встал, отряхнулся. Генрих тряхнул кудрями, потёр запястья. Глянул искоса и вдруг ударил Некрасова в лицо. Тот упал на диванчик, опрокинулся и замер ногами в потолок. Катя вскрикнула и бросилась к нему. Обрадоваться победе Алёша уже не мог. Сознание его оставило.

– Вон! Убирайтесь! Вон! Оба! – кричала Катя сквозь совсем настоящие слёзы.

– В расчёте, – сказал Генрих и пошёл к дверям.

Мне лучше, я тут живу. Повернулся и побрёл наверх. Траурное лицо было непросто сохранять, вечер мне страшно понравился. Конечно, триумфатором оказался Алёша. Схлопотав по морде, он взял приз «самый несчастный ухажёр». Теперь ему достанутся примочки, компрессы из таких лёгких пальцев, что любой замурлычет. Я старался не думать о неизбежном теперь событии. Совсем скоро в соседней спальне раздастся ненавистный его фальцет. А потом и ритмичные глухие шорохи. Надо было помочь его задушить.

Обоснование путешествий

* * *

Генрих пропал. Но Катя не уехала. Теперь она не то чтобы с Алексеем и не то чтобы одна. Беда в том, что я отчетливо боюсь её отъезда. Ходил советоваться с Кешей.

По какой-то сложной формуле доктор психологии высчитал два противоположных фактора. С одной стороны, всё прекрасно. До развязки три недели. Не больше. С другой стороны – моё присутствие грозит предприятию. И лучше бы меня удалить на время.

Мне льстили его научные данные. Приятно считать себя помехой чужой любви. Но уезжать я отказался. В конце концов, это мой дом. Именно меня нужно оставить, а уедут пусть все другие. Если Кешины стратегии вступили в борьбу со здравым смыслом, то я с радостью покажу на примере Раппопорта, как именно Генрих душил соперника. Пять минут физических упражнений улучшат кровоснабжение психологического мозга.

– Вот видишь, ты агрессивен. Поэтому лучше уехать. Пойми, остолоп, влюбить Катю в тебя невозможно. Как ни крутись, выйдет по-моему. Она втрескается в Некрасова, потом разочаруется – и всё. Ты останешься в своём дворце с умеренно разбитым сердцем. Это лучший выход. Аллилуйя.

– И куда мне ехать? В хрущёвку?

– В путешествие.

– Не поеду.

– В Прагу.

– Не поеду.

– Семён Борисович даст «лексус».

– А ему это зачем?

– Мы договорились написать диссертацию по результатам нашего перфоманса. Он станет доктором психологии.

– Передай, пусть засунет свой «лексус» себе куда-нибудь поглубже. В диссертацию. Метафорически, конечно. Только вежливо передай. Пусть распилит на удобные части – и аккуратно так засунет.

Кеша покачал головой. Его расстроило моё упрямство. Я же скрестил руки и ноги в знак твёрдости. Кеша теребил свой выразительный нос. Он всегда так делает, собираясь кого-то надуть. Натеребившись всласть, заговорил лицемерным тоном:

– Я понимаю, ты надеешься на её взаимность. Но давай честно, последним чудом было воскресение Лазаря. С тех пор – ни поклёвки. Что ты ей предложишь? Стать героиней твоих литературных потуг? Смешно! Её интерес к тебе объясним. Ты месяц ходил по пятам, сопел плотоядно и вдруг всё бросил, заперся в кабинете. Конечно, девушке стало любопытно. Но стоит тебе вернуться в гостиную – всё пустится на круги своя. Она тут же остынет. Мгновенно. Если на то пошло, ради микроскопической надежды на её интерес тебе стоило бы уехать. Хочешь, я сам отправлюсь с тобой? Обещаю всю дорогу разговаривать только о ней. Рассчитаем в процентах вероятность твоего с Катей счастья. Она всю неделю будет о тебе скучать. А ты, наоборот, развеешься, заграницу посмотришь… Поехали, ну?

– И сколько мне торчать в твоей Праге? Месяц? Год?

– Неделю. Потом – двигай куда хочешь.

– Что изменится за неделю?

– Потом она улетает в Ниццу. Алёша выиграл участие в каком-то театральном фестивале. Она летит с ним. Сева, о тебе же забочусь. Чтобы не превратиться в героя криминальных хроник, не капризничай, уезжай.

– Тем более не понимаю. Если у них всё прекрасно, зачем мне куда-то тащиться?

Кеша посмотрел внимательно, снова схватился за нос.

– Есть проблема. Некрасов заигрался и сам втрескался. И, как всякий влюблённый идиот, он становится уныл. У него собачьи глаза и слюна капает. Кате с ним скучно. Того и гляди, она его спровадит. То есть, она его и так спровадит, но сейчас рано.

– Вот теперь я точно никуда и не поеду.

– Ну и отлично. Молодец. Этого я и добивался.

– Не понял?

– Ничего. Не важно.

– Нет, ты скажи.

Тут Кеша принял загадочный вид и совсем замолк. И совершенно непонятно стало, как надо действовать, чтобы ему навредить.

Поехали

* * *

В самом узком месте Латвию можно пересечь за сорок минут. Литву наискосок проскочили за три часа. А потом началась огромная Польша, где на лошади было бы быстрей.

Поляки содрали весь советский асфальт, символ рабства. Теперь кладут новый, демократический. Всюду пыль, дым, унылые паны с лопатами. По стране путешествует сумасшедший экскаватор № 5672. Да снизойдёт чума на его водителя. Он угнал рабочий инструмент и колесит по миру. Если бы дальнобойщики его поймали, он стал бы самым похожим на отбивную трактористом на свете. Обогнать его невозможно, он широкий и петляет. Навстречу петляют такие же трактора и за ними другие бедолаги. Мы нагляделись всласть на польскую природу. От зевоты болели челюсти. Я выучил зад экскаватора так, что смог бы рисовать его в полнейшей темноте, не просыпаясь, без бумаги и карандашей.

Путеводитель описал путь до Праги как двенадцать часов неспешной езды. И ни слова не сказал ни об армии литовских радаров, ни о польской бульдозерной хунте. К вечеру были под Вроцлавом. Кондиционер устал и отключился. Сколько ни били его по кнопкам, прохладу он не включал. Меня уже бесило всё – светофоры, люди, бессмысленность горизонтальных перемещений. Но особенно – крошечный мочевой пузырёк Иннокентия.

– Потерпи до Германии, а потом ещё чуть-чуть, – говорил я Раппопорту. В Чехии прекрасный выбор кустов. Рай для писающих мальчиков.

Измотанный жарой и дорогой, я и сам мечтал выключить мотор, упасть и долго, долго плакать. Тут-то Кеша и назвал меня шизоидом. Он выпил пива за обедом. Случайно, не желая никому зла. И теперь отказывался прекращать работу почек усилием воли. Он всего лишь психолог, а не йог. И тем более не японский кондиционер.

– Что-то давление растёт в глазных яблоках, – пошутил он.

– Хочешь об этом поговорить? – спросил я.

– Останови машину, гад. Не то лопну и всё забрызгаю. Не в космосе же несёмся.

– Шизоиды не знают страха.

– Слово шизоид не обидное. В психиатрии так зовут необщительных, угрюмых людей.

– Знаю я твои кустики. Будешь носиться, и нигде тебе не будет интимно. Если же вдруг всё сложится, во что я не верю, ты тут же закуришь, достанешь цыплёнка, помидорчик, и так бездарно пронесётся наша общая жизнь. Затем ты сядешь и заснёшь, а мне всю ночь лететь сквозь ночную Европу.

– Антуан Экзюпери так летал, летал – и прославился.

– Он плохо кончил. Лучше я останусь живым шизоидом.

Наш спор разрешил немецкий таможенный офицер. Это был настоящий штурмбаннфюрер, устойчивый к жаре и монголо-татарам. Он остановил машину, подошёл и внимательно всё осмотрел. Спросил, нет ли у нас с собой наркотиков, оружия или пива хотя бы. Мы помотали головами. Немец нахмурил рыжие брови. «Хорошо бы сейчас пулемёт, для преодоления культурных различий», – подумал он. Вернул документы и пошёл прочь. Тут Кеша выпал из машины, закричал ему в суровую спину:

– Гебэн зи мир битте пописать, порфавор!

Офицер мотнул головой на польские ёлки. Так, одним простым жестом, солдат спас страну от потопа. Кеша засеменил, куда послали. Ровно в восемь аккуратное немецкое солнце село на пограничный столб. Писихолог задерживался. Возникло подозрение, будто он всё-таки взорвался и висит теперь, разбросанный по веткам разноцветными тряпочками. Когда надежда на этот сюжетный ход переросла в уверенность, он всё-таки вышел из леса и сказал: «Поехали быстре, где там твоя Чехия?» В огромной Польше для него не нашлось укромного уголка. Так Иннокентий стал первым в мире человеком, пронесшим нужду через две страны в третью.

В Праге каменные улицы, небо, голуби. Всё, как у нас. Девки в шортах, знаменитое их вепрево колено всего лишь кратчайший путь к панкреатиту. Все эти города, соборы, кабаки, мосты и площади – всё однообразная чушь. Вдобавок Кеша заявил, что назад я поеду один. Сам он из Праги полетит в Ниццу, руководить финалом пьесы. А мне с «лексусом» надо вернуться в Юрмалу. Получается: и машина, и Прага, и Кешины страдания были лишь способом избавиться от меня. Лестно и обидно.

Он подхватил сумку и отправился на какой-то сельский аэродром. Знакомые Кешины контрабандисты возят что угодно в любом направлении почти бесплатно. Буквально за мытьё полов. Они летают на списанном гидроплане «Аироне» времён войны Италии за Эфиопию. У самолёта три мотора «Изотта-Фраскини» и огромные поплавки для посадки на воду, на всякий случай. Приборов в кабине нет, пилот ориентируется по шуму ветра и астрологическим таблицам. Если Юпитер в третьем доме, например, полёт обещает быть успешным. В пути пассажирам предлагают интересные галлюцинации, вызванные гипоксией.

Пыльный автобус увёз Иннокентия куда-то на север. А назавтра он уже звонил, спрашивал, как будет по-голландски «немного хлебушка». Было слышно – вокруг плачут пьяные цыгане. На второй день прислал эсэмэску: «В Тулузе холодней, чем в Любеке». Видимо, его и впрямь возили по Европе, заставляя мыть полы. Добирался неделю. Загорел, отощал. Брюки его скукожились так, что стали шортами, а в глазах появилось что-то такое, пиратское. В аэропорту Жироны Кешу подобрала огромная русская женщина в трико. На маленьком «фиате» она привезла психолога в Ниццу. В пути наверняка надругалась. Но Кеша об этом молчит.

Все три эти дня я просидел в Пражской гостинице. Немного поработал. Много съел. Узнал, что двусторонний скотч по-чешски звучит так: «обоюдна лепидра». Разозлился, потом успокоился и поехал назад. В Дрездене свернул с автобана, чтобы ногами походить по настоящей Германии. Зашёл в кондитерскую, выпил кофе. И ради интереса набрал в навигаторе «Ницца, Франция, Приморские Альпы». Прибор нарисовал маршрут длиной в восемнадцать часов. Через Цюрих, Милан и Геную, которые звучат куда интересней чем «город Задов, Нижние Мымры и Выдропужск». Это значит, через восемнадцать часов я могу увидеть Катю. Мог бы. Теоретически. Я допил кофе, сел в машину и погнал на юг.

Цюриха не заметил. Солнце пересекло небосвод и ушло спать в Альпы. Пользуясь тем, что нежные приветы от фоторадаров придут не мне, а Семёну Борисовичу, я положил на педаль газа воображаемый кирпич и нёсся куда быстрей, чем в своё время Экзюпери. Через десять часов дорога вышла к морю где-то возле Сан-Ремо. Решил освежиться. Нашёл площадку, вышел, потянулся и сказал «эх!». Пока спускался к воде, совсем стемнело. Судя по грохоту, неспокойно было синее море. Итальянцы воду не подсвечивают. В Балтике метровая глубина достигается после часового шлёпанья по мелководью. Здесь же спускаешься вниз, как на лифте. Не отвесно, но крутовато. По невидимым камням дополз к чёрной воде. Выпрямился. Лигурийское море доходило мне до щиколотки. А потом как-то понял вдруг, что огромная волна уже рядом, а жизнь как бы позади. Будто набежала из темноты чёрная стена. «Уж лучше бы я не…» – успел подумать на прощание. Тут меня накрыло, перевернуло, насыпало в трусы камней для равновесия и высадило на берег. Никогда ещё чувство свежести не приходило так стремительно. Было очевидно: сегодня купаться уже не стоит. Я с детства мечтал окунуться в ту же воду, по которой плавал Одиссей. И вот, сбылось. Отличное море. Солоней Балтийского, но с камнями в трусах тонешь в нём, как гантель.

В пять утра въехал в Ниццу, приблудился к заправке и заснул. Проснулся в полной уверенности, что какая-то кошка нагадила мне в рот. Было жарко, пыльно. Хотелось пить, есть, лежать горизонтально. Стал звонить Иннокентию, тот долго не снимал трубку. Потом соизволил. Сказал сонно:

– Алё?

– Привет отдыхающим! А вы в каком отеле остановились?

Иннокентий был настороже.

– Тебе зачем?

– Ну, так просто, в гугле посмотреть, какие у вас пейзажи…

– В семь утра?

– Не думаешь же ты, что я попёрся за вами в Прованс!

Абсурдность этого предположения была очевидна. Такое предположить может только параноик. Но Кеша как раз такой и есть.

– Ты что, правда приехал?

– Нет же. Просто у нас в Юрмале девять часов, разница во времени. Не учёл, прости. Ты название гостиницы скажи и спи дальше.

– Ты идиот, Свиридов. Маньяк. Разворачивайся и дуй назад.

Иннокентий завёл шарманку про «ничего у вас не получится» и «забудь её, тебе же лучше». Я нажал «отбой». Стал набирать sms:

«Дорогая Катя. Мне без вас тошно. Хотел заехать поздороваться, но подлец Раппопорт мучит меня, не говорит название отеля. У вас добрая душа, пожалейте меня, пришлите адрес».

Повертел телефон в руках, сунул в карман. Ответа не было. Глупо было сюда переться. Особенно с моей любовью к путешествиям. Всё хреново. Я старался мыслить позитивно и жалел, что в ночном море не дал волне себя утащить.

Купил в лавке лимонад и круассан, вернулся к машине. Мимо протопали девицы в шортах. Посмотрели благосклонно. Всё-таки «лексус» – хорошая машина, сближает людей. Может, и не нужно сразу уезжать. Пару дней пошатаюсь, осмотрю пляж, музей Пикассо и океанариум. Назад поеду медленно и подробно, через Швейцарию, Австрию и прочие лечащие душу территории. А всякие заносчивые особи пусть живут с кудрявыми полудурками.

Целый день ел, гулял, глазел. К вечеру скис, возненавидел Приморские Альпы за бездушную чопорность и лицемерное счастье. Захотел домой, соскучился по прямым дорогам. Ещё у нас, чтобы не стать к вечеру хорошо прожаренным стейком, не обязательно весь день стоять под кондиционером. Плюнул на всё, сел и поехал. Без навигатора, приблизительно на север. Решил гнать, покуда хватит бензина. Пока не стошнит от бесконечных круговых движений. Потом найду мотель с воттакенными клопами и буду спать двое суток.

Я снова нёсся с рёвом. Теперь уже прочь от моря, кривыми узкими дорогами. Покрышки визжали, встречные шарахались. Мне казалось, я великий автогонщик, впавший в ярость. По местным меркам, оказалось, я даже ничего не нарушал. Полицейские в мою сторону зевали. Задумался человек и едет не торопясь – думали они. Я же был уверен, всё закончится стрельбой и погоней. Может быть, даже арестом. В конце, как Бегбедер, сочиню в тюрьме книгу едких воспоминаний.

После Грасса вдруг зазвонил телефон. Номер не определился. Из тех, кто меня помнил, ни с кем говорить не хотелось. С другой стороны, могли звонить дети. На прошлой неделе, например, они сообщили, что нашли в лесу ежа, накормили кефиром, он тёплый и пукнул на прощание. Вдруг ещё что важное произошло. Я нажал кнопку ответа и от первого «аллё» полюбил мгновенно местный климат, путешествия, французов, море и прочую прекрасную ерунду.

– Ну и где вы? Я же жду! – сказала Катя.

– Катя! Я в Провансе! Я без вас усох. И волнуюсь, как вы там без омлетов.

– Они не умеют болтать яйца так художественно, как вы! Им вообще на меня плевать, кажется!

– А я в каких-то горах, но уже разворачиваюсь.

– Я звонила, вы не поднимали. Вы динамо, а не сосед.

(Поняли все! Она звонила! Но я убрал телефон в сумку, чтоб не спёрли. И не слышал! Дурак! Дурак! Счастливейший из дураков!)

– Катя! Я не динамо, я остолоп. Хотите расскажу про остолопа?

– Сева! Вы много болтаете. Это хорошо. Приезжайте. Я скучала.

Прованс

* * *

Финансовое могущество моего папаши олицетворяла двухкомнатная квартира и зелёный «Москвич». Официально цвет назывался «кипарис».

– Ах, Франция! – сказала мама, узнав эту дизайнерскую автомобильную новость. Она считала всё зелёное и жёлтое «Москвичами», а красное – «Запорожцами». Она не понимала, где папа шутит, а где говорит серьёзно.

Ещё был огород с бесконечным запасом крыжовника. Мама применяла огород для воспитания меня. Взмахи тяпкой, верила она, привьют ребёнку любовь к тыквенной каше. Так в детстве ещё угасло для меня очарование прополки, сбора навоза, картофелекопания и сна в мороз с раскрытыми окнами. И тыкву я не жру с тех пор принципиально. Но в огородной будке, я верил, можно переждать ядерную зиму.

Избалованные жизнью, мы не завидовали тогда владельцам «Жигулей». Не завидовали даже соседу, который выиграл «Волгу», чем перепрыгнул сразу четыре социальных слоя. Включая мопеды и «Запорожцы». Сосед ворвался в высший свет и мыл свою прелесть во дворе, как настоящий князь. Дома стояли полукругом. Он не боялся, что шесть подъездов сдохнут от зависти, хоть и допускал такой финал. Жена его Марина подносила воду и смотрела в окна. Солнечные зайцы от её глаз бежали по потолкам, разгоняя пауков. И не только очи её, вся она светилась неприятным радиоактивным свечением. Разумеется, эта «Волга» сгорела. Радиация вкупе с народным мнением губительны для предметов роскоши.

В центре Риги гнездилась тогда феодальная знать. В их квартирах, говорят, встречалось по четыре и более комнат. Мы не верили этим средневековым мифам. Нам ближе были инопланетяне, которые и встречались чаще, и разделяли наши ценности. Например:

1. СССР вечен и однажды захватит галактику.

2. Гагарин жив, просто прячется.

3. Мы Родина Циолковского, поэтому шансов попасть на Марс у меня больше, чем во Францию.

Теперь Союз расползся не по вселенной, а как старая тряпка. А «Франция» и «Опять» – слова-синонимы. Так же как «Вечность» и «Переменчивость».

После сытого детства, после «Москвича» и крыжовника плевать я хотел на Прованс. Если бы не Катя – нипочём бы не попёрся. А она женщина и от слов «Кот-д-Азур» млеет. Вообще, все слова, содержащие «Кот», для женщин священны. А постфикс «д-Азур» и вовсе лишает их усидчивости.

Семён Борисович снял виллу для всех. Но у безлошадного Некрасова каждый день репетиции. Он должен жить в гостинице вместе с театром. А «лексус» я ему не отдам.

Гостиница прекрасна, уверял актёр. Всего в пятнадцати километрах от дачи Абрамовича, ровно между Ниццей и Каннами. Вокруг лес, ни одного комара. Спишь с открытым окном, утром вся кровь на месте. Животный мир представлен ящерицами, цикадами, и ещё в лесу видели огромных жаб.

– Что же они жрут, если комаров нет? – спросил пытливый Раппопорт. Я предположил, что жабам пришлось дорасти до таких размеров, чтобы питаться зайцами. Катя хихикнула.

Мы пытались быть солидарны. Сняли соседние с Некрасовым номера.

– А где санузел? – спросил Семён Борисович, задумчиво оглядывая шкаф изнутри. Других дверей в комнате не было. Оказалось, душевая есть, одна на весь этаж. В ней десять кабинок, не разделённых на «М» и «Ж». Туалет проектировал архитектор гендерный демократ. Удивительно, некоторые гостиницы Старого Света могут утереть нос худшим баракам Выдропужска, в смысле непритязательности. Соседями оказались театральные труппы из Липецка и Пензы. Совсем к ночи – ужас, приехали барды, огромная толпа. У них тоже тут фестиваль.

Два автобуса поляков, живших в отеле до нас, сразу сбежали. Раньше им казалось, ничем нельзя испортить такие низкие цены. Но, завидев сто пятьдесят гитарных чехлов русской делегации, они переменили мнение. Некрупные народы плохо переносят нашу ширь. В первую же ночь барды сломали одну ногу, одну стену и научили ящериц подпевать «Солнышко лесное».

Утром Раппопорт потащил меня завтракать. Тут всё по спискам, наша очередь в восемь утра. В буфете стоит человек-магнитофон, повторяет:

– Дорогие русские! Силь ву пле, один круассан в одного туриста! Второй круассан товарищу! Спасибо!

Людям приходилось мазать на пирожок четыре порции масла и три джема. И заедать багетом, которого много не сожрёшь, кстати.

После завтрака встретил Семёна Борисовича. Спросил, далеко ли его вилла. Богач пропустил понятную обоим часть диалога, сказал, что уже бежит собираться. Вышла Катя с упакованным чемоданом. Ей было всё равно куда – лишь бы не здесь. Пришёл Раппопорт, посопел недовольно – и присоединился. Так мы уехали, а Некрасов остался. Всё равно у него репетиции каждый день.

Загорать и купаться дешевле в Болгарии. Местный витамин D – самый дорогой в мире. К тому же прибалты в Средиземном море теряют ясность рассудка. Некоторые пытаются утонуть, чтобы не возвращаться. Но солёная вода их выталкивает, не принимает.

Лучше всего взять машину и ездить, ездить. Нигде в Европе нет такой плотной и кривой дорожной сети. Даже в Германии дорог меньше. Движение в трёх измерениях и никогда – прямо. От Ниццы до Антиба вьются четыре простых дороги, одна платная и ещё железная. Слева и справа встречные потоки, за ними опять попутные, за ними снова встречные. Ротонды, развязки, петли, мосты, тоннели. Из-под земли выныривает поезд, несётся в лоб, потом ныряет куда-то в Тартар. Пассажиры жалуются на головокружение и невозможность рассмотреть Францию. Она слишком быстро летит мимо. Я считаю, это капризы. За тот же километраж на бобслейной трассе пришлось бы заплатить миллион. А тошнит после заезда точно так же.

…Здесь берберские пираты ловили французских рабов, модных во всей Африке. Поэтому на пляжах было немного народу. Крестьяне уходили в горы, строили крепостицы, украшали дворы цветами. Ботаника здесь не сложна, кусты состоят из лепестков почти полностью – розовых, белых, фиолетовых. Цветёт каждая палка, без прополок, окучивания и подвязывания. Всё по-домашнему, улицы не шире моей кухни. Прогулки в Ментона проходят, в основном, в вертикальной плоскости. Если купить диван, то непонятно, как втащить его на Ру-де-ля-Коте, 7, например. Неясно также, что надо сделать в этой жизни, чтобы в следующей жизни родиться здесь.

Французы воевали с берберами без надрыва. Герой войны у них – тётка со скалкой. В 16-м веке пираты Хайр-ад-Дина Барбароссы высадились на причале Ниццы и побрели в наступление. Горожане вяло отмахивались палками. Вдруг на передний край выбежала прачка Катрин Сегюран. В этот день ей всё не нравилось. Предметом, похожим на полено, она оглушила вражеского знаменосца. Отобрала флаг, подняла юбку и показала неприятелю зад. Разбойники смутились, а горожанам понравился такой акт динамического искусства. Местные поднялись и опрокинули атаку. Прачку причислили к лику святых. На памятниках женщина изображена в таких пышных одеждах, которые якобы задрать невозможно.

Так же, как воюют, французы выносят меню. Лениво и весело. Они до последнего надеются, что вы уйдёте. Лишь увидев, что вы расчехляете палатку, так и быть, приходят. Потом ещё час ржут над вашим выбором, зачитывают вслух, на кухне, всем коллективом. Просто уморительно вы заказали. Что в голове у человека, соединившего «Coq au vin», «Cervelle de cuant» и «Brandade de moure»?

– Русские туристы, что вы делаете, перестаньте! – сипит шеф-повар и хватается за холодильник, чтобы не упасть. Он отменяет ваш выбор и готовит «Gigot d’agneau aux pommes de terre». Это ножка ягнёнка, фаршированная чесноком. Просто и выразительно. Помню, я хотел на этой ножке жениться.

Вдоль берега идёт красивая медленная дорога, знаменитый Корниш. На ней пробки, но это даже хорошо. Потому что пейзажи ярки, как сны кокаиниста. Не зная прилагательных нужной силы, зрители лишь хихикают и нежно матерятся. А вся наша сирень, оказывается, не больше чем невротическая компенсация серых болот.

Где-то здесь Ван Гог отрезал себе ухо. Не верил глазам, хотел проснуться. Приехал к нему в гости Гоген, вызвал Ван Гога на дуэль. Если спишь, то почему бы не подраться на шпагах. Всегда хотелось, а во сне смерть не настоящая. Так и не поняв, в чём подвох, Гоген бросил жену, детей, валютную биржу, подцепил проказу и увлёкся рисованием. Пикассо, Ренуар, Синьяк, Матис, Бунин, Дягилев, Шаляпин, Фицджеральд, балерина Кшесинская, король Леопольд, мы с Раппопортом – все приличные люди тут или жили, или собираются. Метр жилья на Кап-Ферра стоит 40 тыс. евро. Для такой красоты совсем недорого.

Вопреки школьным учебникам, Рай не похож на плодовый сад под Тулой. На самом деле праведник летит по тоннелю и вываливается на свет продавцом мёда в Биоте, почтальоном в Эзе или бакалейщиком в Мужене. Открывает окна: справа горы, слева вид на Монако. Человек пьёт кофе с пышкой и не завидует даже министру якутской кимберлитовой трубки. Он выходит во двор, поливает цветы и вообще патологически никому не завидует.

Вдвоём

* * *

Раппопорт утверждает, мы должны посещать репетиции.

– Мы же хотим поддержать друга? – спросил он почти без вопросительного знака.

– Так, дайте подумать… Что же выбрать? Прогулка по солнечному Грассу или унылый надрыв провинциального театра? – Я картинно задумался.

– Разумеется, мы хотим поддержать, – сказала Катя негромко. В глазах её при том читалось: «Помогите, люди добрые!»

И мы отправились к Некрасову. Катя пошла, потому что честная. Остальные – потому что без неё скучно. Вопреки ожиданиям, мне очень понравился театр. Некрасов опять играл импозантного негодяя. Импозантность ему более-менее удалась, а вот негодяйство совсем не вышло. Режиссёр Ян Язепович Штильке требовал от Некрасова демонических рогов, но получались только травоядные. Алёша походил на барана в лучшем случае, никак не на демона. Ян Язепович материл Некрасова очень умело, сердце моё радовалось за наше искусство. «Боже, какие точные, ёмкие формулировки!» – думал я, восторгаясь режиссёрской проницательностью. Как точно он разглядел неприглядную суть под слащавой личиной. Восхищало также его знание русского языка. Вообще, замечательный дядька, настоящий мастер театра.

В обед Раппопорт объявил, что товарищеский долг исполнен. Мы лучше потом на готовый спектакль придём.

…Все сказали: «Ну, жалко, конечно». И поехали гулять в Ментона. У Кеши болит нога, Семён Борисович по сути своей не пешеход. Оба они путешествуют в гастрономической плоскости. Находят ресторан, наливаются вином и млеют, разглядывая сомлевших на жаре девок. Мы же с Катей ходили, ходили.

Из всех видов выражения чувств мне доступны два – ходить рядом и трещать о пустяках. Я пересказал ей всё написанное за три года. Было страшно: если я замолчу – она заскучает, обернётся птицей и улетит.

Мои старания приносили плоды. В Гольф-Жуане она взяла меня под руку. А в Грассе чмокнула в щёку липкими после мороженого губами. Я понимал, что это вершина наших отношений, и поклялся не мыть щёку как можно дольше. Через неделю всё покатится вниз. Мы вернёмся в страну вечнозелёных помидоров. Ещё через три недели план Раппопорта сработает – и я усохну.

Говорят, Клеопатра казнила своих несчастных счастливых любовников. Если царица Египта хоть наполовину была похожа на Катю, я бы не жаловался на месте казнённых. Всю оставшуюся жизнь им было что вспомнить. Все пять или сколько там часов. Моя же память останется чиста, я буду жить долго, хорошо и скучно. Через пару лет, выметая пыль из-под ковра, найду её серёжку и горько усмехнусь.

– О чём думаете? – спрашивала Катя, когда молчание затягивалось.

– О книжке думаю.

– В ней будут женщины?

– О да!

– А дети?

– Конечно. Я пишу в жанре «ми-ми-ми». Будут дети, птички, собачки. А все экзистенциальные конфликты придётся разбирать на примере весёлых котят.

– Расскажите.

– Сейчас? Здесь?

– Конечно. Или котята – что-то интимное?

– Вовсе нет. Вот, например. История о бытовой магии. Наша семья практикует, когда припрёт. Мы никогда не говорим: «У котика заболи, у Ляли перестань». Нам жаль котов. Мы все болячки отсылаем афганскому бандиту Бену Ладену. Раньше так делали, то есть. Ему полезно для очистки кармы, думали мы. Бен Ладен об этом не знал и не понимал, что происходит. То синяк на колене, то уколотый палец, то подбитый глаз. Как будто он не взрослый мужчина, а две девчонки-сорванца. Вскоре жизнь ему обрыдла. Бен натворил гадостей и был наказан педагогами из американского спецназа.

Сейчас он умер, переродился крокодилом в Ганге. Лежит на дне, переоценивает своё поведение. Но наше-то детство продолжается. Нам пришлось использовать волка, живущего в лесу. Странная жизнь началась у серого. Кругом деревья и кусты, а у него, по ощущениям, то ушиб от холодильника, то ожог от утюга.

Дети меня уважали как отца и народного целителя. Но однажды позвонила бывшая супруга Люся и отчитала нас всех. Мы не выучили таблицу умножения, чем опозорили её на всю школу. Я не знаю заклинаний для изучения математики. Знаю только один мистический ритуал. Нужно ворваться в детскую комнату, трясти ремнём, стараясь никого не задеть, и много угрожать. В рамках того же обряда принято говорить поучительные штампы про вытаскивание рыбки из пруда, врать, что «кто не работает, тот не ест» и пр. За пять-шесть таких выходок таблица сама оседает в затылочных долях детского мозга.

Я набрал воздуха, ворвался, раскрыл пасть и стал орать. Ляля как раз бездельничала. Ничего не учила, малевала в компьютере жёлто-синюю мазню. Я рассказал ей о роли образования и труда. Про Нильса с гусем, Незнайку и Буратино.

– Сколько сил в тебя вложено! – говорил я. – Одних пакетиков риса – миллион! А в ответ сплошная бездуховность!

Ляля слушала и водила компьютерной мышкой. Я посмотрел, а в мониторе очень красивая картина в стиле Айвазовского. Пейзаж с морем, солнцем, рыбами и гусём вдохновенным, летящим по делам. Никакая не мазня. Мощный жёлтый, искренний синий, ипрессионистская лёгкость и ясные световые впечатления, подзвученные пульсирующей ритмикой полутонов. Сверху написано «ПАПА», чтобы не забыть, кому подарок. И курсор елозит, закрашивая первую «П». Раз я ору, то и дружбе конец. Будет просто картина, не посвящение.

В тот день я переосмыслил своё поведение и отрёкся от педагогического терроризма. Картина сейчас хранится с тремя тысячами других шедевров. Мы одолели «пятью-пять» и того гляди двинемся дальше.

– Из вас бы вышла отличная мать! – сказала Катя.

– Мать из меня неполноценная. Я не могу показать на себе, как правильно модничать и раздражаться, если нечего надеть на утренник. Петь в расчёску перед зеркалом, кстати, они тоже научились без моего участия.

– Хорошо, я дам вам несколько уроков, – сказала Катя и похлопала меня по плечу.

Ещё я от женщин нахватался вот чего: знаю, что ничего не выйдет, – и всё равно надеюсь.

Отъезд

* * *

Некрасову на фестивале присудили второе место среди мужчин. Остальные участники оказались ещё хуже. В честь триумфа устроили вечеринку. Алёша выпил, раскраснелся. Уселся на один с Катей диванчик, положил ладонь ей на колено. Катя шевельнула бровью, но руку не убрала. Я встал, хотел уйти.

– Не-не-не! Сева, ты должен это услышать! Обалдеешь! – крикнул Некрасов. Пришлось сесть и смотреть, как эта сволочь лапает моё её колено.

Некрасов рассказал волнующую сплетню. Член жюри Н. переспала с худруком из Саратова, и первое место уплыло бездарному актёру П. Все прогрессивные театралы негодовали. К Алексею подходили многие, человека три, возмущались страшной несправедливостью. Ясно же, что П – ничтожество. Одна молодая актриса даже обещала уйти от мужа, чтобы разделить с Алексеем его боль.

– Не поняла, она из жалости или от восторга тебя захотела? – спросила Катя.

– Ага! Ревнуешь! Напрасно. Ты для меня самая прекрасная! – Алексей попытался поцеловать Катю в шею, довольно неуклюже.

– При чём тут ревность?

– И отчего это мы такие дикие сегодня? – спросил Алексей.

– Я обычная. А некоторым, кажется, лавровый венок натёр макушку.

– Завидовать чужому успеху некрасиво. Театральная сцена капризна. Одних она любит, других не принимает. Ничего не поделаешь. Актёр – это судьба. Этому в институте не научат.

Катя встала и пересела в отдельное кресло.

– Очень жарко под твоим нимбом, – сказала она.

– Понятно. Две недели самостоятельных прогулок не прошли даром. С глаз долой – из сердца вон.

– При чём тут сердце?

– Действительно, при чём? Разве у шалавы может быть сердце?

– Это я шалава?

Тут все вскочили. Раппопорт кричал: «Друзья, друзья, давайте успокоимся». Семён Борисович взял Некрасова за руки, горячо говорил: «Ну нельзя же так, нельзя». Пунцовая Катя надвигалась на Некрасова, держа чайник наперевес, как ударный инструмент.

– Это я шалава? А ну, повтори! – говорила она условно-спокойным тоном. Некрасов прятался за Семёна Борисовича, повторяя:

– А чего ты заводишься? Чего ты заводишься?

Прованс нас изменил. Мы стали настоящей французской семьёй. Катя разрешила Некрасову себя лапать. Значит, в чём-то он прав. Вот пусть и разбираются.

Я быстро бросил в рот виноградину, встал и вышел. Погулял по саду, посетил кухню, намазал бутерброд, заварил чаю. В гостиной горячо спорили. Наша история закончена. Ночью я уеду домой. Я пошёл в свою спальню и лёг на кровать в одежде. Уеду. Нынче же. Душ приму в мотеле, по пути. Вот только посплю час.

Сначала любой потолок кажется чистым. Потом из неровностей и теней проступают лица. За неделю в этой спальне я научился видеть восемь физиономий. Прямо надо мной мужчина с крупной челюстью, в углу заплаканная женщина, возле окна человек-рыба. Когда призраки не слоняются по дому, то висят на потолках размытыми портретами.

Я задремал. У меня прекрасная, крепкая психика. Я могу заснуть в любой миг, после самых яростных неприятностей. Достаточно лечь – и всё. Процессор отключается. Если, конечно, ко мне в комнату не будут врываться. И сопеть. Дверь распахнулась. Не хотелось открывать глаза. Да и кто мог войти, только Раппопорт. А его мне видеть не хочется.

– Кеша, я её люблю. А ты мудак. Выйди и закрой дверь. Я посплю и уеду. Проскочу до Швейцарии без жары и пробок.

Кеша молчал. Я говорил, не открывая глаз:

– Но ты был прав. Надо бежать. Пока не втрескался насмерть. Как там наши голубки, кстати, уже дерутся?

– Они боятся настоящей драки, – сказала Катя. Я вскочил.

– Ты открываешь дверь совсем как Раппопорт. Могла бы кашлянуть для порядка.

– Богатой буду. Отвези меня домой. Не хочу лететь в одном самолёте с этими.

Катя сердитая. Красивая.

– Конечно, поехали.

– Можем сейчас?

– А как же Лёша?

– Ты хочешь ехать с Лёшей?

– Катя. Милая. Если ты наденешь мои твои любимые джинсы с дырами, я понесу тебя на руках. Все две тысячи пятьсот тридцать семь километров.

– Я надену шорты, если пообещаешь не носить меня на руках.

– Обидно, конечно. Через полчаса у ворот?

– Через две минуты. Если опоздаешь – уеду на автобусе.

Мы встретились на втором этаже. Вероломная Катя напялила самые глухие свои брюки. А я ведь не шутил. На лестнице встретили Некрасова. Вилла не настолько велика, чтобы удрать незамеченным.

– Вы куда? – спросил он недоверчиво.

– В магазин.

– С чемоданами? Я с вами!

Он не стал ждать отказа, побежал собираться. Мы пошли быстрей, во дворе встретили Раппопорта. Кеша ничего не сказал. Сам всё понял.

– Подождите меня, я мигом соберусь, – сказал он. По Катиному лицу нельзя было понять, рада ли она попутчикам. Она была мила – и всё. Я пожал плечами. Кеша похромал бросать тряпки в авоську, как он сам выразился.

Катин чемодан занял половину багажника. Мой лёг на бочок рядом. Был в этом какой-то символизм. Я уселся за руль, вдохнул воздух Прованса, стараясь заглотить этой целебной газовой смеси про запас.

– Ну? – спросила Катя.

– Ждём, – ответил я.

– Ты серьёзно?

Я закрыл дверь и выехал за ворота.

– Дай свой телефон, – сказала Катя. – И не гони, я буду письмо писать.

– Кому?

– Раппопорту. Он самый ответственный.

– А текст?

– Примерно такой: «Ждали, ждали, не дождались. Люблю всех, целую ваши ушки и носики. Севастьян».

– Подписываться не надо. Это же мой телефон.

– Точно. Очень плохая зона покрытия в горах. И, кстати, почему ты за меня не вступился?

Она отправила sms и выключила все наши телефоны. Оба.

2617 километров счастья

* * *

Катя не поверила в то, что я заблудился. Сказала, путать следы – напрасный труд. Вряд ли за нами будет погоня. Навигатор всё не мог сориентироваться. Но выглядело, будто это я оттягиваю возвращение и все неизбежные беды. Покружили, покружили, выехали. До Сан-Ремо час езды по платной дороге. Катя велела рассказывать истории. Я послал богам запрос на двухсуточное улучшение памяти. А там будь что будет. И заговорил.

– У моей тёти жил трусливый доберман. Каждый Новый год, ровно в полночь, он прятался под ванну. Боялся фейерверков. Он не понимал китайской этой красоты, поскольку был дальтоником и интровертом. В минуту опасности он непременно прятался под ванну.

Однажды в тётину дверь стали барабанить незваные гости. Была ночь, гости были пьяными, незнакомыми и, судя по звукам, агрессивными. Страшные удары сотрясли всю стену. Собака полезла под ванну, совсем как в Новый год. Она поняла: это недобрые феи пришли.

Тётя звонит полицейским. Ей отвечают: «Экипаж будет». В переводе с полицейского языка ответ означает: «В протоколе вас опишут как поперёк прихожей холодное тело с недовольным лицом». Тётя бы рада сама спрятаться, но под единственной ванной уже сидит собачка. «Иди и сама покусай кого тебе надо», – как бы говорил доберманов взгляд.

Тётя жила на восьмом этаже. А на девятом, прямо над тётей, размещался бордель. Туда ехали посетители, но лифт зачем-то высадил их раньше. Этажи совершенно одинаковые, внешне. Мужчины достали цветы и деньги, стали звонить в дверь. Им не открыли. «Вот уж это женское кокетство», – подумали мужчины. Они стали стучать. Стучали, стучали, даже ногой, косяк треснул, дверь отвалилась. За дверью нашлась смешная тётя со шваброй наперевес. Они смеялись, просили прощения, отобрали швабру, оплатили повреждения и ушли куда-то в ночь, срывать цветы порока. И только тогда доберман выполз. Он жалел, что достался такой хозяйке, не способной нормально защитить дружочка. Назавтра я тряс его за уши, спрашивал, не стыдно ли жрать сухой корм.

– Оставь ребёнка! – сказала тётя строго. – Он родился в семье курляндских крестьян. Всё население Курляндии – ужасные интроверты.

– Это правда? – спросила Катя.

– Что правда? Что доберман из крестьянской семьи?

– Что интроверты.

– Конечно. Лично видел, как одна семья из Лиепаи справляла юбилей в ресторане. Они пришли, расселись. Все очень нарядные, в костюмах народных землистых оттенков. И вдруг официант спотыкается и выливает графин компота на их папу. Папа сразу мокрый, сладкий, спина в вишнях и лысина. Русский праздник тут бы только и начался. Макание халдея в салат, драка стульями – да мало ли конкурсов можно устроить в честь юбиляра. А эти молча встали и вышли. Даже не плюнули в администратора. Не знаю, где балтийские писатели берут сюжеты с таким народным темпераментом.

2420. Генуя

В Генуе попрощались с морем, свернули на Пьяченцу. Итальянцы прикрыли асфальтом козью тропу. На юрком «фиате», может, и ничего, мне же временами казалось, что мы скачем по горам на корове. Темнота и серпантины – нет лучшего развлечения для неуклюжего японского лимузина. Я старался не гнать. Всё-таки драгоценность везу.

Катя ничуть за нас не переживала. Вне всякой связи с окружающим пейзажем она предложила вместе встретить Новый год. Понятно, что это не скоро, но ей кажется, было бы весело. Я пообещал расшибиться в пиццу, лишь бы проверить её предположение на себе. На нас. Хотя зимой я тот ещё весельчак. Вторую половину года грусть честней веселья. Не знаю, как здесь, а у нас в Прибалтике с сентября за окном болото, с октября – ночное болото, потом ноябрь, даже в произношении похожий на «Мордор». После четырёх месяцев вездесущей холодной слякоти не очень хочется чего-то праздновать. Я считаю, диван, салат и телевизор 31-го декабря достаточны, а гости уже избыточны.

Катя мне не поверила. Сказала – я кокетничаю. Вот как, например, прошёл мой последний Новый год?

Спасибо, хорошо прошёл. Я сломал два бильярдных кия и взорвал ракету в центре группы латышей. У нас дом на берегу реки. Люди пришли смотреть салюты над городом. Стоят, молчат торжественно. Вдруг трах-бах-искры, Севастьян Свиридов выстрелил в них ракетой. Поздравил, как бы. Латыши тихо улыбнулись, сочувствуя моей славянской криворукости. Очень доброжелательные. Что характерно, за час до салюта меня пыталась огреть лопатой русская дворничиха, просто от избытка чувств. Я в неё даже не попал. Даже не выстрелил. Но ей показалось, что собирался.

Так вот, про грусть. Осень – это первые два акта Нового года. Экспозиция и перипетии. Человек набирается отчаяния, чтобы в третьем акте, в кульминации, обожраться, разрушить бильярд, убить печень и взорвать ракетой случайных прохожих.

– А где справляли рождество? – спросила Катя.

– В Москве. Ездил на премьеру фильма. Там фильм такой, восемь авторов писали сценарий. От меня в кино два диалога осталось.

– Нравится Москва?

– Странный город. Отношения широты, добра и разума, как в игре камень-ножницы-бумага. Разум побеждает широту, но не может сопротивляться, если человек задумал доброе дело.

– Это как?

– Ну, русская душа… Столкновение с ней начинается ещё в самолёте. Стюардесса не верит, что я не хочу завтракать. Ну и что ж, говорит, что пять утра. Колбаска, хлебушек, вкуснятина! Надо попробовать, потом уже решать. А помидорки!

Она готова была потыкать меня мордочкой в еду, для аппетита. Очень заботливая. Латышские стюардессы в сравнении с ней – пластмассовые. А эта и мать, и пастырь, и диетолог. И, кстати, у латышей самолёты приземляет робот. Электроника сажает жёстко, ради лучшего торможения. А русский авиатор непременно вручную старается. «М-м, как нежно сели!» – говорит одна пассажирка другой, и та прикрывает глаза в знак согласия.

Москвичи в пробках – самая массовая популяция буддистов. Никаких планов на будущее. Доверие промыслу и отрешённость. За каждым поворотом может прятаться конец времён. В моём случае это был кран, изящно перегородивший семь полос. Крану мешал таксист, а тому – шлагбаум. Директор шлагбаума ушёл пописать и случайно эмигрировал навсегда. И гори огнём все, кто спешит на интервью.

Я давал интервью на телеканале, где ведущие от скуки занялись обустройством бездомных котов. Им привозят из приюта. Животное гуляет по студии, пока не очарует телезрителя, о чём тут же всех уведомят. Формально скотина создаёт приятный эмоциональный фон. На самом деле это я создавал фон, а кот был центром драмы и героем передачи.

Приехал, напудрился, сижу. Съёмка задерживается. Тётя, везущая нового кота, уже звонила, застряла в такси. Водитель пропустил поворот. В Москве это равняется падению в чёрную дыру, возврата нет.

И вот, съёмочная группа со скучными лицами начинает снимать. Без кота совсем не то. Тоска и безысходность. Меня-то никто не полюбит и не пригласит жить в квартиру с лотком и когтедралкой. Из содержимого студии зрители первым делом приютили бы мебель, потом ведущего и цветные металлы. И последним уже блогера, который не спал две ночи, застрелил подъёмный кран, напугал таджика, съел на завтрак стюардессу и невероятную помрежа Галю обнимал две секунды вместо желанных ста.

У русских сакральная миссия: творить добро, прикрываясь ерундой. Например, удочерять котов под видом телевидения. Я же потом утешал ведущего Женю. Говорил, что хороший хозяин сегодня не смотрел телевизор. Нас смотрели только опасные производители беляшей, с ними кот бы погиб в желудке плацкартного путешественника. Женя всхлипнул и успокоился.

1996. Больциано

Мы говорили о детях. Мои, например, очень энергичные. Перед сном они играют в развивающую игру «вскипяти отца». Благодаря их усилиям во мне развилось уже много положительных качеств. Каждый вечер они обещают спать, а сами ржут, ловят кота, топчут подушки, дерутся, ревут и ябедничают. Связывать их запрещают международные конвенции. Хлороформ и водка дискредитируют меня как педагога. Я сулю им казни египетские, требую убрать ноги с подушки сестры, а вторые ноги пусть прекратят плеваться, иначе пойдут спать на балкон.

Про балкон они говорят – прекрасная мысль! В ремень не верят. Говорят, это мифическое чудовище. Меня самого дети считают ворчливым кухонным комбайном, готовящим много и невкусно. Они спрашивают, разве я не рад, что ноябрьскими вечерами у нас так весело.

Наша жизнь и правда хороша. Даже будильник (6:30) не в силах её изгадить.

– Я порхаю, как карибля! – говорит Ляля, прыгая по матрасу с пером в голове.

Они настолько молоды, что любовь тоже считают мифическим животным. Хотя Маше уже пришлось столкнуться с этой заразой. Один мальчик подарил ей розу. В присутствии подруг.

– Дурак, что ли, – сказала Маша. Однако ж, именно в этот миг она поняла, что женщины не одиноки во вселенной. Инопланетяне существуют, их шесть штук, распространены они прямо в родном классе. Довольно занятные.

Я видел того мальчика. Он сказал: «До свидания, Маша!» – совершенно не стесняясь моего присутствия. Выглядит интеллигентно, волосы расчёсаны не раньше понедельника. Такая свежая причёска в шестом классе – почти пижонство. Я в этом возрасте расчёсывался раз в году, 31-го августа, и слыл приличным человеком.

Этот даритель розы Маше неинтересен. Ей кажется занятным другой негодяй, который смешно кривляется на физкультуре. По мне, уж лучше повелитель расчёски. Но у девочек свои представления о мужской привлекательности. Им подавай ироничных подлецов – немытых, пьяных, несчастных, смешных на физкультуре. При всей своей холодности Маша хранила розу целый месяц, меняла воду в вазе и вообще. А потом, я видел, она поёт перед зеркалом в расчёску. Видимо, детство её заканчивается.

Кате кажется, я сам хотел бы стать обаятельным мерзавцем. Конечно, хотел бы. Это прямой путь к успеху. Например, мой приятель Константин был приличным юношей, занимался в секции фехтовальщиков. Это спорт благородных людей. Однажды он победил целый турнир шпажистов. Приревновал всю секцию к тоненькой саблистке Ане. Покромсал в винегрет.

Но в финале против Кости вышел адский д’Артаньян из соседнего района. Злой противник всё превращал в дуршлаг. Он делал тысячу инъекций в минуту. Даже швейные машины Зингера не способны на такое. Препятствие гибло, не успев ойкнуть.

Костя понимал, это конец. Без первого места говорить с Аней он не сможет, останется только смотреть ей в спину и грустить. Бессердечный дядя тренер, садист и сатрап, увидел этот взгляд, полный юношеского тестостерона, не выдержал и выдал Косте Большую Зелёную Пилюлю.

– Когда выпьешь, посмотри на лампу, – сказал наставник, – ламп станет четыре. Надо собрать их в одну. Если не сможешь, всё бросай, беги в лес и сиди там до утра. Потом тебе захочется орать. Так вот, нельзя. Сдохни, но молчи. В случае нехватки сил подойди ко мне, я тебя накормил, я тебя и убью.

Костя принял зелье. Ничего не произошло. Вообще. Препарат оказался подделкой.

– Посмотри на лампу, – напомнил тренер неожиданно густым басом с тройным эхо. Ламп оказалось четыре, как и обещала советская фармакология, обладательница многих олимпийских медалей. Сходиться светильники не хотели. «Да здравствует Аня!» – подумал Костя и склеил люстру сверхусилием.

Он вышел на дорожку. Воздух в зале был густым и тягучим. Замедленный д’Артаньян едва шевелил шпагой. Костя угадывал его выпады, но с трудом отбивал. Тело не поспевало за стремительным мозгом. Их совместной ярости хватило бы на сто мушкетёрских романов. В конце, в сумасшедшем полёте, Костя достал врага и укусил себя за обе губы одновременно – так хотелось закричать, столько было счастья.

Интересно, кстати, почему нельзя вопить. Возможно, пилюля открывает «ля» второй октавы и писк фехтовальщика взрывает стёкла – нам уже не узнать.

Победа не помогла. Костя увидел, как Аня уходит прочь под ручку с незнакомым пролетарием, вообще никак не связанным с саблями, в лучшем случае – с отвёртками. Чуть не с токарем, прости господи.

Вечером Костя пришёл к ней под балкон. Жизнь была кончена. Хотелось умереть сегодня же, так чтоб она увидела и содрогнулась. Время шло, Аня не показывалась. Чтобы привлечь её внимание, Костя придумал побить двух пионэров, шедших мимо. Мальчики возвращались с дискотеки. Их вскрики могли заинтриговать кого угодно. О том, что саблистки может не быть дома, кавалер не думал.

Оказалось, эти пионеры были авангардом довольно крупного пионерского стада. Вскоре подоспели другие ребята и весело нахлобучили Костю. Немногие его вечера были настолько насыщены пинками.

Аня его так и не полюбила. Ни тогда, ни потом. Сейчас у него пятьсот любовниц и ни грамма совести. Костя всех женщин зовёт лапочками, потому что не помнит имён. Преобразился, в общем.

Зальцбург. 1699

В четыре утра Катя заснула. Свершилось важное – я видел её спящей! Это близость, как-никак. Старался ехать особенно плавно, чтобы не растрясти. В шесть она проснулась, увидела указатель «Зальцбург». Сказала:

– Это же Австрия!

– Ну да…

– Вы плут, Севастьян! Вы меня похитили, посулив швейцарский мир. И шоколад. И горы. Ну и где всё это?

Я не знал где. Стали смотреть в навигаторе. Оказалось, хитрая Швейцария ускользнула, отползла вправо. Где-то перед Инсбруком до неё оставалось шестьдесят километров, она притворилась обычной Альпийской горой, и мы её не узнали. К тому же ночь была. Катя ещё чего-то поворожила в телефоне и приказала свернуть с магистрали. Катя понимает, что я робот и могу нестись без остановки месяц, освещая себе путь красными глазами. Но ей нужна горячая вода. Если что, она готова пробиваться к своим потребностям с топором в руках.

И мы въехали в Зальцбург, где родился Моцарт. Ещё там стоит памятник Караяну. Дирижёр изображён в свитере. Сразу видно, каким он был при жизни простым и добрым. Ещё есть река, замок, но главное – гостиницы с горизонтальными кроватями.

Отель «Захер Зальцбург» был первым в списке. Эта особенность нам показалась достаточной для выбора. Днём в баре играет живой пианист, а в меню, конечно, шоколадный торт «Захер». Поисковый сайт сообщил, что интерьеры с любовью разработаны фрау Элизабет Гюртлер. Не знаю. Проскакав тысячу километров, я стал невосприимчив к стараниям этой женщины. Ничего не помню.

Какой-то турок за стойкой уточнил, нужен ли нам номер с двуспальной кроватью.

– Нет, – сказал я.

– А какой ширины у вас кровати? – спросила Катя.

– Двести двадцать сантиметров. – Турок улыбнулся и отмерил это расстояние на стойке двумя карандашами.

– Можем сэкономить, – сказала мне Катя. – Сегодня я вряд ли стану тебя насиловать. Скорее упаду и ничего не почувствую до самого обеда. Ты после тоже не выглядишь маньяком. Однако ж, если утром… или когда там проснусь… найду на себе отпечатки пальцев, остаток пути ты будешь бежать впереди машины и плакать.

– А ты?

– А я за рулём.

Странным образом мои мечты исполнились. Не дословно, но всё-таки. Помню, что проснулся в восемь. Катя спала спиной ко мне, под отдельным одеялом в глухой пижаме, пуленепробиваемой на вид. На самом краю, чтоб, не дай бог, ничем не прикоснуться. Нам показалось вечером, что провести ночь в разных концах одной кровати – мудрое решение. Если никому не говорить, то никому объяснять не придётся, что не было сил ни на поползновения, ни даже на фантазии.

Но утром аж волосы зашевелились от счастья. Она рядом. Конечно, никаких попыток. Разве что захотелось тихо-тихо поднять край одеяла и поцеловать её куда-нибудь в пятку. От одной мысли сердце замерло. Так и не решился. Трус. Жалею теперь.

В Зальцбурге мы провели весь день и следующую ночь. Катя сказала, что обязательно хочет доехать целенькой до дома. Для этого мне надо отдохнуть. А ей – погулять. Что касается достопримечательностей, у торта «Захер» очень точное название. За такие-то деньги.

Помню белокурую официантку, которая не понимала моего английского, но моргала очень сексуально. Удивительно, как некоторые женщины даже незнание языков превращают в технику совращения. Все уловки датского порно бессильны перед морганием той официантки. Я поговорил с ней по-латышски, на удачу. Она решила, я говорю на языке сердитых птиц. Стала щебетать в ответ и присвистывать с переливами. Очень красиво, но непонятно.

– Она говорит на голландском. Она не понимает твоего английского, – сказала Катя и взяла дипломатические труды на себя. Как-то они друг дружку поняли. Красивые девчонки удивительно легко сходятся.

Оказалось, я произношу неверно даже «мартини», «кампари» и «томатоз энд потэтоуз». Мой школьный педагог по английскому Галина Юрьевна привила мне особый, воронежский акцент. Из всех англоговорящих людей только она меня и понимала.

– Официантку зовут Линда, она работает первый день и очень волнуется, – сказала Катя.

Ресторан оказался гастрономическим. Повар по фамилии Мюллер исповедует неопластицизм с характерным для кубизма отторжением фигуративных элементов. Мы видели, как выносят пасту – на трёх тарелках, символизирующих ин, ян и хрен. Из макаронной волны, будто морской дракон, вздымается лобстер.

Меню на немецком, но это не важно. Мы перевели названия с помощью интернета. Стало ясно, повар страдает галлюцинациями. Я выбрал блюдо наугад, номер двенадцать. Нам вынесли двенадцать супов в двенадцати бокалах. Пришёл лично Мюллер и на медленном английском жалел, что нас с Катей только двое, потому что это супы для диспута. Нужно пробовать их и обсуждать в большой компании. Я решился макнуть язык в три бокала. В них оказались, по очереди: креветки в какао, тыква в малине и свекла с уксусом и вишней. После третьего бокала аппетит меня покинул. Креветки пахли, будто покинули море пару лет назад и с тех пор валялись в тёплом месте. Их дух напомнил традицию колымских зеков приманивать медведей несвежей рыбой. Косолапый идёт на аромат, зеки ловят его и жрут самого. Я рассказал эту историю, Катя поддержала диспут интересным предположением. Она считает, в другие дни блюдо номер двенадцать – это обычные сосиски. Но сегодня у Мюллера взорвался холодильник, и всё в нём перемешалось. На верхних полках образовались как бы салаты. А в поддон стекли будто бы супы.

Каплице. Осталось 1509 километров

Катя спрашивает, где я отдыхал в прошлом году. Нигде не отдыхал. Посетил город Тарту, видел листья, дождь, памятник собачке, убитой автобусом, разбухшим от финских туристов. Эстонцы не любят финнов. Считают их недо-эстонцами. А тут ещё собачка погибла. Сам Тарту прекрасен. Я бы хотел купить там квартиру.

– Квартиру или дом? – уточнила Катя.

Свой дом – это морока. Хороший не купишь, а самому строить – спятить можно от обилия нюансов. Мой знакомый миллионер строил дачу. Человек осторожный, он всё делает наверняка. Он заранее купил село молдаван. Бессарабы в строительстве способны на всё, кроме арифметики. Число и высоту ступеней они исчислили, гадая на куриных косточках. Теперь Борисова лестница вызывает сложные чувства. Восходящему человеку кажется, будто он хромой конь в горах. Всё время спотыкаешься. Миллионер проверял рулеткой, – на лестнице ни одной одинаковой ступени. В гости к нему приезжают другие миллионеры, говорят, как забавно у вас ходить! А некоторые падают и матерятся.

Ещё молдаване построили весёлую канализацию. Она всасывает отходы, а потом выплёвывает в самых неожиданных местах. И обязательно – в виде фонтана. Время извержений предсказать невозможно, канализация презирает ритм. А ритм, по Бродскому, – основа гармонии.

Катя говорит, что больше не хочет жить в доме. Слишком много хлопот. Квартира лучше всё-таки.

– Вот ты знаешь, например, где у нас газонокосилка? – спросила она.

Не знаю. Но мне очень понравилось это её «у нас». Катя продолжает возмущаться:

– Зимою снег, осенью листья. А уборка! Ты моешь посуду, хорошо. Я убираю всё остальное в этих хоромах. Думаешь, легко? Как хочешь, но листья и снег отныне на тебе!

Строгая такая. Я не стал говорить, что готов убирать все снега и листья в городе, лишь бы она осталась. Впрочем, она так говорит, будто впрямь не собирается исчезнуть.

– Но ты же любишь гулять. Свежий воздух всякий… – говорю я.

– Люблю. И грибы люблю собирать. Но совсем не как один мой знакомый, который шёл домой с мешком картошки, заглянул в лес на секундочку, нашёл груздь и потерял разум. Через десять часов, весь в пауках и улитках, измождённый и счастливый, пришёл домой. Картошку он нёс на спине, а грузди в свитере, завязанном узлом. Упал на кровать, лицо зелёное, говорит: «Нет сил чего-то». И добавил тихо: «Как же здесь чудесно, в нашем Простоквашино!» Ну так вот, я совсем не такая любитель природы. И однажды непременно переберусь в квартиру.

Я сказал, что тоже в душе горожанин. Когда-то я жил в деревне, целых три дня. И поклялся впредь держаться вдали от этого опасного места. То есть, было и много хорошего, конечно. Помню курицу с грибами, соседка угостила. Там же я встретил миллион любознательных насекомых и растение «бешеный огурец» на заборе. Что в нём бешеного, мне не сказали. Помню ещё зовущий хохот крестьянки Оли откуда-то с вершины сеновала. Не знаю, сама ли Оля туда запрыгнула или вознеслась с помощью. И правильно ли было применять для её спасения вилы – тоже не понятно. Соседи сказали, эта Оля – нормальная баба. Если так, то что такого вытворяет бешеный огурец?

Было жаркое лето, я ходил к реке. На берегу собрались алкаши, сами не купались, но рассказали, что вода тут чистейшая, почти дистиллированная. Микробов нет совсем. А что цвет коричневый, так это всегда так было. В прошлом году Толик купался, купался – и ничего. Пропал куда-то. Значит, всё в порядке. Если бы не в порядке, то пришёл бы и пожаловался, он страшный нытик. А что его никто не видел – вовсе не признак речной холеры. А может, у него инфаркт, всегда нужно верить в лучшее.

Моя дочь Маша, наоборот, мечтает купить хутор подальше от города. Она мечтает развести на хуторе корову, для творога и общения. Больше одной коровы нам не вырастить, мы довольно ленивые. Но, если местность будет достаточно труднодоступна, считает Маша, корове придётся с нами дружить и слушаться. Скотина сама научится посещать пастбище и водопой. А по субботам будет ходить в лес, знакомиться с лосями и косулями. Лоси спортивные, косули изящные, у всякой коровы должен быть выбор друзей. Она же тоже женщина и любит общаться. Лишь бы домой не водила. А зимой пусть ягель копает. Такие вот у Маши животноводческие планы.

Город Табор. 1421 км. до конца

Я спросил у Кати, отдыхала ли она в Крыму.

– О да! – ответила Катя. Там она познакомилась с Валерой из Кременчуга, прямо на пляже. Валера признался, что никого не видел, кроме Кати, умеющей загорать так божественно. Обещал ждать каждый день до конца времён, тут же, возле раздевалки. Не смогла отговорить. И вернуться не получилось. Интересно, сколько времени нужно, чтобы из Валеры получился хамон, – спросила Катя.

– И больше не виделись?

– Нет.

У Кати очень короткие рассказы. И, в основном, о других. Если не считать первой ночи в участке, она так ничего и не выболтала о своей жизни. Вот и сейчас молчит. Только смотрит с выражением «ну говори, говори дальше».

Я сказал, что ничуть не сопереживаю Валере. В Крыму от любви можно страдать годами. Давиться персиками, плавать в шторм, загорать без крема и какие там ещё существуют способы грустить в субтропическом парадизе. Можно ещё смотреть на купальщиц с такой горькой усмешкой, что однажды они сами подойдут и поцелуют.

Попробовал бы он влюбиться, например, в городе Сестрорецке. Это самый северный известный мне пляж. Там всякую минуту возможен снег, даже в июне. Поэтому все отдыхающие – нудисты фиолетового цвета. У меня в Сестрорецке друг, Антон Духовской. Он так и говорит: «Пойдём на пляж смотреть фиолетовое отчаяние». Мы идём, а там сплошные сиськи в пупырышках.

Прага. 1334

Завтракали в Праге, видели русскую свадьбу. Невеста красивая, пушистая как лебедь, жених тщедушный, окосевший от эндорфинов. Он мечтает порвать это облако в пух. Но вечером напьётся, обслюнявит невестино колено и заснёт. Невредимое платье вернётся в прокат. А прохожим хочется верить, что порвёт всё-таки. Молодые художественно гуляли по набережной. Фотограф сказал целоваться у самой воды. Было страшно, что упадут и утонут. Потом уже хотелось, чтоб утонули наконец.

– Разбейте бокалы на счастье! – крикнула мать.

На её собственной свадьбе традиция топтать тарелку была соблюдена с нарушениями, и теперь вся жизнь насмарку, считает она. Жених бросил свой фужер в гранитный шар. По ту сторону шара гуляли туристы из Японии. Их окатило стеклянными брызгами.

Теперь уже японцам пришлось заметить русскую свадьбу. «Советское Игристое», – подумала пожилая гейша, обнюхав свою шляпу.

Невеста тоже решилась на бросок. Вложила в него всё накопившееся в душе за годы пубертата. Промахнулась, конечно. «Хорошо, что не графином», – опять подумали японцы, ловко уклоняясь. Бокал просвистел мимо и взорвался на мостовой. Свадьба решила не извиняться. Это им за «Варяг», подумали друзья жениха. У них в руках оставались бутылки, колбаса и тяжёлый фотоаппарат. Выступи японцы с недоумением, проиграли бы не только курильский вопрос, но и сдали бы Окинаву. Японцы ушли. Потом и свадьба уехала. На мостовой остались брызги стекла и перегар.

Есть в русских свадьбах, конечно, и милые традиции. Перенос тёщи через мост, например. Наглядевшись на молодёжь, тесть вдруг крякает, хватает тёщу и бежит. Старается добежать, успеть до остановки сердца. Но мама со дня свадьбы прибавила килограммов пятьдесят одной только женственности. А есть ещё и характер в районе бёдер. И неизвестно, сколько весит теперь её мудрость. Тестя увозят в институт свадебной травмы, гости поздравляют друг друга с победой любви над разумом.

Или вот, питие шампанского из невестиной туфли. Во всём мире вставляют стаканчик. А наши наливают прямо в обувь. Девушка ходит потом с мокрыми ногами, у героев нехорошая отрыжка, но сколько радости!

Моя свадьба была скучной. Фотограф оторвал батарею от стены ресторана – и всё. Гости поцеловались и разъехались по домам, вспоминать свои медовые месяцы. Я спросил Катю, какая была у неё свадьба.

– Прекрасная была. Миллион стоила, – сказала она. И отвернулась к окну. И всё. Катя ужасная рассказчица. Ничего с ней не понятно. Кажется, она всё уже обо мне знает. Я же о ней – ничего. Может, так и надо. Скоро расстанемся. И все воспоминания сойдутся для меня в одну точку. В родинку на её локте. Сотру телефон, усядусь работать и через год забуду всё. Голос её, колени, волосы, дорогу, Прованс, Прагу, и свадьбу эту, и японцев. И локоть. Конечно. И, кстати, скоро дети из деревни вернутся.

Вроцлав. 1069

Катя просит рассказать о детях. Чего рассказывать, обычные. Шумные, прожорливые, ласковые. Иногда ревут. Катя спрашивает, что они любят, из еды. Блины любят. Самое расточительное блюдо, в смысле времени. Время их приготовления – два часа. Время пожирания – три минуты. Бесполезней расходовать себя можно, только впав в кататонический ступор. Но я всё равно готовил. По воскресеньям. Развспоминался.

…В выходные дни дети хотят есть, гулять – всё как можно громче. Ловля кота перекрывает шум аэропорта. Работать невозможно. Чтобы пройти в кухню, надо назвать пароль.

– Я не знаю пароль.

– На букву Ч, это есть у нас в доме.

– Часы (неа). Чай (иже с ним чашки, чайник, всё не то). Чемодан, чубчик, портрет Чайковского. Чих, исполненный Машей, микробы по-прежнему в квартире – не подходят. Двадцать минут Ляля уговаривает не сдаваться, подумать. Потом торжественно:

– Это Чувства!

На выставке бассет-хаундов мне бы дали приз за самый собачий взгляд.

– Ты, отец, чего-то грустный, – говорят дети, прыгая по кровати. С треском вылетает фанерное дно. Батутистки проваливаются. Им страшно весело. Убийство мебели они считают лучшей шуткой дня. Остаток вечера пишут сочинение «Как я собираюсь провести субботу, ничего при этом не разрушив». По надутым щекам видно, насколько разное у нас чувство юмора. У меня, например, вместо него чёрная дыра.

На следующий день мне неловко. Огромное жестокое сочинение за какую-то старую кровать, где было моё сердце! Вот тут и пригождаются блины, источник мира и взаимопонимания.

Я искал, чем бы их заменить. Один сайт посоветовал говядину с кокосовым молоком. Следует добавить чили, имбирь и куркуму. Подавая на стол, посыпать кунжутом. Подозрительный рецепт. Другой сайт начинает вроде бы по-людски: «Очистить помидоры от кожицы…» Но потом срывается в бред: «Залейте жареный плантин соусом из кассавы».

Что хорошо в блинах – их сигнатура понятна без словаря. Если для кого они не праздник, тот пусть не смеет жаловаться ни на что. Ещё я прекрасно варю кашу. Одновременно с блинами, чтобы молоко не пропало. Левой рукой держу кастрюлю, правой мешаю, в остальных руках сковорода, черпак и тесто. Ещё несколько рук свежеобожжены, заживают в сторонке. Вообще, кухня – моя родная стихия. По липким пятнам на домашнем халате любой может догадаться, кто у нас лучший в мире кулинар.

Обидно бывает, когда готовишь, выкладываешься, а они не хотят есть. Я задаю ряд наводящих вопросов. Намекаю, что в блинах четыре желтка, это очень вкусно. Дети отвечают, что рады, желтки мне полезны.

Тогда говорю, что блины похожи на карты морей. Пятна на них неявно овальной формы, с архипелагами и проливами. Можно залить сметаной остров Хонсю и слопать вместе с населением. Или нанести стрелки и цифры, получится символ текущего времени, как на картинах одного сумасшедшего каталонца.

Раньше к нам ходила няня-самобранка, за пятьдесят латов в месяц плюс транспорт. Она из пустоты доставала борщ, салат и котлетки. В моём холодильнике до неё водилось много прохладного воздуха и зелёнка для царапин. Из этих запасов няня научилась готовить три блюда в день. Без всякой куркумы. Потом она вышла за банкира в розовой рубашке, и я сам стал поваром. Мы бы тоже не против жить с банкиром, но он хотел только няню. Коварный деспот.

И ладно. Я чинил кровать, Ляля рисовала оленей. У них вышли застенчивые зады и уши огромные, с возможностью вертикального взлёта. Добрая Ляля обещала каждую весну дарить мне по оленю. Они у нас никогда не кончатся. Наше время кружит по краю блина. Его можно сложить втрое, макнуть в варенье, потом новое испечь. Два часа для вечности не жалко.

Петркув-Трыбунальски. 852

Я загрустил. Катя стала меня развлекать вопросами о Тарту.

– И что вы там делали? – спросила она.

– Ничего почти. Ездил туда после развода. Думать о жизни. А Духовской заботливый такой. Говорит: будешь вены вскрывать – таз под раковиной. Только вымой потом. Если хочешь, в холодильнике суп кокосовый, диетический.

У Духовского в Тарту квартира. И в Сестрорецке. И в Довилле. Но в Довилль он меня не приглашал ещё.

– Ты завидуешь Духовскому?

– Завидую, но не квартирам. Его женщины любят. Прям стонут. У него был концерт. Пришли пятьсот девчонок в возрасте от пятнадцати до восьмидесяти шести. Все готовы замуж прямо здесь. Я сидел в зале, в лужах слёз, в густом тумане феромонов. Видел, как две женщины хотели стреляться. Одна доставала очки и громко шуршала пакетиком. Вторая женщина сделала замечание. Первая сказала «извините» таким голосом, каким желают смерти обычно. Также она объяснила, что плохо видит и просто достала очки. А если у кого нервы не в порядке, то пейте элениум, добавила эта слабовидящая дама. Первая вежливо зашипела, что на протез головы очки надевать не обязательно. А уж если не можете не шуршать, то хотя бы в ритм с песней этим занимайтесь.

В общем, международная обстановка в зале на грани взрыва, всё очень сложно, и вдруг третья женщина роняет колпачок от фотоаппарата. С ужасным грохотом. Просто камикадзе какая-то. Ничем не закончилось. Духовской запел песню про пуговицу, женщины заплакали и простили друг друга.

– А что Тарту-то?

– Маленький, милый, скучный. Тартусским экскурсоводам хотелось бы иметь своих мумифицированных фараонов в пирамидах или колизей хотя бы. Но в ассортименте только интимные истории из жизни местной богемы. Художник М. снюхался с акробаткой из шапито, сбежал на Корсику. А родную жену оставил в Эстонии, протирать картины. В память об этой трагедии в парке установлен монумент «колобок». На углу Гороховой улицы сидела собачка Ричард. Много лет. Потом её сбил автобус. Ричарду тоже поставили памятник. Не много сыщешь стран, чью историю творят автобусы. Когда совсем скучная улица, гид говорит: «По этим улицам бродил Лотман. Теоретик структурализма и семиотики».

Экскурсовод подвела нас к одному дому и спросила, видим ли мы что-то необычайное. Я сказал, что сайдинг прибит криво. И лишился любви тартусян навсегда. Это оказался не сайдинг, а художественный приём. Архитектор этим приёмом подчеркнул очаровательную кривоватость окружающего мира. Там всё немного набок – бомжи, художники, бараки, река и вороны на берёзах. А я – «сайдинг». До сих пор стыдно.

Варшава. 714

Катя спрашивает, кем я работал, пока не взялся писать сценарии. Таксистом работал. Слесарем, маркетологом, продавцом рыбы и макаронов. Даже диджеем на радио.

– Это как? Расскажите!

– Ну, когда книжка вышла, позвонил директор одной станции. Говорит: «Севастьян! Сделайте нам передачу. Слушатели вас полюбят. Рекламодатели снимут с себя последнее, и мы это последнее поделим между мной и нашими налоговыми органами».

Я говорю:

– Понимаете, мы ужасно разные. Вы веселы и обаятельны, а у меня тексты дрянь, голос сиплый, и сообщать об этом всему городу не обязательно.

Директор попался опытный. Говорит, а мы запишем сначала и увидим перспективы. И бросил трубку.

Часовая передача – это три тысячи слов. Страшный объём. Самому столько не выдумать, я нашёл в интернете историю ботанического свойства. Вот такую:

«Китаец Ань Яньши удобрял чайные плантации помётом панд. Со слов Аня, получилось очень вкусно. Панды лопают дикий бамбук. Недопереваренные стебли удобряют землю. Выращенный на таких плантациях чай оказывается богат витаминами и пахнет эксклюзивно. Двести долларов за чашку. Кто пробовал, тот не забудет. Помёт панд любезно предоставлен местным зоопарком.

Некоторые зоологи усомнились. Они высчитали, что шесть медведей зоопарка, включая детей, не способны обгадить целую плантацию. Аня даже заподозрили в разбавлении помёта панд менее ценным калом гризли или даже нашего сибирского медведя. В Китае широко практикуют подобные подделки. Вы не представляете, что они добавляют в знаменитые духи Хуго Босс. А тем более в чай».

Вот. В таком тексте 110 слов, я писал его два часа. Чтобы наслюнявить передачу, понадобится 40 часов, рабочая неделя. Стоит передача примерно сто долларов. На четыреста долларов в месяц можно неплохо жить в Индии под деревом без еды и одежды. Я решил не сдаваться. А вдруг потом пойдёт быстрей. Нашёл ещё одну историю. Тоже о растительном мире:

«Боливийский судья Гуальберто Куси признался, что гадает на листьях коки. Эта милая привычка не отражается на судебных решениях, утверждает судья. Ацтеки всегда так судили и никто ещё не жаловался. Судья сказал, что не предаст традиции отцов лишь потому, что окончил Кембридж. За патриотизм его выдвинули даже в члены конституционного трибунала. Избиратели его любят. Людям нравятся жизнерадостные постановления судьи о запрете полётов на сковородках и о признании красного пятна Юпитера побратимом Рио-Рачи. Судья надеется, его опыт поможет коллегам всего мира в понимании душ растений, животных, гор, женщин и других природных катаклизмов».

Я показал эти тексты директору радиостанции. Он сказал: всё прекрасно, но хотелось бы про любовь. Она очень важна в современном мире. Пришлось писать новости итальянской социологии:

«В Италии сразу четыре порноактрисы баллотируются на должности мэров. Впервые люди смогли избрать в телевизор не пузатых мафиози, а вполне сногсшибательных депутаток. Самой опытной кандидатке 60 лет, самой перспективной – 26. Девочки знают много интересного о своих избирателях и готовы применять знания в мирных целях. Студенты с факультета ботаники хранят их бюллетени под подушкой и записывают теледебаты. Вслушайтесь в музыку этих имён: Милли Д'Аббраччо, Луана Борджиа, Илона Феррара. Если бы нашего мэра звали Милли Д'Аббраччо, я бы сам купил телевизор. Сейчас у нас какой-то Гунтис Пупиньш, от которого хочется плакать.

Социологи объясняют успех женщин вот как: избиратель больше доверяет тому кандидату, кого видел голой. Претендент в глухом костюме, наоборот, будто скрывает какую-то гадость.

Италия была в восторге от пресс-конференций. Зрители убедились: «силиконовая долина» – это не шутки, а реально прогресс и технологии. Стоило депутаткам сесть в кресла, стрелка доверия парламенту поползла в сторону уважения. К тому же у них прелестные программы. Процветание и поцелуи, обезжиренный сельдерей и счастье для всех котяточек – вот основа их политической платформы. Кандидат Илона Феррара предложила ночь любви ведущим мировым террористам. В обмен на отказ от насилия. Вряд ли кто из наших политиков готов так жертвовать собой…»

С понедельника по среду я писал эту ахинею. И понял лишь, что не могу. Умственный труд хорош, но мне его нечем делать. Процессор такой медленный, будто нет его вовсе. Позвонил на радио, сказал, что увольняюсь. Они ответили, чтоб звонил, если передумаю. И всё.

Белосток. 519

* * *

Мы едем третьи сутки. Я становлюсь акыном. Рассказал всё, что знал, теперь пою, что вижу. В Белостоке, например, дорогу перебежала кошка. Тут же сложилась история о котах. Кому надоело уже с нами ехать, перелистывайте до главы «Приехали». Нам же с Катей ещё трястись полтыщи вёрст. Никуда не денешься. Поэтому история про домашнюю скотину.

Я всегда хотел кота. Из всех домашних растений коты – самые уютные. Тем более сосед раз в три месяца предлагал выбрать представителей нового поколения. Про отцов сосед не знал, но за родословную матери ручался. Она – гений чистой красоты. Глаза синие, почти человечьи, кофейный нос. Фигурой – богиня. Дети умные, как мать, а расцветкой иногда в отца. Все очень вежливые, всегда умыты и причёсаны. Даже горшок у них вонял умеренно противно.

Но Люся не хотела никакого зоопарка, даже если его производитель – кошачья богиня. Я упрашивал, она отвечала: «Ни за что!» А потом вдруг сама принесла в ладони будто бы варежку. Нашла животное под кустом.

То был чемпион среди фриков. Его жевали какие-то собаки и выплюнули, потому что сплошная мокрая гадость. Оно кривое, вонючее, впитало грязь всех видов, собрало все породы блох и таким выбежало навстречу людям. Жена велась на страдающих типов. Собственно, меня она тоже подобрала за печаль в глазах. Так в доме поселился опасный монстр Федосей. Восемь лет он воровал, портил обувь и орал бардовские песни. И вот что непонятно: у соседа интеллигентные, причёсанные коты, а мы завели идиота.

Однажды в гости пришёл друг с большой собакой. Федосей всегда бежал первым. Встречал. Он считал гостей доброй приметой. Люди его гладили, хвалили, потом игриво прятали туфли в шкаф. Никто не хотел пахнуть взрослым котом, даже если эта услуга бесплатна. И вот, открывается дверь, а за ней то самое чудовище, которое кушало Федосея в детстве. Вернулось доесть.

Собака тоже пришла в хорошем настроении. Она знала, люди только вначале разбегаются. Но если сдерживаться, не гавкать, то тебя назовут прелестью, помнут уши, попытаются даже поцеловать. А тут дверь открыл мерзейший кот. Трудно было не залаять. Федосей, услышав этот голос, подпрыгнул, расправил лапы – и полетел. Всё равно куда. Он сам не знал, что летает в состоянии аффекта.

Остановимся подробней на его траектории, следите за пальцем. Окна в моей хрущёвке старые, с двойными рамами. Зимой между ними хранят молоко, сыр, колбасу всякую. Летом верхнюю фрамугу снимают, и получается эрзац-дача с полусвежим воздухом. Снаружи занавешиваем сеткой от пуха. В эту сетку и влетел стремительный Федосей. Он по потолку добежал до окна, ткнулся в марлю, рухнул вниз и там застрял. На дне стеклянной пропасти, в позе раскоряки, между рам. В таком, готовом для лабораторных испытаний виде его и застала собака, прибежавшая следом. Конечно, она попыталась выгрызть инсталляцию. Лишь тонкое стекло отделяло страшную пасть от мягкого пузика. В следующие три минуты Федосей похудел наполовину. И целый год потом от звонка в дверь бросался бежать, буксовал и бился головой в закрытые двери. Он стал ужасным интровертом.

Сейчас он уже восстановил психику и даже ходил гулять, дважды.

Соседская кошка, для сравнения, ходит гулять каждые три месяца. Возвращается голодная и беременная. А недавно мужа привела. Отца. У соседа рука не поднялась выгнать. Так и живут теперь табором.

Сувалки. 365

В Сувалках кошки попрятались, дорогу перебегают пьяницы. Выглядят они лучше наших алкашей. Наши хлещут что-то техническое и потом ходят как роботы. А у этих пластика такая интересная при пересечении дороги. Как в замедленном кино или под водой. Одно слово, Европа. Посвящаю им историю художника Феди, который страшно пил, потом бросил, потом снова начал, но меньше.

Его жена уехала в командировку. Федя скучал. Днями сидел на косогоре, рисовал в блокноте поезда. Мимо ехали эшелоны с углём, с лесом и танками. Товарные поезда Федя зарисовывал, а пассажирские просто отмечал. Он высчитал, что через сорок поездов Рига – Адлер жена вернётся. Тогда нужно будет сделать паузу в пьянстве, пойти и встретить жену. Трезветь, только чтобы воспользоваться календарём, Федя считал пустой тратой времени.

Время было советское, КГБ поймало Федю и дубинкой по печени спросило, зачем он считает поезда с танками, да ещё и рисует подробно секретные прицелы. Ишь как хитро придумал, смеялось КГБ: жену на курорт, а сам поезда считать. Но нас-то не проведёшь. В идеале Федя должен был рассказать новеллу из жизни агентов ЦРУ. Но художник не смог угодить этим майорам. Из политики он знал только, что евреи разбомбили Египет. И то, когда это было. Пользуясь возможностью, он представил дворничиху Зину врагом народа, но доказательств не предоставил, кроме «потому что зараза она!».

Жена вернулась, выменяла Федю на деньги и еду. В благодарность живописец завязал. Причём подговорил другого художника по фамилии Зайкин. Не пить вдвоём трудней, чем пить, но они смогли. Стали ходить трезвые и злые. Даже перестали встречаться, потому что не о чем.

Вскоре Федя шёл мимо мужиков и услышал:

– Осиротели Зайкины. Забрал Господь их папулю.

Феде в голову не приходило, что трезвость настолько опасна. Он мгновенно развязал и всё винил себя. Придёт к кому в гости и говорит:

– Зайкин-то пропал! Вот я гад!

Однажды на улице к нему подошёл сам Зайкин и сказал:

– Что ж ты, Федя, болтаешь? И зачем ты пьёшь? Мы же договорились!

Призрак Зайкина был прилично одет, выбрит и отбрасывал тень. И явно собирался забрать друга с собой. На просьбу дать проститься с женой дух лишь пожал плечами. Повернулся и ушёл. И потом несколько дней ещё подходил, здоровался и качал головой.

Федя нашёл тех мужиков и сделал дикое предположение, что Зайкин живой всё-таки. Мужики подтвердили, конечно, живой.

– Вы же сказали «папуля умер»!

– Не папуля, а бабуля, – сказали мужики.

Оказалось, у Зайкина всё это время была тёща. Пользуясь новым, трезвым зятем, женщина усилила домашний террор. Стала цепляться вдвое против прежнего. Нервный Зайкин не мог укрыться в темноте пьяного непонимания и всё выслушивал. А потом достал бутылку и сказал:

– Вот сейчас выпью и убью тебя, старая карга.

Старушка перепугалась, охнула, схватилась за бочок и всё. И назавтра померла, подтвердив тезис о пользе алкоголя в особых случаях. Сейчас Федя пьёт, Зайкин нет, оба счастливы.

Рамигала. 179

До Риги осталось совсем чуть-чуть.

– Так мы договорились о Новом годе? – спрашивает Катя. Кажется, она это серьёзно.

Конечно! У нас будет огромная ёлка. Я приготовлю индюшку, картошку и холодец. А Катя чего-нибудь растительного настрогает. Мы с детьми чтим кулинарные традиции. Каждое первое января я превращаюсь в самоходную ёмкость с мясным салатом. Второго января гуляю по сугробам, как сквозь кисель. Много размышляю о противостоянии человека и грязной посуды.

Третьего числа бросаю есть навсегда. И тут приходят гости со своими кастрюлями. Под видом поздравлений вручают всякие скоропортящиеся закуски.

– Тебе надо детей кормить! – говорят они сразу после «С новым счастьем!»

Каждое третье января мне приходит в голову разводить уток. У этих птиц всегда прекрасный аппетит. С ними любые подарки впрок.

Четвёртого января, с самого утра, мы всей семьёй строимся на кухне в шеренгу. Я вышибаю доску, подпирающую дверь холодильника. Там заперты одного только сырного салата три вида:

– фаршированный в помидоры;

– в виде нежных шариков;

– просто в миске.

В прочих мисках, пакетах и баночках дрожат рулет, студень, борщ, сельдь в шубе и пара таинственных закусок, неизвестно кем подаренных. Внимательно всё обнюхав, дети говорят, что хотели бы рисовой лапши. Как раз лапши у нас нет.

Один британский еженедельник советует вообще не кормить детей, пока они не взвоют. Пустое. После месяца сплошных утренников они гадят чистым шоколадом и не помнят значения слова «аппетит».

Знакомый парикмахер Модрис говорит, именно новогодняя кулинария, а не чёрная планета Нибиру угрожает цивилизации. Сам он тощий, как ручка швабры. Пять лет назад, ровно под Новый год, от него ушла жена. И теперь даже майонез с булочками не может восстановить Модриса. Каждый год он загадывает её возврат. Потом смешивает эликсир из текилы, портвейна и пива и с последним ударом часов превращается в тыкву. А жена не приходит.

Секрет сбычи новогодних желаний прост. Всего одно слово – скромность. Я загадал ремонт в ванной – и нате, получил дом с тремя санузлами и Катей.

В этом месте Катя посмотрела, улыбнулась и ничего не сказала.

Бауска. 63

Или можем отмечать Новый год у знакомого эстонского барда. Он нас не приглашал, но и выгнать не сможет. Он носит ковбойскую шляпу и похож на Ричарда Гира, только здоровее. У него такие бицепсы, что обычный мужчина надевает при нём три свитера. Его зовут Сергей, он живёт в прекрасном доме с видом на утро в бору и белочек. Там есть баня, камин, кухня с самоварками, самомойками и другие завлекалочки. Многие женщины хотели бы выбить из Сергея политическое убежище. Сейчас он женат, а до этого целых семь лет жил один. И в окрестных лесах не было ни женских засад, ни эскадронов летучих невест. Это и есть главная тайна Эстонии – почему за столько лет его дом ни разу не взяли приступом.

В путеводителе по Эстонии нет об этом ни слова, зато о какой-то башне Олафа – целых триста. Простая четырёхгранная башня, построенная неизвестно кем, непонятно как. Прораба просили представиться, рассказать о технологии подъёма тяжестей без подъёмного крана. Зодчий ответил игриво, это всё секрет.

– Ну что ж, секрет так секрет, – сказали эстонцы и пошли по домам. Строитель умер потом от разрыва сердца, настолько ранило его равнодушие общества к строительным секретам.

Приехали

* * *

Мы вернулись – и ничего. Никуда она не делась. Вечером поднялась к себе. Утром спустилась в гостиную, материальная, шутит, улыбается, пахнет каким-то диором.

Наши инфернальные друзья пропали. Не звонят. Должны были прилететь ещё вчера. Сам я не планирую их беспокоить. Надеюсь, все друг друга забудут. А когда вспомнят, – поздно будет…

Зря надеялся. В обед, ненужный, как ангина, припёрся Некрасов. Без звонка, без предупреждения. Плохой признак. Сказал:

– Ну, здравствуй, Севастьян. Ты понимаешь, зачем я пришёл? – Взгляд его блуждал, на щеках алел румянец, похожий на псориаз. Несло от него бедой и перегаром.

– Пожалуйста, не делай глупостей. Мы обо всё договоримся. Потом, – сказал я.

Он прошёл в дом, уселся в кресло, нога на ногу.

– Привет, Катя.

– Привет, Лёша.

Она снова резала салат. Он смотрел на неё с особенной тоской. Почти с отчаянием.

– Сколько? – спросил вдруг. Будто лошадь оценивал.

– Пять.

– Мало.

– Семь.

– Десять.

– Хорошо, десять.

Я бы заплатил больше. Отдал бы всё. Ему, а лучше наёмному душегубу. Лишь бы немедля и навсегда избавиться от этого прохиндея и всех, кто замешан в нашу историю. Я бы и сам удавил его. Но он уже здесь, а разбойничать при Кате нельзя. Она подумает ошибочно, что я жестокий. Я же сказки ей рассказывал три дня, как Андерсен. Нельзя имидж портить.

– Вы о чём? – спросила Катя.

– Алёша мне продаёт козу. За десять латов.

– О! Ты будешь разводить коз? – Катя обернулась, посмотрела на меня как на хорошего человека.

– Он уже разводит. Одну, но очень ценную, – сказал Некрасов.

– Хочу видеть эту козу, – пропела Катя. Сейчас он скажет, что очень просто, нужно лишь глянуть в зеркало.

– А что-то Раппопорт не звонит! – сказал я, пытаясь свернуть хоть куда.

– Раппопорт пьёт. Его Лизон бросила. Мы прилетели вчера утром. Он ей дозвонился – и всё. Пропал для общества. Купил в аэропорту литр водки и там же выдул. Надеялся умереть. Вот вам и стальные нервы психиатра. Я отвёз его домой. Сегодня он лишь мычал в трубку. Похоже, готовится разводить коров. Козы ему не по зубам.

– Ужас! Бедный Кеша! – сказала Катя и покачала головой.

– Чего ж это он бедный? – спросил Некрасов.

– Ну… любил… а она ушла.

– Его, значит, жалко. А меня – нет. Понятно.

– Алёша, не надо, – сказала Катя.

– Не надо, Алёша, – добавил я. Мы с Катей оба мечтаем его заткнуть. Всё-таки мы очень друг другу подходим. Но актёр начал заводиться. И остановить эту лавину было нечем.

– Какая интересная логика. Он свою девушку гнал, игнорировал. Когда ж она не выдержала – Раппопорт бедный. Я же был честен, душу наизнанку. Но мой случай от-ворот-поворота не вызывает сочувствия.

– О да! Ты был честен, – буркнул я и пожалел. Дёрнул меня за язык нехороший дух. Алёша прищурился, стал похож на японца.

– Знаешь, Катя, на что Севастьян намекает?

– Алёша, не надо. Мы же договорились. – По десятибалльной шкале дружелюбия моя улыбка набрала бы сейчас девяносто семь очков.

– Ой-ёй, чего-то вы мутите. Мне интересно. Ну, рассказывайте.

Неоконченный салат остался в миске. Катя присела к нам. Ручки на коленки, улыбнулась. Тоска Некрасова и моя дрожь уже передались ей. Все трое чувствовали беду над головами. Но Некрасов ею наслаждался, а мы – тряслись. Мир поплыл, руки вспотели, сердце колотилось так, что диван подпрыгивал. «Так вот ты какой, полный и окончательный четвёртый акт», – подумал я. Некрасов вытащил фляжку, отпил, поставил на стол. Значит, готовился. И торговался для видимости.

– Три месяца назад ко мне в театр пришли два господина. Психолог и писатель. Притворялись поклонниками, пели дифирамбы. Потом вдруг предложили хорошие деньги за лёгкую работу. Три тысячи долларов. А делов-то – соблазнить соседку писателя. У соседки был гражданский муж, неприятный тип. Психолог заверил, что дама бросит мужа, как только встретит надёжного мужчину. Потому что этот, гражданский, хоть и красивый, но скользкий. Конечно, я отверг предложение.

– Добавь ещё «гневно отверг».

– Да, Сева. Отверг! Но жулики не отстали. Мне описали жертву очень подробно. Целый психологический профиль составили. Женщина, дескать, красивая, но совершенно испорченная. Кромсает мужские сердца, разбрасывает ошмётки налево, направо, на юг, на запад – куда вздумается. И если её немножко проучить, станет хорошо всем. Даже ей. Мужская солидарность и всё такое.

– А зачем… хм-хм…. Психологу и писателю нужно было разводить меня с мужем? – Голос у Кати вдруг осип.

– Формально – из-за дома. Она не хотела бросать своего гражданского, у которого долги. А если разлучить, она точно съедет. Просто так её выгнать писатель не мог. Заботился о реноме. Культурный человек, литератор. А если всех рассорить, то и дом освободим, и сердцеедку проучим. Так они представили историю мне. Настоящая же причина в том, что писателя заело. Она не реагировала на его ухаживания, сам он проучить её не мог, вот и нанял меня.

– И ты согласился…

– Я им поверил. Сначала. К тому же интересно стало… Хотелось увидеть эту Саломею. И деньги приличные. В общем, сделал вид, что в деле. Пришёл – а тут ты. И стало ясно, что они всё врут! Ты милая, чистая, честная! Конечно, нужно было сразу рассказать, разоблачить. Но я боялся потерять тебя и молчал. И за эту трусость я себя не прощу никогда.

Вдруг Некрасов бросился вперёд, встал перед Катей на колено. В речи его соединились надежда и отчаяние. Голос дрожал. Всё положенное жанром умирающему Казанове он играл отлично.

– Катя! Я люблю тебя! Если ты оттолкнёшь меня – я умру! Прости мне всё. Я знаю, мне нет прощения, но ты, мой ангел, только ты можешь найти силы. Я сделал тысячи ошибок, и ты вправе ненавидеть меня… Но, прежде чем прогнать – знай, того Алёши больше нет! Благодаря тебе я изменился! Будь моей! И клянусь, что сделаю всё, лишь бы ты была счастлива!

Тут Алёша схватил её за руку и склонил голову. Катя не отняла руки. Она не изменила ни позы, ни выражения лица, но изменилась вся. Она смотрела на меня. Без злости, без раздражения, очень спокойно. Будто заледенела.

Я отвёл взгляд, стал смотреть в окно. Буркнул:

– А ты фрукт, Некрасов. Прибить бы тебя, идиота. Раньше надо было. У тебя есть три минуты, чтобы смыться. Потом я сделаю из тебя чучело и поставлю в огороде. Обо мне напишут в газетах, но надолго не посадят.

Катя высвободилась, встала, пошла к себе. Некрасов двинулся за ней – она остановила его коротким взмахом. Он крикнул вслед:

– Я тебя дождусь! Помни, я люблю тебя! Помни об этом!

Он кричал, пока наверху не хлопнула дверь спальни. Только тогда повернулся ко мне. Посмотрел как победитель. Сказал:

– Вот так-то!

И ушёл.

Лизон

* * *

Раппопорт пьёт с научной щепетильностью. Аккуратно поддерживает организм в трансовом состоянии. Квасит всего пару дней, но воняет уже, как многоопытный алкаш. Не зная заранее, в какой он фазе запоя, я привёз полный ремкомплект: шкалик, сало, чёрный хлеб и капустный рассол в специальной бутылке. Напрасно. У Кеши всё своё. Он будто знал, что Лиза сбежит, и заранее приготовился. Стальной мужик.

Сначала мы выпили. Поговорили о выборах президента, о войне в Африке и что осень в этом году будет ранняя, судя по скворцам.

Потом он на мне повис и плакал. Обслюнявил свитер. Потом обозвал кретином, сказал, что всё равно он прав. Лучше так, чем мучиться. Я согласился:

– Это точно! Если б ты сейчас мучился, было бы ужасно. А так, смотри-ка, весёлый, бодрый. Настроение прекрасное. Немножко пьяный и сопливый, но ничего. Главное, что мучений нет. Вообще.

Кеша ответил матерно. В том смысле, что ещё посмотрим, как я запрыгаю. Осталось-то всего ничего. По его прогнозам, неделя.

– Кончилась твоя неделя, – сказал я, – сволочь Некрасов всё рассказал.

– Что рассказал?

– Всё. Историю мира. С потопа до наших дней. Теперь Катя знает, что я пассивный негодяй, а ты, кстати, активный. Ум, честь и совесть латышских негодяев.

Унявшийся было Раппопорт снова разрыдался. Взял моё лицо в ладони, стал кричать, брызжа перегаром в глаза:

– Не отпускай её! Слышишь! Не верь мне! Набей мне морду! Их надо держать! Сдохни, но останови! Лучше сдохни от того, что она рядом, чем от того, что её нет! Привяжи, пообещай убивать по одному заложнику, пока она тебя не полюбит!

– А заложников где взять?

– Не знаю. Захвати трамвай старушек. Или купи на базаре котят. Полное ведро. Из котят выйдут прекрасные заложники. Если на них не поведётся, то и не знаю.

– Я не смогу выполнить угрозу. Котятки такие…

– Надо, Сева. Ради любви.

– И тогда она полюбит?

Раппопорт сел, свесил руки.

– Нет.

Мерзкий, мерзкий, мерзкий я

* * *

Вернулся поздно, пьяным. Был готов бегать по пустому дому, выть. Однако ж соседка моя не съехала. Зачем-то полез с ней разговаривать.

– Ты ещё здесь?

– Буду очень тебе признательна, если ты меня не заметишь.

– А знаешь, Катя. Я думаю, тебя подослало издательство.

– Чего?

– Они тебе заплатили, чтобы меня соблазнить.

– Ты больной?

– Ну, они же дали мне большой аванс, дом арендовали. И тебя наняли. От тебя-то я никуда не сбегу. Если ты разобьёшь мне сердце. И конечно, у тебя получилось. Ещё бы. Весь арсенал. Глазища, йога по утрам. Палочки эти шаманские…

– Что ты несёшь?

– А что? А зачем ты говорила про Новый год? И про осень, где я убираю листья? И что у нас газонокосилка… Посмотри на себя! А теперь на меня! Откуда! Откуда у нас может быть общая газонокосилка?

Она заговорила очень спокойно, даже мягко.

– Я не уехала потому, что нет билетов. На сегодня. Мой самолёт завтра. Я могла переночевать в гостинице, но не хочу. Я здесь многое пережила, не очень просто вот так пропасть. С тобой мы больше никогда не увидимся, и мне всё равно, что ты там придумал. А если и увидимся, – не заговорим. Так что прощай. И, кстати, ты мерзавец. Твоя мечта исполнена, поздравляю.

И пошла наверх.

И пусть идёт, подумал я. Конечно, ерунда. Никто её ко мне не подсылал. Но было бы здорово. И потом мне стало казаться – никуда она не уедет.

Всё не так

* * *

Я не спал. Вставал, ходил, пробовал писать – в голове была одна мысль, одна картинка: она стоит ко мне спиной на кухне в замечательных своих шортах. Нарезает травы. Коза вегетарианская. И говорит, не оборачиваясь:

– Севастьян, у меня от ваших взглядов ожоги будут на обратной стороне колена. Вы не знаете, кстати, для этого места есть отдельное название?..

В девять утра прикатило такси. Я слышал, как грохотал по ступеням её чемодан. Вышел помочь – она разрешила донести до багажника. Показалось, уже не сердится. Потянулся, чтобы обнять – выскользнула. Сказала:

– Обойдёмся без сантиментов. Будешь у нас в американщине, пожалуйста, не звони. Будь счастлив.

И уехала.

В десять утра позвонил мой литературный агент Иванов. Он же Катин муж. «Уже нажаловалась», – подумал я. Объясняться не хотелось, но не снять трубку я не мог. Он ничего такого, вёл себя тихо. Говорил бодро, даже приветливо. Сказал, что в Риге и хочет встретиться. И сейчас подъедет, если можно. Конечно, теперь можно.

Наводить порядок не было сил. Пусть видит правду. Я лёг на диван, стал грустить.

Снова перезвонил Иванов. Спросил, где я.

– Я дома.

– Тогда открой дверь, у тебя звонок не работает. И, кстати, мог бы траву выкосить.

Я пошёл открывать. Какая трава, непонятно. Нет у нас никакой травы. Всё плиткой заложено. Не в палисадник же он залез. Открыл дверь – никого. Звоню, спрашиваю:

– А ты где?

Иванов говорит:

– Перед дверью.

– Я тоже перед дверью.

– Но тебя нет.

– И тебя нет.

– Странно.

– Согласен.

– А у тебя дверь какого цвета?

– Синяя.

– А у меня красная.

– Кто-то двери перепутал, как я погляжу.

– Уж, конечно, не я, – говорит Иванов.

– Саша, мне не до шуток. Я не мог напутать. Я стою на пороге твоего дома. Жил в нём всё лето. Если честно, не один.

– Ну и ладно. Это вообще не важно, хоть с крокодилом живи, только открой, мне бы до туалета добежать.

– Я знаю, ты хочешь поговорить. И ты прав, лучше глаза в глаза. И всё же признаюсь сейчас, первым, хоть уже и поздно. Я жил здесь с твоей женой. Хоть правильней, с точки зрения морали, было бы жить с крокодилом. Она не уехала в Америку. Она врала тебе в скайпе.

– Аня?

– Катя. Твоя бывшая. Она находилась здесь всё лето. Между нами ничего не было. Просто соседи.

– Ты бредишь. Или зарос в сюжете. Ох, эти творческие люди… Слушай, писать хочу, сейчас лопну. У меня нет жены Кати. И не было. По крайней мере я б запомнил. Что вообще творится? Какой у тебя адрес?

Я сел на ступеньку.

– Променадес, пять.

– Это адрес всего посёлка. А номер дома какой?

– Квартал семь, литера «Н»… как в слове «непонятно».

– Понятно. Не знаю, как тебе удалось, но всё лето ты жил с чужой Катей. В чужом доме.

– Как это, с чужой? Она тебя считает мужем. Саша Иванов. Книгами занимается.

– О да, это критерий. Ивановых в России всего один. Это я, конечно. Быстро собирай вещи и вали оттуда.

– Куда?

– Квартал четырнадцать, литера «Ч». Как в слове «чукча».

Я поднялся в спальню, взял деньги, паспорт и помчался в аэропорт. Какой бы вид нужды сейчас ни мучил Иванова, ему придётся потерпеть. Мне же нужно успеть, пока самолёт не унёс самое моё дорогое.

Катя уже прошла регистрацию. Пришлось купить билет всё равно куда, в Сыктывкар. На досмотре мгновенно разделся до трусов, кое-как намотал одежду обратно, побежал искать её по терминалу. Сидит, красивая такая, в окно смотрит. Я сказал: «Катя, нам надо поговорить, очень серьёзно». Она отказалась. Настроения у неё нет разговаривать.

Предложил поговорить несерьёзно. Если она пойдёт со мной выпить кофе, я обещаю паясничать, кривляться и рассказывать анекдоты – а о главном не говорить ни за что. На такой кофе она согласилась.

Я объяснял всё не ей – себе. Её Иванов и мой – разные люди. Работают в одном издательстве, но в каких-то противоположных отделах. Может даже, они не знакомы. Оба купили дома в посёлке Променадес-5. Посёлок здоровенный, издательство огромное, сейчас вообще мир укрупняется. Катин Иванов купил дом в седьмом квартале, в шикарном месте. А мой, кажется, арендовал лачугу папы Карло где-то на задворках. Обоих Ивановых первым перепутал мальчик, помощник маклера Ирины, которую дал мой Иванов. Не всю Ирину дал, только телефон. А она уехала. Поручила меня заместителю. Ну, то есть мальчику. А он первый день, вообще не разбирается в Ивановых. Взял у охранников ключи. В общем, ужасная путаница. Не понятно? Ещё раз. Мой Иванов позвонил маклеру Ирине. А та уехала, сказала мальчику: «Покажешь дом Александра Иванова». Ключи у охранников. Правило такое. Заместитель нашёл в списке дом не того Иванова, выдал не тот ключ. То есть, я вообще не должен был там жить. Смешно же?

– Вообще-то нет, – сказала Катя. – Значит, ты случайно приехал ко мне, заплатил деньги, чтобы рассорить меня с мужем и выселить из моего же дома.

– С гражданским мужем.

– Это не твоё дело.

– Прости. Рассорил с мужем, каюсь.

– Не перебивай!

– Слушаюсь! Кстати, хочешь, помирю? Раппопорт из запоя выйдет, мы вместе…

– Помолчи.

– Молчу.

– Так вот. Дело не в той жизни, а в тебе. Ты даже не понимаешь, что наделал. Я, как дура, придумала себе счастье. Я слушала тебя и думала… Не важно, что думала. Теперь ты приехал даже не извиниться – сказать, что всё это лето – нелепая ошибка! И тебе смешно. Ты клоун, Севастьян. Очень прошу тебя о серьёзной вещи: никогда, никогда ничем не напоминай о себе. Удачи.

Сказав это, Катя встала и ушла. Опять. И всё. Больше я её не видел. Теперь уже точно.

Письмо

* * *

Дорогая Катя. Тебе не интересно, но у меня всё в порядке. Мой отдельный Иванов и правда снял сарайчик. Две спальни под крышей. Похожи на голубятню, но уютные. Внизу гостиная, камин маленький, чугунный, некрасивый, страшно тёплый. Пары полешек хватает, чтобы высушить ботинки всей семье и душу отогреть. Места немного, но если не танцевать и не махать руками, даже симпатично.

Ты забыла кучу вещей. Я всё аккуратно храню, поскольку клялся никогда ничего чужого не выбрасывать. Твой астролог разродился. Прислал научные графики, гистограммы, набор таблиц и всего один маленький комментарий. Я смотрел на таблицы, как на пятна Роршаха. Кажется, тебе он нагадал встречу с высоким брюнетом на синем рояле. У меня тоже всё будет хорошо, хотя какое хорошо может быть без тебя. Я нашёл астролога, попросил интерпретировать, но всё равно не понял ни слова. Из жалости купил у него пилюли для заращивания энергетических дыр. В них никакой химии, лишь тибетские травы, всё, как ты любишь. Надеюсь, правда волшебные. Выпив курс, я стану брюнетом, отращу себе рояль. Хотя есть подозрение, конечно, что я жру заячьи катышки по цене изумрудов. С другой стороны, известный наркоман-испытатель Парацельс сказал:

– «Всё – яд, и всё – лекарство, то и другое определяет доза».

…Жалко, что ты уехала. У нас пора арбузов. Маленькие я покупать не умею, а большие есть некому. Мы с детьми не справляемся. Дроздофилы помогают как могут, размножаются, но и они не успевают. Я бил их газетной дубиной и почти полностью уничтожил чайный сервиз, подаренный твоей зелёной подругой. Не помню, как её зовут. Если вы созваниваетесь, передай привет и мою благодарность – сервиз прекрасно подметается.

Раппопорт пил два месяца. Лиза к нему не вернулась. Он забросил семейную терапию, увлёкся бизнес-тренингами. Согласно его новой парадигме, отношения не должны быть долгими. Любовь – как рисунок на песке, волна набежала – и смыла. Главное, надо радоваться здесь и сейчас, пока человек рядом. Страшный прогресс. Новая концепция позволяет Раппопорту вести семинары с большим содержанием женщин. Но когда мы встречаемся, он говорит про Лизу. Какая она солнечная, весёлая, чистая – и другие банальные прилагательные. Кажется, он готовит интригу, хочет её вернуть.

От мух посоветовал налить в блюдце мёду, чтоб животные гибли в сладких муках. Из всех органов Раппопорта милосердие – самый большой. Я всё сделал, как он велел. И ничего, мухи затолкали в мёд пару своих товарок.

Из числа пожилых преступниц. И всё. Продолжили размножаться.

Ещё о насекомых. Помнишь, ты боялась зайти в душ из-за паука? Тебе казалось, он хочет тебя съесть. Недавно его встретил. Точно как ты описала – неприятный, размером с футбольный мяч. Думаю, он переполз вслед за нами в поисках тебя. Ни газетой, ни мёдом, ни даже холодильником его, конечно, не убьёшь. К тому же он брат мой по печали. Но если ты приедешь, обещаю его приревновать и выселить. Даже если придётся выбросить целиком ванную комнату.

Катя. Я тебя люблю. Приезжай хотя бы на Новый год. Ты со мной сейчас не разговариваешь, но… Я написал книжку. В ней сорок пять тысяч слов, и все ради одного твоего «Ладно, приеду». Конечно, ты сначала не захочешь её читать. Но подруги расскажут, что тут всё про тебя. А потом перескажут, как всё было.

Вот и всё, вроде бы. У нас осень, вот-вот упадёт снег. Мне сорок четыре. Я учусь в шестом классе, в третьем классе и по ночам собираю буквы в слова, чтобы однажды услышать твой голос.

Обнимаю.

Севастьян.

Оглавление

Сантехник, его жена, кот и другие подробности

Сантехник. Твоё моё колено

  Начало

  Всё не так

  Попёрло

  Дом

  Кое-что о мире моды

  Катя

  В камере

  Холодильник

  Гуляка

  Катя клёвая

  Месть

  Июнь. Почти Эдем

  Разговоры

  Мозгоправ

  Тайна искусителя

  Началось, кажется

  Интриганы

  План баталии

  Хорошо посидели

  Нострадамус

  Пикник

  Июль, жара

  Колесо

  Передумал гадить

  Странное

  Работа

  Драка

  Обоснование путешествий

  Поехали

  Прованс

  Вдвоём

  Отъезд

  2617 километров счастья

  2420. Генуя

  1996. Больциано

  Зальцбург. 1699

  Каплице. Осталось 1509 километров

  Город Табор. 1421 км. до конца

  Прага. 1334

  Вроцлав. 1069

  Петркув-Трыбунальски. 852

  Варшава. 714

  Белосток. 519

  Сувалки. 365

  Рамигала. 179

  Бауска. 63

  Приехали

  Лизон

  Мерзкий, мерзкий, мерзкий я

  Всё не так

  Письмо Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg